Стекло треснуло звонко, на высокой ноте, и то, что влетело через окно, тяжело шлепнулось на лежавший посредине комнаты протертый ковер.

Рингил заворочался в хаосе смятого белья и усилием воли открыл один глаз. Дыра оскалилась острыми неровными краями, а солнечный свет был слишком ярким, чтобы смотреть в нее прямо. Он перекатился на спину и, протянув руку, пошарил по постели, надеясь отыскать того, с кем провел прошлую ночь, однако обнаружил только пустую и местами сырую ширь простыни. Парнишка ушел, как уходили обычно они все, задолго до восхода. Вкус во рту наводил на мысль, что всю ночь пришлось жевать вывернутую наизнанку дуэльную рукавицу, а махакский боевой барабан, как выяснилось чуть погодя, громыхал не где-то, а в его собственной голове.

Падров день. Праздник. Ура!

Рингил снова перекатился на бок, опустил руку и пошарил теперь уже по полу возле кровати. Пальцы наткнулись на тяжелый твердый предмет неопределенной формы, который при более тщательном изучении оказался камнем, завернутым в весьма дорогой пергамент. Он поднес камень к лицу — пальцы не ошиблись, действительно камень — и развернул бумагу. На небрежно оторванном от большого листа кусочке было всего одно слово, написанное на трилейнском.

Вставай.

Почерк был знакомый.

Рингил с мученическим стоном оторвался от подушки и сел. Потом завернулся в простыню, сполз с кровати и, пошатываясь, подошел к разбитому окну. Внизу, посреди запорошенного снегом двора, сидели на лошадях люди в стальных кирасах и начищенных до блеска шлемах. Солдаты окружали карету, следы от которой указывали то место, где она развернулась. Рядом с каретой стояла женщина в подбитой мехом накидке и богатом платье, указывавшем на ее высокий статус. Женщина подняла голову и, заслонившись от солнца ладонью, посмотрела вверх.

— Доброе утро, Рингил, — сказала она.

— Мама… — Рингил сдержал еще один стон. — Чего ты хочешь?

— Я бы сказала, что хочу позавтракать, да только время для завтрака давно прошло. Как праздник? Хорошо повеселился?

Рингил дотронулся до того места, где барабан колотил громче всего. Упоминание о завтраке отозвалось неожиданным кувырком в желудке.

— Послушай, оставайся там, — пробормотал он. — Я сейчас спущусь. И не бросай больше камней. А то мне и за это еще придется заплатить.

Вернувшись к кровати, он окунул голову в стоявшую рядом с ней миску с водой, ополоснул лицо, побрызгал на волосы, потер во рту душистой веточкой из кувшина и принялся собирать разбросанную одежду. Времени на это ушло на удивление много, учитывая скромные размеры самой комнаты.

Одевшись, Рингил убрал назад длинные черные волосы, перевязал их серой лентой и вышел на площадку. Остальные двери были надежно заперты; постоялый двор еще спал. Большинство гостей, как и положено цивилизованным людям, отсыпались после бурных праздничных гуляний. Все еще запихивая в штаны полы рубашки, он сбежал по лестнице, чтобы поскорее предстать перед госпожой Ишил из Эскиат-Филдс, прежде чем та, устав ждать, не распорядится взломать передние двери.

Отодвинув засов, Рингил шагнул за порог и остановился, жмурясь от бьющего в глаза слепящего солнца. Всадники, похоже, даже не пошевелились с того времени, как он отошел от окна, но вот Ишил уже стояла у двери. При появлении сына она откинула капюшон и шагнула навстречу. И если поцелуй в щеку был лишь формальным жестом, то в объятиях матери он ощутил нечто большее. Рингил ответил со всем энтузиазмом, какой еще позволяли раскалывающаяся голова и поднимающаяся из желудка тошнота. Получив положенное, мать освободила его из объятий и отступила на шаг, рассматривая сына, словно платье, в отношении которого есть некоторые сомнения.

— Какая приятная встреча, мой красавчик. Рада тебя видеть.

— Как ты определила, в какое окно бросать камень? — поинтересовался Рингил.

Ишил неопределенно повела рукой.

— Мы расспросили. Найти тебя совсем не трудно. В этом свинарнике, похоже, все знают, где ты спишь. — Она слегка поджала губу. — И с кем.

Последнюю реплику он пропустил мимо ушей.

— Я герой, мама. Героев знают все. Чего еще ты ожидала?

— Здесь тебя тоже называют Ангельскими Глазками? — Она задержала взгляд на его лице. — Сегодня тебе подошло бы что-то другое. Дьявольские Глазки, например. Огня в них больше, чем в кратере Ан-Монала.

— Сегодня праздник. Такие глаза у всех. И кстати, с каких это пор ты знаешь, как выглядит Ан-Монал? Ты ведь никогда там не бывала.

— Уверен? — фыркнула Ишил. — За три года, что прошли с тех пор, как ты в последний раз навещал свою бедную престарелую мать, я могла побывать где угодно.

— Мама, пожалуйста…

Рингил покачал головой и посмотрел на нее. Матери сорок с чем-то, а выглядела едва ли не вдвое моложе. Невестой Ишил стала в тринадцать, а к двадцати уже была матерью четверых детей. В последующие два с половиной десятка лет ее женские чары только крепли, и хотя Гингрен Эскиат по-прежнему не пропускал ни одной юбки в пределах досягаемости, он неизменно возвращался в супружескую постель. Верная принятому в Ихелтете обычаю, Ишил подкрашивала глаза и губы, убирала назад волосы, оставляя открытым почти нетронутый морщинами лоб и скулы, выдававшие южное происхождение ее предков, а когда двигалась, платья подчеркивали изгибы и выпуклости, позавидовать которым могла бы и иная юная прелестница.

В высшем свете Трилейна шептались, что все это не иначе как колдовство, что Ишил продала душу за молодость. Рингил, частый свидетель утреннего туалета матери, находил объяснение в умелом применении косметики, хотя и не отрицал возможного факта сделки с нечистой силой. Честолюбивые родители Ишил, происходившие из купеческой среды, возможно, и обеспечили дочери роскошную жизнь, выдав ее замуж за представителя дома Эскиатов, но за все приходится платить, и в данном случае ценой был сам Гингрен.

— А что, разве не так? Когда ты в последний раз приезжал в Трилейн?

— Как отец? — покорно спросил Рингил.

Их глаза встретились. Вздохнув, Ишил пожала плечами:

— Ох, ты ведь знаешь. Твой отец… это твой отец. Постарел, но жить с ним легче не стало. Спрашивает о тебе…

Рингил поднял бровь.

— Неужели?

— Да, спрашивает. По вечерам иногда, когда устанет. Порой мне кажется, что, может быть, даже… сожалеет. О сказанном тогда.

— Так он умирает? — Нотка горечи все-таки прокралась в его голос. — Поэтому ты приехала?

Мать снова посмотрела на него, и в глазах ее как будто что-то блеснуло. Уж не слезы ли?

— Нет, я здесь по другой причине. Из-за него я бы не приехала, и ты это знаешь. Есть кое-что еще. — Она хлопнула вдруг в ладоши и натянуто улыбнулась. — Но что же мы здесь стоим? Где все? Это постоялый двор или каменный круг Олдраина? Мои люди проголодались, лошадей тоже нужно накормить и напоить. Если уж на то пошло, я бы и сама немного перекусила. Разве твой хозяин не хочет заработать? Или наши деньги недостаточно хороши для него?

Рингил пожал плечами.

— Пойду спрошу. А потом ты, может быть, все-таки расскажешь, что происходит.

Хозяин, судя по физиономии, переживавший последствия гулянки так же тяжело, как и Рингил, несколько оживился при звоне трилейнских монет. Открыв столовую, он приказал заспанным конюшим позаботиться о лошадях, а сам отправился в кухню — посмотреть, не осталось ли съестного после вечернего пира. Рингил пошел с ним и, приготовив травяного чаю, вернулся в обеденную, где сел за длинный дубовый стол и уставился на поднимающийся от кружки парок с такой сосредоточенностью, словно то был вызванный им эльф. Через какое-то время к нему присоединилась Ишил в сопровождении солдат и трех фрейлин, дотоле, по-видимому, прятавшихся в карете. Все они суетились, толпились и трещали, не умолкая ни на секунду и производя несоразмерно много шума.

— Ты, я вижу, путешествуешь налегке.

— Успокойся. — Ишил уселась на скамью напротив сына. — Я не виновата, что ты перепил вчера.

— Согласен. Но это из-за тебя мне пришлось проснуться чуть свет. — Одна из фрейлин хихикнула, тут же прикусила губу и залилась краской под суровым взглядом госпожи. Рингил отпил чаю и поморщился. — Так ты расскажешь, что случилось?

— А нельзя сначала выпить кофе?

— Его сейчас подадут.

Ишил вздохнула и элегантно повела рукой.

— Ну хорошо, хорошо. Помнишь кузину Шерин?

— Смутно. — Имя вызвало из памяти детское личико, болезненного вида девочку с прямыми прядями темных волос, слишком маленькую, чтобы пробудить желание поиграть с ней в саду. Девочка ассоциировалась с летними визитами к морю, на виллу Ишил в Ланатрее. — Дочка Нерин?

— Дерсин. Нерла была твоей тетушкой со стороны отца.

— Верно.

Молчание затягивалось. Кто-то из прислуги принес дров и принялся разводить огонь в камине.

— Шерин продали, — негромко сказала Ишил.

Рингил оторвал глаза от кружки.

— Вон оно что. И как это случилось?

— А как такое случается в наше время? — Ишил пожала плечами. — Долги. Вышла замуж за какого-то торговца по имени Билгрест. Ты его не знаешь. Это было несколько лет назад. Я послала тебе приглашение на свадьбу, но ты так и не ответил. Потом выяснилось, что этот Билгрест любит поиграть. Спекулировал некоторое время на зерновом рынке и по большей части неудачно. Плюс тратил немалые деньги в Трилейне. Спустил едва ли не все, что сумел накопить, и даже — ну надо быть таким идиотом! — перестал платить по залогам. Вдобавок ко всему корабль, перевозивший его груз, разбился где-то у мыса Гергис. Вот и все. — Она снова пожала плечами. — Остальное можешь сам представить.

— Могу. Но ведь у Дерсин есть деньги. Почему она их не выручила?

— Таких денег у нее нет. Ты всегда полагаешь…

— Во имя Хойрана! Речь идет о ее дочери! И у Гарата хватает состоятельных друзей, могли бы как-нибудь наскрести требуемую сумму. В крайнем случае хотя бы выкупить Шерин!

— Они не знали. Билгрест никому не говорил, как идут дела, а Шерин ему подыгрывала. Она всегда была гордячкой и к тому же знала, что Гарат не одобрял ее брак. Похоже, пару раз он все-таки давал им взаймы, но возврата не дождался. Думаю, Гарат и Билгрест поругались, после чего Шерин уже ничего больше не просила. Перестала приезжать. Дерсин их обоих месяцами не видела. О случившемся мы узнали в Ланатрее; пока новость дошла до нас, пока мы вернулись — миновала целая неделя. Пришлось вламываться в дом. — Ишил поежилась. — Как будто в склеп попали. Мебели никакой — приставы забрали все, даже шторы и ковры; Билгрест сидел в комнате за закрытыми ставнями и только бормотал что-то про себя в темноте.

— Дети у них есть?

— Нет, Шерин бесплодна. Думаю, она потому и ухватилась за Билгреста, что дети его не интересовали.

Снова молчание. Принесли кофе, вчерашний хлеб — поджаренный, чтобы замаскировать черствость, — разнообразные джемы, масло и немного подогретого бульона. Солдаты и фрейлины набросились на еду с аппетитом, от которого Рингила снова замутило. Ишил попробовала кофе и хмуро посмотрела на сына.

— Я сказала Дерсин, что ты ее найдешь.

Рингил вскинул бровь.

— Вот как? Опрометчивое обещание.

— Пожалуйста, Гил, не надо так. Тебе заплатят.

— Мне деньги не нужны. — Он на мгновение закрыл глаза. — А отец не хочет этим заняться? Возможности у него, полагаю, имеются.

Ишил отвела глаза.

— Ты знаешь, какого мнения твой отец о моей семье. Род Дерсин всего лишь пару поколений назад вышел из болот и его милости никак не заслуживает. Нарушать ради них эдикты Гингрен не станет. Какое в стране положение после войны, тебе известно. Шерин продали по закону.

— Ты могла бы подать прошение. Такая возможность предусмотрена. Заставить Билгреста упасть на колени перед канцелярией и принести публичные извинения. А если бы Дерсин не собрала денег и отец отказался пачкать руки, выступила бы гарантом.

— Неужели ты думаешь, что мы не пытались?

— И что?

Глаза Ишил полыхнули вдруг неукротимым гневом, явив Рингилу ту сторону ее натуры, о которой он почти забыл.

— Что? Билгрест предпочел повеситься, но не извиниться.

— Ух ты.

— Не смешно.

— Да, пожалуй, не смешно. — Рингил отхлебнул чаю. — Хотя и благородно. Смерть выше бесчестия и все такое. И это простой торговец. Замечательно. Отец должен был оценить.

— Дело не в твоем отце! И не в тебе!

Фрейлины замерли. Крик Ишил отразился от низкой крыши и привлек к дверям кухни и выходящему во двор окну с полдюжины любопытных физиономий. Солдаты переглянулись, как бы решая, не следует ли им вмешаться и отправить крестьян заниматься своими делами. Рингил едва заметно покачал головой. Ишил поджала губы и перевела дыхание.

— Твоего отца это не касается, — тихо сказала она. — На него я полагаться не могу. Поэтому и прошу тебя об услуге.

— Мама, времена, когда я сражался за справедливость, правду и свет, давно миновали.

Леди Ишил выпрямила спину.

— Ни справедливость, ни правда меня не интересуют. Это семейное дело.

Рингил снова закрыл глаза, потер пальцем переносицу.

— Но почему я?

— Потому что ты знаешь этих людей. — Она подалась вперед, коснулась пальцами его руки. Рингил открыл глаза. — Сам постоянно об этом твердил, когда жил дома. В Трилейне ты можешь пойти туда, куда я пойти не смогу, а твой отец не соизволит. Ты можешь…

Она прикусила губу.

— Нарушить закон, — хмуро закончил за нее он.

— Я обещала Дерсин.

— Мама. — Внезапно туман похмелья рассеялся. Накатившая волна злости и острого ощущения несправедливости зарядила какой-то непонятной силой. — Ты понимаешь, о чем просишь? Ты знаешь, какие деньги зарабатывают на работорговле? Представляешь, какие интересы там замешаны, и на что способны те, кто их защищает? Эти люди церемониться не будут.

— Знаю.

— Ни черта ты не знаешь. Сама же сказала, прошло несколько недель. Если факт бесплодия Шерин установлен точно — а это много времени не потребует, на то у них колдуны есть, — то ей прямая дорога в профессиональные наложницы, и значит, ее уже переправили из Трилейна в Парашаль, в какой-нибудь пересыльный бордель. Недели уйдут только на то, чтобы выяснить, где это, а к тому времени ее, скорее всего, уже отправят на аукционный помост в лигу или даже южнее, в империю. Один в поле не воин.

— При Гэллоус-Гэп, как говорят, ты показал, что это не так.

— Ох, пожалуйста…

Рингил мрачно уставился в глубины стынущего в кружке чая. Ты знаешь этих людей. Не болела бы так сильно голова — рассмеялся бы. Да, он знал этих людей. Знал с тех пор, когда рабство было еще под формальным запретом в городах, и они зарабатывали на жизнь другими незаконными промыслами. Вообще-то «знал» — не то слово: подобно многим трилейнским юнцам, у которых водились деньжата, он и сам был активным клиентом этих людей. Запрещенные снадобья, осуждаемые сексуальные практики, вещи, которые всегда, во все времена порождают спрос и предложение, будоражат рынок перспективами невероятных прибылей и скрытых от посторонних глаз рычагов давления. О да, он знал этих людей. Например, Слэба Финдрича, хмыря с пустыми, будто высверленными, глазами, всегда слюнявящего трубку, которую они делили на всех.

Сейчас эти люди наверняка влезли в это дело по локоть.

Интересно, а как выглядит Милакар? Носит ли еще бородку? Не побрился ли наголо, как всегда обещал, чтобы опередить неминуемое облысение?

О-хо-хо…

Материнское чутье подсказало Ишил — поворотный момент пройден. Возможно, она поняла это еще раньше сына. Что-то изменилось в ее лице, острые черты едва заметно смягчились, как бывает с портретным наброском, когда художник растирает пальцем излишне резкие линии.

Рингил вскинул голову, перехватил ее взгляд, закатил глаза и состроил гримасу.

— Нет! Нет! — Он даже поднял руку. — Нет и нет.

Его мать молча улыбнулась.

* * *

На сборы много времени не понадобилось. Рингил влетел в комнату, прошелся рассерженным ураганом, бросил в дорожный мешок с десяток вещей — в основном книги.

Спустившись в бар, он снял висевшие над камином палаш и ножны. Кое-какой народец уже собрался — прислуга и постояльцы, — и знавшие его вытаращились удивленно, когда он взял меч. Рингил подержал на весу ножны, впервые за долгое время покинувшие почетное выставочное место. Ощущение было странное, он уже и позабыл, какие они легкие. Вытащил клинок, поднял к свету, прищурился, скользнув взглядом от рукояти до острия, и вдруг поймал себя на том, что никакого реального смысла в этом жесте нет — чистая показуха. Настроение сразу изменилось. С уголка рта сползла ухмылка, и пришло нежданное, полузабытое ощущение легкости.

Он закинул ножны и меч за спину, повесил на руку мешок и вернулся в столовую, где уже убирали со столов. Хозяин, встретивший его с подносами в обеих лапищах, изумленно вылупился.

— Куда это ты собрался?

— Смена декораций, Джеш. — Рингил передвинул мешок на плечо и похлопал хозяина по мясистому бочку. Словно погладил окорок. — Отбываю на пару месяцев. Пережду зиму в Трилейне. Думаю, к весне вернусь.

— Но, но… — Джеш замялся, пытаясь уравновесить беспокойство должной мерой вежливости. — Я к тому… как насчет твоей комнаты?

— Сдай ее кому-нибудь. Если сможешь.

Чаша вежливости качнулась и пошла вверх.

— А твои счета?

— Ах да. — Рингил поднял палец, извиняясь за забывчивость, и подошел к ведущей во двор двери. — Мама?

Джеш остался у двери, пересчитывая деньги с гораздо меньшим воодушевлением, чем следовало бы ожидать, учитывая задействованную в данной операции сумму. Рингил последовал за окружавшей Ишил пышной свитой и, забравшись в карету, оказался в непривычной роскоши. Стены и дверцу покрывал тканый шелк, оконца были застеклены, а с потолка свисал небольшой изящный фонарик. Две расположенные одна напротив другой лавки были достаточно широки и длинны, чтобы служить при необходимости кроватями, и завалены мягкими подушечками. Из-под лавок выглядывали мягкие подставки для ног. В углу стояла плетеная корзина с флягами и кубками. Сидевшая в другом углу Ишил облегченно вздохнула, когда появилась последняя из фрейлин.

— Наконец-то! Не пойму, что ты здесь нашел. Эти местные, по-моему, неделями не моются.

Рингил пожал плечами, однако спорить не стал. Мать была недалека от истины. В такой глуши, как Гэллоус-Уотер, горячая ванна считалась немыслимой роскошью. А купание в ледяной реке не представлялось соблазнительной перспективой.

— Знаешь ли, после того как лига ввела налог на бани, многие потеряли интерес к личной гигиене.

— Я всего лишь хочу сказать…

— Не надо. Эти люди — мои друзья.

Мысль наткнулась на затерявшуюся в этой лжи крупицу истины, как зубы на косточку в мякоти плода. Рингил остановил закрывавшую дверцу фрейлину, приподнялся и, подавшись вперед, ткнул пальцем в бедро возничего. Тот вздрогнул от неожиданности и, вскинув руку с хлыстом, обернулся с явным намерением покарать обидчика. Увидев, однако, кто дотронулся до него, бедняга побледнел и уронил руку, словно отрубленную.

— О боги! Простите, ваша милость. Простите… — Слова теснились у него в горле. — Я не хотел… то есть… думал… Простите…

Ваша милость?

Похоже, кое к чему придется снова привыкать.

— Ладно-ладно. Ты только больше не замахивайся. — Рингил слабо махнул рукой. — Послушай, когда будешь выезжать из города, сверни к кладбищу. Там на углу есть синий домик. Возле него и остановись.

— Да, ваша милость. — Возничий суетливо повернулся к лошадям. — Будет сделано, господин. Сию минуту.

Рингил закрыл дверцу и откинулся на лавку, намеренно игнорируя вопросительный взгляд матери, так что той, когда они выехали со двора и покатили по улице, пришлось все же спросить.

— И зачем нам ехать к кладбищу?

— Хочу попрощаться с другом.

Ишил устало вздохнула, и Рингил, узнав один из ее трюков, с удивлением обнаружил, что прием сработал. Он как будто перенесся на десяток лет назад. Перед глазами встала давняя сцена: после веселой ночи со служанками он пробирается к себе на рассвете и видит вдруг мать: та стоит на верхней ступеньке лестницы, в пеньюаре, со сложенными на груди руками и бледным, без следа косметики, рассерженным лицом — королева-ведьма.

— Гил, к чему эта жалкая мелодраматичность?

— Я не имею в виду мертвого друга, мама. Просто он живет возле кладбища.

Безупречно ухоженная бровь выгнулась дугой.

— Неужели? Какое, должно быть, удовольствие.

Карета, покряхтывая, катилась по улочкам протирающего глаза городка.

Наружные створки передней двери синего домика были плотно закрыты. Обычно это означало, что школьный учитель еще не встал. Выйдя из кареты, Рингил свернул за угол, чтобы войти со стороны кладбища. Ночью случились заморозки, на гранитных камнях поблескивал иней, трава под ногами похрустывала. Единственный посетитель обители скорби стоял среди могил, завернувшись в пошитую из кожаных лоскутков накидку и надвинув на глаза широкополую шляпу, наполовину скрывавшую лицо. Появление человека с мечом он встретил с холодным равнодушием, но глаза, когда взгляды их встретились, недобро блеснули. Рингил проигнорировал его с апломбом переживающего похмелье человека и, пробравшись между могил, заглянул в ближайшее окно лачуги. По другую сторону грязного стекла школьный учитель неуклюже возился у плиты и, судя по выражению лица, терпел адские муки. Рингил усмехнулся и постучал в окно. Чувство ориентации в пространстве вернулось к Башке только после повторного стука. Установив источник звука, он живо замахал рукой, предлагая гостю воспользоваться передней дверью.

Рингил подошел к карете.

— Я зайду на минутку. Ты со мной?

Ишил состроила гримаску.

— Этот твой друг, он кто?

— Местный учитель.

— Учитель? — Она закатила глаза. — Нет, ступай сам. И пожалуйста, не задерживайся.

Впустив приятеля, Башка повел его мимо спальни в кухню. По пути Рингил заглянул в приоткрытую дверь — под простынями проступали очертания женского тела, по подушке разметались длинные рыжие волосы. Он смутно помнил, что в последний раз видел друга, когда тот брел по улице в компании двух местных шлюх, громко и непристойно проповедуя небесам. На фоне всеобщего веселья такая дерзость прошла практически незамеченной.

— У тебя там Рыжая Эрли? — спросил он. — Так ты все-таки привел ее домой?

Рот у Башки растянулся в широкой, до ушей ухмылке.

— Обеих, Гил. Они обе согласились. Эрли и Мара. У меня такого праздника еще не было.

— Да? И где же Мара?

— Сбежала. Стащила мой кошелек. — Даже упоминание об этом прискорбном моменте не согнало с честного лица учителя самодовольного выражения. Он лишь добродушно покачал головой. — Лучший праздник в моей жизни.

Рингил нахмурился.

— Если хочешь, я найду ее и верну тебе деньги.

— Нет, не надо. Забудь. Там все равно немного было. — Он снова покачал головой, как отряхивающийся после купания пес. — К тому же, надо признать, девчонка их заработала. Все до последнего гроша.

Рингил слегка скривился — слово «девчонка» в применении к Маре звучало, мягко говоря, непривычно.

— Ты слишком мягок, Башка. Мара никогда бы не позволила себе ничего подобного с другими клиентами. Тем более в таком маленьком городке. Не посмела бы.

— Не важно, Гил. Правда. — Учитель на мгновение протрезвел. — Не хочу, чтобы ты этим занимался. Оставь Мару в покое.

— Знаешь, думаю, ее надоумил говнюк Фег. Я бы с ним…

— Гил. — Башка укоризненно посмотрел на друга. — Не порти утро.

Рингил остановился. Пожал плечами.

— Ладно, как хочешь. Да, тебе ведь, наверное, деньжата понадобятся. Дотянуть до конца праздников.

— Ага, — фыркнул Башка. — Так говоришь, словно можешь одолжить… Не бери в голову, обойдусь. Сам знаешь, я на Падров день всегда немного откладываю.

— У меня есть деньги. Я тут подрядился на одну работенку. Мечом помахать. Если хочешь…

— Мне не нужно!

— Ладно, ладно, я просто спросил.

— Ну так не спрашивай больше. Говорю тебе, у меня все в порядке. — Башка замялся, похоже с опозданием догадавшись, зачем заглянул Рингил. — Так ты, значит, уезжаешь? По этому самому делу?

— Ага, на пару месяцев. Долго не задержусь — и глазом моргнуть не успеешь. Послушай, если тебе нужны деньги… Ты ведь тоже меня выручал…

— Сказал, не нужно. Обойдусь. Куда отправляешься?

— В Трилейн. Потом, может, дальше на юг. — Желание что-то объяснять вдруг пропало. — Вернусь через несколько месяцев. Ничего особенного.

— Мне будет тебя не хватать. — Башка передвинул невидимую шахматную фигуру. — Придется, наверное, ходить в кузницу, к Бранту. Даже не представляю, о чем с ним разговаривать.

— Мне тоже будет не хватать… — Рингил замолчал, словно споткнулся об осколки былой осторожности, — наших разговоров.

А вот и не будет.

Он понял это как-то сразу — в голове будто вспыхнула скомканная бумажка. Пламя вскинулось, задрожало, рассыпаясь искрами, опалило и потухло. Не будешь ты скучать. Ни по шахматным партиям, ни по разговорам с Башкой. Не будешь, и ты это знаешь. Он действительно знал. Знал, что там, в Трилейне, компанию куда более достойную, утонченную и искушенную, чем школьный учитель, можно встретить чуть ли не в каждой кофейне. Знал и то, что Башка — при всей своей доброте и общем интересе к нескольким темам — никогда не был настоящим другом. По крайней мере, в том смысле, который действительно важен.

И вслед за тем, впервые за все утро, сквозь тупую боль в голове пробилась мысль, что ведь он, по сути дела, возвращается. Возвращается не просто к привычной работе — эта перемена в жизни вызвала лишь недолгое оживление, уже растворившееся в новом пульсе крови. Не в том дело. В первую очередь он возвращался в шумный, драчливый, кипучий мир Трилейна. В жаркое лоно юности, в тот тепличный климат, что взрастил, а потом изрыгнул его. Он возвращался к той части себя, которая, как ему казалось, была вырвана с корнем и сгорела в черные дни войны.

Похоже, что нет, Гил. Не сгорела.

Рингил попрощался со школьным учителем, шутовски подмигнул у двери спальни и торопливо, насколько позволяли приличия, вышел из дому.

Забравшись в карету. Рингил молча устроился в углу. Возничий живо тронул поводья, и они покатили по тихим улочкам, выехали за городскую окраину, миновали пару деревянных сторожевых башен и свернули на большую дорогу, тянувшуюся вдоль предгорий на запад, к лесам, равнине Наома и лежащему за ней морю. Туда, где на берегу во всем блеске великолепия его ждал Трилейн. А теперь, когда образ города уже стоял перед мысленным взором, не только ждал, но и притягивал.

Рингил смотрел в окно на пробегающий мимо пейзаж.

— Ну и как он? — спросила наконец Ишил. — Твой друг-учитель?

— Страдает от похмелья и любовных утех. А почему ты спрашиваешь?

Ишил презрительно фыркнула и демонстративно отвернулась. Карета поскрипывала и тряслась. Фрейлины обменивались улыбочками, переглядывались и болтали о нарядах.

Новое знание сидело рядом с ним, как скрытый от посторонних глаз труп.

Рингил возвращался к тому, чем был когда-то, и, что хуже всего, не испытывал никакого сожаления о потерянном.

Более того, теперь, когда все пришло в движение, он с нетерпением ждал встречи с прошлым.