* * *

При известии о насильственной смерти вместе с ужасом возникают вопросы: «За что?» «При каких обстоятельствах?» «Кто?» Когда же нас подвергают «насильственной жизни», почему-то не возникает вопросов. Это считается в порядке вещей. Тогда как в действительности здесь столько загадок, что даже браться их формулировать – безнадежное дело. Чтобы не быть голословным и не ходить далеко, расскажу о себе.

Каждый прожитый день звучал, как симфония. Я был в жизни из тех энергичных «маэстро», что фехтовальным приемом «закалывают» финальный аккорд. Утром – пробежка по берегу Юглы. Грудь точно бубен звенит. На девятый этаж – быстрым шагом по лестнице. Душ. Легкий завтрак. Не менее часа дается на темные с проседью баки, бородку, усы, загорелую, гладкую кожу лица. Все налажено: есть достойная пенсия, неплохое жилье, эллинг с чудо-моторкой на озере. Люблю пронестись с ветерком, встретить с удочкой солнце, зимой – встать на лыжи, над лункой подкараулить леща.

Сам я родом из Пскова. В войну был радистом на пеленгаторной станции. Встретил победу в Курляндии. В Риге заканчивал ВУЗ. Студентом за лето освоил вторую профессию – класть кирпичи. Так что построить на хуторе дом или в Юрмале дачу, сложить настоящий камин – для меня не проблема.

Любил свои руки, лицо, тело, голос. Они помогали мне в главной работе: на деловых совещаниях обаяние – не последнее дело.

Обожал путешествовать: завораживал прошивающий небо серебряный авиаслед.

Из дам отдавал предпочтение «золушкам», не строившим на мой счет твердых планов. Не нуждался ни в прачке, ни в няньке: все для себя делал сам. А если болел, то из Юрмалы наезжала сестра.

«Любовь» – это чисто беллетристический термин. Простой народ говорит: «Люблю бабкины пироги с картошкой», или: «У Маньки с Ванькой – любовь» – то бишь интрижка. Еще говорят: «радость – в детях». Не спорю. Меня, например, обожают племянники. Я в их глазах – легендарная личность. В каникулы, по воскресеньям катаю ребят на моторке по рекам, озерам, на острове жарю для них шашлыки, а в добрые дни мы выходим в Залив и носимся вдоль бесконечного пляжа, разглядывая в бинокль купальщиц.

Когда гуляю вразвалочку по рижским бульварам (этакий морской волк в капитанской фуражке и темных очках), – чувствую, как девицы меня провожают глазами.

Едва после дождичка в мае запахнет сиренью, я вновь ощущаю молодое блаженство, и рвется куда-то душа… Но куда мне лететь: на юг, где на каждом шагу кто-то просит тебя закурить, прикурить и «который час» и где ремешки у мужчин ниже брюха? Принято думать, что к лени располагает тепло. Но для этого незачем далеко улетать. Лень – мудрая дань осознания бренности бытия. А счастье, как полагают, заключено в осознании нужности… Я нужен жизни, она нужна мне. Я не поверю, что могу умереть!

Но с друзьями мне не везло. Пожалуй, ближе других был Нодар. Когда-то семейство его переехало из Кутаиси в Смоленск… Родители там и погибли во время бомбежки. Нодар, как и я, был на фронте, а после ранения вышел из госпиталя с укороченной костью ноги. С того времени ходит с прискоком.

Еще в институте угодил мой приятель в «семейный силок». Бирута носила большие очки, имела вытянутое, рыбье лицо, с бледным ртом и являла собой разительное несходство с Недаром. Он любил тишину и уединение, Бирута – веселую шумную жизнь на виду у людей. Он был раб привычек, она искала разнообразия в жизни. То, к чему Нодар едва успевал привыкнуть, на нее уже нагоняло тоску. Они часто ссорились, но он притерпелся к жене и не мог кончить дело разводом. В доме всегда было так, как хотела она. У Бируты от обуви «горели» ступни, поэтому по квартире она большей частью ходила без тапочек, лучше сказать, не ходила – носилась, не умея, как свойственно дамам, «плыть павой». Она была из «порхающей» разновидности. По дроби шажков я всегда узнавал ее приближение: эту стремительную походку не спутать с другой. И паркет, отзываясь на ее топоточек, как будто хихикал, покрякивал от удовольствия, вскрикивал: «Ой, бежит хозяйка!» «Ой, бежит хозяйка!»

Бирута не особенно загружала Нодара делами (у него все валилось из рук), но постоянно ворчала, что он ей не помогает.

Почти на моих глазах у них выросли две прехорошенькие девчушки. Выучились, повыходили замуж, разъехались. Младшая, Лола, укатила в Саратов. Старшая, Илга, – в Елгаву преподавателем Сельскохозяйственной академии, и Бируте приходилось ездить нянчить внучат.

Я часто бывал в этом в доме. В свои юбилеи приглашал их в кафе. Подвыпив, она позволяла себе пожеманничать и, еще будучи цветущей сорокапятилетней дамой, о себе говорила: «Я бабка старая, больная и немощная». Однажды, когда жена отдыхала в Кемери, я слышал, как он кричал ей по телефону: «Возвращайся скорее! Я с голодухи подохну! Без тебя кусок в горло не лезет!» Нодар всегда был слюнтяем.

Бывая с ним один на один, я честно советовал, как надо жить, делился, можно сказать, сокровенным. Надар качал головой, удивлялся… Казалось, однако, что слушает он не меня, удивляется не моим, а собственным мыслям. Но стоило появиться кому-нибудь третьему, как во мне просыпалса актер. Я с собой ничего не мог сделать: хотелось смешить, скоморошничать – начинался спектакль, где приятелю отводилась роль оселка, на котором оттачивалось мое остроумие.

После их свадьбы, однажды, в присутствии Бируты, я демонстрировал, как у студента Нодара сползают штаны, шаркаля по земле бахромой, а он все оглядывается, думая, что кто-то идет по пятам. Бирута не сводила с меня больших глаз, цвета утренней дымки.

– Саша, вот уж не знала… – сказала она, когда Нодар не мог слышать, – что ты такой злой.

Я ответил: «Теперь будешь знать». Видел, он не достоин ее. Но на это мне было плевать.

Работая в электроотделе проектного института, в спорных вопросах Нодар всегда был на стороне тех, для кого разрабатывался проект. Подвизаясь затем в «Главэнерго», он точно так же брал сторону всех застройщиков и проектировщиков, которым дирекция Рижской электросети морочила головы, навязывая кабальные условия на присоединение. Позже, трудясь в монтажной организации, Нодар был на стороне собиравшихся жить в возводимых трестом-халтурщиком зданиях. Я чуть не сосватал его в наш Главк. Прослышав о нем, мой начальник было обрадовался: «Нам нужны люди с широким опытом работы!» Но после беседы с Недаром он признавался: «Приятель ваш – неплохой человек. Но у нас нет „такой должности“. Он из тех, кто привык рубить сук, на котором сидит. С такими трудно работать». Я не спорил: чем в чем, а в людях мой шеф разбирался.

Дольше всего Нодар продержался в больнице – рядовым инженером. Для чего-то окончил биологический факультет, пытался заниматься наукой, но, вероятно, и здесь – ухитрялся идти против «собственной фирмы», отстаивая интересы клиентов – то есть больных. До самой пенсии – имел работу «медвежью», зарплату «заячью», а руководство обращалось к нему «молодой человек».

Нодар был приверженцем сумасбродной идеи, всю жизнь чего-то искал, но единственным берегом, к которому он смог прибиться, была его Бирута. Он не жил, а влачил свою жизнь пресно, робко, безвкусно, погрязнув по уши в быте. Мужчина либо творец, когда у него интересная, разнообразная жизнь, либо серость. Третьего не дано. Моим главным принципом в жизни стала свобода. А приятель мой жил как трава, по которой ходит любой, кому вздумается… И однако судьба подарила ему еще один шанс.

Бируте не повезло: занянчилась с внуками и Нодаром, вовремя не обратилась к врачам – за какой-нибудь месяц пожелтела, осунулась. Когда легла, наконец, на обследование, Нодар ходил сам не свой, и я, как мог, утешал его: «Слушай, не надо драматизировать. Еще ничего не известно». Оказывается, он уже знал, что дни ее сочтены. Выявилось запущенное новообразование, и больную отпустили домой с «рецептом милосердия» на руках. Но бедняжка не дотянула до «шабаша болей» и как-то перед самым рассветом скончалась от сердечного приступа.

Я участвовал в траурных хлопотах, но в день похорон, незадолго до выноса тела, почувствовал, что не в силах глаз оторвать от покойницы. Била гадкая дрожь. Язык заплетался. Илга, их старшая дочь, заметила, что я «бел как бумага». Решили, что это от горя. Меня взяли под руки, отвезли домой на такси, раздели и уложили.

Мы с Бирутой – одногодки. Я, конечно, не верю, что могу умереть… Но, скорее всего, она тоже не верила – так недавно еще носилась по комнатам, барабаня голыми пятками по полу, и паркет отзывался, «покрякивая»: «Ой, бежит хозяйка! Ой, бежит хозяйка!» И вот… ее нет. Ничего от нее не осталось… кроме ужаса смерти. Меня колотило и корчило. При одной только мысли, что тоже могу умереть, – начинало тошнить.

В конце дня зашла Илга, дала выпить успокоительного, сообщила, что отец тоже плох. Меня чуть не взорвало от этого «тоже». Всю жизнь прозябавший в неволе, что он мог чувствовать! Я, разумеется, ничего не сказал: «Пусть думают, что им угодно». Уснул в эту ночь только после того, как решил, что мне делать.

Утром от участкового терапевта получил направления на анализы и к специалистам: не дожидаясь, когда всеобщая диспансеризация станет реальностью, – намерен был провести ее для себя одного. А еще обратился в платную клинику, где принимали «светила», чтобы знать всю правду из разных источников.

Целых два месяца ушло на обследование. Смысл эпикриза сводился к тому, что, не считая некоторых «возрастных изменений задней стенки правого желудочка сердца», я – совершенно здоров. Мне показаны спорт, свежий воздух, умеренный труд и здоровый режим.

Таким образом к прежней жизни вернулся я человеком, имеющим полное представление о своем состоянии.

Мне сообщили, что Нодар еще плох. Вместо того, чтобы успокоиться и развивать у себя понемногу вкус к новой жизни, он медленно чахнул, зациклившись на какой-то абсурдной идее, склонившей его в свое время пойти учиться на биофак.

После свободы на первое место я ставлю отточенность логики. Ход моих рассуждений таков:

Человеческий опыт доказывает, что супружество – это искусственный, акт, хитрость, придуманная для выживания вида. В диких условиях при жесточайшем отборе в браке надежнее доводить «до ума» малышей. Но потомство отнюдь не тот стимул, что укрепляет семью. Здесь бессильны и дружба, и секс, и закон. Раньше браки скрепляла религия. А теперь ничего не осталось, кроме абстрактной морали. Человеку все приедается, все ему мало. И виною здесь не распущенность, – тот же отбор: генетическое разнообразие рода повышает сопротивляемость. «Прочные» браки держатся не на любви, – на взаимной диффузии, на нездоровой животной боязни утратить друг друга. Счастливыми в них пребывают лишь дети. Родителям же достается извечное самонасилие.

Заявившись к Нодару, в первый момент я его не узнал, до того он осунулся и оброс. Хриплый голос царапал мой слух… Забавно, что именно он меня первым спросил:

– Как себя чувствуешь? Говорят, ты лечился?

Я успокоил его:

– У меня все в порядке… А вот ты, вижу, сдал.

Он отмахнулся.

– Да я-то здоров… – И печально уставился в стену.

Сидели мы с ним на кушетке в гостиной. Рядом был стол, на котором недавно стоял ее гроб. Бирута глядела на нас с фотографии в траурной рамке – все здесь напоминало о похоронах.

– Я устал, – вдруг признался Нодар. – Хочу спать, но почти что не сплю: лишь закрою глаза – вижу Бируту за день до смерти… И все, все повторяется… – все, что с ней было… до последнего вздоха. Больше нет сил! Я мечтаю о неповторимости как о спасении!

– «Неповторимости»!? Что ты имеешь в виду? – спросил я.

– Это трудно тебе объяснить, – начал он. – Понимаешь… наш мозг не выносит необъяснимой реальности. Но когда абсолютная истина недосягаема, мы обходимся – временной или условной. Житель пещер создавал с этой целью мир Духов. Теперь мы для этого «держим» Науку…

Видя пугающий блеск его глаз, я подумал: «Он болен!» Нодар продолжал.

– Перед гробом мы говорили: «Она будет жить в нашей памяти…» Это пустые слова: наша память – как досканальная хроника, вроде видеопленки, тогда как живому даже привычного действия в точности не повторить. Живой каждый миг исчезает… с тем, чтобы тут же явиться немного иным…

У меня, вероятно, был ошарашенный вид, но он не заметил и продолжал.

– Если генный набор – это лишь кодограмма, прогноз, обещание жизни, то жизнь, состоявшаяся, зашифрована в неповторимости действий. Не зря говорят, что в поступке, как в зеркале, отражается весь человек. По Программе Неповторимости всякий из нас каждый миг уступает место другому. А обстоятельства и болезни, ведущие к смерти, являются результатом злокачественного стирания этой самой Программы.

Помню все сказанное Нодаром. Но если до этого я еще сомневался, последние фразы убедили меня: он теряет рассудок. В улыбочке на обросшем лице было что-то зловещее. Вот он спрятал в ладонях глаза; я услышал мольбу: «Бирута… жизнь моя, поторопись! Не могу больше ждать!»

– Нодар, успокойся, – советовал я. – Ради Бога, не надо драматизировать? Постарайся свыкнуться с мыслью…

Он взглянул на меня и… не сказал ничего. Я ушел. В тот же день дозвонился в Елгаву, передал его дочери наш разговор. Илга все поняла, – прикатила, не медля, устроила так, что к Нодару под видом невропатолога привели психиатра, настояла, чтобы я тоже пришел.

Закончив осмотр и беседу с больным эскулап, тонкогубый высокий старик, ворчал, моя руки:

– Чуть что – вызывать психиатра! Откуда такая жестокость?!

– Я ему не сказала, кто вы! – возразила Илга.

Считаете вашего папу глупее себя?

Тут я вмешался: «А если он болен? Нельзя же оставить больного без помощи!».

– Разве так помогают?! У человека хроническое недосыпание, а вам лишь бы сбагрить – в лечебницу… Я там оставил рецепт. Пусть пьет, пока не наладится сон.

– Если с психикой у него все в порядке, – в упор спросил я, – чем тогда объясните бредовые мысли?

– Спорное – не значит бредовое… – разглагольствовал врач, уже стоя в прихожей. – Оно может стать плодотворным… «Все новое каждый миг уступает место новейшему…» – полагает ваш друг. Я не знаю, как вас, но меня эта мысль интригует.

«Шарлатан!» – произнес я вдогонку, когда за врачом захлопнулась дверь.

Из спальни вышел Нодар. От того, что теперь он был выбрит, в чертах появилось нечто «клювастое». Он ожег меня взглядом. Голос дрожал.

– Ты сказал всем, что я сумасшедший, – любезно с твоей стороны… Но сейчас тебе лучше уйти!

Вот она – человеческая неблагодарность! Хочешь сделать добро, а тебе отвечают упреками! Я ушел, унося неприятный осадок.

Однако через три месяца он позвонил мне, просил извиния.

– Саша, прости! Я был сам не свой – нахамил. Но и ты тогда зря вызвал Илгу? Все бы и так обошлось.

– Значит, уже «обошлось»? – осведомился я сдержанно, не настроенный продолжать отношения.

– А у меня радость! – Голос Нодара звенел. – Мне приснилась новая Бирута.

Я не знал, что ответить. Он, видимо, уловил замешательство.

Ты, наверно, не понял. Раньше сон без конца повторял мне ее последние дни… В этот раз я увидел наш садик в Дарзини, где и ноги моей не было с прошлого лета… Как будто я приезжаю туда, захожу на участок… И вижу ее… Вначале опешил, потом говорю: «Это ты!? Но тебя уже нет!»

Напрасно рассчитывал, – говорит. – Я вернулась! Гляди, что на грядках творится: мусор, жухлые листья, трава! Ты меня дожидался?

– Тебя!

– А ну-ка неси, говорит, сюда грабли!

Сел я на корточки и без грабель, прямо руками, убираю весь сор. На душе так спокойно, так полно, как давно уже не было! Знаю: Бирута – рядом, живая, «неповторимая». Чувствую, это она… И потом, когда я проснулся, сомнений не возникало: этот сон – ключевой. Я дождался! Она возвращается! Скоро Бирута будет со мной! Очень скоро!

Когда Нодар смолк, я почувствовал, как на макушке моей поднимаются волосы… коих давно уже не было. Я, конечно, не мальчик, чтобы меня выставляли за дверь, однако, сдержался и даже слегка подыграл:

– «Возвращается»?! Как и когда?

– Пока что не знаю, – бодро ответил приятель. – Надеюсь, она мне даст знать.

– По почте? Письмом, телеграммой? – я чувствовал, что теряю терпение.

– Может быть, почтой… – Он не настроен был спорить.

– Что ж, подождем, – кончил я разговор и простился. Росло раздражение, но не Нодаром одним – вообще все участники затянувшихся браков возмущение меня. Терпя миллион неудобств, они были не в состоянии разорвать бесполезные узы. Я презирал шарлатана-врача, углядевшего в здравомыслии признак жестокости. Мне хотелось смеяться над ханжеством, над погрязшими в сентиментальности олухами.

У меня созрел план, и дня через два, решив действовать, я проехал на электричке до Дарзини, и оттуда дал телеграмму Нодару всего из трех слов: «Возвращаюсь встречай Бирута». Но по дороге домой неожиданно пожалел о содеянном. Я не тревожился, что найдут отправителя: бланк заполнил другой человек; я был в темных очках, в парике, с накладными усами, и приемщице меня не узнать… Однако достаточно, что я сам это знал, а пакостить исподтишка – не мой стиль…

Минут через сорок вернулся на почту… Но – поздно: моя телеграмма ушла. Предчувствуя шквал телефонных звонков, не решился ехать домой, прокатился до Юрмалы и нагрянул к сестре. Под банальным предлогом: «установилась погода, и хотелось бы подышать морским воздухом» – испросил разрешения провести у нее пару дней. Таскался по берегу, вместе с другими до одури меря шагами сырую полоску под шелест прибоя. Но скоро обрыдли цепочки людей, одержимо бредущих у вспененной бровки. Хотелось забраться подальше от всех… И на утро я прикатил в Лесопарк, взял моторку из эллинга, через Киш-озеро вышел в протоку, оттуда – в главное русло Двины и – в Залив. Гнал на север, вдоль «дикого» пляжа. Свернул в устье Гауи, и потихонечку двигался против течения. Выбирая места побезлюднее, ночевал под брезентовым пологом: лодка мой второй дом. Ловил рыбку, сколько ловилось. Грелся на солнце, когда оно было.

В общей сложности я провел на реке три недели и забыл бы уже о своей телеграмме, если бы не возвращался упорно к мысли о том, что обидеть Нодара, в его состоянии, – то же самое, что обидеть больного ребенка… Но это не значило, что меня безнаказанно можно «выгнать взашей»! «И плевать я хотел, что ему тяжело! Сам, в конце концов, виноват!»

Когда больше не мог оставаться в неведении, попросил знакомого аборигена присмотреть за моторкой, поездом добрался до Риги и, не заезжая домой, помчался к приятелю. Отдышавшись у двери, готовый уже ко всему, придавил аккуратно «таблетку» звонка.

Дверь открыл мне он сам. Я, по правде сказать, ждал увидеть другого Нодара. За время, что мы не виделись, он изменился: был чисто выбрит, одет по-домашнему, но франтовато, поправился, похорошел, его черные с проседью волосы были коротко стрижены, что придавало известное сходство со знаменитым грузином, который все лжет, что его года – его богатство. Я даже подумал, не слишком ли быстро приятель мой успокоился.

– Саша! – обрадовался Нодар. – Где ты пропадал? А я тебе целыми днями звоню!

– Хорошие новости? – мысленно, я себе подмигнул.

– Такие, что можно свихнуться! – вскричал он. Я понял, что зря себя мучил: ему уже хуже не будет.

– Пришла телеграмма: «Возвращаюсь встречай Бирута» – как тебе нравится?!

Изобразив изумление, я напомнил:

– Ты сам говорил, она даст тебе знать…

– Но она никаких телеграмм не давала!

– Кто тебе это сказал?

– Бирута!

– Ага, понимаю, – во сне…

– Да ты что, дорогой, как будто свалился с луны?!

Я объяснил, что меня в самом деле не было в городе.

– Как?! Ты, действительно, ничего не слыхал?! – широко отворив дверь в гостиную, он неожиданно гаркнул кому-то: – Гляди, кто пришел! Представляешь себе, он не знает еще!

Было бы лучше оглохнуть – я дернулся, словно меня обожгло, навалился на дверь, вдруг услышав летучую дробь босых ног. Отзываясь на топоточек, паркет захихикал от счастья. Кровь билась в висках… Помню, как-то Нодар говорил, что наш мозг не выносит «необъяснимой реальности». И действительно, в мире, который нельзя объяснить, невозможно и быть… как без воздуха. Я почувствовал холод и смрад. Шквал ударил в лицо, приподнял, прорываясь под мышками, просвистел, между пальцев, мимо ушей, свалил с ног… Все скукожилось, оледенело и… ухнуло в пропасть.

Очнулся я в доме, где живет задержавшийся на Земле контингент. Как прежде, не верю, что могу умереть. Ненавижу противного старикашку, торчащего передо мной в зеркалах! Ощутив беспокойство при мысли, что сон в своем роде уже репетиция смерти, – поделился тревогой с врачом.

– Не надо драматизировать! – улыбнулась мне женщина с нежными усиками. – Вы должны быть признательны, дедушка: вам за целую жизнь не пришлось испытать чувств сильнее, чем трепет перед этой безносой «красоткой».

1988