Что, если Элис и Джека и впрямь убили Конни с Розой? Что, если они зарезали несчастных супругов? Кровь при этом лилась рекой, а их прекрасные юные лица были искажены ненавистью. Мраморный пирог был испечен, а ребенок спал себе в кроватке. Сейчас раннее субботнее утро, семьдесят третья Годовщина исчезновения Элис и Джека. Софи просыпается в кровати Конни с этой ясной и жуткой мыслью в голове. Может быть, это и есть та самая семейная тайна?
Почему-то сегодня ее не волнует причастность к тайне Элис и Джека, она не то чтобы напугана, но немного встревожена. Впервые она не думает об этом как об увлекательной истории, которую предстоит разгадать, но как о чем-то случившемся с реальными людьми из плоти и крови. Супруги Манро были моложе Софи и, вероятнее всего, не желали умирать.
Если Конни и Роза действительно их убили, это… не очень-то красиво, верно? Все это время сестры дурачили людей. Они не просто избежали наказания, но и заработали на своем преступлении кучу денег. Бизнес на крови несчастных жертв. А ведь до чего умно они все устроили: Дом Элис и Джека, как и весь остров, выглядит так мило и очаровательно – никакого подвоха. У посетителей создается (исподволь ловко запрограммированное) впечатление, что они попали в симпатичный семейный музей. Действительно, сестры Доути были так любезны, что позволили широкой публике вроде как поучаствовать в этой необычной истории, лично приобщиться к интригующей тайне. У Софи и самой было такое чувство, пока она сюда не переехала. Теперь она знает, что на Скрибли-Гам хитроумно эксплуатируется любая возможность облегчить кошелек посетителей. Разумеется, в этом нет ничего незаконного или даже таинственного. Просто хорошо продуманный бизнес. Только ли бизнес? Но ведь если все это предприятие основано на убийстве, то это настоящее торжество зла.
Софи не нравится ход ее мыслей. Такое же гнетущее чувство внезапно появляется, когда по прошествии нескольких недель или месяцев нового романа вдруг с ужасом обнаруживаешь, что у твоего замечательного любовника есть изъян! Не просто милый недостаток, а по-настоящему ужасный дефект. Ну, например, твой возлюбленный медленно, тщательно, скрупулезно изучает все чеки, что недвусмысленно указывает на скаредность, и это никак не может быть милым – подобное чертовски РАЗДРАЖАЕТ. Софи терпеть не может такие моменты.
Она откидывает одеяло и идет во фланелевой пижаме к окну, чтобы полюбоваться мерцающим над рекой утренним туманом. В эти ранние часы пейзаж напоминает картину на религиозный сюжет. Ей так не хочется разочароваться в острове, в своей новой жизни и новой семье.
Но на днях, когда Софи была с девочками в ресторане, она впервые поймала себя на тоскливой мысли о том, что прежде садилась в такси и приезжала домой через двадцать минут, а не тряслась долго в электричке и не плыла потом на катере под луной в холодный зимний вечер.
Ах, но посмотрите только, какой у нее вид из окна! Ради такой красоты стоит иногда потерпеть некоторые неудобства.
Сейчас наступает тот момент в ее романе с островом, когда она начинает потихоньку себя обманывать.
Нынче вечером Софи будет продавать сахарную вату, предварительно облачившись в розовое платье феи, дополненное диадемой и сверкающими крылышками. Очевидно, сахарная вата дает хорошую прибыль.
Софи заваривает чай в керамическом чайнике Конни. Однажды Энигма увидела, как она пьет чай из пакетика, и грустно произнесла: «О, дорогая, пожалуйста, не делай этого».
Ожидая, пока на плите закипит чайник, Софи неосознанно поглаживает себя по животу. Едва проснувшись, она ощутила это чувство тревожного ожидания. Но почему? Сегодня наверняка будет весело. Будет просто здорово!
Неужели она волнуется из-за предстоящей роли Феи Сахарной Ваты? Нет, конечно. Ей это понравится.
Или же она волнуется из-за того, что оба – Очаровательный Поверенный и Великолепный Садовник – сказали, что вечером придут? Вряд ли. С каждым из них Софи встречалась всего лишь по одному разу. Она ведь не обманывает их. Кроме того, Рик будет работать – изображать глотателя огня, а Иен заскочит ненадолго, а потом отправится на какое-то семейное мероприятие. Так что неловких ситуаций быть не должно. И еще, мысленно Софи пытается как бы соединить Иена и Рика в одного мужчину – Очаровательного и Великолепного Поверенного-Садовника. На их счет она совершенно не беспокоится. Оба они замечательные.
Нет, надо как-то прогнать эту навязчиво предстающую перед мысленным взором картинку: Конни и Розу, орудующих ножами. И надо что-то делать с Кэллумом. И Грейс. А как ей хотелось поцеловать Кэллума в ванной в тот вечер. И это выражение на лице Грейс, когда они вернулись в гостиную: та как будто знала, ну до чего же Софи этого хотелось.
* * *
Розе снится, что ее пытается обнять скользкая серебристая рыбина, бьющаяся у нее в руках. Она просыпается, прижимая к себе совершенно остывшую грелку, кричит от отвращения и отталкивает ее. Ужасное, мерзкое существо!
Несколько мгновений Роза лежит, дрожа от отвращения, и наконец заставляет себя улыбнуться. Это всего лишь сон.
Она переворачивается – о, как все болит по утрам. Никто не знает, каких усилий стоит Розе просто встать утром с постели. Ей приходится подбадривать себя: «Давай. Все у тебя получится. Одна нога, затем другая. Вот так!»
Ее должны ежедневно награждать за выдающиеся достижения. Поздравляем вас, мужественная Роза Доути, вы преодолели ужасную боль и поднялись с постели! Ура!
И все же нет необходимости вставать так рано, этим утром она не собирается плавать. Зимой всегда наступает такой момент, когда вода становится просто ледяной и надо переждать до весны. Когда Роза сказала Софи, что они больше не будут купаться по утрам, та молитвенно сложила руки и сказала: «Благодарю Тебя, Господи!»
И вот вновь наступает Годовщина. Невозможно поверить, что между тем днем и сегодняшним прошло семьдесят три года. Она помнит его яснее, чем события, которые произошли намного позже. К примеру, чем она занималась в семидесятые? Ничего такого, о чем можно было бы вспомнить. Казалось, все это десятилетие можно было пережить за неделю. Роза вспоминает, что любила яркие модные наряды. Много радости доставляли дети. Бывало, Томас часами сидел у нее на коленях и сосал большой палец. Вероника семенила за ней следом, беспрерывно задавая вопросы. А вот Грейс была тихая, молча пристроится рядышком и рисует. Иногда Роза брала ее маленькую, перепачканную красками ручонку и целовала костяшки пальцев. Грейс никогда не любила всякие там обнимашки и прочие нежности.
Чувство, которое испытывала Роза к этим трем малышам, сильно отличалось от ее чрезмерной привязанности к их матерям, Марджи и Лауре, этим золотоволосым девчушкам с большими голубыми глазами и сочными, жадными ртами, напоминающими бутоны роз. Надо же, они такие разные, но при этом обе обожали своего папочку. И это чувство отличалось от того, что она испытывала к бабке детей. Любовь Розы к Энигме всегда переплеталась со страхом. Что, если мы сделаем что-то неправильно? А вдруг ее отберут у нас? Что, если люди узнают правду? Но Томаса, Веронику и Грейс она любила подлинной, безоговорочной любовью. Иногда Розу переполняла такая любовь к ним, что она казалась ей почти мистической, почти сексуальной, едва ли не сутью, первоосновой – чего? – да всего на свете.
Роза отодвигает кружевную занавеску на окне. И зажмуривается от неожиданного потока солнечного света. В Годовщину почти всегда бывает прекрасная погода, и Розе это кажется небольшим жульничеством, неточным повторением того дня в далеком 1932 году. Тогда пейзаж, напротив, был какой-то готический: хмурое небо, завывающий ледяной ветер, раскачивающий эвкалипты из стороны в сторону, мутная и покрытая рябью река. Роза представляет себе Конни, стоящую в дверях ее спальни. На руках красные рукавички, связанные еще мамой, вокруг шеи обмотан шарф. По тому, как сестра наклоняла голову набок, Роза догадалась, что у нее опять болит ухо. Она была в сильном волнении. «Это твой последний шанс передумать, Роза. Завтра мы уже ничего не сможем повернуть вспять». Однако Роза была не в состоянии ни говорить, ни двигаться. Она словно оказалась на дне очень глубокого, очень темного колодца и не знала, как выбраться. Ей казалось, она останется там навсегда. Она не произнесла ни слова. Ей было нечего сказать. Конни тяжело вздохнула: «Хорошо. Значит, мы это сделаем». И они это сделали.
Семьдесят три года пролетели как одно мгновение.
А сегодня вечером какой-то человек, некий псих, прочитавший глупое объявление Вероники, собирается приехать на остров и заявить, что он якобы родственник Элис и Джека Манро! Это вызывает у Розы желание смеяться и плакать одновременно. Она начинает трепетать от страха, и в то же время ее бодрит приятное чувство гнева.
Действительно, уже пора вставать.
Зрители, затаив дыхание, ожидают появления этого храброго бойца, Розы Доути, которая вновь преодолевает жуткую боль и поднимается с кровати.
* * *
Энигме не снятся сны. Вероника сказала ей, что все люди видят сны, только не помнят их. Это чепуха, Вероника вечно болтает всякую чушь. Если бы Энигма видела сны, то запомнила бы. У нее превосходная память. Несправедливо, что она спит без сновидений. Ее мужу Натаниэлу обычно снились длинные, запутанные сны, о которых он всегда стремился рассказать за завтраком. Было очень скучно притворяться, что слушаешь его. Она обычно начинала многозначительно вздыхать, однако супруг не обращал на это никакого внимания, продолжая гудеть.
И вот она совсем одна в утро Годовщины, и нет никого, кто принес бы ей в кровать чашку чая. Она одинокая старая вдова, сидящая в кровати, и это грустно, как в фильме с Грейс Келли. Энигма негромко шмыгает носом.
По правде говоря, она не так уж сильно скучает по Натаниэлу. Приятно спать одной на широкой кровати. Хочешь – отопление включишь, а хочешь – окно настежь откроешь. На самом деле она не собиралась за него замуж. Вокруг Энигмы крутилось немало других парней, веселых, которые подошли бы ей гораздо лучше Натаниэла. Но тот с неизменно виноватым выражением лица вечно околачивался где-то поблизости. Он всегда был рядом. И Энигма нечаянно ответила согласием на его предложение. А все из-за того, что подруги постоянно нахваливали Натаниэла – он-де милый, он-де умный, – и Энигма подумала, что если откажет ему, то все сочтут ее дурой. Очень похоже на то, как однажды она пошла за покупками с Конни и Розой, и те сказали, что красный джемпер поло так ей идет, что глупо будет не купить его. И она купила джемпер, вопреки собственному мнению, и, конечно, ни разу потом его не надела! Он так и провисел долгие годы в шкафу. Натаниэл был как раз похож на тот красный джемпер. Ошибочка вышла. Однако невозможно сохранить чек и обменять мужа, верно? Так что Энигма здорово влипла. Ну и разумеется, тогда времена были другие. А сегодня люди, недолго думая, разводятся. Взять хоть Веронику: вышла замуж на пять минут. Энигма подарила внучке на свадьбу очень дорогой утюг. И что – вернула она его бабушке? Конечно нет.
Энигма откидывает одеяло и засовывает ноги в пушистые розовые шлепанцы, о которых Лаура как-то сказала, что они во вкусе героинь романов Барбары Картленд. В устах Лауры это прозвучало как оскорбление. У Энигмы вообще нет взаимопонимания с младшей дочерью. Та считает себя слишком умной. Матери не пристало иметь любимчиков, но что прикажете делать, если один ребенок кажется тебе намного симпатичней другого? Энигма старается не подавать виду, но Марджи всегда была ее любимой дочерью. И вот пожалуйста, она тоже покидает мать в такой важный день, как Годовщина. Очень обидно.
Энигма идет на кухню. В доме тепло и уютно, потому что она не выключала на ночь отопления. С Натаниэлом случился бы припадок. Она всегда пыталась втолковать ему, что он женат на знаменитости. Энигма – знаменитость, совсем как Барбара Картленд, и такая же богатая. Ну и зачем же, спрашивается, экономить и дрожать от холода зимним утром?
На завтрак она приготовит себе омлет из копченой семги со сливками – праздничное угощение в честь Годовщины. Приходится самой о себе заботиться, раз уж все ее бросили. В детстве Энигма всегда получала на Годовщину особый подарок и вкусный завтрак. Это было все равно как день рождения, но даже лучше, потому что она была звездой дня. Роза шила девочке новое платье, а волосы ей закручивали на ночь на папильотки, и получались красивые локоны. Энигма была похожа на маленькую принцессу, и все дамы, приезжавшие на остров, стремились обнять и поцеловать ее. «Ах ты, бедняжка, несчастная сиротка!» – рыдали они, заключая ее в объятия. И Энигма плакала вместе с ними, думая: «Да, я бедняжка!» – и от этого гостьи рыдали пуще прежнего, думая, что девочка оплакивает исчезнувших маму и папу. Это было отчасти правдой, но не в том смысле, как они думали. Больше всего на свете Энигма боялась, что однажды вернутся ее настоящие родители и отнимут дочь у Розы, Конни и Джимми. Утром каждой Годовщины Энигма просыпалась в ужасе: а вдруг сегодня появятся Элис с Джеком и скажут: «Большое спасибо, что позаботились о нашей девочке, а теперь мы ее забираем!» И как она будет жить с родителями, которые ничего о ней не знают: ни какое у нее любимое блюдо, ни как ей надо причесывать волосы, ни как мыть спину, ни как подтыкать одеяло – да мало ли всего!
Когда в день ее сорокалетия Конни с Розой рассказали Энигме правду о супругах Манро, она по-настоящему рассердилась. Разве можно так жестоко обращаться с ребенком! Ведь все эти годы бедняжка думала, что Элис с Джеком могут в любой момент появиться и забрать ее, хотя вероятность этого была не больше, чем если бы на остров нанес визит Санта-Клаус!
«Но ты никогда не говорила нам, что это тебя беспокоит!» Роза тогда сильно расстроилась, и неудивительно.
А вот Конни без всякого сочувствия проговорила: «Не вздумай переживать из-за этого, Роза, мы и так безбожно избаловали ребенка!»
* * *
Марджи снится, что она в Венеции и пытается в гондоле поцеловать Пухлого Рона, а необычайно красивый гондольер-итальянец в рубашке в красную и белую полоску нарочно раскачивает лодку, так что их губы никак не могут встретиться. (Гондольер делает это, потому что сам хочет поцеловать Марджи!) Все трое находят это ужасно забавным. Пухлый Рон смеется добродушным смехом толстяка, хотя он, конечно, уже не толстяк, а Марджи хихикает, как школьница. Она опускает глаза и видит, что на ней ее старое вязаное бикини красного цвета, и это так смешно, что она буквально задыхается от хохота. По ее лицу струятся слезы радости. Она указывает на свой купальник, и мужчины взахлеб смеются вместе с ней.
– Тебе пришло сообщение!
Марджи открывает глаза:
– Что ты сказал?
Рон опирается на локоть, на заспанном лице подозрительное выражение.
– Только что пропикал твой мобильник. Кто-то прислал тебе эсэмэску. Хочешь, покажу тебе, как ее открыть? Ты что, смеешься? Над чем?
– Мне приснился смешной сон.
– Хочешь, прочитаю эсэмэску?
– Не надо. Я умею открывать сообщения. – Марджи хочется вернуться в сон про Венецию. – Позже посмотрю.
– Ну и кто, интересно, мог послать тебе эсэмэску? Я не знал даже, что ты освоила эту функцию в мобильнике.
У него обиженный, неуверенный тон. Наверняка думает, что она завела любовника. Очевидно, жена Пухлого Рона тоже что-то подозревает. Вот здорово: им обоим – Марджи и Пухлому Рону – это нравится. Ну до чего же забавно! Марджи сжимает губы, чтобы не рассмеяться. Очень странно, она чувствует легкое опьянение, как от бокала шампанского. Может, волнуется в предвкушении сегодняшнего вечера? Или это сон так на нее повлиял?
– Наверное, это кто-нибудь из детей, – говорит она. – Они все время шлют мне эсэмэски.
Вот уж полное вранье. Единственный человек, который шлет Маргарет сообщения, – это Пухлый Рон. Веронике или Томасу никогда не придет в голову послать матери эсэмэску. Они думают, как и их отец, что она не умеет открывать сообщения. Марджи впервые в жизни обманывает мужа, но вместо угрызений совести ощущает прилив веселья.
– Правда? – Рон откидывается назад, почесывая макушку. – И о чем же они тебе пишут?
– Да так, о всяком разном, – беззаботно отвечает Марджи. – Вероника любит отправлять мне приколы.
– Да неужели?
Марджи кривит губы:
– Представь себе! Иногда они очень смешные.
Наступает тишина: Рон переваривает сказанное. Марджи отворачивается от него и тайком притрагивается под ночной рубашкой к своему животу. Теперь у нее есть брюшной пресс. Окружающие заметили, что она похудела, но никто не знает про ее брюшной пресс. Маргарет сгибает ноги и гладит четырехглавую мышцу. Теперь ее тело снова принадлежит ей, как в те времена, когда она была девочкой и не обзавелась еще этими изгибами, бедрами и мешающим бюстом. Она, бывало, надевала на ночь бюстгальтер и туго его застегивала, поскольку Лаура сказала младшей сестренке, что если этого не делать, то в конце концов груди у тебя будут волочиться по земле. Марджи не нравились ее груди. Они были придуманы кем-то, чтобы ублажать парней вроде Рона Гордона, а потом выкармливать детей; они не имели никакого отношения к худой, энергичной Марджи Макнаб, умеющей делать «колесо» и лазить по деревьям вместе с папой.
А потом, когда она растолстела, собственное тело, казалось, совсем перестало ей принадлежать – Марджи потерялась в груде плоти с куриной кожей. Она содрогается при одном лишь воспоминании об этом.
По какой-то причине Маргарет, хотя и не выходила еще в свет, накупила себе целый новый гардероб – просто чтобы показать, как изменилось ее тело. Но она предпочитает надевать старую одежду, которая висит на ней и сваливается с талии. Ей пока не хочется делиться подробностями похудения с окружающими, слушать, как Вероника ставит себе в заслугу, что подарила матери абонемент, слушать, как все это обсуждают, как окружающие спорят и шутят на эту тему.
Звонит телефон, и Рон быстро вскакивает, словно защищаясь от удара. «Ну конечно, мне же день и ночь названивают любовники», – с ликованием думает Марджи.
– Рон Гордон! – рявкает муж, и она подавляет смех. – А-а, с добрым утром, Энигма. – Рон прислоняется к спинке кровати, и на лице его появляется прежняя ухмылка. – Счастливой вам Годовщины!
Марджи слышит доносящийся из трубки жалобный голос матери:
– Господи ты боже мой! Рон, ты прекрасно знаешь, что эта Годовщина несчастливая! Я хочу поговорить с Марджи!
Рон собирается передать трубку жене, но та молча, с озорным видом качает головой.
– Она в душе, Энигма. Перезвонит попозже, хорошо?
– Не хочу я с ней общаться! Мама наверняка опять начнет талдычить про вечер. Спасибо, что прикрыл, – говорит Марджи, когда Рон вешает трубку.
– Не за что.
Странный обмен любезностями. «Ну и дела, – думает Марджи. – Удивительные вещи творятся теперь в доме Гордонов. Мы с мужем молча лежим рядом, вежливые, как попутчики в поезде. Я сплю в одной постели с этим человеком больше тридцати лет. И казалось бы, с ним мне должно быть легко, как ни с кем на свете. Но почему же, скажите, я чувствую себя более свободно с Пухлым Роном, которого знаю совсем недавно? Так свободно, что безумно хохочу и фыркаю от смеха. Так свободно, что могу сказать ему все, что приходит на ум, не задумываясь, вызовет ли у него это насмешку или вздох. Например, про божьих коровок. Я никому не говорила прежде про божьих коровок».
Вчера она рассказала Пухлому Рону о том, что, когда к ней на руку садится божья коровка, ей нравится думать, что это послание от папы, который хочет сказать, что любит ее. Удивительно, что, пребывая в плохом настроении, она часто видит прилетевшего неизвестно откуда крохотного жучка с черными крапинками. Марджи никогда даже в голову не приходило поделиться этим с мужем, несмотря на то что он очень любил покойного тестя и они подолгу беседовали о машинах, пробеге и тому подобном.
– Слушай, ты… расстроена тем, что не попадешь на празднование Годовщины? – спрашивает Рон.
«Боже правый! Это человек интересуется ее переживаниями!»
Маргарет отвечает уклончиво, кратко, как обычно делает он сам, когда его спрашивают о чем-то личном:
– Не особенно.
«Ну что, милый, приятно, когда с тобой так общаются?»
– А-а, – откликается он. – Просто я думал, тебе нравилось праздновать Годовщину.
Сердце Маргарет немного смягчается. Чуть погодя она говорит:
– Когда я была маленькой, то утром в каждую Годовщину просыпалась в ужасе: боялась, что мои мама и папа тоже исчезнут, как Элис и Джек.
Маргарет, бывало, лежала в кровати с сильно бьющимся сердцем. Ей хотелось сбегать и проверить, на месте ли родители, но она была парализована страхом. Она не могла даже и пальцем пошевелить, словно от этого бы запустился какой-то зловещий механизм. И казалось, проходила целая жизнь, прежде чем в дверях ее спальни появлялся наконец папа, в полосатой пижаме, с всклокоченными волосами, и спрашивал, не принести ли ей в постель чашку чая. Облегчение оттого, что ее не бросили, бывало таким громадным, что каждый раз бедняжка едва не писалась в штанишки.
А потом, когда ее собственные дети были еще маленькими, у Маргарет появилась патологическая уверенность, что Томас и Вероника исчезнут, если она хоть на миг выпустит их из виду. Она была одержима газетными историями о пропавших детях. Часто посылала письма их матерям, пытаясь утешить. Писала, что молится за них, и прилагала чеки на порядочную сумму, чтобы хоть как-то помочь. Одна женщина из Квинсленда до сих пор поздравляет Марджи с Рождеством. Тридцать лет тому назад ее кудрявая шестилетняя дочка бесследно исчезла, дожидаясь школьного автобуса. Марджи хорошо помнит лица ребятишек, пропавших без вести в шестидесятые, семидесятые, восьмидесятые, – так ясно, словно они были ее собственными детьми. Она помнит их имена, имена их матерей и во что они были одеты в тот день, когда ушли из дома и не вернулись. Хуже всего – неизвестность, когда даже могилки нет. Тетя Конни любила повторять: «Неразгаданные тайны – самые лучшие!», а Марджи всегда хотелось крикнуть ей: «Только не для матерей!»
Она никогда никому не рассказывала о том, как переживает из-за чужих пропавших детей. Это осталось между ней и их матерями.
Рон откашливается. Он смущен, как подросток на первом свидании.
– Наверное, ты очень рассердилась, когда тебе рассказали правду об Элис и Джеке?
Еще один вопрос о чувствах! Неужели муж прочитал бестселлер «Мужчины с Марса, женщины с Венеры»?
– Пожалуй, я уже и так знала правду, сама о том не подозревая, – отвечает Марджи. – Догадывалась где-то на подсознательном уровне. Так что это стало для меня не сюрпризом, а, скорее, подтверждением. Я не столько сердилась, сколько обижалась: совершенно не обязательно было ждать, когда мне исполнится сорок.
– Ага. Конечно. Правильно. Могу себе представить, что это было… обидно.
Наблюдать, как Рон пытается говорить о чем-то из области чувств, а не фактов, – все равно что смотреть, как человек с плохой координацией движений пытается танцевать. Это и трогательно, и мучительно. Повисает молчание. Марджи пользуется возможностью спокойно попрактиковаться в упражнениях для тазового дна. Теперь она в состоянии напрячь мышцы тазового дна на целых восемь секунд, что совсем неплохо для пятидесятипятилетней, дважды рожавшей женщины. Интересно, что эти упражнения, помимо всего прочего, повышают либидо.
Рон говорит:
– А в группу «Взвешенные люди» посторонних пускают? Может, мне тоже сходить на это ваше мероприятие, в качестве гостя?
Он спрашивает об этом уже в третий раз.
Марджи отвечает:
– Мне очень жаль, но на сегодня все билеты закончились. – Это новое ощущение власти просто упоительно. Она поворачивается к мужу и заявляет, сама не веря своей порочности: – Не расстраивайся дорогой, я тебя утешу. Так утешу, так утешу, что ты кончишь прямо сейчас.
Муж смотрит на нее в оцепенении. «О господи, – думает Марджи, – неужели я неправильно употребила термин? Вроде бы „кончить“ означает „испытать оргазм“? Или нет? Ладно, сейчас разберемся!»
Она опускает руку и уверенно берется за пенис Рона. Его глаза округляются. За тридцать с лишним лет брака Марджи никогда не делала такого по собственной инициативе. Рон всегда исполнял, если так можно выразиться, руководящую роль: он требовал секса, а уж она соглашалась или отказывалась, ссылаясь на усталость или женские недомогания. Сегодня утром Маргарет ведет себя как настоящая потаскушка!
Рон произносит довольно хриплым голосом:
– Это так необычно.
По лицу супруга пробегает тень, и Марджи догадывается, что он задается вопросом: уж не усвоила ли она эти новые привычки в постели другого мужчины? Но потом он, очевидно, решает подумать об этом позже и комично закатывает глаза, как герой мультика, пародирующий сексуальное удовольствие. Марджи стаскивает через голову ночную рубашку, закрывает глаза и воображает, что гладит смуглый итальянский пенис красавца-гондольера.
Если верить брошюре о снижении веса, при активном занятии сексом сжигается до четырехсот двадцати пяти калорий. Такой вот приятный бонус.
* * *
Грейс стоит одетая возле кровати и, глядя на спящего Кэллума, чистит зубы нитью. Какое странное ощущение – бодрствовать целую ночь, когда весь мир спит. От этого она напряжена и пребывает в раздражении. Она вспоминает, что где-то читала, будто человек в среднем тратит на сон двадцать два года своей жизни. Как грустно: это же уйма времени! Небритое лицо Кэллума спокойно. Он уже несколько часов спит, практически не меняя позы. А Грейс столько всего успела переделать: два раза загружала стиральную машину, приготовила и положила в морозилку еще три лазаньи. В морозилке совсем не осталось места. Так что на первое время им хватит, голодными не останутся.
Ребенок опять спал спокойно. Три последние ночи он спит спокойно. У Софи не будет с ним особых хлопот.
Что, интересно, об этом подумает Лаура? Грейс представляет себе, как мать вздрагивает от отвращения. Она будет в глубине души смущена тем, что ее дочь открыто совершила такой драматический поступок. («Не драматизируй, Грейс!») Происшествие покажется ей весьма неприятным. Грейс смотрит на кончики своих пальцев, покрасневших и загрубевших от чистящих средств. В свете раннего утра все в доме сверкает чистотой. Конечно, ко времени приезда Лауры здесь будет хозяйничать Кэллум, и стандарты чистоты снизятся. Прости, мама. Я старалась изо всех сил. Правда, тебе было никак не угодить. Хотя, помню, однажды я очень хорошо почистила кафель в гостевой ванной комнате. И услышала от тебя: «Ты пропустила только маленький кусочек в углу у туалетного столика». Я тогда сияла от гордости! А как же отец? Мой папа, зубной врач? Он придет на мои похороны? Будет ли ему грустно оттого, что он никогда не интересовался собственной дочерью, не говоря уже о том, что он не поставил ей ни единой пломбы? Пришлет ли он мне открытку: Дорогая Грейс, с сожалением узнал, что ты убила себя. Не скучай! С любовью, папа.
Грейс проводит нитью по деснам. Глаза у нее огромные, сухие и красные, как у инопланетянки.
Сегодня исполняется семьдесят три года с того дня, как ее прабабка Элис Манро решила расстаться с жизнью. Теория Вероники о том, что тетя Конни убила супругов Манро, явно ошибочна. Это сделала сама Элис. Она знала, что не сможет быть хорошей матерью своему ребенку, и поэтому избавила мир от своего присутствия. Все повторяется. Единственное различие состоит в том, что Элис решила взять с собой на тот свет и мужа, в то время как Грейс оставляет Кэллума, подготовив себе достойную замену.
Конечно, поначалу он будет очень расстроен. Наверное, станет горевать. Грейс вспоминает похороны тети Конни. В какой-то момент она заметила, как тетя Роза смотрит на гроб с такой неприкрытой болью, что ей пришлось отвернуться. Нельзя заглядывать в чужую душу. Тяжело думать о том, что Кэллум будет так же страдать, невыносимо представлять себе знакомые черты его лица, искаженные горем.
Но, господи, у нее нет выбора! Таким облегчением будет просто взять – и навеки все прекратить! И в конце концов, он будет намного счастливей с Софи. Ему надо потерпеть лишь годик или два, а потом все образуется. Так лучше для него и для Джейка.
И тут Кэллум вдруг чувствует ее присутствие, и его веки вздрагивают.
– О черт! – Он моментально просыпается и садится, потирая глаза. – Что случилось? Что ты здесь делаешь?
– Чищу зубы нитью, – отвечает Грейс.
Габлет Макдаблет отметил галочкой последнее дело в СПИСКЕ ДЕЛ, КОТОРЫЕ НУЖНО ЗАВЕРШИТЬ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ОТПРАВИТЬСЯ НА ЛУНУ. Он был очень счастлив, что отправляется на Луну. ОЧЕНЬ счастлив. Так счастлив, что даже расплакался. Конечно, Габлет мог и передумать в последнюю минуту. Никто ведь не заставлял его лететь на Луну. Он мог передумать прямо перед тем, как сесть в космический корабль.