Разговаривая с пилотом транспортника, только что доставившим Конина, Строгов хмуро поглядывал на нового координатора. Когда Конин прбовал вступить в разговор, начальник галактической станции отворачивался, и кожа на его голом черепе багровела, так что скоро Иван догадался, что с ним не желают здесь разговаривать. Потом он шел за Строговым пустынными коридорами, а рядом, будто на цыпочках, кралось эхо шагов.
– Здесь. – Сергей Анатольевич толкнул дверь, сделал вялый пригласительный жест… И удалился.
– Будем устраиваться, – сказал себе Конин. Каюта была необжитая, состояла из двух отсеков – рабочего и жилого. Задача координатора – поиск точек соприкосновения разных исследовательских направлений. Всю информацию он получает в готовом виде через станционный коллектор, установленный прямо в его кабинете.
Конин разглядывал мебель, касался ладонью зеркальной поверхности информатора, чувствуя, что с каждой минутой труднее становится ждать. Чтобы успокоиться он приблизился к иллюминатору, заложил руки за спину и попробовал представить себе эту станцию, похожую со стороны на сверкающую елочную игрушку в безветренную ночь. Небо рассечено пополам. В одной половине – звездная россыпь Галактики, в другой – черная бездна, разбавленная еле заметными проблесками невероятно далеких туманностей.
Неприязнь начальника станции нельзя было объяснить только тем, что Конин назначен вместо исчезнувшего координатора. Но Ивана тревожило и волновало другое. И чтобы как-нибудь успокоиться, он над собою посмеивался: «Ну что ты трясешься? Погляди на себя. Ты так огромен, что даже руку тебе подают с опаской, точно кладут под пресс. Ты кажешься людям здоровяком. Но это обман. Ты не совсем здоров. Ты болен настолько серьезно, что ни один эскулап на свете уже не поможет тебе!»
То, что в последнее время происходило с Иваном, действительно было похоже на нездоровье. После несчастного случая на магистрали, точнее с момента, когда он вступил на путь возвращения к жизни, странная хворь все чаще давала о себе знать. «Болезнь прикосновения», как он ее про себя называл, не столько мучила, сколько пугала. Когда предстояло рукопожатие ему становилось не по себе. Чужая ладонь обжигала на расстоянии. Он напрягался, закрывал глаза, ожидая боль. При первом, самом легком касании, Ивану казалось, что кровь закипает в сосудах, и он обретает способность просачиваться внутрь ставшего близким ему человека. Прошитый мощным зарядом, он судорожно сжимался и каменел. Это длилось мгновение… И вот уже все позади: и боль, и ожидание боли. Приступ кончился. Ивану – уже хорошо. И тому, кто протянул ему руку, – хорошо с ним. Он спокоен, хотя внутри еще продолжается скрытый процесс, тревожат захватывющие дух предчувствия.
Та давняя прогулка на шлюпке казалась невероятной, как сон. Он ведь и плавать почти не умел. Но мысль, что по вине его может погибнуть девушка, сотворила чудо и спасла их обоих. Как нелепо закончилась эта прогулка! Он помнил, какие-то лица – множество одинаковых лиц. Помнил, как сердце похолодело от жалости к куну. Помнил звенящее полотно магистрали… А дальше – провал и туман забытья вперемежку с адом реанимации.
Только полгода спустя, Конин вспомнил о незнакомке, с которой так странно расстался. Он захотел поскорее встать на ноги, чтобы начать ее поиски. Надежда вернула Ивана к жизни. Позже, чтобы расстаться с надеждой, понадобилось все его мужество. За последние триста лет человек стал как-будто счастливее. После ретемперации продолжительность жизни в среднем утроилась. Но люди по-прежнему не могли избежать утрат и разочарований.
Выйдя из клиники, Конин не раз возвращался в город у моря. Бродил по солнечной гальке на берегу, по улочкам старого центра. Он искал ее, хотя понимал, что искать человека, не зная индекса, – это безумие.
Миновало три года.
Пройдя, наконец, медкомиссии, особо придирчивые к человеку, которого чуть ли не по кусочкам пришлось собирать, Иван получил назначение на должность координатора галактической станции и был вызван на процедуру заочного представления будущих коллег. Кроме Конина в темном зале был инспектор по кадрам. Первым на экране появился начальник Галактической станции Строгов – высокий, худой, совершенно лысый. Разговаривая, он страдальчески морщился, как человек, убежденный, что все на свете идет не так, как надо.
«Сергей Анатольевич – филолог, – сообщил инспектор. – Работает над проблемами взаимопонимания внутри разноязычного коллектива».
На экране показалась очень полная женщина.
– Нора Винерт, – инспектор лишь назвал ее имя. Большего и не требовалось: Конин не ожидал, что в этой глуши работает автор «Классической теории ритмов». В последние годы шумную славу, особенно среди молодых фантазеров, снискала ее лихая гипотеза о «Вариаторе событий».
Математик Леопольд Курумба и астрофизик Эдуард Жемайтис произвели на Ивана приятное впечатление, хотя заочное знакомство могло дать лишь приблизительное представление о человеке. Зато огромный детина, появившийся на экране следом за ними, смутил и встревожил Конина. Было похоже, что этого человека он много раз видел, но не мог вспомнить где. Только голос парня был совсем не знаком.
– Его уже нет, – объяснил инспектор. – Вы назначены на его место.
Конин хотел было что-то спросить, но, увидев еще одного сотрудника, забыл обо всем. Перехватило дыхание. Лицо запылало. На глаза набежали слезы.
– Мария Николаевна Ветрова, – представил инспектор. – Врач-реаниматор, биолог. Работает по программе Винерт.
Конин стонал, узнавая чудесные руки, покрытые сетью мельчайших прожилок, мытые, тертые до молодой кожицы. Казалось, они умирали от вечной усталости. Какое-то напряжение не давало покоя этим рукам, сжимало их в кулачки, изматывало, требуя вечной готовности к действию.
– Вам нехорошо? – спросил инспектор, включая свет.
– Представить себе не можете, – отозвался Иван, – как мне хорошо!
– Почему теперь, – спрашивал он себя, стоя у иллюминатора, – когда Маша так близко, мне – очень плохо? Разумеется и меня здесь заочно представили. Она не могла не узнать. Почему же не встретила? А почему она должна была встретить? Кто ты такой для нее? Вы были знакомы не более часа. С тех пор пролетело три года. Пожалуйста, можешь связаться по внутренней связи, спросить, как живется, напомнить ей о себе. Чего же ты трусишь? Ведь неизвестность всегда так тревожит. Тревожит… но в ней же – и утешение и надежда. Вот где секрет.
Иван нажал клавишу связи. Подумал: «она уже слышит мой вызов, подходит…» Кровь застучала в висках. Раздался щелчок.
– Пожалуйста, слушаю вас, – произнес мужской голос.
– Здравствуйте. Я ваш новый координатор. Хотел связаться с Ветровой, да верно ошибся.
– Нет, не ошиблись, – ответил голос. – Разве вам не сказали, что Мария сейчас в лазарете? Она нездорова.
– Что с ней?
– Я же сказал: «Она нездорова!» – в голосе слышалось раздражение. – Я не врач. Обращайтесь к фрау Винерт!
Какое-то время еще слышно было дыхание. Потом все смолкло. Конин уже догадался, с кем только-что разговаривал.
На астровокзале перед самым отлетом подошел к нему незнакомец.
– Извините, случайно я слышал к-куда вы держите путь. Далеко вас з-забросили, – человек говорил очень быстро, чуть-чуть заикаясь, точно избавлялся от боли. – Я эту станцию з-знаю. У меня там п-приятель – Эдик Жемайтис. Ну, не то что б п-приятель… Вместе кончали. Наш Эдик был не от мира сего. Вечно грыз ногти. Главное для него – астрофизика. Не ч-человек – а звездное облако. Год назад угодил в катастрофу и едва не расстался с жизнью. К-каким-то чудом его оживили… И новое чудо: Эдик влюбился! В к-кого бы вы думали? В реаниматора! П-представляете, вбил себе в голову, что остался жить исключительно благодаря ей. Он ее так и зовет: «М-моя спасительница». А она смеется: «Т-ты думаешь, я вытащила тебя с того света за ушки?» К-кстати, ушки у него в самом деле п-приличные. М-Мария Николаевна – вы ее скоро увидите – очаровательная женщина. Она старше его и, мне к-кажется, только жалеет Эдика. П-по-матерински.
– Зачем вы все это рассказываете? – спросил Конин.
– А вам разве не интересно?
Конин так посмотрел, что незнакомец, выкатив очи, тотчас ретировался, буркнув: «Еще одним ненормальным будет на станции больше».
Лазарет начинался с просторного холла для посетителей. Тут стояла кушетка с облегающей спинкой. Компанию ей составляли несколько кресел и легких столиков. На кушетке Конин увидел фигуру донкихотовской худобы и длины. Но не успел разглядеть сидевшего, как дверь, вудущая в лазарет, отворилась и в холл вошла женщина, похожая на черное облако, заряженное молниями. Нора Винерт стояла, уперев руки в боки, так ей видимо, легче было поддерживать торс, и хмуро разглядывала нежданного гостя. Он почти физически ощущал ее неприязнь.
– Простите. Я ваш новый координатор, – представился Конин и тотчас пожалел о сказанном.
– Вы слышали? Этот человек заранее просит прощения! – женщина обращалась к сидевшему на кушетке. Ее низкий с неожиданными взлетами голос заполнил пространство холла. – Непостижимо! Кому на Земле могло прийти в голову подослать к нам этого соглядатая?! – она говорила по-немецки, точно рубила с плеча. Иван не мог бы представить Винерт, говорящей на любом другом языке.
– Нора, опять ты сгущаешь краски, – подал голос сидевший.
– Нисколько! Ты посмотри на него, Леопольд! С ума сойти!
О чем они там думают?
– Вы заболели? – теперь она обращалась к Ивану. Он отрицательно покачал головой.
– В таком случае, вам здесь нечего делать!
– Извините. Мне бы хотелось увидеться с Ветровой.
– Вас только там не хватало!
– Мы были когда-то знакомы… – попробовал он объяснить, но услышал: «Выкиньте это из головы!»
– Почему я не могу видеть Машу?
Женщина тряхнула пучком темных волос, подняла подбородок.
– Исключено! Слышите? И потом для Вас она не Маша! Это вы можете уразуметь?
– Объясните, пожалуйста, что происходит?
– Я вижу, вам страшно! – невысокая плотная, Винерт стояла к нему в пол-оборота. Лицо казалось надменным. – Что? Вас пугает судьба человека, на место которого прибыли? О, вы бы многое дали, чтобы узнать, как все было!
– Действительно – согласился Иван, – здесь много неясного. Я как-нибудь этим займусь.
– Ну, вот что – Винерт смотрела ему в глаза, – хватит поясничать! Вы успокоитесь, если узнаете, что это я заманила координатора в блок расщепления? Его уже нет! Понимаете? Что ж вы стоите? Идите, сообщайте, куда считаете нужным! И больше не приставайте к людям! – Винерт стояла величественная, уничтожающе сдержанная. – Мой вам совет Возвращайтесь на Землю! И чем скорее, тем лучше.
Иван отступил: нельзя идти напролом, если не видишь, против чего ты идешь. Спустя три минуты услышал сзади шаги: догонял высокий темнокожий человек, которого он только что видел в холле. Это был Леопольд Курумба. Шоколадное лицо математика освещали большие добрые глаза. Толстые губы-подушечки улыбались.
– Постойте. Куда вы несетесь? – задыхаясь, причитал он. – Что за бес в вас сидит? Откуда вы взялись?
Конин остановился.
– Не обижайтесь на Нору. Она хотя и ворчунья, но, поверьте, в душе – сама доброта. Господи, я еще никогда не видал ее в таком гневе. Чем вы доняли ее?
– А разве вас я еще не донял?
– Меня нет.
– Значит вы исключение.
– Нет, в самом деле, вы не должны обижаться, – энергично жестикулируя, говорил математик. Его подвижные руки, торчавшие из ослепительно белого свитера, напоминали известный шедевр: «Уголь на снегу». Протяжная музыка речи то переходила в шелестящее бормотание, то сотрясала воздух напряженными звуками. В коридоре галактической станции звучала поэзия заклинаний. Иван узнал суахили – древний язык «черного» континента.
– Вы не должны обижаться, – настаивал математик. – Они тут никак не придут в себя после исчезновения координатора. Я могу их понять, хотя видел этого человека всего только раз, да и то мельком, за день до того, как это случилось.
– А все-таки, что же случилось?
– Спросите что-нибудь легче, – Курумба развел руками. – Человека хватились после того, как он не ответил на вызов. Стали искать. Прибывшие на станцию эксперты нашли следы его рук на крышке люка, ведущего в камеру расщепителя. Однако за люком в приемном бункере следов не было, и нет никаких доказательств, что координатор покинул станцию. Экспертам пришлось ограничиться заключением, что никто из сотрудников к исчезновению координатора не причастен.
Конин не останавливал математика, хотя результаты обследования знал еще на Земле. Он не рассчитывал узнать что-то новое, а ждал терпеливо, когда будет уместно спросить о том, что сейчас его больше всего волновало.
– Я сам здесь случайно, – продолжал математик. – По недомыслию взвалил на себя непосильную ношу. Знаете, есть такие проблемы, за которые сразу не знаешь как взяться. И вот мечешься, ищешь места, где бы бедному теоретику всласть поработать. С Норой мы знакомы давно. Это она меня убедила, что лучшей «пещеры», чем эта станция не найти. Но рассчитывая обрести здесь благословенную тишь и глушь, я оказался в водовороте скандала… Не успели оставить в покое нас визитеры и эксперты – заболела Мария Николаевна…
– Что с ней? – невольно вырвалось у Ивана.
Но Курумба вдруг стушевался. Конин услышал шорох и повернул голову. Опустив руки по швам за спиной стоял начальник галактической станции.
– Прекратите допросы, – сдержанно приказал Строгов. – Пожалуйста, идите в каюту.
Когда уже по дороге к себе, Конин услышал музыку, он вспомнил о музыкальном салоне и прошел в дверь, за которой, по его мнению, кто-то не очень удачно импровизировал. В зале стоял полумрак. Видны были только кресла импровизации, обращенные спинками к выходу. Иван постоял, дав привыкнуть глазам. Над спинкой дальнего кресла шевельнулся протуберанец русых волос.
– Это Жемайтис – самый близкий ей человек, – догадался Конин, сел в ближайшее кресло и, не включая свой пульт, прислушался.
Обрывки мелодий пролетали, как птицы в тумане. Большая часть их была Ивану знакома. Время от времени музыка удаляясь, стихала, а вблизи раздавались какие-то скрипы, шорохи и постукивания. Словно кто-то притопывал ногами, хрустел, разминая суставы. Затем стайки мелодий опять поднимались над горизонтом. Казалось, импровизатор не имеет понятия о гармонии. Все шло в унисон. Дилетант за пультом импровизации сразу себя выдает. Но здесь было полное пренебрежение к музыке – жалкая какафония с приливами и отливами, с неожиданными взрывами и паузами и просто бездумное скольжение в одной звуковой плоскости, как в хаосе сновидений. Единственной реальностью было трепетанье русого хохолка и кончиков ушей над спинкой кресла. Решив для себя, что это – не музыка, Иван перестал обращать на нее внимание, но не слышать совсем – не мог. В импровизации главное начать. Каждый звук имеет родство с предыдущим, повторяя, дополняя, развивая или отрицая его.
Музыкальная канитель опять отодвинулась. А вблизи что-то хрустнуло, просвистело негромко, простучало, осыпалось. И вдруг… появились следы птичьих лапок. Слышалось далеко. Холодный воздух трещал от вороньих споров. Темными кляксами выделялись птицы на чистом снегу. Кто-то скрипел по дорожке. Клубился морозный пар. Раз-другой свистнула на ветру голая липа. Осыпался нежнорозовый иней. В пол-неба горела заря. Алые перья облаков лежали еще среди звезд. С той стороны, откуда вставало солнце, как вступление к чему-то очень серьезному, пульсируя, приближалась захватывающая напряженная музыкальная тема. Так манящая и пугающая жизнь представляется в детстве великим шумом и светом. То было какое-то волшебство. Конин знал, что на самом деле кроме русых вихров и антеннок ушей ничего увидеть не может. И все же он видел, как бледнела заря и появлялся малиновый краешек солнца. Тогда хаос звуков как-будто сорвался, не выдержал, выпустил томившийся в нем чистый голос, несущий в себе нечто словами невыразимое. Конин вдруг понял, что такой музыки вообще быть не может и, узнавая, весь подался вперед. То были ее голос, ее манера смеяться, дышать, смотреть. Вернее не покажешь. С большей любовью не отразишь. Маша оживала перед ним, как чудесное наваждение. Теперь он догадался: все, что звучало до этого было лишь капризом импровизатора, страусиное прятание головы под крыло. Но вот притворство отброшено, и словно ощетинился зверь – все перекрыл, нарастая, истошный вопль. Тревожный, колючий, он впивался в мозг, и в груди на него отзывалась острая боль.
Конин включил встроенный пульт импровизации.
– Остановись! – зарокотал под потолком мощный басовый аккорд. Конин не ожидал, что может создать столько шума. – Возьми себя в руки! – ревело органное многоголосье. И сразу же стало легче дышать.
– Вот чего не хватало, – подумал Иван. – Воздуха.
После короткой приводящей в чувство фуги, в такт с ударами сердца застучала токатта. Она была, как «искусственное дыхание для души». От напряжения стало жарко. И тут русая шапка волос над спинкой кресла исчезла, и музыка оборвалась.
– Хватит! – раздался крик, звонкий, будто настроившийся перекричать только что отгремевшие звуки.
Конин поднялся. У центрального пульта, нажимая кнопки выключения аппаратуры, стоял взлохмаченный человек и стонал: «Довольно! Прошу вас. Не могу больше слушать!» Узнав Конина, он выпрямился и дернул головой, как-будто желая стряхнуть наваждение. На лице его отразился ужас.
– Что с Марией Николаевной? – закричал Конин. Он не мог ни о чем больше думать.
Эдуард опустил голову, но губы его шевелились. Это был стон, означавший: «Ей очень плохо…». Иван с трудом понимал его речь.
– Умоляю! Что у нее?
– Этого нельзя объяснить. Ей постоянно кажется… Нет! Я не могу вам сказать. Фрау Винерт боится, что у Маши не выдержит сердце.
Язык Жемайтиса отличался обилием санскритских фонем. Такой островок – заповедник индоевропейского праязыка сохранился на юге Прибалтики. На нем говорило племя высоких спокойных людей. У Эдуарда все было наоборот: небольшого роста, подвижный, он принадлежал к исключениям, которые лишь подтверждают правила.
– Я хочу ее видеть! – заявил Конин.
– Это ее убьет!
– Неужели я такой страшный?!
– Не в это дело. Простите, я не могу объяснить.
– Но кто же мне объяснит?
Щелкнул динамик внутренней связи.
– Эдуард, если вы еще в музыкальном салоне – это был голос Винерт, – подойдите скорее к нам.
– Иду! – крикнул Жемайтис, срываясь с места. Конин посторонился.
– Что же получается – думал он, – человек развил в себе музыкальное чувство слова, обрел дар поэтической дешифровки, позволяющей понимать любой незнакомый язык, не заглушая его природного аромата сухим переводом. Кажется сделано все, чтобы превратить общение людей в праздник… Почему же здесь оно доставляет мне только страдания?