Всего за полчаса тайна младенца Манро разоблачена, и перед Софи предстает незамысловатая и грустная история. Роза говорит, а кухню заливает солнечный свет, отчего глаза рассказчицы кажутся особенно голубыми и молодыми.

* * *

Конни всегда начинала повествование с бирюзового крепдешина. Она, бывало, говорила: «Наша Роза мечтала о новом платье, и вот однажды…» Но я собираюсь начать с других событий, которые произошли немного раньше, потому что теперь главная я!

Итак, шел тысяча девятьсот тридцать второй год. Как раз в том году умер Фар Лэп. Ты слышала про эту знаменитую скаковую лошадь, дорогая? Ну конечно, про нее все знают. Ах, ты видела фильм? Теперь мне не очень нравится ходить в кино. Никак не могу удобно устроиться в кресле. Да, наверное, надо брать с собой подушку. Ладно, не буду отвлекаться, а то Вероника, когда я утром ей все подробно рассказывала, просто из себя выходила, что я никак не доберусь до сути. Ее новая подружка тихонько посмеивалась. Эта Одри милая, правда? Похоже, у них особенные отношения. Ну, как бы то ни было, в тот год умер Фар Лэп. Помню, папа услышал об этом по радио и затопал ногами, утверждая, что нашего скакуна отравили американские гангстеры. Мы с Конни не придали этому значения.

В те времена на острове Скрибли-Гам было лишь два дома, обшитые сайдингом. В одном жила наша семья – мама, папа и мы с Конни, а на другом конце острова стоял дом деда и бабки. Туда можно было добраться только на лодке, потому что мы не расчищали заросли кустов.

Дедушка жил там один. Бабушка умерла, когда я была совсем маленькой, и я почти ничего про нее не помню, разве только то, что, приходя в гости, она всегда опускалась на колени, становясь одного роста со мной. Мне это очень нравилось. Хотела бы я опуститься на пол рядом с Лили или Джейком, но у меня так болят колени! Дедушку нашего звали Гарри Доути, и именно он выиграл остров, заключив то знаменитое пари, когда был совсем еще молодым человеком. Он очень гордился тем, что выиграл пари, и считал это главным достижением своей жизни. Дедушка много раз рассказывал нам эту историю.

Мы с Конни обожали деда и маму, но, честно говоря, не очень обращали внимание на отца. В Первую мировую он сражался во Франции, а как всегда говорила мама: «Во Франции воевать – это вам не в парке гулять». Бедняга! У него сильно болело раненое плечо и после отравления ипритом плохо видел правый глаз. Кроме того, как бы это помягче выразиться, папаша был явно со странностями. Наверное, в наше время его бы показали психиатру. Мама говорила, что до войны он был беззаботным парнем. Он пошел воевать, потому что считал это забавой, а когда выяснилось, что на самом деле это не так, возненавидел войну. У папы на глазах погибли три его лучших друга, и он считал, что кто-то должен за это ответить. Когда играли гимн «Боже, храни королеву», наш отец наотрез отказывался вставать. Он, бывало, говорил много и сбивчиво. Мама утверждала, что отец вернулся с войны совсем другим человеком, но мы его знали только таким и поэтому не очень-то ей верили. Мы как будто жили рядом с большой собакой, которой неизвестно что может прийти в голову.

Мы с Конни вели беззаботную жизнь девчонок-сорванцов. Идиллическое существование, право! Такая свобода! Иногда мне бывает жаль современных детей, которых водят в спортивные секции, записывают в балетные кружки и заставляют играть на скрипке. Мы с Конни плавали на лодке куда хотели. Разумеется, нам приходилось каждый день ездить в школу в Гласс-Бэй, но это было нормально! Конни была лучшей ученицей. Учителя считали, что ей надо поступать в университет. Я, честно говоря, училась средне. Была слишком мечтательной. После занятий мы с Конни часами бродили по острову, исследовали реку, удили рыбу и плавали. У нас было свое укромное местечко на пляже возле Салтана-Рокс, где я зарисовывала красивые наряды девушек, а Конни читала детективные романы. Мы приходили домой уже в темноте, очень голодные.

По сути дела, мы были очень избалованными девчонками. Только повзрослев, я стала понимать, как много работала мама и как она уставала. Отец наш был мясником, но, вернувшись с войны, не смог найти работу, и это было к лучшему, как говорила мама, а то еще, не дай бог, со своим больным глазом он отрубил бы себе пальцы. Папа годами пытался получить пенсию как инвалид войны, однако так ничего и не добился. Так и вижу, как он сидит за кухонным столом, сердито диктуя маме письма, потому что сам из-за плохого зрения писать не мог. Чтобы нас обеспечить, маме приходилось работать на швейной фабрике в городе. Когда она возвращалась домой, папа стоял, прислонившись к забору и ожидая, когда ему приготовят чай. Ему никогда не приходило в голову помочь по хозяйству. Как, впрочем, и нам с сестрой. Так тогда было принято. Но мама никогда не жаловалась. Она всегда рассказывала нам смешные истории о том, как сегодня прошел день. Мы с Конни покатывались со смеху. Она вечно теряла вещи. Была такой беспомощной! Потеряет билет на поезд, и приходится потом заговаривать зубы проводнику, чтобы ее не высадили. Знаешь, мама была такой хорошенькой, с вьющимися светлыми волосами! Вероятно, это ее и спасало. Однажды мама случайно опустила в почтовый ящик вместе с письмами конверт со своей зарплатой, и ей пришлось несколько часов ждать почтальона, чтобы тот открыл ящик. Ах, она была чудачкой!

Готовила мама просто великолепно. Нам всем, даже Конни, очень далеко до нее. К тому же мама была талантливой портнихой! Она шила нам одежду без всяких выкроек. Каждый год на Рождество я, бывало, сделаю набросок платья, какое хочу, а она сошьет его мне. Ну вот, жили мы не тужили, пока однажды вечером в августе мама не забыла в поезде свое единственное теплое пальто. Помню, в тот день она приехала домой, промерзшая до костей. У нее сильно стучали зубы, они издавали звуки, похожие на «бррр», однако она, как всегда, хихикала. Конни рассердилась на нее и сказала: «Ты заболеешь, мама». И так оно и случилось. Денег на новое пальто не было, и мама мерзла. Началось с насморка, а превратилось в серьезный грудной кашель. Бывало, она наклонится вперед, опершись руками о колени, и кашляет, кашляет. Сейчас ей бы прокололи антибиотики, и все дела! Когда мы с Конни отвезли маму в больницу в Гласс-Бэй, было уже слишком поздно. Через несколько дней она умерла от пневмонии. Ей было тридцать семь. А теперь, когда врач выписывает мне антибиотики, я смотрю на упаковку и думаю: «Это все, что нужно было нашей мамочке для спасения жизни». Помню, как мы с Конни стояли в больнице, не в силах заплакать или прикоснуться друг к другу и пребывая в сильнейшем шоке. Казалось удивительным, что наша вечно занятая мама нашла время, чтобы умереть. Только в больнице я и видела маму лежащей. Снова телефон, Софи? Хочешь ответить?

* * *

– Потом перезвоню. – Софи машет рукой. – Это важнее.

Роза улыбается ей, отхлебывает чая, откашливается и продолжает рассказ.

* * *

Всего месяц спустя умер и дедушка. Думаю, он был потрясен смертью мамы. Он любил ее. И не только по-родственному. Мне кажется, он всегда был в нее влюблен. В один день жизнь наша изменилась.

Все вокруг сделалось каким-то чужим. Помню, как, выходя из дома, я смотрела на реку, словно никогда не видела ее прежде. Все казалось пугающим и каким-то серым. На острове остались только Конни, папа и я, и он выглядел таким пустым без мамы, у которой энергии, шуток и историй всегда было на десяток человек. Чтобы заполнить Скрибли-Гам, нужны были люди. Для нас наступило ужасное время, Софи. Мы очень тосковали без мамы и чувствовали себя совершенно беспомощными. К тому же было очень холодно. Помню, мы с Конни никак не могли согреться.

Папа с агрессивным рвением ударился в религию. Мы, разумеется, были католиками, но теперь отец по вечерам читал вслух Библию, требуя, чтобы мы с Конни вставали на колени и молились вместе с ним. Он все твердил, что мама не исповедалась перед смертью, и однажды Конни, не выдержав, закричала: «В чем, интересно, ей было исповедоваться? В том, что потеряла теплое пальто? Это был ее смертный грех?» Папа тогда ударил Конни Библией по пальцам, а она лишь рассмеялась. Жутким таким, горьким смехом.

Вскоре мы поняли, что финансовые проблемы придется решать самостоятельно. Конни пришлось отказаться от мысли об окончании школы и попытаться найти работу. Она неделями бродила по городу, выстаивая бесконечные очереди, и приходила домой с волдырями на пятках. Пожалуй, тогда я впервые услышала слово «кредит». Выяснилось, что радиоприемник папы взят в кредит и деньги за него еще полностью не выплачены. Мы не знали, что задолжали бакалейщику немалую сумму. Мы понятия не имели, что мама с трудом удерживала семью на плаву. Она оберегала нас от всех этих проблем.

И вот Конни буквально помешалась на деньгах. Говорить она могла лишь о том, как заработать денег. Ты, конечно, знаешь остров Банксия? К северу от нас? Так вот, в тридцатые годы Банксия была излюбленным местом для пикников. Чайный домик на этом острове пользовался популярностью, правда, булочки у них были ужасные! Твердые и совершенно безвкусные. Конни любила повторять: «Как бы нам заманить народ к себе? Кто хоть раз попробует наши булочки, тот на Банксию уже никогда не вернется». Но в те дни никто не слыхал о нашем острове, и с какой стати кому-то было сюда ездить? Для посещения Скрибли-Гам требовался веский повод – и, как тебе известно, мы в конце концов его нашли. Знаешь, переманив клиентов с Банксии, мы совершенно не испытывали угрызений совести: нечего кормить людей всякой дрянью!

Ну а тогда папа велел Конни поменьше болтать о булочках и лучше поискать жильцов, которых можно пустить в пустующий дом деда. Похоже, он считал, что сдать жилье в аренду – пустячное дело. Помню, как он кричал на Конни: «Поезжай в Гласс-Бэй и немедленно найди квартирантов! Скажи, что мы просим всего пятнадцать шиллингов в неделю! Дешевле не бывает!» Он не учитывал того, что в Сиднее пустовало множество домов, потому что у людей тогда не было денег на аренду. Каждый день кого-нибудь выселяли за долги. Помню, что, проходя по городу, я видела сидящих на улице людей со всем их скарбом – лампами, подушками, сковородками. Видишь ли, наш отец никогда не выезжал с острова Скрибли-Гам. Он и из дому-то редко выходил. Жил в своем вымышленном мире.

Ну, в конце концов Конни надоели разглагольствования отца, и она сказала ему, что якобы нашла жильцов и что их зовут Элис и Джек Манро. Дескать, супруги Манро – добрые католики, но платить они нам могут только пять шиллингов в неделю – и продемонстрировала отцу задаток. Помню, как папа возмутился: «Мы не занимаемся, черт побери, благотворительностью! Пять шиллингов – это очень мало!» Но в конце концов смирился. Мы ничем не рисковали. Поскольку отец наш никогда не плавал вокруг острова к жилищу деда, то не смог бы заметить, что Элис и Джека вечно не было дома. Конни, бывало, все трещит об этих мифических супругах Манро. Похоже, ей доставляло удовольствие дурачить отца.

Откуда бралась «арендная плата»? Конни заделалась букмекером. Потихоньку встречалась на пристани с железнодорожными рабочими, те делали ставки, а она заносила их в тетрадь с красной обложкой. Это было незаконно, понимаешь! Я боялась за сестру, но ей нравилось рисковать. Разумеется, Конни зарабатывала совсем немного. Мы не голодали, как голодают дети в Африке. Но бывало, что ложились спать с пустым желудком. Уверяю тебя, мы не считали еду чем-то само собой разумеющимся.

Однажды моя школьная подруга сказала, что ее сестра может устроить меня продавщицей в отдел косметики большого универмага в Сиднее. Так что мне, конечно, пришлось бросить школу. Нам очень нужны были деньги. Я ненавидела эту работу. Я была такой робкой. Для меня сущим мучением было каждый день общаться с разодетыми расфуфыренными покупательницами. Я ужасно скучала по маме.

Софи, милая, тебе, наверное, хочется узнать, дойду ли я когда-нибудь до того крепдешина? Что, хочешь еще яичницы? Да, конечно, доедай всю.

Так вот, я работала в универмаге уже несколько недель, когда, проходя мимо соседнего отдела, случайно увидела рулон ткани. Мое внимание привлек цвет этой ткани. Меня всегда интересовали цвета. Определенные цвета вызывали у меня музыкальные ассоциации. Мама была такой же и понимала меня. Конни же понятия об этом не имела, практически не различала оттенков! Та ткань была насыщенного бирюзового цвета, а поскольку это был крепдешин, то на ощупь она казалась шелковистой. Я воображала, как мама говорит мне: «Ах, Роза, вот так красота!» По какой-то непонятной причине я тогда просто зациклилась на этом крепдешине. Я сделала эскиз летнего платья, которое собиралась сшить из него. В общем-то, довольно простенькое, с расклешенной юбкой и круглым вырезом. Мне почему-то казалось, что если я сошью такое платье, то смогу вернуться в нашу старую жизнь. Я думала, это сделает меня ближе к маме, и… Сама не пойму, что такое на меня нашло. Наверное, временное помутнение рассудка. Я день и ночь мечтала об этом злополучном крепдешине. Боже правый, он мне даже снился. И разумеется, у меня не было ни малейшего шанса получить его. Ткань была очень дорогая, а у нас не хватало денег даже на еду.

Что ж, придется признаться – в конце концов я стащила из кассы два фунта.

Знаю, что не похожа на воровку, верно? Но тем не менее я это сделала. Представляю, в какой ужас пришла бы мама. Но тогда я об этом почти не думала. Даже не чувствовала своей вины. Мне просто хотелось заполучить эту ткань любой ценой. И, разумеется, меня поймал старший менеджер. Я считала его пожилым человеком, но ему было от силы сорок! Низенький такой мужчинка с брюшком и удлиненной головой. Мне он совсем не нравился. Про себя я называла его Мистер Яйцеголовый. Я думала, Мистер Яйцеголовый немедленно меня уволит, а то и сдаст в полицию, но вместо этого он привел меня в кладовку и сказал, что у него есть ко мне предложение. Заявил, что готов забыть про мой проступок и даже разрешит оставить себе деньги, если я время от времени буду оказывать ему дополнительные услуги.

Да, дорогая, по выражению твоего лица я вижу, что ты догадалась, какого рода это были услуги. Знаешь, я была такой мечтательной, наивной девушкой. И поэтому тогда страшно обрадовалась, что не потеряю работу, не попаду в тюрьму и смогу наконец купить вожделенную ткань! Представляешь, что мне пришло в голову? Что Мистера Яйцеголового прислала ко мне мама, чтобы оградить от беды. Что он нечто вроде моего ангела-хранителя. Я подумала, что мне придется иногда готовить ему чай.

Мистер Яйцеголовый действовал медленно, но верно. Я должна была приходить к нему в кладовку, и он заставлял меня запирать дверь. Поначалу это был просто поцелуй в щеку, и я думала: «О черт, до чего же противно! Лучше бы я приготовила ему чай!» Но тут же вспоминала, что совершила дурной поступок, и одергивала себя. Мне становилось очень стыдно за себя. Я всерьез считала себя отвратительным человеком. Подлой воровкой. А Мистер Яйцеголовый постепенно шел к своей цели. И однажды, воспользовавшись случаем, буквально изнасиловал меня во время обеденного перерыва, а я, представь, и не думала сопротивляться. Я была преступницей, и меня наказали по заслугам. Просто я изо всех сил старалась думать о чем-то другом.