Площадь возле фонтана Треви, РИМ, на закате
Дорогая Грейс!мама.
Здесь жарко, шумно и ОЧЕНЬ многолюдно. Я постоянно мучаюсь мигренью. У двоих из нашей группы сегодня украли бумажники. Я хожу, крепко прижимая к себе сумочку. Мороженое на Скрибли-Гам вкуснее любого gelato, какое я пробовала в Италии, а что касается здешней пиццы, то, уверяю тебя, в ней нет ничего особенного. Слишком пресная! Нам повезло, что в Австралии так чисто, правда? Мужчины здесь очень наглые, так и раздевают тебя взглядом, и это обескураживает. Никогда не думала, что буду скучать по нашим австралийским мужикам. Наш гид сегодня раздраженно заявил, что мне необходимо «понимать культурные различия». Подозреваю, что Рим ему нравится не больше, чем мне. Как там Джейк? Зубки еще прорезаться не начали? Не могу вспомнить, в каком возрасте это бывает. Сегодня в автобусе я вспоминала то время, когда ты была младенцем. Однажды ночью ты кричала два часа подряд не переставая. Я чуть с ума не сошла. Пошла к Конни и разбудила их с Джимми. Как только он взял тебя на руки, ты моментально замолчала. Я так злилась на тебя тогда. Думала, что ты делаешь это нарочно. Как глупо с моей стороны.
С любовью,
P. S. Кэллум! Надеюсь, что у тебя все хорошо? Лаура.
– Похоже, твоя мать в отъезде много размышляет, – комментирует Кэллум, положив открытку на кофейный столик.
– Да. Она стала удивительно многословной.
Грейс гладит белье, а Кэллум смотрит по телевизору шоу «Голос».
Грейс терпеть не может эту передачу, а Софи любит, и они с Кэллумом оживленно обсуждают, кто выйдет в финал, как будто это имеет значение.
«Отдохни, – сказал Кэллум, увидев, как Грейс устанавливает гладильную доску. – Или давай я тебе помогу!»
Гладит он просто отвратительно, сминая ткань в складки и пропуская целые куски. Кроме того, Грейс не хочет, расположившись на диване рядом с мужем, смотреть телевизор. Мысль о том, что надо сидеть неподвижно, нервирует ее. Сердце начинает сильно биться и руки дрожат, словно она выпила слишком много кофе. Ничего, скоро все закончится. Надо только решиться.
– С чего это Лаура вдруг вспомнила про мое детство? Все эти байки меня просто бесят! – говорит она Кэллуму.
– Правда? Но почему? По-моему, это довольно мило.
– Она как будто выступает на сцене. Играет роль матери.
– Ну, не преувеличивай.
– Ты просто ее не знаешь.
– Действительно, где уж мне знать тещу, если я и жену-то свою толком не знаю.
Он по-прежнему продолжает неловкие попытки свести их недавнюю ссору к шутке, словно то была самая заурядная размолвка. Однако это у него получается плохо. Интонации у Кэллума фальшивые, а глаза по-прежнему красные и обиженные.
Чтобы отвлечь его, Грейс говорит:
– Когда мне было десять, мама не разговаривала со мной ровно три недели.
Кэллум отворачивается от телевизора и произносит нормальным голосом:
– Шутишь!
– У нее был свой особый метод воспитания. Лаура просто смотрела мимо меня, словно меня не было рядом. И весьма в этом преуспела. Иногда я умоляла ее прекратить, плакала, кричала на нее, чтобы она просто заговорила со мной, однако мама только продолжала невозмутимо напевать что-то себе под нос. Я словно бы становилась невидимкой. Это был тот еще спектакль. За мелкий проступок Лаура не разговаривала со мной один день, но если случалось что-то серьезное, могла молчать неделями. Тот случай был с самым продолжительным наказанием. Двадцать один день. Я вычеркивала их на календаре.
– Кошмар! Разве можно так с ребенком?
– С другой стороны, мама ни разу меня и пальцем не тронула. А вот дядя Рон постоянно порол Веронику и Томаса.
– Меня тоже пороли чуть ли не каждый день.
Грейс пожимает плечами. Она наклоняется к корзине с чистым бельем за очередной рубашкой Кэллума, и от усталости у нее подгибаются колени.
Муж убавляет громкость телевизора. Она не предполагала, что его настолько это заинтересует.
– Что же ты такое натворила, после чего Лаура не разговаривала с тобой аж три недели?
– Я забыла банан на дне портфеля. Он превратился в черное месиво, и мама пришла в ужас. Я до сих пор помню выражение ее лица. Лаура так скривилась, будто увидела разложившийся труп.
– Забыла банан! Такое случается с каждым ребенком!
– Со мной этого больше не случалось.
Кэллум захлебывается бессвязной речью:
– Не могу поверить, что мать три недели не разговаривала с тобой из-за такой ерунды! У меня просто в голове не укладывается… И как это вообще?.. Ты что, приходила домой из школы, и она даже не говорила тебе «привет»? А ты не пыталась извиниться? Не пробовала поговорить с ней?
– Что бы я ни делала, это не имело никакого значения. Лаура вела себя невозмутимо и неприступно, как стражник у Букингемского дворца. Смотрела сквозь меня. А потом срок наказания заканчивался, и она опять нормально со мной общалась.
Грейс расстилает рубашку Кэллума и принимается гладить воротникок. Она вспоминает, как на пятый день после инцидента с бананом вдруг позабыла, что мать с ней не разговаривает, и, вбежав в дом, начала рассказывать ей удивительную, восхитительную новость о том, что ее картина, изображающая плавающих у Салтана-Рокс тетю Конни и тетю Розу, победила в конкурсе между школами. Мать сидела на диване с номером «Вог» в руках, а Грейс взахлеб повествовала ей о своем триумфе и вдруг поняла, что Лаура даже не подняла головы. Она перевернула страницу, продолжая читать статью, и слова обиженной Грейс постепенно замерли.
– Если хочешь знать мое мнение, твоя мамаша вела себя просто отвратительно.
Кэллум смотрит на жену серьезно, почти умоляюще, словно чего-то ждет от нее. Чего, интересно? Что бы это ни было, она не в силах дать ему это.
Грейс говорит:
– Это едва ли худшее из того, что может сделать мать.
– А она не боялась, что ты от отчаяния совершишь что-нибудь непоправимое?
Грейс вешает свежевыглаженную рубашку на плечики и застегивает пуговицы.
– На самом деле иногда я думала о том, чтобы причинить себе вред, чтобы только мама обратила на меня внимание, но…
Право, ей никак не закончить фразу. Грейс очень утомляет этот разговор. Почему бы Кэллуму не прибавить громкость телевизора и не перестать мучить ее?
– Но что? – не отстает муж.
Грейс тогда было тринадцать, и мать не разговаривала с ней, потому что она поставила флакончик с ярко-розовым лаком для ногтей на обеденный стол. Грейс решила доказать, что бойкот можно нарушить, что это неправильно и что она действительно существует, даже когда мать делает вид, что ее нет. Она купила батончик с кунжутом. Грейс не стала покупать его рядом со школой, поскольку все дамы в местной кондитерской знали, что у нее жуткая аллергия на семечки и орехи, и, попроси она батончик с кунжутом, они от ужаса схватились бы за сердце. Если Грейс съест батончик с кунжутом, то УМРЕТ – этот факт, казалось, одинаково смаковали и дети, и взрослые. План Грейс состоял в том, чтобы сесть за обеденный стол и сказать: «Мама, если ты не заговоришь со мной, я съем весь этот батончик с кунжутом». А затем она собиралась развернуть его и откусить кусочек – очень медленно, чтобы дать Лауре время отреагировать, закричать: «Нет, доченька! Остановись!»
Во время бойкота порядок был такой: мать готовила ужин для них обеих, но Грейс должна была сама брать еду. Во время бойкота ей не обязательно было ужинать за столом. Она могла принимать пищу в своей комнате или перед телевизором, да хоть сидя по-турецки на полу прачечной. Мало того, не имело даже значения, если Грейс брала тарелку еды и опрокидывала ее содержимое на кухонный пол. Однажды она проделала подобное, но Лаура даже глазом не моргнула, и это поразило Грейс – какой мукой такая вопиющая неаккуратность должна была быть для ее чистюли-матери. Но она наверняка не допустит, чтобы дочь убила себя!
Грейс села за стол напротив Лауры и осторожно положила батончик с кунжутом рядом с тарелкой пасты и стаканом апельсинового сока. Мать и глазом не моргнула. Она продолжала есть пасту с цыпленком, неторопливо жуя и двигая накрашенными губами.
«Я собираюсь это съесть», – произнесла Грейс голосом, которому она хотела придать решимость и зрелость, однако ее заявление прозвучало по-детски неуверенно.
Равнодушный взгляд матери скользнул мимо нее, словно она была безликим предметом мебели. Грейс взяла батончик. Сердце ее глухо колотилось. Мать промокнула салфеткой уголок рта. Грейс разорвала обертку. Мать протянула руку к перечнице и насыпала себе в пасту еще перца. Грейс держала батончик у рта, но при одной только мысли о кунжуте ее чуть не вырвало.
Мать зевнула. Не наигранно, а и впрямь с некоторой скукой.
И Грейс подумала: «Мама запросто позволит мне умереть прямо у нее на глазах».
Она выбросила батончик в мусорное ведро, а потом долго терла руки, чтобы не осталось следов кунжута. Она отнесла тарелку к себе в комнату и, устроившись на кровати, съела свой ужин.
Через три дня, когда Грейс спустилась к завтраку, мать сказала: «По-моему, собирается дождь», и наказание было отменено.
Сейчас, двадцать лет спустя, взрослая Грейс гладит белье и с горькой иронией думает: «Блеф ей удался. Конечно, она остановила бы меня». Но где-то в глубине души все-таки поднимает голову червячок сомнения: «А вдруг она позволила бы мне умереть, лишь бы только доказать свою правоту?»
Кэллум так и не прибавил громкость телевизора.
– Ну и ну! А почему ты никогда мне об этом не рассказывала?
– Не так уж это интересно. А я, кстати, тоже не знаю, как родители воспитывали тебя.
– Отец вечно рычал на меня, а мать бегала за мной по дому, размахивая всем, что попадется под руку. Ни на один день не оставляли бедного сына в покое.
Он смотрит на Грейс, как ей кажется, с антипатией, вызванной очередной странностью ее семейной жизни, так не похожей на его собственное детство, шумное, безалаберное и веселое.
– Почему ты не смотришь телевизор? – спрашивает она.
Но муж встает и растроганно произносит:
– Грейс, милая! – Он неуверенно протягивает руку, чтобы прикоснуться к ее лицу.
– Ну вот, теперь ты загораживаешь мне экран, – говорит Грейс, нажимая на кнопку подачи пара, и утюг шипит.