Глава 7

Отпустив такси, они все еще стояли на тротуаре Западной Восемьдесят шестой улицы, и тут Луиза поставила саквояж наземь, воздела руки и призналась Нью-Йорку в любви:

– Нью-Йорк! Я так его и представляла! – Она уронила руки и оглядела улицу: сигналят машины, в сумерках мелькают яркие фары. Блестя глазами, Луиза обернулась к Коре: – Я всегда его знала, всю жизнь. Я создана для этого города.

Усталая Кора изобразила улыбку. Луиза пришла в восторг в тот самый миг, когда они вышли в главный вестибюль Центрального вокзала. Кругом толпы народу, толкают в спину, путаются под ногами, иностранцы в темной одежде, разговоры на непонятных языках, кто-то курит, кто-то кашляет, кто-то дышит прямо в лицо, – но Луиза сказала, что вот он, мир ее мечты! Кора только кивнула в ответ, озирая вокзал: сводчатый голубой потолок, широкие проходы с обеих сторон. Чудесно, куда великолепней вокзала Уичиты, который мог бы весь тут уместиться. Но если Кора и бывала здесь раньше, если сиротский поезд и уходил именно отсюда, она ничего не помнила. Это место было ей совсем незнакомо. Может, она что-то вспомнит, если пробудет тут дольше. Но Луиза уже увидела выход на Сорок вторую улицу и помчалась вперед, заявив, что ей не терпится поскорее оказаться на знаменитой улице и вдохнуть нью-йоркский воздух.

Город понравился Луизе, а Луиза (Кора сразу заметила) понравилась городу. Как только они вышли в сырой теплый вечер, самые разные мужчины – рабочие в одних рубашках, матросы, даже хорошо одетые господа, спешившие по делам, – несмотря на общую суету и спешку, заглядывались на Луизу, скользили взглядом по ее фигуре. Красивые женщины в шелковых платьях оборачивались на ее прическу: коротких стрижек вокруг было много, но ни у кого не было Луизиной челки. То есть Кора надеялась, что они смотрят на волосы. Луиза еще в поезде с самого утра отправилась в дамскую комнату и вернулась оттуда в светло-зеленой юбке и белой блузе с короткими рукавами и глубочайшим треугольным вырезом. Луиза клялась, что мама не просто одобряет эту блузу, а сама ее Луизе купила. Кора быстро сдалась. То ли Луиза врет, то ли Майра плохо соображает, теперь уже не разберешь. В общем, Луиза вплыла в улицы Нью-Йорка, притягивая взгляды: прелестное личико, потрясающая прическа, юная грудь в декольте. Луиза притворялась, что не замечает взглядов, но Кора, искоса посматривая на нее, догадывалась, что та все видит.

Между тем Кора знала, что сама выглядит не блестяще. Ей нужно было принять ванну: окна в поезде всю дорогу от Чикаго были открыты, и Кора чувствовала себя так, будто ее окунули в машинное масло, хорошенько прожарили и вдобавок посыпали пылью. А еще она устала. Туфли у нее были практичнее, а каблуки ниже, но когда они шли через улицу к стоянке такси по стершимся полоскам перехода, Кора ковыляла, еле поспевая за Луизой.

– Здесь все такие быстрые! – сказала Луиза, оглянувшись через плечо. – Вы заметили? Быстрее ходят, говорят и вообще! Так шикарно!

Действительно, было чему дивиться: суета, суматоха, толпы народу. Кора старалась не заглядываться на дома, как провинциальная разиня (каковой и была). Она всерьез приняла предупреждения домашних: в Нью-Йорке будь начеку, там орудуют жулики и карманники. Правда, за несколько минут, что они ждали такси, ни жуликов, ни карманников не появилось. Но когда они с Луизой оказались в машине, в относительной безопасности, – тут уж Кора вволю нагляделась на здания, и машины, и поезда, и трамваи – их здесь было столько, что и вообразить невозможно. Кора видела фотографии Нью-Йорка, уличные сценки, гулянья. Годами вглядывалась в них, пытаясь зацепиться за что-нибудь знакомое с детства – угол дома, фасад, лица прохожих. Но она даже не представляла, как на самом деле шумно в этом городе, сколько тут моторов, и гудков, и дрелей, и отбойных молотков, и лязга поездов на виадуках. Если дома рассказывать про Нью-Йорк, если подыскивать для него подходящие слова, получится сто Даглас-авеню сразу, да в базарный день, да все их столкнуть, узлом завязать и друг на друга взгромоздить. Город ошеломил Кору, впечатления уже переполнили ее.

Но Луизин энтузиазм не убывал, даже когда они прибыли на Западную Восемьдесят шестую улицу, даже когда вскарабкались по лестнице на три пролета, даже когда нашли ключ под отваливающейся стенной панелью справа от двери, как владелец и предупреждал Леонарда Брукса, и наконец вошли в довольно-таки убогую квартирку.

– Нормально, жить можно, – объявила Луиза, безуспешно пытаясь зажечь свет. Кора понадеялась, что лампочка просто перегорела. Маленькая гостиная с бледно-желтыми стенами, конторка и круглый стол с тремя стульями, места почти нет. Окна тоже нет; вместо него над конторкой висел в рамке портрет сиамского кота маслом. Кора вслед за Луизой прошла в узкую кухню, она же – проход в спальню, такую же, как гостиная, но с гороховыми стенами. В спальне было окно и даже вентилятор под потолком, но не было ковра. У кровати – дверь в ванную. В самой спальне дверь отсутствовала.

Луиза плюхнулась на кровать, объявила ее очень удобной и сказала: жителям Нью-Йорка все равно, какая у них квартира, потому что они не сидят дома.

– И мне это нравится, – она повысила голос, когда Кора включила воду в ванной. – Я могу жить хоть в каморке, лишь бы поблизости все самое важное!

– Горячая вода есть, – сказала Кора.

В ванной тоже было окошко, выходившее в вентиляционную шахту, а стены почему-то кроваво-красные. Да хоть в оранжевую полосочку, подумала Кора, главное – ванна. Она разулась и просунула голову в спальню:

– Душа моя, я приму ванну. Если надо, могу тебя пропустить.

– Нет, мне не надо. Идите. – Луиза включила вентилятор. – Только не очень долго. Скорей бы куда-нибудь пойти.

Кора в дверях обмахнулась ладонью.

– Есть хочешь? – Вода в ванной шумела, и Кора тоже повысила голос. – Вроде мы в поезде плотно поужинали.

– Нет. Я не голодная. Давайте поедем на Таймс-сквер. На метро!

– Ох, Луиза. – Кора покачала головой. Она ужасно устала. В поезде были удобные полки, с занавесями, со взбитыми подушками, но ей было неуютно в соседстве с незнакомцами, да и тряска мешала. Так что она не выспалась.

– Вы, наверное, устали. – Луиза поправила декольте. – Ладно. Принести вам что-нибудь?

Кора воззрилась на нее. На улице кто-то завел машину. Луиза тоже посмотрела на Кору, улыбаясь так, будто сказала что-то вполне очевидное.

– Уже совсем темно. – Кора кивнула на окошко спальни, в котором, кроме вентилятора, было видно только глухую кирпичную стену футах в шести. – А у тебя завтра первый урок.

– Да он аж в десять начинается. Все будет в порядке. – Луиза проскользнула в ванную мимо Коры, глянула в зеркало – кратко, но одобрительно. Красивая. И не вспотела совсем. В комнатах душно, они долго ехали, но Луиза будто и не вспотела, и не устала, и даже не запылилась с дороги. Она осталась в туфлях на высоких каблуках. Кора свои уже сняла, и в зеркале они оказались одного роста.

– Луиза, – вздохнула Кора, готовясь к противостоянию. Теперь его точно не избежать. Она посмотрела, сколько воды набралось в ванну. – Прости. Но я не разрешаю тебе гулять одной.

Луиза больше не улыбалась. Она глубоко вздохнула, опустила голову и вернулась в спальню.

– Я недалеко. Прогуляюсь по окрестностям, и все. Не волнуйтесь, не убегу.

– Я не могу отпустить тебя одну. Никуда. – Кора прислонилась к косяку. – Думаю, ты и сама это понимаешь.

Луиза посмотрела на нее исподлобья. Похожа на быка, подумала Кора.

– Ничего я не понимаю. – Луиза встала между кроватью и гороховой стеной и скрестила руки на груди. Кожа в декольте покраснела. – Я не знала, что я в тюрьме. А в чем тогда мое преступление? В чем конкретно меня обвиняют?

Кора потерла глаза. У нее не было сил на глупые споры. И вообще, если она сейчас же не снимет корсет, то лопнет, как разваренная сосиска.

– Да, я голодная. – Луиза вскинула голову. – Только сейчас поняла. Вы купайтесь, а я обойду вокруг квартала и посмотрю, где тут можно поесть. Я мигом.

– Если правда хочешь есть, хорошо, я надену туфли и мы пойдем вместе. По дороге сюда я видела закусочную, и она была еще открыта. Кажется, в нашем квартале. А завтра сходим на рынок и купим съестного.

Луиза цокнула языком и завела глаза к потолку.

– Какой идиотизм… Я просто пройтись хочу. Зачем обязательно меня пасти?

Кора тоже посмотрела на потолок. Там была протечка, напоминавшая кроличью голову.

– Чтобы тебя защитить.

– От чего?

Ну сколько можно, проходили ведь уже. Кора покачала головой. Нет, хватит потакать этой Луизиной игре в глупышку. Задает наивные вопросы, получает ответы и смеется над ними или опять что-нибудь спрашивает.

– От чего меня защищать, Кора? Вдруг кто-то в Уичите плохо обо мне подумает? Вдруг приятели будущего мужа узнают и разнесут? – Она улыбнулась и потрясла головой. – Здесь это абсолютно неважно. Никто не знает, кто я такая. – Луиза приложила ладонь к щеке и захлопала ресницами: – Подумать только! Я могу одна пройтись по улице и все же надеюсь когда-нибудь выйти замуж!

– Ты хочешь, чтобы тебя изнасиловали?

Девчонка замолчала. Она явно испугалась. Коре стало приятно: вот и ей удалось шокировать Луизу. Кора стояла в дверях ванной, шевеля пальцами ног, и плитка сквозь чулки холодила ей пятки.

– Я так поняла, Луиза, что тебе нравится откровенность. Так что я буду с тобой вполне откровенна. Извини, если я тебя смутила, но – да, отчасти именно поэтому я не могу тебя выпустить одну в ночь в незнакомом городе, да еще в такой блузе.

Луиза, надув губы, как злой ребенок, осмотрела себя и потеребила край декольте.

– И эта твоя склонность знакомиться с кем попало. Мужчины тебя угощают и думают, что тебя можно увести за угол. Ты не очень-то разборчива в знакомствах. – Кора положила саквояж на кровать, открыла и вынула длинную хлопковую ночную сорочку. – Честно: если с тобой случится что-нибудь нехорошее, мне будет очень трудно представить дело так, будто ты совсем-совсем не виновата.

Пьяные голоса, мужской и женский, запели внизу на улице: «Ах этот Бауэри, Бауэри! Я больше туда ни ногой!» Мужчина выкрикнул что-то невразумительное, и женский смех потонул в шуме машин.

– Хорошо, – спокойно сказала Луиза, глядя Коре в лицо, словно запоминая его. – Я останусь.

Кора кивнула. Жаль, что приходится так жестко. Но, видимо, мягче с ней нельзя – иначе не будет слушаться.

– И если ты все-таки хочешь есть, я могу…

– Нет, я не голодна. – Луиза отвернулась. – Идите в ванну. Не беспокойтесь. Я буду здесь.

Раздеться, какое блаженство, освободить живот и бедра от корсета, ноги – от чулок и подвязок, волосы – от шпилек, лечь в горячую ванну. Но, надо признать, настоящее облегчение наступило оттого, что Луизы не было рядом, пусть их разделяла лишь закрытая дверь. Луизина обида понравилась Коре еще меньше, чем ухмылки и дерзости. Если Луиза обиделась взаправду – сама виновата. Корины мальчики никогда не разговаривали с ней так непочтительно: если и были не согласны с ней или Аланом, то молчали – как и полагается приличным молодым людям. И уж конечно, не пытались взять ее на измор непрерывными спорами и бурными обидами. Она вспомнила Майру и учительницу танцев из Уичиты. Обе хотели, чтобы Луиза уехала. Теперь ясно почему.

Кора села поглубже в воду. Волосы намокли и облепили плечи прохладной тяжестью. Пусть Луиза дуется. Сейчас у Коры передышка, надо подумать и понять, на каком она свете. Сегодня она, возможно, проехала в такси по улицам, которыми ходила ее мать, а может, и отец, а может, и вместе с ней самой. Она видела дома, которые узнали бы ее родители. Интересно, у Кориных родителей были другие дети? У нее есть сестры и братья? Говорят ли они на языке той женщины с шалью? Они похожи на Кору? Узнают ли ее родные, если увидят на улице? А она их – узнает? Кора осадила себя: поменьше радужных надежд. Но пусть даже они не встретятся, пусть родители умерли и не увидят ни ее, ни Говарда с Эрлом, – можно хоть побродить несколько недель по тем самым улицам.

За дверью скрипнули матрасные пружины. Кора пошевелила в воде натертыми ногами и прислушалась: что там делается снаружи? Что, если Луиза, пока Кора лежит тут в ванне голышом и не может выскочить и задержать ее, попросту сбежит на Таймс-сквер? Кто поручится, что Луиза не удерет? Она ведь не то что Кора в ее возрасте. Кора была привязана к Кауфманам и не рискнула бы такое устраивать. Тишина ее встревожила, она вытащила затычку и осторожно встала. Зеркало затуманилось, Кора тщательно протерла его тонким, но чистым полотенцем из крохотного шкафчика, и в зеркале отразился ее румянец и волосы, еще мокрые, но уже кудрявые. Кора осмотрела себя: на бедрах и груди следы от корсета. Потрогала красный отпечаток, и кожа побелела. На ощупь больно. Будь у нее другая фигура, без корсета можно было бы обходиться. Хотя бы иногда.

Едва Кора надела ночную сорочку, в квартиру постучали, послышались мужские голоса. Кора приоткрыла дверь. Еще одетая Луиза, растянувшись на кровати, читала Шопенгауэра. Даже глаз не подняла.

– Луиза!

Снова стук. Луиза как будто ничего не слышит.

– ‘Элло? ‘элло? Багаж для Брукс, э-э, багаж для Кэрлэй, э-э, пажалуйст?

– Луиза! – зашипела Кора. – Чемоданы! Я совсем забыла. Открой дверь, будь добра. – Она показала на себя. – Я в ночной сорочке!

Не глядя на Кору, Луиза закрыла книгу и встала. Без каблуков она была совсем маленькая.

– Погоди. Я достану чеки. – Кора потянулась за ридикюлем. – И чаевые. – Она прикинула. Два чемодана. Три этажа. В большом городе, наверное, и чаевые выше? Она дала Луизе два доллара и велела сказать, чтобы чемоданы оставили в гостиной.

Луиза молча взяла деньги, по-прежнему глядя в сторону. Кора спряталась за стенкой спальни. Луиза открыла дверь.

– Простите. Здравствуйте. Спасибо. Да, вот чеки. Карлайл и Брукс. Ставьте сюда. Спасибо.

Кора услышала тяжелые, грузные шаги. Мужчина что-то хрипло сказал другому на неизвестном языке. Кора выключила свет в спальне, выглянула в гостиную и увидела свой «индеструкто» в руках тучного темноволосого человека в одной пропотевшей майке и рваных штанах. Человек скрылся с глаз, и Кора увидела другого, тоже потного, бородатого, с другим чемоданом. Запах доносился даже сюда: всего лишь потная одежда, а смрад такой, что глаза жжет.

Снова послышалась непонятная речь. Кора увидела Луизу, которая взяла у грузчика планшет и перо с чернилами. Кора заметила, что Луиза еле держится – вблизи, наверное, запах невыносим. Луиза по-прежнему была декольте, но грузчик на нее не смотрел. Луиза подписала бумагу, и грузчик вытер рукой лоб.

Луиза отдала ему деньги, снова поблагодарила и посмотрела на него чуть дольше, чем нужно. Господи, подумала Кора. Девочка совсем не соображает. Ей что, нужно добиться внимания и желания всех мужчин поголовно?

Луиза отдала грузчику планшет и спросила:

– Хотите воды?

Молчание. Из темной спальни Кора увидела, как девочка подносит руку ко рту, изображая, что пьет. Мужчины ответили, и Луиза пошла на кухню искать чашки в шкафчиках. Кора отпрянула в темноту. Она услышала, как Луиза включила воду. Потом спросила: хотите еще? – грузчики, видимо, захотели, потому что Луиза снова пошла на кухню, налила еще, и лишь затем мужчины что-то коротко произнесли – Кора не поняла – и вышли в коридор.

Даже после их ухода, когда дверь уже закрылась, запах пота висел в воздухе. Кора прошла в кухню, зажав пальцами нос, и чуть не врезалась в Луизу: та ставила чашки в раковину. Кора опустила руку и посмотрела в Луизины темные глаза. Еще злится? Они враги? Затеется новая ссора?

– У вас волосы вьются, – сказала Луиза. Голос был спокойный. Если и злится, то по крайней мере виду не подает. – А я не знала. Красиво.

Кора сдержанно улыбнулась, заложив пряди за уши. Алан тоже всегда так говорит.

– Спасибо. Очень мило с твоей стороны, что ты предложила им воды.

Да, Луиза молодец. Коре было неприятно, даже стыдно, что сама она об этом не подумала. Ей и в голову не пришло, что они могут хотеть пить. Но Луизе об этом рассказывать необязательно.

Где-то – наверное, выше этажом – залепетал и заплакал ребенок. Луиза выглядела спокойной, но совсем уже чужой и в глаза не смотрела.

– Пойду переоденусь и в постель. – Она кивнула на свой чемодан: – Вещи утром разберу. – Она безразлично улыбнулась Коре. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, душа моя.

Кора села за стол в гостиной. Ей хотелось дать Луизе побыть одной. А еще ей все казалось, будто она что-то важное забыла и сама не знает что. Она глянула на чемоданы. У Луизы тоже «индеструкто». Они лучше всех. Девиз: «Доставим в целости». И правда, изумительно, что оба чемодана доставлены в целости, пробыв на попечении незнакомых людей всю дорогу до этого огромного города и в нем самом, столько раз рискуя разбиться или потеряться. С ними могло случиться что угодно. А между тем вот они – целехоньки.

Утром Кора с Луизой съели по яичнице и выпили кофе в закусочной напротив, и молодой человек за стойкой заверил их, что перекресток Семьдесят второй и Бродвея совсем недалеко, в миле отсюда. Лучше пешком, сказал он: в метро в это время года очень душно, а трамваи вечно переполнены. Он вынул из-за уха карандаш и нарисовал на салфетке схему.

– Вы откуда? По произношению даже понять не могу.

Подливая кому-то кофе, он смотрел на Луизу.

– Канзас, – ответила Луиза, размешивая сахар в кружке.

– А-а, Кын-зас, – он попятился и схватился за грудь пониже галстука-бабочки, словно Луиза сказала что-то смешное. – Стал быть, прям с фермы? – Немногочисленные посетители за стойкой фыркнули. Кора вежливо улыбнулась.

Взгляд Луизы заледенел.

– Я не так разговариваю.

Молодой человек подбросил ложку в воздух, поймал и дружелюбно улыбнулся:

– Простите, красавица, но именно так.

Когда они вышли, Кора попыталась ее утешить.

– Он просто заигрывал, – сказала она, поправляя шляпу, чтобы солнце не так светило в глаза. Она не беспокоилась: по Луизе было заметно, что шансов у мальчика нет. – У тебя нормальное произношение.

Луиза закатила глаза:

– Вы не слышите, потому что сами говорите так же. Мы не слышим сами себя. У нас речь как из деревни, а мы и знать не знаем. – Она поморщилась и покачала головой: – Надо бы сказать ему спасибо. – Теперь она медленно, вдумчиво выговаривала каждое слово. – Он мне доброе дело сделал.

И карту нарисовал хорошую. Даже по утренней жаре, от которой голова шла кругом, они без труда нашли церковь, где занимались ученики «Денишона». Кору и Луизу провели в подвал, и хотя там слегка пахло затхлостью, взмокшая Кора вздохнула с облегчением: как только они сошли вниз по ступенькам, укрытым ковровой дорожкой, сразу повеяло прохладой. Фортепьяно приглушенно блямкало вальс; музыка стала громче, когда они открыли дверь в большую комнату с низким потолком, без окон и с зеркальной стеной. У стены без зеркала примерно два десятка девушек и четыре молодых человека, все босиком, в купальных костюмах без рукавов, растягивали голые руки и ноги, держась за деревянные перила на уровне талии. Женщина в очках играла на пианино, прожигая взглядом ноты.

– Схожу переоденусь, – сказала Луиза, артикулируя каждое слово. Она указала на красную дверь, откуда выходили новые девушки. Кора кивнула и улыбнулась. Ей хотелось как-то подбодрить Луизу, сказать что-нибудь хорошее – не бойся, мол, все получится! Но Луиза и так не боялась. Она была совершенно спокойна, и ее не нужно было подбадривать. Луиза ушла переодеваться; Кора и несколько учениц проводили ее взглядом.

Разминка под руководством инструктора длилась двадцать минут. Грациозная женщина с рыжими стрижеными волосами выкрикивала французские слова, ученики повиновались. Кора сидела в углу на металлическом стуле и смотрела на Луизу; теперь ей стало ясно, почему та не боялась. Она действительно умела танцевать. Ноги у Луизы были покороче и потолще, чем у многих других, но прыгала она легче и дольше держала равновесие. В ней чувствовалась сила. Казалось, она движется свободней всех в этой зале, включая инструктора. Кора не слишком разбиралась в танце, но высокий мужчина и женщина в тюрбане, что стояли у зеркала и время от времени совещались вполголоса, явно были тут главные и тоже отметили Луизу. Когда она вышла вперед и выполнила прыжок, женщина в тюрбане глянула на мужчину и кивнула.

Наконец женщина в тюрбане подняла руку, и музыка смолкла. Танцоры застыли. Хотя в подвале было довольно прохладно, все они вспотели, даже Луиза; их черные купальные костюмы промокли насквозь. Наступила тишина, только некоторые ученицы тяжело дышали. Все с почтением смотрели на мужчину и женщину в тюрбане. Когда женщина попросила их сесть, они опустились прямо на дощатый пол.

– Мы рады приветствовать вас всех в «Денишоне». Меня зовут Рут Сен-Дени.

Кора вспомнила парня из закусочной: что бы он сказал про акцент этой самой Рут? Говорила она не то чтобы с иностранным прононсом, но в некоем выразительном ритме, подчеркивая каждое слово.

Она протянула к ученикам руки и улыбнулась:

– Пожалуйста, зовите меня мисс Рут.

На Рут был темно-красный сарафан с юбкой по икры и шелковый коричневый шарф, повязанный на узких бедрах чуть набок. Как и танцовщицы, она была босиком. Из-под тюрбана выбивались несколько молочно-белых прядей, но на лицо она казалась ненамного старше Коры. Брови она выщипала тонкими полукружьями.

– А это, – Рут показала жилистой рукой направо и легонько кивнула, – мой муж и партнер Тед Шон.

Мужчина улыбнулся ученикам. Он был в белой рубашке без воротника и белых фланелевых брюках, тоже босиком. Расслабленный, невозмутимый, с безупречной осанкой.

– Можете обращаться ко мне «папа Шон», – сказал он без всякого акцента и без странных интонаций. – Познакомимся поближе – так и будете меня звать.

Все засмеялись, а некоторым, и Луизе тоже, это явно очень понравилось. Тед Шон: шесть футов росту, мускулистый, широкоплечий, волосы тонкие, с залысинами, но выглядит моложе жены. Что-то в его манере напомнило Коре Алана. Сен-Дени вновь заговорила, и он ей улыбнулся.

– К сожалению, – сказала Рут, – я не смогу оставаться в Нью-Йорке и наблюдать, как вы развиваетесь. Вы, наверное, знаете, что у нас есть студия в Лос-Анджелесе, и я должна провести там по крайней мере часть лета. Но я все же побуду с вами некоторое время, и мне захотелось встретиться с вами сегодня и, возможно, немного направить и вдохновить вас.

Произнося эти слова, она неотрывно смотрела в какую-то точку над Кориной головой; Кора украдкой обернулась и ничего там не увидела, кроме пустой белой стены. Сен-Дени сообщила ученикам, что с этого момента они все – представители «Денишона» и должны вести себя соответственно – здесь и везде. Некоторые другие мастера современного танца, к сожалению, нечистоплотны и этим портят общественное мнение о нашем искусстве. Но они, Шон и Рут, собираются это мнение исправить. Ученицы «Денишона» носят на публике шляпки, чулки и перчатки и не закатывают чулки. Ученики мужского пола также носят шляпы. Разумеется, обоим полам не позволяется курить и пить спиртное, ни здесь, ни в других местах.

– Танец – это духовный опыт, – продолжала она, задрав подбородок и вглядываясь теперь в лица учеников. – Он не станет мириться с испорченностью и непотребством.

Теперь восторг Луизы поугас. Кора видела ее лицо в зеркале: Луиза скривила рот и единственная из всех учениц отвела глаза от Сен-Дени. Если та и заметила этот намек на бунт, то виду не подала. Рут продолжала: мы стоим на пороге революции американского танца. Суть не в том, чтобы запоминать па и выказывать бесцельную ловкость и атлетизм. Делать колесо, канканировать – не в этом ваша задача. Техническое мастерство, сказала она, – лишь инструмент, с помощью которого тело движется в одном ритме со Вселенной, позволяет всем людям, любой расы, понять Господа, Будду, Аллаха, как бы ни называлось это Божество. Танец – воплощение божественного, с помощью танца человек ощущает, что не он находится в своем теле, а его тело находится в нем.

Кора не понимала, о чем толкует эта женщина. Но все остальные в зале, кажется, понимали, поэтому Кора тоже слушала очень внимательно. «Век невинности» она так и не открыла. Ей не хотелось показывать своего непонимания художественных материй, да и слушать Рут все равно было интересно.

– Я хочу, чтобы вы научились чувствовать музыку, – сказала Сен-Дени, складывая ладони. – Не считать бессмысленно «раз-два-три». Некоторые композиторы облегчают эту задачу. Кто из вас знаком с Дебюсси?

Все молчали. Сен-Дени ободряюще улыбнулась и заговорила снова, но тут подняла руку Луиза:

– Конечно, я знакома. Моя мама все время его играет.

Кое-кто обернулся на Луизу. Некоторые переглянулись.

Сен-Дени и Шон отошли в сторонку, а рыжеволосая женщина-балетмейстер продолжила занятие: велела ученикам поворачивать голову в разные стороны, не шевеля плечами. «Кобра» – так она это назвала. У Луизы и тут получилось превосходно; стриженая голова и бледная шея двигались отдельно от тела. Кора, думая, что никто в ее угол не смотрит, тоже стала, как могла, повторять движение: выпрямила спину и слегка покрутила головой.

– Здравствуйте?..

Кора обернулась. К ней бесшумно шла босая Сен-Дени.

– Ой, здравствуйте. – Кора вскочила. Она казалась себе неуклюжей коровой. Даже в туфлях она оказалась ниже Сен-Дени и, конечно, гораздо толще. И старомоднее. Она поправила волосы. – Ничего, что я тут поприсутствовала? Я сопровождаю Луизу Брукс. Я ее компаньонка.

– Ах да. Из Канзаса, – обрадовалась Сен-Дени. – Добро пожаловать. – Она оглянулась через плечо. – Я слышала, что Луиза приедет с компаньонкой. Пожалуй, ее мать поступила мудро.

– А, вы встречались с Майрой?

Рут покачала головой:

– Я не была в той поездке. Но Тед виделся и с Луизой, и с ее матерью, когда они пришли за кулисы после представления в… – Она потерла лоб и прикрыла глаза.

– Уичите, – подсказала Кора.

– Уичите, – улыбнулась Сен-Дени. – Они произвели сильное впечатление. – Она выразительно посмотрела на Кору. – Да… Высокомерная девочка, правда?

Кора оглянулась на Луизу: та стояла, скрестив руки и устремив взгляд на инструктора. Кора не знала, что ответить. Конечно, честный ответ – да, но Коре вдруг захотелось защитить Луизу.

– В ней много хорошего, – возразила она.

– М-м, – улыбнулась Сен-Дени, подняв тонкие брови. – Почти во всех людях много хорошего.

Балетмейстер раздала всем оранжевые квадратные платки из полупрозрачной ткани. Взмахнула платком над головой. Ученики повторили за ней.

– Но она талантливая, правда? – Кора наблюдала за Луизой. – Я ничего не знаю о танце, но я здесь сижу, смотрю, и мне кажется, что она талантлива.

Сен-Дени медленно кивнула:

– Да, думаю, для новичка – вполне. – Она улыбнулась Коре: – Но мы сразу поняли, что так оно и будет. – Она снова глянула на Луизу. – Тед мне рассказал про ее мать. Мы с таким сталкивались. Когда у матери мечты не сбылись, дочка обязательно добивается успеха.

Кора смотрела, как Луиза, воздев руки, выполняет медленный, продуманный поворот. Она запрокинула голову к лампе, лицо блестело от пота. Может, и права Сен-Дени: хотя Луиза и талантлива, и красива, но здесь она лишь потому, что так захотела ее мать. Конечно, талант и отчасти грация – это она сама. И все-таки – что, если б не Майра? Если бы Луизу, как Кору, в детстве отправили незнамо куда на поезде и не было бы у нее матери, на которую она так похожа? Все было бы по-другому? Лучше или хуже?

Балетмейстер приказывала танцорам:

– Поворот. Еще. Еще.

Сен-Дени тронула Кору за плечо:

– Приятно познакомиться. И еще: я не против, чтоб вы сидели на занятиях, но это пять часов в день. Вы можете совершенно спокойно оставлять ее здесь. Мы за ними хорошо следим, – она улыбнулась. – Даже в перерыв.

Кора не сомневалась, что даже когда Сен-Дени уедет в Лос-Анджелес, ее слово останется законом. Она правила этим маленьким миром, была тут самодержавной властительницей – по крайней мере, одной из двух. Луизу можно оставлять здесь с легким сердцем. Дни будут свободны.

– Погуляйте по городу. – Сен-Дени посмотрела вверх, будто весь Нью-Йорк помещался в церквушке над подвалом. – Вы здесь уже бывали?

Кора помотала головой. Снова эта легкая ложь. Балетмейстер стояла среди танцоров, держа оранжевый платок над головой. Элегантно развернувшись, окутала им плечи, как шалью, склонила голову – лица не видно.

Коре пришлось отвернуться. Она так долго ехала, и вот цель близка. Адрес у нее в ридикюле.

Она поблагодарила Сен-Дени и согласилась: да, она хочет узнать этот город. Она сумеет провести время с толком.

Нью-Йорк, штат Нью-Йорк

Сестра Юджиния Мэлли

Западная 15-я ул., 355

Нью-Йоркский дом призрения для одиноких девочек

Уичита, Канзас

Северная ул. Св. Франциска, 194

Миссис Алан Карлайл

23 ноября 1908 года

Дорогая миссис Карлайл,

Спасибо за Ваше щедрое пожертвование, которое мы получили на прошлой неделе. Мы ценим такие даяния и полагаемся на них, чтобы кормить, одевать и обучать девочек, находящихся на нашем попечении. Но на запрос о Ваших родителях ответить не можем, как и на два предыдущих. Рады слышать, что теперь у Вас есть муж, два маленьких сына и достаточно средств, чтобы помогать нам. Просим Вас принять во внимание, что Ваше процветание началось с той возможности, которую мы дали Вам: начать новую жизнь вдали от большого города, свалить с плеч бремя вашего происхождения. Наш принцип – не разглашать имен родителей, которые, возможно, хотели остаться неизвестными. Это и в интересах наших бывших подопечных, так как мы считаем, что им лучше жить их теперешней жизнью и не вспоминать о минувшем несчастии.

Я прочла Ваши слова о тоске и растерянности. Буду молиться о Вас.

Благослови Вас Господь.

 

Глава 8

Кора в одиночестве прошлась обратно по Бродвею, радуясь, что сплошная тень от зданий заслоняет полуденное солнце. Закусочная была уже переполнена. Разгоняя рукой сигаретный и сигарный дым, Кора пробралась к стойке. Молодой человек в «бабочке», который заигрывал с Луизой, был на месте. Он улыбнулся и кивнул на два стула у стойки.

– Снова здравствуйте. – Он не глядя смахнул объедки с двух грязных тарелок. – А где наша «пыдруга из Кынзаса»?

Кора уселась.

– На занятиях. Мне, пожалуйста, чай со льдом.

Молодой человек кивнул, явно разочарованный, однако поправил вентилятор, чтобы он обдувал Кору. Кора украдкой смотрела, как он наливал кофе очередному посетителю. Не сумасшедший же он – спрашивать про Луизу, думать, что у него есть шансы. Симпатичный паренек, чуть старше Говарда и Эрла, с выгоревшими каштановыми волосами и зелеными глазами – девчонкам такие нравятся. А Луиза будто и не заметила.

– Чем она занимается? – он поставил перед Корой стакан и сахарницу.

– Танцами. – Кора недоброжелательно посмотрела на парня. Хватит с него информации.

– Я как раз подумал о чем-то вроде танцев. – Он не глядя налил чай. – Внешность как у актрисы синема. Я спросил, потому что подумал – она в летней школе, и хотел узнать, в какой. Я-то в Колумбийском университете, а летом вот подрабатываю на оплату обучения. – Он поднял глаза. – Может, вы ей об этом скажете? – Он улыбнулся и пошевелил бровями. – А я вам чаю бесплатно налью.

Она не успела ответить: зазвонил колокольчик, и парень повернулся к кухонному окошку забрать кем-то заказанные блинчики. Бедный мальчик, подумала Кора. Уже втрескался. Но тут ему ловить нечего. Что Луизе его будущий диплом? Выйдешь за студента колледжа, все будут завидовать, а потом жизнь пойдет как у матери.

Парень меж тем вернулся, предложил еще чаю, облокотился на стойку и сказал, понизив голос:

– Кстати, я Флойд. Флойд Смизерс. Так, значит, вы сестры?

Она закатила глаза. Новая тактика: задобрить стража. Она вынула бумагу с адресом из ридикюля.

– За чай я заплачу, – буднично сказала она, – но надеюсь, что вы сможете помочь мне. Как мне добраться по этому адресу? Далеко отсюда?

Он посмотрел в бумажку.

– На метро надо ехать.

Парень вытащил из-за уха карандаш и снова нарисовал на салфетке схему, покрупней и попроще, чем утром. Кора глянула через плечо. Стриженая блондинка в короткой юбке чуть ли не выше колен курила за столиком одна. Почувствовав Корин взгляд, она обернулась, и смущенная Кора быстро отвела глаза. Парень положил салфетку на стойку.

– От метро – сразу вот так, потом сюда, и вы на Пятнадцатой улице. А что вам понадобилось в тех краях?

– Так, старую подругу хочу поискать. – Кора поправила шляпку.

– Да ну? – Он склонил голову набок.

– А что? Плохой район?

– Не то чтобы совсем, – пожал плечами он. – Портовый.

Кора посмотрела на свое размытое отражение в стальной стойке. Точно. Точно. Она помнила низкие гудки пароходов. Руки задрожали, и она обхватила стакан с чаем.

– Обычный район, в общем-то – Он понизил голос. – Много ирландцев, итальянцев, вообще разный народ. Идите смело, только за сумочку держитесь покрепче. Там есть ловкие ребята. – Он посмотрел на ее руки: – И эту штуку лучше дома оставить. Снесут в ломбард, и можно год кормить семью из десяти человек.

Она поглядела на свое обручальное кольцо: бриллиант, европейская огранка. Вместе с Аланом выбирали. Кора снова подняла глаза.

– Боже мой, не хотел вас напугать. Там не так уж страшно. Даже совсем не страшно. Знаете что? В нескольких кварталах оттуда есть отель «Челси». Знаменитый. Марк Твен останавливался и Лиллиан Гиш. Красивые окрестности. Вот тут. Я вам нарисую. – Он снова склонился над салфеткой и зачиркал карандашом. – Вверх по Восьмой авеню – и вы на месте.

Парень подвинул салфетку к ней. Он был несколько встревожен.

– Вы только не подумайте, там в районе порта ничего такого нет, обычные люди. Просто много иностранцев, голодные детишки. Не то чтобы какой-то кошмар.

– Спасибо. – Она открыла ридикюль и вынула три монеты по десять центов – плата и щедрые чаевые. Утром сказал Луизе горькую правду про ее произношение. А теперь и Кору о горькой правде предупредил.

– Не-не-не, – парень отступил на шаг, – мы же договорились, что вы замолвите за меня словечко Луизе? – Он указал на себя, потом на Кору. – Я думал, мы сообщники.

Кора невольно рассмеялась. Флойд Смизерс. Хороший парень. Она вспомнила своего Говарда, который родился на четыре минуты раньше брата и, казалось, именно поэтому рос таким бесстрашным, стремился действовать и брать свое. Она скучала по ним обоим. И беспокоилась. Надо им сегодня написать, напомнить, чтобы были осторожны. На ферме так легко пораниться.

– Спасибо за схему. – Она надела перчатки и забрала салфетку. – Но, боюсь, с Луизой я вам не помощница. Она, кстати, юная. Ей пятнадцать. Она приехала учиться танцу. А я ее сопровождаю и оберегаю.

– Но я только хочу…

Кора предостерегающе выставила ладонь.

– Попытайте счастья где-нибудь еще.

Он посмотрел на нее с укоризной, как будто она не права, как будто что-то у него украла. Но, уходя, Кора не раскаивалась. Он хороший парень, у него замечательное будущее. Она тоже оказала ему услугу.

В метро и впрямь оказалось очень душно. Она надеялась, что внизу будет прохладней, раз там нет солнца, но в вагоне была толпа, воздух спертый, влажный, пахло мочой и немытыми телами. И все-таки чувствовалось, что поезд едет быстро, и это было здорово – так свободно мчаться под землей. Все места были заняты, Кора стояла, держась за петлю, и слышала споры двух стариков по-французски и еще чей-то упорный кашель. Она старалась не смотреть на людей слишком пристально. До́ма в переполненном транспорте она всегда смотрела в окно, не столько ради пейзажа, сколько из вежливости. Здесь люди тоже смотрели в окна, хотя снаружи ничего не было видно, кроме стен туннеля.

Поезд останавливался часто и ненадолго. Кора отходила в сторонку, давая людям пройти, поднимала голову, чтоб не задевали шляпу, и следила за остановками: все ближе и ближе к пункту назначения. Несмотря на зловоние, ей хотелось ехать подольше, чтобы подготовиться наяву увидеть то место, куда ее влекло. Трудно было поверить, что это реальный дом из красного кирпича, а не смутное воспоминание. Вот она увидит этот дом, потрогает эти стены – интересно, что это ей даст?

Кора выбралась на поверхность, под яркие солнечные лучи, отошла в сторонку и развернула салфетку со схемой. Судя по тому, что нарисовал Флойд Смизерс, это совсем рядом, за углом. Кора промокнула потный лоб. Перчатки волглые. Она почти у цели. Кора убрала карту. Улицы и авеню пронумерованы по порядку. Надо пройтись и успокоить нервы – вряд ли она заблудится. Кора раскрыла парасоль и свободной рукой прижала ридикюль к груди.

Флойд Смизерс был прав насчет района: везде ирландцы или по крайней мере ирландские имена. Ремонт обуви Маккормика, жестянщики Келли, закусочная «У Салливана»; наконец, просто «У Пэдди», а сверху слегка закрашенное слово «салун». Кора миновала костел. Народ кругом был, судя по внешности и произношению, в основном местный; впрочем, одна старуха, высунувшись из верхнего этажа, заорала на всю улицу: «Дэниэл Маллиган О’Брайен! Вернись сейчас же, засранец!» (Никто, кроме Коры, – даже сам юный обладатель звучного имени – и головы не поднял.) Там и сям иностранная речь: испанская, французская. В переулке, забитом грохочущими машинами и телегами, несколько девчонок с косицами играли в мяч, перекликаясь на незнакомом языке. Над их головами поперек улицы натянуты бельевые веревки, их дюжины, из окна в окно, и на каждой – белье и одежда, главным образом, детская: рубашонки и распашонки, короткие штанишки с заплатами на попе, платьица с обтрепанными подолами.

Чем дальше, тем больше детей. Теперь они везде. На всех тротуарах, у каждого крыльца – с полдюжины, бросают мяч со ступенек, катаются по перилам. Кто идет с мамой, кто с мужчиной в рабочей кепке, а большинство – стайками, девчачьими или мальчишескими. Некоторые будто только что прямо в одежде вылезли из воды, мокрые волосы слиплись, с них течет; и при этом все какие-то замурзанные. Они пихали друг друга и смеялись, а те, кто гулял босиком, приплясывали на горячем тротуаре. Кора видела, как девочка лет восьми залезла в мусорный бачок, нашарила толстый огрызок яблока и с наслаждением откусила. К ней подскочили подружки и тоже стали откусывать.

Кора миновала беременную с огромным синяком на щеке, в обтерханной шляпке, с ребенком на бедре и еще одним у подола. Она поймала взгляд Коры и свирепо зыркнула в ответ.

И всюду младенцы, младенцы. Они кричали из открытых окон и на руках у детей постарше. Ехали в шатких колясках, спали в платках у мам на груди. Женщина в длинном черном платье кормила ребенка на скамье у дверей в бильярдную, выставив дряблую грудь на всеобщее обозрение. Корино потрясенное лицо она поняла по-своему, улыбнулась и что-то весело прощебетала по-итальянски.

У Коры кружилась голова – то ли от жары, то ли от смеси резких запахов. Свежий хлеб. Кошачья моча. Расплавленный сыр. Хозяйственное мыло. Жареное мясо. Кора хотела зайти в кафе, но слишком поздно заметила, что все посетители – мужчины. Она выскочила наружу, а вслед ей понеслись иноязычные реплики, кажется, в лучшем случае грубоватые.

Кора снова достала схему. Она была еще не готова. Но уже устала ходить по жаре.

Ее обогнали три визжащие девчонки в поношенных платьях. Младшая задела ее худеньким плечом, на бегу – только черная косичка мелькнула – крикнула: «Простите, мэм!» – и на секунду обернулась, просияв щербатой улыбкой.

Кора чуть не прошла мимо дома. Она бы его и не узнала, если б не адрес: в памяти дом был гораздо больше. Всего четыре этажа, в каждом по пять окон, наверху глухая стена. Вот палисадник, которого она не помнит, за забором, с дорожками, с широкими запертыми воротами и двухэтажным деревянным флигелем. Но красный кирпич главного корпуса был ей знаком, вот и золотая табличка у дверей, а на ней крест и черными буквами надпись: «Нью-йоркский дом призрения для одиноких девочек». Кора мрачно посмотрела на табличку. Столько лет висит. Неужели не могли придумать названия получше?

На улице пахло сладким тестом; кажется, печеньем. Если бы такие запахи витали тут, когда она была голодным ребенком, она бы их, конечно, запомнила. Сиротки теперь что, едят печенье? Или пекут его на продажу? Были и очевидные перемены: за оградой висели простенькие качели, вместо сидений – крышки от упаковочных ящиков. Еще – канат, завязанный снизу узлом. Но кое-что осталось как прежде. Рядом с качелями, у дверей, свалены в кучу холщовые сумки. Стирку принесли. Кора посмотрела на крышу.

– Я могу вам помочь?

Кора обернулась. Молодая монахиня с тенью усиков над верхней губой поднималась по ступенькам, за ней мужчина в фартуке нес деревянный ящик.

– Ой. Да, – сказала Кора и тоже стала подниматься. – Я… хотела бы с кем-нибудь поговорить.

– О чем? – Монахиня доброжелательно глянула на нее и приподняла ящик за край. Мужчина, удерживая основную тяжесть ящика, вытащил из кармана связку ключей.

Кора замялась. Но монахиня явно спешила.

– Я здесь жила, когда была маленькая, – выпалила Кора.

Мужчина – он был в проволочных очках – глянул на Кору, поворачивая ключ в замке. Кивнул монахине, взял ящик и унес внутрь.

– А, ясно, – сказала монахиня, отряхивая ладони. Она, конечно, спешила, но лицо у нее было подчеркнуто спокойное; то ли Кора ее поразила, то ли к ним часто заходили выросшие воспитанницы. – Боюсь, у нас сейчас месса, и мы все наверху до часу дня. Можете прийти завтра – либо до двенадцати тридцати, либо после часа.

Кора сильно расстроилась, но не подала виду. Столько лет прошло, а в ней крепко сидело заученное: монахиням выказывать только приязнь, только смирение, не спорить, соглашаться, благодарить. Но это смешно. Она уже не ребенок. Она взрослая замужняя женщина. Ей нечего бояться монахини.

– Я могу подождать внутри? – Кора приятно улыбнулась, удивляясь себе. – Не знаю, получится ли прийти еще раз, – добавила она. – Я приехала издалека.

Монахиня кивнула, и Кора вошла вслед за ней. Прихожая была маленькая, побеленная, с лесенкой направо и длинным широким коридором в светлую кухню; от входа был виден угол печи. Сладким тестом больше не пахло, только хлоркой.

– Спасибо, Йозеф, – громко сказала монахиня, хотя мужчины не было видно. Она захлопнула дверь и повернула замок. – Простите, мне нельзя опаздывать. Пройдите по коридору и через кухню в трапезную. Можете посидеть и подождать там. – И она поспешила вверх по лесенке, обеими руками придерживая подол сутаны.

Кора постояла у дверей; сверху слышалось приглушенное фортепьяно. Теперь она увидела: деревянный ящик, который принес мужчина, был набит обувью для девочек, потертой и поношенной, каждая пара перетянута резинкой. Кора посмотрела на дверь: медная ручка в центре овальной тарелки со стеклярусом по краям. Ничего знакомого. Да и что тут может быть знакомого? Входная дверь. Кора нечасто ее видела. Им нельзя было выходить, когда захочется.

Кора прошла по коридору в кухню. Запах хлорки усилился. Она миновала запертую дверь, затем другую. Сверху все играло фортепьяно, а потом запели девочки. О воспой, мой голос, Деву, / Чьи дары нам дал Творец. Кора застыла, подняв глаза к низкому потолку. Она знала, помнила эту песню. Губы сами зашевелились, повторяя слова. Да не станет зла и гнева, / Мир да придет наконец.

Кухня оказалась незнакомой. Новая раковина, новая печка, изразцы покрыты зеленой глазурью. Но вот три пузатые банки с овсяными хлопьями на шкафу рядом с ледником. Кора чуть не рассмеялась. Столько лет прошло, а они все едят и едят овсянку! Может, монахини теперь хоть сахар или сироп в нее добавляют? Или по крайней мере дают ее девочкам не два раза в день. Маленькая Кора ела овсянку охотно. Да все что угодно, лишь бы голод утолить на несколько часов. Ничего другого, впрочем, и не было. Но, прожив несколько дней у Кауфманов (омлет, картошка, жареная курица, персики), она приняла твердое решение: больше никогда никакой овсянки! Пусть мама Кауфман хоть тростниковый сахар в нее кладет, хоть масло, хоть сироп. Эта знакомая масса во рту… С тех пор Кора не съела ни ложки.

Справа, в открытую дверь, Кора увидела края двух прямоугольных столов. И скамейки, и свет сквозь квадратные зарешеченные окна. Кора вошла в прохладу трапезной. Комната оказалась меньше, чем в воспоминаниях, четыре стола – не такие длинные, как во времена безмолвных трапез с другими девочками и монахинями. Но это были, конечно, те самые столы. В детстве все кажется большим. Ели посменно, припомнила она: сначала маленькие, потом старшие.

Она опустилась на скамейку, руки, не снимая перчаток, сложила перед собой на столе.

– Здравствуйте.

Она обернулась. Мужчина в фартуке вошел в трапезную с другой стороны. Он поставил стремянку под хвостиком открытой проводки на потолке. Но помедлил; очки сверкнули на солнце.

– Все нормально?

Он говорил с неизвестным Коре акцентом. Угловатое лицо, волосы редкие, светлые.

– Спасибо, ничего. – Она прокашлялась – в горле пересохло. – Вот жду.

– Дать фам попить?

– Да, пожалуйста, если можно, чуть-чуть водички.

Он поставил стремянку и прошел на кухню. В кармане брякали ключи. Кора сняла перчатки. Вода зашумела. Кора провела пальцем по щели между досками стола. После каждой еды они протирали столы прокипяченными тряпками. Она выглянула в окошко на задний двор. Трава на солнце выгорела, а на месте большого дерева был только пень.

Рабочий принес ей стакан воды.

– Спасибо, – сказала она, подняв глаза.

Он улыбнулся, не двигаясь с места. Кора посмотрела на свои руки. Последовав совету Флойда Смизерса, она оставила обручальное кольцо в квартире.

– Правда-правда, все хорошо, – заверила она.

Рабочий вернулся к стремянке, и лишь тогда Кора обеими руками поднесла стакан к губам. Холодная вода полилась в рот, и тело словно воспрянуло; она выпила весь стакан, глоток за глотком, закрыв глаза и запрокинув голову.

Рабочий, стоя на лестнице, начал насвистывать.

Кора поставила пустой стакан на стол и отвернулась. Она не хотела быть неучтивой, но и общаться не хотела. Она достала из сумочки «Век невинности» – хотела не столько почитать, сколько избежать разговора. Читать не могла, только смотрела в книжку, пытаясь взять себя в руки.

Рабочий перестал насвистывать, и она машинально подняла глаза. Он кивнул на ее книгу и хотел заговорить, но она поскорей повернулась к нему спиной, уткнувшись в страницу, на которой не различала ни слова. Посмотрела на часы: без четверти час. Пальцы дрожали, в ушах шумело, будто ее кровь и плоть сами чувствовали, где она находится.

Сестра Делорес. Кора сразу ее узнала, – высокие скулы, голубые глаза – и чуть не задохнулась. Конечно. Монахини, которые были старыми в ее детстве, уже умерли. Но сестра Делорес и сейчас была нестарой, с глубокими морщинами между выцветшими бровями и особенно вокруг рта. Пожалуй, даже в суровой черной сутане она была не такая страшная, как в воспоминаниях. Интересно, подумала Кора, дощечка для порки и теперь при ней?

– Прошу прощения, – сказала она, чуть наклоняясь через стол. Голос у нее был прежний, низкий и повелительный. – Я полагала, что помню лица всех девочек, прошедших через эти стены, – и она покачала головой, глядя на Кору.

Они были в кабинете, за одной из тех двух дверей в коридоре. Прямо над головой монахини висела картина в рамке: Иисус в Гефсиманском саду, а рядом – тоже в рамке – фото нового папы. На деревянном столе ничего лишнего: пишмашинка, перо да стопка бумаги, придавленная серебряным крестом. Единственное окно отчасти закрыто длинной тюлевой занавеской; она колыхалась на теплом ветру и бросала кружевную тень на половицы.

– Я совсем даже и не думала, что вы меня узнаете, – сказала Кора. По правде говоря, она обрадовалась, что сестра Делорес ее не помнит. Она представилась Корой Кауфман из Макферсона, Канзас, а не миссис Алан Карлайл из Уичиты, которая докучала им письмами и уже получила отказ.

– Так, значит, вы теперь живете в Канзасе. – Голубые глаза проницательно посмотрели в Корины. – Вас, стало быть, отправили на поезде?

Кора кивнула. Над головой шумела в трубах вода и шаркали ноги. Девочки начинали стирку – вытаскивали грязную одежду и постельное белье из мешков. Все эти годы – Кора жила с Кауфманами, училась в школе, вышла замуж за Алана, воспитывала мальчиков в Уичите, – но все эти годы сюда каждый день привозили мешки с бельем, и в одно и то же время дня маленькие руки разных девочек его стирали и развешивали.

– Вас хорошо разместили? – Монахиня поморщилась, как бы готовясь к удару.

– Да, сестра. Меня выбрали замечательные люди. Мне невероятно повезло.

Сестра Делорес прикрыла веки и улыбнулась:

– Благодарите Господа. Приятно это слышать. – Она открыла глаза. – Чаще всего так и бывало с нашими девочками. С теми, от кого потом получаем известия. Не всегда. Но почти всегда.

– А кто писал вам? Из тех, кого отправили?

– Только некоторые.

– Мэри Джейн? Не помню фамилии. Но она жила здесь одновременно со мной, мы уехали на одном поезде. Или малышка Роза?

– Нет. Я же сказала, что помню только некоторых. Вы остались католичкой?

Кора хотела соврать. Но голубые глаза до сих пор пугали ее. Сквозь тюль она видела тень чайки на карнизе.

– Нет, сестра. Люди, которые меня взяли, не были католиками.

Сестра Делорес нахмурилась. Ее левая рука дрожала, и она прикрыла ее правой.

– Вас всех должны были помещать в католические семьи. – Она поставила подбородок на руки и осуждающе зыркнула на Кору. – Но им было все равно. Куда это годится? Наши, вскормленные и одетые нами воспитанницы могут нацепить белый капюшон и пойти против Церкви.

Кора помотала головой:

– Нет, белые капюшоны – это не обо мне.

– К какой церкви вы теперь принадлежите?

– К пресвитерианской. Мои приемные родители были методистами, но теперь я пресвитерианка.

Сестра Долорес посмотрела на Кору так, словно та сказала «сатанистка».

– Ну что же… – Монахиня снова положила руки на стол. – Теперь мы их раскусили и посылаем свои собственные поезда. То есть Церковь посылает.

– До сих пор? Вы до сих пор высылаете детей на поездах?

– Конечно. Когда есть финансирование. Как правило, это благо для ребенка. – Она развела руками. – Вы, я вижу, неплохо одеты. И сами сказали, что у вас все сложилось хорошо.

– Безусловно, – согласилась Кора. – Я благодарна.

Да, нельзя не признать. Если бы не поезд, она бы выросла здесь: стерла бы руки в прачечной, без нормального образования отупела бы. Она понимала, что поезд привез ее в лучшую жизнь и, что еще важнее, к Кауфманам. Но это ей просто повезло.

– Я хочу узнать о своих родных, сестра. Хочу знать, кто я и от кого произошла.

– Ничем не могу вам помочь.

– Почему?

– Все записи конфиденциальны.

– Но они есть?

– Неважно. Я не могу их вам показывать.

– Почему?

– Таковы правила.

– Но почему?

– Потому что из этого знания ничего хорошего не выйдет. – Вот этот тяжелый взгляд Кора хорошо помнила: голубые глаза уставились на нее не мигая. – Мисс Кауфман. Скорее всего, ваши родители умерли еще до того, как вы попали в наш приют. Что тут еще узнавать?

– Я хочу знать, кто они, – возразила Кора. – Даже если они умерли. Все-таки мои предки были католиками. Я хочу знать о своих католических корнях, – улыбнулась она.

Глаза монахини сузились.

– Вы можете заняться этим самостоятельно.

– Я хочу знать, кто я такая. – Кора опустила глаза. Не хочется клянчить, а приходится. – Кем бы я была без вашего милосердия.

– Это не имеет значения. Вы – дитя Божье. Вы – это вы. Хотите узнать печальную правду? Думаете, она принесет вам покой? Вряд ли. – Она ладонью рубанула воздух. – Никакой практической пользы не будет. А если ваши родители живы, все еще сложнее. Мы не выдаем тайны родительства. Если они живы, они не хотят, чтоб их нашли.

– Откуда вы знаете?

– Знаю.

– Откуда?

Монахиня откинулась назад и вздохнула.

– Вы хотите, чтобы я была откровенной, мисс Кауфман? Буду откровенной. Если ваша мать от вас отказалась, это значит, что, скорее всего, она родила вас в грязи и пороке. Пьянство. Измена. Проституция. Изнасилование. Мне продолжать? – Она выпрямилась, по-прежнему неотрывно глядя на Кору. – В этом не могло быть вашей вины. Никто и не говорит, будто вы в чем-то виноваты. Затем мы и позаботились отправить вас на поезде. Представьте себе, сколько трудов мы положили на то, чтобы пристроить вас в приличные дома, где вы могли начать приличную жизнь. И что? Вы прилетели, как голубь, на родную помойку? Вам не жалко времени и денег, которые на вас потрачены, вам обязательно надо порыться в мусорной куче, из которой мы вас вытащили?

Кора сглотнула. Ей не пристало бояться этих злых глаз и безжалостных вопросов. Она теперь взрослая. Она замужем. Она может возражать.

– Но у некоторых девочек родители были просто больны, – твердо сказала она. – Я помню, у одной мама была в больнице. Это не грязь. Это болезнь. Что, если ей стало лучше?

– Вероятно, не стало. И откуда вы знаете, почему она оказалась в больнице? Вы ведь не знаете, так? А может быть, этой девочке не сказали правду. Мы обычно оберегаем детей от того, чего им не следует знать.

– Но я уже не ребенок, – сказала Кора. – Я не хочу, чтобы мне лгали. – Она выдержала взгляд монахини. Порочные, сумасшедшие, пьяницы, покойники – она хотела знать, кто ее родители. Да и не могли они быть отъявленными злодеями. Она различала их черты – она это точно знала – в своих сыновях. Эрл вырос тихим и задумчивым, в отца, но откуда у Говарда эта отвага, эта лихость? Никто в семье Алана не умел так ухмыляться. А у Эрла – откуда талант к рисованию? Наплевать ей на помойку и грязь. Она понимает, что история, скорее всего, была некрасивая. Но она хочет – да, она хочет знать.

– Когда меня сюда принесли, – спокойно сказала она, – я была не младенцем. Уже ходила, знала свое имя. Так мне сказали девочки. Они говорили, я была пухленькая. Обо мне кто-то заботился. Я помню женщину – она обнимала меня, ласково со мной говорила. Не по-английски, на каком-то другом языке.

– Ну и хватит с вас, – пожала плечами монахиня. – Знайте, что вас любили. Детали могут только испортить ваше доброе воспоминание. А кроме того, подумайте о ваших приемных родителях; вы сами сказали, что они были прекрасные, лучше некуда. Зачем предавать людей, которые любили вас как родную?

Занавеска расплылась у Коры в глазах. Тонкий ход: стыдить ее Кауфманами. Тонкий, но нечестный. Разве мистер Кауфман не брал ее с собой на кладбище Макферсона, не показывал могил своих родителей, бабушек и дедушек, которые пришли на эту землю и научили его фермерствовать? Разве мама Кауфман не рассказывала ей про своего деда-аболициониста, который так был предан делу, что вместе с семьей переехал из Массачусетса в Канзас? Сестра Делорес говорит, что кровь ничего не значит, – но ведь обычно вся жизнь человека зависит от того, кто его предки и родители. Взять Луизу. Майра, конечно, не подарок, зато Луиза выросла уверенной в себе и знает, к чему стремиться.

Сестра Делорес медленно поднялась, придерживаясь за стол. Кора поняла. Аудиенция окончена. Ответ – «нет», сейчас и во веки веков. Кора кивнула и тоже встала. Делать нечего. Можно плакать, смеяться, визжать, падать на колени – все без толку.

Кора выдавила вежливое «спасибо». Что ж, она сделала все, что могла. Посмотрела в лицо человеку, который знал ее ребенком, в первом доме, который она помнит. Но приходила она не за этим, и, шагая за монахиней по коридору, послушно, как та маленькая девочка, она злилась, как злилась (давным-давно, в Уичите) на письмо от сестры Юджинии. Почему старухи, замурованные в монастырских стенах, решают за нее, что ей нужно знать, а что нет?

– Я вижу, вы расстроены, – сказала сестра Делорес. Голос ее смягчился, но бледные глаза не мигали. – Понимаю. Но поймите и вы меня. Моя цель – защитить вас от вас самих. Вы думаете, что хотите знать больше, а на самом деле вовсе не хотите.

Дверь открылась, и вошел рабочий. Он глянул Коре в лицо, будто ее расстройство как-то его касалось. Она опустила взгляд и прошла мимо. Вот и все, что ей осталось: сладкий запах снаружи да хлопок двери позади.

 

Глава 9

В антракте Луиза сказала, что с «Причудами Зигфельда» одна беда – ее завышенные ожидания.

– Смешить они умеют, – объяснила она Коре, теребя нитку бус на шее. – Но кордебалет? Симпатичные мордашки да умело пошитые костюмы. Скучно. Из всех девчонок по-настоящему красивых одна, от силы две, вот и все. Никогда не видела столько фальшивых улыбок сразу.

– Тише, – прошептала Кора.

В большом фойе было людно, мужчины и женщины стояли кучками и разговаривали. Стрелка указывала на мужскую курительную комнату, но многие женщины тоже курили, и ни им, ни мужчинам не хотелось расставаться.

– Так и знайте, – сказала Луиза, лишь слегка понизив голос. – Ни за что не буду улыбаться на сцене только потому, что мне так велели. Я всегда буду улыбаться по-настоящему.

Кора вздохнула и возвела глаза к стеклянному куполу фойе. «Новый Амстердам» был весь расписан изнутри; каждый дюйм в резных кучерявых лозах, цветах и птицах, те же узоры на зеленых и лиловых коврах. По мнению Коры, входную плату можно было брать уже за красоту, и еще за электрический кондиционер. Здесь у нее поднялось настроение, и она хоть на время отвлеклась от своего поражения и от сестры Делорес. Забирая Луизу с занятий, Кора постаралась взять себя в руки, и у нее фальшивая улыбка получилась лучше, чем у кордебалета «Причуд», – Луиза ничего не заподозрила.

Но теперь Кора действительно наслаждалась ревю и рада была развеяться. Скорей бы рассказать мальчикам и Алану, что она была на «Причудах Зигфельда» и видела самого Уилла Роджерса, не говоря уж о Фэнни Брайс, которая так смешно изображает балерину. Самой Коре танцовщицы понравились, хотя непонятно, зачем надевать на девушек в роли цветов свадебного венка нескромные костюмы, совершенно не закрывающие ног; у некоторых и живот был виден. Лучше сняли бы свои умопомрачительные шляпы с перьями и прикрыли бы ими бедра.

– А как ты различила фальшивые улыбки? – спросила Кора. – Мы же сидим в бельэтаже на последнем ряду.

– Они такие фальшивые, что даже оттуда заметно.

Задумчиво глядя на людей, Луиза сунула в рот ожерелье и принялась катать бусину между губ. Кора тронула ее за руку и покачала головой. Не поймешь, когда Луиза провоцирует нарочно, а когда просто не думает. Сегодня она надела платье без рукавов, черное, как ее волосы, и (когда не жевала украшения) выглядела изысканней всех взрослых дам в этом зале.

– А я думала, ты любишь театр, – сказала Кора. – Разве актеры не притворяются всегда? Это же их работа?

Луизу передернуло, будто Кора сморозила несусветную глупость. Эта девочка, несмотря на стрижку, иногда ужасно напоминала свою мать.

– Кора, игра – это не фальшь. То есть хорошая игра. – Она раздраженно покачала головой. – Настоящая актриса, настоящий артист чувствует то, что показывает. Вы же видели Фэнни Брайс. Вы хотите сказать, что между ее игрой и этими дурочками из кордебалета нет разницы?

– Ну, она просто забавная.

– Она гениальна.

Ага, с легкой усмешкой подумала Кора. Наконец кто-то удостоился похвалы ее величества. Доселе Луиза восхищалась только матерью и еще одной танцовщицей постарше из «Денишона» по имени Марта – про нее Луиза сказала, что лучшей танцовщицы не видела. Значит, теперь в клубе трое. Всех остальных Луиза просто высмеивала. Мимо прошел седовласый мужчина в темном костюме; он не скрываясь оглядел Луизу. Та в ответ тоже задержала на нем взгляд. Затем повернулась к Коре:

– Изысканная публика, правда?

Кора кивнула. Она как раз думала о том, как странно, что этот театр, где мужчины в костюмах зажигают сигареты в мундштуках для дам в шелковых или расшитых бисером платьях, с длинными нитями бус и жемчугов, находится всего в трех десятках кварталов от приюта. В одном городе, даже на одной стороне Манхэттена – как это странно и невероятно. Между ними как будто целый океан.

– Так что, изысканная публика или нет? – Луиза явно ждала ответа.

– Конечно. – Кора почуяла неладное. Не похоже на Луизу – так настойчиво интересоваться ее мнением о чем бы то ни было.

– Гм, – улыбнулась Луиза, снова взявшись за бусы. – А между прочим, почти все женщины накрашены.

Кора поджала губы. Поймала. Когда они собирались, вышел спор о Луизиных румянах и помаде. Кора выстояла оборону и заставила Луизу все смыть. Луиза возражала, но Кора не поверила, что Майра разрешает ей краситься на манер шлюхи. Кора точно знала, что ярко накрашенные щеки и губы отличают женщин известного ремесла.

Однако теперь, оглядевшись, она увидела, что многие женщины (да что там, почти все!) щедро наложили тени на веки, подчеркнули глаза, подкрасили и покрыли блеском губы. Немало было и дам в юбках, едва доходивших до коленей. Конечно, по сравнению с полуголыми и размалеванными девчонками Зигфельда, которым они здесь аплодируют за свои деньги, дамы в фойе выглядели сущими монашками. Но в годы Кориной юности такие наряды были неприемлемы. Может, Луиза права? Может, правила меняются? Кора глянула на себя в зеркало с золотой рамой: длинное платье с высоким воротником, подколотые волосы, лицо без косметики. Выходя из квартиры, Кора полагала, что выглядит очень стильно в своем нарядном розовом платье с поясом, утягивающим (по возможности) талию. Но в фойе не оказалось ни одной молодой женщины в такой длинной юбке и с таким высоким воротником.

Может, она отстала от времени, мыслит провинциально, одевается старомодно. Может, она как те старухи, которые твердили ей и ее сверстницам, что они ведут себя нелепо, когда не дают покоя представителям и требуют от незнакомых людей на улице подписать петицию, добиваясь права голосовать.

Все же Коре не верилось, что устои и впрямь так хрупки. И куда заведет эта новая мода? Где пределы? Пройдет еще несколько лет, и что – все будут ходить с голыми бедрами и грудью, а которая не будет, та ханжа? Или женщины вообще перестанут одеваться? А что? Грим и белье, вполне достаточно. Главное – современно. И как отличить представительницу древнейшей профессии от приличной женщины, если все одеты одинаково?

Кора наклонилась к Луизе и шепотом произнесла:

– Даже если теперь и позволено краситься, мне все равно кажется, что это вульгарно. И многие со мной согласятся.

– Но вы же сказали, что они выглядят изы…

– Изысканно – значит богато. Но богатая или небогатая, а если женщина явно накрашена, то кажется, что она безрассудная. И всем это видно. Нарумяниться – это все равно что написать у себя на лбу: «Здрасьте, мужчины, а ну-ка все смотрите на меня».

– Разве плохо стремиться быть красивой?

– Луиза, тут дело не в красоте. Вот ты сейчас очень красива, личико свежее, чего еще надо? Ты без всякой косметики красивей любой из них.

– Это я знаю.

– А я именно о косметике. Когда женщина так сильно накрашена, она выглядит… – Кора заозиралась. – Доступной.

– Ну и что тут такого?

Кора отвернулась. Нет, ее больше не втянешь в дурацкие споры об очевидных вещах. Луизе просто хочется посражаться, поиграть с ней, как в мяч. Вот взять бы ее с собой на Пятнадцатую улицу и поставить против сестры Делорес – кто кого сборет? Вряд ли Луиза добьется большего, но забавно представить, какие искры полетят, если их столкнуть.

– Жаль, что у нас такие плохие места, – сказала Луиза.

Кора с благодарностью повернулась к ней. Ну надо же, нашла мирную тему!

– Это точно. Опора для балкона так мешает смотреть, все время приходится шею выкручивать, болит уже. Будем покупать билеты заранее. – Кора и не думала, что в будний день почти все билеты могут быть проданы, да еще в такой большой театр. – Ближе к сцене есть пустые места. Можем попробовать пересесть.

Луиза наморщила нос.

– А вдруг там кто-то сидит и вернется позже? Люди иногда приходят с антракта после начала представления. Очень неудобно получится. – Она сердито посмотрела на толпу. – Знаете, я кое-что придумала. Я сейчас.

Она уже пошла, но Кора схватила ее за локоть.

– Куда ты собралась?

Луиза оскорбленно глянула на Корину руку. Кора ее локтя не выпустила.

– Пойду поговорю с билетером, – злобно отчеканила Луиза. – Кора, он, скорее всего, мужского пола, это да. Но тут ваши хлопоты – мимо. Мы, во-первых, не в Уичите, соседей здесь нет. Здесь вообще нет знакомых, которые испортят мне репутацию в родном городе. Во-вторых, мы в театре, где куча народу, и вы, бдительная моя компаньонка, будете стоять в двадцати футах, так что изнасиловать меня, даже меня, будет непросто.

Она высвободила локоть.

– Три минуты.

– Я с тобой.

– Нет, – взгляд через плечо. – Иначе не сработает.

Кора видела двух билетеров, каждый у своего прохода. На обоих светло-серые пиджаки, белые рубашки, черные галстуки. Странным образом оба высокие и очень худые, но один не старше Луизы, другой – не моложе Коры. Луиза немного повыбирала между ними и наконец двинулась сквозь толпу к старшему. Подошла, сложила руки за спиной и стала извиваться всем телом. Кора видела, как билетер слегка наклонился, чтоб лучше ее расслышать. Он спокойно покачал головой. Тогда Луиза показала рукой в зал и тут же коснулась волос и голого плеча. Мужчина дотронулся до уха и снова помотал головой. Луиза встала на цыпочки (каблуки едва оторвались от пола) и взяла его за локоть, как бы для равновесия.

Кора ринулась вперед, задевая людей и извиняясь, не сводя сердитого взгляда с Луизиного затылка. Но не успела она преодолеть и полфойе, как Луиза развернулась и указала на нее билетеру. Тот кивнул и улыбнулся. Луиза радостно подбежала к Коре. Чистый ребенок. Наивная радость, искренняя улыбка, не заподозришь ни сильной воли, ни цинизма. Она удивительно легко меняла маски: то малышка, то зрелая женщина. Неужели билетер, представитель какой-никакой власти, разбудил в ней маленькую девочку? Или это она умело, привычно сыграла ребенка, не успел он и слова сказать?

– Луиза, – резко произнесла Кора.

– Кора! – Луиза еще улыбалась, но взгляд стал жестче. – Рада, что вы меня нашли. – Кора взяла ее под руку; Луиза через плечо что-то сказала билетеру. – А я уж думала, меня совсем с поводка спустили.

– Нам пойти домой? – отрубила Кора, волоча ее через фойе.

– Домой? – Луиза расширила глаза. – В квартиру? Или опять Канзасом пугаете?

– Хватит.

– Думаю, Канзас подождет. – Луиза наклонилась ближе. – Особенно если учесть, что мой новый друг сказал: когда люстры начнут гаснуть, мы можем пройти за ним в ложу.

Кора остановилась и посмотрела на Луизу с изумлением.

– Знаю, – пожала плечами Луиза. – Я бы тоже выбрала другие места. Мама говорит, ложа – это для тех, кто ходит в театр не на представление посмотреть, а себя показать. Но ложа лучше, чем задний ряд бельэтажа.

– Луиза. Ты с ним о чем-то договорилась?

– Фи, как вы могли. Я просто вежливо его попросила. Большинству мужчин только этого и надо.

Кора посмотрела на нее недоверчиво. Но что делать? Может быть, Луиза и вправду ничего плохого не совершила. Получила что хотела, без риска и расплаты. Бессмысленно ругать ее за то, что она уверена в себе, а билетер пошел навстречу. Может, это она, Кора, дремучая старуха, без конца шпыняет молодежь и во всем видит грех и скандал.

– Можете поблагодарить меня позже, – сказала Луиза, глядя на гаснущую люстру. – В следующий раз, когда захотите сидеть в партере, разрешите мне слегка накрасить губы.

Кора была не столько встревожена, сколько тихо возбуждена, будто выпила слишком много чая или съела слишком много сладкого; но ум работал четко, несмотря на полуденную жару. Уже двадцать минут она ждала под полосатым балдахином аптеки. Часы вместе с жемчужными серьгами и обручальным кольцом остались в квартире, но сквозь витрину она видела часы над кассой, рядом с Девой Марией и рекламой жвачки «Джуси фрут». Кора находилась в квартале от приюта. Через три минуты – пора.

Когда отводила Луизу, шел дождь; кудри под зонтом хоть и не промокли, но сильнее завились, выбились из шпилек и учинили восстание. В зеркале ванной Кора увидела беспорядок на голове и переделала прическу, закрутив пучок потуже, но некоторые кудряшки, пока она ехала в этом жутком метро, снова взялись за свое.

Еще взгляд на аптечные часы. Ровно полпервого Кора вышла из-под балдахина. Она всю ночь не спала, лежала в постели рядом с Луизой и обдумывала предстоящее. Если она ошиблась, если ей откроет сестра Делорес или другая монахиня, Кора скажет, что где-то забыла зонтик, вы его не находили? Она репетировала, подходя по Пятнадцатой к приюту и поднимаясь по ступенькам.

Дверь открыл рабочий в том же фартуке. Или в другом, но тоже чистом.

– Извиняйт, – недружелюбно сказал он. – Сестры на мессе. В это фремя каждый тень служба.

Кора отпрянула и чуть не свалилась с крыльца, но устояла. Немец. Накануне она не заметила – он очень мало говорил. Теперь услышала. В войну ставили такие водевили про кайзера: обычно какой-нибудь клоун бегал туда-сюда с накладными завитыми усами и вопил с акцентом и в конце получал тортом в лицо.

– Да-да, – сказала она. – А можно я опять подожду?

Он кивнул.

– Спасибо, – ответила она, улыбаясь мило, как девушка из кордебалета Зигфельда.

Он уступил ей дорогу. Ненамного выше Коры, но плечи широкие, руки мускулистые. Кора подождала, пока он запрет дверь. Наверху пели девочки, слышалось фортепьяно. Он провел ее по коридору, звеня ключами в кармане фартука. Кора шла за ним и видела его лысину, обрамленную коротко стриженными светлыми волосами.

– Как замечательно, что утром был дождь, правда? – сказала Кора. – Так освежает.

Он едва глянул через плечо, но кивнул. Она последовала за ним в кухню, оттуда в трапезную. Три стола из четырех чисты и пусты, как и в прошлый раз, четвертый, в дальнем углу, покрыт белой клеенкой и на нем стоит футовый ящик из красного дерева, а вокруг разложены инструменты и шурупы.

– Хотите фоды?

– Конечно! Очень хочу! Спасибо. – Она старательно улыбалась. – Вчера вы были так заботливы, и сегодня, разумеется, тоже. То есть, я хочу сказать, что предложили воды…

Он странно посмотрел на нее и отправился на кухню. Кора дотронулась до волос под кромкой шляпки. Наверное, она слишком быстро говорит. Может, он не очень понимает по-английски. Она посмотрела в окно и расстегнула перчатки. Какой смысл сейчас думать про Алана?

Алан не всегда думает о ней.

– Мое извинение за беспоряток. – Немец протянул ей стакан. – Тшиню кой-что.

– Спасибо вам огромное. – Кора прошла к дальнему столу, надеясь, что движется легко, как Луиза. Необязательно быть собой. Можно быть кем угодно. Она больше не увидит этого человека. – Интересный у вас беспорядок! А что это?

– Это, – ответил он, – было ратио.

Кора посмотрела на коробку. Теперь она заметила: у ящика снята передняя панель. Внутри виднелись черные провода и прозрачные трубки. Передняя панель с разбитой стеклянной шкалой лежала рядом. Кора узнала: та самая модель, которую Алан показывал ей в магазине перед отъездом. Он собирался выбрать между этой и другой моделью, пока Кора в Нью-Йорке. Ей, сказал он, понравится радио. Новая станция Уичиты пока передает только цены на урожай и прогноз погоды, но собираются добавить музыку и лекции: Коре будет интересно.

Она потрогала разбитую шкалу.

– А что с ним?

– Крузили на корабль, крузили с корабля. Уронили. – Он стоял рядом и смотрел на радио, скрестив руки на груди. – Приятель сказал про ратио, я пошел, забрал.

– Понятно… А вы хорошо умеете всё-всё чинить?

– Иногда полутшается. – Он снова глянул на нее. Глаза под очками маленькие и зеленые. Кора улыбнулась и дотронулась до своего плеча. Надела сегодня свое единственное платье с коротким рукавом.

– И что вы будете слушать?

Он опять странно посмотрел на нее. Лысина старила его – по крайней мере, издалека он казался старше. На самом деле они были примерно ровесники. Вокруг глаз всего лишь пара морщинок.

– Тевочкам. – Он ткнул в потолок. – Они будут.

– Как мило с вашей стороны!

Чего он так на меня смотрит, подумала Кора. Я же просто с ним беседую. Она глотнула воды. Все в порядке. Наверху монахини и дети. Если он ее неправильно понял, если он плохой человек, можно закричать.

– Фы нестешняя?

Она покачала головой:

– Я из Канзаса. – Помедлила. – Это в центре страны. На западе от Миссури.

– Я знайт, – улыбнулся он и показал на губы. – Ваш выговор, слышно.

Она кивнула и снова воззрилась на радио. Кто бы говорил про акцент и происхождение.

– А как они все поделят наушники, их же много? – спросила она. – По очереди придется слушать.

– Нет. Можно рог, как патефон. – Рог лежал рядом на клеенке. – Тогда можно слушайт вместе.

– Чудесно! – Она продолжала улыбаться. Трудно касаться волос, когда на голове шляпка, но Кора очень старалась. – Как это вам в голову пришло!

Он пожал плечами, глядя на нее сквозь очки:

– Вы сегодня прифетливей.

Кора с трудом удержала на лице улыбку. Может, в Нью-Йорке или в Германии это считается за откровенность, а не за грубость. Она поставила стакан на стол.

– Да, – осторожно сказала она, – я говорила с вами резковато. Я думала об этом и хочу извиниться. Я хотела сказать вам, что была не права, но я так расстроилась. Ну просто очень сильно.

Они встретились взглядами. Он кивнул:

– Нитшего страшно.

– Понимаете, я приехала издалека, из Канзаса, чтобы найти свои документы. Они хранятся где-то здесь, но сестры не дают мне посмотреть. – Она посмотрела на него исподлобья. – А я думаю, что сама могу решать. Я, в конце концов, взрослая, не так ли? – Она сглотнула, все пытаясь держать улыбку. Может быть, он не умен. В очках у него ученый вид, но он же простой разнорабочий. В любом случае, время на исходе. Долгие размышления – враг решительности. – Я подумала: вы с виду такой добрый… – Кора сложила руки за спиной. – …И, может быть, вы знаете, где держат эти документы, и… я подумала, может быть, вы пойдете навстречу?

Он почесал щетину на подбородке. Взгляд за очками непроницаемый. Он указал на нее, на себя:

– Вы… вы хотите делайт разврат?

Он улыбнулся – морщинки вокруг глаз. Кору бросило в жар. Она схватила перчатки и отпрянула.

– Вы думайт, я отшаявшись? – Он развел руками и оглядел себя – чистый комбинезон, стоптанные ботинки. – Если надо заплатить шенщине, чтоб она любезничайт, я найду профессионалку. Не рисковайт работой.

– Это возмутительное оскорбление. – Не глядя на него, Кора натягивала перчатку. Она будто обваливалась внутрь себя, внутрь своего тела, стремительно и тошнотворно.

Он снова фыркнул:

– Вы думайт, я долшен спасипо вам сказайт?

Кора была близка к обмороку. В глазах темнело. Все же она вскочила и хотела выбежать через кухню; лучше свалиться в обморок на улице, чем перед этим ужасным человеком, этим неотесанным Кайзером. Но почувствовала, что падает, и схватилась за край стола.

– Сядьте. – Он поддержал ее под локоть.

Кора замахала на него рукой и перчаткой сбила на пол очки.

– Да сядьте вы! – Он схватил ее за плечо. – А то упадайт.

– Не прикасайтесь ко мне.

– Ладно. – Он снова рассмеялся, и она поняла почему. Это было жестоко. Он и не собирался ее трогать.

В том-то и штука. Рабочий-иммигрант не хочет к ней прикасаться.

– Все нормально, – сказала Кора, хотя слезы так и лились из глаз. Она отвернулась, схватившись за скамью. Вторую перчатку где-то успела уронить.

– Я принесу фоды. Не вставайт, а то рухнуть. Погодите. Вам надо… наклоняйт фперед, голову между колени.

Она покачала головой. Нет, она не сможет. Она же в корсете. Непослушная прядь прилипла к потной шее.

– Вы меня не поняли, – сказала она, с трудом выговаривая слова. Надо, чтоб он понял. – Я просто хотела вежливо попросить. Вот и все. Я вежливо просила о том, что мне нужно.

Он принес воды. Кора взяла стакан. Он сел на дальнем конце скамейки. Очки снова на носу.

– Пейте.

Кора попыталась снять перчатку.

– Что вы делайт? – Он придвинулся ближе. – Та оставляйт ее. Пейте.

Кора выпила воду. Из носа текло. Но ничего, все будет в порядке. Дома, в настоящем мире, никто и никогда об этом не узнает. Можно выйти отсюда и начать улыбаться, будто ничего не случилось. Кому и знать, как не ей.

– Ладно, – сказал он. – Я помогайт.

Кора повернулась к нему:

– Что?

– Помогайт вам. Я знайт, где токументы. – Он покачал головой. – Не сегодня, уже поздно. Скоро придут. Потом, я вас впускайт.

Кора уставилась на него:

– Почему? Почему вы мне помогаете?

Он пожал плечами.

– Вы меня пожалели.

Он снова пожал плечами:

– Йа.

Кора подперла кулаками щеки и стала смотреть на свои практичные туфли. Ты довольна? Он тебе поможет. Ты добилась своего. Надо было сразу давить на жалость, это тебе обычно удается. А ты что думала? Что такая красавица? Или хотя бы очаровашка? Ты же не Луиза и никогда Луизой не была, даже в юности. Алан, зная все, тоже бы ее сейчас пожалел. Жалость – вот что она возбуждала в мужчинах. А еще, как ни странно, восхищение. Алан все время так говорил. Что он ею восхищается. Так восхищается.

– Вы как? – спросил рабочий.

Он облокотился на стол, положил ногу на ногу и выжидающе смотрел на Кору, но в его взгляде не было ни жестокости, ни осуждения – только теперь, успокоившись, Кора это заметила. Задумчивое такое лицо.

– Нормально, только очень стыдно, – сказала она, выпрямляясь. – Спасибо. На выходных я прийти не смогу. Но в понедельник приду, если можно.

Он улыбнулся ей; очки слегка дернулись.

 

Глава 10

Кора проснулась слишком рано, еще до рассвета, но было уже так жарко, что ночная рубашка взмокла. Субботнее утро, занятий у Луизы сегодня не будет, и, чтобы ее не будить, Кора, принимая ванну, закрыла за собой дверь. Немного полежала в воде с книжкой, иногда делая воду погорячее. Если Луиза проснется и ей что-то будет нужно – постучится, решила Кора.

Но когда она вылезла из ванны и надела халат, в комнате было пусто. В гостиной она нашла записку на страничке, вырванной из Луизиного журнала, – на рекламе мыла «Пальмолив», где невеста в белом призывала читательниц: «Пусть лицо сияет, как в день свадьбы!» Луиза зачеркнула эти слова и написала вместо них:

Доброе утро, Кора. С легким паром! Мне тоже очень нужно умыться, поэтому я спущусь в закусочную и умоюсь там. Заодно и позавтракаю.

Л.

P. S. Рвать и метать необязательно.

Кора нашла ее у стойки в закусочной. Луиза болтала с Флойдом Смизерсом, а тот развесил уши, навалившись на стойку и забыв других посетителей. Увидев Кору, Флойд резко выпрямился и переключился на курящую женщину с маленьким мальчиком. Кора присела на барный стул рядом с Луизой, тянувшей коктейль через соломинку. Непонятно, то ли девочка одевалась в спешке, то ли так было задумано. Под тонким платьем никакого белья, даже лифчика. Но черные волосы расчесаны и уложены.

– А, привет, – сказала Луиза, заметив Кору. Не выказала ни удовольствия, ни недовольства. Нагнулась и пригляделась к Кориным волосам. – Мокрые. Надеюсь, вам не пришлось бежать бегом.

– Так прохладнее. – Кора обмахнулась листом меню. Она не собиралась затевать новые бои. Перейти дорогу и самой позавтракать – это ничего страшного. – Спасибо, что оставила записку.

– Ой, вам понравилась смущенная невеста? Я так и подумала, что вам понравится. – Она кивнула Флойду, который вернулся принять заказ у Коры: – А я тут как раз беру бесплатные уроки дикции у моего ученого друга. Представляете, стоит тут за стойкой, а сам, между прочим, учится в университете Колумбии!

Кора настороженно улыбнулась Флойду:

– Да, что-то такое слышала.

Флойд, не глядя ей в лицо, уткнулся в блокнот. Все равно пытается ухаживать за Луизой. Молодой парень, природа берет свое. Что Луизе пятнадцать лет, ему безразлично, нечего и ждать понимания. Это забота Коры.

Флойд поблагодарил за заказ, но больше ничего не сказал. Похоже, урок дикции окончен. Кора дождалась, пока Флойд отойдет, и сказала Луизе:

– Если и впрямь хочешь исправить дикцию, скажи родителям, они оплатят настоящие уроки.

Луиза мотнула головой:

– После этих уроков люди говорят, как будто англичан пародируют. Это полезней. – Она кивнула на Флойда, который завел с маленьким мальчиком интереснейший спор об оладьях. – У него чистое, правильное американское произношение. И он сказал, что ему совсем не трудно мне помочь.

– Подумать только. – Кора заглянула в Луизин стакан. – Шоколадный коктейль?

Луиза поморщилась, однако жадно втянула в себя еще глоток.

– Да, знаю. – Она промокнула губы салфеткой. – Вы правы. Надо следить за собой, а то разжирею.

– Я не об этом.

Луиза отодвинула стакан подальше.

– Да нет, вы правы. Надо держать форму. В конце курса они выберут только несколько человек, а может, и никого. Мама считает, что у меня неплохие шансы, но если буду жирной, меня точно не возьмут.

Коре хотелось закатить глаза. Впрочем, Луиза хоть и мала ростом, но не такая тоненькая, как модели в нынешних журналах. И модели, и актрисы теперь такие тощие, не только в талии, как девушки Гибсона, но и в бедрах, а груди у большинства и вовсе нет. Выкинули корсеты, провозгласили свободу, зато есть им теперь нельзя.

– Это глупо, – заявила Кора, снимая перчатки. – У тебя прекрасная фигура. Просто молочный коктейль – это не завтрак. Я могу с тобой поделиться яичницей и тостом. – Кора похлопала Луизу по руке. Она только сейчас поняла, что девочка надеется остаться в «Денишоне» и вообще не собирается возвращаться в Уичиту. Да и Майра ждет от нее того же. – Ты же сегодня не танцуешь, – добавила она. – Это наши первые выходные. Что будешь делать?

– Делать? – нахмурилась Луиза.

– Ну да, чем займемся? Наверно, тебе хочется посмотреть город, а то ты видела только Бродвей и этот ваш подвал. Я заглянула в путеводитель – тут совсем недалеко мемориал Гранта. Говорят, впечатляет. А можно сходить в Музей естествознания. И еще надо будет выбрать время и посмотреть на статую Свободы.

Луиза застонала.

– Простите, но я не собираюсь тут разыгрывать туристку из прерий. Давайте вы все это осмотрите, пока я в классе? – Она в недоумении повернулась к Коре: – Вы сами-то что делаете, пока я занимаюсь?

Кора не знала, что ответить. Рассказывать про приют не стоит. Слишком интимная вещь, слишком болезненная. Еще смеяться будет, а этого Кора не вынесет.

– Просто отдыхаю. Лежу в ванне, читаю.

Луиза подбоченилась.

– Чудесно. Вот и я тоже буду отдыхать. В жизни так мышцы не болели. Пойду сейчас домой и сосну. Потом еще маме надо письмо написать. И мы же, – вспомнила она, – идем сегодня на представление. Вы достали билеты?

– В партер, – хмуро сказала Кора. – Театр аж на Шестьдесят третьей улице. Интересно, почему так далеко?

Луиза пожала плечами, снова придвинула коктейль и глотнула через соломинку. Флойд поставил перед Корой яичницу с тостом и очень деловито осведомился, что еще она желает заказать.

– Пожалуйста, вторую тарелку и приборы.

Он молча принес то и другое, бросил на Луизу томный взгляд и отбыл. Кора поделилась своей едой с Луизой.

– Ешь. Я понимаю, сегодня ты хочешь отдохнуть. А завтра… я нашла тут недалеко красивую пресвитерианскую церковь, – бодро заметила Кора. – Можно сходить.

Если Луиза и обрадовалась, то не подала виду.

– Церковь? – Жуя, она прикрыла губы ладонью. – А я и не знала, что вы религиозны.

Кора улыбнулась. Она не была прилежной прихожанкой. Они с Аланом все время пропускали службы, особенно теперь, когда мальчики уехали. Так что она старалась в основном для Луизы. Впрочем, ей тоже хотелось сходить; такая неделька выдалась, что хочется чего-то домашнего, привычного ритуала, который она знает и понимает.

– Я думала, признаться, что религиозна ты, – сказала она Луизе. – В Уичите ты любила ходить в воскресную школу, так?

Луиза положила вилку. Она явно сильно разозлилась. Черные глаза впились в Корины.

– Вы откуда знаете?

Кора не знала, что сказать.

– Мама вам донесла?

– Нет… просто слышала…

– Вы, значит, слышали, – припечатала Луиза, подняв голову. – И кто же вам поведал эту пикантную подробность?

– Луиза, я…

– Кто?

– Мы подруги с Эффи Винсент, – промямлила Кора. – Ее муж преподает в воскресной школе.

Полуправда; выпущено одно звено – Виола. Коре не хотелось говорить «от моей подруги, которая дружит с женой учителя воскресной школы». Слишком запутанно, будто они нарочно собирались, чтобы это обсудить. И Кора действительно знакома с Эффи Винсент. Славная женщина, ни о ком дурного слова не скажет.

– Мы подруги, – повторила она.

– Да ну? – Луиза холодно ее оглядела. Они говорили тихо; звон вилок по тарелкам и звяканье колокольчика у дверей. – И что еще вам сказала Эффи Винсент?

– Ничего. Только то, что ты любишь ходить в воскресную школу. Это не сплетня, Луиза. Люди говорят о тебе хорошее. Не понимаю, чего ты расстроилась.

Коре захотелось похлопать ее по плечу, мол, я ничего плохого не имею в виду. Но что-то подсказало ей: не стоит. Прикидывается? Или это пресловутые подростковые перепады настроения? Ее мальчики никогда такими не были; не делали из мухи слона. Эрл в плохие дни отдалялся и отмалчивался, но чтобы так злиться или устраивать допрос в ответ на невиннейшее замечание…

Луиза оттолкнула тарелку.

– Я не расстроена. – Она с жалостью улыбнулась Коре, точно как своему отцу на вокзале. – Я поражаюсь, что вы, такие приличные дамы, суете нос не в свои дела. Просто удивительно, как вы много знаете.

Мюзик-холл на Шестьдесят третьей улице недаром находился так далеко от театрального района: у него не было ничего общего с пышным великолепием «Нового Амстердама». Старый лекционный зал с небольшой оркестровой ямой, обивка на креслах партера порвана. Кора с Луизой пришли одними из первых, в театре было еще так тихо, что слышно было, как где-то за кулисами не умолкая трезвонит телефон. Но Луиза поклялась, что «Шаффл» – хит сезона и что в обзоре написано – никакого грубого юмора и вульгарных выражений. Действительно, зал наполнялся приличного вида людьми; Кора успокоилась и вынула из ридикюля книжку. Поговорить все равно бы не вышло: Луиза, усевшись, сразу достала своего Шопенгауэра.

Вдруг кто-то тронул Кору за плечо. Она подняла глаза: мужчина в тройке, высокий. Цветной.

– Простите.

За ним женщина, тоже цветная, в кисейном платье и жемчугах.

Кора неуверенно воззрилась на них. Похоже, что-то не так.

– Кора. – Луиза уже встала, рассмеялась и потянула Кору за руку. – Им надо пройти.

Кора оглядела ряды. Перед ними, ближе к сцене, в первых рядах партера сидело еще по меньшей мере четверо цветных.

– А, да, конечно! – Она вскочила. Сиденье за ней захлопнулось. – Простите! – Она уступила чете дорогу, прижавшись к спинкам сидений. Потом медленно, озираясь, села. Что здесь происходит? Может, это какая-то акция протеста или провокация. Несколько лет назад в Уичите группа цветных парней попыталась занять места в первом ряду партера в театре, но их сразу арестовали.

А здесь никто не обращал внимания, ни белые, ни цветные.

Кора заглянула в программку. Картинка на обложке безобидная – мужские и женские ноги, друг за другом, а все, что выше, закрыто названием мюзикла. В программке обнаружился список исполнителей и имена персонажей. Синкопирующая Сирень. Радостная Ромашка. Джазовый Дурман. Кора сглотнула и тронула Луизу за плечо.

– Луиза, – прошептала она. – Что это за мюзикл? Куда ты меня привела?

Луиза нехотя оторвалась от Шопенгауэра, будто не понимая, в чем вопрос, будто все нормально, и это просто сводило с ума, потому что, разумеется, цветные в первом ряду театра – это нечто из ряда вон, даже для Нью-Йорка. В «Новом Амстердаме» цветные сидели на балконе, как и во всех театрах, где Коре приходилось бывать. Насколько ей было известно, в партере они не сидели нигде, ни в каком штате.

– Говорят, это очень хороший мюзикл, – сказала Луиза, возвращаясь к книге. Она обвела рукой передние сиденья. – Очень, судя по всему, популярный.

Кора посмотрела в зал, потом в программку. Особенно ее нервировал персонаж по имени Джазовый Дурман. Это что же, джазовое варьете? Где все сидят вперемешку? Хороша компаньонка: привела сюда Луизу и ждет, когда начнут играть. Год назад была статья в «Женском домашнем журнале»: там предупреждали, что это новое безумие, джаз, – настоящая угроза для молодежи, потому что джазовая музыка ведет к примитивным формам танца, которые будят в человеке животное. Даже просто слушать джаз вредно, доказывала статья: дикарские ритмы и завывание саксофонов обостряют чувственность и могут загипнотизировать юных. Виола, например, строго-настрого запретила дочерям слушать джаз.

– Луиза. Мы должны уйти.

– Я никуда не пойду. – Она даже глаз не подняла.

Кора хотела настоять, но тут рядом с ней уселась цветная женщина со стрижкой «марсельская волна»; сдержанно, мельком улыбнулась Коре и воззрилась на сцену. С ней пришел худенький парнишка лет двенадцати, тоже цветной; он скатал программку в трубочку и приставил к глазу, словно телескоп. Корино сердце так и бухало; она сложила программку пополам и еще раз пополам. Теперь уже нельзя уйти, это значило бы, что им не нравятся соседи, что их оскорбляет такое соседство, а дело ведь совершенно не в том. Кора была не против цветных. Она, например, очень любила Деллу, всегда хвалила ее стряпню и уборку. В прошлом году уговорила Алана поднять Делле жалованье, а когда та отпрашивалась побыть с детьми, всегда шла навстречу.

Но сидеть в театре рядом с цветными… такого Кора и помыслить не могла. В ее картине мира цветные, если только не занимались подстрекательством и коммунизмом, предпочитали кучковаться на балконе, а большинство и вообще не интересовалось театром.

Едва она успокоилась, в яму вышел оркестр. Кора чуть не ахнула. Музыканты были цветными все до единого. Не белые в гриме. Настоящие. Как на подбор. Кора раскрыла рот. В Канзасе она видела цветных пианистов на шоу менестрелей, они ухмылялись и кривлялись, и лица у них были дополнительно подкрашены гримом или жженой пробкой. Но тут явно совсем другое. Невиданное дело: цветные скрипачи, гобоисты, саксофонисты, и – внимание! – цветной дирижер, абсолютно спокойный и расслабленный, в костюме-тройке и начищенных ботинках. Кора покосилась на кресло слева. Луиза. Уж она-то, конечно, знала, что это не обычное представление. И уговорила Кору купить билеты. Это шутка такая? Ей кажется, это уморительно смешно – притащить домохозяйку из Канзаса на такой безумный мюзикл?

Кора не знала, что не одна она в смятении. Хотя зрители вокруг делали вид, что к такому привычны, большинство ньюйоркцев изумленно разинули рот не хуже Коры. «Шаффл» поставили в 1921 году, и до него никто не верил, что белый зритель будет платить за представление, в котором все – режиссер, актеры, дирижер и музыканты – цветные. Другого зала продюсеры не нашли, но этот неизменно наполнялся восхищенными, очарованными, аплодирующими людьми обеих рас, и очарование это длилось больше пятисот вечеров.

Мюзикл вошел в историю – вернее, в самые разные истории. Лет через пятьдесят Корин крестник – зубной врач, который родился в Уичите в то самое лето, когда Кора была с Луизой в Нью-Йорке, а в двадцать лет сражался под началом генерала Эйзенхауэра в Северной Африке во Вторую мировую, – обнаружит, что его старушка-крестная видела «Шаффл» на Бродвее в 1922 году, и спросит ее: помнишь красивую афроамериканочку, настоящую звезду того мюзикла, знаменитую впоследствии Жозефин Бейкер, роскошнейшую женщину мира, которая будет безумно популярна в оккупированной Франции, так что даже нацисты побоятся ее тронуть; ту самую девчонку, которая станет Бронзовой Венерой, Черной Жемчужиной или просто Ла Бейкер, как ее называли, когда она играла для союзников; она ввела юного крестного сына Коры в такой маниакальный экстаз, что, вернувшись домой с войны, он прочел все, что выходило о ней в печати, как будто это поможет ему в случае, если она вдруг решит вернуться из Франции в Америку, и однажды (ну а вдруг!) посетит Уичиту, и у нее (почему нет?!) заболит зуб, и она обратится к нему, и он тогда бросит жену и объяснится в любви Жозефин.

Нет, разочаровала его Кора, мне очень жаль, но я ее не помню. Крестник на мгновение опечалился, но тут же хлопнул себя по лбу: а, да, конечно! – Жозефин Бейкер прослушивалась для «Шаффла», но вначале ее отвергли, сказали, что слишком тоща и черна для сцены. Дали ей работу за кулисами, она была костюмершей, помогала звездам переодеваться, а сама уже знала наизусть все роли. Месяц спустя, когда ушла одна девчонка из кордебалета, Жозефин Бейкер заняла ее место совершенно естественно, как и должно было случиться, ведь она родилась, чтобы стать легендой, и тогда-то уж она всем им показала. Но в тот вечер, когда Кора и Луиза пошли на «Шаффл», Жозефин Бейкер, Луизина сверстница, работала за кулисами и одевала актеров, невидимая, как еще не раскрывшийся бутон.

Чем же это веяло в том июле? Такие таланты, такие стремления, такая жажда приключений – и так близко, что и Кора почувствовала. Ибо даже спустя долгие годы она будет помнить, как в тот теплый вечер на Шестьдесят третьей ей поначалу было не по себе, а потом вдруг стало хорошо, она перестала молча злиться на Луизу и увлеклась; и ноги, стиснутые туфлями, пошли постукивать в ритм синкопам, и глаза наполнились слезами в конце медленной баллады «Любовь найдет дорогу». Кора была изумлена. Ей не приходилось видеть любви цветных, ей казалось, что это странно и глупо, но к концу песни что-то изменилось. Коре будет семьдесят с небольшим, когда группа молодых афроамериканцев в Уичите засядет за стойкой «Докум Драгз» и будет сидеть с открытия до закрытия в ожидании, когда их обслужат. Их будут ругать, им будут угрожать, они будут скучать, они просидят так целый месяц, и в конце концов владельцу «Докума» надоест, что они распугивают его клиентов, он сдастся и обслужит протестующих. И тогда многим белым в Уичите покажется, что это кошмар, потому что, если «Докум» начал обслуживать цветных, они же теперь всюду попрут. И Кора честно признается себе, что она не возмутилась только потому, что вечером 1922 года сидела между Луизой и чернокожей женщиной с «марсельской волной» и видела, как черный дирижер управляет черным оркестром, как черные мужчины и женщины танцуют, разговаривают и поют «Я без ума от Гарри», как черные и белые зрители им аплодируют – и ничего. Да, хотя Кора тогда пришла в театр со своими заботами и горестями, она прекрасно провела вечер, – и в этом она будет убеждать перепуганных дам своего круга, причем некоторые в 1958 году окажутся значительно моложе ее. Интеграция в барах, скажет Кора, и даже в школах и театрах – это не конец цивилизации. Все будет хорошо, скажет она подругам, вспоминая тот вечер в Нью-Йорке. Честное слово. А может, даже лучше.

Этим пониманием она будет обязана своей поездке в Нью-Йорк; в сущности – Луизе. Вот что получается, когда проводишь время с молодежью, – это и вознаграждает за все обиды. Пусть молодость раздражает, и пугает, и унижает вас, и оскорбляет, и ранит своими острыми краями. Зато она тащит вас вперед, несмотря на ваши протесты, попреки и попытки вырваться, бросает вас в будущее, как в воду, и вы плывете вперед.

На следующий день, когда Луиза лежала в ванне, Коре попалась на глаза почтовая открытка. Кора не собиралась читать. Никогда ничего не разнюхивала у сыновей, даже если очень хотелось; научилась не рыться в вещах Алана. Но открытка упала с письменного стола на пол, а Кора, подметая, наклонилась за ней и зацепилась взглядом за собственное имя, написанное Луизиным мелким, но разборчивым почерком.

…Кора Карлайл – невероятная зануда и деревенщина. У нее богатенький муж-красавчик, что совершенно нелепо. Хоть бы она уже свалилась наконец в Гудзон, или ее трамваем переехало бы, что ли, – так ведь нет, она каждый день…

Кора положила открытку на стол вверх картинкой: Чарли Чаплин. Посмотрела на желтые стены, на портрет сиамского кота. Неважно. Все хорошо. Какое ей дело, что думает о ней пятнадцатилетняя снобка? В конце концов, Кора сама виновата, что прочитала эти строчки. Она сложила руки на груди и посмотрела на открытку. Кому это она – маме, что ли? Если так, это ужасно жестоко. Кора обошла вокруг стола, затем еще разок, затем приподняла уголок открытки, прочла:

Милый мой, любимый Тео,

и положила открытку на место. Тео – это брат. Не старший, с которым Луиза дралась, а младший, который хотел играть в бадминтон сам с собой. Неважно. Если бы Луиза написала то же самое Майре – тогда что? Да ничего. Не смотреть же другие открытки. Подумаешь. И она отошла от стола.

На кухне налила себе стакан молока. Медленно попивала его, слушая капель тающих льдинок в леднике: кап, кап, кап. За стеной Луиза спустила воду в ванной, мурлыча под нос песенку «Разве нам не весело?» Кора поставила стакан и побарабанила пальцами по кухонной плите. Зануда и деревенщина – это не ново. Луизин тон, ее взгляды на Кору – о том же; девочка вполне честна. Другое задело Кору, просто ранило в самое сердце: жестокие, но проницательные слова об Алане, о том, что они не ровня. Жаль, Кора не знала Луизу в то лето, когда выходила замуж. Ей бы пригодилась Луизина беспощадная прямота.

Луиза вошла в кухню в розовом халате, с мокрыми волосами, зализанными назад. Лоб у нее оказался широкий, выпуклый, прямо-таки выступал вперед. Без челки она была не так красива. Все равно молода и симпатична, но не безмерно.

– Господи, как приятно полежать в ванне. – Она помотала головой туда-сюда. – Вылезла, три минуты прошло, и я уже вспотела. Хорошо бы театр набили льдом!

Кора кивнула и отхлебнула еще молока.

– Что случилось?

– Ничего, – улыбнулась ей Кора. – Ты права. Сегодня, кажется, еще жарче.

Луиза потянулась, всласть зевнула и заговорила о «Времени цветения» и что хорошо бы оно оправдало похвалы критиков. Кора прислонилась к плите и слушала Луизу, изображая добродушный интерес. Нет смысла заговаривать об открытке, о том, что Луиза написала про Алана. И никогда не будет смысла. Обида осталась, тяжесть на сердце и в мыслях не исчезала, но Кора не подавала виду, и Луиза ей, конечно, верила. Девочка говорит, что ненавидит фальшивые улыбки, но Кора знает, как они порой необходимы. Она давным-давно научилась улыбаться убедительно.

 

Глава 11

Вчера мистер Алан Карлайл из Уичиты и мисс Кора Кауфман из Макферсона были соединены брачным союзом под сенью белых роз и гвоздик у лодочной станции парка «Риверсайд» пастором Первой пресвитерианской церкви Джоном Харсеном. Церемония продолжилась пышным праздником в отеле «Итон», где собралось более сотни гостей. Были поданы щедрые порции ростбифа, крокеты из батата, различные сорта сыров, фруктов и овощей и многоярусный свадебный торт. Небольшой оркестр аккомпанировал грациозному свадебному вальсу счастливой четы, к которому вскоре присоединились члены семьи и друзья.

«Светские новости», «Орел Уичиты», 7 июня 1903 г.

Невеста была прелестна в белом батистовом платье с высоким воротником и клиновидной вставкой из узорного кружева и жатой ткани. Волосы ее были уложены в высокий помпадур, украшенный свежими цветами апельсина – подарок мисс Хэрриэт Карлайл, ее новой золовки и свидетельницы на свадьбе. Высокий, элегантный жених был в приличествующем случаю черном костюме, в полосатом аскотском галстуке с серебряной булавкой.

Мистер Карлайл, процветающий адвокат, пользуется заслуженной доброй славой в Уичите, и незамужние леди нашего города давно обсуждали, кому же он наконец отдаст предпочтение. По всеобщему признанию, мистер Карлайл влюблен в свою молодую невесту, весьма достойную молодую леди приятного нрава, недавно осиротевшую в результате трагического случая на ферме. Новобрачная миссис Карлайл уже завела много друзей в своем новом кругу.

Кора была весьма признательна репортеру за то, что он умолчал о самом неприятном моменте торжества. Реймонд Уокер, батрак, ставший адвокатом, иногда перекидывался с Аланом в карты. На помолвку он не явился, зато на свадебном пиру, позабыв, что уже пьян, или наплевав на это, встал и попытался произнести первый тост. Уокер был ниже Коры, но широк в плечах, с огненно-рыжей шевелюрой и драматическим баритоном; заметный мужчина. Когда он встал и заговорил о дружбе и любви, к нему обернулись даже официанты.

– Алан! – проревел он, поднимая стакан лимонада. – Какой ты хороший, добрый человек!

Это заявление вызвало общие аплодисменты. Гости подняли бокалы с лимонадом и одобрительно закричали, а Кора рассмеялась и кивнула. Но тут Реймонд Уокер, не садясь, поставил лимонад на стол, нахально вытащил из внутреннего кармана серебряную флягу и громко, с наслаждением из нее отхлебнул. Кора глянула на Алана: тот в отчаянии смотрел на Реймонда Уокера и мелко, почти незаметно тряс головой.

– Некоторые женятся по любви, – продолжал Реймонд, озирая стол затуманенными глазами. – Но ты, Алан, показал нам, что подлинная пристойность и настоящая благотворительность начинаются дома.

Алан встал. Но два его дяди и двоюродный брат уже свирепо бросились к Реймонду. Кто-то поинтересовался, не стоит ли отобрать флягу; кто-то другой ответил: «Да нет, просто уведите его». Реймонд Уокер оттолкнул их и заявил, что уйдет сам. Шатаясь, он вышел из залы, расправив могучие плечи, провожаемый общими неодобрительными взглядами. Ошеломленная Кора смотрела в тарелку. Цветок апельсина свалился с прически прямо на ростбиф.

Он просто пьяница, сказала себе она. И он не прав. Это не благотворительность – Алан любит ее, он ее любит так же сильно, как и она его. Он столько раз это говорил, и так искренне, с такой надеждой и добротой в глазах. Он говорил: это мне повезло. Я искал тебя всю жизнь.

Как только дверь за Реймондом Уокером закрылась, встал отец Алана, поднял свой лимонад и объявил Алану, который так и не сел, что он и мать счастливы принять в свою семью такую прелестную женщину, они гордятся Аланом и желают новобрачным кучу детей и много счастливых лет совместной жизни. Отец подошел к Алану и пожал ему руку, под громкие аплодисменты обнял, и все стало так, будто жуткой выходки Реймонда и не было. Алан снова сел, взял Кору за руку, и она с удивлением заметила на его глазах слезы. Унижение испарилось. Она была растрогана: как много значат для Алана слова отца.

Единственный совет по части секса Кора получила от миссис Линдквист. За несколько недель до свадьбы та сообщила: не хочу тебя пугать, миленькая, но мужчина – раб своего тела. Да. И это тело хочет женщину так сильно, что может получиться слишком много детей. Чтоб жизнь в семье была счастливая, продолжала миссис Линдквист, надо и утолять его жажду, и укрощать ее, потому что уж очень она могучая, и муж, будь он трижды джентльменом, не всегда думает головой.

– Вот если ты собаку кормишь или лошадь, – добавила она, разбивая яйцо о край миски, – ты же их досыта кормишь, но не перекармливаешь, ясно?

Кора не испугалась. Ее даже обрадовало, что хоть в этом она получит власть над Аланом. Нет, она не будет его обделять, не будет, как выразилась миссис Линдквист, морить своего красивого мужа голодом. И тем не менее… Он ведь старше, и образованнее, и привычнее к обществу, и богаче, и городской; речь Коры, спасибо Тарбеллу и семье Алана, стала правильней, но все же Кора чувствовала себя неровней мужу, особенно на публике. Однако, если миссис Линдквист права, когда дойдет до интимной стороны брака, хоть Кора и неопытна, Алан будет у ее ног.

И действительно: в первые брачные ночи ее изысканный, воспитанный Алан превращался в одержимого. На ней он переставал быть ласковым и нежным, руки стискивали подушку над ее плечами, словно для того, чтобы не причинить боль жене. Если бы не мятный запах его лосьона, она не узнала бы того, кто днем со смехом жаловался на ленивых судейских клерков, учил ее играть в шахматы и гулял с ней под руку по Даглас-авеню. Здесь, в своей комнате, она его не видела. Он приходил, когда темнело, и не приносил лампы – спасибо ему за это. При свете было бы видно ее лицо, а каким оно должно быть: терпеливым? решительным? Кора не знала. Она видела, как спариваются животные на ферме, и механика секса была ей знакома, но как она – женщина и человек – должна себя вести, было неизвестно. Вряд ли Алан девственник, ведь он был не юн, и Кора беспокоилась, что в своем невежестве сделает что-нибудь неслыханное, стыдное. Даже в темноте она сомневалась: надо ли лежать смирно или можно поддаться желанию и обхватить его руками и ногами? Коре не хотелось показаться слишком развратной. Но она не могла притвориться равнодушной, ибо и тело ее, и душа взывали о продолжении, и ей чего-то не хватало, когда он с тихим криком обрушивался на нее и все кончалось. Неизвестно, что он подумает, если ему сказать.

А потом Алан тянулся через постель и брал Кору за руку, и спрашивал: как ты? – будто он ей навредил, и Кора этого не понимала: ведь она его жена. Еще до свадьбы она сказала ему, как она хочет ребенка и совсем не хочет ждать и что ей очень нужен кто-то родной, кровный, пусть совсем маленький. Нет, она не чувствовала, что Алан навредил ей, наоборот, даже теперь, когда он держал ее руку в своей, когда он уже влил в нее свое семя, ей хотелось подлезть поближе, погладить ладонью его тело, прижаться щекой к его теплой груди.

Но вдруг Алан подумает, что это странно или неприлично.

– Кора, милая? Ты как?

– Все хорошо, – и она сжимала его руку, потому что не могла сказать больше.

Роды двойни Кору чуть не убили. До срока оставалось три недели, когда она проснулась с дикой болью в животе, будто кто-то воткнул кирку, а рот и горло так пересохли, что она не сразу смогла закричать. А когда смогла, кирка сдвинулась и чуть не разрубила ее надвое, но на пороге появился Алан, еще в пижаме, и рот у него раскрылся при виде ее. Позже он рассказал, что она была совсем белая, даже губы, бледная как смерть, и корчилась, словно в агонии.

К счастью, у них был телефон. У большинства не было. Им он спас жизнь, и врач сказал, что эти минуты решили дело: Кора могла истечь кровью. Алан позвонил и снова прибежал к ней с водой и мокрой тряпкой, в которую она вцепилась зубами. В глазах все меркло и расплывалось, но Кора слышала, как Алан кричит: не уходи! – и это пугало ее. Алан поцеловал ее в лоб, царапнув щеку утренней щетиной, и шепнул: прости. Он все твердил: прости меня, прости. Кора разозлилась, несмотря на кирку в животе. Он ничего плохого не сделал. Он исполнял супружеский долг. Не его вина, что тело ей изменило. Что-то у нее внутри устроено неправильно, скорее всего, с рождения. Рожать детей в муках – проклятие Евы, участь всех женщин, которую им по силам вынести, но с ней происходило что-то похуже.

Приехал доктор и спросил Кору, не страдала ли ее мать от токсемии. А сестра, тетя? Детей трудно рожали? Бывали тромбы?

Кора сжала руку Алана, впилась ногтями ему в ладонь.

– Она не знает, – пояснил Алан доктору и добавил суровее: – Не мучайте ее лишними вопросами.

Кора так и не поняла, как ей удалось выжить. Она еле дышала, но все же тужилась, доктор и акушерка заставляли, хотя она сказала им про кирку, и визжала, и умоляла их прекратить боль. Отслойка плаценты, сказал доктор, надо скорей вытащить ребенка. Усыпить вас хлороформом нельзя. Вы должны родить сами, только это спасет и ребенка, и вас.

Алану запретили входить. Кора не помнит, когда он ушел и сколько времени отсутствовал. Позже он сказал Коре, что услышал первый громкий крик Говарда из гостиной, стоя на коленях, прижавшись лбом к подлокотнику дивана. Кора тоже слышала, как закричал Говард. А вот как Эрл – уже нет: она была так обескровлена, что поминутно впадала в забытье. И даже когда что-то слышала, не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Зато кирка исчезла, стало покойно. Сильно хотелось пить, но еще больше – спать, несмотря на то что она услышала крик своего ребенка, – она смертельно устала и боялась, что опять вонзится кирка. «Уходит», – тихо сказал доктор, и Кора услышала, но ей все равно хотелось только покоя, не бороться, покориться природе, положить голову на зерно. Но чьи-то руки трясли ее, будили. Это мама Кауфман: «Не вдыхай, здесь яд. Кора, доченька! Ты его не видишь, не чуешь, и он тебя убивает». Оба стояли рядом и трясли, и будили, незримые, и толкали ее к лестнице – вон из зернохранилища, вверх. «Поднимайся! – бесцеремонно пихает ее мистер Кауфман. – Сейчас же поднимайся». Она не могла обернуться и поневоле все смотрела и смотрела в синее небо над колодцем зернохранилища, ей так хотелось туда, но они незримо стояли у нее за спиной и приказывали лезть вверх сквозь эту толщу по скользким ступеням, и жить, и стать счастливой женщиной, хорошей мамой, которой она обязательно будет, – они всегда знали.

К ним и раньше приходила стирать старая шведка, но когда родились близнецы, Алан попросил Хельгу заниматься домом и стряпать каждый день. Первые месяцы Кора по настоянию доктора провела в постели; справа и слева по люльке, чтоб кормить по первому требованию. Кора была слаба, но свекровь настояла: никаких кормилиц, они все иммигрантки, нагулявшие брюхо невесть от кого, – так она выразилась, – а вдруг младенцы всосут вместе с молоком их пороки. Когда миссис Карлайл-старшая говорила подобные вещи, Кора думала: она что, забыла, что я и сама невесть от кого? Свекровь всегда была к ней добра и никогда не поминала, что Кора могла быть незаконнорожденной. Но она помнила, и Кора это знала.

Итак, хотя Кора еще не могла спуститься по лестнице, она принялась усердно доказывать, что вполне способна кормить и нянчить двух прожорливых мальчиков; похоже, они злились, что им пришлось вылезти из утробы раньше времени, были худенькие и все время требовали молока. Она пела им: «Черноволосая любовь моя», удивляясь, как Говард крепко вцепляется в грудь и какие у него русые волосы и как сильно Эрл своими серьезными глазами похож на Алана. Двойня. Несмотря на усталость, она смеялась этой неожиданности. В семье Алана никогда не рождались двойни. Наверно, ее наследство.

Алан делал покупки. Почти каждый день по дороге с работы он заходил в бакалейную лавку, и в пекарню, и к зеленщику, и покупал все, что требовалось Хельге, чтобы приготовить то, чего хотелось Коре. Часто приносил богатую железом и полезную для крови говяжью печень, хоть Кора ее и не любила. Давал ей романы и даже соорудил подставку для книг, чтоб она могла читать во время кормлений. Притащил фонограф и покупал Коре и малышам пластинки. Носил Коре обед и сидел за столиком в углу с мальчиками на руках, чтобы она могла поесть. Отцовство ему шло. Он сиял от счастья, улыбался детям, а если кто-нибудь плакал, носил малыша по комнате и бархатным голосом терпеливо уговаривал: будь хорошим мальчиком, маме нелегко пришлось, дай ей отдохнуть.

Наконец Кора смогла спускаться с лестницы без головокружения, и они с Аланом снова начали обедать в столовой, а близнецов оставляли спать наверху. Алан предложил поплотнее закрывать дверь спальни, чтобы Кора не срывалась к детям по первому писку. Коре понравилось, что он так настойчиво стремился побыть с ней вдвоем; что старался развлекать ее рассказами о склоках секретарей или вечно враждующих судьях. Но диалог не клеился: ее день состоял из повторяющегося цикла – сон, еда, кормление, смена пеленок, – из этого особо не вынесешь анекдотов и забавных наблюдений. Она могла спросить его о том, что прочитала в газете: ты слышал, сгорел завод по производству льда? И что, на новый правда нужно двадцать пять тысяч долларов? А ты слышал, Генри Форд изобрел автомобиль, который сможет ездить со скоростью девяносто миль в час? Она заранее обдумывала темы разговора, не желая наскучить мужу, но когда Алан принимался их обсуждать, усталый мозг отключался от разговора. Даже сквозь закрытую дверь ей было слышно, если один или оба младенца начинали хныкать; молоко капало, платье намокало, она уже не слышала, что говорит Алан.

Ей было жаль его. Почти до конца беременности они вместе выезжали на вечера и танцы. Теперь она казалась себе уродкой: тело все еще не влезало в корсет, грудь набухла молоком. Да и не хотелось надолго уходить от малышей. Но и к себе на обед приглашать страшновато: и устала, и молоко все время течет. Ей было спокойно только с родней Алана – ей казалось, только им с ней не скучно.

Алан убеждал, что извиняться смешно, да просто не за что. Тебе нужно время, чтобы восстановиться.

– Ты чуть не умерла, – напомнил он, поедая глазированный блинчик – любимый десерт Хельги. – Как я могу быть недоволен? Мы женаты только год, а у нас уже двое здоровых мальчуганов. И ты такая прекрасная мать. – Он улыбнулся: – Мне абсолютно не на что жаловаться.

Она отрезала кусок блина и глянула на мужа. Алан был в судейском пиджаке, но галстук снял и расстегнул воротник рубашки. Полоска кожи – бледная тень при свечах. Кора перевела взгляд на его руки.

– Спасибо. Но я хочу, чтобы ты знал… – Она проглотила блинчик и посмотрела в тарелку. – Хочу, чтобы ты знал: мне не терпится совсем выздороветь и снова быть тебе настоящей женой.

Вот. Она это сказала, яснее некуда. Что еще можно сделать, она не знала. Он не приходил к ней с тех пор, как она забеременела. Она решила: наверное, так поступают все, наверное, быть вместе во время беременности вредно для ребенка, а доктор постеснялся ей сказать. Алан ведь такой заботливый – думает, наверное, что она еще слишком хрупка. Но сейчас она смотрела на него в отблесках свечей, и, хотя в кухне возилась Хельга, Коре хотелось сесть к нему на колени, обвить руками широкие плечи, уткнуться носом в ямочку на шее, вдохнуть запах мятного лосьона и теплой кожи. Она не хотела, чтобы он всегда оставался таким заботливым.

Она услышала, как он отложил ложку. Когда она подняла глаза, Алан уже не улыбался. Повернулся к ней, задев под столом коленом.

– Кора, – сказал он и взял ее за руку. – Боюсь, я должен тебе кое-что сказать.

Она ждала не дыша. Рука у него была теплей, чем у нее.

– Мы не можем больше иметь детей. Точнее, не должны. Я не хотел говорить, ты была слишком слаба. Но доктор сказал четко, – Алан посмотрел на Кору. – Вторые роды могут пойти так же, и неизвестно, повезет ли тебе, как в этот раз.

Кора посмотрела в пламя свечи. Она и сама что-то такое подозревала, но старалась не думать: ей всегда хотелось большую семью, родить от Алана много детей, вознаградить себя за годы одиночества. Ей хотелось стать многодетной мамочкой, у которой все дети любимые, все ходят хвостиком, мамкают и ни в чем не нуждаются. Так хотелось, что казалось – это ее миссия. Но теперь ее поставили перед фактом, и страх пересилил. Алан прав. Она любит своих близнецов больше, чем этих покуда не сбывшихся детей. Она не рискнет оставить их без мамы. Да и не в этом даже дело. Она ясно помнила, как жизнь утекала из нее. Она не хотела больше умирать, не хотела кирку в живот. Лучше жить долго с чудесным мужем и мальчиками, в этом прекрасном доме с башенкой, где солнечные лучи полосками ложатся на паркет. Даже не для двойняшек, а для себя – она хотела жить, а не истекать кровью. Она была благодарна Алану за то, что он не поставил ее перед выбором, не намекнул на других детей. Потому что она хотела жить сильней, чем рожать, но говорить такое вслух было бы не женственно, трусливо, эгоистично.

Кора наклонилась и поцеловала руку Алана.

– А ты выдержишь? – спросила она, взглянув на него.

Он погладил ее по волосам и кивнул:

– Я не выдержу, если что-нибудь случится с тобой. Лишь бы ты жила.

Алан больше не приходил к ней в постель. Целовал руку и в щечку, порой гладил по волосам, но даже когда близнецы переехали в свою комнату за дверью в дальнем конце коридора, даже когда Кора снова влезла в корсет, стала носить красивые платья и танцевать с Аланом, по ночам он оставался у себя. Кора понимала, что он благородно защищает ее от своего желания. Но порой спрашивала себя: не слишком ли он благороден?

Ведь не каждый же раз ребенок. Многие женщины родили по десять с лишним детей, но некоторые только трех или четырех; трудно поверить, что если женщина в браке не рожает каждый год, то она каждую ночь, как Кора, спит одна. А распутные женщины? Не могут же они каждый раз рисковать забеременеть. Наверняка есть какой-то секрет, который знают другие женщины, а Кора не знает. Что, если, например, не доводить дело до конца? Останавливаться прежде, чем он успеет излить семя? Все-таки лучше, чем ничего. Но кого спросить? Доктора? Нет. Виолу, Хэрриэт? Они, наверное, оскорбятся, ужаснутся, подумают, что она порочная. Она, конечно, может сказать, что спрашивает ради Алана, ради счастливого брака, но все-таки это ужасно стыдно – такое спрашивать.

Она гадала, ходит ли он к проституткам. Если ходит, тогда правильно делает, что не спит с ней. В газете была заметка, в которой автор призывал мужчин не ходить к таким женщинам, если не хотят заразить жену сифилисом или еще чем-нибудь и оставить бесплодными. Кора знала прелестную женщину, замужем пять лет и без детей – она бесплодна, сказала Виола Хэммонд, из-за того, что муж ходил к проститутке и заразил жену. Обычное дело, пояснила Виола, и пристально посмотрела на Кору. Неужели намекала, что в Кориных трудных родах виноват Алан? Может, ей доктор что-то выдал? Кора не знала. Она много чего не знала; да и как узнаешь.

Но не могла же она прямо рассказать ему о своих подозрениях. Слишком они были беспочвенные. И потом, он так любил ее и детей. Когда Говард и Эрл научились ходить, Алан частенько играл с ними на полу, даже после долгого рабочего дня; мальчишки забирались к нему на спину, ползали по нему, он смеялся и дул им в животики, и они тоже хохотали. Алан вечно покупал Коре всякие сюрпризы: то новую шляпку из «Иннез», то что-нибудь для дома. Если она говорила, что сегодня ведь не день рождения и не Рождество, он отвечал: я знаю, но ты моя любимая жена, и ты чудесная мама, и не моя вина, что тебе все шляпки к лицу.

Когда близнецам исполнилось четыре, Кора решила сводить их в Парк Чудес – неподалеку, через мост по Даглас-авеню, парк аттракционов с каруселью, детской железной дорогой и даже русскими горками под названием «Жуть захватывающая». Ей самой не терпелось, так что она чересчур поторопилась и сказала детям заранее. Они были в восторге, и Кора пообещала, что они пойдут в ближайшую субботу, если будет хорошая погода. Алан работал целыми днями, но сказал, что ему и самому любопытно посмотреть на Парк Чудес и к субботе он, может быть, разгребет дела. Хэрриэт со своим недавно обретенным мужем Милтом тоже сказали, что пойдут, – они вскоре переедут в Лоуренс и будут там очень скучать по племянникам, не говоря уж о Коре и Алане, ведь это целых три часа езды. Но вот пришла суббота, наступило безоблачное утро, предвещавшее погожий день, и Алан сказал, что неважно себя чувствует. Голова болит, сказал он, и потуже затянул пояс халата, а может, и с желудком что-то. Нет, врача вызывать не надо, надо просто отдохнуть. Идите без меня.

– Ты уверен? – спросила Кора и пощупала ему лоб. Они были в его комнате с зелеными бархатными занавесками и таким же покрывалом на кровати. Они уже пять лет женаты, но она там почти не бывала. И уж точно не садилась на кровать. – Пойдем в другой раз.

Алан снял ее руку со лба и поцеловал. Даже сейчас муж притягивал ее. Он отрастил усы, как у Тедди Рузвельта, и это удивительно сильно нравилось Коре.

– Очень не хочется портить мальчикам день, – сказал Алан. – Они так ждали. Мне просто надо немножко отдохнуть. Ничего страшного.

Впрочем, перед выходом у Коры тоже начала побаливать голова. Сначала она не обращала внимания – дети и так огорчились, что папа не пошел, и Кора решила, что уж ей-то надо быть на высоте. Но когда они встретились с Хэрриэт и Милтом на трамвайной остановке у самого парка, голова разболелась сильней, и детский гомон стал раздражать. Кору знобило, хотя сияло солнце, и все говорили, что ветер теплый. Не заболей Алан, Кора, наверное, осталась бы с детьми. Но все симптомы сходились, так что, кажется, она тоже заболевала. Коре очень хотелось посмотреть, как дети будут веселиться, но она поняла, что не вынесет день в парке развлечений с двумя визжащими от восторга мальчишками.

Они с Хэрриэт пару минут шепотом посовещались и решили, что Кора должна поехать домой.

– Голубчики, – сказала Хэрриэт мальчикам. – Мамочка заболевает, похоже, той же болезнью, что и папа. Ей нужно поехать домой и отдохнуть. Вы можете вернуться домой с ней, но тогда придется играть очень тихо, и вам весь день никто не сможет приготовить поесть. А можете пойти со мной и дядей Милтом в Парк Чудес, покататься на каруселях и паровозиках, мы вас будем угощать конфетами и привезем домой усталых и довольных.

Кора удивилась и растрогалась: близнецы не сразу решили, что выбрать. Мы хотим, заявили они, чтобы мама пошла с нами. Эрл захныкал, и Кора пообещала им, что к следующей субботе поправится и снова сходит с ними в Парк Чудес, чтобы они там ей все показали; лишь тогда дети согласились остаться с дядей и тетей. Прощаясь, Кора была слегка подавлена, но виду не подала, махала им рукой, улыбалась и просила быть смелыми мальчиками. Если они с Аланом оба в лежку, детям дома не место.

Кора вошла тихо и за дверью сразу сняла туфли. Она думала, Алан спит, и не хотела его будить. Но с площадки услышала вздох или зевок и решила дать знать, что она дома, спросить, не нужно ли чего. Кора подошла к двери мужниной спальни и собралась уже постучаться, но дверь оказалась распахнута, а за ней – залитая солнцем комната и постель, на которой лежал ее голый муж – лежал на Реймонде Уокере, тоже голом, оба под одеялом лишь по пояс, одна рука Алана зарылась в огненно-рыжие волосы, другая скользит по веснушчатому плечу. Глаза у Реймонда были закрыты, а Алан с таким упоением его созерцал, что Кору не заметил.

Она застыла. Однажды в коровнике у мистера Кауфмана ее лягнул теленок. Она помнит первый миг после удара: голова мотнулась назад, в глазах искры, но боли еще нет – только уверенность в том, что сейчас она придет.

– О боже, – сказала она, прижав одну ладонь ко рту, а другую – к животу.

Алан сел и увидел ее. Кора не могла отвести взгляда. Она никогда не видела его обнаженной груди. Вокруг сосков – темные волосы.

– Закрой дверь!

Голос Алана прозвучал так властно и громко, что Кора послушалась – попыталась послушаться и потянулась к дверной ручке. Но корсет туго стискивал ребра, никак не вдохнуть. Она схватилась за косяк, думая – надеясь, – что сейчас упадет в обморок, только бы спрятаться от того, что она увидела, впасть в беспамятство, как при родах. Но что-то внутри не давало ей отключиться. Кора оставалась в сознании, она стояла, ужас понимания длился. Тяжело дыша, она дошла до лестницы, хотела броситься вон из дома, но в глазах потемнело, а вдохнуть она не могла. Она повернула назад, зажмурившись вновь прошла мимо двери Алана, постыдно и судорожно хватая ртом воздух, и у себя в комнате повалилась на кровать, стаскивая перчатки, чтобы расстегнуть пуговицы воротничка. Одна оторвалась, Кора ее отбросила, пуговица отскочила от стены. Кора расстегнула ремень юбки, ослабила тесемку на корсете. Ошеломленное сознание все не отключалось, увиденное не отпускало ее.

Жизнь закончена, это ясно. Ее муж, отец ее детей – порочный извращенец. Все перевернулось в ее голове.

Дыхание стало ровней; она услышала тихие голоса, звяканье ременной пряжки, щелчок запонки, быстрые шаги вниз по лестнице. Дверь открылась и захлопнулась снова. Ушли вместе? С открытыми и закрытыми глазами она видела одно: пальцы Алана на веснушчатом плече. С такой любовью… Ее чуть не вырвало.

Она услышала, как полилась вода. Потом медленные, тяжелые шаги вверх по лестнице. Кора хотела было встать и закрыть дверь, но не успела: Алан в зеленом халате и черных пижамных штанах уже стоял на пороге со стаканом воды. Взгляд у него был скорбный и больной.

– Попей, – сказал он.

Она замотала головой и отвернулась. Окно было открыто. Чирикала птичка, ветерок холодил лицо. Алан сел в углу у столика. Поставил стакан; оперся локтями на колени, опустил голову, сплел пальцы. Кора пошевелилась; он посмотрел на нее и спросил:

– Где мальчики?

Несколько ужасных секунд она не могла вспомнить. Потом сообразила:

– С Милтом и Хэрриэт. Мне стало нехорошо, и я приехала.

Они смотрели друг на друга. Все было кончено. Он чудовище. Этот мужчина, ее муж – развратное чудовище. Извращенец.

– Кора, прости меня. Мне ужасно жаль.

– Ты гадок. Это мерзко, подло, отвратительно.

Он расправил плечи, глядя в сторону.

– Это грех. Библию читал?

– Да. Знаю.

– И ты привел эту гадину сюда. Прямо к нам в дом.

– Мне не следовало так поступать. – Он понизил голос. – Он не гадина.

– Что?

– Он не гадина.

Кора нашарила маленькую хрустальную вазу на тумбочке у кровати, бросила в Алана, но не попала. Вазочка разбилась об пол. Алан, теребя ус, задумчиво смотрел на осколки.

– Та самая пьянь, которая чуть не испортила нам свадьбу? – Голос Коры не слушался, срывался на истерический визг. – Которая меня оскорбила?

– Обычно он не пьет. – Алан взглянул ей в лицо. – Он до сих пор раскаивается. Для него это был тяжелый день.

Она выставила ладонь: хватит, молчи. Ее по-прежнему тряс озноб, голова болела, в трамвае ей было плохо, но это пустяк, ничто по сравнению с теперешним кошмаром. И кошмар сгущался, потому что муж ведь даже не раскаивался, не раскаивался ни капли. Ему не было стыдно, он не ползал перед ней на коленях.

– Что ты такое говоришь?

Он молчал.

– Почему это для него был тяжелый день? – Она чуть не расхохоталась. – Он что, ревновал? Хотел сам за тебя выйти? – Глумливая улыбка пропала, когда она прочла му́ку в его лице. Она посмотрела в сторону, держась за край кровати. Руки, его руки, перебирали рыжие волосы, гладили веснушчатое плечо.

Дура она, дура. И в тот счастливый день была дура в белом платье, с цветками апельсина в волосах.

– Уже тогда? Еще до нашей свадьбы?

Алан кивнул. Наклонился, подобрал осколок и положил на столик, глядя на зазубренный край.

– Вы и тогда этим занимались? Даже тогда?

– Нет. Тогда мы решили прекратить.

– Пре… прекратить?! – Стены рушились, словно картонные декорации в финале водевиля. – А… начали вы когда?

– Мы познакомились на юридическом факультете.

Кора потрясла головой. Говорить она не могла. Вот. Вот почему он к ней не прикасался.

– Я не хотел причинять тебе боль, Кора. Я хотел тебе помочь.

Она сузила глаза:

– Ты меня использовал.

– Нет. Нет. Не использовал. Я думал, мы сможем остановиться. Я старался. Ты не представляешь, как я старался.

Она глянула на зазубренный осколок. Взять бы его и перерезать горло – себе или ему. Но дети. Они в Парке Чудес, катаются на каруселях. Придут домой к обеду, устанут, полезут обниматься. А если бы они вернулись домой с ней? Если бы Кора с Хэрриэт не уговорили детей пойти в парк без мамы? Если бы один из них взбежал по лестнице и увидел то, что увидела она, – это извращение, прямо в нашем доме?

– Подлец.

– Кора. Не говори так. Это неправда, и ты сама это знаешь. – Он не отводил от нее блестящих глаз. – Ты же знаешь меня.

– Ничего я не знаю. Ты говорил мне, что любишь. Так искренне.

– Говорил. Люблю. – Он сглотнул. По щеке скатилась слеза, другая. Повисли на усах. Коре ни капли не было его жалко, она вообще ничего не чувствовала. – Я люблю тебя, Кора.

– И при этом занимаешься этой мерзостью. С мужиком. А к жене не притрагиваешься.

– Мы же договорились, что ты больше не будешь рожать.

Она покачала головой. Нет, она не потерпит этот отеческий тон, снисходительное воззвание к логике. То, что он говорит, нелогично. И он ее не запутает.

– От мужчин дети не рождаются, правда, Алан? Но это тебя не останавливает.

– С мужчинами все иначе.

Она скривилась. Безумие какое-то. Бессмыслица.

– Это с тобой все иначе, Алан. Другие мужчины этим не занимаются. Другие мужья этим не занимаются. Только ты, Алан. Ты один! Не пытайся представить дело так, будто ты как все мужчины! Ты не такой! У тебя связь с другим мужиком!

Алан, поколебавшись, кивнул.

– И при этом тебе нужна жена, чтобы никто не узнал. Чтоб не догадывались даже.

Он снова кивнул.

– Ты мог выбрать любую женщину в Уичите, красивее, богаче, из хорошей семьи, а выбрал меня, потому что я молодая дурочка и сирота и ничего не смыслю!

– Я выбрал тебя, потому что ты мне понравилась. – Глаза у него до сих пор блестели, и белки были красные, но он улыбнулся. Да, он улыбнулся и вытер слезы тылом ладони. – Я восхищался тобой, Кора. С самого знакомства. И я подумал, что смогу помочь тебе. – Он прикрыл глаза рукой. – Я знал, что не смогу любить женщину, как обычно мужья любят жен, но я знал, что могу тебе помочь, украсить твою жизнь. Я думал, что этим заглажу…

Она расхохоталась, и хохот превратился во всхлип.

– Что загладишь? Мерзости, которые ты творишь за моей спиной? Это, знаешь ли, невозможно загладить, спасибо большое! Я бы лучше осталась девушкой, жила бы одна!

– Нет. Нет. Не это. Мы тогда прекратили. Я имею в виду, заглажу то, что я любил его. Я не мог удержаться.

Наступила пауза, только птица чирикала за окном да лошадь медленно процокала по улице. Глупая Кора. Теперь она вечно будет съеживаться, вспоминая, как лежала в этой постели под ним, как уверена была в его желании. Но он всех надул. «По всеобщему признанию, мистер Карлайл влюблен в свою молодую невесту». С каким удовольствием она прочла эти строчки в газете. Идиотка.

– Вон из дома, – сказала она. – Сегодня же вон, пока дети не пришли. – Она отвернулась. Если он действительно раскаивается, если ему правда стыдно, ему остается лишь бесшумно уползти с глаз долой. Но он не двинулся. Она в ярости развернулась к нему: – Слышишь меня? Вон!

– Ты уверена? – Он смотрел в пол. – Подумай немного, Кора. О своей жизни, о том, что у тебя есть. Мальчики. Дом. Ты ни в чем не нуждаешься. Друзья, приятная жизнь. И я, Кора. Я люблю тебя. Люблю.

– Ложь.

– Нет, не ложь. – Он, кажется, был уязвлен. – Я ведь заботился о тебе?

– Я больше не хочу, чтобы ты обо мне заботился. Ты… содомит, – яростно выпалила она. Гнев придал ей сил, уверенности. – Если я расскажу, что видела, любой судья пойдет мне навстречу и я получу развод и все твое имущество.

Он встал и потер щетину.

– В таком случае, – тихо сказал он, – я буду разорен. Возможно, мертв. Уясни себе это. Я не смогу практиковать, не смогу зарабатывать деньги на жизнь тебе и мальчикам. – Он поглядел на нее. – И знай, что есть люди, которые убьют меня, если узнают. Подумай хотя бы о детях. Им будет больно, плохо. Ты лишишь их будущего. Кора, пожалуйста, подумай об этом.

– Об этом должен был подумать ты.

Он ничего не ответил. Не было нужды. Перед ее мысленным взором уже возникли Говард и Эрл, их чистые ясные лица. Она подняла ладонь.

– Ладно, тогда просто развод. И ты обеспечиваешь меня и мальчиков. – От одной этой мысли она зажмурилась. Стать разведенкой, предметом скандальных пересудов. И как объяснить причину? Если не сказать правды, винить будут ее. И ей придется это вынести, весь стыд развода, сплетни за спиной и то, что все с ней порвут. Перед ней распахнулось долгое и мрачное будущее. Она больше никогда не станет счастлива.

– Подумай, – повторил он, запустил руки в волосы и так стиснул, что покрасневшие глаза по-рыбьи выпучились. – Если хочешь развод, я согласен. Безусловно. Твоя взяла. Но спроси себя, стоит ли оно страданий мальчиков, да и наших?

И тут до нее дошло, что он подготовил все свои аргументы заранее – отрепетировал всю речь, как перед судебным заседанием. Задолго до этого дня обдумал все акценты, логические и эмоциональные. А она не могла опомниться и собраться с мыслями. У нее нет шансов.

– Кора. Я дам тебе все, что ты хочешь, на весь остаток дней. Чего тебе не хватает? Ты больше не можешь иметь детей, но у тебя есть мальчики. У тебя есть моя любовь и преданность, по-прежнему, как и раньше.

– Чего мне не хватает? – с негодованием переспросила она, но не нашлась с ответом. Она знала только, что ненавидит его. Она его ненавидела. Она запустила в него подушкой, схватила другую и тоже запустила. Поискала глазами чего-нибудь потяжелее, но оставалась только лампа, очень красивая, которую было жалко. – Ты заразил меня? – закричала вдруг она. – Отвечай, это ты заразил меня дурной болезнью? Как на духу отвечай, это из-за тебя я чуть не умерла в родах?

Он нахмурился. Теперь и он был ошарашен.

– Что? Нет, Кора. Ничего подобного. Дело только в тебе. Так сказал врач. Я ни при чем, клянусь.

Она закрыла руками лицо.

– Кора.

– Ты желал моей смерти, – сказала она. – Тогда ты изображал бы несчастного вдовца. Тебя бы все жалели – еще бы, жена умерла. Которую ты не любил.

– Если б я желал твоей смерти, я бы сделал тебе еще одного ребенка.

Эта жестокость поразила ее, но в его лице она прочла не жестокость, а усталость. Он хотел было подсесть к ней, но она отпрянула и велела ему выйти из комнаты и не говорить больше ни слова. Смысл его речей и так предельно ясен: она получила так много, а взамен от нее требуется так мало. У нее есть все, о чем может мечтать женщина, кроме кучи детей, но в этом не его вина. Она должна не злиться, а благодарить.

Не желая еще сильнее огорчить Кору, он предоставил ей право принять решение.

 

Глава 12

Немец отпер дверь быстро: Кора только два раза тихонько постучалась. Кора сказала «здравствуйте» и отвела глаза. Ее все еще переполняло смущение.

– Вы фовремя. – Он пригласил ее внутрь. По фартуку было размазано какое-то темное масло.

Кора кивнула и вошла вслед за ним в коридор, оттуда в залитую светом кухню. Монашек не видать. Наверху пели девочки; расстроенное фортепьяно заглушало их голоса.

Он захлопнул дверь и поманил Кору дальше по коридору, мимо запертого кабинета сестры Делорес. У следующей двери он достал кольцо с ключами и стал их перебирать. Кора стояла у него за спиной и смотрела в затылок. Все выходные Кора внушала себе: не давай волю надежде, не радуйся раньше времени. Но вот она здесь, и немец сейчас ее впустит, как обещал. Полчаса спустя она, может быть, выйдет отсюда, уже зная свою фамилию, имя матери или отца.

А может, и нет. Кора утерла платочком лоб. Душа хранила горечь разочарования и предупреждала: быть может, там нет твоей папки, или в этой папке нет того, что ты ищешь, и придется вернуться в Уичиту, не узнав ничего нового. И что тогда? Придется смириться и жить дальше.

– Вот. – Немец выпростал из связки серебристый ключик. Глянул на Корино запястье. – Тшасов у вас нет?

– Простите. Есть. – Она вынула часы из ридикюля. Кора снова последовала совету Флойда Смизерса: отправляясь в этот район, не надевать ценных вещей.

– Гут. – На мускулистом запястье – часы на потрепанном ремешке. – У вас тватцать минут. Я савтракаю на лестнитце. Если придут раньше, саговорю. Тогда не выходить. Подождайт, пока не скашу, что поряток. – Он серьезно посмотрел на Кору. – Мошет, будет надо просидеть, пока монашки не спать. Лутше успевайт за тватцать минут.

Кора кивнула. Немец повернул ключ в замке. За дверью была маленькая комнатка с зарешеченным окном, со столом, стулом и деревянным картотечным стеллажом во всю стену, высотой с Кору. Четыре штабеля ящиков с медными ручками.

– Тватцать минут, понимайт? – Корин провожатый вышел в коридор.

– Я справлюсь, – Кора обернулась к нему. – Спасибо. – Она сказала это очень искренне. О деньгах он и речи не заводил.

Немец пожал плечами и глянул в потолок:

– Тшего там. Я кажтый день савтракаю на лестнитце.

Он закрыл дверь. Кора осталась одна. Фортепьяно играло тише, теперь стало слышно девочек, которые пели на латыни заунывными высокими голосами.

За пять минут Кора успела понять, что папки расставлены частью по году рождения, частью по году прибытия в приют. В каждой папке бумаги сколоты булавками. Было жарко, Кора сняла перчатки и укололась булавкой до крови. Посасывая ранку, она одной рукой перебирала папки, читая на картонных табличках: ДОНОВАН Мэри Джейн, СТОУН Патриша, ГОРДОН Джинни. Дальше, дальше… Девочки наверху перестали петь.

Она нашла свою папку в ящике за 1889 год. На папке большими буквами ее имя – КОРА, и больше ничего. Без фамилии. Кора вытащила папку. Будь у нее побольше времени, она бы подождала, собралась бы с духом.

Первая страница не успела ни пожелтеть, ни сморщиться, и печатный шрифт читался легко:

КОРА, 3, из миссии Флоренс Найт.

Волосы: темные.

Глаза: темные.

При осмотре ребенок здоров, развитие в норме, характер покладистый. Текущее нервное состояние имеет вероятной причиной смену обстановки. Некоторое время находилась в миссии Флоренс Найт (улица Бликер, 29).

Родители: неизвестны.

Внизу страницы, от руки:

Выслана на поезде с Обществом помощи детям. Ноябрь 1892 года. Помещена в семью.

Кора вынула булавку. Вторая страница – письмо от руки на линованной бумаге с цветочным орнаментом по краю. Конверта не было, но остались две линии на месте сгибов.

10 ноября 1899 года

Добрым людям из Нью-йоркского дома призрения для одиноких девочек.

Пишу ето письмо с восхищением Вашими благородными трудами. Мы я и мой муж счастливые преемные родители Коры в этом году ей тринадцать, которая жила в вашем Доме в детском возрасте и приехала к нам в Канзас на сиротском поезде семь лет назад. Верим что она также счастлива как и мы что приехала сюда. Но мы подумали, она захочет знать больше о своем прошлом и откуда она праизошла, ведь когда она вырастит то будет спрашивать и нужно будет что то ей ответить. Пожалуйста будте уверены, что мы с мужем ни будем расстроены если вы пришлете нам известия о семье Коры или ее праисхождении. Мы будем вам напротив очень презнательны, потому что верим что любая правда успокоит нашу девочку.

Спаси вас Господь.

Наоми Кауфман

П/я 1782

Макферсон, Канзас

Кора рассматривала подпись. Скорее всего, мама Кауфман писала за кухонным столом, макая свое лучшее перо в маленькую медную чернильницу-мышку, поздно вечером, когда Кора уже отправилась спать. Мама Кауфман не говорила, что писала монахиням. Наверное, не хотела напрасно обнадеживать – и, как выяснилось, правильно делала. Если монахини и ответили – в чем Кора сомневалась, – сообщить им было нечего. Родители неизвестны. Но, хоть это и серьезный удар, как приятно знать, что мама Кауфман старалась что-то выяснить, что ее любовь к Коре была сильнее ревности и страха. Кора поднесла письмо к лицу, будто хотела его вдохнуть. А открыв глаза, увидела другое письмо.

На плотной, гладкой, нелинованной бумаге, хорошим пером. Почерк четкий, нажим – волосная, – писано авторучкой, и умело.

1 мая 1902 года

Миссис Мэри О’Делл

Хаверхилл, Массачусетс

Дорогие Сестры,

Мейпл-стрит, 10

До моего сведения дошло, что девочка с темными глазами, крещенная Корой, рожденная весной 1886 года в миссии Флоренс Найт, возможно, в ранние годы своей жизни находилась на вашем попечении. Я близко знакома с родной матерью девочки; мать желает узнать, как она растет, но хочет остаться неизвестной, и потому я пишу за нее. Спешу уверить вас, что моя подруга не имеет намерений беспокоить Кору или каким бы то ни было образом вмешиваться в ее жизнь. Но она часто говорит мне, что думает о ребенке, с которым ей пришлось расстаться, и стремится получить любые известия, хорошие или плохие.

На тот счастливый случай, если вы сочтете возможным и захотите сообщить что-то о Коре, я прилагаю конверт с обратным адресом. Заметьте, что в строке обратного адреса уже написано «фонд помощи Ирландии». Прошу прощения за эту уловку и надеюсь, что вас она не смутит, ибо я написала так с единственной целью оградить себя от любых вопросов, которые может вызвать письмо из вашего богоугодного заведения, дабы мне не пришлось прибегать ко лжи либо же выдавать тайну моей подруги.

С благодарностью,

Кора снова и снова перечитывала письмо и так стискивала, что даже помяла края. Письмо поразило, даже напугало ее; и не столько содержание, сколько почерк. Это был ее, Корин, почерк: те же узкие буквы, тот же наклон вправо. Эта Мэри О’Делл, эта «подруга», закругляла петли в «у» абсолютно так же, как Кора. И так же подчеркивала «т» сверху, а «ш» – снизу. Как будто Кора написала письмо своей рукой.

Девочки наверху уже не пели; монотонно бубнил священник – слов не разобрать. Кора глянула на часы. Пять минут. Есть время списать адрес на бумажку. Но она, секунду помедлив, с приятным возбуждением вынула из папки оба письма и спрятала в ридикюль. Вставила обратно булавку и положила папку с единственным листом на место. Закрыла ящик.

У двери оглянулась, убедилась, что оставила все как было, – нехорошо, если немцу за нее попадет. Ей не было стыдно за кражу. Сестры, скорее всего, никогда не откроют папку, а письма эти в любом случае принадлежат Коре.

Немец встал со ступеньки и спустился ей навстречу.

– Нашли, тшего искали? – тихо спросил он, наклоняясь к ней. От него пахло соленым арахисом.

– Да! – прошептала Кора. Она была в таком восторге, что чуть не стиснула его в объятиях, рискуя испачкать платье машинным маслом. – У меня есть адрес! Настоящее имя и адрес! Спасибо вам огромное!

Он нахмурился и поглядел на часы:

– Фыйдем.

Она поняла, что он хочет побыстрее выставить ее за дверь. Ну и хорошо! Она выскочила на крыльцо и сбежала по ступенькам, как девчонка, чуть не врезавшись в проходящую мимо толстуху без шляпы. Хотя Кора извинилась, женщина смерила ее взглядом довольно свирепо.

– Фы как, нормально? – Немец только спускался с крыльца, надевая кепку.

– Да! – Кора вдохнула сдобный воздух и улыбнулась: – Как же я вам благодарна! Огромное, огромное спасибо!

– Вы отшень… – Он снова поморщился и пошевелил пальцами. – Фолнуетесь. Мошет, сесть?

– Нет-нет, мне очень хорошо, – уверила Кора очень громко, потому что мимо прогромыхала повозка. – Если честно, я в восторге! Просто неописуемо!

Так оно и было. Невозможно описать, какую огромную услугу он ей оказал. Завтра она напишет и отправит письмо. Через несколько дней оно будет в Хаверхилле, Массачусетс. Кажется, немец радовался за нее – глаза за стеклами очков сияли.

– Вы так помогли мне, а ведь вы меня даже не знаете. Как мне вас отблагодарить?

– Угостите холодненьким, – предложил он.

Улыбка Коры застыла. Он шутит? Она не поняла. Может, поддевает ее, напоминая о том, как по-дурацки она себя повела на прошлой неделе? Но он не шутил. Он ждал ответа.

– Прямо сейчас? – Ну конечно, когда же еще. Не специально же встречаться ради этого. Она сюда больше не поедет. – А вы разве не на работе?

– Я фсе фремя на рапоте. Я жифу сверху. – Он показал за ворота, на второй этаж флигеля через двор. К двери вела железная лестница. – Могу отлутшиться. Сейчас фсе фыйдут с мессы и будут бекать. Когда бекают туда-сюда, я делайт перерывы.

– А-а, – сказала Кора. Она огляделась. Люди шли мимо по тротуару, по мостовой мчались машины. Разнорабочий-иностранец попросил ее выпить с ним, и на ней нет кольца. Если кто и заметил – виду не подал.

– Са уклом аптека, можно там, – сказал он.

Кора кивнула, не в знак согласия, а просто – что услышала. Она не понимала, как себя вести. Честно говоря, хотелось отпраздновать, а с кем еще праздновать, как не с ним, да он и заслуживал благодарности. В любом случае, у немца нет на нее видов – на той неделе он ясно дал понять. В разговоре Кора может упомянуть о муже. Нет ничего плохого в том, чтобы выпить вместе лимонада в полдень. Да и вообще, все это не имеет значения, потому что знакомых здесь нет и никто ее не увидит.

В окне закусочной висело сразу два флага – американский и итальянский, а рядом рекламные плакаты «Ментолатума» и прохладительных напитков. Внутри пахло чесноком и гамамелисом; кроме Коры и немца, посетителей не было. После солнечной улицы казалось темновато, но на полках за прилавком лежали знакомые товары: тальк, «Гипо-код», «Айерз» – средство для роста волос, сигары, зубная паста «Маг-Лак», пряжа для фриволите. Все прямо как в Уичите, только на кассе табличка «Benvenuti!» жирными красными буквами. Наверное, «Осторожно!», подумала Кора.

Круглая, как яблочко, темноволосая женщина кивнула немцу из-за стойки:

– Buongiorno. Что хотите купить?

На ней было черное платье с высоким воротом и рукавами до запястий. Она доставала из картонной коробки резиновые грелки и вешала их на крючках в стене.

Кора повернулась к немцу:

– Выбирайте, что душа просит.

Кору все еще захлестывала радость. Миссис Мэри О’Делл. Завтра, завтра она отправит письмо.

– Апельсинового лимоната. Спасипо. – Он снял очки и протер рукавом.

– Мне то же самое, – попросила Кора, стараясь говорить помедленнее – кто знает, хорошо ли эта женщина понимает по-английски. Кора показала два пальца: – Две бутылки, пожалуйста. Две.

Продавщица поставила на стойку холодные бутылки. Кора положила на прилавок четверть доллара, и, подняв глаза, заметила, что немец на нее смотрит. Он поймал ее взгляд и отвернулся.

Продавщица выгребла из кассы сдачу маленькими, морщинистыми руками в ярко-красных пятнах.

– Scusi, – добродушно сказала она, пошевелив пальцами. – Solo le uva.

Кора улыбнулась, как будто поняла, сказала «спасибо» и вслед за немцем, который нес бутылки, пошла к одному из трех пустых столиков. Вокруг жужжали мухи, но немец включил вентилятор и развернул к столу. Придвинул Коре стул с проволочной спинкой, сел сам.

– Спасибо, – пробормотала Кора.

– И фам. – Он поднял бутылку, словно салютуя.

– Вы поняли, что она сказала?

– Тшего? – Немец нагнулся поближе, чтоб вентилятор не заглушал слова.

Кора быстро глянула на женщину у стойки:

– Что она сказала про свои руки? Что это за пятна?

Вдруг какая-то сыпь. Она не решалась притронуться к напитку.

– Я не знайт итальянский, – он отпил, – но, я тумаю, она делайт вино.

Кора посмотрела на немца. У него была золотая полоска на радужке глаза – как солнечный луч.

– Вы серьезно?

Немец кивнул.

Кора перевела взгляд на женщину; та все развешивала грелки. За шестьдесят, не меньше. Золотой крестик на шее.

– Ужасно. Ее же могут арестовать.

– Ушасно. Йа.

– То есть ужасно, что она этим занимается, – уточнила Кора. – Она его продает? Как бутлегеры?

Немец улыбнулся:

– Скорей фсего для домашних. Итальянцы пьют вино как фоду.

Кора снова глянула на продавщицу:

– А если агенты придут и увидят ее руки?

– Ну, тогда ей тотшно не отмыться. – Он глотнул лимонаду. Кора с трудом удержалась от улыбки.

– Это не смешно, – сказала она. – Я правда беспокоюсь.

– Напишите сфоему сенатору. – Он поднял лимонад. – Пускай отменяйт закон Волстеда.

Кора закатила глаза:

– А. Так вы из «мокрых».

– А фы «сухарик»?

– Да, «сухарик». – Она села очень прямо и сняла перчатки. Хотелось пить, а бутылочка такая холодненькая, запотевшая. Следы винных пальцев не причинят Коре вреда.

Немец сузил глаза:

– И тшего? Фы бы отправляйт ее за ретшетку?

Апельсиновый лимонад оказался сладким и шипучим. Кора подержала его во рту, прежде чем проглотить.

– Если она продает яд, который разрушает семьи и жизни, – да. Отправила бы.

– Гм.

Кажется, он ей не совсем поверил. Кора не колебалась. И не таких умников убеждала. Она глотнула еще и поставила бутылку.

– С тех пор как мы избавились от пьянства, в стране стало лучше, вам так не кажется? – Она слегка повысила голос. Итальянке тоже невредно послушать. – Вы знаете, что в нью-йоркских больницах закрылись целые отделения, где раньше лежали люди, отравлявшие свою кровь? Мне кажется, это называется прогрессом.

– Сато на улицах польше стреляйт.

– Преступники – возможно, – пожала плечами Кора.

– Найн. Не фсегда. И мне сдавайтс, польше народу умирайт от паленого джина. – Он прижал бутылку к груди, к масляному пятну на фартуке. – Я потавал лутшее пиво в штате. Плескайтс в кружке, как золото. Здоровое, тшистое, хорошее пиво. Никому не вретило.

Кора набычилась:

– Вы работали в салуне?

Он поставил бутылку на стол.

– Я тержал пивной садик. В Куинсе. Хорошее место, бес гангстеров, бес перестрелок. – Он скрестил руки. – Люти приходить с детьми, с младенцами. Тшего плохо? Никто не напивайт. Моя жена с ребенком там обедала.

– Вот как, – сказала Кора.

Она не догадывалась про жену и ребенка. Теперь ей стало совсем стыдно за то, как она себя вела на прошлой неделе. И за свои дурацкие сомнения: правильно ли будет угостить его лимонадом. Она попыталась вообразить, как они живут всей семьей в тесном углу под крышей приюта. Неудивительно, что он язвит: он же лишился бизнеса. Но каждая перемена, даже если она к лучшему, имеет свои оборотные стороны. И, что ни говори, пивной садик – не место для детей.

Немец махнул рукой:

– Нефажно. Я не об этом хотел говорить. – Он сидел так близко к вентилятору, что ветерок сдувал капли пота с его широкого лба набок. – Я о фаших токументах. Не мое дело, конетшно. Но я фас впустил и теперь, я так думайт, ответшаю.

– Отвечаете? – Кора поднесла бутылку к губам.

– Йа.

– За меня?

– Йа.

Она чуть не расхохоталась:

– Очень мило с вашей стороны. – Кора хотела, как он, прислониться к спинке стула, но корсет не позволил. – Уверяю вас, со мной все будет хорошо. Я взрослая женщина.

– Фижу.

Кора поглядела на него – спокойное лицо. Неужели все-таки ухаживает? Непонятно. Только что говорил о жене и ребенке. Но Коре приходилось слышать, какие они, европейские мужчины. Он подался вперед и поставил локти на стол.

– Я просто не хотшу… Монашки не просто так сохраняйт секреты. Я тут несколько лет рапотаю, навидался тех, кто приводит девочек, и тех, кто навещайт.

– Благодарю. Эту лекцию мне уже прочитала сестра Делорес. Я понимаю, что моя мама могла быть пьяницей или… женщиной… легкого поведения. Все это я знаю, спасибо. – Ридикюль с восхитительным новым содержимым угрелся у ее бока. – Но мне неважно. У меня есть адрес. Я пришла искать ответы, и теперь я могу их найти. Вот и все, что меня волнует.

– Это хоротшо. – Брови за проволочными очками опустились. Кажется, он уже спросил, что хотел, но теперь уже Коре хотелось поговорить об этом с незнакомцем, которому она так неожиданно доверилась.

– Так что пьяница она или… или кто, мне неважно. Но, знаете, она может оказаться и вполне приличным человеком. Я помню родителей, которые приходили навещать. Некоторые были просто бедны, просто больны. Не все они были плохие люди.

– Натеюсь, – кивнул он, глядя в стол. – У меня у самого там дотшь.

Кора вскинула голову:

– Как? Ваша дочь? Она… – Кора не знала, как спросить. Если она его дочь, значит, уже не сирота.

– Жена умирайт. Инфлюэнца.

– Ужасно…

Кора слышала, что эпидемия особенно сильно выкосила Нью-Йорк. В Канзасе только в 1918 году умерло больше десяти тысяч человек – в том числе сестра Алана и ее муж, которые жили в Лоуренсе. На похоронах все, кроме священника, были в бумажных масках, и Алан, несмотря на свое горе, наорал на Говарда, который вздумал ее снять после службы. Возвращаясь домой, они даже в трамвай зайти побоялись, и перепуганная Кора несколько месяцев не пускала мальчиков в школу.

– Хорошо, что вы выжили, – сказала Кора. – Ваша дочь не одна. – Она не знала, что сказать. – А вы… сами не заболели?

– Я был не стесь. – Он поскреб рыжую щетину на подбородке. – Меня не было фсю фойну и потом. Я был в Джорджии. Форт-Оглторп. Интернировайт.

– Интернировали? – поморщилась Кора. – То есть… посадили в тюрьму?

– Йа, примерно оно самое. Только когда в тюрьму, приковор выносит суд.

Кора слегка отпрянула:

– А что вы такое сделали?

– Наопорот, кой-что не сделайт. – Он выдержал ее взгляд. – Не встал на колено по приказу орафы сволотшей. Не стал для их утовольствия тцеловать флаг. И оказайт шпионом. Нас, шпионов, нахватали тысятши тшетыре. Правда, мы не знайт, что шпионы, пока нам не сказайт.

Кора молчала. Может, он врет. Может, и правда шпионил. Или тайно посылал деньги в Германию, как некоторые иммигранты, если верить слухам. Может, он заслужил отправку в Джорджию. А может, и не заслужил. В начале войны толпа в Уичите чуть не растерзала иностранца, продававшего попкорн с тележки на Даглас-авеню. Алан случайно увидел, шел по улице, и сказал потом, что это был самый жуткий момент в его жизни: куча народу вопит на этого бедолагу, а тот стоит на коленях и просит пощады: мол, облигацию военного займа он куда-то затерял, а флаг на тележке не висит, потому что его порвали и он не смог зашить. Наконец прибыли полицейские и торговца спасли. Потом Кора с Аланом узнали, что несчастный был даже не немец, а польский еврей.

– Ваша жена умерла без вас?

– Йа. Я не знайт. Нам редко передавайт письма. Мне не пришло. – Он пожал плечами: – А что тут сделайт? Везде колючая профолока, на вышках люти с пулеметами. – Он пальцем медленно нарисовал круг в воздухе. – Когда фыпустили, фернулся, соседи сказайт, где Андреа и что дотшь в приюте. Три месятца искал и нашел тут. – Он взял бутылку, снова отставил. – Но мне ее не отдали. Пивной садик мой накрылся. Денег нет. Как рапотать и за дотшерью смотреть? Сказал сестрам, что умею все тшинить, они пожалели и наняли. Хоть с дотшерью видимся кажтый тень, и я знайт, что она под присмотром. – Он потер подбородок. – Ей скоро шесть.

Кора опустила глаза.

– Вы, наверное, злитесь, что вас выслали, – негромко сказала она.

Он устало фыркнул.

– Найн. Вы правильно сказайт – повезло, что жив. Если думайт и думайт, что, если бы фсе было по-друкому, рехнуться можно. – Он пожал плечами. – А может, это удатша. В Оглторпе тоже много народу полегло, трупы выносили кажтую нотшь. Но, по-моему, в Куинсе, на нашей улице, в нашем доме было плохее. Если б меня не интернировайт, я остался бы с ней, но тоже заболевайт и умирайт. И что бы тогда с дотшерью? Круглая сирота, а так сирота пополам. – Он посмотрел Коре в глаза. – Ее бы уже по шелезной дороге отправили.

Кора помолчала. Так трудно поверить, что до сих пор отправляются эти поезда, что другие дети до сих пор, вот прямо сейчас, уезжают на запад в неизвестность, к большому счастью или большой беде.

– Верно, – наконец сказала она. – Неизвестно, как оно могло бы сложиться.

– Фы об этом тоже подумайт. – Он навалился на столик, и тот скрипнул. – Что делайт будете? Написать шенщине, которая знала фашу мать?

– Да, – ответила Кора. – Она писала из Хаверхилла, Массачусетс. Может быть, она все еще там.

Ей казалось, что бестактно теперь говорить о своей удаче. Но немец смотрел на нее внимательно. Очень внимательно.

– Вы знаете что-нибудь о миссии Флоренс Найт?

Он покачал головой.

– Она на Бликер-стрит, не слышали?

– Это в Виллидж. Неталеко.

– В документах сказано, что я оттуда. Надо сходить, посмотреть, что там. – Может, ничего там и нет, подумала Кора. Схожу завтра, как только отправлю Луизу на занятия.

– Йа, сходить. Не зря же из Кансаса ехайт.

Кора улыбнулась. Запомнил. Посмотрела на его руки: их бы явно не помешало смазать кремом. На больших пальцах мозоли.

– Я стшитайт, зря монахини прятайт от фас бумаги, – сказал он. – Потому фас и впустил. Но фы понимайт, они не по злобе и не с потлости. У них ресоны, – он развел руками. – Котовьтесь ко всему, я фот о чем.

Кора смущенно кивнула. Приятно, что он так о ней заботится. Она немного пришиблена – все время приходится быть при Луизе. А она-то думала, в Нью-Йорке все жестокие и равнодушные. Но вот надо же, нашла друга. Побывавший в тюрьме немец-разнорабочий, которого она никогда больше не увидит, – но все-таки друг.

– Спасибо, – сказала Кора от всего сердца. – Спасибо, что помогли.

Он кивнул и глянул ей в лицо. Этот взгляд она запомнила надолго.

– Йа, с утовольствием.

Кора вскочила, сказала, что пора, надо в метро – скоро встречать с танцев юную подопечную. Нужно прямо-таки бежать. Она кинулась из магазина, опустив голову, чувствуя, что краснеет. Но женщина за стойкой пожелала ей приходить еще и махнула рукой в винных пятнах.

 

Глава 13

– Ненавижу синематограф. – Луиза сидела под портретом сиамского кота и обмахивалась газетой. – Честное слово. Неважно, что за фильм. Не пойду ни за что.

Раздраженная Кора оторвалась от афиши. Несмотря на раннее утро, было жарко и влажно, и она уже теряла терпение.

– Как ты можешь ненавидеть синематограф? Ты же любишь театр. А синема – тот же театр, только с титрами.

– Вы кощунствуете. – Луиза взмахнула газетой и закрыла глаза. – Не говорите такое при мне.

Кора нахмурилась. Всего неделя уроков дикции у Флойда Смизерса – бесплатных, не считая покупки молочного коктейля, – а говорит Луиза уже иначе. Разница неявная; и впрямь, никакой подчеркнуто британской речи. Но выговор изменился – это уже не Уичита. Гласные округлились, согласные стали четче. Луиза достигла своей цели за несколько дней: напрочь избавилась от канзасского произношения.

– Это совершенно другое дело, – продолжала она, открыв глаза и снисходительно глядя на Кору. – Фильмы делают и выпускают для масс, это поточный товар. Уичита видит то же, что Лос-Анджелес, Манхэттен – то же, что Толедо. Все одинаково, потому что мертво. – Луиза положила газету и взмахнула рукой над столом. – А театр – он как танец. Он живой, он мимолетный. Он длится один вечер, танцовщик и зритель дышат одним воздухом. – Луиза вздохнула – дескать, Кора все равно не способна понять. – И потом, – добавила она, – все эти фильмы вам и в Уичиту привезут, а вот на Бродвей вы уже не придете.

Кора заметила, что Луиза все время говорит «когда приедете», а не «когда приедем», и заподозрила, что девочка не просто надеется, но рассчитывает на место в «Денишоне». Что-то будет с Луизой, если ее не возьмут, как она (и, соответственно, они) переживет долгую дорогу домой? Не то чтобы Луиза была неизменно уверена в себе. По дороге с занятий она часто критиковала себя: прыжки неряшливые, ноги слишком толстые. В то же время она так жаждала победы, что Кора понимала: другого исхода Луиза не мыслит, и ей трудно будет принять неудачу. Порой Коре хотелось предостеречь Луизу: мол, мечты не всегда сбываются; подготовить к возможному разочарованию. Но она понимала, что такие речи Луиза воспримет в штыки, и держала язык за зубами.

Между тем сама Кора не позволяла себе слишком надеяться, хоть и ждала письма из Хаверхилла, выглядывая из окна, как сова с дуба, – не идет ли почтальон? Письмо было ее последним шансом. Она уже сходила в Гринич-Виллидж, поплутала по кривым улочкам и нашла дом 29 по Бликер-стрит: всего три этажа, разделенных на несколько квартир. Кора спросила у уличного зеленщика, где найти миссию Флоренс Найт; зеленщик не знал, но спросил по-итальянски у старика, что сидел неподалеку с бочонком яблок, и тот ответил зеленщику, а зеленщик передал Коре, что означенная миссия и впрямь находилась в доме напротив лет тридцать тому назад, но теперь ее нет.

И старик, морщинистый и беззубый, смерил ее взглядом с ног до головы.

Итак, миссия Флоренс Найт испарилась; там искать нечего. Кора старалась не ждать письма отчаянно. Даже если Мэри О’Делл еще жива, даже если она не сменила адрес и у нее будет желание написать Коре, ответ придет лишь через несколько дней. Впрочем, не позже. Кора в своем письме ясно дала понять, что пробудет в Нью-Йорке не дольше трех недель. Или письмо из Хаверхилла придет скоро, или не придет вообще. Кора понимала, что второе вероятнее. Она выдержит. Она ведь не Луиза, которая не знала разочарований и хочет, чтобы все было по ее слову. Не будет ответа – может, Мэри О’Делл умерла или еще что-нибудь, – значит, Кора скажет спасибо уже за то, что ее неизвестная мать по крайней мере интересовалась ее судьбой. Довольно было бы и этого.

Пытаясь отвлечься, Кора весь остаток недели изображала туристку. Пока Луиза занималась, Кора съездила к Мемориалу Гранта. Провела целый день в Музее естествознания, побывала в нескольких галереях. Прокатилась на открытом автобусе, сходила на экскурсию в Центральный парк, где на фоне небоскребов паслась настоящая отара овец.

Но все это время ей было очень одиноко. Она не ожидала, что до такой степени. Дома она часто сидела одна: Алан на работе, дети в школе. Ей всегда нравилось заниматься своими делами: читать, думать, наводить красоту в доме. Но в Уичите у нее были и подруги, и волонтерская работа, она могла, чтоб не скучать, перекинуться парой слов с Деллой или соседкой. Здесь одиночество было другое, непрерывное и полное. Знакомых нет, бредешь в толпе по тротуарам, и нет надежды, что тебя встретят, окликнут по имени. Вот каково быть иностранцем, думала она; ни единая душа не знает, кто ты такой и откуда. Не просто неузнан – непознаваем. Коре тревожно было понимать, что без близких и знакомых она – как будто и не она вовсе.

Вот немец: он, вне всякого сомнения, иностранец – но чувствует себя в своей тарелке.

В пятницу Кора заплатила десять центов, вошла в экспресс-лифт, такой быстрый, что дух захватывало, как на аттракционах, и вознеслась на вершину «Вулворта», чтобы осмотреть город с самой высокой его точки, с шестидесятого этажа. И правда, потрясающе: еще выше, чем Кора воображала; вокруг окна, внизу – ярусами, конусами – величественные здания, каждое вдвое выше любого самого высокого здания Уичиты. Огромные мосты и статуя Свободы были так далеко, что казались маленькими, за ними синяя вода обнимала город, а вдали, кажется, было видно, как закругляется земля. Кора изумлялась этим чудесам; но все время думала о том, что отсюда, с высоты, из тишины наблюдательной кабины, город наконец выглядит подлинным, то есть совсем чужим. И, проведя столько времени в одиночестве, Кора гадала: а если на Уичиту, на знакомые равнины и на тихие улочки, где живут близкие и знакомые, взглянуть с высоты, – быть может, и тогда расстояние откроет правду?

Кора купила открытки с достопримечательностями, раскрашенными сепией. Написала Алану, мальчикам и Виоле, что город еще больше, чем она себе представляла, и что за короткое время нужно столько всего увидеть. Так оно и было. Впрочем, предстоящая неделя полного одиночества, когда по нескольку часов не вымолвишь ни словечка, кроме «простите», «спасибо» и «один, пожалуйста» (когда покупаешь билеты), вызывала у нее тоскливый ужас.

Ответа на письмо все не было, хотя времени миновало предостаточно. Каждый день, возвращаясь с Луизой из танцкласса, Кора проверяла почтовый ящик на первом этаже. Луиза получила письмо от Тео, а от родителей, отметила Кора, – ничего. Коре пришло милое письмо от Алана; он писал, что по Коре все скучают, но Уичита в июле есть Уичита в июле, и ничего особенного она не теряет. Алан писал, что ездил в Уинфилд к мальчикам, они здоровы, но очарование фермерской жизни несколько померкло, и оба с нетерпением ждут осени, чтобы сменить физический труд на умственный. Оба передают ей привет и целуют, и надеются, что она поймет, почему они не пишут: работа начинается на заре, а к вечеру они так устают, что мгновенно засыпают. «Оказывается, они знакомы с твоей юной подопечной, – писал между прочим Алан. – Сказали, что Луиза Б. «настоящая красотка», все в школе ее знали. Но, говорят, она вряд ли их запомнила, потому что со всеми парнями в школе ей было скучно. Представляешь, какая нахальная старшеклассница? Не обратить внимания на наших прекрасных сыновей! В общем, я сделал вывод, что работы у тебя там хватает. Желаю удачи».

И денег, конечно, прислал. Перевел приличную сумму на счет «Вестерн Юнион» и велел снять сразу. Так и написал: купи себе что-нибудь симпатичное, приедешь домой и будешь здесь блистать.

Видимо, Кора должна была прийти в восторг. На Бродвее она видела много больших магазинов, а в витринах полно красивых вещей: дневные платья из крепдешина, шляпки с тафтяными бантиками или изящными перьями. Дома она порой получала удовольствие, лишь потрогав новую шелковую блузку или изящную туфлю; приятно было (не без помощи хорошего корсета) стянуть талию тугим поясом. Но сейчас мысль о покупке одежды – пусть дорогой, красивой, нью-йоркской – наводила тоску. Коре не понравился тон Алана: то ли дело было в «приедешь домой», то ли в словечке «блистать», но она тотчас обессилела – не до шелка и не до тафты. Непонятно, что такое этот подарок: знак внимания или часть игры.

И вообще, у нее была идея получше.

– Фы фернулись, – сказал немец.

Он был приятно удивлен. Но глянул на часы и преградил ей дорогу.

– Месса скоро кончайт, – прошептал он. – Сестры фот-фот спускайтс.

Кора кивнула. Она все рассчитала.

– Я знаю, – сказала она. – Сегодня я не за тем.

Немец смотрел на нее выжидательно и любезно. На миг она забыла, что хотела сказать.

– Я насчет радио. Удалось его починить? – Кора сделала деловое лицо.

– Найн. Оно… софсем капут. А тшего?

– Ну, я тут подумала, что вы правы, девочки обрадуются радиоприемнику. А у меня появились свободные деньги. И я решила вам его подарить.

Немец склонил голову набок:

– Это дорого.

Кора кивнула.

– В нескольких кварталах отсюда продаются радиоприемники. Там есть одноламповый, на вид вроде хороший. – Кора неопределенно указала куда-то назад. – Но они, кажется, насчет доставки не очень.

Немец поднял брови и засмеялся:

– Я не удивляйт.

Кора выдохнула. По правде говоря, она не спрашивала про доставку.

– В общем, если вы считаете, что девочкам все-таки нужно радио, я бы с радостью его купила. Но оно тяжелое. Я надеялась, вы сможете сходить со мной и дотащить его до приюта.

Он внимательно, как в прошлый раз, посмотрел на Кору. Кора мысленно уцепилась за правду: она действительно хочет купить девочкам радио. Это тоже правда.

– Йозеф Шмидт, – и он протянул руку.

– Ага, – она улыбнулась и от волнения сунула ему руку ребром, по-мужски, и пожала крепко. – Кора. – Фамилия ни к чему.

Она уже не сжимала его загрубевшую ладонь, но он не спешил убирать руку.

– Кора, – повторил он тщательно, будто заучивая новое название знакомого предмета. – Пойду фозьму кепку.

Он привез старую коляску, чтобы везти радио. «Челси-Т», как он выразился, – все соседи возили в ней вещи туда-сюда. У коляски было погнутое колесо и рваный зеленый капюшон, но радиоприемник отлично в нее поместился. Это было смешно: Йозеф толкал коляску перед собой по улице, и они улыбались прохожим, точно молодые родители.

– У него твои глазки, – смело пошутила Кора, и когда он рассмеялся, в голове зашумел приятный ветерок – будто дыхание стало полней, кислорода в воздухе прибавилось. Йозеф катил коляску через трещины на тротуаре, мимо шумных греков, а может, итальянцев, мимо детских стаек, не торопясь, чтобы Кора поспевала за ним на каблуках, и у нее кружилась голова от мысли, что на этих маленьких каникулах она – не Кора Кауфман, и не Кора Карлайл, и даже не Кора Х. Она просто Кора, и вот она идет по кварталу, где когда-то жила, и никто ее тут не знает. Она может вести себя как хочет, и никаких последствий, и дома никто даже не догадается, если только она не причинит никому вреда и не попадет в полицию.

– А чем тут пахнет так сладко? – Кора поправила шляпку, чтоб не сдуло. Ей нравилось идти рядом с мужчиной одного с ней роста; не приходилось поминутно задирать голову. – Каким-то печеньем, что ли?

– «Натциональный писквит». – Он глянул на нее, в сторону и снова на нее. – «Набиско» знаешь? «Фиг Ньютонс»? Тут и пекут.

Она не сдержала смеха. Сколько упаковок «Фиг Ньютонс» она купила за эти годы? Для мальчиков, и для Алана, и для гостей к чаю, и сама сколько съела, и знать не знала, что их аромат разносится по двору дома призрения для одиноких девочек. Улочка в Канзасе с просторными газонами и тенистыми деревьями – и этот галдящий квартал-Вавилон: два мира, между ними вроде бы нет ничего общего – а оказывается, здесь пекут печенье, которое долгие годы приезжало отсюда к ней.

– Ой, чё это у вас тут? – Мокрый босой мальчишка обогнал Кору и заглянул в коляску. – Ого, радио! И чё, работает?

Кора обернулась: их обступили другие мальчишки, все с мокрыми волосами, грязные, кто в ботинках, кто босиком. Они толпились вокруг и норовили заглянуть в коляску. Бояться их было стыдно. Старшему не больше двенадцати, но их шестеро, а вот уже и семеро, они окружили коляску и прытко лезли в нее руками. Прохожие спешили мимо как ни в чем не бывало.

– А ну кыш. – Йозеф нагнулся и положил руку поперек коляски. – Знайт я фас!

Пацаны подались назад, но только на пару шагов, выжидая удобного случая снова навалиться. Кора растерялась. Сами грязнющие, воняют, а лица нежные, мальчишеские, ножки цыплячьи, а один, румяный, с живыми глазами, похож на маленького Говарда. Как это грустно, что мальчик, похожий на Говарда, – такой тощий и грязный… и тут Кора почувствовала, что ее ридикюль дергают. Она обернулась: совсем крошечный мальчишка, лет пяти, продолжая тащить сумку, улыбался ей. Кора сумку не отдала и велела малышу убрать руки.

– Ладно, ладно, уковорили. – Йозеф сунул руку в карман. – Только пенни, понимайт? И один пятак, кому повезет. – Он отвернулся от коляски и бросил на тротуар горсть мелочи. Мальчишки завопили и кинулись за монетами. – Уходить. – Йозеф взял Кору под руку, а другой рукой толкнул коляску.

Они зарулили за угол. Кривое колесо вовсю скрипело. Когда они прошли пол-улицы, Йозеф отпустил ее руку, но Кора все равно как будто чувствовала его пальцы.

– Здорово они у вас монеты выманили, – сказала Кора. – Вы часто так делаете?

Йозеф пожал плечами:

– Хоть поедят. Но скорей леденцов напокупайт.

Кора посмотрела на свою сумочку. После покупки радио денег осталось мало. Но она пожалела, что тоже не бросила несколько монеток.

– А почему они все в мокрой одежде?

Йозеф странно посмотрел на Кору, будто она задала каверзный вопрос.

– Купайтс. Река рятом. Прыг с доков, доплывайт до соседней улицы и вылезайт, потом опять.

– Ну, хорошо хоть есть где освежиться.

Он скривился:

– Фода грязь. Брассом плавайт, мусор отпихивайт, – он показал, одной рукой зажимая нос и рот, а другой отпихивая. – Но фсе равно купайтс, отшень жарко. Наши девочки не купайтс. Монахини в реку не пускайт. Раз в нетелю фодят в обтшественную баню.

Кора промолчала. Мытье раз в неделю, по такой-то жаре. А им еще повезло. Она и тогда, ребенком, знала, что ей повезло. Монашки дали ей крышу над головой, кормили – невкусно, но здоровой едой, – а это не так уж мало.

– Как зовут вашу дочку?

– Грета.

– Она ходит в школу? Теперь по закону все обязаны, да?

– Монахини их обучайт в приюте. Не хотят, чтобы девочки ходили в обтшую школу. И в пратшетшной работайт надо. – Он приподнял коляску, въехал на бордюр. – Я коплю на квартиру. Может, на будутший год смогу ходить на работу, пока она в школе. Сейтшас одежду на крыше разветшивает, но если не уедем, ее скоро отправят в пратшетшную. Приют живет за стшет стирки, я понимайт. Но это тяжелая работа, Грета маленькая.

Кора вспомнила, какие руки были у старших девочек: все стертые, в ожогах от кипятка. Ее руки в перчатках были мягкие, без шрамов.

– А какую работу вы хотите?

– Да любую. Я подрабатывайт по соседству, тшиню разное. Люди меня знайт. Но с акцентом трудно. – Он показал пальцем на рот и грустно улыбнулся. – Я же фриц.

– А вернуться не хотите? – Кора спросила как можно мягче и тише, так что еле расслышала свой голос за скрипом колеса и шумом машин. Она просто спрашивала, хотела понять, а не предлагала убраться восвояси.

– В Германию? Найн. Там плохо, инфлятция, репаратция. Совсем туго придется, – покачал головой он. – Да и не в этом дело. Я с девятнатцати лет тут. А то того, сколько помню, хотел сюта. – Он посмотрел на улицу, на грохочущие машины. – Мне нравится страна, сама итея. Я и в армию хотел пойти незатолго до Оглторпа.

Выкажи он эту свою любовь тогда, в начале войны, когда его спросили, чуть не заметила Кора вслух, согласись он поцеловать флаг, его бы и не выслали. Однако есть разница: одно дело взаправду любить страну, другое – по приказу встать на колени.

– Смотрить. – Он притормозил. – Знакомое местетшко.

Они очутились перед витриной аптеки-закусочной, где в прошлый раз пили апельсиновый лимонад. Внутри за стойкой стояла пожилая итальянка.

– Вы покупайт девочкам такой дорогой потарок, я хоть лимонатом вас уготшу. – Он посмотрел ей в глаза. – У фас есть фремя?

Кора замялась. Лимонад – пустяк. Но ведь он беден, экономит как может, пить лимонад за его счет ужасно неудобно. С другой стороны, для него это, похоже, вопрос чести. А смотрит он тепло, словно они давние друзья. Да и расставаться так быстро не хочется.

В лавке Кора молчала, хотя итальянка, уже без винных пятен на руках, узнала ее, улыбнулась и показала на коляску, отпустив шутку про радио-бамбино. Йозеф сообщил ей, что радио купила Кора, для приютских девочек; итальянка кивнула, хотя, возможно, и не поняла. Кора наблюдала, как Йозеф говорит. В лавке он снял кепку, и Кора заметила, что лицо у него сильное, резкое – он и не нуждался в густой шевелюре. Он заплатил и улыбнулся Коре, искренне и открыто. Кора ответила ему, а сама подумала о его умершей жене: наверное, молодая была, красивая.

– Расскашите про Кансас, – попросил он, присел на соседний стул и облокотился на спинку. – Фы про меня фсе знайт, я про фас нитшего.

Кора потупила взгляд, притворившись, что поглощена своими перчатками. Отвечать ей не хотелось. Лучше бы он рассказал еще что-нибудь о себе, о приюте, об этом районе, а она бы слушала и упивалась его вниманием, золотым лучиком в радужке, мягким низким голосом. Но каникулы кончились. Он спросил. И она не могла соврать, избавиться от семьи, даже на словах.

– Я замужем, – ответила она. – У нас двое сыновей, близнецы. В этом году уезжают в колледж.

Брови под очками насупились. Он не разозлился, но она представляла себе, что он теперь о ней думает. Обвинять ее в том, что она скрывала правду, он не мог. Она могла бы сказать: я лишь вела себя приветливо, а о жизни вы меня не спрашивали. Но взгляд его был весьма красноречив. И теперь он сочтет ее лживой, ветреной: замужем, а кольца не носит. Несправедливо. Он так и не узнает, насколько важен для нее этот день, эти несколько часов, когда она позволила себе побыть иной, свернуть с обычной дороги. Может, рассказать все как есть? Она никогда никому не говорила про Алана. Даже с ближайшей подругой не могла рисковать. Но у Йозефа Шмидта лицо чуткого человека. И потом, Кора его больше никогда не увидит. Ее фамилию, город он не знает. И не сможет навредить Алану. А высказаться вслух – большое облегчение; если поведать ему свою историю – как знать, вдруг он поймет.

И прямо с ходу, за столиком, под вентилятором, приглушавшим ее слова, Кора рассказала ему всю правду про свою жизнь, рассказала просто, как могла. Итальянка за стойкой читала журнал, а Йозеф сидел рядом и молча слушал. Про то, что Кора очень любит Говарда и Эрла, но дети ничего не знают. И что они с Аланом наедине разговаривают и ведут себя так, будто между ними все ладно, будто она не знает, что Алан встречается с Реймондом у себя в конторе после работы, что они покупают друг другу подарки – часы с гравировкой «Р.У.» и латинской фразой, которую она не смогла прочитать, книгу стихов с подчеркнутыми строчками: «Я тот, кто жаждет исступленной любви». Она умолкла, но Йозеф ничего не сказал. Она не знала, о чем он думает, и снова заговорила, забыв про лимонад, будто от молчания задыхалась. Она рассказала, как вышла замуж совсем юной и как одиноко ей было тогда; попыталась объяснить, что в итоге все сложилось не так ужасно, как может показаться, Алан неплохой человек, хорошо к ней относится, а уж отец просто отличный.

– Но он фам не муш.

Она кивнула. Йозеф скривил рот. Кора подумала, что он сейчас сплюнет.

– У меня был такой твоюротный в Германии. Хороший мужик. Хороший тшеловек.

Кора нахмурилась.

– Убили. Неизвестно кто, но известно, за тшего. – Он поскреб щеку. – Ваш муш праф, что скрывайт.

Кора закрыла лицо руками. Она не вынесет, если с Аланом что-то сделают. Ясно до ужаса. Да, она поговорила с Йозефом, но что это меняет?

– Что вы теперь делайт? – спросил Йозеф.

– В каком смысле?

– Дети вырастайт. Фы сказайт, что остафались с ним из-за них. Теперь вырастайт. Ферно?

– О нет, я не хочу развода.

Йозеф поднял брови.

– Я не хочу быть в разводе, – попыталась объяснить она. – Не хочу быть разведенной.

Кора даже замотала головой: ни за что не хочу, ни в коем случае.

– Потшему?

Она чуть не рассмеялась:

– А как я объясню людям, почему развожусь? Что я им скажу? Что скажу сыновьям?

– Сказайт: хотшу быть стшастливая.

– Это не причина.

– Не притшина? – Он придвинулся чуть ближе. Кора отодвинулась и поглядела в сторону. Итальянка вышла подмести тротуар перед аптекой. – Фы тратите жизнь впустую, – сказал он.

Кора подняла голову. Они не мигая уставились друг на друга. Мерно тарахтел вентилятор. Поодаль шаркал хозяйкин веник. Кора не могла пошевелиться – или не хотела. Когда-то Алан смотрел на нее с лаской и надеждой, но не так – совсем не так. Дикая радость вскипела внутри всего на мгновение, но он почувствовал, потянулся к ней, заложил ей за ухо выбившуюся кудрявую прядь. Шершавые пальцы прикоснулись к влажной коже. Кора не шевельнулась.

Она слышала свое дыхание, свой пульс под его пальцами, тиканье его часов над ухом.

– Который час?

Йозеф глянул на запястье.

– Без тватцать три.

– Мне пора. – Стул скрежетнул по полу, Кора схватила ридикюль, перчатки – наденет на ходу.

Он поймал ее за руку:

– Не уходи. Постой.

– Мне правда пора, – заторопилась она. – Мне надо идти. Я забыла… совсем засиделась… уже и так опаздываю…. – И это была правда, опаздывать нельзя, а то Луизе будет к чему придраться.

– Кора.

Она покачала головой. Надо идти. Она уже высвободила руку, но улыбалась, и щеки горели. Голова стала легкой. Когда на тебя так смотрят, когда так прикасаются – это дурманит. Кора была сама не своя.

– Я вернусь, – сказала она. Пообещала – не только ему, но и себе.

Но когда она быстро зашагала к метро по солнечной улице, дурман уже развеялся.

Быстро шагая по Бродвею, она столкнулась с Луизой. Даже на людном тротуаре невысокую Луизу невозможно было не заметить; лицо блестит, черные волосы заложены за уши. Какой-то мужчина присвистнул ей вслед, но она прошла мимо, будто не услышала, глядя прямо перед собой. И мимо Коры прошла. Лишь когда Кора ее окликнула, Луиза удивленно и раздраженно обернулась.

– Ой, здравствуйте. – Она не улыбнулась. – Вы опоздали, и я пошла без вас.

– Извини. – Кора сглотнула, пытаясь отдышаться. – Но вообще-то надо было дождаться. А если бы я тебя не заметила?

Последний квартал Кора пробежала бегом, опасаясь, что Луиза воспользуется ее опозданием и пустится в одиночку на поиски приключений. Но после пяти часов танцкласса Луиза была вспотевшая и вымотанная. Сейчас она никуда не пойдет, пока не примет душ и не поспит немного.

– Что это с вами? – Луиза с подозрением ее оглядела. – Вы какая-то странная. Щеки красные.

– Уф. – Кора дотронулась запястьем до пылающего лба. – Увидела, что опаздываю. Бежала бегом по жаре. Ну что, домой? – Теперь ее черед уклоняться от разговора и отвлекать внимание – просто голова кругом.

Луиза пошла, но все поглядывала на Кору.

– Надеюсь, вы не заболеваете.

Кора успела слегка растрогаться неожиданной заботой, но Луиза продолжила: если так, нам надо соблюдать осторожность и пить из разных чашек – мало ли что. Она не может себе позволить заболеть, особенно перед отбором в труппу. Кора уверила Луизу, что не больна, а только устала, и потом молчала до самой квартиры – говорила Луиза. Про Теда Шона – как он танцевал японский танец с копьем, и как это красиво, и про его прекрасную форму и блестящее мастерство. Кора, квелая от жары, кивала и слушала вполуха. Нет, думала она. Не придет она больше к Йозефу Шмидту, ни завтра, ни позже; никогда больше не придет. Она вспомнила героя «Века невинности»: тот на краткий миг забылся и позволил себе расстегнуть перчатку графини, но спохватился: дальше нельзя. Вот так и следует поступать.

И Кора тотчас была вознаграждена за добродетельные помыслы. В почтовом ящике ее ждал бледно-желтый конверт: Хаверхилл, Массачусетс.

 

Глава 14

По дороге к Центральному вокзалу Кора купила желтые розы. Не собиралась, но увидела на углу яркий красивый букет и купила. На вокзал она приехала за двадцать минут, так что заранее успела найти большие часы над информационной стойкой. И теперь, маясь от безделья, стояла под этими часами, перекладывала букет из руки в руку то так, то эдак и разглядывала потолок. Когда они с Луизой прибыли на этот вокзал, впечатлений было столько, что многих вещей Кора просто не заметила: например, голубой потолок оказался картой неба с золотыми созвездиями. А вот сегодня у нее было время подивиться и на этот потолок, и на сверкающие люстры, и на галереи над главным вестибюлем, и на гладкие мраморные полы, уходящие вдаль, и на то, как прохладно внутри в этот жаркий день, несмотря на толпы народа.

Но главным образом она смотрела на часы. Уже совсем скоро. Вот-вот.

Чем ближе к полудню, тем пристальнее она вглядывалась в пассажиров, проходивших мимо киоска. Мэри О’Делл написала, что будет в серой «почтенной» шляпе, спереди расшитой белыми бусами. У Коры не было времени спросить что-то еще или описать свой наряд. Поэтому она искала глазами серую шляпу, каждый раз оборачиваясь на поспешный стук каблуков, но женщины пробегали мимо или обнимали кого-то другого.

Впрочем, беспокоиться пока не было причины. До полудня еще несколько минут. Кора проснулась до рассвета в таком возбуждении, что пришлось скрывать его от Луизы, которая, как обычно, не спешила вставать. Луиза любила понежиться в постели и вскочить в последний момент. Кора буквально считала минуты – скорей бы отправить девчонку в «Денишон». Теперь она была свободна и пришла сюда, в то самое место, в тот самый час. Она расстаралась и нарядилась: праздничное шелковое платье, нитка жемчуга, симпатичная шляпка с бледно-лиловой лентой.

Кора пригладила платье, хоть в том не было нужды, и отвернулась от часов. В конце концов, тут есть на что посмотреть. Очевидно, Мэри О’Делл не единственная назначила свидание под часами. У киоска длилась непрерывная счастливая встреча. Дедуля с тростью нагибается, и к нему в объятия влетает девчушка с косичками. Две взрослые женщины держат друг друга за руки и подпрыгивают, как школьницы. Мимо Коры большими шагами прошел мужчина в белом костюме и направился к женщине в платье без рукавов. Они встретились молча. Мужчина нагнулся и поцеловал ее, уронил сумку на пол, обнял женщину за талию, прижал к себе. Она обхватила его за плечи. На ногтях красный лак. Лишь когда оба посмотрели на Кору, она сообразила, что подглядывает.

Кора повернулась к окошечку справочной, где мужчина в чалме на ломаном английском спрашивал про поезд в Чикаго. Он держал за руку мальчика в коротких штанишках, который с раскрытым ртом глазел на потолок – наверно, тоже видел такое в первый раз. Он потеребил папу за пиджак и что-то сказал на иностранном языке, но папа вниз не посмотрел. Мальчик поймал Корин взгляд и прижался к отцу, не отводя от нее глаз. Кора представила, что он такое видит у нее на лице; вероятно, что-то ужасно странное, раз он недавно приехал в саму Америку, а не только на этот вокзал. Она попыталась бодро улыбнуться и отвернулась, чтобы не пугать ребенка.

Сегодня город ей нравился. Нравился вокзал-улей. Нравился список прибывающих поездов – из Олбани, Кливленда, Детройта и городков поменьше, о которых она никогда не слышала. Нравился малыш с отцом в чалме и мужчина с едкой сигарой и кожаным портфелем, который несся по вестибюлю так, будто уходил последний в мире поезд; нравились два старика с бакенбардами, в черных шляпах, похожие на евреев Уичиты, – они громко над чем-то хохотали. Ей нравилась даже эта целующаяся парочка, которая сейчас вышла на Лексингтон-авеню: молодая женщина прижалась к мужчине, а он у всех на виду гладит ее по талии и бедру.

Кора зарылась носом в розы и вдохнула запах. Сегодня она не завидует счастливым.

Кора полюбит ее. Она уже это знает. Она полюбит Мэри О’Делл любой. Даже если она Коре не мать, а и в самом деле только заботливая подруга матери и почерк – странное совпадение, – все равно полюбит, за то, что ей не все равно, ведь она по своей доброте не поленилась приехать из Массачусетса утешить незнакомого человека. Кора будет любить ее за то, что когда-то эта Мэри знала Корину мать, которая сейчас уже, возможно, умерла – нашлась слишком поздно. Кто бы ни сошел с поезда, этот человек скажет ей больше, чем она знала раньше. И она будет благодарна.

Кора оглядела зал в поисках женщины с темными и кудрявыми, как у нее, волосами. Вот тут-то она и заметила, что к киоску подходит дама в летах, в серой шляпке-шлеме. Кора навсегда запомнит, как поразил ее этот рот – ее собственный рот на чужом лице. Дама была толще и старше Коры, но с теми же полными губами, чуть неправильным прикусом, и квадратная челюсть еще не поплыла. В своих практичных серых туфлях она встала на цыпочки и обозревала толпу. Кора двинулась к ней, не чуя ног.

– Мэри? – произнесла она тоненьким голосом. – Мэри О’Делл?

Дама молча посмотрела на Кору. Волосы у нее были светло-рыжие, и хотя они в основном были упрятаны под шляпку-шлем, Кора заметила, что они совсем не такие, как у нее самой, и не такие, как у той женщины с шалью. Вообще, в этой даме все было не так, как Кора воображала и вспоминала. Элегантно одета: серое льняное платье со складками на бедрах, подол спереди вышит цветами. На морщинистой шее – короткая нить маленьких изящных жемчужин.

– Кора? – Они были одного роста. Глаза у нее оказались серые и большие, больше, чем у Коры.

Кора кивнула. Их обтекала толпа, люди ходили, стояли, ждали, смотрели на часы. Но Коре вдруг показалось, что они одни в этом огромном зале. Впитывали друг друга.

– Вы моя мать, – сказала Кора. Она не осуждала, но и не спрашивала. Она сразу поняла: рот, подбородок, даже нос. – Вы. Вы никакая не подруга. Вы моя мать.

Та нервно попятилась.

Кора покачала головой. Нет, она не злилась. Просто на секунду стала ребенком, и этот ребенок не желал больше терпеть, он был в восторге, у него не было времени на недопонимание. Кора раскрыла объятия навстречу этой женщине, вдохнула ее незнакомый запах пополам с запахом своих роз. Обняла ее, застывшую, напряженную. И Мэри О’Делл не оттолкнула Кору, а крепко обняла в ответ – как в самых тайных, невероятных мечтах. Вот и сбылось. Не разжимая объятий, Кора посмотрела на голубой потолок и сверкающие созвездия; взор затуманился, в носу засвербело. Они отступили друг от друга. Кора сообразила, что уронила шляпку. Наклонилась, подобрала. Обе рассмеялись и тут же замолчали.

– Ну что ж, – сказала Мэри О’Делл и потрогала Корину щеку перчаткой. – Отпираться смысла нет, верно? Ты похожа на меня как две капли воды. – Она говорила с ирландским акцентом. Кора подумала: как это славно, как ласково звучит. Она могла знать этот голос.

– Это вам. – Кора отдала ей розы. Слезы она сморгнула, но голос звучал резко, пронзительно. Кора напялила шляпу, чувствуя себя по-дурацки. – Не знаю даже, с чего начать.

Мэри О’Делл взяла розы и торжественно кивнула, как бы признавая, что да, это проблема – когда не знаешь, с чего начать.

У меня только час, сообщила она. Уж извините, но поезд на Бостон уходит в час пятнадцать, надо вовремя попасть домой. Для чего «вовремя», Мэри О’Делл не уточнила, но Кора решила, что детали подождут. И огорчаться не надо. Эта женщина, твоя мать, все утро ехала сюда и полдня будет ехать обратно. Час – неплохо для начала.

Обеденный зал располагался этажом ниже, и в нем было так же людно и шумно, как в вестибюле, но не так светло и красиво. Они отстояли очередь, взяли по чаю со льдом и уселись за единственный свободный столик. Этот столик был весь в хлебных крошках, так что они сели наискось друг от друга, стаканы с чаем поставили на колени, а розы Кора положила на свободный стул напротив. Они сидели в одинаковых позах, прямо, и ноги скрестили под стульями.

– Ты замужем. – Мэри О’Делл довольно глянула на Корино кольцо.

– Да! – Все вокруг было как-то зыбко и в то же время слишком реально. Кора поставила чай на стол. – Уже двадцать лет. У меня замечательный муж. Адвокат. Двое взрослых сыновей. – Кора открыла сумку и вынула фотографию Говарда и Эрла, сделанную в фотоателье в день выпускного, – оба в шапочках и мантиях, серьезные, даже Говард. Кора протянула фотографию матери и увидела, как та улыбнулась ее губами. Кора тысячу раз представляла себе, как покажет матери своих прекрасных сыновей, и вот мать смотрит на них, и брови у нее вразлет, как у Говарда. Мальчики. Кора им расскажет, как только вернется; теперь точно можно рассказать. Мысли побежали дальше: когда устроить визит? На Рождество, например, когда Говард с Эрлом приедут домой? Или нет, лучше на День благодарения. И так уже столько времени потеряно.

Мужчина за соседним столиком, не отрываясь от газеты, вынул фляжку из внутреннего кармана пиджака и щелчком открыл крышку.

– Вот это да, – Мэри О’Делл оторвалась от фотографии. – Слава богу. Какие прекрасные молодые люди. Ты себе не представляешь, какое это облегчение, что ты так хорошо устроилась. – Голос тревожный, неуверенный. Она смела крошки со стола и положила фотографию перед собой. – Я так волновалась, так старалась узнать, где ты. Я даже не знала… выжила ты или нет, сохранила ли прежнее имя. Думала: может, она там где-нибудь страдает, а я ничего не знаю.

– Все сложилось хорошо, – улыбнулась Кора. – Обо мне заботились. Меня удочерили хорошие люди.

Не совсем правда. Законной дочерью она не была. Но Кауфманы были к ней добры – вот это настоящая правда.

– Спасибо. Спасибо, что сказала. – Мэри О’Делл кивнула – видимо, ей до сих пор не верилось. Шляпка закачалась вверх-вниз. – Где-то в душе я знала, что у тебя все хорошо. Боялась за тебя, но была уверена, что пойму, если ты страдаешь. – Она усмехнулась и тронула мизинцем уголок глаза. – Даже не представляла, что ты в Канзасе, на ферме, с лошадьми и коровами. Всегда думала, что ты здесь, в Нью-Йорке.

– Я тоже думала, что вы живете здесь. И удивилась, что в Массачусетсе.

Кора не могла оторвать взгляда от этих знакомых губ. Словно она не только смотрит на свою мать, а (если забыть о цвете волос) как бы прозревает саму себя: вот так я буду выглядеть лет через двадцать.

Кора кивнула на ее руку:

– Вы тоже замужем.

Мэри О’Делл кивнула и показала кольцо. Бриллиант не меньше, чем у Коры.

– Ваш муж – не мой отец? – спросила Кора. Неделикатно. Но времени мало.

Мэри О’Делл глянула на мужчину с фляжкой, потом на столик с другой стороны: две девицы с теннисными ракетками что-то ищут на карте Нью-Йорка.

– Нет. – Она ответила так тихо, что Коре пришлось вслушиваться сквозь гам. – Я встретила своего мужа в двадцать один. А тебя родила в семнадцать.

Кора кивнула, гримаса подчеркнуто нейтральная. Она примерно так и думала.

– Кто мой отец?

– Парень с танцев. – Она поправила серую шляпку. – Ну, не так ужасно, как можно подумать. Я имею в виду, мы встретились на танцах. И гуляли вместе одно время. Я работала в Бостоне прислугой. Там по четвергам были танцы, такие вечера отдыха для работников, можно было повеселиться. Мы были знакомы, наверное, с месяц. – Она опустила глаза, потом робко глянула на Кору: – Ты, наверное, теперь подумаешь, что я совсем уж со дна общества.

Кора покачала головой. Не такая и страшная получается история. По сравнению с тем, что ей сулила сестра Делорес. Проституция, насилие… Но все же в Корином воображении ее родители любили друг друга, и любили дольше месяца.

– Ну и вот… по невежеству все и вышло. – Мэри О’Делл заговорила еще тише, Коре пришлось слегка пригнуться к ней, чтоб услышать. – В Ирландии я ходила в школу, книжки читала. Но про парней и про детей не знала ничего. Мама ничего не рассказывала, только: ходи в церковь да юбку не задирай. – Она улыбнулась одним углом рта, в точности как Говард. – То есть совсем ничего. Когда плыла сюда на корабле, у меня начались «праздники». Я никому и не пикнула, а сама подумала: умираю. Видишь, как? Ничего не знала, понятия не имела, что это нормально. Думала, это меня Господь наказывает за грязные мысли. Никакого представления ни о чем.

– Понимаю, – сказала Кора.

– И отец твой… тоже плохо соображал. – Она поморщилась. – Ему было только пятнадцать.

– Он ирландец? Тоже ирландец?

– Конечно. – Мэри О’Делл даже немного обиделась.

– Где он сейчас?

– Не знаю. Слышала, что уехал на Запад. Сбежал, когда я сказала ему, что беременна. Знаю только то, что говорили его друзья, а они мало что говорили.

Пятнадцать, подумала Кора. Как Луизе сейчас. На три года моложе ее мальчиков. Сейчас он, наверное, уже совсем другой человек. Кора посмотрела на свои руки. Ей всегда не нравились эти большие костяшки. У Мэри О’Делл руки маленькие, благородные.

– Как его звали?

– Зачем тебе?

– Хочу знать, как звали моего отца. Это имя могло быть моим.

Она фыркнула и отвернулась.

– Это вряд ли. Судя по тому, как он воспринял приятное известие.

– Все же я хочу знать.

– Хорошо. Джек Мёрфи. – Она устало посмотрела на Кору. – Бог свидетель, я не вру. Но как ты его найдешь? Знаешь, сколько таких Джеков Мёрфи из Ирландии приехали в Бостон, а потом отправились на Запад? Придется опросить кучу народу.

Кора сморгнула. Вот так, значит. Отца она никогда не узнает. Дело не только в том, что его невозможно найти, этого человека с обычной биографией и распространенным именем. Дело в том, что он сам захотел потеряться. Сбежал, узнав, что будет ребенок, ему не нужна была Кора. Сестра Делорес была наполовину права.

– Волосы у тебя от него, – сказала мать нехотя. – Нет, его не за что ненавидеть. В то время я ненавидела, теперь нет. Просто он был совсем мальчик; ну, испугался. Кажется, он из бедной, многодетной семьи. Не захотел тоже стать многодетным. – Она философски пожала плечами, но рука, поднесшая чай к губам, дрожала.

– Как жаль, – сказала Кора. – Вам, наверно, тяжело пришлось.

– Ну… Я жалела тебя. Тебя и только тебя, – она глянула на Кору и отвернулась. – Но я не могла о тебе позаботиться одна, без мужа. У меня не было выбора.

– Я понимаю, – сказала Кора.

Она понимала. Она поняла охотно, с готовностью. Наклонилась через стол и взяла Мэри О’Делл за руку; ладонь оказалась грубей, чем Кора ожидала. – Я не виню вас. Я совершенно вас не виню.

Рука Мэри О’Делл не двинулась; жест остался без ответа. Кора неуверенно убрала руку и положила на колено.

– Я винила себя. Видит бог, как я себя винила. – Она снова оглянулась на соседние столики. – Я не хотела тебя там оставлять.

– Где оставлять?

– В миссии. Миссия Флоренс Найт. Там были хорошие люди, я знала, что они тебя пристроят. Но мне там было ужасно. Остальные женщины… со дна, настоящие уличные. – Она потеребила нитку жемчуга. – А некоторые, представляешь, и там продолжали этим заниматься. Приходили погреться. Только у меня был ребенок, и, кажется, я одна там была из приличной семьи, жертва случая. Но я не знала, куда еще пойти. В Бостоне оставаться не могла. В Бостоне двоюродные сестры, тети, дядя. Опозорила бы их. Отослали бы меня обратно в Ирландию, а там я точно пошла бы по рукам. Ну, сказала, что получила в Нью-Йорке хорошую работу с проживанием, а сама спряталась в миссии и родила тебя. Потом уже без тебя вернулась в Бостон и всем рассказала, что меня ограбили, пригрозили ножом и отобрали все деньги. – Знакомая кривая улыбка. – И все меня жалели.

Кора помолчала.

– А потом что?

– Потом ничего. Жизнь продолжалась. Я никогда никому об этом не рассказывала. Как будто ничего не случилось. – Она подняла голову. – Никаких последствий. Вышла замуж за хорошего человека, мы преуспеваем. Двое наших сыновей занимаются политикой, – она приосанилась, – а дочь недавно вышла замуж, семья жениха тоже очень приличная.

– То есть у меня… – с трудом вымолвила Кора. – У меня есть братья? И сестра? В Хаверхилле?

Мэри О’Делл поколебалась.

– Не родные. Единоутробные.

– Но все-таки у меня…

– Они про тебя ничего не знают, я же говорю. Никто не знает.

Кора опустила глаза. Она поняла. Ну конечно. Дурацкая вышла бы история, если б в Уичите у какой-нибудь гранд-дамы почтенных лет – из их клуба, скажем, – вдруг обнаружился внебрачный младенец. И пусть этому младенцу уже тридцать шесть лет, пусть он уже сам детей родил – что это меняет? Грех есть грех. Кора опозорит целую семью; а значит, они разозлятся на нее и отвергнут.

– Вы им обо мне не расскажете.

– Нет. – В этом слове не было ни тени сомнения; оно не оставляло места для споров; четко и ясно. – А так как я тебя не знаю и мне неведомы твои планы, скажу тебе просто. – Ирландский акцент стал заметнее и перестал быть ласковым. – Я абсолютно уверена, что мои дети, как и я, не захотят, чтобы ты меня опозорила. Мы друг за друга горой. Будешь нам вредить – пеняй на себя.

Кора отвернулась. Предупреждение хитро и жестко – оно и понятно. Мэри О’Делл, ее мать, вообще хитрая и жесткая дама; она была такой и в семнадцать, когда забеременела, когда Кора впервые стала угрозой ее выживанию. Вот и теперь не стоит ждать, что она растрогается и оттает. Кора не знала своей матери и, скорее всего, так и не узнает, но, по крайней мере, одно она поняла: эта женщина еще девчонкой вытащила себя из болота, выживать она умела. Многие ли семнадцатилетние девочки смогли бы сохранить такую тайну? А она смогла. И родила, и вернулась в Массачусетс, и придумала сказку про ограбление, и вела себя так, будто никого не рожала, и спокойно смотрела всем в глаза. А теперь боится, что Кора нагрянет и разрушит ее законный брак, ее семью, ее общественное положение, все, за что она страдала и лгала, во имя чего много лет назад бросила ребенка. Она не знает, что угрозы не нужны. Кора прекрасно понимала, что страшит Мэри О’Делл.

– Я не буду вам вредить, – сказала Кора на удивление спокойно.

Она забрала фото мальчиков и положила в ридикюль.

Мэри О’Делл посмотрела на пустое место, где только что была фотография.

– Прости, – шепотом сказала она. – Жаль, что все так сложилось.

– Я понимаю. Я не появлюсь в Хаверхилле без приглашения. – Кора попыталась рассмеяться, но смех вышел жалкий. – А приглашения вроде бы не предвидится.

– Хей-ве-рилл. Просто чтобы ты знала: там нет второго «х».

Кора чуть не отвесила ей пощечину. Чуть не плеснула ей чаем в лицо. От гнева, от мгновенно вскипевшего унижения. Она пытается оставаться доброй, милосердной, не показывать, что расстроилась. Она вошла в положение, она понимает, отчего ей нельзя приехать. Она постаралась понять. Но нет, она все сделала неправильно: не Хаверхилл, а Хейверилл. Откуда ей знать, как произносится этот город, где живет ее семья? Где вместе выросли ее братья и сестра? Этот город, о котором она впервые услышала две недели назад? Нет. Она не знала про «х».

Но она ничего не сказала. Что толку злиться; обижать эту женщину, у которой и впрямь не было выбора. Какой смысл? Мужчина с флягой мутным взглядом таращился в стол.

– Зачем вы написали в приют? – спросила Кора. – И сегодня зачем приехали?

Мэри О’Делл отвернулась, так чтобы Кора не видела ее лица; только шляпку, серый шлем, отделанный бусами.

– Я же говорю. Мне нужно было увидеть, кто ты, кем стала. Это меня долго мучило, – все так же тихо, нерешительно сказала она. – Я хотела выдать себя за подругу твоей матери, за ее знакомую. Глупо. Не знаю, о чем я думала. – Она посмотрела на Кору и улыбнулась ей знакомыми губами. – Но я рада, что приехала. Такое облегчение, такое счастье – видеть тебя, знать, что у тебя все прекрасно, что ты выросла не на улице, что ты стала успешным, приличным человеком.

Кора кивнула. Успешным и приличным. Можно поду мать, это то же самое, что «все прекрасно».

– Ты подарила мне сегодня бесценный подарок. – Она потрепала Кору по щеке. – Если приедешь в Хейверилл, вонзишь шип в мое тело. Но если мы расстанемся и больше никогда друг друга не увидим – навсегда останешься розой в моем сердце.

В отвращении Кора чуть не поморщилась. Как будто пахнуло вонью, а виду показывать нельзя. Роза в ее сердце. Слушать жалко. Какая нелепица. Эта женщина – эта ловкая, жесткая особа – разводит тут розы-грезы, несет напыщенную утешительную чушь. Интересно, она выдумала эти слова, когда ночью в постели вычисляла, как бы ей и на дочь посмотреть, и семью не потерять? В глазах-то у нее боль, настоящая мука, а при этом – «роза в сердце». Неужели ей больше нечего сказать Коре и себе самой?

Но когда пришло время расставаться, Кора проводила ее до поезда. Злиться было некогда: осталось несколько минут. Мэри О’Делл не поинтересовалась ее адресом в Канзасе. Даже для вида не намекнула на следующую встречу. Грядущее прощание было окончательным, точно смерть. Но как ни несчастна Кора, она будет цепляться за каждую минуту.

Потом она скажет себе спасибо, что не испортила эти последние минуты. Потому что только в подземных сумерках платформы ей наконец пришло в голову задать один важный вопрос.

– Мэри, – только так Кора могла ее назвать. Эта женщина не была мамой. А «миссис О’Делл» – это попросту жестоко. – Сколько лет мне было, когда вы ушли?

Она смотрела не на Кору, а на свой поезд. В профиль она вдруг показалась Коре старше, старее, под глазами стали заметны бледные мешки.

– Полгода. Ровно полгода. Они сказали, я должна нянчить тебя до этого возраста.

Полгода. Ровно. Значит, она ушла в тот самый день, когда ей разрешили. Правильно, чего тянуть-то. Кора вспомнила своих близнецов в этом возрасте: их молочный запах и как они цеплялись за нее ручонками. После их рождения она была очень больна, но скорее дала бы себе отрезать обе руки, чем куда-то от них уйти. А ведь она была немногим старше. Но нет, нельзя сравнивать. У Мэри О’Делл не было мужа, не было заботливого Алана – только стремление выжить. И злиться нет смысла, особенно сейчас; времени почти нет, а надо еще кое-что спросить.

– Но в приют я попала трехлетней, – сказала Кора. – В документах говорится, что я поступила из миссии Флоренс Найт. Значит, я провела там несколько лет. Без вас.

Мэри О’Делл поморщилась.

– Прости. Я говорила им, чтобы они как можно скорее поместили тебя в дом, в католическую семью. Не хотела оставлять тебя среди этих… женщин, которые там жили. – Она ссутулилась. – Боялась, что кто-нибудь из них тебя возьмет. Меня-то они не любили, это точно, но тебя все время тискали, на руках носили. Мне это не нравилось. Уличные девицы, сама понимаешь. Или по крайней мере девушки весьма легкого поведения. Некоторые больные, испитые. Скорее всего, сами иметь детей не могли.

Кора отвернулась. Никакого сопереживания. Но нужно спросить. Сейчас или никогда.

– Вы случайно не помните женщины с длинными темными волосами? У нее еще шаль была? Она не говорила по-английски.

– А, да они там все примерно такие и были. Шлялись туда-сюда с распущенными волосами, в коротких платьях. У меня одной было нормальное пальто. – Можно подумать, это ее заслуга. – Но какой-то особенной женщины с шалью я не помню. – Она нахмурилась. – А что?

– Нет, ничего.

Кора не знала, была та женщина с шалью или ее не было; а теперь уже никогда и не узнает. Может, та женщина держала ее на руках лишь однажды. Их было много, и все тискали ее в семь месяцев, и в восемь, и в два года. В любом случае искать больше некого. Мэри О’Делл должна отправиться в свой Массачусетс – без шипа в теле, но с розой в душе. Вот и славно, подумала Кора, потому что букет настоящих роз, тех самых, желтых, она оставила на стуле в обеденном зале. Кора заметила, когда они вышли из-за стола, и хотела напомнить, но вовремя поняла: Мэри О’Делл забыла розы нарочно. В конце концов, в Хейверилле, скорее всего, никто не знает, что сегодня респектабельная матрона ездила в Нью-Йорк. И если она явится к своему мистеру О’Деллу с охапкой роз, придется выдумывать еще какую-нибудь ложь.

Ничего страшного, решила Кора; поезд между тем залязгал и заклацал, собираясь в путь. Дорогой был букет – пусть кому-то повезет, пусть кто-то найдет его и обрадуется.

– Мне пора. – Мэри О’Делл повернулась к Коре. Голос у нее был уверенный, но в серых глазах такая безнадежность, что Кора снова шагнула вперед и обняла ее. На этот раз медленнее, осторожнее, не так по-детски порывисто. Плечи у Мэри О’Делл, узкие, как и у Коры, снова напряглись, но она тоже обняла Кору и не отпускала, пока проводник из окна не попросил ее садиться в поезд; тогда она отступила, не сводя с Коры глаз. Серая шляпка-шлем была теперь немного набекрень.

– Приятно было познакомиться, – машинально сказала Кора. Привычная пустая вежливость.

Но неважно, что она сказала и было ли это правдой. Поезд снова вздохнул, на этот раз не на шутку, и Мэри О’Делл пошла к вагону. Не обернулась ни разу. Но Кора, не желая лишаться и последнего мимолетного мига, досмотрела, как мать поднимает юбку и осторожно взбирается в вагон.

 

Глава 15

Кора ровно до трех ждала Луизу снаружи, хотя на улице было жарко, а другие танцоры уже вышли. Ей хотелось урвать несколько вольных минут и собраться с духом: впереди был длинный вечер, и нельзя показывать Луизе свою рану, не то она насыплет туда соли своими провокациями. Надо притвориться, что никакой раны нет, и самой в это поверить. Осторожно, не думай про Хейверилл, Массачусетс, шипы в теле; забудь о своем горе, от которого буквально лопается сердце. Хорошо хоть не пятница, а то бы предстояло два дня без отрыва от Луизы. Нет, завтра утром Кора снова отведет Луизу в класс, а сама вернется в пустую квартиру и сможет погоревать как следует. У нее будет на это целых пять часов одиночества.

Или не одиночества. Если уж с кем и делиться, то, пожалуй, с Йозефом Шмидтом. Прийти в ту же аптеку, купить лимонада. Может, ей это пришло на ум потому, что немец и так уже много про нее знает. А может быть, и не поэтому. Ладно, неважно.

Ну а сегодня… сегодня Луиза будет вымотанная, как обычно; такую Луизу вполне можно вынести. По дороге домой у нее обычно нет сил задираться, а если она и открывает рот, то не для беседы, а чтобы сообщить, например, как красив Тед Шон; какие идиотки другие танцовщицы; и как она хочет поскорей принять ванну. На это отвечать необязательно, что сегодня очень кстати. Пусть Луиза молчит или пусть трещит о своем, лишь бы не препираться: в носу – запах роз с Центрального вокзала, перед глазами – мятый подол садящейся в поезд Мэри О’Делл. Кора поднимает брови и глотает слезы на углу Семьдесят второй и Бродвея.

Хоть бы сегодня Луизу в танцклассе как следует погоняли по жаре.

Ровно в три Кора направилась в подвал; Луиза окликнула ее снизу и пробежала пол-лестницы ей навстречу. Глаза у нее горели, она улыбалась и, хотя еще не успела переодеться, усталой не выглядела – ее переполнял восторг.

– Меня взяли! – Она влажной теплой ладонью стиснула Корин локоть. – Меня взяли в труппу, Кора! Они выбрали меня! Мисс Рут приехала, и они приняли решение. Пойдем в студию, она хочет с тобой поговорить. Они выбрали только одну девушку! – Луиза ткнула себя в грудь, обтянутую мокрым трико: – Меня.

– Ой, Луиза! – Кора схватила ее за руки. – Ну молодчинка!

Да, в этот миг Кора забыла о своем горе. Она знала, что Луиза изо всех сил стремилась попасть в труппу. Приятно видеть, как сбываются мечты, даже чужие.

– Правда, здорово? Ну здорово же! Прямо сейчас отправлю маме телеграмму. Зайдем по дороге домой.

Из студии вышла высокая узколицая танцовщица; на лбу испарина. Проходя мимо, враждебно глянула на Луизу. Луиза в ответ улыбнулась и помахала.

– Кто бы мог подумать! – сказала она в спину девушке. – Старушка Луизочка – единственная, кого выбрали! – Девушка скрылась наверху, и сияющая Луиза повернулась к Коре: – Я приступаю немедленно. Завтра вместе с труппой еду в Филадельфию, вечером представление.

– В Филадельфию? – Кора облокотилась на перила. – Завтра? Как это?

– Я так и знала, что вы не поверите. Так и сказала: она не поверит! Спросите мисс Рут. – И она весьма настойчиво потянула Кору за локоть. – Спуститесь и спросите сами. Она вас ждет.

Внизу, в студии, у пианино стояла безукоризненно прямая Рут Сен-Дени: белые волосы забраны в пучок на затылке, длинная черная юбка, босые ноги. Да, подтвердила она, Луиза говорит правду. Завтра утром ее ждут в студии с вещами на два дня. Труппа вместе с Луизой сразу после занятий уезжает в Филадельфию. Представление закончится поздним вечером, переночуют в отеле, наутро выедут обратно и к началу занятий будут здесь.

– Беспокоиться нет нужды, – заверила она Кору и снисходительно взмахнула рукой; от запястья к локтю скользнул нефритовый браслет. – Я еду с ними и буду лично отвечать за Луизу. – Она повернулась к девочке: – Мы будем спать в одной комнате.

Очевидно, Луиза по-прежнему питала неприязнь к фальшивым улыбкам, но на нейтральную мину ее хватило.

– И если в Филадельфии все будет хорошо, – продолжила Сен-Дени, пристально глянув на Луизу, – то есть, я имею в виду, все, и Луиза будет не только хорошо танцевать, но и вести себя, как следует в студии «Денишон», – тогда Луиза присоединится к труппе. – Рут кивнула Коре: – Уже в конце недели Луиза сможет переехать в наш пансион. Мужчины и женщины у нас живут на разных этажах, и, разумеется, есть своя компаньонка.

Луиза весело глянула на Кору:

– Сможете поехать домой. Езжайте завтра, если хотите. Все будет прекрасно!

И, не дожидаясь Кориного ответа, ушла переодеваться. Кора стоически проводила ее взглядом. Похоже, Луиза предпочитает жить в одной комнате с кем угодно, даже со строгой Сен-Дени, только бы не с Корой. Она радуется Кориному отъезду – пожалуй, не меньше, чем поездке в Филадельфию и приглашению в труппу. Ну что ж, она права. Нет причин задерживаться в Нью-Йорке, нет и желания. Как и Луиза, Кора съездила не зря. У нее были вопросы – она получила ответы, пусть и удручающие. Может, в Уичите горе смягчится, и в конце концов Кора будет рада, что съездила в Нью-Йорк, благодарна за то, что ей удалось хотя бы разок поговорить с матерью и узнать имя отца. Она привезет домой воспоминания о бродвейских ревю, о поездках на метро, о шестидесятиэтажных зданиях. И будет помнить Йозефа Шмидта, и как они шли по улице и везли радио в коляске, и как его пальцы дотронулись до ее уха, и как он на нее смотрел. Она запомнит, как пробудила в нем желание, как желание пробудилось в ней. Или об этом лучше не вспоминать? Неизвестно. Вот приедет домой и узнает.

Луиза настояла, чтобы сели обедать у стойки в забегаловке напротив: ей хотелось поделиться радостью с Флойдом и заодно поработать над дикцией. Кора согласилась: во-первых, Луиза это заслужила, во-вторых, не хотелось препираться, а в-главных, ей вообще тяжело было сейчас поддерживать разговор, тем более с Луизой, – пусть девчонка отвлечется на Флойда. Расчет оказался верен. Добрых полчаса Кора нехотя ковыряла горячий бутерброд с сыром, а Луиза поедала сливочный пломбир с сиропом и иногда улыбалась последней, отчаянной попытке Флойда ее покорить. Молодой человек старался как мог. Других покупателей игнорировал, зато в Луизин пломбир по первому намеку добавлял взбитые сливки. Луиза получила и дополнительную вишенку, которую принялась сосать черенком наружу, как леденец, так что губы стали ярко-алыми. Но Кора и тут не вмешалась. Скоро за Луизой будет следить Сен-Дени, пусть она и наводит лоск на Луизины манеры. Ну а Корина миссия выполнена, она сдает дела; вот и прекрасно.

Но когда Флойд перегнулся через стойку и что-то очень тихо зашептал Луизе в ухо, Кора многозначительно прокашлялась и заявила, что им пора.

– Почему это? Почему пора? – Луиза скусила черенок и зажевала вишню, как резинку. – Если вы уже поели, идите, я вас догоню.

– Нет, ты идешь со мной и прямо сейчас. – От боли в груди голос был резким и ломким. – Потому что хорошего понемножку, Луиза. Честное слово. Хорошего понемножку. – Кора встала, и лицо у нее, видимо, было такое, что Луиза без дальнейших возражений промокнула рот салфеткой и пожелала Флойду доброй ночи.

Позже, когда Кора в постели дочитывала «Век невинности», Луиза спросила: что это вы сегодня такая мрачная.

– Вы весь вечер как в воду опущенная. – Луиза стояла у постели в ночной рубашке бледно-розового шелка – без рукавов, с подолом едва ли до колен. Как из брачного приданого; Кора не представляла, откуда она могла взяться у девочки. Кора пыталась читать дальше, но чувствовала, что Луиза стоит рядом и смотрит. Сама-то Луиза частенько закрывала лицо книгой, а вот другим мешала читать без зазрения совести.

– Что с вами? Мне уже бояться? Вид у вас такой, будто вы собрались кого-то убить.

– Все хорошо. – Кора выдавила улыбку. У нее болела челюсть, оттого что она долго сжимала зубы. Но Кора не злилась, нет. Только печаль, разочарование, усталость от плохого дня.

– Мама говорит, когда строишь такое лицо, морщины появляются. Я не вас имею в виду. Но не говорите потом, что я не предупреждала. – Луиза надела туфли, процокала по полу в ванную и закрыла за собой дверь.

Кора снова уставилась в книгу. Если Луизе охота посмотреть, как ее ночнушка выглядит с каблуками, пожалуйста, пусть смотрит – не выходя из ванной. Ей не хотелось спорить. Хотелось лишь остаться одной и мирно почитать. Но и книга сегодня раздражала. Луиза права насчет героя: никакой он не герой; старик уже, нелюбимая жена давно умерла, а он все никак не может собраться с духом и посмотреть в глаза своей настоящей любви, которая тоже успела постареть. Кора читала прищурившись, и все же вбирала каждое слово, хотя подбородок трясся, а строчки расплывались. Дочитав, закрыла книгу и скрестила руки, глядя в гороховую стенку. Отвратительный финал. Этот дурак потратил жизнь впустую. Кора нахмурилась и почувствовала, как углубляются морщины на лице. Да, верно, правы Луиза и ее мать, она сама себя старит. Теперь-то Кора знает в точности, как именно состарится, как будет выглядеть лет через двадцать, а то и меньше. Как Мэри О’Делл.

Луиза распахнула дверь ванной и молча встала на пороге, явно ожидая, что Кора на нее посмотрит. Кора и посмотрела – раздраженно, и тогда Луиза отвернулась; одна черная прядь прилипла к губам. Луиза все еще была на каблуках, и, когда крутилась туда-сюда, подол ночной рубашки вихрился.

– Вчера ночью стреляли, вы слышали?

Кора покачала головой, но Луиза не смотрела. Потом глянула на Кору выжидающе.

– Нет, – сказала та.

– А. Ну вот. Завтра, наверное, в газетах напишут. Девочка сегодня рассказывала на занятиях. В квартале от ее дома. – Снимая туфли, Луиза оперлась на косяк. – Сказала, агенту стукнули на самогонный аппарат, а когда приехала полиция, кто-то начал стрелять. И в подъезде убили мальчика. Она говорит, его кровь и мозги разбрызгались по всему крыльцу.

Кора нахмурилась; она сразу подумала про Говарда и Эрла – всегда о них думала, когда ей рассказывали про убитых или раненых мальчиков, любых, каких угодно.

– Ужасно.

– Да уж. – Луиза взяла в руки по туфле и подошла к кровати. – Она сказала, с тех пор как приняли сухой закон, у них в окрестностях стало гораздо страшнее. Раньше, говорит, такого не случалось никогда. Было безопасно.

Кора опять кивнула, уже начеку. Понятно, что Луиза задумала. Хочет затеять спор.

– Не знаю, не уверена, – пробормотала Кора, залезла поглубже под простыню и прижалась щекой к подушке. – Не надо было связываться с бутлегерами и самогонщиками.

– А он и не связывался. – Луиза бросила туфли у кровати. – Он вообще был ни при чем. Просто жил в этом доме, со своей семьей, и нечаянно оказался в подъезде. Та девчонка говорит, что всегда его знала, он был просто хороший парень.

Кора молчала, прислушиваясь к гудению вентилятора. Нет, ее не втянешь в спор. У нее нет сил.

Луиза вздохнула и легла в постель. От нее пахло зубной пастой и тальком. Ночи были такие теплые, что Кора и Луиза спали под простыней, а тонкое хлопчатое покрывало складывали в ногах.

– Как глупо, – сказала Луиза, натягивая на себя простыню. – Люди же все равно пьют и будут пить. Ну хочется им выпить, вот и все. – Она покосилась на воротничок Кориной ночной рубашки. – Как вы только спите в этом, неужели вам не мешает? Кружева эти на шее… Неудобно же. А что думает ваш муж?

Кора молча потянулась к выключателю. Она не собирается спорить ни о ночной рубашке, ни о сухом законе – ни о чем. Она собирается спать, ничего не чувствовать, завершить этот длинный день наконец.

И она уснула почти мгновенно. Но ей снились сны; и один сон Кора вспомнит наутро и будет помнить еще долго. Вот этот сон. Прямо в ночной рубашке, с кружевом на воротничке, с хлопчатым подолом до полу, она сидит за столом у себя в гостиной, в Уичите. Рядом с ней Алан и Реймонд Уокер, в костюмах, с чашками чая в руках. Они приветливы, мило с нею беседуют, но у Алана одна рука под столом, и у Реймонда тоже, и видно по глазам: там, под столом, делается что-то запретное. Кора не смотрит под стол, этого и не требуется; видно по улыбкам, по озорным взглядам. И это дико злит Кору. Она подносит ко рту чашку с чаем, а там пиво, и во сне оно сладкое, как чай с медом. «Как жидкое золото», – говорит Алан и поднимает свою чашку, словно хочет сказать тост за ее здоровье. Снаружи воют сирены, все ближе, – может, взаправдашние нью-йоркские сирены с темных улиц ворвались в ее сон, – но ей так хочется пить, такая жажда, что она перестает сходить с ума и беспокоиться о сиренах и делает долгий глоток из своей чашки, и это такая упоительная сладость, такая восхитительная прохлада, что она запрокидывает голову и осушает чашку до дна. Алан улыбается и говорит: все будет хорошо. Надо прятаться, но мы не плохие люди. Мы просто хотим пить.

Она так и не поняла, от чего проснулась. Позже сообразила, что в комнате давно стоит тишина, никакого движения, только мерный шум вентилятора. И все-таки она проснулась; то ли жарко стало, то ли выхлоп машины разбудил. Она немного полежала, не открывая глаз, вспоминая странный сон и воображаемую сладость пива. Сон, а не воспоминание. По улице проехала машина, протарахтела другая, и Кора открыла глаза. Тонкая занавеска сияла, подсвеченная оранжевыми огнями улицы, и Кора перевернулась на другой бок, осторожно, чтоб не потревожить Луизу. За прошедшие недели Кора привыкла делить постель и лежать на своей половине, не раскидывая руки и ноги, как дома на широкой кровати. Вот и теперь она вгляделась в полутьму: где там Луизина голова и сколько осталось места ей.

Но головы не было, только белая подушка.

Кора села и пошарила по простыне.

– Луиза?

Шум вентилятора. Кора потянулась к выключателю, ладонью заслонила глаза от света. В ванной темно. Кора откинула простыню и встала.

– Луиза! Ты здесь? Отзовись.

Она еще раз, для верности, заглянула в ванную и побежала на кухню. В гостиной дернула за цепочку торшера. Сиамский кот не мигая глядел со стены.

Кора бросилась назад в спальню и схватила с тумбочки часы. Три двадцать ночи. Она задрала подол ночнушки, встала одним коленом на постель и заглянула за другую сторону кровати, где Луиза вечером бросила туфли. Туфель не было. Ну конечно же их не было. Луиза нарочно их там оставила, открыто, прямо у нее на глазах. Сколько было времени? Десять вечера? Пять часов назад. Когда она ушла – неизвестно. Кора отодвинула занавеску на окне и посмотрела на улицу. Даже в этот ранний час там не было пустынно; мужчины и женщины шагали по тротуарам, садились в такси, стояли на углах по двое-трое. В доме напротив кое-где горели окна. Но закусочная была закрыта, вывеска не светилась, свет не горел. Мужчина без пиджака помахал ей с тротуара, двое его приятелей засмеялись, как смеются всяким голоногим девчонкам на улице. Нашли спектакль; Кора в строгой ночной сорочке с кружевным воротничком, с волосами по плечам, шагнула от окна и скрестила руки на груди. Сердце колотилось.

Что теперь делать? Будить соседей? Кора кого-то встречала в подъезде и на лестнице, но эти люди даже «здрасьте» ей не говорили. Пойти покричать на улице? Спросить прохожего, как найти полицейского? И что полицейский? Примет заявление? Кора потеребила кружева на воротничке. Пожалуй, настоящую тревогу поднимать нет нужды. С Луизой, скорее всего, ничего не случилось. Она просто сбежала повеселиться и скоро придет. Тогда-то Кора ей и задаст. Отругает как следует, все ей выскажет: и как Луиза ее напугала, и какая это дичайшая глупость – гулять среди ночи по Нью-Йорку в одиночку. Или она не понимает, что Коре достаточно сказать одно словечко Рут Сен-Дени – одно словечко, – и Луиза вылетит из труппы и не поедет ни в какую Филадельфию?

Кора выключила свет, чтоб ее не увидели снаружи, и снова подошла к окну. Дурочка, думала она, рыская взглядом туда-сюда по улице. Пожалуй, действительно надо бы доложить Сен-Дени. И Луиза поедет обратно в Канзас, из-за своего ребячества потеряет все. Но Кора понимала, что, если Луиза вернется, Кора не будет на нее доносить. Да, девчонку надо наказать, но не так жестоко; ведь у нее почти получилось, ее выбрали, одну-единственную.

Неизвестно, сколько прошло времени, но в конце концов Кора увидела парочку, которая двигалась по тротуару как-то странно: фигура повыше держалась прямо и то ли тащила, то ли поддерживала другую фигурку, поменьше, в светлом платье без рукавов. Кора прижалась лбом к оконному стеклу, прищурилась и увидела стриженые черные волосы. Схватила с кухонного стола ключи и босиком поскакала вниз по лестнице, одной рукой хватаясь за узкие перила. К площадке первого этажа Кора уже слышала собственное дыхание; ноздри у нее раздувались, как у разъяренного быка. Она сбежала вниз, промчалась по щербатому полу подъезда и попыталась распахнуть дверь на улицу, но обнаружила, что ее закрыли на ночь. Кора отщелкнула замок и распахнула дверь, с силой грохнув ею о наружную стену.

– Ой, здравствуйте…

На крылечке стоял Флойд Смизерс. Галстук-бабочка болтался у него на воротнике. Флойд стоял весьма смирно, изо всех сил стараясь удержать Луизу, которая обмякла у него на руке, как тряпичная кукла. На ней по-прежнему была ночная сорочка и туфли на каблуках. Луиза подняла голову, приоткрыла глаза и посмотрела на Кору.

– И-ти-ить-колотить… Н-не… надо меня… к ней… А? Ну, куда-нибудь… в другое место? Т-только… н-не… к ней… – Она скорчила Коре рожу. – У тебя… отвр… тительный балахон, ты прям как Мэри-бедняжка… со своим барашком…

Флойд выдержал Корин взгляд. Парень был встревожен и совершенно трезв.

– Я ее просто проводил.

Кора на мгновение лишилась дара речи. Ей захотелось раскорябать его румяное студенческое лицо острым ключом от двери. Вот кто виноват, даже больше, чем Луиза. Теперь-то Кора поняла, о чем они шептались над стойкой. Он это все и задумал – вытащил пятнадцатилетнюю девчонку из дому одну, напоил в хлам, а потом… что он с ней сделал? Ночь была теплая, душная, но Кору от ужаса бросило в дрожь.

– Вы отвратительны, – яростно прошептала она. – Я вызову полицию.

Он замотал головой:

– Да я вовсе не собирался… – Тут Луиза стала вываливаться у него из рук, и он для устойчивости пошире расставил ноги.

– Догадываюсь, что вы собирались. – Кора подскочила к Луизе с другой стороны и обвила ее вялую голую руку вокруг своей шеи. – Я ее забираю, большое спасибо. Но будьте уверены, Флойд, я с вами не прощаюсь. Увидимся в полиции. Она ребенок, ей пятнадцать лет, и вы это знали.

Флойд высвободился и шагнул в сторону. Луиза всем телом повисла на Коре, они пошатнулись и навалились на стену. Некрупная Луиза оказалась неожиданно тяжелой; плотной, как намокшая губка, да еще и шелковая сорочка скользила – трудно ухватиться. Кора выпрямилась, обняла Луизу свободной рукой за талию и осторожно шагнула к лестнице. Луиза положила голову ей на плечо и прошептала что-то неразборчивое. От нее пахло кислым молоком и хвоей.

– Флойд. – Кора, тяжело дыша, повернула к нему голову. Может, он уже ушел. – Флойд?

– Да?

Кора прикрыла глаза.

– Три этажа. Помогите мне.

Он подскочил, взял Луизу на руки и молча понес по лестнице. Луиза вяло отбрыкивалась, невнятно возмущалась и шлепала его по спине. На площадке второго этажа у нее с ноги свалилась туфля, но Кора не стала поднимать. Еще чего. Может, завтра утром найдется, а может, и нет. Эту потерю, сочла Кора, Луиза заслужила.

Флойд остановился у дверей квартиры, переводя дыхание. Кора вставила ключ в замок. Луиза, которую восхождение несколько оживило, тоже громко сопела, но нарочно, в шутку, выдыхая прямо Коре в ухо едкие хвойные пары.

– Н-н-ну как, Кора? А? – пробормотала она, не открывая глаз. – Эт’ знаешь чт… что? Эт’ джин, во-от. П-пробуй. Честно. П-пробуй, можт занудства поубавится…

Кора открыла дверь и прошла через кухню в спальню.

– На кровать, – распорядилась она и дернула цепочку, включая свет.

Флойд свалил Луизу на кровать, не очень-то нежно, и отступил на шаг, тяжело дыша, еще красный от натуги. Раскаяния у него, кажется, поубавилось. Теперь он, похоже, обижен. Очевидно, думает, что искупил вину, доставив Луизу на этаж. Этого совершенно недостаточно.

– Между нами ничего не было, – сказал Флойд. – Ничего. Я ее просто проводил.

Кора вгляделась в него: не врет? Ей хотелось верить. Отчаянно хотелось. Но он может плести что угодно, чтоб выпутаться. Румянец делает его еще моложе, совсем мальчишкой. Может, и не врет. Ну а как проверишь?

Кора испепелила его взглядом:

– Почему вы до сих пор здесь?

Флойд развел руками, повернулся и выскочил из комнаты. Хлопнула дверь. Луиза опять засмеялась. Она лежала на боку, подтянув голые коленки к подбородку. Но вдруг замолчала, насупив черные бровки. Приложила руку к животу и вдруг сильно помрачнела, даже струхнула.

– Ой. Ой-ой. Кажется, меня сейчас стошнит.

Кора поморщилась. Вот и все девчонкины угрызения. Коре ее не жалко.

– Бога ради, в ванной. И учти, я тебя не понесу. Не можешь идти – ползи.

Луиза – удивительно – так и сделала: перекатилась на живот и поставила руки на пол. Попыталась съехать с кровати вся, потеряла равновесие и упала, так что подол ночнушки задрался до бедер. Но тут же очухалась и, тихо подвывая, поползла на четвереньках, как годовалый ребенок, в темную ванную. К облегчению Коры, белье на ней присутствовало.

Кора прошла за ней в ванную и включила свет. Два блестящих таракана метнулись в слив раковины, и Луиза уткнулась лицом в сгиб локтя. Она лежала на боку рядом с унитазом. Кора, на которую до головокружения давили красные стены, оперлась на раковину. Хотелось лечь обратно в постель и уснуть, но если ей нужна правда, надо вытрясти ее немедленно.

– Где ты взяла спиртное? Где Флойд взял спиртное?

Луиза улыбнулась, по-прежнему закрывая глаза бледной рукой.

– Понятия не имею. Я просто пошла с ним.

«Пнятия» и «пышла» прозвучали вполне по-канзасски; куда только девалось новое столичное произношение.

– Чертовски отличное место, Кора. Заходишь, как будто в телефонную будку, потом стучишь в стенку, как надо, дверка открывается, и ты внутри. Ловко?

– Подпольный кабак, стало быть.

– Ну ты подумай. Как вы осведомлены. Я в восхищении.

Коре захотелось ее пнуть. Она была в такой ярости, что чуть не схватила девчонку за шиворот и не встряхнула хорошенько, – может, протрезвеет и начнет соображать, что дело-то нешуточное, что эти ее шпильки сейчас абсолютно неуместны. Ушла с парнем, без компаньонки, вернулась пьяная. Коре придется звонить родителям. И что она им скажет? Что их дочь, возможно, изнасиловали? А что они – к доктору велят бежать? А может, Флойд и не соврал. Может, он не тронул Луизу, и доктор подтвердит, что насилия не было. Тогда Кора может и не говорить родителям. Только пусть Луиза сначала перестанет ухмыляться и делать вид, что все это дико смешно.

Луиза закрыла рот ладонью и села. С пьяными Коре не приходилось иметь дело, но она ухаживала за детьми и мужем, когда те болели гриппом и их тошнило. Поэтому она успела пригнуть Луизину голову к унитазу, как раз когда она извергла водопад прозрачной жидкости с запахом скорее желчи, чем хвои. Коре пришлось отвернуться, а то бы ее саму вырвало, но она все равно держала Луизу за узенькие плечи. Луизу выворачивало, а Кора гладила ее по спине.

– Пусть все выйдет, – приговаривала она. – Давай, давай. Пусть выйдет.

Наконец Луиза оторвалась от унитаза; в желудке ничего не осталось. Нос и щеки порозовели, глаза стали мутные, невидящие. Она отпрянула к ванне и села там на пол, поджав голые ноги. Бретелька сползла с плеча. Кора смыла воду в туалете, тоже села на пол и привалилась к стене.

– Вот это да, – прошептала Луиза. – Какое облегчение.

Кора покачала головой. А она еще плечи ей гладила, хотела помочь и утешить. Эта девица вовсе не раскаивается и вообще не понимает, что происходит.

– Луиза. Ситуация очень серьезная. Я должна тебя спросить, а ты должна мне честно ответить. Он тобой воспользовался?

Темные глаза посмотрели на Кору и – невероятно – даже теперь, сидя на полу с обслюнявленным подбородком, Луиза взирала снисходительно, самодовольно. Она захихикала, но потрясла головой.

– Луиза, ты понимаешь, о чем я спрашиваю? Ты уверена? Он тобой не воспользовался? Ты меня понимаешь? Он тебя не… скомпрометировал, Луиза? Вот я о чем.

Луиза подняла ладонь, будто произнося клятву:

– Он меня не скомпрометировал. Я осталась нескомпрометированной.

Кора прикрыла глаза:

– Слава тебе, Господи.

Луиза снова заржала и вытерла щеку.

– А почему не слава мне? Флойд не в моем вкусе. Я для него как бы немножко чересчур. – Луиза облизнула нижнюю губу. – У других больше денег на выпивку.

– Эх, Луиза, Луиза, – покачала головой Кора.

– Эх, Кора, Кора, – покачала головой Луиза. – Да хватит уже трястись за мою девственность, что я ее тут где-нибудь потеряю. К вашему сведению, я ее с собой даже и не брала. Она где-то в Канзасе осталась. – Луиза вытянула вверх бледные руки и прогнула спину. – Простите, что я вам говорю об этом сейчас, когда вы с таким рвением выполняете свой долг. Это прелестно, конечно. – Она скрестила руки и надула губки. – Бедненькая Кора. Бедненькая глупенькая Кора на страже моей девственности. Боюсь, вы в этой поездке – дурочка на дурацких ролях. Невинность потеряна давным-давно.

Кора всмотрелась в ее лицо, в сонные глаза. Да врет она все, хочет обескуражить. Но нет, пожалуй, Луиза расслабилась; не била на эффект, как обычно. Речь выходила бессвязная, но честная.

– Удивлены? – Луиза потянула в рот прядь черных волос, но длины не хватило. – Думаю, вы, леди города Уичиты, о моей воскресной школе знаете не так уж много.

Кора помотала головой. Она не понимала.

Луиза закатила глаза:

– Эдди Винсент.

Кора не сразу вспомнила, кто это.

– Мистер Винсент? Он тебя учил в воскресной школе. Ты сказала, он отвозил тебя в церковь.

– Угу, и много чего еще.

С таким насмешливым лицом, таким беззаботным тоном. Кора сглотнула. Неужели ей совсем не стыдно намекать на такое? Но ведь это же означает… означает что-то ужасное.

– Ты что такое говоришь? Ты что, хочешь сказать… Луиза, выражайся прямо.

– Я хочу сказать, что мы были любовниками, тупица. – Она приподняла подол и выпустила – он упал на колени. – Подарил мне эту сорочку. Во какая красотулька. Ничего рубашечка? Подарил мне ее и снимал в ней на фото, очень красивые фото делал. У него хороший глаз. Мог бы художником стать, да вот беда, жену обрюхатил.

Кора ощутила, какая жесткая плитка на полу и как душно в ванной.

– Луиза. Эдвард Винсент – уважаемый в городе человек. Это серьезное обвинение.

– Да не обвиняю я никого. – Луиза разглядывала свою ладонь. – Я просто вам говорю, что мы состояли в связи. Я была его любовницей.

Кора вгляделась ей в глаза: может, хоть чуточку боится или сожалеет, может, отведет взгляд, и станет понятно, что все это ложь или по крайней мере преувеличение. Но нет. Луиза смотрела уверенно, даже гордо.

– Луиза. – Кору замутило. – Если это правда, если этот ужас, который ты мне рассказываешь, правда, то это была никакая не связь. И не была ты его любовницей. Эдвард Винсент старше меня. Он в воскресной школе преподает. – Кора мрачно покачала головой. – Я должна рассказать твоей матери.

Луиза протяжно зевнула.

– А-а, думаю, она и так знает. Она знала, что он меня фотографирует, что я ему позирую. Она думала, мне эти фотографии пригодятся для будущего успеха. А в подробности мы не вдавались, – Луиза укоризненно глянула на Кору: – Вряд ли она захочет с вами об этом разговаривать. Скорее всего, ей не понравится, что вы так… фамильярны.

Кора прижала руку к горлу. Как будто желчная рвота и джин вылились к ней в желудок. Эдвард Винсент, такой прилизанный, с самоуверенной улыбкой, вечно сидит в церкви на передней скамье бок о бок с женой. И Майра хороша! Ну какая мать разрешит дочери позировать для подобных снимков? Что с этой женщиной вообще?!

– Луиза, – тихо сказала Кора. – Ты уверена, что она знает… насколько далеко у вас зашло? Мне трудно поверить, что мать может спокойно смотреть, как женатый мужчина в возрасте… компрометирует ее четырнадцатилетнюю дочь.

– Да не компрометировал он меня. Что вы все талдычите это слово? Мы трахались, вот и все! – Она хищно улыбнулась, рассмеялась. – Я люблю трахаться. Может, вы не любите, а я вот люблю.

Кора отвернулась. Если девочка думала шокировать ее этими своими словечками, этой своей грубостью, она преуспела. Ей приятно разыгрывать из себя юную раскрепощенную эмансипе, ошеломлять и ошарашивать Кору и все ее поколение. Но, вновь взглянув на Луизу, Кора не увидела никакой раскрепощенности. Только поза, бравада и неуверенность под ней.

– Нет, Луиза. Нет. Если ты говоришь правду, Эдвард Винсент просто воспользовался тобой. Ты была ребенком. Ты и теперь еще ребенок.

– Вы просто не знаете, о чем говорите. Я же сказала, что мне самой это нравилось. Мне нравилось его трахать. Вы такая старая и закоченевшая, что вам не понять.

Кора до боли закусила губы. Луиза даже в пьяной болтовне знала, куда бить. Но сейчас это не имело значения.

– Надо сказать священнику.

– Нет! Нет. Господи. Не трогайте вы Эдди.

– Он до сих пор преподает в воскресной школе.

– И?

– Там есть другие девочки.

Луиза возвела черные глаза к потолку:

– Другие девочки? Он не похож на сексуального маньяка. Ему нравилась я. И ничего плохого я в этом не вижу. А если понравится еще какая-нибудь, ну и умничка. Я в Нью-Йорке, мне-то что?

Убедительно, подумала Кора. Или это не совсем бравада? Или она действительно так изощрена, так беспечна и настолько отличается от Коры, что им друг друга не понять? Но Кора не сдавалась.

– Луиза, он сотворил большое зло. Если ты говоришь правду, он сотворил большое зло. Он воспользовался своим положением. Когда это случилось? В прошлом году? Когда тебе было четырнадцать? Тринадцать?

– О господи, ну хватит уже бить в набат. Если хотите знать, он у меня был не первый. – Луиза рассмеялась и потерла нос. – Ясно? Как вам это, Кора? А сейчас вы окончательно чокнетесь. Меня скомпрометировали еще до того, как мы приехали в Уичиту. Ясно? Задолго до Эдди. Ну, как вам это нравится?

Еще один таракан выбежал из-за унитаза и юркнул в щель между стеной и полом. Кора оторопело за ним наблюдала. Может, это кошмар из тех, что снятся за полночь, вроде пива из чайных чашек с Аланом и Реймондом Уокером. Но вот таракан вроде настоящий. И плитки на полу гладкие и твердые. И красная краска на стенах полыхает, как днем. И на подбородке у Луизы все еще висит слюнка.

– О чем ты? Ваша семья много лет живет в Уичите.

– Всего четыре года.

– Так что же, у тебя была еще одна связь в одиннадцать лет?

Луиза глянула на нее так пусто, что Кора пожалела о своем сарказме. Но она не могла, просто не могла вообразить. Она никогда в жизни не вела таких разговоров.

– Не связь, – скучным голосом сказала Луиза. – Но мы были в хороших отношениях. Да он вообще хорошо относился к детям. А ко мне лучше всего. И я единственная пошла к нему в дом.

– В чей дом? Ты о чем говоришь?

– Мистер Флорес. Жил рядом с нами в Черривейле. Хорошо относился к детям, к моим братьям. Джун тогда еще с нами не играла, маленькая была. Он сказал, у него в доме есть попкорн. Оставил конфету на крыльце. Вот я и зашла. Единственная. – Она сморщила губы. – Странно, да? Черешенку невинности своей я потеряла в Черривейле. Дефлорировал меня мистер Флорес. Типа, забавно.

Кора ладонями закрыла глаза. Ей ужасно хотелось верить, что Луиза играет с ней, выдумывает жуткие истории, чтобы отвлечь внимание от сегодняшней ночи. Но сегодняшняя Луиза, пьяная Луиза с покрасневшим носом, которая сидела на полу, привалившись к ванне и заложив черные волосы за уши, – она была не такой, как всегда. И Кора поверила ей всем телом, даже дышать стала часто и мелко. На ней не было корсета, но глубоко вздохнуть не получалось.

– Ты была совсем маленькая? – она перешла на шепот. – Луиза? Тебе было одиннадцать?

– Нет. За пару лет до переезда. – Она поморщилась, глядя в пол. – Пришла домой и рассказала матери, а она так злилась. Жутко злилась на меня.

Кора замерла. Девять, значит. Девять лет.

– Сказала, что я его, наверное, сама соблазнила. Но мне, помнится, просто хотелось попкорна.

Взрослый мужчина. Взрослый мужчина заманивает девочку попкорном. Зачем? Чего там хотеть? Кора с таким не сталкивалась, не слышала даже.

– Она заявила в полицию? Рассказала отцу?

Последний вопрос озадачил Луизу; похоже, она об этом никогда не задумывалась.

– Отцу, наверное, сказала. Но мне велела никому не рассказывать, потому что люди будут судачить. Велела больше не заходить туда. И думать, как я себя веду.

– Ты была маленькая.

Луиза затрясла головой и насупилась, словно Кора докучала ей своей непроходимой тупостью.

– Это ничего не значит. Даже тогда во мне что-то такое было. Что-то он во мне увидел, вот она о чем говорила.

Кора подавила стон, вспомнив их первый день в городе. Как это она выразилась? Какую благоглупость сказала про глубокий вырез? «Ты хочешь, чтобы тебя изнасиловали?» И так далее. Кора потянулась и хотела погладить Луизу по коленке. Та отдернула ногу.

– Луиза. Твоя мать была не права. Ты была ребенком. Невинным ребенком.

Да она и сейчас дитя. Коре хотелось протянуть руку, погладить черные волосы, утешить.

– Невинным? Когда туда заходила, возможно. Когда выходила – уже нет. – Она сухо посмотрела на Кору. – И не надо так про маму. Она была права. Люди стали бы судачить. – Она сузила глаза. – Вы бы точно стали. Причем первая. Распустили бы сплетню. Конфетку-то развернули, а?

Это была пощечина. Луиза вернула Коре ее глупые слова. Кора развела руками.

– Забудь, пожалуйста, про эту конфету. Это вообще не про то, что случилось с тобой. Забудь, что я это сказала.

– Я не буду ничего забывать.

Они посмотрели друг на друга, и Кора впервые – неутешительный опыт – по-настоящему увидела себя глазами Луизы. Сконфуженная лицемерная старая баба. Дурочка на дурацких ролях. Больше месяца она, идиотка несчастная, изрекала сентенции про конфетки, врала изнасилованному ребенку. Ведь все время врала, разве не так? И сама знала, что врет. Сколько стоила ее собственная девственность, когда ей было семнадцать? В какую цену фантик? И главное, зачем она пыталась научить Луизу своему самообману? Что ей в этой лжи?

Луиза повернулась, взялась за край ванны и встала на колени. На бедрах розовели полоски – отпечаталась плитка.

– Я хочу почистить зубы, – пробормотала она, поднимаясь на ноги.

Кора кивнула. Ей хотелось протянуть руку, чтоб Луиза помогла ей встать, но она знала, что Луиза ей руки не подаст. Кора ухватилась за край раковины и встала сама. Тело болело, она чувствовала себя старухой.

– А можно без зрителей? – поинтересовалась Луиза, уже не глядя на Кору. – Я писать хочу.

Кора проковыляла в спальню. Когда туда заходила, была невинной. Когда выходила – уже нет. Еще отдернута занавеска на окне, у которого она дежурила в злобе и тревоге каких-то двадцать минут назад. Кора стала задергивать и увидела, что фонари еще горят, но людей и машин прибавилось. Четыре утра? Пятый час? Кора легла на свою сторону кровати и натянула простыню до подбородка. Надо бы убедиться, что Луиза легла в постель и хоть немного поспит. Но в те несколько оставшихся дней, что они проведут вместе, девочке нужна хотя бы видимость уединения. Кора отвернулась к стене и закрыла глаза, хотя знала, что не уснет.

 

Глава 16

В продуктовом магазине на углу русский с крючковатым носом сообщил Коре, что она сегодня первый покупатель, и приветливо болтал, пока не заметил ее отсутствующий, измученный взгляд. Теперь поддерживать разговор было необязательно. Кора купила «Нью-Йорк таймс», буханку хлеба, клубничный джем, масло, жестянку черного чая и шесть апельсинов. Было еще очень рано и потому не жарко, даже прохладно; едва светало.

Дверь подъезда выглядела как всегда – никаких следов ночной драмы. На лестнице Кора увидела Луизину туфлю: кто-то воткнул ее каблуком между перил рядом со второй лестничной площадкой.

Кора тихо вошла в квартиру, положила туфлю на пол, а покупки на письменный стол. Поставила чайник, сняла обувь и вошла в спальню. Луиза спала калачиком и тихонько посапывала; лица не видно. Убедившись, что она спит, Кора бесшумно вышла.

В газете была статья про убитого мальчика. Все, как рассказала Луиза: полиции донесли о самогонном аппарате, бутлегеры выскочили с пистолетами, мальчик очень не вовремя вышел на крыльцо. Шеф полиции: мы скорбим о том, что жестокие преступники убили невинного подростка. Подозреваемые арестованы, им предъявлено обвинение в убийстве по внезапному умыслу и в незаконном производстве алкоголя, так как было обнаружено и уничтожено несколько бочек джина. Мать убитого: он был такой хороший, никогда не влипал в неприятности. Рядом фотография – угрюмый человек моет крыльцо – и подпись: дядя покойного.

Кора закрыла фотографию ладонью, сначала слегка, потом нажала сильнее, будто отгораживалась.

Надо было тихо чем-то заняться, пока Луиза спит, и Кора прочитала газету от корки до корки. Дома она регулярно читала газету, в Нью-Йорке стала покупать «Таймс». Но только этим утром ее поразила эта дикая газетная смесь трагедий с развлечениями. Бэйб Рут снова выбил три хоумрана за один день. Медсестричка из Рочестера, двадцать один год, прыгнула с крыши – насмерть; соседки по комнате объясняют: ее папа наполовину негр, и она знала, что придется из-за этого отказать жениху. Развод кинозвезды в Лас-Вегасе. В Германии застрелен министр иностранных дел, еврей; радикальная группировка берет на себя ответственность за убийство и угрожает продолжить расправы с евреями, занимающими высокие посты. Бруклин планирует для Кони-Айленда парковку на пятьсот мест. Голод и страдания в Армении. Президент Хардинг выразил решимость покончить с угольным кризисом. Забастовка ткачей. Очередной суд Линча в Джорджии – убит пятнадцатилетний мальчик. И чтобы закончить на радостной ноте: юбки выше колен вышли из моды, подолы снова удлинились; родители, священство и работники образования вздыхают с облегчением, ибо теперь снова популярно целомудрие.

Кора села в кресло и посмотрела на залитые солнцем бледно-желтые стены гостиной; на портрет сиамского кота. Стиснула зубы. Сжала кулаки. Теперь она не просто опечалена и разочарована – себя не обманешь. Дважды Кора вскакивала и принималась ходить по комнате взад-вперед.

Без четверти девять она вошла в спальню и медленно отодвинула занавеску, морщась от скрежета крючков по карнизу. Луиза, не просыпаясь, отвернулась от окна и натянула на голову простыню.

– Луиза! – Кора подошла к постели. – Пора. Если хочешь успеть на занятия, вставай. Тебе еще одеваться и собираться в Филадельфию.

Ни звука. Но черные брови нахмурились.

– Там чай и завтрак, – Кора сделала паузу. – Луиза! Хочешь спать – спи, я больше будить не буду. Но если ты опоздаешь, то в Филадельфию не попадешь. И в труппу тебя могут не взять.

Простыня на несколько дюймов сползла. Луиза молча воззрилась на Кору: глаза красные, слезятся. Но теперь она проснулась и может принять решение. Убедившись в этом, Кора пошла на кухню. Разлила остывший чай в два стакана. Положила в духовку четыре ломтика хлеба и начала чистить апельсин. Вскоре она услышала, как Луиза ходит по ванной, открывает воду, сплевывает. Кора отнесла в гостиную тарелки и стаканы и поставила на стол. Свернула газету и отложила. Теперь ей не хотелось отвлекаться.

Сидя в одиночестве за столом, Кора ела апельсин, хотя жевать и глотать ей было трудно – в горле от волнения стоял комок. А может, промолчать? Притвориться, будто ночью не было никакого разговора, никакого Эдварда Винсента и мистера Флореса. В каком-то смысле это лучше всего. Она лишь компаньонка. Все эти грустные секреты – не ее дело, ей бы не следовало вмешиваться. Но невозможно притвориться, что она по-прежнему ничего не знает: у нее перед глазами стоит маленькая Луиза, девочка, которую заманили в дом попкорном, и Эдди Винсент, который до сих пор преподает в воскресной школе.

Луиза вышла в кухню, пальцами сжимая виски. Она натянула просторное хлопковое платье, причесалась и плеснула в лицо водой. Но по гостиной она двигалась, как по палубе корабля в качку – расставив руки для равновесия. Кора решила, что человек в таком состоянии никак не способен вынести изнурительный танцкласс, да еще так скоро. Если и выдержит, ничего хорошего не выйдет.

– Может, останешься, отдохнешь? – предложила она. – Я скажу мисс Рут, что ты заболела. Пропустишь только Филадельфию.

Луиза плюхнулась на стул напротив и поглядела в тарелку с тостом и апельсином.

– Это правда. – Кора намазала свой тост маслом. – Ты больна.

– А что еще вы ей скажете? – Голос низкий, хриплый.

– Ничего. – Кора слишком сильно надавила ножом и проделала в тосте дыру. Посмотрела на него, подумала и отложила нож, клацнув им о тарелку. Луиза, вздрогнув, подняла глаза. – Луиза. У тебя есть шанс в «Денишоне», и я не буду тебе мешать. Если хочешь поехать в Филадельфию, езжай. – Кора расправила край клеенки. – Но я хочу поговорить о том, что ты мне рассказала ночью. – Кора постаралась показать все бессонное раскаяние, всю злость на себя; а если не получится, надо все это высказать вслух (и она прокашлялась). – Прости меня, – сказала она. – Это кошмар – то, что ты мне рассказала… про Черривейл.

Луиза вытерла губы рукой. Кажется, она смутилась. Кора не думала, что такое возможно. Но смущение длилось пару секунд, взгляд тут же стал знакомым, собранным.

– Не знаю, о чем вы.

– Луиза.

– Не знаю.

– Флорес, так его звали?

– О господи. – Луиза опять сжала виски. – Ну и разболталась, – пробормотала она не Коре, а самой себе. – Это мне наука. Вот почему мне нельзя напиваться.

– Об этом надо кому-то сказать, Луиза. Вдруг он до сих пор заманивает к себе в дом маленьких девочек.

– Нет, – вяло отмахнулась Луиза. – Никогда не слышала ни про каких других девочек.

Конечно, подумала Кора, ты не слышала. Им тоже мамы сказали: молчи, а то будут судачить. Как услышишь-то?

– И вообще, он уехал оттуда. Еще раньше нас.

– Ты знаешь куда?

– Не представляю. Кора, я даже не уверена, что его фамилия Флорес. Может, я просто так запомнила. Если вдуматься, он мог быть, например, не Флорес, а Перес. – Она улыбнулась. – Выщипал мне перья…

– Луиза, это не смешно.

– А это уж позвольте мне решать. – Улыбка исчезла. – Бросьте, ладно? Случилось и случилось. У меня все хорошо. Я не хочу, чтобы вы шум поднимали.

– Я не собираюсь тебя ставить в неловкое положение, если ты об этом.

– Не собираетесь, но можете поставить. – Взгляд тяжелый, немигающий. – Если вы заговорите про Эдди или про Черривейл, я скажу: да о чем она? И мама так же скажет. Вас все за дурочку сочтут.

Кора посмотрела на свой дырявый тост. Майра. Не мать, а одно название. И Леонард, весь такой занятой и ничего не замечает. Луиза – вот кто здесь настоящая сирота. У Коры были Кауфманы.

Луиза положила нож на стол и лениво водила его пальцем туда-сюда, будто стрелку на часах переставляла.

– Вы точно не доложите мисс Рут?

– Точно не доложу.

Луиза воззрилась на тарелку с нетронутым тостом. Так смутилась, что на благодарность ее уже не хватило.

– Хорошо, – сказала она наконец. – Тогда я иду на занятия. Пора собираться. – Она подтолкнула тарелку к Коре. – Я не могу это съесть. Простите.

– Хоть что-нибудь надо. Апельсин хотя бы. Пять часов занятий, потом еще ехать сколько.

– Боюсь есть, стошнит. – Она отодвинула стул и встала.

Кора повернулась к ней. Луиза посмотрела на Кору сонным взглядом. Накренилась и взялась за спинку стула для равновесия.

– Что такое?

– Я беспокоюсь за тебя.

– Я не хочу есть.

– Дело не в этом, Луиза. Я беспокоюсь за тебя.

Кора сказала это не затем, чтобы оставить за собой последнее слово, но у нее впервые получилось. Луиза выдавила хриплый смешок, повернулась и вышла из кухни.

По дороге на занятия они в основном молчали. Луиза шла на удивление уверенно, несмотря на каблуки и саквояж. Но когда Кора предложила купить пузырек аспирина и яблоко в дорогу, Луиза согласилась. Когда спускались по лестнице в подвал, Луиза уже выглядела свежо, словно всю ночь крепко спала. Выходя из раздевалки, она улыбнулась Теду Шону и весело пожелала доброго утра Сен-Дени. Кора все-таки задержалась, присела на металлический стул в углу и посмотрела разминку. Все ее тревоги разом испарились: Луиза двигалась точно и изящно, как всегда, а заметив наконец Кору в большом зеркале, зыркнула с раздражением – если не похлеще. Кора поняла, что ее бдительность не приветствуется, и направилась к дверям.

Обратный путь был долгим и жарким. Добравшись до квартиры, Кора сразу набрала в ванну прохладной воды. Волосы были чистые, но Кора окунулась с головой, и кудри невесомо заколыхались. Оставшись наконец в одиночестве, Кора разрыдалась – будто плотину прорвало. Заложила руки за голову. Через несколько дней она уедет домой, вернется к своей настоящей жизни. А чего она достигла? С Луизой – ничего. И с собой тоже. Она думала, что если найдет родителей или что-то о них узнает, то обретет покой или хотя бы поймет, как его достичь. Кора всегда думала, что причина ее бед – та первая потеря, еще до приюта и до поезда; потеря, которой она даже не помнит. Но, может, она ничем не отличается от тех, кто вырос со своими родителями, братьями и сестрами и носит их фамилию. Может быть, ее сиротство – лишь попытка оправдания. Потому что вот теперь она знает, как зовут мать и как звали отца, знает все, что хотела узнать, – и не чувствует разницы.

И завидует Луизе.

Кора вышла из ванной. С волос капало. Она задернула занавески в спальне и включила вентилятор, не только чтоб освежить воздух, но и чтоб заглушить шум и выхлопы машин за окном. Голая, освеженная ванной, она легла в постель, укрылась простыней и твердо решила ни о чем не думать. Нужно поспать, наверстать упущенные утренние часы. Кора представила веранду у них дома, в Уичите. Уже через неделю она будет сидеть там с Аланом на качелях, пить лимонад, смотреть на большой дуб во дворе и махать рукой соседям, что идут или едут мимо. Она будет поступать как всегда; жить как привыкла. Но как она ни старалась думать об Уичите, как ни воображала, что прохладный ветерок от вентилятора – это осенний ветер у нее в палисаднике, она еще долго не закрывала глаз, остолбенело уставившись в низкий потолок.

Наконец она уснула и проспала долго. Пока спала, волосы высохли, сбились в один сплошной колтун и на ощупь стали как пряжа. Кора проснулась зверски голодной. Покосилась на часы, ахнула и выскочила из постели. В спешке бросилась одеваться – и вспомнила, что никуда не опаздывает. Луиза же едет в Филадельфию и пробудет там до завтрашнего дня.

Кора снова присела на кровать и запустила руки в колтуны на затылке. Ночь – в полном ее распоряжении: делай что хочешь. Сейчас она хотела есть.

Полчаса спустя она сидела в уголке закусочной и ждала, когда Флойд Смизерс соизволит ее заметить. Она знала, что он только притворяется; время ужина еще не подошло, и у стойки было всего трое – пожилая чета и какой-то коммерсант. Флойд сновал между ними, подливал кофе и менял пепельницы. Кора терпеливо ждала, потупив глаза в меню, хотя уже не просто хотела есть, а зверски изголодалась, даже думать было трудно.

– Что вам принести? – спросил он наконец. Ни тени улыбки.

– Флойд. – Она отложила меню и слегка перегнулась через стойку.

Он поверх ее головы оглядел закусочную.

– Слушайте, – прошептал он, еле взглянув на Кору. – Пожалуйста, давайте не будем скандалить здесь. Простите, ладно? Я виноват, мне очень, очень жаль. И я знаю, что вы сердитесь. Знаю.

Теперь Кора заметила, какой он усталый; синева под глазами. У него тоже была долгая ночь.

– Я не собираюсь скандалить, – тихо сказала она. – Я только хочу вам сказать, – она посмотрела налево и направо. Пожилая чета тихо обсуждала что-то забавное. Никто не слушал. Людям было все равно. – Я только хочу вам сказать, – снова начала она, – я знаю от Луизы, что вы… что ничего не случилось, – она почувствовала, что краснеет. – Я слишком строго с вами разговаривала. Немножко слишком. То есть вы же знали, что она маленькая. Не надо было встречаться с ней тайно и вести в такое место. – Они встретились взглядами; Кора заметила, что у него длинные ресницы и веснушки на носу. – Но спасибо, что привели ее домой.

Она его удивила – вот и все, что читалось на его лице. Он посмотрел на Кору и наморщил лоб. Прозвенел колокольчик в кухонном окошке, Флойд побежал забирать заказ. Кора снова посмотрела в меню, где подробно и в деталях живописали некий «Мега-сэндвич». Тонкие ломтики ростбифа. Швейцарский сыр. Уникальная смесь трав и специй. Свежевыпеченный хлеб.

Возвратился Флойд. Лицо его немного смягчилось.

– Так, для сведения, – прошептал он. – Я не собирался вот так вот прожигать ночь. – Он шлепнул блокнотом по стойке и выдохнул сквозь зубы. – Думал, покажу ей одно заведение для взрослых, понимаете? Удивить ее хотел. Ну, дурака свалял, конечно. Только вошли, и она ко мне – как к младшему братику. Пошла болтать с другими парнями, причем некоторые, понимаете, довольно серьезные на вид. Хорошо так постарше меня, к вашему сведению, и не увести ее никак. Она меня не слушает. Я ей руку на плечо, а она ее чуть не откусила. Я не знал, что делать. – Глаза у него были усталые, и моргал он медленно. – Никогда не видел, чтобы девчонка так пила.

Коре захотелось погладить его по голове, как своих мальчиков, когда они по секрету рассказывали ей свои огорчения. Нетрудно вообразить сценку в подпольном кабаке: как Луиза вошла и сразу стала другой; как запаниковал Флойд, когда понял, во что вляпался. Он постарше Луизы, но ему всего-то девятнадцать-двадцать. Симпатичный, приличный молодой человек. Луиза, по ее собственным словам, для него немножко чересчур. А он ведь все равно не ушел, несколько часов ждал, чтобы проводить ее домой.

– Я просто хотел узнать ее поближе. – Он поморщился и повозил тряпкой по стойке. – А вы не хотели, чтоб мы нормально познакомились. Вы бы не разрешили нам вместе погулять. Я же понимал. А я никогда не видел такой красивой девчонки. Стоял здесь все эти дни, ждал, когда вы придете, и все время думал о ней. Прямо не знал, что мне еще делать.

Кора кивнула. Он прав. Она не отпустила бы с ним Луизу. Вот он и справился сам – как мог.

– Простите меня, – сказала она. – За все простите, за всю эту историю. Я вам очень благодарна: вы замечательный. – Она постаралась выдержать паузу подольше. – И принесите мне, пожалуйста, «Мега-сэндвич».

Флойд замер.

– Что?

– «Мега-сэндвич», – Кора показала в меню. – И стакан молока, будьте добры.

Он посмотрел на нее странно. Ну и пожалуйста. Она уже извинилась, совершенно искренне, но ей так хотелось есть, что она готова была подойти к пожилой чете и стянуть у них с тарелки булку с маслом.

Кора сразу выпила молоко, и оно наполнило желудок прохладой. И тут же она почувствовала, как ее сжимает корсет. Конечно, на самом деле корсет не сжимался и вообще не двигался. Он оставался таким, как был. Это Корин желудок раздулся от одного стакана молока. Кора поставила стакан и заерзала на барном стуле, пытаясь вдохнуть. А ведь она еще даже не ела. Вот и выбирай: голодать дальше или поесть досыта и терпеть натиск корсета. Или изнутри гложет, или снаружи давит. Что хуже? Кора знала одно: голодать ей надоело. Вот и все.

Когда она вышла из закусочной, день клонился к вечеру. Вкуснейший «Мега-сэндвич» камнем лежал в животе, и Кора дышала часто и неглубоко, чтобы не так сдавливало талию. Она была сыта до отвала, но спать не хотела – выспалась днем и знала, что еще долго не устанет. Солнце уже спряталось за крыши, но от тротуара и кирпичных стен исходил жар. Можно вернуться в квартиру, но делать там будет нечего. Книгу она дочитала. Можно, пожалуй, купить журнал. Ей казалось, она будет радоваться свободному, мирному вечеру, но на самом деле вечер без Луизы ничем не отличался от вечера с Луизой и почти ничем – от всех прочих вечеров: долгие часы, которые нужно куда-то деть. И сколько она уже так проводит время? Большую часть жизни?

Кора решила пойти в синематограф. Она понимала, конечно, что почти все фильмы, которые она может посмотреть здесь, через несколько недель привезут в Уичиту, и получится, что она не использует все преимущества Нью-Йорка. Но сейчас ей нужно было себя занять, посидеть в более-менее прохладной темноте, уставившись в огромный экран, такой близкий, что мир в нем кажется реальностью, которую по-настоящему видишь рядом. Кора дошла до синематографа и выбрала фильмы с Бастером Китоном, чтобы пару часов посмеяться или хотя бы перестать думать. Легкая комедия в таких случаях – то, что нужно.

Большого оркестра в синематографе не было, только пианист и гобоист в правом углу эстрады. Когда началась первая пленка, музыканты глянули на экран, улыбнулись и оживленно, весело заиграли. Китон, главный герой, нашел кошелек, вернул владельцу, а его обвинили в том, что он этот кошелек хотел украсть. Китон попытался купить подержанную мебель – его опять обвинили в ее краже. Гобой гудел. Фортепьяно аккомпанировало. Народ вокруг смеялся, все уже поняли, в чем соль: Китон обречен казаться преступником, что бы ни делал. Пианист перескочил в минор: вот Китон, попытавшись закурить, случайно бросает бомбу в полицейский парад. Резво вступает гобой – за Китоном гонится вся полиция. Кора не шевелилась. Умом она понимала, что фильм смешной и незатейливый, и в другой вечер посмеялась бы.

Но сегодня она все принимала всерьез; ее мрачность отравляла все развлечение.

В конце эпизода Китон умудрился загнать за решетку всю полицейскую рать, запер их, а сам остался на свободе, чего и заслуживал. Хороший конец, подумала Кора. Но нет. Симпатичная девушка бросает на Китона неодобрительный взгляд, и этого хватает: он отпирает дверь и выпускает запертых по ошибке пленников. Освобожденная полиция заталкивает за решетку самого Китона и навсегда оставляет там.

«Конец» – значилось на могильном камне. Зрители засмеялись, зааплодировали и закричали: «Еще!» – а Кора, благо вокруг было темно, мрачно взирала на экран.

Она пошла пешком и шагала два часа. Можно было поехать и на метро, но сначала она сказала себе, что хочет прогуляться. Вполне здравое намерение. В небе все еще было полно света, но когда Кора пересекла Пятьдесят седьмую улицу, воздух посвежел, в ухе зазвенел комар, а потом присел на загривок и ужалил. Кора уже понимала, что не просто гуляет, а знает, куда идет. Она шла быстро, в основном обгоняя неспешных вечерних пешеходов. Квартал за кварталом, здание за зданием, улица за улицей – гудки, грохот, – вокруг сгущается темнота летнего вечера, воздух жаркий и безветренный, на пятках натираются мозоли, а главное, устремляясь вперед, она перестала стискивать зубы; на нее снизошла ясность, новая и острая, радостная.

Кора долго бросала камешки в окно второго этажа, рядом с которым была дверь Йозефа. Больше ничего не смогла придумать, кидала и кидала камешки за решетчатые железные ворота, но до окна было больше двадцати футов, и камешки не долетали. Пару раз Кора попала в железную лестницу и испугалась, как бы лязг не услышали бдительные монахини. На улице было тихо, машины проезжали редко, а тротуары совсем опустели. Завидев прохожего, Кора отворачивалась к улице и прятала камешки за спиной. Женщинам коротко кивала, а на мужчин не обращала внимания, озирая улицу как бы в ожидании такси. Но кто знает, что думали прохожие при виде нее, женщины средних лет на тротуаре, без кольца, без сумочки, без провожатого? Кора забеспокоилась было, но вдруг поняла: это совершенно неважно. Неважно, что они подумают. Нет никакого смысла об этом волноваться.

Окно было завешено, но Кора видела отблеск лампы. Подождала, наблюдая, нет ли движения. Сняла перчатку, чтоб прицелиться получше. Следующий камешек угодил в его дверь. На дверном косяке висел фонарь с одной лампочкой. Вокруг фонаря толклись мошки, камень им был нипочем. Следующий бросок – камешком по крыше. Корсет не давал хорошенько размахнуться. Она вспомнила, как играла в «грации» в сарае с мамой Кауфман и как иногда казалось, будто кольцо по ее приказу летит точно туда, куда нужно.

Камешек стукнул в дверь.

Йозеф отворил. Она затаила дыхание. Ей вдруг пришло на ум, что он хоть и невысок, и лысоват, но в целом весьма симпатичный; и что, если он сегодня ночью не один, ей придется пережить унижение. Он вышел на площадку и всмотрелся в темноту двора. Пол-лица освещено фонарем. Кора заулыбалась еще до того, как он ее увидел. Он держал книгу, заложив пальцем страницу, другой рукой отмахивался от мошек. Он склонил голову набок. Кора помахала.

– Кора?

Он показал пальцем – мол, я сейчас – и исчез за дверью. Спустя мгновение появился уже без книги. Спустился, звеня ключами; последние три ступеньки перепрыгнул.

– Приятный сюрприз, – сказал он. Да, он был рад ее видеть. И уже искал нужный ключ на своей связке.

Кора приникла к воротам, взялась за железные прутья, еще хранившие тепло солнечного дня.

– Я тут просто… забрела… неподалеку…

И осеклась. Смешно же врать. Уже почти темно. Что ей тут могло понадобиться? Все уловки кончились: купить радио, попросить об одолжении. Правда такова: она прошла пешком шестьдесят с лишним кварталов по одной-единственной причине: ей хотелось его увидеть. И неважно, что она уезжает на этой неделе. Именно потому, что она уезжает, для робких уловок времени нет.

– Я сегодня свободна, – решилась она. – И я подумала: может, ты тоже.

Просто и недвусмысленно. Он кивнул и отпер ворота.

 

Глава 17

Он спросил, откуда отпечатки у нее на талии и плечах.

– Это от того, тшего ты носишь? – Он провел шершавыми пальцами по ее коже, из-под груди к пупку. – Туго? Больно, наверное.

Кора смутилась. Он так и не выключил настольную лампу. Небольшая лампа, для чтения, но тусклый свет достигал и постели. И как Кора ни старалась расслабиться и думать только о том, что чувствует и видит сама, свет ее смущал. С Аланом они были в темноте. А Йозеф видел ее. И теперь, когда все закончилось, Коре показалось, что она боялась не зря: на ее голом теле, оказывается, было кое-что странное. А у других женщин остаются отпечатки от корсета? Похоже, у его жены не было – иммигрантки не всегда носят корсеты, особенно если работают. А такие женщины, как Кора, – у них есть? Как узнаешь? Даже когда она рожала близнецов, на ней была простыня до колен. Никто не видел ее голого живота с тех пор, как ее перестала мыть мама Кауфман.

– Я привыкла, – ответила Кора.

Он нахмурился и снова лег. Но теплая ладонь осталась лежать на ее бедре; смущение таяло, таяло и наконец испарилось. Вот, подумала она. Это ощущение она запомнит, к нему не привыкнуть и не забыть: его нога под ее согнутой ногой, их разделяет только капелька пота, щекотно, но Кора лежит неподвижно. Пусть будет не просто щекотно, пусть чешется, зудит и огнем горит – она не уберет ногу, пусть кожа впитает это ощущение, не хочется тратить его сейчас, когда оно в избытке; ведь оно так скоро исчезнет и больше никогда не повторится.

И он, подумать только, извинился. Прости, сказал, что так быстро. Надеюсь, ты мне дашь еще один шанс. И улыбнулся, и она улыбнулась, хоть и не поняла, о чем это он: по сравнению с теми несколькими эпизодами с Аланом впотьмах – вовсе даже не быстро. А еще Йозеф обнимал ее, целовал, любовался. Кора сердилась на себя: по сравнению с ним она тряпичная кукла, робкая, неуверенная, только и может, что положить ему ладони на плечи да посмотреть в глаза, – да и это стоит огромного труда.

Ей тоже нужен еще один шанс.

Комната у него была маленькая, опрятная и строгая. С кровати можно достать до чистой белой раковины с водяным насосом. По другую сторону раковины на ночном столике маленький ледник. Некрашеные стены пусты, лишь четыре гвоздя – для двух фартуков и двух белых рубах. Чулан переделан в туалет, объяснил он, – поставил сам, научился, когда помогал сантехнику оборудовать туалеты для монахинь и девочек. Сантехник помощь оценил и рассказал, где можно найти не слишком изношенные трубы и стульчак.

– Снатшала я ошибся, – рассказал он. – Маловато положил изолятции. Просто опыта не было. Труба снаружи, а в январе мороз, вот она и взорвалась. Все втребезги. Пришлось перетелывать, ну, на тругой раз получилось лутше.

Кора вошла к нему в таком состоянии, будто собралась прыгнуть с огромной высоты. Он усадил ее на один из двух стульев за маленьким столиком у окна. Предложил арахиса, извинился, что больше ничего нет. Она успокоила: я не голодна, довольно и стакана воды. На полке над раковиной два разнокалиберных стакана, две тарелки и единственный острый нож. По воскресеньям, объяснил он, приходит дочка, а мы любим бутерброды. Покупаю в бакалейной лавке сыр и ветчину. А на неделе монахини меня кормят тем, что девочки не доели. Не так уж плохо получается. На завтрак овсянка. Арахис. Хлеб. Получают пожертвования от «Гудзонской гильдии». Иногда фрукты, овощи. Лавочники тут по соседству в основном католики, они к монашкам щедры.

Он спросил, получила ли она письмо из Массачусетса и удалось ли ей узнать еще что-нибудь о матери. Кора кратко поведала о встрече на вокзале и о семье в Хейверилле, с которой она никогда не познакомится. Он стал расспрашивать подробней, но она рассеянно отмалчивалась. Только вчера ей так хотелось рассказать ему про Мэри О’Делл, довериться, но теперь, здесь, она думала только о том, как он на нее смотрит и что у него в правом глазу лучик солнца. И о том, что она с ним наедине в маленькой комнате. На стене над столом висела книжная полка – длинная доска на кронштейнах, по краям вместо подпорок кирпичи. Кора пила воду и читала названия на незапыленных корешках: «Устройство беспроводного телеграфа», «Электрические колебания и волны», «Краткий курс английского языка», «Справочник автоинженера, III том», «Письма Рузвельта к детям». И другие книги – с немецкими названиями.

Она спросила: ты скучаешь по Германии, по людям, которые похожи на тебя? Наверное, было бы проще жить там, где говорят на твоем языке.

– Иногда скутшаю. – Он поставил стакан с водой на стол.

– А по семье? У тебя есть братья и сестры? А родители живы?

Он почесал затылок.

– Мне не отшень хорошо былось в семье. Старший брат тяжелый на характер, в отца. А мать умерла. – Он пожал плечами. – Моя семья – Грета.

Кора кивнула:

– Хорошо, что она у тебя есть.

Он грустно рассмеялся:

– Етше бы.

– А тебе не кажется иногда… – Кора попыталась ухватить то, что давно ее занимало. – Ты не думаешь, что твое настоящее место в Германии? Ты ведь там родился. Я понимаю, что семья была сложная, но они родные тебе по крови. Да, с тобой дочь, но ведь все остальные остались там.

Он покачал головой.

Кора решила, что он не понял вопроса из-за канзасского акцента, что она говорит слишком быстро или растягивает слова. И спросила по-другому:

– Тебе в этой стране не повезло. Тебе никогда не казалось, что ты здесь по ошибке? Что твоя настоящая судьба – оставаться там, со своими родными, со своей историей?

Он снова покачал головой, еще убежденнее:

– В Германии я родился. И фсе. А судьпа там, кута иту.

Вскоре после этого они лежали на его узкой постели, и она помогала ему расстегивать пуговицы ее блузки. Ей и сейчас страшно было выговорить необходимые слова. Но она собралась с духом, закрыла глаза и выдохнула:

– Я не могу беременеть.

Да, это был смелый шаг, смелее даже, чем прийти сюда.

– То есть… я могу… но мне нельзя беременеть, так доктор сказал. И, кроме того, я не хочу.

Она открыла глаза. Он с тревогой приподнялся, очки набекрень. Вдали прогудел пароход.

– Ясно. Извиняйт. – Он скатился с нее и лег рядом, глядя в потолок и положив руки за голову. Кора села. Он не так понял, а времени на непонимание нет.

– Я не хочу именно беременеть, понимаешь?

Он удивленно поднял на нее глаза, и ей стало страшно стыдно: что он сейчас подумает? Вот почему речи Маргарет Сэнгер о контроле рождаемости считались непристойными. То, что имела в виду Кора, все меняло, и это касалось их обоих: получается, она легла с ним не потому, что обезумела, поддавшись соблазнителю, не в минуту слабости. А в здравом уме, потому что ей так захотелось, она могла остановиться и подумать над тем, что происходит и чего она хочет и не хочет.

Теперь он подумает, что она ненормальная, неженственная. Так называют женщин, которые прямо высказывают свои желания, как она сейчас. Кора положила руку на расстегнутые пуговицы блузки на груди.

Но в его глазах не было ни осуждения, ни подозрения. Он тоже сильно сконфузился.

– У меня нет этих штук, – он развел руками. – Извиняйт. Я дафно один.

Кора ждала. Она не могла больше ничего сказать. И так уже слишком много наговорила. Йозеф прокашлялся.

– Ну, я могу… хотшешь, чтобы я купил?

Кора кивнула – это далось ей непросто. Йозеф рассмеялся. Она, как ни поразительно, тоже.

– Подождешь здесь?

Она кивнула. А как же. С ним, что ли, идти? Нет уж. На него никто не обратит внимания, куда бы он ни пошел и что бы ни купил. А на нее посмотрят совсем иначе.

– Пятнатцать минут. Латно? – Он встал, заправил рубашку в штаны, и она поняла, что он не звал ее с собой, а просто спрашивал – готова ли она подождать.

Когда он ушел, Кора решилась подробней рассмотреть фотографию в рамке, что стояла на леднике. Она заметила ее сразу, как вошла, но решила, что лучше не интересоваться и даже не смотреть слишком пристально – сегодня это было бы нечестно по отношению к Йозефу. Он же не знал, что Кора придет. А жил тут один. Теперь, когда он вышел, Кора посмотрела на фото вблизи и увидела именно то самое: Йозеф, с густыми волосами, в приличном костюме, приобнимает сидящую женщину, а у той на коленях ребенок в крестильной рубашечке. Портрет официальный, взрослые серьезны, но дитя правил не знает и, кажется, вот-вот рассмеется.

А Кора чуть не заплакала. Грета! Счастливая девочка, которая еще не ведает, что ее ждет. Скоро мать умрет от инфлюэнцы. Отца надолго отправят в Джорджию. Одиночество. Скорее всего – голод. Дом призрения для одиноких девочек – даже после папиного возвращения. Им всем предстояли тяжкие испытания. Кора не решилась взять фото в руки, но наклонилась, чтоб лучше разглядеть молодое, еще без морщин, лицо Йозефа и его жену, мать Греты: пухленькая блондинка, даже симпатичнее, чем Кора ее представляла. Но Кора не почувствовала ревности или завистливой обиды, ей не захотелось повернуть фотографию лицом к стене. Ей только стало безумно жалко эту несчастную маму с серьезными глазами. Если уж на то пошло, красота и молодость умершей не потому кажутся упреком, что Кора пришла к Йозефу и стала первой женщиной в этой комнатке, а потому, что она так долго сюда не приходила. Огромный кусок жизни прожит глупо, в бессмысленном повиновении ненужным правилам. Как будто у него, или у нее, или у кого угодно на этом свете есть время их соблюдать.

Уходить пришлось задолго до рассвета; пока монашки не проснулись, сказал Йозеф. Он решил проводить ее до дому. Кора предложила позавтракать. Когда он замялся, она испугалась. Так, значит, правду говорят про мужчин, что они скоро устают от того, что слишком легко дается? Может, это только ей, наивной, кажется, что надо так спешить? Но ведь она уедет через несколько дней.

– Позавтракать бы не мешало, – ответил он как-то озабоченно, и только тут до нее дошло, что у него нет денег. Ну конечно! Какая же она балда, как можно быть такой бесчувственной? Он же питается одной овсянкой, арахисом да фруктами из пожертвований. А они с Луизой как приехали в Нью-Йорк, так и ходят каждый день по ресторанам и даже в счет не очень-то заглядывают. Коре дали денег и Леонард Брукс, и Алан. Она легко могла бы заплатить за завтрак для двоих, но знала, что заговаривать об этом не следует.

– У меня на кухне есть тосты, джем и апельсины, – предложила она.

В метро они держались за руки. И даже когда вышли на ее станции, фонари еще не потухли. Только небо на востоке слегка порозовело, а на улицах было так тихо, что слышны были птичьи голоса. Кора и Йозеф миновали разносчика с кипой газет и хромоножку в слишком ярком платье. Но порой вокруг никого не было, и тротуар в этот час казался роскошным и нетронутым, словно его только что расстелили специально для них.

Он ушел еще до полудня. Надо поглядеть, не нужно ли чего монахиням, да и работа на сегодня имелась. Но если поработать допоздна, можно сделать часть завтрашних дел и освободить утро для Коры. Нет, он потрепал ее по щеке, не бойся, не устану.

Значит, завтра. Кора кивнула и погладила его руку в светлых волосках. Она уже представляла себе, какой завтрак приготовит или купит ему – что-нибудь самое обыкновенное, как будто случайно оказалось под рукой. Он придет в десять тридцать. Луиза будет в танцклассе.

Когда он ушел, Кора взялась за работу. Наскоро приняла ванну, спустила воду и снова набрала, чтобы постирать простыни; подержала кусок мыла под струей, пока он не вспенился. Изо всех сил выжала простыни и повесила их в спальне на карниз, к занавескам. Прибрала всю квартиру, вымыла тарелки и чашки, взбила подушки, чтобы не были примяты. И все равно, когда пришло время идти за Луизой в студию, Кора была уверена, что Луиза догадается с первого взгляда: лицо и шея исколоты его щетиной, сама возбужденная и все время улыбается. Кора шла ошалевшая, вся в воспоминаниях. На Бродвее ярко светило солнце, а она чуть не наткнулась на фонарный столб. «Осторожно!» – бессмысленно предостерег ее прохожий, а два маленьких мальчика осторожно обошли ее с разных сторон, будто она была опасна или пьяна.

Кора пришла, когда Луиза уже переоделась. Удивительно, но она казалась полной сил, хотя только что приехала на автобусе из Пенсильвании, а потом пять часов пропрыгала в танцклассе. На Кору она едва глянула и, похоже, забыла, какое непростое утро было перед отъездом.

– Господи, как хорошо дома, – сообщила она, поднимаясь по лестнице на улицу. – Конечно, в Филадельфии здорово, по сравнению с Уичитой это шаг вперед. Неплохой такой шаг, бог свидетель. Аудитория замечательная, очень изысканная. Сразу ясно, что мы им очень понравились. Но – так странно! – я была абсолютно потеряна, я скучала по Нью-Йорку, хотя уехала всего на одну ночь. Просто здесь я настолько дома! – Они вышли на тротуар, и она глубоко вздохнула, вбирая темными глазами Бродвей и все его башни с тысячами окон. – Это необычно, правда, что я так полюбила незнакомый город? Ведь я даже не родом отсюда.

Кажется, она не слишком интересовалась Кориным ответом, потому что не дала ей и слова вставить. Только и слышно было, какой Тед Шон чудесный партнер, и что танцоры красятся в телесный цвет, чтобы, говоря формально, не выходило, будто они танцуют полуголыми, и что краска эта пахнет гамамелисом, и что вообще это ужасно глупо. Кора слушала вполуха, а сама думала, как ответила бы Луизе про любовь к Нью-Йорку. Если это и странно, то Кора тоже странная: даже сейчас, когда случилось столько всего, ей хотелось вернуться в Уичиту. Она уже понимала, что будет вспоминать последние дни с Йозефом всю оставшуюся жизнь, и тосковать, и горевать. Но она скучала по дому. По тихим улочкам, таким знакомым; по необъятному небу. По друзьям, которых она знает почти двадцать лет, и по тому, как они произносят ее имя. После гибели Кауфманов город принял ее, она с ним срослась. Она там не чужачка, и это важно даже сейчас.

В любом случае, придется вернуться – ничего не поделаешь. Мальчики будут приезжать на каникулы, и надо, чтоб их дом оставался домом, чтоб она оставалась там, пекла им пироги и расспрашивала о занятиях, играх, планах. Да и не только в мальчиках дело: не может ведь она взять и бросить Алана. Он – ее семья, как и дети. Да, он ей врал, но и заботился о ней, и был хорошим папой. Если сейчас оставить его, будет скандал, а потом начнутся подозрения. Ему придется снова жениться и, рискуя не только репутацией, но и жизнью, надеяться, что новая невеста окажется такой же наивной, как Кора когда-то, или такой же преданной, как Кора сейчас.

Они уже подходили к квартире, когда Кора вдруг заметила, что Луиза молча на нее смотрит. Кора перчаткой потрогала оцарапанную щетиной щеку. Темные глаза глядели проницательно.

– Что такое? – Кора отвела взгляд.

– Ну и давно вы уже не слушаете? Господи. Я как будто сама с собой тут разговариваю.

– Прости, душа моя. Что ты сказала?

– Я сказала, что мисс Рут сказала, что я могу переехать послезавтра. Я подумала, что вам захочется это узнать.

– Спасибо. – Кора изобразила улыбку.

В пятницу. Значит, пятница – ее последний день здесь. Оставаться дольше поводов нет. Она может сказать Бруксам, что хочет выехать утром – тогда суббота. Еще три ночи в Нью-Йорке. Она вообразила, как едет на поезде, смотрит в окно и видит те самые поля, города и реки, что проезжала с Луизой по пути на восток; перекидывает обратно все мостики. Можно купить новую книжку, легкое чтение, чтоб отвлечься. К воскресному вечеру Кора будет дома; смирится со всеми удобствами и утратами. А Йозеф останется здесь.

У закусочной Луиза притихла. Кора проследила ее взгляд – сквозь большие окна на стойку в глубине. Кажется, Луиза раскаивается или, по крайней мере, огорчена тем, что потеряла приятеля.

– Зайди, поговори с ним, – мягко сказала Кора. – Попытайся загладить.

Луиза не остановилась.

– Он меня, наверно, ненавидит, – она переложила саквояж в другую руку. – И потом, я же вам сказала, он не мой тип.

Кора прокашлялась, глядя вперед.

– Но ты его обнадежила, Луиза. И обидела. А он все равно привел тебя домой. Можно бы его поблагодарить. И извиниться. По крайней мере, попрощаться.

Луиза остановилась, Кора тоже. Пожилая дама, ворча, обошла их.

– А вам не все равно?

Кора вздохнула и отмахнулась от мухи. Смешной вопрос. Конечно, ей не все равно. Она думает о Флойде, а главное – хочет, чтоб Луиза начала учитывать и чужие чувства тоже; не боялась заботы и доброты. Все эти недели Кора понимала, что Луизе не хватает матери, не хватает материнского внимания, на которое Майра давно не способна. Но только теперь Кора поняла, что пеклась не о том. Во что девочка одета, красится ли, можно ли ей выходить одной – все это неважно; Луизе нужны совсем другие советы и примеры. Луиза уже умела быть доброй – в конце концов, это она, а не Кора догадалась в тот первый вечер принести грузчикам воды. И даже сейчас ясно, что Луизе неприятно причинять боль Флойду, и хотя она его не любила и, пожалуй, не могла полюбить, она чуточку скучала по нему и понимала, что поступила с ним плохо. Последняя возможность, подумала Кора. Скоро их дороги разойдутся, но даже теперь, когда Кора знала, сколько вытерпела в своей жизни сама Луиза, ей было жаль, что не хватило времени научить девочку таким нужным вещам: когда говорить «спасибо» и «прости».

– Тебе, наверно, и самой неловко. – Кора приподняла поля шляпки. Люди обтекали их, как ручей – камни. – По лицу видно. Сама понимаешь, что надо с ним поговорить.

Луиза посмотрела на тротуар, заложила волосы за уши. Насупилась – похоже, взаправду, не для виду.

– Прямо сейчас? Я же вся потная.

– Ты выглядишь хорошо и пахнешь приятно. Ты сама это знаешь.

– И вы отпустите меня одну?

– На час. – Кора потерла перчаткой комариный укус на шее. – Через час я жду тебя в квартире. Отсюда прямиком домой. Даешь мне слово?

Луиза безмолвно воззрилась на Кору.

– Дай слово, Луиза. Обещай. Я тебе верю. Итак, через час?

– Хорошо.

– Так что, даешь слово? – Коре хотелось добиться последней ясности. – Даешь или не даешь?

– Да! Ладно, все, даю. – Но вид у нее был не раздраженный, а смущенный. – Да, я даю вам слово.

Кора кивнула:

– Удачи, – повернулась и пошла домой одна.

В квартире было ненамного прохладней, чем на жаркой улице. Кора прошла в спальню, включила вентилятор и сразу сняла блузу, юбку и корсет. Хотела надеть нарядное платье «к чаю», но передумала: в тонком пеньюаре будет прохладней. А она устала. Простыни высохли и колыхались на ветру. Кора сняла их и аккуратно заправила постель, разглаживая ладонью складки. Завтра. Завтра они с Йозефом будут лежать в этой постели, на этих самых простынях, еще теплых от солнца. Сколько у них будет времени? Три, четыре часа? Хватит и поговорить, и перекусить в гостиной или на то, чтобы просто поваляться вместе в постели, друг у друга под боком. Пиршество перед голодом. Она сложила одеяло в изножье кровати, вынула шпильки из волос и легла, глядя в потолок. Протечка больше не казалась кроличьей головой. Даже странно, почему раньше было так похоже.

В дверь постучали дважды. Потом еще четыре раза.

Кора раздраженно встала, пригладила подол пеньюара. Она-то надеялась, что Луиза вполне воспользуется предоставленным свободным часом, хотя бы потому, что ей самой хотелось часок побыть наедине с собой. Но прежде чем открыть дверь, она помедлила. Надо похвалить Луизу за то, что сдержала слово.

Но за дверью, к изумлению Коры, оказалась не Луиза, а Йозеф. Мрачный Йозеф. Небритый Йозеф, в чистой рубашке и комбинезоне, с кепкой в боковом кармане. И рядом еще кто-то: тощая ручонка обвилась вокруг его бедра, пальчики вцепились в комбинезон чуть выше колена.

– Ушли из дома, – сказал Йозеф. – Утром. Переезжаем. – Он говорил дружелюбно и спокойно, но так смотрел Коре в глаза, что было ясно: взрослый разговор, дочь не должна понять. – Я пришел сказайт тебе. Боялся, ты придешь туда.

Кора молча смотрела на него. Поймали, значит. Слишком поздно ушли. Монашка выследила, или какая-нибудь воспитанница увидела и донесла.

– Пожалуйста, заходите. – Кора попятилась. Она тоже пыталась сказать взглядом: заходи, и твоя маленькая испуганная дочка пусть тоже войдет; это ужасно, что так вышло, это моя вина, это мне взбрело в голову прийти, это все моя прихоть, моя свобода в незнакомом городе, а ты потерял работу, а вы потеряли дом.

– Все в порятке. В Куинсе друк. – Детская ручонка вцепилась в штаны еще крепче, и он для равновесия расставил ноги пошире. – Сейтшас работайт, но мы пойдем к пяти. Хороший друк. Фсе будет в порятке.

– Входите, входите, – зашептала Кора. – Пожалуйста.

Он сделал шаг, хромая, как человек с деревянной ногой: за бедро цеплялась дочка.

– Грета, заходи, – тихо велел он и попытался отцепить ее пальчики от комбинезона.

Кора теперь оказалась позади них и разглядела ребенка. Белокурая макушка – по пояс отцу. В платьице горчичного цвета, с заплатками под мышками, волосы острижены до подбородка. Лицо спрятала в складках отцовских штанов.

– Извиняйт, – сказал Йозеф, обернувшись к Коре. – Она не фсегда стесняйтс.

– Ничего, – Кора тихонько закрыла дверь. Она прошла мимо них, но лица девочки так и не увидела. Она не знала, сможет ли смотреть без слез. – Ты голодный? Она голодная? У меня есть тосты и джем.

Головка девчушки вынырнула так внезапно, что Кора улыбнулась. Но Грета не улыбалась. У нее было симпатичное личико, как у покойной матери. У Коры екнуло сердце. Я была тобой, думала она. Ничего. Я была такая же маленькая и перепуганная. Кора очень старалась говорить ровно и не разрыдаться:

– У меня есть клубничный джем. Любишь клубничный джем?

Грета посмотрела на папу.

– Тепе понравится, – сказал он.

Кора пошла на кухню и положила в духовку шесть ломтиков хлеба. Жаль, нет ничего сытней. Они вообще ели утром? Или монашки вышвырнули их до завтрака? Кора выглянула из кухни:

– Апельсины любишь?

Грета кивнула. Она не отходила от Йозефа и смотрела на портрет сиамского кота. Это она запомнит, подумала Кора. Запомнит день переполоха, странные подробности, приход в дом к неизвестной даме, пеньюар этой дамы и ее распущенные волосы посреди дня. Девочка больше никогда не увидит Кору, но будет помнить ее как часть этого тревожного дня.

Кора положила на тарелку два очищенных апельсина и пошла налить воды, а когда вернулась, Грета уже запихнула пол-апельсина в рот. Она быстро жевала, щеки оттопырились, а веки возбужденно трепетали над светлыми глазенками. Кора поставила перед ней стакан; Грета схватила остатки апельсина и положила к себе на колени.

– Не спешайт, – предостерег Йозеф. – А то потавишься.

– Там еще много, – добавила Кора, оперлась на край стола и присела рядом с девочкой. – У нас есть еще апельсины. И тостов сколько захочешь. Спешить некуда.

Она улыбнулась, но, глядя на остренькое личико, почувствовала, что сейчас заплачет. Что она себе думает – что жалкими тостами и апельсинами возместит нанесенный вред? Это ведь она во всем виновата. Сама пошла к Йозефу, он ее не приглашал. Приспичило ей, видите ли. А теперь она вернется к своей обычной легкой жизни, а расплачиваться будут они. Йозеф тронул ее за плечо.

– Поряток, тшестно, – прошептал он. – Поедем в Куинс. Я просто, чтобы ты не тумала…

Кора кивнула. Хотелось ему верить. Может, и правда все будет нормально. Найдет другую работу, и дочка останется при нем. У него есть сбережения. Она может предложить ему денег. И уже ясно, что он не возьмет.

Вскоре Грета подъела апельсины и принялась за тосты с джемом.

– Я коворил, тепе понравится, – сказал Йозеф, и оба улыбнулись друг другу одинаковыми улыбками с неправильным прикусом. Он глянул на Кору: – Поковорим? – и кивнул в сторону кухни.

Кора встала и наклонилась к Грете:

– Можешь взять джем с собой. Всю банку.

Она хотела коснуться худой ручонки, но вовремя спохватилась. Кому на пользу, если она рассиропится.

Кора увела Йозефа из кухни в спальню. Посмотрела на заправленную постель и чистые простыни, на которых она только что лежала, мечтая о завтрашнем дне, о встрече, которая не состоится. Повела его дальше, в ванную, чтобы Грета не видела их и не слышала. Когда Кора повернулась к Йозефу, слезы уже прохладными каплями бежали по щекам.

– Монашки заметили, как мы уходили, да? – прошептала она.

Он шагнул к ней.

– Я только чтобы ты снала. А не чтобы плакала. – Он погладил ее по щеке и по волосам.

– Это я виновата.

– Найн.

– А Грету почему выгнали? Она ни при чем.

– Грету не выкнали, я сабрал. Хотшу, чтоб она со мной.

Кора кивнула. Внутри была пустота и усталость. Да. Он правильно сделал, что настоял. Если ее отправят на поезде – он ее больше не найдет.

– Ты правда можешь остановиться у этого своего друга в Куинсе? Ты уверен?

– Йа. Хороший друк.

– На сколько ты сможешь там остаться? Сколько сможешь у него прожить?

Йозеф пожал плечами. Пытается держать лицо, подумала она. А сам, скорее всего, на нервах.

– Где ты будешь работать? Кто будет сидеть с Гретой?

Йозеф опустил глаза и двумя пальцами сжал переносицу. Окно было открыто, по улице внизу сновали машины, но в квартире все равно стояла тишина. Только нож в кухне звенел по стеклу: Грета намазывала джем на тосты. Этот звук отзывался в Коре той же болью, что когда-то – плач маленьких близнецов в соседней комнате. Это ведь тоже плач, только другой: тихий, скрытый. Грета не верила, что неизвестная дама и впрямь позволит ей забрать всю банку, и решила, видимо, съесть побольше, хотя в нее уже не лезло. Кора хорошо ее понимала. В первые дни у Кауфманов она поступала так же: ела столько пюре, что живот болел; прятала печенье в складках юбки и тащила к себе в комнату.

Нож снова клацнул по банке, и вот тут, в этот самый момент, Кора поняла, что нужно сделать. Как будто в голове зажглась лампочка. Она глубоко вдохнула и задержала дыхание. Ну конечно. Она по-прежнему слышала шум мотора и воркование голубей, но мир как будто застыл, замолчал. Кора положила руку Йозефу на плечо. Она уже была уверена – всеми фибрами души. Теперь предстояло убедить его.

– Едем со мной.

– Кута? – нахмурился он.

– В Уичиту. С Гретой. У нас большой дом. Пустые комнаты. – Она посмотрела ему в глаза, спеша высказаться, пока не заговорил он; выложить свои резоны, пока он не отказался наотрез. – Здесь ты не сможешь быть с ней, а там сможешь. У нас целый этаж не занят. Грета пойдет в школу.

Йозеф замотал головой:

– Найн, найн. Не нато плаготфорительности.

Но это вовсе не благотворительность. Вот еще. Ну как ему правильно объяснить? Что ей делать в Уичите, теперь, с отъездом мальчиков? Обеды в клубе? Званые ужины? Да ну. Ей сам бог велел помочь этому ребенку. На Центральном вокзале Кора ничего не узнала о том, кем выросла бы с бедняжкой Мэри О’Делл. Да и что в этом толку? У нее же всегда были Кауфманы. Они и сейчас с ней, стоят рядом и подбадривают. «Мы хотим взять тебя к себе. Будешь нашей маленькой девочкой». Она вспомнила, как мама Кауфман в своем чепце нагнулась: «У нас уже приготовлена комнатка. Для тебя. Окошко есть и кроватка. И маленький туалетный столик».

– Йозеф. Разумеется, ты будешь зарабатывать на жизнь сам. Найдешь хорошую работу. – Она услышала в своем голосе отчаяние, мольбу. Она просила для себя. Она хотела помочь этой девочке, как помогли ей; и хотела быть с ним, пусть просто видеться, просто видеть его. Ей отчасти верилось, что это она заслужила.

– Мой муж влиятельный человек. Он поможет тебе найти работу. А я буду смотреть за Гретой.

Йозеф посмотрел на нее как на ненормальную:

– Затшем твоему мужу мне помогайт?

– Он мне обязан. – Она произнесла эти слова и почувствовала, какая в них правда. – А еще он добрый.

Кора закрыла рот рукой. Она понимала, что звучит это все и впрямь бредово. Она предлагала ему прыжок в неизвестность, да еще вместе с ребенком. Он не бывал в Уичите. Не знает Алана. И ее саму не знает настолько, чтобы вручить ей свою судьбу и судьбу дочери. Да и она его знает не лучше. Но, с другой стороны, хорошо ли она знала Алана, когда прыгнула в неизвестность сама? А ведь с Аланом все происходило как положено: долгое сватовство, помолвка, благословение его семьи и Линдквистов. И что, помогли все эти традиционные предосторожности? Не помогли – ее попросту надули. По правде говоря, разве она не успела узнать о Йозефе больше? Еще больше узнать, пожалуй, и невозможно.

– Ты всегда можешь вернуться. Если Грете будет плохо, если тебе самому будет плохо, просто вернешься. – Кора держала руки по швам. Сейчас не надо до него дотрагиваться: не так поймет. – Я дам вам денег на обратные билеты, еще до отъезда. Вы сможете вернуться и ничего не потеряете.

Она смотрела на него. Она ждала ответа. Что еще сказать, какие доводы приводить, она не знала. Да, возможно, слишком самонадеянно полагать, что она нужна Грете. А вдруг получится? Разве Кауфманы знали точно? Что они могли знать заранее? Что они могли знать о ней? Но Кора хотела попробовать. Готова была встать перед ним на колени, если надо.

На лестнице послышались шаги, а потом снаружи повернули ручку. Сердце у Коры ушло в пятки: входная дверь не заперта! Луиза сдержала слово. Кора потуже затянула пояс пеньюара и проскочила мимо Йозефа. Успеть к двери! Она боялась, что Луиза от неожиданности закричит и напугает Грету, и больше ни о чем не думала.

Луиза стояла в дверях гостиной и в недоумении взирала на стол.

– Кора, – с поразительным спокойствием произнесла она, – что там у вас за девочка под столом сидит?

Она повернулась, и глаза у нее стали как плошки: Кора поняла, что из ванной вышел Йозеф и Луиза видит, что они вместе, видит пеньюар и распущенные волосы. Кора глянула на Луизу, открыла рот и хотела было произнести что-то спасительное, но правильные слова не шли на ум.

– Кора? – Черные брови поползли вверх.

Кора молча задрала подбородок. Слишком много предосторожностей, слишком много сложностей ради того лишь, чтобы не потерять лицо. Если Йозеф согласится, если они поедут в Уичиту, нужно сочинить план, придумать, что говорить соседям и друзьям. Готового плана у нее еще не было, так что лучше не говорить ничего, не выдумывать пока никакой истории; придется уж постоять здесь как столб и потерпеть Луизу, которая, сбросив оторопь, пришла в экстатический восторг и захохотала – обидно и заливисто. Ну и славно. Это Кора снесет. Этот смех положит начало справедливому наказанию за ее слепоту и за все глупости, что она Луизе наговорила. Надо умереть и воскреснуть – в жизни еще будет столько хорошего. А пока Луиза заслужила эти минуты; пусть посмеется над ней как следует наконец.