Глава 18

Дома. Поезд пришел почти в полдень. На станции Алан поцеловал Кору в щеку и посмотрел на нее долгим взглядом, чтоб она заметила его тревогу, но был дружелюбен, Йозефу пожал руку, а Грете дал леденец из жилетного кармана. По дороге к машине расспрашивал о поездке и извинялся за то, что в Уичите нынче такая жара. Последняя волна перед осенью, сказал он, поглядывая в безоблачное и бескрайнее небо.

– Делла расставила по всем комнатам вентиляторы, – заверил он, будто каждый день получал телеграммы про то, что, мол, дорогой муж, через три дня я приеду из Нью-Йорка с гостями: давно потерянным и вновь обретенным братом и его маленькой дочерью, оставшейся без мамы.

Грета боялась лезть в машину – никогда раньше в них не ездила, – так что Йозеф устроился с ней рядышком на заднем сиденье и тихонько отвечал на вопросы: да, это Уичита; да, мы едем в дом к тете Коре. Да, там будет для нее кроватка. Что за высокий дядя ведет машину? Это муж тети Коры, дядя Алан. Кора, сидевшая впереди, повернулась и взглядом подбодрила Йозефа – кажется, это было нелишне, – а потом украдкой глянула на Алана. Перед отъездом из Нью-Йорка она получила от него краткий ответ, в котором значилось только, что Делла, как Кора и просила, подготовит комнаты мальчиков к приезду гостей. И вот теперь он вел машину и продолжал беседу, говорил о библиотеке и здании городской администрации, шутил, что линия горизонта в Уичите для них, наверное, непривычно скромна. Когда Йозеф сказал, что город, кажется, приятный, Алан как будто и не заметил его акцента. Но что он чувствовал на самом деле, Кора не знала: Алан всегда вежлив. Может, рад за нее, а может, озадачен. Может быть, поверил ее лжи.

И лишь когда багаж уже внесли в дом, Йозефа с Гретой накормили, а затем показали им комнаты, Алан спросил у Коры, не зайдет ли она к нему в кабинет на пару слов. По голосу было непонятно, сердится он или нет. Она сказала: да, сию минуту, вот только налью себе воды, а тебе налить? Нет, сказал он. Спасибо. Даже когда он затворил тяжелую дверь в коридор и они уселись в кожаные кресла по бокам от его письменного стола, он молча ждал, когда она заговорит. Кора отпила воды и посмотрела на полки с юридическими книгами, на промокашки на столе. Она не понимала, как начать. Кора хорошо знала Алана, Алан – Кору. Но они столько лет о многом молчали.

– Вижу, – сказал он наконец, – что за эту поездку у тебя много чего произошло.

Кора кивнула. Сверху слышались шаги и возбужденный писк Греты. Балкончик, наверно, обнаружила; то была комната Эрла, с пачками «Нэшнл джиогрэфик» на столе, с вымпелами футбольных команд по стенкам. Если останутся, решила Кора, надо будет переселить их на третий этаж, чтобы мальчики на каникулах жили в своих прежних комнатах.

– Ты уверена, что этот человек – твой брат? – спросил Алан. – Как ты это выяснила? – Он нахмурился. – Вы совсем не похожи.

Кора повернулась к окну. День был солнечный, но в комнате за толстыми занавесями стоял сумрак. Когда-то, давным-давно, она пробиралась сюда, пока Алан был в конторе, и рылась в его ящиках и бумагах, отыскивая доказательства своих черных подозрений, доказательства присутствия Реймонда, о котором знала и так. У нее случилось много ценных находок – часы с гравировкой, сборник стихов, – а потом она перестала заходить: какая разница, что она нашла, а чего не нашла. Эти двое все равно продолжали жаждать исступленной любви.

– Он мне не брат, – сказала Кора. – Но мы всем скажем так.

Она произнесла эти слова просто, без угрозы, именно так, как хотела, – не вопросительно, а утвердительно. Она не станет притворяться, что у Алана есть выбор.

Алан широко открыл глаза.

Кора улыбнулась.

– Господи, Кора. – Он не улыбнулся в ответ.

Очевидно, она его удивила. Как будто трудно в такое поверить.

– У тебя с ним… связь?

Кора покачала головой:

– Сейчас – нет. Была. Сейчас нет.

Она попыталась объяснить, как могла. Они с Йозефом решили, что будут друзьями – хотя бы до тех пор, пока он не встанет на ноги, пока их с Гретой положение не упрочится. Кора настояла на этом пункте, потому что ей не хотелось снова стать объектом поддельного желания, который надо задабривать и ублажать, чтобы выжить. Она поможет ему, ничего не ожидая взамен, не заговорит о близости – это было бы некрасиво, унизило бы их обоих. Когда Йозеф начнет работать и скопит денег, он получит возможность уехать, например, обратно в Нью-Йорк, и она пожелает ему счастья, зная, что помогла ему остаться с дочерью. Это ее главная забота.

И в любом случае – Кора упорствовала, и он согласился – они подумают о своих отношениях, лишь когда станут равны. Уже по дороге в Уичиту, даже если Грета спала, они избегали дотрагиваться друг до друга, не касались друг друга плечами и старались не смотреть друг на друга слишком долго. Кора была настроена твердо, Йозеф тоже. Но даже когда они просто сидели рядом, на руках у Коры волоски поднимались дыбом, словно тянулись к нему против ее воли.

– Кора, – она услышала злой, нетерпеливый голос Алана. – Что ты ему рассказала?

Она не ответила. Алан хлопнул рукой по столу. Кора вздрогнула и перестала улыбаться.

– Ты что, с ума сошла? Ты рассказала своему любовнику… про меня?

Кору покоробило: думает только о себе, а о ней совсем, совсем нисколечко. Но он страшно испугался, видно было по глазам.

– Алан, ему все равно.

Муж потряс головой. Даже в полутьме Кора увидела, как он постепенно побледнел: сначала лоб, потом выбритые щеки, потом подбородок с ямочкой.

– Ему совершенно все равно. И потом, если что, он сам пострадает. Если бы он… вздумал разболтать, чего просто быть не может, о нас тоже стало бы известно. Он не мой брат, и нас всех обвинили бы в незаконном сожительстве. Посадили бы под арест.

– Я буду наказан гораздо сильней, чем вы.

Кора оперлась стол, наклонилась к Алану:

– Он может потерять дочь. Зачем ему выдавать тебя? Он все понимает. Алан. Не волнуйся. Все будет хорошо. Я просто хочу дать им шанс встать здесь на ноги. Может, у них ничего не выйдет. Посмотрим. Единственный способ узнать – это попробовать.

Она снова откинулась назад. Возможно, и не следовало говорить ему правду; он бы не разволновался так. В конце концов, ей все равно придется врать Говарду и Эрлу. И они будут продолжать врать Грете. Потому и нужно, чтоб Алан их поддержал, стал соучастником. Если он не поможет, в ее легенду труднее будет поверить: ни один человек в Уичите, кроме Алана, не знал, что она приехала в Канзас сиротой, а родилась в Нью-Йорке. Но если Алан встанет на ее сторону, если именно он расскажет людям, как трудно ей пришлось в детстве и как она рада, что нашла наконец брата, вопросов сильно поубавится.

– Что он будет здесь делать? У него есть деньги? По-твоему, я должен его содержать?

– Помоги ему найти работу. Ему трудно из-за акцента. Но у тебя столько знакомых. Он возьмется за что угодно, он хороший электрик и механик.

– А девочка?

– Я пригляжу за ней.

Кора снова улыбнулась. В дороге Грета липла к отцу, но в Миссури был один длинный перегон, на котором Кора и Грета сидели вместе и считали амбары, а потом Грета положила белокурую голову Коре на коленки и уснула. Она поверила во всю историю. Тетя Кора, да. Давно потерянная тетя Кора, которая привезет их в Канзас, чтобы они с папой могли жить вместе.

Алан покачал головой:

– Вы собираетесь вечно разыгрывать историю с тетей и племянницей? Будете врать ребенку?

– Придется. Сказать правду слишком рискованно.

– И сколько это продлится, по-твоему? А когда приедут Говард и Эрл – ты им тоже будешь врать? Собственным детям? Скажешь, что этот человек – их дядя? Дядюшка Йозеф из Дюссельдорфа?

– Из Гамбурга. – Она посмотрела ему в глаза. – Мы и так им давно врем. Если теперь сказать правду, сложно будет объяснить им, зачем мы поженились. И многое другое тоже.

Алан отвернулся. Кора не торжествовала, не злорадствовала. Ей не доставляло удовольствия его стыдить. Но и у него нет права стыдить ее. Разве она не заслужила своего счастья? Пусть даже придется лгать. Да, в этом есть логика. Кора ему внушит.

– Мне нужна твоя помощь, – тихо сказала она. – Ты должен мне помочь. Сам понимаешь.

Алан нахмурился. Кора знала, что ему нелегко. Даже если она сумела убедить мужа, что Йозеф ему не навредит, все равно Алану ясно, что их жизнь и их дом изменятся. Долгие годы Алан разыгрывал этот спектакль, пользовался тем, что Кора помогала ему и предоставляла свободу, а сам в обмен дал ей свою фамилию, заботился, был хорошим отцом, дарил красивые вещи. Наверное, он полагал, что этого всегда будет достаточно.

– В доме будет больше людей – это неплохо, – Кора опустила голову и потерла шею – затекла в поезде. – Я тут подумала… хорошо бы нам почаще приглашать гостей, – она сделала паузу, – например, Реймонда… к обеду… иногда.

Алан воззрился на нее. Кора ответила на его взгляд. Нет, это не сделка. Оба понимали, что торговаться ей незачем. Она уже взяла верх. Но теперь она хотела, чтобы он понял: то счастье, которое она может извлечь из нового положения дел, на пользу и ему. И правда, если все будет так, как она хочет, почему бы и не пригласить Реймонда в гости? Они с Аланом продолжают видеться уже двадцать лет, страшно рискуя при каждом тайном свидании. Их письма и подарки причинили ей столько боли. Но теперь Кора была спокойна и не хотела вредить или мешать им. Ведь и она решилась рискнуть своей честью и даже свободой, чтоб хотя бы выяснить, смогут ли они с Йозефом любить друг друга. И тогда выходило, что ее любовь к Йозефу такая же, как у Алана к Реймонду: ее не забудешь, не обманешь. То, что раньше злило и отвращало Кору, теперь наполняло сочувствием, даже восхищением. Кора только надеялась, что и ей, как Алану, удастся избегнуть опасности.

Алан побарабанил пальцами по промокашке и сощурился:

– И ты объявишь всем, что ты немка? Ты правда немка? Ты выяснила? Узнала что-нибудь о своих родителях?

– Ничего важного, – пожала плечами она. – Ну, скажем, мой отец был немец, мать тоже. Она умерла в Нью-Йорке родами. Но они состояли в браке, я была законным ребенком. – Она невозмутимо глядела на Алана. Если уж выдумывать историю, почему бы не выдумать такую, которая все упростит, не только для нее, но и для Йозефа и Греты, да и Говарду и Эрлу не доставит затруднений? – Пусть, скажем, когда я была младенцем, меня оставили под опекой родственника, а старшего брата отец забрал назад в Германию. А перед войной Йозеф снова приехал сюда, и я нашла его в Нью-Йорке.

Она следила за лицом Алана. Он явно вертел эту историю в голове так и сяк, перетряхивал на предмет ошибок и неточностей. Если что-нибудь не складывается, он сразу сообразит: хороший адвокат, искусный лжец.

– Ну а почему ты оказалась у Кауфманов? Как ты это объяснишь?

– Нью-йоркский родственник умер, я приехала в Канзас на сиротском поезде, – она вздохнула. – Пусть говорят что хотят, у меня есть заботы поважнее.

Алан прикрыл глаза.

– Да уж.

Он был поражен, даже рот приоткрыл, и смотрел на Кору, словно не узнавал. Она его понимала. Алану приходилось так тщательно планировать и рассчитывать свою жизнь, чтоб сохранить тайну и выжить; каждый аргумент, каждое суждение он скрупулезно готовил заранее. А теперь она огорошила его: у нее, оказывается, есть собственные планы и желания. Надо еще привыкнуть к этому, осознать, что бунт жены ему не приснился. И все-таки у нее получилось, они поняли друг друга; или хотя бы сделали первый шаг. Кора заставила бы Алана помочь, если надо, но ей хотелось сохранить его любовь. Она молчала, но старалась взглядом дать ему это понять. Она старалась больше не улыбаться – а то снова хлопнет ладонью по столу. Но она была так счастлива видеть его; так счастлива снова оказаться дома.

Через неделю Йозеф уже работал в «Лампах Коулмена» (бывший клиент Алана, которому он замолвил за Йозефа словечко). Смена начиналась задолго до рассвета, поэтому сырым теплым утром в начале сентября, когда Грета впервые пошла в школу, повела ее Кора. Купила ей хорошенькое голубое платье в «Иннез», вымыла и расчесала светлые волосы. Школа тебе понравится, сказала Кора Грете, учителя тебя полюбят и в классе будет много хороших девочек. «А на нехороших не обращай внимания», – добавила Кора. Грета подняла на нее грустные глаза, и Кора пожалела, что зря напугала ребенка. В конце концов, Грета в своем новом платьице, наверное, не покажется в школе чужой. Да, она робкая и неуверенная, зато нет акцента, и даже если другие родители слышали, что ее отец немец и она только что приехала из Нью-Йорка, вполне возможно, никто и внимания не обратит. Взгляды теперь шире, чем во времена Кориного детства, а Уичита – крупный город, люди часто приезжают и уезжают. Вполне возможно, что Грета заведет подруг. А если и не заведет, у нее и так все будет в порядке. В конце концов, она пережила смерть матери и годы в приюте. Если дети будут ее сторониться, Грета с этим справится, как когда-то справилась Кора. И все-таки, когда они пришли на школьный двор, где уже, хохоча, носились дети, и молодая учительница Греты помахала им рукой, сердце екнуло. Странно; она не беспокоилась так за Говарда и Эрла, даже когда они были маленькие. Может, про своих мальчиков она точно знала, что они справятся: они всю жизнь спокойно прожили дома, да и друг друга, если что, поддержат. А Грета еще такая худенькая и беззащитная. Может быть, Кауфманы чувствовали что-то похожее и потому так старались.

– А папа за мной придет? – спросила Грета. – А когда?

Кора поняла, что девочка беспокоится, присела рядом с ней и улыбнулась:

– Папа сегодня работает до пяти часов. К этому времени ты будешь дома. Мы все вместе поужинаем. Дядя Алан купит тебе специальный вкусный десерт – за храбрость. А я ровно в три часа, когда уроки закончатся, встречу тебя здесь. Если хочешь, по дороге домой зайдем выпить лимонада, и ты мне расскажешь, как все прошло.

Она поцеловала горячую Гретину макушку и подтолкнула девочку к воротам. Сделала все, что могла. Нет смысла убеждать Грету, что у нее будет отличный денек, или, наоборот, готовить к трудностям; неизвестно, что ждет впереди. Кора могла только пообещать прийти в три, если надо – утешить, вместе порадоваться или придумать, как помочь; отвести домой за руку.

В конце октября, в первую холодную ночь, в Корину комнату вошел Йозеф. Тихо постучался и, ничего не говоря, посмотрел на нее со значением. Кора не спала, ворочалась в кровати; он взял ее за руку, и она потянула его к себе. Йозеф уже платил Алану за комнаты, взял на себя часть домашних расходов. Конечно, по сравнению с Аланом он получал гроши, и без его вклада вполне можно было бы обойтись. Но он даже не дотрагивался до Коры, пока у него не появились деньги. И вот теперь, когда он к ней пришел, она успокоилась – и пришла в восторг: теперь она знала, что он здесь лишь потому, что на самом деле ее хочет. И она хотела его так же искренне и безоглядно. Им ничего не нужно было друг от друга: ни детей, ни защиты, ни общественного положения. То, что происходило между ними, никого другого не касалось. Никто об этом и не знал – кроме Алана и, может быть, Реймонда.

Все же ее иногда поражало собственное безрассудство. Иногда она волновалась – а ну как их раскроют, или вдруг они с Йозефом разлюбят друг друга, или Грета разлюбит ее, или Алан откажется вести такую жизнь.

Но все шло хорошо. Никто в городе ничего не подозревал. Только Виола Хэммонд упрекнула Кору: зачем скрывала, что родилась в Нью-Йорке? – и похвалила за богоугодную помощь маленькой племяннице. Алан стал лучше относиться к Йозефу, когда Йозеф починил двигатель автомобиля и прекратилось угрожающее «тах-тах», а уж когда Реймонд наконец принял одно из многочисленных Кориных приглашений на ужин, Алан совсем повеселел. Реймонд, к этому времени совсем уже не рыжий, поначалу держался настороженно, особенно с Корой. Зато он отлично поладил с Гретой, и у них постепенно установился вечерний ритуал: летом Алан и впрямь купил радио, и после ужина они шли в гостиную и слушали какую-нибудь радиопостановку или просто музыку. Кора заметила, что Алан и Реймонд редко смотрят друг на друга и не обращаются друг к другу напрямую, и решила перенять эту отточенную стратегию, которая могла пригодиться с Йозефом. Если она танцевала, то только с Аланом – с Йозефом никогда (с Реймондом тоже – как бы по молчаливому уговору). Они играли роли даже дома, чтоб не смущать Грету. Коре довольно было, что Йозеф рядом, что она слышит его голос, даже не глядя на него.

И у них все получалось. Девочка спала крепко, на двери у Коры был замок. Даже когда Йозеф наклонялся к ней, целовал, желал спокойной ночи и уходил к себе, Кора засыпала не сразу – лежала, довольная, с открытыми глазами и прислушивалась к тишине дома. Она начала понимать, что поступила не так уж сумасбродно. Чего тут безумного – хотя бы попробовать жить так, как хочется, поближе к своим желаниям? Это моя жизнь, думала она иногда. Она моя, потому что мне повезло. И еще потому, что я не побоялась протянуть руку за своей удачей.

По мнению Алана, давать ход Луизиным откровениям про Эдварда Винсента не следовало. Бесспорно, согласился он, весьма тревожно, что он продолжает преподавать в воскресной школе, но если Луиза откажется поставить свое имя под жалобой, Кора придет к главам общины с недоказанным обвинением. В этом случае Винсент сумеет выкрутиться, и они лишь наживут опасного врага.

– А с учетом наших домашних обстоятельств, – добавил Алан, – врагов нам нужно выбирать с большой осторожностью.

Но Кора должна была что-то сделать. Стыдясь своей трусости, она послала Винсенту в контору анонимку – на простой бумаге левой рукой несколько слов:

Держись подальше от девчонок из воскресной школы.

Мы следим за тобой.

Она не представляла, что из этого может выйти, и ей казалось, что она сделала мало. Но в следующее воскресенье священник объявил, что Эдвард Винсент решил сосредоточиться на деловых материях и хочет проводить больше времени с семьей, так что церковь ищет желающих обучать юное поколение нравственности. Коре захотелось поднять руку. С возвращения из Нью-Йорка она много думала о нравственности, с удовольствием поделилась бы своими выводами с юными пресвитерианами города Уичиты и даже задала бы им несколько вопросов. Но она знала, что священник подразумевает совсем другое обучение – с которым Кора теперь вряд ли бы справилась. Если она будет жить своей нынешней жизнью и при этом пугать детей суровыми правилами и страшными историями своего детства, получится лицемерие, как у Эда Винсента. И когда священник посмотрел на Кору, сидевшую на церковной скамье между Аланом и Йозефом, она вежливо отвела взгляд.

В 1926 году девятнадцатилетняя Луиза Брукс, еще сравнительно неизвестная актриса, получила главную женскую роль в фильме «Светская знаменитость» и снялась со всенародным любимцем Адольфом Менжу. Когда фильм привезли в Уичиту, Кора и Йозеф пошли смотреть и взяли с собой Грету. В свои десять лет она макушкой доставала Коре до плеча, а волосы выгорели на канзасском солнце и стали еще белей. Грета твердила отцу и Коре, что хорошо помнит красивую черноволосую девушку, которую мельком видела в Нью-Йорке, когда ей было шесть. Я ела тост с джемом, сказала Грета, а потом она вошла, и я спряталась под столом, а девушка засмеялась. И, как будто этих подробностей было недостаточно, в тот миг, когда Луиза появилась на экране, Грета ахнула, вцепилась в Корину руку и прошептала:

– Это она, тетя Кора, я ее помню! Она выглядела прямо как тут!

Йозеф мягко на нее шикнул. Кора была не в состоянии ответить. Она с открытым ртом таращилась на экран. Там была Луиза, ее черные глаза сверкали под челкой, она улыбалась прежней ослепительной улыбкой. То, что Луиза добилась успеха, Кору не удивляло, но все же как восхитительно, как необыкновенно было видеть знакомого человека в настоящем синематографе. Впрочем, Грета была не права: с того лета Луиза изменилась. Она остригла волосы еще короче, лицо похудело, стало резче, теперь она больше походила на мать. Глаза сильно подведены, веки затенены. Она играла ветреную и отважную девчонку, которая хотела поехать в Нью-Йорк и стать танцовщицей. Очень похоже на саму Луизу, но и играла она, по мнению Коры, убедительно. Ее яркое лицо притягивало взгляд, что бы ни выражало, как бы Луиза ни повернулась. Когда она была в кадре, на других актеров не хотелось смотреть. В начале фильма она появлялась в простых платьях, а в конце – с глубоким декольте, в наряде, расшитом бисером, без украшений на бледной шее.

На следующий день «Орел Уичиты» со смаком процитировал нью-йоркского критика: «В новой картине снялась девушка по имени Луиза Брукс. Возможно, вы о ней никогда не слышали. Не беспокойтесь, вы о ней услышите».

И сразу имя Луизы Брукс и ее лицо замелькали везде. Портреты в «Фотоплей», «Варьете», «Моушн пикчер классик». Иногда Луиза знойно смотрела прямо в камеру, иногда сладко улыбалась, а ее волосы и бледная кожа прекрасно контрастировали на черно-белых снимках. Еще до выхода следующего фильма за Луизой начали охотиться профессиональные сплетники. Говорили, что она обедает в дорогих ресторанах, танцует в клубах; по слухам, она была замечена с Чарли Чаплином, человеком не только женатым, но и вдвое старше ее. В журналах писали, что всего пару лет назад Луиза была танцовщицей в «Денишоне», но ее выгнали за плохое поведение. Вскоре она перешла к Зигфельду и, будучи еще несовершеннолетней, наслаждалась жизнью в «Алгонкине», пока ее не вышибли и оттуда за непристойность. Из всех стриженых веселых девчонок в коротких юбках, танцевавших и флиртовавших на экране, Луиза Брукс была самой буйной и дерзкой в жизни. Говард писал Коре, что поразил своих новых соучеников на юридическом факультете, рассказав им, что сам ходил в школу с Луизой Брукс, а его любимая мамочка провела с ней больше месяца в Нью-Йорке. «Мне все завидовали, – писал он, – а тебе никто!»

Еще бы, подумала Кора. Теперь она видела все яснее: тем летом в Нью-Йорке легче было остановить ветер или само время, чем Луизу. Она уже тогда была стихией. Но Кора в той жаркой квартирке верила, что обязана заставить Луизу смыть с лица косметику, что это не просто правильно, а иначе – никак. И твердила, словно ученый попугай, одно и то же, пугая Луизу ужасными последствиями испорченной репутации. Спустя всего несколько лет репутация Луизы была основательно подпорчена популярной прессой, но ничего ужасного не произошло, наоборот – Луиза получила новые роли и стала еще популярней.

И все же Кора еще с того лета немного тревожилась за Луизу. Та сама захотела уйти из «Денишона»? А если нет – почему ее выгнали? Потому что напилась? Нравится ли ей быть новой молодой любовницей Чаплина или она хочет большего? Ты дурочка, говорила себе Кора. Луизе не нужна твоя забота, ей бы она не понравилась. На всех журнальных фотографиях у нее было уверенное лицо, мудрый взгляд. Пожалуй, подумала Кора, равно вероятно, что это она бросит мистера Чаплина; или они расстанутся без взаимных обид. Луиза юна, но она уже взрослая женщина, современная, ловкая и не боится пересудов – веселая искра на режущей кромке своего поколения, сметающего старые порядки.

В те годы на маркизе синематографа рядом с конторой Алана то и дело появлялись крупные буквы: «В главной роли – наша Луиза Брукс, гордость Уичиты!» Кора замечала, что на экране Луиза часто ребячится: скачет и кружится, залезает на коленки ко взрослым мужчинам, округляет глазки и, как в былые годы, по-детски надувает губы. А вот журнальные сплетни рассказывали о совсем другой Луизе, дерзкой и шокирующей, так что поклонники, наверное, немало ломали головы. Кора не удивилась, прочитав, что Луиза возбудила дело против фотографа за распространение снимков, на которых она позировала полуобнаженная, еле прикрытая шарфом, с голым бедром напоказ. Луиза объяснила свою позицию репортерам: она позировала для этих фото, когда была танцовщицей, но теперь ее профессия совсем иная. «Я начала серьезную карьеру киноактрисы, – объясняла она, – и боюсь, что распространение по стране фотографий, на которых я в таком виде, может повредить моим шансам на успех в новой профессии. Ведь мое амплуа – невинные девушки, которые служат образцом целомудрия и чтут все освященные временем условности. Более того, режиссеры фильмов, в которых я снимаюсь, говорят, что именно на такие роли я подхожу больше всего. Боюсь, зрители, которые восхищались моей игрой, будут чрезмерно потрясены, наткнувшись на мою фотографию, сделанную мистером де Мирьяном, где я запечатлена в одном лишь беспечно развевающемся шарфике да иногда в паре сандалий. Подобный контраст, безусловно, способен разрушить или отчасти ослабить иллюзию невинности и неискушенности, созданную моей игрой».

Далее Луиза уточняла: нет, ей не стыдно, что она позировала для этих фотографий; по ее мнению, они исполнены с талантом и вкусом и вполне подходят для танцовщицы. Платье с глубоким вырезом, поясняла она, прекрасно годится для вечера, однако днем выглядит неприлично. Не то чтобы платье было неправильным: просто оно неуместно.

– Была бы она юристом – цены бы ей не было, – фыркнул Алан.

Кора не могла не согласиться. Аргументы Луизы были вполне в духе времени. Уже не поймешь, что прилично, а что выходит за рамки. Два года назад снова вошли в моду длинные юбки, почти по щиколотку, но теперь подолы опять взлетели до колен. А тем летом в Уичите бейсбольная команда Ку-клукс-клана вызвала на поединок команду «Монровия» из негритянской лиги; судили белые католики, не питавшие пристрастия ни к той, ни к другой стороне. Кора, опасаясь потасовки, на игру не пошла и Грету не пустила. Но Йозеф, Реймонд и Алан пошли. Драки не случилось. Потом долгие годы все трое хвастались, что видели тот самый матч, в котором «Монровия» побила Клан со счетом 10:8.

Но еще удивительнее (для Коры, по крайней мере) стала другая новость: Майра Брукс ушла от мужа и двух младших детей, которые еще жили дома. Поговаривали о другом мужчине, но, возможно, то были слухи. Точно было известно, что Майра теперь работает в Чикаго, пишет еженедельную колонку о здоровье, красоте и психологии для журнала, о котором никто не слышал. Корины приятельницы, мягко говоря, пришли в ужас. Как-то раз осенним вечером, когда Виола и Кора надписывали конверты для Лиги голосующих женщин, Кора ненароком упомянула Майру.

– То, что сделала эта женщина, не-слы-хан-но! – прошипела Виола, припечатав пером каждый слог. – Если она была несчастлива в браке, это одно дело, но я не понимаю, как женщина может бросить детей. Тео отправили в военную школу, Джун у какой-то родственницы. – Виола сделала паузу и без особого тщания лизнула конверт. – А Зейна Хендерсон еще ее защищает! «Войдите в ее положение», говорит. Мол, мадам Брукс никогда не хотела быть матерью. Она хотела быть писателем, хотела творить и долгие годы наступала себе на горло. – Виола покачала головой, из прически вывалилась шпилька, и Виола вернула ее на место. – Знаешь ли, я не думаю, что это правильно. Может, Майра и не хотела быть матерью, но дети-то у нее есть – значит, надо соответствовать. Я понимаю, что они с Зейной большие подружки, но против детей она совершила преступление.

Кора молчала. Виола злилась, причины были. Но у Коры имелись свои источники сведений. Она надписала конверт под пристальным взглядом Виолы: та явно ждала ее реакции.

– Зейна права, – наконец сказала Кора. – По крайней мере, Луиза мне однажды говорила, что Майра не хотела детей и не была счастлива с Леонардом. – Она встретила раздраженный взгляд Виолы и отвела глаза. – Но я согласна, что все это очень грустно. Бедные Тео и Джун.

– Вот именно что грустно. Но прости, знаешь, я не понимаю, чего вы все жалеете эту женщину. Я не вижу, что не так с Леонардом Бруксом и почему ей понадобилось от него бежать. Я с ним встречалась, он, кажется, приличный человек. И зарабатывает хорошо. Зейна говорит, что Майра жаловалась на его «требовательность и неделикатность», но мне так не показалось. Все, с кем я говорила, считают, что он вовсе неплох. Но ладно, пусть так – надо же было с самого начала понимать, за кого выходишь замуж. Если он и правда такой людоед, она бы это сразу заметила.

– Может, она имела в виду секс?

Виола не ответила, но по ее лицу было ясно, что Кора зря задала такой вопрос вслух.

– Майра, когда говорила про Леонарда, могла иметь в виду это. – Кора аккуратно сложила конверты в стопочку. – Может, и нет. Но если речь о сексе, она не могла знать, за кого выходит. Она была очень молода. Вот я о чем.

Виола, не сводя глаз с Коры, взяла перо. Впалые щеки порозовели.

– Господи, Кора. Просто не верится, что ты такое ляпнула.

Кора промолчала. Продолжать неразумно, Зейна Хендерсон уже проиграла эту битву – никто не желал встать на сторону Майры или хотя бы ее понять. Кора и сама не ведала, почему ее это так взволновало; не то чтобы ей очень уж нравилась Майра Брукс. Но ведь и Кора была юной невестой и не представляла, во что ввязывается, что такое эта самая свадьба и отношения, которые за ней следуют. Коре удалось устроить свои дела тайно, Майре повезло меньше. У Коры есть Йозеф, она не может осуждать Майру. Если та говорила о сексе, «требовательность и неделикатность» – весьма неприятное сочетание, даже хуже, чем ничего.

Но когда кузина Этель Монтгомери прислала той из Мичигана афишку с фотографией Майры – «Всегда молодая Майра Брукс, мать кинозвезды Луизы Брукс, сегодня вечером раскроет вам секреты красоты и здоровья», – тут уже никто не захотел ее защищать. Вскоре выяснилось, что Майра решила воспользоваться Луизиной растущей славой и устроила в образовательном лагере «Шетокве» небольшой бизнес: читала лекции о том, как вырастила такую красивую, стройную и знаменитую дочь – и как поддерживает свою красоту сама. Женщины Уичиты громко вопрошали: упоминает ли Майра на лекциях, что бросила младших детей, или вообще про них не говорит, потому что они, в отличие от Луизы, не кинозвезды?

Что об этом думала сама Луиза, неизвестно. Она уже стала по-настоящему знаменитой и недоступной. Ее имя появилось на экране рядом с именем Филдса, а в журналах писали, что она собирается выйти замуж за молодого и красивого режиссера нового фильма, в котором играет. Вскоре в прессе появились описания шикарного дома новобрачных в Калифорнии, пышных празднеств, где подают икру, пикников со знаменитыми друзьями в замке Хёрста. Луизу фотографировали с новым мужем, в вечерних платьях и – когда она навещала Нью-Йорк – в разнообразных мехах.

В мае Грета пришла из школы домой, откусила от яблока, которое Кора ей протянула, и заявила, что, хотя от Джун Брукс и ушла мама, никто в школе не считает ее невезучей.

– Зато она поедет в Голливуд, – объяснила Грета, хрустя яблоком. – И все лето будет жить у Луизы. Я сказала, что видела ее сестру в Нью-Йорке и тоже хочу в гости. Она сказала, что посмотрим. И Тео, ее брат, тоже поедет. Все говорят, они будут жить в особняке, и там, наверно, есть бассейн и слуги, а Луизин муж страшно богатый, у него шесть машин, а по дому так и шляются разные голливудские звезды.

Тут Грета уселась на стул, скрестив исцарапанные ноги и подняв подбородок на манер элегантной дамы, позирующей у бассейна. Кора улыбнулась. В школе и на публике Грета еще робела, но дома вела себя весьма сценично.

– А когда лето кончится? Джун вернется?

Грета замотала головой:

– Нет, поедет в Париж, учиться в одну школу… я забыла, как называется, но учительница как услышала, сказала: «Ну и ну! А неплохо, когда сестра – звезда!» И Луиза будет к ней все время приезжать, потому что она такая богатая, что ей океан переплыть – как нам улицу перейти.

Кору поразило не богатство, а широта жеста. Если бы летом 1922 года кто-нибудь сказал ей, что ее неприветливая и коварная подопечная вскоре станет богатой и знаменитой, она бы не слишком удивилась. Но она тогда и помыслить не могла, что всего через несколько лет Луиза не только счастливо выйдет замуж, но и возьмет под крыло брошенных матерью сестренку и брата. Кора призналась себе, что, пожалуй, зря волновалась. Несмотря на Луизину самоуверенность и беспечность, дела у нее и впрямь шли хорошо.

Как и у всех в те годы. Эрл женился в Сент-Луисе, и хотя он еще учился на врача и денег у него было немного, родители невесты раскошелились на свадьбу с тремя сотнями гостей, маленьким оркестром и стейками на званом обеде. Шафером был Говард, а Грета несла букет. Гости пили за будущее новобрачных, и, хотя на церемонии присутствовали мэр города и комиссар полиции, никого не беспокоило, что в одну чашу для пунша подлили джина.

Йозефу удалось устроиться на самолетостроительный завод; в те времена Уолтера Бича или Клайда Сессну можно было встретить на Даглас-авеню, и немногие понимали, кем они скоро станут и во что скоро вырастет новая отрасль. Йозеф год проработал вахтером, но потом кто-то пустил его покопаться в моторе, и Йозеф произвел впечатление. Когда Университет Уичиты объявил набор на новую специальность – «инженер самолетостроения», – компания оплатила Йозефу обучение. Он стал хорошо зарабатывать, и Этель Монтгомери поинтересовалась у Коры, «брать ли его в расчет, а то у меня сестра в Дерби овдовела». Кора ответила, что увы: умирающая жена взяла с Йозефа слово никогда больше не жениться вновь, и брат, Господь его храни, ей пообещал.

– Как романтично! – сказала Этель.

– Весьма, – согласилась Кора.

Она тут же рассказала Йозефу о своей лжи.

– Женщины любят жалеть мужчин, – предупредила она. – Теперь будут за тобой ухаживать.

Йозеф решил, что это остроумно. Они были дома одни, и он поцеловал Кору.

Удача, казалось, была везде, как воздух, которым дышишь и не замечаешь. Рынок шел вверх, дождь шел когда надо, впереди все было светло и ясно, как в летнем небе. Наступил 1929 год. По всей стране парни и девушки веселились, танцевали под джаз, и имя Луизы Брукс шелестело легким ветерком в журналах и в кино.

Разумеется, вскоре ветер переменился.

 

Глава 19

Во время сильных ураганов они наглухо заклеивали окна бумажными лентами и закладывали щели под дверьми тряпками, смоченными в парафине. Но пыль просачивалась. Кора просыпалась с пыльными губами. Каждое утро она как следует подметала пол, но три часа спустя снова видела на полу свои следы – пыль ложилась новым слоем. Пыль заметала все: кнопки радио, бумаги у Алана на столе, тарелки в буфете. Йозеф протирал стекла очков каждые несколько минут. Еду тщательно закрывали. Делла непрерывно мела и чистила, но в особенно плохие дни пыль так бушевала, что ветер было видно в окно; тогда переставали ходить автобусы, и Делла не могла приехать. Когда закрывались школы, Грета сидела дома, и они с Корой, вооружившись мокрыми тряпками и вениками, отмывали дом вместе. А когда стало тепло, выметать приходилось не только пыль, но и пауков со сколопендрами. Так что неуютно было даже в доме, а снаружи совсем невыносимо: ветер жалил кожу и глаза, сдирал краску с заборов.

Им повезло. У Алана по-прежнему оставались клиенты, а так как деньги он всегда вкладывал осторожно, во время краха они потеряли немного. Йозефу в «Стирмене» сократили жалованье, но в 1934 году появились военные заказы на учебные самолеты, и он снова стал получать немножко больше. Хуже всего пришлось фермерам: засуха продолжалась год за годом. Кора подметала ковер и понимала, что в эту пыль превратились дом и капитал какой-нибудь оклахомской семьи. Скот голодал и задыхался, людям приходилось покидать дома и бежать в город. На каждом углу Даглас-авеню торговали карандашами или яблоками Армии Спасения; в дом стучались беженцы с ослабевшими от голода детьми и просили есть. Кора и Делла готовили им сэндвичи с чем придется.

Пострадали, хоть и не так серьезно, многие друзья и соседи Коры. Виола Хэммонд с мужем много потеряли на акциях и, чтобы платить по закладной, взяли к себе двух жильцов. Монтгомери продали свой «кадиллак» и купили «бьюик-стандарт». Клуб садоводов совсем развалился – клумбы засыпала пыль. А на некоторых Депрессия не отразилась вообще, хоть и дождь не шел, и акции не росли, и в президенты выбрали демократа. Кора по-прежнему посещала обеды и чаепития, где женщины носили белые перчатки и шляпки-флорентинки, болеро и новомодные платья – с подолом по голень и ремешком на талии. От жестких корсетов отказались уже и пожилые дамы, стало легче есть, дышать и двигаться, но и в эластичных поясах на жаре было тяжко.

Как-то изнурительным утром, после одиннадцати дней стоградусной жары, Уиннифред Фитч, чей муж происходил из семьи состоятельных производителей мясных консервов, арендовала театр, велела поставить на сцене стол и освещение, охладила воздух вентиляторами и пригласила семь дам на комфортабельный бранч. В прохладе Корин аппетит разыгрался, и она с наслаждением съела пять ломтей свежей сладчайшей дыни.

Когда официанты унесли тарелки, Уиннифред, восседавшая во главе стола, прокашлялась и встала. Ей было за пятьдесят – чуть старше Коры. Но они друг друга почти не знали: Фитчи лишь недавно переехали в город из Западного Канзаса, потому что – невероятно – в Уичите воздух чище.

– Большое вам спасибо, что пришли. – Уиннифред разгладила перед платья. – Знаю, я пригласила вас под предлогом гуманитарной помощи и обещаю, что, если, выходя отсюда, вы бросите несколько монеток в глиняную кружку на лестнице, я прослежу, чтоб они попали на методистскую кухню для голодающих. Но должна признаться, что позвала вас сюда не для сбора монеток. – Она сделала паузу и расправила подкладные плечи. – Уважаемые дамы. Я организовала этот бранч в надежде сплотиться против врага, с которым не в силах справиться все благотворительные кухни на свете. С врагом, чьи жертвы – мы все, и бедные, и богатые.

Кора вытерла уголки губ и в ожидании посмотрела на нее. Если Уиннифред Фитч нашла способ извести пыль, ее, безусловно, стоит выслушать. Но взгляд Уиннифред был суров.

– Я живу в этом городе недавно, и меня поразили… непристойные вещи, выставленные напоказ в публичных местах, там, где их может увидеть любой, в том числе невинный ребенок. Я имею в виду средства предохранения. Очевидно, в наше непростое время аптекари в погоне за прибылью снижают нравственную планку. Я чувствую, что даже вам, городским женщинам, это не по душе. Ведь так трудно стало защитить детей и внуков от вульгарной подоплеки этих витрин. – Она оглядела стол. – Вирджиния. Кора. Насколько я знаю, у вас есть дочери-подростки?

Вирджиния кивнула:

– Да, у меня еще три дочери дома, и я беспокоюсь не меньше вашего.

Уиннифред и все остальные посмотрели на Кору.

– Грета – моя племянница, – только и сказала та. Без подробностей. Кора понимала, что Уиннифред спрашивала не об этом, но вряд ли мудро сообщать дамам, что ее-то презервативы на витринах аптек нисколько не смущают. Хуже того: пару недель назад Кора даже упомянула о них в разговоре с Гретой: мол, если уж парню и девушке приспичило (выражаясь словами миссис Сэнгер) «проконтролировать рождаемость», лучше пойти в аптеку за нормальным лицензированным презервативом, чем рисковать, покупая сомнительные средства из-под полы в бильярдной или на заправке. Грета всегда была болтушкой, но тут у нее чуть язык не отнялся от потрясения и смущения («Тетя Кора, ты за кого меня принимаешь?» – «За свою любимую девочку», – ответила Кора). Однако Кора посчитала, что разговор необходим: Грете уже семнадцать, и у нее постоянный парень.

– Уважаемые дамы, – продолжала Уиннифред, – я пригласила вас сюда как уважаемых членов нашего сообщества, обладающих связями. Я надеюсь, все вы поставите подпись под петицией против презервативов на витринах и в рекламе, и мы вместе разработаем кодекс приличий для городских торговцев.

Вокруг стола одобрительно закивали и забормотали. Кора вертела в руках салфетку и не знала, как ей быть. Она только что выпила чаю и с удовольствием съела пять ломтей дыни за счет Уиннифред Фитч; теперь она не может просто встать и уйти. Но Кора ведь не знала, что бранч обернется крестовым походом против кондомов. По правде говоря, считала она, ничего страшного в этих витринах нет. На страницах «Макколлс» долгие годы рекламировали лизол – «гигиеническую помощь для нервных жен», и все понимали, что подразумевается защита от беременности и заразы. Корин доктор предупреждал, что это опасная чушь: лизол не остановит беременность, а вред от него немалый. Ладно, Коре было из чего выбирать; она, замужняя женщина, собралась с духом и установила себе диафрагму. А Грете, например, что делать? И вот теперь, слава богу, девушка или по крайней мере ее кавалер может пойти в аптеку и спокойно все купить. Конечно, Грете необязательно начинать половую жизнь в свои семнадцать: Коре не очень нравился Гретин парень. Но юность есть юность – молодые будут заниматься любовью независимо от того, уберут аптекари презервативы с витрин или нет. Не далее как на прошлой неделе Коре пришло письмо, разосланное двумя докторами из Уичиты: хотят основать дом призрения для незамужних матерей. Доктора написали, что некоторые мамы еще совсем девочки и что происходят они как из плохих, так и из хороших семей.

Поэтому во время речи Уиннифред Кора молчала. Она слушала, как тикают часы, прохладный ветерок от вентилятора холодил кожу. Не было никакого смысла препираться с дамами, они твердо знают, что прилично, а что нет; когда-то и Кора была такой. Их не переубедишь за один бранч, только перессоришься со всеми. Одна надежда – что удастся тихо ускользнуть, ничего не подписав.

Заговорила Этель Монтгомери:

– Мы должны твердо стоять на страже морали против любого порока. Знаете ли вы, что в Канзасе организовано движение за легализацию слабоалкогольного пива? Они собираются отменить сухой закон и в нашем штате! Уиннифред, я полностью и целиком поддерживаю твои опасения, но думаю, что мы также должны направить свои силы и на пропаганду умеренности. Считаю, что эти проблемы – две стороны одной медали.

Кора с трудом подавила вздох. Во всей стране сухой закон уже признали неудачным экспериментом. Но Канзас не сдавался, хотя, по оценкам «Орла Уичиты», жители города выпивали в день двести галлонов нелегального алкоголя. Вот вам и пропаганда умеренности. Действительно, две стороны одной медали.

Официанты тихо наполнили стаканы водой, и Кора узнала в одном из парней младшего сына Деллы, сверстника Говарда и Эрла. Кора улыбнулась, но он не заметил или притворился.

– Ход вашей мысли мне нравится, – одобрила Уиннифред. – Но эта борьба обойдется дороже. «Мокрых» хорошо финансируют, и они отлично организованы. А у большинства из нас сейчас нет лишних денег. – Она помолчала и криво усмехнулась. – Если мы хотим бороться с пьянством, придется поработать головой. У кого-нибудь есть знакомый миллионер? Какой-нибудь, скажем, судостроительный магнат?

Вежливый смех. Виола, сидевшая справа от Коры, легонько ее подтолкнула.

– Кора знает Луизу Брукс.

Кора безучастно оглянулась на Виолу.

Этель Монтгомери закатила глаза:

– Я как-то сомневаюсь, что Луиза Брукс выступит за запрет непристойности.

– Да и денег у нее нет, – добавила Вирджиния. – Как я понимаю, она объявила о банкротстве. Заявила газетчикам, что у нее не осталось ничего, кроме нарядов.

Кто-то зацокал языком:

– Последний десяток шуб. Бедняжка.

Кора посмотрела в потолок: мешки с песком и веревки, погашенные прожектора. Когда Луиза еще жила в Уичите, когда она была просто симпатичной темноволосой девчушкой, которая танцевала везде, куда мать могла ее запихнуть, она, наверное, прыгала и кружилась на этой самой сцене под аплодисменты соседей и одноклассников. Кора оглянулась на ряды пустых сидений.

– Как это она могла разориться? – покачала головой Виола. – Я знаю, что она развелась, но она же вроде снова вышла замуж за какого-то миллионера из Чикаго?

– Уже бросила, – сказала дама, цокавшая языком. – Второй брак оказался еще короче первого.

– Если она опять на мели, может вернуться к мужу. Как ее мать.

Кора опустила глаза. Она слышала, что Майра возвратилась в город. Дети уже выросли, а она теперь снова жила с Леонардом, вдвоем, в том же огромном доме на Норт-Топика. Говорят, у Майры кончились деньги и начались проблемы со здоровьем. Все считали, что со стороны Леонарда было очень великодушно принять ее обратно.

– Луизе Брукс незачем никуда возвращаться, – заметила Вирджиния. – Она же с миллионером развелась, значит, прекрасно устроилась.

– Ну, дай бог. А то сколько ей уже, тридцать? Тридцать лет и два развода. Любой мужчина крепко подумает, стоит ли связываться. Да и Голливуд от нее устал. Она уже несколько лет не снимается.

Уиннифред бледно улыбнулась:

– Наверное, даже в Голливуде не хотят держать за образец женщину, которая так легкомысленно относится к браку. Что же касается сбора денег…

– Все дело в звуковом кино, – сказала Вирджиния. – У нее голос неподходящий. У многих актеров есть только внешность, поэтому они отлично смотрелись в немых картинах. А теперь надо и говорить уметь. Совершенно другой стиль игры. Вот она и поехала в Германию – выжать еще немножко из своей мордашки. А для звукового кино у нее нет голоса.

– Отличный у нее голос, – сказала Кора. – Все у нее в порядке с голосом. – Дамы повернулись к ней. Виола подняла брови. – И в звуковом кино она снималась. «Реклама себя окупает» – это же звуковое.

– Я и забыла, что она там снималась, – сказала Виола. – Вроде ее последний фильм, да? Четыре года назад.

– А что за фильм? – спросила Этель. – Я не помню, видела или нет.

– Там Кэрол Ломбард играет главную роль. А Луиза Брукс какую-то второстепенную. – Виола повернулась к Коре: – Ну а в чем тогда дело, если не в голосе? Почему она разорилась? Раньше на всех экранах мелькала, а теперь ее что-то не видно. Куда она делась?

– Не знаю, – сказала Кора. – Я с ней не общаюсь. – Она посмотрела на другой конец стола и повысила голос: – Извините. Я только знаю, что голос у нее хороший. Больше ничего.

Никто не ответил. Пожалуй, Кора вложила в свою речь чересчур много страсти. Ей больше не хотелось сидеть за этим столом. Она отодвинула стул.

– Кора? – Виола коснулась ее колена. – Ты уходишь? Не уходи. Мы же просто так спросили. Ты что, обиделась?

Кора, не разжимая губ, покачала головой. Она обиделась, но не была уверена, что имеет право обижаться. Она и сама хотела бы знать про Луизу все то, о чем они спрашивали. Но Кора любопытствовала без злорадства, а эти дамы явно были довольны, что Луиза, вознесшись так высоко, свалилась так быстро. И теперь они жаждали смаковать подробности, которых Кора тоже не знала.

– Мне пора. – Кора встала. – Уиннифред, спасибо за бранч. Пообедать в прохладе было очень приятно. – Она выдавила улыбку, задвинула стул и пошла по сцене направо, к лестнице.

– Погоди, а петиция? – спохватилась Уиннифред.

Кора сошла по ступенькам, еле различая их в тусклом свете. Вот тебе и сбежала по-тихому. Ну что ж, немного честности не помешает.

– Нет. Я считаю, это хорошо, что аптеки выкладывают презервативы на витрины. – Кора сделала паузу, надевая перчатки. – Но за бранч все равно спасибо.

Не глядя на сцену, она открыла ридикюль, вынула шесть четвертаков и бросила в кружку. Ни звука, только звон монет эхом по театру, а потом – щелк – ридикюль закрылся. Немножко театрально, но ничего. В конце концов, мы же в театре. Кора прошла по ковровой дорожке между кресел, а женщины позади нее молча ждали. Кора глубоко вдыхала чистый, прохладный воздух – вот-вот на улицу, а там жара.

В любом случае уже стоило пойти домой. По пятницам Йозеф возвращался к полудню. Он уже давно по утрам приходил на работу пораньше, зато в понедельник и пятницу отбывал после полудня. Сказал главному инженеру, что любит рано вставать, что ему нравится являться на завод до рассвета и возиться в тишине с моторами, крыльями и шасси. Работал он хорошо и получил удобный график без особых расспросов. Никто не дознался или людям было все равно, что Делла трудилась у них лишь по вторникам и четвергам. Если вдовец хочет дважды в неделю возвращаться домой пораньше и отдыхать, пока его замужняя сестра хлопочет по хозяйству, – кого это касается?

В доме было тихо и не слишком жарко – вентиляторы работали, а занавески в гостиной были задернуты.

– Привет, – окликнула она из дверей, стряхивая пыль с юбки. – Йозеф, ты здесь?

– Йа. – Он вышел из гостиной в штанах и чистой футболке, с влажными после душа волосами. Душ Йозеф оборудовал еще весной – ему не нравилось, что ванну засыпает пылью. Теперь все в доме принимали душ, главным образом, чтоб сэкономить воду, хотя Коре понравилось и то, что больше не надо отмывать буроватую «ватерлинию». – Как прошел ледяной бранч? – Йозеф попытался ее поцеловать; от него пахло ментолом. – Чай замерзал в чашках?

Кора уклонилась от поцелуя и оглядела гостиную и столовую.

– Никого нет. – Но к ней не приблизился.

– Надо проверить. – Кора сняла шляпку и улыбнулась. – Ты ел?

Кора не всегда так осторожничала. Иногда, наоборот, Йозеф напоминал ей: мол, надо сначала убедиться, что они одни. А вдруг подружка решит зайти? Или сосед заглянет в окошко? И главный их страх, постоянная угроза: вдруг Грета раньше придет домой? Но школа была далеко – Грета, даже если заболеет, позвонит, чтоб за ней приехали. Последние два лета она по полдня работала в конторе Алана – возилась с картотекой, отвечала на звонки. Кора попросила Алана сразу звонить, если Грета будет раньше уезжать из конторы, особенно по понедельникам и пятницам. Джентльмен Алан согласился без вопросов и без комментариев.

Все эти годы Кора и Йозеф, оставаясь одни, подолгу спорили: сказать или не сказать Грете. Все же казалось, что это слишком опасно. В двенадцать лет Грета жутко поссорилась со своей подружкой Бетти Энн Миллз. Та сидела одна в Гретиной комнате и ждала, пока Грета закончит помогать по дому, наткнулась на Гретин дневник, и ей не понравилось, как Грета о ней пишет. Девочки сказали друг другу много злых слов, Бетти Энн убежала, и Грета безутешно разрыдалась, объясняя Коре сквозь слезы, что она пишет в дневнике свои личные мысли, не предназначенные для глаз Бетти Энн. Кора согласилась, успокоила ее, но сама была очень рада, что Грета не может написать в дневнике ничего по-настоящему опасного. Йозеф и Алан согласились, что ради таких случаев стоит и дальше врать девочке, которую все они любят. А то придет Бетти Энн Миллз и разрушит всю их жизнь своими чумазыми десятилетними ручонками.

Но чем дальше, тем яснее становилось, что они никогда ничего ей не расскажут. Теперь Грета была уже почти взрослой; она выросла, полагая, что Кора – ее кровная родственница, тетя. Грета была совсем не похожа на Кору: светловолосая, высокая и до сих пор ужасно тощая, что ее сильно огорчало, ибо в моду опять вошли пышные формы. Но однажды она довольно заметила, что у нее с Корой одинаковые руки и носы.

– Я вижу на фотографиях, что похожа на маму – лицом, по крайней мере, – сказала она Коре. – Но хорошо, что я и на тебя похожа. И у тебя тоже мама умерла, когда ты была маленькая. Вы с папой оба знаете, каково мне.

Неизвестно было, что правда сделает с ней или что она сделает с этой правдой. Никто в доме не доверял Гретиному парню по имени Верн: он вел длительную, но пока безуспешную кампанию, пытаясь отговорить Грету поступать в университет после выпуска. Йозеф принял стратегическое решение – не вступать на тропу войны с юношей, и никто не высказывал своей нелюбви к Верну вслух. Грете все еще казалось, что она сильно влюблена, и узнай она правду про тетю Кору, могла рассказать Верну, даже если бы ее попросили молчать. Ну а Верн, казалось Коре, был способен на подлость, так что все они окажутся в опасности.

Поэтому они продолжали таиться, даже дома. Понимали, что это может обернуться бедой: если Грета случайно их застанет, она будет непоправимо травмирована. Но, с другой стороны, сейчас она была счастлива, и вполне могла остаться счастливой, так ничего и не узнав. В конце концов, Говард и Эрл как-то выросли, хоть им и врали.

Однако справедливо будет сказать, что счастье Йозефа и Коры было подпорчено годами строгой секретности. Они могли, например, вместе ходить в кино или в театр – как брат и сестра. Но не держаться за руки, не упоминать друг о друге слишком часто. Они могли бы танцевать вместе, и никто бы ничего не заподозрил, но они даже не пробовали. Однажды Кора пожаловалась Алану, как это все утомительно.

Прости меня, сказал Алан. Прости.

Но она совсем не то имела в виду. Алан был ее лучшим другом, единственным, кому она могла доверить эту тайну. Она его не винила. Наоборот. Она хотела сказать, что понимает его.

– Ты расстроена? Не понравился бранч?

Йозеф слегка погладил ее по щеке. Они сидели на диване в гостиной, занавешенной от солнца. Было время, когда, оказавшись вдвоем, они сразу мчались наверх, в ее или его комнату. Иногда и теперь так бывало. Но чаще им просто хотелось вволю посидеть рядом и поболтать: его рука у нее на бедре, ее голова у него на плече.

Кора улыбнулась Йозефу. Она была расстроена, но пыталась это скрыть. У них слишком мало времени, чтобы жаловаться на бранч у Уиннифред Фитч. Но она все думала о Луизе, все гадала, как она. По правде говоря, даже беспокоилась – наверное, как и раньше, напрасно. Скорее всего, у Луизы все хорошо, и она быстро выскочит замуж за очередного миллионера. И, скорее всего, это Луиза устала от Голливуда, а не наоборот. Весьма возможно. В любом случае, Кора надеялась, что у бывшей подопечной дела обстоят благополучно. Здесь, рядом с Йозефом, на диване, ей впервые пришло в голову: она может гордиться тем, что желает Луизе добра – в отличие от других дам на бранче. И вдруг у нее появилась идея. Просто шальная мысль. Но утреннее смущение и досада вдруг переросли в волнение более приятного свойства. Не обращая внимания на людей, вверх по стене медленно прополз кузнечик.

Кора подняла голову и поправила волосы.

– Мне тут два доктора письмо прислали. – Йозеф заволновался, и она взяла его за руку. – Да нет, не мои доктора. Со мной все в порядке. Это доктор из клуба, знакомый, и еще один доктор, и какой-то неизвестный благотворитель… Они хотят основать в Уичите дом для девушек, которые… в общем, для незамужних беременных. Собирают совет директоров. – Кора посмотрела, как крутится вентилятор на потолке. Ее ладонь в теплой руке Йозефа. Он умел слушать, это помогало принимать решения. – В совете директоров должна быть женщина. Главным образом, сбор средств. – Она улыбнулась. – Они сказали, что им нужна женщина с хорошей репутацией, поэтому они написали мне.

Йозеф слегка сжал ее бедро.

– Хорошая репутация.

Кора сделала вид, что ладонью взбивает свои стриженые кудри.

– Написали только тебе?

– Не знаю. На бранче сегодня никто об этом не упоминал. С другой стороны, незамужние мамочки – тема непопулярная.

Йозеф побарабанил пальцами по ее бедру. Хотя он мылся и чистился, приходя с работы, ногти у него всегда были обведены черным машинным маслом.

– Хочешь этим заняться?

– Не знаю. – Кора глянула на потолок. Времени будет уходить уйма. Но ведь Грета на следующий год уезжает в колледж. Кора уже сейчас целыми днями читает. У Говарда с женой родился малыш, но они в Хьюстоне. У Эрла с женой детей пока нет, но в любом случае они живут в Сент-Луисе. – Мне сорок девять, – сказала она. – И я в этих делах совсем не разбираюсь. Не поздно ли начинать?

Он улыбнулся:

– Мне тоже так казалось.

Она прижалась лбом к его плечу. Конечно. Как она могла забыть. Она редко вспоминала о том, сколько он потерял, как приехал сюда, не имея ничего, кроме дочери, и начал сначала. Он не просто выкарабкался – он достиг большего. Сухой закон в Канзасе по-прежнему действовал, но Йозеф мог бы поехать в Нью-Йорк, да куда угодно, и снова начать варить пиво. Однако теперь ему нравилось работать с самолетами, разгадывать загадки каждой модели, решать технические задачи. Нет, сказал он, пивом я больше заниматься не буду. Если завтра в Канзасе легализуют алкоголь – они понимали, что это маловероятно, но предположим, – он иногда станет заходить в бар выпить пива. В остальном его жизнь не изменится.

Кора подняла голову и посмотрела на Йозефа. Тот откинулся на спинку дивана, подняв тучку пыли.

– Ладно, – сказала Кора, рукой разгоняя пыль.

Доктора, прекрасные люди, собрались назвать свое учреждение «Милосердным домом». Решили, что благотворителям больше понравится это расплывчатое, без уточнений, название. У докторов уже и дом был – некая дама узнала об их намерении и завещала им огромный викторианский особняк, сплошь фронтоны и портики, на двух акрах земли у въезда в город.

– Дом милосердия – это Диккенс какой-то, – сказала Кора, а сама подумала: как Дом призрения для одиноких девочек. Дом для падших женщин.

– Дом Святой Моники? – предложил доктор помоложе. – Она ведь была матерью.

– Слишком по-католически, – возразил доктор постарше. – Простите уж.

Доктор помоложе был католиком.

– Добрый дом? – сказала Кора.

Доктора переглянулись и поморщились.

– Это как-то… – Доктор постарше потряс головой. – Как-то, простите уж, приторно.

– Доброта – это не приторно, – возразила Кора. – Сладость – да. Доброта – нет. – Она посмотрела на обоих. Оба добрые. Но не приторные. – Ведь эта идея в основе всего. Она должна нас вести.

– Какая идея?

Они в ожидании смотрели на нее. Кора задумалась. Ей пришла на ум единственно возможная фраза.

– Ну, что… в основе нравственности всегда лежит сочувствие.

Молодой доктор улыбнулся:

– Кора, вы читали Шопенгауэра?

– Немножко, – улыбнулась в ответ она. – Он ведь нередко бывает прав, да? Но я не уверена насчет Дома сочувствия.

Доктор постарше покачал головой:

– Если мы скажем «сочувствие», люди услышат «чувственность». А мы хотим, чтоб нас поняли правильно. Нет. Так не пойдет.

Собирать деньги на Добрый дом было непросто, особенно в те первые скудные годы. Тогда многие собирали деньги на добрые дела. Как иногда попросту объясняли Коре те, кто ей отказывал, она вырывала кусок у благотворителей, помогавших невинным детям, которые ничем не заслужили страданий. А незамужние матери, как сказала Коре одна из женщин в клубе, сами виноваты.

– Детишек мне жаль, – сказала она, – а девочкам… не надо было ноги раздвигать.

– Некоторым – да, – только и ответила Кора. Если быть невежливой, много не соберешь. Но ей больно было слышать такое о матерях, особенно когда она с ними познакомилась. В Добрый дом наняли управляющего, учителя и медсестру с проживанием, и текущими делами Кора не занималась. Но она часто заезжала посмотреть, не надо ли чего; одни обитательницы видели в ней только немолодую даму в шляпе и перчатках и не заговаривали, а другим нравилось, что кто-то им улыбается и спрашивает, как дела. Там были и тринадцатилетние девочки, и пара женщин за тридцать. Кое-кто – из хороших семей. Некоторые, похоже, были образованы лучше Коры, а между тем самая умная, бывшая студентка колледжа, призналась, что купилась на рекламу лизола. Были женщины из Уичиты, были из городишек, пострадавших от засухи, одна – из Оклахома-Сити. Местные и не местные, они не могли появляться в городе, особенно когда вырастал большой живот. Кора принимала заказы на маленькие баловства: шоколадки, щетки для волос, книги. Одна девочка на шестом месяце попросила плюшевого мишку.

Но главным образом Кора собирала деньги, и выяснилось, что у нее получается. За минувшие годы она собирала деньги на самые разные нужды, но теперь ее вдохновляла и прибавляла решимости сама непопулярность задачи. Она научилась просить помощи у государства и у штата. Тщательно планировала обеды и чаепития. Ходила с Аланом на приемы и обрабатывала его коллег; навещая сыновей, не забывала упомянуть о Добром доме. Выходило ловко. Она умела быть вежливой и убедительной. Она поняла, что нужно больше говорить о малышах, чем о матерях. Да, отвечала она снова и снова, большинство матерей отдадут младенцев в приемные семьи. Так или иначе, подчеркивала она, для детей лучше, если за матерями будут хорошо ухаживать.

Очень крупную сумму пожертвовал Реймонд. Он об этом не трубил, и никакого скрытого смысла или послания в этом не было. Просто однажды вечером он вышел из комнаты Алана и протянул Коре чек. Я уважаю ваш проект, сказал он. А деньги – куда их еще девать? Детей-то у меня нет.

– Спасибо, – сказала Кора, точнее, попыталась сказать, потому что на минутку потеряла голос. Оба удивились тому, как покраснело ее лицо, а потом Кора обняла его широкие плечи и притянула его к себе, вдыхая запах пены для бритья. Ошеломленный Реймонд одеревенел и сложил руки по швам, но Кора его не выпускала. Под рубашкой и костюмом были веснушчатые плечи, которые она когда-то увидела голыми. В тот ужасный день она решила, что ее жизнь кончена; тогда она была уверена, что этот достойный, этот любимый мужчина – ее враг.

Жизнь бывает длинная, спасибо ей за это.

Теплым зимним днем 1937 года Кора отправилась в город, в «Иннез», за покупками к Рождеству. С ней отправилась и Грета, приехавшая на каникулы из колледжа. Кора была рада помощи: предстояло купить подарки не только для Говарда и Эрла, но и для их жен, и для двух детишек Говарда – все съедутся в Уичиту на Рождество. Целую неделю Кора заправляла постели, перетряхивала занавески и даже выпекала бесформенных, слегка подгорелых пряничных человечков. Еще она купила каждой обитательнице Доброго дома по две пары теплых пушистых носков, а Грете – ее любимую помаду и большой флакон «Шанель № 5». Йозефу хороший костюм – поняла, что сам он себе никогда не купит, – а Алану и Реймонду похожие галстуки, в надежде, что эта семейная шутка покажется им достаточно семейной, а потому смешной.

– Грета, как думаешь, купить мальчикам Говарда машинки на веревочках? – Кора покатала игрушку по полке, отчего Микки-Маус, единственный пассажир, бешено застучал по барабану. – Уолтеру четыре. Не староват он для таких забав?

Грета не ответила; Кора подняла глаза, и тут как раз звякнул колокольчик у дверей и вошла Майра Брукс. В черном берете, в длинном черном пальто с меховым воротником. Очень бледная – может быть, из-за багровой помады. Но это точно была Майра, хотя лицо у нее сильно осунулось; Кора не видела ее больше десяти лет. Они встретились взглядами, и Майра отвела глаза. Она двинулась по проходу между полками. Кора молчала. Не исключено, что Майра просто ее не узнала: столько лет прошло, у Коры в волосах появилась седина. Но столь же вероятно, что Майра просто не хочет разговаривать с Корой, а может, и вообще ни с кем. Так или иначе, Кора стояла с игрушкой в руке и ждала, что Майра уйдет.

Но прямо за отделом игрушек Майра остановилась. Даже на каблуках она была маленькая, усохшая. Ее плечи дважды дернулись, а потом она обернулась:

– Привет, Кора.

– Привет, Майра. – Кора скрыла под улыбкой свое замешательство. – Как дела?

Этот вопрос Майру позабавил.

– Как видите, я здесь.

Кора не понимала, как ей быть. Тон и лицо у Майры были такие, что бодрая реплика в ответ прозвучала бы по-дурацки. Теперь, когда Майра стояла рядом, Кора заметила, что ей и впрямь худо: красивое лицо измождено, шея под меховым воротником совсем отощала. Майра вперилась взглядом в Кору, словно чего-то ждала; Коре стало не по себе, и она отвела глаза. Грета улыбнулась ей из отдела женской галантереи и показала на красную вязаную шапку, которую решила примерить. Кора одобрительно кивнула.

Майра как будто разозлилась.

– Извините, – сказала Кора. – Это моя племянница. Приехала на каникулы. Не помню: вы, кажется, не встречались?

– Гм-м. – Племянница Майру явно не интересовала; даже не посмотрев на Грету, она продолжала разглядывать Кору. Ладно, подумала та, раз ты такая грубая, я тоже спрошу то, что действительно хочу знать.

– Как поживает Луиза?

– Гм-м-м. – Майра не улыбнулась, но морщины вокруг глаз стали глубже. – Почему-то я так и подумала, что вы сразу затронете эту тему.

Кора поставила машинку на полку. Злой взгляд Майры уже буквально прожигал насквозь.

– Я не из злорадства интересуюсь, – сказала Кора. – Я имела в виду, что, наверное, она поживает неплохо. В прошлом году видела ее в новом фильме.

– Ах да. Вестерн. Вы досидели до конца? Я слышала, он ужасен.

Кора посмотрела на черные пуговицы Майриного пальто. Опять неясно, что отвечать. Кора пошла в кино, потому что это был первый фильм с Луизой за много лет. Снимали явно дешево, с глупыми спецэффектами; ковбои только и делали, что прыгали с коней и дрались. Как раз приезжал Говард с семьей, и Кора взяла с собой внуков. Мальчикам понравилось – скачки, перестрелки, – а Коре фильм показался унылым и бессмысленным, и Луиза в несложной роли «объекта любви» казалась скучной и скучающей. Она поменяла прическу: волосы отросли почти до плеч, лоб открыт. А может, дело не только в прическе. Луиза все еще выглядела молодо и оставалась красивой, хотя красота ее и стала проще. Но даже когда она улыбалась и охорашивалась перед камерой, глаза у нее были усталые.

– Теперь уж ей приходится брать что дают. – Майра плотнее укутала шею мехом. – Но на мой взгляд, чем тянуть дело, лучше бы Голливуд ее сразу убил – и конец.

– Майра, что вы говорите? – ледяным голосом произнесла Кора.

Та пожала плечами:

– Что думаю, то и говорю. Это же правда. Она всю свою жизнь выкинула на помойку.

Кора придвинулась ближе и заговорила тише:

– Не понимаю.

– А я понимаю? Я только понимаю, что Луиза – неблагодарная идиотка. Она сейчас могла бы быть королевой Голливуда. А она скоро станет ничем. По собственной вине. У нее были все шансы, но она ими пренебрегла из-за своей тупости и упрямства. Вы знаете, что ей предлагали главную роль во «Враге общества»? А она отказалась, потому что ей надо было в это время развлекаться с каким-то мужиком, который совершенно не собирался на ней жениться. Ну, делать нечего – предложили роль Джин Харлоу, и уж она, не будь дура, вцепилась в эту карьеру, которой Луиза пробросалась.

– Она еще в Голливуде?

– Джин Харлоу? Ну да, – злобно сверкнула глазами Майра. – Очень знаменита.

– Нет, Майра. Ваша дочь.

– Да понятия не имею. – Майра небрежно отмахнулась рукой в перчатке. – Вы знаете, что бы я отдала за ее шансы? – Она уставилась на Кору, словно та сейчас попросит ее перечислить, что именно она бы отдала. – Я все вложила в эту девчонку, все. – Майра подняла рукав и показала Коре тощую бледно-голубую руку. – Они все из меня высосали. Ничего не осталось. Ничегошеньки.

– Майра, но у нее все хорошо? Я только об этом и спрашиваю.

Майра снова раздражилась:

– Да. У нее, как вы выражаетесь, «все хорошо». Только и всего.

Вот дура, подумала Кора. Сама она неблагодарная. Но злость быстро сменилась жалостью. Трудно было злиться, глядя на эту хрупкую маленькую женщину, изрыгающую столько горечи и ярости, потому что судьба не дала ей воплотить мечту хотя бы в дочери. Даже теперь, глядя на больную и постаревшую Майру, Кора видела, какой красивой та была когда-то; такой же красавицей, как Луиза. И такой же талантливой. И так же любила книги и музыку. Неизвестно, кем стала бы Майра, если бы не вышла замуж в семнадцать и не родила против воли четверых. Знаменитой пианисткой? Приятной личностью? Счастливым человеком? Музой?

– Простите, – сказала Кора, сама удивляясь своей искренности. – Я не знаю, что мне еще сказать.

Майра тоже удивилась и, не сводя глаз с Коры, кивнула:

– Спасибо. Я это ценю.

– Если вы общаетесь с Луизой, передайте ей, пожалуйста, привет от меня. Скажите, что я очень желаю ей всего хорошего.

Майра не ответила; темно-красные губы скривились в подобие улыбки, и Майра посмотрела на Кору так, словно та пошутила. Потом Коре не раз приходило на ум, что Майра, какой бы матерью ни была, все-таки знала свою дочь лучше прочих. И кому как не ей было понимать: пожеланиям Коры не суждено сбыться.

 

Глава 20

Ясно, почему Уичита получила военные контракты: там уже было несколько самолетостроительных заводов, а находился город в самом центре страны, так что с моря его было не достать. По совпадению, на которое неизменно обращали внимание сторонники Уичиты, процент американских граждан в ней был одним из самых высоких среди всех городов США. В 1940 году в Уичите жило 115 000 человек, из них более 99 % – граждане Америки. Все иностранное население Уичиты состояло из 123 сирийцев, 170 русских, 173 канадцев, 272 мексиканцев и 317 немцев – исключая Йозефа, который натурализовался задолго до того, как его выслали в Джорджию во время Первой мировой. В эту войну Йозефу повезло больше: когда «Стиринг» получил контракты на B-17, его жалованье удвоилось. В 1941-м «Стиринг» переименовался в «Боинг-Уичиту» и стал нанимать по пятьдесят человек в день. Вскоре был разработан новый бомбардировщик B-29; впрочем, Йозеф, подписавший договор о неразглашении тайны, не рассказывал о нем даже Коре, пока новое оружие против Японии не представили прессе официально.

К этому времени Уичита сильно изменилась. За два года население удвоилось: авиазаводы нанимали все новых рабочих, их нужно было кормить, одевать и размещать. Светофоры замигали быстрее, на улицах стало шумно. Появились пробки, на почте стояли длинные очереди, и, даже когда у Коры были все талоны, походы на рынок длились вдвое дольше прежнего. По городу летал мусор, потому что городские службы перегружены, телефонная станция в середине дня постоянно занята. Но атмосфера была бодрая, все понимали, что город и его новых жителей объединяет великая цель: денно и нощно, ежечасно, небо должно гудеть от новых бомбардировщиков «боинг».

У Коры прибавилось дел. Больше народу в городе – больше незамужних матерей; впрочем, город тоже разбогател, и Кора твердо намеревалась употребить часть денег на нужды Доброго дома. Она собрала средства на строительство нового крыла, и уже через неделю после окончания работ все комнаты были заняты. Женщины пели одну и ту же печальную песню: мол, жениха убили на войне. Кора понимала, что некоторые врут, потому что патриотический секс до брака казался делом хоть и предосудительным, но отчасти и благородным. Она, однако, кивала и слушала: пусть рассказывают что хотят, – Кора делала вид, что верит всем. Кое-кто говорил правду. Кора видела в окнах флаги с синими звездами и с золотыми – звездами скорби. Сын Труди Томас погиб в Северной Африке; племянник Уиннифред Фитч пропал без вести на Филиппинах. Кора каждый день радовалась своей удаче: Говард по-прежнему адвокатствовал в Хьюстоне, Эрл работал врачом в Сент-Луисе. Им исполнилось по тридцать восемь. Молодость ее сыновей пришлась на короткий мир между войнами.

Поэтому Кора ничего не заподозрила, когда Эрл в октябре 1942 года сообщил, что взял в больнице несколько дней за свой счет и собирается в Уичиту. Он сказал только, что хочет повидать родителей, дядю Йозефа и малютку Грету, которая уже выросла и сама стала мамой. Ну и, может быть, кого-нибудь из старых друзей и учителей тоже. Не буду ждать праздников, написал он, приеду один – дети в школе, мама останется с ними. Кора и Алан обрадовались, хотя визит Эрла означал некоторые неудобства. С тех пор как Грета уехала в колледж, они – а также Йозеф и Реймонд – привыкли вести себя в доме гораздо свободней. Правда, Грета успела вернуться в Уичиту, но вышла замуж за школьного учителя и родила девочку; их семья жила в бунгало в пяти кварталах от Коры. Грета обычно приходила без звонка, так что некоторые предосторожности все же соблюдались, но не такие, как раньше. Поздней ночью, когда запирались двери дома, Кора и Йозеф без опаски заходили друг к другу. Реймонд тоже появлялся чаще, хотя по-прежнему отбывал до десяти вечера, чтобы соседи ничего не заподозрили, а то кое-кто уже добродушно замечал Коре, как мило с ее стороны привечать холостяка, чтоб он хоть немного ощутил прелесть семейной жизни.

Разумеется, ради Эрла можно было и потерпеть. Он гулял по городу, играл в покер с приятелями по колледжу, навещал места, где раньше любил бывать с Говардом. Каждое утро, к большому удовольствию Коры, завтракал дома, как всегда дружелюбно общался с Йозефом и Корой, играл с дочкой Греты. Разве что был чуть тише обычного, но Кору это не беспокоило. Однажды вечером Эрл с отцом пошли гулять на реку, и Кора умилилась, глядя, как они удаляются рядышком по улице – отец и сын, такие похожие.

Только в последний день она узнала, зачем же он приехал. Алан и Йозеф ушли на работу, и они с Эрлом остались одни. Кора читала на веранде; Эрл вышел и сел рядом на скрипучие качели. Кора вдруг заметила, как прекрасен этот день: солнечный, с легким ветерком, листья на большом дубе только-только начали краснеть. В том году часто шел дождь, и у ворот выросли красивые подсолнухи.

Кора закрыла книгу и улыбнулась сыну. Скоро он уедет, она еще успеет начитаться. Но Эрл не улыбнулся в ответ, и Кора почуяла неладное. Она посмотрела ему в глаза, мягкие и задумчивые, как у Алана, и Эрл сообщил ей свое твердое, взвешенное решение: в Европе не хватает врачей, и в такие времена он не может оставаться в стороне, он же хирург. Кора замотала головой, но Эрл был непреклонен. Они с Бет уже все обсудили. Он записался добровольцем, будет военврачом в пехотной части. Уедет через месяц.

– А дети? – Кора впечатала каблуки в пол. Качели остановились. – Эрл. Подумай. Ведь ты отец.

Эрл спокойно смотрел на нее, будто знал все, что она может сказать, предвидел любой аргумент, словно они уже тысячу раз это обсуждали.

– Я поговорил с семьей. И с Бет, и с детьми. Они всё понимают.

– А что тебя убить могут, они понимают? Ты с ума сошел. – Ее голос дрогнул. Только не флаг со звездой. Она попыталась успокоиться. Ей тоже не следует сходить с ума. – Хорошо, что ты хочешь помочь. Но ты можешь помогать и в Сент-Луисе. В стране тоже нужны врачи. Раненые солдаты ведь возвращаются домой? Так и помогай им! Ты считаешь, это благородно – оставить жену с детьми одних?

Эрл пожал плечами:

– Другие ушли, а я буду в тылу отсиживаться? Думаешь, у них детей нет?

Они посмотрели друг на друга. Коре нечего было сказать. Другие – это другие, а ты мой сын, мой мальчик. Но это не ответ.

– Я должен, мам, – сказал Эрл. – Ты меня не переубедишь.

Кора прикрыла глаза. Мог бы и не говорить. Уж она-то знала, какой он бывает упрямый. По сравнению с оба яшкой Говардом Эрл порой казался тихим и неуверенным, но Кора давно поняла, что на самом деле воля у него непреклонная. Когда он был маленький, никакими угрозами, уговорами и обещаниями невозможно было заставить его надеть зимой шапку и варежки; в десять лет он спрыгнул с крыши веранды на кучу листьев, хотя Кора стояла во дворе и орала «Не-е-ет!». Вообще-то он был хороший и, как правило, покладистый мальчик, но уж если на что решился – все. Однажды Кора поделилась своим наблюдением с Аланом; тот весело, с любовью посмотрел на нее и сказал: «Гм-гм, Кора, и в кого это он у нас такой?»

Сейчас ей не хотелось, чтобы Эрл был в нее.

– С отцом уже говорил?

Эрл кивнул:

– Я же знал, что он будет меньше сердиться, чем ты.

– Что он сказал?

– Сказал, что уважает мое решение. Что на эту войну он и сам бы пошел, будь он моложе. Главное, он понял. Это было очень важно для меня, чтоб он понял. Жаль, что ты не понимаешь.

Кора в сердцах хлопнула себя по коленке. Да уж, Алан понимающий отец. Даже слишком.

– Мам, ну хватит уже. Пожалуйста. Ты прямо как Говард. Слушай, я же хирургом туда иду, а не рядовым. Я, скорее всего, и боя-то не увижу.

– Куда тебя отправят?

– Пока не знаю.

– Не знаешь, в какую страну? – Огненно-красная верхушка дуба расплывалась перед глазами.

– Ну, в общем, на Тихий океан. Я рассказал, что ты немка, и про дядю Йозефа. Я знаю, что он за союзников, но было решено, что лучше отправить меня на Тихий.

У Коры перехватило дыхание. До чего ужасно все складывается. Эрла убьют, убьют на этом Тихом океане, и все из-за нее, из-за этой лжи, которую она сочинила, чтоб ей было удобней жить. Она будет виновата в смерти своего ребенка. Хотя разве в Европе безопаснее? Или в Северной Африке? Неизвестно.

– Ты папе это сказал? То, что сейчас мне? Про то, почему именно туда?

Эрл кивнул.

– А он что?

– Он сказал, что это разумно, на обоих фронтах одинаково опас… в смысле одинаково нужны хирурги. – Он вздохнул. – А что, у тебя есть секретные данные о положении дел на фронтах? Ты как-то особенно против Тихого океана? Вроде бы наци – тоже довольно серьезные ребята.

Кора покачала головой. Будь в Европе или Африке безопасней, Алан бы сына предупредил, это она знала. Но солдат убивают везде. Пошлют Эрла на Тихий – и, может, тем самым приговорят к смерти, а может, это его спасет. Да и так могли бы послать туда, и без ее лжи.

Они сидели на качелях; Кора обеими руками вцепилась в его локоть. Они смотрели, как ветер колышет листья, как они по одному срываются с веток и медленно кружатся над широким соседским двором.

Эрл чуть отстранился и посмотрел на мать:

– Сменим тему: ты слышала, что Луиза Брукс вернулась?

Кора сначала разозлилась: Эрл явно пытается ее отвлечь, сменить тему и потихоньку высвободиться из ее рук. Но потом до нее дошел смысл его слов.

– Вернулась? Да ты что?

– Да, – Эрл отогнал муху от ее лица. – Уже пару лет как. Вроде открыла танцевальную студию на Даглас-авеню, за «Докумом», но дело не пошло.

Кора посмотрела ему в глаза. Эрл не Говард, он не будет нарочно дразнить, но это же просто невероятно. Как вышло, что она сама об этом не слышала? Конечно, Уичита – большой город, время военное, у людей есть заботы поважней бывшей звезды, которая вернулась к себе на родину. Но хоть краем уха она должна была услышать. Правда, она занята Добрым домом. А Виола Хэммонд, которая всегда снабжала ее слухами, еще в начале войны заболела раком. Кора навещала ее каждую неделю, но Виола часто уставала и стала меньше сплетничать.

Эрл повертел рукой – очевидно, онемение прошло.

– Дико, да? Луиза Брукс – учительница танцев в Уичите. Кажется, они с партнером еще и выступали, танцевали танго, вальс и всякое такое. Мне старый приятель сказал, что нанял их на вечеринку молодых республиканцев.

Кора с трудом скрыла изумление. Она не хотела осуждать Луизу, даже в разговоре с сыном. Ничего плохого, конечно, нет в том, что Луиза ведет трудовую жизнь, обучая танцам. Но вечеринка молодых республиканцев? В Уичите? Невообразимо, чтобы Луиза опустилась до такого.

– Что она сейчас делает?

Эрл поднял брови:

– По слухам, только себя позорит. Один мой приятель знает того парня, с которым она открывала студию. Это юнец совсем, из колледжа, просто любит танцы. Я так понял, они поссорились еще до того, как разорились.

– Ну и почему она себя позорит?

– Да потому, что так себя ведет. Еще в школе говорили, что она дикая, но…

– Что «но»?

– Ничего.

Кора скрестила руки. Осторожный какой – боится, как бы у матери уши не завяли. Несмотря на ее хлопоты в Добром доме, дети до сих пор частенько путали ее с королевой Викторией.

– А все-таки – что конкретно?

– Ладно. Она… бегала за ним, мягко говоря. За юнцом за этим. И не вынесла, когда он ей отказал. Может, это он сам слухи распускает, но приятель мой говорит, что внешность у нее уже не та, от красоты ничего не осталось. Она пьет, по лицу заметно. Говорят, ее арестовывали за пьянство, – Эрл скорчил рожу, – и за незаконное сожительство.

Кора посмотрела на крыльцо: там валялись грязные башмаки Йозефа. До сих пор арестовывают за «жизнь во грехе», за ту жизнь, которую ведут они сами в этом доме. Только Луиза свой образ жизни не скрывала, не маскировала ложью.

– Она еще с ним?

– С кем?

– С тем человеком, с которым жила?

Эрл глянул на нее, как на безнадежную тупицу.

– Мама. Вряд ли. Непохоже на великую любовь. Насколько я понял, о свадьбе там речь не идет.

– Где она живет?

– У родителей. У нее денег нет. – Эрл с недоумением воззрился на мать. – Вот теперь ты в ужасе. А я думал, тебя больше заденет ее поведение.

Кора нахмурилась. Трудно представить, как Луиза и Майра уживаются под одной крышей, особенно теперь, когда обе у разбитого корыта. Не исключено, конечно, что в Майре проснулась жалость. Но, насколько понимала Кора, Майра никогда не любила Луизу как дочь да и вообще – как отдельного человека. Если и любила, то как вторую себя, свое продолжение, которое должно безукоризненно воплотить ее собственную мечту. Но Луиза предала ее, как она, Майра, предала в молодости саму себя.

Эрл тихонько толкнул Кору в бок:

– Ты не слишком-то жалей Луизу. По слухам, ей нравится такая жизнь. Она не работает. Приятель сказал, только и скачет ночами напролет с этим Дэнни Эйк маном. Неплохая парочка, что и говорить.

– Это ее… тот человек, с которым она жила?

Эрл улыбнулся:

– Да нет, мам. Ты что, Дэнни Эйкмана не помнишь? Из клуба? Самый известный в Уичите… – Эрл как-то странно пошевелил пальцами.

Кора смущенно покачала головой.

– Он голубец. – Эрл чуть покраснел. – Один из этих. Из педов. – Эрл сердито поднял глаза. – Ну мама. Он предпочитает мужчин. А не женщин.

– А, – сказала Кора.

И смотрит на нее, как на тупицу. Совсем не в курсе. Про родного папу. Иногда Кора думала: может, мальчики что-нибудь подозревают или знают. Но нет, Эрл не знает ровным счетом ничего. Вероятно, Говард тоже.

– Прости, мам, я не хотел так грубо.

Кора нетерпеливо покачала головой:

– Ты точно знаешь, что он такой? Это все знают?

Она часто прикидывала, что люди подумали бы про Алана и Реймонда, если б знали. Может, даже в Уичите времена меняются и молодежь смотрит на вещи иначе. Вот этот Дэнни: его оскорбляют, но все знают, что он такой, и явно как-то с этим мирятся. Что само по себе удивительно.

– Ну, я со свечкой не стоял. Но я точно знаю – его однажды арестовали за то, что гулял по Даглас-авеню в женской одежде.

Кора вытаращила глаза:

– Что, так прямо в платье?

– Не в платье, а в рубашке в цветочек.

– И за это его арестовали?

– В общем, да. Ясно же, что за тип. Вот и берут, как только повод появляется.

Коре пришлось отвернуться. Эрл ухмылялся, а она не могла скрыть ужаса. Алан никогда в жизни не надел бы рубашку в цветочек, но очевидно: если их с Реймондом поймают, даже сейчас, они дорого заплатят. Хотелось верить, что даже тогда Говард и Эрл не отвернулись бы от отца. Но их душам пришлось бы проделать огромную работу. Кора лишь надеялась, что Алан никогда не слышал, как его дети шутят про педов и голубцов. А если и слышал, то сносил молча.

И сегодня сказал сыну: иди на войну, я уважаю твое решение.

Эрл повернулся к матери. Он снова был серьезен и больше не пытался ее отвлечь.

– Знаю, тебе не нравится мое решение, – он снова взял ее за руку. – Ты беспокоишься, и ничего тут не поделаешь. Но я должен пойти. Я чувствую ответственность, вы же с папой сами так меня воспитали. Мне очень важно знать, что и ты меня понимаешь. Папа уже поддержал меня, и Бет, и ребята. Но я хочу, чтобы и ты тоже. – Он улыбнулся уголком рта. – Может, это пафосно, но мне нужно твое благословение.

Кора кивнула. Сначала смогла только кивнуть. Она все равно думала, что ему необязательно ехать. Ведь он отец, муж; он ее сын. Но Кора сумела понять то, что Алан понял сразу: есть кое-что поважнее. Она сжала руку Эрла и только тогда смогла заговорить:

– Да я уже и так… – На глаза навернулись слезы, но она все равно смотрела на сына. – Я всегда, Эрл… и буду всегда. Всегда с тобой. Что бы ты ни делал.

Дом Бруксов оставался самым большим в квартале, и издалека казалось, что его хорошо отремонтировали: стены недавно покрасили в бледно-желтый, все окна чисто и ясно сверкают на солнце. Кусты сирени у ворот подстрижены, на траве лишь несколько золотистых листьев. Но, подходя, Кора вспомнила про библиотеку Леонарда, от которой может провалиться фундамент. Да, прогноз был верен: дом накренился, как тонущий корабль, не спасала и свежая краска; известняковая терраса скособочилась.

Кора ступила на крыльцо, и тут кто-то приветливо ее позвал. Кора посмотрела на проваленную сторону террасы и увидела, что там, в тенечке, на ярко-голубом диване сидит Зейна Хендерсон, пухленькая и симпатичная, в юбке и застегнутом на все пуговки кардигане. А рядом Майра, маленькая, как девочка, по сравнению с Зейной; среди дня в цветочном халате, темные волосы поредели и свисают на плечи. Кора поздоровалась с обеими. Улыбнулась только Зейна.

– Чему обязаны такой радостью? – спросила Зейна. – Вы пришли разделить наш маленький праздник? – Она показала на стол перед диваном: какой-то пирог, и миска взбитых сливок с ложкой, и две тарелки с десертными вилками. – Такой прекрасный осенний день, – продолжала Зейна, – и я подумала – что может быть лучше десерта на террасе! – Зейна торжественно повела рукой вокруг. – Мы даже вытащили диван.

– Ты вытащила, – тихо прохрипела Майра. – Я тебе совсем не помогала.

– Ты меня вдохновила. И, главное, поверила, что я не сделаю ему больно.

Кора вежливо улыбнулась. Да, Зейна – настоящая подруга. Она защищала Майру, когда все поливали ее грязью; и теперь, когда Майра вернулась, когда она больна, а брошенные дети выросли и разъехались, Зейна рядом, подбадривает. Странно, подумала Кора, что такой человек, как Майра, сумел сохранить с кем-то настоящую дружбу.

– Хотите? – Зейна показала на пирог. – А то мне придется самой доедать, и я просто лопну.

– Ой, спасибо, но нет, – сказала Кора. – Я, на самом деле, пришла повидать Луизу.

Теперь удивилась Зейна и, подняв брови, глянула на Майру. Та посмотрела со значением.

– Гм-м, – Зейна явно осуждала Кору. – Ну что ж. Удачи.

Майра закашлялась, хватая воздух ртом. Она закрыла глаза и прикрыла рот, скрючила тельце, поджала ноги. Мучительно было стоять и смотреть, как она страдает, пряча лицо.

– Давай водички принесу, – вскочила Зейна.

– Сейчас, – Кора дернулась к двери.

– Не надо, – просипела Майра, – все равно не помогает. – Она смерила Кору взглядом, полным необъяснимой ненависти, и схватилась за край стола. – И уже все прошло, – она снова кашлянула. – Идите. Третий этаж. Не знаю, какая комната. Постучитесь только.

Коридор третьего этажа был темный, без окон, в маленьком бра одна из двух лампочек перегорела. Кора, слегка задыхаясь после двух лестничных маршей, прислонилась к деревянной стенной панели. Теперь понятно, почему Майра нечасто здесь бывает. Такой подъем может ее убить.

– Луиза? – Кора стояла посреди коридора. Три двери, все заперты. – Луиза?

Послышался шорох, звяканье стекла. И тишина.

– Это Кора Карлайл. Твоя старая компаньонка. Пришла повидаться.

Молчание. Кора снова прислонилась к стене. Может, зря пришла. Их с Луизой ничто не связывает, ни дружба, ни родство. Только одно лето давным-давно, да и тогда Луиза даже не притворялась, будто Кора ей нравится. И все же она очень много сделала для Коры – сама того не зная и не желая.

– Ты меня, наверное, слышишь. И если прогонишь особу почтенного возраста, которая залезла на такую высоту, чтобы тебя проведать, будешь угрызаться, а я этого не хочу. – Кора посмотрела на свои туфли и прислушалась. – Представляю, как бы ты посмеялась над моими туфлями, если бы их увидела. Очень удобные, но с тупыми носами и совсем без каблука. Помнится, двадцать лет назад ты была не слишком высокого мнения о том, как я одеваюсь. Посмотрела бы ты на меня сейчас. Над моими туфлями фыркают даже мои сверстницы. Если откроешь дверь, немедленно почувствуешь свое превосходство, честное слово.

Ни звука.

– Я не уйду. Мне спешить некуда. Сколько нужно, столько и буду стоять, и болтать, и болтать, и болтать, и…

Дверь в конце коридора отворилась. Скрестив руки на груди, на пороге стояла Луиза в черной водолазке и черных слаксах. Кора попыталась скрыть изумление. Она видела слаксы на Кэтрин Хепбёрн, но в жизни – никогда.

– Вы правы. – Голос у нее был ниже, и говорила она медленнее, чем в былые времена. – Туфли просто ужасные.

Кора не поняла, почему приятель Эрла говорил, будто Луиза потеряла всю свою красоту. Даже одетая как Кэтрин Хепбёрн, она все еще была потрясающе хороша: черные глаза, бледная кожа. Волосы, черные, как водолазка, почти касались плеч; она снова носила челку.

– Ты меня впустишь?

– Что вам надо?

– Я… я пришла посмотреть, как ты. – Кора открыла сумочку и вынула сверток. – Вот шоколадку тебе принесла. Я помню, ты любишь шоколад. – Кора протянула сверток Луизе, та оглядела его скептически. Кора уже сильно сомневалась, надо ли было приходить. Может, Луиза счастлива жить в родительском доме, гулять по ночам и попадать под арест. Кто сказал, что такая жизнь не по ней? Если бы она хотела жить в Голливуде с мужем-режиссером, бассейном и мехами, она, уж наверное, жила бы. Коре помнилось, что Луиза обычно поступала так, как хотела.

Луиза взяла шоколад и, не поблагодарив, сунула сверток под мышку.

– Кора, а как ваш немецкий, э-м-м…

Кора сглотнула. Даже в тусклом свете было заметно, что Луиза криво усмехается. Она была первой, кому Кора с Йозефом соврали, что он ее брат; тогда они были еще неопытными и напуганными лжецами, и Кора так и не поняла, поверила Луиза или нет. В тот день Луиза лишь разочарованно хмыкнула и потеряла к ним интерес. Но теперь смотрела на Кору так, что было ясно: она всегда знала.

– Брат? Спасибо, хорошо.

Луиза закатила глаза:

– Ваш немецкий язык – вот что я имела в виду. Вам знакомо слово Schadenfreude? Мстительная радость, а? В английском нет такого слова, а надо бы ввести. Специально для старой доброй Уичиты.

Кора покачала головой. Трудно было не обидеться. Она все-таки надеялась, что Луиза знает ее лучше.

– Я не злорадствовать пришла, – возразила она. – Я пришла тебя проведать. И никому не расскажу, что здесь была.

– Да рассказывайте на здоровье, мне-то что. – Но взгляд у нее был настороженный. Нет, ей не все равно.

– Даже не собираюсь. – Теперь закатила глаза Кора. Ей хотелось сесть. – Послушай. Удели мне пятнадцать минут. Прости, что так внезапно к тебе вломилась. Но если дашь мне пятнадцать минут, обещаю, что больше тебя не побеспокою.

Луиза уставилась на Кору. Невозможно было понять, о чем она думает. Когда Луиза была знаменитой и снималась в кино, Кора однажды прочла критическую статью, в которой доказывалось, что Луиза плохая актриса. Критик признавал, что она самая красивая женщина, какая появлялась на экране, но жаловался, что красота – ее единственный козырь. Зрители, писал критик, теряют ум при виде черных глаз и совершенной гармонии черт и не видят, что это лицо непроницаемо, невозможно сказать, какие чувства прячутся в этих глазах (и есть ли там чувства). Если бы не титры, где написано, о чем героиня думает, никто, считал критик, никогда не понял бы этот прелестный взгляд. Критик, впрочем, был в меньшинстве; большинство писало, что Луиза играет тонко и это особенно заметно на фоне отчаянного переигрывания современных ей актрис. Но теперь, когда Луиза стояла перед ней, Коре сильно не хватало кадра с титрами, что раскрыли бы ей Луизины мысли.

Луиза глянула на часы:

– Время пошло?

– Время пойдет, когда ты предложишь мне сесть.

Потолок в комнате был косой, наклонная крыша упиралась прямо в пол. Почти все место, где взрослый мог бы встать в рост, занимала постель. В комнате было ненамного светлей, чем в коридоре: шторы на обоих окнах спущены, прекрасного солнечного дня не видно. На столе горит лампа, но абажур тоже закутан шарфом. Комната, мягко говоря, не захламлена. Постель, коврик в восточном стиле, комод, тумбочка с лампой. На стопке книг у постели – ваза с красными яблоками, под туалетным столиком черные туфли. Другой собственности Кора не заметила. Если это была детская комната Луизы, то она выкинула оттуда все девчачьи причиндалы.

Кроме неприбранной постели, сесть было негде: куча подушек в головах и книга корешком вверх на смятом одеяле. Похоже, здесь Луиза обычно и сидит. Но коврик выглядел мягким и достаточно толстым; Кора ухватилась за решетку кровати и уселась на пол. Луиза, кажется, слегка удивилась – то ли не ожидала от Коры такого поступка, то ли вообще не думала, что та умеет садиться на пол. Но ведь Луиза знала Кору в ее корсетные годы, а в корсете и впрямь не сядешь на пол без посторонней помощи. Теперь Кора носила хлопчатое платье с эластичным поясом, а под ним только нижнюю юбку да белье; и хотя постарела на двадцать лет, выглядела на удивление гибкой и стройной.

Луиза снова глянула на часы:

– Время пошло.

Она положила сверток с шоколадом на тумбочку и влезла в постель: села рядом с подушками, выпрямила спину, вытянула ноги в черных слаксах и скрестила голые белые лодыжки. Теперь, в свете лампы, Кора лучше разглядела ее лицо и поняла, что имел в виду приятель Эрла. Луиза выглядела старше, чем должна бы: вокруг глаз и рта морщины; кончик носа слегка порозовел, на щеке лопнул капилляр. Но глаза по-прежнему огромны и пленительны. И они нетерпеливо смотрели на Кору.

Кора тоже вытянула и скрестила ноги. Она не ждала от Луизы вежливых расспросов о Йозефе, Грете, мальчиках и Алане. И не собиралась делиться тревогой за Эрла. Луиза явно была настороже; она сейчас способна думать только о своих бедах. Игра будет в одни ворота. Кора часто вела такие беседы с девушками из Доброго дома.

– Твоя мать плохо выглядит, – сказала Кора.

Наверное, не лучшее начало разговора, но времени мало.

– Да, плохо, – Луиза разглядывала свою ладонь. – Умирает, я так думаю. Эмфизема. А она ведь даже не курила – это наследственное. Значит, у меня тоже будет. – Она раздраженно посмотрела на Кору: – Вы мне пришли сказать, что я должна заботиться о матери? В этом ваша сегодняшняя миссия?

– Нет. – Снова несправедливое обвинение; но Кора понимала, что не надо принимать его близко к сердцу. Луиза пила. Не пьяна, но слегка шепелявит; Кора уловила знакомый хвойный запах, как в ту ночь в Нью-Йорке, когда ее привел Флойд Смизерс. Джин. Кора теперь знала, что это такое: джин подливали в пунш на свадьбе Эрла.

– Ладно. – Луиза подняла голову. – Я вас уверяю, что вокруг милой мамочки вьется туча подруг, готовых для нее на все.

– Да, – сказала Кора. – Они там с Зейной на крыльце.

– А, это ее самая толстая подружка. – Луиза бросила взгляд на дверь. – Зейна. Каждый раз не упускает случая мне заметить, какая я ужасная дочь, что не забочусь о бедненькой, несчастненькой Майре. – Она повернулась к Коре: – А бедненькая Майра не хочет, чтоб я о ней заботилась. Не хочет меня видеть в моем нынешнем неприглядном состоянии.

Кора вздохнула: похоже на правду.

– Она тебе так и сказала?

– Да уж дала понять. Вы знаете, что у нее была самая обширная коллекция материалов о Луизе Брукс в мире? – Пауза; широкая натянутая улыбка. – Люди мне писали: мол, мы ваши самые преданные поклонники, но я-то знала, что мой самый преданный поклонник живет в Уичите. Хранила все мои письма, все журналы, афиши всех фильмов. Но то было в двадцать седьмом. – Луиза насупила черные брови. – Мама у меня флюгер, как выяснилось. Как только я приехала домой, она все сложила в две картонные коробки и спросила: Луиза, тебе надо? Не надо, так я их выкину.

– М-да, неприятно, – сказала Кора.

Луиза пожала плечами.

– А отец? – Это был единственный небезнадежный вопрос, который Кора смогла придумать.

– Гм-м. – Луиза склонила голову набок. – Как вам сказать. Возможно, он вообще не в курсе, что я здесь живу. Я ведь приехала всего два года назад, а он такой занятой человек.

– Тогда почему ты здесь? – как можно мягче спросила Кора. Она не хотела раздражать Луизу; она взаправду не понимала. Луиза не заботится о матери, а Майра не способна позаботиться о Луизе, которая не оправдала материнских надежд. И Леонард Брукс тоже ни при чем.

– Да потому что я нищая! – сказала Луиза так, будто это ужасно забавно. – Идите, расскажите подружкам, пусть болтают. Пусть узнают все. Цильх! Нуль! Я думала, что разорена, когда уезжала из Калифорнии. – Она посмотрела на косой потолок. – Но тогда у меня еще оставалась пара грошей. Теперь вообще ничего.

– Как же так? Ты не получаешь алиментов?

– Я не просила. Оба раза я просто хотела вырваться. И думала, что и дальше буду зарабатывать. – Луиза развела руками. – Я могла бы стать фантастической проституткой. Но я не умею мыслить стратегически.

Кора поморщилась.

– Почему ты перестала сниматься?

Луиза ответила не сразу. Сначала осторожно посмотрела на Кору, как бродячая кошка, что раздумывает, подойти поближе или убежать. Наконец, по-прежнему глядя Коре в глаза, Луиза пожала плечами:

– Мне опротивел Голливуд. Они там даже не читают. Только смотрят. – Она еще сильнее наморщила лоб. – Они знают только то, что видят; смотрят на тебя и думают, что тебя знают, и ты сама начинаешь думать, что они тебя знают. И твоя видимость постепенно становится твоей сутью. А это неправильно.

Кора понимающе кивнула. Но нет, не сходится. Не то чтобы Луиза оставила Голливуд на пике славы и ушла непобежденной. Нет, она уходила в отчаянии, докатилась до того, что снялась в двух примитивных вестернах. Кора слышала, что из последнего фильма все ее сцены вырезали при монтаже. Может быть, Луизе казалось, что она ушла сама, но больше похоже, что ее выперли. Почему? Майра сказала, что Луиза не умеет ладить с людьми. Что она пробросалась. Может, она начала пить уже тогда. А может, наоборот: сначала потерпела крушение и потом уж начала пить. Не поймешь, что именно привело ее снова сюда, в эту печальную каморку. Может, все это горе, вся ярость начались еще в Черривейле, и причина их – мистер Флорес. Или теперешнее уныние было заложено в ней еще раньше – в детстве, ее несчастливой мамой. Но как знать, есть вероятность, что ни Майра, ни мистер Флорес не сыграли решающей роли; что еще до них, помимо них, Луизе была уготована ее судьба, ее характер, ее тоска и ярость, такие же неотделимые от нее, как и ее красота.

Кора пригляделась к стопке книг. У одной корешок пустой. Другая – Ницше. Нижняя – Шопенгауэр; эту книгу Кора не читала. Она впервые задумалась, кем стала бы Луиза, будь у нее чуть иное лицо: неровный нос, маленькие асимметричные глаза, тяжелый подбородок. Стала бы синим чулком, библиотекаршей, ученым; была бы счастлива среди книг.

– Но почему сюда, Луиза? Почему именно сюда? Нищей можно быть где угодно.

Луиза пусто посмотрела на нее. Кора подалась вперед:

– Ты не любишь этот дом и город тоже. И никогда не любила. Зачем приехала? Прилетела, как голубь, на родную помойку?

Луиза отвернулась, потом посмотрела на Кору. Злость мешалась в ней с удивлением.

– Это мой дом. Тут мое место.

– Чушь собачья! – Кора хлопнула ладонью по кровати. Она сильно разозлилась, но Луиза снисходительно улыбнулась ее резкости – совсем как раньше. Надо было выразиться покрепче, например, «дерьмо собачье», но Коре по-прежнему претили грубые выражения. Пусть улыбается сколько хочет. Она все прекрасно поняла.

– Никакое тут не твое место, если ты здесь несчастна. Мать тебя злит, а ты злишь мать. Неважно, что она тебя родила. Это просто так получилось. Это ничего не значит. – Кора посмотрела на сложные узоры и завитки коврика. – Твое место там, где ты можешь быть счастлива, Луиза. Не любишь Голливуд? Прекрасно. Не возвращайся туда. Но не сиди здесь. Уезжай куда-нибудь, даже если она умирает. Поезжай туда, где сможешь быть счастливой. На поезд – и вперед.

Кора даже запыхалась. Она была зла. Хотелось встать, схватить Луизу за плечи и встряхнуть. Но она уже сделала все, что могла. В Добром доме ей тоже часто казалось, что она ничего не может. Как ни доказывай, как ни уговаривай, не заберешься человеку в голову и не начнешь там рулить. Люди делают то, что делают.

– Я старая, – прошептала Луиза. – Изношенная и старая. Меня больше нет.

– Что-о? – Кора вытаращилась на нее, не веря своим ушам. – Луиза, сколько тебе лет?

– Тридцать шесть.

Кора с трудом сдержала смех. Как Луиза еще молода, как невероятно молода. Правда, когда ей самой было тридцать шесть, тем летом перед Нью-Йорком, она тоже чувствовала себя старой, разбитой, без надежды впереди. Она и понятия не имела, как много ей еще предстоит: Йозеф, Грета, внуки; новые отношения с Аланом и Реймондом. Те, кому она помогала в Добром доме.

– Луиза, ты не изношенная. Я тебя знаю. Я тебя помню. Я точно знаю, что от тебя еще кое-что осталось.

Луиза поглядела на нее уныло. Непонятно было, о чем она думает. Внизу рассмеялась Зейна; захлопнулась калитка. Луиза посмотрела на часы. Кора ухватилась за изножье кровати и встала. Уговор есть уговор, да и доводы кончились. Но, уходя, она не удержалась, наклонилась и поцеловала Луизу в макушку, как целовала на ночь мальчиков, а потом и Грету.

Кора твердо решила не думать о том, удалось ли ей повлиять на Луизу. Конечно, можно каждый день искать в газете сообщение о ее аресте, тогда будет сразу ясно: не удалось. Кора не хотела расстраиваться и решила, что лучше не будет читать эту полосу.

Но когда дело касалось военных сводок, выдержка ее покидала. Всю весну она каждое утро просматривала газету в поисках хоть единого слова о Тихоокеанском ТВД, хоть единого упоминания о госпиталях или военных хирургах. Она знала только, что Эрл на каком-то корабле. Оба его письма нарочно были написаны туманно – этого требовала военная цензура. Поэтому, когда приходили сообщения о любых боях и потерях, Кора замирала от ужаса. Она знала, что первой плохие новости услышит Бет, и от каждого телефонного звонка душа уходила в пятки. Она заглядывала в почтовый ящик в сильнейшей тревоге, хотя понимала, что письма от Эрла идут в Уичиту по нескольку недель и нет никаких гарантий, что он жив прямо сейчас. Кора гадала, подскажет ли ей что-нибудь материнская интуиция в тот миг, когда с Эрлом что-нибудь случится. Она читала, что люди чувствовали смерть любимых на расстоянии, еще не получив известия.

Иногда Коре казалось, что она должна почувствовать и смерть Мэри О’Делл в Массачусетсе. Ведь Кора – ее родная дочь, а значит, поймет, что мать умерла, и будет горевать, хоть и живет вдали от своих единоутробных братьев и сестер из Хейверилла. Но этого так и не произошло. Либо Мэри О’Делл оказалась долгожительницей, либо никакой особой незримой связи между ними не было.

Однажды в июне, в жаркую субботу, Кора все утро провела в Добром доме и, подъехав к воротам, увидела, что Йозеф открыл почтовый ящик. Кора промчалась через лужайку, но Йозеф покачал головой:

– От Эрла ничего. Увы. – Он посмотрел на нее с сочувствием, но не обнял. Мало ли кто смотрит; конечно, брат запросто может обнять сестру, если та беспокоится, но они так привыкли к осторожности, что никогда не рисковали. – Зато – смотри. – И он протянул ей открытку. Черно-белый натюрморт – затушеванный цветок ириса в вазе. На обороте пол-открытки занимает Корин адрес, а рядом написано: «Спасибо». Кора узнала почерк. Он не изменился за все эти годы. Она узнала бы его, даже если бы внизу не стояли инициалы «ЛБ».

На открытке был почтовый штемпель Нью-Йорка. Дата: несколько дней назад.

 

Глава 21

Эрла не убили. Его корабль трижды побывал в бою, но Кора и Алан узнали об этом уже после войны, когда Эрл вернулся к семье в Сент-Луис и снова стал работать в больнице. А если бы его послали в Европу? Выжил бы он? Кора об этом не думала: вернулся – и слава богу. Грета родила вторую дочь и назвала ее в честь своей матери. Обе внучки, и Донна, и малышка Андреа, часто гостили у Коры по выходным. Кора понимала, какое огромное счастье ей выпало, какая чаша минула. Не всем матерям так повезло. Кора с трудом заставляла себя уразуметь репортажи о концлагерях, о бомбежках Дрездена, Хиросимы и Нагасаки. Это страшно – постоянно ощущать, как непрочна и уязвима твоя собственная радость. Эрла могли убить. Сама она могла родиться там, где сейчас творится этот кошмар, узнала бы его на своей шкуре, а не из новостей, пережила бы гибель близких. Коре казалось, что эта мысль – какое-то откровение, к которому она шла годами. На самом деле она чувствовала то же в детстве – благодарность Кауфманам и тревожное понимание: как легко поезд мог привезти ее к кому-нибудь другому, к другой судьбе.

Конечно, у них тоже случались мелкие неприятности. Весной 1946 года Йозеф поскользнулся на ледышке и сломал правое запястье. Рука в тяжелом гипсе походила на огромную неподвижную клешню, и Йозеф почти три месяца сварливым крабом загребал по дому, маясь от безделья. Потом случилась жестокая весенняя буря, и соседский платан рухнул прямо к ним на крышу. Но никого не зашиб, только разрушил третий этаж. Ливень залил пол, по спальням скакали предприимчивые белки – и Кора опять мысленно говорила судьбе «спасибо».

А потом заболел Алан. Стал больше уставать, в контору ездил теперь только на полдня. Приходил, ложился спать и просыпал ужин. Кора снова разогревала, но Алан почти не ел. Она говорила ему, что волнуется, но он уверял, что не болен, просто нужно отдохнуть. Наконец Реймонд сильно с ним из-за этого поссорился (Кора слышала из своей комнаты) и заставил пойти к врачу. Алан противился как мог, и это тоже был тревожный знак. Позднее Кора и Реймонд поняли: он догадывался. Да, рак поджелудочной, притом запущенный. Ахать времени не было. Врач сказал – два месяца. Два трудных месяца.

Через несколько недель Алан уже не спускался. Кора носила ему наверх жидкий суп и кормила с ложки. Приносила еду и Реймонду. Тот уже год не работал, теперь все дни напролет просиживал в зеленом мягком кресле у постели Алана и, если тот мог слушать, читал вслух своим резким, молодым голосом. Реймонд колол Алану морфий, помогал доходить до уборной, мыл его. На год младше Алана, семидесятилетний Реймонд был еще силен и широк в плечах.

Грета была беременна третьим, но тоже приходила каждый день ровно в два, пока Донна была в садике, а Андреа спала. Грета видела, что Реймонд все время сидит у постели Алана, но ничего не говорила. Может быть, и не догадывалась, что Реймонд проводит там целые дни. Впрочем, в десять вечера он всегда уходил домой: даже в такой ситуации приходилось учитывать, что соседи не дремлют. Если что, ночью Алана поднимал Йозеф, а утром Реймонд возвращался.

По временам Алан впадал в беспамятство – доктор сказал, из-за морфия. Не раз он путал Кору со своей бабушкой и спрашивал ее: я был хорошим мальчиком? можно мне пойти покататься на санках с Хэрриэт? А час спустя снова звал ее Корой. Я очень любил тебя, сказал он; больше, чем вначале рассчитывал. Он просил прощения – то ли за то, что заболел и умирает, то ли за то, что взял ее замуж, и за первые несчастные годы брака.

– Все хорошо, – говорила ему Кора. – Не тревожься. Не надо.

– Только детям не говори, – прошептал он однажды, глядя на нее лихорадочно и осмысленно. Он не бредил. Кора стерла слюну с обметанных губ. – Обещай, Кора. Обещай, что никогда им не скажешь.

– Обещаю. – Она взяла его за руку. – Я поняла.

Когда стало ясно, что дело идет к концу, приехали Говард и Эрл. Они перенесли матрас из прежней комнаты Говарда к отцу и по очереди спали в ногах кровати, на случай если он проснется ночью. Днем тот или другой обязательно дежурил в кресле Реймонда. Сам Реймонд ушел, едва они приехали. Он мог изредка навещать Алана – Говард и Эрл знали, что Реймонд его лучший друг. Но сидеть у постели постоянно – это могло показаться чрезмерным. Кора понимала, что Алан сам велел Реймонду уйти. Наверное, они успели попрощаться.

Все же Кора боялась за Реймонда. На похоронах все утешали ее, обнимали, говорили, как сочувствуют. Она принимала их соболезнования, с благодарностью слушала добрые слова об Алане. Но все время, сквозь боль, она помнила про Реймонда, который стоял в стороне совсем один. Йозеф подошел и тихо с ним заговорил, но Реймонд покачал головой и отвернулся. Может, знал, что способен перенести горе только в одиночку. Так и ушел один.

Кора, как и раньше, приглашала его ужинать. Сначала он отказывался, затем стал соглашаться. Насколько тяжко ему сидеть рядом с ними перед пустым стулом Алана, Кора не знала. Так или иначе, Реймонд стал приходить, и уж не из-за того, что Кора хорошо готовила. Он искал их общества, ибо только они понимали его горе. Реймонд и Алан были вместе пятьдесят лет, включая годы перерыва в отношениях. И вот теперь он сидит за этим столом с Корой и Йозефом и каждый может показать на стул Алана, сказать «он», «ему» – и остальные поймут.

Однажды вечером Йозеф сказал:

– Алан-то был ненамного старше меня.

Они мыли посуду. Больше в доме никого не было. Реймонд, в тот вечер особенно тихий, ушел сразу после ужина.

Кора протянула Йозефу мокрую тарелку.

– Ты на двенадцать лет моложе его. А я твоя ровесница.

Йозеф вытер полотенцем край тарелки. Лицо у него было не столько мрачное, сколько задумчивое. Кора выждала. Йозеф теперь носил очки с толстыми стеклами, и золотой луч в правом глазу стал шире и ярче.

– Может, надо сказать Грете про нас. Вот я умру… мы умрем… и она никогда не узнает.

Кора нахмурилась. Они много лет не говорили об этом. Сама она давным-давно все для себя решила, и думала, что Йозеф тоже. Она посмотрела на свои руки в мыльной воде: знакомые морщинистые руки. Что там писал Шопенгауэр? Последние годы жизни – конец маскарада: все маски сорваны. Но вдруг этих «последних лет» осталось еще много? А маски, похоже, никому не вредят.

Полотенце со скрипом прошлось по тарелке.

– Знаешь, что она мне сказала на днях? Что каждую беременность ждет двойню. Мол, семейное. Кора, она же верит, что ты ее тетя.

Все это было не ново.

– Сейчас не время, – возразила Кора, протягивая ему очередную тарелку. – Грета вот-вот родит, Алан только что умер. Ей не нужны потрясения. – Она чувствовала, что Йозеф смотрит на нее и ждет.

Йозеф закрутил кран. Он не злился. Просто ему хотелось, чтобы Кора сосредоточилась.

– Значит, думаешь, не надо ей говорить. Сейчас не надо и вообще не надо.

Кора вытерла руки о передник. Нечего бояться. Что бы она ни сказала, Йозеф ее не осудит. Он тот, кем был всегда. Примет все, что она предложит, как предложения пилота, который что-то ему советует по поводу мотора или крыльев. Йозеф внимательный, умеет слушать и вдумчиво выбирать. Кора по-прежнему любила его.

– Я думаю, не надо. Если ты считаешь, что надо, – скажи почему. Я выслушаю твои резоны. Но я считаю, что говорить не надо. Никогда. Пользы никакой, а вред может быть огромный. И самой Грете, и Реймонду. А если Грета расскажет мужу? А если муж расскажет еще кому-нибудь?

– Но это же правда.

Кора пожала плечами. Когда-то она тоже думала, что правда важнее всего. Она поехала в Нью-Йорк за правдой, верила, что узнает, кто ее мать, – и все изменится. И что же она нашла? Мэри О’Делл. Даже в тот день, несмотря на стыд и боль, Кора понимала, что незачем ехать в Хейверилл и переворачивать вверх дном жизнь этой женщины. Ну а теперь не надо переворачивать вверх дном Гретину жизнь. Не стоят этого такие пустяки как кровное родство.

– Надо подумать. – Йозеф снова включил воду.

Кора кивнула. Она уже высказалась.

Ведь тетя Кора так любила свою племянницу.

Зимой 1953 года Кора получила печальные известия о Луизе. На благотворительном собрании она встретила человека, у которого был друг, чей племянник жил в Нью-Йорке; так вот, этот племянник сообщил, что видел Луизу Брукс, некогда звезду немого кино, в баре на Третьей авеню, в одиночестве, пьяную в дупель среди бела дня. Кора понимала, что эта новость по меньшей мере из третьих рук и неизвестно, сколько деталей успели прибавить и убавить по дороге. По утверждению племянника, он видел Луизу Брукс на экране в детстве и она была очень красивая, а теперь он ее едва узнал: волосы до пояса, свалялись и подернулись сединой, челки не было. Племянник сообщал: Луиза была так пьяна, что чуть не падала со стула, и когда он подошел и очень вежливо спросил, не обознался ли, она ощетинилась и хрипло завизжала: «Оставь меня в покое».

Кора не знала, правдив ли этот рассказ, но понимала, что он правдоподобен. Не было оснований полагать, будто само пребывание в любимом Нью-Йорке убережет Луизу от демонов, заставлявших ее пить. И прическа, и общая запущенность – это, рассуждала Кора, нарочно. Если Луиза и впрямь хотела, чтоб ее оставили в покое, нет лучшего способа расстаться со своей славой, чем вместо короткой стрижки с челкой отрастить седые патлы. Уж наверное, не случайно она бросилась в другую крайность.

И все-таки Кора надеялась, что племянник преувеличил или вообще выдумал. Луизе уже сорок шесть, и если она действительно целыми днями падает с барных стульев, это, пожалуй, конец фильма. Возможно, Кора не смогла сказать Луизе что-то самое важное в тот день, в темной комнате на Норт-Топика-стрит, что-то такое, что помогло бы, а не просто заставило Луизу уехать из дома. Но что тут поможет? Как и тогда, в Нью-Йорке, Луизу нес неведомый поток, тащил вверх или вниз. Удивительно, что Коре, со всей ее настойчивостью и доброй волей, вообще удалось хоть как-то вмешаться в ее жизнь.

Но, как выяснилось, Луизин фильм еще не кончился, о нет. В следующий раз Кора услышала о ней из неожиданного источника: от Уолтера, старшего сына Говарда. Уолтера Кора знала, увы, неважно. Дети Говарда жили в Хьюстоне, Говард по возможности привозил их в Уичиту на каникулы, но внуки выросли и стали приезжать реже. Кора знала их меньше, чем детей Греты. В двадцать с небольшим Уолтер переименовался в Уолта; Кора знала, что он изучает кино и занимается в Париже чем-то весьма значительным (пусть и на деньги Говарда). Обычно от Уолта приходили только формальные благодарности за чеки, что Кора присылала ему на дни рождения и на Рождество. Поэтому Кора очень удивилась, когда в конце 1958 года от внука из Франции пришло авиапочтой настоящее письмо.

Дорогая бабушка,

С любовью, Уолт

Папа сказал, что ты лучше всех в нашей семье знала Луизу Брукс, и я подумал, тебе будет интересно: я недавно видел ее здесь, в Париже. Ею тут до сих пор очень восхищаются, и «Синематека» организовала ее ретроспективу. Я сам говорил с ней на одном приеме и спросил, помнит ли она тебя, но она, если честно, так наклюкалась, что разговора не вышло. Как я понял, она тут настоящий почетный гость. Например, заказывала еду в номер за счет «Синематеки», а потом выкидывала все в окошко. Поклонники подбирали. Хотели, наверное, сохранить для потомков кусок Луизиной курицы в вине. Как видишь, она дама с причудами, но пишет, надо сказать, отлично. У нее вышло две статьи, в «Обжектиф» и в «Сайт энд саунд», и обе очень хороши. Но главным образом она знаменита своим прошлым. В общем, я подумал, надо тебе рассказать. Когда вернусь, может быть, заеду в Уичиту, и ты мне тоже расскажешь что-нибудь. А то я говорю людям, что моя канзасская бабушка была компаньонкой Луизы, и мне никто не верит. Здоровья тебе и дяде Йозефу.

Коре было приятно, что она ошиблась. Она-то воображала, как Луиза падает с барных стульев и постепенно спивается до смерти в полном одиночестве; а за нее, оказывается, пьет весь Париж. И впрямь жизнь бывает длинная! Очевидно, Луиза по-прежнему дружит с бутылкой, а теперь еще и кур из окон швыряет, но статьи в киножурналах? Получается, либо она все-таки порой трезвеет, либо пьянство не мешает ей хорошо писать.

В свои семьдесят пять Кора не чувствовала себя старой и хилой. Она по-прежнему садилась за руль, когда ездила на благотворительные вечера и на собрания в Добрый дом. Крепкое здоровье Йозефа ее не удивляло – он никогда и не болел ничем, кроме того перелома, даже не простужался. Но от себя Кора не ждала особенной бодрости, и когда в газетах замелькали некрологи людей моложе ее, она заключила, что скоро и ее очередь. Однако годы шли, а Кора все не болела, и аппетит был отличный; она жутко боялась упасть и сломать шейку бедра, что приключилось со всеми ее знакомыми старушками, но не падала и каждое утро вставала с постели, чувствуя себя более-менее собой.

Врач, который выглядел лет на пятьдесят моложе Коры, спросил ее:

– Для вашего возраста вы удивительно здоровый человек! Ваши родители, наверное, прожили очень долго?

– Не знаю. Меня удочерили.

– Гм. – Врач что-то записал в карточке. – Ну, кем бы они ни были, ваши родители, они подарили вам неплохую наследственность. Организм работает как часы.

Ей было семьдесят девять, когда сенатор Фрэнк Ходж внес в канзасский сенат проект закона, согласно которому департамент здравоохранения должен был по требованию жителей штата предоставлять им полную информацию о способах контрацепции. Вообще-то Ходж не очень нравился Коре; он не скрывал, что главным образом стремится сократить расходы государства на детей-иждивенцев, а не защитить здоровье и благополучие женщин. Но каковы бы ни были его мотивы, Кора сочла, что закон хороший и нужный, и пустила в ход все свои ресурсы – финансовые и иные. Вызвалась свидетелем – предложила рассказать, сколько горя видит в Добром доме и как удручающе часто, с какими разрушительными последствиями используется для предохранения лизол. Но ее свидетельство не понадобилось. Поначалу Кора сделала вывод, что она, седовласая вдова со средствами, не подошла на роль лица кампании. Но во время слушаний выяснилось, что женщин вообще свидетелями не вызывали.

Кора сделала все, что могла. Встречалась с представителями, знавшими Алана, писала письма и просила о поддержке подруг. Многие наотрез отказались, в том числе и дамы помоложе ее. На дворе стоял 1965 год – контроль рождаемости по-прежнему казался крайностью. Пресс-секретарь католического епископа Канзаса заявил в интервью газетам, что новый закон – не что иное, как «финансируемый государством адюльтер, промискуитет и венерическая болезнь». Реймонд предупредил Кору, что ее усилия могут пропасть даром: закон вряд ли примут. «Орел Уичиты» поддержал проект, но «Адванс Реджистер» пригрозил напечатать имена всех сенаторов, проголосовавших «за», и погубить их карьеру. В конце концов закон все же прошел, но без одобрения губернатора, да и то лишь когда сторонники согласились изменить формулировку на «любому состоящему в браке жителю штата». Незамужним и неженатым пришлось ждать еще год, прежде чем федеральный закон обязал департаменты здравоохранения предоставлять информацию о контроле рождаемости всем взрослым – состоящим и не состоящим в браке.

Реймонд купил ей торт – любимый Корин торт, ванильный с лимонной глазурью, поздравил ее и извинился: он предрекал, что закон не примут, но не имел в виду отговаривать Кору от борьбы. Пришли поздравить и Грета с мужем. Йозеф открыл шампанское, и Кора обнаружила, что все пьют за нее. Она конфузилась и немного устала, но как смогла ответила на добрые пожелания:

– Хорошо, когда и торт, и праздник, и не нужно на год стареть. – И она улыбнулась своей простой шутке, думая о том, как приятно видеть вокруг любимые лица.

Вечером они с Йозефом, оставшись в доме вдвоем, чистили зубы у раковины, и Йозеф тронул ее за плечо.

– Теперь можешь отдохнуть. Уходи на пенсию.

Кора закатила глаза.

– Кто бы говорил, – пробормотала она и выплюнула зубную пасту.

Йозеф давно уже ушел на пенсию из «Боинга», но все свободное время ходил по домам и чинил людям машины. Народ вечно приходил и оставлял записки: мол, мы прослышали, что у вас золотые руки.

– Я как ты, – сказала Кора. – Люблю, когда есть чем заняться.

Йозеф вскинул голову и посмотрел на ее отражение в зеркале.

– Не просто заняться. Ты же не вышиваешь тут сидишь.

Кора промолчала. Она вспомнила кладбище в Макферсоне и как моросил дождь, когда она в прошлый раз приезжала выполоть сорняки и положить цветы на могилу Кауфманов. Фермы больше не было. Землю поделили на мелкие участки с маленькими домиками и встроенными гаражами. Наверное, дети Кауфмана ее продали.

– Ты прав. – Она поставила щетку в стаканчик. – Хочу, наверное, спасать мир.

– Йа, ты и спасаешь. – Он долго-долго смотрел на нее в зеркало.

Может, он знал. Может, и нет. Через месяц, осматривая во дворе чей-то забарахливший мотор, Йозеф умер: лопнул сосуд в мозгу. Перевалило за полдень, и на их тихой улочке не было ни души. Никто не видел, как Йозеф упал. Кора задремала в доме после обеда. Соседский мальчик лет семи увидел, что Йозеф лежит на тротуаре, уже посиневший, и рыдая кинулся в дом к матери; та, тоже в слезах, побежала к Коре и ее разбудила.

На похоронах Йозефа Коре тоже все соболезновали. Это так тяжело – потерять брата, говорили они. Пусть даже вы не росли вместе, а встретились уже взрослыми. Семья есть семья; все сочувствовали ее утрате. И, главное, как удивительно, что вы нашли друг друга, говорили люди, и Кора понимала, что они стараются сказать что-то хорошее, потому что видно было по лицу, как она испугана и страдает. Да, да, отвечала она, просто удивительно, что мы нашли друг друга. Это просто чудо, хоть мы и встретились уже немолодыми. Все эти годы вместе; Кора так за них признательна. Грета держала ее за руку, а Говард и Эрл встали и сказали добрые слова о своем дяде.

Но дольше всех она обнимала Реймонда – наклонилась через его ходунки, прижалась лбом к его согбенному плечу, щекой – к черному лацкану пиджака. И закрыла глаза, как ребенок, который прячется у всех на виду. Теперь то, что они знали друг о друге, не знал больше никто.

Потом, когда Кора окончательно превратилась в удивительный феномен, когда ей исполнялось восемьдесят пять и девяносто, а она все не теряла остроты ума и твердости походки, и каждый день вставала и варила себе кофе, и читала газету, – она пыталась объяснить людям, что, когда вот так повезло с генами, когда здоровье такое непрошибаемое, в этом есть и худая сторона. Беда в том, порой объясняла Кора, что она пережила стольких любимых. В девяносто три года здоровье еще позволило ей прилететь с Гретой в Хьюстон на похороны Говарда. Кора гладила его внука – своего правнука – по щеке твердой ладошкой. Говард умер семидесяти шести лет. Старик, проживший счастливую жизнь. Из надгробной речи было ясно, что священник полагает его смерть печальной, но едва ли трагической. А Коре казалось так ужасно, так неестественно видеть своего смешного, жизнерадостного сына в гробу, стоять рядом с седовласым Эрлом, теперь единственным, и со страхом думать: а вдруг она переживет и его.

Но в долгой жизни были и огромные преимущества, Кора это сознавала. Память хранила: вот она едет в повозке с Кауфманами, и впереди трусит вороная лошадка; а вот она летит в самолете, и под ней – вершины облачных гор. Корино поколение первым за всю историю человечества увидело землю с такой высоты. Много лет прожила на ферме, где туалет во дворе, – и ничего; а потом и века не прошло, как Грета помогла ей влезть в джакузи в хьюстонском отеле. Кора голосовала за внука Деллы, когда тот баллотировался в сенат штата. И, хотя Реймонда она тоже пережила и оплакала, в 1970 году он был еще жив, и они вместе видели по телевизору первые гей-парады в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе. Когда новости прервали на рекламу, оба потрясенно переглянулись и долго, не в силах поверить, смотрели друг на друга, и, хотя собирались обедать, тарелки так и стояли остывшие.

И Кора так долго прожила со своими близкими. Грету она помнила еще маленькой девчушкой, которая пряталась под стол, а потом молодой мамой, и вот теперь та сама стала бабушкой. Маленькая Донна, которую Эрл когда-то качал на колене, превратилась в подростка и доказывала родителям и бабушке Коре, что нельзя называть человека «цветным», а однажды встала в церкви и дрожащим голосом попросила собрание (состоявшее целиком из белых пресвитерианцев) поддержать акцию в закусочной «Докум Драгс». Младший внук Греты, Алан, вырос таким же симпатягой, как и Гретин дядя, в честь которого был назван, стал учителем естествознания в Дерби и сам воспитывал двух сыновей.

И, как ни странно, в 1982 году сын Говарда Уолт действительно приехал в Уичиту поговорить про то лето, что Кора провела в Нью-Йорке компаньонкой Луизы Брукс. Уолту было уже за пятьдесят, он стал тучным профессором-киноведом, а Кора поселилась в доме престарелых неподалеку от нового дома Греты. Уолт принес коробочку под названием видеомагнитофон, подсоединил к телевизору в Кориной комнате и сказал: у меня тут в сумке несколько фильмов с Луизой Брукс. Можем посмотреть что-нибудь, если ты в настроении. Да-да, прямо по твоему телевизору. А если устанешь, можно нажать кнопку и сделать паузу, а потом продолжить, когда захочется. Да, согласился он, да, действительно чудо-машинка.

Он пришел поговорить с ней о Луизе. Он пишет книгу о Золотом веке Голливуда, и все, что Кора помнит о Луизе Брукс, будет очень интересно. Кора рассказала ему, что могла, кроме того, что обещала хранить в тайне. Она не упомянула ни мистера Флореса, ни свой приход к Луизе в 1942 году, когда та сидела в чердачной каморке родительского дома, пьяная и разорившаяся, и злилась на мать. Кора не выдаст ее даже теперь. Но, как выяснилось, Уолт уже знал и про мистера Флореса, и про Эдварда Винсента, и про то, как Луиза приползла домой в годы войны. Он все знал. Я читал ее мемуары, сообщил он.

Смущение Коры он счел вполне простительным. Возможно, вам неизвестно, что Луиза только что опубликовала книгу. Да-да, книгу. В прошлом году. «Лулу в Голливуде». Немало положительных отзывов в прессе. Да, насколько ему известно, она еще жива. Семьдесят шесть, живет в Рочестере. Говорят, пить бросила, но здоровье все-таки не очень. Эмфизема. А книга первоклассная. Не просто мемуары, а сборник эссе – о ее собственной жизни, о киноиндустрии, о знакомых знаменитостях. «Эсквайр» и «Нью-Йорк таймс» опубликовали восторженные отзывы. Все так поражены ее стилем, и тонкими наблюдениями, и остроумием.

– Я вам принесу, – пообещал Уолт. – Вам точно понравится.

Кора поблагодарила. Она уже не могла читать, но приходила Грета и ей читала, делая паузы, как Уолтова чудо-машинка «видеомагнитофон», когда Кора клевала носом. И какое счастье – просто знать, что эта книга вышла, что Луизу рано списывать со счетов, что она снова расцвела. Это в семьдесят-то шесть лет! Быть может, Луизе потребовалась вся жизнь, чтобы понять: она сама – это не ее молодость и красота, не материнские амбиции, не обстоятельства. Быть может, прав был ее любимый Шопенгауэр: старость срывает маски.

Грета так и не прочла ей Луизину книгу. Вскоре после визита внука Кору поразил инсульт, и свои последние дни она пролежала в постели, предаваясь воспоминаниям, что мешались в мозгу с происходящим вокруг. Она видела только тени да что-то серое, но знала, что рядом Грета и Эрл, ее дети, справа и слева.

– Тетя Кора? – говорила Грета. – Ты меня слышишь? Кора?

Она не могла говорить, слов больше не было, но она слышала: звучит ее имя. И еще поезд, ровное погромыхивание на стыках. Она была не у себя в комнате, а в больнице, на шершавых простынях, что-то пикало, раздавались незнакомые голоса. А она слышала поезд, все громче и громче. Рядом с больницей, наверное, железная дорога, и когда поезд проезжал, мир слегка подрагивал – совсем чуточку, даже стекла в окнах не дрожали, но ей-то хватало, чтобы вспомнить, как она едет и едет, как ее качает, мягко, но властно влечет вперед и вперед.

– Слышу, – сказала Кора.

Незнакомый приветливый женский голос:

– Как тебя зовут? – Рука на плече. – Ты знаешь, как тебя зовут?

Конечно, она знала, как ее зовут. Кора, конечно же. Все эти Коры, которыми она побывала: Кора Х, Кора Кауфман, Кора Карлайл. Сиротка на крыше приюта. Девочка с поезда, которой повезло. Любимый ребенок волей случая. И смущенная невеста семнадцати лет, и грустная, покорная жена, и любящая мать, и раздраженная компаньонка, и отвергнутая дочь. Она была любовница и незаконная сожительница, умелая лгунья и обожаемый друг, тетя и добрая бабушка, защитница оступившихся, запоздалый борец за разум против страха. Даже в те последние часы, что тихо качались, уходя, часы прибытия и отправления, она знала, кто она такая.