Спасайся, музыка! Спасайся все, что пело, ручьями, струнами во мраке серебрясь! Опять зачавкала, вскипела, захрипела зловонно выползающая грязь. Трясина громко чмокает трясину, дерьмо губами тянется к дерьму. История не учит ничему, а только тянет медленно резину. Вся мерзость в том, что здесь ничто не ново, молчанье — золото, оно же — гной и грязь. А Слово — Бог, но Бог распят за Слово, ручьями, струнами во мраке серебрясь... Сжимая челюсти решеток и оков, трясина гнойная глотает то и это, суля эпоху небывалого расцвета помойных ведер и ночных горшков. На животе ползут, вихляясь, черви — гнойник цветущий воспевать, живописать! И каждый червь мечтает выйти первым, чтоб золотой в награду гной сосать. Спасайся, Дант,—и никаких вопросов!.. Судом помойных ведер и отбросов под зад пинком ты выдворен, гигант, и этому изгнанью имя — Дант. ...Казенный червь, начинка смрадной щели, меня спросил: — Изгнанью имя — Дант?.. — Конечно, флорентийский комендант, мне в этом имени поют виолончели — Дант — двери ада — хлоп! — и эмигрант! Изгнанью имя — Данте Алигьери. Вся мерзость в том, что здесь ничто не ново, молчанье — золото, оно же — гной и грязь. А Слово — Бог, но Бог распят за Слово, ручьями, струнами во мраке серебрясь...