1.

Очнулся в гостинице «Александра». Вскочил, торопясь проделать зарядку и забраться под душ, чтобы смыть паутину кошмара.

День начался с фокусов хухра. Сегодня он, вообще, потерял чувство меры. Направляясь завтракать через открытый подвал, я увидел несчетное множество белых кошечек с красными глазами. По чьей-то воле, теперь они были сплошь альбиносами. У некоторых вызывающе свисали хвосты. Перила были точно облеплены снегом. Это выглядело настоящей экспансией: «Нас только пусти!»

Удержался от соблазна потянуть за «сосульку», чем, видимо, разочаровал приятеля. Когда покинул столовую, «снег» «стаял», не оставив мокрого места.

По дороге к подземке снова зашел в станционный буфет, выпил чай с молоком, но булочку с марципаном, надкусив, завернул в салфетку и спрятал в карман… Не мог и подумать, что этот пустяк явится причиной кровавых событий, которые развернутся ближе к обеду.

Планируя посещение Тауэра, я не поехал по «кольцевой», а выбрал (по схеме) «зеленую» линию с пересадкой в центре. Предстоял трудный день и не хотелось с утра столкнуться с новыми заморочками на «кольцевой».

Я вышел на станции Тауэр Хилл. На этом холме было когда-то Лобное место. Чтобы не оставалось сомнений, у входа, над восковой окровавленной плахой поставили черного палача в маске опереточного Мистера Икса. В левой руке он держал топор с длинной ручкой (для милосердной казни). В правой – какой-то зловещий предмет: не то нож, не то бокорезы, не то крюк (для казней немилосердных).

На фоне современных реклам фигура выглядела скорее комично, нежели зловеще. Когда-то поглазеть, как эти «умельцы» делают свою работенку, собирались несметные толпы.

Я спустился к реке на площадку перед входом в Тауэр, приобрел билет, миновал современные ворота, первые (решетчатые) ворота крепости (с двумя башенками), мост через ров-газон, вторые (подъемные) ворота и оказался в ущелье между двумя стенами (наружной и внутренней), которое называлось «Водный Проход» (Water Lane). За наружной стеной была набережная, где я прогуливался позавчерашним вечером.

В проходе стояла контора проката. За невысокую плату, но под солидный залог, мне дали электронного гида (на русском) – то самое, что обещал «мясоед». Рядом с каждым объектом на схеме был номер, который надо набрать, чтобы выслушать лекцию. Удобная вещь: в любую минуту можно перейти к следующему объекту.

У меня на пути была Колокольная Башня (Bell Tower) – обыкновенная круглая башня с колоколом. В случае опасности, дозорные из «службы оповещения», должны были поднимать тарарам.

Я приближался к знакомым «Воротам Предателей» (теперь изнутри). Когда-то здесь был дворец Эдварда первого – так называемая Башня Святого Томаса (St. Thomas’s Tower). От дворца осталось несколько помещений и лестница, ведущая к решетке ворот. Король мог спуститься к воде, чтобы лично встретить «гостей». Это было, своего рода, приемное отделение.

Здесь выволакивали из лодок таких известных людей, как принцесса Анна Болен, казненная по обвинению в супружеской неверности и выдающийся мыслитель, канцлер Англии, Сэр Томас Мор, отказавшийся присягнуть королю, как главе англиканской церкви. Он был гуманистом, относил себя к «терапевтам» в политике, в отличии от «хирургов» – приверженцев «сильной руки». Гуманисты – милые люди, но, игнорируя человеческую природу, способны лечить исключительно уговорами, что, в конце концов, оборачивается еще большей кровью и негуманностью. Тогда как обстоятельствам следует подчиняться, потихоньку подталкивая их в нужную сторону.

Чтобы скрыть предателей от постороннего глаза над «Водным проходом» соорудили крытый подвесной мост, соединяющий «Ворота Предателей» с Дозорной Башней (Wakefield Tower), что у внутренней стены крепости. Первый этаж этого мрачного здания отводился для стражи, охранявшей ворота и стены. Выше располагались покои короля Генриха третьего Плантагенета, а позже – его сына Эдварда Первого. Потом тут было хранилище государственных документов, затем – хранилище королевских сокровищ. Теперь – лишь пустое сводчатое помещение с нишами.

Закрадывалось сомнение, так ли уж покойно жилось королям у Ворот Предателей, где с людей заживо сдирали кожу. Впрочем, как говорится, о вкусах не спорят.

С круглой башней соседствует прямоугольная, так называемая, «кровавая» башня (Bloody Tower) для знатных «гостей». В нижнем этаже находилась приемная и кабинет, в верхнем – опочивальня.

В этой башне в разные времена прятали двух архиепископов кентербирийских, двух лордов, сэра Уолтера Ралега – знатного заговорщика времен короля Джеймса Первого. Последний лично отравил здесь одного из соперников. Тут застрелился, чтобы избежать пыток, один из графов Елизаветинской поры. Но самой известной остается история о «малолетних» принцах, которые, по легенде, нашли свою смерть в этих стенах.

 

2.

В Англии ходило в королях восемь Эдвардов. Однако со школьных лет мы помним лишь Эдварда Пятого. В тайне обливались слезами – уж очень было жалко ровесника своего, двенадцатилетнего мальчика, который в 1483 г. после смерти отца должен был стать королем. Его дядя – «чудовище» Герцог Глостер (будущий Ричард Третий), назначенный регентом, «для безопасности» спрятал Эдварда с маленьким братом, в прямоугольную башню и якобы приказал удушить несчастных подушками, чтобы взойти самому на престол.

По другим версиям мальчиков перевели в главный замок – Белую Башню (White Tower). Какое-то время они оставались там, а потом бесследно исчезли. Об этом много написано с тем, чтобы доказать или, наоборот, опровергнуть факт злодеяния Ричарда, но очевидных улик не нашла ни одна из сторон. Даже детские косточки, что, спустя столетия, откопали у подножия главного замка и, как останки принцев, перенесли в Вестминстерское Аббатство, не были идентифицированы.

Сомневаюсь, что многие английские школьники слышали об убиенном царевиче Дмитрии? Да и взрослые, если и знают, то не из хроник и даже не из пушкинской драмы «Борис Годунов», а из одноименной оперы Мусоргского… «И мальчики кровавые в глазах!»

Я был «на месте преступления» – в Угличе. Нищий заброшенный город – разруха и запустение. Всюду мусор и битый кирпич. На этом фоне история Дмитрия – на столько не убедительна, что возникает сомнение: «А не много ли чести? А могла ли в том темном, забытом Богом углу иметь место хоть какая-нибудь история?»

Впрочем, и в биографии самого Ричарда Третьего (1452—1485 гг.) – тоже много сомнительного. Тридцать лет (1455—1485) бушевала война «Алой и Белой Розы» – борьба за престол двух ветвей династии Плантагенетов – Ланкастеров (в гербе алая роза) и Йорков (в гербе белая роза). Оба клана перемололи друг друга в паучьей возне. В битве при Босворте (22 августа 1485 г.) Генрих (будущий Генрих Седьмой) нанес поражение Ричарду Третьему – власть перешла к династии Тюдоров.

Стремясь подтвердить законность своего воцарения, Тюдоры создали, так называемый, «тюдоровский миф», не жалея сажи для очернения Ричарда Третьего, от тирании которого, якобы, спасли государство.

Сочинителем этой версии был архиепископ Кентерберийский и канцлер Англии Джон Мортон. Его ученик, а затем тоже канцлер, «человек на все времена», прославленный «гуманист-утопист» Томас Мор (1478—1535 гг.), о котором только что говорилось, как об узнике Тауэра, унаследовал эту версию и развил.

Полемизируя с флорентийцем Никколо Макиавелли (1469—1527 гг.), утверждавшим, что цель оправдывает средства, Мор на примере Ричарда Третьего доказывал, что злодейство – непрочное основание для успеха. В конце концов, миф выродился в политическую цензуру, не считаться с которой не мог даже человек, известный, под именем «Уильяма Шекспира» (1564—1616 гг.). Что отразилось в его «исторических хрониках».

Многие, кого я видел вчера на полотнах портретной галереи, в жизни «прошли» через Тауэр.

Однажды, будучи курсантом, угодив за самовольную отлучку на гауптвахту, я фантазировал, воображая себя знаменитым романтическим узником – графом Эгмонтом, за борьбу с тиранией брошенным герцогом Альбой в темницу, и воспетым Иоганом Вольфгангом Гёте в одноименной драме и в потрясающей увертюре к ней Людвига вана Бетховена.

Тогда я не подозревал, что в нашем «романтическом» государстве почти в каждой семье есть свой «Эгмонт». В моей – когда-то носивший меня на руках и сгинувший в недрах Гулага дядя Иван. Светлая ему память!

Из Кровавой Башни я вышел на Тауэрскую Лужайку (Tower green) – внутреннюю площадь цитадели. Если считать, что эта Башня находится в центре южной стены, то весь юго-западный угол занимает Дом Королевы (Queen’s House) – уютное трехэтажное «гнездышко» с деревянными украшениями по фасаду – тоже тюрьма для знати.

Каждый узник здесь имел отдельную секцию дома от подвала до крыши. По числу мансард, можно подсчитать количество узников, которые содержались тут одновременно. У меня получилось четырнадцать. В Русской истории такого комфорта удостоилась только сестра Петра Первого – Софья.

В «Доме Королевы» гостили выше упомянутые Анна Болен и Гай Фэйкес (Fawkes), якобы намеревавшийся в 1608 г. «поднять на воздух» Парламент. Из «Дома Королевы» Гая уводили на пытки и сюда же – приносили обратно. Когда, наконец, от него добились «признания», он «благополучно» был обезглавлен.

Одному шотландскому графу, посаженному в «Дом Королевы» за попытку свергнуть Георга Первого, удалось накануне казни бежать, переодевшись в женское платье, которое пронесла супруга.

В 1941году какое-то время здесь содержался Рудольф Гесс – представитель Фюрера, прилетевший на переговоры, но не успевший вернуться в Германию до начала войны.

В центре восточной стены, окаймляющей двор, высится башня «Beauchamp Tower» – вольный перевод «Чавкающий Франт». Внешне не слишком примечательная «жилая» башня. В разные времена ей оказывали честь многие лорды и герцоги с семьями. Бытовых удобств, очевидно, здесь было поменьше. Возможно, в отместку за это узники выцарапывали на каменных стенах, все, что думали о своих тюремщиках.

Шагах в пятидесяти от Башни – уютненький эшафотик (Scaffold Site). Вокруг – красота: зеленая травка, цветущие кроны, птички поют, а рядом – часовня Святых Петра и Венкула. На казнях присутствовали только близкие и официальные лица. Чести быть обезглавленным в Тауэре удостоились всего семь человек – этакий «междусобойчик с топориком». Имена их тут же – на мраморной досточке. Прах – рядом в часовенке. Из них двое – мужеского полу, остальные пять – женщины, из коих две – супруги Генриха Восьмого, соответственно – вторая и пятая. В общем, обычное дело – интриги, козни и казни. Но главные экзекуции совершались прилюдно там – на Холме, у входа в подземку.

 

3.

Если часовня занимает северо-западный угол «лужайки», то в северной его части стоит длинное трехэтажное сооружение «Казармы Ватерлоо» (Waterloo Barracks), построенное после победы над Наполеоном, когда победитель, Герцог Веллингтон, произведен был в почетные коменданты Тауэра. Здесь размещалась почти тысяча солдат.

Герой Ватерлоо хотел запретить посещение крепости публикой, считая, что это мешает охране. Перед зданием даже поставили памятник Герцогу, но позднее ему нашли более подходящее место, а казарму превратили в Сокровищницу Короны (Crown Jewels). Впрочем, кое-какой гарнизон здесь оставили для охраны сокровищ. На страже стояли гвардейцы в медвежьих шапках с белыми ремнями и посиневшими от свежего ветра носами. Туристы фотографировали их на фоне исторических пушек.

Я не мог пройти мимо «Сокровищницы». Не думаю, что здесь выставлены все королевские драгоценности. Туристам показывали только самые яркие символы власти: короны, скипетры, державы, знаменитые, выдающиеся по размерам и качеству, украшения.

В залах царил полумрак. Свечение шло от витрин с «сокровищами». Они размещались у стен в виде горок. Короны же возлежали на стенде вдоль оси зала одна за другой – от древнейшей к позднейшей. Монархи заказывали головные уборы по достатку и вкусу, но следуя определенной традиции и ощущению меры.

Если у шапки Мономаха, в соответствии с климатом, больше меха, чем золота и драгоценностей, то в английской короне лишь снизу – меховая опушка, шириною в два пальца. Над ней – золотой поясок (тоже в два пальца) с драгоценными камушками: цвета чистой слезы бриллианты, изумруды темно зеленого цвета, небесного цвета сапфиры, капельки крови – рубины. Выше, по ободу – позолоченные и усыпанные драгоценностями лепестки и мальтийский крест. Далее – верх багровой бархатной шапочки, над которой прогнулись крест-накрест две усыпанные драгоценностями золотые дуги – ото лба к затылку и от виска к виску (каждая шириною в два пальца). Над теменью «горит» золочёная сфера (величиною с яйцо), опоясанная драгоценностями и увенчанная сверкающим мальтийским крестом – уменьшенный образ королевской «державы» – «орб» (оrb). В «хоровод» граненых камней тут «вплетаются» чудо-жемчужины.

Все вместе это играет, блистает, буравит зрачки, вызывает головокружение, желание прикоснуться, впитать в себя чистый цвет, раствориться в нем, умереть и воскреснуть, испытать все возможные грани восторга, как в чем-то обворожительном, какой, представляется мне, в молодые годы была обладательница последней короны.

Слева и справа от стенда ползли самодвижущиеся дорожки для посетителей. Одна из них и вынесла меня из Казарм Ватерлоо на свежий воздух.

С запада «лужайку» ограничивают двух-трех этажные здания с офисами и муниципальными выставками.

На схеме электронного гида, движение в цитадели напоминает, закручивающуюся по часовой стрелке спираль. По мере приближения к цели, растет напряжение, какая-то сила сжимает виски.

Рассказывая о Тауэре, я будто семеню по его дорожкам, стенам и башенкам маленькими шажками. Заторможенность эта и обстоятельность, от которой самому тошно, обусловлены ожиданием взрывного финала. Мы как бы набираем воздух, чтобы потом, вдруг, не задохнуться.

Поначалу, действительно, все было и спокойно и благостно – мы с вами обыкновенные любознательные экскурсанты. Но только до времени, а потом начнется такое, что не приведи Господь.

У южной стены, к западу от «Кровавой башни» гнездятся вороны (ударение на первое «о»). У покрытой вьющимися ветвями ограды из мелкого камня пристроены деревянные домики-гнезда с двускатными крышами (каждый чуть больше улья). Тут же стоит длинный стол-кормушка. По изумрудной траве гуляют черные птицы.

Возле домиков крутится «мясоед». У него – придворная должность «Хозяина воронов» (The Ravenmaster).

Крылатые падальщики явились сюда, когда Тауэрский Холм стал местом казней. Тела не успевали увозить и закапывать – для воронов начались сытые времена.

Птицы селились поблизости: им нравилось тихое место недалеко от реки, куда привозили и до времени хранили живьем предназначенную для них пищу. Только в семнадцатом веке при Чарльзе Втором их сделали символом Тауэра, соорудили гнезда, приставили «мастера» – дядьку (слугу), который кормил их и холил. Посторонним кормить запрещалось: птицы не отличают пищу от пальцев, которыми ее предлагают.

Ворон стал частью традиции Доброй Старой Англии. Любо смотреть на седовласого «мастера», держащего в вытянутой одетой в перчатку руке пернатого хищника. В осанке – что-то от князя степей на соколиной охоте. И конечно улыбка. «Мясоеды» всегда приветливо улыбаются. Это тоже – символ, без которого можно свихнуться среди мрачных камней, где витают тени всех тех, кто когда-то достался стервятникам.

 

4.

Обогнув забытый в траве ствол огромной старинной пушки, я достиг сердца «спирали» – Белую Башню (White Tower).

Ее построил известный строитель церквей и замков епископ Рочестерский – Гандалф (Gundulf), еще при нормандце Вильгельме Завоевателе (где-то в 1078 году).

Замок представляет собой прямоугольный параллелепипед – тридцать шесть метров на тридцать три метра (в плане) и высотой двадцать восемь метров. В Белую Башню легко вместились бы все восемнадцать башен Тауэра в купе с тюремными казематами. Сверху, на каждом из четырех углов, установлена двухэтажная дозорная башня, увенчанная шлемовидной крышей с крестом и флюгером. Самая большая из них (северо-восточная) при короле Чарльзе Втором, служила для наблюдения за ночными светилами.

Знаменитый астроном Джон Фламстед работал здесь вплоть до переезда в выстроенную для него настоящую обсерваторию в Гринвиче.

Замок имеет подвал, нижний этаж (Ground Floor), первый и второй этажи, каждый площадью около 900 метров квадратных и высотою не менее шести метров. Свое название Белая Башня получила при короле Генри Третьем (1216—1272 г. г.) распорядившимся побелить наружные стены.

Главный вход в здание (с юга) находится на высоте пяти метров от почвы. К нему ведет легкая деревянная лестница, которую, в случае опасности, легко сжечь, как сжигают мосты перед носом у неприятеля. Служебный вход (с севера) сделали позже, когда Башня утратила значение резиденции, крепости и тюрьмы.

Обитателям немерянных пространств нет нужды громоздить этаж на этаж. Они живут и в землянках и в норах: экая разница, лишь бы – крыша над головой.

В тесной Европе этаж, непосредственно следующий за подвальным, называется «земляным» (по-английски – Ground Floor). Это как бы еще не этаж, – часть двора. «Надо быть нищим или бродягой, чтобы спать „на земле“. В конце концов, – это вредно!»

В сельской местности на земляном этаже держат скот. В городах – размещают офисы и магазины. А счет этажей начинают с первого – жилого. Изредка «земляной» этаж именуют в Англии «нижним». Позвольте и мне, для удобства, так называть.

По деревянной лестнице я поднялся к парадной двери и, миновав ее, очутился на нижнем этаже замка.

Опорная стена, делит внутреннее пространство на две части, при этом восточная часть – вдвое уже западной. С юга и севера между ними имеют место проходы. Другие внутренние стены дворца не опорные и могут, по мере надобности, возводиться и разбираться.

Этажи сообщаются по углам винтовыми лестницами. Главная – находится в северо-восточном углу – подальше от центрального входа, откуда могли появиться не званные гости. А остальные (более узкие) лестницы, можно без труда заблокировать.

В подвале хранились запасы оружия, пороха и провианта (на случай долгой осады), а также – бочки с вином.

Двенадцатиметровый колодец снабжал замок водой. В подвале же размещался застенок. Один забулдыга, которому предоставили право выбора казни, по преданию был здесь утоплен в бочке с мальвазией (белое вино «Мальвуази» с ароматом ромашки).

Узкие амбразуры окон процеживали внутрь ровно столько света, сколько допускалось еще во времена Вильгельма Завоевателя. И этот отмеренный свет был здесь самой живой частью прошлого, в отличии – от большого камина, в котором уже много сот лет ничего не горело.

Формально нижний этаж отводился Констеблю (коменданту Тауэра), но, фактически, служил королю для церемониальных приемов.

В юго-западном углу находилось небольшое сводчатое помещение, – кабинет констебля. Теперь здесь выставка орудий пыток.

В остальных залах – экспозиция средневековых доспехов и холодного оружия. Король Генрих Восьмой (1509—1547) построил в Гринвиче оружейные мастерские, где работали мастера из Италии, Германии, Франции. Они и пополняли арсенал Тауэра. Доспехи были подсвечены электрическим светом, который вырывал их из временного контекста. Несмотря на формальную принадлежность к средневековью, экспонаты не имели отношения к тем временам, а только – к самой экспозиции.

Меня лично когда-то больше интересовали маленькие «холодные» и огнестрельные «штучки». Не исторические, – современные. Это связанно с послевоенным детством, когда, в одно время, в наших домах появилась вдруг масса опасных трофейных «игрушек». Для мужчины брать в руки кинжал, касаться пальцами лезвия, все равно, что для женщины – перебирать ожерелья. В желании ощутить вожделенную тяжесть и ладность вещицы есть что-то завораживающее. Небольшой пистолетик может вызвать не меньше волнения, чем, драгоценный кулон.

Осмотрев нижний этаж, я поднялся – на первый, который в плане почти повторял предыдущий, но по убранству был побогаче.

В юго-восточном углу его таилась изумительная внутренняя часовня Святого Иоанна Евангелиста. Я мог судить о капелле по живописному полотну, висевшему на стене, за которой скрывалась капелла. Выходившие на юг и восток окна двусветного храма были украшены витражами, изображавшими Святую Троицу, Мадонну с младенцем и самого Святого Иоанна Евангелиста.

Вдоль второго этажа шла поддерживаемая мощною колоннадою галерея, с арочными сводами. В строгих капителях повторялась тема креста.

Часовня строилась во времена единой Христианской Церкви, когда Юлий Цезарь смотрелся еще, как современник. Над алтарной частью висел крест, возможно, во времена единоцерквия, – крест с распятием.

Пространство было напоено светом античного храма. Здесь короли, проживавшие в замке, общались с Господом Богом. А с позапрошлого века в часовне – хранилище архивных бумаг.

Не исключено, что большевики, превращавшие храмы в склады и кинотеатры, могли научиться этому здесь, во время лондонских посиделок.

Первый этаж отводился самому королю. В большом зале устраивались собрания и пиры. Помещения в восточном крыле использовались для личных нужд суверена.

Раньше этот этаж был еще грандиознее: до средины двенадцатого века вместо второго этажа по всему периметру шла антресольная галерея, с арочными проемами. Можно себе представить, сколько здесь было света и воздуха. Но понадобились помещения, и этаж перекрыли, а крышу подняли.

Работы по реконструкции закончились в пятнадцатом веке, но сама галерея на втором этаже сохранилась. Она вполне могла иметь решетки и клетки для узников, которых монарх желал держать при себе. Отсюда узкие винтовые лестницы вели в угловые башни. Самая большая из них – круглая северо-восточная – держала под наблюдением местность и служила обсерваторией. Остальные – также использовались, как тюремные камеры.

Казалось, бежать отсюда немыслимо. Однако попытки были. В одном случае, узник сумел распилить решетку, по веревке спустился на землю, где друзья помогли ему скрыться. В другом – беглец оказался слишком тяжелым – веревка не выдержала и бедняга, принц уэльский Граффид, упал и разбился насмерть.

У Тауэра – свой отсчет времени. Каждый, кто попадает сюда, исподволь погружается в атмосферу застывшего времени.

Меня мало интересовали экспозиции с пометкою «temporary» – «временное»… Нам подавай вечное. А вечное заключалось внутри этих стен, в этом воздухе, в этом сгустившемся свете, в котором все протекает сквозь все, застревая в углах паутиной смертельной жути.

Задумавшись, я таскался по залам, шаркал по лестницам и не заметил, как опустился на стульчик, предназначенный для старушки смотрительницы.

 

5.

Камин в малом зале, каким бы громадным он ни был, в холодные дни не согреет весь замок. В юго-восточном углу, под часовней – сводчатый кабинет констебля, который легко протопить жаровнями. Король из своих покоев может спуститься сюда перед сном: поболтать, выпить чарку вина разогретого с пряностями, встретить нарочного, прочитать донесение.

Он только что допросил вельможу, доставленного через «Ворота предателей». Спесивый «гусь» несет чушь: до него еще не дошло, что его ждет. Ричард, молча, наносит удар в переносицу. «Забирай! – кричит ожидавшему у дверей палачу. – И чтобы к утру все мне выложил!»

Арестанта уводят – почти что уносят.

Констебль (он здесь недавно) – подтянут и собран: один подозрительный взгляд, неверное слово, – его самого «унесут».

Слизав кровь с разбитых костяшек, монарх приближается к амбразуре окна, видит звезды, слепо глядящие в Темзу, стонет: «Канальи! Обложили, как зверя! Все лгут! Генрих мертв, значит, „Ричард – цареубийца!“ Брат мой, Кларенс, убит, значит, – „Ричард братоубийца!“ Анну, жену мою, извели, значит, – „Ричард женоубийца“! Принц Ланкастер убит! Лорд Хастингс убит! Все – на Ричарда! Весь в побрякушках злодейств, как священное древо! Потерялись два малолетних племянника – отпрыски Эдварда… Кто виноват? Разумеется, – „Ричард-детоубийца!“ Кому эти дети мешали? Только не мне! Когда Эдвард отдал Богу душу, епископ Бата признался, что тайно венчал его с Элеонорою Батлер. Стало быть, брак его с Елизаветою был незаконным, а у потомков от незаконного брака нет прав наследования. Этого „Гуся“ (Ричард глядит на разбитый кулак) разыскивали по всему Королевству! Уж он должен знать, что с мальчишками! Дьявол! Повсюду козни Тюдоров – наветы, убийства, предательства! Травля! Везде ожидаешь подвоха, измены! Сегодня я приказал деревянную лестницу отодвинуть от входа. Схожу-ка проверю, чем занимается стража».

Из кабинета констебля, Ричард кошкой крадется к наружным дверям. За распахнутой створкою – август. Влажная ночь. Часовой в проеме уныло храпит, прислонившись к стене.

Суверен приходит в неистовство и толкает с разбегу всем телом: «Предатель! Так ты служишь своему королю?!» Несчастный срывается вниз на острые камни. Доносятся крики и стоны. Вбегает констебль с солдатами. Трещат факелы. «Государь! Я прикончу его?»

Пробуждаются вороны, с криками носятся около входа, чуя кровь и, роняя с испугу помет, садятся на остывшие камни. Ричард кивает в их сторону: «Пусть они разберутся!»

По испачканной кровью лестнице Ричард крадется в подвал. Внизу горят факелы. Стражники черпают из бочки вино. Вытягиваются при виде монарха.

«Гусь» лежит на камнях, без одежды, в ожогах, в дерьме, громко хнычет. Палач что-то ищет среди инструментов, поднимает глаза. «Государь, он еще не признался. Продолжаю, с вашего позволения». Волны зловония докатились до лестницы. Ричарда чуть не стошнило. Он кричит:

– Погоди, дай уйти… Сделай так, чтобы утром он мог с нами ехать. Ричмонд высадился! Тюдоры собирают войска, так что завтра снимаемся! Мы пойдем им навстречу. По дороге где-нибудь в Солсбери ты его обезглавишь на площади, за одно с Бекенгемом.

– Как прикажите, Государь.

Торопясь уйти от подвала, чтобы не слышать воплей, король с разбегу минует нижний этаж, затем свой – первый – и оказывается на втором этаже, опоясанном галереей.

Тауэр превратился в военный лагерь. Прямо в залах, спят вповалку солдаты.

Это знакомо. Родина всегда уважала военный комфорт (жизнь на бегу, в тесноте, впопыхах). И не потому что куда-то спешила, или была невозможно бедна… Просто, сведения о человеческой жизни со всеми удобствами, где, все продумано, мягко, чисто, тепло, ароматно – даже по генетической почте еще не просачивались.

На осадном положении крепче спится. Свалился и храпишь себе так, что пыль поднимается.

У осажденных – все много проще и «непосредственнее». У них – свои преимущества, свой пафос, своя философия, своя культура, свои пророки, свои торжества. Можно не думать о завтрашнем дне, не заботиться о куртуазности. Сколько всяческой дребедени можно сразу отбросить!

Ричард тем временем направляется в часть антресоли ставшую из-за клеток зловещей и тесной. Всюду – стражники с факелами. За решетками на каком-то тряпье стонут узники.

Их раны гноятся. Стоит ужасающий смрад. Распаляя себя, властитель несется вдоль строя клеток в тот угол, где все никак не доделают крышу. На полу – кучи мусора, камни и щебень. Присев, Ричард шарит руками. Стражник с факелом наклоняется. «Государь, разрешите помочь?» Взгляд монарха, точно бьет по лицу. Вздрогнув, солдат отступает. «Света!» – хрипит король. Едва не выронив факел, солдат подносит огонь. «Осторожней, приятель….» – монарх рассовывает по карманам, в подол и за пазуху острые камни и, нагрузившись, с трудом поднимается. Охваченный дрожью, сверкая очами, он направляется к клеткам. «Предатели! Гнусные псы! Получайте! Вот вам за брата! – кричит он и мечет в узников камни. – А это за Анну! За Хастингса! За Ланкастера! За малышей! Проклинаю!». Несчастные воют от боли, пытаясь закрыться и увернуться. Король рычит, продолжая метать: «Что, не нравится?! Кровопийцы! Я вам делаю честь, забивая камнями! Это библейская казнь! Получайте! Англия гибнет в междоусобицах из-за таких вот скотов! Вы продались Тюдорам! Ничего! Все решится в бою! Завтра двинем на них наше войско. Посмотрим еще, чья возьмет! Ну а вас всех ждет плаха! Нате! Вот вам, злодеи! Убийцы! Изменники! Гнусные оборотни! Получайте!»

Остается единственный камень – гладкий галечник, согревающий руку. Констебль, поднявшись на шум, суетится за спиной короля. Ричард вдруг оборачивается. Он совершенно спокоен: «Все! Пойду, помолюсь… Ступай-ка вперед… Сделай свет».

 

6.

В часовне, на предалтарных колоннах – два пылающих факела, а на престоле – две свечки в тяжелых подсвечниках, слева и справа. Света было достаточно – ровно столько, чтобы тени казались живыми, а душа замирала. Едва уловимые блики в углублениях алтаря, в витражах, на распятии были знаками тайны.

Ричард встал на колено в центральном проходе. Не любил сидеть на скамье при общении с Богом. К тому же в тени, за колонной, мог ждать убийца, а изготовиться к бою легче с колена.

Прочтя молитву, суверен успокоился. Он чувствовал себя другим человеком: атмосфера капеллы действовала благотворно.

Иногда в такие минуты он мысленно представлял себе будущее. Как гарь лесного пожара на много опережает огонь, так нередко события заявляют о себе раньше, чем происходят в действительности. Любой из живущих, ждет предсказаний, знаков, знамений… хотя бы прогноза погоды, которому можно довериться.

На «свиданиях» с Господом, Ричард настраивался на возвышенный лад. Душа находила какие-то петельки и узелки, по которым, карабкалась ввысь. Но сегодня не находила за что зацепиться – «соскальзывала».

Нет, кто угодно – только не мать! Герцогиня Йоркская отнюдь не годилась ему в утешительницы. Они оба любили власть, а потому до конца оставались врагами… И все-таки было на свете одно существо, мечты о котором его согревали.

Бесси, дочь королевы Елизаветы (жены покойного Эдварда), – нежное светлое набожное дитя, – уже давно владело ожесточившимся сердцем монарха.

Боясь неловким движением спугнуть этот свет, он не делал и шага к сближению. Наблюдая со стороны, с удивлением обнаруживал у себя совершенно не свойственный трепет.

Мечту о помолвке Ричард все время откладывал. Первым делом нужно было развеять тучи на горизонте будущей жизни: разобраться с Тюдорами (с самым опасным из них – Генрихом, графом Ричмондом, который угрожал с континента, а теперь вот высадился на побережье Уэльса).

Монарх еще не осмеливался с ней говорить. Впрочем, какая разумная женщина откажется стать королевой? Ему было тридцать три года – возраст Христа. Но, когда думал о ней, ощущал себя робким юнцом.

Даже мысленно Ричард не произносил слов любви. Он не был влюблен, как мальчишка, но готов был сразиться с несметною ратью за один ее волосок, готов был заставить себя стать другим человеком – нежным и снисходительным. В мечтах он давно уже связывал свою жизнь с этим ангелом.

Ричард чувствовал: и ей он – не безразличен. Иногда ловил на себе ее взгляды, полные странной мольбы и надежды, с которой женщины обращаются не к живым, а, скорее, к распятию.

«Ты не должна на меня так смотреть, – молил он ее про себя. – Все мы здесь не достойны тебя, ибо Англия обиталище диких зверей, а не ангелов». Знал он: и Ричмонд Тюдор тоже имеет тайные виды на Бесси, но не из чувства, – из подлых расчетов породниться с Йорками.

Пламя свечей и факелов вздрогнуло, будто влетел сквознячок. Веки Ричарда затрепетали: он ощутил перемену. Подсвечники стояли теперь на краях престола, а между ними находился длинный предмет с простыми, но всегда ужасающими очертаниями. Король содрогнулся и поднялся с колена: перед ним стоял гроб. А над гробом, вместо распятья висел простой крест. Человек устремился вперед и увидел то, что боялся увидеть. Он уже знал, что случилось, словно кто-то ему быстро-быстро все нашептал. В гробу лежала она – его Бесси, принявшая смерть при родах дитя, зачатого от короля Генриха (Тюдора). Ричард прочел это по лицу покойной, по мрачным теням и запахам, сгустившимся в воздухе, по бездне разверзшейся в собственном сердце. Выходило, его самого уже нет: живым он не позволил бы графу Ричмонду стать королем и взять Бесси в жены. Значит, это случится. Он увидел не просто знамение, а то, что действительно будет. «Господи Милосердный! – закричал он, схватившись за голову. – Как ты немилосерден ко мне!» Ричард почувствовал, что-то жесткое коснулось виска. Когда он опустил руки, свечи стояли на прежних местах, гроб исчез, а в правой ладони лежал плоский галечник, принесенный им с галереи. «Господи! – вскричал он, обращаясь к распятью. – За что мне этот позор, эти муки? Я жил, как загнанный зверь. Я хотел иметь много друзей, но друзья меня предавали! Я хотел любить, но у тех, кого я любил, отнимали жизнь! Я сторонился Бесси, не желая навлечь на нее беду, которая шла за мной по пятам! День и ночь, вслух и мысленно я молил тебя за мою голубку, просил, защитить, уберечь от невзгод, от завистниц, от коварных друзей… И вот как ты надо мной посмеялся?! За что? Ты тоже поверил наветам Тюдоров? Поверил, что Ричард – злодей? И тебя, Вездесущего, им удалось провести! О, Боже! И ты… тоже – с ними!? Так будь же ты проклят!» В отчаянии король размахнулся и, выпрямившись, метнул гладкий камень в алтарь. Галечник с такой силою поразил распятие, что оно раскололось, а нижняя часть полетела в витраж, разбила его и упала наружу.

 

7.

Когда констебль и стража прибегут на шум, порыв ветра погасит свечи. В трепещущем свете факелов им предстанут поверженное распятие, разбитая створка окна и король, лежащий в проходе. Он будет бормотать слова, которые трудно разобрать и связать: «Мы еще встретимся… Есть один путь… Уже скоро, скоро…»

Ричарда подхватят под руки, уведут в спальню, дадут вина и уложат под теплые шкуры.

Утром он будет необычайно бодр, возбужден, даже весел. Зрелище построенной рати, всегда доставляло ему радость, давая уверенность и иллюзию непобедимости.

Он выведет войско из города и двинет на юго-запад – в направлении, где высадившийся враг готовится к встрече, собирая союзников.

В Солсбери, по дороге к Уэльсу, как было задумано, он казнит принародно изменников (у казнимых – немало друзей, а в Лондоне не очень спокойно) и уже с легким сердцем – устремится навстречу… собственной гибели.

При Босворте произойдет решающее сражение Плантагенетов с Тюдорами. Ричард Третий бросится в самую гущу битвы, и не мало дворян графа Ричмонда падет от его меча. Когда ранят коня, он будет биться пешим, не зная усталости, как будто ища своей смерти. Его ранят, но, истекая кровью, он будет продолжать драться, пока Ричмонд (Генрих Тюдор) своею рукой не нанесет ему смертельную рану.

Потом двадцати восьмилетний Граф Ричмонд коронуется, как Генрих Седьмой, а, чтобы умиротворить недовольных, породнится с враждебным кланом, взяв в жены Елизавету Йоркскую.

Бесси будет горевать по Ричарду, но покорится и умрет при родах.

Гроб с ее телом на ночь установят в капелле главного замка… Здесь встретятся, наконец, две несчастных души и, соединившись, умчатся к звездам – прочь от страшной юдоли.

А на месте распятия повесят обычный крест.

Казалось, сидя на стуле, я лишь на секунду прикрыл глаза и… тут же открыл их. Казалось, сидя на стуле, я лишь на секунду прикрыл глаза и… тут же открыл их. То, что сейчас со мной было – даже не сон, а мучительное забытье с лихорадочными видениями чужой жизни. Люди, когда-то реально ее проживавшие, также ругали и благословляли свои времена, как это делаем мы и, как это будут делать другие уже после нас.

Что-то коснулось щеки.

Я вскочил.

Незнакомка в темном плаще проскользнула мимо окна рядом с лестницей. Я устремился за ней, хотя был уверен, что ее не догнать. Так и вышло, достигнув ступеней, никого не увидел. Даже каблучков слышно не было.

Сонно бродили по залу туристы. Музейная бабушка (почему-то здесь не было стражей) объясняла кому-то, как найти выход.

Я, слышал музыку прошлого, исходящую от всего, что меня окружало: от стен, простенков, лестниц, бойниц, потолков галерей, от заряженного чуть ли не тысячелетием воздуха.

По подоконнику, у приоткрытой створки, наблюдая за мной, очень важно расхаживал ворон (матерый и грозный). Мне захотелось с ним подружиться – не вообще с вороньем, а именно с этим вот джентльменом, изучавшим меня. Возникло желание угостить, и рука механически устремилась в карман. Развернув, протянул птице булочку, надкушенную в пристанционном буфете. Ворон замер, прицеливаясь. Я продолжал тянуть руку, а потом, вдруг, почувствовал ужас, догадавшись, что он прицеливается не к «марципану», а непосредственно к пальцу – к предмету, в котором пульсирует кровь. Но тут появилась еще одна черная птица и оттолкнула первую грудью.

Я спрятал руки в карманы. Первый ворон, обиженный в лучших чувствах, нахохлился и, выпятив грудь, стал наскакивать на второго, выкрикивая: «Факин!» «Факин!» «Факин!» – чувствовалось «влияние» улицы. Второй сначала увертывался, а потом, потеряв терпение, крикнул: «Да пафол ты!» И мощным крылом смахнул первого за окно. Продолжая выкрикивать скабрезности, птица закувыркалась в воздухе аккурат в гнездовище.

«Фтарик, ты вабыл, фто куфают хифники?» – спросил воплотившийся в ворона хухр. Я вздохнул: «Ах, прости, не подумал…»

К этому времени настоящий ворон успел поднять стаю и она, истерично бранясь, концентрировалась не далеко от окна. Я хотел спрятать хухра. Я даже представил себе, как это будет выглядеть: в створку рвется черная стая; хухр ныряет ко мне за пазуху; подбежавшая «бабушка» захлопывает окно и грозит кулаком воронью, а приятель выскальзывает из-под куртки в образе интеллигентного песика. Так я себе представлял… А вот что, действительно, «снилось»:

Иди ко мне. – позвал я. – Дай закрою окно.

Пуфти! – воспротивился хухр. – Он тебя ифпугал. Ну а ефли бы я не уфпел? Пуфти! Фейфяс же отквой!

Я едва открыл створку. Хухр с места взмыл в небо и уже с высоты на всей скорости врезался в стаю. Он был размером с обычного ворона, но в остальном – между ними была такая же разница, как между древними «фарманами» и современным боевым истребителем. Посыпались перья, вся стая «прыснула» в стороны. Хухр пронзил скопление птиц, увлекая их за собой. Затем, обогнав их, вдруг, развернулся, и я увидел, что он не один, а – с собственной стаей.

Это был настоящий разгром. Выжившие – едва успели забиться в гнезда. Через минуту новая стая взмыла и, набрав высоту, растворилась в полуденном свете за Темзой.

Когда я спустился на землю, «мясоед – хозяин воронов», бормоча себе что-то под нос и едва не плача, собирал поверженные тела. А уцелевшие птицы уже выбирались из гнезд. Мне было не по себе. Ведь это моя оплошность повлекла за собой столько жертв.

Достигнув арки, в последний раз оглянулся… и, не поверив глазам, нацепил очки, удивляясь британскому практицизму: жертвы «воздушного боя» были разложены на столе-кормушке. Живые птицы копошились над ними, как трупные мухи. Среди «символов» Доброй Старой Англии то и дело вспыхивали ссоры из-за трепещущих кусочков «воронины». Должно быть, подобного пира здесь не знавали давно.

Наконец, из средних веков я нырнул в подземелье метро. И, хотя аппетита не было, по дороге в гостиницу зашел к «рыбному турку». Как только увидел его улыбчивое лицо, кровавые образы моментально исчезли.

«Рыбник» выглядел таким обязательным, добрым, ответственным, что невозможно было представить его себе без семьи. Вижу мысленно пухленькую уже не молодую турчанку (ведь и ему уже за пятьдесят) и много, много детишек – прекрасно одетых, причесанных, чистых, обласканных, умненьких и тоже ответственных, какими обычно бывают дети диаспор. И среди них он – отец семейства.

У мусульман не изображают святых. Но если бы было возможно, именно этого турка я выбрал бы в качестве прототипа Аллаха.

«Рыба по-английски», которой угощал «аллах», была, как всегда божественна.

Спустившись в номер, я прилег отдохнуть. Включил привычные мысли. Они завелись, закрутились. Но вместо того, чтобы успокаивать принесли неожиданно дискомфорт, даже боль.

Наверно, они были злее, чем надо.

Человека связанного с радиолокацией можно назвать радиолокаторщиком. Однако люди, служившие этому делу, чаще всего называются просто: «локаторщиками». Своей работой они, конечно, гордятся. Но есть в ней свои западни и капканы. Ласковый гул вентиляторов, к которому привыкаешь, словно к дыханию леса, располагает к работе или к веселеньким снам. Однако, в действительности, трудно сказать, кто такие локаторщики: счастливчики или – жертвы.

Под излучатель станции, впервые, я попал в годы учебы. Когда включили высокое напряжение, я оказался на расстоянии метра.

Луч только коснулся меня и ушел в сторону. Разные организмы воспринимают это по-разному. У меня ощущение было такое, словно одним ударом в голову вбили гвоздь.

С тех пор попадался несчетное множество раз. Имея дело со станцией, практически этого не избежать. В конце концов, я потерял остроту ощущения.

В отличие от «жестких» («X», «Гамма», «Альфа» и прочих коварных) лучей, частоты радиолокационных диапазонов не воздействуют на наследственную систему, но зато угнетают – нервную, вносят свои коррективы в жизнь нейроновых «зарослей» мозга и позвоночника: то ли рвут какие-то связи, то ли инициируют новые.

Короче, «локаторщик», как теперь говорят «не столько специальность, сколько диагноз». Что касается снов «второго порядка», то, возможно, – это как раз один из «симптомов».

Еще минут через пять я был уже на другом «берегу»…

 

8.

Откинувшись на скамейке, я видел, как на углу граф торговался с газетчиком.

Но, стоило на секунду отвлечься, как я потерял Александра из виду. В то же мгновение впереди что-то мелькнуло. Хотел, было, встать, – горло сжала удавка (тонкий ремень). А перед глазами возникла свирепая рожа. Ее обладатель что-то быстро затараторил.

Два слова мгновенно дошли до меня: «Англичане» и «Смерть» – это был приговор. Блеснул кривой нож.

Я сжался, а потом, распрямившись, ударил ногами в живот. Человек согнулся и выронил нож. Неожиданно, тот, кто был сзади, ослабил удавку, и я, вдруг, увидел его «парящим», над моей головой. Он рухнул на того, кто еще корчился впереди, и они оба распростерлись у ног моих. Вскочив, я едва не упал от головокружения. «Эвлин – сзади!» – предупредил граф, только что перекинувший через скамейку типа с удавкой.

Вспомнив, что на факультете слыл в своем весе приличным бойцом, сделал полуоборот и нанес удар снизу. «Баренг – к стене! – командовал Мей, указывая на ближайшее здание. Видя, что я расположен остаться и „почесать“ кулаки, он закричал еще громче: „Живо! К стене! Тут не студенческий бокс!“ Подчинившись, я стал свидетелем зрелища, которое никогда не забуду. Нападавших было не менее двадцати человек. Дождавшись, когда негодяи приблизятся, Александр исчез, нырнув им под ноги. Вынырнул он в другом месте. Слева и справа, по курсу молниеносной атаки лежали едва шевелящиеся тела. Мей на мгновение замер, оценил обстановку и… тогда уже приступил к делу основательно. Работая, подобно машине. Александр не бил, а использовал, как средство защиты самих нападавших. Они крутились в его руках крыльями мельницы при бешеном ветре. Он метал их в толпу. Брал сразу несколько тел и „слепив“, пускал, словно шар, в гущу противников.

Кто-то крикнул визгливо: „Шайтан!“ Отходя, отползая, рассеиваясь, толпа вопила: „Шайтан!“

Когда мы прыгнули в кабриолет и погнали в порт, нам в след еще долго неслось это проклятье.

Оставив грузы и пополнив запасы, судно еще до заката вышло в открытое море.

Устроившись на корме, мы с графом смотрели, как Мальта и солнце вместе скрываются за горизонтом. Я поймал себя на мысли, что больше не испытываю содрогания, при виде его изуродованного лица.

В сознании сформировался новый мужественный образ человека, которого уже не возможно было представить иным. Но он по-прежнему кого-то мне напоминал.

А вы, действительно, дрались, как дьявол! – заметил я. – Где вы этому научились?

В университете занимался боксом. Потом много ездил по свету, жил в тибетских монастырях: изучал философию и восточные единоборства. Участвовал в освободительных войнах (Италия, Греция, Америка). Они не всегда кончались удачно… Зато у меня теперь – много друзей.

– „Красная рубаха!“ Вас была „тысяча!“ Я догадался: вы ездили на погребение Гарибальди.

Делаете успехи, Эвлин! Действительно, Италия обязана своим объединением Джузеппе Гарибальди. Но после того как это случилось, он был забыт и вежливо выдворен за пределы страны.

А этот раввин?

– Аарон тогда не был раввином. Не имея диплома, он лечил наши раны а, когда было надо, – шел с нами в бой. Он узнал слишком поздно о смерти Джузеппе и не успел к погребению…

– Граф, что за люди в Валетте пытались разделаться с нами, и что вы искали в газетах, которые так и не взяли.

Это другая история… – сказал он печально. Думаю, скоро она коснется и вас…

– Меня!?

– Так точно. И вас – в том числе.

– Что случилось?

Лет двадцать с лишним назад – сделав паузу, начал Мей, – французский консул в Египте, инженер и предприниматель Фердинанд Лессепс, вознамерился соединить Средиземное море с – Красным. С тем, чтобы кораблям, направлявшимся в Индию, вместо плавания вокруг Африки, достаточно было пройти сто мильный Суэцкий канал. Это неизмеримо сокращало путь, а тому, кто будет владеть сооружением, обещало неисчислимые прибыли.

Мей, извините, но сегодня это известно любому школьнику.

Терпение, Баренг. Наверняка, всего вы не знаете. Я продолжу:

Строительство, велось десять лет (с 1859 по1869 год). Первоначально владельцами акций были Франция и Египетский хедив. Так как других источников богатств, кроме допотопного земледелия, кустарного производства и мелкой торговли на Ниле не было, хедив предоставлял территорию и рабочую силу.

Александр перевел дыхание и продолжал: Египет – исламская страна. Все, что требует ума, связано с прогрессом, ведет к подъему хозяйства и процветанию, ислам объявляет кознями дьявола и беспощадно искореняет. По мнению мулл, жизнь не должна отличаться от той, какой она была во времена Пророка Мухаммеда. Кстати, и Христианство, когда ему было столько же лет, особенным либерализмом не отличалось.

Правитель средневековой страны, погрязнув в роскоши и долгах, не зная, что делать с акциями канала, решил их продать, а заодно обрести могучего покровителя в лице Англии.

Британский Парламент не был единодушен в вопросе о покупке бумаг. Премьер-министром, был тогда лорд Бенджамин Дизраэли – лидер консерваторов и писатель. Это ему принадлежит фраза: „Есть разновидности лжи: ложь, гнусная ложь и статистика“….

– Знаю, – перебил я. – „Колонии не перестают быть колониями оттого, что они обрели независимость!“ Кстати, он умер в прошлом году.

Это так. Но именно Дизраэли сумел убедить парламент, что помимо финансовой выгоды, Суэцкий Канал, будучи воротами в Азию, представляет собой стратегическую ценность для ведущей морской державы, какой является Англия. Но, выкупив долю Египта, в компании „Суэцкий канал“, Соединенное Королевство получило и новую головную боль: любое волнение в нищей стране, теперь угрожало британской собственности.

– Ну да, Дизраэли… Вечно „эти ребята“ где-нибудь подсуропят!

– „Ребята“!? Ах, я забыл, вы ведь – из озабоченных. У вас с ними – религиозные расхождения?

Какие там расхождения!? Дизраэли, кстати, – крещеный. Вообще, у меня много друзей среди них.

В чем же дело?

Понимаете, они, хотя и толковые, но почему-то не могут понять, когда им советуют: „Не высовывайтесь! Вы – не у себя дома!“

– Вот как!?… на Востоке с таким настроением нечего делать: арабы – те же семиты. Вы не пробовали, мысленно, поменяться с ними ролями?

– Мне больше всех надо!? Пусть сами выкручиваются!

– Вот тебе на!? А ведь там, куда вы сейчас направляетесь, все так и будет! Вы должны быть готовы почувствовать себя чужаком – хитрым выскочкой, не похожим на „нормальных“ людей.

– Не пойму я, куда вы клоните?

– Хочу, чтобы вы кое в чем разобрались. Мне дороги судьбы Востока. И, кажется, вы могли бы здесь быть полезным.

– Хотите сказать, что в Египте…

– Там, куда вас направили, есть, кто угодно… кроме египтян.

– Прекрасно! Так расскажите мне, что это за страна.

– Прежде всего, это – Солнце и Нил. Вода то скрывает почву, то, подставляет ее небесному пламени. Малейший просчет означает утрату плодородного слоя и голодную смерть.

Нильский крестьянин (феллах) с незапамятных лет – ирригатор. С помощью плотин и каналов он денно и нощно держит под контролем стихию. Поэтому лучшее, что могли придумать правители, – это не мешать своим подданным. А для воинской и чиновничьей службы – использовать иноплеменных наемников. Время от времени появлялись люди, которые объясняли крестьянам, как им себя называть и кому поклоняться.

Сначала жрецы объявили Народу, что Он – Египтянин. Его небесный хозяин – Осирис, земной – фараон. Затем пришли византийцы, сказали ему, что Он – копт, должен верить в Святую троицу, а все прежнее – забыть и разрушить. Потом из Аравии налетели орды кочевников. Муллы сказали крестьянину: „Ты – араб, должен верить в Аллаха, подчиняться шейхам, а все прежнее – забыть и разрушить“. Когда явились Османские завоеватели, население превратилось в черкесов и турок, подвластных паше и хедиву. Это подобно бесконечному сну, навеваемому течением вод.

Реальными оставались крестьянский труд и капризный, но спасительный Нил. Десятки веков Народ кормил иноземцев, которые давали ему имя, богов и господ… А потом на их место приходили другие, и все повторялось.

– Но имя „Египет“ восходит к такой старине…

– Не верно. Еще в „Одиссее“, устами Протея и Улисса, Гомер именует Египтом реку. Возможно, это исконное название Нила… Все имена условны и временны. Они придуманы для удобства, но на деле приводят к большим неудобствам и путанице, как только именем, по недомыслию, начинают гордиться…

– А если, кроме имени, нечем гордиться… а – хочется?

– Так, чаще всего, и случается… Эвлин, уже горят звезды. На сегодня достаточно. Ложитесь. Кажется, завтра вас ожидает сюрприз.

 

9.

На утро проснулся от шума далекой грозы. И, хотя гром приближался, не было признаков шторма. Во сне я не мог оторваться от Бесс. Мне приснилось, что она ждет ребенка, то есть мы ждем ребенка, и я страшно счастлив, что буду отцом.

В дверь постучали. Крикнул: „Войдите!“ В дверях стоял Мэй с бутылкой шампанского.

Эвлин, вставайте! – командовал он – Вы проспите свой день рождения!

Как!? – удивился я. – Разве сегодня….

Одиннадцатое июля! – сообщил Александр. – Поздравляю! – Он откупорил бутылку и разлил по бокалам, которые прихватил из буфета. – „За вас! За ваши успехи, Баренг!“ – Мы выпили.

Что там грохочет?

Салют – в вашу честь!»

Откуда известно про мой день рождения? – интересовался я, приводя себя спешно в порядок.

Дата значится в корабельном реестре.

Ах, да, я забыл. А что за салют!?

Вот выйдем – увидите.

Уже рассвело. Мы стояли у правого борта, глядя по курсу. Ветра по-прежнему не было, и «Святая Тереза» шла на машинном ходу.

Со стороны, откуда вставало солнце, клубясь, расползалась туча. Время от времени ее пронизывали оранжевые всполохи, мало напоминавшие молнии.

– Извержение? – подумал я в слух. Граф рассмеялся:

– Эвлин, вы не видели настоящего извержения!

– В таком случае что это?

– А вы пораскиньте мозгами!

Вся свободная от вахты команда и все пассажиры высыпали на палубу. Впереди маячило множество кораблей, а еще дальше в сером мареве угадывалась тонкая береговая линия. Виднелись какие-то здания.

– Это похоже… на морское сражение – предположил я.

– Почти угадали… – заметил граф. – Это дуэль корабельных пушек и береговых батарей.

– Маневры?! Но сегодня мы должны быть в Александрии!

– Баренг, это война! Она началась одиннадцатого июля 1882 года, пока вы спали!

– Ни с того, ни с сего?!

– Почему же!? Мы с вами даже успели немного в ней поучаствовать.

– Драка на Мальте! Вот почему вы искали газеты!

– Я рад, что теперь вам все ясно.

– Ничего мне не ясно! Боже мой! Что происходит? Кто воюет? С кем? И за что?

– Город, который на ваших глазах расстреливают корабельные пушки, – конечная точка маршрута нашей посудины – Александрия. О, это особенный город! Когда во втором веке после рождества Христова римский император Адриан посетил Алексанрию, он поразился: «Удивительный город! В нем все работают!…». Надо сказать, подавляющая часть населения славного Рима к тому времени состояла из живущих на подачки бездельников – люмпенов.

– Простите, граф, но сегодня бомбардируют не Рим!

Баренг, вчера я вам говорил, что, погрязнув в долгах, хедив Египта продал бумаги «Суэцкой компании» Англии.

Помню.

– Это была лишь отсрочка. Народ еще мог себя прокормить, но жирующие чиновники и офицеры требовали все больше и больше! Деньгами с продажи акций Канала уже не возможно было покрыть всех долгов.

Хедив попал в кабалу Британии, которая требует сократить расходы, уменьшить налоги, государственный аппарат, армию. Пытаясь осуществить эти требования, правитель лишился поддержки военных. Получившие в Европе образование египетские (в основном арабские) полковники потребовали убрать турецко-черкесскую знать, занимавшую ключевые позиции в армии. Возглавивший это движение сын деревенского шейха полковник Ахмед Ораби, в прошлом году добился от хедива Тевфика изгнания черкесов и турок из армии, а, став военным министром, провозгласил: «Египет – для египтян!» – иными словами: «Европейцы, – вон из Египта! Мы вам ничего не должны!»

В ответ британский и французский консулы потребовали от хедива отправить министра в отставку. Хедив хотел это сделать, но Ораби-паша заявил ему: «Сам убирайся!». Пришлось хедиву искать защиты у Британского адмирала Фредерика Сеймура.

Участились стычки с постами, охраняющими канал и европейские представительства. Для защиты собственности Англия снарядила экспедиционный корпус. В арабских странах началась истерия, выразившаяся в призывах к «священной войне». С этим, Эвлин, мы с вами как раз и столкнулись на Мальте.

Вчера корабли экспедиционного корпуса направились к Александрии, и адмирал Сеймур передал Ораби ультиматум: «Разоружить форты и береговые батареи, прекратить сопротивление, передать власть законному правителю-хедиву».

Ответа не последовало, и на рассвете, когда истек срок ультиматума, восемь английских броненосцев приблизились к городу и, по сигналу с флагманского корабля «Александра», приступили к бомбардировке фортов и города.

«Святая Тереза» подошла к району боевых действий и с флагмана поступила команда отойти мористее. Грохочущие окутанные клубами дыма и пыли форты Александрии были отсюда, как на ладони, и Мей называл их мне один за другим: «Фарос», «Ада», «Мекс», «Рас-Эль-Тин». Потом заметил:

– Кстати, мы подошли близко к пушкам Фароса!

– Граф, я помню, вы говорили, что там был раньше великий маяк.

– Лейтенант, а вы видите, что там находится сразу за фортом?

– По-моему – вода. Там – море.

– Верно. Форт стоит на острове Фарос. Маяк же стоял на мысе Фарос, который был частью города Александрии.

– В другом месте, значит?

– На том же самом. После землетрясения, разрушившего маяк, морское дно опустилось, и часть города ушла под воду. Образовалась «Восточная бухта» шириною в полторы мили. Город теперь – на другом берегу.

– А что там за палец торчит в створе с островом приблизительно в миле от берега?

– Так называемая «колонна Помпея», высотою девяносто футов (тридцать футов в обхвате) – остаток античного храма. Император Диоклетиан спас ее от рук ретивых христиане, уничтожавших языческие памятники. А чуть правее этого «пальца» находится вход в катакомбы – спиральная лестница, ведущая к многоуровневому лабиринту залов.

– Катакомбы – это место, где добывали строительный камень?

– Когда-то, действительно, добывали. Но потом их превратили в храм, вернее, в храмы. Там десятки залов, украшенных античными статуями и фигурными колоннами. Катакомбы недавно открыты и еще хорошо не исследованы.

Неожиданно граф расхохотался. «Желаете полюбоваться, какие фертели откалывает оснащенный орудиями самого большого калибра броненосец „Инфлексибл“?

В самом деле, среди беспорядочной канонады выделялся грохот чудовищных 16-ти дюймовых пушек этого исполина, тогда как на остальных броненосцах калибр орудий не превышал 10-ти дюймов.

Мей передал мне подзорную трубку и, пока я любовался сражением, рассказывал: „Инфлексибл“ относится к броненосцам „редутного типа“ предназначенным для борьбы с крепостями. Каждый из снарядов его 16-ти дюймовых пушек весит 764 килограмма.»

В облике палящего из орудий гиганта, действительно, было что-то комичное. Каждый выстрел так сотрясал корабль, словно в него самого попадал снаряд. При этом рвались леера, сыпался такелаж, разбитые шлюпки летели за борт. Я вернул трубку хозяину. Мне почему-то не хотелось смеяться.

Потом броненосец отвели с линии огня. Мей, читавший корабельные сигналы, доложил, что этот «гроза крепостей» успел выпустить 88 снарядов. А один 10-ти дюймовый снаряд береговой батареи пробил его борт ниже ватерлинии, уложив на месте двух матросов.

Хотя бой продолжался, шуму стало поменьше. Один за другим умолкали форты.

К концу дня канонада почти затихла. В общей сложности она продолжалась десять часов.

Мы приблизились к берегу напротив красивой, но изуродованной взрывами набережной.

В порту началась высадка экспедиционного корпуса. Здесь торчали не приспособленные к борьбе с кораблями орудия полевой артиллерии. Видимо, и они стреляли, отвлекая огонь на себя. И жертв здесь было побольше. Хотя гарнизон капитулировал, кое-где еще слышался треск винтовок и буханье отдельных орудий.

Александр стоял у борта – прямой и загадочный. На смуглом лице блуждала улыбка. «Чему вы радуетесь, Мей?» – спросил я.

– Не люблю время, когда собирается гроза: – сказал он, – не знаешь чего и ждать. Обожаю минуты сразу после грозы, когда легче дышится, словно прорвало нарыв, и дело пошло на поправку.

– Полагаете, «дело идет на поправку»?

Мне вдруг показалось, что время остановилось и больше уже ничего не случится.

– Думаю, всякое еще будет… Но одиннадцатое июля…

Мой день рождения…

Ваш день рождения, Эвлин, совпал с поворотной точкой кампании.

– И моей жизни тоже! Как вы думаете, что ждет Ораби?

– Думаю, о нем очень скоро забудут.

– Но у него еще есть войска!

– Достоинство армии определяют по соотношению числа старших офицеров к общей численности. Есть критическое соотношение, после которого армия – только кормушка.

– Скорее всего, Ораби будет разбит и взят в плен, – добавил после паузы Мей.

– А потом?

– А потом восстанет Судан и снова возникнет угроза власти Египта. Но это уже другая история.

– Ну а потом?

– Не много ли вы хотите знать, лейтенант?!

– И все-таки?

– А потом придет некий лорд… и положение на берегах Нила изменится к лучшему.

– Благодаря лорду?

– Нет…Лорд станет лордом, благодаря тому, что изменится положение.

– Очередная шарада?

Как вам угодно.

Граф, вы, оказывается, настоящий провидец!

– Это что – комплемент?

– Нет, в самом деле, откуда вы знаете, что будет потом? Может, вам Господь Бог шепчет на ухо? Или общаетесь с дьяволом? Вчера вы пообещали сюрприз – так и вышло. Определенно, здесь что-то не чисто.

– Какая муха вас укусила Баренг? Вам не известно, что такое прогноз?! Вы же врач!?

– Болезни – это одно, а тут судьба государства. Да еще там какой-то «Лорд» затесался – не понятно откуда, и не понятно к чему! Либо все это чепуха и вы, просто, блефуете, либо знаете нечто, что знать никому не дано! Вы называете это прогнозом? А с чем его кушают? Что же надо уметь, чтобы так прогнозировать?

– Чтобы делать прогнозы, достаточно знания фактов и чуть-чуть интуиции.

– «Чуть-чуть интуиции»!? Я, например – не могу!

Придет время, и сможете. Я обещаю.

Вот! Опять говорите, будто знаете все наперед!

Ладно, Баренг, забудьте. Я ничего не рассказывал.

В это время с флагмана подошла шлюпка. Поднявшийся на борт морской офицер объявил: «На берегу много раненых. Дипломированным медикам просьба спуститься в бот. Их временно разместят при госпитале. „Святая Тереза“ пока остается на рейде».

Помогая мне сносить вещи, Александр сказал: «Хедив со свитою тоже сойдет на берег… Для переезда, наверняка, им дадут охрану. Советую присоединиться к кортежу. Вам, как врачу, это будет не сложно».

– К чему?

– Путешествовать одному здесь опасно. Не хотелось бы, чтобы с вами что-то случилось.

– Благодарю за заботу.

– А, когда все уладится, я вас найду.

Последним напутствием Александра были слова: «Если хотите принести своей королеве пользу, изучайте язык, на котором здесь говорят!»

Он кричал что-то еще, но шлюпка уже отошла, и голос его утонул в шуме весел, криках чаек и плеске волн. Эти звуки слегка убаюкивали, и я придремал.

Проснулся уже в гостинице, перешагнув в другой сон.

 

10.

Спал не более часа. Сон во сне показался длинным. Во всяком случае, я хорошо отдохнул. На оставшуюся часть дня у меня тоже было «задание», хотя и не столь ответственное, как посещение Тауэра.

Спустился в подземку. В вагоне поезда мне не понравился афро-американец с пухлыми губами и кожей цвета кофе с молоком. Правда, настоящей Африкой тут и не пахло.

Местные африканцы были абсолютно черны, выше ростом, изящнее, аристократичнее. Они не нарушали, а подчеркивали лондонский шарм. Афро-американец, как мне казалось, вел себя, вызывающе. Он шумел, тогда, как других голосов почти не было слышно. Он взвизгивал, говорил на высоких тонах. Из речи его как занозы торчали знакомые по песенкам негров и «сленговому пособию» провинциализмы люмпенов Нового Света.

Паузы он заполнял, напевая что-то в пол голоса и дергаясь в такт немудреному ритму. Он не был пьян, просто, задыхался в вагоне, где пассажиры – величественно молчаливы, подобно куклам «мадам Тюссо». В нем клокотала напористая энергия, «московской шпаны».

Некоторые очень культурные деятели изящно называют это пассионарностью. До тех пор, пока она не коснется их собственных задниц.

Лицом к лицу с афро-американцем стоял рыжеватенький англичанин, в джинсовой паре. У него был спокойный голос и располагающий взгляд. Он вел себя предельно корректно.

Между ними происходил диалог. Трудно вообразить, о чем могли говорить столь разные люди.

Я их почти не слышал, вникнуть в речь не пытался, но следил за эмоциями.

Пухлогубый жаловался, угрожал, капризничал, взвизгивал, взбрыкивал, как жеребенок, брызгал слюною, рычал, скалил зубы и тряс кулаками. Англичанин внимательно слушал и доброжелательно увещевал. Глядя на него, вспомнил я милую парочку, терпеливо объяснявшую мне, что фотографии в полночь, увы, не работают. Все трое (та пара и этот рыжеволосый) были из одного «теста», возможно, – лучшего на Земле. Они говорили на настоящем английском: «сожалею, боюсь, извините, прошу прощения…благодарю вас, вы так любезны… очень мило с вашей стороны…да, конечно, я вам сочувствую, пустяки…не волнуйтесь, все обойдется…» – и т. д. А между этими основными словами – самая малость – щепотка чего-то по смыслу, по сути беседы.

Разумеется, чернословие – выразительнее. Мы гордимся своей «выразительностью», как уникальным явлением. Она бьет по лицу, делает рожи пурпурными. Она заставляет носиться, вертеться, и корчиться. У нас есть для этого место.

На острове не разбежишься – невольно соразмеряешь движения, чтобы не вылететь вон – в мировой океан. Для этого-то и существует «настоящий» английский. Я наблюдал, как он действует. Словно ладонь опустилась на лоб и глаза пухлогубого. Слушая, он слегка прикрыл веки, успокоился, сел на свободное место…

Господи, что это? Он уже плачет! Может быть, он ощущает себя Моисеем. «И воззвал к нему Бог: „Моисей! Моисей! Вот я! … Сними обувь твою с ног твоих, ибо место, где ты стоишь, есть земля святая“. И сказал Моисей Господу: „О, Господи, человек я не речистый…тяжело говорю и косноязычен“. Господь сказал: „Кто дал уста человеку? Кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? Не Я ли Господь? Я буду при устах твоих“.»

Англичанин вышел. Нас приучили, насупив брови, думать «ногою вперед». Когда проигрываем, не признаемся в бездарности, говорим: «не хватило злости».

Злость – квинтэссенция национальной идеи! Не афро-американца – меня самого теперь осадили, успокоили и умилили чары «взвешенного» образа мыслей.

Я вышел в «Вестминстере» у въезда на мост. В предзакатный час, когда река отражала золото набухшего солнца.

У меня был фотоаппарат. К сожалению, для прогулок с ним каждый раз оставалось мало светлого времени. Но только во время «свободной охоты» (без четкой программы) я мог, не спеша, «растворяясь» в этом пространстве, забывать, кто я есть.

«Лицом к лицу лица не разглядеть», и я перешел на правый (периферийный) берег. Комплекс зданий парламента фотографировал с Вестминстерского моста и из-под него. Чем ты ниже, тем картинка – воздушнее и… загадочнее.

Вестминстерский дворец четыреста лет служил королям резиденцией, потом стал парламентом. В 1834 году (при короле Вильяме Четвертом) – сгорел. В 1860 году (при королеве Виктории) – восстановлен и перестроен.

Светло-желтое, даже чуть красноватое трехэтажное здание вытянулось вдоль Темзы метров на двести. С торцов стоят башни. Та, что – слева (широкая прямоугольная) могла бы сойти за обычную – крепостную, если бы не «кружева» оконных проемов, не игривые шпили по углам и в середке. Та, что справа, – главная в городе и во всей Англии. Вблизи она напоминает скворечник. Но из-под моста с другого берега Темзы это не слишком высокое (порядка шестидесяти метров) сооружение завораживает. Когда надвигаются сумерки, увенчанная шпилем маковка горит в вечерних лучах, и знаменитый Биг Бен начинает казаться устремленной в небо горящей свечой.

Над дворцом поднимается ряд малых башенок с малыми шпилями по углам. От чего силуэт зданий парламента кажется немного «когтистым».

Пока я фотографировал, на фоне закатного неба хухр торчал у «скворешни» Биг-Бена, подобно белому привидению, напоминавшему инверсионной след самолета, указывая, что и башни, и призраки в этой стране – равноценные символы.

Я приехал в компании зодчих, и хотя профессионального отношения к ним не имею, в области архитектуры, у меня есть своя доморощенная концепция, суть ее – в следующем:

Подвижная, наполненная воздухом, водяными парами и взвесями, в разной степени проницаемая субстанция, именуемая небом – это слепое живое существо. Землю оно принимает на ощупь. Ему доставляет блаженство шероховатость поверхностей. Его радуют щетина лесов, горные пики, выступы скал. Тянет туда, где можно слегка потереться, пощекотать себе брюхо, бока, почесаться, зацепиться и передохнуть. Небо не терпит однообразных скользких равнин, глади вод, степей и пустынь. Оно либо избегает их, либо, выражая протест, напускает большие и малые беды.

Нет хуже юдоли, чем жить под скучающим небом. И многие архитекторы, чувствуя это нутром, вопреки колебаниям моды, вкусовщине, окрикам сверху и улюлюканьям с разных сторон, стремятся развеселить небеса. Так строили с незапамятных лет. Всякий храм с колокольнями и минаретами – приглашение неба порадоваться? Что касается человека, – какое дело ему до самочувствия неба! Главное – строгость архитектурного вкуса. И вообще, просто строгость. Ибо последняя – может заменить собой все, и, в первую очередь, – счастье.

От Вестминстерского моста до моста Ватерлоо Темза течет на север, а затем, почти под прямым углом, поворачивает на восток.

Я шел «по течению».

Во время обзорной экскурсии, на набережной Виктории, я переволновался, когда показалось, что хухр разобьется о каменный столб. И, хотя ничего подобного не случилось, память окрасила эту точку (на мысленной карте) цветом взволнованности.

Все указывало на излучину Темзы. Попытаться найти это место показалось важным и стало сегодня темой «свободной охоты».

 

11.

Я шел от Вестминстерского моста на север по правому берегу, мимо выставочного зала «Кантри Холл» (Country Hall) – длинного выполненного под дворец девятнадцатого века здания с башенкой, полуколоннами, и барельефами.

Над рекой поднималось колесо обозрения «Лондонский Глаз». Вантовые спицы издали почти не заметны – колесо, кажется, парит в воздухе. Две изящные пятидесятиметровые опоры похожи на изваяние циркуля, страдающего манией величия. Сплетенный из серебристого металла, стометровый обод с наружной стороны несет тридцать две прозрачных гондолы (каждая величиной с небольшой автобус), которые в свою очередь напоминают зубцы гигантской шестерни, опущенной с неба, чтобы раскручивать Землю.

Севернее «Лондонского Глаза» над набережной проходит железная дорога. Составы летят по мосту на тот берег к станции Чаринг Кросс (CHARING CROSS). За железной дорогой стоит «Королевский Фестивальный Центр» (ROYAL FESTIVAL Hall). Три высоких этажа сплошных витражей его обращены к Темзе, но кроме звонкого имени, внешне, – в нем ничего примечательного.

Я прошел мимо «Фестивального Центра», мимо «Выставочного Центра Королевы Елизаветы» – бурого трехэтажного сооружения «ползучей» архитектуры. Должно быть, под впечатлением от минувшей войны, архитектор соорудил его малозаметным и с воздуха, и с земли.

Теперь до моста Ватерлоо было подать рукой.

Я привел «пунктирное» описание участка правого берега между двумя мостами, чтобы больше к этому не возвращаться.

Тем временем на другом берегу разворачивалась панорама Набережной Виктории.

По мере приближения ночи, картина менялась. На западе, у края неба розовая полоска заката из белой последовательно становилась светло-голубой, синей, темно-синей, и, наконец, черной, как остальной небосвод. В рассеянном городском свете, я видел уже только контуры зданий, светящиеся окна и звезды.

У Вестминстерского моста на той стороне находилось пятиэтажное здание бурого, белого, красно-желтого, кирпича со сложной мансардной крышей и множеством живописных каминных труб. Я успел разглядеть его, при свете заката, еще когда выбрался, словно мышь, из подземки.

Чем дальше я шел, тем ниже спускалась тьма, и резче обозначались контуры на другом берегу. Следующим было светлое десятиэтажное сооружение, протянувшееся вдоль Темзы и на четверть встававшее над кронами высоких деревьев. Крыша его, как крепостная стена, щетинилась «зубцами», над которыми развевались флажки.

Правее вырисовывалось сооружение, похожее на фантастический торт. Верх его напоминал декорацию, средневекового города со множеством шатровых башен и башенок разной величины, мансардных окошек с причудливыми наличниками.

Башенные шатры, за исключением маковок были темны. Зато верхний этаж и каминные трубы, светились от последних закатных лучей, уже не видимых с моей стороны.

Я шел на север. И по мере того, как взгляд скользил по другому берегу Темзы, росло напряжение ожидания. Где-то там находилась невидимая влекущая точка, к которой я приближался по странной кривой, напоминающей логарифмическую спираль.

Далее, вниз по реке, за домом с шатровыми башнями поднималось освещенное изнутри стеклянное сооружение, напоминающее чудовищный телевизор, – станция Чаринг Крос.

По мосту через Темзу от него и к нему то и дело бегали поезда. За стеклянным «экраном» мелькали огни, вспыхивали голубые и красные сполохи, – там шла таинственная жизнь «преисподнии».

Сразу за станцией, метров на сто или двести, вдоль набережной тянулся зеленый массив. Контуры зданий тут отступали в глубь панорамы.

Еще правее, перед мостом Ватерлоо, над Темзой вздымались два дома-утеса. Верхние этажи были празднично освещены, словно там шли торжественные балы Сатаны. Над мощными боковинами первого – развевались флаги. На центральной башне второго, торчавшей, как голова, красным цветом горел циферблат.

Подножия этих громадин тонули во тьме.

Где-то там, на набережной, между Чаринг Кросс и мостом Ватерлоо вспыхивал крошечный огонек. Он был так ничтожен и иллюзорен, что казался случайной реакцией утомленного зрения. Но я был уверен, это – то место, где меня ждут.

Поднявшись по лестнице, я зашагал по мосту Ватерлоо к левому берегу. Мост относился к объектам, достопримечательностью которых было уже само название. Знаменитый фильм «Мост Ватерлоо» – красивые актеры, незабываемая музыка, трогательная история про войну и любовь.

Где-то за спиной находился вокзал Ватерлоо, впереди – центр Лондона. А внизу играла бликами Темза. До меня долетал плеск воды. Тянуло сыростью, холодом. Я шел, продолжая всматриваться в темноту, и уже различал впереди белые пристани, стоящие вдоль набережной через каждые сто-двести метров.

Повернув голову, я мог видеть «Лондонский Глаз». В верхней точке гигантского колеса во весь рост стоял хухрик и, указывая на противоположный берег, семафорил горящими блюдцами глаз: «Она там. Я ее вижу». Потом, взмахнув лапками, он «ласточкой» полетел в воду. Рассекая волны, под мостом пронеслась «живая торпеда». След ее сверху был хорошо заметен. Несколько раз она зигзагами пересекла Темзу, потом остановилась на самой стремнине, высунулась, подняла большой палец, провизжала: «Фотичка Фо!» – и растворилась в тени от моста.

 

12.

Впереди находился мерцающий, почти что невидимый «эпицентр» притяжения. Меня будто втягивало в эту воронку.

От возбуждения слегка поташнивало. Казалось, что мост никогда не кончится. В голову пришла фраза испанца Мигеля де Унамуно: «В сумерках река времени струится из вечного завтра….» Сейчас Она не струилась, а скакала по валунам памяти не известно, куда и зачем.

Справа с шумом и свистом проносились машины. Направление ближнего ряда совпадало с – моим (левостороннее движение), создавая ощущение хаоса.

Впереди зиял вход в туннель, который вел на улицу со знакомым названием (из Ла Валетты): «King's way» (Королевская дорога).

У лестницы, что спускалась на набережную, я повернулся налево и сразу же, между вторым и третьим причалами, разглядел узкое светло-серое сооружение, высотой метров двадцать с лишним. Это был столб, с которым чуть не столкнулся хухр на второй день путешествия и с которого он тогда сиганул на автобус.

Спускаясь по лестнице, приближаясь и вглядываясь в суживающийся кверху граненый камень, я вспоминал, что читал об этом, известном, как «Игла Клеопатры», предмете. По одним данным, обелиск высечен в 1475 году до нашей эры в каменоломнях Ассуана, а в 1798 году (нашей эры) предложен в качестве сувенира Горацио Нельсону, разбившему французский флот при Абукире (устье Нила). Путешествие обелиска в Лондон длилось 90 лет.

По другим сведениям «Игла Клеопатры» высечена в 3300 году до нашей эры перед Храмом Солнца, а затем во времена фараонов Тутмоса Третьего и Рамсеса Второго покрыта египетскими письменами. В четырнадцатом году до нашей эры римский император Август перевез ее в Александрию. А в 1878 году (нашей эры) она попала на набережную Темзы, как дар хедива (правителя) Исмаила Паши, в знак благодарности Англии (в лице лорда Дизраэли), выкупившей акции Канала и тем спасшей Египет от разорения. Название «Игла Клеопатры», – рекламный манок. Никакого отношения к царице Клеопатре Птолемей обелиск не имеет.

Перед камнем было светло. Я даже мог разглядеть иероглифы: черточки, точки, кружочки, овалы, луны, очи, фигурки людей и зверей.

Мне казалось странным, что этого света не было видно с противоположного берега. Но осмотревшись, понял: ни самой реки, ни другого берега не было, хотя слышался плеск и тянуло сыростью.

Подняв глаза, я не увидел и звезд. Точно пал туман, и я находился внутри его светящегося «кокона».

Поискал глазами фонарь, и понял, свет идет от столба. Свет струился по его поверхности, отрывался и, сделав петлю, возвращался обратно. Он был зыбким, подобным желе, дрожал, когда сквозь него проходили, и не давал теней. Вернее, были «тени наоборот»: вместо темных «провалов», – «провалы света». Такое случается исключительно в снах.

Известный ученый Эмануэль Сведенборг опубликовал двадцать пять томов исследований по минералогии, анатомии и геометрии, а когда переехал в Лондон, стал видеть вещие сны и, описывая их, до конца дней своих написал еще двадцать пять томов.

В Лондоне – особенный воздух. И сны, которые он навевает – тоже особенные. Шекспиру это дало повод сказать: «Мы из той же материи, что наши сны». А живший на рубеже семнадцатого и восемнадцатого веков знаток «королевства Морфея» Джозеф Аддисон писал, что во сне мы являем собой театр: зрителей, режиссера, актеров, сцены, реплики… и все это – живее, чем наяву.

В какой-то миг, я ощутил присутствие «своей незнакомки» и вскоре увидел ее. Она стояла неподалеку и улыбалась, глядя на обелиск. В свете, что исходил от столпа, она казалась еще более смуглой. И на языке у меня вертелось сравнение ее лика с «луной в полнолуние» из «Тысячи и одной ночи». И еще, она напоминала мне дочь.

Наконец, я услышал ее низкий голос: «Не удивляйтесь, – неожиданно мягко молвила леди, – там подобным камням несть числа. Государи Египта (паши и хедивы) дарили „заморским“ гостям этот „каменный хлам“, как в старые времена мореплаватели дарили островитянам стеклянные бусы в обмен на золото и провиант», – на губах у нее застыла улыбочка сфинкса.

Мы стояли лицом к обелиску, когда нижняя часть его «заструилась», и от камня отпочковалась фигурка, в которой я узнал Бесс. Она, пятилась, отступая спиной к утонувшей в тумане реке – как раз к тому месту у пристани, где парапет заменяла низко висящая цепь. Бесс шептала, точно в бреду: «Эвлин, разве не здесь мы с тобой любили встречаться? Тебя это место как будто притягивало. Я противилась. Хотелось взять тебя за руку и увести подальше отсюда. Но ты не давался. Тебе казалось, в этих камнях скрыт символ нашего будущего. Чтобы быть вместе, я соглашалась с тобой, хотя чувствовала, что это ведет нас к разлуке!»

Неожиданно, воздев кулачки к обелиску, в отчаянии, она закричала: «Проклятая Игла Клеопатры! Ты околдовала и отняла у меня моего Ивли! Это ты! Ты нас разлучила! И теперь собираешься погубить!»

Бесс находилась уже на самом краю. А я не мог ни вскрикнуть, ни шелохнуться. В горле встал ком… В тот же миг из воды, будто прыгающий пингвин, возник хухр и, расставив «ласты», преградил путь несчастной, а затем, осторожно повернул ее в мою сторону. Теперь, направляясь ко мне, Бесс обращалась к Эвлину: «Ивли, зачем ты оставил меня? Почему от тебя нет вестей? О, если б ты знал, как мучительно ждать! Как пусто мне без тебя! – переведя дыхание, она продолжала спокойнее. – Мой любимый, я уже не одна… Мы с тобой не одни. Во мне – твой бесценный „подарок“.»

Я почувствовал угрызение совести, словно и в правду, был причастен к «подарку». Мысленно я искал оправдание Эвлину. Испокон веков мужчина – охотник, воин, исследователь, мореплаватель. Юноша жаждет увидеть свет, испытать силы, но не представляет себе, что его ждет и чего он теряет. Буддисты и мистики полагают, что жизнь несчастлива уже потому, что плохо кончается. Жить означает родиться, стареть, болеть, умереть, не говоря уже о других горестях, из коих, по мнению мудрых людей, самая ощутимая, – разлука с теми, кого мы любим.

«Милый мой, – причитала Бесс, – как быстро ушло наше счастье! Но где бы ты ни был, любимый, и ночью, и днем я всегда с тобой рядом! Я раскрою над этой Землей свои крылья бессонных, полных тревоги ночей. Я укрою ими тебя! Я тебя сберегу! Ивли, с тобой ничего не случится, пока у тебя есть я!»

Сердце сжала такая тоска, будто все разлуки на свете, вдруг, на меня навалились. «Бесс!» – вскрикнул я и бросился к ней. А потом, вздрогнув, замер, когда мы прошли друг сквозь друга.

Я брел куда-то, еле переставляя ноги.

Над моей головой опять были звезды. Внизу плескалась река. «Игла Клеопатры» «погасла», туман рассеялся.

Горели уличные фонари. На другом берегу сиял «Лондонский Глаз».

Боль уступила место опустошенности. На набережной я вновь был один, не считая хухра, застывшего «в позе сфинкса» на парапете.

Я двигался к Чаринг Кросс. Достигнув станции, – повернул направо и прошел до конца вдоль ее застекленной стены. И, пока я шел, внутри огромного «пузыря» все время что-то ревело, урчало, шарахалось, как в гигантском «террариуме». С другой стороны была темная масса деревьев.

Вынырнув из полумрака, неожиданно, я увидел себя на сверкающем перепутье в центре столицы. В свете прожекторов, сияла Колонна Нельсона. Слева через «Адмиралтейскую Арку» на великую площадь «просачивалась» Мол (The Mall), – улица «променад».

Направо уходила блестящая «Стрэнд», что значит – «берег». Отсюда до берега, в самом деле, – подать рукой. Только что я прошел этот путь. Напряжение окончательно спало. Теперь я чувствовал, как устал и, спустившись в подземку, поехал в гостиницу. А, добравшись до «дома», выхлебал йогурт и лег раздраженный, мечтая заснуть.

По привычке хотелось – в уют аппаратной кабины, но больше не чувствовал станцию, как «добрую бабушку». В ней появилось что-то коварное, с дурными повадками. Обнаружились острые «когти и зубы».

Как-то, во время ремонта, лопнула струна токосъемника (была одно время такая струна, без которой вся наша «музыка» не имела успеха). Последствия были кровавые. Не хочу вспоминать.

Есть еще одна любопытная грань. Когда работают наши станции – это серьезно: мы предупреждаем об «угрозе с воздуха». Весь фокус в том, что данные «об угрозе» можно давать и, не включая локатора. Можно проводить учения без войск, без горючего и боеприпасов, почти не шевелясь, – этакий виртуальный театр боевых действий на планшетах и картах.

Сначала мне нравились бумажные игры. Нравилось слыть мастером разбойничьих ударов с воздуха, превращаться из локаторщика в мифического громовержца, владеющего небесными силами и разносящего в прах все, что копошится внизу.

Необходимость в сомнительной забаве, зашифрованной трехбуквенной аббревиатурой КШУ (командно-штабное учение) вытекала из нехватки средств. Подобные игры мало кого учили. Пожалуй к этому лучше всего подходило словцо «мастурбация».

Наблюдая за собой, замечал, как с возрастом натура человека меняется к худшему (и не только физически, и не только внешне). Ища повода поскандалить, к вечеру все больше давал себя знать стервозный характер. Чтобы избежать неприятностей, приходилось увертываться от самого же себя. Не ожидал, что стану таким. Уповал на «обещанный» сон.

Обычные сны наслаиваются друг на друга и забываются, но эти – одновременно служили источниками надежд и отчаяния. В этих погашенных снах был такой чистый свет, что хотелось нафантазировать продолжение. Но скоро я понял, наша фантазия тут не работает: нам не подарено этих «лекал», красок и звуков. Чтобы представить подобное, требуется настоящее чудо, но я не верю в несбыточное.

 

13.

Земля приближалась. Собственно это была еще не земля, а мощные стены форта, поднимавшиеся над водой и скалистым фундаментом. Крепость имела вид почти равностороннего пятиугольника, обращенного острием в море. Длина стороны этой фигуры составляла около ста восьмидесяти футов. Обращенная к морю, северо-восточная стена была несколько искажена какими-то строениями, переходящими в башню внутреннего замка (возможно, остатки чудо-маяка). Еще находясь в море, мы были свидетелями страшного взрыва, потрясшего форт Фарос. Весь остров заволокло дымом. Видимо, корабельный снаряд угодил в пороховой склад во внутреннем дворе крепости. Пассажиры шлюпки думали, что от Фароса не останется камня на камне. Когда мы приблизились, еще оседала пыль и какие-то черные хлопья, но наружные стены выглядели невредимыми. Орудия замолчали, но изнутри доносились винтовочные выстрелы.

Мы обошли небольшой мол, в виде аппендикса, и оказались в бухте. Западный берег ее был хорошо защищен от волн. Странно было сознавать, что под нами крыши затонувшей части Александрии. К берегу шли десантные шлюпки. Подходили, высаживали солдат и уходили обратно за подкреплениями. По берегу бухты шла пыльная дорога, ведущая в город. По ней, ощутив, наконец, под ногами твердую землю, уже бодро маршировала пехота экспедиционного корпуса. Команду врачей возглавлял армейский капитан, встретивший нас на берегу. Он был в форме но в очках и с усами. Из торговых суденышек, с которых наскребли группу медиков, я один по специальности был военным хирургом. Моя армейская форма лежала в саквояже. Переодеться, не было времени.

Скоро мы вошли в город, внешне напоминавший Валетту, но гораздо больше ее – никак не меньше Неаполя. Александрия на много километров тянулась вдоль пляжа, и ее невозможно было охватить взглядом. Вероятно, потому, что здесь не было гор, а невысокие холмы, застроенные домами и храмами, почти не выделялись. В группе медиков я чувствовал себя неуютно – ни военный, ни гражданский а, главное, слишком молодой. Сейчас мне очень не хватало Александра. Уж с ним бы не было так одиноко. Он был свой в этом мире.

Глядя по сторонам, я чувствовал себя, как будто в прострации, почти забыв, почему я – здесь.

Действительность напомнила о себе грохотом разрывов. Артиллерия отброшенных за город войск Ораби время от времени обстреливала береговую полосу, где происходила высадка. Засвистели осколки, и нам приказали залечь и переждать «бомбардировку». Стреляли не прицельно, а наобум. Мы лежали и сидели под тянувшимися вдоль улиц высокими белыми стенами. Одежды и лица покрылись грязью. Наша штатская группа производила здесь странное, я бы сказал, неуместное впечатление, притом, что горожан почти не было видно. То ли они попрятались, то ли ушли из города вместе с Ораби. Кругом мелькали военные чины, которые, казалось, не замечали обстрела.

Скоро подняли и нас. Приказали шагать дальше. Двигались перебежками от стены к стене от укрытия к укрытию. И скоро создалось впечатление, что кружимся на одном месте, а наш капитан заблудился, утратив путеводную нить. Мы уже готовы были начать ропот, когда неожиданно наткнулись на рельсы. Оказывается в Египте уже существовала железная дорога, связывающая Александрию с Каиром. Мы двинулись по шпалам на запад, догадавшись, что как раз линия железной дороги и служила для нашего проводника нитью Ариадны.

Чем дальше от берега, тем реже и глуше доносились разрывы египетских ядер. Но тем больше было воронок и разрушений от снарядов корабельной артиллерии, которая наносила удары по городу до отхода войск Ораби. На улицах валялось много неубранных тел, хотя раненых среди них не было. Я спросил капитана:

– Неужели всех раненых они забрали с собой?

– Не успели.

– Так где же они?

– Скоро увидите, лейтенант.

В это время группа как раз проходила мимо «колонны Помпея», и я вспомнил слова Александра: «Чуть правее этого „пальца“ находится вход в катакомбы».

«Я понял! Они спрятали раненых в катакомбах!» – предположил я вслух.

«Верно! Как вы узнали!?» – удивился капитан.

– Мне говорили, что здесь – катакомбы. Вот я и подумал…

– Правильно подумали, лейтенант! – похвалил очкастый. – Вы уже бывали в Искандарии?

– Где, где?!

– «Искандария» – по-арабски Александрия.

– Нет, не бывал. Просто подумал, катакомбы могли бы служить убежищем.

Перед нами стояло несколько пальм с пожелтевшими листьями. Только отойдя от моря, мы почувствовали настоящую Африканскую жару. Было одиннадцатое июля – почти средина лета. Потом какой-то навес закрыл от нас солнце. Стало терпимее.

Неожиданно мы оказались перед лестницей, спиралью уходящей вниз.

– Спускаемся, господа!

Спуск освещали редкие керосиновые фонари.

«Странно, – морщась, сказал кто-то из нашей команды, – похоже, здесь проходит канализация».

– Не проходит, а проходила, – поправил другой. – Похоже, ее прорвало.

– Все, все, господа! Отставить разговоры! Мы пришли.

Лестница продолжала спускаться ниже, но мы свернули в невысокий грот, миновали его и очутились в зале, казавшемся в замкнутом пространстве довольно обширным. Зал был едва освещен такими же фонарями, что – на лестнице. От смрада здесь трудно было дышать. Куда ни бросишь взгляд, повсюду на тощих подстилках, прикрывавших каменный пол, перемежая стоны с молитвами, истекали кровью, молодые люди, которые еще утром могли улыбаться, были здоровы и полны надежд.

Невыносимый запах, зловещий полумрак, стоны и крики умирающих, скользкий от крови, слизи и экскрементов каменный пол, полуобморочная суета каких-то людей – все это создавало картину ада.

– Вы бледны, лейтенант, – съехидничал капитан. – Вам помочь?

– Да.

– Я к вашим услугам.

– Ради всех святых! Скорее дайте мне дело!

 

14.

Операционная находилась в соседнем маленьком зале, почти гроте. В нем стояли четыре стола и распакованные коробки (с медикаментами и инструментом), доставленные с кораблей. Света здесь было больше, хотя и не вполне достаточно для операций. Мне помогал низенький (по английским меркам) смуглый человечек, слегка понимавший английский.

Шел поток ампутаций. Раненых подбирал и направлял на столы очкарик-капитан. Хлороформ берегли для английских раненых, которых, впрочем, выхаживали, главным образом, в корабельных лазаретах. Здесь же обезболивали в основном по старинке – методом Амбруаза Паре. Перетягивали конечность выше места распила до остановки крови и онемения тканей, давали несчастному выпить порцию разбавленного спирта и приступали: рассекали мягкие ткани, пилили кости, поливая для охлаждения водой, вчерне заделывали культю лоскутами надкостных и кожных тканей. «Вчерне», потому что за первой ампутацией чаще всего следовали вторая и третья: с хирургом, как правило, соперничало ползущее по конечности заражение. Зная это, уже в древности культю, после операции, обжигали открытым огнем или погружали в кипящее масло; теперь обрабатывали спиртом. Но все равно здесь многое зависело от случая и состояния организма. Страшные муки причинялись во имя спасения жизни. Но в этих условиях гарантий никто дать не мог.

Когда мы с Якобом (так звали моего помощника) завершили очередную ампутацию, нашего капитана на месте не оказалось. Кажется, он ушел наверх: прибыла новая партия раненых, теперь со стороны войск Хедива – надо было принять и разместить. Мы с помощником, не сговариваясь, решили разнообразить работу. Не знаю, как для него, для меня это была сумасшедшая, неожиданно подвернувшаяся практика. Мы с ним направились в угол большого зала, где капитан организовал коллектор отобранных для операций раненых. У всех были ранения конечностей и, в случае удачной операции, имелись шансы выжить. Раненые смотрели на нас с чувством ужаса, ожидая, новых страданий и с надеждой выжить, которую они чем больше дышали воздухом преисподнии, тем больше утрачивали. Якоб сказал им на местном наречии несколько «божеских» слов, от которых глаза раненых посветлели, хотя веры они были разной – он копт, они мусульмане.

Остальные несчастные, тела которых почти полностью покрывали каменный пол, были обречены на мучительную агонию. Я подошел к ним и пристально стал разглядывать. В отличии от тех, что ожидали в коллекторе, эти – даже не глядели на нас. Мы для них, будто не существовали. Якоб внимательно смотрел на меня: он ждал, какой выбор я сделаю. Как на помощника у стола я мог на него положиться, но в остальном, мы пока относились друг к другу с настороженностью.

В первую очередь, меня интересовали полостные ранения (ранения внутренних органов). Но набухшие от крови повязки, которые я не собирался сдирать, не позволяли составить полного представления о характере и локализации ран. Я мог рассчитывать, только на Якоба и не догадывался, что выбор, который я сейчас сделаю, окажет в дальнейшем, влияние не только на мою собственную судьбу, но и на судьбу высушенной солнцем древней страны, присосавшейся к полноводному Нилу.

Я медленно переводил взгляд с одного раненого на другого. Мои руки были в крови. Нижняя часть лица – прикрыта марлей. Я был слишком молод и немного позировал, воображая себя этаким корифеем, вершителем судеб. Хотя сердце мое еще продолжало сжиматься от зрелищ страданий, я считал, что не следует показывать вида, а, как настоящему профессионалу, нужно держаться солидно. Теперь, представляя себя тогдашнего глазами Якоба, думаю, что, скорее всего – выглядел смешным.

Первые минуты ужаса, растерянности и тошноты миновали. Я вошел в ритм, притерпелся к запаху, к звериным воплям несчастных, терявших конечности, и как будто обрел уверенность. Теперь хотелось этот ритм изменить. Полагал, что имею на это право.

Голова раненого лежала на ранце, тогда как у большинства были вещевые мешки. Заросшее щетиной лицо было искажено давно затянувшимся шрамом. Кожа имела желтоватый оттенок. Я отодвинул веко – склера глаза тоже была желтоватой. Возможно, имело место разлитие желчи. Подняв запачканную кровью тряпку, накрывавшую тело, я увидел повязку, набухшую от крови с правой стороны живота, и посмотрел на Якоба. Мне показалось, он чуть заметно кивнул. Ваткой, смоченной в спирте, обтер кисти рук, потом, как мне представлялось, величественно сложил их на груди, дал санитарам команду: «Берем!», повернулся и зашагал в операционную. Сзади послышались крики. Я, как можно спокойнее, повернулся к Якобу: «Ну, что там еще?!»

– Сагиб, – обратился ко мне помощник, – раненый требует, чтобы его ранец последовал за ним.

– Пусть следует, – ответил я, не задумываясь, мысленно готовясь к операции. Еще не зная раны, я пытался составить план действий, чувствуя, что здесь попахивает авантюрой. Единственное на что можно было рассчитывать, так это на везение. А на что еще могут уповать молодые, которым не хватает знаний и опыта? Обдумывая тактику и ставя задачу, я чуть не сломал себе голову, но, в конце концов, не пошел дальше единственной мысли: «сделай прямой разрез длиной в восемь дюймов, а там видно будет».

Первым делом, я поспешил выбить для моего подопечного хлороформ: полостная операция требовала общего наркоза. Но аптекарь отказался выдавать: «Капитан запретил!» «Как это запретил!?» – возмутился я.

– Извините, лейтенант, я получил приказ.

Кто-то дернул меня за рукав. Я обернулся не так спокойно, как раньше: этот аптекарь меня взбесил. «Сагиб, идемте со мной». – пригласил Якоб.

– Ну что там еще!?

– Не ругайтесь. У меня есть хлороформ.

Ах этот хлороформ! Ненавижу! Когда было одиннадцать лет, у меня признали гнойный аппендицит. До сих пор вспоминаю, как душили марлей, пропитанной хлороформом. Душили и требовали, чтобы я отвечал на вопросы. Я только стонал, пытаясь вырваться и глотнуть воздуха на стороне, или просто затаивал дыхание и, казалось, что сердце вот-вот разорвется. А они, продолжали мучить, приговаривая: «Дыши, дыши, Эвлин! Считай! Считай! Скажи, сколько тебе лет? Не молчи!»

Я вроде бы понимал, что мне желают добра… Или, из жалости, чтобы не мучился, вздумали сразу прикончить.

Вместо того, чтобы похвалить, я сухо сказал помощнику: «Все! Готовьте раненого!»

– Уже готов!

Тут я не выдержал своей роли и с восхищением посмотрел на Якоба, но ничего не сказал, только подумал: «Хотелось бы знать, он догадывается, что я не имею понятие, что сейчас буду делать. Я ведь даже не знаю, что там случилось в этой несчастной полости.»

 

15.

Мы приступили. Я сделал разрез через входное отверстие проникшего внутрь осколка, раздвинул края и почти сразу увидел рваный кусочек металла. Он торчал в районе печени на дне разорванного желчного пузыря, среди желчных камней. Слава богу, ни печеночная артерия, ни вена не повреждены, зато было много разлившейся желчи. Мне почти повезло. Забыв мальчишеское позерство, я уже ничего не видел, кроме раскрывшейся передо мной подобно цветку человеческой плоти. Внутри себя я слышал торжественные колокола: теперь я знал, что следует делать. И принялся за работу. Я удалил осколок, желчные камни, остатки самого пузыря, перевязал протоки, приступив к самому нудному делу – сбору разлившейся желчи и удалению отмерших тканей. За этим занятием и застал меня капитан.

– Самовольничаем, лейтенант? Это вам так не пройдет! Вы нарушили приказ, «полостных – не оперировать!»

– Так что же, им помирать?

– Не лезьте не в свое дело, лейтенант! Я здесь командую!

– Сер, Идет операция! Хотя бы наденьте маску!

– Не вам указывать! Это не операция! Вы придумали себе развлечение! За время, потерянное на желтую обезьяну, можно было отпилить десять рук и ног!

– Сер, он – желтый, потому что разилась желчь.

– А мне плевать! Я вижу, мы с вами не сработаемся!

Я поднял глаза к потолку и сжал губы.

– Молчите? Что, нечего сказать? – торжествовал капитан.

Якоб положил ладонь на мою руку. Он знал, почему я молчу. Мне, вдруг, так захотелось врезать усатому между глаз, чтобы очки разлетелись вдребезги. От ладони Якоба передавались тепло и спокойствие, и я постарался взять себя в руки. Не хотел, чтобы мое состояние повлияло на четкость работы пальцев. В конце концов, от этого зависела жизнь этой «желтой обезьяной».

Конечно, по-своему капитан был прав. Он отвечал здесь за всех. И в то же время, он был неправ, и я понял, в чем: будучи старше меня, он вел себя так же глупо, как я. Мы с самого начала невзлюбили друг друга. В этом не было ничего особенного. Просто, надо было притираться. Но он чувствовал власть, а я его раздражал.

Обработав полость антисептиком, мы вывели наружу дренажный тампон и зашили разрез. Когда раненого уносили, он еще спал. Я только успел напомнить Якобу, чтобы забрали ранец бедняги, когда принесли очередного «ампутанта». Я протянул ему кружку «анестезии», сказав по-английски: «Возьми, промочи, парень глотку. Сейчас будем петь». Я вновь рисовался. Несчастный не понял, а, выпив, заулыбался. И – слава богу.

И вновь заработал конвейер с пилой: расширенные зрачки несчастных, скрежет зубовный, вопли, стук падающей в урну конечности, и кровь, кровь, кровь – фонтаны и брызги крови. Мы работали, как машины.

У меня сводило желудок. С утра только – бокал шампанского. Потом стало сводить икры ног. Но первым не выдержал Якоб. «Все! Больше не могу!» – сказал он, когда очередной калека освободил стол. Остальные три стола давно уже были пусты – мы с Якобом перестояли всех.

Хотелось уйти куда-нибудь подальше, где бы меня никто не нашел, свалиться и закрыть глаза. Я брел, куда вели ноги. Не в вонючий зал, а в другую сторону. Впрочем, к запаху уже притерпелся. Несмотря на усталость, застоявшиеся ноги получали от движения удовольствие. Но в газах от усталости все расплывалось, и я двигался почти на ощупь. Подумав, снял с крючка на стене первый, попавшийся фонарь и понес в руке. По мере того, как проходило напряжение, зрение возвращалось. Я стал озираться по сторонам. Свет фонаря едва достигал стен нового зала. Декорации изменись. Вероятно, это было одно из тех помещений, о которых рассказывал Александр.

Я увидел в стене большую нишу и арочные галереи по сторонам от нее. Приблизив свет, я понял, что вижу не голые стены, а целый иконостас настенных росписей на библейские темы. Посредине был изображен сидящий на троне Иисус Христос. Слева и справа от него стояли апостолы. Рисунок показывал знаменитое чудо умножения хлебов и рыб. Кроме этого цветные росписи изображали Вознесение Христа, Воскресение Господне и целый иконостас апостолов и святых. Скорее всего, здесь когда-то был храм.

Разглядывая фрески, я двигался вдоль стены и чуть не упал: носок уперся во что-то мягкое. Приблизив свет, я увидел лежавшего человека. За спиной раздались мягкие чуть шаркающие шаги. Я узнал их. Это были говорящие шаги, передававшие не только повадки, внешность, но и характер Якоба. Я был уверен, он не шпионил за мной, а, скорее всего, тревожился и проявлял заботу о безусом юнце. С одной стороны, я не очень любил, когда мне покровительствуют. Но с другой, – если это случалось, то оказывалось, как правило, кстати (пример с Александром).

Мы оба склонились над телом. А, перевернув на спину, узнали человека со шрамом, которого оперировали по поводу полостного ранения. Я удалял ему желчный пузырь. Раненый тяжело дышал. Губы его шевелились. Он тихо бредил. «Как он здесь оказался!?» – удивился я. «Это действие хлороформа, – объяснил Якоб. – Похоже на самнабулизм. Такое бывает».

Речь помощника удивляла меня. Я ждал услышать акцент, но, казалось, не слышал слов вообще. Якоб говорил так спокойно, так тихо, что я все понимал, как будто он просто внушал мне мысли свои. «Надо позвать санитаров». Он удалился. Оставшись один, я осмотрел раненого. Повязка как будто была на месте. Подняв веки, проверил роговицу глаза. Мне показалось, она стала светлее. Оглядевшись, увидел ранец, с которым несчастный не желал расставаться. Приблизившись, тронул его носком. Услышав шипение, отступил и увидел змею. Ее голова поднялась из-за ранца на высоту полутора футов и, раскачиваясь, шипела и угрожающе раздувала свой «воротник». Якоб уже возвращался, ведя санитаров, набранных из пленных солдат Ораби. «Осторожно! – предупредил я. – Здесь – кобра».

– Сагиб, у нас ее называют змеей Клеопатры.

– Мне все равно! Я подумал, а не она ли его укусила.

– Нет, это хлороформ. Послушайте, как он быстро и четко бормочет.

– Что толку? Я все равно не могу разобрать!

– Зато я могу.

– Что он там говорит?

– Это не важно.

– Что же важно?

– Признак укуса – затрудненная речь. У него этого нет.

Раненого унесли. Змея уползла в какую-то щель, а мы с Якобом сели на пол, прислонившись к стене. Слава богу, пол здесь был покрыт только пылью веков, да еще циновками, которые предусмотрительно захватил мой помощник. «Сагиб, – смущенно сказал Якоб, – извините, вы не откажете в любезности принять от меня угощение. Вот, попробуйте домашней лепешки».

Я взял и поблагодарил, а, попробовав, поблагодарил снова: такой вкусной показалась «домашняя лепешка». Я забыл, когда последний раз ел. Некоторое время мы насыщались молча, затем он спросил: «Сагиб, вы случайно забрели в этот зал или вас что-то сюда привело?»

– Скорее всего, не случайно. Приятель на корабле рассказывал про катакомбы. Он говори о подземных храмах.

– Здесь, в самом деле, когда-то был баптистерий (крестильня). В Александрии тогда насчитывалось почти миллион жителей, но нам не было места под солнцем, и мы были вынуждены служить Иисусу Христу под землей.

– Ну да, зато потом, когда вырвались на солнцепек, вы уничтожили все, что осталось от Великой библиотеки!

– Почему мы?! Мы с вами! Я такой же христианин, как вы. Зло уходит корнями и в прошлое и в будущее одновременно.

– Вы правы. Ну что ж, нам пора возвращаться.

Мы встали и двинулись к выходу. Уже на пути к операционной я вспомнил о ранце, и мы вернулись за ним вместе. В этом было что-то мистическое: пройдет не так много времени, и мы узнаем, что в ранце египтянина крылось наше спасение.

 

16.

В Лондоне, собираясь в Египет, я пытался представить себе и сфинксов, и пирамиды, и храмы. Я предвкушал чудеса. Но не ждал, что события обернутся так, что на все это я буду смотреть глазами усталой мухи, как на случайную, бесполезную данность.

Спасая раненых от гангрены, чахотки и тифа, я потерял ощущение времени. В том месте, куда мы попали, я был единственный врач. Мне помогали фельдшер Якоб – копт (местный христьянин) и несколько, скорее всего, немолодых уже мусульманских женщин, лиц которых я никогда не видел: открыты были только щели для глаз.

Капитан сдержал слово – избавился от меня. Нас увезли в глубь страны подальше от городов и, где-то на краю пустыни, в маленькой опустошенной специально для нашего «приюта страданий» глинобитной деревне, сняли с подвод.

Нет, мы не удалялись от фронта. Мы сами превратились в опасный фронт. У нас не было легкораненых. Присылали только тяжелых и инфицированных. К нам поступали умирать. Нас избегали и сторонились. Нас обходили даже банды кочевников.

Главным подразделением в группе была похоронная команда во главе с муллой. А если быть честным: мы все были членами этой «похоронной команды». Не было почти никаких лекарств, тем паче средств обезболивания. Мои пациенты испытывали ужасные муки, однако переносили их стойко. Единственным, что придавало надежду и успокоение, было имя Аллаха. Губы умирающих шевелились, пока могли шевелиться, призывая его.

Всевышний находился всегда рядом с ними. И интенсивность его прославления нарастала с приближением смерти. Радость безнадежно больных – предвкушение передышки. А для тех, у кого эти радости были исчерпаны, оставалось предвкушение полного окончания мук.

Я не умел еще отстраняться и проходил этот путь вместе с каждым несчастным.

Я знал своего самого лютого недруга. Борьба с ним, мысли о нем приводили меня в неистовство. Как любой англосакс, с детских лет я приучен был к чистоплотности и гигиене. Но теперь в моем положении, в положении моих подопечных любая, даже самая незначительная нечистота, несла с собой катастрофу.

Миллиарды невидимых смертоносных созданий зрели и размножались в грязных повязках, в смрадных продуктах гниения, в нечистых руках, в несвежем питье, в нестерильной ножовке для ампутаций.

Горячее нильское солнце усиливало процессы гниения. Но прямые лучи его действовали так же стерилизующе как огонь, крутой кипяток или же стопроцентный спирт.

Флора Египта отличалась от флоры моей далекой родины, но помощники показали мне в каких зарослях Нильской долины надо искать растения, уже тысячи лет известные своими целебными свойствами. И у нас появилась аптека.

Якоб, невысокий сутулый человек, лет сорока, был добрым смиренным христианином, начисто лишенным амбиций.

Почти шестьсот лет копты были хозяевами языческого Египта. Они и сейчас продолжают чувствовать себя коренными жителями, хотя многие из них приняли обрезание и перешли в ислам.

Я так и не смог понять, где Якоб учился. У него не было никаких дипломов, но была практика не только войскового медика, но и акушера. Он рассказывал, что учился самостоятельно у других самоучек.

Якоб знал немного английский и мог служить мне переводчиком. Тогда как я, со своим классическим арабским, испытывал языковое бессилие. Именно он научил меня первым, самым необходимым для врача, фразам на диалекте. При этом он относился ко мне с пиитетом, называя «сагибом». Это обращение к европейцу было привезено из Индии. Но в арабском есть свое слово «сахиб» – друг. Разница в звучании слов «сагиб» и «сахиб» здесь – едва уловима. Требуя, чтобы он звал меня, как положено в армии, «лейтенантом», я всемерно старался оправдать его расположение.

Готовясь стать врачом, я никогда не строил планов специализироваться на ампутациях конечностей, тем паче без применения анестезии.

В университете я несколько раз присутствовал на такой операции. Сначала, как зритель. На старшем курсе – в качестве ассистента хирурга, то есть, на месте Якоба. И это – все.

Здесь я начал эту работу, можно сказать, с момента высадки и падал от нее в изнеможении в конце каждого дня. Из полостных раненых, в этих условиях, мало кто выживал. Основным в нашем деле являлась борьба с гангреной конечностей. Получалось, что я своими руками калечил людей. И даже мысль, что я спасаю несчастных от неминуемой гибели, не очень-то утешала.

Ампутируемые испытывали нечеловеческие страдания. А я чувствовал себя мясником-живодером, даже во сне продолжая видеть пилу, кровь и кости, слышать вопли несчастных. Но кроме меня здесь больше некому было делать это проклятое дело.

Практически Якоб знал свое дело лучше меня. Но он был только фельдшером, и я видел в его глазах благодарность за то, что без разговоров взвалил на себя весь этот кошмар.

У нас были раненые с обеих сторон: и от сил правительства, и от войск Ораби. Выхаживая, мы их не различали. Как сказала одна из наших мусульманских помощниц: «Аллах – для всех Аллах». Не то, что бы мы забыли, кто с кем воевал. Просто было не до того: боль и смерть всех примиряли. Один мучительный день походил на другой, сливаясь в сплошной кошмар. Этим дням, казалось, не будет конца.

Но произошло событие, которое вывело маленькую «колонию» из оцепенения.

В один из знойных вечеров к нашей обители страданий подъехали три вооруженных всадника. Спешившись, каждый из них запалил факел. Мы с Якобом как раз вышли из импровизированной операционной, когда приезжие вошли в халупу с ранеными. Побледнев, Якоб произнес два слова: «Шейх Абдаллах!»

– Вы их знаете? – спросил я.

– Нет, – отвечал он. – Но догадываюсь, кто им нужен.

Приезжие были уже внутри помещения, когда мы возникли у них за спиной. Один из них направил ствол в нашу сторону и крикнул: «Стоять! Один шаг – я стреляю!» Я понял это каким-то чутьем и заговорил по-английски: «Если вы больны, обратитесь ко мне. Я врач».

Двое других искали кого-то среди корчившихся на подстилках раненых.

Я услышал, сказанное с угрозою в голосе слово «сагиб». Один из «гостей», судя по осанке и тону старший, выпрямился и произнес две фразы, которые, по его разумению, я не мог не понять: «Где шейх? Всех сожгу!»

Он размахивал факелом.

Постойте. Какой еще шейх!? – искренне удивился я и увидел оцепеневшего от ужаса Якоба. На лице его не было ни кровинки. Теперь три ствола смотрели на нас.

Вы что не видите, что здесь раненые!? – мое удивление перешло в возмущение. – Немедленно уберите оружие и огонь!

Старший процедил сквозь зубы какую-то фразу. «Сагибу надоело жить». – тихо перевел Якоб. Мне стало, вдруг, весело и спокойно. Подумалось: «Наверно, сейчас я расстанусь с жизнью. И пусть. Уже тошно от всего этого!»

В маленьком замкнутом пространстве выстрел всех оглушил. Сначала один, и сразу – второй. Стрелял кто-то из раненых.

Два бандита свалились замертво. Якоб едва успел подхватить факелы, чтобы, падая, не запалили подстилок. А я уже держал ствол своего револьвера у виска – третьего, вынимая из его рук ружье.

На выстрелы прибежали солдаты похоронной команды, унесли трупы и увели в чулан пленного.

Я подошел к тому, кто стрелял. Он лежал в самом дальнем углу головой на ранце. Был очень худ. На бледном лице поблескивали капельки пота. Аккуратно стриженая бородка, с обеих сторон срасталась с усами. На левой щеке был заметен шрам от удара саблей.

«Сдайте оружие!» – скомандовал я, уверенный, что меня не поймут. В ответ, к своему удивлению, услышал английскую речь: «Подчиняюсь, лейтенант». Это был тот самый раненый, у которого я удалил желчный пузырь.

Он протянул мне два револьвера. По одному в каждой руке. Вот оказывается, что находилось в ранце.

Когда я вышел из помещения, Якоб догнал меня, пытаясь что-то сказать, но я оборвал его: «Раненого перевести в мою комнату. Быстро!».

– А как же вы?

– Устроюсь в своем кабинете.

Независимо от Якоба, я и раньше знал (от одной из сестер), что среди раненых инкогнито скрывается шейх, поссорившийся с Ахмедом Ораби. У меня не было ни времени, ни сил проводить разбирательство.

Почти не зная языка, я не очень стремился запоминать имена, кстати, не отличавшиеся большим разнообразием. Я ввел для каждого код, состоящий из латинской буквы, обозначающей помещение, где размещался раненый и номер его лежанки на полу. Этого было достаточно.

Самое существенное для меня представляли больные искалеченные тела. Если бы Ораби не послал людей найти и уничтожить своего врага, я бы не узнал не имени шейха, ни кода, под которым он у меня значился. Я решил переселить его ближе к себе, ибо не было гарантий, что ему уже ничто не грозит.

Шейх Абдаллах получил опасное полостное ранение, требующее особого внимания. К тому же, как не ряди, но выходило, что мы с Якобом обязаны ему жизнями.

Шейху было около сорока. Тяжелая рана и потеря крови иссушили его. Он казался мне стариком. Щетина на лице была «присыпана» сединой. Поражала стойкость Абдаллаха.

Для удаления гноя в рану вводился регулярно обновляемый дренажный тампон. Старый засохший тампон, пропитанный гноем и кровью торчал, как розовая морковка. Операция замены тампона должна была вызывать несказанные муки. «Ради бога, кричите, – просил я его. – Будет легче». Но он только тихо стонал, а лоб покрывала испарина.

Принадлежа знатному роду, Абдаллах, как я скоро узнал, учился военному делу в Англии. Он был князьком небольшого племени и, словно матерый лев, где-то в верховьях реки там, где, по словам его, Большой Нил встречается с Голубым Нилом, имел свой «прайд».

Однако, как большинство в этой стране, Абдаллах, прежде всего, был мусульманином. Все это вызывало мое любопытство, и когда выпадала минута свободного времени, я не упускал возможности его навещать.

 

17.

«Ахмед Ораби, конечно, ничтожество, но и хедив не лучше,» – говорил шейх, подчеркивая свою независимость.

Мне показалось, что к Англии он относился скептически, а сами англичане представлялись ему людьми, утратившими природный стержень. Собственно, они уже перестали, по его мнению, быть людьми, как только ушла золотая пора с ясной и жесткой системой отношений между сословиями и, конечно же, – с Господом.

В общих чертах Абдаллах был знаком со всемирной историей. А истоками его философии, как и у многих, были наития и сладкие реминисценции, восходящие к детству. Именно чувства, по его мнению, являлись реальностью, а логика и дотошный анализ – антиреальностью, пытающейся сбить юдей с толку. Но мне все время казалось, что я не правильно его понимаю, что он гораздо сложнее, чем хочет казаться. Прежде всего, это относилось к вере. Нет, он не давал повода усомниться в преданности Аллаху. Но было подспудное недовольство каноном ислама, удивительным образом, выражавшееся через критику европейцев.

«У вас и у нас один Бог, – говорил Абдаллах. – Но ваша вера, отказавшись от инквизиции, перестала заслуживать уважение. В религии не может быть жалости, отеческого покровительства и сочувствия Божьей матери. Вера должна вызывать два чувства: ужас и благоговение до полного растворения в Господе. Религия – это купля-продажа небесных радостей за страдания на вонючей Земле. Вы, в своей Англии, слишком печетесь о чистоплотности, словно рассчитываете остаться жить вечно!»

Мне не чем было ему возразить, потому что лгать так вдохновенно, с такой лихостью, страстью и убежденностью мог только гений, по уровню равный греку-Сократу… или французу-Вольтеру. Меня осенила странная мысль, что люди высказываются откровенней, когда им долго приходится либо молчать, либо сочиться лилеем. Это похоже на сжатие, которое кончается взрывом.

Шейх держал при себе Коран. Мне особенно нравилось, когда Абдаллах читал его вслух. А он любил читать вслух, не стесняясь меня. В этих речитативах было что-то магическое. У Абдаллаха даже голос менялся. Как будто слова быстро, быстро произносит кто-то другой.

Когда-то Бог солнца Ра почитался в Египте отцом всех Богов! Теперь Египтянин возносит хвалы другому Владыке, о чем пять раз в день ему напоминает «азан» – призыв муэдзина к молитве. Азан разносится с высоты минаретов, с балконов и верхних площадок лестниц (наш мулла забирался на крышу).

«Аллах велик!» – с напряжением четырежды повторяет голос, меняя каждый раз интонацию. «Я свидетельствую, что нет божества, кроме Аллаха! Я свидетельствую, что Мухаммед – посланник Аллаха! – с напряжением повторяет он дважды. – Вставайте на молитву! Ищите спасения! Аллах велик!» И – последняя фраза: «Нет божества кроме Аллаха!» Даже на того, кто не понимает слов, это действует, как заклинание. Точно кто-то проводит ладонью перед вашим лицом, и приходит умиротворение. Но меня поражало лицо Абдаллаха, во время азана. Когда мулла выкрикивал: «Я свидетельствую, что Мухаммед – посланник Аллаха!» – шейх морщился то ли от боли, то ли от возмущения. Я не мог это себе объяснить. Когда я спрашивал, он уходил от ответа.

В конце концов, расспросы надоели ему.

– Послушай, лейтенант, – начал он почти с раздражением. – Вот тебе Книга. Почитай сам. Она написана по-арабски. Мало кто из моих земляков по-арабски читает, но ты хвалился, что тебя научили.

– Побойся Аллаха, Абдаллах! – вскричал я. – Ты лежишь тут целыми днями, а мне вздохнуть некогда! Вас много, а я один! Если не я, кто будет лечить ваши раных?

– Лейтенант, тебе кажется, что истина на твоей стороне. Но это тебе только кажется.

– Почему ты так говоришь?!

– Будь ты моим земляком, разве посмел бы поднять голос на шейха?

Он оставался для меня загадкой.

– Не сердись, Абдаллах. Давай сюда книгу.

Хотя в Англии мы изучали высокий арабский, Корана я еще в руках не держал: хрестоматией нам служили «Сказки тысячи и одной ночи».

Коран (Куръан) по-арабски «чтение» – главная священная книга мусульман, собрание «божественных откровений», ниспосланных Мухаммеду. Он состоит из глав – сур, представляющих собою, проповеди, обрядовые и юридические правила (например, как делить наследство), молитвы и притчи.

Сочетание слов: «ниспосланное божественное откровение», как и в случае с Библией указывает на источник. Ислам (по-арабски «покорность») – вера, которая складывалась под влиянием иудаизма и христьянства.

Библия начинается, как описание захватывающих событий. Помните: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою». Захватывает сама панорама, а повторяющийся союз «и» создает ритмический строй.

Для Корана в этом нет необходимости. Арабский язык сам по себе загадочен и поэтичен. Любая, произнесенная фраза, своей напряженностью заставляет чаще биться сердце араба, любое слово «взрывается», как откровение. Язык поражает своей неожиданностью, как будто только, только сложился и зазвучал.

Чтение я начал с суры, которая называется «Корова» и начинается словами:

«Во имя Аллаха милостивого, милосердного!

Эта книга (нет сомнения в том) – руководство для богобоязненных. Тех, которые веруют в тайное и выстаивают молитву».

«Корова» – одна из капитальнейших сур, как бы книга в книге. В ней есть многое: и кое-что про Адама, узнавшего от Господа имена (то есть названия вещей и тварей, которые по Библии дает сам), и про Мусу (Моисея), который вел свой народ по пустыне и даже про очищающую женскую плоть менструацию. Заголовок «корова», потому что однажды Муса сообщил народу: «Аллах приказывает вам заколоть корову». На что народ возразил: «Ты смеешься над нами! Какая это корова?» Муса ответил словами Господа: «Она не старая и не телка, а среднего возраста».

– Ты смеешься над нами! – опять возразил народ. – Пусть скажет, какого она цвета.

– Корова радующего желтого цвета. – сообщил Муса.

– Ты смеешься над нами! Все коровы похожи одна на другую? Какая она?

Муса ответил словами Аллаха: «Эта корова не укрощенная, девственная. Она не пашет землю, не орошает пашню и не имеет отметин».

«Теперь ты доставил истину», – сказали люди. И как написано в книге: «Они закололи ее, хотя готовы были не делать этого».

В суре «Корова» много крылатых выражений, повторяющихся в других сурах. К примеру: «Не обижайте и не будете обижены».

Заканчивается «Корова» толковой молитвой: «Господи наш! Не взыщи с нас, если мы забыли или погрешили.

Господи наш! Не возлагай на нас тяготу, как ты возложил на тех, кто был раньше нас.

Господи наш! Не возлагай на нас то, что нам будет невмочь. Избавь нас, прости нам и помилуй нас! Ты – наш владыка, помоги же нам против народа неверного».

Инструкции, что надо делать с «неверным народом», есть почти в каждой суре. На востоке люди умеют и любят мучить друг друга. Впрочем, так же, как и на западе.

Надо сказать, что «Корова» название – не самое запоминающееся. Есть суры: «Женщины», «Скот». «Гром», «Пчелы», «Перенес ночью», «Различение», «Муравьи», «Поклон», «Стояние в ряд», «Рассеивающие», «Препирательство», «Взаимное обманывание», «Завернувшийся», «Вырывающие», «Нахмурился», «Скручивание», «Раскалывание», «Сгусток», «Охота к умножению», «Предвечернее время», «Разве мы не раскрыли», «Пальмовые волокна» и прочие. Всего – 114 сур.

Когда переводишь Коран, кажется, что читаешь подстрочник стихов на чужом языке.

Но подстрочники, в отличие от оригинальной поэзии, часто звучат, как сумбур, ибо поэтические связи зыбки и интуитивны. Они подчиняются не логике, а наитиям.

Сразу же за «Коровой» идет большая сура «Семейство Имрана». В ней – пропасть коротких строф, убеждающих в могуществе Господа, призывающих смертных верить и противостоять неверным. Отдельные строфы выглядят не связанными с – предшествующими и последующими. Кажется, что писатель забыл о ранее написанном, и всякая строфа для него – внезапное откровение. Похоже, что промежуток времени между написаниями строф длился от нескольких часов до нескольких дней. В «Семействе Имрана» не навязчиво (почти что пунктирно) дается евангельская история о «Святом семействе» – Марйам (Мария), Закарий (Иосиф) и Иса (Иисус). В конце суры приводится короткое наставление и не слишком уверенное обещание: «О вы, которые уверовали, терпите и будьте терпимы, будьте стойки и бойтесь Аллаха, – может быть, вы будете счастливы.

Есть разные суры. Вот, например, маленькая сто девятая сура – „Неверные“: „Во имя Аллаха милостивого, милосердного!“

Скажи: „О, вы неверные!“

Я не стану поклоняться тому, чему вы будете поклоняться.

И вы не поклоняйтесь тому, чему я буду поклоняться.

И я не поклонюсь тому, чему вы поклонялись.

И вы не поклоняетесь тому, чему я буду поклоняться!

У вас – ваша вера, и у меня – моя вера!» – тут все ясно, хотя и противоречит иным, более непримиримым и жестким местам из Книги, доказывая, что в Коране можно найти все, как в любом человеке.

– Ну что? – спросил шейх, когда через несколько дней я вернул Коран. – Успел все прочесть?

Я молча кивнул.

– И за пару ночей все понял?!

– Во всяком случае, получил представление.

– Ну и как, по сравнению с вашей Книгой? – Он, явно, меня провоцировал.

– Они слишком разные, хотя, по сути, об одном и том же.

– Значит, ты ничего не понял! – он становился все агрессивнее, как будто я его чем-то обидел.

А между тем рана его заживала. С полостными ранами это случается редко. Я даже разрешил ему подниматься и делать прогулки, и уже скоро должен был снять с него швы.

Однажды я застал его за молитвою и вышел, чтобы дождаться за дверью, когда он кончит. Завершая обращение к Богу, Абдаллах повысил голос, чтобы я мог слышать. И я услышал:

«Господи наш! Избавь нас, прости нам и помилуй нас! Ты наш владыка, помоги же нам против народа неверного, а особенно против англичан, а особенно против докторишки проклятого! До чего все они отвращены! Порази их Аллах! Накажи их мучительным наказанием! Замени их другим народом!»

– И это благодарность за исцеление!? – спросил я, входя.

– Предатель! – шрам на его щеке налился кровью. – Ты сообщил обо мне своему начальству!

– У меня два трупа и пленный. Я обязан был доложить об инциденте. Или я должен был тебя об этом спросить?

– Молчи неверный! – Твой Бог не подсказал тебе правильный путь. Скоро тебя отсюда возьмут.

– Куда?

– Узнаешь. А сейчас не хочу тебя видеть!

Уже выходя, я услышал сказанную в пол голоса фразу: «Мне здесь больше нечего делать».

Через несколько дней я узнал: всех оставшихся раненых, вместе со мной, переводят в центральный госпиталь.

Абдаллах исчез в ту же ночь, когда случилась наша размолвка. Я был изумлен его информированностью. Скорее всего, он имел какие-то связи: все-таки – шейх

Я почти забыл о нем. Но через две недели он сам нашел меня в городе у моего нового жилища, когда я возвращался с дежурства.

– Тихо, лейтенант, – сказал он, направляя на меня пистолет. – Не вздумай шуметь! Ты знаешь, как я стреляю!

Когда вошли в дом, он сказал: «А теперь заверши то, что начал».

После ранения он был явно слабее меня, и я легко мог бы сбить его с ног. Но, удивленный внезапным исчезновением и новым появлением шейха, я молчал: мне хотелось знать о нем чуточку больше.

– Ну, очнись, лейтенант! – приказал он и шлепнул меня по щеке.

Наконец, я спросил: «Чего вы хотите?»

– Ты что, уже по-английски не понимаешь!? – взорвался он. – Хочу, чтобы ты снял проклятые швы!

– Ах, вот что! – я сделал вид, что возмущен. – И для этого нужен был пистолет!? Приходите завтра в госпиталь – сделаю все в лучшем виде, как полагается.

– Лейтенант, или ты сделаешь это сейчас, или…

– У меня даже нет инструментов!

– Я позаботился, – он протянул мне пакет. – Разверни!

Я сделал то, что он приказал и обнаружил целый набор инструментов.

– Но так можно внести инфекцию.

– А ты не вноси. Вымой руки, как полагается. У меня тут есть вата и спирт. Это же пустяковое дело. Я сказал! Приступай! Не тяни!

– Все равно, надо быть осторожным.

Я перебрал инструменты, понюхал спирт, сказал: «Ну, ладно, ложитесь». Успокоившись, я даже сострил: «Опять, Абдаллах, вы заняли мою койку».

– Лейтенант, сейчас не до шуток, – морщась вымолвил шейх, продолжая держать меня под прицелом. До конца процедуры он больше не проронил ни звука и, лишь уходя, прорычал: «Желаю никогда не попадаться мне на глаза – иначе кончится плохо!»

Шейх по-прежнему оставался загадкой. Как будто нас разделял непроницаемый занавес.

Я не мог и предположить, что настанет время, когда завесы падут, тайны раскроются, и мы с ним схлестнемся в битве за Нил не на жизнь, а на смерть.

 

18.

Мне приснился восточный базар: фрукты, корзины, лепешки, соленая, свежая рыба, пестрые одеяния, оживленные лица, тюбетейки, тюрбаны, крик попрошаек и зазывал, говор феллахов, которые выглядят здесь достойнее, чем какие-нибудь столичные штучки. Здесь – тесно, как на всем Ниле. А будет еще теснее.

Плотность населения вдвое больше, чем в Голландии. Здесь нет гор, лесов, степей, островов, где можно было бы уединиться.

Бедуин, попавший в город, возвращается расслабляться в пустыню. Но пустыня враждебна.

Горожанин с феллахом отдыхают в толпе.

Базары – средоточие жизни востока. Здесь происходит обмен информацией (глашатые, разносчики слухов), решение споров, купля-продажа. Тут стригутся, бреются, моются, устраивают поножовщину, играют, иногда убивают.

Европейцу здесь нельзя расслабляться. Он должен быть на чеку.

Ко мне уже, кажется, притерпелись.

Если молодой человек станет признаваться в любви на языке Корана, его сочтут ненормальным.

Каламбуры и шутки невозможны на литературном арабском. Решать бытовые вопросы, петь, спорить, ругаться можно только на диалекте. Подобное раздвоение стало бедой для египетских литераторов. Описания и авторские мысли они излагают на языке Книги, а диалоги должны быть на диалекте. И близкие хедива, и простые феллахи, которых мне приходилось лечить, разговаривают на местном наречии, не имеющем разработанной лексики, словарей и учебников.

Египтяне постигают его с колыбели и не нуждаются в правилах. А все пришлые находят собственные пути его постижения (если находят).

Я выбрал кратчайший «путь» – через базар. Здесь можно практиковаться сколько потребуется. Да и карьера моя пошла в гору, как только люди хедива узнали, что в госпитале есть доктор, с которым можно советоваться на родном языке.

Что касается Александра Мея, хотя он и обещал, что разыщет меня, однако с тех пор, как мы расстались на корабле, он не давал о себе знать.

В свободное время я снимаю офицерскую форму, переодеваясь в более подходящее для здешнего климата местное одеяние. Впрочем, одежда египтянина – тоже род униформы.

Собираясь из дома, я накрываю голову тюбетейкой (в праздники египтянин наматывает на нее тюрбан из полотенца, а кто побогаче – из специальной ткани), надеваю «галабию» – длинную белую рубаху (до пят) из хорошего тонкого сукна, с широкими рукавами, без воротника. Как некоторые, я ношу сандалии без задников, хотя большинство ходит босиком.

Женщины молодые и старые поголовно носят «мелаи» – ниспадающее до пят суженое под грудью коричневое или черное платье. На голову местная дама накидывает платок или покрывало.

Самая бедная женщина носит украшения, а на ногах – браслеты (чаще медные, реже золотые и серебряные).

Я прислушиваюсь, стараюсь понять, о чем говорят вокруг. Не стесняюсь спрашивать.

Одни смеются, когда я перевираю слова, других поражает факт, что сагиб пытается изъясняться на их языке. Большинству это нравится. На базаре многие знают друг друга.

Как ни дико это звучит, но самой большой неприятности здесь можно ожидать от женщины.

Пословица гласит: «Не доверяй женщине, даже если она молится, и солнцу, даже если оно садится».

А ведь когда-то здесь царствовали супруга Аменхотепа красавица Нефертити и божественная Клеопатра – из рода Птоломеев, знавшая девять языков, на каждом из которых ее слова завораживали.

В те времена в Египте были царицы, жрицы-прорицательницы, женские божества. Будто черные занавесы опускались один за другим, скрывая прекрасные образы. Теперь жители этих берегов охотно признают, что их женщины распущеннее чем в любом другом месте, что они злонамеренны и могут обвести вокруг пальца самого осторожного мужа.

По мнению мусульман, ад в основном населен женщинами. «Женщина, – утверждает Коран, – вырастает в думах о всевозможных нарядах и в бестолковых спорах». Она создана для того, чтобы скрасить земную жизнь мужчины, пока он не попадет в рай, чтобы насладится небесными гуриями.

Если мужчина в раю получает свободу, то о женщинах «Священные книги» умалчивают.

Подавляющее число мусульман сильного пола такое положение вещей приветствует, не столько из религиозных соображений, сколько из первобытного мужского эгоизма. А мнения женщин никто здесь не спрашивает.

Там, где господствующая идея до мелочей предусматривает каждый твой шаг, чувственная озабоченность – единственная область, где еще остается место свободе. Поэтому гнет сильных мира сего египтяне способны терпеть бесконечно, но в личной жизни, в вопросах чести, – легко возбуждаются и приходят в ярость, которая не знает границ.

Невежество и умственная отсталость приводят к тому, что чаще всего разговоры ведутся на сексуальные темы. Не то, чтобы это считалось хорошим тоном. Если кто-нибудь полагает, что здесь бравируют этим, то я бы сказал – не больше чем в Англии бравируют темой: «Какая сегодня погода?»

Детишки, слыша рассказы об интимных подробностях, естественно, повторяют за взрослыми.

И в арабском мире, конечно, есть свои колоссы духа, но они парят на такой высоте, что скорее принадлежат космосу, нежели копошащимся на земле, изрыгающим скабрезности «рабам Аллаха».

Уже несколько месяцев меня мучает лихорадка, борьба с которой отнимает последние силы. Куда обратиться за помощью, если сам – врач? Мы с ней – как борцы, которые схватились не на жизнь, а на смерть, пользуясь самыми изощренными методами, в том числе недозволенными в европейской практике.

Я испытываю на себе всевозможные комбинации трав, смол, плодов, ядов и прочих снадобий местной народной аптеки.

Все, что мне удается, я описываю и систематизирую. Здесь болезни не те и протекают не так, как в Лондоне. Это захватывает. Вот только сил остается все меньше.

Сегодня я зря иду на базар. Из простого упрямства. В таком состоянии ничему научиться нельзя. Я едва понимаю, о чем вокруг говорят. А женщины… Все женщины, кажется, пожирают меня глазами, задевают одеждами, обдают жаром. Хотя мне своего – предостаточно: я, в самом деле, горю.

В воздухе – напряжение. Кажется, все на меня уставились, тычут пальцами и орут. Только я почти их не слышу. Зову: «Бесс! Бесс! Мне плохо! Я умираю!»

За спиною возня. С преогромным усилием оборачиваюсь, вижу, леди, которая только что шла мне навстречу. Ее прогоняют ударами в спину. Она все оглядывается и сверкает очами. В них – загнанность зверя и ненависть.

Кричу: «Ради Бога! Оставьте даму в покое!»… Но уже не слышу себя.

Кто-то вертится перед глазами, брызгая слюной, исступленно визжа, тычет мне в лицо растопыренной пятернею, тянется к шее, а потом, вдруг, впивается зубами в плечо.

Отталкиваю его от себя. Он отлетает на дюжину футов, рыча, падает с окровавленным куском мяса в зубах. Боли не чувствую, но «галабия» набухает от крови.

Ко мне подступает «Египет». Источая зловоние, он прыгает, точно кузнечик, которому, на скаку, откусили голову.

Чувствую удар в спину: что-то чужое холодное входит ниже лопатки. Свет гаснет. Мучительный бред. Все смешалось.

Кошмары захватывают, потому что очищены от других ощущений.

Привиделся, вдруг, мой двухлетний сынишка – больной ложным крупом. Сидит на постели в белой рубахе – тоненький, как ангелочек. Хрупкое тело трясется от кашля, как будто скребут дно кастрюли. Мальчик уже посинел. В глазках – ужас: «Что же это такое!? Я задыхаюсь! Сделайте что-нибудь!»

Ощущаю, как он одинок в своих муках. «Боже!» Сердце вот-вот разорвется. Прижимаю дрожащее тельце к груди, от отчаяния «завожу»… «перепелочку» – ту, что когда-то пел мне отец:

«А у перапелачки грудка болит.

А у перапелачки грудка болит.

Ты ж мая, ты ж мая, перапелачка!

Ты ж мая, ты ж мая, невяликая!»

Не перепелочка, – именно «перапелачка», именно, «невяликая», именно «мая» – этого требует лекарское заклинание.

В наивных строках подробно перечисляются все больные места. В нежной мелодии, порожденной любовью, – страшная сила… И я слышу, как выравнивается дыхание крохи. Он делает вдох, потягивается и, зевнув, наконец, засыпает у меня на груди.

Я не знаю, как это можно назвать. В нас еще масса каких-то нерасшифрованных доморощенных тайн и способностей.