Глава 1

Впервые Кора услышала про Луизу Брукс в своем «форде-Т». Они с подругой сидели в машине напротив библиотеки и ждали, когда кончится дождь. Будь Кора одна и налегке, давно бы перебежала лужайку и метнулась вверх по каменным ступеням. Но, во-первых, с ней была Виола Хэммонд, а во-вторых, они все утро объезжали округу, собирая книжки для отдела детской литературы, и весомый результат их усердия, сухой и невредимый, лежал теперь в четырех ящиках на заднем сиденье. Гроза скоро пройдет, решили дамы; подождем, чтобы книги не намокли.

А по правде говоря (думала Кора, глядя на дождь) – куда ей спешить? Сыновья на все лето уехали работать на ферму под Уинфилдом. Осенью отправятся в колледж. Жизнь без детей стала тихая, привольная; надо привыкать. Вот сегодня Делла уже ушла, а дом и без нее чистый: ни грязных следов на полу, ни горы пластинок вокруг проигрывателя. Не приходится больше улаживать ссоры из-за машины, болеть на соревнованиях по теннису, редактировать и хвалить школьные сочинения. Даже еду покупать каждый день не надо: кладовка и ледник набиты продуктами. Сегодня Алан в конторе, и Коре вообще незачем торопиться домой.

– Хорошо, что мы на твоей машине, а не на нашей. – Виола поправила свою премиленькую шляпку, пышный тюрбан, у которого с макушки завитком спускалось страусовое перо. – Говорят, закрытые машины – роскошь, но в такой дождь – прямо спасение.

Кора улыбнулась как можно скромнее. Машина была не просто закрытая, а с электрическим зажиганием. «Запуск двигателя – не женское дело» – гласила реклама. Впрочем, Алан признался, что тоже не скучает по рукоятке.

Виола повернулась и оглядела книжки.

– Отзывчивый у нас народ, – заметила она. Виола была на десять лет старше Коры – виски уже поседели – и говорила с высоты своего старшинства. – Но не все. Ты заметила, что Майра Брукс даже дверь не открыла?

Кора не заметила. Она в тот день собирала книги в домах на другой стороне улицы.

– Может, ее дома не было?

– Я слышала пианино. – Виола посмотрела на Кору. – Она даже играть не перестала, когда я постучалась. Хороша, не поспоришь.

Небо проре́зала молния. Обе женщины вздрогнули, но Кора бездумно улыбнулась. Ей всегда нравились такие вот майские грозы. Они приходят быстро; над прериями громоздятся облачные башни, их все больше; долгожданное облегчение после гнетущей дневной жары. Час назад, когда Кора и Виола еще ходили по домам, солнце жарило с голубого неба. А теперь лило так, что зеленые листья сыпались с высокого дуба у библиотеки. Сирени тряслись и качались.

– Правда Майра – унылая снобка?

Кора замялась. Она не любила сплетничать, но и с Майрой Брукс не то чтобы дружила. А ведь они вместе ходили на собрания суфражисток. И на демонстрации тоже. Но если бы Кора сегодня встретила Майру на Даглас-авеню, Майра бы и приветом ее не удостоила. И все же Коре не казалось, что это снобизм. Скорее Майра просто не замечала ее существования, причем, вероятно, дело было не в Коре. Майра Брукс никого не замечает – разве что когда говорит речь и следит, какое производит впечатление. А вот на Майру, наоборот, смотрят все. Красивей женщины Кора, пожалуй, не видела: бледная безупречная кожа, огромные темные глаза, густые черные волосы. Конечно, она еще и говорит хорошо: ровный уверенный голос, четкое произношение. Но все понимали, что одним из виднейших участников Движения Майра стала из-за внешности. На Майре ломались все газетные стереотипы о внешности суфражистки. И сразу видно, что умная, культурная. Вроде бы знает все о музыке, сочинения всех знаменитых композиторов. Умеет очаровывать. Однажды с трибуны посмотрела Коре прямо в глаза и улыбнулась так, будто они подруги.

– Я ее не очень хорошо знаю, – сказала Кора, наблюдая в залитое лобовое стекло, как люди выскакивают из трамвая и спешат укрыться от дождя. Алан поехал на работу на трамвае, а «форд» оставил ей.

– Так я тебе скажу. Майра Брукс – жуткая снобка, – Виола с полуулыбкой повернулась к Коре. Страусовое перо коснулось подбородка. – Недавно что было: она послала записку секретарю клуба. Одна из ее дочерей едет летом в Нью-Йорк, и мадам Брукс ищет ей компаньонку. Старшая, Луиза, поступила в какую-то престижную танцевальную школу, но ей только пятнадцать. То есть Майра всерьез хочет, чтобы кто-то из нас поехал с девочкой. На месяц, даже больше! – Виоле шло негодование – глаза у нее сверкали, щеки раскраснелись. – Ну честное слово! Не знаю, что она себе думает. Мы ей что, прислуга? Ирландские нянюшки? – Виола поморщилась и покачала головой. – У нас мужья, конечно, прогрессивные, но никто не отпустит жену в Нью-Йорк на месяц с лишним. А Майра поехать не может, она, видите ли, слишком занята. Ей же надо на всех диванах в доме поваляться, на пианино поиграть.

Кора поджала губы. Нью-Йорк. Укол застарелой боли.

– Ну, наверное, ей нужно смотреть за другими детьми.

– Нужно-то нужно, да только она не смотрит. Вообще о них не заботится. У этих детей нет матери. Бедняжка Луиза сама ходит в воскресную школу. Наставник там Эдвард Винсент, так он ее забирает из дому и отвозит обратно каждое воскресенье. Его жена мне сама говорила. Майра и Леонард якобы пресвитериане, а ты хоть раз встречала их в церкви? Они, видите ли, слишком умные. И остальных детей не водят.

– А старшая сама захотела ходить, умничка. – Кора склонила голову набок. – Не помню, я ее видела?

– Луизу? Ой, ты бы запомнила. Она ни на кого не похожа. Волосы черные, как у Майры, но совершенно прямые, как у китаянки, и прическа «Бастер Браун». – Виола показала – ладонью прямо под ухом. – Не то чтобы она их недавно остригла. У нее была такая прическа, еще когда они сюда переехали, давным-давно. Слишком коротко и прямо, на мой взгляд, выглядит ужасно, совершенно неженственно. Но все равно, надо признать, она симпатичная девочка. Даже красивей матери. – Она улыбнулась. – Я считаю, в этом есть справедливость.

Кора попыталась представить эту черноволосую девочку, еще красивей, чем ее красавица мать. Украдкой коснулась волос: темные, но не очень. И уж конечно не совершенно прямые, хотя если их вот так подколоть под соломенную шляпку – вполне прилично. Коре говорили, что лицо у нее доброе и приятное, что зубы удивительно хороши. Но в красотку эти детали никогда не складывались. А теперь ей тридцать шесть.

– Мои девчонки всё пугают, что отрежут волосы, – вздохнула Виола. – Глупо. С ума все посходили с этими стрижками. Поветрие пройдет быстро, а волосы растут долго. И никто их на работу не возьмет. Я предупреждаю, они не слушают. Только смеются надо мной. У них с подружками какой-то свой язык, вроде тайного шифра. Знаешь, как меня Этель намедни назвала? Мымра. Это что за слово вообще? Я им сказала – они смеются.

– Да они тебя просто дразнят, – улыбнулась Кора. – На самом деле они не собираются стричься. Вряд ли. – И впрямь маловероятно. Стриженых девиц полно в журналах, но на улицах Уичиты они попадались редко. – И знаешь, я вот думаю, некоторым девушкам идет, – робко добавила Кора. – В смысле – короткие волосы. И легче, и не так жарко. Ну вот представь себе. И шпильки не нужны.

Виола подняла брови.

– Не беспокойся. Я стричься не собираюсь. – Кора снова потрогала затылок. – Годы уже не те.

Дождь зачастил, выбивая дробь по крыше машины. Виола скрестила руки.

– Ну, если мои девчонки обрежут волосы, то уж не потому, что им шпильки надоели. А чтобы соблазнять. Чтобы выглядеть соблазнительно. Вот это теперь и модно. Молодежь сейчас только об этом и думает. – Голос Виолы нечаянно дрогнул, и слова прозвучали скорее смущенно, чем возмущенно. – Кора, я не понимаю. Я же их учила правилам приличия. И вдруг они обе – нате! – выставляют коленки напоказ. Только за порог – закатывают юбки. По поясам видно, что закатывают. Я так понимаю, это вызов. Мне. А чулки, наоборот, спускают. – Она отвернулась и стала смотреть на дождь. Под глазами ветвились морщинки. – Я одного не понимаю. Зачем? Что у них в головушках делается? Неужели они не соображают, что демонстрируют таким вот образом? Мне в молодости никогда не хотелось выставить коленки на всеобщее обозрение. – Она покачала головой. – Две дочери мне приносят больше горя, чем четыре сына. Везет тебе, у тебя одни мальчики.

Может, и везет, подумала Кора. Ей нравилась в близнецах именно их мальчишеская сущность, их крепкое здоровье, уверенность в себе, и что одевались они просто и удобно, и что быстро остывали после жарких ссор. Эрл был поменьше и потише Говарда, но и он быстро забывал обиды на теннисном корте или бейсбольном поле. Коре нравилось, что оба захотели на ферму – попробовать деревенской жизни, поработать руками. Правда, она боялась, что дети не представляют, сколько придется работать. Кора знала, что ей действительно повезло с сыновьями, и не только в Виолином смысле. У соседей Хендерсонов был мальчик всего на четыре года старше, и эта разница оказалась роковой: Стюарт Хендерсон погиб в начале 1918 года, сражаясь во Франции. Уже четыре года прошло, а Кора все не могла оправиться от потрясения. Стюарт навеки остался долговязым подростком на велосипеде, едет и машет – привет! – ее мальчикам, те еще в коротких штанишках ходили. «Повезло с сыновьями» – это просто «повезло родить их вовремя».

Но, что бы ни говорила Виола, Кора считала, что с дочерьми тоже справилась бы. Наставление и понимание в нужных дозах – и все, наверное, было бы хорошо. Может, Виола просто не нашла к ним подхода.

– Я тебе говорю, Кора, с этим поколением что-то не так. Они не думают о важном. Мы в молодости добивались права голоса, реформы общества. А современные девушки хотят только… шляться голышом и чтобы на них пялились. У них как будто нет другого призвания.

Кора не могла не согласиться. До какой степени девушки оголяются – это просто поразительно. И ведь Кора не какая-нибудь достопочтенная высокоморальная старуха; уж точно не мымра, хоть и не знает, что это значит. Она радовалась, когда юбки поднялись на девять дюймов вверх от лодыжки. Конечно, немного обнажились икры, зато подол не волочился по грязи и не тащил в дом брюшной тиф и прочую заразу. Уж точно лучше, чем смешные узкие юбки, как лошадь стреноженная, Кора сама недавно семенила в них по воле моды. Но теперь… Девчонки стали носить такие короткие подолы, что при малейшем ветерке открывались колени, и уж в этом точно нет никакого практического резона. Права Виола: если девушка носит такую юбку, она просто хочет, чтобы на нее смотрели, и не просто смотрели. Кора даже видела в Уичите нескольких ровесниц с открытыми коленями; уж таким-то матронам точно не пристало столь вульгарно оголяться.

– Вот поэтому я и вступаю в Клан, – радостно сообщила Виола.

– Что?

– В Клан. Ку-клукс-клан. На той неделе в клубе выступал их представитель. Жаль, тебя в тот день не было. Они очень заинтересованы, чтобы женщины к ним приходили, продвигались…

– Конечно, заинтересованы, – буркнула Кора. – Мы ведь голосуем.

– Ну зачем же так цинично? Они гораздо тоньше. Они же знают, что женщинам есть за что бороться. – Страусовое перо затряслось. – Они против всей этой модернизации, всех этих внешних влияний на нашу молодежь. Они, конечно, стремятся к расовой чистоте, но и к тому, чтобы девушки учились хранить свою чистоту сами. Видит бог, мы должны сохранять чистоту расы и делать все, чтобы раса продолжилась. Мой шурин говорит, что готовится настоящий захват – его планируют в кулуарах Ватикана. Вот почему католики столько рожают, а у наших один-два ребенка или вообще…

Виола осеклась. Поджала губы. Кора не сразу поняла, в чем дело.

– Ой, прости, пожалуйста, – сказала Виола. – Я не про тебя. У тебя совсем другое дело.

Кора махнула рукой. В конце концов, у нее два сына. Но некоторое время обе молчали, только дождь стучал по крыше.

– В любом случае, – подытожила Виола, – думаю, девочкам это полезно. Общение с достойными, нравственными людьми.

Коре стало душно. Она носила корсет каждый день уже столько лет, что он ей почти не мешал. Будто срослась с ним. Но иногда, в плохую минуту, вот как сейчас, корсетные ребра давили и впивались в тело. Надо осторожно выбирать слова. Не показать, что она задета.

– Не знаю, Виола, – сказала она беззаботно, и голос ее не выдал. – Клан? Это которые в белых париках, капюшонах с жуткими дырками для глаз? – Она помахала руками в перчатках. – У них еще есть гении, великие маги, костры всякие… – Не переставая улыбаться, Кора заглянула в голубые глазки Виолы, соображая, что в них видно. Надо понять расклад, взвесить шансы. Виола старше, но Кора богаче. Из этого и надо исходить. – Какие-то они… банальные, – Кора пожала плечами, будто извиняясь.

Виола вскинула голову:

– Но столько людей…

– Вот именно, – улыбнулась Кора. Она выбрала верное слово. Как будто фыркнула на безвкусную китайскую чашку в «Иннез». Теперь Виола точно передумает.

Когда дождь поутих, они вылезли из машины и в два захода, огибая лужи, внесли ящики в библиотеку. Пока ждали библиотекаря, говорили о другом. Полистали потрепанную «Алису в Стране чудес», поумилялись картинкам. Потом заехали выпить чаю в отель «Лассен», а затем Кора отвезла Виолу домой.

Через много-много лет эта обыкновенная дорога домой станет частью рассказа, после которого Кора на целых полчаса утратит уважение обожаемой внучатой племянницы. Эта семнадцатилетняя девушка с чересчур, по мнению ее матери, длинными волосами в 1961 году будет плакать, что не застала начала борьбы против расовой сегрегации на Юге. Она часто делала Коре замечания за слово «цветной», но в целом ругала ее реже, чем родителей, понимая, что тетя Кора говорит так не из расовой ненависти, а просто потому, что стара и язык ее уже не исправить.

Но, услышав про Виолу, внучатая племянница просто взорвалась. Не могла понять, почему бабушка не порвала мгновенно с женщиной, которая хотела вступить в Клан. Или ты не знала, что они делали с людьми? Внучатая племянница с презрением глядела на Кору, в глазах слезы. Ты не знала об их гнусных преступлениях? О том, что они убивали ни в чем не повинных людей? Знала, ответила Кора. Но ведь Виола туда не вступила. Только потому, что она была снобка, возразила внучатая племянница. А не потому, что поняла, как это ужасно. Время другое было – вот и все, что могла сказать Кора в защиту давней подруги, которая давно уже лежала в могиле. (Рак. Начала курить вслед за дочерьми.) Ты вспомни, какой это год, защищалась Кора. Лето 1922-го. Клан тогда насчитывал шесть тысяч человек, а в Уичите всего-то населения было тысяч восемьдесят. Обычное дело по тем временам. Клан был могуч, он разрастался во многих городах и штатах. Что, люди были дурее нынешних? Или подлее? Может, и так, допускала Кора. Но глупо думать, что ты в те времена смогла бы подняться над общей дремучестью. Кора и сама его избежала только потому, что у нее были особые обстоятельства. Другие предрассудки продержались в ее голове дольше.

Да, сейчас много идиотизма, подтвердила внучатая племянница, но я его отлично распознаю. Верно, признала Кора, я тобой горжусь. Однако, может быть, есть и другие виды идиотизма, которых ты не распознаёшь. Понимаешь, о чем я, дружок? Кто вырос на скотном дворе, для того нет запаха, есть просто воздух. Придет время, родится новая молодежь и почувствует, что наш воздух – сплошная вонь. Ты меня послушай, дружок. Пожалуйста. Я старая, я знаю, как это бывает.

Кора отвезла Виолу, вернулась в центр и припарковалась на Даглас-авеню, напротив конторы Алана. Она вышла из машины, и никто на нее не обернулся. Два года назад на ежегодной Ярмарке пшеницы устроили Парад водительниц – все только об этом и говорили. Но уже тогда организаторы без труда нашли добрых два десятка дам, жаждавших продемонстрировать свое мастерство за рулем разных авто. Кора ехала пятой, рядом с ней восседал гордый Алан.

Дверь в контору никак не хотела открываться, и Коре пришлось поднапрячься. Внутри сразу стало ясно, в чем дело. Большое окно в зале было распахнуто, в него дул свежий ветер, а огромный вентилятор гнал воздух прямо в дверь. Слева за пишмашинками сидели две незнакомые девушки. Секретарша Алана обеими руками крутила ротационную копи-машину. Увидев Кору, выпустила рычаг:

– Здравствуйте, миссис Карлайл! Рада вас видеть!

Кора заметила, что машинистки тоже бросили работать и воззрились на нее. Неудивительно. У Коры был красивый муж. Она улыбнулась девушкам. Обе молоденькие, одна хорошенькая. Никакой угрозы не представляют.

– Я скажу, что вы пришли, – заторопилась секретарша. Поверх платья на ней был фартук в чернильных пятнах.

– Нет, вовсе не обязательно, – возразила Кора, глянув на свои часики. – Ни к чему его беспокоить. Скоро пять, я подожду.

Но дверь кабинета уже открылась, и оттуда с улыбкой выглянул Алан:

– Привет, дорогая! Слышу – твой голос. Приятная неожиданность!

Он уже шел к ней, распахнув объятия. Видный мужчина, есть на что посмотреть; высокий, подтянутый, в костюме-тройке. На двенадцать лет старше Коры, но темно-русые волосы еще густы. Кора глянула на машинисток, убедилась, что они смотрят на нее во все глаза, будто на героиню синема. Алан наклонился и поцеловал ее в щеку. От него слегка пахло сигарой. Коре послышался чей-то вздох.

– Промокла, – сказал Алан, пощупав ее шляпку. В голосе прозвучал легкий упрек.

– Сейчас только моросит, но может зарядить снова, – негромко сказала она. – Я заехала на всякий случай – может, тебя подвезти? Я не хотела мешать.

Алан уверил, что она совершенно не помешала. Представил ее машинисткам и, не переставая нахваливать их сноровку, приобнял Кору и повел к себе в кабинет. Тут, сказал он, парни, с которыми я хочу тебя познакомить, новые клиенты из нефтегазовой компании. Трое встали, когда она вошла, Кора вежливо поздоровалась, пытаясь запомнить лица и имена. Приятно познакомиться, сказал один; ваш муж так хорошо о вас отзывался. Кора с давно затверженной искренней улыбкой выказала приличествующее случаю удивление.

Пять часов, пора идти. Алан пожал клиентам руки, надел шляпу, взял зонтик с подставки и шутливо извинился за спешку – мол, приходится ловить попутный транспорт, а то не попадешь домой. Мужчины улыбнулись ему и ей, кто-то предложил встретиться семьями – пригласил Алана с Корой на ужин к своей жене. «Буду очень рада», – ответила Кора.

Когда они вышли, и впрямь лило сильнее. Алан предложил подогнать машину, но Кора отказалась: лучше поделись зонтиком. Прижавшись друг к другу и нагнув головы, они добежали до машины. Алан распахнул дверцу, подал Коре руку и держал зонтик, пока она не залезла на пассажирское сиденье.

В машине они были по-прежнему друг с другом любезны, хотя наедине атмосфера менялась. Кора сказала про детский отдел библиотеки, Алан порадовался – мол, дело хорошее. Кора объяснила, что ее почти весь день не было дома. Можно, конечно, погреть суп, но она ходила на рынок, сделает вкусный салат, и свежий хлеб тоже есть. Легкий ужин – то, что надо, ответил Алан. Мальчики уехали, долго сидеть за столом уже неинтересно. Надо привыкать. Если поесть быстро, добавил Алан, сходим потом в синема, все равно, что идет, главное – вместе. Кора обрадовалась, согласилась. Алан был уникален: ни один мужчина не смог бы высидеть с женой абсолютно любую фильму, они ходили даже на «Шейха», и Алан не закатывал глаза при виде Валентино. Ей и в этом повезло. Ей вообще во многом везло. Но сейчас она прокашлялась.

– Алан… Ты знаешь Леонарда Брукса?

Она дождалась кивка, хотя и так было понятно. Алан знал всех собратьев-адвокатов в Уичите.

– Ну так вот. Его старшая дочь поступила в танцшколу в Нью-Йорке. Брукс и его жена хотят, чтобы ее сопровождала замужняя женщина. Весь июль и начало августа. – Кора облизала губы. – Думаю, я поеду.

Она лишь мельком отметила его удивление и снова стала смотреть на дорогу. Почти приехали; за окном зеленые улочки, симпатичные домики соседей, опрятные лужайки. Она по многому будет скучать, когда уедет: собрания клуба, чаепития у подруг, летний пикник во Флинт-Хиллз. Скорее всего, пропустит рождение четвертого ребенка подруги, что весьма огорчительно, потому что ее позвали крестной. И по друзьям придется поскучать, и по Алану, конечно. И по этим знакомым улицам. Но когда она вернется, привычный мир снова встретит ее. А случай упускать нельзя.

Алан молчал, пока не подъехали к дому. И тогда тихо, осторожно спросил:

– Когда ты решила?

– Сегодня. – Она сняла перчатку и пальцем провела по стеклу, следуя за каплей дождя. – Не волнуйся. Я вернусь. Просто маленькое приключение. Вот как у мальчиков на ферме. Я вернусь до того, как они уедут в колледж.

Кора посмотрела на дом. Даже в дождь он был прекрасен, хотя и слишком велик для них. Этот дом строили – и покупали – для большой семьи, но третий этаж всегда пустовал, там сначала была игровая, а теперь просто склад всяких вещей. Но и теперь, когда мальчики уехали, они с Аланом не хотели продавать свое жилище. Им обоим нравились тихие окрестности и сам дом, его величественный фасад с крытой верандой и островерхой башенкой. Они рассудили, что мальчикам приятно будет приезжать на каникулы в родные стены. Комнаты детей остались прежними: постели заправлены, в шкафах – детские книги. Все, чтобы мальчикам захотелось возвращаться сюда на каникулы.

– Значит, Нью-Йорк, – задумчиво произнес Алан. Кора кивнула.

– И тому есть особые причины?

Кора повернулась к нему: добрый взгляд, выбритый подбородок с ямкой. Впервые она увидела его лицо еще девочкой. Девятнадцать лет вместе. Каковы ее причины, Алан знал.

– Может, удастся что-то разведать, – сказала Кора.

– Ты уверена, что это будет правильно?

– Утром поговорю с Деллой. Может, согласится приходить пораньше или уходить попозже. Или то и другое, – Кора улыбнулась. – Ты тут без меня потолстеешь. Она лучше готовит.

– Кора, – покачал головой он. – Ты же понимаешь, я не об этом.

Она отвернулась и взялась за ручку дверцы. Разговор исчерпан. Она уже решила ехать, и оба отлично понимали, что решила бесповоротно.

 

Глава 2

Бруксы жили на улице Норт-Топика, кто другой дошел бы за пятнадцать минут. Но Кора шла гораздо дольше. Давняя привычка: заслышав машину, она поднимала парасоль глянуть, не знакомый ли едет. Если да и если он останавливался и спрашивал, не надо ли подвезти, или просто говорил: «Какое приятное июньское утро!» – Кора любила пару минут с ним поболтать. Она ценила дружбу с соседями, особенно в этом городке, который после стольких лет все равно казался ей большим. Правда, в то утро Кора отклоняла все предложения ее подвезти и отвечала только, что идет к подруге.

И все равно пришла вовремя, потому что специально вышла пораньше – мало ли что. В одиннадцать она стояла перед домом Бруксов. Монументальное, заметное здание, хоть и выкрашено в унылый серый цвет. Определение «большой дом» казалось мелким: все три этажа длиной в полпереулка, даже больше; участок обычный, а дом – переросток. Все окна на фасаде распахнуты ветерку, кроме одного, с зазубренной трещиной на раме: видимо, если откроешь, рассыплется. Лужайку вокруг дома недавно скосили, несколько сиреневых кустов, еще в цвету, затеняли крытую известняковую террасу. Кора поднялась по ступенькам; шмель покружил рядом, утратил интерес и улетел.

Майра, улыбаясь, открыла дверь, и Кора вновь изумилась: какая маленькая! Сама Кора тоже немножко не дотягивала до среднего роста и не привыкла смотреть на других женщин сверху вниз; но Майра была дюйма на четыре ниже. Кора и не думала, что Майра такая: на трибуне та миниатюрной не казалась, и голос у нее был низкий, как у рослых дам. И все же Кора никогда не слышала, чтобы Майру называли «миленькой», «прелестной» или «хорошенькой». Только «красивой», «пленительной», «притягательной». Вот и сегодня: даже шея Майры (ни следа загара) над плоским воротничком белой шелковой блузы казалась длинной, а юбка со сборками на талии и скромной линией подола над лодыжками удлиняла и всю фигуру. Из пучка волос на затылке выбилась длинная темная прядь.

– Кора. Рада, что вы пришли. – Мягкий, мелодичный, почти убедительный голос. По телефону она притворилась, будто узнала Кору. Майра пожала ей руку, забрала парасоль. – Пешком? В такую жару? Ничего себе. Честное слово, я на таком солнце просто вяну.

– Тут пара кварталов, – сказала Кора, хотя спина у нее была мокрая от пота. Она выудила из сумочки платок и промокнула лоб. Майра ждала; теперь стало видно, что она сама несколько вымотана. Жемчужные пуговки на блузе застегнуты криво: у шеи лишняя петля, внизу – лишняя жемчужинка.

– Садитесь. Я принесу лимонада. Или чаю? Простите за беспорядок. – Она отвернулась. – Служанка обычно приходит в девять, но сегодня ее нет и нет. И, конечно, позвонить ей некуда. – Она всплеснула руками и вздохнула: – Что делать? Приходится ждать.

Кора сочувственно кивнула. Сама-то она, правда, всегда старалась прибраться как можно чище еще до прихода Деллы, чтобы не оставлять беспорядка – а то Делла будет рассказывать своим, какие неряхи эти белые, которые ее наняли. Но Майру, судя по гостиной, подобные заботы не обременяли. Чудесная комната, просторная, светлая, с двумя большими окнами, из которых струился ветерок, была просто завалена барахлом. На полу там и сям лежали: ложка, перьевая ручка, бадминтонная ракетка, обувной рожок, голый пупс с единственным голубым глазом, а дальше, у прелестного парчового диванчика, пара грязных носков по соседству с раскрытым «Кандидом» Вольтера. Кора притворилась, что носков не заметила, но дышать стала ртом. Хотя окна были распахнуты, в воздухе сильно пахло подгоревшим хлебом.

Майра вздохнула:

– Я все утро работала у себя. На следующей неделе буду говорить о Вагнере. – Она подобрала с пола пупса, ложку и ракетку. – Эти дети сводят меня с ума. Им вообще нечего делать в гостиной. Мне очень стыдно. Я сейчас вернусь. Так вы сказали, чай? Или лимонад?

Кора не сразу нашлась с ответом. Она-то думала, гостиная у Майры такая же безупречная, как хозяйка.

– Лимонад.

Майра вышла и плотно закрыла за собой раздвижную дверь. Кора все стояла, размышляя, стоит ли пихнуть грязные носки под диван. Победив сомнения, так и сделала и с облегчением оглядела комнату снова. Везде книги. На подоконнике «Латынь – это просто», и ветер развевает потрепанное зеленое ляссе. На журнальном столике посреди комнаты еще стопка. Кора подошла ближе: «Стихотворения» Гёте, «Художник на Корфу», «Приключения Шерлока Холмса», «Происхождение видов». И томик Шекспира, как пуфик для ног, под стулом.

Быстрые шаги по скрипучим ступенькам: секунду спустя в гостиную вошла кудрявая девочка лет семи. Она ела шоколад из чайной чашки и уже измазала им юбку, бледные щеки и кончик носа. При виде Коры дитя вздрогнуло.

– Привет, – сказала Кора как можно приветливее. – Я миссис Карлайл. Подруга твоей мамы. Жду ее тут.

Девочка съела еще ложку шоколада.

– А где она?

Кора кивнула на дверь:

– Где-то там.

Дверь раздвинулась. Вошла Майра с двумя стаканами лимонада. Увидев дочь, она перестала улыбаться.

– Дорогуша, что это ты ешь? – спросила она мягко, но шоколад отобрала. – Джун. Это не обед. Сама знаешь. Иди-ка в ванную и умойся. И поищи Тео.

– Он играет в бадминтон сам с собой, – сказала девочка. – Он вдвоем не хочет играть.

– Ерунда какая. Я только что нашла вторую ракетку в совершенно неподходящем месте и поставила у задней двери. Умойся, возьми ракетку и пойди поиграй с Тео. У мамы гости. Это все. – Майра снова надела улыбку, повернулась к Коре и взяла стакан. Кора приметила, что теперь блуза у нее застегнута как следует. – Садитесь, – она показала на стул.

– У вас столько книг, это так замечательно, – сказала Кора и присела, стараясь не наступить на Шекспира.

– А! – Майра закатила глаза. – Дети читают и оставляют везде валяться. В библиотеке нет места, там все занято юридическими книжками Леонарда. Та часть дома просто утопает в них, такая тяжесть. – Она увидела, что Кора улыбается, и покачала головой: – Нет, правда. Фундамент провалился на четырнадцать дюймов. Уже окна трескаются. А он ни от одной книжки не хочет избавиться.

Кора из сочувствия хотела было как-нибудь поругать Алана, но ничего не придумала. У Алана тоже много книг по юриспруденции, но если бы затрещал фундамент, он бы, конечно, часть убрал.

Они переглянулись. Коре казалось, что начать должна Майра.

– Красивая девочка, – сказала Кора, кивнув на дверь.

– Спасибо. Вы еще Луизу не видели.

Кора изумилась.

Майра это заметила и пожала плечами:

– Пока не видели, как я понимаю. Простите. Я буду говорить откровенно. Учитывая миссию, за которую вы взялись, – Майра скептически глянула на Кору, – знайте, что сопровождать придется девочку не только очень красивую, но и чрезвычайно строптивую.

Кора изумилась снова. Похоже, разговор ни к чему: Майра уже решила, что Кора – подходящая компаньонка. Собственно, Кора почти не сомневалась, что ее предложение будет принято, вероятно, даже с благодарностью, но предполагала, что Майра хоть для порядка задаст ей несколько вопросов.

– Я слышала, что она очень симпатичная, – сказала Кора.

– Что еще вы слышали?

Кора выпрямилась.

– О, ничего такого, – Майра похлопала Кору по плечу. Крупная рука у этой миниатюрной женщины, а пальцы тонкие и длинные. – Я не хотела вас пугать. Но… я знаю, что у вас много подруг в городе. – Она откинулась назад и скрестила лодыжки. – И, возможно, вы говорили, например, с Элис Кэмбл.

Кора покачала головой. Лимонад был слишком кислый. Она старалась не морщиться.

– Да-да. Ну, в общем… Элис Кэмбл преподает танец и декламацию в музыкальном колледже Уичиты, – пояснила Майра таким тоном, словно это ужас как смешно. – Луиза несколько лет у нее училась. Они, так сказать, столкнулись лбами. Миссис Кэмбл назвала мою дочь… – Майра бросила взгляд в окно, словно подыскивая точные слова, – испорченной, раздражительной и склочной. Звучали и другие эпитеты. В общем, она Луизу выгнала.

Кора нахмурилась. Она собралась в Нью-Йорк. Это решено. Если она сейчас откажется, другого случая может не представиться. Но над словами Майры стоило подумать: кажется, Кору ждет задача потруднее, чем она себе представляла.

– Не буду отрицать – все это правда, – добавила Майра и поставила стакан на стол. – Бывает иногда. – Она улыбнулась. – Порой с Луизой очень непросто, уж я-то знаю. Но… если другим трудно, то ей самой с собой труднее всех. – Майра сниходительно махнула рукой: – У нее артистический темперамент. Честно говоря, она уже давно превзошла миссис Кэмбл. И поняла это, еще когда у нее училась. В этом вся загвоздка.

Этажом выше что-то тяжелое бухнулось на пол. Мужской голос сказал:

– Идиотка!

Кора глянула вверх. Майра притворилась, что ничего не слышала.

– Иными словами, она неуправляема? – переспросила Кора.

– Нет. Наоборот. Я хочу развеять ваши опасения. Видите ли, характер характером, а у вас есть рычаг влияния. Аргумент, которого нет ни у кого, даже у меня. Вы – ее билет в Нью-Йорк, и она это знает. И когда вы туда приедете, этот аргумент у вас останется. Если вы решите уехать обратно, ей тоже придется вернуться. Отец четко дал ей это понять.

Наверху что-то разбилось, послышался гортанный женский вопль. Кора снова посмотрела на потолок, а потом на безмятежное лицо собеседницы.

– Так что с вами, – заключила Майра, – наша маленькая львица будет кроткой, как ягненок. Она прекрасно знает, с каким трудом я уговорила отца, и не будет рисковать. Учиться у Теда Шона и Рут Сен-Дени – невероятная удача. Вы знаете, что такое «Денишон»?

Вопрос был, очевидно, риторический. Подразумевалось, что Кора знает. Та уже почти кивнула, но сообразила, что надо быть честной, и покачала головой. Майру это явно смутило.

– Как, вы не знаете танцевальную студию «Денишон»?

Кора снова покачала головой.

– Ну и ну. Это же самая современная танцевальная студия в Америке. Они выступали в ноябре в театре Кроу форда, вы не смотрели?

Кора, уже рассердившись, покачала головой в третий раз. Да, вроде были какие-то афиши, но их с Аланом это не заинтересовало. Майра, чуть нахмурившись, смотрела на Кору. Похоже, составила мнение.

– Вы много пропустили. Тед Шон и Марта Грэм танцевали ведущие партии. Просто восхитительно. Не чета той дряни, которую обычно привозят в нашу глушь. – Майра неодобрительно посмотрела в окно. – Денишоны ставят по-настоящему современный танец, современный и высокохудожественный. Хореография отчасти в духе Айседоры Дункан, но не только. Они и сами многое изобрели. Они лучшие. – Майра помолчала, глядя на свои руки. – Я так рада за Луизу.

Послышался отчетливый шлепок и новый вопль, который могло бы исторгнуть оскорбленное существо любого пола. Кора кашлянула и показала на потолок:

– Может, надо как-то… вмешаться?

Майра подняла глаза.

– Да нет, ничего, – пробормотала она, разглаживая юбку. – Сейчас сама придет.

Легкие, быстрые шаги по лестнице.

– МАМА!

Майра не ответила.

– МАМА!

– Мы тут, дорогая, – отозвалась Майра. – В гостиной. И ведем себя культурно.

Заплаканная девочка стояла в дверях, держась за левое плечо. Кора сразу поняла, что перед ней Луиза: эту невероятную красоту не портили ни слезы, ни яростно покрасневшие и припухшие глаза. Невысокая и миниатюрная, темноглазая брюнетка, как мать, тоже бледная, лицо сердечком. Но подбородок тверже и щеки пухленькие, как у маленькой Джун. Лицо обрамляли прекрасные черные волосы, прямые, сверкающие, подстриженные до мочек, с острыми концами-стрелками у сочных губ. Гладкая густая челка срезана ровно над бровями. Виола права. При всем сходстве с матерью, эта девочка ни на кого не похожа.

– Мартин меня ударил, – заявила она.

– Ударил? – переспросила Майра. – Или шлепнул? Я живу с вами много лет, и разницу мне слышно даже отсюда.

– Синяк остался! – Луиза поддернула рукав кремового платья: красное пятно наливалось синевой. Кора ахнула. Луиза глянула на нее, но мельком. – Он выше меня. И старше. Заявился ко мне в комнату и стал читать мой дневник! Тебе, похоже, наплевать на его кошмарное нахальство? – Луиза указала на синяк. – И на жестокость?

Майра ухмыльнулась. Ее явно смешил этот драматизм. Но Коре вопросы Луизы показались законными. Синяк на руке – это некрасиво. Если некто Мартин старше Луизы, получается, он примерно ровесник ее близнецам. Кора не могла себе представить, чтобы Говард или Эрл ударили девочку младше себя, да и вообще – девочку. Они на такое просто не способны. Ну а если бы кто-то из них потерял голову и все-таки ударил, ему пришлось бы отвечать и перед Корой, и перед Аланом. Которые отнеслись бы к такому поступку гораздо серьезнее, чем эта женщина на диване, которая продолжала ухмыляться.

– Скоро ты избавишься от его нахальства и жестокости, – сказала Майра, подавив зевок. – В Нью-Йорке твой драгоценный дневник будет в полной безопасности – благодаря вот этой женщине. Луиза, познакомься с Корой Карлайл.

Девочка поглядела на Кору. Ничего не сказала, но на лице нарисовалось снисходительное презрение. Кора не поняла почему. Собираясь сюда, она постаралась хорошо одеться. На ней было скромное, но модное платье, на шее длинная нитка бус. Она одета никак не хуже Майры. И все же в глазах у девочки отчетливо читалось терпеливое отвращение. Так дети смотрят на капусту брокколи, которую надо съесть, чтобы получить десерт, или на беспорядок, который должен быть убран, чтобы дали поиграть. Этот обреченный взгляд был еще неприятнее из-за того, что девочка была красива – бледная, с надутыми губками. Кора почувствовала, что краснеет. Давненько на нее не смотрели так свысока.

Она вскочила и протянула руку:

– Привет. – Она улыбнулась и посмотрела девочке в глаза. Разница в росте – Корино преимущество. – Рада познакомиться. Надеюсь, нас ждет приятное путешествие.

– Очень приятно, – буркнула девочка. Притворялась она куда хуже матери. Вяло пожав Корину руку, она снова взялась за ушибленное плечо.

– Большой синяк, – сказала Кора. – Болит, наверное?

Всего лишь правда вслух; но она сказала это по-доброму – и как будто невидимый ключ повернулся. Красивые глаза снова наполнились слезами и, кажется, увидели Кору иначе.

– Спасибо, – сказала Луиза. – Болит, да.

– Она не знала, что такое «Денишон», – мстительно вставила Майра, улыбнувшись дочери. Коре вдруг стало противно.

– Вы не слышали про «Денишон»? – Луиза тоже была поражена.

– Нет, – ответила Кора, надеясь, что они отстанут, если сказать внятно.

Мать и дочь переглянулись и уставились на Кору одинаковыми темными глазами. Сейчас они были совсем похожи.

– А зачем вы тогда едете? – приятным голосом, но с неприятной улыбкой спросила Майра. – Что влечет вас в Нью-Йорк?

Кора сглотнула. Надо было предвидеть этот вопрос и приготовить ответ. В голове замелькали расхожие штампы: статуя Свободы, иммигранты, бутлегеры, каморки под крышей, Бродвей.

– Театры, – ответила она. – Люблю хороший театр.

Луиза вздохнула с облегчением. Улыбалась она не как мать: с удовольствием, таким же искренним, как и ее презрение в начале.

– Это хорошо! Значит, вы не безнадежны!

Кора не поняла, как это расценить.

– Настоящий театр – это мировая штука. Я хочу сходить на все бродвейские ревю.

Кора приветливо кивнула. Театр так театр, она не против.

Майра повернулась к Коре:

– Забавно. Я вас что-то ни на одной пьесе ни разу не видела.

Кора попыталась вспомнить, когда в последний раз была в театре. Больше пяти лет назад. Она предпочитала синематограф: лица крупным планом. Титры можно читать.

– Она не сказала, что любит здешний театр, мама. – Луиза повернулась к Коре: – Вы же про хороший театр, да? И правильно делаете, что не ходите. Тут у нас ни играть, ни танцевать не умеют. Вот настоящее варьете я бы посмотрела!

– Я тоже, – сказала Кора. Они с Луизой улыбнулись друг другу. Кора подумала: надеюсь, Бродвей и вправду мне понравится.

– Луиза, дорогая, – сказала Майра, не сводя, впрочем, глаз с Коры. – Я очень рада, что вы подружитесь. Но нам с миссис Карлайл нужно еще кое-что обсудить.

Луиза посмотрела на мать, потом на Кору, как бы пытаясь отгадать, что именно они собрались обсудить. Так и не уловив, пожала плечами и удалилась. Проходя мимо стопки с книгами, она не глядя взяла верхнюю. Обернулась.

– Увидимся в июле. – Помахала рукой с книжкой и незаметно подмигнула Коре.

Майра изложила детали: Кора с Луизой будут жить в рекомендованных «Денишоном» апартаментах рядом с Риверсайд-драйв. Леонард уже купил билеты на поезд и полностью оплатил квартиру, но, предупредила Майра, лучше пусть Луиза думает, будто он платит еженедельно. За расходы отвечает Кора; при отъезде Леонард выдаст ей сумму на неделю и потом будет присылать по требованию. Денег не очень много, но особенно экономить не надо: пусть девочка почувствует себя в Нью-Йорке. Музеи, театр, рестораны и другие здоровые развлечения приветствуются.

Слушая все это, Кора немного смягчилась. Может, под Майриным высокомерием по поводу «Денишона» скрывается зависть или нормальная материнская тревога. Может, Майра сама хотела бы поехать с Луизой. Не так легко отпустить дочь с почти незнакомым человеком. Майра взяла на себя труд найти и выбрать компаньонку. Очевидно, она беспокоится. Может, просто боится, как любая мать.

Так что, уже прощаясь с Майрой в большой прихожей, Кора собралась с духом и сказала:

– Хочу, чтоб вы знали. – Она слегка ссутулилась – так она будет казаться пониже. – Спасибо, что рассказали про учительницу танцев, с которой Луиза не поладила. Но, честное слово, мне кажется, ваша дочь – замечательная девушка. Я слышала, она даже ходит в нашу церковь.

– Ходила, – сухо сказала Майра.

– О. Ну да. В любом случае, я вот о чем: не беспокойтесь, пожалуйста. Я сказала про театры, но уверяю вас, о главном я не забуду. Разумеется, Луиза – приличная девушка, но я буду за ней хорошо следить.

Майра воздела брови и улыбнулась, будто Кора сказала что-то смешное.

– Это Леонард настаивал на компаньонке, – пояснила она, распахивая дверь в солнечную жару. По-прежнему улыбаясь, ладонью прикрыла глаза. – Найти вас – его идея. А я просто хочу, чтоб она уехала.

 

Глава 3

Вокзал Юнион-стейшн был, наверное, самым изысканным зданием Уичиты. Еще сравнительно новый – построили за несколько лет до войны. Портал с гранитными колоннами и двадцатифутовыми стрельчатыми окнами. Внутри – роскошный зал, и этим ярким июльским утром мраморный пол исполосовали солнечные лучи. Люди с билетами и чемоданами деловито сновали из тени в свет. Под сводами гулко звучали шаги и разговоры. Кора, Алан и Леонард Брукс сидели на деревянной скамье у стены. Скамья была жесткая, с высокой спинкой, как в церкви, так что Кора сидела очень прямо, иногда бросая взгляды на большие стенные часы. Луиза ушла в уборную минут двадцать назад.

– У вас поезд Санта-Фе – Чикаго. – Алан смотрел в Корин билет. – На пересадку два часа. Это уйма времени. Но поезд лучше найти сразу, – он выразительно глянул на Кору и утер лоб носовым платком. – В Чикаго на вокзале такие толпы.

Кора кивнула, стиснув на коленях руки в перчатках. Она впервые приехала в Уичиту в семнадцать, буквально прямо с фермы. Поезд остановился на старом вокзале, который был куда меньше нового и не производил такого впечатления. И все же ее взбудоражила и растревожила толпа, и движение, и все эти модные женщины в корсетах, юбках с ремнями и английских блузах с высокими воротниками. Коре Уичита и сейчас казалась большой. Алан здесь вырос, толпа и суматоха были ему не в диковину, а кроме того, он ездил по всей стране на адвокатские конференции. И вот Алан – Алан! – говорит, что чикагский вокзал многолюден, а ведь ей завтра утром придется за два часа пересесть там на поезд до другого, огромного города, и все это – с юной спутницей на буксире.

– Если, конечно, вы прибудете вовремя. – Леонард Брукс откинулся на спинку скамьи и вынул из жилетного кармана часы, словно те, на стене, были ему не указ. – Забастовка может продлиться все лето. Пора принимать суровые меры.

Леонард был невысок, но плотен. Глаза – скорее черные, чем карие, волосы темны, как у Луизы и Майры. И тоже казалось, будто он как минимум среднего роста. Нос у него был длинный и острый, а еще Леонард имел привычку смотреть в никуда, что должно было означать глубокую задумчивость. Алан говорил, что Леонарда Брукса, весьма вероятно, назначат судьей и что у него блестящий ум. Кора заметила, что Леонард одержим работой. Он нес по вокзалу два чемодана, Луиза шагала рядом, а Леонард все порывался затеять с Аланом разговор о новых нормативах по налогам на собственность. Лишь когда Алан многозначительно кашлянул и стал смотреть на Кору, мистер Брукс вспомнил, что в данный момент она тут важнее. Тогда он наконец сподобился любезно ее поблагодарить, но тут же свернул на забастовку железнодорожников, и его явно не волновало, что дочь (которая, кстати, ушла в туалет полчаса назад) впервые надолго уезжает из дома.

– Занятное противоречие, – заметил он Алану. – Рабочие имеют право бастовать, а пассажиры имеют право на соблюдение расписания.

– Пойду поищу Луизу, – сказала Кора как можно непринужденнее.

Только бы Леонард не обнаружил, что девочка успела потеряться еще до отъезда. Но Кора давно волновалась, а предлога пойти за Луизой выдумать не могла. Кора сама только что побывала в этой самой уборной. Теперь, стуча невысокими каблучками по мраморному полу вокзала, Кора догадалась: Луиза задержалась нарочно, ей не хочется слушать их болтовню.

Подозрение обратилось в уверенность, когда Кора завернула за угол, где сидел чистильщик обуви, и увидела Луизу. Прислонившись к стене, девочка пила кока-колу прямо из бутылки, а рядом стоял парень в щеголеватом пиджаке и плоской шляпе. Одной рукой парень опирался на стену, чтоб удобнее было смотреть на Луизу; то, что он видел, ему явно нравилось.

– Луиза. Вот ты где.

Оба выпрямились. Луиза выпустила соломинку изо рта. Кора заметила, что парень на самом деле не парень, а мужчина лет двадцати пяти, не меньше, со светлой щетиной на подбородке. При виде Коры в его светлых глазах отразилось крайнее разочарование.

Кора глянула на Луизу:

– Я думала, ты потерялась, – и тут же пожалела о явной своей лжи.

Луиза кивнула. Не взглянув на мужчину, она подошла к Коре. Луиза была в кремовом платье до икр с круглым отложным воротничком, без шляпки и на таких высоких каблуках, что они с Корой стали одного роста. На губах улыбка, но темные глаза смотрят испытующе: что у тебя на уме? Она как будто спрашивала: будешь все усложнять? с самого начала? не лучше ли нам поладить?

– Мой школьный друг.

Кора не ответила. Куда вероятнее, что Луиза в каких-то двадцать минут разговорилась с незнакомцем, может, даже из другого города, и раскрутила его на бутылку кока-колы. Но точно не узнаешь, а раз так – спорить неразумно.

– Пойдем обратно, – дружелюбно сказала она. – Скоро посадка.

– Хотите глоточек? – Луиза протянула ей бутылку.

Кора покачала головой. В Нью-Йорке школьным друзьям взяться неоткуда, и ей будет легче объяснить Луизе, какой это риск для нее и для ее репутации – разрешать незнакомцам покупать ей кока-колу. Она ребенок, напомнила себе Кора. Невинный ребенок, который, как сказала Виола, растет без матери. И, вероятно, отчаянно нуждается в руководстве. Девочка ходила в воскресную школу, причем, слава богу, сама. Ей просто нужно внимание и наставление. Я дам ей и то и другое, решила Кора по пути к поезду.

На платформе она попрощалась с Аланом. Солнце светило слишком ярко, и Кора не могла взглянуть ему в лицо, но они взялись за руки, и Кора смотрела на их переплетенные пальцы. Супругам и раньше случалось расставаться. Когда мальчики были малы, Кора ездила с ними к сестре мужа и ее детям в Лоуренс, а Алан оставался в городе и работал. Но на месяц с лишним она никогда не уезжала. Да еще в такую даль.

– Багаж зарегистрировали, – сказал Алан. – Его доставят в ночь вашего приезда. Но если тебе что-нибудь понадобится, дай знать. – Алан говорил тихо; может, чтобы Брукс не подумал, будто его считают непредусмотрительным. – Не сомневайся, – добавил он. – Все, что в голову придет.

Кора кивнула. Алан нагнулся к ней, и Кора подставила щеку для поцелуя. Через плечо Алана она увидела Луизу. Та открыто смотрела на них, приложив руку козырьком к челке. Кора встретилась с ней взглядом. Девочка сощурилась. Кора отвела глаза.

– Ну что же, слушайся миссис Карлайл, – сказал Лео нард Брукс, обращаясь к Луизе, но так, чтобы слышали Кора и Алан. Он встал на цыпочки и взялся за подтяжки. На каблуках дочь была выше его. – Надеюсь, ты будешь усердно работать и хорошо себя вести.

Луиза склонила голову и взглянула на него сверху вниз, убрав за спину свой маленький саквояж.

– Конечно, пап. Честное слово.

Иногда она выглядит совсем ребенком, подумала Кора. Но только иногда. Когда ей самой это нужно. Отец вытер лоб и перевел взгляд на поезд.

– Мы за эту школу столько платим, что тебя там просто обязаны научить танцевать лучше всех в Уичите.

Кора и Алан улыбнулись. Но Луиза только воззрилась на него и заморгала. Казалось, она так задета, что не может подобрать слова; прелестные губки надулись. Она повзрослела на глазах, взгляд стал суше. Луиза набычилась.

– Не говори глупости. Я уже лучшая.

Она смягчила эти слова запоздалой улыбкой – насколько их вообще можно было смягчить. К удивлению Коры, Леонарда Брукса снисходительный тон дочери только позабавил. Или ему лень было сделать ей уместное замечание. Сама Кора не пропустила бы такой грубости. Но ее время пока не пришло.

Конечно, всего через несколько лет Кора поймет, почему Луизу так раздражало папино невежество. Быть лучшей танцовщицей Уичиты – тоже мне предел мечтаний. Всего через несколько лет они будут читать о Луизе в журналах: о ее фильмах, о сумасшедшей светской жизни. Луиза станет получать по две тысячи писем в день от поклонников, женщины всей страны постригутся под Луизу Брукс. Еще до конца десятилетия она прославится на двух континентах. К тому времени, если Леонард Брукс захотел бы увидеть, как его старшая дочь танцует и флиртует, ему пришлось бы идти в кино, платить, как всем, и задирать лицо к тридцатифутовому экрану.

В поезде они заняли целое купе: Кора на двойном сиденье, Луиза напротив. На окнах темно-красные бархатные занавески, сиденья из той же ткани, над каждым – лампочка для чтения. Спальные места до Чикаго не понадобятся, и перегородок между купе не было. Обычно Коре нравились такие вагоны, но в этой поездке ей было тревожно. Не успели они отъехать от вокзала, как мужчина, сидевший через проход от них, приблизительно возраста Коры, спросил, не нужно ли опустить форточку. Кора заметила, что двум пожилым дамам из соседнего купе он этого не предложил, притом обращался только к Луизе. Кора быстро ответила сама: если нам будет нужно, я скажу. Тон был вежливый, но твердый. Она ясно дала понять, что начеку.

Может, Луизе и не понравилось, что Кора ответила за нее, но она не подала виду. Луиза просто сияла, безудержно, ни для кого. Неважно, куда она смотрела – на потолок, на других пассажиров, на Даглас-авеню под эстакадой за окном, – она так и светилась, и казалось, светилась бы и наедине с собой. Луиза не заговаривала с Корой, но когда тормоза поезда клацнули, девочка улыбнулась и забарабанила пальцами по коленям, а носками туфель по полу. Когда же раздался свисток и поезд тронулся, Луиза откинулась назад, закрыла глаза и выдохнула.

– Вот здорово, – проговорила Кора. Мальчики любили ездить на поездах, когда были малы и даже когда подросли. Оба непременно желали сидеть у окна и смотреть на клубы пара, а Кора много лет в каждой поездке спрашивала у проводника, нельзя ли поглядеть на двигатель.

– Еще как здорово!

Луиза одарила ее ослепительной улыбкой и снова повернулась к окну. Кора вдохнула сигаретный дым и аромат талька. Наискосок через проход сидела мать с младенцем, младенец плакал, мать ворковала, целовала его, но он все равно плакал, и женщина виновато улыбалась другим пассажирам. Кора поймала ее взгляд и улыбнулась в ответ.

– Прощай, Уичита! – Луиза помахала машинам на Даглас-авеню, деловито сновавшим под эстакадой. – Может, когда-нибудь я по тебе заскучаю! Но вряд ли!

Кора хотела тронуть ее за плечо. Некоторые пассажиры живут в Уичите и пока не собираются ее покидать. Им это может показаться обидным. Но предостережения не потребовалось. Луиза уже попрощалась. Поезд катился все дальше, оставляя позади улочки ее детства, кирпичные строения и одноэтажные домики, тенистые парки и шпили церквей, но Луиза на них уже не глядела. Она открыла сумку и достала свое чтение; Кора украдкой провела быстрый учет: июльский «Харперс базар», июньский «Вэнити фэр» и книга, озаглавленная «Философия Артура Шопенгауэра». Не успели они выехать из города, а тротуары – смениться пылью дорог и полей, Луиза уткнулась в книгу. Иногда она клала ее на колени, чтобы подчеркнуть что-нибудь химическим карандашом или пометить страницу. Но чаще прятала лицо за ширмой скучной коричневой обложки.

Прекрасно, подумала Кора. Вовсе необязательно сейчас беседовать. У Коры тоже есть что почитать. Она полезла в сумку. Может, у нее книги и не валяются по всей гостиной, но хороший сюжет она оценить способна. У нее с собой «Женский домашний журнал» и новый роман Эдит Уортон. В другое время она дала бы себе поблажку и остановилась на любимой Темпл Бейли – бесперебойной поставщице умиротворяющих историй об отважных женах, которым удается перехитрить напомаженных вамп и вернуть заблудших мужей в лоно семьи. Но Кора понимала, что Луиза будет оценивать ее чтение и уж конечно расскажет Майре. Поэтому она заранее сходила в книжную лавку и приобрела «Век невинности» – книга эта, хоть и написана женщиной, недавно получила Пулитцеровскую премию, тут уж никакой сноб не придерется. Кроме того, действие происходило в Нью-Йорке; век девятнадцатый, но Кора по думала, что интересно будет почитать о городе, в который они направляются, и представить себе давно умерших героев на улицах, по которым они сами скоро пройдут. Сюжет захватил ее с первой страницы. Исторические детали тоже понравились, все эти кареты и платья с длинным треном. Поезд грохотал по полям, утреннее солнце нагревало вагон, но Коре читалось легко, она чувствовала себя умной и добродетельной.

– Что читаете?

Кора подняла глаза. Луиза положила книгу на колени и смотрела на Кору. Черные гладкие волосы блестели даже на этой жаре.

– Да вот. – Кора заложила страницу пальцем и показала девочке обложку. Солнце уже слепило. Кора надвинула шляпку.

– О, – Луиза наморщила нос. – Мы с мамой читали.

– Тебе не понравилось? – спросила Кора, хотя ответ был написан у девочки на лице. Вопрос только в том, сошлись ли мнениями Луиза и Майра. Кора подозревала, что да.

– «В доме веселья» была лучше. Но вообще-то мне скучно читать исторические романы. – Извиняющийся тон Луизы слегка раздражал. – Все такое чопорное. Всякие смешные правила и манеры – кого приглашают на праздник, кто с кем появился. – Луиза достала из сумки пачку жевательной резинки. – Ужасно фальшиво. Меня такое не интересует.

– Книга получила Пулитцеровскую премию.

– А этот так называемый герой! Он просто жалкий трус. – Луиза сунула в рот жвачку, протянула Коре – та отказалась. – Влюблен в графиню Оленскую, единственную настоящую женщину на всю книгу. Но с ней нельзя, и почему? Потому что разведена. Чушь какая. И он женится на этой скучной тупице, на Мэй Уэлланд, весь из себя благородный такой. Так ему и надо, идиоту, это понятно. А вот зачем писать про него – непонятно совсем.

Кора посмотрела на книгу. Влюблен в графиню Оленскую? Которая разведена? Кора этого не ожидала. Он хочет ее, это да. Возможно, девочка не поняла. Возможно, она пока не различает этих вещей.

– Ой. – Луиза прикрыла рот ладонью. Она опять стала как ребенок. – Я все испортила, да? Простите.

– Вовсе нет, – возразила Кора. – Я читаю не «что» написано, а «как». – Самое время повторить за кем-то эти слова. Она выглянула в окно, держа черные волосы в поле зрения. За окном простирались жаркие безветренные прерии. Стадо ангусских коров стояло по колено в илистом пруду, теснясь в тени одинокой ивы. Поезд должен пройти мимо старой фермы – не совсем рядом, но близко. Кора вспомнила, как лежала в постели ночью, в темноте, прислушиваясь к гудкам.

– У вас красивый муж.

Кора удивилась.

– А. Да, спасибо.

– Сколько ему лет?

– Пардон?

– Сколько ему лет?

– Сорок восемь.

– Намного старше вас.

– Не так уж намного, – сказала Кора.

Это был комплимент?

– Мой отец почти на двадцать лет старше мамы. Ровесник ее отца.

– Ну да, – улыбнулась Кора. – Обычное дело. Когда мужчина старше, часто получаются прочные браки.

Девочка так воззрилась на Кору, словно та сказала что-то очень мудрое и не общеизвестное.

– Милая? Все в порядке?

Луиза кивнула. Черная прядь упала на щеку.

– Ага. – Она застыла, глядя на свои руки. Но тут же, стряхнув наваждение, подняла глаза. – Мать жалеет, что вышла за него.

Кора тихонько ахнула.

– Не надо бы рассказывать об этом мне. Я посторонний человек. – Кора демонстративно отвела глаза.

– Да ей все равно. Дело не в нем. Дело не в том, что он ей не нравится или мы ей не нравимся. Ей вообще не нравится такая жизнь. Она не хотела замуж, ее отец заставил, потому что у моего отца были деньги. Она и детей не хотела.

Кора снова посмотрела на нее:

– Кто тебе сказал?

– Она и сказала. И ему говорила, когда они только поженились. Сказала: пожалуйста, хочешь жениться – женись, хочешь детей – я тебе рожу, но тогда найди человека, который будет о них заботиться. – Луиза пожала плечами. – А он не нашел.

Кора помедлила, осторожно подбирая слова. Может быть, Майра сказала это в шутку – некоторые женщины любят так шутить. Сама Кора не одобряла такого юмора. Сказать дочке, что ты не хотела ее рожать, – это не смешно. Она вспомнила, как слонялась по дому маленькая Джун.

– Наверняка мама не то имела в виду.

– Именно то.

Луизу это как будто забавляло. Кора не понимала почему. Ведь очень неприятно услышать такое от мамы. Кора покачала головой. Какая ужасная женщина эта Майра. И как несправедлив этот мир.

– Возможно, поначалу она так чувствовала, – сказала Кора, ласково поглядев на Луизу. – Но я уверена, что теперь она просто обожает вас всех. Она же понимает, как ей повезло.

Луиза поморщилась:

– Да нет, она не хотела нас обидеть, если вы об этом. Я же говорю, тут дело вообще не в нас. – Она села поудобнее, сухо глядя на Кору. – Она же не против нас. Просто у нее было шесть младших братьев и сестер, – то есть было-то больше, шесть выжили. Ее мать все время болела, и приходилось с ними нянчиться. Вот и устала от младенцев еще до того, как встретила папу. Она не виновата.

Кора молчала, пораженная. Ей стало стыдно. Она и не подозревала, что у Майры Брукс было такое трудное детство.

Луиза посмотрела Коре в глаза:

– Мама и читать-то научилась только потому, что была такая умная и любила книги и музыку. Она сама училась. Всему научилась сама. И знает куда больше многих.

Кора кивнула, охотно сдаваясь. Негоже заставлять девочку защищать мать. Кора потерла висок. В вагоне становилось все жарче.

– Во всяком случае, – Луиза хлопнула пузырем из жвачки, – я не собираюсь заводить ораву детей. Даже одного не собираюсь. Ни за что.

Кора улыбнулась:

– Ничего, у тебя еще есть время передумать.

– Я не передумаю.

Они ехали в тишине, Луиза смотрела в окно, Кора в проход. Не мудрее ли оставить эту тему – пусть думает что хочет. Время покажет. Но Кора слегка разозлилась. В голосе Луизы было что-то окончательное, какая-то бездумная гордость.

– Вот влюбишься и переменишь мнение, – сказала Кора. – Сейчас ты можешь думать иначе, но, возможно, когда-нибудь тебе захочется замуж.

– Гм-м-м. – Луиза улыбнулась и снова взяла книгу. – Шопенгауэр пишет о браке. Он пишет, что жениться – это все равно что с закрытыми глазами сунуть руку в клубок змей в надежде поймать угря.

– Так и пишет? – Кора критически оглядела книгу.

– А вообще-то, замуж – почему бы и нет. Когда-нибудь, – сказала Луиза, снова опустив книгу. – Я только детей рожать не хочу.

Кора чуть не рассмеялась ее наивности. Она еще не знает, как связан брак с появлением детей – желанных и не очень. Но вдруг, глядя в глаза Луизы, Кора поняла: то, что девочка имеет в виду, то, на что она намекает, – совсем не наивно. Кора стала смотреть в окно, в небо, как будто заинтересовалась тучей. Ничего другого она не смогла придумать. Пару месяцев назад Маргарет Сэнгер арестовали за то, что она публично задала вопрос, нравственно ли контролировать рождение детей. Ее назвали непристойной. И произошло это, если Кора правильно помнит, в Нью-Йорке. А они сейчас ехали по Канзасу, да и вообще, совершенно ни к чему затевать этот спор. Ни с кем.

Уж точно не с подростком.

Кондуктор объявил Канзас-Сити. Луиза так и подскочила с книжкой в руках.

– Мы переехали границу штата. – Она посмотрела на Кору, потом вверх и сложила руки, театрально изображая молитву: – Канзас кончился! Спасибо, Господи! Я выбралась из Канзаса!

Кора выглянула из окна. Вокзал Канзас-Сити был как вокзал Уичиты, только вдвое, а то и втрое больше. Вот так все и пойдет, решила Кора. Они едут на восток, и все постепенно увеличивается.

– Вы никогда не выезжали из штата? – Луиза посмотрела на Кору с дружелюбным любопытством.

– Никогда, – Кора прислонилась к спинке сиденья. – Только по Канзасу ездила.

Она пригладила волосы и поправила шпильку на затылке, стараясь не смотреть на Луизу. И так понятно. Кора вообразила ее разочарование, даже брезгливость. Это еще худшее преступление, чем не знать «Денишон»: Кора открыто призналась в ничтожестве своей жизни.

Или сказать правду? Правда произвела бы на Луизу впечатление, сыграла бы в пользу Коры. Но старая ложь легко слетела с губ: Кора столько раз ее повторяла, что сама верила, даже сейчас, когда мерный стук колес напоминал былое. Она была совсем мала в том, предыдущем путешествии; она ехала вместе с другими детьми, но была одна; поезд увозил ее не на восток, а на запад. Кора помнила жесткое деревянное сиденье, длинные непроглядные ночи. Но звуки были те же самые: стук колес, гудки. И точно так же качало – это запомнилось навсегда. И тогда, как теперь, ее подташнивало от страха и страстного нетерпения, оттого, что она стремительно въезжала в совершенно иной, новый, незнакомый мир.

 

Глава 4

Кора не помнит, как выглядел тот дом. Может, она и не видела его снаружи. Помнит только плоскую, посыпанную гравием крышу, такую длинную, что если одна девочка в ветреный день крикнет на одном конце, на другом конце ее не услышат. Со всех сторон – стена из бежевого кирпича, слишком высокая для Коры и даже для старших девочек, – за нее не заглянешь, даже если встать на стул. Из стен торчали металлические крючки, лазить по ним не разрешалось. Если на этом деле поймают – горе тебе, как выражались монахини. Крючки были для бельевых веревок, туго натянутых через всю крышу. На стены садились голуби, а иногда и чайки – скосив глазок на Кору, взмахивали крыльями и улетали.

Старшие девочки тащили наверх выстиранную одежду в корзинах, на каждой – бирка с именем. Кора и другие младшие девочки подставляли стулья и развешивали одежду. Кора не могла прочесть на бирках имена, но монахини учили ставить корзину в конце веревки, чтобы не перепутать одежду. Вешать надо было аккуратно: клиенты платили деньги за стирку. Если ветер сдует на гравий брюки или юбку, придется стирать заново, и старшие девочки еще сильнее сотрут себе руки. Они и так много работали. Почти у всех были шрамы до локтей – ожоги от утюгов и кипятка. Красивая четырнадцатилетняя Имоджин дала Коре потрогать ожог на тыльной стороне ладони. Сказала, что уже не болит. Кожа сошла, и осталось твердое кривое пятно, похожее на сердечко.

По воскресеньям их выпускали на задний двор, с условием – не портить сад. Кора помнит дерево, по которому тоже не разрешали лазить. Старшие девочки сидели под деревом, болтали, заплетали друг другу косы. Все прыгали через бельевую веревку с узлом посередине, чтоб потяжелее. Некоторые играли в жмурки, а в снежную погоду – в «волков и овец».

В доме была спальня, длинный ряд кроватей, и среди них Корина. Зимой выдавали кофту, и приходилось спать прямо в ней, не только потому, что холодно, а потому, что если ее потеряешь – горе тебе. Ели девочки внизу, в большой комнате с длинными столами и зарешеченными окнами. Заговаривать с монахинями первыми не разрешалось. Одни монахини были добрые и терпеливые, другие нет, но все носили рясы, так что их было трудно отличить друг от друга со спины или на расстоянии. Сестра Джозефина могла повернуться и оказаться сестрой Мэри или сестрой Делорес – та была молодая и симпатичная, но ходила с деревянной плоской палкой для порки. На всякий случай лучше уж слушаться всех и никогда не нарушать правила.

То был нью-йоркский дом призрения для одиноких девочек. Мэри Джейн, которая умела читать, сказала, что так написано над входом. Кора не поняла, что это значит. Она же не одинокая. У нее подруги: Мэри Джейн, например, и малютка Роза, и Патриша, и Бетси, все младшие девочки и даже Имоджин, если не слишком ее тормошить. Мэри Джейн сказала: это значит, что у них нет родителей. Это значит – сироты. Но и тут непонятно. Отец Розы приходит каждое воскресенье. Роза сказала, что он скоро заберет ее и старшую сестру домой. А мама Патриши лежит в больнице, у нее туберкулез, но она жива.

У самой Коры родителей не было – то есть она их не знала. Только обрывок воспоминания, или воспоминание о воспоминании, или просто сон: женщина с темными, как у нее, кудрями, в красной вязаной шали. Кора помнила ее голос – или воображала: женщина произносила непонятные слова на странном языке, и среди этих слов – имя Коры.

– Я сирота? – спросила Кора.

– Да, – ответила Мэри Джейн. Старшие девочки называли ее ирландкой, за акцент. – Мы все сироты. Поэтому здесь и живем.

Монахини перед каждой едой возносили хвалу: «Потому что я спасал страдальца вопиющего и сироту беспомощного». Девочкам оставалось лишь перекреститься и сказать: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, аминь». Каждый день на завтрак и на обед они ели овсянку. Монахини тоже. Иногда в овсянке появлялся изюм, и тогда Кора загораживала тарелку локтями – у старших девочек были длинные пальцы. На ужин давали бобовый суп с овощами, и если кто по глупости жаловался, то в ответ получал лекцию о благодарности и о том, как тысячи детей с нью-йоркских улиц отдали бы все, чтоб их кормили трижды в день, не говоря уж о крыше над головой! А если тебе не нравится, заключала монахиня, можешь уйти и освободить место действительно голодному ребенку, который с радостью съест твою еду и ляжет в твою постель. Будь уверена, желающих много.

Похоже на правду. Новенькие девочки были куда костлявей и грязней, чем Кора и ее подруги. Монахиням приходилось брить их наголо – из-за вшей, ведь многих брали из трущоб, с улицы. Вновь прибывшие мгновенно сметали овсянку, выскребая ложкой дно миски, и монахини давали им добавку, а то и не одну – пока не окрепнут, пока глаза не оживут, а волосы не начнут снова отрастать. Только Патриша поступила в приют пухленькой, и ей не обрили белые локоны; вот она частенько капризничала за едой и строила рожи, когда монахини не смотрели. Патриша жаловалась Коре, что все время мечтает о пирогах, сыре и копченом мясе. Что такое копченое мясо, Кора примерно представляла: иногда дым на крыше так вкусно пах, что хотелось откусить, и другая девочка сказала, что это пахнет копченым мясом, которое где-то готовят. Но что такое сыр и пироги, Кора не знала и скучать по ним не могла.

Кора вообще не помнила своей жизни до приюта. Большая Бесс, которой было уже тринадцать, сказала, что помнит, как Кору привезли: она была не младенцем, а пухленьким малышом, умела ходить и откликалась на свое имя. Но больше Бесс ничего не знала. Однажды Кора спросила сестру Джозефину: кто меня сюда принес и где я была раньше? Но хотя сестра Джозефина была самая добрая, и если улыбалась, виднелись дырки вместо зубов, и никогда не пускала в ход плоскую дощечку для битья, все равно, даже она очень строго сказала, что это глупые вопросы: считай, что ты дитя Господа, и будь счастлива этим.

А в один прекрасный день, вскоре после того, как выпал зуб и у Коры, ей повезло еще больше. Во всяком случае, так ей внушили. Вы поедете с сестрой Делорес в маленькое путешествие, ты и еще шесть младших девочек. Надо вести себя как можно лучше, уйти незаметно, пока остальные девочки в прачечной. Уходим прямо сейчас. Застегните кофты: на улице холодно.

Кора взяла за руку Мэри Джейн и подумала: только бы успеть обратно к ужину. Она была в восторге от такого захватывающего нарушения режима; они с Мэри Джейн, и Патриша, и маленькая Роза, и другие везучие девочки поспешили за сестрой Делорес вниз по лестнице, через большую дверь во двор, через ворота на улицу, которую Кора до этого видела только из окна второго этажа. Даже Мэри Джейн испугалась, даром что у нее уже сменились все зубы и она умела вставать на мостик. Вслед за сестрой Делорес они зашли за угол, и – вдруг, отовсюду – люди, люди, и пешеходы, и повозки, и лошади, и копыта цокцокцокцок, и все несется и мчится! Они перешагивали через бревнышки какашек (сестра Делорес сказала – лошадиные). Кора натянула воротник кофты на нос и дышала сквозь шерсть. Сестре Делорес приходилось приподнимать рясу, и Кора увидела ее черные чулки. На пятках они порвались, и в дырах белела кожа.

Они дошли до следующего угла; там сестра Делорес остановилась и сообщила девочкам, что надо ждать омнибус. Никто не знал, что такое омнибус, но спрашивать побоялись. В омнибусе, сказала сестра Делорес, сидите тихо, держитесь ко мне как можно ближе. Ни с кем не разговаривайте и не знакомьтесь. Там в омнибусе есть такая веревка, она привязана к ноге кучера. Вы захотите узнать, что это за веревка, так вот: она для того, чтобы сказать кучеру, где остановиться. Если человек хочет выйти, он дергает за веревку, и кучер останавливается. Надеюсь, все понимают, что веревку буду дергать я, сестра Делорес, потому что только я знаю, куда мы едем. Если кому-то из вас, девочки, захочется тоже дернуть, чтобы кучер остановил лошадей просто так, – пожалуйста. Но разумная девочка должна понимать, что, когда омнибус остановится, ей, разумной девочке, придется сойти. А остальные поедут дальше.

Омнибус оказался крытой повозкой со скамьями. Тянула ее грустная гнедая лошадь. Девочки сидели тихо, сложив руки на коленях. До веревки не то что не дотрагивались – даже не смотрели на нее.

Наконец подъехали к зданию из красного кирпича, там пахло рыбьим жиром. Они вошли; сестра Делорес поздоровалась с женщиной в очках (не монахиней) и сообщила, что ей нужно сказать девочкам несколько слов наедине. Женщина в очках улыбнулась и привела их в комнату с крестом, изображением Иисуса и флагом США. Еще там были деревянные стулья, главным образом детские. Когда женщина (не монахиня) ушла, сестра Делорес велела девочкам сесть, сама тоже уселась на стул побольше, улыбнулась, такая красивая, и сказала: на самом деле это вовсе никакая не маленькая прогулка. А это, по-прежнему улыбаясь, сказала она, вот что: великое приключение, которое устраивает Общество помощи детям, оно тратит огромные деньги на помощь таким девочкам, как вы.

– Вы уедете отсюда, – с необыкновенно добрым и счастливым лицом сообщила она, и ее большие синие глаза заблестели впервые на памяти Коры. – Через несколько часов вы сядете в поезд. Вы поедете далеко-далеко. На Среднем Западе – в Огайо, Миссури, Небраске – живут добрые люди, которые хотят вас удочерить. – По-прежнему улыбаясь, она стиснула руки. – Каждая из вас найдет семью!

У Коры кровь застыла в жилах. Она посмотрела на Мэри Джейн: та потрясенно замерла, но при этом странно улыбалась. Кора замотала головой. Она боялась сестры Делорес, но поезд был еще страшнее. Ей не хотелось в Огайо. И потом, а как же Бетси? Ведь Бетси не взяли.

– У меня уже есть семья, – сказала Патриша. Голос у нее был уже испуганный – вот-вот заплачет. – Мама в больнице. Она же не будет знать, где я.

Роза тоже сказала, что не может уехать. Папа ее заберет, и старшую сестру тоже.

– Все уже решено, – спокойно возразила сестра Делорес. Умильное лицо посуровело. – Раз вас взяли в дом призрения, значит, у вас никого нет. Родители ваши обе щают и не выполняют. На них нельзя положиться.

– Мой отец за мной придет, – уперлась Роза.

– Твой отец – пьяница. – Сестра Делорес смотрела на нее не мигая. – Продержался бы хоть неделю трезвым, устроился бы на работу и смог бы вас забрать. Он это сделал? Нет, не сделал. И не сделает. Прости. Может, это жестоко, но ты глупенькая, не понимаешь. Целый год прошел, Роза. Мы не можем терять такой шанс ради пустых обещаний.

Роза расплакалась – она всхлипывала еще громче и писклявей Патриши, утирая слезы кончиками каштановых косиц. У Коры тоже под веками защипало и задрожала верхняя губа. Этот поезд, этот жуткий поезд отходит через несколько часов. Они никогда не смогут вернуться домой. Она больше не увидит сестру Джозефину. Имоджин и Бетси тоже. Ее кроватку отдадут какой-нибудь тощей лысой девчонке. Может, она уже там лежит…

– Хватит. Хватит плакать. Вы просто не понимаете, как вам повезло, – покачала головой сестра Делорес. – Я не хотела говорить, но перед поездом каждой из вас выдадут новое платье.

Мэри Джейн повернулась к Коре. Глаза у нее засверкали от восхищения. Она схватила Кору за руку. Мэри Джейн думала, что Кора – как она. У них-то нет ни мамы в больнице, ни папы, который их заберет, ни старшей сестры, которую не взяли. По крайней мере, насколько им известно. Но Кора снова замотала головой. Пусть сестра Делорес заметит, неважно. Да, Кора не знает, есть ли у нее мама в больнице или папа, который заберет. Но ведь когда-то были. А поезд увезет ее отсюда. Увезет от всего знакомого. От нее самой.

– Я не поеду! – Патриша уже рыдала в голос. – Я не поеду! Я не хочу новую семью. У меня есть мама.

Сестра Делорес вскочила. Была ли с ней палка для наказаний – неизвестно. Патриша съежилась и попятилась.

Кора глянула в высокое окно, где виднелся кусочек серого неба. Умей она даже летать – куда ей податься? Они позавтракали перед уходом, а она уже опять голодная.

– Стыд и позор – думать только о себе, – сказала сестра Делорес, не сводя глаз с Патриши. Она тряхнула головой, и вуаль тоже затряслась. – Из-за того, что ты отказываешься от такой прекрасной возможности, другой ребенок не получит еды и крыши над головой.

– Пусть другой ребенок вместо меня и едет.

– Дура, – скривилась сестра Делорес. – Это хорошие семьи. Они не могут брать каких-то детей с улицы.

Из-за двери послышался детский плач. Но голос был не такой, как у них. Мальчишеский.

– А почему нас взяли? Почему не других девочек? – спросила Мэри Джейн.

Сестра Делорес кивнула с благодарностью – мол, наконец-то правильный вопрос.

– Нам досталось только семь мест. Из ста пятидесяти. И нам сказали – маленьких берут лучше. Мы всегда посылаем тех, кто помоложе.

– Бетси младше меня, – сказала Кора. Она не защищала свою подружку. Она надеялась, что сестра обнаружит ошибку, отправит ее обратно в приют и возьмет вместо нее Бетси. Но сестра Делорес покачала головой:

– Бетси плохо соображает. По глазам видно. Они сказали, такую никто не возьмет.

Сестра подняла глаза на Иисуса. Девочки поняли, что надо помолчать. Хотя сестра Делорес сидела к ним боком и лицо наполовину скрывала вуаль, было заметно, как монахиня устала.

– Мы любим каждое Божье дитя. – Она по-прежнему смотрела на икону. – Но в поезд садятся немногие.

Она глубоко вздохнула и расправила плечи. Голоса она не повышала. Да ей и не требовалось. Спокойный тон и суровые синие глаза говорили сами за себя.

– Я повторяю в последний раз. Вам очень повезло, что вы здесь. И для вашего же блага – я отвечаю за то, что каждая из вас в этот поезд сядет.

Девочки не ведали, что в тот день стали каплями большой реки – массовой миграции, которая продолжалась семьдесят с лишним лет. Они не знали, что Общество помощи детям высылает из Нью-Йорка нищих детей поезд за поездом: за всю историю существования программы уехало двести тысяч мальчиков и девочек – как правило, на Средний Запад, в жизнь простую и деревенскую, на свежий воздух, на широкие просторы, на чистенькие Главные улицы, к приходским пикникам, к серьезным молодым супругам, мечтающим о ребенке.

Или о рабочих руках. О маленьком рабе. О безропотном слуге, которого можно заставить трудиться часами, в жару и мороз, и съест он немного. О бесправном пленнике, которого никто не хватится, которого можно бить, морить голодом, мучить, раздевать, насиловать, и все среди своих, и никто не узнает.

Дело шло как по маслу. За несколько недель до прибытия детей по городкам расклеивались объявления: «Ребенку нужен дом! Хорошо воспитанные дети. Любого возраста. Обоих полов. (Белая раса подразумевалась сама собой – об этом даже не упоминали.) Адрес, время и место прибытия будут объявлены дополнительно».

Поезда всякий год шли в разные города. Общество чередовало разные маршруты, чтобы штаты насыщались сиротами равномерно, чтоб сироты оставались редкостью и не представляли угрозы для местного демографического положения. На каждом маршруте много станций, к каждой станции притулилась городская площадь, так что выбор есть. Женщины-агенты со списками тоже ехали на поезде; они уговаривали детей не беспокоиться, если их не взяли на первых же остановках. Обычно люди охотнее берут малышей. Когда младенцев разберут, придет и ваш черед, обещали агенты.

Тем не менее их инструктировали. Учили отвечать улыбкой на улыбку и петь по команде «Иисус меня любит». Девочек предупреждали: если будущие родители попросят задрать юбку, надо задрать: они посмотрят, прямые ли у вас ноги. Им же нужно знать, что они получают. Напротив Коры сидели два рыжих мальчика. Они держались за руки даже во сне. Старший сказал агенту, что они братья и их нельзя разлучать. Она пообещала, что постарается.

Когда поезд приезжал в новый город, детей приводили в порядок: мыли им лицо и руки, причесывали, меняли одежду. Еще в Нью-Йорке всех искупали и каждому выдали даже не один, а два набора одежды: один дорожный, другой для смотрин. Каждому – теплое пальто, новую обувь по размеру, мальчикам кепки, девочкам ленточки в волосы. Агенты виртуозно умели плести косы, завязывать шнурки, оживлять лица заплаканные и заспанные. Когда дети становились чистыми и опрятными, их выводили на сцену, обычно в церкви или театре. Залы бывали полны, люди иногда приходили просто посмотреть.

Даже тогда Кора чуяла опасность. Она неподвижно стояла на одной, другой, третьей сцене, а взрослые вились вокруг, разглядывая ее и других детей; некоторых просили открыть рот и показать зубы. Она радовалась, что родилась не мальчиком. Мужчины и женщины стискивали мальчикам тощие плечи, щупали мышцы; прижимали ладони к коленкам и худеньким бедрам. Некоторые своих намерений не скрывали. Корову когда-нибудь доил? Кукурузу лущить приходилось? Болеешь часто? Родители хворые были? Работать умеешь? Но оказалось, что и девочкой быть не так уж хорошо. На одной станции Кора слышала, как мужчина с длинной бородой втолковывал большой девочке с толстыми черными косами, какая она красивая, а у него несколько лет назад умерла жена, и живет он совсем один, но дом огромный, а детишек ты любишь? Вместо ответа девочка нарочно сильно закашляла, даже рот рукой не прикрыла, и побагровела так, будто задыхается; пришлось ему убраться. Когда этот угрюмый дядька проходил мимо Коры, она тоже принялась кашлять.

Из них семерых первой взяли Розу. Кора не видела, кто ее выбрал. Она так волновалась на сцене, что даже не заметила, как Роза исчезла, пока не вернулась в поезд и не увидела, что Розы нет. На следующей станции забрали Мэри Джейн – она так и прыгнула навстречу молодому мужчине в черном пальто и с тростью, который спросил ее: хочешь, я подарю тебе пони? У него была красавица-жена в длинной зеленой юбке и изящ ном зеленом жакете, с белокурыми кудряшками под шляпкой. Выходя с ними из зала, Мэри Джейн повернулась и помахала Коре, на секундочку погрустнела, но глянула на мужчину, снова улыбнулась и исчезла.

Как забрали Патришу, Кора тоже не заметила.

К Канзасу больше половины детей разобрали, но на Кору пока никто не положил глаз. Она понимала, что и сама виновата. Некоторые дети на каждой станции пели «Иисус меня любит», – таким, конечно, доставалось больше внимания. А Кора стеснялась. И была по-детски подозрительна. Ей вспоминались сказки сестры Джозефины: Белоснежка, Гензель и Гретель. Все эти люди, которые смотрят их на сцене, тоже кажутся хорошими и добренькими. А как останешься с ними наедине, выяснится, что это людоед или ведьма. Интересно, думала она, а что, если меня вообще не выберут. Проедем все станции, все сцены, и так мы будем всё ехать и ехать. А потом, когда всё проедем? Тетеньки, которые нас везут, поедут обратно, и я вместе с ними.

Вот что было у нее на уме, когда она впервые увидела Кауфманов. Оба бледные, тощие, долговязые. Не то чтоб очень уж заинтересовали Кору, просто привлекли внимание. Мужчина постарше, лоб в глубоких морщинах, губы тонкие и бескровные. Женщина помоложе – может быть, дочь, – но не такая красивая, как та, в зеленом платье, что забрала Мэри Джейн. У этой глазки были маленькие и блеклые, а нос острый. На голове клетчатый чепец.

– Привет, – сказала она.

Оба присели на корточки, чтоб разглядеть Кору. Кашлять и прикидываться глупенькой было невозможно: одна из агентов стояла рядом и наблюдала. Мужчина спросил Кору, как ее зовут; Кора ответила. Он спросил, сколько ей лет, Кора ответила, что не знает, но у нее только что выпал первый зуб. Они засмеялись, будто Кора ужасно смешно пошутила, будто она, как другие дети, пела про Иисуса и стремилась понравиться. Кора свирепо зыркнула на них, но они все равно улыбались. Мужчина посмотрел на женщину. Та кивнула.

– Мы хотим взять тебя к себе, – сказал мужчина. – Будешь нашей маленькой девочкой.

– У нас уже приготовлена комнатка. Для тебя. – Женщина улыбнулась. Ну и зубищи! – Окошко есть и кроватка. И маленький туалетный столик.

Кора не слишком обрадовалась. Они не похожи на родителей. Они совершенно не такие, как она. И про пони ничего не сказали. И вообще, очень странное место. Главная улица сухая и пыльная. И ветрено. Пока шли от станции, Кору чуть не сдуло.

На плечи ей легли ладони женщины-агента.

– Она стесняется. И устала. Столько дней в поезде.

– И голодная, наверное, – сказала женщина, явно забеспокоившись.

Агент подтолкнула Кору вперед.

– Иди, – сказала она неумолимо. – Будь же благодарной. Мне кажется, малыш, тебе очень повезло.

 

Глава 5

Гудок – и она проснулась. Шляпка съехала. Луизы не было. Кора оглядела вагон. Пухлый младенец не кричал, но и не спал, а сидел на коленях у мамы и сурово глядел на Кору. Многие сиденья пустовали. Кора поправила шляпку и потерла шею. Тревожиться не о чем. Видимо, Луиза в туалете. Осторожно вышла, чтоб не будить Кору, – очень заботливо с ее стороны. Наверное, скоро вернется.

Поезд мчался через кукурузные поля. Кукуруза уже созревала: из зелени выглядывают золотые верхушки, тянутся к солнцу. Кора не нашла свою книгу и нахмурилась: книга свалилась на пол. Достать ее в корсете Кора не сможет. Она попробовала зажать ее между туфлями, но подошвы не гнулись, и она только загнала книгу под сиденье напротив. Она оглядела место Луизы. На журналах лежал раскрытый Шопенгауэр. Кора выглянула в проход – Луизы не было. Кора нагнулась вперед насколько смогла и ухватила коричневый томик. Снова глянула в проход, перелистала страницы и нашла фразу, подчеркнутую химическим карандашом:

Лучше бы там ничего не было. На земле больше боли, чем радости, всякое удовольствие преходяще, вызывает новые желания и новые разочарования, и агония пожранного животного всегда намного значительней, чем удовольствие хищника.

На полях карандашные каракули. Стрелки, указывающие туда-сюда. Нарисованные глаза. Вьющийся виноград с листьями. Вокруг другого отрывка – звездочки:

Мы постепенно становимся безразличными к происходящему в уме других людей, когда начинаем понимать, сколь поверхностны их мысли, сколь узки взгляды и сколько они делают ошибок. Обращать чрезмерное внимание на мнения других – слишком много чести.

Кора поморщилась, закрыла книгу и бросила обратно на пустое Луизино сиденье.

Время послеполуденное, вагоны-рестораны забиты: официанты, держа подносы высоко над головами, сновали друг за другом по проходу. Мест почти нигде не было. Но Луизу – без шляпы – отыскать оказалось легко. Она сидела лицом к Коре, положив ногу на ногу, выставив колени в проход и покачивая туфлей. Рядом с ней был мужчина, который предлагал опустить форточку. Он курил сигару. На углу стола вентилятор сдувал дым в окно. Мужчина облокотился на спинку сиденья, совсем рядом с Луизиным плечом.

Черный человек в белоснежном пиджаке неслышно склонился к Коре:

– Мэм? Столик на одного?

– Нет, спасибо, я…

– Кора! – Луиза взмахнула белой льняной салфеткой. – Кора, я здесь!

Как ни в чем не бывало; впрочем, притворялась Луиза неубедительно. Расти ее Майра хоть на конюшне, все равно в пятнадцать лет она не может не знать, что нельзя сидеть за столом у всех на виду с незнакомым мужчиной.

– Идите к нам! – Луиза снова помахала салфеткой. – Спасите-помогите! Тут столько еды, что я сейчас лопну!

Поезд вошел в поворот, и Кора схватилась за поручень. Что делать? Уйти и оставить Луизу – нельзя. Вывести Луизу – тоже нельзя: слишком грубо, люди кругом. Потом, Коре ведь и самой поесть надо, не оставлять же Луизу в купе без присмотра. Новый приятель Луизы улыбнулся; видимо, появление Коры его не смутило. Котелок его висел на крючке у стола, и было видно, что волосы – соль с перцем – на висках уже редели. Пожалуй, средних лет по меньшей мере, почти ровесник Алана, мощного телосложения, широк в плечах. Рядом с ним Луиза без шляпки казалась совсем ребенком.

– Мэм? Вы присоединитесь? – Официант указал на столик. Если он и понимал, в каком затруднении оказалась Кора и сколь ужасно ее положение, то не подал виду.

Кора кивнула и пошла к столику, украдкой поглядывая на обедающих: вдруг они ее порицают или, хуже того, узнали. Озираясь по сторонам, она стала садиться напротив Луизы и ее соседа, и вдруг, к ужасу своему, оказалась… на коленях у другого мужчины.

– О боже мой! – Она вскочила и чуть не врезалась в официанта, который ее отнюдь не подхватил, а наоборот – отскочил и заложил руки за спину.

Луиза от восторга аж завопила. Откинувшись на сиденье, она захлопала в ладошки:

– Кора! Я думала, вы его видите!

– Очень извиняюсь, – сказал этот другой мужчина, пытаясь выбраться из-за столика. – Очень извиняюсь, – повторил он, хотя по голосу было ясно, что ему, как и Луизе, дико смешно. Он был помоложе первого и чуть моложе Коры, скуластый, с густой белобрысой шевелюрой. – Я и не заметил…

– Я сама виновата. Сидите, пожалуйста. Сидите, – прошептала Кора.

Пока он не сядет, и ей не сесть. Шея горела. Мужчина повиновался, и Кора примостилась рядом. Тот вежливо улыбнулся ей, но затем перевел взгляд на Луизу.

– Вы меня простите, что я без вас пошла, – Луиза коснулась Кориной руки. – Есть захотелось, а вы так сладко спали, не хотелось будить. Хорошо подремали?

– Да. Спасибо. – Кора наклонила голову, прикрыв лицо полями шляпы, и строго глянула на Луизу. Та улыбнулась и отрезала себе кусок курицы.

– Я пришла, а везде занято, и эти милые люди пригласили меня за свой столик. Кора, это мистер Росс, а это его племянник, тоже мистер Росс. Правда, здорово? – Она всадила в курицу вилку. – Вдвое проще запомнить.

– Можно Джо, – сказал старший, приветливо кивая.

– А я Норман, – сказал младший.

– Миссис Карлайл, – сухо улыбнулась Кора. Хоть вентилятор и крутился усердно, сигарный дым ел ей глаза. Официант поставил перед ней стакан воды и положил меню. Кора, слегка закашлявшись, попросила лимонада.

– Хотите есть? – Луиза показала вилкой на свою тарелку, где оставалось больше половины куриной грудки да в придачу еще одна совершенно нетронутая. – Курица вкусная, но порции просто гигантские. Давайте я с вами поделюсь? Мне не осилить.

Мясо на вид и впрямь вкусное, и поджарено так, как Кора любит. И несмотря на сигарный дым в воздухе, несмотря даже на жару, Кора проголодалась. Если доесть за девочкой, обе они быстрее выйдут из-за стола. Мужчины уже поели: тарелки унесли, льняные салфетки лежат рядом скомканные.

Кора глянула на Луизу:

– Спасибо. Да, порция великовата, надо было заказать что-нибудь из детского меню. Ты им сказала, что тебе всего пятнадцать?

Луиза сощурилась. Теперь улыбнулась Кора и переложила часть курицы в свою тарелку. А вот и булочки, заметила она и взяла одну из корзинки. Надо знать меру: в этом корсете она могла есть лишь понемногу.

Старший мужчина отодвинулся от Луизиного плеча и скрестил руки, через стол глядя на Кору. Кажется, взглядом просил прощения.

– Миссис Карлайл, – дружелюбно сказал он, – вы тоже из Уичиты?

Она кивнула. Пришел официант с ее лимонадом, увидел у нее на тарелке приемного цыпленка и с легкой презрительной усмешкой забрал меню.

Луиза наклонилась через стол:

– Эти двое – пожарные из Уичиты. Правда, интересно? Все любят пожарных. А мы с ними за одним столиком сидим.

Кора нахмурилась. Она приняла их за коммивояжеров или представителей какого-нибудь грубого, вульгарного занятия. С людьми, которые постоянно рискуют жизнью, спасая несчастных из горящих зданий, труднее общаться сухо и сдержанно. Однако пожарные они или нет, но манерами явно не блещут. На левой руке у того, что постарше, – который только что убрал руку от плеча Луизы – блеснуло обручальное кольцо.

– Едем в Чикаго. В пожарную школу. – Он затушил сигару в серебряной пепельнице.

– Пожарная школа? – Кора отпила лимонада (замечательного, не слишком сладкого и на удивление холодного). – Не знала, что такая есть.

– А как же. Нам нужно много чего знать. Не то что схватили шланги и поехали. Всему надо учиться – про строительные материалы, про химию. Новые инструменты, новые методы. – Он улыбнулся Коре: – Давно живете в Уичите?

– С тех пор как замуж вышла.

– А сами откуда?

– Из Макферсона.

– Вот это да! – Он кивнул на племянника: – Мы с его отцом тоже из Макферсона! Я вас, конечно, постарше буду… А ваша девичья фамилия как?

– Кауфман.

Он покачал головой, всматриваясь в ее лицо.

– Мы жили не в самом городе. На ферме.

– А, так вы деревенская девчонка. – Он улыбнулся ей как-то уж чересчур фамильярно. Луиза посмотрела на Кору и выгнула брови.

Кора, пережевывая курицу, подняла палец и, даже проглотив, не спешила улыбаться в ответ.

– Давно уже не деревенская. Мы с мужем много лет живем в Уичите. – Ухватилась за Алана, и сразу стало легче.

– А ваша семья так и живет в Макферсоне?

– Нет. Мы жили втроем – я и родители. Они умерли, уже давно.

– Ясно. – Он скользнул взглядом по ее лицу. – Так мне ваша юная спутница доложила, что вы направляетесь в Нью-Йорк. – Дядюшка выпустил колечко дыма. – Я там бывал несколько раз. Вот это я понимаю, настоящий город! Две женщины в Нью-Йорке, одни… Мне за вас даже тревожно. Вам там приходилось бывать?

Кора покачала головой. Ей не нравился его тон. «Две женщины, одни». Хорошо, что эти пожарные выходят в Чикаго. Кора стала есть быстрей.

– Там нравы довольно жесткие, – продолжал он, – особенно сейчас. В Канзасе уже привыкли к сухому закону, а в Нью-Йорке еще только привыкают. – Он недовольно покосился на стакан с водой. – Переборщили, я считаю, с этой борьбой за трезвость. Нью-Йорк с запретами долго мириться не будет.

– Ну и хорошо, – сказала Луиза – локоть на столе, подбородок на ладони. – Дурацкий закон!

– Совершенно с вами согласен, – вступил племянник, ерзая и пытаясь обратить на себя Луизин взгляд. Сам он не мог отвести от нее глаз и на секунду.

– Это потому, что вы не знаете ничего другого. – Кора промокнула губы салфеткой и тоже посмотрела на Луизу. – Знаю, сейчас среди молодых модно считать, что будет очень весело, если легализовать алкоголь. Но вы, друзья, выросли в сухом штате. Вы не видели необузданного злоупотребления. Когда мужчины пропивают все деньги, забывают о семьях, о детях. – И она глянула на старшего. – Полагаю, в Нью-Йорке немало замужних дам были бы счастливы жить так, как годами живут жены в Канзасе.

Луиза усмехнулась:

– Если только сами выпить не любят.

Племянничек, рассмеявшись, закивал, но опять не удостоился ее взгляда.

Дядюшка задумчиво посмотрел на Кору и выпустил еще пару колечек.

– Простите, – возразил он вежливо, – но вы сказали, что выросли в Канзасе, а там уже сорок лет сухой закон. Вы слишком молоды, чтобы помнить, как оно было. – И пожал плечами: – А может, беды, о которых вы вспоминаете, просто доказывают, что никаким законам не отвратить людей от выпивки.

Луиза улыбнулась и толкнула его локтем – мол, очко в нашу пользу.

– Нет, – невозмутимо ответила Кора. – Я совсем не о том. Я не помню, но женщины постарше помнят. В детстве я слышала речи Кэрри Нэйшн. Если вы росли в Канзасе, то и вы наверняка ее тоже слышали. Помнится, ей было что сказать о первом муже, который допился до смерти. Из чего я сделала вывод, что она была такая не одна.

Старший поднял стакан с водой:

– А теперь мы все за них страдаем.

– Альтернативы нет. – Кора отложила нож и вилку и кивком подозвала официанта. Она съела, сколько позволял корсет, – теперь до ужина продержится. – Давайте останемся каждый при своем мнении.

– Так выпьем за это! – провозгласил дядюшка, подмигнул и хлопнул себя по лбу. – Ах черт, нельзя же.

Луиза чокнулась стаканом с дядюшкой:

– Можно, только осторожно.

Кора положила салфетку на стол.

– Луиза, мы поели. Джентльмены, приятно было познакомиться. Мы должны вернуться на свои места. – Она встала и расстегнула сумочку.

– Нет-нет-нет, – замахал рукой дядюшка. – Пожалуйста, даже и не думайте! Мы девушку сами пригласили… И с вами тоже было очень приятно.

– Спасибо, но я настаиваю. – Она положила на стол доллар и пригвоздила его взглядом: он должен понять, что спорить бессмысленно. Хватит уже улыбаться, думала она. Старые враги: пьющий мужчина и голосующая женщина. Не нужно мне твоих улыбок.

– Спасибо за предложение, – сказала Луиза. Она встала, посмотрела наконец на племянника и улыбнулась дядюшке. Кора пропустила Луизу вперед и, дождавшись, когда ее высокие каблучки зацокают прочь по проходу, повернулась к мужчинам, вскользь попрощалась и последовала за Луизой.

Коре не терпелось взяться за Луизино воспитание. Но сначала надо попросить ее достать «Век невинности» – если он, конечно, еще там.

– Спина болит, – пояснила она. Обе еще стояли в проходе.

Девочка покосилась на нее скептически:

– Да и корсет не особо помогает. – Хорошо хоть шепотом. – Меня не проведешь. Всю жизнь за мамой с пола подбираю.

Луиза нагнулась и пошарила под сиденьем. Как легко и свободно она двигалась. Кора знала, что многие девушки теперь обходятся без корсетов. Носят только лифчики, от которых грудь кажется плоской. Новая мода: выглядеть как девочка или даже как мальчик. Интересно, у Луизы от природы маленькая грудь или оттого, что корсет ее не поддерживает? Но в ней все казалось девчачьим: стрижка, большие глаза, миниатюрное сложение. Все, кроме полных губ и мудрого взгляда.

Луиза вскочила и победоносно протянула ей книгу.

– Спасибо. – Кора тоже понизила голос. – А теперь давай поговорим. Думаю, ты понимаешь, о чем.

Луиза со вздохом опустилась на сиденье. Кора села не на свое место напротив, а рядом. Разговор будет неприятный, и чем меньше народу услышит, тем лучше. Луизе Корина осторожность явно не пришлась по душе; она положила ногу на ногу и отвернулась к окну. Они переезжали бурую медленную реку. В лодочке двое парнишек в рабочих комбинезонах махали поезду кепками.

– Я не враг тебе, – сказала Кора в Луизин затылок – черные блестящие волосы и бледная шея под ними. – Я не собираюсь тебе надоедать, унижать, лишать удовольствия. Я просто хочу тебя защитить.

Луиза раздраженно повернулась:

– От кого защитить? От тех двоих? Вы думаете, они собирались – что? Затащить меня под стол и воспользоваться? Прямо в вагоне-ресторане?

Кора опешила. Пришлось сделать паузу, чтобы взять себя в руки.

– Луиза. Девушки твоего возраста не обедают с незнакомыми мужчинами. Без компаньонки.

– Почему?

– Так не принято.

– Почему не принято?

– Не принято, потому что не принято.

– Ну почему не принято-то?

– Потому что это выглядит неприлично.

Они уставились друг на друга. Луиза отвела взгляд.

– Сказка про белого бычка, – буркнула она. – Нельзя, потому что нельзя, потому что нельзя, и так далее.

– Мы можем и не ехать далее, – предложила Кора. – В Чикаго пересядем на обратный поезд – и в Канзас.

Вот это была ошибка. Луиза струхнула только на миг. Потом заглянула Коре в глаза и как-то сразу поняла, что та блефует. Она не могла знать, почему Кора не хочет возвращаться, зачем ее старшей спутнице, раз уж они сели в этот поезд, ехать дальше и дальше. Но наблюдательная девочка, чуткая к чужим к слабостям, поняла, что у нее есть преимущество.

– Можем и вернуться, – с улыбкой согласилась она, не отводя взгляда.

– Я бы предпочла избежать крайних мер. – Кора почесала шею и отвернулась. От воротника блузы пахло высохшим по́том. – Но если ты меня вынудишь, придется их принять. Твои родители доверили мне такую ответственность. – Она снова повернулась к Луизе: – Скажу прямо. Я еду, чтобы оберегать не только тебя, но и твою репутацию. Тебе ясно? Я должна защищать тебя от всех опасностей, даже от злых языков. Пока я рядом, ты не будешь скомпрометирована.

– А-а. – Луиза махнула рукой. – Тогда расслабьтесь. Это меня не беспокоит.

Кора не удержалась от улыбки. Такая начитанная девочка – и такая наивная. Мама что, никогда не объясняла ей эти вещи? Не объясняла, чем можно поплатиться? Неудивительно, что Луизу раздражает присутствие Коры; она взаправду не понимает, зачем ей вообще компаньонка.

– Луиза, эти мужчины – из Уичиты. Они живут там же, где и мы. Как и многие другие люди в этом поезде. Ты их не знаешь, но они могут знать, кто ты такая. Приедут обратно и расскажут людям о твоем поведении. Возможно, и преувеличат. Впрочем, ты одна обедала с пожарными, тут и преувеличивать не нужно. А потом ты в конце лета вернешься в Уичиту с испорченной репутацией.

– Ну и?

Кора сделала вдох и выдох: много же с ней нужно терпения.

– А ты, вероятно, когда-нибудь захочешь выйти замуж, станешь невестой.

Луиза нахмурилась. Нет, она все равно не понимает. Кора вздохнула и обмахнулась книгой. Как бы объяснить подоходчивей? Она говорила об этом с мальчиками, но с мальчиками все иначе. Она лишь предупредила их, чтобы держались подальше от таких девиц, – ну, от таких, которых ожидает печальная будущность, от таких, которые могут и им будущее подпортить. Послушались ли они, неизвестно. У обоих были постоянные подружки, были и мимолетные девочки – помаячили и исчезли. Наверняка Кора знала не всех. Проблем не возникло – по крайней мере, она о них не знала, – и оба, Говард и Эрл, поступили в колледж свободными людьми.

Но с девочкой, считала Кора, надо говорить строже. И дело не только в том, что мир несправедлив. Есть неравенство, которое никогда не станет равенством. Наверное, это просто невозможно. Так уж все устроено на свете.

Кора оглянулась через плечо и склонилась к ней:

– Луиза, я буду говорить без затей. Мужчины не хотят конфету без фантика. Позабавиться – пожалуйста. Жениться – нет. Может, конфета совершенно чиста, но она без фантика, и неизвестно, где она валялась.

Луиза вытаращилась на нее; красивое личико застыло. Мне все-таки удалось ее пронять, подумала Кора. Грубо, конечно. Кора давным-давно не слышала этого сравнения и сама не думала такими словами.

Но Луиза закрыла рот ладонью, чтоб не прыснуть.

– Ничего глупее в жизни не слышала. Конфета без фантика? Ох, кошмар какой, Кора, честное слово. Вы прямо почтенная итальянская матрона. Откуда вы это выкопали?

Кора застыла.

– Уверяю тебя, ничего смешного в этом нет.

Луиза подалась к окну. Щеки у нее горели, глаза сияли. Под каким углом ни падал свет, он льстил ее лицу, резкому и нежному, и бледной коже, и черным волосам. Кора угрюмо смотрела на нее. Смейся, смейся, тебе все можно. Красивая дочь снисходительных родителей. Полагает себя выше всех. Правила к ней не относятся.

– Ты, конечно, можешь смеяться, – Кора взяла книгу с сиденья. – Можешь называть это нудной устаревшей моралью или еще как-нибудь. Но таков порядок вещей, так было всегда и будет еще очень долго. – Она сказала это так зло, что сама удивилась. – Ты не представляешь, на какой ты скользкой дорожке, юная особа. Но уверяю тебя, эта дорожка ведет в никуда. – Кора смутилась и понизила голос. – Говорю только потому, что мне не все равно.

На том она встала и пересела к себе. Она не смотрела на Луизу, но чувствовала на себе ее взгляд. Кора открыла книгу и сделала вид, что спокойно углубилась в чтение. Она не собиралась брать свои слова обратно или выслушивать Луизины комментарии. Это совершенно ни к чему. Если Луиза и дальше будет так себя вести, она станет именно такой девицей, с какими Кора не велела знаться Говарду и Эрлу. Этот жесткий разговор – благо для нее.

Кора постаралась дышать ровно и сосредоточиться на чтении. Вдруг что-то зашуршало и началось какое-то копошение напротив. Кора смотрела в книгу. Снова шорох бумажного свертка. Шуршание. Протяжное, смачное чмоканье.

Кора опасливо подняла глаза.

– Конфетку? – улыбнулась Луиза.

Перед ней на длинном куске мятой вощеной бумаги лежали неровные прозрачные плитки твердых леденцов. Из каждого торчало по зубочистке.

– Домашние, поэтому чуток неровные. – Она улыбнулась Коре с той же снисходительной жалостью, что и отцу на вокзале. – Ужасно люблю сладкое. Перед отъездом наделала их целую кучу.

Кора посмотрела на леденцы. Надо же, Луиза умеет делать конфеты. Еще бы – пришлось научиться, раз мама у нее – рассеянная несчастная Майра.

Луиза облокотилась на стол, подалась вперед.

– А так как я их делала сама, уверяю вас, я точно знаю, где они валялись, – громким театральным шепотом сказала она. – Я абсолютно уверена в их чистоте.

Кора молча хлопала глазами. Смеется над ней. Смеется, и ответить нечем.

– Как хотите. – Луиза сунула леденец в рот – только зубочистка торчала из блестящих губ, – и зажмурилась, как будто искренне наслаждаясь.

 

Глава 6

Про то, что девушка – конфета в фантике или без фантика, Кора впервые услышала в воскресной школе и не поняла, потому что была маленькая. В церквушке неподалеку от Макферсона была только одна классная комната, и в то воскресенье мальчикам давали урок в алтарной части. В классе остались девочки – все подряд, и маленькие тоже, потому что отослать их было некуда. А может, просто решили: пусть маленькие девочки тоже послушают про фантики, ничего, что им рано – лишь бы не поздно. В общем, Кору, которой было лет семь, этот конфетный урок совершенно сбил с толку. Вечером она спросила у мамы Кауфман, когда та укладывала ее в постель: почему девушки должны быть как конфеты в фантиках?

– О господи, – сказала мама Кауфман, расширила голубые глаза, а потом посмотрела в сторону. – Вас уже этому учат?

В комнате Коры было почти темно, свеча горела только одна, не у самой постели, но и в слабом, мерцающем полусвете, что отражался в зеркале на туалетном столике, Кора заметила, что мама Кауфман смутилась и покраснела. Она расправила одеяло у Кориного подбородка и снова посмотрела на нее:

– Это значит, что вы, девочки, должны до свадьбы хранить свою честь. Вот и все.

Кора не хотела смущать маму Кауфман дальнейшими расспросами и смущаться сама, но долго не могла заснуть. Все стало еще непонятней. Что такое честь и как ее хранить? А если не сохранить, то что будет? Тогда умрешь, что ли? А если нет, то что от тебя останется? А другие люди могут распознать, есть у тебя честь или нет? Как это можно увидеть? И главное, как ее, эту честь, не потерять? Похоже, что это ужасно важно. Конфетный урок был какой-то мрачный, и преподали его строже, чем обыч ные воскресные уроки, где мальчики и девочки сидели вместе. И другие девочки, все до единой, слушали внимательнее, чем обычно, когда про возлюби ближнего, поступай с людьми так… и прочее. Правда, это само по себе ничего не значило: ни девочки, ни мальчики по тем урокам не жили. Кора ходила с ними в школу, Кора тоже была ближняя и человек, но они даже притворяться не пытались, что любят ее. И поступали с ней совсем не так, как хотели бы, чтоб она поступала с ними.

Четырнадцать детей, от шести до пятнадцати лет, девять девочек и пять мальчиков, в одном классе, с одной печью и одной учительницей, а книг и грифельных досок не хватает. Кора почти ничем не отличалась от других. Как все, не ходила в школу во время сева и сбора урожая. Как все, утром помогала по хозяйству и поэтому засыпала на уроках. Всем матери шили новую одежду на каждый школьный год, и мама Кауфман тоже шила Коре платья, не лучше и не хуже, чем у других. Все ходили в школу одной дорогой. Но с Корой никто не ходил. Наконец одна старшая девочка объяснила Коре почему; кажется, ей самой было неприятно об этом говорить. Все просто, сказала эта девочка: их родители знают, что Кору привезли на поезде из Нью-Йорка. А значит, Корины родители были неженаты, а ее мать, наверное, проститутка, слабоумная, сумасшедшая или пьяница. Или приезжая, только что из трюма: глаза и волосы-то у Коры темные. В любом случае, если родителям пришло в голову от нее отказаться – что это были за родители?

Их учительница была немногим старше этой девочки, и когда кто-нибудь задавал трудный вопрос, всегда отвечала «это уж прям какие-то тонкости». Вот она относилась к Коре неплохо. Говорила ей: хорошая девочка, и по почерку видать, и по поведению. Так что с учебой было все нормально. Но на переменках во дворе Кора сидела одна, пока мальчишки бегали и дубасили друг друга, а девочки играли в «грации». Каждая брала в школу две деревянные палочки, чтобы бросать и ловить деревянные кольца, обкрученные лентой. «Грации» – потому что от этой игры становишься грациозной. Колец было только два на всех девочек, приходилось играть по очереди, порядок был такой: кто первым поймает кольцо десять раз, играет дальше против другой девочки. Кору в игру не брали, и порой, сидя в тоскливом одиночестве на школьном дворе, она мечтала снова оказаться в Нью-Йорке, попрыгать через бельевую веревку и поиграть в жмурки с девочками, которые не считали себя лучше ее. И это несмотря на то, что здесь, в Канзасе, она почти каждый день ела говядину, свинину или курицу, и кукурузу с маслом, и пироги мамы Кауфман с фруктами и настоящими взбитыми сливками; несмотря на то, что ее укладывали спать под мягкое одеяло и целовали на ночь; и что по воскресеньям Кора ездила в церковь на телеге между двух Кауфманов, и когда они приходили в храм, Кауфманы, высокие и белобрысые, совсем непохожие на Кору, держали ее за руки и не заботились о том, кто что подумает.

Как-то октябрьским утром Кора сказала маме Кауфман, что больше не хочет ходить в школу. Они сидели спина к спине и доили коров; было так холодно, что в свете фонаря слоился пар от дыхания. Кора сказала: я лучше буду дома тебе помогать. Сначала мама Кауфман рассердилась. Сказала Коре: образование очень важно, это большое счастье учиться, и чтобы я больше не слышала этих глупостей. Но Кора объяснила, почему ненавидит школу: все знают, что она приехала на поезде, и она сидит в уголке, и в «грации» ее не берут. Тихо стало – только струйки молока звенели по стенкам ведер да Лида переминалась в стойле. А потом мама Кауфман сказала:

– «Грации». Помню такую игру. Ну что ж. Грация укрепляет дух… И смягчает сердца. – Она повернулась и легонько ухватила Кору за ушко. – Знаешь, малыш, мы им покажем грацию!

Сначала Кора забеспокоилась, что мама Кауфман придет в школу и силой заставит других детей с ней дружить. С мамы Кауфман станется. Она была худющая, зато с суровым острым носом, и такая высокая, что поддевала под ситцевую юбку брюки мужа, когда помогала ему в поле. Но нет, мама Кауфман в школу не пошла. Зато через несколько дней мистер Кауфман показал Коре ее собственное кольцо для «граций». Он вырезал его, следуя указаниям мамы Кауфман, своим острым ножом, который называл «арканзасской зубочисткой», из упавшей тем летом большой ветки дуба. Мама Кауфман обернула кольцо красной лентой и, завязав узел, оставила концы, как на кольцах у девочек в школе.

– А вот и палочки, – сказал мистер Кауфман, и его выцветшие глаза потеплели – ему явно по душе было Корино замешательство. Кора еще не успела как следует познакомиться с мистером Кауфманом. Кроме как по воскресеньям, он приходил только поесть и поспать, даже когда лежал снег. А за столом говорил чаще всего про дождь: когда он пойдет, долго ли будет идти, сильный будет или нет. В холода он беспокоился, не промерзнет ли земля. Кора подспудно догадывалась, что беспокойство о погоде и работе так же важно, как и все дела мамы Кауфман. Но она смутно чуяла и то, что маме Кауфман она нужнее, что она, Кора, – в каком-то смысле подарок мистера Кауфмана молодой жене. У него уже были дети от первого брака. Его жена, миссис Кауфман-первая, умерла от пневмонии, от нее осталось трое взрослых детей, два сына и дочь. Сыновья проживали далеко к западу, дочь вышла замуж, родила своих детей и жила в Канзас-Сити. Мистер Кауфман каждый год после сбора урожая ездил в гости к дочке, а Кора и мама Кауфман оставались на ферме. Сама же дочь никогда не навещала отца. Не следует ее осуждать, говорила мама Кауфман. Каково это: приезжаешь в родной дом, а там папина новая жена и дочка.

– Спасибо, – сказала Кора, держа перед собой кольцо и палочки.

Ей было не по себе. Наверное, мистер Кауфман много времени на это кольцо потратил. И что они себе думают – как это ей поможет? Прийти в школу с кольцом и палочками – ну и что? Они думают, это так просто? Она ведь приезжая. Кольцо и палочки этого не изменят.

– Прямо сейчас и начнем, – сказала мама Кауфман. Она уже надевала тяжелые бурые ботинки в сенях. – Снаружи сыро, так что играть будем в сарае. И фонарь захвати, темнеет уже.

Кора удивилась и обрадовалась: мама Кауфман ни разу ни во что с ней не играла. Всегда занята, вечно в хлопотах. Развести огонь под большим чаном и постирать одежду и постельное белье; веревкой задушить цыплят и подвесить за лапы на крючок, чтобы потрошить; выгрести навоз; процедить молоко; собрать яйца; постирать марлю и вымыть ведра; приготовить еду, законсервировать спаржу и груши; натаскать воды и помыть посуду; заштопать дырки в одежде. Кора помогала ей, когда была не в школе, и хотя мама Кауфман давала ей время и побездельничать, поиграть с животными, полежать на траве, глядя в небо, бездельничала Кора всегда в одиночку.

Однако с того дня, как мистер Кауфман вырезал кольцо, Кора и мама Кауфман каждый вечер ходили в сарай и играли там допоздна. Мама Кауфман учила ее терпеливо, особенно вначале, когда Кора еще не умела быстро и под нужным углом разводить палочки, чтобы кольцо взмыло в воздух. Она старалась и старалась, и ничего не получалось, и тогда мама Кауфман сказала, что палочками надо шевелить быстрее. Вот так. Попробуй еще раз. И еще. И еще. Кора взмокла в своем платье, несмотря на холод, и тяжело дышала. Но это было такое счастье – играть в «грации», да вообще – с кем-то играть! У них было только две палочки, так что мама Кауфман ловила кольцо руками и бросала Коре. Когда Кора заметила, что так нечестно, мама Кауфман нетерпеливо сказала, что они тут не для честности собрались.

Теперь она бросала кольцо издалека. Когда темнело, фонарь слепил ей глаза, броски становились неверными, и поймать их было еще трудней. Но потом Кора научилась так высоко бросать кольцо, что могла уже сама подбежать к нему и поймать на палочки. Тогда ей разрешили ложиться попозже и тренироваться самой. Она постоянно думала об игре – ей все время слышался этот приятный щелчок, с которым кольцо садится на палочки. К Рождеству она научилась подбрасывать кольцо вверх и, дважды обернувшись вокруг себя, ловить его обеими палочками. И за спиной. И со скрещенными руками. И посылать так высоко, что их работник снимал шляпу и кричал: «Эге-гей!» Дважды она даже поймала кольцо с закрытыми глазами, но потом чуть не разбила нос, испугалась и больше так не делала.

Кауфманы сказали: пора нести кольцо в школу.

– Ты им ничего не говори, – сказала мама Кауфман. – Ты просто встань и покажи что умеешь. Можешь улыбаться. Они к тебе обязательно подойдут.

И вот холодным солнечным утром Кора впервые вышла на школьный двор с палочками и кольцом. Ее никто не замечал. Девочки играли в «грации» – одни бросали и ловили, другие ждали очереди. Мальчики кучковались у дерева. Гравий шуршал под ногами у Коры; она раскачивалась взад-вперед – готовилась к броску. Косички закинула за плечи. Сказала себе: все как дома, то же кольцо, те же палочки. Но руки дрожали. Она скрестила палочки и надела на них кольцо.

Сначала она сделала несколько высоких бросков. Поймала кольцо за спиной. И снова. Догадалась, что на нее смотрят: больше не слышно было, как другие кольца падают на палочки. Она подбросила кольцо еще выше, и когда снова поймала его за спиной, какой-то мальчик – Кора не заметила кто – сказал восхищенно: черт, Кора, ты лучше всех!

И это был переломный момент. Две старшие девочки подошли к ней – мама Кауфман была права. Как у тебя получается так высоко бросать и каждый раз ловить? Научи нас! Где ты научилась так здорово играть?

– В Нью-Йорке, – ответила Кора, бросая кольцо выше, выше, выше, прямо в небо, и солнце согревало ей лоб. Она пока не могла посмотреть им в лицо. – Там все так умеют.

Даже удивительно и немного странно, как с тех пор все хорошо пошло. Девочки наперебой звали с ними поиграть. Некоторые стали общаться с Корой не только во время игры. Кору так ни разу и не пригласили в гости, но все стали чуть дружелюбней, а некоторые, рискуя навлечь гнев родителей, даже ходили с ней вместе из школы.

– Ты отличная, – сказала ей одна девочка. – Папа говорит, некоторые люди могут подняться над своим происхождением.

А все игра: кольцо, палочки и простые правила. Кора как будто всех обманула. Она ведь оставалась все той же Корой. Из Нью-Йорка, неизвестно от кого, темноволосая. Игра вовсе не сделала ее грациознее, ничего в ней не исправила – Кора просто научилась бросать и ловить кольцо палочками. Сама по себе игра не очень интересная – способов ловить и бросать не так уж много, и очень скоро совершенствоваться стало некуда. Но она играла и играла, хотя ей давно было скучно, потому что игра помогала стать своей среди девчонок.

– Я думаю, твои родители были хорошие люди, – сказала однажды мама Кауфман.

Это было в Корин четырнадцатый день рождения; так они называли годовщину Кориного приезда. Они вдвоем мыли и шинковали картошку на кухне, и мама Кауфман следила, чтобы Кора не полоснула по пальцам. В печке с медными заслонками пекся пирог, день был холодный, но из-за кухонного жара стекла в оконной раме слегка запотели.

– Я тебе никогда не говорила, – она перестала шинковать и глянула на Кору. – Теперь ты стала старше, и я скажу. – Она опять принялась резать, следя за Кориными руками. – Когда я сказала миссис Линдквист, что мы подумываем взять ребенка с поезда, она пришла в ужас. Ни в коем случае, говорит. Ну, разве что вам работник нужен. То есть не для того, чтобы его растить, воспитывать и все такое. – Она робко глянула на Кору. – Она сказала, что ты не будешь меня любить. Что если кого-то с самого рождения не любили, то такой человек и сам любить не умеет.

Кора обдумывала услышанное, а сама все шинковала картошку и слушала, как дождь падает с карниза за окном. Миссис Линдквист не права. Это смешно. Не любить маму Кауфман невозможно, потому что она поет «Черноволосая любовь моя», когда они с Корой полют огород, и еще потому, что она иногда, конечно, бесится, но все равно такая ласковая, и потому что они сидят вдвоем в кухне и режут картошку, ножи стучат по доске, а из печи пахнет пирогом.

– Она сказала: доказано наукой. – Мама Кауфман запустила в воду еще две картофелины и стала скоблить их ногтями. – Но ты сразу стала с нами обниматься. Ну не прямо сразу, но очень быстро. – Она улыбнулась Коре. Когда Кора была маленькая, ей казалось, что передние зубы мамы Кауфман – это человечки, и они прячутся друг за друга. – Тебя обнимешь, и ты в ответ обнимаешься. В щечку поцелуешь – и ты тоже. Залезала ко мне на коленки. И к мистеру Кауфману. Миссис Линдквист сказала, что тебя, наверное, кто-то брал на руки, когда ты была маленькая. Но ты говоришь, что монашки вас не обнимали и не целовали.

Кора даже засмеялась такой нелепой мысли. Мама Кауфман придержала ее нож, чтоб Кора не порезалась. Хоть мама Кауфман и много работала на солнце, кожа у нее была гораздо бледней, чем у Коры.

– Может, другие девочки?

Может быть. Кора вспомнила, как они с Мэри Джейн держались за руки. И есть еще самое раннее воспоминание: темноволосая женщина в вязаной шали. Интересно, она правда ее помнит, а не выдумала, чтоб не так одиноко было? Может, это она обнимала Кору, научила ее любви? Кора знала свое имя, когда попала в приют. Так старшие девочки сказали.

Она глянула на маму Кауфман. Про женщину с шалью Кора ей не рассказывала. Боялась причинить боль маме Кауфман, которая кормила Кору не только овощами, но и пирогом, которая заплетала ей косички, шила платья, сидела с ней, когда она болела. Может, теперь Кора ее предает, когда вспоминает ту шаль. Кора боднула маму Кауфман в плечо – вроде как молча попросила прощения; вдохнула лавандовый запах ее платья. Когда она снова посмотрела на маму Кауфман, та часто моргала, блестя глазами.

– Неважно. – Она погладила Кору по волосам. – Теперь-то мы с тобой.

Но вскоре они ушли от нее. Внезапно и навеки.

Это случилось в начале ноября. Дни стояли еще теплые, но вечера прохладные и приятные, уже без комаров. В сарае покоились два аккуратных стога сена. Кора снова пошла в школу. В тот день она нарисовала схему Солнечной системы и подписала каждую планету. Ей исполнилось шестнадцать: самая старшая в школе, она в основном помогала учительнице с младшими. Хорошо рисовала, интересно объясняла. Мама Кауфман говорила, вдруг Кора и сама станет учительницей – не в их городке, но, может, где-нибудь поблизости.

По дороге домой ее встретил работник с фермы. Молодой норвежец, хорошо говорил по-английски и запросто поднимал здоровенного борова, а сейчас потел и задыхался. Он побежал за Корой в школу, а теперь не мог вымолвить ни слова.

– Что? – спросила она.

В лицо бил несильный прохладный ветер, взбивал пыль на дороге. Отсюда видно было мельницу и крышу сарая. Коре и в голову не приходило, что можно навсегда потерять этот новый мир, как и прежний, – в один миг.

Он не знает, как сказать. Случилось несчастье.

Она отпрянула, а он за ней, и рассказывает. Час назад он залез на зернохранилище, заглянул, а они там лежат, оба, посинели уже. Но рядышком лежат, так безмятежно, прямо на куче зерна. Как будто уснули на морозе. Нет, вряд ли свалились. Или один свалился, а другой за ним полез. Но скорее оба спрыгнули, чтоб утрамбовать слежавшееся зерно, – им же не впервой. Это газ их убил, сказал он. Газ, который в зерне. Наверно, подумали, что уже много времени прошло и газа нет. Легкая смерть. Они не страдали. Другой работник уже побежал за священником.

Кора рванула вперед, напрямик через поля, стиснув кулаки, ногтями впиваясь в ладони. Она мчалась по пыли, по стерне, кузнечики порскали в разные стороны. За ней бежали собаки – думали, это она играет. Кора вдохнула запах навоза и пашни, и от знакомого воздуха захолонуло ужасом. Пинком отбросила с дороги пса. Волосы выбились из пучка, и, задыхаясь, в полном помрачении, она пыталась приставить лестницу, а работники ее оттаскивали, отговаривали, нужно время, чтоб их вытащить, а пока нельзя, там газ, незаметный, его и не почуешь, тоже сразу умрешь. Но Кора снова и снова пыталась взобраться. Вдвоем ее кое-как смогли увести в дом.

В тот вечер за ней пришли Линдквисты, соседи, совсем пожилые; наклонились над кроватью и звали, пока она не услышала. Они сказали: миленькая, нельзя тебе здесь одной. Дети у нас выросли, есть где тебя устроить. Кауфманы были добрые соседи, так и ты нам не чужая. Поживи у нас немножко, пока с фермой все уладится, убеждал мистер Линдквист. Пусть даже ты с работой справишься – нехорошо это, чтобы девочка жила одна. Работники остались заботиться о скотине и полях.

Потом-то уж миссис Линдквист извинялась перед Корой, что увела ее из дому:

– Ты уж нас прости, миленькая, мы ж не знали, что они тебя облапошить хотят. – Она подцепила вилкой остатки Кориного обеда и отправила в кастрюлю, глядя в окошко на ферму Кауфманов. – Конечно, они бы все равно тебя выгнали, шерифа бы позвали или еще что. Но хоть потруднее бы им было.

Миссис Линдквист все твердила, что Кауфманы не собирались умирать так внезапно и сравнительно рано. Кабы знать, уверенно заявляла она, обязательно составили бы завещание и Кору бы в него вписали. Обязательно, они ж тебя любили как дочку. Миссис Кауфман сама говорила, а миссис Линдквист сама слышала и в любом суде готова клясться. Стыд и позор, кипятилась миссис Линдквист, как эта кауфманская девчонка и ее братья облапошили Кору. И зачем нужны-то такие законы?

Кауфманская девчонка. Кора тоже смотрела в окно на свой прежний дом за полями, опустевшими к зиме. Кауфманская девчонка – это не Кора, конечно, а дочка мистера Кауфмана из Канзас-Сити. Та наняла адвоката, и адвокат стоял как скала: Кора не может ничего унаследовать, она не имеет к умершим никакого отношения, нет ни кровного родства, ни супружества. Ее же выбрали случайно, заметил он. Кауфманы могли взять с поезда любого ребенка. Прискорбно, что Кора, хотя они просто о ней заботились, считала их родителями, которых ей, увы, так не хватало. Если бы они хотели ей что-то передать по наследству, внесли бы ее в завещание.

У Коры не было сил злиться. В груди тяжелым камнем лежало горе. Линдквисты принесли ей с фермы ее одежду, и ночные рубашки тоже, но у Коры не было сил переодеваться на ночь. Так и спала в своем платье, и просыпалась ночью, и думала, думала о них, как работник сказал, что они лежали такие безмятежные, но еще сказал, что они посинели. Потом Кора бросила причесываться. У миссис Линдквист было четыре дочки, только одна умерла от дифтерии, уж кто-кто, а миссис Линдквист умела распутывать колтуны при помощи говяжьего жира; но в следующий раз, предупредила она, придется тебя остричь, хотя и жалко твои кудри. Тогда Кора снова стала причесываться. Стыдно было жить в чужом доме и так ужасно выглядеть. Линдквисты думали, что она поживет у них недельку. А теперь ей некуда было пойти.

Миссис Линдквист поговорила со священником, и тот согласился, что Кору лишили ее доли обманом. Священник подтвердил, что Кауфманы не считали Кору прислугой, а собирались удочерить. Просто не успели. И тут наметился просвет: священник рассказал про Кору своему сыну, который жил в Уичите и знал одного молодого, но опытного адвоката с хорошей практикой. Тот адвокат вел некоторые дела бесплатно и согласился встретиться с Корой и посмотреть, можно ли чем-то помочь.

Адвоката звали мистер Карлайл. Кора впервые в жизни увидела мужчину в жилете, в пиджаке в тон брюкам и в абсолютно чистых ботинках. Когда он появился на пыльном крылечке, снял шляпу и произнес ее имя, вышли поглазеть и Линдквисты. Им тоже не верилось, что этот важный человек, со своим экипажем и кучером, приехал в такую даль помогать Коре.

– Красавчик-то какой, а? – шепнула Коре миссис Линдквист, расставляя на блюдцах щербатые чашки в цветочек. – И кольца нет. Ему на вид лет тридцать. Эти девушки в Уичите, они что, ослепли?

Кора посмотрела на свое расплывшееся отражение в чайнике. Ей было все равно, красавчик он или нет. Ее и само дело не слишком занимало. Настоящая дочка Кауфмана прислала документы, и в них Кора именовалась «Корой Х». Когда Кора впервые увидела это «Х», у нее перехватило дыхание, и показалось, что это теперь навсегда. Ощущение не проходило. Даже если она получит деньги и не будет больше обузой для Линдквистов, Кауфманов не вернешь. А она останется Корой Х.

Мистер Карлайл в гостиной, не успев глотнуть чаю, просмотрел бумаги и заявил, что это «Х» просто смешно и с этим он тоже разберется. Он сидел на краешке деревянного кресла-качалки, не качаясь, со стопкой бумаг на коленке. Щека у него была поцарапана бритвой. Мистер Карлайл сказал: священник в разговоре все время называл вас Корой Кауфман. Вас и в школе так звали? Кора кивнула. Они с миссис Линдквист сидели рядышком на диване. Теперь Кора заметила, что адвокат действительно симпатичный: волосы цвета крепкого чая, резкий профиль. И он правда хотел ей помочь, сделать все возможное.

– Нам придется поговорить о вашем прошлом. Мне надо выяснить подробности вашей жизни с Кауфманами, как они к вам относились. И что было до того. – Он глянул на карманные часы и вынул ручку со стальным пером. – Это займет не больше часа. Вы готовы?

Кора снова кивнула. Миссис Линдквист наклонилась через стол налить чаю и улыбнулась ей ободряюще. Линдквисты столько с ней возятся, так помогли, обратились к священнику за помощью. И вот теперь старенькая миссис Линдквист, которая любит в этот час соснуть, сидит с ними в гостиной, потому что неприлично ведь оставлять Кору с адвокатом наедине. Кора отнимает у нее время и у адвоката тоже. Значит, надо хотя бы пойти им навстречу.

Кора говорила внятно и старалась как можно четче отвечать на вопросы. Нет, она никогда не была служанкой. Помогала по дому, как все дети, но Кауфманам была как родная дочь. Мистер Кауфман делал ей игрушки и кукол, а мама Кауфман шила им платья. Да, именно так. Мама Кауфман. Я так ее называла. Кто начал? Не помню. Кора рассказала ему, как они втроем сидели в церкви; как они уговорили ее ходить в школу, когда она не хотела, и как она им теперь благодарна. Рассказала про свою комнатку с кроватью и туалетным столиком и как Кауфманы впервые сказали ей, что у нее будет своя комната, еще до того, как привезли ее домой со станции.

– Со станции? – переспросил он участливо, поднимая глаза от блокнота.

В этот самый момент миссис Линдквист, которая как-то уж очень тихо сидела рядом, вдруг всхрапнула: рот открыт, голова на спинке дивана. Кора улыбнулась. Первая улыбка с того дня. Даже губы отвыкли.

– …А я-то думала, я так интересно рассказываю, – сказала она.

Мистер Карлайл тоже улыбнулся.

– Как думаете, надо ее разбудить?

Кора покачала головой. Она уже думала про поезд и про то, как она себя чувствовала, маленькая девочка, в темные ночи, под стук колес, а впереди неизвестность: точно как сейчас. И она стала рассказывать дальше: про тот день, когда встретила Кауфманов, и как они попросили ее стать их маленькой девочкой. Рассказала ему про поезд, и про все остановки до того, как ее выбрали, и как их учили петь «Иисус меня любит» на сценах и на ступенях церквей и ратуш. А если тебя не выбирают, идешь обратно в поезд. И еще, вспомнила она, в торце вагона был чан с водой и ковшик, и если захочется пить, можно было пойти туда.

Посреди рассказа мистер Карлайл отложил перо – локоть на подлокотнике кресла-качалки, ладонь подпирает подбородок.

– Ой, – сказала Кора. – Кажется, я и вас сейчас усыплю.

– Вовсе нет, – возразил он и посмотрел ей в глаза, а потом снова в блокнот. – У вас есть семья в Нью-Йорке? Помните что-нибудь?

Кора прищурилась на чашку с цветочным узором. Помнит только одно, да и то, может, выдумала. Но та женщина стояла перед ней как живая. Вплоть до обтрепанной бахромы на красной шали.

– Простите. Нелегко вам, конечно. – Он вынул из кармана белый платочек, протянул было Коре, но увидел, что плакать она не собирается, и спрятал обратно в карман.

– Все в порядке, – сказала она. – Я просто давно об этом не вспоминала. Может быть, это странно. – Она неуверенно посмотрела на него, как будто он лучше знал.

Адвокат пожал плечами:

– Не могу вам сказать. Я вырос в Уичите с родителями и сестрой. Меня не сажали на поезд в шесть лет.

Миссис Линдквист опять всхрапнула. Кора улыбнулась и перевела взгляд на его руки. Ногти чистые, аккуратно подстриженные.

– Не знаю, смогу ли объяснить. Когда я сюда приехала – это было как другим человеком стать. Мы маленькие были, но понимали. Мы знали, то есть я знала, что надо быть хорошей, а значит, стать тем, кем нас хотят сделать. В моем случае это означало стать их дочкой – то есть мне повезло. Но все равно, я не могла оставаться прежней. По крайней мере мне так постепенно стало казаться. – Она отвернулась и покачала головой: – Уж не знаю, важно ли это все.

– Важно.

Он сказал это так уверенно, что она удивилась. Он внимательно смотрел на нее. Кора провела рукой по лицу: может, с ней что-то не так? Вроде все нормально. Да и взгляд его совсем не об этом. В чем же дело тогда?

– Я очень ценю вашу помощь, – сказала Кора. – Жаль, что не могу заплатить вам. Надо было сразу сказать. Я сейчас сама не своя.

– Что вы. – Он наконец отвел глаза. – Для меня большая честь заняться вашим делом. Мне кажется, что вы – достойная девушка, попавшая в трудное положение. Хочу добавить – вы очень хорошо держитесь. И не ожесточились.

Она не знала, что на это сказать. Хотя миссис Линдквист храпела довольно громко, Кора слышала, как в кармане у адвоката тикают часы. Он же сказал, что разговор не займет больше часа? Она не знала, сколько времени, но час уже точно прошел.

– Еще чаю?

Он покачал головой, но вставать не стал. Она не понимала, почему он не уходит, чего ждет. Ведь она сказала, что не сможет заплатить.

– Наверное, ужасно здорово жить в городе, – вот и все, что она смогла придумать.

– Да, – тепло улыбнулся он. – У нас не скучно. Например, недавно открылось кафе, где торгуют газированной водой, там зеркальные стены и вентиляторы на потолке. – Он воздел руку к дощатому потолку комнаты и покрутил пальцами. – Всякие разные леденцы, пенни штука, и коктейли из солодового молока.

Кора действительно не понимала, почему он все никак не может уйти, почему не отводит от нее доброго взгляда. Мама Кауфман говорила, что у Коры интересное лицо, сильное, своеобразное, красивое на свой лад. В детстве Кора верила, но подросла и заподозрила, что мама Кауфман ей просто льстит. Кора видела, как мальчики в школе ведут себя с некоторыми девочками, как увиваются за ними, и знала, что настоящая красота покрыла бы все, даже ее сомнительное происхождение. А с ней мальчики, даже несмотря на ее чемпионство по «грации», были в лучшем случае вежливы. И вот – да, именно так – этот чрезвычайно симпатичный адвокат засиделся в гостиной у Линдквистов и не смотрит на часы, а смотрит на нее, будто и впрямь есть на что смотреть.

– Как чудесно, – сказала Кора – наверное, слишком громко, слишком на выдохе. Миссис Линдквист закашлялась и проснулась. Кора и адвокат замолчали, отвернувшись, чтобы дать ей время опомниться, а когда повернулись снова, миссис Линдквист уже сидела как ни в чем не бывало и улыбалась Коре, прихлебывая чай, будто прошла всего минута и он даже не успел остыть.

– Мне пора. – Мистер Карлайл засунул блокнот в портфель. – Спасибо, миссис Линдквист. Спасибо, мисс Кауфман. – Он со значением глянул на Кору и встал. Она тоже. Ее макушка едва доставала ему до плеча. Только сейчас она поняла, что тяжкое горе на час оставило ее, дало ей короткую передышку.

Миссис Линдквист наклонилась к ней:

– Миленькая, с тобой все хорошо?

Она кивнула. Да. Невероятно, но в этот момент с ней было все хорошо.

Мистер Карлайл действительно помог, и очень быстро. Не дошло даже до суда. К началу года дочка Кауфманов и ее братья согласились уладить дело. Кора не получила всей четверти дохода от продажи фермы, но денег было достаточно – хватит, чтобы отблагодарить Линдквистов и спокойно жить, пока Кора не выйдет замуж или не найдет работу по душе. Деньги подбодрили Кору, теперь она смелей смотрела в будущее. Но по-настоящему ободрило то, что ее признали настоящей Кауфман. Кора Кауфман, во всех документах, по закону штата Канзас.

Она послала письмо в Уичиту, в контору мистера Карлайла, и сообщила, что собирается делать с деньгами: осенью поедет в Уичиту в колледж Фэрмаунт, хочет стать учительницей. Поблагодарила его за доброту. Написала о том, как много для нее значили его сочувствие и милосердие. И подписалась: «с благодарностью и глубоким уважением», – но чувствовала совсем другое. На деле она вновь и вновь проигрывала про себя те полтора часа в гостиной Линдквистов и представляла, как приезжает в Уичиту и вдруг встречает его. Город не так уж велик – рано или поздно они обязательно столкнутся. А он, может быть, и вправду еще не женат. Но частенько бывали и другие, мрачные минуты, и Кора понимала, что это беспочвенные фантазии, что ничего не случится. Даже если они столкнутся в Уичите – счастье, если он вообще вспомнит, кто она такая. Они не ровня, как ни посмотри. Он помог ей лишь по доброте душевной.

Но через неделю мистер Карлайл явился на крыльцо Линдквистов с букетом красных гвоздик, и вид у него был крайне взволнованный.

Сватается, с ходу распознала миссис Линдквист; опытная дама за милю чуяла серьезные намерения. И я, надо сказать, совершенно не удивлена, добавила она. Кора такая симпатичная, чистая и чистосердечная, а мужчине разве не это нужно в женщине? Миссис Линдквист полагала, что многие мужчины, даже богатые и образованные, предпочтут неиспорченную деревенскую девочку зубастым горожанкам. А дело – только повод для знакомства. Он, конечно, старше и образованнее, но ведь муж обычно и бывает старше и образованнее жены. И не похоже, что он собирается разыгрывать из себя повелителя. Он так же влюблен, как и она. Это ясно как божий день.

И даже Кора наконец поняла. Алан (теперь она звала его Алан) сиял при виде ее. Он все время хотел быть с ней, этот красивый, предупредительный мужчина. Кору это тревожило – и влюбленность, и восторг, и возбуждение при одном лишь его прикосновении к ее руке; а ведь она едва опомнилась от своего тяжкого горя, от той осени и зимы. Миссис Линдквист сказала: ей не в чем себя винить. Кауфманы пожелали бы ей счастья. Сказали бы, что Кора его заслуживает.

– А я, – добавила миссис Линдквист, понизив голос, хотя мистер Линдквист выгонял свиней и в доме они были вдвоем, – а я для тебя, миленькая, кое-что про него разузнала. Семья очень почтенная. У меня в Уичите родня, так они однажды разговаривали с его матерью. Говорят, воспитанная и выражается красиво.

На следующий день Кора пошла в школу и попросила у своей прежней учительницы какой-нибудь учебник, чтобы выучиться говорить правильно. Учительница уверяла, что Кора и так говорит прекрасно, лучше других учеников; Кора настаивала, и учительница наконец дала ей «Уроки речи» Хорэса Самнера Тарбелла. В предисловии автор утверждал, что главным ключом к любому умению является уверенность в себе, и если регулярно упражняться, таковая уверенность должна прийти; однако за оптимистичным зачином шли предостережения, которые внушили Коре тревогу. («Внимание! Одеть – ребенка, куклу; надеть – платье, пальто». «Внимание! Неправильно – ложить, правильно – класть».) По ночам, когда Линдквисты ложились, Кора при свече сидела над книгой и продиралась сквозь согласования глаголов с предлогами, правильное использование наречий и расщепленного инфинитива. Некоторые правила она изучала в школе, но не все. Кора выполняла упражнения. Она узнала, когда нужно говорить «благодаря ему», а когда – «благодаря его»; когда «на нее», а когда «на ней»; и что «ихний» и «более лучше» под полным запретом; и хотя в основном Кору беспокоила устная речь, она прочла и изучила и те разделы, где говорилось о пунктуации, заглавных буквах и правильных обращениях – на случай, если придется писать письма грамотной маме Алана.

Когда Алан впервые привез Кору в Уичиту поужинать с родителями и привел в их красивый, современный дом, где была ванная комната и цепочка над унитазом, чтобы сливать воду, Кора очень нервничала: а вдруг она им не понравится, ведь она совсем молоденькая и такая простая, хоть у нее и цветок на шляпке, и хорошо сидит платье с узкой юбкой, которое Алан купил и прислал Линдквистам. Раз он купил ей одежду, значит, заранее учел, что они будут ее пристально оценивать. Кора нашла другую книгу, об этикете за столом, и выучила назубок все вилки и салфетки, чтоб никто не догадался, какая она неотесанная.

Но ее приняли на удивление тепло. Родители Алана и его симпатичная сестра были очарованы Кориными тщательно выстроенными фразами. Мать, очень высокая дама с глазами как у Алана, объявила, что так и представляла себе Кору по рассказам Алана: доброй и от природы умной. Отец Алана улыбнулся и предложил тост за Корино «естественное очарование». После ужина мама Алана взяла ее за руку и сказала, что очень сочувствует, Кора пережила такую ужасную потерю – смерть родителей; надеюсь, сказала она, что наша семья сможет хоть немного ее утешить. К удивлению Коры, к ней отнеслись с настоящей добротой: она напрасно боялась осуждения или насмешки.

Позже Алан признался, что честно рассказал матери и отцу о деле Коры и не умолчал о том, что она приехала из Нью-Йорка на поезде. Они очень тебе сочувствовали, прибавил Алан. Но о жизни Коры до Кауфманов они решили молчать. Родители Алана сочли, что для Коры – да и для всех, раз Кора и Алан столько времени проводят вместе, – лучше не поминать лишний раз ее происхождение. Кора – прелестная девушка, выросшая на ферме близ Макферсона; вот и все, что людям нужно знать.

Кора охотно согласилась. Хорошая идея – начать жизнь сначала. Пусть в Уичите никто не знает, что она приехала на поезде и когда-то была Корой Х. И если миссис Линдквист права, если Корина заветная мечта скоро сбудется, она станет миссис Корой Кауфман Карлайл, а остальное не имеет значения. Она будет женой Алана, его семьей, будет радоваться своей счастливой судьбе и его удивительной беспричинной любви – как много лет назад, когда ее взяли к себе Кауфманы.

 

Глава 7

Отпустив такси, они все еще стояли на тротуаре Западной Восемьдесят шестой улицы, и тут Луиза поставила саквояж наземь, воздела руки и призналась Нью-Йорку в любви:

– Нью-Йорк! Я так его и представляла! – Она уронила руки и оглядела улицу: сигналят машины, в сумерках мелькают яркие фары. Блестя глазами, Луиза обернулась к Коре: – Я всегда его знала, всю жизнь. Я создана для этого города.

Усталая Кора изобразила улыбку. Луиза пришла в восторг в тот самый миг, когда они вышли в главный вестибюль Центрального вокзала. Кругом толпы народу, толкают в спину, путаются под ногами, иностранцы в темной одежде, разговоры на непонятных языках, кто-то курит, кто-то кашляет, кто-то дышит прямо в лицо, – но Луиза сказала, что вот он, мир ее мечты! Кора только кивнула в ответ, озирая вокзал: сводчатый голубой потолок, широкие проходы с обеих сторон. Чудесно, куда великолепней вокзала Уичиты, который мог бы весь тут уместиться. Но если Кора и бывала здесь раньше, если сиротский поезд и уходил именно отсюда, она ничего не помнила. Это место было ей совсем незнакомо. Может, она что-то вспомнит, если пробудет тут дольше. Но Луиза уже увидела выход на Сорок вторую улицу и помчалась вперед, заявив, что ей не терпится поскорее оказаться на знаменитой улице и вдохнуть нью-йоркский воздух.

Город понравился Луизе, а Луиза (Кора сразу заметила) понравилась городу. Как только они вышли в сырой теплый вечер, самые разные мужчины – рабочие в одних рубашках, матросы, даже хорошо одетые господа, спешившие по делам, – несмотря на общую суету и спешку, заглядывались на Луизу, скользили взглядом по ее фигуре. Красивые женщины в шелковых платьях оборачивались на ее прическу: коротких стрижек вокруг было много, но ни у кого не было Луизиной челки. То есть Кора надеялась, что они смотрят на волосы. Луиза еще в поезде с самого утра отправилась в дамскую комнату и вернулась оттуда в светло-зеленой юбке и белой блузе с короткими рукавами и глубочайшим треугольным вырезом. Луиза клялась, что мама не просто одобряет эту блузу, а сама ее Луизе купила. Кора быстро сдалась. То ли Луиза врет, то ли Майра плохо соображает, теперь уже не разберешь. В общем, Луиза вплыла в улицы Нью-Йорка, притягивая взгляды: прелестное личико, потрясающая прическа, юная грудь в декольте. Луиза притворялась, что не замечает взглядов, но Кора, искоса посматривая на нее, догадывалась, что та все видит.

Между тем Кора знала, что сама выглядит не блестяще. Ей нужно было принять ванну: окна в поезде всю дорогу от Чикаго были открыты, и Кора чувствовала себя так, будто ее окунули в машинное масло, хорошенько прожарили и вдобавок посыпали пылью. А еще она устала. Туфли у нее были практичнее, а каблуки ниже, но когда они шли через улицу к стоянке такси по стершимся полоскам перехода, Кора ковыляла, еле поспевая за Луизой.

– Здесь все такие быстрые! – сказала Луиза, оглянувшись через плечо. – Вы заметили? Быстрее ходят, говорят и вообще! Так шикарно!

Действительно, было чему дивиться: суета, суматоха, толпы народу. Кора старалась не заглядываться на дома, как провинциальная разиня (каковой и была). Она всерьез приняла предупреждения домашних: в Нью-Йорке будь начеку, там орудуют жулики и карманники. Правда, за несколько минут, что они ждали такси, ни жуликов, ни карманников не появилось. Но когда они с Луизой оказались в машине, в относительной безопасности, – тут уж Кора вволю нагляделась на здания, и машины, и поезда, и трамваи – их здесь было столько, что и вообразить невозможно. Кора видела фотографии Нью-Йорка, уличные сценки, гулянья. Годами вглядывалась в них, пытаясь зацепиться за что-нибудь знакомое с детства – угол дома, фасад, лица прохожих. Но она даже не представляла, как на самом деле шумно в этом городе, сколько тут моторов, и гудков, и дрелей, и отбойных молотков, и лязга поездов на виадуках. Если дома рассказывать про Нью-Йорк, если подыскивать для него подходящие слова, получится сто Даглас-авеню сразу, да в базарный день, да все их столкнуть, узлом завязать и друг на друга взгромоздить. Город ошеломил Кору, впечатления уже переполнили ее.

Но Луизин энтузиазм не убывал, даже когда они прибыли на Западную Восемьдесят шестую улицу, даже когда вскарабкались по лестнице на три пролета, даже когда нашли ключ под отваливающейся стенной панелью справа от двери, как владелец и предупреждал Леонарда Брукса, и наконец вошли в довольно-таки убогую квартирку.

– Нормально, жить можно, – объявила Луиза, безуспешно пытаясь зажечь свет. Кора понадеялась, что лампочка просто перегорела. Маленькая гостиная с бледно-желтыми стенами, конторка и круглый стол с тремя стульями, места почти нет. Окна тоже нет; вместо него над конторкой висел в рамке портрет сиамского кота маслом. Кора вслед за Луизой прошла в узкую кухню, она же – проход в спальню, такую же, как гостиная, но с гороховыми стенами. В спальне было окно и даже вентилятор под потолком, но не было ковра. У кровати – дверь в ванную. В самой спальне дверь отсутствовала.

Луиза плюхнулась на кровать, объявила ее очень удобной и сказала: жителям Нью-Йорка все равно, какая у них квартира, потому что они не сидят дома.

– И мне это нравится, – она повысила голос, когда Кора включила воду в ванной. – Я могу жить хоть в каморке, лишь бы поблизости все самое важное!

– Горячая вода есть, – сказала Кора.

В ванной тоже было окошко, выходившее в вентиляционную шахту, а стены почему-то кроваво-красные. Да хоть в оранжевую полосочку, подумала Кора, главное – ванна. Она разулась и просунула голову в спальню:

– Душа моя, я приму ванну. Если надо, могу тебя пропустить.

– Нет, мне не надо. Идите. – Луиза включила вентилятор. – Только не очень долго. Скорей бы куда-нибудь пойти.

Кора в дверях обмахнулась ладонью.

– Есть хочешь? – Вода в ванной шумела, и Кора тоже повысила голос. – Вроде мы в поезде плотно поужинали.

– Нет. Я не голодная. Давайте поедем на Таймс-сквер. На метро!

– Ох, Луиза. – Кора покачала головой. Она ужасно устала. В поезде были удобные полки, с занавесями, со взбитыми подушками, но ей было неуютно в соседстве с незнакомцами, да и тряска мешала. Так что она не выспалась.

– Вы, наверное, устали. – Луиза поправила декольте. – Ладно. Принести вам что-нибудь?

Кора воззрилась на нее. На улице кто-то завел машину. Луиза тоже посмотрела на Кору, улыбаясь так, будто сказала что-то вполне очевидное.

– Уже совсем темно. – Кора кивнула на окошко спальни, в котором, кроме вентилятора, было видно только глухую кирпичную стену футах в шести. – А у тебя завтра первый урок.

– Да он аж в десять начинается. Все будет в порядке. – Луиза проскользнула в ванную мимо Коры, глянула в зеркало – кратко, но одобрительно. Красивая. И не вспотела совсем. В комнатах душно, они долго ехали, но Луиза будто и не вспотела, и не устала, и даже не запылилась с дороги. Она осталась в туфлях на высоких каблуках. Кора свои уже сняла, и в зеркале они оказались одного роста.

– Луиза, – вздохнула Кора, готовясь к противостоянию. Теперь его точно не избежать. Она посмотрела, сколько воды набралось в ванну. – Прости. Но я не разрешаю тебе гулять одной.

Луиза больше не улыбалась. Она глубоко вздохнула, опустила голову и вернулась в спальню.

– Я недалеко. Прогуляюсь по окрестностям, и все. Не волнуйтесь, не убегу.

– Я не могу отпустить тебя одну. Никуда. – Кора прислонилась к косяку. – Думаю, ты и сама это понимаешь.

Луиза посмотрела на нее исподлобья. Похожа на быка, подумала Кора.

– Ничего я не понимаю. – Луиза встала между кроватью и гороховой стеной и скрестила руки на груди. Кожа в декольте покраснела. – Я не знала, что я в тюрьме. А в чем тогда мое преступление? В чем конкретно меня обвиняют?

Кора потерла глаза. У нее не было сил на глупые споры. И вообще, если она сейчас же не снимет корсет, то лопнет, как разваренная сосиска.

– Да, я голодная. – Луиза вскинула голову. – Только сейчас поняла. Вы купайтесь, а я обойду вокруг квартала и посмотрю, где тут можно поесть. Я мигом.

– Если правда хочешь есть, хорошо, я надену туфли и мы пойдем вместе. По дороге сюда я видела закусочную, и она была еще открыта. Кажется, в нашем квартале. А завтра сходим на рынок и купим съестного.

Луиза цокнула языком и завела глаза к потолку.

– Какой идиотизм… Я просто пройтись хочу. Зачем обязательно меня пасти?

Кора тоже посмотрела на потолок. Там была протечка, напоминавшая кроличью голову.

– Чтобы тебя защитить.

– От чего?

Ну сколько можно, проходили ведь уже. Кора покачала головой. Нет, хватит потакать этой Луизиной игре в глупышку. Задает наивные вопросы, получает ответы и смеется над ними или опять что-нибудь спрашивает.

– От чего меня защищать, Кора? Вдруг кто-то в Уичите плохо обо мне подумает? Вдруг приятели будущего мужа узнают и разнесут? – Она улыбнулась и потрясла головой. – Здесь это абсолютно неважно. Никто не знает, кто я такая. – Луиза приложила ладонь к щеке и захлопала ресницами: – Подумать только! Я могу одна пройтись по улице и все же надеюсь когда-нибудь выйти замуж!

– Ты хочешь, чтобы тебя изнасиловали?

Девчонка замолчала. Она явно испугалась. Коре стало приятно: вот и ей удалось шокировать Луизу. Кора стояла в дверях ванной, шевеля пальцами ног, и плитка сквозь чулки холодила ей пятки.

– Я так поняла, Луиза, что тебе нравится откровенность. Так что я буду с тобой вполне откровенна. Извини, если я тебя смутила, но – да, отчасти именно поэтому я не могу тебя выпустить одну в ночь в незнакомом городе, да еще в такой блузе.

Луиза, надув губы, как злой ребенок, осмотрела себя и потеребила край декольте.

– И эта твоя склонность знакомиться с кем попало. Мужчины тебя угощают и думают, что тебя можно увести за угол. Ты не очень-то разборчива в знакомствах. – Кора положила саквояж на кровать, открыла и вынула длинную хлопковую ночную сорочку. – Честно: если с тобой случится что-нибудь нехорошее, мне будет очень трудно представить дело так, будто ты совсем-совсем не виновата.

Пьяные голоса, мужской и женский, запели внизу на улице: «Ах этот Бауэри, Бауэри! Я больше туда ни ногой!» Мужчина выкрикнул что-то невразумительное, и женский смех потонул в шуме машин.

– Хорошо, – спокойно сказала Луиза, глядя Коре в лицо, словно запоминая его. – Я останусь.

Кора кивнула. Жаль, что приходится так жестко. Но, видимо, мягче с ней нельзя – иначе не будет слушаться.

– И если ты все-таки хочешь есть, я могу…

– Нет, я не голодна. – Луиза отвернулась. – Идите в ванну. Не беспокойтесь. Я буду здесь.

Раздеться, какое блаженство, освободить живот и бедра от корсета, ноги – от чулок и подвязок, волосы – от шпилек, лечь в горячую ванну. Но, надо признать, настоящее облегчение наступило оттого, что Луизы не было рядом, пусть их разделяла лишь закрытая дверь. Луизина обида понравилась Коре еще меньше, чем ухмылки и дерзости. Если Луиза обиделась взаправду – сама виновата. Корины мальчики никогда не разговаривали с ней так непочтительно: если и были не согласны с ней или Аланом, то молчали – как и полагается приличным молодым людям. И уж конечно, не пытались взять ее на измор непрерывными спорами и бурными обидами. Она вспомнила Майру и учительницу танцев из Уичиты. Обе хотели, чтобы Луиза уехала. Теперь ясно почему.

Кора села поглубже в воду. Волосы намокли и облепили плечи прохладной тяжестью. Пусть Луиза дуется. Сейчас у Коры передышка, надо подумать и понять, на каком она свете. Сегодня она, возможно, проехала в такси по улицам, которыми ходила ее мать, а может, и отец, а может, и вместе с ней самой. Она видела дома, которые узнали бы ее родители. Интересно, у Кориных родителей были другие дети? У нее есть сестры и братья? Говорят ли они на языке той женщины с шалью? Они похожи на Кору? Узнают ли ее родные, если увидят на улице? А она их – узнает? Кора осадила себя: поменьше радужных надежд. Но пусть даже они не встретятся, пусть родители умерли и не увидят ни ее, ни Говарда с Эрлом, – можно хоть побродить несколько недель по тем самым улицам.

За дверью скрипнули матрасные пружины. Кора пошевелила в воде натертыми ногами и прислушалась: что там делается снаружи? Что, если Луиза, пока Кора лежит тут в ванне голышом и не может выскочить и задержать ее, попросту сбежит на Таймс-сквер? Кто поручится, что Луиза не удерет? Она ведь не то что Кора в ее возрасте. Кора была привязана к Кауфманам и не рискнула бы такое устраивать. Тишина ее встревожила, она вытащила затычку и осторожно встала. Зеркало затуманилось, Кора тщательно протерла его тонким, но чистым полотенцем из крохотного шкафчика, и в зеркале отразился ее румянец и волосы, еще мокрые, но уже кудрявые. Кора осмотрела себя: на бедрах и груди следы от корсета. Потрогала красный отпечаток, и кожа побелела. На ощупь больно. Будь у нее другая фигура, без корсета можно было бы обходиться. Хотя бы иногда.

Едва Кора надела ночную сорочку, в квартиру постучали, послышались мужские голоса. Кора приоткрыла дверь. Еще одетая Луиза, растянувшись на кровати, читала Шопенгауэра. Даже глаз не подняла.

– Луиза!

Снова стук. Луиза как будто ничего не слышит.

– ‘Элло? ‘элло? Багаж для Брукс, э-э, багаж для Кэрлэй, э-э, пажалуйст?

– Луиза! – зашипела Кора. – Чемоданы! Я совсем забыла. Открой дверь, будь добра. – Она показала на себя. – Я в ночной сорочке!

Не глядя на Кору, Луиза закрыла книгу и встала. Без каблуков она была совсем маленькая.

– Погоди. Я достану чеки. – Кора потянулась за ридикюлем. – И чаевые. – Она прикинула. Два чемодана. Три этажа. В большом городе, наверное, и чаевые выше? Она дала Луизе два доллара и велела сказать, чтобы чемоданы оставили в гостиной.

Луиза молча взяла деньги, по-прежнему глядя в сторону. Кора спряталась за стенкой спальни. Луиза открыла дверь.

– Простите. Здравствуйте. Спасибо. Да, вот чеки. Карлайл и Брукс. Ставьте сюда. Спасибо.

Кора услышала тяжелые, грузные шаги. Мужчина что-то хрипло сказал другому на неизвестном языке. Кора выключила свет в спальне, выглянула в гостиную и увидела свой «индеструкто» в руках тучного темноволосого человека в одной пропотевшей майке и рваных штанах. Человек скрылся с глаз, и Кора увидела другого, тоже потного, бородатого, с другим чемоданом. Запах доносился даже сюда: всего лишь потная одежда, а смрад такой, что глаза жжет.

Снова послышалась непонятная речь. Кора увидела Луизу, которая взяла у грузчика планшет и перо с чернилами. Кора заметила, что Луиза еле держится – вблизи, наверное, запах невыносим. Луиза по-прежнему была декольте, но грузчик на нее не смотрел. Луиза подписала бумагу, и грузчик вытер рукой лоб.

Луиза отдала ему деньги, снова поблагодарила и посмотрела на него чуть дольше, чем нужно. Господи, подумала Кора. Девочка совсем не соображает. Ей что, нужно добиться внимания и желания всех мужчин поголовно?

Луиза отдала грузчику планшет и спросила:

– Хотите воды?

Молчание. Из темной спальни Кора увидела, как девочка подносит руку ко рту, изображая, что пьет. Мужчины ответили, и Луиза пошла на кухню искать чашки в шкафчиках. Кора отпрянула в темноту. Она услышала, как Луиза включила воду. Потом спросила: хотите еще? – грузчики, видимо, захотели, потому что Луиза снова пошла на кухню, налила еще, и лишь затем мужчины что-то коротко произнесли – Кора не поняла – и вышли в коридор.

Даже после их ухода, когда дверь уже закрылась, запах пота висел в воздухе. Кора прошла в кухню, зажав пальцами нос, и чуть не врезалась в Луизу: та ставила чашки в раковину. Кора опустила руку и посмотрела в Луизины темные глаза. Еще злится? Они враги? Затеется новая ссора?

– У вас волосы вьются, – сказала Луиза. Голос был спокойный. Если и злится, то по крайней мере виду не подает. – А я не знала. Красиво.

Кора сдержанно улыбнулась, заложив пряди за уши. Алан тоже всегда так говорит.

– Спасибо. Очень мило с твоей стороны, что ты предложила им воды.

Да, Луиза молодец. Коре было неприятно, даже стыдно, что сама она об этом не подумала. Ей и в голову не пришло, что они могут хотеть пить. Но Луизе об этом рассказывать необязательно.

Где-то – наверное, выше этажом – залепетал и заплакал ребенок. Луиза выглядела спокойной, но совсем уже чужой и в глаза не смотрела.

– Пойду переоденусь и в постель. – Она кивнула на свой чемодан: – Вещи утром разберу. – Она безразлично улыбнулась Коре. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, душа моя.

Кора села за стол в гостиной. Ей хотелось дать Луизе побыть одной. А еще ей все казалось, будто она что-то важное забыла и сама не знает что. Она глянула на чемоданы. У Луизы тоже «индеструкто». Они лучше всех. Девиз: «Доставим в целости». И правда, изумительно, что оба чемодана доставлены в целости, пробыв на попечении незнакомых людей всю дорогу до этого огромного города и в нем самом, столько раз рискуя разбиться или потеряться. С ними могло случиться что угодно. А между тем вот они – целехоньки.

Утром Кора с Луизой съели по яичнице и выпили кофе в закусочной напротив, и молодой человек за стойкой заверил их, что перекресток Семьдесят второй и Бродвея совсем недалеко, в миле отсюда. Лучше пешком, сказал он: в метро в это время года очень душно, а трамваи вечно переполнены. Он вынул из-за уха карандаш и нарисовал на салфетке схему.

– Вы откуда? По произношению даже понять не могу.

Подливая кому-то кофе, он смотрел на Луизу.

– Канзас, – ответила Луиза, размешивая сахар в кружке.

– А-а, Кын-зас, – он попятился и схватился за грудь пониже галстука-бабочки, словно Луиза сказала что-то смешное. – Стал быть, прям с фермы? – Немногочисленные посетители за стойкой фыркнули. Кора вежливо улыбнулась.

Взгляд Луизы заледенел.

– Я не так разговариваю.

Молодой человек подбросил ложку в воздух, поймал и дружелюбно улыбнулся:

– Простите, красавица, но именно так.

Когда они вышли, Кора попыталась ее утешить.

– Он просто заигрывал, – сказала она, поправляя шляпу, чтобы солнце не так светило в глаза. Она не беспокоилась: по Луизе было заметно, что шансов у мальчика нет. – У тебя нормальное произношение.

Луиза закатила глаза:

– Вы не слышите, потому что сами говорите так же. Мы не слышим сами себя. У нас речь как из деревни, а мы и знать не знаем. – Она поморщилась и покачала головой: – Надо бы сказать ему спасибо. – Теперь она медленно, вдумчиво выговаривала каждое слово. – Он мне доброе дело сделал.

И карту нарисовал хорошую. Даже по утренней жаре, от которой голова шла кругом, они без труда нашли церковь, где занимались ученики «Денишона». Кору и Луизу провели в подвал, и хотя там слегка пахло затхлостью, взмокшая Кора вздохнула с облегчением: как только они сошли вниз по ступенькам, укрытым ковровой дорожкой, сразу повеяло прохладой. Фортепьяно приглушенно блямкало вальс; музыка стала громче, когда они открыли дверь в большую комнату с низким потолком, без окон и с зеркальной стеной. У стены без зеркала примерно два десятка девушек и четыре молодых человека, все босиком, в купальных костюмах без рукавов, растягивали голые руки и ноги, держась за деревянные перила на уровне талии. Женщина в очках играла на пианино, прожигая взглядом ноты.

– Схожу переоденусь, – сказала Луиза, артикулируя каждое слово. Она указала на красную дверь, откуда выходили новые девушки. Кора кивнула и улыбнулась. Ей хотелось как-то подбодрить Луизу, сказать что-нибудь хорошее – не бойся, мол, все получится! Но Луиза и так не боялась. Она была совершенно спокойна, и ее не нужно было подбадривать. Луиза ушла переодеваться; Кора и несколько учениц проводили ее взглядом.

Разминка под руководством инструктора длилась двадцать минут. Грациозная женщина с рыжими стрижеными волосами выкрикивала французские слова, ученики повиновались. Кора сидела в углу на металлическом стуле и смотрела на Луизу; теперь ей стало ясно, почему та не боялась. Она действительно умела танцевать. Ноги у Луизы были покороче и потолще, чем у многих других, но прыгала она легче и дольше держала равновесие. В ней чувствовалась сила. Казалось, она движется свободней всех в этой зале, включая инструктора. Кора не слишком разбиралась в танце, но высокий мужчина и женщина в тюрбане, что стояли у зеркала и время от времени совещались вполголоса, явно были тут главные и тоже отметили Луизу. Когда она вышла вперед и выполнила прыжок, женщина в тюрбане глянула на мужчину и кивнула.

Наконец женщина в тюрбане подняла руку, и музыка смолкла. Танцоры застыли. Хотя в подвале было довольно прохладно, все они вспотели, даже Луиза; их черные купальные костюмы промокли насквозь. Наступила тишина, только некоторые ученицы тяжело дышали. Все с почтением смотрели на мужчину и женщину в тюрбане. Когда женщина попросила их сесть, они опустились прямо на дощатый пол.

– Мы рады приветствовать вас всех в «Денишоне». Меня зовут Рут Сен-Дени.

Кора вспомнила парня из закусочной: что бы он сказал про акцент этой самой Рут? Говорила она не то чтобы с иностранным прононсом, но в некоем выразительном ритме, подчеркивая каждое слово.

Она протянула к ученикам руки и улыбнулась:

– Пожалуйста, зовите меня мисс Рут.

На Рут был темно-красный сарафан с юбкой по икры и шелковый коричневый шарф, повязанный на узких бедрах чуть набок. Как и танцовщицы, она была босиком. Из-под тюрбана выбивались несколько молочно-белых прядей, но на лицо она казалась ненамного старше Коры. Брови она выщипала тонкими полукружьями.

– А это, – Рут показала жилистой рукой направо и легонько кивнула, – мой муж и партнер Тед Шон.

Мужчина улыбнулся ученикам. Он был в белой рубашке без воротника и белых фланелевых брюках, тоже босиком. Расслабленный, невозмутимый, с безупречной осанкой.

– Можете обращаться ко мне «папа Шон», – сказал он без всякого акцента и без странных интонаций. – Познакомимся поближе – так и будете меня звать.

Все засмеялись, а некоторым, и Луизе тоже, это явно очень понравилось. Тед Шон: шесть футов росту, мускулистый, широкоплечий, волосы тонкие, с залысинами, но выглядит моложе жены. Что-то в его манере напомнило Коре Алана. Сен-Дени вновь заговорила, и он ей улыбнулся.

– К сожалению, – сказала Рут, – я не смогу оставаться в Нью-Йорке и наблюдать, как вы развиваетесь. Вы, наверное, знаете, что у нас есть студия в Лос-Анджелесе, и я должна провести там по крайней мере часть лета. Но я все же побуду с вами некоторое время, и мне захотелось встретиться с вами сегодня и, возможно, немного направить и вдохновить вас.

Произнося эти слова, она неотрывно смотрела в какую-то точку над Кориной головой; Кора украдкой обернулась и ничего там не увидела, кроме пустой белой стены. Сен-Дени сообщила ученикам, что с этого момента они все – представители «Денишона» и должны вести себя соответственно – здесь и везде. Некоторые другие мастера современного танца, к сожалению, нечистоплотны и этим портят общественное мнение о нашем искусстве. Но они, Шон и Рут, собираются это мнение исправить. Ученицы «Денишона» носят на публике шляпки, чулки и перчатки и не закатывают чулки. Ученики мужского пола также носят шляпы. Разумеется, обоим полам не позволяется курить и пить спиртное, ни здесь, ни в других местах.

– Танец – это духовный опыт, – продолжала она, задрав подбородок и вглядываясь теперь в лица учеников. – Он не станет мириться с испорченностью и непотребством.

Теперь восторг Луизы поугас. Кора видела ее лицо в зеркале: Луиза скривила рот и единственная из всех учениц отвела глаза от Сен-Дени. Если та и заметила этот намек на бунт, то виду не подала. Рут продолжала: мы стоим на пороге революции американского танца. Суть не в том, чтобы запоминать па и выказывать бесцельную ловкость и атлетизм. Делать колесо, канканировать – не в этом ваша задача. Техническое мастерство, сказала она, – лишь инструмент, с помощью которого тело движется в одном ритме со Вселенной, позволяет всем людям, любой расы, понять Господа, Будду, Аллаха, как бы ни называлось это Божество. Танец – воплощение божественного, с помощью танца человек ощущает, что не он находится в своем теле, а его тело находится в нем.

Кора не понимала, о чем толкует эта женщина. Но все остальные в зале, кажется, понимали, поэтому Кора тоже слушала очень внимательно. «Век невинности» она так и не открыла. Ей не хотелось показывать своего непонимания художественных материй, да и слушать Рут все равно было интересно.

– Я хочу, чтобы вы научились чувствовать музыку, – сказала Сен-Дени, складывая ладони. – Не считать бессмысленно «раз-два-три». Некоторые композиторы облегчают эту задачу. Кто из вас знаком с Дебюсси?

Все молчали. Сен-Дени ободряюще улыбнулась и заговорила снова, но тут подняла руку Луиза:

– Конечно, я знакома. Моя мама все время его играет.

Кое-кто обернулся на Луизу. Некоторые переглянулись.

Сен-Дени и Шон отошли в сторонку, а рыжеволосая женщина-балетмейстер продолжила занятие: велела ученикам поворачивать голову в разные стороны, не шевеля плечами. «Кобра» – так она это назвала. У Луизы и тут получилось превосходно; стриженая голова и бледная шея двигались отдельно от тела. Кора, думая, что никто в ее угол не смотрит, тоже стала, как могла, повторять движение: выпрямила спину и слегка покрутила головой.

– Здравствуйте?..

Кора обернулась. К ней бесшумно шла босая Сен-Дени.

– Ой, здравствуйте. – Кора вскочила. Она казалась себе неуклюжей коровой. Даже в туфлях она оказалась ниже Сен-Дени и, конечно, гораздо толще. И старомоднее. Она поправила волосы. – Ничего, что я тут поприсутствовала? Я сопровождаю Луизу Брукс. Я ее компаньонка.

– Ах да. Из Канзаса, – обрадовалась Сен-Дени. – Добро пожаловать. – Она оглянулась через плечо. – Я слышала, что Луиза приедет с компаньонкой. Пожалуй, ее мать поступила мудро.

– А, вы встречались с Майрой?

Рут покачала головой:

– Я не была в той поездке. Но Тед виделся и с Луизой, и с ее матерью, когда они пришли за кулисы после представления в… – Она потерла лоб и прикрыла глаза.

– Уичите, – подсказала Кора.

– Уичите, – улыбнулась Сен-Дени. – Они произвели сильное впечатление. – Она выразительно посмотрела на Кору. – Да… Высокомерная девочка, правда?

Кора оглянулась на Луизу: та стояла, скрестив руки и устремив взгляд на инструктора. Кора не знала, что ответить. Конечно, честный ответ – да, но Коре вдруг захотелось защитить Луизу.

– В ней много хорошего, – возразила она.

– М-м, – улыбнулась Сен-Дени, подняв тонкие брови. – Почти во всех людях много хорошего.

Балетмейстер раздала всем оранжевые квадратные платки из полупрозрачной ткани. Взмахнула платком над головой. Ученики повторили за ней.

– Но она талантливая, правда? – Кора наблюдала за Луизой. – Я ничего не знаю о танце, но я здесь сижу, смотрю, и мне кажется, что она талантлива.

Сен-Дени медленно кивнула:

– Да, думаю, для новичка – вполне. – Она улыбнулась Коре: – Но мы сразу поняли, что так оно и будет. – Она снова глянула на Луизу. – Тед мне рассказал про ее мать. Мы с таким сталкивались. Когда у матери мечты не сбылись, дочка обязательно добивается успеха.

Кора смотрела, как Луиза, воздев руки, выполняет медленный, продуманный поворот. Она запрокинула голову к лампе, лицо блестело от пота. Может, и права Сен-Дени: хотя Луиза и талантлива, и красива, но здесь она лишь потому, что так захотела ее мать. Конечно, талант и отчасти грация – это она сама. И все-таки – что, если б не Майра? Если бы Луизу, как Кору, в детстве отправили незнамо куда на поезде и не было бы у нее матери, на которую она так похожа? Все было бы по-другому? Лучше или хуже?

Балетмейстер приказывала танцорам:

– Поворот. Еще. Еще.

Сен-Дени тронула Кору за плечо:

– Приятно познакомиться. И еще: я не против, чтоб вы сидели на занятиях, но это пять часов в день. Вы можете совершенно спокойно оставлять ее здесь. Мы за ними хорошо следим, – она улыбнулась. – Даже в перерыв.

Кора не сомневалась, что даже когда Сен-Дени уедет в Лос-Анджелес, ее слово останется законом. Она правила этим маленьким миром, была тут самодержавной властительницей – по крайней мере, одной из двух. Луизу можно оставлять здесь с легким сердцем. Дни будут свободны.

– Погуляйте по городу. – Сен-Дени посмотрела вверх, будто весь Нью-Йорк помещался в церквушке над подвалом. – Вы здесь уже бывали?

Кора помотала головой. Снова эта легкая ложь. Балетмейстер стояла среди танцоров, держа оранжевый платок над головой. Элегантно развернувшись, окутала им плечи, как шалью, склонила голову – лица не видно.

Коре пришлось отвернуться. Она так долго ехала, и вот цель близка. Адрес у нее в ридикюле.

Она поблагодарила Сен-Дени и согласилась: да, она хочет узнать этот город. Она сумеет провести время с толком.

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

Сестра Юджиния Мэлли

Западная 15-я ул., 355

Нью-Йоркский дом призрения для одиноких девочек

Уичита, Канзас

Северная ул. Св. Франциска, 194

Миссис Алан Карлайл

23 ноября 1908 года

Дорогая миссис Карлайл,

Спасибо за Ваше щедрое пожертвование, которое мы получили на прошлой неделе. Мы ценим такие даяния и полагаемся на них, чтобы кормить, одевать и обучать девочек, находящихся на нашем попечении. Но на запрос о Ваших родителях ответить не можем, как и на два предыдущих. Рады слышать, что теперь у Вас есть муж, два маленьких сына и достаточно средств, чтобы помогать нам. Просим Вас принять во внимание, что Ваше процветание началось с той возможности, которую мы дали Вам: начать новую жизнь вдали от большого города, свалить с плеч бремя вашего происхождения. Наш принцип – не разглашать имен родителей, которые, возможно, хотели остаться неизвестными. Это и в интересах наших бывших подопечных, так как мы считаем, что им лучше жить их теперешней жизнью и не вспоминать о минувшем несчастии.

Я прочла Ваши слова о тоске и растерянности. Буду молиться о Вас.

Благослови Вас Господь.

 

Глава 8

Кора в одиночестве прошлась обратно по Бродвею, радуясь, что сплошная тень от зданий заслоняет полуденное солнце. Закусочная была уже переполнена. Разгоняя рукой сигаретный и сигарный дым, Кора пробралась к стойке. Молодой человек в «бабочке», который заигрывал с Луизой, был на месте. Он улыбнулся и кивнул на два стула у стойки.

– Снова здравствуйте. – Он не глядя смахнул объедки с двух грязных тарелок. – А где наша «пыдруга из Кынзаса»?

Кора уселась.

– На занятиях. Мне, пожалуйста, чай со льдом.

Молодой человек кивнул, явно разочарованный, однако поправил вентилятор, чтобы он обдувал Кору. Кора украдкой смотрела, как он наливал кофе очередному посетителю. Не сумасшедший же он – спрашивать про Луизу, думать, что у него есть шансы. Симпатичный паренек, чуть старше Говарда и Эрла, с выгоревшими каштановыми волосами и зелеными глазами – девчонкам такие нравятся. А Луиза будто и не заметила.

– Чем она занимается? – он поставил перед Корой стакан и сахарницу.

– Танцами. – Кора недоброжелательно посмотрела на парня. Хватит с него информации.

– Я как раз подумал о чем-то вроде танцев. – Он не глядя налил чай. – Внешность как у актрисы синема. Я спросил, потому что подумал – она в летней школе, и хотел узнать, в какой. Я-то в Колумбийском университете, а летом вот подрабатываю на оплату обучения. – Он поднял глаза. – Может, вы ей об этом скажете? – Он улыбнулся и пошевелил бровями. – А я вам чаю бесплатно налью.

Она не успела ответить: зазвонил колокольчик, и парень повернулся к кухонному окошку забрать кем-то заказанные блинчики. Бедный мальчик, подумала Кора. Уже втрескался. Но тут ему ловить нечего. Что Луизе его будущий диплом? Выйдешь за студента колледжа, все будут завидовать, а потом жизнь пойдет как у матери.

Парень меж тем вернулся, предложил еще чаю, облокотился на стойку и сказал, понизив голос:

– Кстати, я Флойд. Флойд Смизерс. Так, значит, вы сестры?

Она закатила глаза. Новая тактика: задобрить стража. Она вынула бумагу с адресом из ридикюля.

– За чай я заплачу, – буднично сказала она, – но надеюсь, что вы сможете помочь мне. Как мне добраться по этому адресу? Далеко отсюда?

Он посмотрел в бумажку.

– На метро надо ехать.

Парень вытащил из-за уха карандаш и снова нарисовал на салфетке схему, покрупней и попроще, чем утром. Кора глянула через плечо. Стриженая блондинка в короткой юбке чуть ли не выше колен курила за столиком одна. Почувствовав Корин взгляд, она обернулась, и смущенная Кора быстро отвела глаза. Парень положил салфетку на стойку.

– От метро – сразу вот так, потом сюда, и вы на Пятнадцатой улице. А что вам понадобилось в тех краях?

– Так, старую подругу хочу поискать. – Кора поправила шляпку.

– Да ну? – Он склонил голову набок.

– А что? Плохой район?

– Не то чтобы совсем, – пожал плечами он. – Портовый.

Кора посмотрела на свое размытое отражение в стальной стойке. Точно. Точно. Она помнила низкие гудки пароходов. Руки задрожали, и она обхватила стакан с чаем.

– Обычный район, в общем-то – Он понизил голос. – Много ирландцев, итальянцев, вообще разный народ. Идите смело, только за сумочку держитесь покрепче. Там есть ловкие ребята. – Он посмотрел на ее руки: – И эту штуку лучше дома оставить. Снесут в ломбард, и можно год кормить семью из десяти человек.

Она поглядела на свое обручальное кольцо: бриллиант, европейская огранка. Вместе с Аланом выбирали. Кора снова подняла глаза.

– Боже мой, не хотел вас напугать. Там не так уж страшно. Даже совсем не страшно. Знаете что? В нескольких кварталах оттуда есть отель «Челси». Знаменитый. Марк Твен останавливался и Лиллиан Гиш. Красивые окрестности. Вот тут. Я вам нарисую. – Он снова склонился над салфеткой и зачиркал карандашом. – Вверх по Восьмой авеню – и вы на месте.

Парень подвинул салфетку к ней. Он был несколько встревожен.

– Вы только не подумайте, там в районе порта ничего такого нет, обычные люди. Просто много иностранцев, голодные детишки. Не то чтобы какой-то кошмар.

– Спасибо. – Она открыла ридикюль и вынула три монеты по десять центов – плата и щедрые чаевые. Утром сказал Луизе горькую правду про ее произношение. А теперь и Кору о горькой правде предупредил.

– Не-не-не, – парень отступил на шаг, – мы же договорились, что вы замолвите за меня словечко Луизе? – Он указал на себя, потом на Кору. – Я думал, мы сообщники.

Кора невольно рассмеялась. Флойд Смизерс. Хороший парень. Она вспомнила своего Говарда, который родился на четыре минуты раньше брата и, казалось, именно поэтому рос таким бесстрашным, стремился действовать и брать свое. Она скучала по ним обоим. И беспокоилась. Надо им сегодня написать, напомнить, чтобы были осторожны. На ферме так легко пораниться.

– Спасибо за схему. – Она надела перчатки и забрала салфетку. – Но, боюсь, с Луизой я вам не помощница. Она, кстати, юная. Ей пятнадцать. Она приехала учиться танцу. А я ее сопровождаю и оберегаю.

– Но я только хочу…

Кора предостерегающе выставила ладонь.

– Попытайте счастья где-нибудь еще.

Он посмотрел на нее с укоризной, как будто она не права, как будто что-то у него украла. Но, уходя, Кора не раскаивалась. Он хороший парень, у него замечательное будущее. Она тоже оказала ему услугу.

В метро и впрямь оказалось очень душно. Она надеялась, что внизу будет прохладней, раз там нет солнца, но в вагоне была толпа, воздух спертый, влажный, пахло мочой и немытыми телами. И все-таки чувствовалось, что поезд едет быстро, и это было здорово – так свободно мчаться под землей. Все места были заняты, Кора стояла, держась за петлю, и слышала споры двух стариков по-французски и еще чей-то упорный кашель. Она старалась не смотреть на людей слишком пристально. До́ма в переполненном транспорте она всегда смотрела в окно, не столько ради пейзажа, сколько из вежливости. Здесь люди тоже смотрели в окна, хотя снаружи ничего не было видно, кроме стен туннеля.

Поезд останавливался часто и ненадолго. Кора отходила в сторонку, давая людям пройти, поднимала голову, чтоб не задевали шляпу, и следила за остановками: все ближе и ближе к пункту назначения. Несмотря на зловоние, ей хотелось ехать подольше, чтобы подготовиться наяву увидеть то место, куда ее влекло. Трудно было поверить, что это реальный дом из красного кирпича, а не смутное воспоминание. Вот она увидит этот дом, потрогает эти стены – интересно, что это ей даст?

Кора выбралась на поверхность, под яркие солнечные лучи, отошла в сторонку и развернула салфетку со схемой. Судя по тому, что нарисовал Флойд Смизерс, это совсем рядом, за углом. Кора промокнула потный лоб. Перчатки волглые. Она почти у цели. Кора убрала карту. Улицы и авеню пронумерованы по порядку. Надо пройтись и успокоить нервы – вряд ли она заблудится. Кора раскрыла парасоль и свободной рукой прижала ридикюль к груди.

Флойд Смизерс был прав насчет района: везде ирландцы или по крайней мере ирландские имена. Ремонт обуви Маккормика, жестянщики Келли, закусочная «У Салливана»; наконец, просто «У Пэдди», а сверху слегка закрашенное слово «салун». Кора миновала костел. Народ кругом был, судя по внешности и произношению, в основном местный; впрочем, одна старуха, высунувшись из верхнего этажа, заорала на всю улицу: «Дэниэл Маллиган О’Брайен! Вернись сейчас же, засранец!» (Никто, кроме Коры, – даже сам юный обладатель звучного имени – и головы не поднял.) Там и сям иностранная речь: испанская, французская. В переулке, забитом грохочущими машинами и телегами, несколько девчонок с косицами играли в мяч, перекликаясь на незнакомом языке. Над их головами поперек улицы натянуты бельевые веревки, их дюжины, из окна в окно, и на каждой – белье и одежда, главным образом, детская: рубашонки и распашонки, короткие штанишки с заплатами на попе, платьица с обтрепанными подолами.

Чем дальше, тем больше детей. Теперь они везде. На всех тротуарах, у каждого крыльца – с полдюжины, бросают мяч со ступенек, катаются по перилам. Кто идет с мамой, кто с мужчиной в рабочей кепке, а большинство – стайками, девчачьими или мальчишескими. Некоторые будто только что прямо в одежде вылезли из воды, мокрые волосы слиплись, с них течет; и при этом все какие-то замурзанные. Они пихали друг друга и смеялись, а те, кто гулял босиком, приплясывали на горячем тротуаре. Кора видела, как девочка лет восьми залезла в мусорный бачок, нашарила толстый огрызок яблока и с наслаждением откусила. К ней подскочили подружки и тоже стали откусывать.

Кора миновала беременную с огромным синяком на щеке, в обтерханной шляпке, с ребенком на бедре и еще одним у подола. Она поймала взгляд Коры и свирепо зыркнула в ответ.

И всюду младенцы, младенцы. Они кричали из открытых окон и на руках у детей постарше. Ехали в шатких колясках, спали в платках у мам на груди. Женщина в длинном черном платье кормила ребенка на скамье у дверей в бильярдную, выставив дряблую грудь на всеобщее обозрение. Корино потрясенное лицо она поняла по-своему, улыбнулась и что-то весело прощебетала по-итальянски.

У Коры кружилась голова – то ли от жары, то ли от смеси резких запахов. Свежий хлеб. Кошачья моча. Расплавленный сыр. Хозяйственное мыло. Жареное мясо. Кора хотела зайти в кафе, но слишком поздно заметила, что все посетители – мужчины. Она выскочила наружу, а вслед ей понеслись иноязычные реплики, кажется, в лучшем случае грубоватые.

Кора снова достала схему. Она была еще не готова. Но уже устала ходить по жаре.

Ее обогнали три визжащие девчонки в поношенных платьях. Младшая задела ее худеньким плечом, на бегу – только черная косичка мелькнула – крикнула: «Простите, мэм!» – и на секунду обернулась, просияв щербатой улыбкой.

Кора чуть не прошла мимо дома. Она бы его и не узнала, если б не адрес: в памяти дом был гораздо больше. Всего четыре этажа, в каждом по пять окон, наверху глухая стена. Вот палисадник, которого она не помнит, за забором, с дорожками, с широкими запертыми воротами и двухэтажным деревянным флигелем. Но красный кирпич главного корпуса был ей знаком, вот и золотая табличка у дверей, а на ней крест и черными буквами надпись: «Нью-йоркский дом призрения для одиноких девочек». Кора мрачно посмотрела на табличку. Столько лет висит. Неужели не могли придумать названия получше?

На улице пахло сладким тестом; кажется, печеньем. Если бы такие запахи витали тут, когда она была голодным ребенком, она бы их, конечно, запомнила. Сиротки теперь что, едят печенье? Или пекут его на продажу? Были и очевидные перемены: за оградой висели простенькие качели, вместо сидений – крышки от упаковочных ящиков. Еще – канат, завязанный снизу узлом. Но кое-что осталось как прежде. Рядом с качелями, у дверей, свалены в кучу холщовые сумки. Стирку принесли. Кора посмотрела на крышу.

– Я могу вам помочь?

Кора обернулась. Молодая монахиня с тенью усиков над верхней губой поднималась по ступенькам, за ней мужчина в фартуке нес деревянный ящик.

– Ой. Да, – сказала Кора и тоже стала подниматься. – Я… хотела бы с кем-нибудь поговорить.

– О чем? – Монахиня доброжелательно глянула на нее и приподняла ящик за край. Мужчина, удерживая основную тяжесть ящика, вытащил из кармана связку ключей.

Кора замялась. Но монахиня явно спешила.

– Я здесь жила, когда была маленькая, – выпалила Кора.

Мужчина – он был в проволочных очках – глянул на Кору, поворачивая ключ в замке. Кивнул монахине, взял ящик и унес внутрь.

– А, ясно, – сказала монахиня, отряхивая ладони. Она, конечно, спешила, но лицо у нее было подчеркнуто спокойное; то ли Кора ее поразила, то ли к ним часто заходили выросшие воспитанницы. – Боюсь, у нас сейчас месса, и мы все наверху до часу дня. Можете прийти завтра – либо до двенадцати тридцати, либо после часа.

Кора сильно расстроилась, но не подала виду. Столько лет прошло, а в ней крепко сидело заученное: монахиням выказывать только приязнь, только смирение, не спорить, соглашаться, благодарить. Но это смешно. Она уже не ребенок. Она взрослая замужняя женщина. Ей нечего бояться монахини.

– Я могу подождать внутри? – Кора приятно улыбнулась, удивляясь себе. – Не знаю, получится ли прийти еще раз, – добавила она. – Я приехала издалека.

Монахиня кивнула, и Кора вошла вслед за ней. Прихожая была маленькая, побеленная, с лесенкой направо и длинным широким коридором в светлую кухню; от входа был виден угол печи. Сладким тестом больше не пахло, только хлоркой.

– Спасибо, Йозеф, – громко сказала монахиня, хотя мужчины не было видно. Она захлопнула дверь и повернула замок. – Простите, мне нельзя опаздывать. Пройдите по коридору и через кухню в трапезную. Можете посидеть и подождать там. – И она поспешила вверх по лесенке, обеими руками придерживая подол сутаны.

Кора постояла у дверей; сверху слышалось приглушенное фортепьяно. Теперь она увидела: деревянный ящик, который принес мужчина, был набит обувью для девочек, потертой и поношенной, каждая пара перетянута резинкой. Кора посмотрела на дверь: медная ручка в центре овальной тарелки со стеклярусом по краям. Ничего знакомого. Да и что тут может быть знакомого? Входная дверь. Кора нечасто ее видела. Им нельзя было выходить, когда захочется.

Кора прошла по коридору в кухню. Запах хлорки усилился. Она миновала запертую дверь, затем другую. Сверху все играло фортепьяно, а потом запели девочки. О воспой, мой голос, Деву, / Чьи дары нам дал Творец. Кора застыла, подняв глаза к низкому потолку. Она знала, помнила эту песню. Губы сами зашевелились, повторяя слова. Да не станет зла и гнева, / Мир да придет наконец.

Кухня оказалась незнакомой. Новая раковина, новая печка, изразцы покрыты зеленой глазурью. Но вот три пузатые банки с овсяными хлопьями на шкафу рядом с ледником. Кора чуть не рассмеялась. Столько лет прошло, а они все едят и едят овсянку! Может, монахини теперь хоть сахар или сироп в нее добавляют? Или по крайней мере дают ее девочкам не два раза в день. Маленькая Кора ела овсянку охотно. Да все что угодно, лишь бы голод утолить на несколько часов. Ничего другого, впрочем, и не было. Но, прожив несколько дней у Кауфманов (омлет, картошка, жареная курица, персики), она приняла твердое решение: больше никогда никакой овсянки! Пусть мама Кауфман хоть тростниковый сахар в нее кладет, хоть масло, хоть сироп. Эта знакомая масса во рту… С тех пор Кора не съела ни ложки.

Справа, в открытую дверь, Кора увидела края двух прямоугольных столов. И скамейки, и свет сквозь квадратные зарешеченные окна. Кора вошла в прохладу трапезной. Комната оказалась меньше, чем в воспоминаниях, четыре стола – не такие длинные, как во времена безмолвных трапез с другими девочками и монахинями. Но это были, конечно, те самые столы. В детстве все кажется большим. Ели посменно, припомнила она: сначала маленькие, потом старшие.

Она опустилась на скамейку, руки, не снимая перчаток, сложила перед собой на столе.

– Здравствуйте.

Она обернулась. Мужчина в фартуке вошел в трапезную с другой стороны. Он поставил стремянку под хвостиком открытой проводки на потолке. Но помедлил; очки сверкнули на солнце.

– Все нормально?

Он говорил с неизвестным Коре акцентом. Угловатое лицо, волосы редкие, светлые.

– Спасибо, ничего. – Она прокашлялась – в горле пересохло. – Вот жду.

– Дать фам попить?

– Да, пожалуйста, если можно, чуть-чуть водички.

Он поставил стремянку и прошел на кухню. В кармане брякали ключи. Кора сняла перчатки. Вода зашумела. Кора провела пальцем по щели между досками стола. После каждой еды они протирали столы прокипяченными тряпками. Она выглянула в окошко на задний двор. Трава на солнце выгорела, а на месте большого дерева был только пень.

Рабочий принес ей стакан воды.

– Спасибо, – сказала она, подняв глаза.

Он улыбнулся, не двигаясь с места. Кора посмотрела на свои руки. Последовав совету Флойда Смизерса, она оставила обручальное кольцо в квартире.

– Правда-правда, все хорошо, – заверила она.

Рабочий вернулся к стремянке, и лишь тогда Кора обеими руками поднесла стакан к губам. Холодная вода полилась в рот, и тело словно воспрянуло; она выпила весь стакан, глоток за глотком, закрыв глаза и запрокинув голову.

Рабочий, стоя на лестнице, начал насвистывать.

Кора поставила пустой стакан на стол и отвернулась. Она не хотела быть неучтивой, но и общаться не хотела. Она достала из сумочки «Век невинности» – хотела не столько почитать, сколько избежать разговора. Читать не могла, только смотрела в книжку, пытаясь взять себя в руки.

Рабочий перестал насвистывать, и она машинально подняла глаза. Он кивнул на ее книгу и хотел заговорить, но она поскорей повернулась к нему спиной, уткнувшись в страницу, на которой не различала ни слова. Посмотрела на часы: без четверти час. Пальцы дрожали, в ушах шумело, будто ее кровь и плоть сами чувствовали, где она находится.

Сестра Делорес. Кора сразу ее узнала, – высокие скулы, голубые глаза – и чуть не задохнулась. Конечно. Монахини, которые были старыми в ее детстве, уже умерли. Но сестра Делорес и сейчас была нестарой, с глубокими морщинами между выцветшими бровями и особенно вокруг рта. Пожалуй, даже в суровой черной сутане она была не такая страшная, как в воспоминаниях. Интересно, подумала Кора, дощечка для порки и теперь при ней?

– Прошу прощения, – сказала она, чуть наклоняясь через стол. Голос у нее был прежний, низкий и повелительный. – Я полагала, что помню лица всех девочек, прошедших через эти стены, – и она покачала головой, глядя на Кору.

Они были в кабинете, за одной из тех двух дверей в коридоре. Прямо над головой монахини висела картина в рамке: Иисус в Гефсиманском саду, а рядом – тоже в рамке – фото нового папы. На деревянном столе ничего лишнего: пишмашинка, перо да стопка бумаги, придавленная серебряным крестом. Единственное окно отчасти закрыто длинной тюлевой занавеской; она колыхалась на теплом ветру и бросала кружевную тень на половицы.

– Я совсем даже и не думала, что вы меня узнаете, – сказала Кора. По правде говоря, она обрадовалась, что сестра Делорес ее не помнит. Она представилась Корой Кауфман из Макферсона, Канзас, а не миссис Алан Карлайл из Уичиты, которая докучала им письмами и уже получила отказ.

– Так, значит, вы теперь живете в Канзасе. – Голубые глаза проницательно посмотрели в Корины. – Вас, стало быть, отправили на поезде?

Кора кивнула. Над головой шумела в трубах вода и шаркали ноги. Девочки начинали стирку – вытаскивали грязную одежду и постельное белье из мешков. Все эти годы – Кора жила с Кауфманами, училась в школе, вышла замуж за Алана, воспитывала мальчиков в Уичите, – но все эти годы сюда каждый день привозили мешки с бельем, и в одно и то же время дня маленькие руки разных девочек его стирали и развешивали.

– Вас хорошо разместили? – Монахиня поморщилась, как бы готовясь к удару.

– Да, сестра. Меня выбрали замечательные люди. Мне невероятно повезло.

Сестра Делорес прикрыла веки и улыбнулась:

– Благодарите Господа. Приятно это слышать. – Она открыла глаза. – Чаще всего так и бывало с нашими девочками. С теми, от кого потом получаем известия. Не всегда. Но почти всегда.

– А кто писал вам? Из тех, кого отправили?

– Только некоторые.

– Мэри Джейн? Не помню фамилии. Но она жила здесь одновременно со мной, мы уехали на одном поезде. Или малышка Роза?

– Нет. Я же сказала, что помню только некоторых. Вы остались католичкой?

Кора хотела соврать. Но голубые глаза до сих пор пугали ее. Сквозь тюль она видела тень чайки на карнизе.

– Нет, сестра. Люди, которые меня взяли, не были католиками.

Сестра Делорес нахмурилась. Ее левая рука дрожала, и она прикрыла ее правой.

– Вас всех должны были помещать в католические семьи. – Она поставила подбородок на руки и осуждающе зыркнула на Кору. – Но им было все равно. Куда это годится? Наши, вскормленные и одетые нами воспитанницы могут нацепить белый капюшон и пойти против Церкви.

Кора помотала головой:

– Нет, белые капюшоны – это не обо мне.

– К какой церкви вы теперь принадлежите?

– К пресвитерианской. Мои приемные родители были методистами, но теперь я пресвитерианка.

Сестра Долорес посмотрела на Кору так, словно та сказала «сатанистка».

– Ну что же… – Монахиня снова положила руки на стол. – Теперь мы их раскусили и посылаем свои собственные поезда. То есть Церковь посылает.

– До сих пор? Вы до сих пор высылаете детей на поездах?

– Конечно. Когда есть финансирование. Как правило, это благо для ребенка. – Она развела руками. – Вы, я вижу, неплохо одеты. И сами сказали, что у вас все сложилось хорошо.

– Безусловно, – согласилась Кора. – Я благодарна.

Да, нельзя не признать. Если бы не поезд, она бы выросла здесь: стерла бы руки в прачечной, без нормального образования отупела бы. Она понимала, что поезд привез ее в лучшую жизнь и, что еще важнее, к Кауфманам. Но это ей просто повезло.

– Я хочу узнать о своих родных, сестра. Хочу знать, кто я и от кого произошла.

– Ничем не могу вам помочь.

– Почему?

– Все записи конфиденциальны.

– Но они есть?

– Неважно. Я не могу их вам показывать.

– Почему?

– Таковы правила.

– Но почему?

– Потому что из этого знания ничего хорошего не выйдет. – Вот этот тяжелый взгляд Кора хорошо помнила: голубые глаза уставились на нее не мигая. – Мисс Кауфман. Скорее всего, ваши родители умерли еще до того, как вы попали в наш приют. Что тут еще узнавать?

– Я хочу знать, кто они, – возразила Кора. – Даже если они умерли. Все-таки мои предки были католиками. Я хочу знать о своих католических корнях, – улыбнулась она.

Глаза монахини сузились.

– Вы можете заняться этим самостоятельно.

– Я хочу знать, кто я такая. – Кора опустила глаза. Не хочется клянчить, а приходится. – Кем бы я была без вашего милосердия.

– Это не имеет значения. Вы – дитя Божье. Вы – это вы. Хотите узнать печальную правду? Думаете, она принесет вам покой? Вряд ли. – Она ладонью рубанула воздух. – Никакой практической пользы не будет. А если ваши родители живы, все еще сложнее. Мы не выдаем тайны родительства. Если они живы, они не хотят, чтоб их нашли.

– Откуда вы знаете?

– Знаю.

– Откуда?

Монахиня откинулась назад и вздохнула.

– Вы хотите, чтобы я была откровенной, мисс Кауфман? Буду откровенной. Если ваша мать от вас отказалась, это значит, что, скорее всего, она родила вас в грязи и пороке. Пьянство. Измена. Проституция. Изнасилование. Мне продолжать? – Она выпрямилась, по-прежнему неотрывно глядя на Кору. – В этом не могло быть вашей вины. Никто и не говорит, будто вы в чем-то виноваты. Затем мы и позаботились отправить вас на поезде. Представьте себе, сколько трудов мы положили на то, чтобы пристроить вас в приличные дома, где вы могли начать приличную жизнь. И что? Вы прилетели, как голубь, на родную помойку? Вам не жалко времени и денег, которые на вас потрачены, вам обязательно надо порыться в мусорной куче, из которой мы вас вытащили?

Кора сглотнула. Ей не пристало бояться этих злых глаз и безжалостных вопросов. Она теперь взрослая. Она замужем. Она может возражать.

– Но у некоторых девочек родители были просто больны, – твердо сказала она. – Я помню, у одной мама была в больнице. Это не грязь. Это болезнь. Что, если ей стало лучше?

– Вероятно, не стало. И откуда вы знаете, почему она оказалась в больнице? Вы ведь не знаете, так? А может быть, этой девочке не сказали правду. Мы обычно оберегаем детей от того, чего им не следует знать.

– Но я уже не ребенок, – сказала Кора. – Я не хочу, чтобы мне лгали. – Она выдержала взгляд монахини. Порочные, сумасшедшие, пьяницы, покойники – она хотела знать, кто ее родители. Да и не могли они быть отъявленными злодеями. Она различала их черты – она это точно знала – в своих сыновях. Эрл вырос тихим и задумчивым, в отца, но откуда у Говарда эта отвага, эта лихость? Никто в семье Алана не умел так ухмыляться. А у Эрла – откуда талант к рисованию? Наплевать ей на помойку и грязь. Она понимает, что история, скорее всего, была некрасивая. Но она хочет – да, она хочет знать.

– Когда меня сюда принесли, – спокойно сказала она, – я была не младенцем. Уже ходила, знала свое имя. Так мне сказали девочки. Они говорили, я была пухленькая. Обо мне кто-то заботился. Я помню женщину – она обнимала меня, ласково со мной говорила. Не по-английски, на каком-то другом языке.

– Ну и хватит с вас, – пожала плечами монахиня. – Знайте, что вас любили. Детали могут только испортить ваше доброе воспоминание. А кроме того, подумайте о ваших приемных родителях; вы сами сказали, что они были прекрасные, лучше некуда. Зачем предавать людей, которые любили вас как родную?

Занавеска расплылась у Коры в глазах. Тонкий ход: стыдить ее Кауфманами. Тонкий, но нечестный. Разве мистер Кауфман не брал ее с собой на кладбище Макферсона, не показывал могил своих родителей, бабушек и дедушек, которые пришли на эту землю и научили его фермерствовать? Разве мама Кауфман не рассказывала ей про своего деда-аболициониста, который так был предан делу, что вместе с семьей переехал из Массачусетса в Канзас? Сестра Делорес говорит, что кровь ничего не значит, – но ведь обычно вся жизнь человека зависит от того, кто его предки и родители. Взять Луизу. Майра, конечно, не подарок, зато Луиза выросла уверенной в себе и знает, к чему стремиться.

Сестра Делорес медленно поднялась, придерживаясь за стол. Кора поняла. Аудиенция окончена. Ответ – «нет», сейчас и во веки веков. Кора кивнула и тоже встала. Делать нечего. Можно плакать, смеяться, визжать, падать на колени – все без толку.

Кора выдавила вежливое «спасибо». Что ж, она сделала все, что могла. Посмотрела в лицо человеку, который знал ее ребенком, в первом доме, который она помнит. Но приходила она не за этим, и, шагая за монахиней по коридору, послушно, как та маленькая девочка, она злилась, как злилась (давным-давно, в Уичите) на письмо от сестры Юджинии. Почему старухи, замурованные в монастырских стенах, решают за нее, что ей нужно знать, а что нет?

– Я вижу, вы расстроены, – сказала сестра Делорес. Голос ее смягчился, но бледные глаза не мигали. – Понимаю. Но поймите и вы меня. Моя цель – защитить вас от вас самих. Вы думаете, что хотите знать больше, а на самом деле вовсе не хотите.

Дверь открылась, и вошел рабочий. Он глянул Коре в лицо, будто ее расстройство как-то его касалось. Она опустила взгляд и прошла мимо. Вот и все, что ей осталось: сладкий запах снаружи да хлопок двери позади.

 

Глава 9

В антракте Луиза сказала, что с «Причудами Зигфельда» одна беда – ее завышенные ожидания.

– Смешить они умеют, – объяснила она Коре, теребя нитку бус на шее. – Но кордебалет? Симпатичные мордашки да умело пошитые костюмы. Скучно. Из всех девчонок по-настоящему красивых одна, от силы две, вот и все. Никогда не видела столько фальшивых улыбок сразу.

– Тише, – прошептала Кора.

В большом фойе было людно, мужчины и женщины стояли кучками и разговаривали. Стрелка указывала на мужскую курительную комнату, но многие женщины тоже курили, и ни им, ни мужчинам не хотелось расставаться.

– Так и знайте, – сказала Луиза, лишь слегка понизив голос. – Ни за что не буду улыбаться на сцене только потому, что мне так велели. Я всегда буду улыбаться по-настоящему.

Кора вздохнула и возвела глаза к стеклянному куполу фойе. «Новый Амстердам» был весь расписан изнутри; каждый дюйм в резных кучерявых лозах, цветах и птицах, те же узоры на зеленых и лиловых коврах. По мнению Коры, входную плату можно было брать уже за красоту, и еще за электрический кондиционер. Здесь у нее поднялось настроение, и она хоть на время отвлеклась от своего поражения и от сестры Делорес. Забирая Луизу с занятий, Кора постаралась взять себя в руки, и у нее фальшивая улыбка получилась лучше, чем у кордебалета «Причуд», – Луиза ничего не заподозрила.

Но теперь Кора действительно наслаждалась ревю и рада была развеяться. Скорей бы рассказать мальчикам и Алану, что она была на «Причудах Зигфельда» и видела самого Уилла Роджерса, не говоря уж о Фэнни Брайс, которая так смешно изображает балерину. Самой Коре танцовщицы понравились, хотя непонятно, зачем надевать на девушек в роли цветов свадебного венка нескромные костюмы, совершенно не закрывающие ног; у некоторых и живот был виден. Лучше сняли бы свои умопомрачительные шляпы с перьями и прикрыли бы ими бедра.

– А как ты различила фальшивые улыбки? – спросила Кора. – Мы же сидим в бельэтаже на последнем ряду.

– Они такие фальшивые, что даже оттуда заметно.

Задумчиво глядя на людей, Луиза сунула в рот ожерелье и принялась катать бусину между губ. Кора тронула ее за руку и покачала головой. Не поймешь, когда Луиза провоцирует нарочно, а когда просто не думает. Сегодня она надела платье без рукавов, черное, как ее волосы, и (когда не жевала украшения) выглядела изысканней всех взрослых дам в этом зале.

– А я думала, ты любишь театр, – сказала Кора. – Разве актеры не притворяются всегда? Это же их работа?

Луизу передернуло, будто Кора сморозила несусветную глупость. Эта девочка, несмотря на стрижку, иногда ужасно напоминала свою мать.

– Кора, игра – это не фальшь. То есть хорошая игра. – Она раздраженно покачала головой. – Настоящая актриса, настоящий артист чувствует то, что показывает. Вы же видели Фэнни Брайс. Вы хотите сказать, что между ее игрой и этими дурочками из кордебалета нет разницы?

– Ну, она просто забавная.

– Она гениальна.

Ага, с легкой усмешкой подумала Кора. Наконец кто-то удостоился похвалы ее величества. Доселе Луиза восхищалась только матерью и еще одной танцовщицей постарше из «Денишона» по имени Марта – про нее Луиза сказала, что лучшей танцовщицы не видела. Значит, теперь в клубе трое. Всех остальных Луиза просто высмеивала. Мимо прошел седовласый мужчина в темном костюме; он не скрываясь оглядел Луизу. Та в ответ тоже задержала на нем взгляд. Затем повернулась к Коре:

– Изысканная публика, правда?

Кора кивнула. Она как раз думала о том, как странно, что этот театр, где мужчины в костюмах зажигают сигареты в мундштуках для дам в шелковых или расшитых бисером платьях, с длинными нитями бус и жемчугов, находится всего в трех десятках кварталов от приюта. В одном городе, даже на одной стороне Манхэттена – как это странно и невероятно. Между ними как будто целый океан.

– Так что, изысканная публика или нет? – Луиза явно ждала ответа.

– Конечно. – Кора почуяла неладное. Не похоже на Луизу – так настойчиво интересоваться ее мнением о чем бы то ни было.

– Гм, – улыбнулась Луиза, снова взявшись за бусы. – А между прочим, почти все женщины накрашены.

Кора поджала губы. Поймала. Когда они собирались, вышел спор о Луизиных румянах и помаде. Кора выстояла оборону и заставила Луизу все смыть. Луиза возражала, но Кора не поверила, что Майра разрешает ей краситься на манер шлюхи. Кора точно знала, что ярко накрашенные щеки и губы отличают женщин известного ремесла.

Однако теперь, оглядевшись, она увидела, что многие женщины (да что там, почти все!) щедро наложили тени на веки, подчеркнули глаза, подкрасили и покрыли блеском губы. Немало было и дам в юбках, едва доходивших до коленей. Конечно, по сравнению с полуголыми и размалеванными девчонками Зигфельда, которым они здесь аплодируют за свои деньги, дамы в фойе выглядели сущими монашками. Но в годы Кориной юности такие наряды были неприемлемы. Может, Луиза права? Может, правила меняются? Кора глянула на себя в зеркало с золотой рамой: длинное платье с высоким воротником, подколотые волосы, лицо без косметики. Выходя из квартиры, Кора полагала, что выглядит очень стильно в своем нарядном розовом платье с поясом, утягивающим (по возможности) талию. Но в фойе не оказалось ни одной молодой женщины в такой длинной юбке и с таким высоким воротником.

Может, она отстала от времени, мыслит провинциально, одевается старомодно. Может, она как те старухи, которые твердили ей и ее сверстницам, что они ведут себя нелепо, когда не дают покоя представителям и требуют от незнакомых людей на улице подписать петицию, добиваясь права голосовать.

Все же Коре не верилось, что устои и впрямь так хрупки. И куда заведет эта новая мода? Где пределы? Пройдет еще несколько лет, и что – все будут ходить с голыми бедрами и грудью, а которая не будет, та ханжа? Или женщины вообще перестанут одеваться? А что? Грим и белье, вполне достаточно. Главное – современно. И как отличить представительницу древнейшей профессии от приличной женщины, если все одеты одинаково?

Кора наклонилась к Луизе и шепотом произнесла:

– Даже если теперь и позволено краситься, мне все равно кажется, что это вульгарно. И многие со мной согласятся.

– Но вы же сказали, что они выглядят изы…

– Изысканно – значит богато. Но богатая или небогатая, а если женщина явно накрашена, то кажется, что она безрассудная. И всем это видно. Нарумяниться – это все равно что написать у себя на лбу: «Здрасьте, мужчины, а ну-ка все смотрите на меня».

– Разве плохо стремиться быть красивой?

– Луиза, тут дело не в красоте. Вот ты сейчас очень красива, личико свежее, чего еще надо? Ты без всякой косметики красивей любой из них.

– Это я знаю.

– А я именно о косметике. Когда женщина так сильно накрашена, она выглядит… – Кора заозиралась. – Доступной.

– Ну и что тут такого?

Кора отвернулась. Нет, ее больше не втянешь в дурацкие споры об очевидных вещах. Луизе просто хочется посражаться, поиграть с ней, как в мяч. Вот взять бы ее с собой на Пятнадцатую улицу и поставить против сестры Делорес – кто кого сборет? Вряд ли Луиза добьется большего, но забавно представить, какие искры полетят, если их столкнуть.

– Жаль, что у нас такие плохие места, – сказала Луиза.

Кора с благодарностью повернулась к ней. Ну надо же, нашла мирную тему!

– Это точно. Опора для балкона так мешает смотреть, все время приходится шею выкручивать, болит уже. Будем покупать билеты заранее. – Кора и не думала, что в будний день почти все билеты могут быть проданы, да еще в такой большой театр. – Ближе к сцене есть пустые места. Можем попробовать пересесть.

Луиза наморщила нос.

– А вдруг там кто-то сидит и вернется позже? Люди иногда приходят с антракта после начала представления. Очень неудобно получится. – Она сердито посмотрела на толпу. – Знаете, я кое-что придумала. Я сейчас.

Она уже пошла, но Кора схватила ее за локоть.

– Куда ты собралась?

Луиза оскорбленно глянула на Корину руку. Кора ее локтя не выпустила.

– Пойду поговорю с билетером, – злобно отчеканила Луиза. – Кора, он, скорее всего, мужского пола, это да. Но тут ваши хлопоты – мимо. Мы, во-первых, не в Уичите, соседей здесь нет. Здесь вообще нет знакомых, которые испортят мне репутацию в родном городе. Во-вторых, мы в театре, где куча народу, и вы, бдительная моя компаньонка, будете стоять в двадцати футах, так что изнасиловать меня, даже меня, будет непросто.

Она высвободила локоть.

– Три минуты.

– Я с тобой.

– Нет, – взгляд через плечо. – Иначе не сработает.

Кора видела двух билетеров, каждый у своего прохода. На обоих светло-серые пиджаки, белые рубашки, черные галстуки. Странным образом оба высокие и очень худые, но один не старше Луизы, другой – не моложе Коры. Луиза немного повыбирала между ними и наконец двинулась сквозь толпу к старшему. Подошла, сложила руки за спиной и стала извиваться всем телом. Кора видела, как билетер слегка наклонился, чтоб лучше ее расслышать. Он спокойно покачал головой. Тогда Луиза показала рукой в зал и тут же коснулась волос и голого плеча. Мужчина дотронулся до уха и снова помотал головой. Луиза встала на цыпочки (каблуки едва оторвались от пола) и взяла его за локоть, как бы для равновесия.

Кора ринулась вперед, задевая людей и извиняясь, не сводя сердитого взгляда с Луизиного затылка. Но не успела она преодолеть и полфойе, как Луиза развернулась и указала на нее билетеру. Тот кивнул и улыбнулся. Луиза радостно подбежала к Коре. Чистый ребенок. Наивная радость, искренняя улыбка, не заподозришь ни сильной воли, ни цинизма. Она удивительно легко меняла маски: то малышка, то зрелая женщина. Неужели билетер, представитель какой-никакой власти, разбудил в ней маленькую девочку? Или это она умело, привычно сыграла ребенка, не успел он и слова сказать?

– Луиза, – резко произнесла Кора.

– Кора! – Луиза еще улыбалась, но взгляд стал жестче. – Рада, что вы меня нашли. – Кора взяла ее под руку; Луиза через плечо что-то сказала билетеру. – А я уж думала, меня совсем с поводка спустили.

– Нам пойти домой? – отрубила Кора, волоча ее через фойе.

– Домой? – Луиза расширила глаза. – В квартиру? Или опять Канзасом пугаете?

– Хватит.

– Думаю, Канзас подождет. – Луиза наклонилась ближе. – Особенно если учесть, что мой новый друг сказал: когда люстры начнут гаснуть, мы можем пройти за ним в ложу.

Кора остановилась и посмотрела на Луизу с изумлением.

– Знаю, – пожала плечами Луиза. – Я бы тоже выбрала другие места. Мама говорит, ложа – это для тех, кто ходит в театр не на представление посмотреть, а себя показать. Но ложа лучше, чем задний ряд бельэтажа.

– Луиза. Ты с ним о чем-то договорилась?

– Фи, как вы могли. Я просто вежливо его попросила. Большинству мужчин только этого и надо.

Кора посмотрела на нее недоверчиво. Но что делать? Может быть, Луиза и вправду ничего плохого не совершила. Получила что хотела, без риска и расплаты. Бессмысленно ругать ее за то, что она уверена в себе, а билетер пошел навстречу. Может, это она, Кора, дремучая старуха, без конца шпыняет молодежь и во всем видит грех и скандал.

– Можете поблагодарить меня позже, – сказала Луиза, глядя на гаснущую люстру. – В следующий раз, когда захотите сидеть в партере, разрешите мне слегка накрасить губы.

Кора была не столько встревожена, сколько тихо возбуждена, будто выпила слишком много чая или съела слишком много сладкого; но ум работал четко, несмотря на полуденную жару. Уже двадцать минут она ждала под полосатым балдахином аптеки. Часы вместе с жемчужными серьгами и обручальным кольцом остались в квартире, но сквозь витрину она видела часы над кассой, рядом с Девой Марией и рекламой жвачки «Джуси фрут». Кора находилась в квартале от приюта. Через три минуты – пора.

Когда отводила Луизу, шел дождь; кудри под зонтом хоть и не промокли, но сильнее завились, выбились из шпилек и учинили восстание. В зеркале ванной Кора увидела беспорядок на голове и переделала прическу, закрутив пучок потуже, но некоторые кудряшки, пока она ехала в этом жутком метро, снова взялись за свое.

Еще взгляд на аптечные часы. Ровно полпервого Кора вышла из-под балдахина. Она всю ночь не спала, лежала в постели рядом с Луизой и обдумывала предстоящее. Если она ошиблась, если ей откроет сестра Делорес или другая монахиня, Кора скажет, что где-то забыла зонтик, вы его не находили? Она репетировала, подходя по Пятнадцатой к приюту и поднимаясь по ступенькам.

Дверь открыл рабочий в том же фартуке. Или в другом, но тоже чистом.

– Извиняйт, – недружелюбно сказал он. – Сестры на мессе. В это фремя каждый тень служба.

Кора отпрянула и чуть не свалилась с крыльца, но устояла. Немец. Накануне она не заметила – он очень мало говорил. Теперь услышала. В войну ставили такие водевили про кайзера: обычно какой-нибудь клоун бегал туда-сюда с накладными завитыми усами и вопил с акцентом и в конце получал тортом в лицо.

– Да-да, – сказала она. – А можно я опять подожду?

Он кивнул.

– Спасибо, – ответила она, улыбаясь мило, как девушка из кордебалета Зигфельда.

Он уступил ей дорогу. Ненамного выше Коры, но плечи широкие, руки мускулистые. Кора подождала, пока он запрет дверь. Наверху пели девочки, слышалось фортепьяно. Он провел ее по коридору, звеня ключами в кармане фартука. Кора шла за ним и видела его лысину, обрамленную коротко стриженными светлыми волосами.

– Как замечательно, что утром был дождь, правда? – сказала Кора. – Так освежает.

Он едва глянул через плечо, но кивнул. Она последовала за ним в кухню, оттуда в трапезную. Три стола из четырех чисты и пусты, как и в прошлый раз, четвертый, в дальнем углу, покрыт белой клеенкой и на нем стоит футовый ящик из красного дерева, а вокруг разложены инструменты и шурупы.

– Хотите фоды?

– Конечно! Очень хочу! Спасибо. – Она старательно улыбалась. – Вчера вы были так заботливы, и сегодня, разумеется, тоже. То есть, я хочу сказать, что предложили воды…

Он странно посмотрел на нее и отправился на кухню. Кора дотронулась до волос под кромкой шляпки. Наверное, она слишком быстро говорит. Может, он не очень понимает по-английски. Она посмотрела в окно и расстегнула перчатки. Какой смысл сейчас думать про Алана?

Алан не всегда думает о ней.

– Мое извинение за беспоряток. – Немец протянул ей стакан. – Тшиню кой-что.

– Спасибо вам огромное. – Кора прошла к дальнему столу, надеясь, что движется легко, как Луиза. Необязательно быть собой. Можно быть кем угодно. Она больше не увидит этого человека. – Интересный у вас беспорядок! А что это?

– Это, – ответил он, – было ратио.

Кора посмотрела на коробку. Теперь она заметила: у ящика снята передняя панель. Внутри виднелись черные провода и прозрачные трубки. Передняя панель с разбитой стеклянной шкалой лежала рядом. Кора узнала: та самая модель, которую Алан показывал ей в магазине перед отъездом. Он собирался выбрать между этой и другой моделью, пока Кора в Нью-Йорке. Ей, сказал он, понравится радио. Новая станция Уичиты пока передает только цены на урожай и прогноз погоды, но собираются добавить музыку и лекции: Коре будет интересно.

Она потрогала разбитую шкалу.

– А что с ним?

– Крузили на корабль, крузили с корабля. Уронили. – Он стоял рядом и смотрел на радио, скрестив руки на груди. – Приятель сказал про ратио, я пошел, забрал.

– Понятно… А вы хорошо умеете всё-всё чинить?

– Иногда полутшается. – Он снова глянул на нее. Глаза под очками маленькие и зеленые. Кора улыбнулась и дотронулась до своего плеча. Надела сегодня свое единственное платье с коротким рукавом.

– И что вы будете слушать?

Он опять странно посмотрел на нее. Лысина старила его – по крайней мере, издалека он казался старше. На самом деле они были примерно ровесники. Вокруг глаз всего лишь пара морщинок.

– Тевочкам. – Он ткнул в потолок. – Они будут.

– Как мило с вашей стороны!

Чего он так на меня смотрит, подумала Кора. Я же просто с ним беседую. Она глотнула воды. Все в порядке. Наверху монахини и дети. Если он ее неправильно понял, если он плохой человек, можно закричать.

– Фы нестешняя?

Она покачала головой:

– Я из Канзаса. – Помедлила. – Это в центре страны. На западе от Миссури.

– Я знайт, – улыбнулся он и показал на губы. – Ваш выговор, слышно.

Она кивнула и снова воззрилась на радио. Кто бы говорил про акцент и происхождение.

– А как они все поделят наушники, их же много? – спросила она. – По очереди придется слушать.

– Нет. Можно рог, как патефон. – Рог лежал рядом на клеенке. – Тогда можно слушайт вместе.

– Чудесно! – Она продолжала улыбаться. Трудно касаться волос, когда на голове шляпка, но Кора очень старалась. – Как это вам в голову пришло!

Он пожал плечами, глядя на нее сквозь очки:

– Вы сегодня прифетливей.

Кора с трудом удержала на лице улыбку. Может, в Нью-Йорке или в Германии это считается за откровенность, а не за грубость. Она поставила стакан на стол.

– Да, – осторожно сказала она, – я говорила с вами резковато. Я думала об этом и хочу извиниться. Я хотела сказать вам, что была не права, но я так расстроилась. Ну просто очень сильно.

Они встретились взглядами. Он кивнул:

– Нитшего страшно.

– Понимаете, я приехала издалека, из Канзаса, чтобы найти свои документы. Они хранятся где-то здесь, но сестры не дают мне посмотреть. – Она посмотрела на него исподлобья. – А я думаю, что сама могу решать. Я, в конце концов, взрослая, не так ли? – Она сглотнула, все пытаясь держать улыбку. Может быть, он не умен. В очках у него ученый вид, но он же простой разнорабочий. В любом случае, время на исходе. Долгие размышления – враг решительности. – Я подумала: вы с виду такой добрый… – Кора сложила руки за спиной. – …И, может быть, вы знаете, где держат эти документы, и… я подумала, может быть, вы пойдете навстречу?

Он почесал щетину на подбородке. Взгляд за очками непроницаемый. Он указал на нее, на себя:

– Вы… вы хотите делайт разврат?

Он улыбнулся – морщинки вокруг глаз. Кору бросило в жар. Она схватила перчатки и отпрянула.

– Вы думайт, я отшаявшись? – Он развел руками и оглядел себя – чистый комбинезон, стоптанные ботинки. – Если надо заплатить шенщине, чтоб она любезничайт, я найду профессионалку. Не рисковайт работой.

– Это возмутительное оскорбление. – Не глядя на него, Кора натягивала перчатку. Она будто обваливалась внутрь себя, внутрь своего тела, стремительно и тошнотворно.

Он снова фыркнул:

– Вы думайт, я долшен спасипо вам сказайт?

Кора была близка к обмороку. В глазах темнело. Все же она вскочила и хотела выбежать через кухню; лучше свалиться в обморок на улице, чем перед этим ужасным человеком, этим неотесанным Кайзером. Но почувствовала, что падает, и схватилась за край стола.

– Сядьте. – Он поддержал ее под локоть.

Кора замахала на него рукой и перчаткой сбила на пол очки.

– Да сядьте вы! – Он схватил ее за плечо. – А то упадайт.

– Не прикасайтесь ко мне.

– Ладно. – Он снова рассмеялся, и она поняла почему. Это было жестоко. Он и не собирался ее трогать.

В том-то и штука. Рабочий-иммигрант не хочет к ней прикасаться.

– Все нормально, – сказала Кора, хотя слезы так и лились из глаз. Она отвернулась, схватившись за скамью. Вторую перчатку где-то успела уронить.

– Я принесу фоды. Не вставайт, а то рухнуть. Погодите. Вам надо… наклоняйт фперед, голову между колени.

Она покачала головой. Нет, она не сможет. Она же в корсете. Непослушная прядь прилипла к потной шее.

– Вы меня не поняли, – сказала она, с трудом выговаривая слова. Надо, чтоб он понял. – Я просто хотела вежливо попросить. Вот и все. Я вежливо просила о том, что мне нужно.

Он принес воды. Кора взяла стакан. Он сел на дальнем конце скамейки. Очки снова на носу.

– Пейте.

Кора попыталась снять перчатку.

– Что вы делайт? – Он придвинулся ближе. – Та оставляйт ее. Пейте.

Кора выпила воду. Из носа текло. Но ничего, все будет в порядке. Дома, в настоящем мире, никто и никогда об этом не узнает. Можно выйти отсюда и начать улыбаться, будто ничего не случилось. Кому и знать, как не ей.

– Ладно, – сказал он. – Я помогайт.

Кора повернулась к нему:

– Что?

– Помогайт вам. Я знайт, где токументы. – Он покачал головой. – Не сегодня, уже поздно. Скоро придут. Потом, я вас впускайт.

Кора уставилась на него:

– Почему? Почему вы мне помогаете?

Он пожал плечами.

– Вы меня пожалели.

Он снова пожал плечами:

– Йа.

Кора подперла кулаками щеки и стала смотреть на свои практичные туфли. Ты довольна? Он тебе поможет. Ты добилась своего. Надо было сразу давить на жалость, это тебе обычно удается. А ты что думала? Что такая красавица? Или хотя бы очаровашка? Ты же не Луиза и никогда Луизой не была, даже в юности. Алан, зная все, тоже бы ее сейчас пожалел. Жалость – вот что она возбуждала в мужчинах. А еще, как ни странно, восхищение. Алан все время так говорил. Что он ею восхищается. Так восхищается.

– Вы как? – спросил рабочий.

Он облокотился на стол, положил ногу на ногу и выжидающе смотрел на Кору, но в его взгляде не было ни жестокости, ни осуждения – только теперь, успокоившись, Кора это заметила. Задумчивое такое лицо.

– Нормально, только очень стыдно, – сказала она, выпрямляясь. – Спасибо. На выходных я прийти не смогу. Но в понедельник приду, если можно.

Он улыбнулся ей; очки слегка дернулись.

 

Глава 10

Кора проснулась слишком рано, еще до рассвета, но было уже так жарко, что ночная рубашка взмокла. Субботнее утро, занятий у Луизы сегодня не будет, и, чтобы ее не будить, Кора, принимая ванну, закрыла за собой дверь. Немного полежала в воде с книжкой, иногда делая воду погорячее. Если Луиза проснется и ей что-то будет нужно – постучится, решила Кора.

Но когда она вылезла из ванны и надела халат, в комнате было пусто. В гостиной она нашла записку на страничке, вырванной из Луизиного журнала, – на рекламе мыла «Пальмолив», где невеста в белом призывала читательниц: «Пусть лицо сияет, как в день свадьбы!» Луиза зачеркнула эти слова и написала вместо них:

Доброе утро, Кора. С легким паром! Мне тоже очень нужно умыться, поэтому я спущусь в закусочную и умоюсь там. Заодно и позавтракаю.

Л.

P. S. Рвать и метать необязательно.

Кора нашла ее у стойки в закусочной. Луиза болтала с Флойдом Смизерсом, а тот развесил уши, навалившись на стойку и забыв других посетителей. Увидев Кору, Флойд резко выпрямился и переключился на курящую женщину с маленьким мальчиком. Кора присела на барный стул рядом с Луизой, тянувшей коктейль через соломинку. Непонятно, то ли девочка одевалась в спешке, то ли так было задумано. Под тонким платьем никакого белья, даже лифчика. Но черные волосы расчесаны и уложены.

– А, привет, – сказала Луиза, заметив Кору. Не выказала ни удовольствия, ни недовольства. Нагнулась и пригляделась к Кориным волосам. – Мокрые. Надеюсь, вам не пришлось бежать бегом.

– Так прохладнее. – Кора обмахнулась листом меню. Она не собиралась затевать новые бои. Перейти дорогу и самой позавтракать – это ничего страшного. – Спасибо, что оставила записку.

– Ой, вам понравилась смущенная невеста? Я так и подумала, что вам понравится. – Она кивнула Флойду, который вернулся принять заказ у Коры: – А я тут как раз беру бесплатные уроки дикции у моего ученого друга. Представляете, стоит тут за стойкой, а сам, между прочим, учится в университете Колумбии!

Кора настороженно улыбнулась Флойду:

– Да, что-то такое слышала.

Флойд, не глядя ей в лицо, уткнулся в блокнот. Все равно пытается ухаживать за Луизой. Молодой парень, природа берет свое. Что Луизе пятнадцать лет, ему безразлично, нечего и ждать понимания. Это забота Коры.

Флойд поблагодарил за заказ, но больше ничего не сказал. Похоже, урок дикции окончен. Кора дождалась, пока Флойд отойдет, и сказала Луизе:

– Если и впрямь хочешь исправить дикцию, скажи родителям, они оплатят настоящие уроки.

Луиза мотнула головой:

– После этих уроков люди говорят, как будто англичан пародируют. Это полезней. – Она кивнула на Флойда, который завел с маленьким мальчиком интереснейший спор об оладьях. – У него чистое, правильное американское произношение. И он сказал, что ему совсем не трудно мне помочь.

– Подумать только. – Кора заглянула в Луизин стакан. – Шоколадный коктейль?

Луиза поморщилась, однако жадно втянула в себя еще глоток.

– Да, знаю. – Она промокнула губы салфеткой. – Вы правы. Надо следить за собой, а то разжирею.

– Я не об этом.

Луиза отодвинула стакан подальше.

– Да нет, вы правы. Надо держать форму. В конце курса они выберут только несколько человек, а может, и никого. Мама считает, что у меня неплохие шансы, но если буду жирной, меня точно не возьмут.

Коре хотелось закатить глаза. Впрочем, Луиза хоть и мала ростом, но не такая тоненькая, как модели в нынешних журналах. И модели, и актрисы теперь такие тощие, не только в талии, как девушки Гибсона, но и в бедрах, а груди у большинства и вовсе нет. Выкинули корсеты, провозгласили свободу, зато есть им теперь нельзя.

– Это глупо, – заявила Кора, снимая перчатки. – У тебя прекрасная фигура. Просто молочный коктейль – это не завтрак. Я могу с тобой поделиться яичницей и тостом. – Кора похлопала Луизу по руке. Она только сейчас поняла, что девочка надеется остаться в «Денишоне» и вообще не собирается возвращаться в Уичиту. Да и Майра ждет от нее того же. – Ты же сегодня не танцуешь, – добавила она. – Это наши первые выходные. Что будешь делать?

– Делать? – нахмурилась Луиза.

– Ну да, чем займемся? Наверно, тебе хочется посмотреть город, а то ты видела только Бродвей и этот ваш подвал. Я заглянула в путеводитель – тут совсем недалеко мемориал Гранта. Говорят, впечатляет. А можно сходить в Музей естествознания. И еще надо будет выбрать время и посмотреть на статую Свободы.

Луиза застонала.

– Простите, но я не собираюсь тут разыгрывать туристку из прерий. Давайте вы все это осмотрите, пока я в классе? – Она в недоумении повернулась к Коре: – Вы сами-то что делаете, пока я занимаюсь?

Кора не знала, что ответить. Рассказывать про приют не стоит. Слишком интимная вещь, слишком болезненная. Еще смеяться будет, а этого Кора не вынесет.

– Просто отдыхаю. Лежу в ванне, читаю.

Луиза подбоченилась.

– Чудесно. Вот и я тоже буду отдыхать. В жизни так мышцы не болели. Пойду сейчас домой и сосну. Потом еще маме надо письмо написать. И мы же, – вспомнила она, – идем сегодня на представление. Вы достали билеты?

– В партер, – хмуро сказала Кора. – Театр аж на Шестьдесят третьей улице. Интересно, почему так далеко?

Луиза пожала плечами, снова придвинула коктейль и глотнула через соломинку. Флойд поставил перед Корой яичницу с тостом и очень деловито осведомился, что еще она желает заказать.

– Пожалуйста, вторую тарелку и приборы.

Он молча принес то и другое, бросил на Луизу томный взгляд и отбыл. Кора поделилась своей едой с Луизой.

– Ешь. Я понимаю, сегодня ты хочешь отдохнуть. А завтра… я нашла тут недалеко красивую пресвитерианскую церковь, – бодро заметила Кора. – Можно сходить.

Если Луиза и обрадовалась, то не подала виду.

– Церковь? – Жуя, она прикрыла губы ладонью. – А я и не знала, что вы религиозны.

Кора улыбнулась. Она не была прилежной прихожанкой. Они с Аланом все время пропускали службы, особенно теперь, когда мальчики уехали. Так что она старалась в основном для Луизы. Впрочем, ей тоже хотелось сходить; такая неделька выдалась, что хочется чего-то домашнего, привычного ритуала, который она знает и понимает.

– Я думала, признаться, что религиозна ты, – сказала она Луизе. – В Уичите ты любила ходить в воскресную школу, так?

Луиза положила вилку. Она явно сильно разозлилась. Черные глаза впились в Корины.

– Вы откуда знаете?

Кора не знала, что сказать.

– Мама вам донесла?

– Нет… просто слышала…

– Вы, значит, слышали, – припечатала Луиза, подняв голову. – И кто же вам поведал эту пикантную подробность?

– Луиза, я…

– Кто?

– Мы подруги с Эффи Винсент, – промямлила Кора. – Ее муж преподает в воскресной школе.

Полуправда; выпущено одно звено – Виола. Коре не хотелось говорить «от моей подруги, которая дружит с женой учителя воскресной школы». Слишком запутанно, будто они нарочно собирались, чтобы это обсудить. И Кора действительно знакома с Эффи Винсент. Славная женщина, ни о ком дурного слова не скажет.

– Мы подруги, – повторила она.

– Да ну? – Луиза холодно ее оглядела. Они говорили тихо; звон вилок по тарелкам и звяканье колокольчика у дверей. – И что еще вам сказала Эффи Винсент?

– Ничего. Только то, что ты любишь ходить в воскресную школу. Это не сплетня, Луиза. Люди говорят о тебе хорошее. Не понимаю, чего ты расстроилась.

Коре захотелось похлопать ее по плечу, мол, я ничего плохого не имею в виду. Но что-то подсказало ей: не стоит. Прикидывается? Или это пресловутые подростковые перепады настроения? Ее мальчики никогда такими не были; не делали из мухи слона. Эрл в плохие дни отдалялся и отмалчивался, но чтобы так злиться или устраивать допрос в ответ на невиннейшее замечание…

Луиза оттолкнула тарелку.

– Я не расстроена. – Она с жалостью улыбнулась Коре, точно как своему отцу на вокзале. – Я поражаюсь, что вы, такие приличные дамы, суете нос не в свои дела. Просто удивительно, как вы много знаете.

Мюзик-холл на Шестьдесят третьей улице недаром находился так далеко от театрального района: у него не было ничего общего с пышным великолепием «Нового Амстердама». Старый лекционный зал с небольшой оркестровой ямой, обивка на креслах партера порвана. Кора с Луизой пришли одними из первых, в театре было еще так тихо, что слышно было, как где-то за кулисами не умолкая трезвонит телефон. Но Луиза поклялась, что «Шаффл» – хит сезона и что в обзоре написано – никакого грубого юмора и вульгарных выражений. Действительно, зал наполнялся приличного вида людьми; Кора успокоилась и вынула из ридикюля книжку. Поговорить все равно бы не вышло: Луиза, усевшись, сразу достала своего Шопенгауэра.

Вдруг кто-то тронул Кору за плечо. Она подняла глаза: мужчина в тройке, высокий. Цветной.

– Простите.

За ним женщина, тоже цветная, в кисейном платье и жемчугах.

Кора неуверенно воззрилась на них. Похоже, что-то не так.

– Кора. – Луиза уже встала, рассмеялась и потянула Кору за руку. – Им надо пройти.

Кора оглядела ряды. Перед ними, ближе к сцене, в первых рядах партера сидело еще по меньшей мере четверо цветных.

– А, да, конечно! – Она вскочила. Сиденье за ней захлопнулось. – Простите! – Она уступила чете дорогу, прижавшись к спинкам сидений. Потом медленно, озираясь, села. Что здесь происходит? Может, это какая-то акция протеста или провокация. Несколько лет назад в Уичите группа цветных парней попыталась занять места в первом ряду партера в театре, но их сразу арестовали.

А здесь никто не обращал внимания, ни белые, ни цветные.

Кора заглянула в программку. Картинка на обложке безобидная – мужские и женские ноги, друг за другом, а все, что выше, закрыто названием мюзикла. В программке обнаружился список исполнителей и имена персонажей. Синкопирующая Сирень. Радостная Ромашка. Джазовый Дурман. Кора сглотнула и тронула Луизу за плечо.

– Луиза, – прошептала она. – Что это за мюзикл? Куда ты меня привела?

Луиза нехотя оторвалась от Шопенгауэра, будто не понимая, в чем вопрос, будто все нормально, и это просто сводило с ума, потому что, разумеется, цветные в первом ряду театра – это нечто из ряда вон, даже для Нью-Йорка. В «Новом Амстердаме» цветные сидели на балконе, как и во всех театрах, где Коре приходилось бывать. Насколько ей было известно, в партере они не сидели нигде, ни в каком штате.

– Говорят, это очень хороший мюзикл, – сказала Луиза, возвращаясь к книге. Она обвела рукой передние сиденья. – Очень, судя по всему, популярный.

Кора посмотрела в зал, потом в программку. Особенно ее нервировал персонаж по имени Джазовый Дурман. Это что же, джазовое варьете? Где все сидят вперемешку? Хороша компаньонка: привела сюда Луизу и ждет, когда начнут играть. Год назад была статья в «Женском домашнем журнале»: там предупреждали, что это новое безумие, джаз, – настоящая угроза для молодежи, потому что джазовая музыка ведет к примитивным формам танца, которые будят в человеке животное. Даже просто слушать джаз вредно, доказывала статья: дикарские ритмы и завывание саксофонов обостряют чувственность и могут загипнотизировать юных. Виола, например, строго-настрого запретила дочерям слушать джаз.

– Луиза. Мы должны уйти.

– Я никуда не пойду. – Она даже глаз не подняла.

Кора хотела настоять, но тут рядом с ней уселась цветная женщина со стрижкой «марсельская волна»; сдержанно, мельком улыбнулась Коре и воззрилась на сцену. С ней пришел худенький парнишка лет двенадцати, тоже цветной; он скатал программку в трубочку и приставил к глазу, словно телескоп. Корино сердце так и бухало; она сложила программку пополам и еще раз пополам. Теперь уже нельзя уйти, это значило бы, что им не нравятся соседи, что их оскорбляет такое соседство, а дело ведь совершенно не в том. Кора была не против цветных. Она, например, очень любила Деллу, всегда хвалила ее стряпню и уборку. В прошлом году уговорила Алана поднять Делле жалованье, а когда та отпрашивалась побыть с детьми, всегда шла навстречу.

Но сидеть в театре рядом с цветными… такого Кора и помыслить не могла. В ее картине мира цветные, если только не занимались подстрекательством и коммунизмом, предпочитали кучковаться на балконе, а большинство и вообще не интересовалось театром.

Едва она успокоилась, в яму вышел оркестр. Кора чуть не ахнула. Музыканты были цветными все до единого. Не белые в гриме. Настоящие. Как на подбор. Кора раскрыла рот. В Канзасе она видела цветных пианистов на шоу менестрелей, они ухмылялись и кривлялись, и лица у них были дополнительно подкрашены гримом или жженой пробкой. Но тут явно совсем другое. Невиданное дело: цветные скрипачи, гобоисты, саксофонисты, и – внимание! – цветной дирижер, абсолютно спокойный и расслабленный, в костюме-тройке и начищенных ботинках. Кора покосилась на кресло слева. Луиза. Уж она-то, конечно, знала, что это не обычное представление. И уговорила Кору купить билеты. Это шутка такая? Ей кажется, это уморительно смешно – притащить домохозяйку из Канзаса на такой безумный мюзикл?

Кора не знала, что не одна она в смятении. Хотя зрители вокруг делали вид, что к такому привычны, большинство ньюйоркцев изумленно разинули рот не хуже Коры. «Шаффл» поставили в 1921 году, и до него никто не верил, что белый зритель будет платить за представление, в котором все – режиссер, актеры, дирижер и музыканты – цветные. Другого зала продюсеры не нашли, но этот неизменно наполнялся восхищенными, очарованными, аплодирующими людьми обеих рас, и очарование это длилось больше пятисот вечеров.

Мюзикл вошел в историю – вернее, в самые разные истории. Лет через пятьдесят Корин крестник – зубной врач, который родился в Уичите в то самое лето, когда Кора была с Луизой в Нью-Йорке, а в двадцать лет сражался под началом генерала Эйзенхауэра в Северной Африке во Вторую мировую, – обнаружит, что его старушка-крестная видела «Шаффл» на Бродвее в 1922 году, и спросит ее: помнишь красивую афроамериканочку, настоящую звезду того мюзикла, знаменитую впоследствии Жозефин Бейкер, роскошнейшую женщину мира, которая будет безумно популярна в оккупированной Франции, так что даже нацисты побоятся ее тронуть; ту самую девчонку, которая станет Бронзовой Венерой, Черной Жемчужиной или просто Ла Бейкер, как ее называли, когда она играла для союзников; она ввела юного крестного сына Коры в такой маниакальный экстаз, что, вернувшись домой с войны, он прочел все, что выходило о ней в печати, как будто это поможет ему в случае, если она вдруг решит вернуться из Франции в Америку, и однажды (ну а вдруг!) посетит Уичиту, и у нее (почему нет?!) заболит зуб, и она обратится к нему, и он тогда бросит жену и объяснится в любви Жозефин.

Нет, разочаровала его Кора, мне очень жаль, но я ее не помню. Крестник на мгновение опечалился, но тут же хлопнул себя по лбу: а, да, конечно! – Жозефин Бейкер прослушивалась для «Шаффла», но вначале ее отвергли, сказали, что слишком тоща и черна для сцены. Дали ей работу за кулисами, она была костюмершей, помогала звездам переодеваться, а сама уже знала наизусть все роли. Месяц спустя, когда ушла одна девчонка из кордебалета, Жозефин Бейкер заняла ее место совершенно естественно, как и должно было случиться, ведь она родилась, чтобы стать легендой, и тогда-то уж она всем им показала. Но в тот вечер, когда Кора и Луиза пошли на «Шаффл», Жозефин Бейкер, Луизина сверстница, работала за кулисами и одевала актеров, невидимая, как еще не раскрывшийся бутон.

Чем же это веяло в том июле? Такие таланты, такие стремления, такая жажда приключений – и так близко, что и Кора почувствовала. Ибо даже спустя долгие годы она будет помнить, как в тот теплый вечер на Шестьдесят третьей ей поначалу было не по себе, а потом вдруг стало хорошо, она перестала молча злиться на Луизу и увлеклась; и ноги, стиснутые туфлями, пошли постукивать в ритм синкопам, и глаза наполнились слезами в конце медленной баллады «Любовь найдет дорогу». Кора была изумлена. Ей не приходилось видеть любви цветных, ей казалось, что это странно и глупо, но к концу песни что-то изменилось. Коре будет семьдесят с небольшим, когда группа молодых афроамериканцев в Уичите засядет за стойкой «Докум Драгз» и будет сидеть с открытия до закрытия в ожидании, когда их обслужат. Их будут ругать, им будут угрожать, они будут скучать, они просидят так целый месяц, и в конце концов владельцу «Докума» надоест, что они распугивают его клиентов, он сдастся и обслужит протестующих. И тогда многим белым в Уичите покажется, что это кошмар, потому что, если «Докум» начал обслуживать цветных, они же теперь всюду попрут. И Кора честно признается себе, что она не возмутилась только потому, что вечером 1922 года сидела между Луизой и чернокожей женщиной с «марсельской волной» и видела, как черный дирижер управляет черным оркестром, как черные мужчины и женщины танцуют, разговаривают и поют «Я без ума от Гарри», как черные и белые зрители им аплодируют – и ничего. Да, хотя Кора тогда пришла в театр со своими заботами и горестями, она прекрасно провела вечер, – и в этом она будет убеждать перепуганных дам своего круга, причем некоторые в 1958 году окажутся значительно моложе ее. Интеграция в барах, скажет Кора, и даже в школах и театрах – это не конец цивилизации. Все будет хорошо, скажет она подругам, вспоминая тот вечер в Нью-Йорке. Честное слово. А может, даже лучше.

Этим пониманием она будет обязана своей поездке в Нью-Йорк; в сущности – Луизе. Вот что получается, когда проводишь время с молодежью, – это и вознаграждает за все обиды. Пусть молодость раздражает, и пугает, и унижает вас, и оскорбляет, и ранит своими острыми краями. Зато она тащит вас вперед, несмотря на ваши протесты, попреки и попытки вырваться, бросает вас в будущее, как в воду, и вы плывете вперед.

На следующий день, когда Луиза лежала в ванне, Коре попалась на глаза почтовая открытка. Кора не собиралась читать. Никогда ничего не разнюхивала у сыновей, даже если очень хотелось; научилась не рыться в вещах Алана. Но открытка упала с письменного стола на пол, а Кора, подметая, наклонилась за ней и зацепилась взглядом за собственное имя, написанное Луизиным мелким, но разборчивым почерком.

…Кора Карлайл – невероятная зануда и деревенщина. У нее богатенький муж-красавчик, что совершенно нелепо. Хоть бы она уже свалилась наконец в Гудзон, или ее трамваем переехало бы, что ли, – так ведь нет, она каждый день…

Кора положила открытку на стол вверх картинкой: Чарли Чаплин. Посмотрела на желтые стены, на портрет сиамского кота. Неважно. Все хорошо. Какое ей дело, что думает о ней пятнадцатилетняя снобка? В конце концов, Кора сама виновата, что прочитала эти строчки. Она сложила руки на груди и посмотрела на открытку. Кому это она – маме, что ли? Если так, это ужасно жестоко. Кора обошла вокруг стола, затем еще разок, затем приподняла уголок открытки, прочла:

Милый мой, любимый Тео,

и положила открытку на место. Тео – это брат. Не старший, с которым Луиза дралась, а младший, который хотел играть в бадминтон сам с собой. Неважно. Если бы Луиза написала то же самое Майре – тогда что? Да ничего. Не смотреть же другие открытки. Подумаешь. И она отошла от стола.

На кухне налила себе стакан молока. Медленно попивала его, слушая капель тающих льдинок в леднике: кап, кап, кап. За стеной Луиза спустила воду в ванной, мурлыча под нос песенку «Разве нам не весело?» Кора поставила стакан и побарабанила пальцами по кухонной плите. Зануда и деревенщина – это не ново. Луизин тон, ее взгляды на Кору – о том же; девочка вполне честна. Другое задело Кору, просто ранило в самое сердце: жестокие, но проницательные слова об Алане, о том, что они не ровня. Жаль, Кора не знала Луизу в то лето, когда выходила замуж. Ей бы пригодилась Луизина беспощадная прямота.

Луиза вошла в кухню в розовом халате, с мокрыми волосами, зализанными назад. Лоб у нее оказался широкий, выпуклый, прямо-таки выступал вперед. Без челки она была не так красива. Все равно молода и симпатична, но не безмерно.

– Господи, как приятно полежать в ванне. – Она помотала головой туда-сюда. – Вылезла, три минуты прошло, и я уже вспотела. Хорошо бы театр набили льдом!

Кора кивнула и отхлебнула еще молока.

– Что случилось?

– Ничего, – улыбнулась ей Кора. – Ты права. Сегодня, кажется, еще жарче.

Луиза потянулась, всласть зевнула и заговорила о «Времени цветения» и что хорошо бы оно оправдало похвалы критиков. Кора прислонилась к плите и слушала Луизу, изображая добродушный интерес. Нет смысла заговаривать об открытке, о том, что Луиза написала про Алана. И никогда не будет смысла. Обида осталась, тяжесть на сердце и в мыслях не исчезала, но Кора не подавала виду, и Луиза ей, конечно, верила. Девочка говорит, что ненавидит фальшивые улыбки, но Кора знает, как они порой необходимы. Она давным-давно научилась улыбаться убедительно.

 

Глава 11

Вчера мистер Алан Карлайл из Уичиты и мисс Кора Кауфман из Макферсона были соединены брачным союзом под сенью белых роз и гвоздик у лодочной станции парка «Риверсайд» пастором Первой пресвитерианской церкви Джоном Харсеном. Церемония продолжилась пышным праздником в отеле «Итон», где собралось более сотни гостей. Были поданы щедрые порции ростбифа, крокеты из батата, различные сорта сыров, фруктов и овощей и многоярусный свадебный торт. Небольшой оркестр аккомпанировал грациозному свадебному вальсу счастливой четы, к которому вскоре присоединились члены семьи и друзья.

«Светские новости», «Орел Уичиты», 7 июня 1903 г.

Невеста была прелестна в белом батистовом платье с высоким воротником и клиновидной вставкой из узорного кружева и жатой ткани. Волосы ее были уложены в высокий помпадур, украшенный свежими цветами апельсина – подарок мисс Хэрриэт Карлайл, ее новой золовки и свидетельницы на свадьбе. Высокий, элегантный жених был в приличествующем случаю черном костюме, в полосатом аскотском галстуке с серебряной булавкой.

Мистер Карлайл, процветающий адвокат, пользуется заслуженной доброй славой в Уичите, и незамужние леди нашего города давно обсуждали, кому же он наконец отдаст предпочтение. По всеобщему признанию, мистер Карлайл влюблен в свою молодую невесту, весьма достойную молодую леди приятного нрава, недавно осиротевшую в результате трагического случая на ферме. Новобрачная миссис Карлайл уже завела много друзей в своем новом кругу.

Кора была весьма признательна репортеру за то, что он умолчал о самом неприятном моменте торжества. Реймонд Уокер, батрак, ставший адвокатом, иногда перекидывался с Аланом в карты. На помолвку он не явился, зато на свадебном пиру, позабыв, что уже пьян, или наплевав на это, встал и попытался произнести первый тост. Уокер был ниже Коры, но широк в плечах, с огненно-рыжей шевелюрой и драматическим баритоном; заметный мужчина. Когда он встал и заговорил о дружбе и любви, к нему обернулись даже официанты.

– Алан! – проревел он, поднимая стакан лимонада. – Какой ты хороший, добрый человек!

Это заявление вызвало общие аплодисменты. Гости подняли бокалы с лимонадом и одобрительно закричали, а Кора рассмеялась и кивнула. Но тут Реймонд Уокер, не садясь, поставил лимонад на стол, нахально вытащил из внутреннего кармана серебряную флягу и громко, с наслаждением из нее отхлебнул. Кора глянула на Алана: тот в отчаянии смотрел на Реймонда Уокера и мелко, почти незаметно тряс головой.

– Некоторые женятся по любви, – продолжал Реймонд, озирая стол затуманенными глазами. – Но ты, Алан, показал нам, что подлинная пристойность и настоящая благотворительность начинаются дома.

Алан встал. Но два его дяди и двоюродный брат уже свирепо бросились к Реймонду. Кто-то поинтересовался, не стоит ли отобрать флягу; кто-то другой ответил: «Да нет, просто уведите его». Реймонд Уокер оттолкнул их и заявил, что уйдет сам. Шатаясь, он вышел из залы, расправив могучие плечи, провожаемый общими неодобрительными взглядами. Ошеломленная Кора смотрела в тарелку. Цветок апельсина свалился с прически прямо на ростбиф.

Он просто пьяница, сказала себе она. И он не прав. Это не благотворительность – Алан любит ее, он ее любит так же сильно, как и она его. Он столько раз это говорил, и так искренне, с такой надеждой и добротой в глазах. Он говорил: это мне повезло. Я искал тебя всю жизнь.

Как только дверь за Реймондом Уокером закрылась, встал отец Алана, поднял свой лимонад и объявил Алану, который так и не сел, что он и мать счастливы принять в свою семью такую прелестную женщину, они гордятся Аланом и желают новобрачным кучу детей и много счастливых лет совместной жизни. Отец подошел к Алану и пожал ему руку, под громкие аплодисменты обнял, и все стало так, будто жуткой выходки Реймонда и не было. Алан снова сел, взял Кору за руку, и она с удивлением заметила на его глазах слезы. Унижение испарилось. Она была растрогана: как много значат для Алана слова отца.

Единственный совет по части секса Кора получила от миссис Линдквист. За несколько недель до свадьбы та сообщила: не хочу тебя пугать, миленькая, но мужчина – раб своего тела. Да. И это тело хочет женщину так сильно, что может получиться слишком много детей. Чтоб жизнь в семье была счастливая, продолжала миссис Линдквист, надо и утолять его жажду, и укрощать ее, потому что уж очень она могучая, и муж, будь он трижды джентльменом, не всегда думает головой.

– Вот если ты собаку кормишь или лошадь, – добавила она, разбивая яйцо о край миски, – ты же их досыта кормишь, но не перекармливаешь, ясно?

Кора не испугалась. Ее даже обрадовало, что хоть в этом она получит власть над Аланом. Нет, она не будет его обделять, не будет, как выразилась миссис Линдквист, морить своего красивого мужа голодом. И тем не менее… Он ведь старше, и образованнее, и привычнее к обществу, и богаче, и городской; речь Коры, спасибо Тарбеллу и семье Алана, стала правильней, но все же Кора чувствовала себя неровней мужу, особенно на публике. Однако, если миссис Линдквист права, когда дойдет до интимной стороны брака, хоть Кора и неопытна, Алан будет у ее ног.

И действительно: в первые брачные ночи ее изысканный, воспитанный Алан превращался в одержимого. На ней он переставал быть ласковым и нежным, руки стискивали подушку над ее плечами, словно для того, чтобы не причинить боль жене. Если бы не мятный запах его лосьона, она не узнала бы того, кто днем со смехом жаловался на ленивых судейских клерков, учил ее играть в шахматы и гулял с ней под руку по Даглас-авеню. Здесь, в своей комнате, она его не видела. Он приходил, когда темнело, и не приносил лампы – спасибо ему за это. При свете было бы видно ее лицо, а каким оно должно быть: терпеливым? решительным? Кора не знала. Она видела, как спариваются животные на ферме, и механика секса была ей знакома, но как она – женщина и человек – должна себя вести, было неизвестно. Вряд ли Алан девственник, ведь он был не юн, и Кора беспокоилась, что в своем невежестве сделает что-нибудь неслыханное, стыдное. Даже в темноте она сомневалась: надо ли лежать смирно или можно поддаться желанию и обхватить его руками и ногами? Коре не хотелось показаться слишком развратной. Но она не могла притвориться равнодушной, ибо и тело ее, и душа взывали о продолжении, и ей чего-то не хватало, когда он с тихим криком обрушивался на нее и все кончалось. Неизвестно, что он подумает, если ему сказать.

А потом Алан тянулся через постель и брал Кору за руку, и спрашивал: как ты? – будто он ей навредил, и Кора этого не понимала: ведь она его жена. Еще до свадьбы она сказала ему, как она хочет ребенка и совсем не хочет ждать и что ей очень нужен кто-то родной, кровный, пусть совсем маленький. Нет, она не чувствовала, что Алан навредил ей, наоборот, даже теперь, когда он держал ее руку в своей, когда он уже влил в нее свое семя, ей хотелось подлезть поближе, погладить ладонью его тело, прижаться щекой к его теплой груди.

Но вдруг Алан подумает, что это странно или неприлично.

– Кора, милая? Ты как?

– Все хорошо, – и она сжимала его руку, потому что не могла сказать больше.

Роды двойни Кору чуть не убили. До срока оставалось три недели, когда она проснулась с дикой болью в животе, будто кто-то воткнул кирку, а рот и горло так пересохли, что она не сразу смогла закричать. А когда смогла, кирка сдвинулась и чуть не разрубила ее надвое, но на пороге появился Алан, еще в пижаме, и рот у него раскрылся при виде ее. Позже он рассказал, что она была совсем белая, даже губы, бледная как смерть, и корчилась, словно в агонии.

К счастью, у них был телефон. У большинства не было. Им он спас жизнь, и врач сказал, что эти минуты решили дело: Кора могла истечь кровью. Алан позвонил и снова прибежал к ней с водой и мокрой тряпкой, в которую она вцепилась зубами. В глазах все меркло и расплывалось, но Кора слышала, как Алан кричит: не уходи! – и это пугало ее. Алан поцеловал ее в лоб, царапнув щеку утренней щетиной, и шепнул: прости. Он все твердил: прости меня, прости. Кора разозлилась, несмотря на кирку в животе. Он ничего плохого не сделал. Он исполнял супружеский долг. Не его вина, что тело ей изменило. Что-то у нее внутри устроено неправильно, скорее всего, с рождения. Рожать детей в муках – проклятие Евы, участь всех женщин, которую им по силам вынести, но с ней происходило что-то похуже.

Приехал доктор и спросил Кору, не страдала ли ее мать от токсемии. А сестра, тетя? Детей трудно рожали? Бывали тромбы?

Кора сжала руку Алана, впилась ногтями ему в ладонь.

– Она не знает, – пояснил Алан доктору и добавил суровее: – Не мучайте ее лишними вопросами.

Кора так и не поняла, как ей удалось выжить. Она еле дышала, но все же тужилась, доктор и акушерка заставляли, хотя она сказала им про кирку, и визжала, и умоляла их прекратить боль. Отслойка плаценты, сказал доктор, надо скорей вытащить ребенка. Усыпить вас хлороформом нельзя. Вы должны родить сами, только это спасет и ребенка, и вас.

Алану запретили входить. Кора не помнит, когда он ушел и сколько времени отсутствовал. Позже он сказал Коре, что услышал первый громкий крик Говарда из гостиной, стоя на коленях, прижавшись лбом к подлокотнику дивана. Кора тоже слышала, как закричал Говард. А вот как Эрл – уже нет: она была так обескровлена, что поминутно впадала в забытье. И даже когда что-то слышала, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Зато кирка исчезла, стало покойно. Сильно хотелось пить, но еще больше – спать, несмотря на то что она услышала крик своего ребенка, – она смертельно устала и боялась, что опять вонзится кирка. «Уходит», – тихо сказал доктор, и Кора услышала, но ей все равно хотелось только покоя, не бороться, покориться природе, положить голову на зерно. Но чьи-то руки трясли ее, будили. Это мама Кауфман: «Не вдыхай, здесь яд. Кора, доченька! Ты его не видишь, не чуешь, и он тебя убивает». Оба стояли рядом и трясли, и будили, незримые, и толкали ее к лестнице – вон из зернохранилища, вверх. «Поднимайся! – бесцеремонно пихает ее мистер Кауфман. – Сейчас же поднимайся». Она не могла обернуться и поневоле все смотрела и смотрела в синее небо над колодцем зернохранилища, ей так хотелось туда, но они незримо стояли у нее за спиной и приказывали лезть вверх сквозь эту толщу по скользким ступеням, и жить, и стать счастливой женщиной, хорошей мамой, которой она обязательно будет, – они всегда знали.

К ним и раньше приходила стирать старая шведка, но когда родились близнецы, Алан попросил Хельгу заниматься домом и стряпать каждый день. Первые месяцы Кора по настоянию доктора провела в постели; справа и слева по люльке, чтоб кормить по первому требованию. Кора была слаба, но свекровь настояла: никаких кормилиц, они все иммигрантки, нагулявшие брюхо невесть от кого, – так она выразилась, – а вдруг младенцы всосут вместе с молоком их пороки. Когда миссис Карлайл-старшая говорила подобные вещи, Кора думала: она что, забыла, что я и сама невесть от кого? Свекровь всегда была к ней добра и никогда не поминала, что Кора могла быть незаконнорожденной. Но она помнила, и Кора это знала.

Итак, хотя Кора еще не могла спуститься по лестнице, она принялась усердно доказывать, что вполне способна кормить и нянчить двух прожорливых мальчиков; похоже, они злились, что им пришлось вылезти из утробы раньше времени, были худенькие и все время требовали молока. Она пела им: «Черноволосая любовь моя», удивляясь, как Говард крепко вцепляется в грудь и какие у него русые волосы и как сильно Эрл своими серьезными глазами похож на Алана. Двойня. Несмотря на усталость, она смеялась этой неожиданности. В семье Алана никогда не рождались двойни. Наверно, ее наследство.

Алан делал покупки. Почти каждый день по дороге с работы он заходил в бакалейную лавку, и в пекарню, и к зеленщику, и покупал все, что требовалось Хельге, чтобы приготовить то, чего хотелось Коре. Часто приносил богатую железом и полезную для крови говяжью печень, хоть Кора ее и не любила. Давал ей романы и даже соорудил подставку для книг, чтоб она могла читать во время кормлений. Притащил фонограф и покупал Коре и малышам пластинки. Носил Коре обед и сидел за столиком в углу с мальчиками на руках, чтобы она могла поесть. Отцовство ему шло. Он сиял от счастья, улыбался детям, а если кто-нибудь плакал, носил малыша по комнате и бархатным голосом терпеливо уговаривал: будь хорошим мальчиком, маме нелегко пришлось, дай ей отдохнуть.

Наконец Кора смогла спускаться с лестницы без головокружения, и они с Аланом снова начали обедать в столовой, а близнецов оставляли спать наверху. Алан предложил поплотнее закрывать дверь спальни, чтобы Кора не срывалась к детям по первому писку. Коре понравилось, что он так настойчиво стремился побыть с ней вдвоем; что старался развлекать ее рассказами о склоках секретарей или вечно враждующих судьях. Но диалог не клеился: ее день состоял из повторяющегося цикла – сон, еда, кормление, смена пеленок, – из этого особо не вынесешь анекдотов и забавных наблюдений. Она могла спросить его о том, что прочитала в газете: ты слышал, сгорел завод по производству льда? И что, на новый правда нужно двадцать пять тысяч долларов? А ты слышал, Генри Форд изобрел автомобиль, который сможет ездить со скоростью девяносто миль в час? Она заранее обдумывала темы разговора, не желая наскучить мужу, но когда Алан принимался их обсуждать, усталый мозг отключался от разговора. Даже сквозь закрытую дверь ей было слышно, если один или оба младенца начинали хныкать; молоко капало, платье намокало, она уже не слышала, что говорит Алан.

Ей было жаль его. Почти до конца беременности они вместе выезжали на вечера и танцы. Теперь она казалась себе уродкой: тело все еще не влезало в корсет, грудь набухла молоком. Да и не хотелось надолго уходить от малышей. Но и к себе на обед приглашать страшновато: и устала, и молоко все время течет. Ей было спокойно только с родней Алана – ей казалось, только им с ней не скучно.

Алан убеждал, что извиняться смешно, да просто не за что. Тебе нужно время, чтобы восстановиться.

– Ты чуть не умерла, – напомнил он, поедая глазированный блинчик – любимый десерт Хельги. – Как я могу быть недоволен? Мы женаты только год, а у нас уже двое здоровых мальчуганов. И ты такая прекрасная мать. – Он улыбнулся: – Мне абсолютно не на что жаловаться.

Она отрезала кусок блина и глянула на мужа. Алан был в судейском пиджаке, но галстук снял и расстегнул воротник рубашки. Полоска кожи – бледная тень при свечах. Кора перевела взгляд на его руки.

– Спасибо. Но я хочу, чтобы ты знал… – Она проглотила блинчик и посмотрела в тарелку. – Хочу, чтобы ты знал: мне не терпится совсем выздороветь и снова быть тебе настоящей женой.

Вот. Она это сказала, яснее некуда. Что еще можно сделать, она не знала. Он не приходил к ней с тех пор, как она забеременела. Она решила: наверное, так поступают все, наверное, быть вместе во время беременности вредно для ребенка, а доктор постеснялся ей сказать. Алан ведь такой заботливый – думает, наверное, что она еще слишком хрупка. Но сейчас она смотрела на него в отблесках свечей, и, хотя в кухне возилась Хельга, Коре хотелось сесть к нему на колени, обвить руками широкие плечи, уткнуться носом в ямочку на шее, вдохнуть запах мятного лосьона и теплой кожи. Она не хотела, чтобы он всегда оставался таким заботливым.

Она услышала, как он отложил ложку. Когда она подняла глаза, Алан уже не улыбался. Повернулся к ней, задев под столом коленом.

– Кора, – сказал он и взял ее за руку. – Боюсь, я должен тебе кое-что сказать.

Она ждала не дыша. Рука у него была теплей, чем у нее.

– Мы не можем больше иметь детей. Точнее, не должны. Я не хотел говорить, ты была слишком слаба. Но доктор сказал четко, – Алан посмотрел на Кору. – Вторые роды могут пойти так же, и неизвестно, повезет ли тебе, как в этот раз.

Кора посмотрела в пламя свечи. Она и сама что-то такое подозревала, но старалась не думать: ей всегда хотелось большую семью, родить от Алана много детей, вознаградить себя за годы одиночества. Ей хотелось стать многодетной мамочкой, у которой все дети любимые, все ходят хвостиком, мамкают и ни в чем не нуждаются. Так хотелось, что казалось – это ее миссия. Но теперь ее поставили перед фактом, и страх пересилил. Алан прав. Она любит своих близнецов больше, чем этих покуда не сбывшихся детей. Она не рискнет оставить их без мамы. Да и не в этом даже дело. Она ясно помнила, как жизнь утекала из нее. Она не хотела больше умирать, не хотела кирку в живот. Лучше жить долго с чудесным мужем и мальчиками, в этом прекрасном доме с башенкой, где солнечные лучи полосками ложатся на паркет. Даже не для двойняшек, а для себя – она хотела жить, а не истекать кровью. Она была благодарна Алану за то, что он не поставил ее перед выбором, не намекнул на других детей. Потому что она хотела жить сильней, чем рожать, но говорить такое вслух было бы не женственно, трусливо, эгоистично.

Кора наклонилась и поцеловала руку Алана.

– А ты выдержишь? – спросила она, взглянув на него.

Он погладил ее по волосам и кивнул:

– Я не выдержу, если что-нибудь случится с тобой. Лишь бы ты жила.

Алан больше не приходил к ней в постель. Целовал руку и в щечку, порой гладил по волосам, но даже когда близнецы переехали в свою комнату за дверью в дальнем конце коридора, даже когда Кора снова влезла в корсет, стала носить красивые платья и танцевать с Аланом, по ночам он оставался у себя. Кора понимала, что он благородно защищает ее от своего желания. Но порой спрашивала себя: не слишком ли он благороден?

Ведь не каждый же раз ребенок. Многие женщины родили по десять с лишним детей, но некоторые только трех или четырех; трудно поверить, что если женщина в браке не рожает каждый год, то она каждую ночь, как Кора, спит одна. А распутные женщины? Не могут же они каждый раз рисковать забеременеть. Наверняка есть какой-то секрет, который знают другие женщины, а Кора не знает. Что, если, например, не доводить дело до конца? Останавливаться прежде, чем он успеет излить семя? Все-таки лучше, чем ничего. Но кого спросить? Доктора? Нет. Виолу, Хэрриэт? Они, наверное, оскорбятся, ужаснутся, подумают, что она порочная. Она, конечно, может сказать, что спрашивает ради Алана, ради счастливого брака, но все-таки это ужасно стыдно – такое спрашивать.

Она гадала, ходит ли он к проституткам. Если ходит, тогда правильно делает, что не спит с ней. В газете была заметка, в которой автор призывал мужчин не ходить к таким женщинам, если не хотят заразить жену сифилисом или еще чем-нибудь и оставить бесплодными. Кора знала прелестную женщину, замужем пять лет и без детей – она бесплодна, сказала Виола Хэммонд, из-за того, что муж ходил к проститутке и заразил жену. Обычное дело, пояснила Виола, и пристально посмотрела на Кору. Неужели намекала, что в Кориных трудных родах виноват Алан? Может, ей доктор что-то выдал? Кора не знала. Она много чего не знала; да и как узнаешь.

Но не могла же она прямо рассказать ему о своих подозрениях. Слишком они были беспочвенные. И потом, он так любил ее и детей. Когда Говард и Эрл научились ходить, Алан частенько играл с ними на полу, даже после долгого рабочего дня; мальчишки забирались к нему на спину, ползали по нему, он смеялся и дул им в животики, и они тоже хохотали. Алан вечно покупал Коре всякие сюрпризы: то новую шляпку из «Иннез», то что-нибудь для дома. Если она говорила, что сегодня ведь не день рождения и не Рождество, он отвечал: я знаю, но ты моя любимая жена, и ты чудесная мама, и не моя вина, что тебе все шляпки к лицу.

Когда близнецам исполнилось четыре, Кора решила сводить их в Парк Чудес – неподалеку, через мост по Даглас-авеню, парк аттракционов с каруселью, детской железной дорогой и даже русскими горками под названием «Жуть захватывающая». Ей самой не терпелось, так что она чересчур поторопилась и сказала детям заранее. Они были в восторге, и Кора пообещала, что они пойдут в ближайшую субботу, если будет хорошая погода. Алан работал целыми днями, но сказал, что ему и самому любопытно посмотреть на Парк Чудес и к субботе он, может быть, разгребет дела. Хэрриэт со своим недавно обретенным мужем Милтом тоже сказали, что пойдут, – они вскоре переедут в Лоуренс и будут там очень скучать по племянникам, не говоря уж о Коре и Алане, ведь это целых три часа езды. Но вот пришла суббота, наступило безоблачное утро, предвещавшее погожий день, и Алан сказал, что неважно себя чувствует. Голова болит, сказал он, и потуже затянул пояс халата, а может, и с желудком что-то. Нет, врача вызывать не надо, надо просто отдохнуть. Идите без меня.

– Ты уверен? – спросила Кора и пощупала ему лоб. Они были в его комнате с зелеными бархатными занавесками и таким же покрывалом на кровати. Они уже пять лет женаты, но она там почти не бывала. И уж точно не садилась на кровать. – Пойдем в другой раз.

Алан снял ее руку со лба и поцеловал. Даже сейчас муж притягивал ее. Он отрастил усы, как у Тедди Рузвельта, и это удивительно сильно нравилось Коре.

– Очень не хочется портить мальчикам день, – сказал Алан. – Они так ждали. Мне просто надо немножко отдохнуть. Ничего страшного.

Впрочем, перед выходом у Коры тоже начала побаливать голова. Сначала она не обращала внимания – дети и так огорчились, что папа не пошел, и Кора решила, что уж ей-то надо быть на высоте. Но когда они встретились с Хэрриэт и Милтом на трамвайной остановке у самого парка, голова разболелась сильней, и детский гомон стал раздражать. Кору знобило, хотя сияло солнце, и все говорили, что ветер теплый. Не заболей Алан, Кора, наверное, осталась бы с детьми. Но все симптомы сходились, так что, кажется, она тоже заболевала. Коре очень хотелось посмотреть, как дети будут веселиться, но она поняла, что не вынесет день в парке развлечений с двумя визжащими от восторга мальчишками.

Они с Хэрриэт пару минут шепотом посовещались и решили, что Кора должна поехать домой.

– Голубчики, – сказала Хэрриэт мальчикам. – Мамочка заболевает, похоже, той же болезнью, что и папа. Ей нужно поехать домой и отдохнуть. Вы можете вернуться домой с ней, но тогда придется играть очень тихо, и вам весь день никто не сможет приготовить поесть. А можете пойти со мной и дядей Милтом в Парк Чудес, покататься на каруселях и паровозиках, мы вас будем угощать конфетами и привезем домой усталых и довольных.

Кора удивилась и растрогалась: близнецы не сразу решили, что выбрать. Мы хотим, заявили они, чтобы мама пошла с нами. Эрл захныкал, и Кора пообещала им, что к следующей субботе поправится и снова сходит с ними в Парк Чудес, чтобы они там ей все показали; лишь тогда дети согласились остаться с дядей и тетей. Прощаясь, Кора была слегка подавлена, но виду не подала, махала им рукой, улыбалась и просила быть смелыми мальчиками. Если они с Аланом оба в лежку, детям дома не место.

Кора вошла тихо и за дверью сразу сняла туфли. Она думала, Алан спит, и не хотела его будить. Но с площадки услышала вздох или зевок и решила дать знать, что она дома, спросить, не нужно ли чего. Кора подошла к двери мужниной спальни и собралась уже постучаться, но дверь оказалась распахнута, а за ней – залитая солнцем комната и постель, на которой лежал ее голый муж – лежал на Реймонде Уокере, тоже голом, оба под одеялом лишь по пояс, одна рука Алана зарылась в огненно-рыжие волосы, другая скользит по веснушчатому плечу. Глаза у Реймонда были закрыты, а Алан с таким упоением его созерцал, что Кору не заметил.

Она застыла. Однажды в коровнике у мистера Кауфмана ее лягнул теленок. Она помнит первый миг после удара: голова мотнулась назад, в глазах искры, но боли еще нет – только уверенность в том, что сейчас она придет.

– О боже, – сказала она, прижав одну ладонь ко рту, а другую – к животу.

Алан сел и увидел ее. Кора не могла отвести взгляда. Она никогда не видела его обнаженной груди. Вокруг сосков – темные волосы.

– Закрой дверь!

Голос Алана прозвучал так властно и громко, что Кора послушалась – попыталась послушаться и потянулась к дверной ручке. Но корсет туго стискивал ребра, никак не вдохнуть. Она схватилась за косяк, думая – надеясь, – что сейчас упадет в обморок, только бы спрятаться от того, что она увидела, впасть в беспамятство, как при родах. Но что-то внутри не давало ей отключиться. Кора оставалась в сознании, она стояла, ужас понимания длился. Тяжело дыша, она дошла до лестницы, хотела броситься вон из дома, но в глазах потемнело, а вдохнуть она не могла. Она повернула назад, зажмурившись вновь прошла мимо двери Алана, постыдно и судорожно хватая ртом воздух, и у себя в комнате повалилась на кровать, стаскивая перчатки, чтобы расстегнуть пуговицы воротничка. Одна оторвалась, Кора ее отбросила, пуговица отскочила от стены. Кора расстегнула ремень юбки, ослабила тесемку на корсете. Ошеломленное сознание все не отключалось, увиденное не отпускало ее.

Жизнь закончена, это ясно. Ее муж, отец ее детей – порочный извращенец. Все перевернулось в ее голове.

Дыхание стало ровней; она услышала тихие голоса, звяканье ременной пряжки, щелчок запонки, быстрые шаги вниз по лестнице. Дверь открылась и захлопнулась снова. Ушли вместе? С открытыми и закрытыми глазами она видела одно: пальцы Алана на веснушчатом плече. С такой любовью… Ее чуть не вырвало.

Она услышала, как полилась вода. Потом медленные, тяжелые шаги вверх по лестнице. Кора хотела было встать и закрыть дверь, но не успела: Алан в зеленом халате и черных пижамных штанах уже стоял на пороге со стаканом воды. Взгляд у него был скорбный и больной.

– Попей, – сказал он.

Она замотала головой и отвернулась. Окно было открыто. Чирикала птичка, ветерок холодил лицо. Алан сел в углу у столика. Поставил стакан; оперся локтями на колени, опустил голову, сплел пальцы. Кора пошевелилась; он посмотрел на нее и спросил:

– Где мальчики?

Несколько ужасных секунд она не могла вспомнить. Потом сообразила:

– С Милтом и Хэрриэт. Мне стало нехорошо, и я приехала.

Они смотрели друг на друга. Все было кончено. Он чудовище. Этот мужчина, ее муж – развратное чудовище. Извращенец.

– Кора, прости меня. Мне ужасно жаль.

– Ты гадок. Это мерзко, подло, отвратительно.

Он расправил плечи, глядя в сторону.

– Это грех. Библию читал?

– Да. Знаю.

– И ты привел эту гадину сюда. Прямо к нам в дом.

– Мне не следовало так поступать. – Он понизил голос. – Он не гадина.

– Что?

– Он не гадина.

Кора нашарила маленькую хрустальную вазу на тумбочке у кровати, бросила в Алана, но не попала. Вазочка разбилась об пол. Алан, теребя ус, задумчиво смотрел на осколки.

– Та самая пьянь, которая чуть не испортила нам свадьбу? – Голос Коры не слушался, срывался на истерический визг. – Которая меня оскорбила?

– Обычно он не пьет. – Алан взглянул ей в лицо. – Он до сих пор раскаивается. Для него это был тяжелый день.

Она выставила ладонь: хватит, молчи. Ее по-прежнему тряс озноб, голова болела, в трамвае ей было плохо, но это пустяк, ничто по сравнению с теперешним кошмаром. И кошмар сгущался, потому что муж ведь даже не раскаивался, не раскаивался ни капли. Ему не было стыдно, он не ползал перед ней на коленях.

– Что ты такое говоришь?

Он молчал.

– Почему это для него был тяжелый день? – Она чуть не расхохоталась. – Он что, ревновал? Хотел сам за тебя выйти? – Глумливая улыбка пропала, когда она прочла му́ку в его лице. Она посмотрела в сторону, держась за край кровати. Руки, его руки, перебирали рыжие волосы, гладили веснушчатое плечо.

Дура она, дура. И в тот счастливый день была дура в белом платье, с цветками апельсина в волосах.

– Уже тогда? Еще до нашей свадьбы?

Алан кивнул. Наклонился, подобрал осколок и положил на столик, глядя на зазубренный край.

– Вы и тогда этим занимались? Даже тогда?

– Нет. Тогда мы решили прекратить.

– Пре… прекратить?! – Стены рушились, словно картонные декорации в финале водевиля. – А… начали вы когда?

– Мы познакомились на юридическом факультете.

Кора потрясла головой. Говорить она не могла. Вот. Вот почему он к ней не прикасался.

– Я не хотел причинять тебе боль, Кора. Я хотел тебе помочь.

Она сузила глаза:

– Ты меня использовал.

– Нет. Нет. Не использовал. Я думал, мы сможем остановиться. Я старался. Ты не представляешь, как я старался.

Она глянула на зазубренный осколок. Взять бы его и перерезать горло – себе или ему. Но дети. Они в Парке Чудес, катаются на каруселях. Придут домой к обеду, устанут, полезут обниматься. А если бы они вернулись домой с ней? Если бы Кора с Хэрриэт не уговорили детей пойти в парк без мамы? Если бы один из них взбежал по лестнице и увидел то, что увидела она, – это извращение, прямо в нашем доме?

– Подлец.

– Кора. Не говори так. Это неправда, и ты сама это знаешь. – Он не отводил от нее блестящих глаз. – Ты же знаешь меня.

– Ничего я не знаю. Ты говорил мне, что любишь. Так искренне.

– Говорил. Люблю. – Он сглотнул. По щеке скатилась слеза, другая. Повисли на усах. Коре ни капли не было его жалко, она вообще ничего не чувствовала. – Я люблю тебя, Кора.

– И при этом занимаешься этой мерзостью. С мужиком. А к жене не притрагиваешься.

– Мы же договорились, что ты больше не будешь рожать.

Она покачала головой. Нет, она не потерпит этот отеческий тон, снисходительное воззвание к логике. То, что он говорит, нелогично. И он ее не запутает.

– От мужчин дети не рождаются, правда, Алан? Но это тебя не останавливает.

– С мужчинами все иначе.

Она скривилась. Безумие какое-то. Бессмыслица.

– Это с тобой все иначе, Алан. Другие мужчины этим не занимаются. Другие мужья этим не занимаются. Только ты, Алан. Ты один! Не пытайся представить дело так, будто ты как все мужчины! Ты не такой! У тебя связь с другим мужиком!

Алан, поколебавшись, кивнул.

– И при этом тебе нужна жена, чтобы никто не узнал. Чтоб не догадывались даже.

Он снова кивнул.

– Ты мог выбрать любую женщину в Уичите, красивее, богаче, из хорошей семьи, а выбрал меня, потому что я молодая дурочка и сирота и ничего не смыслю!

– Я выбрал тебя, потому что ты мне понравилась. – Глаза у него до сих пор блестели, и белки были красные, но он улыбнулся. Да, он улыбнулся и вытер слезы тылом ладони. – Я восхищался тобой, Кора. С самого знакомства. И я подумал, что смогу помочь тебе. – Он прикрыл глаза рукой. – Я знал, что не смогу любить женщину, как обычно мужья любят жен, но я знал, что могу тебе помочь, украсить твою жизнь. Я думал, что этим заглажу…

Она расхохоталась, и хохот превратился во всхлип.

– Что загладишь? Мерзости, которые ты творишь за моей спиной? Это, знаешь ли, невозможно загладить, спасибо большое! Я бы лучше осталась девушкой, жила бы одна!

– Нет. Нет. Не это. Мы тогда прекратили. Я имею в виду, заглажу то, что я любил его. Я не мог удержаться.

Наступила пауза, только птица чирикала за окном да лошадь медленно процокала по улице. Глупая Кора. Теперь она вечно будет съеживаться, вспоминая, как лежала в этой постели под ним, как уверена была в его желании. Но он всех надул. «По всеобщему признанию, мистер Карлайл влюблен в свою молодую невесту». С каким удовольствием она прочла эти строчки в газете. Идиотка.

– Вон из дома, – сказала она. – Сегодня же вон, пока дети не пришли. – Она отвернулась. Если он действительно раскаивается, если ему правда стыдно, ему остается лишь бесшумно уползти с глаз долой. Но он не двинулся. Она в ярости развернулась к нему: – Слышишь меня? Вон!

– Ты уверена? – Он смотрел в пол. – Подумай немного, Кора. О своей жизни, о том, что у тебя есть. Мальчики. Дом. Ты ни в чем не нуждаешься. Друзья, приятная жизнь. И я, Кора. Я люблю тебя. Люблю.

– Ложь.

– Нет, не ложь. – Он, кажется, был уязвлен. – Я ведь заботился о тебе?

– Я больше не хочу, чтобы ты обо мне заботился. Ты… содомит, – яростно выпалила она. Гнев придал ей сил, уверенности. – Если я расскажу, что видела, любой судья пойдет мне навстречу и я получу развод и все твое имущество.

Он встал и потер щетину.

– В таком случае, – тихо сказал он, – я буду разорен. Возможно, мертв. Уясни себе это. Я не смогу практиковать, не смогу зарабатывать деньги на жизнь тебе и мальчикам. – Он поглядел на нее. – И знай, что есть люди, которые убьют меня, если узнают. Подумай хотя бы о детях. Им будет больно, плохо. Ты лишишь их будущего. Кора, пожалуйста, подумай об этом.

– Об этом должен был подумать ты.

Он ничего не ответил. Не было нужды. Перед ее мысленным взором уже возникли Говард и Эрл, их чистые ясные лица. Она подняла ладонь.

– Ладно, тогда просто развод. И ты обеспечиваешь меня и мальчиков. – От одной этой мысли она зажмурилась. Стать разведенкой, предметом скандальных пересудов. И как объяснить причину? Если не сказать правды, винить будут ее. И ей придется это вынести, весь стыд развода, сплетни за спиной и то, что все с ней порвут. Перед ней распахнулось долгое и мрачное будущее. Она больше никогда не станет счастлива.

– Подумай, – повторил он, запустил руки в волосы и так стиснул, что покрасневшие глаза по-рыбьи выпучились. – Если хочешь развод, я согласен. Безусловно. Твоя взяла. Но спроси себя, стоит ли оно страданий мальчиков, да и наших?

И тут до нее дошло, что он подготовил все свои аргументы заранее – отрепетировал всю речь, как перед судебным заседанием. Задолго до этого дня обдумал все акценты, логические и эмоциональные. А она не могла опомниться и собраться с мыслями. У нее нет шансов.

– Кора. Я дам тебе все, что ты хочешь, на весь остаток дней. Чего тебе не хватает? Ты больше не можешь иметь детей, но у тебя есть мальчики. У тебя есть моя любовь и преданность, по-прежнему, как и раньше.

– Чего мне не хватает? – с негодованием переспросила она, но не нашлась с ответом. Она знала только, что ненавидит его. Она его ненавидела. Она запустила в него подушкой, схватила другую и тоже запустила. Поискала глазами чего-нибудь потяжелее, но оставалась только лампа, очень красивая, которую было жалко. – Ты заразил меня? – закричала вдруг она. – Отвечай, это ты заразил меня дурной болезнью? Как на духу отвечай, это из-за тебя я чуть не умерла в родах?

Он нахмурился. Теперь и он был ошарашен.

– Что? Нет, Кора. Ничего подобного. Дело только в тебе. Так сказал врач. Я ни при чем, клянусь.

Она закрыла руками лицо.

– Кора.

– Ты желал моей смерти, – сказала она. – Тогда ты изображал бы несчастного вдовца. Тебя бы все жалели – еще бы, жена умерла. Которую ты не любил.

– Если б я желал твоей смерти, я бы сделал тебе еще одного ребенка.

Эта жестокость поразила ее, но в его лице она прочла не жестокость, а усталость. Он хотел было подсесть к ней, но она отпрянула и велела ему выйти из комнаты и не говорить больше ни слова. Смысл его речей и так предельно ясен: она получила так много, а взамен от нее требуется так мало. У нее есть все, о чем может мечтать женщина, кроме кучи детей, но в этом не его вина. Она должна не злиться, а благодарить.

Не желая еще сильнее огорчить Кору, он предоставил ей право принять решение.

 

Глава 12

Немец отпер дверь быстро: Кора только два раза тихонько постучалась. Кора сказала «здравствуйте» и отвела глаза. Ее все еще переполняло смущение.

– Вы фовремя. – Он пригласил ее внутрь. По фартуку было размазано какое-то темное масло.

Кора кивнула и вошла вслед за ним в коридор, оттуда в залитую светом кухню. Монашек не видать. Наверху пели девочки; расстроенное фортепьяно заглушало их голоса.

Он захлопнул дверь и поманил Кору дальше по коридору, мимо запертого кабинета сестры Делорес. У следующей двери он достал кольцо с ключами и стал их перебирать. Кора стояла у него за спиной и смотрела в затылок. Все выходные Кора внушала себе: не давай волю надежде, не радуйся раньше времени. Но вот она здесь, и немец сейчас ее впустит, как обещал. Полчаса спустя она, может быть, выйдет отсюда, уже зная свою фамилию, имя матери или отца.

А может, и нет. Кора утерла платочком лоб. Душа хранила горечь разочарования и предупреждала: быть может, там нет твоей папки, или в этой папке нет того, что ты ищешь, и придется вернуться в Уичиту, не узнав ничего нового. И что тогда? Придется смириться и жить дальше.

– Вот. – Немец выпростал из связки серебристый ключик. Глянул на Корино запястье. – Тшасов у вас нет?

– Простите. Есть. – Она вынула часы из ридикюля. Кора снова последовала совету Флойда Смизерса: отправляясь в этот район, не надевать ценных вещей.

– Гут. – На мускулистом запястье – часы на потрепанном ремешке. – У вас тватцать минут. Я савтракаю на лестнитце. Если придут раньше, саговорю. Тогда не выходить. Подождайт, пока не скашу, что поряток. – Он серьезно посмотрел на Кору. – Мошет, будет надо просидеть, пока монашки не спать. Лутше успевайт за тватцать минут.

Кора кивнула. Немец повернул ключ в замке. За дверью была маленькая комнатка с зарешеченным окном, со столом, стулом и деревянным картотечным стеллажом во всю стену, высотой с Кору. Четыре штабеля ящиков с медными ручками.

– Тватцать минут, понимайт? – Корин провожатый вышел в коридор.

– Я справлюсь, – Кора обернулась к нему. – Спасибо. – Она сказала это очень искренне. О деньгах он и речи не заводил.

Немец пожал плечами и глянул в потолок:

– Тшего там. Я кажтый день савтракаю на лестнитце.

Он закрыл дверь. Кора осталась одна. Фортепьяно играло тише, теперь стало слышно девочек, которые пели на латыни заунывными высокими голосами.

За пять минут Кора успела понять, что папки расставлены частью по году рождения, частью по году прибытия в приют. В каждой папке бумаги сколоты булавками. Было жарко, Кора сняла перчатки и укололась булавкой до крови. Посасывая ранку, она одной рукой перебирала папки, читая на картонных табличках: ДОНОВАН Мэри Джейн, СТОУН Патриша, ГОРДОН Джинни. Дальше, дальше… Девочки наверху перестали петь.

Она нашла свою папку в ящике за 1889 год. На папке большими буквами ее имя – КОРА, и больше ничего. Без фамилии. Кора вытащила папку. Будь у нее побольше времени, она бы подождала, собралась бы с духом.

Первая страница не успела ни пожелтеть, ни сморщиться, и печатный шрифт читался легко:

КОРА, 3, из миссии Флоренс Найт.

Волосы: темные.

Глаза: темные.

При осмотре ребенок здоров, развитие в норме, характер покладистый. Текущее нервное состояние имеет вероятной причиной смену обстановки. Некоторое время находилась в миссии Флоренс Найт (улица Бликер, 29).

Родители: неизвестны.

Внизу страницы, от руки:

Выслана на поезде с Обществом помощи детям. Ноябрь 1892 года. Помещена в семью.

Кора вынула булавку. Вторая страница – письмо от руки на линованной бумаге с цветочным орнаментом по краю. Конверта не было, но остались две линии на месте сгибов.

10 ноября 1899 года

Добрым людям из Нью-йоркского дома призрения для одиноких девочек.

Пишу ето письмо с восхищением Вашими благородными трудами. Мы я и мой муж счастливые преемные родители Коры в этом году ей тринадцать, которая жила в вашем Доме в детском возрасте и приехала к нам в Канзас на сиротском поезде семь лет назад. Верим что она также счастлива как и мы что приехала сюда. Но мы подумали, она захочет знать больше о своем прошлом и откуда она праизошла, ведь когда она вырастит то будет спрашивать и нужно будет что то ей ответить. Пожалуйста будте уверены, что мы с мужем ни будем расстроены если вы пришлете нам известия о семье Коры или ее праисхождении. Мы будем вам напротив очень презнательны, потому что верим что любая правда успокоит нашу девочку.

Спаси вас Господь.

Наоми Кауфман

П/я 1782

Макферсон, Канзас

Кора рассматривала подпись. Скорее всего, мама Кауфман писала за кухонным столом, макая свое лучшее перо в маленькую медную чернильницу-мышку, поздно вечером, когда Кора уже отправилась спать. Мама Кауфман не говорила, что писала монахиням. Наверное, не хотела напрасно обнадеживать – и, как выяснилось, правильно делала. Если монахини и ответили – в чем Кора сомневалась, – сообщить им было нечего. Родители неизвестны. Но, хоть это и серьезный удар, как приятно знать, что мама Кауфман старалась что-то выяснить, что ее любовь к Коре была сильнее ревности и страха. Кора поднесла письмо к лицу, будто хотела его вдохнуть. А открыв глаза, увидела другое письмо.

На плотной, гладкой, нелинованной бумаге, хорошим пером. Почерк четкий, нажим – волосная, – писано авторучкой, и умело.

1 мая 1902 года

Миссис Мэри О’Делл

Хаверхилл, Массачусетс

Дорогие Сестры,

Мейпл-стрит, 10

До моего сведения дошло, что девочка с темными глазами, крещенная Корой, рожденная весной 1886 года в миссии Флоренс Найт, возможно, в ранние годы своей жизни находилась на вашем попечении. Я близко знакома с родной матерью девочки; мать желает узнать, как она растет, но хочет остаться неизвестной, и потому я пишу за нее. Спешу уверить вас, что моя подруга не имеет намерений беспокоить Кору или каким бы то ни было образом вмешиваться в ее жизнь. Но она часто говорит мне, что думает о ребенке, с которым ей пришлось расстаться, и стремится получить любые известия, хорошие или плохие.

На тот счастливый случай, если вы сочтете возможным и захотите сообщить что-то о Коре, я прилагаю конверт с обратным адресом. Заметьте, что в строке обратного адреса уже написано «фонд помощи Ирландии». Прошу прощения за эту уловку и надеюсь, что вас она не смутит, ибо я написала так с единственной целью оградить себя от любых вопросов, которые может вызвать письмо из вашего богоугодного заведения, дабы мне не пришлось прибегать ко лжи либо же выдавать тайну моей подруги.

С благодарностью,

Кора снова и снова перечитывала письмо и так стискивала, что даже помяла края. Письмо поразило, даже напугало ее; и не столько содержание, сколько почерк. Это был ее, Корин, почерк: те же узкие буквы, тот же наклон вправо. Эта Мэри О’Делл, эта «подруга», закругляла петли в «у» абсолютно так же, как Кора. И так же подчеркивала «т» сверху, а «ш» – снизу. Как будто Кора написала письмо своей рукой.

Девочки наверху уже не пели; монотонно бубнил священник – слов не разобрать. Кора глянула на часы. Пять минут. Есть время списать адрес на бумажку. Но она, секунду помедлив, с приятным возбуждением вынула из папки оба письма и спрятала в ридикюль. Вставила обратно булавку и положила папку с единственным листом на место. Закрыла ящик.

У двери оглянулась, убедилась, что оставила все как было, – нехорошо, если немцу за нее попадет. Ей не было стыдно за кражу. Сестры, скорее всего, никогда не откроют папку, а письма эти в любом случае принадлежат Коре.

Немец встал со ступеньки и спустился ей навстречу.

– Нашли, тшего искали? – тихо спросил он, наклоняясь к ней. От него пахло соленым арахисом.

– Да! – прошептала Кора. Она была в таком восторге, что чуть не стиснула его в объятиях, рискуя испачкать платье машинным маслом. – У меня есть адрес! Настоящее имя и адрес! Спасибо вам огромное!

Он нахмурился и поглядел на часы:

– Фыйдем.

Она поняла, что он хочет побыстрее выставить ее за дверь. Ну и хорошо! Она выскочила на крыльцо и сбежала по ступенькам, как девчонка, чуть не врезавшись в проходящую мимо толстуху без шляпы. Хотя Кора извинилась, женщина смерила ее взглядом довольно свирепо.

– Фы как, нормально? – Немец только спускался с крыльца, надевая кепку.

– Да! – Кора вдохнула сдобный воздух и улыбнулась: – Как же я вам благодарна! Огромное, огромное спасибо!

– Вы отшень… – Он снова поморщился и пошевелил пальцами. – Фолнуетесь. Мошет, сесть?

– Нет-нет, мне очень хорошо, – уверила Кора очень громко, потому что мимо прогромыхала повозка. – Если честно, я в восторге! Просто неописуемо!

Так оно и было. Невозможно описать, какую огромную услугу он ей оказал. Завтра она напишет и отправит письмо. Через несколько дней оно будет в Хаверхилле, Массачусетс. Кажется, немец радовался за нее – глаза за стеклами очков сияли.

– Вы так помогли мне, а ведь вы меня даже не знаете. Как мне вас отблагодарить?

– Угостите холодненьким, – предложил он.

Улыбка Коры застыла. Он шутит? Она не поняла. Может, поддевает ее, напоминая о том, как по-дурацки она себя повела на прошлой неделе? Но он не шутил. Он ждал ответа.

– Прямо сейчас? – Ну конечно, когда же еще. Не специально же встречаться ради этого. Она сюда больше не поедет. – А вы разве не на работе?

– Я фсе фремя на рапоте. Я жифу сверху. – Он показал за ворота, на второй этаж флигеля через двор. К двери вела железная лестница. – Могу отлутшиться. Сейчас фсе фыйдут с мессы и будут бекать. Когда бекают туда-сюда, я делайт перерывы.

– А-а, – сказала Кора. Она огляделась. Люди шли мимо по тротуару, по мостовой мчались машины. Разнорабочий-иностранец попросил ее выпить с ним, и на ней нет кольца. Если кто и заметил – виду не подал.

– Са уклом аптека, можно там, – сказал он.

Кора кивнула, не в знак согласия, а просто – что услышала. Она не понимала, как себя вести. Честно говоря, хотелось отпраздновать, а с кем еще праздновать, как не с ним, да он и заслуживал благодарности. В любом случае, у немца нет на нее видов – на той неделе он ясно дал понять. В разговоре Кора может упомянуть о муже. Нет ничего плохого в том, чтобы выпить вместе лимонада в полдень. Да и вообще, все это не имеет значения, потому что знакомых здесь нет и никто ее не увидит.

В окне закусочной висело сразу два флага – американский и итальянский, а рядом рекламные плакаты «Ментолатума» и прохладительных напитков. Внутри пахло чесноком и гамамелисом; кроме Коры и немца, посетителей не было. После солнечной улицы казалось темновато, но на полках за прилавком лежали знакомые товары: тальк, «Гипо-код», «Айерз» – средство для роста волос, сигары, зубная паста «Маг-Лак», пряжа для фриволите. Все прямо как в Уичите, только на кассе табличка «Benvenuti!» жирными красными буквами. Наверное, «Осторожно!», подумала Кора.

Круглая, как яблочко, темноволосая женщина кивнула немцу из-за стойки:

– Buongiorno. Что хотите купить?

На ней было черное платье с высоким воротом и рукавами до запястий. Она доставала из картонной коробки резиновые грелки и вешала их на крючках в стене.

Кора повернулась к немцу:

– Выбирайте, что душа просит.

Кору все еще захлестывала радость. Миссис Мэри О’Делл. Завтра, завтра она отправит письмо.

– Апельсинового лимоната. Спасипо. – Он снял очки и протер рукавом.

– Мне то же самое, – попросила Кора, стараясь говорить помедленнее – кто знает, хорошо ли эта женщина понимает по-английски. Кора показала два пальца: – Две бутылки, пожалуйста. Две.

Продавщица поставила на стойку холодные бутылки. Кора положила на прилавок четверть доллара, и, подняв глаза, заметила, что немец на нее смотрит. Он поймал ее взгляд и отвернулся.

Продавщица выгребла из кассы сдачу маленькими, морщинистыми руками в ярко-красных пятнах.

– Scusi, – добродушно сказала она, пошевелив пальцами. – Solo le uva.

Кора улыбнулась, как будто поняла, сказала «спасибо» и вслед за немцем, который нес бутылки, пошла к одному из трех пустых столиков. Вокруг жужжали мухи, но немец включил вентилятор и развернул к столу. Придвинул Коре стул с проволочной спинкой, сел сам.

– Спасибо, – пробормотала Кора.

– И фам. – Он поднял бутылку, словно салютуя.

– Вы поняли, что она сказала?

– Тшего? – Немец нагнулся поближе, чтоб вентилятор не заглушал слова.

Кора быстро глянула на женщину у стойки:

– Что она сказала про свои руки? Что это за пятна?

Вдруг какая-то сыпь. Она не решалась притронуться к напитку.

– Я не знайт итальянский, – он отпил, – но, я тумаю, она делайт вино.

Кора посмотрела на немца. У него была золотая полоска на радужке глаза – как солнечный луч.

– Вы серьезно?

Немец кивнул.

Кора перевела взгляд на женщину; та все развешивала грелки. За шестьдесят, не меньше. Золотой крестик на шее.

– Ужасно. Ее же могут арестовать.

– Ушасно. Йа.

– То есть ужасно, что она этим занимается, – уточнила Кора. – Она его продает? Как бутлегеры?

Немец улыбнулся:

– Скорей фсего для домашних. Итальянцы пьют вино как фоду.

Кора снова глянула на продавщицу:

– А если агенты придут и увидят ее руки?

– Ну, тогда ей тотшно не отмыться. – Он глотнул лимонаду. Кора с трудом удержалась от улыбки.

– Это не смешно, – сказала она. – Я правда беспокоюсь.

– Напишите сфоему сенатору. – Он поднял лимонад. – Пускай отменяйт закон Волстеда.

Кора закатила глаза:

– А. Так вы из «мокрых».

– А фы «сухарик»?

– Да, «сухарик». – Она села очень прямо и сняла перчатки. Хотелось пить, а бутылочка такая холодненькая, запотевшая. Следы винных пальцев не причинят Коре вреда.

Немец сузил глаза:

– И тшего? Фы бы отправляйт ее за ретшетку?

Апельсиновый лимонад оказался сладким и шипучим. Кора подержала его во рту, прежде чем проглотить.

– Если она продает яд, который разрушает семьи и жизни, – да. Отправила бы.

– Гм.

Кажется, он ей не совсем поверил. Кора не колебалась. И не таких умников убеждала. Она глотнула еще и поставила бутылку.

– С тех пор как мы избавились от пьянства, в стране стало лучше, вам так не кажется? – Она слегка повысила голос. Итальянке тоже невредно послушать. – Вы знаете, что в нью-йоркских больницах закрылись целые отделения, где раньше лежали люди, отравлявшие свою кровь? Мне кажется, это называется прогрессом.

– Сато на улицах польше стреляйт.

– Преступники – возможно, – пожала плечами Кора.

– Найн. Не фсегда. И мне сдавайтс, польше народу умирайт от паленого джина. – Он прижал бутылку к груди, к масляному пятну на фартуке. – Я потавал лутшее пиво в штате. Плескайтс в кружке, как золото. Здоровое, тшистое, хорошее пиво. Никому не вретило.

Кора набычилась:

– Вы работали в салуне?

Он поставил бутылку на стол.

– Я тержал пивной садик. В Куинсе. Хорошее место, бес гангстеров, бес перестрелок. – Он скрестил руки. – Люти приходить с детьми, с младенцами. Тшего плохо? Никто не напивайт. Моя жена с ребенком там обедала.

– Вот как, – сказала Кора.

Она не догадывалась про жену и ребенка. Теперь ей стало совсем стыдно за то, как она себя вела на прошлой неделе. И за свои дурацкие сомнения: правильно ли будет угостить его лимонадом. Она попыталась вообразить, как они живут всей семьей в тесном углу под крышей приюта. Неудивительно, что он язвит: он же лишился бизнеса. Но каждая перемена, даже если она к лучшему, имеет свои оборотные стороны. И, что ни говори, пивной садик – не место для детей.

Немец махнул рукой:

– Нефажно. Я не об этом хотел говорить. – Он сидел так близко к вентилятору, что ветерок сдувал капли пота с его широкого лба набок. – Я о фаших токументах. Не мое дело, конетшно. Но я фас впустил и теперь, я так думайт, ответшаю.

– Отвечаете? – Кора поднесла бутылку к губам.

– Йа.

– За меня?

– Йа.

Она чуть не расхохоталась:

– Очень мило с вашей стороны. – Кора хотела, как он, прислониться к спинке стула, но корсет не позволил. – Уверяю вас, со мной все будет хорошо. Я взрослая женщина.

– Фижу.

Кора поглядела на него – спокойное лицо. Неужели все-таки ухаживает? Непонятно. Только что говорил о жене и ребенке. Но Коре приходилось слышать, какие они, европейские мужчины. Он подался вперед и поставил локти на стол.

– Я просто не хотшу… Монашки не просто так сохраняйт секреты. Я тут несколько лет рапотаю, навидался тех, кто приводит девочек, и тех, кто навещайт.

– Благодарю. Эту лекцию мне уже прочитала сестра Делорес. Я понимаю, что моя мама могла быть пьяницей или… женщиной… легкого поведения. Все это я знаю, спасибо. – Ридикюль с восхитительным новым содержимым угрелся у ее бока. – Но мне неважно. У меня есть адрес. Я пришла искать ответы, и теперь я могу их найти. Вот и все, что меня волнует.

– Это хоротшо. – Брови за проволочными очками опустились. Кажется, он уже спросил, что хотел, но теперь уже Коре хотелось поговорить об этом с незнакомцем, которому она так неожиданно доверилась.

– Так что пьяница она или… или кто, мне неважно. Но, знаете, она может оказаться и вполне приличным человеком. Я помню родителей, которые приходили навещать. Некоторые были просто бедны, просто больны. Не все они были плохие люди.

– Натеюсь, – кивнул он, глядя в стол. – У меня у самого там дотшь.

Кора вскинула голову:

– Как? Ваша дочь? Она… – Кора не знала, как спросить. Если она его дочь, значит, уже не сирота.

– Жена умирайт. Инфлюэнца.

– Ужасно…

Кора слышала, что эпидемия особенно сильно выкосила Нью-Йорк. В Канзасе только в 1918 году умерло больше десяти тысяч человек – в том числе сестра Алана и ее муж, которые жили в Лоуренсе. На похоронах все, кроме священника, были в бумажных масках, и Алан, несмотря на свое горе, наорал на Говарда, который вздумал ее снять после службы. Возвращаясь домой, они даже в трамвай зайти побоялись, и перепуганная Кора несколько месяцев не пускала мальчиков в школу.

– Хорошо, что вы выжили, – сказала Кора. – Ваша дочь не одна. – Она не знала, что сказать. – А вы… сами не заболели?

– Я был не стесь. – Он поскреб рыжую щетину на подбородке. – Меня не было фсю фойну и потом. Я был в Джорджии. Форт-Оглторп. Интернировайт.

– Интернировали? – поморщилась Кора. – То есть… посадили в тюрьму?

– Йа, примерно оно самое. Только когда в тюрьму, приковор выносит суд.

Кора слегка отпрянула:

– А что вы такое сделали?

– Наопорот, кой-что не сделайт. – Он выдержал ее взгляд. – Не встал на колено по приказу орафы сволотшей. Не стал для их утовольствия тцеловать флаг. И оказайт шпионом. Нас, шпионов, нахватали тысятши тшетыре. Правда, мы не знайт, что шпионы, пока нам не сказайт.

Кора молчала. Может, он врет. Может, и правда шпионил. Или тайно посылал деньги в Германию, как некоторые иммигранты, если верить слухам. Может, он заслужил отправку в Джорджию. А может, и не заслужил. В начале войны толпа в Уичите чуть не растерзала иностранца, продававшего попкорн с тележки на Даглас-авеню. Алан случайно увидел, шел по улице, и сказал потом, что это был самый жуткий момент в его жизни: куча народу вопит на этого бедолагу, а тот стоит на коленях и просит пощады: мол, облигацию военного займа он куда-то затерял, а флаг на тележке не висит, потому что его порвали и он не смог зашить. Наконец прибыли полицейские и торговца спасли. Потом Кора с Аланом узнали, что несчастный был даже не немец, а польский еврей.

– Ваша жена умерла без вас?

– Йа. Я не знайт. Нам редко передавайт письма. Мне не пришло. – Он пожал плечами: – А что тут сделайт? Везде колючая профолока, на вышках люти с пулеметами. – Он пальцем медленно нарисовал круг в воздухе. – Когда фыпустили, фернулся, соседи сказайт, где Андреа и что дотшь в приюте. Три месятца искал и нашел тут. – Он взял бутылку, снова отставил. – Но мне ее не отдали. Пивной садик мой накрылся. Денег нет. Как рапотать и за дотшерью смотреть? Сказал сестрам, что умею все тшинить, они пожалели и наняли. Хоть с дотшерью видимся кажтый тень, и я знайт, что она под присмотром. – Он потер подбородок. – Ей скоро шесть.

Кора опустила глаза.

– Вы, наверное, злитесь, что вас выслали, – негромко сказала она.

Он устало фыркнул.

– Найн. Вы правильно сказайт – повезло, что жив. Если думайт и думайт, что, если бы фсе было по-друкому, рехнуться можно. – Он пожал плечами. – А может, это удатша. В Оглторпе тоже много народу полегло, трупы выносили кажтую нотшь. Но, по-моему, в Куинсе, на нашей улице, в нашем доме было плохее. Если б меня не интернировайт, я остался бы с ней, но тоже заболевайт и умирайт. И что бы тогда с дотшерью? Круглая сирота, а так сирота пополам. – Он посмотрел Коре в глаза. – Ее бы уже по шелезной дороге отправили.

Кора помолчала. Так трудно поверить, что до сих пор отправляются эти поезда, что другие дети до сих пор, вот прямо сейчас, уезжают на запад в неизвестность, к большому счастью или большой беде.

– Верно, – наконец сказала она. – Неизвестно, как оно могло бы сложиться.

– Фы об этом тоже подумайт. – Он навалился на столик, и тот скрипнул. – Что делайт будете? Написать шенщине, которая знала фашу мать?

– Да, – ответила Кора. – Она писала из Хаверхилла, Массачусетс. Может быть, она все еще там.

Ей казалось, что бестактно теперь говорить о своей удаче. Но немец смотрел на нее внимательно. Очень внимательно.

– Вы знаете что-нибудь о миссии Флоренс Найт?

Он покачал головой.

– Она на Бликер-стрит, не слышали?

– Это в Виллидж. Неталеко.

– В документах сказано, что я оттуда. Надо сходить, посмотреть, что там. – Может, ничего там и нет, подумала Кора. Схожу завтра, как только отправлю Луизу на занятия.

– Йа, сходить. Не зря же из Кансаса ехайт.

Кора улыбнулась. Запомнил. Посмотрела на его руки: их бы явно не помешало смазать кремом. На больших пальцах мозоли.

– Я стшитайт, зря монахини прятайт от фас бумаги, – сказал он. – Потому фас и впустил. Но фы понимайт, они не по злобе и не с потлости. У них ресоны, – он развел руками. – Котовьтесь ко всему, я фот о чем.

Кора смущенно кивнула. Приятно, что он так о ней заботится. Она немного пришиблена – все время приходится быть при Луизе. А она-то думала, в Нью-Йорке все жестокие и равнодушные. Но вот надо же, нашла друга. Побывавший в тюрьме немец-разнорабочий, которого она никогда больше не увидит, – но все-таки друг.

– Спасибо, – сказала Кора от всего сердца. – Спасибо, что помогли.

Он кивнул и глянул ей в лицо. Этот взгляд она запомнила надолго.

– Йа, с утовольствием.

Кора вскочила, сказала, что пора, надо в метро – скоро встречать с танцев юную подопечную. Нужно прямо-таки бежать. Она кинулась из магазина, опустив голову, чувствуя, что краснеет. Но женщина за стойкой пожелала ей приходить еще и махнула рукой в винных пятнах.

 

Глава 13

– Ненавижу синематограф. – Луиза сидела под портретом сиамского кота и обмахивалась газетой. – Честное слово. Неважно, что за фильм. Не пойду ни за что.

Раздраженная Кора оторвалась от афиши. Несмотря на раннее утро, было жарко и влажно, и она уже теряла терпение.

– Как ты можешь ненавидеть синематограф? Ты же любишь театр. А синема – тот же театр, только с титрами.

– Вы кощунствуете. – Луиза взмахнула газетой и закрыла глаза. – Не говорите такое при мне.

Кора нахмурилась. Всего неделя уроков дикции у Флойда Смизерса – бесплатных, не считая покупки молочного коктейля, – а говорит Луиза уже иначе. Разница неявная; и впрямь, никакой подчеркнуто британской речи. Но выговор изменился – это уже не Уичита. Гласные округлились, согласные стали четче. Луиза достигла своей цели за несколько дней: напрочь избавилась от канзасского произношения.

– Это совершенно другое дело, – продолжала она, открыв глаза и снисходительно глядя на Кору. – Фильмы делают и выпускают для масс, это поточный товар. Уичита видит то же, что Лос-Анджелес, Манхэттен – то же, что Толедо. Все одинаково, потому что мертво. – Луиза положила газету и взмахнула рукой над столом. – А театр – он как танец. Он живой, он мимолетный. Он длится один вечер, танцовщик и зритель дышат одним воздухом. – Луиза вздохнула – дескать, Кора все равно не способна понять. – И потом, – добавила она, – все эти фильмы вам и в Уичиту привезут, а вот на Бродвей вы уже не придете.

Кора заметила, что Луиза все время говорит «когда приедете», а не «когда приедем», и заподозрила, что девочка не просто надеется, но рассчитывает на место в «Денишоне». Что-то будет с Луизой, если ее не возьмут, как она (и, соответственно, они) переживет долгую дорогу домой? Не то чтобы Луиза была неизменно уверена в себе. По дороге с занятий она часто критиковала себя: прыжки неряшливые, ноги слишком толстые. В то же время она так жаждала победы, что Кора понимала: другого исхода Луиза не мыслит, и ей трудно будет принять неудачу. Порой Коре хотелось предостеречь Луизу: мол, мечты не всегда сбываются; подготовить к возможному разочарованию. Но она понимала, что такие речи Луиза воспримет в штыки, и держала язык за зубами.

Между тем сама Кора не позволяла себе слишком надеяться, хоть и ждала письма из Хаверхилла, выглядывая из окна, как сова с дуба, – не идет ли почтальон? Письмо было ее последним шансом. Она уже сходила в Гринич-Виллидж, поплутала по кривым улочкам и нашла дом 29 по Бликер-стрит: всего три этажа, разделенных на несколько квартир. Кора спросила у уличного зеленщика, где найти миссию Флоренс Найт; зеленщик не знал, но спросил по-итальянски у старика, что сидел неподалеку с бочонком яблок, и тот ответил зеленщику, а зеленщик передал Коре, что означенная миссия и впрямь находилась в доме напротив лет тридцать тому назад, но теперь ее нет.

И старик, морщинистый и беззубый, смерил ее взглядом с ног до головы.

Итак, миссия Флоренс Найт испарилась; там искать нечего. Кора старалась не ждать письма отчаянно. Даже если Мэри О’Делл еще жива, даже если она не сменила адрес и у нее будет желание написать Коре, ответ придет лишь через несколько дней. Впрочем, не позже. Кора в своем письме ясно дала понять, что пробудет в Нью-Йорке не дольше трех недель. Или письмо из Хаверхилла придет скоро, или не придет вообще. Кора понимала, что второе вероятнее. Она выдержит. Она ведь не Луиза, которая не знала разочарований и хочет, чтобы все было по ее слову. Не будет ответа – может, Мэри О’Делл умерла или еще что-нибудь, – значит, Кора скажет спасибо уже за то, что ее неизвестная мать по крайней мере интересовалась ее судьбой. Довольно было бы и этого.

Пытаясь отвлечься, Кора весь остаток недели изображала туристку. Пока Луиза занималась, Кора съездила к Мемориалу Гранта. Провела целый день в Музее естествознания, побывала в нескольких галереях. Прокатилась на открытом автобусе, сходила на экскурсию в Центральный парк, где на фоне небоскребов паслась настоящая отара овец.

Но все это время ей было очень одиноко. Она не ожидала, что до такой степени. Дома она часто сидела одна: Алан на работе, дети в школе. Ей всегда нравилось заниматься своими делами: читать, думать, наводить красоту в доме. Но в Уичите у нее были и подруги, и волонтерская работа, она могла, чтоб не скучать, перекинуться парой слов с Деллой или соседкой. Здесь одиночество было другое, непрерывное и полное. Знакомых нет, бредешь в толпе по тротуарам, и нет надежды, что тебя встретят, окликнут по имени. Вот каково быть иностранцем, думала она; ни единая душа не знает, кто ты такой и откуда. Не просто неузнан – непознаваем. Коре тревожно было понимать, что без близких и знакомых она – как будто и не она вовсе.

Вот немец: он, вне всякого сомнения, иностранец – но чувствует себя в своей тарелке.

В пятницу Кора заплатила десять центов, вошла в экспресс-лифт, такой быстрый, что дух захватывало, как на аттракционах, и вознеслась на вершину «Вулворта», чтобы осмотреть город с самой высокой его точки, с шестидесятого этажа. И правда, потрясающе: еще выше, чем Кора воображала; вокруг окна, внизу – ярусами, конусами – величественные здания, каждое вдвое выше любого самого высокого здания Уичиты. Огромные мосты и статуя Свободы были так далеко, что казались маленькими, за ними синяя вода обнимала город, а вдали, кажется, было видно, как закругляется земля. Кора изумлялась этим чудесам; но все время думала о том, что отсюда, с высоты, из тишины наблюдательной кабины, город наконец выглядит подлинным, то есть совсем чужим. И, проведя столько времени в одиночестве, Кора гадала: а если на Уичиту, на знакомые равнины и на тихие улочки, где живут близкие и знакомые, взглянуть с высоты, – быть может, и тогда расстояние откроет правду?

Кора купила открытки с достопримечательностями, раскрашенными сепией. Написала Алану, мальчикам и Виоле, что город еще больше, чем она себе представляла, и что за короткое время нужно столько всего увидеть. Так оно и было. Впрочем, предстоящая неделя полного одиночества, когда по нескольку часов не вымолвишь ни словечка, кроме «простите», «спасибо» и «один, пожалуйста» (когда покупаешь билеты), вызывала у нее тоскливый ужас.

Ответа на письмо все не было, хотя времени миновало предостаточно. Каждый день, возвращаясь с Луизой из танцкласса, Кора проверяла почтовый ящик на первом этаже. Луиза получила письмо от Тео, а от родителей, отметила Кора, – ничего. Коре пришло милое письмо от Алана; он писал, что по Коре все скучают, но Уичита в июле есть Уичита в июле, и ничего особенного она не теряет. Алан писал, что ездил в Уинфилд к мальчикам, они здоровы, но очарование фермерской жизни несколько померкло, и оба с нетерпением ждут осени, чтобы сменить физический труд на умственный. Оба передают ей привет и целуют, и надеются, что она поймет, почему они не пишут: работа начинается на заре, а к вечеру они так устают, что мгновенно засыпают. «Оказывается, они знакомы с твоей юной подопечной, – писал между прочим Алан. – Сказали, что Луиза Б. «настоящая красотка», все в школе ее знали. Но, говорят, она вряд ли их запомнила, потому что со всеми парнями в школе ей было скучно. Представляешь, какая нахальная старшеклассница? Не обратить внимания на наших прекрасных сыновей! В общем, я сделал вывод, что работы у тебя там хватает. Желаю удачи».

И денег, конечно, прислал. Перевел приличную сумму на счет «Вестерн Юнион» и велел снять сразу. Так и написал: купи себе что-нибудь симпатичное, приедешь домой и будешь здесь блистать.

Видимо, Кора должна была прийти в восторг. На Бродвее она видела много больших магазинов, а в витринах полно красивых вещей: дневные платья из крепдешина, шляпки с тафтяными бантиками или изящными перьями. Дома она порой получала удовольствие, лишь потрогав новую шелковую блузку или изящную туфлю; приятно было (не без помощи хорошего корсета) стянуть талию тугим поясом. Но сейчас мысль о покупке одежды – пусть дорогой, красивой, нью-йоркской – наводила тоску. Коре не понравился тон Алана: то ли дело было в «приедешь домой», то ли в словечке «блистать», но она тотчас обессилела – не до шелка и не до тафты. Непонятно, что такое этот подарок: знак внимания или часть игры.

И вообще, у нее была идея получше.

– Фы фернулись, – сказал немец.

Он был приятно удивлен. Но глянул на часы и преградил ей дорогу.

– Месса скоро кончайт, – прошептал он. – Сестры фот-фот спускайтс.

Кора кивнула. Она все рассчитала.

– Я знаю, – сказала она. – Сегодня я не за тем.

Немец смотрел на нее выжидательно и любезно. На миг она забыла, что хотела сказать.

– Я насчет радио. Удалось его починить? – Кора сделала деловое лицо.

– Найн. Оно… софсем капут. А тшего?

– Ну, я тут подумала, что вы правы, девочки обрадуются радиоприемнику. А у меня появились свободные деньги. И я решила вам его подарить.

Немец склонил голову набок:

– Это дорого.

Кора кивнула.

– В нескольких кварталах отсюда продаются радиоприемники. Там есть одноламповый, на вид вроде хороший. – Кора неопределенно указала куда-то назад. – Но они, кажется, насчет доставки не очень.

Немец поднял брови и засмеялся:

– Я не удивляйт.

Кора выдохнула. По правде говоря, она не спрашивала про доставку.

– В общем, если вы считаете, что девочкам все-таки нужно радио, я бы с радостью его купила. Но оно тяжелое. Я надеялась, вы сможете сходить со мной и дотащить его до приюта.

Он внимательно, как в прошлый раз, посмотрел на Кору. Кора мысленно уцепилась за правду: она действительно хочет купить девочкам радио. Это тоже правда.

– Йозеф Шмидт, – и он протянул руку.

– Ага, – она улыбнулась и от волнения сунула ему руку ребром, по-мужски, и пожала крепко. – Кора. – Фамилия ни к чему.

Она уже не сжимала его загрубевшую ладонь, но он не спешил убирать руку.

– Кора, – повторил он тщательно, будто заучивая новое название знакомого предмета. – Пойду фозьму кепку.

Он привез старую коляску, чтобы везти радио. «Челси-Т», как он выразился, – все соседи возили в ней вещи туда-сюда. У коляски было погнутое колесо и рваный зеленый капюшон, но радиоприемник отлично в нее поместился. Это было смешно: Йозеф толкал коляску перед собой по улице, и они улыбались прохожим, точно молодые родители.

– У него твои глазки, – смело пошутила Кора, и когда он рассмеялся, в голове зашумел приятный ветерок – будто дыхание стало полней, кислорода в воздухе прибавилось. Йозеф катил коляску через трещины на тротуаре, мимо шумных греков, а может, итальянцев, мимо детских стаек, не торопясь, чтобы Кора поспевала за ним на каблуках, и у нее кружилась голова от мысли, что на этих маленьких каникулах она – не Кора Кауфман, и не Кора Карлайл, и даже не Кора Х. Она просто Кора, и вот она идет по кварталу, где когда-то жила, и никто ее тут не знает. Она может вести себя как хочет, и никаких последствий, и дома никто даже не догадается, если только она не причинит никому вреда и не попадет в полицию.

– А чем тут пахнет так сладко? – Кора поправила шляпку, чтоб не сдуло. Ей нравилось идти рядом с мужчиной одного с ней роста; не приходилось поминутно задирать голову. – Каким-то печеньем, что ли?

– «Натциональный писквит». – Он глянул на нее, в сторону и снова на нее. – «Набиско» знаешь? «Фиг Ньютонс»? Тут и пекут.

Она не сдержала смеха. Сколько упаковок «Фиг Ньютонс» она купила за эти годы? Для мальчиков, и для Алана, и для гостей к чаю, и сама сколько съела, и знать не знала, что их аромат разносится по двору дома призрения для одиноких девочек. Улочка в Канзасе с просторными газонами и тенистыми деревьями – и этот галдящий квартал-Вавилон: два мира, между ними вроде бы нет ничего общего – а оказывается, здесь пекут печенье, которое долгие годы приезжало отсюда к ней.

– Ой, чё это у вас тут? – Мокрый босой мальчишка обогнал Кору и заглянул в коляску. – Ого, радио! И чё, работает?

Кора обернулась: их обступили другие мальчишки, все с мокрыми волосами, грязные, кто в ботинках, кто босиком. Они толпились вокруг и норовили заглянуть в коляску. Бояться их было стыдно. Старшему не больше двенадцати, но их шестеро, а вот уже и семеро, они окружили коляску и прытко лезли в нее руками. Прохожие спешили мимо как ни в чем не бывало.

– А ну кыш. – Йозеф нагнулся и положил руку поперек коляски. – Знайт я фас!

Пацаны подались назад, но только на пару шагов, выжидая удобного случая снова навалиться. Кора растерялась. Сами грязнющие, воняют, а лица нежные, мальчишеские, ножки цыплячьи, а один, румяный, с живыми глазами, похож на маленького Говарда. Как это грустно, что мальчик, похожий на Говарда, – такой тощий и грязный… и тут Кора почувствовала, что ее ридикюль дергают. Она обернулась: совсем крошечный мальчишка, лет пяти, продолжая тащить сумку, улыбался ей. Кора сумку не отдала и велела малышу убрать руки.

– Ладно, ладно, уковорили. – Йозеф сунул руку в карман. – Только пенни, понимайт? И один пятак, кому повезет. – Он отвернулся от коляски и бросил на тротуар горсть мелочи. Мальчишки завопили и кинулись за монетами. – Уходить. – Йозеф взял Кору под руку, а другой рукой толкнул коляску.

Они зарулили за угол. Кривое колесо вовсю скрипело. Когда они прошли пол-улицы, Йозеф отпустил ее руку, но Кора все равно как будто чувствовала его пальцы.

– Здорово они у вас монеты выманили, – сказала Кора. – Вы часто так делаете?

Йозеф пожал плечами:

– Хоть поедят. Но скорей леденцов напокупайт.

Кора посмотрела на свою сумочку. После покупки радио денег осталось мало. Но она пожалела, что тоже не бросила несколько монеток.

– А почему они все в мокрой одежде?

Йозеф странно посмотрел на Кору, будто она задала каверзный вопрос.

– Купайтс. Река рятом. Прыг с доков, доплывайт до соседней улицы и вылезайт, потом опять.

– Ну, хорошо хоть есть где освежиться.

Он скривился:

– Фода грязь. Брассом плавайт, мусор отпихивайт, – он показал, одной рукой зажимая нос и рот, а другой отпихивая. – Но фсе равно купайтс, отшень жарко. Наши девочки не купайтс. Монахини в реку не пускайт. Раз в нетелю фодят в обтшественную баню.

Кора промолчала. Мытье раз в неделю, по такой-то жаре. А им еще повезло. Она и тогда, ребенком, знала, что ей повезло. Монашки дали ей крышу над головой, кормили – невкусно, но здоровой едой, – а это не так уж мало.

– Как зовут вашу дочку?

– Грета.

– Она ходит в школу? Теперь по закону все обязаны, да?

– Монахини их обучайт в приюте. Не хотят, чтобы девочки ходили в обтшую школу. И в пратшетшной работайт надо. – Он приподнял коляску, въехал на бордюр. – Я коплю на квартиру. Может, на будутший год смогу ходить на работу, пока она в школе. Сейтшас одежду на крыше разветшивает, но если не уедем, ее скоро отправят в пратшетшную. Приют живет за стшет стирки, я понимайт. Но это тяжелая работа, Грета маленькая.

Кора вспомнила, какие руки были у старших девочек: все стертые, в ожогах от кипятка. Ее руки в перчатках были мягкие, без шрамов.

– А какую работу вы хотите?

– Да любую. Я подрабатывайт по соседству, тшиню разное. Люди меня знайт. Но с акцентом трудно. – Он показал пальцем на рот и грустно улыбнулся. – Я же фриц.

– А вернуться не хотите? – Кора спросила как можно мягче и тише, так что еле расслышала свой голос за скрипом колеса и шумом машин. Она просто спрашивала, хотела понять, а не предлагала убраться восвояси.

– В Германию? Найн. Там плохо, инфлятция, репаратция. Совсем туго придется, – покачал головой он. – Да и не в этом дело. Я с девятнатцати лет тут. А то того, сколько помню, хотел сюта. – Он посмотрел на улицу, на грохочущие машины. – Мне нравится страна, сама итея. Я и в армию хотел пойти незатолго до Оглторпа.

Выкажи он эту свою любовь тогда, в начале войны, когда его спросили, чуть не заметила Кора вслух, согласись он поцеловать флаг, его бы и не выслали. Однако есть разница: одно дело взаправду любить страну, другое – по приказу встать на колени.

– Смотрить. – Он притормозил. – Знакомое местетшко.

Они очутились перед витриной аптеки-закусочной, где в прошлый раз пили апельсиновый лимонад. Внутри за стойкой стояла пожилая итальянка.

– Вы покупайт девочкам такой дорогой потарок, я хоть лимонатом вас уготшу. – Он посмотрел ей в глаза. – У фас есть фремя?

Кора замялась. Лимонад – пустяк. Но ведь он беден, экономит как может, пить лимонад за его счет ужасно неудобно. С другой стороны, для него это, похоже, вопрос чести. А смотрит он тепло, словно они давние друзья. Да и расставаться так быстро не хочется.

В лавке Кора молчала, хотя итальянка, уже без винных пятен на руках, узнала ее, улыбнулась и показала на коляску, отпустив шутку про радио-бамбино. Йозеф сообщил ей, что радио купила Кора, для приютских девочек; итальянка кивнула, хотя, возможно, и не поняла. Кора наблюдала, как Йозеф говорит. В лавке он снял кепку, и Кора заметила, что лицо у него сильное, резкое – он и не нуждался в густой шевелюре. Он заплатил и улыбнулся Коре, искренне и открыто. Кора ответила ему, а сама подумала о его умершей жене: наверное, молодая была, красивая.

– Расскашите про Кансас, – попросил он, присел на соседний стул и облокотился на спинку. – Фы про меня фсе знайт, я про фас нитшего.

Кора потупила взгляд, притворившись, что поглощена своими перчатками. Отвечать ей не хотелось. Лучше бы он рассказал еще что-нибудь о себе, о приюте, об этом районе, а она бы слушала и упивалась его вниманием, золотым лучиком в радужке, мягким низким голосом. Но каникулы кончились. Он спросил. И она не могла соврать, избавиться от семьи, даже на словах.

– Я замужем, – ответила она. – У нас двое сыновей, близнецы. В этом году уезжают в колледж.

Брови под очками насупились. Он не разозлился, но она представляла себе, что он теперь о ней думает. Обвинять ее в том, что она скрывала правду, он не мог. Она могла бы сказать: я лишь вела себя приветливо, а о жизни вы меня не спрашивали. Но взгляд его был весьма красноречив. И теперь он сочтет ее лживой, ветреной: замужем, а кольца не носит. Несправедливо. Он так и не узнает, насколько важен для нее этот день, эти несколько часов, когда она позволила себе побыть иной, свернуть с обычной дороги. Может, рассказать все как есть? Она никогда никому не говорила про Алана. Даже с ближайшей подругой не могла рисковать. Но у Йозефа Шмидта лицо чуткого человека. И потом, Кора его больше никогда не увидит. Ее фамилию, город он не знает. И не сможет навредить Алану. А высказаться вслух – большое облегчение; если поведать ему свою историю – как знать, вдруг он поймет.

И прямо с ходу, за столиком, под вентилятором, приглушавшим ее слова, Кора рассказала ему всю правду про свою жизнь, рассказала просто, как могла. Итальянка за стойкой читала журнал, а Йозеф сидел рядом и молча слушал. Про то, что Кора очень любит Говарда и Эрла, но дети ничего не знают. И что они с Аланом наедине разговаривают и ведут себя так, будто между ними все ладно, будто она не знает, что Алан встречается с Реймондом у себя в конторе после работы, что они покупают друг другу подарки – часы с гравировкой «Р.У.» и латинской фразой, которую она не смогла прочитать, книгу стихов с подчеркнутыми строчками: «Я тот, кто жаждет исступленной любви». Она умолкла, но Йозеф ничего не сказал. Она не знала, о чем он думает, и снова заговорила, забыв про лимонад, будто от молчания задыхалась. Она рассказала, как вышла замуж совсем юной и как одиноко ей было тогда; попыталась объяснить, что в итоге все сложилось не так ужасно, как может показаться, Алан неплохой человек, хорошо к ней относится, а уж отец просто отличный.

– Но он фам не муш.

Она кивнула. Йозеф скривил рот. Кора подумала, что он сейчас сплюнет.

– У меня был такой твоюротный в Германии. Хороший мужик. Хороший тшеловек.

Кора нахмурилась.

– Убили. Неизвестно кто, но известно, за тшего. – Он поскреб щеку. – Ваш муш праф, что скрывайт.

Кора закрыла лицо руками. Она не вынесет, если с Аланом что-то сделают. Ясно до ужаса. Да, она поговорила с Йозефом, но что это меняет?

– Что вы теперь делайт? – спросил Йозеф.

– В каком смысле?

– Дети вырастайт. Фы сказайт, что остафались с ним из-за них. Теперь вырастайт. Ферно?

– О нет, я не хочу развода.

Йозеф поднял брови.

– Я не хочу быть в разводе, – попыталась объяснить она. – Не хочу быть разведенной.

Кора даже замотала головой: ни за что не хочу, ни в коем случае.

– Потшему?

Она чуть не рассмеялась:

– А как я объясню людям, почему развожусь? Что я им скажу? Что скажу сыновьям?

– Сказайт: хотшу быть стшастливая.

– Это не причина.

– Не притшина? – Он придвинулся чуть ближе. Кора отодвинулась и поглядела в сторону. Итальянка вышла подмести тротуар перед аптекой. – Фы тратите жизнь впустую, – сказал он.

Кора подняла голову. Они не мигая уставились друг на друга. Мерно тарахтел вентилятор. Поодаль шаркал хозяйкин веник. Кора не могла пошевелиться – или не хотела. Когда-то Алан смотрел на нее с лаской и надеждой, но не так – совсем не так. Дикая радость вскипела внутри всего на мгновение, но он почувствовал, потянулся к ней, заложил ей за ухо выбившуюся кудрявую прядь. Шершавые пальцы прикоснулись к влажной коже. Кора не шевельнулась.

Она слышала свое дыхание, свой пульс под его пальцами, тиканье его часов над ухом.

– Который час?

Йозеф глянул на запястье.

– Без тватцать три.

– Мне пора. – Стул скрежетнул по полу, Кора схватила ридикюль, перчатки – наденет на ходу.

Он поймал ее за руку:

– Не уходи. Постой.

– Мне правда пора, – заторопилась она. – Мне надо идти. Я забыла… совсем засиделась… уже и так опаздываю…. – И это была правда, опаздывать нельзя, а то Луизе будет к чему придраться.

– Кора.

Она покачала головой. Надо идти. Она уже высвободила руку, но улыбалась, и щеки горели. Голова стала легкой. Когда на тебя так смотрят, когда так прикасаются – это дурманит. Кора была сама не своя.

– Я вернусь, – сказала она. Пообещала – не только ему, но и себе.

Но когда она быстро зашагала к метро по солнечной улице, дурман уже развеялся.

Быстро шагая по Бродвею, она столкнулась с Луизой. Даже на людном тротуаре невысокую Луизу невозможно было не заметить; лицо блестит, черные волосы заложены за уши. Какой-то мужчина присвистнул ей вслед, но она прошла мимо, будто не услышала, глядя прямо перед собой. И мимо Коры прошла. Лишь когда Кора ее окликнула, Луиза удивленно и раздраженно обернулась.

– Ой, здравствуйте. – Она не улыбнулась. – Вы опоздали, и я пошла без вас.

– Извини. – Кора сглотнула, пытаясь отдышаться. – Но вообще-то надо было дождаться. А если бы я тебя не заметила?

Последний квартал Кора пробежала бегом, опасаясь, что Луиза воспользуется ее опозданием и пустится в одиночку на поиски приключений. Но после пяти часов танцкласса Луиза была вспотевшая и вымотанная. Сейчас она никуда не пойдет, пока не примет душ и не поспит немного.

– Что это с вами? – Луиза с подозрением ее оглядела. – Вы какая-то странная. Щеки красные.

– Уф. – Кора дотронулась запястьем до пылающего лба. – Увидела, что опаздываю. Бежала бегом по жаре. Ну что, домой? – Теперь ее черед уклоняться от разговора и отвлекать внимание – просто голова кругом.

Луиза пошла, но все поглядывала на Кору.

– Надеюсь, вы не заболеваете.

Кора успела слегка растрогаться неожиданной заботой, но Луиза продолжила: если так, нам надо соблюдать осторожность и пить из разных чашек – мало ли что. Она не может себе позволить заболеть, особенно перед отбором в труппу. Кора уверила Луизу, что не больна, а только устала, и потом молчала до самой квартиры – говорила Луиза. Про Теда Шона – как он танцевал японский танец с копьем, и как это красиво, и про его прекрасную форму и блестящее мастерство. Кора, квелая от жары, кивала и слушала вполуха. Нет, думала она. Не придет она больше к Йозефу Шмидту, ни завтра, ни позже; никогда больше не придет. Она вспомнила героя «Века невинности»: тот на краткий миг забылся и позволил себе расстегнуть перчатку графини, но спохватился: дальше нельзя. Вот так и следует поступать.

И Кора тотчас была вознаграждена за добродетельные помыслы. В почтовом ящике ее ждал бледно-желтый конверт: Хаверхилл, Массачусетс.

 

Глава 14

По дороге к Центральному вокзалу Кора купила желтые розы. Не собиралась, но увидела на углу яркий красивый букет и купила. На вокзал она приехала за двадцать минут, так что заранее успела найти большие часы над информационной стойкой. И теперь, маясь от безделья, стояла под этими часами, перекладывала букет из руки в руку то так, то эдак и разглядывала потолок. Когда они с Луизой прибыли на этот вокзал, впечатлений было столько, что многих вещей Кора просто не заметила: например, голубой потолок оказался картой неба с золотыми созвездиями. А вот сегодня у нее было время подивиться и на этот потолок, и на сверкающие люстры, и на галереи над главным вестибюлем, и на гладкие мраморные полы, уходящие вдаль, и на то, как прохладно внутри в этот жаркий день, несмотря на толпы народа.

Но главным образом она смотрела на часы. Уже совсем скоро. Вот-вот.

Чем ближе к полудню, тем пристальнее она вглядывалась в пассажиров, проходивших мимо киоска. Мэри О’Делл написала, что будет в серой «почтенной» шляпе, спереди расшитой белыми бусами. У Коры не было времени спросить что-то еще или описать свой наряд. Поэтому она искала глазами серую шляпу, каждый раз оборачиваясь на поспешный стук каблуков, но женщины пробегали мимо или обнимали кого-то другого.

Впрочем, беспокоиться пока не было причины. До полудня еще несколько минут. Кора проснулась до рассвета в таком возбуждении, что пришлось скрывать его от Луизы, которая, как обычно, не спешила вставать. Луиза любила понежиться в постели и вскочить в последний момент. Кора буквально считала минуты – скорей бы отправить девчонку в «Денишон». Теперь она была свободна и пришла сюда, в то самое место, в тот самый час. Она расстаралась и нарядилась: праздничное шелковое платье, нитка жемчуга, симпатичная шляпка с бледно-лиловой лентой.

Кора пригладила платье, хоть в том не было нужды, и отвернулась от часов. В конце концов, тут есть на что посмотреть. Очевидно, Мэри О’Делл не единственная назначила свидание под часами. У киоска длилась непрерывная счастливая встреча. Дедуля с тростью нагибается, и к нему в объятия влетает девчушка с косичками. Две взрослые женщины держат друг друга за руки и подпрыгивают, как школьницы. Мимо Коры большими шагами прошел мужчина в белом костюме и направился к женщине в платье без рукавов. Они встретились молча. Мужчина нагнулся и поцеловал ее, уронил сумку на пол, обнял женщину за талию, прижал к себе. Она обхватила его за плечи. На ногтях красный лак. Лишь когда оба посмотрели на Кору, она сообразила, что подглядывает.

Кора повернулась к окошечку справочной, где мужчина в чалме на ломаном английском спрашивал про поезд в Чикаго. Он держал за руку мальчика в коротких штанишках, который с раскрытым ртом глазел на потолок – наверно, тоже видел такое в первый раз. Он потеребил папу за пиджак и что-то сказал на иностранном языке, но папа вниз не посмотрел. Мальчик поймал Корин взгляд и прижался к отцу, не отводя от нее глаз. Кора представила, что он такое видит у нее на лице; вероятно, что-то ужасно странное, раз он недавно приехал в саму Америку, а не только на этот вокзал. Она попыталась бодро улыбнуться и отвернулась, чтобы не пугать ребенка.

Сегодня город ей нравился. Нравился вокзал-улей. Нравился список прибывающих поездов – из Олбани, Кливленда, Детройта и городков поменьше, о которых она никогда не слышала. Нравился малыш с отцом в чалме и мужчина с едкой сигарой и кожаным портфелем, который несся по вестибюлю так, будто уходил последний в мире поезд; нравились два старика с бакенбардами, в черных шляпах, похожие на евреев Уичиты, – они громко над чем-то хохотали. Ей нравилась даже эта целующаяся парочка, которая сейчас вышла на Лексингтон-авеню: молодая женщина прижалась к мужчине, а он у всех на виду гладит ее по талии и бедру.

Кора зарылась носом в розы и вдохнула запах. Сегодня она не завидует счастливым.

Кора полюбит ее. Она уже это знает. Она полюбит Мэри О’Делл любой. Даже если она Коре не мать, а и в самом деле только заботливая подруга матери и почерк – странное совпадение, – все равно полюбит, за то, что ей не все равно, ведь она по своей доброте не поленилась приехать из Массачусетса утешить незнакомого человека. Кора будет любить ее за то, что когда-то эта Мэри знала Корину мать, которая сейчас уже, возможно, умерла – нашлась слишком поздно. Кто бы ни сошел с поезда, этот человек скажет ей больше, чем она знала раньше. И она будет благодарна.

Кора оглядела зал в поисках женщины с темными и кудрявыми, как у нее, волосами. Вот тут-то она и заметила, что к киоску подходит дама в летах, в серой шляпке-шлеме. Кора навсегда запомнит, как поразил ее этот рот – ее собственный рот на чужом лице. Дама была толще и старше Коры, но с теми же полными губами, чуть неправильным прикусом, и квадратная челюсть еще не поплыла. В своих практичных серых туфлях она встала на цыпочки и обозревала толпу. Кора двинулась к ней, не чуя ног.

– Мэри? – произнесла она тоненьким голосом. – Мэри О’Делл?

Дама молча посмотрела на Кору. Волосы у нее были светло-рыжие, и хотя они в основном были упрятаны под шляпку-шлем, Кора заметила, что они совсем не такие, как у нее самой, и не такие, как у той женщины с шалью. Вообще, в этой даме все было не так, как Кора воображала и вспоминала. Элегантно одета: серое льняное платье со складками на бедрах, подол спереди вышит цветами. На морщинистой шее – короткая нить маленьких изящных жемчужин.

– Кора? – Они были одного роста. Глаза у нее оказались серые и большие, больше, чем у Коры.

Кора кивнула. Их обтекала толпа, люди ходили, стояли, ждали, смотрели на часы. Но Коре вдруг показалось, что они одни в этом огромном зале. Впитывали друг друга.

– Вы моя мать, – сказала Кора. Она не осуждала, но и не спрашивала. Она сразу поняла: рот, подбородок, даже нос. – Вы. Вы никакая не подруга. Вы моя мать.

Та нервно попятилась.

Кора покачала головой. Нет, она не злилась. Просто на секунду стала ребенком, и этот ребенок не желал больше терпеть, он был в восторге, у него не было времени на недопонимание. Кора раскрыла объятия навстречу этой женщине, вдохнула ее незнакомый запах пополам с запахом своих роз. Обняла ее, застывшую, напряженную. И Мэри О’Делл не оттолкнула Кору, а крепко обняла в ответ – как в самых тайных, невероятных мечтах. Вот и сбылось. Не разжимая объятий, Кора посмотрела на голубой потолок и сверкающие созвездия; взор затуманился, в носу засвербело. Они отступили друг от друга. Кора сообразила, что уронила шляпку. Наклонилась, подобрала. Обе рассмеялись и тут же замолчали.

– Ну что ж, – сказала Мэри О’Делл и потрогала Корину щеку перчаткой. – Отпираться смысла нет, верно? Ты похожа на меня как две капли воды. – Она говорила с ирландским акцентом. Кора подумала: как это славно, как ласково звучит. Она могла знать этот голос.

– Это вам. – Кора отдала ей розы. Слезы она сморгнула, но голос звучал резко, пронзительно. Кора напялила шляпу, чувствуя себя по-дурацки. – Не знаю даже, с чего начать.

Мэри О’Делл взяла розы и торжественно кивнула, как бы признавая, что да, это проблема – когда не знаешь, с чего начать.

У меня только час, сообщила она. Уж извините, но поезд на Бостон уходит в час пятнадцать, надо вовремя попасть домой. Для чего «вовремя», Мэри О’Делл не уточнила, но Кора решила, что детали подождут. И огорчаться не надо. Эта женщина, твоя мать, все утро ехала сюда и полдня будет ехать обратно. Час – неплохо для начала.

Обеденный зал располагался этажом ниже, и в нем было так же людно и шумно, как в вестибюле, но не так светло и красиво. Они отстояли очередь, взяли по чаю со льдом и уселись за единственный свободный столик. Этот столик был весь в хлебных крошках, так что они сели наискось друг от друга, стаканы с чаем поставили на колени, а розы Кора положила на свободный стул напротив. Они сидели в одинаковых позах, прямо, и ноги скрестили под стульями.

– Ты замужем. – Мэри О’Делл довольно глянула на Корино кольцо.

– Да! – Все вокруг было как-то зыбко и в то же время слишком реально. Кора поставила чай на стол. – Уже двадцать лет. У меня замечательный муж. Адвокат. Двое взрослых сыновей. – Кора открыла сумку и вынула фотографию Говарда и Эрла, сделанную в фотоателье в день выпускного, – оба в шапочках и мантиях, серьезные, даже Говард. Кора протянула фотографию матери и увидела, как та улыбнулась ее губами. Кора тысячу раз представляла себе, как покажет матери своих прекрасных сыновей, и вот мать смотрит на них, и брови у нее вразлет, как у Говарда. Мальчики. Кора им расскажет, как только вернется; теперь точно можно рассказать. Мысли побежали дальше: когда устроить визит? На Рождество, например, когда Говард с Эрлом приедут домой? Или нет, лучше на День благодарения. И так уже столько времени потеряно.

Мужчина за соседним столиком, не отрываясь от газеты, вынул фляжку из внутреннего кармана пиджака и щелчком открыл крышку.

– Вот это да, – Мэри О’Делл оторвалась от фотографии. – Слава богу. Какие прекрасные молодые люди. Ты себе не представляешь, какое это облегчение, что ты так хорошо устроилась. – Голос тревожный, неуверенный. Она смела крошки со стола и положила фотографию перед собой. – Я так волновалась, так старалась узнать, где ты. Я даже не знала… выжила ты или нет, сохранила ли прежнее имя. Думала: может, она там где-нибудь страдает, а я ничего не знаю.

– Все сложилось хорошо, – улыбнулась Кора. – Обо мне заботились. Меня удочерили хорошие люди.

Не совсем правда. Законной дочерью она не была. Но Кауфманы были к ней добры – вот это настоящая правда.

– Спасибо. Спасибо, что сказала. – Мэри О’Делл кивнула – видимо, ей до сих пор не верилось. Шляпка закачалась вверх-вниз. – Где-то в душе я знала, что у тебя все хорошо. Боялась за тебя, но была уверена, что пойму, если ты страдаешь. – Она усмехнулась и тронула мизинцем уголок глаза. – Даже не представляла, что ты в Канзасе, на ферме, с лошадьми и коровами. Всегда думала, что ты здесь, в Нью-Йорке.

– Я тоже думала, что вы живете здесь. И удивилась, что в Массачусетсе.

Кора не могла оторвать взгляда от этих знакомых губ. Словно она не только смотрит на свою мать, а (если забыть о цвете волос) как бы прозревает саму себя: вот так я буду выглядеть лет через двадцать.

Кора кивнула на ее руку:

– Вы тоже замужем.

Мэри О’Делл кивнула и показала кольцо. Бриллиант не меньше, чем у Коры.

– Ваш муж – не мой отец? – спросила Кора. Неделикатно. Но времени мало.

Мэри О’Делл глянула на мужчину с фляжкой, потом на столик с другой стороны: две девицы с теннисными ракетками что-то ищут на карте Нью-Йорка.

– Нет. – Она ответила так тихо, что Коре пришлось вслушиваться сквозь гам. – Я встретила своего мужа в двадцать один. А тебя родила в семнадцать.

Кора кивнула, гримаса подчеркнуто нейтральная. Она примерно так и думала.

– Кто мой отец?

– Парень с танцев. – Она поправила серую шляпку. – Ну, не так ужасно, как можно подумать. Я имею в виду, мы встретились на танцах. И гуляли вместе одно время. Я работала в Бостоне прислугой. Там по четвергам были танцы, такие вечера отдыха для работников, можно было повеселиться. Мы были знакомы, наверное, с месяц. – Она опустила глаза, потом робко глянула на Кору: – Ты, наверное, теперь подумаешь, что я совсем уж со дна общества.

Кора покачала головой. Не такая и страшная получается история. По сравнению с тем, что ей сулила сестра Делорес. Проституция, насилие… Но все же в Корином воображении ее родители любили друг друга, и любили дольше месяца.

– Ну и вот… по невежеству все и вышло. – Мэри О’Делл заговорила еще тише, Коре пришлось слегка пригнуться к ней, чтоб услышать. – В Ирландии я ходила в школу, книжки читала. Но про парней и про детей не знала ничего. Мама ничего не рассказывала, только: ходи в церковь да юбку не задирай. – Она улыбнулась одним углом рта, в точности как Говард. – То есть совсем ничего. Когда плыла сюда на корабле, у меня начались «праздники». Я никому и не пикнула, а сама подумала: умираю. Видишь, как? Ничего не знала, понятия не имела, что это нормально. Думала, это меня Господь наказывает за грязные мысли. Никакого представления ни о чем.

– Понимаю, – сказала Кора.

– И отец твой… тоже плохо соображал. – Она поморщилась. – Ему было только пятнадцать.

– Он ирландец? Тоже ирландец?

– Конечно. – Мэри О’Делл даже немного обиделась.

– Где он сейчас?

– Не знаю. Слышала, что уехал на Запад. Сбежал, когда я сказала ему, что беременна. Знаю только то, что говорили его друзья, а они мало что говорили.

Пятнадцать, подумала Кора. Как Луизе сейчас. На три года моложе ее мальчиков. Сейчас он, наверное, уже совсем другой человек. Кора посмотрела на свои руки. Ей всегда не нравились эти большие костяшки. У Мэри О’Делл руки маленькие, благородные.

– Как его звали?

– Зачем тебе?

– Хочу знать, как звали моего отца. Это имя могло быть моим.

Она фыркнула и отвернулась.

– Это вряд ли. Судя по тому, как он воспринял приятное известие.

– Все же я хочу знать.

– Хорошо. Джек Мёрфи. – Она устало посмотрела на Кору. – Бог свидетель, я не вру. Но как ты его найдешь? Знаешь, сколько таких Джеков Мёрфи из Ирландии приехали в Бостон, а потом отправились на Запад? Придется опросить кучу народу.

Кора сморгнула. Вот так, значит. Отца она никогда не узнает. Дело не только в том, что его невозможно найти, этого человека с обычной биографией и распространенным именем. Дело в том, что он сам захотел потеряться. Сбежал, узнав, что будет ребенок, ему не нужна была Кора. Сестра Делорес была наполовину права.

– Волосы у тебя от него, – сказала мать нехотя. – Нет, его не за что ненавидеть. В то время я ненавидела, теперь нет. Просто он был совсем мальчик; ну, испугался. Кажется, он из бедной, многодетной семьи. Не захотел тоже стать многодетным. – Она философски пожала плечами, но рука, поднесшая чай к губам, дрожала.

– Как жаль, – сказала Кора. – Вам, наверно, тяжело пришлось.

– Ну… Я жалела тебя. Тебя и только тебя, – она глянула на Кору и отвернулась. – Но я не могла о тебе позаботиться одна, без мужа. У меня не было выбора.

– Я понимаю, – сказала Кора.

Она понимала. Она поняла охотно, с готовностью. Наклонилась через стол и взяла Мэри О’Делл за руку; ладонь оказалась грубей, чем Кора ожидала. – Я не виню вас. Я совершенно вас не виню.

Рука Мэри О’Делл не двинулась; жест остался без ответа. Кора неуверенно убрала руку и положила на колено.

– Я винила себя. Видит бог, как я себя винила. – Она снова оглянулась на соседние столики. – Я не хотела тебя там оставлять.

– Где оставлять?

– В миссии. Миссия Флоренс Найт. Там были хорошие люди, я знала, что они тебя пристроят. Но мне там было ужасно. Остальные женщины… со дна, настоящие уличные. – Она потеребила нитку жемчуга. – А некоторые, представляешь, и там продолжали этим заниматься. Приходили погреться. Только у меня был ребенок, и, кажется, я одна там была из приличной семьи, жертва случая. Но я не знала, куда еще пойти. В Бостоне оставаться не могла. В Бостоне двоюродные сестры, тети, дядя. Опозорила бы их. Отослали бы меня обратно в Ирландию, а там я точно пошла бы по рукам. Ну, сказала, что получила в Нью-Йорке хорошую работу с проживанием, а сама спряталась в миссии и родила тебя. Потом уже без тебя вернулась в Бостон и всем рассказала, что меня ограбили, пригрозили ножом и отобрали все деньги. – Знакомая кривая улыбка. – И все меня жалели.

Кора помолчала.

– А потом что?

– Потом ничего. Жизнь продолжалась. Я никогда никому об этом не рассказывала. Как будто ничего не случилось. – Она подняла голову. – Никаких последствий. Вышла замуж за хорошего человека, мы преуспеваем. Двое наших сыновей занимаются политикой, – она приосанилась, – а дочь недавно вышла замуж, семья жениха тоже очень приличная.

– То есть у меня… – с трудом вымолвила Кора. – У меня есть братья? И сестра? В Хаверхилле?

Мэри О’Делл поколебалась.

– Не родные. Единоутробные.

– Но все-таки у меня…

– Они про тебя ничего не знают, я же говорю. Никто не знает.

Кора опустила глаза. Она поняла. Ну конечно. Дурацкая вышла бы история, если б в Уичите у какой-нибудь гранд-дамы почтенных лет – из их клуба, скажем, – вдруг обнаружился внебрачный младенец. И пусть этому младенцу уже тридцать шесть лет, пусть он уже сам детей родил – что это меняет? Грех есть грех. Кора опозорит целую семью; а значит, они разозлятся на нее и отвергнут.

– Вы им обо мне не расскажете.

– Нет. – В этом слове не было ни тени сомнения; оно не оставляло места для споров; четко и ясно. – А так как я тебя не знаю и мне неведомы твои планы, скажу тебе просто. – Ирландский акцент стал заметнее и перестал быть ласковым. – Я абсолютно уверена, что мои дети, как и я, не захотят, чтобы ты меня опозорила. Мы друг за друга горой. Будешь нам вредить – пеняй на себя.

Кора отвернулась. Предупреждение хитро и жестко – оно и понятно. Мэри О’Делл, ее мать, вообще хитрая и жесткая дама; она была такой и в семнадцать, когда забеременела, когда Кора впервые стала угрозой ее выживанию. Вот и теперь не стоит ждать, что она растрогается и оттает. Кора не знала своей матери и, скорее всего, так и не узнает, но, по крайней мере, одно она поняла: эта женщина еще девчонкой вытащила себя из болота, выживать она умела. Многие ли семнадцатилетние девочки смогли бы сохранить такую тайну? А она смогла. И родила, и вернулась в Массачусетс, и придумала сказку про ограбление, и вела себя так, будто никого не рожала, и спокойно смотрела всем в глаза. А теперь боится, что Кора нагрянет и разрушит ее законный брак, ее семью, ее общественное положение, все, за что она страдала и лгала, во имя чего много лет назад бросила ребенка. Она не знает, что угрозы не нужны. Кора прекрасно понимала, что страшит Мэри О’Делл.

– Я не буду вам вредить, – сказала Кора на удивление спокойно.

Она забрала фото мальчиков и положила в ридикюль.

Мэри О’Делл посмотрела на пустое место, где только что была фотография.

– Прости, – шепотом сказала она. – Жаль, что все так сложилось.

– Я понимаю. Я не появлюсь в Хаверхилле без приглашения. – Кора попыталась рассмеяться, но смех вышел жалкий. – А приглашения вроде бы не предвидится.

– Хей-ве-рилл. Просто чтобы ты знала: там нет второго «х».

Кора чуть не отвесила ей пощечину. Чуть не плеснула ей чаем в лицо. От гнева, от мгновенно вскипевшего унижения. Она пытается оставаться доброй, милосердной, не показывать, что расстроилась. Она вошла в положение, она понимает, отчего ей нельзя приехать. Она постаралась понять. Но нет, она все сделала неправильно: не Хаверхилл, а Хейверилл. Откуда ей знать, как произносится этот город, где живет ее семья? Где вместе выросли ее братья и сестра? Этот город, о котором она впервые услышала две недели назад? Нет. Она не знала про «х».

Но она ничего не сказала. Что толку злиться; обижать эту женщину, у которой и впрямь не было выбора. Какой смысл? Мужчина с флягой мутным взглядом таращился в стол.

– Зачем вы написали в приют? – спросила Кора. – И сегодня зачем приехали?

Мэри О’Делл отвернулась, так чтобы Кора не видела ее лица; только шляпку, серый шлем, отделанный бусами.

– Я же говорю. Мне нужно было увидеть, кто ты, кем стала. Это меня долго мучило, – все так же тихо, нерешительно сказала она. – Я хотела выдать себя за подругу твоей матери, за ее знакомую. Глупо. Не знаю, о чем я думала. – Она посмотрела на Кору и улыбнулась ей знакомыми губами. – Но я рада, что приехала. Такое облегчение, такое счастье – видеть тебя, знать, что у тебя все прекрасно, что ты выросла не на улице, что ты стала успешным, приличным человеком.

Кора кивнула. Успешным и приличным. Можно поду мать, это то же самое, что «все прекрасно».

– Ты подарила мне сегодня бесценный подарок. – Она потрепала Кору по щеке. – Если приедешь в Хейверилл, вонзишь шип в мое тело. Но если мы расстанемся и больше никогда друг друга не увидим – навсегда останешься розой в моем сердце.

В отвращении Кора чуть не поморщилась. Как будто пахнуло вонью, а виду показывать нельзя. Роза в ее сердце. Слушать жалко. Какая нелепица. Эта женщина – эта ловкая, жесткая особа – разводит тут розы-грезы, несет напыщенную утешительную чушь. Интересно, она выдумала эти слова, когда ночью в постели вычисляла, как бы ей и на дочь посмотреть, и семью не потерять? В глазах-то у нее боль, настоящая мука, а при этом – «роза в сердце». Неужели ей больше нечего сказать Коре и себе самой?

Но когда пришло время расставаться, Кора проводила ее до поезда. Злиться было некогда: осталось несколько минут. Мэри О’Делл не поинтересовалась ее адресом в Канзасе. Даже для вида не намекнула на следующую встречу. Грядущее прощание было окончательным, точно смерть. Но как ни несчастна Кора, она будет цепляться за каждую минуту.

Потом она скажет себе спасибо, что не испортила эти последние минуты. Потому что только в подземных сумерках платформы ей наконец пришло в голову задать один важный вопрос.

– Мэри, – только так Кора могла ее назвать. Эта женщина не была мамой. А «миссис О’Делл» – это попросту жестоко. – Сколько лет мне было, когда вы ушли?

Она смотрела не на Кору, а на свой поезд. В профиль она вдруг показалась Коре старше, старее, под глазами стали заметны бледные мешки.

– Полгода. Ровно полгода. Они сказали, я должна нянчить тебя до этого возраста.

Полгода. Ровно. Значит, она ушла в тот самый день, когда ей разрешили. Правильно, чего тянуть-то. Кора вспомнила своих близнецов в этом возрасте: их молочный запах и как они цеплялись за нее ручонками. После их рождения она была очень больна, но скорее дала бы себе отрезать обе руки, чем куда-то от них уйти. А ведь она была немногим старше. Но нет, нельзя сравнивать. У Мэри О’Делл не было мужа, не было заботливого Алана – только стремление выжить. И злиться нет смысла, особенно сейчас; времени почти нет, а надо еще кое-что спросить.

– Но в приют я попала трехлетней, – сказала Кора. – В документах говорится, что я поступила из миссии Флоренс Найт. Значит, я провела там несколько лет. Без вас.

Мэри О’Делл поморщилась.

– Прости. Я говорила им, чтобы они как можно скорее поместили тебя в дом, в католическую семью. Не хотела оставлять тебя среди этих… женщин, которые там жили. – Она ссутулилась. – Боялась, что кто-нибудь из них тебя возьмет. Меня-то они не любили, это точно, но тебя все время тискали, на руках носили. Мне это не нравилось. Уличные девицы, сама понимаешь. Или по крайней мере девушки весьма легкого поведения. Некоторые больные, испитые. Скорее всего, сами иметь детей не могли.

Кора отвернулась. Никакого сопереживания. Но нужно спросить. Сейчас или никогда.

– Вы случайно не помните женщины с длинными темными волосами? У нее еще шаль была? Она не говорила по-английски.

– А, да они там все примерно такие и были. Шлялись туда-сюда с распущенными волосами, в коротких платьях. У меня одной было нормальное пальто. – Можно подумать, это ее заслуга. – Но какой-то особенной женщины с шалью я не помню. – Она нахмурилась. – А что?

– Нет, ничего.

Кора не знала, была та женщина с шалью или ее не было; а теперь уже никогда и не узнает. Может, та женщина держала ее на руках лишь однажды. Их было много, и все тискали ее в семь месяцев, и в восемь, и в два года. В любом случае искать больше некого. Мэри О’Делл должна отправиться в свой Массачусетс – без шипа в теле, но с розой в душе. Вот и славно, подумала Кора, потому что букет настоящих роз, тех самых, желтых, она оставила на стуле в обеденном зале. Кора заметила, когда они вышли из-за стола, и хотела напомнить, но вовремя поняла: Мэри О’Делл забыла розы нарочно. В конце концов, в Хейверилле, скорее всего, никто не знает, что сегодня респектабельная матрона ездила в Нью-Йорк. И если она явится к своему мистеру О’Деллу с охапкой роз, придется выдумывать еще какую-нибудь ложь.

Ничего страшного, решила Кора; поезд между тем залязгал и заклацал, собираясь в путь. Дорогой был букет – пусть кому-то повезет, пусть кто-то найдет его и обрадуется.

– Мне пора. – Мэри О’Делл повернулась к Коре. Голос у нее был уверенный, но в серых глазах такая безнадежность, что Кора снова шагнула вперед и обняла ее. На этот раз медленнее, осторожнее, не так по-детски порывисто. Плечи у Мэри О’Делл, узкие, как и у Коры, снова напряглись, но она тоже обняла Кору и не отпускала, пока проводник из окна не попросил ее садиться в поезд; тогда она отступила, не сводя с Коры глаз. Серая шляпка-шлем была теперь немного набекрень.

– Приятно было познакомиться, – машинально сказала Кора. Привычная пустая вежливость.

Но неважно, что она сказала и было ли это правдой. Поезд снова вздохнул, на этот раз не на шутку, и Мэри О’Делл пошла к вагону. Не обернулась ни разу. Но Кора, не желая лишаться и последнего мимолетного мига, досмотрела, как мать поднимает юбку и осторожно взбирается в вагон.

 

Глава 15

Кора ровно до трех ждала Луизу снаружи, хотя на улице было жарко, а другие танцоры уже вышли. Ей хотелось урвать несколько вольных минут и собраться с духом: впереди был длинный вечер, и нельзя показывать Луизе свою рану, не то она насыплет туда соли своими провокациями. Надо притвориться, что никакой раны нет, и самой в это поверить. Осторожно, не думай про Хейверилл, Массачусетс, шипы в теле; забудь о своем горе, от которого буквально лопается сердце. Хорошо хоть не пятница, а то бы предстояло два дня без отрыва от Луизы. Нет, завтра утром Кора снова отведет Луизу в класс, а сама вернется в пустую квартиру и сможет погоревать как следует. У нее будет на это целых пять часов одиночества.

Или не одиночества. Если уж с кем и делиться, то, пожалуй, с Йозефом Шмидтом. Прийти в ту же аптеку, купить лимонада. Может, ей это пришло на ум потому, что немец и так уже много про нее знает. А может быть, и не поэтому. Ладно, неважно.

Ну а сегодня… сегодня Луиза будет вымотанная, как обычно; такую Луизу вполне можно вынести. По дороге домой у нее обычно нет сил задираться, а если она и открывает рот, то не для беседы, а чтобы сообщить, например, как красив Тед Шон; какие идиотки другие танцовщицы; и как она хочет поскорей принять ванну. На это отвечать необязательно, что сегодня очень кстати. Пусть Луиза молчит или пусть трещит о своем, лишь бы не препираться: в носу – запах роз с Центрального вокзала, перед глазами – мятый подол садящейся в поезд Мэри О’Делл. Кора поднимает брови и глотает слезы на углу Семьдесят второй и Бродвея.

Хоть бы сегодня Луизу в танцклассе как следует погоняли по жаре.

Ровно в три Кора направилась в подвал; Луиза окликнула ее снизу и пробежала пол-лестницы ей навстречу. Глаза у нее горели, она улыбалась и, хотя еще не успела переодеться, усталой не выглядела – ее переполнял восторг.

– Меня взяли! – Она влажной теплой ладонью стиснула Корин локоть. – Меня взяли в труппу, Кора! Они выбрали меня! Мисс Рут приехала, и они приняли решение. Пойдем в студию, она хочет с тобой поговорить. Они выбрали только одну девушку! – Луиза ткнула себя в грудь, обтянутую мокрым трико: – Меня.

– Ой, Луиза! – Кора схватила ее за руки. – Ну молодчинка!

Да, в этот миг Кора забыла о своем горе. Она знала, что Луиза изо всех сил стремилась попасть в труппу. Приятно видеть, как сбываются мечты, даже чужие.

– Правда, здорово? Ну здорово же! Прямо сейчас отправлю маме телеграмму. Зайдем по дороге домой.

Из студии вышла высокая узколицая танцовщица; на лбу испарина. Проходя мимо, враждебно глянула на Луизу. Луиза в ответ улыбнулась и помахала.

– Кто бы мог подумать! – сказала она в спину девушке. – Старушка Луизочка – единственная, кого выбрали! – Девушка скрылась наверху, и сияющая Луиза повернулась к Коре: – Я приступаю немедленно. Завтра вместе с труппой еду в Филадельфию, вечером представление.

– В Филадельфию? – Кора облокотилась на перила. – Завтра? Как это?

– Я так и знала, что вы не поверите. Так и сказала: она не поверит! Спросите мисс Рут. – И она весьма настойчиво потянула Кору за локоть. – Спуститесь и спросите сами. Она вас ждет.

Внизу, в студии, у пианино стояла безукоризненно прямая Рут Сен-Дени: белые волосы забраны в пучок на затылке, длинная черная юбка, босые ноги. Да, подтвердила она, Луиза говорит правду. Завтра утром ее ждут в студии с вещами на два дня. Труппа вместе с Луизой сразу после занятий уезжает в Филадельфию. Представление закончится поздним вечером, переночуют в отеле, наутро выедут обратно и к началу занятий будут здесь.

– Беспокоиться нет нужды, – заверила она Кору и снисходительно взмахнула рукой; от запястья к локтю скользнул нефритовый браслет. – Я еду с ними и буду лично отвечать за Луизу. – Она повернулась к девочке: – Мы будем спать в одной комнате.

Очевидно, Луиза по-прежнему питала неприязнь к фальшивым улыбкам, но на нейтральную мину ее хватило.

– И если в Филадельфии все будет хорошо, – продолжила Сен-Дени, пристально глянув на Луизу, – то есть, я имею в виду, все, и Луиза будет не только хорошо танцевать, но и вести себя, как следует в студии «Денишон», – тогда Луиза присоединится к труппе. – Рут кивнула Коре: – Уже в конце недели Луиза сможет переехать в наш пансион. Мужчины и женщины у нас живут на разных этажах, и, разумеется, есть своя компаньонка.

Луиза весело глянула на Кору:

– Сможете поехать домой. Езжайте завтра, если хотите. Все будет прекрасно!

И, не дожидаясь Кориного ответа, ушла переодеваться. Кора стоически проводила ее взглядом. Похоже, Луиза предпочитает жить в одной комнате с кем угодно, даже со строгой Сен-Дени, только бы не с Корой. Она радуется Кориному отъезду – пожалуй, не меньше, чем поездке в Филадельфию и приглашению в труппу. Ну что ж, она права. Нет причин задерживаться в Нью-Йорке, нет и желания. Как и Луиза, Кора съездила не зря. У нее были вопросы – она получила ответы, пусть и удручающие. Может, в Уичите горе смягчится, и в конце концов Кора будет рада, что съездила в Нью-Йорк, благодарна за то, что ей удалось хотя бы разок поговорить с матерью и узнать имя отца. Она привезет домой воспоминания о бродвейских ревю, о поездках на метро, о шестидесятиэтажных зданиях. И будет помнить Йозефа Шмидта, и как они шли по улице и везли радио в коляске, и как его пальцы дотронулись до ее уха, и как он на нее смотрел. Она запомнит, как пробудила в нем желание, как желание пробудилось в ней. Или об этом лучше не вспоминать? Неизвестно. Вот приедет домой и узнает.

Луиза настояла, чтобы сели обедать у стойки в забегаловке напротив: ей хотелось поделиться радостью с Флойдом и заодно поработать над дикцией. Кора согласилась: во-первых, Луиза это заслужила, во-вторых, не хотелось препираться, а в-главных, ей вообще тяжело было сейчас поддерживать разговор, тем более с Луизой, – пусть девчонка отвлечется на Флойда. Расчет оказался верен. Добрых полчаса Кора нехотя ковыряла горячий бутерброд с сыром, а Луиза поедала сливочный пломбир с сиропом и иногда улыбалась последней, отчаянной попытке Флойда ее покорить. Молодой человек старался как мог. Других покупателей игнорировал, зато в Луизин пломбир по первому намеку добавлял взбитые сливки. Луиза получила и дополнительную вишенку, которую принялась сосать черенком наружу, как леденец, так что губы стали ярко-алыми. Но Кора и тут не вмешалась. Скоро за Луизой будет следить Сен-Дени, пусть она и наводит лоск на Луизины манеры. Ну а Корина миссия выполнена, она сдает дела; вот и прекрасно.

Но когда Флойд перегнулся через стойку и что-то очень тихо зашептал Луизе в ухо, Кора многозначительно прокашлялась и заявила, что им пора.

– Почему это? Почему пора? – Луиза скусила черенок и зажевала вишню, как резинку. – Если вы уже поели, идите, я вас догоню.

– Нет, ты идешь со мной и прямо сейчас. – От боли в груди голос был резким и ломким. – Потому что хорошего понемножку, Луиза. Честное слово. Хорошего понемножку. – Кора встала, и лицо у нее, видимо, было такое, что Луиза без дальнейших возражений промокнула рот салфеткой и пожелала Флойду доброй ночи.

Позже, когда Кора в постели дочитывала «Век невинности», Луиза спросила: что это вы сегодня такая мрачная.

– Вы весь вечер как в воду опущенная. – Луиза стояла у постели в ночной рубашке бледно-розового шелка – без рукавов, с подолом едва ли до колен. Как из брачного приданого; Кора не представляла, откуда она могла взяться у девочки. Кора пыталась читать дальше, но чувствовала, что Луиза стоит рядом и смотрит. Сама-то Луиза частенько закрывала лицо книгой, а вот другим мешала читать без зазрения совести.

– Что с вами? Мне уже бояться? Вид у вас такой, будто вы собрались кого-то убить.

– Все хорошо. – Кора выдавила улыбку. У нее болела челюсть, оттого что она долго сжимала зубы. Но Кора не злилась, нет. Только печаль, разочарование, усталость от плохого дня.

– Мама говорит, когда строишь такое лицо, морщины появляются. Я не вас имею в виду. Но не говорите потом, что я не предупреждала. – Луиза надела туфли, процокала по полу в ванную и закрыла за собой дверь.

Кора снова уставилась в книгу. Если Луизе охота посмотреть, как ее ночнушка выглядит с каблуками, пожалуйста, пусть смотрит – не выходя из ванной. Ей не хотелось спорить. Хотелось лишь остаться одной и мирно почитать. Но и книга сегодня раздражала. Луиза права насчет героя: никакой он не герой; старик уже, нелюбимая жена давно умерла, а он все никак не может собраться с духом и посмотреть в глаза своей настоящей любви, которая тоже успела постареть. Кора читала прищурившись, и все же вбирала каждое слово, хотя подбородок трясся, а строчки расплывались. Дочитав, закрыла книгу и скрестила руки, глядя в гороховую стенку. Отвратительный финал. Этот дурак потратил жизнь впустую. Кора нахмурилась и почувствовала, как углубляются морщины на лице. Да, верно, правы Луиза и ее мать, она сама себя старит. Теперь-то Кора знает в точности, как именно состарится, как будет выглядеть лет через двадцать, а то и меньше. Как Мэри О’Делл.

Луиза распахнула дверь ванной и молча встала на пороге, явно ожидая, что Кора на нее посмотрит. Кора и посмотрела – раздраженно, и тогда Луиза отвернулась; одна черная прядь прилипла к губам. Луиза все еще была на каблуках, и, когда крутилась туда-сюда, подол ночной рубашки вихрился.

– Вчера ночью стреляли, вы слышали?

Кора покачала головой, но Луиза не смотрела. Потом глянула на Кору выжидающе.

– Нет, – сказала та.

– А. Ну вот. Завтра, наверное, в газетах напишут. Девочка сегодня рассказывала на занятиях. В квартале от ее дома. – Снимая туфли, Луиза оперлась на косяк. – Сказала, агенту стукнули на самогонный аппарат, а когда приехала полиция, кто-то начал стрелять. И в подъезде убили мальчика. Она говорит, его кровь и мозги разбрызгались по всему крыльцу.

Кора нахмурилась; она сразу подумала про Говарда и Эрла – всегда о них думала, когда ей рассказывали про убитых или раненых мальчиков, любых, каких угодно.

– Ужасно.

– Да уж. – Луиза взяла в руки по туфле и подошла к кровати. – Она сказала, с тех пор как приняли сухой закон, у них в окрестностях стало гораздо страшнее. Раньше, говорит, такого не случалось никогда. Было безопасно.

Кора опять кивнула, уже начеку. Понятно, что Луиза задумала. Хочет затеять спор.

– Не знаю, не уверена, – пробормотала Кора, залезла поглубже под простыню и прижалась щекой к подушке. – Не надо было связываться с бутлегерами и самогонщиками.

– А он и не связывался. – Луиза бросила туфли у кровати. – Он вообще был ни при чем. Просто жил в этом доме, со своей семьей, и нечаянно оказался в подъезде. Та девчонка говорит, что всегда его знала, он был просто хороший парень.

Кора молчала, прислушиваясь к гудению вентилятора. Нет, ее не втянешь в спор. У нее нет сил.

Луиза вздохнула и легла в постель. От нее пахло зубной пастой и тальком. Ночи были такие теплые, что Кора и Луиза спали под простыней, а тонкое хлопчатое покрывало складывали в ногах.

– Как глупо, – сказала Луиза, натягивая на себя простыню. – Люди же все равно пьют и будут пить. Ну хочется им выпить, вот и все. – Она покосилась на воротничок Кориной ночной рубашки. – Как вы только спите в этом, неужели вам не мешает? Кружева эти на шее… Неудобно же. А что думает ваш муж?

Кора молча потянулась к выключателю. Она не собирается спорить ни о ночной рубашке, ни о сухом законе – ни о чем. Она собирается спать, ничего не чувствовать, завершить этот длинный день наконец.

И она уснула почти мгновенно. Но ей снились сны; и один сон Кора вспомнит наутро и будет помнить еще долго. Вот этот сон. Прямо в ночной рубашке, с кружевом на воротничке, с хлопчатым подолом до полу, она сидит за столом у себя в гостиной, в Уичите. Рядом с ней Алан и Реймонд Уокер, в костюмах, с чашками чая в руках. Они приветливы, мило с нею беседуют, но у Алана одна рука под столом, и у Реймонда тоже, и видно по глазам: там, под столом, делается что-то запретное. Кора не смотрит под стол, этого и не требуется; видно по улыбкам, по озорным взглядам. И это дико злит Кору. Она подносит ко рту чашку с чаем, а там пиво, и во сне оно сладкое, как чай с медом. «Как жидкое золото», – говорит Алан и поднимает свою чашку, словно хочет сказать тост за ее здоровье. Снаружи воют сирены, все ближе, – может, взаправдашние нью-йоркские сирены с темных улиц ворвались в ее сон, – но ей так хочется пить, такая жажда, что она перестает сходить с ума и беспокоиться о сиренах и делает долгий глоток из своей чашки, и это такая упоительная сладость, такая восхитительная прохлада, что она запрокидывает голову и осушает чашку до дна. Алан улыбается и говорит: все будет хорошо. Надо прятаться, но мы не плохие люди. Мы просто хотим пить.

Она так и не поняла, от чего проснулась. Позже сообразила, что в комнате давно стоит тишина, никакого движения, только мерный шум вентилятора. И все-таки она проснулась; то ли жарко стало, то ли выхлоп машины разбудил. Она немного полежала, не открывая глаз, вспоминая странный сон и воображаемую сладость пива. Сон, а не воспоминание. По улице проехала машина, протарахтела другая, и Кора открыла глаза. Тонкая занавеска сияла, подсвеченная оранжевыми огнями улицы, и Кора перевернулась на другой бок, осторожно, чтоб не потревожить Луизу. За прошедшие недели Кора привыкла делить постель и лежать на своей половине, не раскидывая руки и ноги, как дома на широкой кровати. Вот и теперь она вгляделась в полутьму: где там Луизина голова и сколько осталось места ей.

Но головы не было, только белая подушка.

Кора села и пошарила по простыне.

– Луиза?

Шум вентилятора. Кора потянулась к выключателю, ладонью заслонила глаза от света. В ванной темно. Кора откинула простыню и встала.

– Луиза! Ты здесь? Отзовись.

Она еще раз, для верности, заглянула в ванную и побежала на кухню. В гостиной дернула за цепочку торшера. Сиамский кот не мигая глядел со стены.

Кора бросилась назад в спальню и схватила с тумбочки часы. Три двадцать ночи. Она задрала подол ночнушки, встала одним коленом на постель и заглянула за другую сторону кровати, где Луиза вечером бросила туфли. Туфель не было. Ну конечно же их не было. Луиза нарочно их там оставила, открыто, прямо у нее на глазах. Сколько было времени? Десять вечера? Пять часов назад. Когда она ушла – неизвестно. Кора отодвинула занавеску на окне и посмотрела на улицу. Даже в этот ранний час там не было пустынно; мужчины и женщины шагали по тротуарам, садились в такси, стояли на углах по двое-трое. В доме напротив кое-где горели окна. Но закусочная была закрыта, вывеска не светилась, свет не горел. Мужчина без пиджака помахал ей с тротуара, двое его приятелей засмеялись, как смеются всяким голоногим девчонкам на улице. Нашли спектакль; Кора в строгой ночной сорочке с кружевным воротничком, с волосами по плечам, шагнула от окна и скрестила руки на груди. Сердце колотилось.

Что теперь делать? Будить соседей? Кора кого-то встречала в подъезде и на лестнице, но эти люди даже «здрасьте» ей не говорили. Пойти покричать на улице? Спросить прохожего, как найти полицейского? И что полицейский? Примет заявление? Кора потеребила кружева на воротничке. Пожалуй, настоящую тревогу поднимать нет нужды. С Луизой, скорее всего, ничего не случилось. Она просто сбежала повеселиться и скоро придет. Тогда-то Кора ей и задаст. Отругает как следует, все ей выскажет: и как Луиза ее напугала, и какая это дичайшая глупость – гулять среди ночи по Нью-Йорку в одиночку. Или она не понимает, что Коре достаточно сказать одно словечко Рут Сен-Дени – одно словечко, – и Луиза вылетит из труппы и не поедет ни в какую Филадельфию?

Кора выключила свет, чтоб ее не увидели снаружи, и снова подошла к окну. Дурочка, думала она, рыская взглядом туда-сюда по улице. Пожалуй, действительно надо бы доложить Сен-Дени. И Луиза поедет обратно в Канзас, из-за своего ребячества потеряет все. Но Кора понимала, что, если Луиза вернется, Кора не будет на нее доносить. Да, девчонку надо наказать, но не так жестоко; ведь у нее почти получилось, ее выбрали, одну-единственную.

Неизвестно, сколько прошло времени, но в конце концов Кора увидела парочку, которая двигалась по тротуару как-то странно: фигура повыше держалась прямо и то ли тащила, то ли поддерживала другую фигурку, поменьше, в светлом платье без рукавов. Кора прижалась лбом к оконному стеклу, прищурилась и увидела стриженые черные волосы. Схватила с кухонного стола ключи и босиком поскакала вниз по лестнице, одной рукой хватаясь за узкие перила. К площадке первого этажа Кора уже слышала собственное дыхание; ноздри у нее раздувались, как у разъяренного быка. Она сбежала вниз, промчалась по щербатому полу подъезда и попыталась распахнуть дверь на улицу, но обнаружила, что ее закрыли на ночь. Кора отщелкнула замок и распахнула дверь, с силой грохнув ею о наружную стену.

– Ой, здравствуйте…

На крылечке стоял Флойд Смизерс. Галстук-бабочка болтался у него на воротнике. Флойд стоял весьма смирно, изо всех сил стараясь удержать Луизу, которая обмякла у него на руке, как тряпичная кукла. На ней по-прежнему была ночная сорочка и туфли на каблуках. Луиза подняла голову, приоткрыла глаза и посмотрела на Кору.

– И-ти-ить-колотить… Н-не… надо меня… к ней… А? Ну, куда-нибудь… в другое место? Т-только… н-не… к ней… – Она скорчила Коре рожу. – У тебя… отвр… тительный балахон, ты прям как Мэри-бедняжка… со своим барашком…

Флойд выдержал Корин взгляд. Парень был встревожен и совершенно трезв.

– Я ее просто проводил.

Кора на мгновение лишилась дара речи. Ей захотелось раскорябать его румяное студенческое лицо острым ключом от двери. Вот кто виноват, даже больше, чем Луиза. Теперь-то Кора поняла, о чем они шептались над стойкой. Он это все и задумал – вытащил пятнадцатилетнюю девчонку из дому одну, напоил в хлам, а потом… что он с ней сделал? Ночь была теплая, душная, но Кору от ужаса бросило в дрожь.

– Вы отвратительны, – яростно прошептала она. – Я вызову полицию.

Он замотал головой:

– Да я вовсе не собирался… – Тут Луиза стала вываливаться у него из рук, и он для устойчивости пошире расставил ноги.

– Догадываюсь, что вы собирались. – Кора подскочила к Луизе с другой стороны и обвила ее вялую голую руку вокруг своей шеи. – Я ее забираю, большое спасибо. Но будьте уверены, Флойд, я с вами не прощаюсь. Увидимся в полиции. Она ребенок, ей пятнадцать лет, и вы это знали.

Флойд высвободился и шагнул в сторону. Луиза всем телом повисла на Коре, они пошатнулись и навалились на стену. Некрупная Луиза оказалась неожиданно тяжелой; плотной, как намокшая губка, да еще и шелковая сорочка скользила – трудно ухватиться. Кора выпрямилась, обняла Луизу свободной рукой за талию и осторожно шагнула к лестнице. Луиза положила голову ей на плечо и прошептала что-то неразборчивое. От нее пахло кислым молоком и хвоей.

– Флойд. – Кора, тяжело дыша, повернула к нему голову. Может, он уже ушел. – Флойд?

– Да?

Кора прикрыла глаза.

– Три этажа. Помогите мне.

Он подскочил, взял Луизу на руки и молча понес по лестнице. Луиза вяло отбрыкивалась, невнятно возмущалась и шлепала его по спине. На площадке второго этажа у нее с ноги свалилась туфля, но Кора не стала поднимать. Еще чего. Может, завтра утром найдется, а может, и нет. Эту потерю, сочла Кора, Луиза заслужила.

Флойд остановился у дверей квартиры, переводя дыхание. Кора вставила ключ в замок. Луиза, которую восхождение несколько оживило, тоже громко сопела, но нарочно, в шутку, выдыхая прямо Коре в ухо едкие хвойные пары.

– Н-н-ну как, Кора? А? – пробормотала она, не открывая глаз. – Эт’ знаешь чт… что? Эт’ джин, во-от. П-пробуй. Честно. П-пробуй, можт занудства поубавится…

Кора открыла дверь и прошла через кухню в спальню.

– На кровать, – распорядилась она и дернула цепочку, включая свет.

Флойд свалил Луизу на кровать, не очень-то нежно, и отступил на шаг, тяжело дыша, еще красный от натуги. Раскаяния у него, кажется, поубавилось. Теперь он, похоже, обижен. Очевидно, думает, что искупил вину, доставив Луизу на этаж. Этого совершенно недостаточно.

– Между нами ничего не было, – сказал Флойд. – Ничего. Я ее просто проводил.

Кора вгляделась в него: не врет? Ей хотелось верить. Отчаянно хотелось. Но он может плести что угодно, чтоб выпутаться. Румянец делает его еще моложе, совсем мальчишкой. Может, и не врет. Ну а как проверишь?

Кора испепелила его взглядом:

– Почему вы до сих пор здесь?

Флойд развел руками, повернулся и выскочил из комнаты. Хлопнула дверь. Луиза опять засмеялась. Она лежала на боку, подтянув голые коленки к подбородку. Но вдруг замолчала, насупив черные бровки. Приложила руку к животу и вдруг сильно помрачнела, даже струхнула.

– Ой. Ой-ой. Кажется, меня сейчас стошнит.

Кора поморщилась. Вот и все девчонкины угрызения. Коре ее не жалко.

– Бога ради, в ванной. И учти, я тебя не понесу. Не можешь идти – ползи.

Луиза – удивительно – так и сделала: перекатилась на живот и поставила руки на пол. Попыталась съехать с кровати вся, потеряла равновесие и упала, так что подол ночнушки задрался до бедер. Но тут же очухалась и, тихо подвывая, поползла на четвереньках, как годовалый ребенок, в темную ванную. К облегчению Коры, белье на ней присутствовало.

Кора прошла за ней в ванную и включила свет. Два блестящих таракана метнулись в слив раковины, и Луиза уткнулась лицом в сгиб локтя. Она лежала на боку рядом с унитазом. Кора, на которую до головокружения давили красные стены, оперлась на раковину. Хотелось лечь обратно в постель и уснуть, но если ей нужна правда, надо вытрясти ее немедленно.

– Где ты взяла спиртное? Где Флойд взял спиртное?

Луиза улыбнулась, по-прежнему закрывая глаза бледной рукой.

– Понятия не имею. Я просто пошла с ним.

«Пнятия» и «пышла» прозвучали вполне по-канзасски; куда только девалось новое столичное произношение.

– Чертовски отличное место, Кора. Заходишь, как будто в телефонную будку, потом стучишь в стенку, как надо, дверка открывается, и ты внутри. Ловко?

– Подпольный кабак, стало быть.

– Ну ты подумай. Как вы осведомлены. Я в восхищении.

Коре захотелось ее пнуть. Она была в такой ярости, что чуть не схватила девчонку за шиворот и не встряхнула хорошенько, – может, протрезвеет и начнет соображать, что дело-то нешуточное, что эти ее шпильки сейчас абсолютно неуместны. Ушла с парнем, без компаньонки, вернулась пьяная. Коре придется звонить родителям. И что она им скажет? Что их дочь, возможно, изнасиловали? А что они – к доктору велят бежать? А может, Флойд и не соврал. Может, он не тронул Луизу, и доктор подтвердит, что насилия не было. Тогда Кора может и не говорить родителям. Только пусть Луиза сначала перестанет ухмыляться и делать вид, что все это дико смешно.

Луиза закрыла рот ладонью и села. С пьяными Коре не приходилось иметь дело, но она ухаживала за детьми и мужем, когда те болели гриппом и их тошнило. Поэтому она успела пригнуть Луизину голову к унитазу, как раз когда она извергла водопад прозрачной жидкости с запахом скорее желчи, чем хвои. Коре пришлось отвернуться, а то бы ее саму вырвало, но она все равно держала Луизу за узенькие плечи. Луизу выворачивало, а Кора гладила ее по спине.

– Пусть все выйдет, – приговаривала она. – Давай, давай. Пусть выйдет.

Наконец Луиза оторвалась от унитаза; в желудке ничего не осталось. Нос и щеки порозовели, глаза стали мутные, невидящие. Она отпрянула к ванне и села там на пол, поджав голые ноги. Бретелька сползла с плеча. Кора смыла воду в туалете, тоже села на пол и привалилась к стене.

– Вот это да, – прошептала Луиза. – Какое облегчение.

Кора покачала головой. А она еще плечи ей гладила, хотела помочь и утешить. Эта девица вовсе не раскаивается и вообще не понимает, что происходит.

– Луиза. Ситуация очень серьезная. Я должна тебя спросить, а ты должна мне честно ответить. Он тобой воспользовался?

Темные глаза посмотрели на Кору и – невероятно – даже теперь, сидя на полу с обслюнявленным подбородком, Луиза взирала снисходительно, самодовольно. Она захихикала, но потрясла головой.

– Луиза, ты понимаешь, о чем я спрашиваю? Ты уверена? Он тобой не воспользовался? Ты меня понимаешь? Он тебя не… скомпрометировал, Луиза? Вот я о чем.

Луиза подняла ладонь, будто произнося клятву:

– Он меня не скомпрометировал. Я осталась нескомпрометированной.

Кора прикрыла глаза:

– Слава тебе, Господи.

Луиза снова заржала и вытерла щеку.

– А почему не слава мне? Флойд не в моем вкусе. Я для него как бы немножко чересчур. – Луиза облизнула нижнюю губу. – У других больше денег на выпивку.

– Эх, Луиза, Луиза, – покачала головой Кора.

– Эх, Кора, Кора, – покачала головой Луиза. – Да хватит уже трястись за мою девственность, что я ее тут где-нибудь потеряю. К вашему сведению, я ее с собой даже и не брала. Она где-то в Канзасе осталась. – Луиза вытянула вверх бледные руки и прогнула спину. – Простите, что я вам говорю об этом сейчас, когда вы с таким рвением выполняете свой долг. Это прелестно, конечно. – Она скрестила руки и надула губки. – Бедненькая Кора. Бедненькая глупенькая Кора на страже моей девственности. Боюсь, вы в этой поездке – дурочка на дурацких ролях. Невинность потеряна давным-давно.

Кора всмотрелась в ее лицо, в сонные глаза. Да врет она все, хочет обескуражить. Но нет, пожалуй, Луиза расслабилась; не била на эффект, как обычно. Речь выходила бессвязная, но честная.

– Удивлены? – Луиза потянула в рот прядь черных волос, но длины не хватило. – Думаю, вы, леди города Уичиты, о моей воскресной школе знаете не так уж много.

Кора помотала головой. Она не понимала.

Луиза закатила глаза:

– Эдди Винсент.

Кора не сразу вспомнила, кто это.

– Мистер Винсент? Он тебя учил в воскресной школе. Ты сказала, он отвозил тебя в церковь.

– Угу, и много чего еще.

С таким насмешливым лицом, таким беззаботным тоном. Кора сглотнула. Неужели ей совсем не стыдно намекать на такое? Но ведь это же означает… означает что-то ужасное.

– Ты что такое говоришь? Ты что, хочешь сказать… Луиза, выражайся прямо.

– Я хочу сказать, что мы были любовниками, тупица. – Она приподняла подол и выпустила – он упал на колени. – Подарил мне эту сорочку. Во какая красотулька. Ничего рубашечка? Подарил мне ее и снимал в ней на фото, очень красивые фото делал. У него хороший глаз. Мог бы художником стать, да вот беда, жену обрюхатил.

Кора ощутила, какая жесткая плитка на полу и как душно в ванной.

– Луиза. Эдвард Винсент – уважаемый в городе человек. Это серьезное обвинение.

– Да не обвиняю я никого. – Луиза разглядывала свою ладонь. – Я просто вам говорю, что мы состояли в связи. Я была его любовницей.

Кора вгляделась ей в глаза: может, хоть чуточку боится или сожалеет, может, отведет взгляд, и станет понятно, что все это ложь или по крайней мере преувеличение. Но нет. Луиза смотрела уверенно, даже гордо.

– Луиза. – Кору замутило. – Если это правда, если этот ужас, который ты мне рассказываешь, правда, то это была никакая не связь. И не была ты его любовницей. Эдвард Винсент старше меня. Он в воскресной школе преподает. – Кора мрачно покачала головой. – Я должна рассказать твоей матери.

Луиза протяжно зевнула.

– А-а, думаю, она и так знает. Она знала, что он меня фотографирует, что я ему позирую. Она думала, мне эти фотографии пригодятся для будущего успеха. А в подробности мы не вдавались, – Луиза укоризненно глянула на Кору: – Вряд ли она захочет с вами об этом разговаривать. Скорее всего, ей не понравится, что вы так… фамильярны.

Кора прижала руку к горлу. Как будто желчная рвота и джин вылились к ней в желудок. Эдвард Винсент, такой прилизанный, с самоуверенной улыбкой, вечно сидит в церкви на передней скамье бок о бок с женой. И Майра хороша! Ну какая мать разрешит дочери позировать для подобных снимков? Что с этой женщиной вообще?!

– Луиза, – тихо сказала Кора. – Ты уверена, что она знает… насколько далеко у вас зашло? Мне трудно поверить, что мать может спокойно смотреть, как женатый мужчина в возрасте… компрометирует ее четырнадцатилетнюю дочь.

– Да не компрометировал он меня. Что вы все талдычите это слово? Мы трахались, вот и все! – Она хищно улыбнулась, рассмеялась. – Я люблю трахаться. Может, вы не любите, а я вот люблю.

Кора отвернулась. Если девочка думала шокировать ее этими своими словечками, этой своей грубостью, она преуспела. Ей приятно разыгрывать из себя юную раскрепощенную эмансипе, ошеломлять и ошарашивать Кору и все ее поколение. Но, вновь взглянув на Луизу, Кора не увидела никакой раскрепощенности. Только поза, бравада и неуверенность под ней.

– Нет, Луиза. Нет. Если ты говоришь правду, Эдвард Винсент просто воспользовался тобой. Ты была ребенком. Ты и теперь еще ребенок.

– Вы просто не знаете, о чем говорите. Я же сказала, что мне самой это нравилось. Мне нравилось его трахать. Вы такая старая и закоченевшая, что вам не понять.

Кора до боли закусила губы. Луиза даже в пьяной болтовне знала, куда бить. Но сейчас это не имело значения.

– Надо сказать священнику.

– Нет! Нет. Господи. Не трогайте вы Эдди.

– Он до сих пор преподает в воскресной школе.

– И?

– Там есть другие девочки.

Луиза возвела черные глаза к потолку:

– Другие девочки? Он не похож на сексуального маньяка. Ему нравилась я. И ничего плохого я в этом не вижу. А если понравится еще какая-нибудь, ну и умничка. Я в Нью-Йорке, мне-то что?

Убедительно, подумала Кора. Или это не совсем бравада? Или она действительно так изощрена, так беспечна и настолько отличается от Коры, что им друг друга не понять? Но Кора не сдавалась.

– Луиза, он сотворил большое зло. Если ты говоришь правду, он сотворил большое зло. Он воспользовался своим положением. Когда это случилось? В прошлом году? Когда тебе было четырнадцать? Тринадцать?

– О господи, ну хватит уже бить в набат. Если хотите знать, он у меня был не первый. – Луиза рассмеялась и потерла нос. – Ясно? Как вам это, Кора? А сейчас вы окончательно чокнетесь. Меня скомпрометировали еще до того, как мы приехали в Уичиту. Ясно? Задолго до Эдди. Ну, как вам это нравится?

Еще один таракан выбежал из-за унитаза и юркнул в щель между стеной и полом. Кора оторопело за ним наблюдала. Может, это кошмар из тех, что снятся за полночь, вроде пива из чайных чашек с Аланом и Реймондом Уокером. Но вот таракан вроде настоящий. И плитки на полу гладкие и твердые. И красная краска на стенах полыхает, как днем. И на подбородке у Луизы все еще висит слюнка.

– О чем ты? Ваша семья много лет живет в Уичите.

– Всего четыре года.

– Так что же, у тебя была еще одна связь в одиннадцать лет?

Луиза глянула на нее так пусто, что Кора пожалела о своем сарказме. Но она не могла, просто не могла вообразить. Она никогда в жизни не вела таких разговоров.

– Не связь, – скучным голосом сказала Луиза. – Но мы были в хороших отношениях. Да он вообще хорошо относился к детям. А ко мне лучше всего. И я единственная пошла к нему в дом.

– В чей дом? Ты о чем говоришь?

– Мистер Флорес. Жил рядом с нами в Черривейле. Хорошо относился к детям, к моим братьям. Джун тогда еще с нами не играла, маленькая была. Он сказал, у него в доме есть попкорн. Оставил конфету на крыльце. Вот я и зашла. Единственная. – Она сморщила губы. – Странно, да? Черешенку невинности своей я потеряла в Черривейле. Дефлорировал меня мистер Флорес. Типа, забавно.

Кора ладонями закрыла глаза. Ей ужасно хотелось верить, что Луиза играет с ней, выдумывает жуткие истории, чтобы отвлечь внимание от сегодняшней ночи. Но сегодняшняя Луиза, пьяная Луиза с покрасневшим носом, которая сидела на полу, привалившись к ванне и заложив черные волосы за уши, – она была не такой, как всегда. И Кора поверила ей всем телом, даже дышать стала часто и мелко. На ней не было корсета, но глубоко вздохнуть не получалось.

– Ты была совсем маленькая? – она перешла на шепот. – Луиза? Тебе было одиннадцать?

– Нет. За пару лет до переезда. – Она поморщилась, глядя в пол. – Пришла домой и рассказала матери, а она так злилась. Жутко злилась на меня.

Кора замерла. Девять, значит. Девять лет.

– Сказала, что я его, наверное, сама соблазнила. Но мне, помнится, просто хотелось попкорна.

Взрослый мужчина. Взрослый мужчина заманивает девочку попкорном. Зачем? Чего там хотеть? Кора с таким не сталкивалась, не слышала даже.

– Она заявила в полицию? Рассказала отцу?

Последний вопрос озадачил Луизу; похоже, она об этом никогда не задумывалась.

– Отцу, наверное, сказала. Но мне велела никому не рассказывать, потому что люди будут судачить. Велела больше не заходить туда. И думать, как я себя веду.

– Ты была маленькая.

Луиза затрясла головой и насупилась, словно Кора докучала ей своей непроходимой тупостью.

– Это ничего не значит. Даже тогда во мне что-то такое было. Что-то он во мне увидел, вот она о чем говорила.

Кора подавила стон, вспомнив их первый день в городе. Как это она выразилась? Какую благоглупость сказала про глубокий вырез? «Ты хочешь, чтобы тебя изнасиловали?» И так далее. Кора потянулась и хотела погладить Луизу по коленке. Та отдернула ногу.

– Луиза. Твоя мать была не права. Ты была ребенком. Невинным ребенком.

Да она и сейчас дитя. Коре хотелось протянуть руку, погладить черные волосы, утешить.

– Невинным? Когда туда заходила, возможно. Когда выходила – уже нет. – Она сухо посмотрела на Кору. – И не надо так про маму. Она была права. Люди стали бы судачить. – Она сузила глаза. – Вы бы точно стали. Причем первая. Распустили бы сплетню. Конфетку-то развернули, а?

Это была пощечина. Луиза вернула Коре ее глупые слова. Кора развела руками.

– Забудь, пожалуйста, про эту конфету. Это вообще не про то, что случилось с тобой. Забудь, что я это сказала.

– Я не буду ничего забывать.

Они посмотрели друг на друга, и Кора впервые – неутешительный опыт – по-настоящему увидела себя глазами Луизы. Сконфуженная лицемерная старая баба. Дурочка на дурацких ролях. Больше месяца она, идиотка несчастная, изрекала сентенции про конфетки, врала изнасилованному ребенку. Ведь все время врала, разве не так? И сама знала, что врет. Сколько стоила ее собственная девственность, когда ей было семнадцать? В какую цену фантик? И главное, зачем она пыталась научить Луизу своему самообману? Что ей в этой лжи?

Луиза повернулась, взялась за край ванны и встала на колени. На бедрах розовели полоски – отпечаталась плитка.

– Я хочу почистить зубы, – пробормотала она, поднимаясь на ноги.

Кора кивнула. Ей хотелось протянуть руку, чтоб Луиза помогла ей встать, но она знала, что Луиза ей руки не подаст. Кора ухватилась за край раковины и встала сама. Тело болело, она чувствовала себя старухой.

– А можно без зрителей? – поинтересовалась Луиза, уже не глядя на Кору. – Я писать хочу.

Кора проковыляла в спальню. Когда туда заходила, была невинной. Когда выходила – уже нет. Еще отдернута занавеска на окне, у которого она дежурила в злобе и тревоге каких-то двадцать минут назад. Кора стала задергивать и увидела, что фонари еще горят, но людей и машин прибавилось. Четыре утра? Пятый час? Кора легла на свою сторону кровати и натянула простыню до подбородка. Надо бы убедиться, что Луиза легла в постель и хоть немного поспит. Но в те несколько оставшихся дней, что они проведут вместе, девочке нужна хотя бы видимость уединения. Кора отвернулась к стене и закрыла глаза, хотя знала, что не уснет.

 

Глава 16

В продуктовом магазине на углу русский с крючковатым носом сообщил Коре, что она сегодня первый покупатель, и приветливо болтал, пока не заметил ее отсутствующий, измученный взгляд. Теперь поддерживать разговор было необязательно. Кора купила «Нью-Йорк таймс», буханку хлеба, клубничный джем, масло, жестянку черного чая и шесть апельсинов. Было еще очень рано и потому не жарко, даже прохладно; едва светало.

Дверь подъезда выглядела как всегда – никаких следов ночной драмы. На лестнице Кора увидела Луизину туфлю: кто-то воткнул ее каблуком между перил рядом со второй лестничной площадкой.

Кора тихо вошла в квартиру, положила туфлю на пол, а покупки на письменный стол. Поставила чайник, сняла обувь и вошла в спальню. Луиза спала калачиком и тихонько посапывала; лица не видно. Убедившись, что она спит, Кора бесшумно вышла.

В газете была статья про убитого мальчика. Все, как рассказала Луиза: полиции донесли о самогонном аппарате, бутлегеры выскочили с пистолетами, мальчик очень не вовремя вышел на крыльцо. Шеф полиции: мы скорбим о том, что жестокие преступники убили невинного подростка. Подозреваемые арестованы, им предъявлено обвинение в убийстве по внезапному умыслу и в незаконном производстве алкоголя, так как было обнаружено и уничтожено несколько бочек джина. Мать убитого: он был такой хороший, никогда не влипал в неприятности. Рядом фотография – угрюмый человек моет крыльцо – и подпись: дядя покойного.

Кора закрыла фотографию ладонью, сначала слегка, потом нажала сильнее, будто отгораживалась.

Надо было тихо чем-то заняться, пока Луиза спит, и Кора прочитала газету от корки до корки. Дома она регулярно читала газету, в Нью-Йорке стала покупать «Таймс». Но только этим утром ее поразила эта дикая газетная смесь трагедий с развлечениями. Бэйб Рут снова выбил три хоумрана за один день. Медсестричка из Рочестера, двадцать один год, прыгнула с крыши – насмерть; соседки по комнате объясняют: ее папа наполовину негр, и она знала, что придется из-за этого отказать жениху. Развод кинозвезды в Лас-Вегасе. В Германии застрелен министр иностранных дел, еврей; радикальная группировка берет на себя ответственность за убийство и угрожает продолжить расправы с евреями, занимающими высокие посты. Бруклин планирует для Кони-Айленда парковку на пятьсот мест. Голод и страдания в Армении. Президент Хардинг выразил решимость покончить с угольным кризисом. Забастовка ткачей. Очередной суд Линча в Джорджии – убит пятнадцатилетний мальчик. И чтобы закончить на радостной ноте: юбки выше колен вышли из моды, подолы снова удлинились; родители, священство и работники образования вздыхают с облегчением, ибо теперь снова популярно целомудрие.

Кора села в кресло и посмотрела на залитые солнцем бледно-желтые стены гостиной; на портрет сиамского кота. Стиснула зубы. Сжала кулаки. Теперь она не просто опечалена и разочарована – себя не обманешь. Дважды Кора вскакивала и принималась ходить по комнате взад-вперед.

Без четверти девять она вошла в спальню и медленно отодвинула занавеску, морщась от скрежета крючков по карнизу. Луиза, не просыпаясь, отвернулась от окна и натянула на голову простыню.

– Луиза! – Кора подошла к постели. – Пора. Если хочешь успеть на занятия, вставай. Тебе еще одеваться и собираться в Филадельфию.

Ни звука. Но черные брови нахмурились.

– Там чай и завтрак, – Кора сделала паузу. – Луиза! Хочешь спать – спи, я больше будить не буду. Но если ты опоздаешь, то в Филадельфию не попадешь. И в труппу тебя могут не взять.

Простыня на несколько дюймов сползла. Луиза молча воззрилась на Кору: глаза красные, слезятся. Но теперь она проснулась и может принять решение. Убедившись в этом, Кора пошла на кухню. Разлила остывший чай в два стакана. Положила в духовку четыре ломтика хлеба и начала чистить апельсин. Вскоре она услышала, как Луиза ходит по ванной, открывает воду, сплевывает. Кора отнесла в гостиную тарелки и стаканы и поставила на стол. Свернула газету и отложила. Теперь ей не хотелось отвлекаться.

Сидя в одиночестве за столом, Кора ела апельсин, хотя жевать и глотать ей было трудно – в горле от волнения стоял комок. А может, промолчать? Притвориться, будто ночью не было никакого разговора, никакого Эдварда Винсента и мистера Флореса. В каком-то смысле это лучше всего. Она лишь компаньонка. Все эти грустные секреты – не ее дело, ей бы не следовало вмешиваться. Но невозможно притвориться, что она по-прежнему ничего не знает: у нее перед глазами стоит маленькая Луиза, девочка, которую заманили в дом попкорном, и Эдди Винсент, который до сих пор преподает в воскресной школе.

Луиза вышла в кухню, пальцами сжимая виски. Она натянула просторное хлопковое платье, причесалась и плеснула в лицо водой. Но по гостиной она двигалась, как по палубе корабля в качку – расставив руки для равновесия. Кора решила, что человек в таком состоянии никак не способен вынести изнурительный танцкласс, да еще так скоро. Если и выдержит, ничего хорошего не выйдет.

– Может, останешься, отдохнешь? – предложила она. – Я скажу мисс Рут, что ты заболела. Пропустишь только Филадельфию.

Луиза плюхнулась на стул напротив и поглядела в тарелку с тостом и апельсином.

– Это правда. – Кора намазала свой тост маслом. – Ты больна.

– А что еще вы ей скажете? – Голос низкий, хриплый.

– Ничего. – Кора слишком сильно надавила ножом и проделала в тосте дыру. Посмотрела на него, подумала и отложила нож, клацнув им о тарелку. Луиза, вздрогнув, подняла глаза. – Луиза. У тебя есть шанс в «Денишоне», и я не буду тебе мешать. Если хочешь поехать в Филадельфию, езжай. – Кора расправила край клеенки. – Но я хочу поговорить о том, что ты мне рассказала ночью. – Кора постаралась показать все бессонное раскаяние, всю злость на себя; а если не получится, надо все это высказать вслух (и она прокашлялась). – Прости меня, – сказала она. – Это кошмар – то, что ты мне рассказала… про Черривейл.

Луиза вытерла губы рукой. Кажется, она смутилась. Кора не думала, что такое возможно. Но смущение длилось пару секунд, взгляд тут же стал знакомым, собранным.

– Не знаю, о чем вы.

– Луиза.

– Не знаю.

– Флорес, так его звали?

– О господи. – Луиза опять сжала виски. – Ну и разболталась, – пробормотала она не Коре, а самой себе. – Это мне наука. Вот почему мне нельзя напиваться.

– Об этом надо кому-то сказать, Луиза. Вдруг он до сих пор заманивает к себе в дом маленьких девочек.

– Нет, – вяло отмахнулась Луиза. – Никогда не слышала ни про каких других девочек.

Конечно, подумала Кора, ты не слышала. Им тоже мамы сказали: молчи, а то будут судачить. Как услышишь-то?

– И вообще, он уехал оттуда. Еще раньше нас.

– Ты знаешь куда?

– Не представляю. Кора, я даже не уверена, что его фамилия Флорес. Может, я просто так запомнила. Если вдуматься, он мог быть, например, не Флорес, а Перес. – Она улыбнулась. – Выщипал мне перья…

– Луиза, это не смешно.

– А это уж позвольте мне решать. – Улыбка исчезла. – Бросьте, ладно? Случилось и случилось. У меня все хорошо. Я не хочу, чтобы вы шум поднимали.

– Я не собираюсь тебя ставить в неловкое положение, если ты об этом.

– Не собираетесь, но можете поставить. – Взгляд тяжелый, немигающий. – Если вы заговорите про Эдди или про Черривейл, я скажу: да о чем она? И мама так же скажет. Вас все за дурочку сочтут.

Кора посмотрела на свой дырявый тост. Майра. Не мать, а одно название. И Леонард, весь такой занятой и ничего не замечает. Луиза – вот кто здесь настоящая сирота. У Коры были Кауфманы.

Луиза положила нож на стол и лениво водила его пальцем туда-сюда, будто стрелку на часах переставляла.

– Вы точно не доложите мисс Рут?

– Точно не доложу.

Луиза воззрилась на тарелку с нетронутым тостом. Так смутилась, что на благодарность ее уже не хватило.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Тогда я иду на занятия. Пора собираться. – Она подтолкнула тарелку к Коре. – Я не могу это съесть. Простите.

– Хоть что-нибудь надо. Апельсин хотя бы. Пять часов занятий, потом еще ехать сколько.

– Боюсь есть, стошнит. – Она отодвинула стул и встала.

Кора повернулась к ней. Луиза посмотрела на Кору сонным взглядом. Накренилась и взялась за спинку стула для равновесия.

– Что такое?

– Я беспокоюсь за тебя.

– Я не хочу есть.

– Дело не в этом, Луиза. Я беспокоюсь за тебя.

Кора сказала это не затем, чтобы оставить за собой последнее слово, но у нее впервые получилось. Луиза выдавила хриплый смешок, повернулась и вышла из кухни.

По дороге на занятия они в основном молчали. Луиза шла на удивление уверенно, несмотря на каблуки и саквояж. Но когда Кора предложила купить пузырек аспирина и яблоко в дорогу, Луиза согласилась. Когда спускались по лестнице в подвал, Луиза уже выглядела свежо, словно всю ночь крепко спала. Выходя из раздевалки, она улыбнулась Теду Шону и весело пожелала доброго утра Сен-Дени. Кора все-таки задержалась, присела на металлический стул в углу и посмотрела разминку. Все ее тревоги разом испарились: Луиза двигалась точно и изящно, как всегда, а заметив наконец Кору в большом зеркале, зыркнула с раздражением – если не похлеще. Кора поняла, что ее бдительность не приветствуется, и направилась к дверям.

Обратный путь был долгим и жарким. Добравшись до квартиры, Кора сразу набрала в ванну прохладной воды. Волосы были чистые, но Кора окунулась с головой, и кудри невесомо заколыхались. Оставшись наконец в одиночестве, Кора разрыдалась – будто плотину прорвало. Заложила руки за голову. Через несколько дней она уедет домой, вернется к своей настоящей жизни. А чего она достигла? С Луизой – ничего. И с собой тоже. Она думала, что если найдет родителей или что-то о них узнает, то обретет покой или хотя бы поймет, как его достичь. Кора всегда думала, что причина ее бед – та первая потеря, еще до приюта и до поезда; потеря, которой она даже не помнит. Но, может, она ничем не отличается от тех, кто вырос со своими родителями, братьями и сестрами и носит их фамилию. Может быть, ее сиротство – лишь попытка оправдания. Потому что вот теперь она знает, как зовут мать и как звали отца, знает все, что хотела узнать, – и не чувствует разницы.

И завидует Луизе.

Кора вышла из ванной. С волос капало. Она задернула занавески в спальне и включила вентилятор, не только чтоб освежить воздух, но и чтоб заглушить шум и выхлопы машин за окном. Голая, освеженная ванной, она легла в постель, укрылась простыней и твердо решила ни о чем не думать. Нужно поспать, наверстать упущенные утренние часы. Кора представила веранду у них дома, в Уичите. Уже через неделю она будет сидеть там с Аланом на качелях, пить лимонад, смотреть на большой дуб во дворе и махать рукой соседям, что идут или едут мимо. Она будет поступать как всегда; жить как привыкла. Но как она ни старалась думать об Уичите, как ни воображала, что прохладный ветерок от вентилятора – это осенний ветер у нее в палисаднике, она еще долго не закрывала глаз, остолбенело уставившись в низкий потолок.

Наконец она уснула и проспала долго. Пока спала, волосы высохли, сбились в один сплошной колтун и на ощупь стали как пряжа. Кора проснулась зверски голодной. Покосилась на часы, ахнула и выскочила из постели. В спешке бросилась одеваться – и вспомнила, что никуда не опаздывает. Луиза же едет в Филадельфию и пробудет там до завтрашнего дня.

Кора снова присела на кровать и запустила руки в колтуны на затылке. Ночь – в полном ее распоряжении: делай что хочешь. Сейчас она хотела есть.

Полчаса спустя она сидела в уголке закусочной и ждала, когда Флойд Смизерс соизволит ее заметить. Она знала, что он только притворяется; время ужина еще не подошло, и у стойки было всего трое – пожилая чета и какой-то коммерсант. Флойд сновал между ними, подливал кофе и менял пепельницы. Кора терпеливо ждала, потупив глаза в меню, хотя уже не просто хотела есть, а зверски изголодалась, даже думать было трудно.

– Что вам принести? – спросил он наконец. Ни тени улыбки.

– Флойд. – Она отложила меню и слегка перегнулась через стойку.

Он поверх ее головы оглядел закусочную.

– Слушайте, – прошептал он, еле взглянув на Кору. – Пожалуйста, давайте не будем скандалить здесь. Простите, ладно? Я виноват, мне очень, очень жаль. И я знаю, что вы сердитесь. Знаю.

Теперь Кора заметила, какой он усталый; синева под глазами. У него тоже была долгая ночь.

– Я не собираюсь скандалить, – тихо сказала она. – Я только хочу вам сказать, – она посмотрела налево и направо. Пожилая чета тихо обсуждала что-то забавное. Никто не слушал. Людям было все равно. – Я только хочу вам сказать, – снова начала она, – я знаю от Луизы, что вы… что ничего не случилось, – она почувствовала, что краснеет. – Я слишком строго с вами разговаривала. Немножко слишком. То есть вы же знали, что она маленькая. Не надо было встречаться с ней тайно и вести в такое место. – Они встретились взглядами; Кора заметила, что у него длинные ресницы и веснушки на носу. – Но спасибо, что привели ее домой.

Она его удивила – вот и все, что читалось на его лице. Он посмотрел на Кору и наморщил лоб. Прозвенел колокольчик в кухонном окошке, Флойд побежал забирать заказ. Кора снова посмотрела в меню, где подробно и в деталях живописали некий «Мега-сэндвич». Тонкие ломтики ростбифа. Швейцарский сыр. Уникальная смесь трав и специй. Свежевыпеченный хлеб.

Возвратился Флойд. Лицо его немного смягчилось.

– Так, для сведения, – прошептал он. – Я не собирался вот так вот прожигать ночь. – Он шлепнул блокнотом по стойке и выдохнул сквозь зубы. – Думал, покажу ей одно заведение для взрослых, понимаете? Удивить ее хотел. Ну, дурака свалял, конечно. Только вошли, и она ко мне – как к младшему братику. Пошла болтать с другими парнями, причем некоторые, понимаете, довольно серьезные на вид. Хорошо так постарше меня, к вашему сведению, и не увести ее никак. Она меня не слушает. Я ей руку на плечо, а она ее чуть не откусила. Я не знал, что делать. – Глаза у него были усталые, и моргал он медленно. – Никогда не видел, чтобы девчонка так пила.

Коре захотелось погладить его по голове, как своих мальчиков, когда они по секрету рассказывали ей свои огорчения. Нетрудно вообразить сценку в подпольном кабаке: как Луиза вошла и сразу стала другой; как запаниковал Флойд, когда понял, во что вляпался. Он постарше Луизы, но ему всего-то девятнадцать-двадцать. Симпатичный, приличный молодой человек. Луиза, по ее собственным словам, для него немножко чересчур. А он ведь все равно не ушел, несколько часов ждал, чтобы проводить ее домой.

– Я просто хотел узнать ее поближе. – Он поморщился и повозил тряпкой по стойке. – А вы не хотели, чтоб мы нормально познакомились. Вы бы не разрешили нам вместе погулять. Я же понимал. А я никогда не видел такой красивой девчонки. Стоял здесь все эти дни, ждал, когда вы придете, и все время думал о ней. Прямо не знал, что мне еще делать.

Кора кивнула. Он прав. Она не отпустила бы с ним Луизу. Вот он и справился сам – как мог.

– Простите меня, – сказала она. – За все простите, за всю эту историю. Я вам очень благодарна: вы замечательный. – Она постаралась выдержать паузу подольше. – И принесите мне, пожалуйста, «Мега-сэндвич».

Флойд замер.

– Что?

– «Мега-сэндвич», – Кора показала в меню. – И стакан молока, будьте добры.

Он посмотрел на нее странно. Ну и пожалуйста. Она уже извинилась, совершенно искренне, но ей так хотелось есть, что она готова была подойти к пожилой чете и стянуть у них с тарелки булку с маслом.

Кора сразу выпила молоко, и оно наполнило желудок прохладой. И тут же она почувствовала, как ее сжимает корсет. Конечно, на самом деле корсет не сжимался и вообще не двигался. Он оставался таким, как был. Это Корин желудок раздулся от одного стакана молока. Кора поставила стакан и заерзала на барном стуле, пытаясь вдохнуть. А ведь она еще даже не ела. Вот и выбирай: голодать дальше или поесть досыта и терпеть натиск корсета. Или изнутри гложет, или снаружи давит. Что хуже? Кора знала одно: голодать ей надоело. Вот и все.

Когда она вышла из закусочной, день клонился к вечеру. Вкуснейший «Мега-сэндвич» камнем лежал в животе, и Кора дышала часто и неглубоко, чтобы не так сдавливало талию. Она была сыта до отвала, но спать не хотела – выспалась днем и знала, что еще долго не устанет. Солнце уже спряталось за крыши, но от тротуара и кирпичных стен исходил жар. Можно вернуться в квартиру, но делать там будет нечего. Книгу она дочитала. Можно, пожалуй, купить журнал. Ей казалось, она будет радоваться свободному, мирному вечеру, но на самом деле вечер без Луизы ничем не отличался от вечера с Луизой и почти ничем – от всех прочих вечеров: долгие часы, которые нужно куда-то деть. И сколько она уже так проводит время? Большую часть жизни?

Кора решила пойти в синематограф. Она понимала, конечно, что почти все фильмы, которые она может посмотреть здесь, через несколько недель привезут в Уичиту, и получится, что она не использует все преимущества Нью-Йорка. Но сейчас ей нужно было себя занять, посидеть в более-менее прохладной темноте, уставившись в огромный экран, такой близкий, что мир в нем кажется реальностью, которую по-настоящему видишь рядом. Кора дошла до синематографа и выбрала фильмы с Бастером Китоном, чтобы пару часов посмеяться или хотя бы перестать думать. Легкая комедия в таких случаях – то, что нужно.

Большого оркестра в синематографе не было, только пианист и гобоист в правом углу эстрады. Когда началась первая пленка, музыканты глянули на экран, улыбнулись и оживленно, весело заиграли. Китон, главный герой, нашел кошелек, вернул владельцу, а его обвинили в том, что он этот кошелек хотел украсть. Китон попытался купить подержанную мебель – его опять обвинили в ее краже. Гобой гудел. Фортепьяно аккомпанировало. Народ вокруг смеялся, все уже поняли, в чем соль: Китон обречен казаться преступником, что бы ни делал. Пианист перескочил в минор: вот Китон, попытавшись закурить, случайно бросает бомбу в полицейский парад. Резво вступает гобой – за Китоном гонится вся полиция. Кора не шевелилась. Умом она понимала, что фильм смешной и незатейливый, и в другой вечер посмеялась бы.

Но сегодня она все принимала всерьез; ее мрачность отравляла все развлечение.

В конце эпизода Китон умудрился загнать за решетку всю полицейскую рать, запер их, а сам остался на свободе, чего и заслуживал. Хороший конец, подумала Кора. Но нет. Симпатичная девушка бросает на Китона неодобрительный взгляд, и этого хватает: он отпирает дверь и выпускает запертых по ошибке пленников. Освобожденная полиция заталкивает за решетку самого Китона и навсегда оставляет там.

«Конец» – значилось на могильном камне. Зрители засмеялись, зааплодировали и закричали: «Еще!» – а Кора, благо вокруг было темно, мрачно взирала на экран.

Она пошла пешком и шагала два часа. Можно было поехать и на метро, но сначала она сказала себе, что хочет прогуляться. Вполне здравое намерение. В небе все еще было полно света, но когда Кора пересекла Пятьдесят седьмую улицу, воздух посвежел, в ухе зазвенел комар, а потом присел на загривок и ужалил. Кора уже понимала, что не просто гуляет, а знает, куда идет. Она шла быстро, в основном обгоняя неспешных вечерних пешеходов. Квартал за кварталом, здание за зданием, улица за улицей – гудки, грохот, – вокруг сгущается темнота летнего вечера, воздух жаркий и безветренный, на пятках натираются мозоли, а главное, устремляясь вперед, она перестала стискивать зубы; на нее снизошла ясность, новая и острая, радостная.

Кора долго бросала камешки в окно второго этажа, рядом с которым была дверь Йозефа. Больше ничего не смогла придумать, кидала и кидала камешки за решетчатые железные ворота, но до окна было больше двадцати футов, и камешки не долетали. Пару раз Кора попала в железную лестницу и испугалась, как бы лязг не услышали бдительные монахини. На улице было тихо, машины проезжали редко, а тротуары совсем опустели. Завидев прохожего, Кора отворачивалась к улице и прятала камешки за спиной. Женщинам коротко кивала, а на мужчин не обращала внимания, озирая улицу как бы в ожидании такси. Но кто знает, что думали прохожие при виде нее, женщины средних лет на тротуаре, без кольца, без сумочки, без провожатого? Кора забеспокоилась было, но вдруг поняла: это совершенно неважно. Неважно, что они подумают. Нет никакого смысла об этом волноваться.

Окно было завешено, но Кора видела отблеск лампы. Подождала, наблюдая, нет ли движения. Сняла перчатку, чтоб прицелиться получше. Следующий камешек угодил в его дверь. На дверном косяке висел фонарь с одной лампочкой. Вокруг фонаря толклись мошки, камень им был нипочем. Следующий бросок – камешком по крыше. Корсет не давал хорошенько размахнуться. Она вспомнила, как играла в «грации» в сарае с мамой Кауфман и как иногда казалось, будто кольцо по ее приказу летит точно туда, куда нужно.

Камешек стукнул в дверь.

Йозеф отворил. Она затаила дыхание. Ей вдруг пришло на ум, что он хоть и невысок, и лысоват, но в целом весьма симпатичный; и что, если он сегодня ночью не один, ей придется пережить унижение. Он вышел на площадку и всмотрелся в темноту двора. Пол-лица освещено фонарем. Кора заулыбалась еще до того, как он ее увидел. Он держал книгу, заложив пальцем страницу, другой рукой отмахивался от мошек. Он склонил голову набок. Кора помахала.

– Кора?

Он показал пальцем – мол, я сейчас – и исчез за дверью. Спустя мгновение появился уже без книги. Спустился, звеня ключами; последние три ступеньки перепрыгнул.

– Приятный сюрприз, – сказал он. Да, он был рад ее видеть. И уже искал нужный ключ на своей связке.

Кора приникла к воротам, взялась за железные прутья, еще хранившие тепло солнечного дня.

– Я тут просто… забрела… неподалеку…

И осеклась. Смешно же врать. Уже почти темно. Что ей тут могло понадобиться? Все уловки кончились: купить радио, попросить об одолжении. Правда такова: она прошла пешком шестьдесят с лишним кварталов по одной-единственной причине: ей хотелось его увидеть. И неважно, что она уезжает на этой неделе. Именно потому, что она уезжает, для робких уловок времени нет.

– Я сегодня свободна, – решилась она. – И я подумала: может, ты тоже.

Просто и недвусмысленно. Он кивнул и отпер ворота.

 

Глава 17

Он спросил, откуда отпечатки у нее на талии и плечах.

– Это от того, тшего ты носишь? – Он провел шершавыми пальцами по ее коже, из-под груди к пупку. – Туго? Больно, наверное.

Кора смутилась. Он так и не выключил настольную лампу. Небольшая лампа, для чтения, но тусклый свет достигал и постели. И как Кора ни старалась расслабиться и думать только о том, что чувствует и видит сама, свет ее смущал. С Аланом они были в темноте. А Йозеф видел ее. И теперь, когда все закончилось, Коре показалось, что она боялась не зря: на ее голом теле, оказывается, было кое-что странное. А у других женщин остаются отпечатки от корсета? Похоже, у его жены не было – иммигрантки не всегда носят корсеты, особенно если работают. А такие женщины, как Кора, – у них есть? Как узнаешь? Даже когда она рожала близнецов, на ней была простыня до колен. Никто не видел ее голого живота с тех пор, как ее перестала мыть мама Кауфман.

– Я привыкла, – ответила Кора.

Он нахмурился и снова лег. Но теплая ладонь осталась лежать на ее бедре; смущение таяло, таяло и наконец испарилось. Вот, подумала она. Это ощущение она запомнит, к нему не привыкнуть и не забыть: его нога под ее согнутой ногой, их разделяет только капелька пота, щекотно, но Кора лежит неподвижно. Пусть будет не просто щекотно, пусть чешется, зудит и огнем горит – она не уберет ногу, пусть кожа впитает это ощущение, не хочется тратить его сейчас, когда оно в избытке; ведь оно так скоро исчезнет и больше никогда не повторится.

И он, подумать только, извинился. Прости, сказал, что так быстро. Надеюсь, ты мне дашь еще один шанс. И улыбнулся, и она улыбнулась, хоть и не поняла, о чем это он: по сравнению с теми несколькими эпизодами с Аланом впотьмах – вовсе даже не быстро. А еще Йозеф обнимал ее, целовал, любовался. Кора сердилась на себя: по сравнению с ним она тряпичная кукла, робкая, неуверенная, только и может, что положить ему ладони на плечи да посмотреть в глаза, – да и это стоит огромного труда.

Ей тоже нужен еще один шанс.

Комната у него была маленькая, опрятная и строгая. С кровати можно достать до чистой белой раковины с водяным насосом. По другую сторону раковины на ночном столике маленький ледник. Некрашеные стены пусты, лишь четыре гвоздя – для двух фартуков и двух белых рубах. Чулан переделан в туалет, объяснил он, – поставил сам, научился, когда помогал сантехнику оборудовать туалеты для монахинь и девочек. Сантехник помощь оценил и рассказал, где можно найти не слишком изношенные трубы и стульчак.

– Снатшала я ошибся, – рассказал он. – Маловато положил изолятции. Просто опыта не было. Труба снаружи, а в январе мороз, вот она и взорвалась. Все втребезги. Пришлось перетелывать, ну, на тругой раз получилось лутше.

Кора вошла к нему в таком состоянии, будто собралась прыгнуть с огромной высоты. Он усадил ее на один из двух стульев за маленьким столиком у окна. Предложил арахиса, извинился, что больше ничего нет. Она успокоила: я не голодна, довольно и стакана воды. На полке над раковиной два разнокалиберных стакана, две тарелки и единственный острый нож. По воскресеньям, объяснил он, приходит дочка, а мы любим бутерброды. Покупаю в бакалейной лавке сыр и ветчину. А на неделе монахини меня кормят тем, что девочки не доели. Не так уж плохо получается. На завтрак овсянка. Арахис. Хлеб. Получают пожертвования от «Гудзонской гильдии». Иногда фрукты, овощи. Лавочники тут по соседству в основном католики, они к монашкам щедры.

Он спросил, получила ли она письмо из Массачусетса и удалось ли ей узнать еще что-нибудь о матери. Кора кратко поведала о встрече на вокзале и о семье в Хейверилле, с которой она никогда не познакомится. Он стал расспрашивать подробней, но она рассеянно отмалчивалась. Только вчера ей так хотелось рассказать ему про Мэри О’Делл, довериться, но теперь, здесь, она думала только о том, как он на нее смотрит и что у него в правом глазу лучик солнца. И о том, что она с ним наедине в маленькой комнате. На стене над столом висела книжная полка – длинная доска на кронштейнах, по краям вместо подпорок кирпичи. Кора пила воду и читала названия на незапыленных корешках: «Устройство беспроводного телеграфа», «Электрические колебания и волны», «Краткий курс английского языка», «Справочник автоинженера, III том», «Письма Рузвельта к детям». И другие книги – с немецкими названиями.

Она спросила: ты скучаешь по Германии, по людям, которые похожи на тебя? Наверное, было бы проще жить там, где говорят на твоем языке.

– Иногда скутшаю. – Он поставил стакан с водой на стол.

– А по семье? У тебя есть братья и сестры? А родители живы?

Он почесал затылок.

– Мне не отшень хорошо былось в семье. Старший брат тяжелый на характер, в отца. А мать умерла. – Он пожал плечами. – Моя семья – Грета.

Кора кивнула:

– Хорошо, что она у тебя есть.

Он грустно рассмеялся:

– Етше бы.

– А тебе не кажется иногда… – Кора попыталась ухватить то, что давно ее занимало. – Ты не думаешь, что твое настоящее место в Германии? Ты ведь там родился. Я понимаю, что семья была сложная, но они родные тебе по крови. Да, с тобой дочь, но ведь все остальные остались там.

Он покачал головой.

Кора решила, что он не понял вопроса из-за канзасского акцента, что она говорит слишком быстро или растягивает слова. И спросила по-другому:

– Тебе в этой стране не повезло. Тебе никогда не казалось, что ты здесь по ошибке? Что твоя настоящая судьба – оставаться там, со своими родными, со своей историей?

Он снова покачал головой, еще убежденнее:

– В Германии я родился. И фсе. А судьпа там, кута иту.

Вскоре после этого они лежали на его узкой постели, и она помогала ему расстегивать пуговицы ее блузки. Ей и сейчас страшно было выговорить необходимые слова. Но она собралась с духом, закрыла глаза и выдохнула:

– Я не могу беременеть.

Да, это был смелый шаг, смелее даже, чем прийти сюда.

– То есть… я могу… но мне нельзя беременеть, так доктор сказал. И, кроме того, я не хочу.

Она открыла глаза. Он с тревогой приподнялся, очки набекрень. Вдали прогудел пароход.

– Ясно. Извиняйт. – Он скатился с нее и лег рядом, глядя в потолок и положив руки за голову. Кора села. Он не так понял, а времени на непонимание нет.

– Я не хочу именно беременеть, понимаешь?

Он удивленно поднял на нее глаза, и ей стало страшно стыдно: что он сейчас подумает? Вот почему речи Маргарет Сэнгер о контроле рождаемости считались непристойными. То, что имела в виду Кора, все меняло, и это касалось их обоих: получается, она легла с ним не потому, что обезумела, поддавшись соблазнителю, не в минуту слабости. А в здравом уме, потому что ей так захотелось, она могла остановиться и подумать над тем, что происходит и чего она хочет и не хочет.

Теперь он подумает, что она ненормальная, неженственная. Так называют женщин, которые прямо высказывают свои желания, как она сейчас. Кора положила руку на расстегнутые пуговицы блузки на груди.

Но в его глазах не было ни осуждения, ни подозрения. Он тоже сильно сконфузился.

– У меня нет этих штук, – он развел руками. – Извиняйт. Я дафно один.

Кора ждала. Она не могла больше ничего сказать. И так уже слишком много наговорила. Йозеф прокашлялся.

– Ну, я могу… хотшешь, чтобы я купил?

Кора кивнула – это далось ей непросто. Йозеф рассмеялся. Она, как ни поразительно, тоже.

– Подождешь здесь?

Она кивнула. А как же. С ним, что ли, идти? Нет уж. На него никто не обратит внимания, куда бы он ни пошел и что бы ни купил. А на нее посмотрят совсем иначе.

– Пятнатцать минут. Латно? – Он встал, заправил рубашку в штаны, и она поняла, что он не звал ее с собой, а просто спрашивал – готова ли она подождать.

Когда он ушел, Кора решилась подробней рассмотреть фотографию в рамке, что стояла на леднике. Она заметила ее сразу, как вошла, но решила, что лучше не интересоваться и даже не смотреть слишком пристально – сегодня это было бы нечестно по отношению к Йозефу. Он же не знал, что Кора придет. А жил тут один. Теперь, когда он вышел, Кора посмотрела на фото вблизи и увидела именно то самое: Йозеф, с густыми волосами, в приличном костюме, приобнимает сидящую женщину, а у той на коленях ребенок в крестильной рубашечке. Портрет официальный, взрослые серьезны, но дитя правил не знает и, кажется, вот-вот рассмеется.

А Кора чуть не заплакала. Грета! Счастливая девочка, которая еще не ведает, что ее ждет. Скоро мать умрет от инфлюэнцы. Отца надолго отправят в Джорджию. Одиночество. Скорее всего – голод. Дом призрения для одиноких девочек – даже после папиного возвращения. Им всем предстояли тяжкие испытания. Кора не решилась взять фото в руки, но наклонилась, чтоб лучше разглядеть молодое, еще без морщин, лицо Йозефа и его жену, мать Греты: пухленькая блондинка, даже симпатичнее, чем Кора ее представляла. Но Кора не почувствовала ревности или завистливой обиды, ей не захотелось повернуть фотографию лицом к стене. Ей только стало безумно жалко эту несчастную маму с серьезными глазами. Если уж на то пошло, красота и молодость умершей не потому кажутся упреком, что Кора пришла к Йозефу и стала первой женщиной в этой комнатке, а потому, что она так долго сюда не приходила. Огромный кусок жизни прожит глупо, в бессмысленном повиновении ненужным правилам. Как будто у него, или у нее, или у кого угодно на этом свете есть время их соблюдать.

Уходить пришлось задолго до рассвета; пока монашки не проснулись, сказал Йозеф. Он решил проводить ее до дому. Кора предложила позавтракать. Когда он замялся, она испугалась. Так, значит, правду говорят про мужчин, что они скоро устают от того, что слишком легко дается? Может, это только ей, наивной, кажется, что надо так спешить? Но ведь она уедет через несколько дней.

– Позавтракать бы не мешало, – ответил он как-то озабоченно, и только тут до нее дошло, что у него нет денег. Ну конечно! Какая же она балда, как можно быть такой бесчувственной? Он же питается одной овсянкой, арахисом да фруктами из пожертвований. А они с Луизой как приехали в Нью-Йорк, так и ходят каждый день по ресторанам и даже в счет не очень-то заглядывают. Коре дали денег и Леонард Брукс, и Алан. Она легко могла бы заплатить за завтрак для двоих, но знала, что заговаривать об этом не следует.

– У меня на кухне есть тосты, джем и апельсины, – предложила она.

В метро они держались за руки. И даже когда вышли на ее станции, фонари еще не потухли. Только небо на востоке слегка порозовело, а на улицах было так тихо, что слышны были птичьи голоса. Кора и Йозеф миновали разносчика с кипой газет и хромоножку в слишком ярком платье. Но порой вокруг никого не было, и тротуар в этот час казался роскошным и нетронутым, словно его только что расстелили специально для них.

Он ушел еще до полудня. Надо поглядеть, не нужно ли чего монахиням, да и работа на сегодня имелась. Но если поработать допоздна, можно сделать часть завтрашних дел и освободить утро для Коры. Нет, он потрепал ее по щеке, не бойся, не устану.

Значит, завтра. Кора кивнула и погладила его руку в светлых волосках. Она уже представляла себе, какой завтрак приготовит или купит ему – что-нибудь самое обыкновенное, как будто случайно оказалось под рукой. Он придет в десять тридцать. Луиза будет в танцклассе.

Когда он ушел, Кора взялась за работу. Наскоро приняла ванну, спустила воду и снова набрала, чтобы постирать простыни; подержала кусок мыла под струей, пока он не вспенился. Изо всех сил выжала простыни и повесила их в спальне на карниз, к занавескам. Прибрала всю квартиру, вымыла тарелки и чашки, взбила подушки, чтобы не были примяты. И все равно, когда пришло время идти за Луизой в студию, Кора была уверена, что Луиза догадается с первого взгляда: лицо и шея исколоты его щетиной, сама возбужденная и все время улыбается. Кора шла ошалевшая, вся в воспоминаниях. На Бродвее ярко светило солнце, а она чуть не наткнулась на фонарный столб. «Осторожно!» – бессмысленно предостерег ее прохожий, а два маленьких мальчика осторожно обошли ее с разных сторон, будто она была опасна или пьяна.

Кора пришла, когда Луиза уже переоделась. Удивительно, но она казалась полной сил, хотя только что приехала на автобусе из Пенсильвании, а потом пять часов пропрыгала в танцклассе. На Кору она едва глянула и, похоже, забыла, какое непростое утро было перед отъездом.

– Господи, как хорошо дома, – сообщила она, поднимаясь по лестнице на улицу. – Конечно, в Филадельфии здорово, по сравнению с Уичитой это шаг вперед. Неплохой такой шаг, бог свидетель. Аудитория замечательная, очень изысканная. Сразу ясно, что мы им очень понравились. Но – так странно! – я была абсолютно потеряна, я скучала по Нью-Йорку, хотя уехала всего на одну ночь. Просто здесь я настолько дома! – Они вышли на тротуар, и она глубоко вздохнула, вбирая темными глазами Бродвей и все его башни с тысячами окон. – Это необычно, правда, что я так полюбила незнакомый город? Ведь я даже не родом отсюда.

Кажется, она не слишком интересовалась Кориным ответом, потому что не дала ей и слова вставить. Только и слышно было, какой Тед Шон чудесный партнер, и что танцоры красятся в телесный цвет, чтобы, говоря формально, не выходило, будто они танцуют полуголыми, и что краска эта пахнет гамамелисом, и что вообще это ужасно глупо. Кора слушала вполуха, а сама думала, как ответила бы Луизе про любовь к Нью-Йорку. Если это и странно, то Кора тоже странная: даже сейчас, когда случилось столько всего, ей хотелось вернуться в Уичиту. Она уже понимала, что будет вспоминать последние дни с Йозефом всю оставшуюся жизнь, и тосковать, и горевать. Но она скучала по дому. По тихим улочкам, таким знакомым; по необъятному небу. По друзьям, которых она знает почти двадцать лет, и по тому, как они произносят ее имя. После гибели Кауфманов город принял ее, она с ним срослась. Она там не чужачка, и это важно даже сейчас.

В любом случае, придется вернуться – ничего не поделаешь. Мальчики будут приезжать на каникулы, и надо, чтоб их дом оставался домом, чтоб она оставалась там, пекла им пироги и расспрашивала о занятиях, играх, планах. Да и не только в мальчиках дело: не может ведь она взять и бросить Алана. Он – ее семья, как и дети. Да, он ей врал, но и заботился о ней, и был хорошим папой. Если сейчас оставить его, будет скандал, а потом начнутся подозрения. Ему придется снова жениться и, рискуя не только репутацией, но и жизнью, надеяться, что новая невеста окажется такой же наивной, как Кора когда-то, или такой же преданной, как Кора сейчас.

Они уже подходили к квартире, когда Кора вдруг заметила, что Луиза молча на нее смотрит. Кора перчаткой потрогала оцарапанную щетиной щеку. Темные глаза глядели проницательно.

– Что такое? – Кора отвела взгляд.

– Ну и давно вы уже не слушаете? Господи. Я как будто сама с собой тут разговариваю.

– Прости, душа моя. Что ты сказала?

– Я сказала, что мисс Рут сказала, что я могу переехать послезавтра. Я подумала, что вам захочется это узнать.

– Спасибо. – Кора изобразила улыбку.

В пятницу. Значит, пятница – ее последний день здесь. Оставаться дольше поводов нет. Она может сказать Бруксам, что хочет выехать утром – тогда суббота. Еще три ночи в Нью-Йорке. Она вообразила, как едет на поезде, смотрит в окно и видит те самые поля, города и реки, что проезжала с Луизой по пути на восток; перекидывает обратно все мостики. Можно купить новую книжку, легкое чтение, чтоб отвлечься. К воскресному вечеру Кора будет дома; смирится со всеми удобствами и утратами. А Йозеф останется здесь.

У закусочной Луиза притихла. Кора проследила ее взгляд – сквозь большие окна на стойку в глубине. Кажется, Луиза раскаивается или, по крайней мере, огорчена тем, что потеряла приятеля.

– Зайди, поговори с ним, – мягко сказала Кора. – Попытайся загладить.

Луиза не остановилась.

– Он меня, наверно, ненавидит, – она переложила саквояж в другую руку. – И потом, я же вам сказала, он не мой тип.

Кора прокашлялась, глядя вперед.

– Но ты его обнадежила, Луиза. И обидела. А он все равно привел тебя домой. Можно бы его поблагодарить. И извиниться. По крайней мере, попрощаться.

Луиза остановилась, Кора тоже. Пожилая дама, ворча, обошла их.

– А вам не все равно?

Кора вздохнула и отмахнулась от мухи. Смешной вопрос. Конечно, ей не все равно. Она думает о Флойде, а главное – хочет, чтоб Луиза начала учитывать и чужие чувства тоже; не боялась заботы и доброты. Все эти недели Кора понимала, что Луизе не хватает матери, не хватает материнского внимания, на которое Майра давно не способна. Но только теперь Кора поняла, что пеклась не о том. Во что девочка одета, красится ли, можно ли ей выходить одной – все это неважно; Луизе нужны совсем другие советы и примеры. Луиза уже умела быть доброй – в конце концов, это она, а не Кора догадалась в тот первый вечер принести грузчикам воды. И даже сейчас ясно, что Луизе неприятно причинять боль Флойду, и хотя она его не любила и, пожалуй, не могла полюбить, она чуточку скучала по нему и понимала, что поступила с ним плохо. Последняя возможность, подумала Кора. Скоро их дороги разойдутся, но даже теперь, когда Кора знала, сколько вытерпела в своей жизни сама Луиза, ей было жаль, что не хватило времени научить девочку таким нужным вещам: когда говорить «спасибо» и «прости».

– Тебе, наверно, и самой неловко. – Кора приподняла поля шляпки. Люди обтекали их, как ручей – камни. – По лицу видно. Сама понимаешь, что надо с ним поговорить.

Луиза посмотрела на тротуар, заложила волосы за уши. Насупилась – похоже, взаправду, не для виду.

– Прямо сейчас? Я же вся потная.

– Ты выглядишь хорошо и пахнешь приятно. Ты сама это знаешь.

– И вы отпустите меня одну?

– На час. – Кора потерла перчаткой комариный укус на шее. – Через час я жду тебя в квартире. Отсюда прямиком домой. Даешь мне слово?

Луиза безмолвно воззрилась на Кору.

– Дай слово, Луиза. Обещай. Я тебе верю. Итак, через час?

– Хорошо.

– Так что, даешь слово? – Коре хотелось добиться последней ясности. – Даешь или не даешь?

– Да! Ладно, все, даю. – Но вид у нее был не раздраженный, а смущенный. – Да, я даю вам слово.

Кора кивнула:

– Удачи, – повернулась и пошла домой одна.

В квартире было ненамного прохладней, чем на жаркой улице. Кора прошла в спальню, включила вентилятор и сразу сняла блузу, юбку и корсет. Хотела надеть нарядное платье «к чаю», но передумала: в тонком пеньюаре будет прохладней. А она устала. Простыни высохли и колыхались на ветру. Кора сняла их и аккуратно заправила постель, разглаживая ладонью складки. Завтра. Завтра они с Йозефом будут лежать в этой постели, на этих самых простынях, еще теплых от солнца. Сколько у них будет времени? Три, четыре часа? Хватит и поговорить, и перекусить в гостиной или на то, чтобы просто поваляться вместе в постели, друг у друга под боком. Пиршество перед голодом. Она сложила одеяло в изножье кровати, вынула шпильки из волос и легла, глядя в потолок. Протечка больше не казалась кроличьей головой. Даже странно, почему раньше было так похоже.

В дверь постучали дважды. Потом еще четыре раза.

Кора раздраженно встала, пригладила подол пеньюара. Она-то надеялась, что Луиза вполне воспользуется предоставленным свободным часом, хотя бы потому, что ей самой хотелось часок побыть наедине с собой. Но прежде чем открыть дверь, она помедлила. Надо похвалить Луизу за то, что сдержала слово.

Но за дверью, к изумлению Коры, оказалась не Луиза, а Йозеф. Мрачный Йозеф. Небритый Йозеф, в чистой рубашке и комбинезоне, с кепкой в боковом кармане. И рядом еще кто-то: тощая ручонка обвилась вокруг его бедра, пальчики вцепились в комбинезон чуть выше колена.

– Ушли из дома, – сказал Йозеф. – Утром. Переезжаем. – Он говорил дружелюбно и спокойно, но так смотрел Коре в глаза, что было ясно: взрослый разговор, дочь не должна понять. – Я пришел сказайт тебе. Боялся, ты придешь туда.

Кора молча смотрела на него. Поймали, значит. Слишком поздно ушли. Монашка выследила, или какая-нибудь воспитанница увидела и донесла.

– Пожалуйста, заходите. – Кора попятилась. Она тоже пыталась сказать взглядом: заходи, и твоя маленькая испуганная дочка пусть тоже войдет; это ужасно, что так вышло, это моя вина, это мне взбрело в голову прийти, это все моя прихоть, моя свобода в незнакомом городе, а ты потерял работу, а вы потеряли дом.

– Все в порятке. В Куинсе друк. – Детская ручонка вцепилась в штаны еще крепче, и он для равновесия расставил ноги пошире. – Сейтшас работайт, но мы пойдем к пяти. Хороший друк. Фсе будет в порятке.

– Входите, входите, – зашептала Кора. – Пожалуйста.

Он сделал шаг, хромая, как человек с деревянной ногой: за бедро цеплялась дочка.

– Грета, заходи, – тихо велел он и попытался отцепить ее пальчики от комбинезона.

Кора теперь оказалась позади них и разглядела ребенка. Белокурая макушка – по пояс отцу. В платьице горчичного цвета, с заплатками под мышками, волосы острижены до подбородка. Лицо спрятала в складках отцовских штанов.

– Извиняйт, – сказал Йозеф, обернувшись к Коре. – Она не фсегда стесняйтс.

– Ничего, – Кора тихонько закрыла дверь. Она прошла мимо них, но лица девочки так и не увидела. Она не знала, сможет ли смотреть без слез. – Ты голодный? Она голодная? У меня есть тосты и джем.

Головка девчушки вынырнула так внезапно, что Кора улыбнулась. Но Грета не улыбалась. У нее было симпатичное личико, как у покойной матери. У Коры екнуло сердце. Я была тобой, думала она. Ничего. Я была такая же маленькая и перепуганная. Кора очень старалась говорить ровно и не разрыдаться:

– У меня есть клубничный джем. Любишь клубничный джем?

Грета посмотрела на папу.

– Тепе понравится, – сказал он.

Кора пошла на кухню и положила в духовку шесть ломтиков хлеба. Жаль, нет ничего сытней. Они вообще ели утром? Или монашки вышвырнули их до завтрака? Кора выглянула из кухни:

– Апельсины любишь?

Грета кивнула. Она не отходила от Йозефа и смотрела на портрет сиамского кота. Это она запомнит, подумала Кора. Запомнит день переполоха, странные подробности, приход в дом к неизвестной даме, пеньюар этой дамы и ее распущенные волосы посреди дня. Девочка больше никогда не увидит Кору, но будет помнить ее как часть этого тревожного дня.

Кора положила на тарелку два очищенных апельсина и пошла налить воды, а когда вернулась, Грета уже запихнула пол-апельсина в рот. Она быстро жевала, щеки оттопырились, а веки возбужденно трепетали над светлыми глазенками. Кора поставила перед ней стакан; Грета схватила остатки апельсина и положила к себе на колени.

– Не спешайт, – предостерег Йозеф. – А то потавишься.

– Там еще много, – добавила Кора, оперлась на край стола и присела рядом с девочкой. – У нас есть еще апельсины. И тостов сколько захочешь. Спешить некуда.

Она улыбнулась, но, глядя на остренькое личико, почувствовала, что сейчас заплачет. Что она себе думает – что жалкими тостами и апельсинами возместит нанесенный вред? Это ведь она во всем виновата. Сама пошла к Йозефу, он ее не приглашал. Приспичило ей, видите ли. А теперь она вернется к своей обычной легкой жизни, а расплачиваться будут они. Йозеф тронул ее за плечо.

– Поряток, тшестно, – прошептал он. – Поедем в Куинс. Я просто, чтобы ты не тумала…

Кора кивнула. Хотелось ему верить. Может, и правда все будет нормально. Найдет другую работу, и дочка останется при нем. У него есть сбережения. Она может предложить ему денег. И уже ясно, что он не возьмет.

Вскоре Грета подъела апельсины и принялась за тосты с джемом.

– Я коворил, тепе понравится, – сказал Йозеф, и оба улыбнулись друг другу одинаковыми улыбками с неправильным прикусом. Он глянул на Кору: – Поковорим? – и кивнул в сторону кухни.

Кора встала и наклонилась к Грете:

– Можешь взять джем с собой. Всю банку.

Она хотела коснуться худой ручонки, но вовремя спохватилась. Кому на пользу, если она рассиропится.

Кора увела Йозефа из кухни в спальню. Посмотрела на заправленную постель и чистые простыни, на которых она только что лежала, мечтая о завтрашнем дне, о встрече, которая не состоится. Повела его дальше, в ванную, чтобы Грета не видела их и не слышала. Когда Кора повернулась к Йозефу, слезы уже прохладными каплями бежали по щекам.

– Монашки заметили, как мы уходили, да? – прошептала она.

Он шагнул к ней.

– Я только чтобы ты снала. А не чтобы плакала. – Он погладил ее по щеке и по волосам.

– Это я виновата.

– Найн.

– А Грету почему выгнали? Она ни при чем.

– Грету не выкнали, я сабрал. Хотшу, чтоб она со мной.

Кора кивнула. Внутри была пустота и усталость. Да. Он правильно сделал, что настоял. Если ее отправят на поезде – он ее больше не найдет.

– Ты правда можешь остановиться у этого своего друга в Куинсе? Ты уверен?

– Йа. Хороший друк.

– На сколько ты сможешь там остаться? Сколько сможешь у него прожить?

Йозеф пожал плечами. Пытается держать лицо, подумала она. А сам, скорее всего, на нервах.

– Где ты будешь работать? Кто будет сидеть с Гретой?

Йозеф опустил глаза и двумя пальцами сжал переносицу. Окно было открыто, по улице внизу сновали машины, но в квартире все равно стояла тишина. Только нож в кухне звенел по стеклу: Грета намазывала джем на тосты. Этот звук отзывался в Коре той же болью, что когда-то – плач маленьких близнецов в соседней комнате. Это ведь тоже плач, только другой: тихий, скрытый. Грета не верила, что неизвестная дама и впрямь позволит ей забрать всю банку, и решила, видимо, съесть побольше, хотя в нее уже не лезло. Кора хорошо ее понимала. В первые дни у Кауфманов она поступала так же: ела столько пюре, что живот болел; прятала печенье в складках юбки и тащила к себе в комнату.

Нож снова клацнул по банке, и вот тут, в этот самый момент, Кора поняла, что нужно сделать. Как будто в голове зажглась лампочка. Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Ну конечно. Она по-прежнему слышала шум мотора и воркование голубей, но мир как будто застыл, замолчал. Кора положила руку Йозефу на плечо. Она уже была уверена – всеми фибрами души. Теперь предстояло убедить его.

– Едем со мной.

– Кута? – нахмурился он.

– В Уичиту. С Гретой. У нас большой дом. Пустые комнаты. – Она посмотрела ему в глаза, спеша высказаться, пока не заговорил он; выложить свои резоны, пока он не отказался наотрез. – Здесь ты не сможешь быть с ней, а там сможешь. У нас целый этаж не занят. Грета пойдет в школу.

Йозеф замотал головой:

– Найн, найн. Не нато плаготфорительности.

Но это вовсе не благотворительность. Вот еще. Ну как ему правильно объяснить? Что ей делать в Уичите, теперь, с отъездом мальчиков? Обеды в клубе? Званые ужины? Да ну. Ей сам бог велел помочь этому ребенку. На Центральном вокзале Кора ничего не узнала о том, кем выросла бы с бедняжкой Мэри О’Делл. Да и что в этом толку? У нее же всегда были Кауфманы. Они и сейчас с ней, стоят рядом и подбадривают. «Мы хотим взять тебя к себе. Будешь нашей маленькой девочкой». Она вспомнила, как мама Кауфман в своем чепце нагнулась: «У нас уже приготовлена комнатка. Для тебя. Окошко есть и кроватка. И маленький туалетный столик».

– Йозеф. Разумеется, ты будешь зарабатывать на жизнь сам. Найдешь хорошую работу. – Она услышала в своем голосе отчаяние, мольбу. Она просила для себя. Она хотела помочь этой девочке, как помогли ей; и хотела быть с ним, пусть просто видеться, просто видеть его. Ей отчасти верилось, что это она заслужила.

– Мой муж влиятельный человек. Он поможет тебе найти работу. А я буду смотреть за Гретой.

Йозеф посмотрел на нее как на ненормальную:

– Затшем твоему мужу мне помогайт?

– Он мне обязан. – Она произнесла эти слова и почувствовала, какая в них правда. – А еще он добрый.

Кора закрыла рот рукой. Она понимала, что звучит это все и впрямь бредово. Она предлагала ему прыжок в неизвестность, да еще вместе с ребенком. Он не бывал в Уичите. Не знает Алана. И ее саму не знает настолько, чтобы вручить ей свою судьбу и судьбу дочери. Да и она его знает не лучше. Но, с другой стороны, хорошо ли она знала Алана, когда прыгнула в неизвестность сама? А ведь с Аланом все происходило как положено: долгое сватовство, помолвка, благословение его семьи и Линдквистов. И что, помогли все эти традиционные предосторожности? Не помогли – ее попросту надули. По правде говоря, разве она не успела узнать о Йозефе больше? Еще больше узнать, пожалуй, и невозможно.

– Ты всегда можешь вернуться. Если Грете будет плохо, если тебе самому будет плохо, просто вернешься. – Кора держала руки по швам. Сейчас не надо до него дотрагиваться: не так поймет. – Я дам вам денег на обратные билеты, еще до отъезда. Вы сможете вернуться и ничего не потеряете.

Она смотрела на него. Она ждала ответа. Что еще сказать, какие доводы приводить, она не знала. Да, возможно, слишком самонадеянно полагать, что она нужна Грете. А вдруг получится? Разве Кауфманы знали точно? Что они могли знать заранее? Что они могли знать о ней? Но Кора хотела попробовать. Готова была встать перед ним на колени, если надо.

На лестнице послышались шаги, а потом снаружи повернули ручку. Сердце у Коры ушло в пятки: входная дверь не заперта! Луиза сдержала слово. Кора потуже затянула пояс пеньюара и проскочила мимо Йозефа. Успеть к двери! Она боялась, что Луиза от неожиданности закричит и напугает Грету, и больше ни о чем не думала.

Луиза стояла в дверях гостиной и в недоумении взирала на стол.

– Кора, – с поразительным спокойствием произнесла она, – что там у вас за девочка под столом сидит?

Она повернулась, и глаза у нее стали как плошки: Кора поняла, что из ванной вышел Йозеф и Луиза видит, что они вместе, видит пеньюар и распущенные волосы. Кора глянула на Луизу, открыла рот и хотела было произнести что-то спасительное, но правильные слова не шли на ум.

– Кора? – Черные брови поползли вверх.

Кора молча задрала подбородок. Слишком много предосторожностей, слишком много сложностей ради того лишь, чтобы не потерять лицо. Если Йозеф согласится, если они поедут в Уичиту, нужно сочинить план, придумать, что говорить соседям и друзьям. Готового плана у нее еще не было, так что лучше не говорить ничего, не выдумывать пока никакой истории; придется уж постоять здесь как столб и потерпеть Луизу, которая, сбросив оторопь, пришла в экстатический восторг и захохотала – обидно и заливисто. Ну и славно. Это Кора снесет. Этот смех положит начало справедливому наказанию за ее слепоту и за все глупости, что она Луизе наговорила. Надо умереть и воскреснуть – в жизни еще будет столько хорошего. А пока Луиза заслужила эти минуты; пусть посмеется над ней как следует наконец.

 

Глава 18

Дома. Поезд пришел почти в полдень. На станции Алан поцеловал Кору в щеку и посмотрел на нее долгим взглядом, чтоб она заметила его тревогу, но был дружелюбен, Йозефу пожал руку, а Грете дал леденец из жилетного кармана. По дороге к машине расспрашивал о поездке и извинялся за то, что в Уичите нынче такая жара. Последняя волна перед осенью, сказал он, поглядывая в безоблачное и бескрайнее небо.

– Делла расставила по всем комнатам вентиляторы, – заверил он, будто каждый день получал телеграммы про то, что, мол, дорогой муж, через три дня я приеду из Нью-Йорка с гостями: давно потерянным и вновь обретенным братом и его маленькой дочерью, оставшейся без мамы.

Грета боялась лезть в машину – никогда раньше в них не ездила, – так что Йозеф устроился с ней рядышком на заднем сиденье и тихонько отвечал на вопросы: да, это Уичита; да, мы едем в дом к тете Коре. Да, там будет для нее кроватка. Что за высокий дядя ведет машину? Это муж тети Коры, дядя Алан. Кора, сидевшая впереди, повернулась и взглядом подбодрила Йозефа – кажется, это было нелишне, – а потом украдкой глянула на Алана. Перед отъездом из Нью-Йорка она получила от него краткий ответ, в котором значилось только, что Делла, как Кора и просила, подготовит комнаты мальчиков к приезду гостей. И вот теперь он вел машину и продолжал беседу, говорил о библиотеке и здании городской администрации, шутил, что линия горизонта в Уичите для них, наверное, непривычно скромна. Когда Йозеф сказал, что город, кажется, приятный, Алан как будто и не заметил его акцента. Но что он чувствовал на самом деле, Кора не знала: Алан всегда вежлив. Может, рад за нее, а может, озадачен. Может быть, поверил ее лжи.

И лишь когда багаж уже внесли в дом, Йозефа с Гретой накормили, а затем показали им комнаты, Алан спросил у Коры, не зайдет ли она к нему в кабинет на пару слов. По голосу было непонятно, сердится он или нет. Она сказала: да, сию минуту, вот только налью себе воды, а тебе налить? Нет, сказал он. Спасибо. Даже когда он затворил тяжелую дверь в коридор и они уселись в кожаные кресла по бокам от его письменного стола, он молча ждал, когда она заговорит. Кора отпила воды и посмотрела на полки с юридическими книгами, на промокашки на столе. Она не понимала, как начать. Кора хорошо знала Алана, Алан – Кору. Но они столько лет о многом молчали.

– Вижу, – сказал он наконец, – что за эту поездку у тебя много чего произошло.

Кора кивнула. Сверху слышались шаги и возбужденный писк Греты. Балкончик, наверно, обнаружила; то была комната Эрла, с пачками «Нэшнл джиогрэфик» на столе, с вымпелами футбольных команд по стенкам. Если останутся, решила Кора, надо будет переселить их на третий этаж, чтобы мальчики на каникулах жили в своих прежних комнатах.

– Ты уверена, что этот человек – твой брат? – спросил Алан. – Как ты это выяснила? – Он нахмурился. – Вы совсем не похожи.

Кора повернулась к окну. День был солнечный, но в комнате за толстыми занавесями стоял сумрак. Когда-то, давным-давно, она пробиралась сюда, пока Алан был в конторе, и рылась в его ящиках и бумагах, отыскивая доказательства своих черных подозрений, доказательства присутствия Реймонда, о котором знала и так. У нее случилось много ценных находок – часы с гравировкой, сборник стихов, – а потом она перестала заходить: какая разница, что она нашла, а чего не нашла. Эти двое все равно продолжали жаждать исступленной любви.

– Он мне не брат, – сказала Кора. – Но мы всем скажем так.

Она произнесла эти слова просто, без угрозы, именно так, как хотела, – не вопросительно, а утвердительно. Она не станет притворяться, что у Алана есть выбор.

Алан широко открыл глаза.

Кора улыбнулась.

– Господи, Кора. – Он не улыбнулся в ответ.

Очевидно, она его удивила. Как будто трудно в такое поверить.

– У тебя с ним… связь?

Кора покачала головой:

– Сейчас – нет. Была. Сейчас нет.

Она попыталась объяснить, как могла. Они с Йозефом решили, что будут друзьями – хотя бы до тех пор, пока он не встанет на ноги, пока их с Гретой положение не упрочится. Кора настояла на этом пункте, потому что ей не хотелось снова стать объектом поддельного желания, который надо задабривать и ублажать, чтобы выжить. Она поможет ему, ничего не ожидая взамен, не заговорит о близости – это было бы некрасиво, унизило бы их обоих. Когда Йозеф начнет работать и скопит денег, он получит возможность уехать, например, обратно в Нью-Йорк, и она пожелает ему счастья, зная, что помогла ему остаться с дочерью. Это ее главная забота.

И в любом случае – Кора упорствовала, и он согласился – они подумают о своих отношениях, лишь когда станут равны. Уже по дороге в Уичиту, даже если Грета спала, они избегали дотрагиваться друг до друга, не касались друг друга плечами и старались не смотреть друг на друга слишком долго. Кора была настроена твердо, Йозеф тоже. Но даже когда они просто сидели рядом, на руках у Коры волоски поднимались дыбом, словно тянулись к нему против ее воли.

– Кора, – она услышала злой, нетерпеливый голос Алана. – Что ты ему рассказала?

Она не ответила. Алан хлопнул рукой по столу. Кора вздрогнула и перестала улыбаться.

– Ты что, с ума сошла? Ты рассказала своему любовнику… про меня?

Кору покоробило: думает только о себе, а о ней совсем, совсем нисколечко. Но он страшно испугался, видно было по глазам.

– Алан, ему все равно.

Муж потряс головой. Даже в полутьме Кора увидела, как он постепенно побледнел: сначала лоб, потом выбритые щеки, потом подбородок с ямочкой.

– Ему совершенно все равно. И потом, если что, он сам пострадает. Если бы он… вздумал разболтать, чего просто быть не может, о нас тоже стало бы известно. Он не мой брат, и нас всех обвинили бы в незаконном сожительстве. Посадили бы под арест.

– Я буду наказан гораздо сильней, чем вы.

Кора оперлась стол, наклонилась к Алану:

– Он может потерять дочь. Зачем ему выдавать тебя? Он все понимает. Алан. Не волнуйся. Все будет хорошо. Я просто хочу дать им шанс встать здесь на ноги. Может, у них ничего не выйдет. Посмотрим. Единственный способ узнать – это попробовать.

Она снова откинулась назад. Возможно, и не следовало говорить ему правду; он бы не разволновался так. В конце концов, ей все равно придется врать Говарду и Эрлу. И они будут продолжать врать Грете. Потому и нужно, чтоб Алан их поддержал, стал соучастником. Если он не поможет, в ее легенду труднее будет поверить: ни один человек в Уичите, кроме Алана, не знал, что она приехала в Канзас сиротой, а родилась в Нью-Йорке. Но если Алан встанет на ее сторону, если именно он расскажет людям, как трудно ей пришлось в детстве и как она рада, что нашла наконец брата, вопросов сильно поубавится.

– Что он будет здесь делать? У него есть деньги? По-твоему, я должен его содержать?

– Помоги ему найти работу. Ему трудно из-за акцента. Но у тебя столько знакомых. Он возьмется за что угодно, он хороший электрик и механик.

– А девочка?

– Я пригляжу за ней.

Кора снова улыбнулась. В дороге Грета липла к отцу, но в Миссури был один длинный перегон, на котором Кора и Грета сидели вместе и считали амбары, а потом Грета положила белокурую голову Коре на коленки и уснула. Она поверила во всю историю. Тетя Кора, да. Давно потерянная тетя Кора, которая привезет их в Канзас, чтобы они с папой могли жить вместе.

Алан покачал головой:

– Вы собираетесь вечно разыгрывать историю с тетей и племянницей? Будете врать ребенку?

– Придется. Сказать правду слишком рискованно.

– И сколько это продлится, по-твоему? А когда приедут Говард и Эрл – ты им тоже будешь врать? Собственным детям? Скажешь, что этот человек – их дядя? Дядюшка Йозеф из Дюссельдорфа?

– Из Гамбурга. – Она посмотрела ему в глаза. – Мы и так им давно врем. Если теперь сказать правду, сложно будет объяснить им, зачем мы поженились. И многое другое тоже.

Алан отвернулся. Кора не торжествовала, не злорадствовала. Ей не доставляло удовольствия его стыдить. Но и у него нет права стыдить ее. Разве она не заслужила своего счастья? Пусть даже придется лгать. Да, в этом есть логика. Кора ему внушит.

– Мне нужна твоя помощь, – тихо сказала она. – Ты должен мне помочь. Сам понимаешь.

Алан нахмурился. Кора знала, что ему нелегко. Даже если она сумела убедить мужа, что Йозеф ему не навредит, все равно Алану ясно, что их жизнь и их дом изменятся. Долгие годы Алан разыгрывал этот спектакль, пользовался тем, что Кора помогала ему и предоставляла свободу, а сам в обмен дал ей свою фамилию, заботился, был хорошим отцом, дарил красивые вещи. Наверное, он полагал, что этого всегда будет достаточно.

– В доме будет больше людей – это неплохо, – Кора опустила голову и потерла шею – затекла в поезде. – Я тут подумала… хорошо бы нам почаще приглашать гостей, – она сделала паузу, – например, Реймонда… к обеду… иногда.

Алан воззрился на нее. Кора ответила на его взгляд. Нет, это не сделка. Оба понимали, что торговаться ей незачем. Она уже взяла верх. Но теперь она хотела, чтобы он понял: то счастье, которое она может извлечь из нового положения дел, на пользу и ему. И правда, если все будет так, как она хочет, почему бы и не пригласить Реймонда в гости? Они с Аланом продолжают видеться уже двадцать лет, страшно рискуя при каждом тайном свидании. Их письма и подарки причинили ей столько боли. Но теперь Кора была спокойна и не хотела вредить или мешать им. Ведь и она решилась рискнуть своей честью и даже свободой, чтоб хотя бы выяснить, смогут ли они с Йозефом любить друг друга. И тогда выходило, что ее любовь к Йозефу такая же, как у Алана к Реймонду: ее не забудешь, не обманешь. То, что раньше злило и отвращало Кору, теперь наполняло сочувствием, даже восхищением. Кора только надеялась, что и ей, как Алану, удастся избегнуть опасности.

Алан побарабанил пальцами по промокашке и сощурился:

– И ты объявишь всем, что ты немка? Ты правда немка? Ты выяснила? Узнала что-нибудь о своих родителях?

– Ничего важного, – пожала плечами она. – Ну, скажем, мой отец был немец, мать тоже. Она умерла в Нью-Йорке родами. Но они состояли в браке, я была законным ребенком. – Она невозмутимо глядела на Алана. Если уж выдумывать историю, почему бы не выдумать такую, которая все упростит, не только для нее, но и для Йозефа и Греты, да и Говарду и Эрлу не доставит затруднений? – Пусть, скажем, когда я была младенцем, меня оставили под опекой родственника, а старшего брата отец забрал назад в Германию. А перед войной Йозеф снова приехал сюда, и я нашла его в Нью-Йорке.

Она следила за лицом Алана. Он явно вертел эту историю в голове так и сяк, перетряхивал на предмет ошибок и неточностей. Если что-нибудь не складывается, он сразу сообразит: хороший адвокат, искусный лжец.

– Ну а почему ты оказалась у Кауфманов? Как ты это объяснишь?

– Нью-йоркский родственник умер, я приехала в Канзас на сиротском поезде, – она вздохнула. – Пусть говорят что хотят, у меня есть заботы поважнее.

Алан прикрыл глаза.

– Да уж.

Он был поражен, даже рот приоткрыл, и смотрел на Кору, словно не узнавал. Она его понимала. Алану приходилось так тщательно планировать и рассчитывать свою жизнь, чтоб сохранить тайну и выжить; каждый аргумент, каждое суждение он скрупулезно готовил заранее. А теперь она огорошила его: у нее, оказывается, есть собственные планы и желания. Надо еще привыкнуть к этому, осознать, что бунт жены ему не приснился. И все-таки у нее получилось, они поняли друг друга; или хотя бы сделали первый шаг. Кора заставила бы Алана помочь, если надо, но ей хотелось сохранить его любовь. Она молчала, но старалась взглядом дать ему это понять. Она старалась больше не улыбаться – а то снова хлопнет ладонью по столу. Но она была так счастлива видеть его; так счастлива снова оказаться дома.

Через неделю Йозеф уже работал в «Лампах Коулмена» (бывший клиент Алана, которому он замолвил за Йозефа словечко). Смена начиналась задолго до рассвета, поэтому сырым теплым утром в начале сентября, когда Грета впервые пошла в школу, повела ее Кора. Купила ей хорошенькое голубое платье в «Иннез», вымыла и расчесала светлые волосы. Школа тебе понравится, сказала Кора Грете, учителя тебя полюбят и в классе будет много хороших девочек. «А на нехороших не обращай внимания», – добавила Кора. Грета подняла на нее грустные глаза, и Кора пожалела, что зря напугала ребенка. В конце концов, Грета в своем новом платьице, наверное, не покажется в школе чужой. Да, она робкая и неуверенная, зато нет акцента, и даже если другие родители слышали, что ее отец немец и она только что приехала из Нью-Йорка, вполне возможно, никто и внимания не обратит. Взгляды теперь шире, чем во времена Кориного детства, а Уичита – крупный город, люди часто приезжают и уезжают. Вполне возможно, что Грета заведет подруг. А если и не заведет, у нее и так все будет в порядке. В конце концов, она пережила смерть матери и годы в приюте. Если дети будут ее сторониться, Грета с этим справится, как когда-то справилась Кора. И все-таки, когда они пришли на школьный двор, где уже, хохоча, носились дети, и молодая учительница Греты помахала им рукой, сердце екнуло. Странно; она не беспокоилась так за Говарда и Эрла, даже когда они были маленькие. Может, про своих мальчиков она точно знала, что они справятся: они всю жизнь спокойно прожили дома, да и друг друга, если что, поддержат. А Грета еще такая худенькая и беззащитная. Может быть, Кауфманы чувствовали что-то похожее и потому так старались.

– А папа за мной придет? – спросила Грета. – А когда?

Кора поняла, что девочка беспокоится, присела рядом с ней и улыбнулась:

– Папа сегодня работает до пяти часов. К этому времени ты будешь дома. Мы все вместе поужинаем. Дядя Алан купит тебе специальный вкусный десерт – за храбрость. А я ровно в три часа, когда уроки закончатся, встречу тебя здесь. Если хочешь, по дороге домой зайдем выпить лимонада, и ты мне расскажешь, как все прошло.

Она поцеловала горячую Гретину макушку и подтолкнула девочку к воротам. Сделала все, что могла. Нет смысла убеждать Грету, что у нее будет отличный денек, или, наоборот, готовить к трудностям; неизвестно, что ждет впереди. Кора могла только пообещать прийти в три, если надо – утешить, вместе порадоваться или придумать, как помочь; отвести домой за руку.

В конце октября, в первую холодную ночь, в Корину комнату вошел Йозеф. Тихо постучался и, ничего не говоря, посмотрел на нее со значением. Кора не спала, ворочалась в кровати; он взял ее за руку, и она потянула его к себе. Йозеф уже платил Алану за комнаты, взял на себя часть домашних расходов. Конечно, по сравнению с Аланом он получал гроши, и без его вклада вполне можно было бы обойтись. Но он даже не дотрагивался до Коры, пока у него не появились деньги. И вот теперь, когда он к ней пришел, она успокоилась – и пришла в восторг: теперь она знала, что он здесь лишь потому, что на самом деле ее хочет. И она хотела его так же искренне и безоглядно. Им ничего не нужно было друг от друга: ни детей, ни защиты, ни общественного положения. То, что происходило между ними, никого другого не касалось. Никто об этом и не знал – кроме Алана и, может быть, Реймонда.

Все же ее иногда поражало собственное безрассудство. Иногда она волновалась – а ну как их раскроют, или вдруг они с Йозефом разлюбят друг друга, или Грета разлюбит ее, или Алан откажется вести такую жизнь.

Но все шло хорошо. Никто в городе ничего не подозревал. Только Виола Хэммонд упрекнула Кору: зачем скрывала, что родилась в Нью-Йорке? – и похвалила за богоугодную помощь маленькой племяннице. Алан стал лучше относиться к Йозефу, когда Йозеф починил двигатель автомобиля и прекратилось угрожающее «тах-тах», а уж когда Реймонд наконец принял одно из многочисленных Кориных приглашений на ужин, Алан совсем повеселел. Реймонд, к этому времени совсем уже не рыжий, поначалу держался настороженно, особенно с Корой. Зато он отлично поладил с Гретой, и у них постепенно установился вечерний ритуал: летом Алан и впрямь купил радио, и после ужина они шли в гостиную и слушали какую-нибудь радиопостановку или просто музыку. Кора заметила, что Алан и Реймонд редко смотрят друг на друга и не обращаются друг к другу напрямую, и решила перенять эту отточенную стратегию, которая могла пригодиться с Йозефом. Если она танцевала, то только с Аланом – с Йозефом никогда (с Реймондом тоже – как бы по молчаливому уговору). Они играли роли даже дома, чтоб не смущать Грету. Коре довольно было, что Йозеф рядом, что она слышит его голос, даже не глядя на него.

И у них все получалось. Девочка спала крепко, на двери у Коры был замок. Даже когда Йозеф наклонялся к ней, целовал, желал спокойной ночи и уходил к себе, Кора засыпала не сразу – лежала, довольная, с открытыми глазами и прислушивалась к тишине дома. Она начала понимать, что поступила не так уж сумасбродно. Чего тут безумного – хотя бы попробовать жить так, как хочется, поближе к своим желаниям? Это моя жизнь, думала она иногда. Она моя, потому что мне повезло. И еще потому, что я не побоялась протянуть руку за своей удачей.

По мнению Алана, давать ход Луизиным откровениям про Эдварда Винсента не следовало. Бесспорно, согласился он, весьма тревожно, что он продолжает преподавать в воскресной школе, но если Луиза откажется поставить свое имя под жалобой, Кора придет к главам общины с недоказанным обвинением. В этом случае Винсент сумеет выкрутиться, и они лишь наживут опасного врага.

– А с учетом наших домашних обстоятельств, – добавил Алан, – врагов нам нужно выбирать с большой осторожностью.

Но Кора должна была что-то сделать. Стыдясь своей трусости, она послала Винсенту в контору анонимку – на простой бумаге левой рукой несколько слов:

Держись подальше от девчонок из воскресной школы.

Мы следим за тобой.

Она не представляла, что из этого может выйти, и ей казалось, что она сделала мало. Но в следующее воскресенье священник объявил, что Эдвард Винсент решил сосредоточиться на деловых материях и хочет проводить больше времени с семьей, так что церковь ищет желающих обучать юное поколение нравственности. Коре захотелось поднять руку. С возвращения из Нью-Йорка она много думала о нравственности, с удовольствием поделилась бы своими выводами с юными пресвитерианами города Уичиты и даже задала бы им несколько вопросов. Но она знала, что священник подразумевает совсем другое обучение – с которым Кора теперь вряд ли бы справилась. Если она будет жить своей нынешней жизнью и при этом пугать детей суровыми правилами и страшными историями своего детства, получится лицемерие, как у Эда Винсента. И когда священник посмотрел на Кору, сидевшую на церковной скамье между Аланом и Йозефом, она вежливо отвела взгляд.

В 1926 году девятнадцатилетняя Луиза Брукс, еще сравнительно неизвестная актриса, получила главную женскую роль в фильме «Светская знаменитость» и снялась со всенародным любимцем Адольфом Менжу. Когда фильм привезли в Уичиту, Кора и Йозеф пошли смотреть и взяли с собой Грету. В свои десять лет она макушкой доставала Коре до плеча, а волосы выгорели на канзасском солнце и стали еще белей. Грета твердила отцу и Коре, что хорошо помнит красивую черноволосую девушку, которую мельком видела в Нью-Йорке, когда ей было шесть. Я ела тост с джемом, сказала Грета, а потом она вошла, и я спряталась под столом, а девушка засмеялась. И, как будто этих подробностей было недостаточно, в тот миг, когда Луиза появилась на экране, Грета ахнула, вцепилась в Корину руку и прошептала:

– Это она, тетя Кора, я ее помню! Она выглядела прямо как тут!

Йозеф мягко на нее шикнул. Кора была не в состоянии ответить. Она с открытым ртом таращилась на экран. Там была Луиза, ее черные глаза сверкали под челкой, она улыбалась прежней ослепительной улыбкой. То, что Луиза добилась успеха, Кору не удивляло, но все же как восхитительно, как необыкновенно было видеть знакомого человека в настоящем синематографе. Впрочем, Грета была не права: с того лета Луиза изменилась. Она остригла волосы еще короче, лицо похудело, стало резче, теперь она больше походила на мать. Глаза сильно подведены, веки затенены. Она играла ветреную и отважную девчонку, которая хотела поехать в Нью-Йорк и стать танцовщицей. Очень похоже на саму Луизу, но и играла она, по мнению Коры, убедительно. Ее яркое лицо притягивало взгляд, что бы ни выражало, как бы Луиза ни повернулась. Когда она была в кадре, на других актеров не хотелось смотреть. В начале фильма она появлялась в простых платьях, а в конце – с глубоким декольте, в наряде, расшитом бисером, без украшений на бледной шее.

На следующий день «Орел Уичиты» со смаком процитировал нью-йоркского критика: «В новой картине снялась девушка по имени Луиза Брукс. Возможно, вы о ней никогда не слышали. Не беспокойтесь, вы о ней услышите».

И сразу имя Луизы Брукс и ее лицо замелькали везде. Портреты в «Фотоплей», «Варьете», «Моушн пикчер классик». Иногда Луиза знойно смотрела прямо в камеру, иногда сладко улыбалась, а ее волосы и бледная кожа прекрасно контрастировали на черно-белых снимках. Еще до выхода следующего фильма за Луизой начали охотиться профессиональные сплетники. Говорили, что она обедает в дорогих ресторанах, танцует в клубах; по слухам, она была замечена с Чарли Чаплином, человеком не только женатым, но и вдвое старше ее. В журналах писали, что всего пару лет назад Луиза была танцовщицей в «Денишоне», но ее выгнали за плохое поведение. Вскоре она перешла к Зигфельду и, будучи еще несовершеннолетней, наслаждалась жизнью в «Алгонкине», пока ее не вышибли и оттуда за непристойность. Из всех стриженых веселых девчонок в коротких юбках, танцевавших и флиртовавших на экране, Луиза Брукс была самой буйной и дерзкой в жизни. Говард писал Коре, что поразил своих новых соучеников на юридическом факультете, рассказав им, что сам ходил в школу с Луизой Брукс, а его любимая мамочка провела с ней больше месяца в Нью-Йорке. «Мне все завидовали, – писал он, – а тебе никто!»

Еще бы, подумала Кора. Теперь она видела все яснее: тем летом в Нью-Йорке легче было остановить ветер или само время, чем Луизу. Она уже тогда была стихией. Но Кора в той жаркой квартирке верила, что обязана заставить Луизу смыть с лица косметику, что это не просто правильно, а иначе – никак. И твердила, словно ученый попугай, одно и то же, пугая Луизу ужасными последствиями испорченной репутации. Спустя всего несколько лет репутация Луизы была основательно подпорчена популярной прессой, но ничего ужасного не произошло, наоборот – Луиза получила новые роли и стала еще популярней.

И все же Кора еще с того лета немного тревожилась за Луизу. Та сама захотела уйти из «Денишона»? А если нет – почему ее выгнали? Потому что напилась? Нравится ли ей быть новой молодой любовницей Чаплина или она хочет большего? Ты дурочка, говорила себе Кора. Луизе не нужна твоя забота, ей бы она не понравилась. На всех журнальных фотографиях у нее было уверенное лицо, мудрый взгляд. Пожалуй, подумала Кора, равно вероятно, что это она бросит мистера Чаплина; или они расстанутся без взаимных обид. Луиза юна, но она уже взрослая женщина, современная, ловкая и не боится пересудов – веселая искра на режущей кромке своего поколения, сметающего старые порядки.

В те годы на маркизе синематографа рядом с конторой Алана то и дело появлялись крупные буквы: «В главной роли – наша Луиза Брукс, гордость Уичиты!» Кора замечала, что на экране Луиза часто ребячится: скачет и кружится, залезает на коленки ко взрослым мужчинам, округляет глазки и, как в былые годы, по-детски надувает губы. А вот журнальные сплетни рассказывали о совсем другой Луизе, дерзкой и шокирующей, так что поклонники, наверное, немало ломали головы. Кора не удивилась, прочитав, что Луиза возбудила дело против фотографа за распространение снимков, на которых она позировала полуобнаженная, еле прикрытая шарфом, с голым бедром напоказ. Луиза объяснила свою позицию репортерам: она позировала для этих фото, когда была танцовщицей, но теперь ее профессия совсем иная. «Я начала серьезную карьеру киноактрисы, – объясняла она, – и боюсь, что распространение по стране фотографий, на которых я в таком виде, может повредить моим шансам на успех в новой профессии. Ведь мое амплуа – невинные девушки, которые служат образцом целомудрия и чтут все освященные временем условности. Более того, режиссеры фильмов, в которых я снимаюсь, говорят, что именно на такие роли я подхожу больше всего. Боюсь, зрители, которые восхищались моей игрой, будут чрезмерно потрясены, наткнувшись на мою фотографию, сделанную мистером де Мирьяном, где я запечатлена в одном лишь беспечно развевающемся шарфике да иногда в паре сандалий. Подобный контраст, безусловно, способен разрушить или отчасти ослабить иллюзию невинности и неискушенности, созданную моей игрой».

Далее Луиза уточняла: нет, ей не стыдно, что она позировала для этих фотографий; по ее мнению, они исполнены с талантом и вкусом и вполне подходят для танцовщицы. Платье с глубоким вырезом, поясняла она, прекрасно годится для вечера, однако днем выглядит неприлично. Не то чтобы платье было неправильным: просто оно неуместно.

– Была бы она юристом – цены бы ей не было, – фыркнул Алан.

Кора не могла не согласиться. Аргументы Луизы были вполне в духе времени. Уже не поймешь, что прилично, а что выходит за рамки. Два года назад снова вошли в моду длинные юбки, почти по щиколотку, но теперь подолы опять взлетели до колен. А тем летом в Уичите бейсбольная команда Ку-клукс-клана вызвала на поединок команду «Монровия» из негритянской лиги; судили белые католики, не питавшие пристрастия ни к той, ни к другой стороне. Кора, опасаясь потасовки, на игру не пошла и Грету не пустила. Но Йозеф, Реймонд и Алан пошли. Драки не случилось. Потом долгие годы все трое хвастались, что видели тот самый матч, в котором «Монровия» побила Клан со счетом 10:8.

Но еще удивительнее (для Коры, по крайней мере) стала другая новость: Майра Брукс ушла от мужа и двух младших детей, которые еще жили дома. Поговаривали о другом мужчине, но, возможно, то были слухи. Точно было известно, что Майра теперь работает в Чикаго, пишет еженедельную колонку о здоровье, красоте и психологии для журнала, о котором никто не слышал. Корины приятельницы, мягко говоря, пришли в ужас. Как-то раз осенним вечером, когда Виола и Кора надписывали конверты для Лиги голосующих женщин, Кора ненароком упомянула Майру.

– То, что сделала эта женщина, не-слы-хан-но! – прошипела Виола, припечатав пером каждый слог. – Если она была несчастлива в браке, это одно дело, но я не понимаю, как женщина может бросить детей. Тео отправили в военную школу, Джун у какой-то родственницы. – Виола сделала паузу и без особого тщания лизнула конверт. – А Зейна Хендерсон еще ее защищает! «Войдите в ее положение», говорит. Мол, мадам Брукс никогда не хотела быть матерью. Она хотела быть писателем, хотела творить и долгие годы наступала себе на горло. – Виола покачала головой, из прически вывалилась шпилька, и Виола вернула ее на место. – Знаешь ли, я не думаю, что это правильно. Может, Майра и не хотела быть матерью, но дети-то у нее есть – значит, надо соответствовать. Я понимаю, что они с Зейной большие подружки, но против детей она совершила преступление.

Кора молчала. Виола злилась, причины были. Но у Коры имелись свои источники сведений. Она надписала конверт под пристальным взглядом Виолы: та явно ждала ее реакции.

– Зейна права, – наконец сказала Кора. – По крайней мере, Луиза мне однажды говорила, что Майра не хотела детей и не была счастлива с Леонардом. – Она встретила раздраженный взгляд Виолы и отвела глаза. – Но я согласна, что все это очень грустно. Бедные Тео и Джун.

– Вот именно что грустно. Но прости, знаешь, я не понимаю, чего вы все жалеете эту женщину. Я не вижу, что не так с Леонардом Бруксом и почему ей понадобилось от него бежать. Я с ним встречалась, он, кажется, приличный человек. И зарабатывает хорошо. Зейна говорит, что Майра жаловалась на его «требовательность и неделикатность», но мне так не показалось. Все, с кем я говорила, считают, что он вовсе неплох. Но ладно, пусть так – надо же было с самого начала понимать, за кого выходишь замуж. Если он и правда такой людоед, она бы это сразу заметила.

– Может, она имела в виду секс?

Виола не ответила, но по ее лицу было ясно, что Кора зря задала такой вопрос вслух.

– Майра, когда говорила про Леонарда, могла иметь в виду это. – Кора аккуратно сложила конверты в стопочку. – Может, и нет. Но если речь о сексе, она не могла знать, за кого выходит. Она была очень молода. Вот я о чем.

Виола, не сводя глаз с Коры, взяла перо. Впалые щеки порозовели.

– Господи, Кора. Просто не верится, что ты такое ляпнула.

Кора промолчала. Продолжать неразумно, Зейна Хендерсон уже проиграла эту битву – никто не желал встать на сторону Майры или хотя бы ее понять. Кора и сама не ведала, почему ее это так взволновало; не то чтобы ей очень уж нравилась Майра Брукс. Но ведь и Кора была юной невестой и не представляла, во что ввязывается, что такое эта самая свадьба и отношения, которые за ней следуют. Коре удалось устроить свои дела тайно, Майре повезло меньше. У Коры есть Йозеф, она не может осуждать Майру. Если та говорила о сексе, «требовательность и неделикатность» – весьма неприятное сочетание, даже хуже, чем ничего.

Но когда кузина Этель Монтгомери прислала той из Мичигана афишку с фотографией Майры – «Всегда молодая Майра Брукс, мать кинозвезды Луизы Брукс, сегодня вечером раскроет вам секреты красоты и здоровья», – тут уже никто не захотел ее защищать. Вскоре выяснилось, что Майра решила воспользоваться Луизиной растущей славой и устроила в образовательном лагере «Шетокве» небольшой бизнес: читала лекции о том, как вырастила такую красивую, стройную и знаменитую дочь – и как поддерживает свою красоту сама. Женщины Уичиты громко вопрошали: упоминает ли Майра на лекциях, что бросила младших детей, или вообще про них не говорит, потому что они, в отличие от Луизы, не кинозвезды?

Что об этом думала сама Луиза, неизвестно. Она уже стала по-настоящему знаменитой и недоступной. Ее имя появилось на экране рядом с именем Филдса, а в журналах писали, что она собирается выйти замуж за молодого и красивого режиссера нового фильма, в котором играет. Вскоре в прессе появились описания шикарного дома новобрачных в Калифорнии, пышных празднеств, где подают икру, пикников со знаменитыми друзьями в замке Хёрста. Луизу фотографировали с новым мужем, в вечерних платьях и – когда она навещала Нью-Йорк – в разнообразных мехах.

В мае Грета пришла из школы домой, откусила от яблока, которое Кора ей протянула, и заявила, что, хотя от Джун Брукс и ушла мама, никто в школе не считает ее невезучей.

– Зато она поедет в Голливуд, – объяснила Грета, хрустя яблоком. – И все лето будет жить у Луизы. Я сказала, что видела ее сестру в Нью-Йорке и тоже хочу в гости. Она сказала, что посмотрим. И Тео, ее брат, тоже поедет. Все говорят, они будут жить в особняке, и там, наверно, есть бассейн и слуги, а Луизин муж страшно богатый, у него шесть машин, а по дому так и шляются разные голливудские звезды.

Тут Грета уселась на стул, скрестив исцарапанные ноги и подняв подбородок на манер элегантной дамы, позирующей у бассейна. Кора улыбнулась. В школе и на публике Грета еще робела, но дома вела себя весьма сценично.

– А когда лето кончится? Джун вернется?

Грета замотала головой:

– Нет, поедет в Париж, учиться в одну школу… я забыла, как называется, но учительница как услышала, сказала: «Ну и ну! А неплохо, когда сестра – звезда!» И Луиза будет к ней все время приезжать, потому что она такая богатая, что ей океан переплыть – как нам улицу перейти.

Кору поразило не богатство, а широта жеста. Если бы летом 1922 года кто-нибудь сказал ей, что ее неприветливая и коварная подопечная вскоре станет богатой и знаменитой, она бы не слишком удивилась. Но она тогда и помыслить не могла, что всего через несколько лет Луиза не только счастливо выйдет замуж, но и возьмет под крыло брошенных матерью сестренку и брата. Кора призналась себе, что, пожалуй, зря волновалась. Несмотря на Луизину самоуверенность и беспечность, дела у нее и впрямь шли хорошо.

Как и у всех в те годы. Эрл женился в Сент-Луисе, и хотя он еще учился на врача и денег у него было немного, родители невесты раскошелились на свадьбу с тремя сотнями гостей, маленьким оркестром и стейками на званом обеде. Шафером был Говард, а Грета несла букет. Гости пили за будущее новобрачных, и, хотя на церемонии присутствовали мэр города и комиссар полиции, никого не беспокоило, что в одну чашу для пунша подлили джина.

Йозефу удалось устроиться на самолетостроительный завод; в те времена Уолтера Бича или Клайда Сессну можно было встретить на Даглас-авеню, и немногие понимали, кем они скоро станут и во что скоро вырастет новая отрасль. Йозеф год проработал вахтером, но потом кто-то пустил его покопаться в моторе, и Йозеф произвел впечатление. Когда Университет Уичиты объявил набор на новую специальность – «инженер самолетостроения», – компания оплатила Йозефу обучение. Он стал хорошо зарабатывать, и Этель Монтгомери поинтересовалась у Коры, «брать ли его в расчет, а то у меня сестра в Дерби овдовела». Кора ответила, что увы: умирающая жена взяла с Йозефа слово никогда больше не жениться вновь, и брат, Господь его храни, ей пообещал.

– Как романтично! – сказала Этель.

– Весьма, – согласилась Кора.

Она тут же рассказала Йозефу о своей лжи.

– Женщины любят жалеть мужчин, – предупредила она. – Теперь будут за тобой ухаживать.

Йозеф решил, что это остроумно. Они были дома одни, и он поцеловал Кору.

Удача, казалось, была везде, как воздух, которым дышишь и не замечаешь. Рынок шел вверх, дождь шел когда надо, впереди все было светло и ясно, как в летнем небе. Наступил 1929 год. По всей стране парни и девушки веселились, танцевали под джаз, и имя Луизы Брукс шелестело легким ветерком в журналах и в кино.

Разумеется, вскоре ветер переменился.

 

Глава 19

Во время сильных ураганов они наглухо заклеивали окна бумажными лентами и закладывали щели под дверьми тряпками, смоченными в парафине. Но пыль просачивалась. Кора просыпалась с пыльными губами. Каждое утро она как следует подметала пол, но три часа спустя снова видела на полу свои следы – пыль ложилась новым слоем. Пыль заметала все: кнопки радио, бумаги у Алана на столе, тарелки в буфете. Йозеф протирал стекла очков каждые несколько минут. Еду тщательно закрывали. Делла непрерывно мела и чистила, но в особенно плохие дни пыль так бушевала, что ветер было видно в окно; тогда переставали ходить автобусы, и Делла не могла приехать. Когда закрывались школы, Грета сидела дома, и они с Корой, вооружившись мокрыми тряпками и вениками, отмывали дом вместе. А когда стало тепло, выметать приходилось не только пыль, но и пауков со сколопендрами. Так что неуютно было даже в доме, а снаружи совсем невыносимо: ветер жалил кожу и глаза, сдирал краску с заборов.

Им повезло. У Алана по-прежнему оставались клиенты, а так как деньги он всегда вкладывал осторожно, во время краха они потеряли немного. Йозефу в «Стирмене» сократили жалованье, но в 1934 году появились военные заказы на учебные самолеты, и он снова стал получать немножко больше. Хуже всего пришлось фермерам: засуха продолжалась год за годом. Кора подметала ковер и понимала, что в эту пыль превратились дом и капитал какой-нибудь оклахомской семьи. Скот голодал и задыхался, людям приходилось покидать дома и бежать в город. На каждом углу Даглас-авеню торговали карандашами или яблоками Армии Спасения; в дом стучались беженцы с ослабевшими от голода детьми и просили есть. Кора и Делла готовили им сэндвичи с чем придется.

Пострадали, хоть и не так серьезно, многие друзья и соседи Коры. Виола Хэммонд с мужем много потеряли на акциях и, чтобы платить по закладной, взяли к себе двух жильцов. Монтгомери продали свой «кадиллак» и купили «бьюик-стандарт». Клуб садоводов совсем развалился – клумбы засыпала пыль. А на некоторых Депрессия не отразилась вообще, хоть и дождь не шел, и акции не росли, и в президенты выбрали демократа. Кора по-прежнему посещала обеды и чаепития, где женщины носили белые перчатки и шляпки-флорентинки, болеро и новомодные платья – с подолом по голень и ремешком на талии. От жестких корсетов отказались уже и пожилые дамы, стало легче есть, дышать и двигаться, но и в эластичных поясах на жаре было тяжко.

Как-то изнурительным утром, после одиннадцати дней стоградусной жары, Уиннифред Фитч, чей муж происходил из семьи состоятельных производителей мясных консервов, арендовала театр, велела поставить на сцене стол и освещение, охладила воздух вентиляторами и пригласила семь дам на комфортабельный бранч. В прохладе Корин аппетит разыгрался, и она с наслаждением съела пять ломтей свежей сладчайшей дыни.

Когда официанты унесли тарелки, Уиннифред, восседавшая во главе стола, прокашлялась и встала. Ей было за пятьдесят – чуть старше Коры. Но они друг друга почти не знали: Фитчи лишь недавно переехали в город из Западного Канзаса, потому что – невероятно – в Уичите воздух чище.

– Большое вам спасибо, что пришли. – Уиннифред разгладила перед платья. – Знаю, я пригласила вас под предлогом гуманитарной помощи и обещаю, что, если, выходя отсюда, вы бросите несколько монеток в глиняную кружку на лестнице, я прослежу, чтоб они попали на методистскую кухню для голодающих. Но должна признаться, что позвала вас сюда не для сбора монеток. – Она сделала паузу и расправила подкладные плечи. – Уважаемые дамы. Я организовала этот бранч в надежде сплотиться против врага, с которым не в силах справиться все благотворительные кухни на свете. С врагом, чьи жертвы – мы все, и бедные, и богатые.

Кора вытерла уголки губ и в ожидании посмотрела на нее. Если Уиннифред Фитч нашла способ извести пыль, ее, безусловно, стоит выслушать. Но взгляд Уиннифред был суров.

– Я живу в этом городе недавно, и меня поразили… непристойные вещи, выставленные напоказ в публичных местах, там, где их может увидеть любой, в том числе невинный ребенок. Я имею в виду средства предохранения. Очевидно, в наше непростое время аптекари в погоне за прибылью снижают нравственную планку. Я чувствую, что даже вам, городским женщинам, это не по душе. Ведь так трудно стало защитить детей и внуков от вульгарной подоплеки этих витрин. – Она оглядела стол. – Вирджиния. Кора. Насколько я знаю, у вас есть дочери-подростки?

Вирджиния кивнула:

– Да, у меня еще три дочери дома, и я беспокоюсь не меньше вашего.

Уиннифред и все остальные посмотрели на Кору.

– Грета – моя племянница, – только и сказала та. Без подробностей. Кора понимала, что Уиннифред спрашивала не об этом, но вряд ли мудро сообщать дамам, что ее-то презервативы на витринах аптек нисколько не смущают. Хуже того: пару недель назад Кора даже упомянула о них в разговоре с Гретой: мол, если уж парню и девушке приспичило (выражаясь словами миссис Сэнгер) «проконтролировать рождаемость», лучше пойти в аптеку за нормальным лицензированным презервативом, чем рисковать, покупая сомнительные средства из-под полы в бильярдной или на заправке. Грета всегда была болтушкой, но тут у нее чуть язык не отнялся от потрясения и смущения («Тетя Кора, ты за кого меня принимаешь?» – «За свою любимую девочку», – ответила Кора). Однако Кора посчитала, что разговор необходим: Грете уже семнадцать, и у нее постоянный парень.

– Уважаемые дамы, – продолжала Уиннифред, – я пригласила вас сюда как уважаемых членов нашего сообщества, обладающих связями. Я надеюсь, все вы поставите подпись под петицией против презервативов на витринах и в рекламе, и мы вместе разработаем кодекс приличий для городских торговцев.

Вокруг стола одобрительно закивали и забормотали. Кора вертела в руках салфетку и не знала, как ей быть. Она только что выпила чаю и с удовольствием съела пять ломтей дыни за счет Уиннифред Фитч; теперь она не может просто встать и уйти. Но Кора ведь не знала, что бранч обернется крестовым походом против кондомов. По правде говоря, считала она, ничего страшного в этих витринах нет. На страницах «Макколлс» долгие годы рекламировали лизол – «гигиеническую помощь для нервных жен», и все понимали, что подразумевается защита от беременности и заразы. Корин доктор предупреждал, что это опасная чушь: лизол не остановит беременность, а вред от него немалый. Ладно, Коре было из чего выбирать; она, замужняя женщина, собралась с духом и установила себе диафрагму. А Грете, например, что делать? И вот теперь, слава богу, девушка или по крайней мере ее кавалер может пойти в аптеку и спокойно все купить. Конечно, Грете необязательно начинать половую жизнь в свои семнадцать: Коре не очень нравился Гретин парень. Но юность есть юность – молодые будут заниматься любовью независимо от того, уберут аптекари презервативы с витрин или нет. Не далее как на прошлой неделе Коре пришло письмо, разосланное двумя докторами из Уичиты: хотят основать дом призрения для незамужних матерей. Доктора написали, что некоторые мамы еще совсем девочки и что происходят они как из плохих, так и из хороших семей.

Поэтому во время речи Уиннифред Кора молчала. Она слушала, как тикают часы, прохладный ветерок от вентилятора холодил кожу. Не было никакого смысла препираться с дамами, они твердо знают, что прилично, а что нет; когда-то и Кора была такой. Их не переубедишь за один бранч, только перессоришься со всеми. Одна надежда – что удастся тихо ускользнуть, ничего не подписав.

Заговорила Этель Монтгомери:

– Мы должны твердо стоять на страже морали против любого порока. Знаете ли вы, что в Канзасе организовано движение за легализацию слабоалкогольного пива? Они собираются отменить сухой закон и в нашем штате! Уиннифред, я полностью и целиком поддерживаю твои опасения, но думаю, что мы также должны направить свои силы и на пропаганду умеренности. Считаю, что эти проблемы – две стороны одной медали.

Кора с трудом подавила вздох. Во всей стране сухой закон уже признали неудачным экспериментом. Но Канзас не сдавался, хотя, по оценкам «Орла Уичиты», жители города выпивали в день двести галлонов нелегального алкоголя. Вот вам и пропаганда умеренности. Действительно, две стороны одной медали.

Официанты тихо наполнили стаканы водой, и Кора узнала в одном из парней младшего сына Деллы, сверстника Говарда и Эрла. Кора улыбнулась, но он не заметил или притворился.

– Ход вашей мысли мне нравится, – одобрила Уиннифред. – Но эта борьба обойдется дороже. «Мокрых» хорошо финансируют, и они отлично организованы. А у большинства из нас сейчас нет лишних денег. – Она помолчала и криво усмехнулась. – Если мы хотим бороться с пьянством, придется поработать головой. У кого-нибудь есть знакомый миллионер? Какой-нибудь, скажем, судостроительный магнат?

Вежливый смех. Виола, сидевшая справа от Коры, легонько ее подтолкнула.

– Кора знает Луизу Брукс.

Кора безучастно оглянулась на Виолу.

Этель Монтгомери закатила глаза:

– Я как-то сомневаюсь, что Луиза Брукс выступит за запрет непристойности.

– Да и денег у нее нет, – добавила Вирджиния. – Как я понимаю, она объявила о банкротстве. Заявила газетчикам, что у нее не осталось ничего, кроме нарядов.

Кто-то зацокал языком:

– Последний десяток шуб. Бедняжка.

Кора посмотрела в потолок: мешки с песком и веревки, погашенные прожектора. Когда Луиза еще жила в Уичите, когда она была просто симпатичной темноволосой девчушкой, которая танцевала везде, куда мать могла ее запихнуть, она, наверное, прыгала и кружилась на этой самой сцене под аплодисменты соседей и одноклассников. Кора оглянулась на ряды пустых сидений.

– Как это она могла разориться? – покачала головой Виола. – Я знаю, что она развелась, но она же вроде снова вышла замуж за какого-то миллионера из Чикаго?

– Уже бросила, – сказала дама, цокавшая языком. – Второй брак оказался еще короче первого.

– Если она опять на мели, может вернуться к мужу. Как ее мать.

Кора опустила глаза. Она слышала, что Майра возвратилась в город. Дети уже выросли, а она теперь снова жила с Леонардом, вдвоем, в том же огромном доме на Норт-Топика. Говорят, у Майры кончились деньги и начались проблемы со здоровьем. Все считали, что со стороны Леонарда было очень великодушно принять ее обратно.

– Луизе Брукс незачем никуда возвращаться, – заметила Вирджиния. – Она же с миллионером развелась, значит, прекрасно устроилась.

– Ну, дай бог. А то сколько ей уже, тридцать? Тридцать лет и два развода. Любой мужчина крепко подумает, стоит ли связываться. Да и Голливуд от нее устал. Она уже несколько лет не снимается.

Уиннифред бледно улыбнулась:

– Наверное, даже в Голливуде не хотят держать за образец женщину, которая так легкомысленно относится к браку. Что же касается сбора денег…

– Все дело в звуковом кино, – сказала Вирджиния. – У нее голос неподходящий. У многих актеров есть только внешность, поэтому они отлично смотрелись в немых картинах. А теперь надо и говорить уметь. Совершенно другой стиль игры. Вот она и поехала в Германию – выжать еще немножко из своей мордашки. А для звукового кино у нее нет голоса.

– Отличный у нее голос, – сказала Кора. – Все у нее в порядке с голосом. – Дамы повернулись к ней. Виола подняла брови. – И в звуковом кино она снималась. «Реклама себя окупает» – это же звуковое.

– Я и забыла, что она там снималась, – сказала Виола. – Вроде ее последний фильм, да? Четыре года назад.

– А что за фильм? – спросила Этель. – Я не помню, видела или нет.

– Там Кэрол Ломбард играет главную роль. А Луиза Брукс какую-то второстепенную. – Виола повернулась к Коре: – Ну а в чем тогда дело, если не в голосе? Почему она разорилась? Раньше на всех экранах мелькала, а теперь ее что-то не видно. Куда она делась?

– Не знаю, – сказала Кора. – Я с ней не общаюсь. – Она посмотрела на другой конец стола и повысила голос: – Извините. Я только знаю, что голос у нее хороший. Больше ничего.

Никто не ответил. Пожалуй, Кора вложила в свою речь чересчур много страсти. Ей больше не хотелось сидеть за этим столом. Она отодвинула стул.

– Кора? – Виола коснулась ее колена. – Ты уходишь? Не уходи. Мы же просто так спросили. Ты что, обиделась?

Кора, не разжимая губ, покачала головой. Она обиделась, но не была уверена, что имеет право обижаться. Она и сама хотела бы знать про Луизу все то, о чем они спрашивали. Но Кора любопытствовала без злорадства, а эти дамы явно были довольны, что Луиза, вознесшись так высоко, свалилась так быстро. И теперь они жаждали смаковать подробности, которых Кора тоже не знала.

– Мне пора. – Кора встала. – Уиннифред, спасибо за бранч. Пообедать в прохладе было очень приятно. – Она выдавила улыбку, задвинула стул и пошла по сцене направо, к лестнице.

– Погоди, а петиция? – спохватилась Уиннифред.

Кора сошла по ступенькам, еле различая их в тусклом свете. Вот тебе и сбежала по-тихому. Ну что ж, немного честности не помешает.

– Нет. Я считаю, это хорошо, что аптеки выкладывают презервативы на витрины. – Кора сделала паузу, надевая перчатки. – Но за бранч все равно спасибо.

Не глядя на сцену, она открыла ридикюль, вынула шесть четвертаков и бросила в кружку. Ни звука, только звон монет эхом по театру, а потом – щелк – ридикюль закрылся. Немножко театрально, но ничего. В конце концов, мы же в театре. Кора прошла по ковровой дорожке между кресел, а женщины позади нее молча ждали. Кора глубоко вдыхала чистый, прохладный воздух – вот-вот на улицу, а там жара.

В любом случае уже стоило пойти домой. По пятницам Йозеф возвращался к полудню. Он уже давно по утрам приходил на работу пораньше, зато в понедельник и пятницу отбывал после полудня. Сказал главному инженеру, что любит рано вставать, что ему нравится являться на завод до рассвета и возиться в тишине с моторами, крыльями и шасси. Работал он хорошо и получил удобный график без особых расспросов. Никто не дознался или людям было все равно, что Делла трудилась у них лишь по вторникам и четвергам. Если вдовец хочет дважды в неделю возвращаться домой пораньше и отдыхать, пока его замужняя сестра хлопочет по хозяйству, – кого это касается?

В доме было тихо и не слишком жарко – вентиляторы работали, а занавески в гостиной были задернуты.

– Привет, – окликнула она из дверей, стряхивая пыль с юбки. – Йозеф, ты здесь?

– Йа. – Он вышел из гостиной в штанах и чистой футболке, с влажными после душа волосами. Душ Йозеф оборудовал еще весной – ему не нравилось, что ванну засыпает пылью. Теперь все в доме принимали душ, главным образом, чтоб сэкономить воду, хотя Коре понравилось и то, что больше не надо отмывать буроватую «ватерлинию». – Как прошел ледяной бранч? – Йозеф попытался ее поцеловать; от него пахло ментолом. – Чай замерзал в чашках?

Кора уклонилась от поцелуя и оглядела гостиную и столовую.

– Никого нет. – Но к ней не приблизился.

– Надо проверить. – Кора сняла шляпку и улыбнулась. – Ты ел?

Кора не всегда так осторожничала. Иногда, наоборот, Йозеф напоминал ей: мол, надо сначала убедиться, что они одни. А вдруг подружка решит зайти? Или сосед заглянет в окошко? И главный их страх, постоянная угроза: вдруг Грета раньше придет домой? Но школа была далеко – Грета, даже если заболеет, позвонит, чтоб за ней приехали. Последние два лета она по полдня работала в конторе Алана – возилась с картотекой, отвечала на звонки. Кора попросила Алана сразу звонить, если Грета будет раньше уезжать из конторы, особенно по понедельникам и пятницам. Джентльмен Алан согласился без вопросов и без комментариев.

Все эти годы Кора и Йозеф, оставаясь одни, подолгу спорили: сказать или не сказать Грете. Все же казалось, что это слишком опасно. В двенадцать лет Грета жутко поссорилась со своей подружкой Бетти Энн Миллз. Та сидела одна в Гретиной комнате и ждала, пока Грета закончит помогать по дому, наткнулась на Гретин дневник, и ей не понравилось, как Грета о ней пишет. Девочки сказали друг другу много злых слов, Бетти Энн убежала, и Грета безутешно разрыдалась, объясняя Коре сквозь слезы, что она пишет в дневнике свои личные мысли, не предназначенные для глаз Бетти Энн. Кора согласилась, успокоила ее, но сама была очень рада, что Грета не может написать в дневнике ничего по-настоящему опасного. Йозеф и Алан согласились, что ради таких случаев стоит и дальше врать девочке, которую все они любят. А то придет Бетти Энн Миллз и разрушит всю их жизнь своими чумазыми десятилетними ручонками.

Но чем дальше, тем яснее становилось, что они никогда ничего ей не расскажут. Теперь Грета была уже почти взрослой; она выросла, полагая, что Кора – ее кровная родственница, тетя. Грета была совсем не похожа на Кору: светловолосая, высокая и до сих пор ужасно тощая, что ее сильно огорчало, ибо в моду опять вошли пышные формы. Но однажды она довольно заметила, что у нее с Корой одинаковые руки и носы.

– Я вижу на фотографиях, что похожа на маму – лицом, по крайней мере, – сказала она Коре. – Но хорошо, что я и на тебя похожа. И у тебя тоже мама умерла, когда ты была маленькая. Вы с папой оба знаете, каково мне.

Неизвестно было, что правда сделает с ней или что она сделает с этой правдой. Никто в доме не доверял Гретиному парню по имени Верн: он вел длительную, но пока безуспешную кампанию, пытаясь отговорить Грету поступать в университет после выпуска. Йозеф принял стратегическое решение – не вступать на тропу войны с юношей, и никто не высказывал своей нелюбви к Верну вслух. Грете все еще казалось, что она сильно влюблена, и узнай она правду про тетю Кору, могла рассказать Верну, даже если бы ее попросили молчать. Ну а Верн, казалось Коре, был способен на подлость, так что все они окажутся в опасности.

Поэтому они продолжали таиться, даже дома. Понимали, что это может обернуться бедой: если Грета случайно их застанет, она будет непоправимо травмирована. Но, с другой стороны, сейчас она была счастлива, и вполне могла остаться счастливой, так ничего и не узнав. В конце концов, Говард и Эрл как-то выросли, хоть им и врали.

Однако справедливо будет сказать, что счастье Йозефа и Коры было подпорчено годами строгой секретности. Они могли, например, вместе ходить в кино или в театр – как брат и сестра. Но не держаться за руки, не упоминать друг о друге слишком часто. Они могли бы танцевать вместе, и никто бы ничего не заподозрил, но они даже не пробовали. Однажды Кора пожаловалась Алану, как это все утомительно.

Прости меня, сказал Алан. Прости.

Но она совсем не то имела в виду. Алан был ее лучшим другом, единственным, кому она могла доверить эту тайну. Она его не винила. Наоборот. Она хотела сказать, что понимает его.

– Ты расстроена? Не понравился бранч?

Йозеф слегка погладил ее по щеке. Они сидели на диване в гостиной, занавешенной от солнца. Было время, когда, оказавшись вдвоем, они сразу мчались наверх, в ее или его комнату. Иногда и теперь так бывало. Но чаще им просто хотелось вволю посидеть рядом и поболтать: его рука у нее на бедре, ее голова у него на плече.

Кора улыбнулась Йозефу. Она была расстроена, но пыталась это скрыть. У них слишком мало времени, чтобы жаловаться на бранч у Уиннифред Фитч. Но она все думала о Луизе, все гадала, как она. По правде говоря, даже беспокоилась – наверное, как и раньше, напрасно. Скорее всего, у Луизы все хорошо, и она быстро выскочит замуж за очередного миллионера. И, скорее всего, это Луиза устала от Голливуда, а не наоборот. Весьма возможно. В любом случае, Кора надеялась, что у бывшей подопечной дела обстоят благополучно. Здесь, рядом с Йозефом, на диване, ей впервые пришло в голову: она может гордиться тем, что желает Луизе добра – в отличие от других дам на бранче. И вдруг у нее появилась идея. Просто шальная мысль. Но утреннее смущение и досада вдруг переросли в волнение более приятного свойства. Не обращая внимания на людей, вверх по стене медленно прополз кузнечик.

Кора подняла голову и поправила волосы.

– Мне тут два доктора письмо прислали. – Йозеф заволновался, и она взяла его за руку. – Да нет, не мои доктора. Со мной все в порядке. Это доктор из клуба, знакомый, и еще один доктор, и какой-то неизвестный благотворитель… Они хотят основать в Уичите дом для девушек, которые… в общем, для незамужних беременных. Собирают совет директоров. – Кора посмотрела, как крутится вентилятор на потолке. Ее ладонь в теплой руке Йозефа. Он умел слушать, это помогало принимать решения. – В совете директоров должна быть женщина. Главным образом, сбор средств. – Она улыбнулась. – Они сказали, что им нужна женщина с хорошей репутацией, поэтому они написали мне.

Йозеф слегка сжал ее бедро.

– Хорошая репутация.

Кора сделала вид, что ладонью взбивает свои стриженые кудри.

– Написали только тебе?

– Не знаю. На бранче сегодня никто об этом не упоминал. С другой стороны, незамужние мамочки – тема непопулярная.

Йозеф побарабанил пальцами по ее бедру. Хотя он мылся и чистился, приходя с работы, ногти у него всегда были обведены черным машинным маслом.

– Хочешь этим заняться?

– Не знаю. – Кора глянула на потолок. Времени будет уходить уйма. Но ведь Грета на следующий год уезжает в колледж. Кора уже сейчас целыми днями читает. У Говарда с женой родился малыш, но они в Хьюстоне. У Эрла с женой детей пока нет, но в любом случае они живут в Сент-Луисе. – Мне сорок девять, – сказала она. – И я в этих делах совсем не разбираюсь. Не поздно ли начинать?

Он улыбнулся:

– Мне тоже так казалось.

Она прижалась лбом к его плечу. Конечно. Как она могла забыть. Она редко вспоминала о том, сколько он потерял, как приехал сюда, не имея ничего, кроме дочери, и начал сначала. Он не просто выкарабкался – он достиг большего. Сухой закон в Канзасе по-прежнему действовал, но Йозеф мог бы поехать в Нью-Йорк, да куда угодно, и снова начать варить пиво. Однако теперь ему нравилось работать с самолетами, разгадывать загадки каждой модели, решать технические задачи. Нет, сказал он, пивом я больше заниматься не буду. Если завтра в Канзасе легализуют алкоголь – они понимали, что это маловероятно, но предположим, – он иногда станет заходить в бар выпить пива. В остальном его жизнь не изменится.

Кора подняла голову и посмотрела на Йозефа. Тот откинулся на спинку дивана, подняв тучку пыли.

– Ладно, – сказала Кора, рукой разгоняя пыль.

Доктора, прекрасные люди, собрались назвать свое учреждение «Милосердным домом». Решили, что благотворителям больше понравится это расплывчатое, без уточнений, название. У докторов уже и дом был – некая дама узнала об их намерении и завещала им огромный викторианский особняк, сплошь фронтоны и портики, на двух акрах земли у въезда в город.

– Дом милосердия – это Диккенс какой-то, – сказала Кора, а сама подумала: как Дом призрения для одиноких девочек. Дом для падших женщин.

– Дом Святой Моники? – предложил доктор помоложе. – Она ведь была матерью.

– Слишком по-католически, – возразил доктор постарше. – Простите уж.

Доктор помоложе был католиком.

– Добрый дом? – сказала Кора.

Доктора переглянулись и поморщились.

– Это как-то… – Доктор постарше потряс головой. – Как-то, простите уж, приторно.

– Доброта – это не приторно, – возразила Кора. – Сладость – да. Доброта – нет. – Она посмотрела на обоих. Оба добрые. Но не приторные. – Ведь эта идея в основе всего. Она должна нас вести.

– Какая идея?

Они в ожидании смотрели на нее. Кора задумалась. Ей пришла на ум единственно возможная фраза.

– Ну, что… в основе нравственности всегда лежит сочувствие.

Молодой доктор улыбнулся:

– Кора, вы читали Шопенгауэра?

– Немножко, – улыбнулась в ответ она. – Он ведь нередко бывает прав, да? Но я не уверена насчет Дома сочувствия.

Доктор постарше покачал головой:

– Если мы скажем «сочувствие», люди услышат «чувственность». А мы хотим, чтоб нас поняли правильно. Нет. Так не пойдет.

Собирать деньги на Добрый дом было непросто, особенно в те первые скудные годы. Тогда многие собирали деньги на добрые дела. Как иногда попросту объясняли Коре те, кто ей отказывал, она вырывала кусок у благотворителей, помогавших невинным детям, которые ничем не заслужили страданий. А незамужние матери, как сказала Коре одна из женщин в клубе, сами виноваты.

– Детишек мне жаль, – сказала она, – а девочкам… не надо было ноги раздвигать.

– Некоторым – да, – только и ответила Кора. Если быть невежливой, много не соберешь. Но ей больно было слышать такое о матерях, особенно когда она с ними познакомилась. В Добрый дом наняли управляющего, учителя и медсестру с проживанием, и текущими делами Кора не занималась. Но она часто заезжала посмотреть, не надо ли чего; одни обитательницы видели в ней только немолодую даму в шляпе и перчатках и не заговаривали, а другим нравилось, что кто-то им улыбается и спрашивает, как дела. Там были и тринадцатилетние девочки, и пара женщин за тридцать. Кое-кто – из хороших семей. Некоторые, похоже, были образованы лучше Коры, а между тем самая умная, бывшая студентка колледжа, призналась, что купилась на рекламу лизола. Были женщины из Уичиты, были из городишек, пострадавших от засухи, одна – из Оклахома-Сити. Местные и не местные, они не могли появляться в городе, особенно когда вырастал большой живот. Кора принимала заказы на маленькие баловства: шоколадки, щетки для волос, книги. Одна девочка на шестом месяце попросила плюшевого мишку.

Но главным образом Кора собирала деньги, и выяснилось, что у нее получается. За минувшие годы она собирала деньги на самые разные нужды, но теперь ее вдохновляла и прибавляла решимости сама непопулярность задачи. Она научилась просить помощи у государства и у штата. Тщательно планировала обеды и чаепития. Ходила с Аланом на приемы и обрабатывала его коллег; навещая сыновей, не забывала упомянуть о Добром доме. Выходило ловко. Она умела быть вежливой и убедительной. Она поняла, что нужно больше говорить о малышах, чем о матерях. Да, отвечала она снова и снова, большинство матерей отдадут младенцев в приемные семьи. Так или иначе, подчеркивала она, для детей лучше, если за матерями будут хорошо ухаживать.

Очень крупную сумму пожертвовал Реймонд. Он об этом не трубил, и никакого скрытого смысла или послания в этом не было. Просто однажды вечером он вышел из комнаты Алана и протянул Коре чек. Я уважаю ваш проект, сказал он. А деньги – куда их еще девать? Детей-то у меня нет.

– Спасибо, – сказала Кора, точнее, попыталась сказать, потому что на минутку потеряла голос. Оба удивились тому, как покраснело ее лицо, а потом Кора обняла его широкие плечи и притянула его к себе, вдыхая запах пены для бритья. Ошеломленный Реймонд одеревенел и сложил руки по швам, но Кора его не выпускала. Под рубашкой и костюмом были веснушчатые плечи, которые она когда-то увидела голыми. В тот ужасный день она решила, что ее жизнь кончена; тогда она была уверена, что этот достойный, этот любимый мужчина – ее враг.

Жизнь бывает длинная, спасибо ей за это.

Теплым зимним днем 1937 года Кора отправилась в город, в «Иннез», за покупками к Рождеству. С ней отправилась и Грета, приехавшая на каникулы из колледжа. Кора была рада помощи: предстояло купить подарки не только для Говарда и Эрла, но и для их жен, и для двух детишек Говарда – все съедутся в Уичиту на Рождество. Целую неделю Кора заправляла постели, перетряхивала занавески и даже выпекала бесформенных, слегка подгорелых пряничных человечков. Еще она купила каждой обитательнице Доброго дома по две пары теплых пушистых носков, а Грете – ее любимую помаду и большой флакон «Шанель № 5». Йозефу хороший костюм – поняла, что сам он себе никогда не купит, – а Алану и Реймонду похожие галстуки, в надежде, что эта семейная шутка покажется им достаточно семейной, а потому смешной.

– Грета, как думаешь, купить мальчикам Говарда машинки на веревочках? – Кора покатала игрушку по полке, отчего Микки-Маус, единственный пассажир, бешено застучал по барабану. – Уолтеру четыре. Не староват он для таких забав?

Грета не ответила; Кора подняла глаза, и тут как раз звякнул колокольчик у дверей и вошла Майра Брукс. В черном берете, в длинном черном пальто с меховым воротником. Очень бледная – может быть, из-за багровой помады. Но это точно была Майра, хотя лицо у нее сильно осунулось; Кора не видела ее больше десяти лет. Они встретились взглядами, и Майра отвела глаза. Она двинулась по проходу между полками. Кора молчала. Не исключено, что Майра просто ее не узнала: столько лет прошло, у Коры в волосах появилась седина. Но столь же вероятно, что Майра просто не хочет разговаривать с Корой, а может, и вообще ни с кем. Так или иначе, Кора стояла с игрушкой в руке и ждала, что Майра уйдет.

Но прямо за отделом игрушек Майра остановилась. Даже на каблуках она была маленькая, усохшая. Ее плечи дважды дернулись, а потом она обернулась:

– Привет, Кора.

– Привет, Майра. – Кора скрыла под улыбкой свое замешательство. – Как дела?

Этот вопрос Майру позабавил.

– Как видите, я здесь.

Кора не понимала, как ей быть. Тон и лицо у Майры были такие, что бодрая реплика в ответ прозвучала бы по-дурацки. Теперь, когда Майра стояла рядом, Кора заметила, что ей и впрямь худо: красивое лицо измождено, шея под меховым воротником совсем отощала. Майра вперилась взглядом в Кору, словно чего-то ждала; Коре стало не по себе, и она отвела глаза. Грета улыбнулась ей из отдела женской галантереи и показала на красную вязаную шапку, которую решила примерить. Кора одобрительно кивнула.

Майра как будто разозлилась.

– Извините, – сказала Кора. – Это моя племянница. Приехала на каникулы. Не помню: вы, кажется, не встречались?

– Гм-м. – Племянница Майру явно не интересовала; даже не посмотрев на Грету, она продолжала разглядывать Кору. Ладно, подумала та, раз ты такая грубая, я тоже спрошу то, что действительно хочу знать.

– Как поживает Луиза?

– Гм-м-м. – Майра не улыбнулась, но морщины вокруг глаз стали глубже. – Почему-то я так и подумала, что вы сразу затронете эту тему.

Кора поставила машинку на полку. Злой взгляд Майры уже буквально прожигал насквозь.

– Я не из злорадства интересуюсь, – сказала Кора. – Я имела в виду, что, наверное, она поживает неплохо. В прошлом году видела ее в новом фильме.

– Ах да. Вестерн. Вы досидели до конца? Я слышала, он ужасен.

Кора посмотрела на черные пуговицы Майриного пальто. Опять неясно, что отвечать. Кора пошла в кино, потому что это был первый фильм с Луизой за много лет. Снимали явно дешево, с глупыми спецэффектами; ковбои только и делали, что прыгали с коней и дрались. Как раз приезжал Говард с семьей, и Кора взяла с собой внуков. Мальчикам понравилось – скачки, перестрелки, – а Коре фильм показался унылым и бессмысленным, и Луиза в несложной роли «объекта любви» казалась скучной и скучающей. Она поменяла прическу: волосы отросли почти до плеч, лоб открыт. А может, дело не только в прическе. Луиза все еще выглядела молодо и оставалась красивой, хотя красота ее и стала проще. Но даже когда она улыбалась и охорашивалась перед камерой, глаза у нее были усталые.

– Теперь уж ей приходится брать что дают. – Майра плотнее укутала шею мехом. – Но на мой взгляд, чем тянуть дело, лучше бы Голливуд ее сразу убил – и конец.

– Майра, что вы говорите? – ледяным голосом произнесла Кора.

Та пожала плечами:

– Что думаю, то и говорю. Это же правда. Она всю свою жизнь выкинула на помойку.

Кора придвинулась ближе и заговорила тише:

– Не понимаю.

– А я понимаю? Я только понимаю, что Луиза – неблагодарная идиотка. Она сейчас могла бы быть королевой Голливуда. А она скоро станет ничем. По собственной вине. У нее были все шансы, но она ими пренебрегла из-за своей тупости и упрямства. Вы знаете, что ей предлагали главную роль во «Враге общества»? А она отказалась, потому что ей надо было в это время развлекаться с каким-то мужиком, который совершенно не собирался на ней жениться. Ну, делать нечего – предложили роль Джин Харлоу, и уж она, не будь дура, вцепилась в эту карьеру, которой Луиза пробросалась.

– Она еще в Голливуде?

– Джин Харлоу? Ну да, – злобно сверкнула глазами Майра. – Очень знаменита.

– Нет, Майра. Ваша дочь.

– Да понятия не имею. – Майра небрежно отмахнулась рукой в перчатке. – Вы знаете, что бы я отдала за ее шансы? – Она уставилась на Кору, словно та сейчас попросит ее перечислить, что именно она бы отдала. – Я все вложила в эту девчонку, все. – Майра подняла рукав и показала Коре тощую бледно-голубую руку. – Они все из меня высосали. Ничего не осталось. Ничегошеньки.

– Майра, но у нее все хорошо? Я только об этом и спрашиваю.

Майра снова раздражилась:

– Да. У нее, как вы выражаетесь, «все хорошо». Только и всего.

Вот дура, подумала Кора. Сама она неблагодарная. Но злость быстро сменилась жалостью. Трудно было злиться, глядя на эту хрупкую маленькую женщину, изрыгающую столько горечи и ярости, потому что судьба не дала ей воплотить мечту хотя бы в дочери. Даже теперь, глядя на больную и постаревшую Майру, Кора видела, какой красивой та была когда-то; такой же красавицей, как Луиза. И такой же талантливой. И так же любила книги и музыку. Неизвестно, кем стала бы Майра, если бы не вышла замуж в семнадцать и не родила против воли четверых. Знаменитой пианисткой? Приятной личностью? Счастливым человеком? Музой?

– Простите, – сказала Кора, сама удивляясь своей искренности. – Я не знаю, что мне еще сказать.

Майра тоже удивилась и, не сводя глаз с Коры, кивнула:

– Спасибо. Я это ценю.

– Если вы общаетесь с Луизой, передайте ей, пожалуйста, привет от меня. Скажите, что я очень желаю ей всего хорошего.

Майра не ответила; темно-красные губы скривились в подобие улыбки, и Майра посмотрела на Кору так, словно та пошутила. Потом Коре не раз приходило на ум, что Майра, какой бы матерью ни была, все-таки знала свою дочь лучше прочих. И кому как не ей было понимать: пожеланиям Коры не суждено сбыться.

 

Глава 20

Ясно, почему Уичита получила военные контракты: там уже было несколько самолетостроительных заводов, а находился город в самом центре страны, так что с моря его было не достать. По совпадению, на которое неизменно обращали внимание сторонники Уичиты, процент американских граждан в ней был одним из самых высоких среди всех городов США. В 1940 году в Уичите жило 115 000 человек, из них более 99 % – граждане Америки. Все иностранное население Уичиты состояло из 123 сирийцев, 170 русских, 173 канадцев, 272 мексиканцев и 317 немцев – исключая Йозефа, который натурализовался задолго до того, как его выслали в Джорджию во время Первой мировой. В эту войну Йозефу повезло больше: когда «Стиринг» получил контракты на B-17, его жалованье удвоилось. В 1941-м «Стиринг» переименовался в «Боинг-Уичиту» и стал нанимать по пятьдесят человек в день. Вскоре был разработан новый бомбардировщик B-29; впрочем, Йозеф, подписавший договор о неразглашении тайны, не рассказывал о нем даже Коре, пока новое оружие против Японии не представили прессе официально.

К этому времени Уичита сильно изменилась. За два года население удвоилось: авиазаводы нанимали все новых рабочих, их нужно было кормить, одевать и размещать. Светофоры замигали быстрее, на улицах стало шумно. Появились пробки, на почте стояли длинные очереди, и, даже когда у Коры были все талоны, походы на рынок длились вдвое дольше прежнего. По городу летал мусор, потому что городские службы перегружены, телефонная станция в середине дня постоянно занята. Но атмосфера была бодрая, все понимали, что город и его новых жителей объединяет великая цель: денно и нощно, ежечасно, небо должно гудеть от новых бомбардировщиков «боинг».

У Коры прибавилось дел. Больше народу в городе – больше незамужних матерей; впрочем, город тоже разбогател, и Кора твердо намеревалась употребить часть денег на нужды Доброго дома. Она собрала средства на строительство нового крыла, и уже через неделю после окончания работ все комнаты были заняты. Женщины пели одну и ту же печальную песню: мол, жениха убили на войне. Кора понимала, что некоторые врут, потому что патриотический секс до брака казался делом хоть и предосудительным, но отчасти и благородным. Она, однако, кивала и слушала: пусть рассказывают что хотят, – Кора делала вид, что верит всем. Кое-кто говорил правду. Кора видела в окнах флаги с синими звездами и с золотыми – звездами скорби. Сын Труди Томас погиб в Северной Африке; племянник Уиннифред Фитч пропал без вести на Филиппинах. Кора каждый день радовалась своей удаче: Говард по-прежнему адвокатствовал в Хьюстоне, Эрл работал врачом в Сент-Луисе. Им исполнилось по тридцать восемь. Молодость ее сыновей пришлась на короткий мир между войнами.

Поэтому Кора ничего не заподозрила, когда Эрл в октябре 1942 года сообщил, что взял в больнице несколько дней за свой счет и собирается в Уичиту. Он сказал только, что хочет повидать родителей, дядю Йозефа и малютку Грету, которая уже выросла и сама стала мамой. Ну и, может быть, кого-нибудь из старых друзей и учителей тоже. Не буду ждать праздников, написал он, приеду один – дети в школе, мама останется с ними. Кора и Алан обрадовались, хотя визит Эрла означал некоторые неудобства. С тех пор как Грета уехала в колледж, они – а также Йозеф и Реймонд – привыкли вести себя в доме гораздо свободней. Правда, Грета успела вернуться в Уичиту, но вышла замуж за школьного учителя и родила девочку; их семья жила в бунгало в пяти кварталах от Коры. Грета обычно приходила без звонка, так что некоторые предосторожности все же соблюдались, но не такие, как раньше. Поздней ночью, когда запирались двери дома, Кора и Йозеф без опаски заходили друг к другу. Реймонд тоже появлялся чаще, хотя по-прежнему отбывал до десяти вечера, чтобы соседи ничего не заподозрили, а то кое-кто уже добродушно замечал Коре, как мило с ее стороны привечать холостяка, чтоб он хоть немного ощутил прелесть семейной жизни.

Разумеется, ради Эрла можно было и потерпеть. Он гулял по городу, играл в покер с приятелями по колледжу, навещал места, где раньше любил бывать с Говардом. Каждое утро, к большому удовольствию Коры, завтракал дома, как всегда дружелюбно общался с Йозефом и Корой, играл с дочкой Греты. Разве что был чуть тише обычного, но Кору это не беспокоило. Однажды вечером Эрл с отцом пошли гулять на реку, и Кора умилилась, глядя, как они удаляются рядышком по улице – отец и сын, такие похожие.

Только в последний день она узнала, зачем же он приехал. Алан и Йозеф ушли на работу, и они с Эрлом остались одни. Кора читала на веранде; Эрл вышел и сел рядом на скрипучие качели. Кора вдруг заметила, как прекрасен этот день: солнечный, с легким ветерком, листья на большом дубе только-только начали краснеть. В том году часто шел дождь, и у ворот выросли красивые подсолнухи.

Кора закрыла книгу и улыбнулась сыну. Скоро он уедет, она еще успеет начитаться. Но Эрл не улыбнулся в ответ, и Кора почуяла неладное. Она посмотрела ему в глаза, мягкие и задумчивые, как у Алана, и Эрл сообщил ей свое твердое, взвешенное решение: в Европе не хватает врачей, и в такие времена он не может оставаться в стороне, он же хирург. Кора замотала головой, но Эрл был непреклонен. Они с Бет уже все обсудили. Он записался добровольцем, будет военврачом в пехотной части. Уедет через месяц.

– А дети? – Кора впечатала каблуки в пол. Качели остановились. – Эрл. Подумай. Ведь ты отец.

Эрл спокойно смотрел на нее, будто знал все, что она может сказать, предвидел любой аргумент, словно они уже тысячу раз это обсуждали.

– Я поговорил с семьей. И с Бет, и с детьми. Они всё понимают.

– А что тебя убить могут, они понимают? Ты с ума сошел. – Ее голос дрогнул. Только не флаг со звездой. Она попыталась успокоиться. Ей тоже не следует сходить с ума. – Хорошо, что ты хочешь помочь. Но ты можешь помогать и в Сент-Луисе. В стране тоже нужны врачи. Раненые солдаты ведь возвращаются домой? Так и помогай им! Ты считаешь, это благородно – оставить жену с детьми одних?

Эрл пожал плечами:

– Другие ушли, а я буду в тылу отсиживаться? Думаешь, у них детей нет?

Они посмотрели друг на друга. Коре нечего было сказать. Другие – это другие, а ты мой сын, мой мальчик. Но это не ответ.

– Я должен, мам, – сказал Эрл. – Ты меня не переубедишь.

Кора прикрыла глаза. Мог бы и не говорить. Уж она-то знала, какой он бывает упрямый. По сравнению с оба яшкой Говардом Эрл порой казался тихим и неуверенным, но Кора давно поняла, что на самом деле воля у него непреклонная. Когда он был маленький, никакими угрозами, уговорами и обещаниями невозможно было заставить его надеть зимой шапку и варежки; в десять лет он спрыгнул с крыши веранды на кучу листьев, хотя Кора стояла во дворе и орала «Не-е-ет!». Вообще-то он был хороший и, как правило, покладистый мальчик, но уж если на что решился – все. Однажды Кора поделилась своим наблюдением с Аланом; тот весело, с любовью посмотрел на нее и сказал: «Гм-гм, Кора, и в кого это он у нас такой?»

Сейчас ей не хотелось, чтобы Эрл был в нее.

– С отцом уже говорил?

Эрл кивнул:

– Я же знал, что он будет меньше сердиться, чем ты.

– Что он сказал?

– Сказал, что уважает мое решение. Что на эту войну он и сам бы пошел, будь он моложе. Главное, он понял. Это было очень важно для меня, чтоб он понял. Жаль, что ты не понимаешь.

Кора в сердцах хлопнула себя по коленке. Да уж, Алан понимающий отец. Даже слишком.

– Мам, ну хватит уже. Пожалуйста. Ты прямо как Говард. Слушай, я же хирургом туда иду, а не рядовым. Я, скорее всего, и боя-то не увижу.

– Куда тебя отправят?

– Пока не знаю.

– Не знаешь, в какую страну? – Огненно-красная верхушка дуба расплывалась перед глазами.

– Ну, в общем, на Тихий океан. Я рассказал, что ты немка, и про дядю Йозефа. Я знаю, что он за союзников, но было решено, что лучше отправить меня на Тихий.

У Коры перехватило дыхание. До чего ужасно все складывается. Эрла убьют, убьют на этом Тихом океане, и все из-за нее, из-за этой лжи, которую она сочинила, чтоб ей было удобней жить. Она будет виновата в смерти своего ребенка. Хотя разве в Европе безопаснее? Или в Северной Африке? Неизвестно.

– Ты папе это сказал? То, что сейчас мне? Про то, почему именно туда?

Эрл кивнул.

– А он что?

– Он сказал, что это разумно, на обоих фронтах одинаково опас… в смысле одинаково нужны хирурги. – Он вздохнул. – А что, у тебя есть секретные данные о положении дел на фронтах? Ты как-то особенно против Тихого океана? Вроде бы наци – тоже довольно серьезные ребята.

Кора покачала головой. Будь в Европе или Африке безопасней, Алан бы сына предупредил, это она знала. Но солдат убивают везде. Пошлют Эрла на Тихий – и, может, тем самым приговорят к смерти, а может, это его спасет. Да и так могли бы послать туда, и без ее лжи.

Они сидели на качелях; Кора обеими руками вцепилась в его локоть. Они смотрели, как ветер колышет листья, как они по одному срываются с веток и медленно кружатся над широким соседским двором.

Эрл чуть отстранился и посмотрел на мать:

– Сменим тему: ты слышала, что Луиза Брукс вернулась?

Кора сначала разозлилась: Эрл явно пытается ее отвлечь, сменить тему и потихоньку высвободиться из ее рук. Но потом до нее дошел смысл его слов.

– Вернулась? Да ты что?

– Да, – Эрл отогнал муху от ее лица. – Уже пару лет как. Вроде открыла танцевальную студию на Даглас-авеню, за «Докумом», но дело не пошло.

Кора посмотрела ему в глаза. Эрл не Говард, он не будет нарочно дразнить, но это же просто невероятно. Как вышло, что она сама об этом не слышала? Конечно, Уичита – большой город, время военное, у людей есть заботы поважней бывшей звезды, которая вернулась к себе на родину. Но хоть краем уха она должна была услышать. Правда, она занята Добрым домом. А Виола Хэммонд, которая всегда снабжала ее слухами, еще в начале войны заболела раком. Кора навещала ее каждую неделю, но Виола часто уставала и стала меньше сплетничать.

Эрл повертел рукой – очевидно, онемение прошло.

– Дико, да? Луиза Брукс – учительница танцев в Уичите. Кажется, они с партнером еще и выступали, танцевали танго, вальс и всякое такое. Мне старый приятель сказал, что нанял их на вечеринку молодых республиканцев.

Кора с трудом скрыла изумление. Она не хотела осуждать Луизу, даже в разговоре с сыном. Ничего плохого, конечно, нет в том, что Луиза ведет трудовую жизнь, обучая танцам. Но вечеринка молодых республиканцев? В Уичите? Невообразимо, чтобы Луиза опустилась до такого.

– Что она сейчас делает?

Эрл поднял брови:

– По слухам, только себя позорит. Один мой приятель знает того парня, с которым она открывала студию. Это юнец совсем, из колледжа, просто любит танцы. Я так понял, они поссорились еще до того, как разорились.

– Ну и почему она себя позорит?

– Да потому, что так себя ведет. Еще в школе говорили, что она дикая, но…

– Что «но»?

– Ничего.

Кора скрестила руки. Осторожный какой – боится, как бы у матери уши не завяли. Несмотря на ее хлопоты в Добром доме, дети до сих пор частенько путали ее с королевой Викторией.

– А все-таки – что конкретно?

– Ладно. Она… бегала за ним, мягко говоря. За юнцом за этим. И не вынесла, когда он ей отказал. Может, это он сам слухи распускает, но приятель мой говорит, что внешность у нее уже не та, от красоты ничего не осталось. Она пьет, по лицу заметно. Говорят, ее арестовывали за пьянство, – Эрл скорчил рожу, – и за незаконное сожительство.

Кора посмотрела на крыльцо: там валялись грязные башмаки Йозефа. До сих пор арестовывают за «жизнь во грехе», за ту жизнь, которую ведут они сами в этом доме. Только Луиза свой образ жизни не скрывала, не маскировала ложью.

– Она еще с ним?

– С кем?

– С тем человеком, с которым жила?

Эрл глянул на нее, как на безнадежную тупицу.

– Мама. Вряд ли. Непохоже на великую любовь. Насколько я понял, о свадьбе там речь не идет.

– Где она живет?

– У родителей. У нее денег нет. – Эрл с недоумением воззрился на мать. – Вот теперь ты в ужасе. А я думал, тебя больше заденет ее поведение.

Кора нахмурилась. Трудно представить, как Луиза и Майра уживаются под одной крышей, особенно теперь, когда обе у разбитого корыта. Не исключено, конечно, что в Майре проснулась жалость. Но, насколько понимала Кора, Майра никогда не любила Луизу как дочь да и вообще – как отдельного человека. Если и любила, то как вторую себя, свое продолжение, которое должно безукоризненно воплотить ее собственную мечту. Но Луиза предала ее, как она, Майра, предала в молодости саму себя.

Эрл тихонько толкнул Кору в бок:

– Ты не слишком-то жалей Луизу. По слухам, ей нравится такая жизнь. Она не работает. Приятель сказал, только и скачет ночами напролет с этим Дэнни Эйк маном. Неплохая парочка, что и говорить.

– Это ее… тот человек, с которым она жила?

Эрл улыбнулся:

– Да нет, мам. Ты что, Дэнни Эйкмана не помнишь? Из клуба? Самый известный в Уичите… – Эрл как-то странно пошевелил пальцами.

Кора смущенно покачала головой.

– Он голубец. – Эрл чуть покраснел. – Один из этих. Из педов. – Эрл сердито поднял глаза. – Ну мама. Он предпочитает мужчин. А не женщин.

– А, – сказала Кора.

И смотрит на нее, как на тупицу. Совсем не в курсе. Про родного папу. Иногда Кора думала: может, мальчики что-нибудь подозревают или знают. Но нет, Эрл не знает ровным счетом ничего. Вероятно, Говард тоже.

– Прости, мам, я не хотел так грубо.

Кора нетерпеливо покачала головой:

– Ты точно знаешь, что он такой? Это все знают?

Она часто прикидывала, что люди подумали бы про Алана и Реймонда, если б знали. Может, даже в Уичите времена меняются и молодежь смотрит на вещи иначе. Вот этот Дэнни: его оскорбляют, но все знают, что он такой, и явно как-то с этим мирятся. Что само по себе удивительно.

– Ну, я со свечкой не стоял. Но я точно знаю – его однажды арестовали за то, что гулял по Даглас-авеню в женской одежде.

Кора вытаращила глаза:

– Что, так прямо в платье?

– Не в платье, а в рубашке в цветочек.

– И за это его арестовали?

– В общем, да. Ясно же, что за тип. Вот и берут, как только повод появляется.

Коре пришлось отвернуться. Эрл ухмылялся, а она не могла скрыть ужаса. Алан никогда в жизни не надел бы рубашку в цветочек, но очевидно: если их с Реймондом поймают, даже сейчас, они дорого заплатят. Хотелось верить, что даже тогда Говард и Эрл не отвернулись бы от отца. Но их душам пришлось бы проделать огромную работу. Кора лишь надеялась, что Алан никогда не слышал, как его дети шутят про педов и голубцов. А если и слышал, то сносил молча.

И сегодня сказал сыну: иди на войну, я уважаю твое решение.

Эрл повернулся к матери. Он снова был серьезен и больше не пытался ее отвлечь.

– Знаю, тебе не нравится мое решение, – он снова взял ее за руку. – Ты беспокоишься, и ничего тут не поделаешь. Но я должен пойти. Я чувствую ответственность, вы же с папой сами так меня воспитали. Мне очень важно знать, что и ты меня понимаешь. Папа уже поддержал меня, и Бет, и ребята. Но я хочу, чтобы и ты тоже. – Он улыбнулся уголком рта. – Может, это пафосно, но мне нужно твое благословение.

Кора кивнула. Сначала смогла только кивнуть. Она все равно думала, что ему необязательно ехать. Ведь он отец, муж; он ее сын. Но Кора сумела понять то, что Алан понял сразу: есть кое-что поважнее. Она сжала руку Эрла и только тогда смогла заговорить:

– Да я уже и так… – На глаза навернулись слезы, но она все равно смотрела на сына. – Я всегда, Эрл… и буду всегда. Всегда с тобой. Что бы ты ни делал.

Дом Бруксов оставался самым большим в квартале, и издалека казалось, что его хорошо отремонтировали: стены недавно покрасили в бледно-желтый, все окна чисто и ясно сверкают на солнце. Кусты сирени у ворот подстрижены, на траве лишь несколько золотистых листьев. Но, подходя, Кора вспомнила про библиотеку Леонарда, от которой может провалиться фундамент. Да, прогноз был верен: дом накренился, как тонущий корабль, не спасала и свежая краска; известняковая терраса скособочилась.

Кора ступила на крыльцо, и тут кто-то приветливо ее позвал. Кора посмотрела на проваленную сторону террасы и увидела, что там, в тенечке, на ярко-голубом диване сидит Зейна Хендерсон, пухленькая и симпатичная, в юбке и застегнутом на все пуговки кардигане. А рядом Майра, маленькая, как девочка, по сравнению с Зейной; среди дня в цветочном халате, темные волосы поредели и свисают на плечи. Кора поздоровалась с обеими. Улыбнулась только Зейна.

– Чему обязаны такой радостью? – спросила Зейна. – Вы пришли разделить наш маленький праздник? – Она показала на стол перед диваном: какой-то пирог, и миска взбитых сливок с ложкой, и две тарелки с десертными вилками. – Такой прекрасный осенний день, – продолжала Зейна, – и я подумала – что может быть лучше десерта на террасе! – Зейна торжественно повела рукой вокруг. – Мы даже вытащили диван.

– Ты вытащила, – тихо прохрипела Майра. – Я тебе совсем не помогала.

– Ты меня вдохновила. И, главное, поверила, что я не сделаю ему больно.

Кора вежливо улыбнулась. Да, Зейна – настоящая подруга. Она защищала Майру, когда все поливали ее грязью; и теперь, когда Майра вернулась, когда она больна, а брошенные дети выросли и разъехались, Зейна рядом, подбадривает. Странно, подумала Кора, что такой человек, как Майра, сумел сохранить с кем-то настоящую дружбу.

– Хотите? – Зейна показала на пирог. – А то мне придется самой доедать, и я просто лопну.

– Ой, спасибо, но нет, – сказала Кора. – Я, на самом деле, пришла повидать Луизу.

Теперь удивилась Зейна и, подняв брови, глянула на Майру. Та посмотрела со значением.

– Гм-м, – Зейна явно осуждала Кору. – Ну что ж. Удачи.

Майра закашлялась, хватая воздух ртом. Она закрыла глаза и прикрыла рот, скрючила тельце, поджала ноги. Мучительно было стоять и смотреть, как она страдает, пряча лицо.

– Давай водички принесу, – вскочила Зейна.

– Сейчас, – Кора дернулась к двери.

– Не надо, – просипела Майра, – все равно не помогает. – Она смерила Кору взглядом, полным необъяснимой ненависти, и схватилась за край стола. – И уже все прошло, – она снова кашлянула. – Идите. Третий этаж. Не знаю, какая комната. Постучитесь только.

Коридор третьего этажа был темный, без окон, в маленьком бра одна из двух лампочек перегорела. Кора, слегка задыхаясь после двух лестничных маршей, прислонилась к деревянной стенной панели. Теперь понятно, почему Майра нечасто здесь бывает. Такой подъем может ее убить.

– Луиза? – Кора стояла посреди коридора. Три двери, все заперты. – Луиза?

Послышался шорох, звяканье стекла. И тишина.

– Это Кора Карлайл. Твоя старая компаньонка. Пришла повидаться.

Молчание. Кора снова прислонилась к стене. Может, зря пришла. Их с Луизой ничто не связывает, ни дружба, ни родство. Только одно лето давным-давно, да и тогда Луиза даже не притворялась, будто Кора ей нравится. И все же она очень много сделала для Коры – сама того не зная и не желая.

– Ты меня, наверное, слышишь. И если прогонишь особу почтенного возраста, которая залезла на такую высоту, чтобы тебя проведать, будешь угрызаться, а я этого не хочу. – Кора посмотрела на свои туфли и прислушалась. – Представляю, как бы ты посмеялась над моими туфлями, если бы их увидела. Очень удобные, но с тупыми носами и совсем без каблука. Помнится, двадцать лет назад ты была не слишком высокого мнения о том, как я одеваюсь. Посмотрела бы ты на меня сейчас. Над моими туфлями фыркают даже мои сверстницы. Если откроешь дверь, немедленно почувствуешь свое превосходство, честное слово.

Ни звука.

– Я не уйду. Мне спешить некуда. Сколько нужно, столько и буду стоять, и болтать, и болтать, и болтать, и…

Дверь в конце коридора отворилась. Скрестив руки на груди, на пороге стояла Луиза в черной водолазке и черных слаксах. Кора попыталась скрыть изумление. Она видела слаксы на Кэтрин Хепбёрн, но в жизни – никогда.

– Вы правы. – Голос у нее был ниже, и говорила она медленнее, чем в былые времена. – Туфли просто ужасные.

Кора не поняла, почему приятель Эрла говорил, будто Луиза потеряла всю свою красоту. Даже одетая как Кэтрин Хепбёрн, она все еще была потрясающе хороша: черные глаза, бледная кожа. Волосы, черные, как водолазка, почти касались плеч; она снова носила челку.

– Ты меня впустишь?

– Что вам надо?

– Я… я пришла посмотреть, как ты. – Кора открыла сумочку и вынула сверток. – Вот шоколадку тебе принесла. Я помню, ты любишь шоколад. – Кора протянула сверток Луизе, та оглядела его скептически. Кора уже сильно сомневалась, надо ли было приходить. Может, Луиза счастлива жить в родительском доме, гулять по ночам и попадать под арест. Кто сказал, что такая жизнь не по ней? Если бы она хотела жить в Голливуде с мужем-режиссером, бассейном и мехами, она, уж наверное, жила бы. Коре помнилось, что Луиза обычно поступала так, как хотела.

Луиза взяла шоколад и, не поблагодарив, сунула сверток под мышку.

– Кора, а как ваш немецкий, э-м-м…

Кора сглотнула. Даже в тусклом свете было заметно, что Луиза криво усмехается. Она была первой, кому Кора с Йозефом соврали, что он ее брат; тогда они были еще неопытными и напуганными лжецами, и Кора так и не поняла, поверила Луиза или нет. В тот день Луиза лишь разочарованно хмыкнула и потеряла к ним интерес. Но теперь смотрела на Кору так, что было ясно: она всегда знала.

– Брат? Спасибо, хорошо.

Луиза закатила глаза:

– Ваш немецкий язык – вот что я имела в виду. Вам знакомо слово Schadenfreude? Мстительная радость, а? В английском нет такого слова, а надо бы ввести. Специально для старой доброй Уичиты.

Кора покачала головой. Трудно было не обидеться. Она все-таки надеялась, что Луиза знает ее лучше.

– Я не злорадствовать пришла, – возразила она. – Я пришла тебя проведать. И никому не расскажу, что здесь была.

– Да рассказывайте на здоровье, мне-то что. – Но взгляд у нее был настороженный. Нет, ей не все равно.

– Даже не собираюсь. – Теперь закатила глаза Кора. Ей хотелось сесть. – Послушай. Удели мне пятнадцать минут. Прости, что так внезапно к тебе вломилась. Но если дашь мне пятнадцать минут, обещаю, что больше тебя не побеспокою.

Луиза уставилась на Кору. Невозможно было понять, о чем она думает. Когда Луиза была знаменитой и снималась в кино, Кора однажды прочла критическую статью, в которой доказывалось, что Луиза плохая актриса. Критик признавал, что она самая красивая женщина, какая появлялась на экране, но жаловался, что красота – ее единственный козырь. Зрители, писал критик, теряют ум при виде черных глаз и совершенной гармонии черт и не видят, что это лицо непроницаемо, невозможно сказать, какие чувства прячутся в этих глазах (и есть ли там чувства). Если бы не титры, где написано, о чем героиня думает, никто, считал критик, никогда не понял бы этот прелестный взгляд. Критик, впрочем, был в меньшинстве; большинство писало, что Луиза играет тонко и это особенно заметно на фоне отчаянного переигрывания современных ей актрис. Но теперь, когда Луиза стояла перед ней, Коре сильно не хватало кадра с титрами, что раскрыли бы ей Луизины мысли.

Луиза глянула на часы:

– Время пошло?

– Время пойдет, когда ты предложишь мне сесть.

Потолок в комнате был косой, наклонная крыша упиралась прямо в пол. Почти все место, где взрослый мог бы встать в рост, занимала постель. В комнате было ненамного светлей, чем в коридоре: шторы на обоих окнах спущены, прекрасного солнечного дня не видно. На столе горит лампа, но абажур тоже закутан шарфом. Комната, мягко говоря, не захламлена. Постель, коврик в восточном стиле, комод, тумбочка с лампой. На стопке книг у постели – ваза с красными яблоками, под туалетным столиком черные туфли. Другой собственности Кора не заметила. Если это была детская комната Луизы, то она выкинула оттуда все девчачьи причиндалы.

Кроме неприбранной постели, сесть было негде: куча подушек в головах и книга корешком вверх на смятом одеяле. Похоже, здесь Луиза обычно и сидит. Но коврик выглядел мягким и достаточно толстым; Кора ухватилась за решетку кровати и уселась на пол. Луиза, кажется, слегка удивилась – то ли не ожидала от Коры такого поступка, то ли вообще не думала, что та умеет садиться на пол. Но ведь Луиза знала Кору в ее корсетные годы, а в корсете и впрямь не сядешь на пол без посторонней помощи. Теперь Кора носила хлопчатое платье с эластичным поясом, а под ним только нижнюю юбку да белье; и хотя постарела на двадцать лет, выглядела на удивление гибкой и стройной.

Луиза снова глянула на часы:

– Время пошло.

Она положила сверток с шоколадом на тумбочку и влезла в постель: села рядом с подушками, выпрямила спину, вытянула ноги в черных слаксах и скрестила голые белые лодыжки. Теперь, в свете лампы, Кора лучше разглядела ее лицо и поняла, что имел в виду приятель Эрла. Луиза выглядела старше, чем должна бы: вокруг глаз и рта морщины; кончик носа слегка порозовел, на щеке лопнул капилляр. Но глаза по-прежнему огромны и пленительны. И они нетерпеливо смотрели на Кору.

Кора тоже вытянула и скрестила ноги. Она не ждала от Луизы вежливых расспросов о Йозефе, Грете, мальчиках и Алане. И не собиралась делиться тревогой за Эрла. Луиза явно была настороже; она сейчас способна думать только о своих бедах. Игра будет в одни ворота. Кора часто вела такие беседы с девушками из Доброго дома.

– Твоя мать плохо выглядит, – сказала Кора.

Наверное, не лучшее начало разговора, но времени мало.

– Да, плохо, – Луиза разглядывала свою ладонь. – Умирает, я так думаю. Эмфизема. А она ведь даже не курила – это наследственное. Значит, у меня тоже будет. – Она раздраженно посмотрела на Кору: – Вы мне пришли сказать, что я должна заботиться о матери? В этом ваша сегодняшняя миссия?

– Нет. – Снова несправедливое обвинение; но Кора понимала, что не надо принимать его близко к сердцу. Луиза пила. Не пьяна, но слегка шепелявит; Кора уловила знакомый хвойный запах, как в ту ночь в Нью-Йорке, когда ее привел Флойд Смизерс. Джин. Кора теперь знала, что это такое: джин подливали в пунш на свадьбе Эрла.

– Ладно. – Луиза подняла голову. – Я вас уверяю, что вокруг милой мамочки вьется туча подруг, готовых для нее на все.

– Да, – сказала Кора. – Они там с Зейной на крыльце.

– А, это ее самая толстая подружка. – Луиза бросила взгляд на дверь. – Зейна. Каждый раз не упускает случая мне заметить, какая я ужасная дочь, что не забочусь о бедненькой, несчастненькой Майре. – Она повернулась к Коре: – А бедненькая Майра не хочет, чтоб я о ней заботилась. Не хочет меня видеть в моем нынешнем неприглядном состоянии.

Кора вздохнула: похоже на правду.

– Она тебе так и сказала?

– Да уж дала понять. Вы знаете, что у нее была самая обширная коллекция материалов о Луизе Брукс в мире? – Пауза; широкая натянутая улыбка. – Люди мне писали: мол, мы ваши самые преданные поклонники, но я-то знала, что мой самый преданный поклонник живет в Уичите. Хранила все мои письма, все журналы, афиши всех фильмов. Но то было в двадцать седьмом. – Луиза насупила черные брови. – Мама у меня флюгер, как выяснилось. Как только я приехала домой, она все сложила в две картонные коробки и спросила: Луиза, тебе надо? Не надо, так я их выкину.

– М-да, неприятно, – сказала Кора.

Луиза пожала плечами.

– А отец? – Это был единственный небезнадежный вопрос, который Кора смогла придумать.

– Гм-м. – Луиза склонила голову набок. – Как вам сказать. Возможно, он вообще не в курсе, что я здесь живу. Я ведь приехала всего два года назад, а он такой занятой человек.

– Тогда почему ты здесь? – как можно мягче спросила Кора. Она не хотела раздражать Луизу; она взаправду не понимала. Луиза не заботится о матери, а Майра не способна позаботиться о Луизе, которая не оправдала материнских надежд. И Леонард Брукс тоже ни при чем.

– Да потому что я нищая! – сказала Луиза так, будто это ужасно забавно. – Идите, расскажите подружкам, пусть болтают. Пусть узнают все. Цильх! Нуль! Я думала, что разорена, когда уезжала из Калифорнии. – Она посмотрела на косой потолок. – Но тогда у меня еще оставалась пара грошей. Теперь вообще ничего.

– Как же так? Ты не получаешь алиментов?

– Я не просила. Оба раза я просто хотела вырваться. И думала, что и дальше буду зарабатывать. – Луиза развела руками. – Я могла бы стать фантастической проституткой. Но я не умею мыслить стратегически.

Кора поморщилась.

– Почему ты перестала сниматься?

Луиза ответила не сразу. Сначала осторожно посмотрела на Кору, как бродячая кошка, что раздумывает, подойти поближе или убежать. Наконец, по-прежнему глядя Коре в глаза, Луиза пожала плечами:

– Мне опротивел Голливуд. Они там даже не читают. Только смотрят. – Она еще сильнее наморщила лоб. – Они знают только то, что видят; смотрят на тебя и думают, что тебя знают, и ты сама начинаешь думать, что они тебя знают. И твоя видимость постепенно становится твоей сутью. А это неправильно.

Кора понимающе кивнула. Но нет, не сходится. Не то чтобы Луиза оставила Голливуд на пике славы и ушла непобежденной. Нет, она уходила в отчаянии, докатилась до того, что снялась в двух примитивных вестернах. Кора слышала, что из последнего фильма все ее сцены вырезали при монтаже. Может быть, Луизе казалось, что она ушла сама, но больше похоже, что ее выперли. Почему? Майра сказала, что Луиза не умеет ладить с людьми. Что она пробросалась. Может, она начала пить уже тогда. А может, наоборот: сначала потерпела крушение и потом уж начала пить. Не поймешь, что именно привело ее снова сюда, в эту печальную каморку. Может, все это горе, вся ярость начались еще в Черривейле, и причина их – мистер Флорес. Или теперешнее уныние было заложено в ней еще раньше – в детстве, ее несчастливой мамой. Но как знать, есть вероятность, что ни Майра, ни мистер Флорес не сыграли решающей роли; что еще до них, помимо них, Луизе была уготована ее судьба, ее характер, ее тоска и ярость, такие же неотделимые от нее, как и ее красота.

Кора пригляделась к стопке книг. У одной корешок пустой. Другая – Ницше. Нижняя – Шопенгауэр; эту книгу Кора не читала. Она впервые задумалась, кем стала бы Луиза, будь у нее чуть иное лицо: неровный нос, маленькие асимметричные глаза, тяжелый подбородок. Стала бы синим чулком, библиотекаршей, ученым; была бы счастлива среди книг.

– Но почему сюда, Луиза? Почему именно сюда? Нищей можно быть где угодно.

Луиза пусто посмотрела на нее. Кора подалась вперед:

– Ты не любишь этот дом и город тоже. И никогда не любила. Зачем приехала? Прилетела, как голубь, на родную помойку?

Луиза отвернулась, потом посмотрела на Кору. Злость мешалась в ней с удивлением.

– Это мой дом. Тут мое место.

– Чушь собачья! – Кора хлопнула ладонью по кровати. Она сильно разозлилась, но Луиза снисходительно улыбнулась ее резкости – совсем как раньше. Надо было выразиться покрепче, например, «дерьмо собачье», но Коре по-прежнему претили грубые выражения. Пусть улыбается сколько хочет. Она все прекрасно поняла.

– Никакое тут не твое место, если ты здесь несчастна. Мать тебя злит, а ты злишь мать. Неважно, что она тебя родила. Это просто так получилось. Это ничего не значит. – Кора посмотрела на сложные узоры и завитки коврика. – Твое место там, где ты можешь быть счастлива, Луиза. Не любишь Голливуд? Прекрасно. Не возвращайся туда. Но не сиди здесь. Уезжай куда-нибудь, даже если она умирает. Поезжай туда, где сможешь быть счастливой. На поезд – и вперед.

Кора даже запыхалась. Она была зла. Хотелось встать, схватить Луизу за плечи и встряхнуть. Но она уже сделала все, что могла. В Добром доме ей тоже часто казалось, что она ничего не может. Как ни доказывай, как ни уговаривай, не заберешься человеку в голову и не начнешь там рулить. Люди делают то, что делают.

– Я старая, – прошептала Луиза. – Изношенная и старая. Меня больше нет.

– Что-о? – Кора вытаращилась на нее, не веря своим ушам. – Луиза, сколько тебе лет?

– Тридцать шесть.

Кора с трудом сдержала смех. Как Луиза еще молода, как невероятно молода. Правда, когда ей самой было тридцать шесть, тем летом перед Нью-Йорком, она тоже чувствовала себя старой, разбитой, без надежды впереди. Она и понятия не имела, как много ей еще предстоит: Йозеф, Грета, внуки; новые отношения с Аланом и Реймондом. Те, кому она помогала в Добром доме.

– Луиза, ты не изношенная. Я тебя знаю. Я тебя помню. Я точно знаю, что от тебя еще кое-что осталось.

Луиза поглядела на нее уныло. Непонятно было, о чем она думает. Внизу рассмеялась Зейна; захлопнулась калитка. Луиза посмотрела на часы. Кора ухватилась за изножье кровати и встала. Уговор есть уговор, да и доводы кончились. Но, уходя, она не удержалась, наклонилась и поцеловала Луизу в макушку, как целовала на ночь мальчиков, а потом и Грету.

Кора твердо решила не думать о том, удалось ли ей повлиять на Луизу. Конечно, можно каждый день искать в газете сообщение о ее аресте, тогда будет сразу ясно: не удалось. Кора не хотела расстраиваться и решила, что лучше не будет читать эту полосу.

Но когда дело касалось военных сводок, выдержка ее покидала. Всю весну она каждое утро просматривала газету в поисках хоть единого слова о Тихоокеанском ТВД, хоть единого упоминания о госпиталях или военных хирургах. Она знала только, что Эрл на каком-то корабле. Оба его письма нарочно были написаны туманно – этого требовала военная цензура. Поэтому, когда приходили сообщения о любых боях и потерях, Кора замирала от ужаса. Она знала, что первой плохие новости услышит Бет, и от каждого телефонного звонка душа уходила в пятки. Она заглядывала в почтовый ящик в сильнейшей тревоге, хотя понимала, что письма от Эрла идут в Уичиту по нескольку недель и нет никаких гарантий, что он жив прямо сейчас. Кора гадала, подскажет ли ей что-нибудь материнская интуиция в тот миг, когда с Эрлом что-нибудь случится. Она читала, что люди чувствовали смерть любимых на расстоянии, еще не получив известия.

Иногда Коре казалось, что она должна почувствовать и смерть Мэри О’Делл в Массачусетсе. Ведь Кора – ее родная дочь, а значит, поймет, что мать умерла, и будет горевать, хоть и живет вдали от своих единоутробных братьев и сестер из Хейверилла. Но этого так и не произошло. Либо Мэри О’Делл оказалась долгожительницей, либо никакой особой незримой связи между ними не было.

Однажды в июне, в жаркую субботу, Кора все утро провела в Добром доме и, подъехав к воротам, увидела, что Йозеф открыл почтовый ящик. Кора промчалась через лужайку, но Йозеф покачал головой:

– От Эрла ничего. Увы. – Он посмотрел на нее с сочувствием, но не обнял. Мало ли кто смотрит; конечно, брат запросто может обнять сестру, если та беспокоится, но они так привыкли к осторожности, что никогда не рисковали. – Зато – смотри. – И он протянул ей открытку. Черно-белый натюрморт – затушеванный цветок ириса в вазе. На обороте пол-открытки занимает Корин адрес, а рядом написано: «Спасибо». Кора узнала почерк. Он не изменился за все эти годы. Она узнала бы его, даже если бы внизу не стояли инициалы «ЛБ».

На открытке был почтовый штемпель Нью-Йорка. Дата: несколько дней назад.

 

Глава 21

Эрла не убили. Его корабль трижды побывал в бою, но Кора и Алан узнали об этом уже после войны, когда Эрл вернулся к семье в Сент-Луис и снова стал работать в больнице. А если бы его послали в Европу? Выжил бы он? Кора об этом не думала: вернулся – и слава богу. Грета родила вторую дочь и назвала ее в честь своей матери. Обе внучки, и Донна, и малышка Андреа, часто гостили у Коры по выходным. Кора понимала, какое огромное счастье ей выпало, какая чаша минула. Не всем матерям так повезло. Кора с трудом заставляла себя уразуметь репортажи о концлагерях, о бомбежках Дрездена, Хиросимы и Нагасаки. Это страшно – постоянно ощущать, как непрочна и уязвима твоя собственная радость. Эрла могли убить. Сама она могла родиться там, где сейчас творится этот кошмар, узнала бы его на своей шкуре, а не из новостей, пережила бы гибель близких. Коре казалось, что эта мысль – какое-то откровение, к которому она шла годами. На самом деле она чувствовала то же в детстве – благодарность Кауфманам и тревожное понимание: как легко поезд мог привезти ее к кому-нибудь другому, к другой судьбе.

Конечно, у них тоже случались мелкие неприятности. Весной 1946 года Йозеф поскользнулся на ледышке и сломал правое запястье. Рука в тяжелом гипсе походила на огромную неподвижную клешню, и Йозеф почти три месяца сварливым крабом загребал по дому, маясь от безделья. Потом случилась жестокая весенняя буря, и соседский платан рухнул прямо к ним на крышу. Но никого не зашиб, только разрушил третий этаж. Ливень залил пол, по спальням скакали предприимчивые белки – и Кора опять мысленно говорила судьбе «спасибо».

А потом заболел Алан. Стал больше уставать, в контору ездил теперь только на полдня. Приходил, ложился спать и просыпал ужин. Кора снова разогревала, но Алан почти не ел. Она говорила ему, что волнуется, но он уверял, что не болен, просто нужно отдохнуть. Наконец Реймонд сильно с ним из-за этого поссорился (Кора слышала из своей комнаты) и заставил пойти к врачу. Алан противился как мог, и это тоже был тревожный знак. Позднее Кора и Реймонд поняли: он догадывался. Да, рак поджелудочной, притом запущенный. Ахать времени не было. Врач сказал – два месяца. Два трудных месяца.

Через несколько недель Алан уже не спускался. Кора носила ему наверх жидкий суп и кормила с ложки. Приносила еду и Реймонду. Тот уже год не работал, теперь все дни напролет просиживал в зеленом мягком кресле у постели Алана и, если тот мог слушать, читал вслух своим резким, молодым голосом. Реймонд колол Алану морфий, помогал доходить до уборной, мыл его. На год младше Алана, семидесятилетний Реймонд был еще силен и широк в плечах.

Грета была беременна третьим, но тоже приходила каждый день ровно в два, пока Донна была в садике, а Андреа спала. Грета видела, что Реймонд все время сидит у постели Алана, но ничего не говорила. Может быть, и не догадывалась, что Реймонд проводит там целые дни. Впрочем, в десять вечера он всегда уходил домой: даже в такой ситуации приходилось учитывать, что соседи не дремлют. Если что, ночью Алана поднимал Йозеф, а утром Реймонд возвращался.

По временам Алан впадал в беспамятство – доктор сказал, из-за морфия. Не раз он путал Кору со своей бабушкой и спрашивал ее: я был хорошим мальчиком? можно мне пойти покататься на санках с Хэрриэт? А час спустя снова звал ее Корой. Я очень любил тебя, сказал он; больше, чем вначале рассчитывал. Он просил прощения – то ли за то, что заболел и умирает, то ли за то, что взял ее замуж, и за первые несчастные годы брака.

– Все хорошо, – говорила ему Кора. – Не тревожься. Не надо.

– Только детям не говори, – прошептал он однажды, глядя на нее лихорадочно и осмысленно. Он не бредил. Кора стерла слюну с обметанных губ. – Обещай, Кора. Обещай, что никогда им не скажешь.

– Обещаю. – Она взяла его за руку. – Я поняла.

Когда стало ясно, что дело идет к концу, приехали Говард и Эрл. Они перенесли матрас из прежней комнаты Говарда к отцу и по очереди спали в ногах кровати, на случай если он проснется ночью. Днем тот или другой обязательно дежурил в кресле Реймонда. Сам Реймонд ушел, едва они приехали. Он мог изредка навещать Алана – Говард и Эрл знали, что Реймонд его лучший друг. Но сидеть у постели постоянно – это могло показаться чрезмерным. Кора понимала, что Алан сам велел Реймонду уйти. Наверное, они успели попрощаться.

Все же Кора боялась за Реймонда. На похоронах все утешали ее, обнимали, говорили, как сочувствуют. Она принимала их соболезнования, с благодарностью слушала добрые слова об Алане. Но все время, сквозь боль, она помнила про Реймонда, который стоял в стороне совсем один. Йозеф подошел и тихо с ним заговорил, но Реймонд покачал головой и отвернулся. Может, знал, что способен перенести горе только в одиночку. Так и ушел один.

Кора, как и раньше, приглашала его ужинать. Сначала он отказывался, затем стал соглашаться. Насколько тяжко ему сидеть рядом с ними перед пустым стулом Алана, Кора не знала. Так или иначе, Реймонд стал приходить, и уж не из-за того, что Кора хорошо готовила. Он искал их общества, ибо только они понимали его горе. Реймонд и Алан были вместе пятьдесят лет, включая годы перерыва в отношениях. И вот теперь он сидит за этим столом с Корой и Йозефом и каждый может показать на стул Алана, сказать «он», «ему» – и остальные поймут.

Однажды вечером Йозеф сказал:

– Алан-то был ненамного старше меня.

Они мыли посуду. Больше в доме никого не было. Реймонд, в тот вечер особенно тихий, ушел сразу после ужина.

Кора протянула Йозефу мокрую тарелку.

– Ты на двенадцать лет моложе его. А я твоя ровесница.

Йозеф вытер полотенцем край тарелки. Лицо у него было не столько мрачное, сколько задумчивое. Кора выждала. Йозеф теперь носил очки с толстыми стеклами, и золотой луч в правом глазу стал шире и ярче.

– Может, надо сказать Грете про нас. Вот я умру… мы умрем… и она никогда не узнает.

Кора нахмурилась. Они много лет не говорили об этом. Сама она давным-давно все для себя решила, и думала, что Йозеф тоже. Она посмотрела на свои руки в мыльной воде: знакомые морщинистые руки. Что там писал Шопенгауэр? Последние годы жизни – конец маскарада: все маски сорваны. Но вдруг этих «последних лет» осталось еще много? А маски, похоже, никому не вредят.

Полотенце со скрипом прошлось по тарелке.

– Знаешь, что она мне сказала на днях? Что каждую беременность ждет двойню. Мол, семейное. Кора, она же верит, что ты ее тетя.

Все это было не ново.

– Сейчас не время, – возразила Кора, протягивая ему очередную тарелку. – Грета вот-вот родит, Алан только что умер. Ей не нужны потрясения. – Она чувствовала, что Йозеф смотрит на нее и ждет.

Йозеф закрутил кран. Он не злился. Просто ему хотелось, чтобы Кора сосредоточилась.

– Значит, думаешь, не надо ей говорить. Сейчас не надо и вообще не надо.

Кора вытерла руки о передник. Нечего бояться. Что бы она ни сказала, Йозеф ее не осудит. Он тот, кем был всегда. Примет все, что она предложит, как предложения пилота, который что-то ему советует по поводу мотора или крыльев. Йозеф внимательный, умеет слушать и вдумчиво выбирать. Кора по-прежнему любила его.

– Я думаю, не надо. Если ты считаешь, что надо, – скажи почему. Я выслушаю твои резоны. Но я считаю, что говорить не надо. Никогда. Пользы никакой, а вред может быть огромный. И самой Грете, и Реймонду. А если Грета расскажет мужу? А если муж расскажет еще кому-нибудь?

– Но это же правда.

Кора пожала плечами. Когда-то она тоже думала, что правда важнее всего. Она поехала в Нью-Йорк за правдой, верила, что узнает, кто ее мать, – и все изменится. И что же она нашла? Мэри О’Делл. Даже в тот день, несмотря на стыд и боль, Кора понимала, что незачем ехать в Хейверилл и переворачивать вверх дном жизнь этой женщины. Ну а теперь не надо переворачивать вверх дном Гретину жизнь. Не стоят этого такие пустяки как кровное родство.

– Надо подумать. – Йозеф снова включил воду.

Кора кивнула. Она уже высказалась.

Ведь тетя Кора так любила свою племянницу.

Зимой 1953 года Кора получила печальные известия о Луизе. На благотворительном собрании она встретила человека, у которого был друг, чей племянник жил в Нью-Йорке; так вот, этот племянник сообщил, что видел Луизу Брукс, некогда звезду немого кино, в баре на Третьей авеню, в одиночестве, пьяную в дупель среди бела дня. Кора понимала, что эта новость по меньшей мере из третьих рук и неизвестно, сколько деталей успели прибавить и убавить по дороге. По утверждению племянника, он видел Луизу Брукс на экране в детстве и она была очень красивая, а теперь он ее едва узнал: волосы до пояса, свалялись и подернулись сединой, челки не было. Племянник сообщал: Луиза была так пьяна, что чуть не падала со стула, и когда он подошел и очень вежливо спросил, не обознался ли, она ощетинилась и хрипло завизжала: «Оставь меня в покое».

Кора не знала, правдив ли этот рассказ, но понимала, что он правдоподобен. Не было оснований полагать, будто само пребывание в любимом Нью-Йорке убережет Луизу от демонов, заставлявших ее пить. И прическа, и общая запущенность – это, рассуждала Кора, нарочно. Если Луиза и впрямь хотела, чтоб ее оставили в покое, нет лучшего способа расстаться со своей славой, чем вместо короткой стрижки с челкой отрастить седые патлы. Уж наверное, не случайно она бросилась в другую крайность.

И все-таки Кора надеялась, что племянник преувеличил или вообще выдумал. Луизе уже сорок шесть, и если она действительно целыми днями падает с барных стульев, это, пожалуй, конец фильма. Возможно, Кора не смогла сказать Луизе что-то самое важное в тот день, в темной комнате на Норт-Топика-стрит, что-то такое, что помогло бы, а не просто заставило Луизу уехать из дома. Но что тут поможет? Как и тогда, в Нью-Йорке, Луизу нес неведомый поток, тащил вверх или вниз. Удивительно, что Коре, со всей ее настойчивостью и доброй волей, вообще удалось хоть как-то вмешаться в ее жизнь.

Но, как выяснилось, Луизин фильм еще не кончился, о нет. В следующий раз Кора услышала о ней из неожиданного источника: от Уолтера, старшего сына Говарда. Уолтера Кора знала, увы, неважно. Дети Говарда жили в Хьюстоне, Говард по возможности привозил их в Уичиту на каникулы, но внуки выросли и стали приезжать реже. Кора знала их меньше, чем детей Греты. В двадцать с небольшим Уолтер переименовался в Уолта; Кора знала, что он изучает кино и занимается в Париже чем-то весьма значительным (пусть и на деньги Говарда). Обычно от Уолта приходили только формальные благодарности за чеки, что Кора присылала ему на дни рождения и на Рождество. Поэтому Кора очень удивилась, когда в конце 1958 года от внука из Франции пришло авиапочтой настоящее письмо.

Дорогая бабушка,

С любовью, Уолт

Папа сказал, что ты лучше всех в нашей семье знала Луизу Брукс, и я подумал, тебе будет интересно: я недавно видел ее здесь, в Париже. Ею тут до сих пор очень восхищаются, и «Синематека» организовала ее ретроспективу. Я сам говорил с ней на одном приеме и спросил, помнит ли она тебя, но она, если честно, так наклюкалась, что разговора не вышло. Как я понял, она тут настоящий почетный гость. Например, заказывала еду в номер за счет «Синематеки», а потом выкидывала все в окошко. Поклонники подбирали. Хотели, наверное, сохранить для потомков кусок Луизиной курицы в вине. Как видишь, она дама с причудами, но пишет, надо сказать, отлично. У нее вышло две статьи, в «Обжектиф» и в «Сайт энд саунд», и обе очень хороши. Но главным образом она знаменита своим прошлым. В общем, я подумал, надо тебе рассказать. Когда вернусь, может быть, заеду в Уичиту, и ты мне тоже расскажешь что-нибудь. А то я говорю людям, что моя канзасская бабушка была компаньонкой Луизы, и мне никто не верит. Здоровья тебе и дяде Йозефу.

Коре было приятно, что она ошиблась. Она-то воображала, как Луиза падает с барных стульев и постепенно спивается до смерти в полном одиночестве; а за нее, оказывается, пьет весь Париж. И впрямь жизнь бывает длинная! Очевидно, Луиза по-прежнему дружит с бутылкой, а теперь еще и кур из окон швыряет, но статьи в киножурналах? Получается, либо она все-таки порой трезвеет, либо пьянство не мешает ей хорошо писать.

В свои семьдесят пять Кора не чувствовала себя старой и хилой. Она по-прежнему садилась за руль, когда ездила на благотворительные вечера и на собрания в Добрый дом. Крепкое здоровье Йозефа ее не удивляло – он никогда и не болел ничем, кроме того перелома, даже не простужался. Но от себя Кора не ждала особенной бодрости, и когда в газетах замелькали некрологи людей моложе ее, она заключила, что скоро и ее очередь. Однако годы шли, а Кора все не болела, и аппетит был отличный; она жутко боялась упасть и сломать шейку бедра, что приключилось со всеми ее знакомыми старушками, но не падала и каждое утро вставала с постели, чувствуя себя более-менее собой.

Врач, который выглядел лет на пятьдесят моложе Коры, спросил ее:

– Для вашего возраста вы удивительно здоровый человек! Ваши родители, наверное, прожили очень долго?

– Не знаю. Меня удочерили.

– Гм. – Врач что-то записал в карточке. – Ну, кем бы они ни были, ваши родители, они подарили вам неплохую наследственность. Организм работает как часы.

Ей было семьдесят девять, когда сенатор Фрэнк Ходж внес в канзасский сенат проект закона, согласно которому департамент здравоохранения должен был по требованию жителей штата предоставлять им полную информацию о способах контрацепции. Вообще-то Ходж не очень нравился Коре; он не скрывал, что главным образом стремится сократить расходы государства на детей-иждивенцев, а не защитить здоровье и благополучие женщин. Но каковы бы ни были его мотивы, Кора сочла, что закон хороший и нужный, и пустила в ход все свои ресурсы – финансовые и иные. Вызвалась свидетелем – предложила рассказать, сколько горя видит в Добром доме и как удручающе часто, с какими разрушительными последствиями используется для предохранения лизол. Но ее свидетельство не понадобилось. Поначалу Кора сделала вывод, что она, седовласая вдова со средствами, не подошла на роль лица кампании. Но во время слушаний выяснилось, что женщин вообще свидетелями не вызывали.

Кора сделала все, что могла. Встречалась с представителями, знавшими Алана, писала письма и просила о поддержке подруг. Многие наотрез отказались, в том числе и дамы помоложе ее. На дворе стоял 1965 год – контроль рождаемости по-прежнему казался крайностью. Пресс-секретарь католического епископа Канзаса заявил в интервью газетам, что новый закон – не что иное, как «финансируемый государством адюльтер, промискуитет и венерическая болезнь». Реймонд предупредил Кору, что ее усилия могут пропасть даром: закон вряд ли примут. «Орел Уичиты» поддержал проект, но «Адванс Реджистер» пригрозил напечатать имена всех сенаторов, проголосовавших «за», и погубить их карьеру. В конце концов закон все же прошел, но без одобрения губернатора, да и то лишь когда сторонники согласились изменить формулировку на «любому состоящему в браке жителю штата». Незамужним и неженатым пришлось ждать еще год, прежде чем федеральный закон обязал департаменты здравоохранения предоставлять информацию о контроле рождаемости всем взрослым – состоящим и не состоящим в браке.

Реймонд купил ей торт – любимый Корин торт, ванильный с лимонной глазурью, поздравил ее и извинился: он предрекал, что закон не примут, но не имел в виду отговаривать Кору от борьбы. Пришли поздравить и Грета с мужем. Йозеф открыл шампанское, и Кора обнаружила, что все пьют за нее. Она конфузилась и немного устала, но как смогла ответила на добрые пожелания:

– Хорошо, когда и торт, и праздник, и не нужно на год стареть. – И она улыбнулась своей простой шутке, думая о том, как приятно видеть вокруг любимые лица.

Вечером они с Йозефом, оставшись в доме вдвоем, чистили зубы у раковины, и Йозеф тронул ее за плечо.

– Теперь можешь отдохнуть. Уходи на пенсию.

Кора закатила глаза.

– Кто бы говорил, – пробормотала она и выплюнула зубную пасту.

Йозеф давно уже ушел на пенсию из «Боинга», но все свободное время ходил по домам и чинил людям машины. Народ вечно приходил и оставлял записки: мол, мы прослышали, что у вас золотые руки.

– Я как ты, – сказала Кора. – Люблю, когда есть чем заняться.

Йозеф вскинул голову и посмотрел на ее отражение в зеркале.

– Не просто заняться. Ты же не вышиваешь тут сидишь.

Кора промолчала. Она вспомнила кладбище в Макферсоне и как моросил дождь, когда она в прошлый раз приезжала выполоть сорняки и положить цветы на могилу Кауфманов. Фермы больше не было. Землю поделили на мелкие участки с маленькими домиками и встроенными гаражами. Наверное, дети Кауфмана ее продали.

– Ты прав. – Она поставила щетку в стаканчик. – Хочу, наверное, спасать мир.

– Йа, ты и спасаешь. – Он долго-долго смотрел на нее в зеркало.

Может, он знал. Может, и нет. Через месяц, осматривая во дворе чей-то забарахливший мотор, Йозеф умер: лопнул сосуд в мозгу. Перевалило за полдень, и на их тихой улочке не было ни души. Никто не видел, как Йозеф упал. Кора задремала в доме после обеда. Соседский мальчик лет семи увидел, что Йозеф лежит на тротуаре, уже посиневший, и рыдая кинулся в дом к матери; та, тоже в слезах, побежала к Коре и ее разбудила.

На похоронах Йозефа Коре тоже все соболезновали. Это так тяжело – потерять брата, говорили они. Пусть даже вы не росли вместе, а встретились уже взрослыми. Семья есть семья; все сочувствовали ее утрате. И, главное, как удивительно, что вы нашли друг друга, говорили люди, и Кора понимала, что они стараются сказать что-то хорошее, потому что видно было по лицу, как она испугана и страдает. Да, да, отвечала она, просто удивительно, что мы нашли друг друга. Это просто чудо, хоть мы и встретились уже немолодыми. Все эти годы вместе; Кора так за них признательна. Грета держала ее за руку, а Говард и Эрл встали и сказали добрые слова о своем дяде.

Но дольше всех она обнимала Реймонда – наклонилась через его ходунки, прижалась лбом к его согбенному плечу, щекой – к черному лацкану пиджака. И закрыла глаза, как ребенок, который прячется у всех на виду. Теперь то, что они знали друг о друге, не знал больше никто.

Потом, когда Кора окончательно превратилась в удивительный феномен, когда ей исполнялось восемьдесят пять и девяносто, а она все не теряла остроты ума и твердости походки, и каждый день вставала и варила себе кофе, и читала газету, – она пыталась объяснить людям, что, когда вот так повезло с генами, когда здоровье такое непрошибаемое, в этом есть и худая сторона. Беда в том, порой объясняла Кора, что она пережила стольких любимых. В девяносто три года здоровье еще позволило ей прилететь с Гретой в Хьюстон на похороны Говарда. Кора гладила его внука – своего правнука – по щеке твердой ладошкой. Говард умер семидесяти шести лет. Старик, проживший счастливую жизнь. Из надгробной речи было ясно, что священник полагает его смерть печальной, но едва ли трагической. А Коре казалось так ужасно, так неестественно видеть своего смешного, жизнерадостного сына в гробу, стоять рядом с седовласым Эрлом, теперь единственным, и со страхом думать: а вдруг она переживет и его.

Но в долгой жизни были и огромные преимущества, Кора это сознавала. Память хранила: вот она едет в повозке с Кауфманами, и впереди трусит вороная лошадка; а вот она летит в самолете, и под ней – вершины облачных гор. Корино поколение первым за всю историю человечества увидело землю с такой высоты. Много лет прожила на ферме, где туалет во дворе, – и ничего; а потом и века не прошло, как Грета помогла ей влезть в джакузи в хьюстонском отеле. Кора голосовала за внука Деллы, когда тот баллотировался в сенат штата. И, хотя Реймонда она тоже пережила и оплакала, в 1970 году он был еще жив, и они вместе видели по телевизору первые гей-парады в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Когда новости прервали на рекламу, оба потрясенно переглянулись и долго, не в силах поверить, смотрели друг на друга, и, хотя собирались обедать, тарелки так и стояли остывшие.

И Кора так долго прожила со своими близкими. Грету она помнила еще маленькой девчушкой, которая пряталась под стол, а потом молодой мамой, и вот теперь та сама стала бабушкой. Маленькая Донна, которую Эрл когда-то качал на колене, превратилась в подростка и доказывала родителям и бабушке Коре, что нельзя называть человека «цветным», а однажды встала в церкви и дрожащим голосом попросила собрание (состоявшее целиком из белых пресвитерианцев) поддержать акцию в закусочной «Докум Драгс». Младший внук Греты, Алан, вырос таким же симпатягой, как и Гретин дядя, в честь которого был назван, стал учителем естествознания в Дерби и сам воспитывал двух сыновей.

И, как ни странно, в 1982 году сын Говарда Уолт действительно приехал в Уичиту поговорить про то лето, что Кора провела в Нью-Йорке компаньонкой Луизы Брукс. Уолту было уже за пятьдесят, он стал тучным профессором-киноведом, а Кора поселилась в доме престарелых неподалеку от нового дома Греты. Уолт принес коробочку под названием видеомагнитофон, подсоединил к телевизору в Кориной комнате и сказал: у меня тут в сумке несколько фильмов с Луизой Брукс. Можем посмотреть что-нибудь, если ты в настроении. Да-да, прямо по твоему телевизору. А если устанешь, можно нажать кнопку и сделать паузу, а потом продолжить, когда захочется. Да, согласился он, да, действительно чудо-машинка.

Он пришел поговорить с ней о Луизе. Он пишет книгу о Золотом веке Голливуда, и все, что Кора помнит о Луизе Брукс, будет очень интересно. Кора рассказала ему, что могла, кроме того, что обещала хранить в тайне. Она не упомянула ни мистера Флореса, ни свой приход к Луизе в 1942 году, когда та сидела в чердачной каморке родительского дома, пьяная и разорившаяся, и злилась на мать. Кора не выдаст ее даже теперь. Но, как выяснилось, Уолт уже знал и про мистера Флореса, и про Эдварда Винсента, и про то, как Луиза приползла домой в годы войны. Он все знал. Я читал ее мемуары, сообщил он.

Смущение Коры он счел вполне простительным. Возможно, вам неизвестно, что Луиза только что опубликовала книгу. Да-да, книгу. В прошлом году. «Лулу в Голливуде». Немало положительных отзывов в прессе. Да, насколько ему известно, она еще жива. Семьдесят шесть, живет в Рочестере. Говорят, пить бросила, но здоровье все-таки не очень. Эмфизема. А книга первоклассная. Не просто мемуары, а сборник эссе – о ее собственной жизни, о киноиндустрии, о знакомых знаменитостях. «Эсквайр» и «Нью-Йорк таймс» опубликовали восторженные отзывы. Все так поражены ее стилем, и тонкими наблюдениями, и остроумием.

– Я вам принесу, – пообещал Уолт. – Вам точно понравится.

Кора поблагодарила. Она уже не могла читать, но приходила Грета и ей читала, делая паузы, как Уолтова чудо-машинка «видеомагнитофон», когда Кора клевала носом. И какое счастье – просто знать, что эта книга вышла, что Луизу рано списывать со счетов, что она снова расцвела. Это в семьдесят-то шесть лет! Быть может, Луизе потребовалась вся жизнь, чтобы понять: она сама – это не ее молодость и красота, не материнские амбиции, не обстоятельства. Быть может, прав был ее любимый Шопенгауэр: старость срывает маски.

Грета так и не прочла ей Луизину книгу. Вскоре после визита внука Кору поразил инсульт, и свои последние дни она пролежала в постели, предаваясь воспоминаниям, что мешались в мозгу с происходящим вокруг. Она видела только тени да что-то серое, но знала, что рядом Грета и Эрл, ее дети, справа и слева.

– Тетя Кора? – говорила Грета. – Ты меня слышишь? Кора?

Она не могла говорить, слов больше не было, но она слышала: звучит ее имя. И еще поезд, ровное погромыхивание на стыках. Она была не у себя в комнате, а в больнице, на шершавых простынях, что-то пикало, раздавались незнакомые голоса. А она слышала поезд, все громче и громче. Рядом с больницей, наверное, железная дорога, и когда поезд проезжал, мир слегка подрагивал – совсем чуточку, даже стекла в окнах не дрожали, но ей-то хватало, чтобы вспомнить, как она едет и едет, как ее качает, мягко, но властно влечет вперед и вперед.

– Слышу, – сказала Кора.

Незнакомый приветливый женский голос:

– Как тебя зовут? – Рука на плече. – Ты знаешь, как тебя зовут?

Конечно, она знала, как ее зовут. Кора, конечно же. Все эти Коры, которыми она побывала: Кора Х, Кора Кауфман, Кора Карлайл. Сиротка на крыше приюта. Девочка с поезда, которой повезло. Любимый ребенок волей случая. И смущенная невеста семнадцати лет, и грустная, покорная жена, и любящая мать, и раздраженная компаньонка, и отвергнутая дочь. Она была любовница и незаконная сожительница, умелая лгунья и обожаемый друг, тетя и добрая бабушка, защитница оступившихся, запоздалый борец за разум против страха. Даже в те последние часы, что тихо качались, уходя, часы прибытия и отправления, она знала, кто она такая.