Вышла из поезда в сумерках — странно, все поезда из Москвы прибывали в Киев по утрам, в крайнем случае — днем. Однако сумерки были, сумерки, осенние, сладкие, теплые, и очередь на такси, и крестьяне с корзинами, с ведрами, с яблоками, с укропом, и ворона переходила площадь с трамвайными рельсами, грамотно так озираясь!.. За полтора рубля доехала я до клена, до подоконника нашей комнаты, прошла сквозь подъезд во двор, где было темно и душно, — огромные трубы ТЭЦ и запах жареной рыбы, свернула в подъезд направо, открыла дверь коммуналки — осторожно! — ступеньки вниз, нащупала выключатель, в желтых, сырых потемках по скрипучим, щелястым доскам прошла в конец коридора — белая дверь направо, крючок изнутри, снаружи — две скобки, замок висячий, не заперто, кто-нибудь дома... Вероятно, дверные петли как раз накануне были смазаны постным маслом — при входе ничто не скрипнуло, и двадцать четыре метра южной преднощной тьмы расступились, как волны моря. Там сидел мой слепой отец, окруженный мешками с чем-то, с чем-то мелким, и это нечто он нанизывал друг на друга и облизывал свои пальцы, напевая «Реве та стогне». Одинаково он не видел при свете и в темноте. На щелчок выключателя — выдохнул: ты приехала! ты приехала! Шесть мешков мешали ему до меня дотянуться, дотронуться, шесть мешков английских булавок, английских булавочек мал мала меньше, их вдевают одна в другую слепцы в артели, на ощупь нанизывают, пальцы от крови облизывают, чтобы к нищенской пенсии тридцать рублей заработать, — потому что великой индустриальном державе все простится, когда наступит светлое будущее, а наступит оно не раньше, чем все мы выплатим великую пенсию — всей мозговой полиции, всем извергам, всем грабителям и садистам...  — Молчи! — отец затыкает мне рот ладонью. Молчи! — он шепчет.— Здесь не Москва, а Киев! — И пальцы его в малюсеньких каплях крови вокруг моих губ оставляют пять отпечатков мал мала меньше, и в беременный мои живот кто-то колотит, как в колокол, воды мои раскачивая и свое одиночество, чтоб выплеснуться сюда, где пьяная вишня бродит в бутыли на подоконнике, и пахнет рекой огромной детства тихая улочка, и мой старик замечательный думает: вот приехала бедная моя девочка, счастье мое и золотко, моя благодать господня.