1.

Как только уходит усталость, жизнь начинается снова. Но что-то мешает к ней относиться серьезно. Серьезна лишь боль – в любых проявлениях.

Женщины живут дольше, но и мучаются больше мужчин. Для женщины боль – величественная сторона бытия. Потому они – и серьезнее, и терпеливее, и основательнее, представителей сильного пола.

Сегодня предпоследний день в Лондоне. Мы отправились на знаменитую Оксфрд Стрит делать покупки. Мы – это я и две приятные дамы из нашей группы. У обеих – взрослые дети. Ростом обе выше меня. Спасибо, что не на много: у высоких – широкий шаг за ними – трудно угнаться, и приходиться смешно семенить.

Они просили переводить в магазине с английского. Но какой из меня переводчик!? Ища себе свитерок – убедился, что на практике (интуитивно) они понимают язык куда лучше меня.

Женщины – чудо создания. Для простоты буду звать их «светленькая» и «темненькая».

Мы оказались хорошей компанией – нам было весело.

Я никогда раньше не был в восторге от собственной внешности. Но с некоторых пор, время с особым усердием занялось моею персоной. Как будто ему доставляло садистское удовольствие выщипывать волосинки на черепе одну за другой, выращивая, при этом, настоящие заросли в носу и ушах, растягивать щеки, чтобы висели мешками, врезать отвратительные морщины на лбу и у рта, иными словами, делать все, чтобы я ненавидел препротивную рожу, выглядывавшую на меня из зеркал.

Бывает красивая благообразная старость. А бывает такая, что удивляет, как окружающие могут такое терпеть. И хочется плюнуть в лицо. А еще: почему сознающегося в своем безобразии, называют кокеткой? Это не справедливо!

Последняя надежда старичков – синдром аленького цветочка. Помните в сказке, заколдованное чудовище с обаятельным голосом?

Суть в разительном несовпадении зрительного и слухового восприятия. Так пусть эта мысль обольщает, помогая мириться со старостью.

Выбравшись из подземки, какое-то время мы порхали по Оксфорд Стрит, о которой я упоминал. Здесь мало проспектов, но много улиц типа московских Петровок, Дмитровок или Неглинных.

Паутина нешироких улиц не дает поднять головы, оглядеться.

Ты погружаешься в город, становишься его пленником, пока не натыкаешься на площадь, набережную или парк, где можно «расслабиться».

Хотя у британцев есть глагол «отдыхать» (to rest), из-за ущербности его стараются избегать: в нем нет ответа на фундаментальный вопрос, «с какой целью?»

Англичанину – ближе понятие (to relax) – «расслабиться», прямо указываующее на результат действия. То же – со словом «кушать» (to eat).

Вспомните Винни-пуха: «Не пора ли нам подкрепиться?». Слово «refresh» – «освежиться», «подкрепиться» – непосредственно информирует о результатах процесса обмена веществ: подкрепление запасов энергии, освежение и обновление сил. Так фундаментальность господствующего образа мыслей сказывается на языке.

Наконец, мы «впорхнули» в роскошный универмаг (второй или третий дом от подземки на запад по северной стороне Оксфорд Стрит).

Овальный атриум напоминал чрево гигантской рыбины, куда однажды занесло Гулливера с товарищами. Эскалаторы вели вверх к опоясывающим атриум галереям. От них во все стороны разбегались торговые залы.

Потолок напоминал перевернутый овальный бассейн. Там, подсвеченные изнутри витражи всех оттенков синего цвета (от светло голубого, по краю, до темно синего у самого «дна»), создавали эффект глубины. «Дно» пронизывалось золотыми прожилками, осенявшими торговый «Содом».

Окружающая изысканность для своего выражения требовала изысканных слов. «Офигенно!» – произнесли мы в один голос и расхохотались. Смеяться вслух – привилегия узкой компании. До этого в лондонских дебрях и снах я не мог позволить себе такой роскоши.

Когда легко дышится, когда забыты усталость и боль, люди – так мудры и спокойны, так ироничны, так хорошо понимают друг друга, что им начинают завидовать.

Вот и сейчас отыскался завистник. Оказывается, он давно шел за нами – упитанный дядька лет так за пятьдесят.

Здравствуйте! Я из Балтийска, – признался он, – Я здесь – за товаром. Английский знаю постольку поскольку… А обходиться долго без русского – темечко ноет. Вот – пёрся за вами и слушал… Город, вроде, большой, а словом перекинуться не с кем.

Здравствуйте, – поздоровался я. – Ну что с вами делать? Перекиньтесь. Только учтите, у нас мало времени. А на счет темечка, – говорят, хорошо почитать вслух стихи.

Думаете, помогает?

Проверено. Я видел тут книжную лавку. Есть – и на русском… Советую, купить. Простите, уж, коль задержал. Всего доброго!

Я свернул разговор, заметив масляный взгляд толстяка на моих «подопечных». Кроме того, от него невозможно разило то ли пивом с «таранькой», то ли грязной одеждой, то ли одновременно тем и другим.

Тут закартавил, как попугай, и захлопал в ладоши хухр: «Б’аво! Б’аво! Б’аво!»

А ты что здесь делаешь?! – возмутился я. – Марш на улицу! Здесь для тебя мало воздуха!

Хухр испарился. Услышав решительный тон, толстяк поспешил удалиться, но у порога остановился. В глазах был вопрос: «Интересно, что этот старый козел будет делать с двумя!?» Я выпятил грудь, дескать, не твоего ума дело, приятель, вали, пока цел!

А вы сами уверены, что стихи помогают? – поинтересоваась «темненькая».

По крайней мере, хуже не будет.

Занимаясь покупками, вглядываясь в калейдоскоп женских лиц и сравнивая их с лицами своих спутниц, я сделал решительный вывод, что последние просто обречены быть самыми лучшими. У них нет выбора. Этим даже нельзя гордиться – всего лишь диктат обстоятельств.

У нас на женщин возложена чудовищная ответственность.

Лишенный перспективы мужик не живет, а выпендривается. Не его вина, что «российская катастрофа» в основном, поразила мужское начало, так что остается лишь хорохориться и куролесить. Поэтому в каждой даме сидит прокурор.

А в джентльмене, даже если он сделал карьеру, достиг приличного положения и является образцом семьянина, – ощущение поднадзорности.

И красота предназначена не для конкурсов, – это средство спасения нации там, где мужские возможности снедают спесь и упадок. Должно быть, именно это имеют в виду, когда говорят, «красота спасет мир». Не мир, разумеется, а какой-нибудь дошедший до края, ослепший от зависти Богом забытый народец.

Мы покинули универмаг, выполнив свои планы и, оформив бумаги для возврата налогов при выезде. Такой внимательный персонал мог только присниться.

Оставалось доделать самую малость – то, что за нас никто уже сделать не может, – «обмыть» покупки.

Нагруженные пакетами, мы прошлепали назад к Оксфорд Серкэс и, замедлив шаги, погрузились во «Чрево Лондона» – в Сохо.

Каблучки моих спутниц, как ксилофонные палочки выстукивали что-то, подобное польке Штрауса.

Я шел посредине. У меня была партия «музыкальной метелочки». А что мне еще оставалось? Только шаркать подошвами.

Когда-то Сохо имело сомнительную репутацию. Нынче «сомнительность» сгладилась: хоть по-прежнему есть тут секс-шоу, магазины с интимным товаром и прочее, но не более, чем в соседних районах или, допустим, в Москвы.

С двенадцатого столетия, когда в Лондон стали прибывать иммигранты: греки, французские гугеноты и прочие, – в Сохо появились иноплеменные ресторанчики и магазины. С течением времени район превратился в приют для выходцев из континентальной Европы, Африки, Азии. Во всяком случае, Британское содружество наций было представлено в полном составе.

Между итальянскими лавочками деликатесов и французским бистро разносился аромат алжирских кофеин. В «Китайском городе» (China Town) вывески были снабжены китайскими, арабскими, индийскими переводами, а телефонные будочки напоминали маленькие пагоды.

В восточной части Сохо располагались книжные и антикварные лавки. На вывесках и стенах домов было много красного цвета разных оттенков (от малинового до вишневого).

На улицах прямо с лотков торговали зеленью, фруктами, рыбой и прочим товаром – подобие наших «воскресных базарчиков». Для Лондона – это экзотика.

Отчасти, все Сохо – экзотика.

Тут держатся менее чопорно, разговаривают чуточку громче, одеваются проще, чем в Сити. Здесь можно свободно жестикулировать, разрешается задевать локтями прохожих, идти по проезжей части.

И все же на улицах – чисто. Говорят, в Сохо есть своя мафия, своя борьба кланов, но – на неком «кукольном» уровне: только чтобы приманивать остротой ощущений, но не отпугивать.

Мы искали местечка покушать, для чего существует здесь тьма ресторанов и ресторанчиков.

Если в ресторане изысканно все: интерьер, мебель, обслуживание, сама пища, то в ресторанчике изысканным может быть только последнее. Остальное – добротное, чистое, вежливое, но скромное, по нашим меркам, не бедное, но без особых претензий.

Ресторанчики демократичнее и рассчитаны на гурманов не средних, скорее скромных достатков. Их могут посещать и бомжи, которых в Лондоне тоже тьма тьмущая. Но здесь у них (бомжей) иной статус. В Лондоне – это бездомные люди (чаще всего атиноамериканского происхождения) переживающие временные трудности. Тогда, как у нас – это, главным образом, уже не молодые конченые люди. Впрочем, тут и там случается всякое.

Сохо славится разноплеменными заведениями. Сначала мы побывали – в индийском (нас очень просили зайти). Но дамам не понравился запах приправ. «Пахнет нечистым.» – сказали они. В другом заведении под вывеской с арабской вязью сидели только усатые мужики, с липкими взглядами – здесь мы тоже не задержались.

Судьбе было угодно, чтобы я вновь и вновь «возвращался в Китай».

Ресторанчик, с виду, был никакой: просто – зал метров пятнадцать на двадцать с безнадзорной вешалкой вдоль стены: никакого швейцара. Чистые деревянные столики. Посетители – в основном, европейцы.

Мы сели, и как будто по волшебству, на стол легла белоснежная скатерть.

Словно из воздуха возникла миловидная кунянь. Она не вела дискуссии с посетителями, ибо лучше их знала, что они хотят, понимая все с полуслова. В подобных «харчевнях» – главное «оборот» посетителей.

Никого, разумеется, не выгоняли, но и никто не засиживался: стремительные движения кунянь, ее четкая скороговорка, легкое выражение досады при малейшей задержке – все намекало: «Поел, – уходи».

Мы заказали рыбное блюдо, бутылочку вина на троих и каждому – пива. Хотелось насладиться в компании знаменитым английским пивом и приличным (по мнению кунянь) вином.

Я не большой знаток сухих вин. Но спутницы были в восторге.

Что касается пива, то, по сравнению с «нашим», всякая марка здесь – лучшая. Пиво – символ несуетного застолья.

Как только мы заикнулись о рыбе, – появилась целая книга блюд. Я спросил: «Что вы можете нам посоветовать вкусного?»

Пронизав меня взглядом и оценив всю мою подноготную, кунянь обвела пальчиком три абзаца, в каждом – несколько столбиков иероглифов и длинный (мелкого шрифта) английский «подстрочник».

Даже в очках я не мог ничего разобрать. Сначала, предположив, что это не просто меню, а изложение технологии приготовления, я какое-то время беспомощно пялился в книгу.

И вдруг меня осенило: шедевры кулинарии в Китае приравниваются к шедеврам поэзии. Этот текст вполне мог быть чем-то вроде известного гурманам эпиграфа. Вообразите деликатес из морепродуктов, вкус которого передается словами тургеневского стихотворения в прозе: «Как хороши, как свежи были розы!» Вместо «роз» читай: раки, мангусты, осьминоги и прочие твари.

Я покрутил пальцем и ткнул в первый из обведенных абзацев. Фея захлопнула книгу и унеслась.

Потом была пауза. И мы поочередно спускались мыть руки.

Мнемосимволы на туалетных кабинках привили нас в восторг. Линия (тело), кружок (голова) – вот и все.

На женской кабинке линия, трогательно изогнувшись восседала на чем-то невидимом.

На мужской – она старалась держаться прямо, но при этом не менее трогательно выпячивала вперед среднюю часть.

Когда мы вернулись, наш столик сервировали. Принесли «куайдзе» – деревянные палочки для еды.

Применение их вытекало из китайской традиции – не садиться за стол с ножами. Все операции, требующие применения этого инструмента, заранее выполняются поваром. Глядя на палочки, я хотел было что-то сказать… Не успел: на столе появились ножи, вилки с ложками, хотя все вокруг, в том числе европейцы, пользовались куайдзе.

Принесли бутылку вина, три пива и рюмки. Рыба «приплыла» последней.

Так же, как в случае с уточкой по-пикински, не было никаких доказательств, что это именно рыба. Блюдо представляло собой хорошо приготовленную для переваривания массу, состоящую из кашицы и небольших, почти не нуждающихся в пережевывании кусочков.

Кроме общего (на весь стол) сосуда с приправой, каждому принесли пиалу со специальной подливой.

Сначала распили вино, а рыбку, как у нас водится, запивали пивком. Может быть, это были моллюски или букет из моллюсков и рыб.

Помню одно: вкушать это было ни с чем не сравнимым блаженством. Ощущение описать невозможно, как и вообразить, что эта масса собой представляла до кухни.

В Порт-Артуре на блюде лежал целый карп, а тут – совершенно иной подход к пище. Ублажая желудок, она щадила душу гурмана, избавляя от образов тварей, загубленных ради его удовольствия.

Все, включая название блюда, инициировало выделение соков. Это был истинный праздник души, желудка и обоняния. Я чувствовал наслаждение, какое испытываешь, слушая чудную музыку.

Если рты у нас не были заняты, мы только и говорили о блюдах востока, пока в окошке не появился хухр. Расплющив нос о стекло, он куда-то показывал.

И тут я увидел мою незнакомку. Она сидела у подоконника, «тянула» коктейль и казалась мне еще более смуглой, чем раньше. Я не заметил, как она появилась.

Встретив мой взгляд, незнакомка кивнула. Я, невольно, ответил. Жест не укрылся от спутниц.

– Вы ее знаете? – спросила блондинка.

– А я ее где-то видела, – щурясь, сказала вторая.

– Она напоминает мне дочь, – лепетал я, смущенно. – Я ведь показывал фото…

Дамы не спорили:

В самом деле, есть сходство… Расскажите о дочери.

Я подчинился и описал, как трехлетняя кроха, визжа, кидалась к отцу, обхватив руками, и ножками, быстро, быстро взбиралась на голову и, перегнувшись, оттуда глядела в лицо, точно спрашивала: «Как ты там, папка? Держись! Я – с тобой!» Стоит ли объяснять, что я чувствовал?

Целовал ее только в глаза, пока не начала их пачкать «тенями»…

«Расскажите о сыне». – потребовали сотрапезницы. И я рассказывал: Когда он был маленький, я служил в Германии. Мы жили в военном городке почти коммуной. Городок занимал огороженный квартал внутри немецкого города.

После службы можно было, переодевшись в гражданское, погулять у реки, зайти в «гаштет» выпить пива. Завидев нашего малыша, немцы улыбались и говорили: «Зюс!» (сладенький). И в городке мальчика любили: целовали, тискали и катали в мотоциклетных колясках. Моя жена ожидала второго ребенка. Некоторые бездетные пары поглядывали на нас с завистью. А одна чета прохода не давала. Бездетная женщина приставала: «Отдайте ребеночка! Что вам стоит! Вы ведь еще нарожаете! А у нас – нет, и не будет. Мы так привязались к вашему мальчику! Он такой лапонька!» Сначала мы с женой думали, это – шутка. Но когда попробовали перевести разговор на другое, бездетной чете почудилось, что мы набиваем цену. Нам стали предлагать деньги. Я спросил: «Ребята, вы это серьезно!?»

– А что!? У нас замена. Скоро едим в Россию. Он такой милый! Такой добрый! Усыновим. На новом месте никто знать не будет, не спросят, «чей».

– Ребята, вам нравится этот мальчик?

– Еще как нравится!

– И нам тоже нравится! Это наш сын, мы его любим и никому ни за какие сокровища не отдадим!

«Ну и жлобы же вы! – сказал молчавший до этого муж. – Вам никто не говорил, что в жизни надо делиться? У вас скоро будет еще один! Нарожаете сколько хотите! Еще и еще!»

«И еще! – подтвердил я. – Дадим стране больше добрых и миленьких карапузиков!»

«Да не нужны стране добренькие и миленькие! Ты же офицер – сам знаешь! Ей нужны рубаки! Почему одним можно, а другим не дано?»

Мне было жаль их. «А ты хочешь рубаку?» – спросил я.

«Ясное дело!» – признался он.

«Потому и не дано, – предположил я. – Рубак у нас и без того – пруд пруди». – Я чувствовал, что жене становится дурно, и попросил их уйти. Всю жизнь – беспокоюсь о сыне. По жизни он идет слишком прямо, точно по ниточке. Он у нас умница, но уж очень чувствителен. Мы как будто родили принца. Почему-то его всегда жалко. Он кажется слишком взрослым, но – не от мира сего. Он и кормилец наш и наша отверстая рана и он – тот единственный человек (из всех, что я знаю), который не боится летать самолетами.

– Скажите, а он крещеный? – почему-то спросила светленькая.

– Он крещеный ответил я. А вы?

– Я тоже крещеная…

– А вы боитесь летать?

– Еще как боюсь!

– И я боюсь. Но я не крещеный. Оказывается, это – не связано.

Мы рассмеялись, хотя шутка была почти не смешной: в нас «шутило» винцо.

– И, вообще, все сложно. О таких, как мой сын, говорят: «Слишком зрелая карма». Я специально завел речь о «карме», чтобы спугнуть «моих» женщин и сменить разговор. Но не тут-то было! Мой ход им понравился. Женщины сразу же дали мне знать, что они кое в чем разбираются.

– Как я поняла, – сказала светленькая, – ваш сын – «интроверт»?

– А дочь ваша – «экстравертка». Я права? – интересовалась темненькая.

Они меня огорошили. Я призадумался, что бы такое ответить, чтобы не было слишком заумно.

– Знаете, – наконец, сказал я, – на этот счет у меня – свое мнение. Я проверил, можно сказать, на себе, если взять интроверта и хорошо напоить, он становится экстравертом. Дело – не в темпераменте, а во внутренней культуре. Есть шумные люди, которые не боятся проявлять фамильярность и дикость. А есть такие, что мечтали бы себя утвердить, но не делают этого, остро чувствуя неуместность агрессии.

«Расскажите про вашу жену?» – попросили мои сотрапезницы. Они хотели все обо мне знать – других развлечений не было.

Я осмелел: «Жена у меня – великая женщина, достойная лучшей жизни».

– А где она?

– Сидит на хуторе с больной матерью. Мать уже неподъемная.

– Бедненькая! Как я ее понимаю! – вздохнула светлая. – Я тоже пол года сидела с отцом.

После этого они изъявили желание, услышать от меня про Китай: «Вы ведь не зря нас сюда привели? Мы знаем, вы служили в Китае».

– Служил.

– Ну, вот объясните: говорят, еще в древности там изобрели порох, компас, ракеты, знаменитый фарфор… Чего только они ни придумали! Вроде бы должны жить культурно и богато! А рассказывают, они – неопрятные, у них везде грязно. Вот японцы рядом живут. А у них – чистенько. Почему? Характеры разные? Или японцы трудолюбивее?

– Я думал об этом. По-моему, китайцы такой же невезучий народ, как и мы. Непутевая судьба – как наследственная болезнь.

Большая, почти неуправляемая территория, разноязыкое население. Враги – дикари и варвары. Такое же, как в России монгольское иго. Крестьянские войны, раздробленность, маньчжурские завоеватели, снова крестьянские войны, бедность, голод.

А голод всегда обесчеловечивает, отнимает традиции, стирает культурную память. Глядите, как получается:

Навел порядок, почистил, украсил – напали, разорили, изгадили. Снова навел порядок, почистил, украсил – опять разорили, изгадили. Соседи завидуют: чисто, красиво – значит, умно, сытно, богато. Стало быть, есть, чем у вас поживиться, – снова напали, изгадили. Снова навел порядок, почистил, украсил, и опять все насмарку. Проживая с соседями, нельзя от них отличаться. Все равно уравняют.

А Япония защищена морями. Компактное государство. Один народ, один язык, один император. На территорию не посягают.

Она впитала в себя китайскую культуру, развила ее, довела до совершенства. А там, где культура, там чистота,

– Выходит, Японии подфартило.

– Именно так.

– Нам кажется, вы упрощаете.

– Разумеется. Не хотите ведь, чтобы я тут прочел вам лекцию?

– Вы почти это сделали. Чувствуется: симпатизируете китайцам.

– А я не скрываю.

– Простите, а чем вы там занимались?

– Мы оставляли им технику, и возвращались в Союз.

– А сами вы тоже им что-то оставили?

– Оставил.

– Расскажите, как это было?

– Начиналось так: является ко мне тунза (товарищ) – крепкий парнишка, чуть старше меня, с лукавинкой в вишенках глаз – и почти без запинки по-русски торжественно рапортует: «Командир взвода Лю-ше прибыл в Ваше распоряжение перенимать передовой советский опыт!» Именно так: «Передовой советский опыт» – не меньше, не больше!

– И как? Перенял?

– Перенял! Для начала он мне наладил движок агрегата питания. А потом один за другим идеально настроил блоки локатора, согласовал все системы.

На этих станциях хлопцы прошли всю Корейскую бойню. А нам давали горючего ровно на два часа в месяц. Какой уж там опыт!

Женщины вежливо посмеялись, но их любопытства я еще, видимо, не утолил. Они продолжали допрос:

– А как вам – сами китайцы?

– «Тунзы» тогда занимали наши места, а нас провожали домой.

Однажды они пригласили меня в зенитную часть на выставку самодельных пособий для воинов.

В нашем полку из пособий была только стопка унылых плакатов.

То, что я увидел на выставке, меня поразило. Все модели отличались особой, выдумкой, не свойственной стандартным мозгам. Авторы ставили перед собой цель не просто показать, как действует механизм или система, а завлечь обучаемого в игру, привести в восторг, заставить сделать открытие, влюбить его в замечательную поделку, подарить ощущение соавторства.

Всех до единого творцов этой выставки я бы с плеча назвал Леонардами да Винчи. От чего и теперь не отказываюсь.

История древних династий здесь не обрублена, как на Ближнем Востоке. Стандарты многотысячелетней культуры подспудно продолжают действовать и развиваться.

– Вы их идеализируете! – возразили женщины.

– Не хочу утверждать, что, они поголовно все – молодцы. У меня был приятель, переводчик, – страшный лентяй. Наши его так и звали – Леня. У него и фамилия была Линь.

Женщины развеселились. Я продолжал:

– Даже в экстренных случаях его было трудно поднять с лежанки. А любимым его выражением было «Пу кала», что означало «Кончай работать». Я думал, это китайская фраза. Но потом догадался это – слово-кентавр: «Пу» – китайское «Не», а «кала» – от русского «вкалывать».

Переводчиком был он аховым, но любил щегольнуть выражениями типа «навалом», «козел» и прочими. Нельзя сказать, что Леня знал толк в матерщине, но использовал ее с русскою удалью: без оглядки на логику и анатомию. Иными словами среди знакомых китайцев он являл собой исключение, которое лишь подтверждает правило. Линь всегда улыбался. Эту улыбку я ошибочно относил к национальным чертам, как цвет кожи. Но когда мы прощались, (я возвращался в Союз) он вдруг прослезился. Это меня потрясло, ведь никто из моих приятелей в таких случаях никогда не лил слез. Этот факт удручает меня до сих пор: в чем-то я не сумел разобраться.

Мои дамы притихли. А мне было нечего больше сказать.

Тут как раз подлетела «Кунянь», просигналила: «Поел, – уходи».

Расплатились. Оказалось не так уж и дорого (по двенадцать фунтов на каждого). Это – не плохо. Я ждал, что получится больше. Конечно, я заплатил за всех. Худо – в другом: в этих расчетах и ожиданиях есть что-то унижающее. Чем всю жизнь служить верой и правдой державе, а в конце трястись, считать грошики, лучше никуда не ездить. А, по большому счету, – лучше вообще не родиться.

Все это время я чувствовал взгляд незнакомки и старательно его избегал.

Торопливо набросив одежды, мы забирали пакеты с обновками.

Пузырьком жемчуга со дна памяти всплыло последнее слово «Цзайтьен!» (до свидания). Когда учишь язык, жадно, с радостью поглощаешь фразу за фразой. Кажется, на века. А потом замечаешь, как фраза за фразой «вытекают» из памяти где-то «с другого конца».

Все языки на свете – родные. Но одни из них исподволь оставляют тебя, а другие – всегда недоступны, как посторонние женщины. Не понимая, лишь вслушиваясь в эту чудесную музыку, ощущаешь, какая огромная и роскошная жизнь течет мимо.

Уже застегивая на улице куртку, почувствовал что-то неладное. Хухр крутился у ног, дергал за полы, прыгал, шипел: «Ошлеп шовсем, што ли?!» Женщины ушли вперед. Я догнал и спросил: «Анекдот хотите?» – Они хотели. «Смотрите!». Сначала они ничего не поняли, как и я, а потом, вдруг, расхохотались:

– Господи, откуда у вас эта куртка!? Она же чужая! Как вы сумели ее напялить!?

– Я не напяливал. Она мне как раз, – оправдывался я. – Откуда мне знать, что в Лондоне носят такие же куртки!

Посмеявшись, договорились, я возвращаюсь; они подождут снаружи.

Войдя в ресторанчик, повесил чужую хламиду на вешалку, нацепил очки, стал искать – свою… Вдруг что-то коснулось спины. Обернулся и вздрогнул: моя незнакомка была тут как тут. «Хай!» (Привет)– неуверенно сказал я.

Казалось, что мы знакомы уже много лет. Одними губами она ответила: «Хай!» Приветствием этим мы, как бы одернули Время, как складки одежды, – оно перестало «давить».

– Не ищите, – сказала она низким голосом и протянула мне куртку. – Вы очень рассеяны.

– Возраст, – попробовал я оправдаться.

Зачем тогда шляться по заграницам! – нарочито грубила она, но глаза улыбались.

Простите. В самом деле, не стоило.

Завтра вы улетаете.

Вечером.

Знаю, звонила в гостиницу. Вот что… Хочу, чтобы завтра мы встретились. В два часа дня. В Риджнтс Парке.

А где там?

– Я вас найду… – возле двери она обернулась и помахала рукой. А я «ковырялся», застегиваясь непослушными пальцами. До сих пор незнакомка появлялась только мельком. То ли контролировала, то ли желала о себе напомнить. Я думал, что действую самостоятельно, но оказывается, она и есть тот «дирежер», который управляет событиями.

Когда вышел, воздух был неподвижен, он просто не чувствовался. Так здесь всегда, если нет непогоды.

 

2.

По дороге от подземки к гостинице нас окликнул кто-то из группы. Оказывается, в пабе (pub – public house) «Таверна Диккенса» был намечен сбор.

По существу, паб – кабак, где, кроме выпивки, бывает закуска, чтобы на скорую руку перекусить. А вечером, вообще, если что-нибудь и есть, так только холодные блюда. Здесь вообще не принято говорить о блюдах. Еда – это женское дело. Глупо и не солидно идти кушать в паб. Это место специально предназначено для любителей медленного погружения в хмель за мужским разговором, для истинно английских «мачо».

Располагаясь на «земляном» этаже, паб издали кажется мне бордовым пятном в белой рамке. Лампы бра лишь подчеркивают полумрак за витриной.

Похоже, что сочетание бордового цвета с белым в Англии – приглашение расслабиться и получить удовольствие.

Известно, что в Лондоне более пяти тысяч пабов. И древнейшему из них – пятьсот лет.

Мы вошли в длинное помещение. Справа, возле стены, – столики. Слева – барная стойка и табуреты. На стене – картинки из «жития» Давида Копперфильда (не иллюзиониста, а героя романа Диккенса).

В том месте, где стойка заканчивалась, зал расширялся и подступал к лестнице, один из пролетов которой вел на этаж выше, в местный отель, другой – на два с половиною метра вниз, в бильярдную. Оттуда доносились удары шаров.

Барная стойка подсвечивалась через бутылки. Отбрасывая разноцветные блики. Это было похоже на алтарь пещерного храма… в честь бога Бахуса.

Широкую половину зала освещала люстра в форме креста. Именно тут собралась наша группа.

Нам принесли по кружечке пива (за счет турфирмы). Люди уже вовсю выпивали, заказывали виски, ликеры чокались, улыбались, говорили все громче. Паб наполнялся русскоязычным гамом.

Пригубив свою кружку, я думал, какое же это блаженство – погружаться в кайф. Кружка была той последней каплей, к ранее выпитому, когда количество диалектически переходит в качество и дает ощущение «невесомости». Много ли старичкам надо.

Мысли, действительно, «понеслись вскачь» в табунном угаре, когда всякий мерин видит себя скакуном. Душа, распускалась, требовала праздника, общей любви и… расплаты за все: «Бей клопов – спасай Британию! Пусть ответят за кровь христовых младенцев!»

Наша группа ушла. Меня, по всей видимости, не хотели тревожить. Я сидел в полудреме, пуская стариковские слюни. Шум почти смолк. Лишь в бильярдной стучали шары.

Мне показалось, что официанты в панике, суетятся у входа.

Толстый, в кожаной кепке, владелец паба привел с собой двух полицейских (в фуражке и в шлеме). Вошедшие промаршировали через весь зал к лестнице.

Было похоже, в мое «отсутствие» что-то стряслось.

Томимый предчувствиями я поковылял в ту же сторону. В конце зала, собравшаяся публика, как с трибуны, дивилась происходившему на «бильярдной арене». И вот, что они могли видеть:

Первоначально шары выстраивались треугольником – так называемым домиком. Затем один из шаров, разбивал этот «дом», предварительно хорошо разбежавшись. И начиналась игра.

Шары неслись во все стороны по зеленому полю, подскакивая, звонко и препротивно соударяясь, падали в лузы и тут же из них выпрыгивали.

Все вроде шло обычным порядком, если не считать пустяка: не было видно ни кия, ни того, кто им лихо орудовал.

Полицейский (в фуражке) что-то сказал констеблю (младшему чину в шлеме). «Да сер» – ответил констебль, спустился в зал, держа наготове дубинку, и пружинистой походкой обошел игровой стол. Присутствующие затаили дыхание и не спускали глаз с храбреца.

Я пробрался к стене с выключателем, но бармен, заметив меня, воскликнул: «О-у! Сюда нельзя! Ваших русских мы попросили уйти. Сами видите, что здесь творится».

– Прошу прощения. Я кое-что тут забыл, – парировал я, упорно продолжая движение к выключателю. Публика стала оглядываться.

Тем временем, блюститель порядка повесил дубинку на пояс, взял в руки кий и приблизился к «месту сражения». По тому, как шлемоносец держал инструмент и целился, опираясь на бортик, видно было, что он в этом деле – мастак. Со стороны публики звучали подбадривающие возгласы.

Сделав пристрелочные движения, бобби резким ударом послал шар вперед. Получив затрещину, сея панику и вереща, шар врезался в кучу себе подобных, подпрыгнул и, отскочив назад, угадил шлемоносцу аккурат в переносицу.

От неожиданности полицейский, как стоял, расставив ноги, так и плюхнулся на пол. Однако, успев поймать шар, приложил его к месту, где только, только «проклюнулась» шишка.

За–нец! – рявкнул я не своим голосом так, что все в пабе вздрогнули. – Ты когда-нибудь угомонишься? Что я тебе сделал плохого?

Нищиго. – карабкаясь друг на друга и принимая вертикальную позу прошепелявили шарики. На зеленом сукне топтались ножки, похожие на цепочки бус, на которых болтались «бусы» туловища и ручек. А сверху… Сверху не было ничего.

«Конструкция» вытянулась, достала констебля и, отобрав бильярдный шарик, поместила его на то место, где должна была быть голова. – Я… нещаянно.

Тогда извинись! – потребовал я.

Шарик головки склонился к шарику, изображавшему грудь.

Ижвиняющ!

Господи! Да не по-русски!

Шорри! – изобразил хухр и даже отставил ножку.

Считаю до трех! А потом, чтобы духа твоего здесь не было! – объявил я, нажал выключатель и стал считать.

В темноте кто-то вскрикнул. При счете «три» я включил свет и огляделся.

Порядок был восстановлен… только шлем украшал почему-то голову хозяина бара, а его кепка (задом наперед) накрыла шишку констебля. – Извините… – вздохнул я, направляясь к выходу. – Устал… И хотел бы прилечь.

Эти русские! Они снова морочат нам головы! – опомнившись, заворчал владелец.

Правильно! Лучше их не пускать! – советовал полицейский в фуражке.

Хоть выручка-то от них есть? – обратился хозяин к бармену.

Знаете, я не назвал бы их жмотами. – вслух подумал бармен.

Тогда пусть приходят, – разрешил хозяин. – Только без фокусов!

А я был бы с ними – поосторожнее… – рассуждал полицейский. – Кто их знает…

Пусть приходят и платят! – настаивал хозяин и заглянул в зеркало: в шлеме он себе нравился. – А что, собственно, произошло?

А это? – спросил констебль, указывая на шишку и забирая свой головной убор.

Несчастный случай, при исполнении…

Для чего ты нас пригласил?! – недовольно спросил полицейский в фуражке.

Видишь ли, привезли свежего пива. Вот я и подумал…

О-у! Тогда другой разговор!

Прошу, господа! Угощаю!

– До свидания, – сказал я от двери. А, услышав дружное «Бай-бай!», подумал: «Нет, лондонцев не удивишь: они живут рядом с Гринвичем и крепко усвоили, если уж невероятные вещи где-то должны иметь место, то только у них».

Скоро я вошел к себе в номер и лег.

 

3.

Картины, встававшие из глубины, разворачивались не сплошной чередой событий, а возникали кусками, как будто продавливались сквозь вибрирующее отверстие. При этом основная канва если и прерывалась, то без натуги угадывалась, как это часто случается в снах.

Источник райских ощущений – детство – время, когда мы купались в любви.

Еще не очнувшись, я уже чувствовал близость Рая и блаженную слабость. Первое, что я увидел, было лицо Александра Мея.

Эвлин, вы меня узнаете? Если «да», – моргните.

Я моргнул.

Молодчина, – похвалил, Александр, – считайте, второй раз родились.

Последняя фраза показалась мудреной и так утомила, что, закрыв глаза, не хотелось их уже открывать. Я был счастлив, ибо капризничать «по-настоящему» можно только в Раю.

«Эвлин, очнитесь!» – донесся издалека голос графа. Я чувствовал вокруг суету. Мне было одновременно приятно и тошно. Сделав усилие, наконец, разжал веки и обнаружил знакомое лицо хирурга нашего госпиталя.

Осматриваясь, повел зрачками, и не мог взять в толк, где нахожусь: в госпитале таких комнат не было. В помещении находились изящные стол, стулья, роскошное кресло, застекленный шкаф с книгами. Фигурный переплет окна свидетельствовал об изысканном вкусе и изрядном богатстве хозяина.

Эти «шарады» отняли последние силы, и я опять «удалился» в свой «домик».

Я еще много раз «уплывал» и возвращался в роскошные апартаменты. Меня «уносила» слабость, а возвращало желание поскорее узнать, что за «Рай» мне тут уготован.

Вопрос «Где я?» не давал покоя. Наконец, я смог собрать силы, чтобы задать его вслух. Но меня не услышали.

Он стонет, – сказала дежурившая у постели сестра милосердия.

Я повторил вопрос громче. Казалось, я ору во всю глотку. «Он что-то хочет сказать» – доложила сестра.

Я был в отчаянии. Повязка, сжимавшая тело, мешала дышать. Они двигались, говорили о чем-то, не замечая моего одиночества.

Наконец, я увидел Мея, а то уж подумал, что он мне пригрезился.

Эвлин, я знаю, вам трудно дышать, – сказал он. – Но ради Бога, не напрягайтесь, не пытайтесь ничего говорить. У вас нехорошая рана – возможно кровотечение. Мы сделаем все, что необходимо. Но помогите нам со своей стороны. Хорошо?

Я моргнул в знак согласия.

«Вот и прекрасно, – продолжал Мей. – Я только недавно вернулся в Египет. Когда уезжал, поручил своим людям вас опекать. Надо сказать, вы вели себя легкомысленно и оказались на грани гибели.

Вас с трудом удалось отбить у толпы и доставить в мой дом. Я сообщил начальнику госпиталя, что раненого нельзя транспортировать. И ваше начальство прислало сюда персонал.

Вас ценят, Эвлин. Вы прибыли лейтенантом… Года не прошло – вы уже капитан. Рад оказать вам гостеприимство, капитан Баренг.

Надеюсь, опасность уже миновала. Надо только набраться терпения. Вы меня понимаете?»

Я замигал. А он рассмеялся: «Единственное, чего я желаю, это что бы у Нила было одним другом больше».

Я долго не мог двигаться самостоятельно. Время от времени испытывал граничившую с обмороком слабость. Но скоро мне предоставили кресло-каталку.

Хозяин большей частью отсутствовал. Но в случае необходимости, я мог колокольчиком вызвать слугу. А кресло с колесами давало кое-какую свободу.

Уже почти ничего не болело. Сознание казалось незамутненным, и я рассуждал по стариковски: «Едва стихнет боль, отойдет усталость, и мы – опять молоды и свежи».

Ни о чем не хотелось думать специально. Мысли гуляли свободно. То, что произошло на базаре, представлялось чистым безумием.

Иногда удивляешься, как получается, что, одолев лабиринты абсурда, ловушки кошмаров и безумие пропастей, в которые увлекают нас сны, мы, однако же, просыпаемся в здравом рассудке… или в сравнительно здравом.

У противоположной стены, как я уже говорил, стоял книжный шкаф. Путешествие к нему и обратно – к постели было теперь мне по силам.

Добравшись на колесах до шкафа, я чуть-чуть отдыхал, потом открывал застекленные дверцы и, подкатившись вплотную, знакомился с фолиантами: вытаскивал их, иногда привставая в кресле, разглядывал иллюстрации, читал оглавления и места, выделенные рукою хозяина. Здесь были хроники всех времен и народов, самых разных изданий, включая и рукописные.

Стояли ряды томов по истории, географии, экономике, религии, медицине, военному делу…

Внизу находились незапертые выдвижные ящички. Выдвинув первый из них, я обнаружил тетрадь с короткими, казалось бы, не связанными друг с другом выписками, что мне напомнило строфы Корана. Я стал читать и не cмог оторваться. Вот только – некоторые из них, что врезались в память:

«Коран старше языка, на котором написан. Коран даже не творение Господа, а Его суть – Его гнев, Его милосердие, Его справедливость».

«Терпение – лекарство от всех болезней».

«Исламская культура зачастую сводится к „муджамаляту“ – умению говорить то, что от тебя хотят слышать».

«Араб не может признать себя виноватым. Либо он прав, либо ответственен кто-то другой: судьба – „кадар“, воля Аллаха и пр.»

«Планировать свои действия для мусульманина значит замахиваться на волю Аллаха. Однако, если все же приходится это делать – он говорит: „Иншалла“ (если будет на то воля Аллаха)».

«Толкование» священного текста означает повторение одной мысли другими словами. Толкователь при этом не несет никакой ответственности.

Эта склонность, толочь воду в ступе, сказывается на психологии верующих.

В раннеисламском средневековье, в эпоху творческого ислама были «Сказки тысячи и одной ночи», открытия в математике, астрономии, медицине и еще очень многое. Застой привел к догматическому повторению, к словам ради слов. Слова завораживают арабов. Не проходя через фильтр логики, они сразу воздействуют на эмоции и доводят до взрыва неистовства или восторга.

«Чем невежественнее народ, тем больше в нем самомнения. Египтяне считают себя лучшими людьми на Земле, а своей „Исторической миссией“ – творение цивилизации (не больше не меньше!). Хотя со стороны – выглядят совершенно отсталыми, неспособными к прогрессу, ленивыми, не обладающими выдержкой, дисциплиной, лживыми, замкнувшимися в успокоительном невежестве и убеждении в своем превосходстве над всеми неверными».

По мере чтения, мне становилось хуже. Я чувствовал: нож, вошедший мне в спину, и эти строки были из одной «стали» и свидетельствовали об одном и том же. Но остановиться не мог.

«Один старый араб говорил мне: „Дети и собаки признают только силу. Пока вы сильны, они готовы слушаться, виляют хвостами и славословят. Время от времени они проверяют вас. И если в очередную проверку вы обнаружите слабость, они выйдут из повиновения и перегрызут вам глотку. Поэтому старшие должны находиться все время в форме, а младшие – постоянно наращивать силу для решительного броска к горлу того, кто на горе себе их вскармливает“. Слова эти кажутся жестокими, но в лозунгах „Родина или смерть“, „Вера или смерть“ содержится еще большая жестокость, выражающая презрение к своему народу.

Мудрые вожди предпочитали сдаться превосходящему противнику, чем загубить свое племя и отнять у него шансы на будущее. Но ислам поступает иначе: идя в атаку, он прячется за живою стеной из детишек и женщин, доведенных до слепого неистовства. Приверженцы таких мер заявляют: „Мы считаем необходимым, убивать детей, чтобы избавить от жизни во враждебном Богу окружении“.

Мир вокруг переменчив, устремлен к прогрессу и благосостоянию. Ислам, „скроен“ на средневековых рабов и будет делать все, чтобы верующие продолжали оставаться такими. А достичь этого можно лишь, объявив священную войну всему новому».

«Ислам вошел в полосу самоутверждения. Он не принимает научной мысли, но не прочь воспользоваться ее плодами, особенно, в военной области. Это свидетельствует о новой волне варварства, готовой покончить с цивилизацией».

Прочтя эти строки, я испытал тревогу, похожую на ту, что вызывают первые признаки землетрясения. Я сделал паузу и продолжал читать. Теперь автор как будто пытался стряхнуть с себя наваждение.

«Наш разум открыт. Мы готовы изучать не только разумность одних, но и глупость других, и суеверия третьих».

«КАББАЛА (предание) считает, что в переставленных буквах Пятикнижия (основная часть Библии) содержится имя Божье. И тот, кто узнает Тетраграмматон (шифр состоящего из четырех букв имени Господа) и сумеет правильно произнести его, – сможет творить мир, как создатель».

«Жизнь так жестока, бездарна и несовершенна, что есть подозрение: человечество не доросло до серьезного Бога, и нас контролирует дилетант-самоучка… Благоразумнее оставаться в неверии, чем всякий раз приходить к таким выводам». – эта мысль показалась непозволительно дерзкой. Она так «напрягла» и поразила сознание, что руки мои разжались; тетрадь соскользнула на пол.

Я впал в забытье, а очнулся уже в постели. В кресле напротив сидел Александр.

Эвлин, постарайтесь больше меня не пугать. – сказал он.

А я совершенно здоров! – я, действительно, чувствовал прилив сил: мне приятно было видеть его у постели. Я не помнил отца. Он умер, когда мне не было и трех лет. Глядя на Мея, я вдруг подумал, что вот таким вполне мог быть мой отец – заботливый, сильный, загадочный, достойный гордости и еще совершенно не старый.

– У меня хорошая новость! – улыбнулся граф. – Из Лондона сообщили, у вас родился сынишка. Его тоже назвали Эвлином. Поздравляю!

Это было уже чересчур! Волна буйной радости накрыла меня. Я захлебнулся от счастья – Силы снова оставили. Их не хватало даже на то, чтобы вытереть слезы.

– Успокойтесь, – сказал Александр, накрывая мою ладонь своей, – поправитесь…получите разрешение съездить домой, устроить дела. Я позабочусь.

Но брать в Египет семью не советую. Видите, что здесь творится.

Не знаю, как вас благодарить!

– За что? Мы ведь друзья!

Я осмелел:

– Граф, я давно хотел вас спросить.

– Спрашивайте.

– Скажите, Уже там, на корабле вы знали про Бесс? Помните, перед Неаполем, когда вы советовали мне написать ей письмо.

– Ах, это!? – рассмеялся Мей. – Эвлин, вы так громко бредили ее именем, что вся «Святая Тереза» слышала. Простите, но об этом, по-моему, я уже говорил. А теперь лучше знаете что, – предложил он вдруг. – Давайте-ка прогуляемся?

Я кивнул в знак согласия, хотя еще чувствовал слабость. Мей помог перебраться в каталку и провез меня по всему этажу.

Над письменным столом в его кабинете я увидел поясной портрет девушки замечательной красоты. У нее были темные волосы и смуглое овальной формы лицо, кого-то мне смутно напоминавшее. «Моя дочь – Клео.» – сообщил Александр. В глазах его я заметил гордость и горе.

В гостиной, которая служила одновременно каминным залом и библиотекой, висел еще один портрет – во весь рост. Хотя здесь красавица казалась чуточку старше, она выглядела не менее очаровательной. И опять ее внешность кого-то напоминала.

Клео? – спросил я.

Сара – моя жена, – объяснил Мей. – Они, в самом деле, были похожи.

Были!? – переспросил я.

Да. Ушли в один день…

– Несчастный случай?

Он покачал головой.

– «Чудовищный случай»… Обе отправились как-то на север, к реке Иордан, погостить у родных. Это совпало с очередным рецидивом исламского гнева. Случился обычный погром, – был вырезан целый поселок.

Они не вернулись. Подробности я узнал только месяц спустя. Чуть с ума не сошел, представляя, что они испытали.

– Простите, мне очень жаль… И у вас никого не осталось?

Сын Клавдий – живет и работает в Лондоне.

Уводя разговор, я выразил искреннее изумление: «У вас необъятная библиотека!» – и в самом деле, в гостиной стояло девять шкафов, подобных тому, что был в «моей комнате».

У меня, действительно, неплохая библиотека. Я собирал ее по всему свету. И то, что вы видите здесь – ничтожная ее часть. Фолиантами и папирусами заполнены прилегающие здания. Я переделал их под книгохранилища. А в вашей комнате собрано то, что, в первую очередь, необходимо для вас. Когда вернетесь из Англии, сможете приходить сюда – работать и ночевать. Слуги вас знают. Будем считать эту комнату вашей. А чтобы не шлялись по всяким базарам, дарю вам эту тетрадь.

Одну я уже читал…

Знаю. Но здесь – мое собственное изобретение: «Самоучитель нильского диалекта».

Спасибо! Но почему – «Нильского», а не «Египтского»?!

Мы ведь не называем Мексику «страной Майя», а Францию «Галлией». История нильской долины – «многослойный пирог». Говорят, она, как пергамент, на котором Коран написан поверх Библии; Библия – поверх истории Геродота, а сквозь все слои просвечивают древние иероглифы.

Но этому народу больше пяти тысяч лет! – воскликнул я.

Имя народа определяет язык, на котором он думает. – возразил Мей. – Наши «египтяне», – скорее арабы, с примесью турецкой и черкесской кровей. Но, прежде всего, они – мусульмане, отсчитывающие свое время с «Хиджры» (переезда пророка Мухаммеда из Мекки в Медину в 622 году).

Мей прикатил меня в «мою комнату» и помог перебраться в постель. «На сегодня хватит, – сказал он, взглянув на часы. – Теперь отдыхайте. Кстати, помните, я говорил насчет Ораби, что он будет разбит и взят в плен? Так и случилось. Он оказался негодным воякой. Под Телльаль-Кебиром мятежников застигли врасплох и разбили. Самого Ораби-пашу взяли в плен…»

А я тут лежу, ничего не знаю. Его казнили?

По настоянию консула Ее Величества Королевы Англии, Ораби был выдворен за пределы страны. Кроме того, я, помнится, говорил вам, что в Верхнем Ниле вспыхнет восстание.

Так и случилось?

Именно так! Предводитель суданских племен Мухаммед Ахмед ибн ас-Сайид Абдаллах провозгласил там себя «Махди» – мусульманским Мессией.

Я вспомнил! Вы говорили еще про какого-то лорда. Дескать, придет некий лорд… и жизнь на Ниле изменится к лучшему… Правда, вы не сказали, кто он – «этот аристократ»…

Еще рано об этом…

Если не секрет, чем занимается в Лондоне ваш сын Клавдий?

Он работает в «Форин офисе». Ближневосточный отдел.

«Клавдий» – греческое имя. Был такой астроном – Клавдий Птоломей…

Браво Эвлин! А мое имя…

«Александр» – тоже греческое! Значит, вы – все-таки грек!

После Александра Македонского три столетия, включая царствование Клеопатры, правила династия Птоломеев.

Вы назвали дочь Клеопатрой – сокращенно «Клео»… Но ведь и «Мей» – сокращение?

Я не скрывал.

Я помню, вы сказали, что убрали начало. (Меня осенило) Так значит вы – «Птоломей»!

Эвлин, ваши успехи меня потрясают!

Это правда?! Вы, действительно, – продолжатель династии?!

Я, собственно, не претендую.

Но зачем изменять фамилию?!

Для пользы дела. Ислам не любит вспоминать о роскошной культуре, которую он разорил и до которой ему нет дела.

Только сейчас я сообразил, кого мне напоминал Мей. В нем было что-то от сфинкса. Его полученные в сражениях шрамы были похожи на «поцелуи» оттоманских ядер, изуродовавших каменного исполина. Однако теперь, несмотря на увечья граф не казался уродливым. Выражение силы и мудрости сообщало его лицу мужественную красоту.

Впрочем, раньше я многого не замечал и многого не понимал.

Как я сразу не догадался!? Граф, вы – потомок создателей Александрийской Библиотеки! Значит для вас и теперь это – дело всей жизни!

Собственно говоря, перед вами – банкир… – Александр выглядел немного смущенным.

«Банкир»! Ну и что!? Разве это мешает вам путешествовать по всему свету, спасая остатки того, что составляло славу династии, и что еще сохранилось – в оригиналах, слепках, набросках, копиях, – в любом виде! Я прав?

Остается добавить, что основную часть из спасенного мы с Клавдием «переправили» в Британский Музей. Более надежного места хранения на Земле пока еще нет.

– Александр, извините, мне кажется, сочетание «граф Птоломей» как-то странно звучит.

– Может быть, но не я это выдумал. Титул присвоила мне королева Виктория за спасение библиотеки, вернее, того, что осталось.

– Кстати, а кто такие «Башибутяне»?

Есть тюркское слово «башибузук» – что-то вроде головореза. Так турки иногда отзываются о моих земляках. А я про себя называю их «башибутянами». По аналогии с – англичанами…

Александр еще продолжал говорить. Но голос его затихал, удаляясь, а я «просыпался» уже в другом сне.

 

4.

Последний лондонский вечер.

Когда спускался в подземку, было еще светло. Так же, как накануне, выхожу у «Вестминстера» перед мостом. Над Темзой – первые звезды. Кажется, что темнеет стремительно.

Иду не к реке, а в обратную сторону (к центру).

Впереди – неширокая улица «Бердкейдж уолк» – «Прогулка птичьей клетки». Она ведет от Биг Бена в сторону Букингемского дворца. Мы были тут в первый день, под дождем. Неподалеку – знаменитые «Комнаты войны» (War Rooms) – бункер ставки Черчилля.

В сквере между деревьями – памятник хозяину «комнат».

Забираю левее, двигаюсь наискосок по лужайке, между зданиями Парламента, парламентской церковью Святой Маргариты и Вестминстерским Аббатством. Выхожу на «Викторию» (Victoria Street).

Вчера я бродил по «Набережной Виктории», созерцал ее с другого берега Темзы. Сегодня – вышел на улицу имени этой удивительной леди. Она считалась «простушкой». Ее вкусы не отличались изысканностью. В музыке отдавала предпочтение оперетке. Архитектура «Викторианской эпохи» славилась домами-тортами и смешением стилей. Но чем королева, действительно, прославилась, – так это супружеской преданностью. Мужа – Алберта она обожала все двадцать лет совместной жизни (он умер сравнительно рано). Шок, от кончины его, длился целых четыре года, в течение которых вдова избегала показываться на людях. Виктория поставила мужу памятник, построила знаменитый дворец – Альберт-Холл. В любви она, бесспорно, была Королевой из королев.

Вестминстер – аристократический район Лондона. «Виктория» – важная деловая улица «для внутреннего пользования». Если, в нескольких километрах на восток, тротуары кишат туристами, здесь в этот час редко встретишь прохожего или парочку, забредшую из соседних улиц со звонкими именами: «Пети Франс» (Petty France) «Маленькая Франция» или «Бродвей» (Broadway).

Здесь находится старое серое здание «Скотленд-Ярда». Но кого оно теперь привлечет, когда на другом берегу, выросло новое великолепное здание «ведомства».

Вместо «пресловутых туманов», струится прозрачнейший воздух, и редкие автомашины проносятся на «зеленой волне».

Многие столицы устраивались, как парадные залы для приема гостей. Лондонцы возводили столицу с расчетом, чтобы жилось в ней уютно, со вкусом, с размахом, весело над собою подтрунивая, и чтобы гости не столько восхищались, сколько тайно мечтали остаться.

На Виктории, кроме банков, «Скотленд Ярда» и «Полицейской академии», – немало «торговых точек». Хотя в это время многие из них закрывались, витрины продолжали притягивать.

Витрина – алтарь вожделений. Глядя на бесчисленные изобретения в области туалетов, дизайна, игрушек, поражаешься, сколь многого достигла цивилизация за какую-нибудь пару десятков тысячелетий. Еще более удивляет многообразие жизни, возникшее за последние миллиарды лет.

Природа заражена вирусом творчества, однако, при неудачах, не колеблясь «стирает» свои «художества», чтобы начать все с нуля.

Перейдя улицу и поднимаясь на тротуар, – споткнулся, вернее, чуть не спотыкнулся, о хухра. Чтобы не ударить приятеля, сделал неловкое па.

У колена как будто возникла еще одна степень свободы. Согнувшись под фонарем и ругаясь от боли, я тер свой несчастный сустав.

В знак сочувствия, малыш тоже хныкал.

Ну а ты что скулишь? – спросил я.

Хухр подпрыгнул, лизнул меня в нос, и… боль отпустила, «как сняло рукой»: живое участие действует безотказно.

Держась за фонарь, я выпрямился, увидел впереди светящуюся красную букву «М» (рекламу «Макдональдса»), а, пройдя еще шагов десять, замер от неожиданности: слева, в темном разрыве между домами, будто тлели раскаленные угли.

По схеме города где-то здесь находился «Вестминстерский собор», в отличие от древнего «Вестминстерского Аббатства», построенный в начале двадцатого века и, как говорилось в путеводителе, относящийся к итало-византийскому стилю.

«Раскаленные угли» то «карабкались» друг на друга, рисуя багровые, арочки, башни, наличники, то пропадали во мраке. Макушка сказочной колокольни терялась в темноте среди звезд. Материалом для этого великолепия служил красный кирпич с ярко белой прослойкой.

Кроме кирпича колокольни, я не видел другого сходства с собором святого Марка в Венеции, который считал эталоном итало-византийского стиля. Едва причастившись к какому-то знанию, мы часто теряем контроль, начиная судить, и рядить о вещах, о которых, в сущности, не имеем понятия.

Пятно света от простого электрического фонаря очерчивало пограничье миров перед порталом храма.

Я пересек границу. Следом двигался Хухр. Миновав тамбур и стеклянную дверь, мы вошли в зал. В полутьме поблескивали лаком скрепленные ряды стульев.

Стараясь не бросаться в глаза, я присел неподалеку от входа. Сводчатые «небеса» над головой поддерживали едва видимые в полумраке колонны. Впереди поднимался над уровнем пола похожий на корму корабля алтарь, осененный распятьем. С боков «корму» обтекали проходы, ведущие в заалтарье. Там светились люстры; и сводчатые витражи бросали тусклые отблески в сторону главного нефа.

В проходах между колоннами и стенами мерцали грозди приготовленных для продажи свечей.

Сбоку угадывалось несколько дверей, вернее закрытых занавесками арок. Время от времени через них проходили люди. Тихо играл орган. Но богослужения не было (во всяком случае, в основной части храма).

Посетителей было мало. А те, что находились в зале, как будто, случайно забрели отдохнуть и послушать музыку.

Я не строил планов, брел туда, куда вели ноги. А, когда сел, – затих, почувствовав себя притаившейся мышкой. Похоже, настало время задуматься о душе.

Вспомнил, как однажды привел, вместе с дочерью, малолетнего внука для причащения в деревенскую церковь.

Люди крестились, ставили свечки, тихо молились. За колонною пел беззубый старушечий хор.

В левом пределе творилось таинство: священник ходил по кругу, читал нараспев молитву и, осеняя крестным знамением, угощал детишек и взрослых «кровью и телом Господним».

Разглядывая фрески и поеживаясь от холода, я подходил к алтарю. Подмывало убрать руки за спину, согреть несчастную поясницу. Но с тех пор, как однажды был одернут божьей старушкой: «Эй, милок, чаво руки там дёржишь? Здесь тебе – не тюрьма! Храм Господен!» – старался держать их по швам (в положении «смирно»).

С иконостаса глядели строгие лики богоначальников. Мысли прервал мужской голос: «Простите, вы ведь неверующий? Что привело Вас сюда?» Я оглянулся. Рядом стоял здешний батюшка (невысокий усталый косматый). Я объяснил, что меня привело. «Похвально – заметил священник и, спросив, как меня звать, заметил: У вас красивое имя. Не хотели бы сами креститься?» Я признался: «Не верую, хотя и завидую верующим. Но мне не дано».

Он внимательно посмотрел на меня, печально вздохнул и сказал: «Да, я знаю. Такое – бывает», – и отошел. В его вздохе, кроме сочувствия, было что-то еще.

Я подумал, а каково же служителям культа, если самим «не дано». Много ли коммунистов искренне верило в будущий «Рай на Земле»?

Вера – светлое детство души. Она дарует три вещи, нужных для счастья: предмет обожания, надежду на вечную жизнь и дисциплинирующее начало.

Существование творца всего сущего сразу все объясняет. Остается лишь постигать глубину Божьей мудрости и вымаливать у Господа милости.

Мои дети и внуки – крещенные. Я как бы определил их всех в интернат, где не приходится ломать голову над сущностью мира, где все продумано божьими слугами, как до этого – классиками марксизма-ленинизма. Но сам я, увы, – «вне игры».

Жить без Бога – значит не видеть «высокого смысла существования». Для большинства такое состояние – нетерпимо. В голову снова пришло двустишье:

– Сонет №113.

Возможно, тот, кто скрывался под именем Уильяма Шекспира, когда-то мучился тем же.

К востоку от Лондона есть небольшой городок Кентербери со старинным собором.

Каждые десять лет церковники избирают здесь Епископа Кентерберийского, носящего почетный титул «Примаса» – Главного Епископа или, как говорят здесь: «Равного среди равных».

Но действительным главой местной церкви является Король, а в последнее время чаще всего, – Королева.

В шестнадцатом веке при Елизавете Первой, («Бэсс»), англиканская церковь отпочковалась от католической, и богослужения стали вестись по-английски. Обряд упростили: исключили культы икон, святых, ангелов, культ Божьей матери. Священникам разрешили жениться. Из семи католических таинств оставили три: крещение, причащение и церковный брак. Отринуто было таинство исповеди (покаяние).

В недрах конфессии созревали симпатии к экуменизму (объединению христианских церквей) и к рационализму (системе «нравственных» знаний без Вседержителя).

Последнее известно давно. Уже в древней Индии Шакьямуни (Будда) не поклонялся богам, реинкарнацию (возвращение в «ад» житейских страданий) считал наказанием, а предназначение человека – усматривал в восхождении к неземному блаженству «по обе стороны» жизни.

Когда-то в «Литературной газете» публиковались статьи протестантских и англиканских теологов, как наиболее искушенных и убедительных. Я старался не пропускать.

Авторы, словно брали Вас за руку и с отеческою заботой вели от посыла к посылу, от следствия к следствию в том направлении, куда, по их мнению, должен следовать ум.

Все было выверено и рассчитано до мелочей. Хотелось верить! Уже почти верилось. Казалось, еще пара строк, и рухнут сомнения.

Как будто едешь по гладкой дороге и, вдруг… нажимаешь на «все тормоза», опомнившись и осознав, что дорога пошла не туда. И видишь: это пиршество слов с выкрутасами логики зиждется лишь на одном уговоре, что Библия – не просто собрание мифических эссе, а доподлинное «Священное» писание, кладезь мудрости, из которого можно черпать все знания без исключения. Но обсуждать – не дозволено.

Простите, мы так не договаривались!

«Я сплю, а сердце мое бодрствует. Вот голос моего возлюбленного, который стучится: отвори мне, сестра моя, возлюбленная моя, голубица моя, чистая моя! Потому что голова моя вся покрыта росою, кудри мои – ночною влагою. Я скинула хитон мой; как же мне опять надевать его? Я вымыла ноги мои; как же мне марать их? Возлюбленный мой протянул руку свою сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него. Я встала, чтобы отпереть возлюбленному моему, и с рук моих капала мирра, и с перстов моих мирра капала на ручки замка…» – нет, это не Камасутра. Это и есть сама Библия.

Кто он, надиктовавший в «Священную Книгу» подобные строки? Соломон? Все возможно. Но главное, – это был человек без нимба над головой.

Интересуясь историей культов, я рылся ночами в старинной отцовской библиотеке. Изучал «разбросанные» по Земле «раскаленные угли» исповеданий: ортодоксов, католиков, иудеев, шиитов, суннитов, буддистов, последователей индуизма и прочих.

Они умыкали друг у друга сюжеты и притязания на исключительность. На основе «Священных писаний» и заветов Великих пращуров они причисляли себя к «единственно избранным» и «единственно праведным», – «остальные от диавола!»

Спросите, кто среди них, действительно, прав. «Я!» – вскричит каждый и ударит себя в грудь кулаком.

А может быть все много проще. Что если, в самом деле, Бог – един и царит в своем Храме. А у Храма – много дверей, чтобы не было давки. И у каждой двери привратник (со своими привычками, вкусом, фантазией), изобретает обряды, таинства, и церемонии, по своему разумению. Когда души людей собираются к Господу в Храме Небесном, ветры сдувают с них ритуальные (читай: карнавальные) платья, как шелуху: «межпривратные» склоки – мерзки, несмотря на мистический соус.

Вечность восходит из честности и чистоты.

Что говорить, среди интеллигенции больших городов еще много безбожников. Это не атеисты, воюющие с Богами. Они даже завидуют верующим, ибо лишены комфорта души. Их мучит лоскутность познаний: в недоосознанном мироздании жить не уютно, я бы сказал, жутковато.

Тысячелетиями люди ума жаждали идеальной Веры, способной покорить три вершины: Корректности, Обаяния и Терпимости. Но знания отняли романтическую готовность, не задумываясь, верить в чудо. Бедолаги так и живут некрещенными, необрезанными, – никакими.

Быть верующим, значит иметь дар (или наивность) доверять чудесам. Великий писатель Федор Достоевский жил в постоянном сомнении, но с мечтою о Вере. Он искренне до самозабвения обожал Иисуса Христа, но не способен был верить во всякую чушь. Чтобы сомнения не сводили с ума, он клялся, внушал сам себе: «Мне лучше с Христом, чем с Истиной.»

С неверующими, конечно беда… А с верующими? Господи, только бы они верили честно. Ибо цинизм – ужасней безверия, – это гангрена души, от которой, разит преисподней!

Но страшнее всего – фанатизм! Фанатизм – это и есть Конец Света.

Однажды я поделился своими мыслями с искренне верующей и, вместе с тем, прагматичной аристократкой и доктором наук.

«Ну кто же так поступает!? – милая женщина даже всплеснула руками. – Религия не для ума, а для сердца! Это – не философия, а часть национальной (семейной) традиции, если хотите. Не надо нагружать ее чем-то еще. Веру не выбирают, как не выбирают мать и отца, а принимают такой, какой она близка с детства, чтобы жить в привычной среде и не чувствовать себя белой вороной. Коли ваши предки не верили… – не верьте и вы. Устраивайтесь, как душе комфортно, иначе закомплексуете и в жизни ничего не добьетесь».

Мудрая женщина, вероятно, права: добиваться чего-нибудь в жизни Господь помогает только таким, как она.

Что касается меня, я люблю семью, испытываю нежные чувства к ближним, счастлив, ощущая теплые отклики, и за всех на свете боюсь.

Только Небо, как мне сдается, тут – ни при чем.

Подняв голову, заметил высокого человека у шторки, прикрывающей нишу. Он приглашал мягким жестом и «мягким» английским словом: «Пожалуйста, заходите. Я жду вас». Я замотал головой, в растерянности бормоча немецкое: «Найн!», «Найн!».

Человек повторил приглашение по-немецки. Это вконец смутило меня, и, собравшись с духом, я сказал ему по-английски: «Ради бога, я только зашел отдохнуть» (откуда и слова-то взялись!?).

И вдруг меня осенило. Проделав молниеносный зигзаг, мысль дала вспышку, высветив всю абсурдность моего положения.

Вспомнился фильм «Смерть лорда Эдьжвара» по Агате Кристи, где актриса убивает супруга (лорда), чтобы выйти замуж за герцога.

Симпатяга Эркюль Пуаро с помощью «серых клеточек», раскрывает преступление, как только слышит, что молодые будут венчаться в «Вестминстерском соборе». Оказывается, собор – католический, а значит герцог – католик. Но католики не женятся на разведенных (только – на девственницах или вдовушках).

Актрисе так захотелось стать герцогиней, что ее лорд был обречен.

Детали интерьера, присущие Римско-Католической Церкви, я, просто-напросто упустил, решив, что собор, как большинство храмов Лондона, принадлежит Англиканской Церкви, не знающей таинства исповеди.

Органная музыка, скорее всего, служила для подготовки душ, к покаянию. Время от времени люди вставали, по одному шли за шторку, а, немного спустя, появлялись оттуда и, не задерживаясь, покидали собор.

Меня опять приглашали. «В чем, собственно, исповедаться, в чем каяться? – думалось мне. – Много ли я успел нагрешить? Что, где и как нарушал? Женщин, детей и животных не обижал. Да и мужчин – по-моему, тоже. Мое сердце открыто для Веры! Я спешу ей навстречу, но, она не торопится. Разве это мой грех? Может быть, я не умею смотреть и театр жизни воспринимаю как просто театр: жизнь научила не верить красивым словам».

«You’re welcome!» (Милости просим! Заходите!) – простирал ко мне руки священник… Сначала один, потом еще один, потом сразу пятеро, потом они заполонили проходы, толкаясь и задевая друг друга широкими рукавами.

«Дорогой мой, ты совсем охухрел!?» – крикнул я им, и «священники» один за другим на цыпочках удалились из сна.

Метаморфозы удаются приятелю так же легко, как людям – изменения выражения физиономии. А в основное (пушистое) состояние, он возвращается, как в родной дом.

В это время очередной прихожанин, покинув исповедальню, направился к выходу. Я выскочил первым. Но перед «Макдональдсом» он «достал» меня общим вопросом: «Простите, откуда вы будете?»

Ответил: «Простите, я из России». Он покачал головой: «I see», то есть «вижу», а точнее – «Оно и видно!». Сказал и пошел себе в направлении Темзы, потом оглянулся, помахал мне – «Бай-бай».

Ответив тем же, я зашагал в обратную сторону – к вокзалу «Виктория», там спустился в «подземку» и, возвращаясь в гостиницу, думал:

«Какой-то, однако, вышел невнятный, я бы сказал, даже странный локаторщик. Он слушает музыку, гуляет по галереям и, главное, – рассуждает на темы, к которым локаторщиков не готовят.

Ну и что с этого? Разве, в действительности, я – не локаторщик? Стало быть, правомерен и такой тип локаторщика».

Когда-то сразу после войны (я был еще школьником), мне попалась первая книжка Экзюпери. Сказка «О маленьком принце» у нас еще не была напечатана.

Вещь называлась «В ночном полете». Короткая повестушка (скорее рассказ) врезалась в память на долгую жизнь. Речь в ней шла о ночном перелете из одного места в другое.

Особых приключений, которые бы могли поразить, там не было. Был сам полет. И не просто полет – пилотирование в одиночестве над горами, к далеким манящим огням (на стареньком аппарате) сквозь бурную ночь. Было ощущение пространства, ощущение собственной мизерности в этом пространстве, ощущение вибрирующих плоскостей, поединка с грозой, поединка со шквалами и воздушными «ямами» – там был «обыкновенный» полет на не очень большой высоте.

До этого мне приходилось читать о героях-летчиках. Они могли думать, вспоминать, решать технические или тактические задачи, но только не чувствовать и не описывать свои чувства так, что читая невольно сопереживаешь. Захватывали обычные вещи, потому что летел не супергерой-железное сердце которому все нипочем, а маленький человек, такой же, как я.

Тем более, что в те времена (до второй мировой войны), когда не было ни бортовой, ни наземной радиолокации, ночные полеты фактически проходили вслепую и требовали большого мужества и немалого опыта. Не спорю, в пилотировании, больше романтики, чем в радиолокации. Но каждый пишет о том, что знает.

Вот в чем я признавался себе, добираясь до номера.

А ночью… восстал Судан.

 

5.

Восстал Судан – угроза существования светской власти на Ниле никогда не была столь серьезной.

Еще в 1881 году в городах Хартум, Омдурман, в верховьях Нила, явился слух о Мессии, призывавшем народ готовиться к концу света и к Высшему Суду. Одновременно народ призывали восстать против египетского владычества воглаве с турецко-черкесской верхушкой.

Последняя была свергнута еще при Мухаммеде Али, отделившем Египет от Османской Империи. Отрыжка ненависти арабов к завоевателям с севера проявилась и в восстании Ахмеда Ораби и в религиозном восстании, возглавляемом Махди Суданским.

Махди – означает Ведомый (Провозвестник) или Мессия. А поэтому и движение называлось махдистским.

Против самого Аллаха никто выступать не решился бы. Да и кто такое Аллах? Безликое, безтелесное божество, от имени которого можно распоряжаться народами. Иное дело пророки и толкователи. Они были живыми людьми. А раз так, то, могли заблуждаться и вводить других в заблуждение.

Вот их-то и можно было ниспровергать, или, как говорится в Коране «заменять другими.» Если богатых, практичных людишек пламя восстания настораживало (мятеж мог отнять нажитое за долгие годы), то не знавшую примеров истории голь перекатную ничего не пугало, потому что всякая перемена для них – только к лучшему. Во-первых, есть надежда, что при переделе что-нибудь перепадет и тебе. А повезет, то можно и в начальники выбиться. Как поют французы: «Кто был ничем, тот станет всем!»

При жизни Махди Суданского восстание ограничивалось территорией Судана.

Но после смерти Мессии, жар восстания стал обжигать пятки Египта. В 1885 году мятеж возглавил Абдаллах ибн аль-Саид Мухаммед – еще один Мухаммед в череде Мухаммедов. Лавры Мессии не давали арабам покоя.

Одни мусульмане убивали других, чтобы одержать верх в споре, кто больше любит Аллаха, кто ему преданней и кому, в действительности, ниспослал Господь свои откровения, а кто – исчадие ада, брат Сатаны, шельма и самозванец.

Это был теологический спор, как теперь говорят, – борьба амбиций. В свое время не мало подобных войн пронеслось по Европе. Не мало пролито крови.

Волны «исламских» истерик, превращающих нищий народ в безумцев, прокатывались от верховьев до дельты Нила. Толпе не нужны доказательства. Арабский язык полон магии, но едва ли толпа понимает язык, она его слышит, как глас провидения.

Сульфии (дервиши), объединенные в мусульманские ордена-«тарикаты», радениями доводили себя до экстаза. Собираясь в круг, они выкрикивали: «Ля илях илля-ллах» (нет божества кроме Аллаха). А затем, по команде шейха, ритмично повторяя «Алла!» начинали ходить по кругу. Радеющие с отрешенными лицами воздевали к небесам руки, а потом бросали их вниз, на ходу, приседая и поворачиваясь, то вправо, то влево. Таким образом, они обращались к Богу, который окружал их со всех сторон.

Некоторые, особенно рьяные, раздевшись до пояса, призывая Аллаха, били себя по спине и плечам цепями. Темп нарастал. Движения становились все резче. Наконец, обессилев, один за другим они валились на землю. Но и там их тела продолжали содрогаться в конвульсиях обожания.

Ранний ислам, по словам Александра, не знал радений. Они явились из Африки. Библия и Коран – чересчур сложны для неразвитого сознания. Обычные проповеди требуют невыносимого напряжения мысли. Для доведения толп до самозабвения лучшим средством были «каннибальские» танцы. Вспомните, полуязыческие клоунады перед костром инквизиции.

С пониманием языка ко мне пришло ощущение боли, ибо все здесь больное.

Тяжко стоять в стороне, когда видишь причину несчастья и чувствуешь, что не можешь помочь.

Египет – часть мира моей Королевы, моей Бесс, моего крошки-сына. К этой стране отношусь, как к больному (возможно, неизлечимо больному) ребенку.

В студенчестве увлекался театром и боксом – теперь пригодилось: могу ходить, одеваться, молиться… даже сморкаться, как коренной житель Нила. Настоящий «Арабский язык» – белокаменный храм среди мазанок-диалектов. В быту достаточно знать двести, триста, от силы тысячу слов. Изучить их, если взяться серьезно, не составляет труда.

Я взялся и изучил. Главное, чтобы в речи присутствовал дух (поэтический строй) языка, – тогда не примут за попрошайку не сочтут соглядатаем.

Знание языка здесь не навык – искусство. Я владел уже несколькими смежными диалектами и языками, распространенными на территории государства.

Научившись менять свою внешность, я не узнанный, бродил по столице.

Город бурлил. Чиновники продавались и предавали хедива. На сборищах они выступали против Владыки, а ему, опуская глаза, клялись в верности.

Поговаривали, что новый Суданский Мессия – Абдаллах ибн аль-Саид Мухаммед уже проник в Египет и вербует себе сторонников на площадях городов.

На стороне хедива оставались интеллигенция и офицеры, не ждущие ничего хорошего от истерий.

Правитель метался, как загнанный зверь, искал совета и помощи у Британского консула.

Немолодой уже, страдающий лихорадкой королевский посланник был весьма осторожен. Он не решался вмешиваться в дела государства, не зная положения дел: вырезав осведомителей, махдисты (сторонники нового «Мессии»), фактически, изолировали консульство и дворец Хедива от Египта и друг от друга.

 

6.

Распущенность, отсутствие воли, перекладывание ответственности на Аллаха делали свое дело. Поражение существующей власти было бы предрешено, если бы противная сторона не отличалась такой же беспечностью. Сделав один верный шаг, эти люди радовались, точно дети, и совершали глупость за глупостью. Это была непрогнозируемая война. Победить в ней мог только тот, кто проявит волю, чтобы добиться порядка и получить четкое представление о противнике и собственных силах.

Как врач, будучи вхож к Государю, и к вечно больному посланнику, я на свой страх и риск обследовал город.

У меня уже были друзья среди молодых египтян (коптов и мусульман, ненавидящих средневековье). Они организовывали тайники – места, где я переодевался, чтобы к хедиву и консулу можно было входить капитаном армии Её Величества (Королевы Великобритании), а на улице – появляться в обличии бедуина, феллаха или даже муллы. Выявив центры приверженцев новоявленного Мессии, я держал в голове длинный список предателей, окружавших хедива, но докладывать не спешил. Действовать следовало сразу и наверняка.

Однажды я прибыл на сборище перед Английским консульством. Толпа бушевала, исходила истерикой. Я тоже подпрыгивал, размахивал палкой, кричал. И вдруг я постиг, что им нужно. Не то, что выкрикивали уста: они кричали «Слава Аллаху!» Не то к чему призывали муллы: «Убивайте неверных!» Мне, показалось, я знаю, чего им, действительно, нужно: «Англичане, ваша религия на шестьсот с лишним лет старше нашей. Не трогайте нас! Не лишайте нас детства! Дайте пройти свой отрезок его, ибо детство – это рай на Земле! Не мешайте насладиться нашими играми! Мы еще до конца не испили молодого неистовства и крови неверных. Мы еще не намучились сами и не намучили вдосталь врагов. Не надевайте на нас раньше времени ярма зрелости. Дайте нам отбеситься! А лучше сами остановитесь! Не то мы убьем себя вместе с вами! Нам это ничего не стоит! Ибо сама жизнь ничего не стоит для нас! Таково наше слово!»

– Но остановиться нельзя. – мысленно говорил я себе. – остановившийся будет растоптан. Выход один: пока есть возможность, держаться друг от друга подальше.

Но для нас это тоже не выход. Во всяком случае, мы его себе не позволим. Остается одно – осторожно оттягивать время. Вся история – череда попыток оттягивать время. А политика – только искусство его тянуть. Потому что в мире многое происходит подспудно и как бы само собой. Многое невозможно учесть. Основное мы просто чувствуем. Чувствуем, например, что не надо спешить, лучше выждать, внимательно проследить, куда повернут события. Когда же начнется движение, и наметятся перемены, постараться не упустить шанс. Вот к чему я пришел. И в этот момент появился новый оратор.

Он не взошел на помост. Его вознесли на руках. А за ним летел шепот, как вздох: «Махди! Махди! Махи!» – Мессия! Мессия! Мессия!

Я решительно пробирался вперед: хотелось увидеть лицо новоявленного Мухаммеда. Когда его опустили, я уже был среди тех, кто сидел, скрестив ноги на краю помоста перед очами оратора. Их лица были солидные седобородые. И сами они показались мне гладкими, словно их тоже сюда принесли на руках.

Оратор почему-то не начинал говорить, и тогда я перестал вертеть головой и, уставившись на того, кто стоял в центре, похолодел: прямо на меня смотрел сам шейх Абдаллах. И я вспомнил, он был как раз родом оттуда, «где Большой Нил встречается с Голубым Нилом» (а это центр Судана). Я вспомнил его почти ревнивое раздражение при имени Мухаммеда.

Все его загадки и странности легли, как лыко в строку: наконец-таки он получил роль, которой добивался всю жизнь. Его полного имени – Абдаллах ибн аль-Саид Мухаммед – раньше я просто не слышал. Зато сабельный шрам, по-прежнему алел у него на щеке.

Абдаллах ткнул в меня пальцем, словно воткнул кинжал и, обдавая слюной, закричал: «Неверный! Шпион! Взять его и привести ко мне!» В то же мгновение я получил удар по затылку, увидел вспышку, как от разрыва снаряда и лишился сознания.

Пришел в себя в полной темноте, а, очнувшись, чувствуя головную боль и намокшую от крови одежду, стал собираться с мыслями.

– Черепа они мне не проломили, – заключил я. – Но содрана кожа на голове и есть небольшое сотрясение мозга. Зато все остальное – хуже не придумаешь.

Ни я, ни шейх Абдаллах (он же Абдаллах ибн аль-Саид Мухаммед) никак не ожидали встретить друг друга. И теперь я лежал, как бревно, связанный по рукам и ногам, сознавая, что ничего хорошего меня здесь не ждет.

Думать, что это конец, не хотелось. И я говорил себе: «Нет! Не может быть, чтобы не было выхода! Выход есть. Он обязательно найдется».

Я дернулся, попробовал шевельнуться и понял: меня так связали, что если бы сейчас кто-то разрезал веревки, я бы все равно не смог двигаться: онемели конечности. Тело болело. Я застонал. И в этот момент снаружи донесся призыв муэдзина к молитве.

Прислушался. В голову мне пришла мысль. Но какая-то несвоевременная. Она явно опережала время и была бы уместна, если бы выход был уже найден. Я постарался себя успокоить: «Чего там, – и за это спасибо.»

Сначала, кажется, все азаны звучат одинаково, но если хорошенько прислушаться, сосредоточив внимание, то можно научиться их различать.

Звучание зависит не только от индивидуальности и состояния муэдзина, но от многих вещей, например, от погоды или времени года, от того, что сейчас на дворе – мир или тревожное ожидание кровопролития.

Азан это не только призыв молиться, это еще и глас, обращенный к Господу: «О Аллах! Мы помним о тебе! Мы славим тебя! Мы тебе поклоняемся! Пожалуйста, не забывай и ты о своих рабах!» – именно этот подтекст явственно слышался мне в призыве.

Забрезжило какое-то решение. Провидение как будто говорило мне: «Положись на свой слух и свою память. Все зависит от них».

В больной голове моей, как удар колокола прозвучало слово «Нубиец». «Я нубиец!», «Я нубиец!», «Я нубиец!» – внушал я себе. В самом деле, я знал нубийский язык.

В отличие от арабов нубийцы коренные жители Африки, в том числе Судана, и многие суданские арабы использовали нубийский язык для тайных переговоров друг с другом в присутствии египтян (то есть жителей нижнего Нила).

Я снова впал в забытье, а когда очнулся, увидел перед собою фонарь. Ко мне приближались какие-то люди. Среди них я узнал Абдаллаха.

В помещении, лишенном окон, кроме фонаря появился новый источник света – факел в руке стоящего позади остальных араба.

Очень скоро я догадался, для чего этот факел был нужен. Но молча продолжал внушать себе: «Я нубиец!», «Я нубиец!», «Я нубиец!».

Подняв фонарь и пристально глядя мне в глаза, Абдаллах сказал по-английски: «Неверный, ты – в моей власти! Ответь, кто послал тебя за нами следить?»

Я молчал. Ругаясь, он повторил тоже самое на литературном арабском – он обращался ко мне на языках, которые, по его разумению, я должен был знать.

«Развяжи-ка ему язык», – приказал Абдаллах тому, кто держал факел.

Жар еще только приблизился к моим ступням, когда я закричал по-нубийски: «Не надо! Ой! Не надо! Во имя Аллаха, уберите огонь!»

– Ты кто? – удивленно спросил Абдаллах по-нубийски.

Я назвал имя одного раненого нубийца, которого когда-то лечил и даже назвал деревню, родом из которой тот был.

– Почему ты не черный? – спросил меня новый Махди.

– Я араб, – гордо произнес я на египетском сленге. – Мой отец – араб.

– А твоя мать – англичанка! – первый раз спросил Абдаллах по-египетски.

– Нубийка… – сказал я, делая вид, что стыжусь своей матери: среди жителей Нила нубийцы считались «нечистыми».

– Зачем приперся в Египет?

– Как многие, Ваша милость, следом за вами. Хочется лучшей жизни.

– Вот как!? – призадумался Абдаллах и тихо сказал: Нет, ты не араб… Похоже, ты – Сатана!

– А я, было, принял его за Сагиба, – громко сказал он для окружающих. Какое-то время Абдаллах молчал, потом подозвал помощника, что-то шепнул ему на ухо и удалился.

Я не слышал, о чем шептал Абдаллах, но, поместив себя мысленно, на его место, «расшифровал» суть его указаний.

Сначала с ног моих сняли путы. Потом еще раз звучал призыв муэдзина к молитве. Потом мне завязали глаза, посадили в повозку и куда-то недолго везли. Все происходило в такой последовательности, как будто тюремщики выполняли мой собственный план. Когда мне разрешили смотреть, я увидел себя в небольшом помещении с клочком чистого неба над запертой дверью.

Рану обмыли. Наложили повязку. Дали поесть. А, проснувшись, на утро, я увидел, что дверь распахнута настежь. Казалось, что я – свободен. Но чувствовал, это – не так. Выйдя, я остановился у двери и крикнул: «Эй, хозяева! Есть кто дома?»

Никто не ответил.

Приличие с моей стороны было соблюдено, и я спокойно, не прячась, поковылял со двора.

Я брел долго, временами ложился у дороги, делая вид, что сплю, прислушивался. Можно было спокойно спать под забором, зная, что нахожусь под надзором.

За мной искусно следили. Я чувствовал это всем телом, хотя никого не видел.

Впрочем, чтобы не выдать себя, я старался не вертеть головой и не таращиться по сторонам. Я только вслушивался, ожидая голос, и мысленно распутывая паутину трассы, проложенную подсознанием за тот промежуток времени, когда везли меня с завязанными глазами.

Только на следующий день я услышал знакомый призыв муэдзина. Он врезался в мою память так прочно, что я узнал его издалека. И, пока он звучал, приближался, мысленно очерчивая кружок на плане города.

А, когда муэдзин закончил, я повернул и двинулся в другом направлении. Там, где прозвучал азан, находилось логово Абдаллаха. Я установил это место, но и подходить к нему слишком близко было опасно.

 

7.

И теперь, когда «обследование больного» было закончено, оказалось, что передать результаты тому, кто может ими воспользуется, будет не просто: махдисты, буквально, наступали на пятки.

Они схватили Хасана, устроив засаду в конспиративном «гнезде» рядом с консульством.

Хасан был моей правой рукой. Его арест грозил катастрофой.

Мы, действительно, оказались на грани провала. Я узнал об этом на улице от связного, выдававшего себя за лоточника, и ответил словом «праща» – название плана, вступавшего в силу при таком повороте событий.

Схватив с лотка четки, я бросился прочь. Крича «Держи вора!», «торговец», устремился за «нищим воришкой», увлекая преследователей. На какое-то время, это сбило их с толку и позволило мне приблизиться к консульству. Однако, неподалеку от тайника, где держали Хасана, «ищейки-махдисты» снова напали на след.

Уверенные, что впереди меня ждет засада, они не спешили, предоставив событиям развиваться «по воле Аллаха».

Их цель была хватать каждого, с кем я буду встречаться. Однако при малейшей попытке уйти от преследования, меня бы тут же схватили.

Я шел лабиринтом из серых жилищ и заборов.

Улицы образовывали тупики, делали резкие повороты, обнажали руины, а за ними – трущобы, возведенные из обломков руин.

Кругом – грязь, нечистоты. Лишь глинобитные башенки голубятен (здесь ценится голубиное мясо) оживляли однообразие убогого человеческого муравейника.

В городе шли погромы, и в воздухе висел запах гари и крови.

Лабиринт из руин и серых жилищ в районе тайника был мне хорошо знаком, во всяком случае, лучше, чем идущим за мной махдистам. В конце концов, преследуя меня, они заблудились. Можно сказать, теперь я был их единственным ориентиром. Кроме этого они примерно знали, в какой стороне находится захваченный тайник Хасана.

Преследователей было пятеро: два постоянно споривших между собой бородача, изображавших из себя беев и три готовых на все мелких сошки на побегушках с редкими бороденками. Когда они теряли меня из виду, подкравшись с тыла, я мог со стороны наблюдать, как они суетятся и ругаются между собой.

Сейчас у меня были две задачи: я должен был организовать освобождение Хасана и передать консулу данные о махдистах.

Имелся план, которому я старался по возможности следовать.

В очередной раз, обойдя преследователей, я дождался момента, когда цепочка махдистов растянулась, и в каменных дебрях они потеряли из виду не только меня, но и друг друга. Я подкрался к идущему сзади и, зажав рот, почти без борьбы отнял у него оружие – острый кинжал. Махдист так трясся от страха, что, когда я его отпустил, кричать не стал, сообразив, что если узнают о потере оружия, его все равно в живых не оставят. От нечистоты и постоянного недоедания местные жители почти поголовно страдают хроническими заболеваниями и телесной слабостью. Но у них – культ оружия. Лезвие даже самого дешевого кинжала имело приличную закалку, и заточено было, как бритва. Сам я разбираюсь в этом только, как пользователь, но среди моих земляков кинжалы востока ценились всегда.

Многое зависело теперь от меня. Мое Сердце сжималось и каменело: нельзя было ни ошибиться, ни опоздать. Но и поспешность могла дорого стоить: суета всегда настораживает.

Неподалеку от тайника, в стене – амбразура, прикрытая изнутри ставней. А рядом на земле – несколько плоских камней один на другом. Я раздвигаю камни и достаю из «хрона» приготовленный для меня кожаный блокнот с прикрепленным карандашом.

Вырвав из блокнота листок, записываю: «Гарри 37!». «Гарри» – адресат. Цифра указывает на тайник, к которому я направляюсь. Восклицательный знак – команда: «немедленно атаковать».

Тихо стучу в ставень. Слышится шорох. Появляется щель, в которую может пройти только лист бумаги. Просунув листок, отхожу. Щель закрывается.

Укрывшись за выступом, жду.

Не проходит минуты, на плоскую крышу поднимается юноша. В правой руке у него – праща. Юноша срывается с места и большими прыжками по заборам и кровлям, уносится в сторону консульства.

Появляется бородатый махдист – одна из моих «теней». Он озирается по сторонам, а заметив, словно парящего над трущобами юношу, вынимает из-под полы револьвер и целится.

Выстрелить я ему не даю: опрокидываю ударом в челюсть, а когда стрелок вырывается, «успокаиваю», как это не отвратительно для хирурга, недавно добытым кинжалом. Прячу тело за выступ.

Доносится звон стекла. Он свидетельствует, что депеша, прикрепленная к камню и выпущенная искусным пращеметателем, перелетев небольшую площадь и, разбив окно, упала к ногам Гарри – моего приятеля и коменданта Британского представительства. Для меня этот звон – сигнал к действию.

Срываюсь с места, несусь по улице, как сумасшедший.

Миновав поворот к тайнику, вскарабкавшись по камням, на глазах испуганных обитателей попадаю в маленький дворик. Придвинув кучу корзин, перемахиваю стену напротив и оказываюсь на параллельной, еще более узкой и грязной, улочке.

Достав револьвер и приблизившись с черного хода к мазанке, где держат Хасана, укрываюсь за грудой камней, в ожидании продолжения действия.

Долго ждать не пришлось. Еще не выровнялось дыхание после «скачек с препятствиями», когда с другой стороны донеслись крики и выстрелы.

Шум приближался. Наконец, циновка, прикрывшая лаз, вздрогнула и отлетела.

Через проем выбирался огромный детина с винтовкой английского образца. За ним двое махдистов волокли связанного Хасана.

Я скомандовал: «Бросить оружие!» Вздрогнув, «детина» стал палить наугад, а я на таком расстоянии промахнуться не мог. Остальные подняли руки.

В тишине слышно было, как стонет мой избитый приятель. А затем из проема показалась усатая физиономия Гарри.

«Эвлин, ты здесь?» – от зычного голоса вздрогнула пыль, покрывавшая улицу.

«Все в порядке!» – отозвался я, распутывая веревки Хасана.

 

8.

Уже через сор заточено ок минут «дервиш», обернувшийся капитаном армии Ее Величества, стоял перед консулом, докладывая обстановку в столице.

Многие факты, действительно, приводили в отчаяние, и я чувствовал, как, по мере доклада, моя тревога передается посланнику.

Он выглядел дедушкой, хотя ему и пятидесяти не было. Тучноватый, страдающий «нильской лихорадкой», он кутался в теплый халат, который я уже видел на нем, когда являлся по вызову.

Его бил озноб. Усердием и родословной вполне заслуживший право на спокойную жизнь, стареющий аристократ вынужден был решать вопросы, мучительные для здоровых и молодых.

По лицу моего визави трудно было понять, что он, думает. Я говорил, стараясь предвосхитить вопросы, не оставляя зазоров между фактами и выводами из них.

Когда я кончил, он долго молчал, как будто забыл про меня. Наконец, вздохнув, вернее, издав долгий стон, посланник сказал: «Мой приятель Мей говорил о вас много лестного. Я и сам знал вас, как человека весьма сведущего в медицине и в совершенстве владеющего местным наречием, однако, не ждал обнаружить такого обширного кругозора и понимания того, что происходит в Египте».

Я смиренно ответил, что обязан всем Человеку, которого он только что упомянул и книгам из его несравненной библиотеки.

Мой ответ соответствовал тону, которым изъяснялся посланник, но упоминание о библиотеке, казалось, привело его в замешательство, вынудив круто оборвать разговор: «Однако, у нас мало времени. Мы должны действовать!» – его голос дрожал.

Взяв себя в руки, консул добавил спокойнее: «Идите сейчас в лазарет, навестите своего друга Хасана. Так его, кажется, звать? Проверьте, что там с ним делает наш „костоправ“. Я подготовлю бумагу хедиву, и Гарри, под охраной гвардейцев, отправится с ней во дворец. Вам лучше присоединиться к нему.»

Когда я спустился к Хасану, он крепко спал: местный лекарь знал свое дело.

Минут через тридцать вызвали к консулу. В дверях я столкнулся с Гарри. Направляясь к выходу, он успел мне шепнуть: «Жду внизу».

На ремне болталась полевая сумка. Должно быть, пакет для Хедива был уже в ней.

Доктор Баренг, – начал посланник, – вы правы: ставка правителя, в самом деле, должна переехать в штаб наших сил. И вот еще что… У меня имеются сведения, что, арабский корпус вашего госпиталя стал гнездом заговорщиков, которые под личиной больных или раненых отсиживаются там до подхода основных сил мятежников.

Тут он оборвал себя на полуслове, и я сжался в предчувствии новой беды.

Раз уж заговорили о госпитале… – продолжал чиновник, – у меня для вас – печальная новость… Не хотел сообщать… Но вы бы узнали и так.

Кряхтя и поеживаясь, консул доковылял до окна и закрыл его. Меня бесила его медлительность: «Господи! О чем он там „не хотел сообщать?“»

Проклятая гарь! – он явно оттягивал время. – Дикий город! Дикий народ! Ради Аллаха, готовы испепелить все на свете! Им, видите ли, библиотека мешала! А ведь приятель ваш как будто оправдывал их: «Не они к вам, а вы – к ним пожаловали. Как умеют, так и живут»! – Ну, вот и дожили!

Наконец, до меня дошло. Я давно уже чувствовал запах пожарища, но лишь теперь догадался: это была не обычная гарь, – сложный дух паленой бумаги и горящих папирусов – нечему больше здесь так дымить… А значит старания Мея, подвиг всей его жизни, его мечта вернуть человечеству Александрийское Чудо – все, все напрасно!

«Что с ним?» – спросил я одними губами: Консул поник головой. К уже сказанному ему оставалось добавить немного.

– Александр пытался спасти свои книги…

– Он жив? –

– Кто-то вынес его из огня.

– Кто? – ревниво вскричал я, точно это имело значение.

Говорят, что – раввин… Мей доставлен с ожогами в госпиталь, и пока еще жив. Но кожа, как мне сказали, поражена почти полностью…

Я ощутил пустоту под грудиной. Ни в храмах, ни в пирамидах, ни в собраниях книг – только в нем одном для меня воплощалось все то бессмертное, чем могла гордиться страна, отнявшая у него жену, дочь, а теперь и дело всей жизни.

Но это его страна – колыбель его предков! Здесь он родился, вырос, любил и…был предан!

У ставки хедива мы с Гарри расстались. До госпиталя было подать рукой, и я торопился, надеясь застать Александра живым. В коридоре столкнулся с шефом.

Когда полковник, вдруг, стал поздравлять, я не сразу сообразил, что речь идет о присвоении мне майорского звания. Но и сообразив, не почувствовал радости: «гибнет вселенная, а меня угощают конфеткой». Я думал только о Мее.

Войдя в палату, я увидел натянутую на каркас ослепительно белую простыню. Она не должна была прикасаться к телу.

Облик несчастных с фатальным поражением кожи, ужасен и для видавших виды врачей.

Голова была приоткрыта, и еще узнаваема, хотя кожа свисала лохмотьями.

Когда я приблизился, оголенные веки разжались. Вспухшие губы зашевелились.

Донесся чужой, сиплый голос: «Эвлин…Вы долго не шли… Думал… уже не придете…»

Я прервал его: «Вы же умница, Мэй! Ваша жизнь драгоценнее всех этих книг! Ну, зачем вы полезли тушить!?»

Невозможно было… смотреть…

На вас теперь – тоже!

Простите…

Рядом, под простынею с таким же каркасом, кто-то зашевелился. «Оставьте человека в покое! – послышался голос Аарона. – Спросите лучше, зачем полез я? Отвечу: „Таки, был идиотом!“»

Я вскричал: «Птоломей! Вы потомок властителей этой земли! Как случилось, что в этой стране нет здоровых людей – почти все население мочится кровью и охвачено бешенством! Вы обещали, что явится „лорд“, и наступят годы стабильности!»

– Потерпите… Будет вам лорд… – шептал Мэй. – Скоро… только уже без меня… Его имя…

Он хотел приподняться. Я слышал звук «к» или «кх», или, может быть, «кр», словно косточка в горле застряла.

Я видел, как стекленели глаза – он «уходил»… Александр так меня ждал! А я… наорал на него! О, Бог мой! Когда же придет этот «лорд, чтобы нас осчастливить»?

С крайнего ложа злобно сверкнули глаза. Мне сказали, что здесь – поджигатели библиотеки, угодившие в огненный плен. – «Собаке собачья смерть! – крикнул махдист. – Аллах покарает неверных!»

– «Всем прощается… – словами пророка Исайи ответил Аарон, – лишь пролившим невинную кровь никогда не простится».

Из коридора послышались выстрелы, крики и топот. Шум приближался.

Стреляли уже где-то близко и гулко, будто внутри головы.

– Надоело! Какое мне дело до этих усатых детей, обожающих гвалд и пальбу!

Они уже просочились в палату. У них – револьверы и сабли. А я обливаюсь слезами, я плачу до слепоты.

Я не думал, что так могу плакать. Толпа приближалась, окружала меня. Я увидел хедива «Александр, сейчас я тебя догоню! Уж об этом они позаботятся…»

– Где я ошибся? Кто меня предал? Может быть консул? Восток, говорят, дело тонкое… Абсурдное! Разве может быть «тонким» невежество, распущенность, смрад?! Александр ушел, ибо в этой клоаке нельзя больше жить! Мне не страшно: я иду следом…

Я склонился, прикрыл его почерневшие веки. Безумное горе мешало дышать, ослепляло.

Правитель – совсем уже рядом. Губы его шевелились. Я замотал головой, дескать, не понимаю. Хедив протянул мне листок. Все от слез расплывалось – разобрать невозможно.

Спросил по-английски: «Мой приговор?». Прокричал то же самое по-арабски и еще раз – на местном наречии: «Мой приговор?» Хедив отвечал. Я видел, как двигались губы, но не слышал ни звука, будто нас разделяло двойное стекло.

Я кричал: «Это мой приговор?» Пелена застилала глаза. Я проваливался, выпадая сквозь щель в сновидениях…