Прижавшись лбом к оконному стеклу, я пристально всматривался в даль, с нетерпением ожидая приезда труппы иллюзионистов.

Из окна была видна вся деревня, лежавшая в узкой лощине. Через нее тянулась изрытая глубокими выбоинами дорога. Прямая, будто прочерченная по линейке, она пролегала точно посередине деревни и исчезала где-то далеко-далеко в изгибах горной гряды.

По обе стороны дороги были разбросаны поля, покрытые бурой щетиной жнивья, чернели участки, засеянные озимыми. Зелень проглядывала только на огородах с поздними овощами.

Крытые соломой крестьянские дома жались к стволам дзелькв, похожих на гигантские метлы, торчащие вверх помелом. На склонах гор, высившихся над макушками голых деревьев, лежали пятнышки теней от невесомых облачков. Слева, оживляя зимний пейзаж, краснели ворота синтоистского храма.

Укутав больную ногу вылинявшим шерстяным армейским одеялом, оставшимся после отца, и накинув на спину еще одно, ватное, я с самого утра сидел у окна. Из города в деревню вела только одна дорога, по ней и должны были проехать артисты. Пропустить их я никак не мог.

О приезде иллюзионистов я узнал дней пять назад от мамы. Она ходила на окраину деревни — отнести вещи, которые брала в починку, и, вернувшись домой, рассказала, что повсюду на телеграфных столбах расклеены афиши о предстоящих гастролях «Большой труппы иллюзионистов». Время для гастролей было удобное — крестьяне уже собрали урожай и закончили готовиться к зиме, — вот артисты и разъезжали теперь по окрестным деревням.

Я никогда не бывал в цирке, и мне страшно захотелось посмотреть представление, но я тут же понял, что это не для меня. Ведь я не могу ходить. И маме пришлось бы тащить меня на спине, как она делает это каждую неделю, когда надо идти к врачу в городскую больницу. И мне всякий раз становится мучительно стыдно, если кто-нибудь видит нас. Ведь по годам я уже должен быть в третьем классе. А в деревнях за спиной носят только малышей. Посмотреть представление мне очень хотелось, но я понимал, что это невозможно.

Глядя в окно, я пытался представить себе картину появления «Большой труппы иллюзионистов». Приехать они должны, конечно, в фургонах, запряженных лошадьми, в сопровождении оркестра, под звуки веселой музыки. Иллюзионисты проделывают свои фокусы быстро, ловко — разве станут они тащиться на быках? Что же они покажут у нас? Взмах волшебной палочки — и красивая девушка превращается в тигрицу, свирепо оскалившую клыки. Об этом мне доводилось читать в книгах. А может быть, они перенесут зрителей в сказочную Страну Лакомств, где сколько угодно каких угодно сластей? Чем меньше оставалось до приезда цирка, тем сильнее разыгрывалось мое воображение, наделяя иллюзионистов все более чудодейственной силой. Я уже видел себя здоровым. Вот я бегаю с друзьями по всей деревне, брожу по горам, плаваю в реке, отвечаю в классе урок по чтению. Оживает умерший отец… Да-а, если бы такое сбывалось…

И хотя я уже смирился с тем, что не попаду на представление, от одной только мысли, что фургоны вот-вот покажутся из-за поворота, у меня тревожно замирало сердце. Но дорога по-прежнему была пустой.

— Уже полдня прошло, что же они так опаздывают? — недовольно пробурчал я, повернувшись к маме, сидевшей за швейной машинкой. Последнее время она совсем исхудала, в лице ни кровинки.

Не поднимая глаз от шитья — мама латала одежду для местных крестьян, — она успокоила меня:

— Теперь уже скоро, — и снова нажала на педаль. В сумраке запущенной комнаты стук машинки звучал как-то особенно резко и громко.

Мы были эвакуированными, отец у нас умер, и мы с мамой, младшей сестренкой и четырехлетним братишкой ютились в ветхой лачуге, крытой оцинкованным железом. Зимой в доме бывало темно и мрачно. Из щелей дуло, и мама заклеивала их бумагой. В тот день брат с сестрой куда-то запропастились — должно быть, заигрались у соседей.

— Сынок, не сменить ли грелочку? — остановив машинку, предложила мама.

Я пощупал грелку пальцами ног и кивнул. Поглощенный наблюдениями, я и думать забыл о грелке, но теперь, когда обнаружил, что она остыла, сразу ощутил боль в ноге.

Нога, конечно, болела не оттого, что я вспомнил про грелку, просто она всегда болит от холода. С приближением зимы боли усиливаются, а с той поры, когда на поля, покрытые белоснежным инеем, опускаются несметные тучи серых скворцов, тупая боль в правой ноге начинает мучить меня постоянно. Из-за неправильного кровообращения нога у меня всегда ледяная, сколько ни прикладывай к ней грелки. Холодными ночами она ноет так нестерпимо, что я зову маму. Она приносит мне новую грелку, меняет на бедре повязку, пропитавшуюся гноем, и потом подолгу легонько гладит больную ногу. Когда она начинает клевать носом и рука ее постепенно замирает, я громко окликаю ее, и она снова принимается растирать мне ногу.

— Мамочка, они в самом деле приедут? — нетерпеливо спросил я, дождавшись новой грелки.

— Приедут, приедут. Не надо так сердиться и волноваться.

Мама мельком взглянула в окно, положила около меня фаянсовую грелку, похлопала но ней ладонью и опять села за машинку. Я вовсе и не сердился, а просто потерял терпение от долгого ожидания. Пристроив больную ногу на грелку, я снова уставился в окно.

Я привык целыми днями наблюдать из окна за всем, что происходит на улице. Правда, в деревне, особенно зимой, мало интересного, так что очень скоро становится скучно. Мне нравится, когда на улице есть какое-то движение. Пусть это ребятишки, бегущие по темным полоскам межей, или крестьянин на упряжке быков, по самые щеки обмотавший голову полотенцем… Я буду смотреть им вслед, пока они не скроются из виду. Меня забавляют скворцы и звонкоголосые дикие утки, залетающие в наш сад полакомиться зернышками китайского бамбука. Я могу даже заглядеться на оводов, роящихся на солнышке. Меня радует, когда на улице появляется какой-нибудь старик — низко сгорбившись, опираясь на палку, он долго бредет по обочине. Я смотрю на него и думаю: ну что ж, пусть медленно, лишь бы ходить самому…

— Мама, мамочка! Приехали! — громко закричал я, прилипнув к окну. Вдали показалась крытая конная повозка. Наконец-то! Я сразу догадался, что это цирковой фургон. Бычьих упряжек в деревне много, конные же — наперечет. Ну а конных повозок с крытым верхом и вовсе нет.

Когда повозка подъехала поближе, я так и ахнул: что за колымага?! Светло-коричневый верх фургона заляпан черными пятнами, сзади брезент оторвался и мотается на ветру. Измазанные боковые полотнища провисли. На них что-то написано, но можно разобрать только два иероглифа: «большая» и «труппа». Из-за того, что колеса повозки попадали в колдобины, фургон двигался как-то неуклюже, кренясь то на одну, то на другую сторону. Бритоголовый возница тотчас же натягивал или отпускал поводья. Он сидел без шапки, даже полотенцем голову не повязал — наверное, продрог на ветру. Дорога от города шла все время в гору, и лошадь, должно быть, выбилась из сил, преодолевая крутые подъемы. Возница то и дело подстегивал ее кнутом. Тучки песка клубились из-под копыт и быстро исчезали, подхваченные ветром.

Я ожидал, что из города прискачет несколько конных упряжек, а тут на тебе — всего одна повозка, да еще такая развалюха.

Да-а… «Большая труппа иллюзионистов» на одном-единственном фургоне?! И музыки не слышно! Все было так не похоже на мои ожидания, что у меня даже интерес пропал.

Когда фургон проехал полдеревни, его заметили ребятишки и, восторженно размахивая руками, помчались по межам вдогонку. Несколько сорванцов уже выскочили на дорогу и бежали за повозкой. Мужчина, сидевший на козлах, приподнялся и с забавными ужимками приветствовал их. Мальчишки радостно замахали в ответ. И мне вдруг тоже страшно захотелось броситься вслед за фургоном.

«Повозка, конечно, видала виды, да и всего одна, но раз в афишах сообщалось о «большой труппе иллюзионистов», значит, программа у них что надо», — рассуждал я.

Покачиваясь из стороны в сторону, окруженный детворой фургон скрылся у подножия горы. Ему предстояло переправиться по деревянному мосту через речку к зданию начальной школы. Как только фургон исчез из виду, узкая дорога опустела, и деревня опять сделалась скучной и унылой.

Рывком распахнулась дверь, и, прерывисто дыша, в комнату ввалились наши гулены. Братишка принялся подгонять маму, теребя ее за шаровары:

— Собирайся! Скорее, скорее!

— Не торопись! Раньше вечера не начнется, — остановила его мама, не отрываясь от шитья.

— А сосед сказал, что, если мы не поспешим, нам не достанется места, — недовольно протянула сестра.

«Вот почему они примчались галопом», — догадался я.

— Ведь вся деревня пойдет на представление, и мест может не хватить! — твердила свое сестра, даже не слушая маму.

— Или все без нас кончится! — надулся и этот бутуз с обветренными пунцовыми щеками.

— Детки, а может быть, мне попросить нашего соседа взять вас с собой? — Мама остановила машинку и положила руки на плечи малышам.

— Зачем? Почему это мы должны идти с соседом?! — в один голос обиженно загудели брат и сестра.

Я отвернулся и перевел взгляд на опустевшую улицу. Я знал, о чем думала мама.

— Старшему брату будет тоскливо одному. Да и работа у меня не закончена…

— Нет! Хочу с тобой! — настойчиво требовал братишка.

— И я тоже. Разве нельзя дошить завтра? А старшего брата ты можешь нести, как всегда, на спине, — вторя малышу, громко запротестовала сестра.

— Надоело! Если не терпится, отправляйтесь втроем! — выпалил я, пытаясь перекричать их. Все повернулись в мою сторону. — Идите, а я останусь смотреть за домом! — Метнув на них сердитый взгляд, я снова отвернулся к окну.

Солнце клонилось к закату. Полоски теней от телеграфных столбов, выстроившихся вдоль дороги, уже дотянулись до ее середины. Когда они перекинутся через дорогу и доползут до половины поля, солнце спрячется за горы.

— Будьте хорошими детками: ступайте с соседом, — тихонько попросила мама.

— Да-а, а почему он сразу начинает кричать? А ты обманываешь нас и всегда слушаешь только старшего брата.

При этих словах я снова взорвался.

— У-у, зануда! Катись отсюда! — не отворачиваясь от окна, заорал я. От моего дыхания стекло на секунду затянулось тонкой пленочкой и тут же опять стало прозрачным. Сестра продолжала что-то бубнить. Стоит ей начать, уже не остановишь.

— Погуляйте немножко, — сказала мама.

Брат с сестрой послушно отправились на улицу.

В комнате опять стало тихо. Слышалось только стрекотание швейной машинки. Я отвернулся от окна, лег навзничь, подложил руки под голову и закрыл глаза.

По правде говоря, пойти на представление мне хотелось. Оно состоится в актовом зале, значит, я увидел бы школу. Ведь я еще ни разу не был там. Друзей у меня нет. Узнать про школу я мог только от сестры, которая этой весной пошла в первый класс. Ее рассказы всегда были полны восторга. Но если мама понесет меня на спине, все станут таращить на нас глаза, а то и насмехаться, приговаривать: ишь, младенец какой! А это для меня самое страшное. По утрам я прошу маму перенести меня к окну только после того, как с крыши застучит капель, хотя просыпаюсь гораздо раньше. До этого я не подхожу к окну. Мне грустно видеть, как собираются в школу мои сверстники. Им и стужа нипочем — бодрые, веселые, мчатся они по межам, огибая засеянные участки, и собираются на главной улице. В эти минуты я, — затаившись, лежу в постели pi только вслушиваюсь в их голоса. Отправляясь в городскую больницу, мы всегда выходим из дома рано-рано, пока на улице еще никого не видно. Взвалив меня на спину, мама, опираясь на палку и выдыхая клубы пара, осторожно спускается по обледеневшей щебенке к городскому поселку, через который проходит железная дорога.

Минуло три года с тех пор, как окончилась долгая, страшная война, в которой мы потерпели поражение, а болезнь моя заходила все дальше и дальше. Врачи признали у меня туберкулез тазобедренного сустава и сказали, что я нуждаюсь в специальном лечении, но в доме не было денег даже на лечебный корсет. Единственное, что мы могли, — это раз в неделю спускаться с гор, чтобы показаться доктору и получить лекарство. Нога начала болеть у меня после того, как однажды ранним летом, как раз в год окончания войны, я поскользнулся на горной тропинке, упал и ушиб бедро. Но к тому времени я уже, наверно, заразился туберкулезом от отца. У него стало плохо с легкими, когда он воевал на Южных морях, и его отправили домой. Отец вернулся, харкая кровью, и умер здесь, в деревне, осенью 1945 года. Через несколько дней после падения у меня опухло и начало болеть правое бедро. Больше всего припухлость выступала повыше колена, кожа на опухоли натянулась и стала какой-то прозрачной. Потом она лопнула, и из раны вытекло много гноя, после этого я окончательно слег. В деревне врача не было, и, взвалив меня на спину, мама пошла со мной в город за мазью. Ей сказали, что мою болезнь можно вылечить только в большой больнице, в Токио. Наш дом в Токио сгорел во время бомбежки, достать денег на поездку было негде. Я уже совсем не мог ходить и все то лето просидел у окна в мрачной, продуваемой сквозняками каморке, вдвоем с умиравшим отцом.

Зимой, на второй год после смерти отца, воспаление захватило всю кость от колена до тазобедренного сустава. Только заживал один свищ, как чуть повыше от него образовывался следующий. Когда открывался новый зловонный гнойник, прежняя рана затягивалась, оставляя на истонченной коже рубцы как после ожога. Пять таких шрамов совсем изуродовали мою ногу, кожа на бедре стала похожа на изъеденные гусеницами листья вишни. С каждым разом свищи все увеличивались и заживали все труднее. Из открывшегося недавно — уже шестого по счету — гнойника на днях вышел белый осколочек кости. Гниение перекинулось и на костную ткань. Я уже не ощущал боли, когда в рану вводили пинцет и он погружался туда почти наполовину. Болезнь поразила и нервы, которые чувствуют боль. Неужели поселковый врач прав и мне действительно угрожает ампутация?! От этой мысли мне становилось жутко, я начинал укорять маму и требовать, чтобы она скорее везла меня в Токио. В ответ она виноватым голосом просила потерпеть еще немножко. Но ведь починкой тряпья денег на поездку в Токио не заработать…

У нас уже почти ничего не осталось из одежды и утвари, привезенных из Токио: все самое ценное мама обменяла на рис и овощи. О том, насколько опустел наш комод, я догадывался по скрипу, с которым выдвигались и задвигались его ящики. Раньше, когда он был до отказа заполнен кимоно и оби, ящики двигались беззвучно, как смазанные.

…Я открыл глаза и в который раз принялся разглядывать отцовскую фотографию, висевшую на потемневшей дощатой стене. Снимок был сделан на городском первенстве по сумо, как раз в год моего рождения. На отце был цветной передник борца высшего класса. Мне до сих пор не верится, как при таком богатырском сложении можно было умереть от кровохарканья! И все же отец умер, а его болезнь передалась мне. Если бы он пропал на фронте без вести, как сын наших соседей, можно было бы еще надеяться, что он вернется, а так… Прижавшись лбом к оконному стеклу, я все смотрел и смотрел на гроб с телом отца, который уносили на плечах наши односельчане. Вот они сошли с проселочной дороги и повернули к остроконечной горе, высившейся как раз напротив моего окна. Не поднимая головы, за гробом шла мама. Народу на похоронах было совсем мало. Началась кремация. Столб дыма, потянувшийся от подножия горы, к которой был прикован мой взгляд, еще долго поднимался ввысь, уходя в прозрачное небо.

Послышался стук распахнувшейся входной двери. Я высвободил руки из-под головы. Вернулась наша парочка.

— Мамочка, мы придумали! И старший брат сможет увидеть представление! — Глаза у сестренки сделались совсем круглые. — Послушай, мы повезем его на велосипедном прицепе и тогда сможем пойти все вчетвером! — заключила она с гордостью.

— На прицепе? — переспросила мама.

— Да, на двухколесном. Мы уже раздобыли, — прибавил братишка, вытирая тыльной стороной ладони нос.

— Раздобыли? Где?

— Попросили у соседа. И циновку тоже. — Взглянув на маму, сестренка подошла ко мне. — Братик, на прицепе тебе будет удобно. И пойдем все вместе, — проговорила она, растягивая окончания слов на местный лад.

Свой двухколесный прицеп старичок сосед использовал для перевозки риса и картофеля. Прицеп был выкрашен черной краской и выглядел вполне исправным. На нем-то они и задумали везти меня.

— Я не куль с рисом и не мешок картошки, — пробурчал я.

— Ты ведь стесняешься, когда мама носит тебя на спине. На прицепе же лучше. Мы тебя отвезем. Ну чего еще?! — Сестренка безошибочно угадала мои мысли. Но из-за того, что она проговорила все это с укором, глядя на меня сверху вниз, я не смог признаться, что она права. Снова отвернувшись к окну, я упорно молчал.

— Вечно он упрямится! — Сестренка с воплем затопала ногами, да так, что самой небось больно стало.

— Сказано, не пойду, — значит, не пойду! — отрубил я.

Если бы не моя нога, я сумел бы заставить эту паршивку попридержать язычок, но мне оставалось нагонять на нее страх лишь грозными окриками. Она стала такой дерзкой, когда пошла в школу. А теперь уже и этот карапуз перестает слушаться меня.

— Малыши специально для тебя достали повозку. Поедем с нами, — включилась в уговоры мама.

Мне уже все было немило, я натянул на голову одеяло и лежал не шевелясь. В комнате повисла гнетущая тишина.

Мне страшно захотелось по-маленькому. И я, как черепашка, слегка высунул из-под одеяла голову. Краешком правого глаза я увидел сразу всех троих. Их вид поразил меня. Мама стояла посередине, обнимая малышей за плечи. Слева к ней прижималась сестренка, готовая разрыдаться. Я опять поспешно натянул одеяло и затаил дыхание.

— Идите поиграйте во дворе, — попросила мама. Сестра и братишка вышли. Я лежал едва дыша. Из соседней комнаты донеслись голоса, потом послышался стук наружной двери — наверно, все вышли на улицу. Я откинул одеяло. В глазах у меня стояло лицо глотавшей слезы сестренки, и я как-то сразу обмяк.

На деревню спускались вечерние сумерки. Из окна было видно, как по межам и тропинкам двигаются фигуры крестьян, собирающихся на цирковое представление. Они раскланивались друг с другом и продолжали свой путь по проселочной дороге к школе. Отдельно от взрослых, маленькими стайками, бежали детишки. В руках у крестьян покачивались узелки с дзюбако и бамбуковые корзинки. В них, наверно, была еда и бутылочки с местным сакэ.

Развлечения — большая редкость для сельских жителей. По словам нашего соседа, это был первый приезд цирковой труппы после окончания войны. Какие в нашей деревне развлечения? Праздник осени, спортивные состязания и весенний День культуры. В эти дни во всех домах в изобилии готовят вкусное угощение. Зрители занимают места за несколько часов до начала торжества. Я-то ни спортивных игр, ни празднования Дня культуры не видел. Да и во время Праздника осени из моего окна можно было разглядеть только, как далеко-далеко в поле несут священный паланкин.

Оживление крестьян, с радостными лицами спешивших в школу, еще больше разжигало у меня желание увидеть представление. Я отвернулся от окна, улегся на спину и закрыл глаза. Тотчас же передо мной возник иллюзионист в развевающемся черном плаще.

— Бра-а-тик! — раздался в саду голос сестренки. Я рванулся к окну. От резкого движения по правой ноге прокатилась глухая боль. Нахмурившись, я взглянул в окно. По саду на черном прицепе везли младшего братишку. Мама тянула спереди, сестренка подталкивала сзади. Она помахала мне, потом, совсем как настоящая крестьянка, держась одной рукой за повозку, другой оправила по бокам платье и отерла лоб. Сосед жил рядом, прямо за нашим садиком, надо было только подлезть под забор. Так что нисколечко эта выдумщица не устала — и вспотеть ей было не от чего. Просто изображала из себя взрослую. Закутанный братишка весело гримасничал и барахтался в повозке. Нагнувшись, мама пролезла под прицепной дугой, прошла через веранду в дом и вынесла одеяло и тюфячок. Положив их в коляску, она пришла за мной.

— Все готово! Пойдем! — позвала она, протягивая мне руки. И, как по утрам, когда мы ходим в больницу, я потянулся к ней. У мамы дрогнули уголки губ и потеплел взгляд. Она ловко подхватила меня под мышки и поставила на ноги.

— На улице свежеет, надо одеться теплее.

Она завернула меня в ватную стеганку, которую надевает, когда мы ходим в больницу. Ненавижу этот девчачий узор с мелкими красными и желтыми хризантемками. А когда тебя еще так закутают, и подавно легко спутать с девчонкой. Но на этот раз я стерпел, и мама делала со мной все, что хотела.

Она донесла меня до прицепа. Садясь в коляску, я ухватился рукой за железный борт и обжегся о настывший металл. Мама укутала мне ноги одеялом и набросила на плечи ватную стеганку. Я старался не смотреть на сестру и, делая вид, что не замечаю ее взглядов, продолжал молчать.

— Толкаю! Готово, ма? — прозвенел за спиной голосок сестренки.

— Давай, давай.

С возгласом «И я помогу!» братишка кинулся подталкивать прицеп своими обветренными ручонками. По отлогому склону они выкатили прицеп из сада на проселочную дорогу. Тут братишка стал требовать, чтобы его тоже посадили на коляску.

— У тебя нога не болит, дойдешь и сам! — назидательно изрекла сестра, но, не слушая ее, тот плюхнулся в повозку. Я пустил его к себе под накидку, и мне стало уютнее.

Дорога была вся в глубоких рытвинах, повозку сильно трясло, и толчки отдавались в ноге, но я терпеливо сносил боль. В западной стороне небосвода розовела вечерняя заря. Все выглядело гораздо внушительнее и красивее, чем из моего окна. Я не люблю смотреть из дома на багряное зимнее солнце, когда оно исчезает из виду, оповещая о конце дня. Я уже знаю, что ночь будет особенно холодной.

Заслышав за собой детские голоса, я сразу закрывал глаза. Обгоняя коляску, все, как по команде, замолкали. Конечно, разглядывали меня. Решив, что ребята уже прошли вперед, я открывал глаза, но, поймав на себе чей-то взгляд, снова поспешно зажмуривался. Только мама приветливо здоровалась с каждым.

Проехав через каменные ворота, мы въехали на школьный двор. Вот я и в школе! Я уже не мог больше зажмуриваться. Напротив ворот вытянулось деревянное здание сельской школы. В глубине двора я увидел турник, качели и песочницу, о которых мне рассказывала сестра. Повсюду играли дети. Я собрался было рассмотреть все как следует, но мне не удалось. Толпа людей кольцом окружила прицеп. Пытливо разглядывая меня, они шли рядом с тележкой.

Лучше бы не приезжать сюда! Здесь не место таким больным! Я старался делать безучастное лицо, но мне было не по себе.

Когда мы подъехали к входу в актовый зал, все смотрели, как мама снимает меня с повозки. Люди стояли плотной стеной. Мне стало страшно, я весь сжался и до хруста стиснул худенькие мамины плечи. Она только шепнула мне: «Держись как всегда». Но я, словно обезьяний детеныш, спрятал лицо у нее на груди.

В высоком актовом зале висели лампочки без абажуров, пол был застлан циновками. В прямоугольных деревянных жаровнях краснели раскаленные угли. Гремела музыка, чувствовалось общее оживление. Детишки сновали по просторному залу. Пожилые крестьяне весело скалили щербатые зубы, перешучиваясь с молоденькими девушками. Самые нетерпеливые уже распаковали свои коробочки со снедью и потягивали сакэ.

Мама донесла меня до первого ряда и, извинившись перед теми, кто пришел раньше, опустила на пол.

— Как здоровье сыночка? — спросила пожилая женщина, сидевшая рядом.

— Да вот с наступлением холодов беспокоят боли, — ответила мама, поблагодарив старушку за внимание.

Та сочувственно закивала головой, а потом медленно проговорила:

— И все же с болезнью можно примириться. А тех, кого унесла смерть, уже не вернешь…

Мама как-то рассказывала мне, что военный корабль, на котором плыл младший сын этой женщины, был потоплен и сын ее погиб. Я часто видел из окна, как, сжимая в руках букетик цветов, она ковыляла по дороге в сторону кладбища. Старушка дала каждому из нас по вареной картофелине. В ожидании начала я принялся за угощение.

Наконец занавес раздвинулся. Посреди сцены, весь в черном, склонив голову, стоял иллюзионист. Поправив блестящий цилиндр, он высвободил из-под длинной накидки обе руки и высоко вскинул их, приветствуя публику.

— Начинаем наш аттракцион! — громко объявил он и взмахнул своей мантией. Мелькнула красная подкладка, и — что бы вы думали? — в руках иллюзиониста трепыхались два белокрылых голубя. В зале раздались аплодисменты. Я тоже торопливо захлопал в ладоши.

Из-за кулисы вышла молодая женщина. Прежде чем установить на подставку какую-то посудину, похожую на таз для умывания, она повертела ее в руках, показав со всех сторон зрителям. Затем эффектным движением она достала спички, чиркнула спичкой о коробок и бросила ее в таз. Оттуда тотчас взметнулись языки пламени.

— Ой! — вскрикнула в зале какая-то женщина.

Вот оно, волшебное пламя! Все так просто, даже обошлись без бамбуковой трубки для раздувания огня.

Фокусник неторопливо приблизился к подставке, отвесил поклон, издал какой-то возглас и накрыл пламя футляром, напоминавшим ведро. Пламя погасло.

— Ух, — выдохнула пожилая женщина, сидевшая рядом с нами.

— Посмотрим, во что же превратился наш волшебный огонь, — шутливо произнес иллюзионист и поднял футляр. В тазу сидела белая леггорнка. — Отлично, теперь у нас есть своя курица-несушка.

Леггорнка подняла лапку, и все услышали, как что-то стукнулось о дно таза. Курица снесла два яйца. Вот так фокус! В один миг — и два яйца… Ой, что это? У леггорнки торчал большой красный петушиный гребешок?! Так это петух! Где же видано, чтобы петухи несли яйца? Вместо аплодисментов из зала послышался смех. Иллюзионист сохранял серьезный вид. Он ничего не замечал. У меня от смеха даже в боку защемило. Наконец поняв свою оплошность и смущенно покашливая, фокусник извинился.

— Виновата моя волшебная палочка: отсырела и спутала петуха с курицей.

По залу снова прокатился смех. С довольным видом маэстро отдал петуха ассистентке и, вынув из таза яйцо, воскликнул:

— Продолжаем! Прошу всех повнимательнее рассмотреть это необыкновенное яйцо! — Он зажал яйцо между большим и указательным пальцами и повертел его перед зрителями. Мне казалось, что яйцо ничем не отличается от тех, что несли леггорнки у нашего соседа. Но, услышав, что оно необычное, я и впрямь поверил в это. Иллюзионист положил яйцо обратно в тазик, накрыл его крышкой и, повертев в руках свою черную палочку, дважды постучал ею по крышке. Публика затаила дыхание. Выждав некоторое время, маэстро с ликующим возгласом поднял крышку.

Деньги! Полный таз денег! Значит, действительно это было не простое, а золотое яйцо. Ассистентка обеими руками зачерпывала пригоршни монет и показывала их зрителям. Иллюзионист вытащил из таза кипу бумажных ассигнаций и, громко считая: одна, две, три, бросал их в снятый цилиндр.

Если бы у нас было столько денег! Мы поехали бы в Токио, и там в большой больнице мне вылечили бы ногу, подумал я и повернулся к маме. Приоткрыв от изумления рот, она не отрываясь смотрела на пачку денег в руках иллюзиониста. Вот он поднял высоко вверх последнюю бумажку и выпустил ее из рук. Ассигнация покружилась, словно лист, сорвавшийся с дерева, и плавно опустилась на сцену. Все зааплодировали.

— А теперь мы продемонстрируем силу гипнотического воздействия, — объявил иллюзионист, зажав свою палочку под мышкой. Зал загудел. Гипнотизер обвел взглядом ряды публики. Голоса начали стихать. Еще взгляд — и воцарилась полная тишина.

— Вот ты, пожалуйста. — Палочка указывала прямо на меня. — Да-да, прошу тебя сюда! — пригласил меня иллюзионист. Раздались аплодисменты, послышался свист. Я не знал, что делать, и повернулся к маме, глазами моля ее о помощи.

— Прошу прощения, но мальчик не может ходить… Вам лучше пригласить кого-нибудь другого, — извинилась она.

Я с облегчением поднял голову. И тут иллюзионист стремительно шагнул в своем развевающемся плаще прямо в зал, подхватил меня на руки и, запахнув в плащ, отнес на сцену. Усадив меня на стул, он спросил:

— Как тебя зовут?

Я ответил, и он задал следующий вопрос:

— В каком же ты классе?

Я готов был расплакаться. Уж лучше бы остался дома за сторожа. Зал притих в ожидании моего ответа. Мне хотелось убежать со сцены. Кусая губы, я опустил голову.

— Прекрасно, я все понял, — нашелся иллюзионист, — у тебя, мне думается, отличная успеваемость.

Послышался смех. Я облегченно вздохнул. Иллюзионист казался мне почти божеством. Положив руку мне на плечо, он объявил:

— Сейчас уважаемая публика увидит сеанс гипноза, во время которого этот мальчик откроет нам свое сокровенное желание. Прошу соблюдать тишину!

Когда все успокоились, гипнотизер, пристально глядя на меня, приблизил к моему лицу свою палочку и принялся повторять слова заклинания:

— Гипноз наступает, гипноз наступа-а-ет… хочется спать, хо-о-чется спа-а-ать…

Я ощутил какое-то онемение у переносицы и тяжесть в затылке.

Едва я успел подумать: не поддамся гипнозу! — как все звуки вокруг меня исчезли.

Почувствовав боль в правой руке, я очнулся. Плеча моего касалась палочка иллюзиониста. Гипноз окончился. Публика неистово хлопала. Иллюзионист отвесил поклон, с улыбкой взял меня на руки и отнес на прежнее место.

Я совершенно не представлял, сколько прошло времени, что происходило, пока я был под гипнозом, какое желание назвал я во сне.

Голова у меня все еще была как в тумане. Очевидно, гипноз рассеялся не полностью.

На сцене ассистентка занималась приготовлениями к следующему сеансу, ей помогал мужчина с бритой головой.

После представления меня опять усадили в коляску. Ветер утих. Над макушками сбросивших листву деревьев гинкго взошла луна, ярко осветившая школьный двор с турником и неподвижными качелями.

Зрители высыпали из актового зала. Рядом с ними по школьному двору заскользили их тени. Выйдя за каменные ворота, крестьяне по тропинке, пролегавшей через поле, возвращались в деревню.

Всякий раз, когда кто-нибудь из односельчан обгонял нас, он непременно желал нам доброй ночи. Мама приостанавливалась и склоняла в поклоне голову. Некоторые пытались заговорить со мной, спрашивали, понравилось ли представление, заботливо предостерегали:

— Смотри не простудись!

В ответ я только легонько кивал, а потом взял и натянул ватную стеганку на голову — уж очень не люблю, когда меня разглядывают. Про себя я только диву давался: надо же, как понравилось представление! Так развеселило всех, что люди стали приветливо заговаривать с нами!

Представление действительно удалось на славу. Я перебирал в памяти моменты, когда из пламени рождался петух или яйцо превращалось в деньги.

Сразу же за школьными воротами стояло несколько домов. Как только мы миновали их, перед нами открылся вид на деревню. Она спала, погрузившись в темноту, окруженная кольцом гор, вершины которых вырисовывались на фоне ночного неба. В свете луны можно было разглядеть даже щебенку на дороге. Вдали ярко искрились полоски перил деревянного моста, должно быть уже успевших покрыться инеем. Под мостом протекала река. Речная дамба издали казалась мне насыпью из чернозема, нарытой кротами.

Осторожно обходя выбоины, мама с сестрой не спеша тащили повозку. Поглядывая на уродливо укороченную мамину тень, которая ползла у нее под ногами, я от самых школьных ворот с опаской следил за фигурами четырех парнишек, которые неотступно шли за нами, держась на расстоянии метров десяти. Временами до меня долетали обрывки приглушенного спора:

— Ступай ты вперед!

— Нет, лучше ты!

Я несколько раз потихоньку оглянулся. Все четверо были стрижены наголо и казались моими ровесниками. Когда я встречался с кем-нибудь из них взглядом, тот смущенно опускал глаза, а потом переглядывался с остальными.

Я сжался от страха, что сейчас они выкрикнут что-то обидное.

У въезда на мост, откуда уже было слышно журчание обмелевшей реки, преследователи кинулись к нам и окружили коляску. Мама остановилась. Я стиснул руку сидевшего рядом со мной братишки и весь напрягся.

— Тетя, дайте мы повезем, — выдохнул один из мальчишек.

Мама поблагодарила, но от помощи отказалась.

Продолжая твердить свое: «Разрешите, разрешите», они выхватили повозку и с радостным гиканьем покатили ее. Коляска легко понеслась вперед.

Братишка пришел в восторг. Сестренка подбежала и на ходу вскочила в прицеп.

Мальчишки сказали, что довезут нас до самого дома.

Почему они вызвались провожать нас? Не снится ли мне все это?…

— А тебе не было больно, когда он усыпил тебя? — спросил один из них.

— Нисколечко! — ответил я не без гордости.

— Я решил, что ты умер.

— И я тоже. Раз — и глаза закрылись.

— Мне даже страшно стало. — Ребята наперебой делились своими впечатлениями. Все четверо учились в третьем классе. Звали их Гэнта, Цунэ, Сёта и Минэо.

— Скажи, у тебя на самом деле уже все улетучилось? А если гипноз еще действует и перейдет на нас? — обернувшись, с опаской в голосе спросил бежавший впереди Гэнта. Все дружно расхохотались.

Дорога подмерзла, слышно было, как из-под колес отскакивали крошившиеся комья затвердевшей грязи. Поднимавшийся от земли промозглый туман окутывал коляску, но я совсем не чувствовал холода. Мы свернули с дороги, и прицеп мигом взлетел по пригорку к нашему дому. Мама все стояла и благодарила наших провожатых.

— Раз у тебя болит нога, я завтра сам приду поиграть с тобой, — предложил Гэнта.

— И я тоже, — присоединился Минэо.

Я кивнул, а самого душили слезы.

— На вот, возьми, это я по дороге нашел. — Цунэ достал из кармана орех и вложил мне в руку.

Сёта тоже вытащил из своих латаных-перелатаных штанов горсть орехов и протянул мне.

— Ну пока!

— До завтра! — И они побежали по освещенной лунным светом тропинке.

Глядя с веранды вслед убегавшим, сестренка порадовалась:

— Братик, как хорошо, что мы сходили в цирк. Теперь и у тебя появились товарищи.

Разложив орехи около подушки, я вдыхал исходивший от них аромат гор и никак не мог заснуть.

Наверно, Сёта и Цунэ нашли орехи у подножия горы, за школой, куда они успели сбегать до начала занятий. Сезон орехов уже давно прошел. Они долго пролежали под опавшей листвой, скорлупа у них потускнела и утратила ту глянцевитость, какая бывает у орехов осенью.

Некоторые уже выпустили росточки. Три таких я отложил отдельно. Утром попрошу, чтобы их посадили в саду на видном месте, под моим окном. Весной орехи, подаренные мне моими друзьями, дадут зеленые всходы.

Я уже знал от мамы про свой ответ на вопрос иллюзиониста. Оказывается, находясь под гипнозом, я сказал: «Мое самое большое желание — иметь ДРУЗЕЙ!»

Заострив кончик спички, я смастерил из упругого орешка волчок и запустил его. В полумраке комнаты послышалось тоненькое протяжное жужжание.

Завтра ко мне придут друзья!

Я лежал и все слушал и слушал песню волчка.