1.

Хотя отец был инвалидом, а мать, в последнее время, часто болела, родители даже не думали хлопотать об отсрочке призыва единственного ребенка: они были слишком слабы и патриотичны, чтобы спорить с Державой. Наслышанный об армейских порядках Петр был готов ко всему. Но, как бы в ответ на эту готовность, армия отнеслась к нему на удивление доброжелательно.

Весьма кстати оказался диплом библиотекаря. Уже в карантине его вызвал к себе помощник начальника штаба части и, сочувственно глядя на щуплого Галкина, спросил: «С делопроизводством знаком? На машинке печатать умеешь?»

– Так точно! – вытянулся молодой солдат.

– Напиши здесь свою фамилию, имя и отчество.

– Есть! – отчеканил Петя и каллиграфическим подчерком вывел на листочке «Галкин Петр Иванович».

– После карантина пойдешь писарем в штаб. Согласен?

– Так точно!

Армейская жизнь, пугавшая издалека «дедовщиной», психами, криминальными элементами, голодухой и свирепым начальством оказалась не такой уж и страшной. Ну, во-первых, кормили терпимо, а главное, – у юноши нежданно-негаданно объявился «ангел-хранитель», о котором он не смел и мечтать. Звали «покровителя» Тарас Бульба – совсем, как у Гоголя. И внешне он был похож на могучего парубка – темноусый гигант с широким румяным лицом. Его не зря назначили старшиной карантина, хотя по званию он был лишь сержантом. Обычно карантин навещали «деды», чтобы «научить молодых уважать старших» а заодно обменять окислившиеся бляхи, потрескавшиеся ремни и выцветшие полевые фуражки на новенькие. Но при Бульбе такие визиты не «складывались»: Тарас занимался самбо, восточными единоборствами, удерживая по этим видам первенство гарнизона. Однажды «деды», собравшись вместе, решили с ним «потолковать», но разговора не получилось: добродушный Бульба только посмеивался. На него нельзя было таить зла: он был человеком-легендой, его уважало начальство, а подчиненные просто не чаяли в нем души.

Однажды в карантине зазвонил телефон: вызывали сержанта Бульбу. Тот подошел и, прикрывая ладонью рот, что-то тихо говорил в трубку. Тарас называл собеседника «товарищ капитан». Из этого следовало, что звонило начальство. При разговоре, сержант остановил взгляд на Галкине, и тот почувствовал, что разговор шел о нем. Бульбу что-то просили сделать, но он не решался. Последними словами в трубку были: «Так точно, товарищ капитан! Хорошо, я посмотрю». Потом сержант подозвал Галкина и озабоченным взглядом окинул субтильную фигуру солдата.

– Звонил заместитель начальника штаба. Им срочно требуется писарь. Просил, чтобы ты поработал у них еще до конца карантина.

– Я согласен.

– Пока еще я за тебя отвечаю!

– А в чем дело?

– В том, что ты еще службы не знаешь.

– А вы объясните, чтобы я знал.

– А чего объяснять! «Деды» отберут у тебя и ремень, и фуражку, и сапоги.

– Ограбят!?

– Да нет, обменяют на свои старые.

– Какая разница – теперь они это сделают или после карантина?

– Разница есть. После распределения, у твоего командира отделения, замкомвзвода, старшины вас будет не много. Под контролем – больше шансов сберечь шмотки. Здесь я один, и если будете перемещаться по территории самостоятельно, я за всеми не угляжу. В два счета отберут.

– Как это отберут?

– Очень просто: покажут кулак – сам отдашь.

– А если не соглашусь?

«Наивный ты человек! Тебя и не спросят. Дело не сложное, – Сержант снял свой ремень. – Бляха вид холодного оружия. Ей можно ударить и так, – он размахнулся ремнем, как пращой, – и так! – Он накрутил ремень на руку, превратив бляху в кастет. – Надо уметь не только вооружаться, но и обезоруживать.»

В этот момент мимо них как раз проходил солдат карантина. «Вот, погляди!» – Бульба сделал едва уловимый выпад, коснувшись бляхи солдата, и ремень оказался в его руках.

– Простите, не понял, – вымолвил Галкин. – Пожалуйста, покажите на мне.

«Какой же ты непонятливый!» – проворчал Бульба. Он сделал выпад. Однако рука лишь скользнула по бляхе. Он повторил и тут же отдернул руку. На пальцах появилась кровь: он задел край бляхи. «Простите, это моя оплошность», – оправдывался Галкин.

«Какая к черту „оплошность!?“ – поражался сержант. – Ну-ка еще раз!»

В следующий раз он чуть не упал, потеряв равновесия, даже не коснувшись бляхи.

«Ты как ушел!?» – удивился Тарас.

«Я только убрал живот», – признался Галкин.

– Держи свой ремень и закрой рот! – приказал командир молодому бойцу, у которого сорвал бляху, и сказал Пете: «Ну-ка зайдем в каптерку».

Усадив Петю на табурет и заперев изнутри дверь, Бульба сказал:

– Уворачиваешься ты неплохо, но нужно уметь защищаться. Хочешь научу?

Так точно!

Да не тянись ты! Мы не в строю! А теперь расскажи о себе.

Еще раньше, из отдельных фраз, которые ему краем уха удавалось слышать от смешного солдата в нескладно висевшей форме, Тарас догадался, что, по сравнению с остальным контингентом, «библиотекарь» был просто «Леонардо да Винчи». А его постоянные «Так точно!» и «Никак нет» следовало понимать, как не очень удачную маскировку пополам с шутовством.

– А что рассказывать? Биографию?

– Дурачком не прикидывайся! Расскажи о техникуме, как тебя били.

– Били!? Один раз хорошо вдарили – это правда. А откуда вы знаете? Я в автобиографии не писал.

– Вот и расскажи! Только с самого начала, чтобы ясно было, откуда ноги растут.

– Какие ноги!? Зачем это вам?

– Кто бил, как и за что?

Вспоминать не хотелось. Но Бульба настаивал. И Пете пришлось рассказать о «достопамятном» физруке из библиотечного техникума. Сержант чертыхался и фыркал, пока речь не дошла до последней сцены.

«Он же тебя мог убить!» – искренне заволновался Тарас.

«Чуть не убил». – согласился Петя и рассказал что он чувствовал сразу после удара.

– Ты к врачу не ходил?

– Только к фельдшеру в травмпункт.

– Напрасно. Было скорее всего «сотрясение». А ну, покажи это место. Шишка была?

– Была. И долго болела.

– А сейчас?

– Все нормально. Я уж забыл.

– Тут больно? – сержант надавил.

– Нет не больно.

– А так?

– Тоже нет.

– Теперь ничего не увидишь. И все-таки зря ты не обратился к врачу. Травма может сказаться впоследствии.

Это трогательное внимание смущало солдата. Фразы «зря ты не обратился к врачу» и «может сказаться впоследствии» никак не вязались с обликом «гоголевского парубка». Такого он не мог ждать и от родителей.

Не то чтобы Петя был удивлен или растроган – скорее смущен. Вдруг подумалось, что от этого человека можно ничего не скрывать. И он рассказал про удар клюшкой по носу, и обо всем, что было с ним связано, включая последствия, отразившиеся на характере. Как ни странно, этот случай не вызвал тревогу сержанта. На этом допрос прекратился, и Галкин отправился в штаб.

После этого разговора, каждое утро Петя делал специальные упражнения для развития мышц. В свободное время Тарас забирал солдата в спортзал и натаскивал по особой системе. Когда закончился карантин, сержант, используя расположение старших, определил Галкина во взвод, где сам был помощником командира. Теперь, исключая время, которое солдат проводил в писарской, они были вместе. Как учитель Тарас был суров. Но в словах и поступках его присутствовала некая интеллигентность, которая, по мнению Пети, не могла быть свойственна парню, имевшему за плечами лишь десять классов и спортивную секцию. Но больше всего Петю смущали усы. Конечно, они придавали Бульбе мужскую суровость, но казались слишком большими, даже приклеенными. К ним было трудно привыкнуть. Зато, мысленно, их было легко отделить, чтобы представить его без усов. Галкин так и видел его двояко: на расстоянии (например, перед строем) – как мужественное лицо усача, в личной беседе (в каптерке) – как лишенную растительности физиономию умного симпатичного интеллигента.

 

2.

Писарствовал Галкин усердно, молча, приглядываясь к окружающим. Он не знал, как общаться со «старослужащими» – по уставу или по-человечески – поэтому либо молчал, либо отделывался краткими фразами. А молчание его, как обычно, раздражало, и настораживало. Подтянутые, начищенные, надушенные, писаря были солдатской элитой: в штабе всегда находился кто-нибудь из начальства, а среди вольнонаемных попадались и симпатичные дамы. Естественно, хилый салага-Галкин казался здесь поначалу «белой вороной», но постепенно пообвык, подтянулся: помогли занятия с Бульбой и его советы.

На столе у каждого из писарей была печатающая машинка, а на погонах старослужащих (то есть у всех, кроме Пети) – лычка ефрейтора. А ефрейтор уже мог поставить перед собою на вытяжку любого «Галкина» и отыграться на нем за обиды от давешних «дедов». Здешние офицеры не обращались к писарям по уставу «товарищ ефрейтор», а называли по именам, как близких знакомых. Кроме Галкина их было четверо: два Толика и два Вовика. Петя быстро сообразил, что он единственный попал сюда по необходимости, и, будучи временным, останется здесь до тех пор, пока в нем нуждаются. Остальные (постоянные), судя по всему, были здесь по протекции, или, как родственники нужных людей, то есть, действительно, являлись «своими».

Скоро и Галкина стали называть по имени: уж больно оно ему шло. «Эй ты, Петя, поди-ка сюда!» – кричали штабисты, очень довольные, что сами – не «Пети». Несмотря на подтянутость, «Толики» (так помначштаба звал штатных писарей за глаза) вели себя с офицерами дерзко, чуть ли не тыкали, ходили по штабу вызывающе наглой походкой. А старший из «Вовиков», даже стоя на месте, пританцовывал и вертел тощим задом. Мальчики были ленивы и норовили свалить основную работу на Петю, которому отводилась роль Золушки. «Если я буду делать вашу работу, – возражал Галкин, – я не закончу свою.» Они подходили к нему в коридоре, грозили: «Не успеешь, – в три счета вылетишь!» «А я не держусь.» – отвечал Петя. «Смирно! Как стоишь, солдат! Этому тебя учит Бульба?»

– Оставьте меня в покое, пожалуйста.

– Надо говорить: «Пожалуйста, товарищ ефрейтор!»

– Пожалуйста, товарищи ефрейторы, оставьте меня в покое.

Внутренне он улыбался: «Ничего получается! Прямо Акакий Акакиевич из Гоголевской шинели!» – он чувствовал себя актером.

«Пойдем, салага, поговорим!» – его вели в штабной туалет. А там, схватив за грудки, пытались прижать к стене и, выкатив очи, грозно орали: «Ну ты, сука, будешь делать, что тебе скажут?» «Я же вам объяснил…» – вяло возражал Галкин. «Заткни пасть!» – орали ефрейторы. Разговора, как правило, не получалось: солдат либо сам выскальзывал из их рук, либо появлялось начальство и добродушно корило: «Эй! Эй! Вы, петухи, поостыньте!» И «толики», чинно одергивая десантные курточки, разбредались по туалетным точкам.

– Будь моя воля, – как-то признался капитан (помощник начальника штаба), когда Петя зашел к нему сдать работу – я бы этих «толиков» ни дня не держал! Взял бы пару таких, как ты, и достаточно.

Галкин выказал офицеру сочувствие еле заметным кивком, считая, что, по справедливости, ему самому тут не на что жаловаться: знакомство с Тарасом явилось таким подарком судьбы, что писарские проблемы казались едва ощутимыми шероховатостями. Ну а увертываться, ему было не привыкать.

Однажды, когда все уехали на штабные учения, и никого кроме Галкина в писарской не было, туда заглянул кадровик. У майора слегка заплетались ноги, а водочный дух далеко опережал его плоть.

– Владимира нет?

– Никак нет. – привстав, доложил Галкин, сообразив, что спрашивают младшего «Вовика», с которым у кадровика – закадычная дружба.

Майор выругался, вышел, слышно было, как он терся в коридоре о стены, однако через минуту-другую – заявился опять.

– Встать! Ну-ка пойдем со мной! – приказал он не терпящим возражения голосом.

Галкин встал и поплелся за ним в отдел кадров. Пропустив солдата в кабинет, офицер запер дверь изнутри на защелку и указал на стул: «Садись!» Рядом на столе лежала амбарная книга. «Раскрой книгу там, где закладка!» Петя раскрыл. «Теперь читай все подряд! Внимательно читай!» Петя начал читать вслух. «Про себя читай, а я тут вздремну. Нездоровится что-то». Петя читал про себя, а за спиною возился пьяный старик. «Все прочел?» – вдруг, спросил кадровик с нетерпением.

– Прочел, ну и что?

«Как это что!? А это ты видел?» – ткнул он пальцем оголенной руки.

– Ну, видел. И что тут такого?

– Значит, ничего такого!?

Что-то коснулось Петиной головы, поползло по плечам, по рукам и ниже – к пряжке ремня. Он вскочил и захлопнул амбарную книгу.

Сзади, обхватив спинку стула, елозил на голых коленках майор. За спиной его на матрасе, занявшем пол кабинета, было скомкано все, что он с себя сбросил. Кадровик извивался в конвульсиях и, плаксиво молил: «Ну, давай! Вовик, миленький! Ну давай!» – Галкина чуть не стошнило. Преодолев отвращение, он отодвинул защелку и, вывернувшись из липких рук старика, возвратился в писарскую.

Через какое-то время явился помятый майор. Он тер виски и глаза.

– Где Володя?

– Пошел к врачу. – сказал Галкин первое, что пришло в голову.

– К какому врача!?

– К венерологу.

В глазах у майора вспыхнули багровые сполохи. Разразившись бранью, он побежал в туалет и застрял там надолго.

Вечером Петя рассказал о случившемся Бульбе. К его удивлению, Тарас не стал веселиться, а скорее сочувствовал:

– Старик совсем спился. На него уже подали документы для увольнения.

– Вам жаль его?

Тарас пожал плечами.

– А знаете, что это была за амбарная книга, которую он меня заставил читать?

– Думаю, чье-нибудь досье.

– Не чье-нибудь, а ваше, товарищ сержант!

– Все ясно. Бедный майор!

– И знаете, чем он хотел меня поразить?

– Догадываюсь. Скорее всего, он лез из кожи и брызгал слюной, указывая на имя и девичью фамилию моей матери: «Коган Сары Иосифовны». Больной человек – что с него взять. Говорят, у старых кадровиков есть такой пунктик. Подобные вещи действуют на них, как на быка красная тряпка.

– Говорят, бык не различает цветов.

– Думаешь, этот различает?

 

3.

Понемногу Петя наращивал силы и гибкость. Он обрел выправку, научился носить форму и уже мало, чем отличался от подтянутых штабных «толиков». Да и тельняшка с голубыми полосками оказалась очень к лицу. Он знал теперь много эффектных приемов самозащиты и нападения, но даже если и представлялась возможность ими воспользоваться, – предпочитал излюбленное: увернуться и ускользнуть. В этом ему не было равных. Даже Тарас не уставал поражаться умению Галкина избегать захватов и уходить от ударов.

– Ты мог бы стать классным регбистом. Что тебе стоит прорваться с мячом сквозь любую ватагу. Я много думал, откуда этот талант. Раньше ты даже не занимался спортом. Ты был просто лентяем. Я наблюдал за тобой. У тебя и движения вялые. Но в ответственные моменты за тобой не угонится взгляд. Я заметил, в отличие от других, у тебя – две скорости. Как у хамелеона. Сначала он осторожно ползет, а, заметив букашку, останавливается и выстреливает язычком, который мгновенно разматывается, накрывает жертву и возвращается вместе с добычей в пасть. Со стороны не заметишь – была тварь, и нет ее – испарилась! Ты не помнишь, когда это у тебя началось? Ты мне рассказывал про удар клюшкой. Возможно, случились какие-то сдвиги в области мозга, отвечавшей за ритмику? Или что-то нарушилось в обмене веществ, повлияв на костные ткани и мышечный «корсет».

– А мне кажется, ничего не случилось, – так было всегда.

Полк входил в десантную бригаду. На спец. занятия привлекали всех (в том числе и штабных «толиков»). Бульба забирал своего подчиненного на стрельбы и занятия по вождению. Галкин водил теперь не только машины и мотоциклы, но БТРы, танки и тягачи.

Но однажды, когда на трехэтажном макете отрабатывали штурм здания, вышел казус. Солдаты должны были, пользуясь легкими снабженными крючьями лестницами подняться на второй этаж, закинуть лестницу выше, чтобы она зацепилась за край окна следующего этажа, и подняться туда – обычное упражнение. Галкину это показалось скучным. Он слегка разогнался и на скорости взбежал на третий этаж по стене как на горку без лестницы, а наверху поднял руку, чтобы отметили время. Но сержант подал знак: «давай возвращайся». Вернувшись, Галкин понял: кроме Тараса, никто этот трюк не заметил. За ним просто не уследили, хотя Петя и не очень спешил. «Слушай, Петь, лучше не выпендривайся, – посоветовал Бульба. – Бери лестницу и – вперед!»

На учения привлекали всех штабистов, за исключением старого кадровика, которого всё пытались и никак не могли уволить: не так просто избавиться от начальника отдела кадров без образования, но имеющего обширные дружеские связи в этом жреческом ведомстве. Когда штаб пустел, майор усаживался перед амбарными книгами и, испытывая сладостное томление, вычитывал и выписывал все чуждые, подозрительно и возмутительно звучащие фамилии. В эти минуты, он чувствовал себя пророком-предвестником по имени Иоиль. Уверенный, что уже ничего изменить нельзя, он находил утешение, прозревая тех, от кого надо ждать беды. «Слушайте это старцы, и внимайте все жители земли сей! – мысленно возглашал он. – Грядет День Господень! Придите, и я укажу вам неправедных!»

Галкин пришел в ужас, когда почувствовал, что прыжков с парашютом не избежать. «Все что угодно, – только не это!» В нем всегда жил панический страх высоты. Это было сильнее его.

Утром того дня, на который назначены были прыжки, Бульба глянул Пете в глаза и спросил: «Боишься?» «Боюсь.» – честно признался Галкин. «Ну и правильно, – согласился Тарас, – только не паникуй. Страшно всем. Но страшнее всего показать, что ты трусишь». По дороге на аэродром и потом, когда самолет уже тронулся с места, Бульба пристально наблюдал за приятелем. Его что-то тревожило: что-то в Галкине было не так, как всегда.

Когда самолет начал разбег, и все за окошком рванулось назад, у Галкина перехватило дыхание: он, вдруг, ясно увидел, что жизнь кончается, что с рождения счет его дней шел именно к этой минуте. В следующее мгновение аэродром ушел вниз и, неестественно уменьшаясь в деталях, стал медленно разворачиваться. Галкин закрыл глаза. Из инструктажей и тренировок на стенде он уже знал, как все будет происходить: загорится сигнал, Бульба скомандует «Товьсь!», парни построятся, и каждый наденет на штангу, идущую вдоль борта, карабин своего вытяжного фала. А в воздухе этот прочный канатик автоматически вытянет парашют. Опытный парашютист открывает его самостоятельно, дергая за вытяжное кольцо. Фал используют, главным образом, для новичков, которые, с перепуга, могут раскрыть парашют слишком рано или вообще не раскрыть.

Отворили боковой выход. С одной стороны от него встал Бульба. С другой – подходили солдаты. Сержант командовал «Пошел!», легонько толкал сзади, и новички сыпались из машины, как горох из стручка. С отвращением глядя на свой «поводок», Галкин приблизился к двери и увидел, что глаза Тараса слезятся от ветра: провожая взглядом ребят, сержант чуточку высовывался. «Он меня в шлеме и не узнает» – подумал Петя. И в этот момент прозвучала команда: «Пошел!» «Да, пошел ты…сам!» – выругался Галкин, проваливаясь в ревущий поток, но за мгновение до прыжка сделал то, что приказал себе сделать еще на земле: нажал на защелку и, сняв карабин со штанги, освободил фал.

От смертельного ужаса, на какое-то время, Галкин утратил сознание. Очнулся, когда все вокруг «застыло в оцепенении». Самолет «застрял в воздухе» уже на порядочном расстоянии. Земля напоминала необъятный ковер. А над «ковром» зависли перевернутые «полотняные блюдца» раскрывшихся парашютов.

Ему показалось, что летит он не вниз, а куда-то в сторону и будто несло его белое облако, напоминавшее лебединые крылья. От страха не осталось следа. Он поразился своему спокойствию, нащупал вытяжное кольцо и, потянув за него, почувствовал, что снова стал падать. Облако, отпустив его, быстро удалялось в том направлении, где светились «серебристые облака». Они стояли так высоко, что не достанешь никаким самолетом. Неожиданно Галкин потерял их из вида: его дернуло вверх, и над головой, закрывая небо, «вспыхнул» зонт парашюта.

Поверхность была уже близко. Какое-то время он раскачивался над ней, как на качелях, а потом ухнул в траву, забыв, как учили приземляться. Земля больно прижала, но, выскользнув из ее объятий, он тут же вскочил на ноги и суетливо начал собирать парашют.

С аэродрома его увезли прямо на гауптвахту.

Галкин сознавал, что, желая преодолеть себя, доказать себе, что – не трус, он подвел командиров и в первую голову Бульбу. Для полка это было чрезвычайное происшествие. Получалось, что солдат, впервые прыгавший с парашютом, нарушив инструкцию, вздумал не только обойтись без фала, но и совершить непозволительный затяжной прыжок со сравнительно небольшой высоты. За это одно уже могли отправить в стройбат. Конечно, в действительности, ни о каком затяжном прыжке он не думал. Это произошло от испуга и упрямства одновременно. Он и жив-то остался благодаря необъяснимому чуду, которое, произошло у всех на глазах. Сидя на гауптвахте, он вновь и вновь переживал все случившееся, повторяя, как заведенный: «Балда! Всех подвел! Нет мне прощения!»

Когда его вызвали на допрос, он именно так, совершенно искренне, характеризовал свой проступок. Его не стали судить. Самым страшным наказанием явилось то, что для Бульбы он как бы перестал существовать. Конечно Тарас и теперь замечал его, но не больше, чем остальных.

Петр еще не знал тогда, что совершил проступок, последствия которого аукнутся ему через годы и трагически скажутся на судьбе дорогих людей.

 

4.

Его долго не допускали к прыжкам, а когда, наконец, допустили, определили к другому инструктору. Больше Петя не позволял себе вольностей во время прыжков. Но между ним и Тарасом будто пробежала кошка. Зато штабным «толикам» его проступок понравился. Они даже похвалили его: «А ты молодец – крутой мужик! Утер нос своему Бульбе!» На похвалу Галкин не реагировал. Физически он самостоятельно продолжал заниматься по программе, заданной ему Бульбой, но при этом чувствовал себя почему-то предателем.

Время от времени он приближался к Тарасу, пробуя заговорить, но тот отворачивался. Галкин помнил, что перед самым прыжком выругался в лицо сержанту, хотя было так шумно, что никто кроме них двоих услышать не мог. Петя выругался в сердцах, протестуя, что его заставили делать то, против чего восстает его существо. А другие оценивали поступок, просто, как бунт против Бульбы, одобряли его поведение и старались всячески поощрить. Недолюбливавший Тараса старшина роты, несмотря на еще не забытый инцидент в небе, поощрил Галкина увольнением на воскресенье в город до самой вечерней проверки. Не отказываться же?

Слово «увольнение» происходит от слова «воля». Стреноженная уставом и строгим распорядком казарменная жизнь за оградой и колючей проволокой – своего рода жизнь в неволе. Не тюрьма, конечно, но и свободой не назовешь. Увольнение – это когда тебе дают увольнительную записку – бумажку (для предъявления патрулям), на которой указано, до какого часа тебе объявлена временная «амнистия». Это еще называется увольнением в город, а город, безразлично какой – столичный или районный, для солдата (особенно молодого) – центр вселенной и синоним «гражданки», то есть сумасшедшего праздника свободы.

Галкин прошелся по рынку, находившемуся неподалеку от воинской части. Он и в Москве-то избегал базаров, не находя в них ничего привлекательного. А здесь, после казарменного однообразия, площадь, где теснились прилавки, и весело галдел народ, показалась ему настоящим театром. За эти месяцы Петр отвык от нормальной жизни и сейчас чувствовал себя пришельцем из другой галактики. Он был ошарашен вселенской пестротой, многоголосьем и мельтешением. Ощущение было столь непривычным, что от смятения подгибались ноги. И, хотя выходная форма сидела на нем превосходно, со стороны он казался себе неуклюжим цыпленком.

После базара Галкин шел улицами старинного города, раскинувшегося в сотнях километров от столицы. Аккуратные тротуары, прямые, обсаженные деревьями ряды двух– и трехэтажных зданий, широкие, благоухающие цветами весенние бульвары. Пете казалось, все это уже знакомо ему. Он совсем не знал города, но много раз слышал о нем от тех, кто ходил в увольнения. Галкин мечтал о нем. Засыпая, фантазировал себе эти улицы, а потом их видел во сне. Он заранее любил этот город и теперь, погружаясь в уютные дебри, как бы заново его узнавал. Улочки разворачивались перед глазами, как забытые сказочные картинки.

За стенами домиков кипела не сказочная, но не менее удивительная, чем в сказках жизнь, называемая «гражданкой». Он едва плелся по тротуару. Сердце то замирало, то начинало бешено колотиться от каких-то невнятных предчувствий. Казалось, вот-вот с ним должно было что-то произойти, на столько все здорово складывалось: и добрые улыбки людей, и мудрое спокойствие улиц, и томительные благоухания весны, и какая-то непостижимая внутренняя готовность души и тела. Еще немного и, обретя крылья, наподобие мотылька, он вспорхнет в небо.

Тем временем ноги привели его в старый парк. Он понял это, потому что улица, по которой он шел, плавно перешла в аллею, а там, где кончались дома, журчал фонтан. Впрочем, это ни о чем не говорило: просто за зеленью исчезли строения. Клумбы и цветники стали перемежаться с кустарником, а Петя все шел и шел заплетающимися ногами. От избытка сил и кислорода у него кружилась голова. Появилась цепочка озер, по берегам которых вились желтые дорожки. Светло-зелеными занавесами к воде ниспадали ивы. Вокруг стояло много старых деревьев с широкими кронами. Под некоторыми из них на траве сидели люди. Они что-то ели, пили, смеялись и пели. Кто-то звал его: «Эй, солдатик, иди сюда, выпей с нами!» Солдатик наивно и вежливо отвечал: «Простите, мне нельзя». И шел дальше. На прелестных лужайках среди кустарников на кострах жарили шашлыки и тоже пили, ели и пели. В одном месте веселящийся люд даже пробовал задержать его силой, но Галкин привычно увернулся.

Он шел дальше по тропе вдоль посадок. Это был еще парк, а не лес, но в воздухе появилась угроза, а на сердце – тревога. Продолжая двигаться, Петя думал: «Куда это меня занесло?» Действительность стала похожа на сон с предопределенным концом. Синева неба, над головой, казалось, сгустилась, а между стволами поселился сумрак, хотя на дворе был еще день. Если бы то был сон, его можно было бы называть кошмаром, но для сна события разворачивались чересчур медленно. Это больше напоминало спектакль по заранее написанной пьесе. Градус напряжения рос, поднимаясь до немыслимой высоты. И когда от волнения уже невозможно было дышать, Петя услышал пронзительный девичий крик. Он, подобно игле, вспорол тишину. Галкин вздрогнул и, вновь обретя над собою контроль, раздвигая кустарник, понесся на звук.

Там что-то происходило: трещали ветки, слышались гогот и матерщина. Выскочив на лужайку, Петя увидел под деревом хрупкую девушку. Она размахивала палкой, защищаясь от двух здоровенных парней. Они гоготали и, веселясь, стараясь не попадать под удары, срывали с нее один за другим предметы одежды. Парни не отнимали у девушки палку. Не потому что давали ей шанс: она была обречена, но нестрашное средство защиты, возбуждая насильников, придавало возне, как теперь выражаются, дополнительный «драйв».

Петя крикнул: «Стойте!» И, поперхнувшись, дал петуха. Гоготавшие парни даже не сразу сообразили, что им кричат. Зато девушка, при виде Галкина, окончательно потеряла силы и без чувств опустилась на землю. Наконец, парни осознали, что появился ненужный свидетель, и повернулись к нему. «Тебе что, солдатик? – подбоченясь, спросил старший из них (судя по виду, армейская служба давно была у него за плечами). – Ты куда-то идешь? Так иди себе на здоровье!» «Уже пришел!» – объявил Петя не столько другим, сколько себе самому. И понял, что так и есть: он не случайно пересек незнакомый город, словно кто-то незримый вел его по неведомым улицам и через парк к этому месту. Понял и спросил себя: «Ты жив? А кто-нибудь обещал тебе, что и в следующее мгновение будет так же».

«Оставьте человека в покое!» – потребовал Петя. «Еще чего!? – удивился парень, окинув Галкина оценивающим взглядом. – Ты что, солдатик, пришел защищать?» «Кто ты такой? А ну вали отседова! – подал голос второй паренек. Выставив кулаки, он приблизился к Пете. – Тебе сказали, вали!» «Вы сами валите», – добродушно предложил солдат. «Повтори, что ты сказал?!» – зарычал паренек. Подошел тот, что – старше, легонько отодвинул второго в сторону. «Погоди, дай я сам с ним поговорю!» У него в руке была палка, которой до этого защищалась девушка. Он замахнулся деревянным «орудием» и точно заклинание торжественно произнес: «А ну, сию же секунду, падла, сгинь!» Ему показалось, он уже слышит, как свистит воздух, рассекаемый палкой, но, крякнув, выпустил ее из руки и, запрокинув голову, опустился на землю. Второй – сделав шаг, тихо ойкнул и уткнулся в землю лицом. Петя знал, оба живы, но пройдет не менее четверти часа, прежде чем они начнут двигаться и соображать: увернувшись, он ударил ребром ладони в кадык старшего парня, а следом за этим – в тыльный участок шеи того, что моложе.

На лужайке перед деревом, у которого лежала девушка, будто произошел взрыв. Вихрь от стремительных перемещений в пространстве поднял тучу пыли, жухлых листьев и трав. Все произошло в один миг. А уже в следующий – Галкин был возле девушки и, пошлепывая по щекам, приводил ее в чувство.

Она очнулась и, чихнув, села, оглядываясь. Увидев рядом Петра, вскрикнула, прикрываясь руками. Галкин снял мундир, набросил ей на плечи, оставшись в тельняшке. «Где эти ублюдки? – спросила она. – Ушли?»

«Прилегли отдохнуть». – Петя кивнул на лежавших неподалеку парней.

– Господи! Что вы сделали с ними!?

– С ними все в порядке. Давайте отсюда уйдем, пока они в себя не пришли.

– Вы их боитесь!?

– Боюсь. Еще одной такой встречи – могут не пережить.

«Отвернитесь!» – приказала она, повесила на сучок его форму и стала собирать разбросанные предметы одежды. Отряхнув, она в мгновение ока вернула каждую вещь на свое место. Он тем временем подобрал слетевший голубой берет и натянул на голову. Потом, стал отряхивать брюки. Надетые под них сапоги так же нуждались в чистке. Не ожидал, что за мгновение можно так извозиться.

Они вышли через кусты на тропу. Девушка несла солдатский мундир. По дороге Петя продолжал отряхивать брюки. «Перестаньте! – ворчала она. – Здесь вы все равно не очиститесь!»

В кустах зашумело. На тропинку выбрался младший из парней. Теперь палка была в его руке. Размахивая ею он закричал: «Эй, солдат, стой! Сейчас я тебя буду убивать!» Рассмеявшись, Петр подумал: «Когда-то и я был таким». Он приближался к парню, наблюдая, как у того расширялись зрачки. Галкин вынул у него из руки палку и легонько толкнул в грудь. Парень сел на землю, не отрывая от него взгляда.

«Быстрей! Догоняйте!» – крикнула девушка, а, когда он приблизился, спросила: «Думаете, почему он так на вас вылупился?» Петя пожал плечами.

– Как вы умудрились так запачкать лицо!? На вас, действительно, страшно смотреть!

Он взглянул на нее.

– Думаете, вы лучше?

– Правда?

– Честно!

Она рассмеялась.

– С таким лицом и в тельняшке – знаете, на кого вы похожи?

– На кого же?

– На морского дьявола!

– У моряков – не голубые полоски, как здесь, но темно-синие.

– Разве это существенно?!

– Для кого как.

Она извлекла из сумочки зеркальце и показала ему: «Полюбуйтесь!» Потом, стянув с его головы берет, упаковала вместе с мундиром в пакетик, извлеченный из сумки, взяла Петю за руку и приказала: «Бежим! Я тут неподалеку живу – дома очистимся и отмоемся. А это, – указала на вещи, – чтобы патруль не засек. Только нести все будите сами. У меня рука занята!» – она покрутила сумочкой.

«Надо же, какая предусмотрительная!?» – удивился Галкин.

Они шли быстро, почти бежали. Проходившие мимо люди оглядывались. Какая-то странная пара: девчушка небольшого росточка и парень в тельняшке – оба с ног до головы грязные. Бегут, а за ними пыль столбом.

Из-за деревьев показались панельные девятиэтажки.

«А удобно мне – к вам?» – спросил Галкин.

– Это на улице грязному – не удобно.

– Я в смысле, как отнесутся домашние? Я имел в виду родителей.

– Мама уехала погостить к сестре, в другой город.

– К вашей тете?

– К моей сестре. Она там поступила учиться.

«Почему старшая сестра не могла поступить здесь?» – наивно спросил Петя.

– Здесь поступила я. И потом, она мне не старшая!

– Значит – младшая.

– И – не младшая!

– Ну, – двоюродная.

«И не двоюродная!» – она рассмеялась.

– Простите, вы меня совсем запутали. Ну, а папа?

– Папа!? Господи! У кого сейчас есть папа?

– Значит, вы сегодня – одна!?

– Что!? Опять не удобно!? Молодой человек! У вас, просто, нет выхода!

«Тогда, конечно». – согласился он.

Когда вошли в прихожую, она приказала ему снять брюки и сапоги, развернула мундир. Дала чей-то халат, тапочки и щетку.

– Теперь марш на лестничную площадку! Все хорошенько почистить! Сапожная щетка и крем – здесь! А я пойду в ванну. В кое-то веки дали горячую воду – нельзя упускать.

Пока он чистился на площадке, мимо проходили соседи, из-за дверей с любопытством выглядывали детишки. Когда он почистился, хозяйка немедленно потребовала его к себе. Она не давала ему свободной минутки. Сама она успела за это время помыться, помыть после себя ванну и привести в относительный порядок волосы и лицо. В девятнадцать лет, а он давал ей примерно столько, глобальных проблем с волосами и кожей чаще всего не бывает.

Она встретила его в легком халатике и сразила видом своим наповал. Он даже вскрикнул, так она была схожа с видением, которое, как подарок, являлось ему во сне. В жизни он не видел таких красивых. Петя зажмурился, раскрыл рот и онемел, напрочь забыв, как звал про себя видение. «Что с вами!?» – рассмеялась девушка. А он, утратив дар речи, только мотал головой. Она завела его в совмещенный санузел и включила воду, чтобы заполнить ванну. Она догадывалась, как действуют ее чары и не хотела смущать. «Я знаю, вашего брата водят в баню один раз в неделю. Ну, так ныряй и мойся. Мешать не буду. Полотенце вот здесь», – и она ушла.

Он забрался в ванну, а, придя в себя, включил душ и быстро помылся. Выбравшись, выпустил воду, обтерся, обмотал себя полотенцем, перед зеркалом причесался. Решил помыть ванну. Но донесся голос хозяйки: «Идите сюда! Я помою сама.»

Из ванной через коридор Петя попал в большую скупо обставленную комнату, где никого не было, и снова услышал: «Сюда, сюда идите!» Он понял, что есть еще комната и пошел на голос. Войдя в застекленную дверь, он понял, что его приглашают в спальню, и насторожился. В маленькой комнате пахло свежестью и чем-то еще, заставлявшим сильно забиться сердце. Большую часть помещения занимала кровать. В разобранной постели, с головой и ногами закутавшись в простыню, сидела девушка. Халатик висел на стуле.

Она спросила: «У тебя была девушка?» Он отрицательно покачал головой. Незаметно они перешли на «ты»: когда из предметов туалета остались полотенце и простыня, не удобно было продолжать выкать.

– Нет? Это честно?

– Честно.

– И у меня никого не было. Честно.

– Ты сильный?

– Не особенно.

– Нет, ты сильный! Я видела, как ты их раскидывал. Аж пыль клубилась!

– Просто я – быстрый. А почва – неровная.

– Удивительно, ты сильный, а мускулы не уродуют тела!

– Разве мускулы уродуют?

– А ты не знал? Господи, о чем мы говорим!?

– Почему ты закрываешь лицо?

– Мне стыдно!

– А мне страшно.

– Трусишка?

– Он самый.

– Это хорошо!

– Ты смешная: хорошо, что «трусишка»?

– Хорошо, что – такой. Ты скажи… Нет, ты честно скажи, я – красивая?

– А ты покажись.

Какое-то время, оба молчали. Наконец, должно быть набравшись храбрости, она потихоньку стала приоткрывать лицо.

«Ну?» – спросила она.

– Я не вижу!

«А так?» – она приоткрыла шею и плечи.

– Не вижу!

– Господи, ты, что ли ослеп?!

– Не-а!

«А так?» – она приоткрыла юную грудь. Это было сродни инстинктивной игре мотыльков-однодневок, танцующих в воздухе.

«Ладно, гляди! – отбросив простыню и блестя коленками, она, распрямилась и, заломив руки за голову, села на пятки. – Ну, как?»

Глянцевое тело ее лучилось теплом, в которое тянуло войти. И Петя снова утратил дар речи. Она села на бок, выпростала ноги, опустила их на прикроватный коврик и встала. Тепло надвигалось волной. Созерцая все это чудо в движении, Петя замер, не в силах пошевелиться. Она сделала шаг, протянула руки, сдернула с его талии полотенце, и, обхватив, прильнула всем телом.

То, что случилось потом, можно назвать сумасшествием. Словно разжалась пружина желаний. Какая-то сила подбросила их тела, завертела, свернула в клубок и швырнула на большую кровать. Малейшее прикосновение ввергало их в состояние иступленного неистовства. Чем менее искушены исполнители, тем искреннее звучит эта музыка под руководством маэстро-природы. Не случайно для многих существ под луной эта главная симфония жизни является одновременно и последней.

Набрасываясь друг на друга с яростным ревом, они сливались опять и опять. Им все было мало. Они черпали и никак не могли вычерпать обрушившееся на них наслаждение. Временами, Петр, забываясь, переходил на высокую скорость; девушка начинала кричать, но не отпускала его.

Наконец, когда буря стихла, и они, лежа рядышком, успокоились, она спросила: «О чем ты думаешь?»

– Думаю, почему именно я? Почему именно меня?

– Я дала себе слово, тому, кто спасет мою честь, я ее и отдам. Помнишь, как – в песне: «Победитель получает все!»

– Смешно! Выходит я спас твою честь для себя?

– Господи, не говори ерунды!

– Нет, правда, «честь» – это странное слово.

– Чем же оно тебе странное?

– Его нарочно придумали для торжественных случаев, а не для разговоров в постели.

– Ну, не знаю! Другого слова у меня нет!

Неожиданно Петя вскочил: «Мне пора! Скоро проверка!» Она лежала перед ним безмолвная, гордая, томно расслабившись. Но он вздрогнул, заметив на простыне кровь: «Так значит, у тебя, правда, никого не было!?» Он испытал такой восторг, что в порыве признательности бросился к обворожительному существу, чтобы опять и опять заново в нем «раствориться».

Потом она провожала его до дверей.

– Дальше я не пойду. Ты не знаешь дороги!? Ничего, язык, говорят, до Киева доведет! Извини, но мне нездоровится.

Он и сам заметил, одевшись, она двигалась по квартире вяло и даже прихрамывала. Он тревожно спросил: «Что с тобой? Ты больна?»

– Больна!? – она рассмеялась. – Солдатик, ты чуть не распилил меня надвое!

Торопясь вовремя вернуться в часть, Галкин впал в амнезию по отношении ко всему, что с ним нынче происходило. Даже быстрый взгляд на эти картинки в щелочку памяти мог ввергнуть в смятение.

Дорогу ему, действительно, пришлось спрашивать. Мысленно составленный в голове приблизительный план города только больше запутывал. Стараясь успеть, оживленные улицы он переходил «на скорости», увертываясь от бегущих машин.

В дежурке контрольно пропускного пункта (КПП) прапорщик отмечал по списку время прибытия уволенных в город. Как только время вышло, он выписал опоздавших (их было трое) и по телефону сообщил дежурному по части. В это время и появился Галкин. Он «включил скорость» и, увернувшись от дневальных по КПП, оказался в дежурке возле стола с бумагами. Взглянув на список, он сразу все понял и, взяв лежавшую тут же ручку, копируя подчерк прапорщика (Галкин был уже опытным писарем) вписал себе нужное время и пошел в казарму. Тут как раз прибыли двое опоздавших. Отметив их время, дежурный, обнаружил, что неотмеченных фамилий в списке не остается. Третьим опоздавшим считался Галкин. Но он был отмечен, хотя прапорщик не помнил, когда тот прошел. Тогда дежурный по КПП позвонил в казарму и справился, пришел ли из увольнения Галкин. Услышав «так точно», прапорщик перезвонил дежурному по части и доложил, что ошибся, опоздавших – двое и оба уже на месте. Так Галкину удалось избежать неприятностей.

Другие неприятности начались позже. События того воскресенья постепенно перекочевывали в чувственные сны молодого человека. И скоро он уже не мог отделить то, что случилось в действительности, от того, что «нагородил» сон.

Самой большой «неприятностью» стало беспокойство – тоска, которую он стал испытывать, не имея возможности снова увидеть ее. Он даже не успел спросить имени: тогда это казалось не обязательным, в чем-то даже банальным – столь быстро все завязалось. А теперь казалось иначе: то, что не имеет названия, – как бы не существует. Но, решив, что совсем без имени все же нельзя, он вернулся к названию «мое чудо», давно приготовленному для этого случая.

Петр был убежден: даже если сбежит в самоволку, уже не найдет ни дома ее, ни места в парке, где они встретились. Он помнил каждую черточку на ее лице. Но со временем она все больше становилась для него явлением призрачного, и мимолетного чуда.

Последнее время Тарас все чаще появлялся в казарме с порезами и синяками. Однажды пришел из медчасти с подвязанной левой рукой. А на другой день и вовсе направлен был в госпиталь. Было похоже, что кто-то подстерегает его в укромных местах. Петя чувствовал свою вину. Ведь именно он подорвал уважение командиров к сержанту. А это воодушевляло недоброжелателей Бульбы. Галкиным овладело странное ощущение, как будто раньше не только Бульба ему покровительствовал, но и сам Петя каким-то образом служил для Тараса защитой. Теперь сержант оказался один на один со своими бедами, и Галкин чувствовал себя за это в ответе.

Он понимал, что-то надо делать. «Но что он может? Только увертываться и ускользать». Стремительность этих маневров Бульба сравнивал со стремительностью язычка хамелеона. У Пети были для этого другие сравнения – образы, предполагающие не мгновенное действие, а некоторую длительность событий во времени. Например, образ невидимого диска вращающегося пропеллера или быстро вибрирующей пластины. Эти идеи требовали углубления и проработки на практике.

Другой вопрос, когда и где «деды» подстерегают Тараса. Скорее всего, это как-то связано со спортзалом. Галкин вечером тоже ходил заниматься и видел Тараса. Но после несчастного прыжка, они избегали возвращаться в казарму вместе. Пока Бульба ходил с подвязанной рукой, а потом лежал в госпитале, все было тихо. А после его возвращения в строй, опять начались брожения и шушуканье «старичья» по углам.

 

5.

Однажды вечером, выходя из спортзала, Петя заметил группу из трех человек, стоявших возле здания. Фактически, они стояли за углом, но выглядывали из-за него так, чтобы видно было пространство перед входом. Хотя уже начинало смеркаться, Галкин узнал штабного «Вовика», одного из «толиков» и громадного бугая из «дедов», который ежевечерне качал штангу в спортзале и вместе с Бульбой посещал тренировки по единоборствам, являясь его первым соперником.

Галкин, не спеша, как бы отдыхая после занятий, направлялся в казарму и мог слышать отдельные фразы, доносившиеся от угла спортзала. «Гляди – Петя! Давайте с ним разберемся!» – предложил Толик. «Стой! Не сейчас! – остановил Вовик. – Придет и его черед…» Дальше Галкин не мог разобрать. Пройдя еще немного, он завернул за угол ближайшей казармы и побежал. Надо было торопиться: личное время кончалось.

Галкин бегом обогнул казарму и кустарниками прокрался к спортзалу. Группа стояла на том же углу, занимая удобную для наблюдения позицию. Их самих со стороны входа почти не было видно.

«Нет, сегодня он не придет, – сказал Вовик и, обращаясь к Толику, спросил: Чем ты его тогда по руке саданул?» «Чем, чем? Не видал, что ли! – заважничал Толик. – А вот чем!» – Он выпрямил руку и выпустил из рукава монтировку. «Ого!? – подивился „бугай“. – Нет, кореша, так не гоже. Надо своими конечностями без инструментов работать».

– А твой сапожок, скажешь, не инструмент что ли? Ты носочком его в одно место так саданул, что там, небось, – все теперь всмятку.

Раздался гогот.

Неожиданно, Вовик «взорвался»: «Гады! Теперь он вообще не покажется!» «Покажется! Куда денется, – успокоил Толик. – Рученька совсем заживет и появится. Ему даже гипса не наложили – только тугую повязку». «А куда гипс-то – на гоголь-моголь что ли?» – пошутил «бугай». И опять – гоготали.

«Что это?» – спросил Вовик: где-то рядом сильно жужжало. «Наверно вентилятор включили. Зал проветривают,» – солидно объяснил «бугай», как завсегдатай спортзала. В траве что-то шуршало. «Гляди, да тут крысы бегают,» – предположил Вовик. От казарм донеслись голоса дежурных: «Рота, выходи строиться! На вечернюю проверку становись» «Все! Двинули!» – крикнул Вовик. В траве опять зашуршало. «Сука! Сейчас я тебя!» – вскричал Толик и, вытащив монтировку, бросился вперед, размахнулся и, вдруг, плашмя повалился в траву, как подкошенный. Остальные загоготали, крича: «Что, крыса тебе ножку подставила? Вставай! Что разлегся?» «Корень, вроде, попался…» – гадал, поднимаясь, Толик. «Бежим! А то опоздаем!» – командовал Вовик. – Они побежали, а впереди них, шурша, зигзагами мчалась «крыса». Галкин проскользнул на место в строю в последнюю секунду.

То, что сейчас обдумывал Петр, было похоже на приготовление к достопамятному прыжку – такая же авантюра. Только не было ужаса, что «давит» на мозг и мешает рассудку. Галкин пришел к заключению, что должен кое-что прикупить на базаре – так пустяки, кое-какую, но крайне необходимую мелочь. Для этого завтра же надо уйти в самоволку, среди бела дня, минут на пятнадцать не больше. Самоволка – это грубый проступок: нужно еще раз себя испытать.

На утро в половине десятого он вышел из писарской, покинул штаб и, приблизившись к проходной, наблюдал, как в обе стороны через проход следовали вольнонаемные и офицеры. Они показывали в окошечко пропуск. Дежурный изнутри отпирал калитку. Люди проходили. Когда народ валил «косяком» калитка практически не запиралась. В одно мгновение Петя очутился в проходе и, «вибрируя», двинулся к выходу. Люди, мимо которых он пробирался, казалось, застыли на месте. «Пропеллерное» состояние отнимало силы. Лишь отойдя от части, Петя смог расслабиться и быстрым шагом направился к рынку. Ему даже не нужен был сам рынок. Перед входом несколько женщин развернули лотки и продавали мелкие вещи. Он быстро нашел, что искал. Это были дешевые растягивающиеся перчатки из непрочной синтетической ткани. Расплатившись и сунув покупку в карман, он уже собирался вернуться, когда услышал окрик: «Боец, идите-ка сюда!» Петя оглянулся. Сзади шагах в двадцати стоял патруль: незнакомый старший лейтенант и два солдата с красными нарукавными повязками. «Это я вам, вам говорю! – подтвердил офицер».

От неожиданности, у Галкина пересохло во рту. С досады он скорчил рожу и, кинулся в рыночную толчею, патруль следовал за ним. Остановившись, Галкин видел, что патруль не отстает. Войдя в «пропеллерное» состояние, Петя пошел навстречу, проскользнул мимо и, уже за воротами рынка, спокойно побрел к проходной. А, приблизившись, оглянулся и понял, что оторваться не удалось: патруль засек его и теперь, не спеша, приближался, уверенный, что от него не спрячешься. Вибрируя, Галкин скользнул в проходную и скоро был в штабе. В туалете, на сапожном станке – очистил от уличной пыли обувь, вышел и, уже в коридоре, попал на глаза заместителю начальника штаба.

«Вот что Галкин, – сказал капитан. – Зайдите ко мне».

– Есть!

Петя с готовность шмыгнул в кабинет.

– Я – по поводу сержанта Бульбы…

– А что с ним?

– Кажется, ему грозят неприятности. Кое-кто собирается его проучить.

Капитан (сам самбист) всегда хорошо относился к Тарасу, а заодно и к Пете, поэтому Галкин честно признался:

– Он мне не может простить тот прыжок.

– Да, вы здорово подвели своего командира!

– Знаю. Но что я могу теперь сделать? Он не хочет со мной разговаривать.

– Понимаете, ему угрожает опасность.

– Бульба себя в обиду не даст.

– Я надеюсь… Но на этот раз все серьезнее. Как говорится, «Нашла коса на камень». Вы знаете, почему целый месяц он лежал в госпитале?

– Он ничего не сказал.

– Они ударили его ногой в пах и что-то там повредили.

«Кто эти гады?» – притворился незнающим Петя.

– Я не в праве вам говорить. Это может плохо закончиться.

– Для Тараса?

– Для всех… И прежде всего для части. Нам ЧП не нужны.

– Понимаю.

– Командование даже подумывало перевести Бульбу в другую часть. Но ему осталось служить меньше года. И потом, могут достать везде – все равно мы виноватыми будем: не смогли воспитать.

– Извините, товарищ капитан, а вы на чьей стороне?

– На стороне части.

– Все ясно. Разрешите идти?

– Да, конечно.

– Капитан был явно разочарован таким завершением разговора.

«Хороший мужик, – отметил про себя Галкин. – Но и он не решается говорить все, что думает. Даже не признался, чего от меня хотел».

Приблизившись к писарской, Петя машинально расстегнул пуговку на груди, где под гимнастеркой прятал мягкую полевую фуражку. Но, подойдя к двери, насторожился и застегнул обратно. «А вот и он, собственной персоной!» – объявил Вовик, как только Петя показался в дверях. Он обращался к сидевшему за столом Галкина, офицеру патруля. В один миг входивший собрался в комок «включил пропеллер» и, проведя «ювелирную» операцию, возвратился к приоткрытой двери. «Ну что устроил сквозняк? Закрой дверь, салага!» – заорал Толик. «Отойди от двери! – зарычал Вовик. – Толь, встань-ка там, придержи его. Он сейчас захочет удрать. А теперь отвечай, где тебя только что черти носили. Признавайся, что ты делал на рынке? Ты что оглох? Отвечай! С тобой говорят! Где ты был?»

– У замначштаба.

«Врешь!» – заорал Вовик и, размахнувшись, бросил кулак в лицо Галкину. Но Галкин откинулся, и кулак просвистел мимо цели. Старший лейтенант вскочил с места.

– Эй! Эй! Эй! Петухи! Успокойтесь!

– Что ты у капитана делал, салага? Я тебя спрашиваю! Чем вы там занимались?

– Обсуждали кое-какие вопросы.

– Какие такие вопросы?

– Я не обязан вам говорить.

– Нет, ты скажи, какие вопросы?

– Если вам нужно, спросите его самого.

– Ах ты гад! Да я тебя…

«Постойте, постойте! – урезонивал офицер. – Давайте, действительно спросим».

«О чем спрашивать! Врет он! Не мог он там быть!»

– А все-таки.

– Ну, как хотите… Только это все зря. Он что-нибудь придумает, выкрутится. А ну пошли! Пошли! – Вовик почти втолкнул Галкина в кабинет заместителя начальника штаба. – Товарищ капитан, этот сучара говорит, что он только что был у вас, а не шлялся по улицам!

– Товарищ, ефрейтор, выйдите отсюда! И войдите, как полагается! А вы Галкин останьтесь.

Вовик, как ошпаренный, вылетел из кабинета и заглянул обратно:

– Разрешите войти, товарищ капитан?

– Войдите. Застегнитесь. Как стоите ефрейтор! Поправьте ремень! Вот так-то лучше! А теперь докладывайте, в чем дело.

– Эта сучара…

– Отставить! «Рядовой Галкин»!

– Так точно! Этот рядовой Галкин только что был в самоволке, а врет, что сидел у вас, дескать вы с ним о чем-то беседовали…

– Да, он был здесь. А о чем беседовали, не сказал?

– Никак нет.

– И правильно сделал. Это вас не касается.

– Вы его покрываете!

– Что такое!? Товарищ ефрейтор! Вы его видели в самоволке?

– Я лично не видел.

– А кто видел?

– Вот – товарищ старший лейтенант.

Патрульный приоткрыл дверь и спросил: «Разрешите войти?»

– Да войдите. Это вы его видели?

– Я видел какого-то солдата, который подходил к проходной.

– Вы узнаете его?

– Извините, чужие солдаты для меня на одно лицо.

– Тогда почему вы решили, что это он?

– Не я решил. Ваш ефрейтор утверждает, что здесь может быть только один самовольщик и указывает на него.

«Прошу прощения, – взвился Вовик. – У меня доказательство!»

– Какое доказательство?

– Извините, товарищ старший лейтенант, разрешите спросить: солдат, которого вы видели, был в головном уборе?

«Да, – ответил патрульный, – он был в полевой фуражке».

– Тогда спросите, куда он спрятал ее.

– Так, где ваш головной убор?

– Лежит в верхнем ящике стола.

– Врет! Вы свидетель. Я при вас осмотрел его стол.

– Я гляжу, вы любыми способами пытаетесь зарыть товарища.

– Тамбовский волк ему товарищ! Почему я должен покрывать этого гада!?

– Что он вам сделал плохого?

– Просто он мне не нравится!

– Чем же?

«Да всем! Если бы он захотел что-то сделать, – Вовик все больше наглел, – я бы давно свернул ему шею. И так слишком долго терплю!»

«Правда, Фуражка – в верхнем ящике стола». – повторил Галкин и, глядя в тревожные глаза капитана, чуть-чуть улыбнулся. Ему показалось, что в глубине этих глаз блеснуло серебристое облако.

«Ну, так давайте проверим!» – предложил капитан и в сопровождении старшего лейтенанта решительно двинулся в писарскую. Вовик и Петя шли следом. «Ну что? Погорел, дурачок! – гоготал ефрейтор прямо Пете в лицо. – Вздумал со мною тягаться! – в глазах у него полыхали багровые сполохи. – Ну, теперь ты получишь!»

Они приблизились к двери, когда капитан, распахнув ее изнутри, показал головной убор.

– Это ваше?

Петя молча кивнул. Старший лейтенант чертыхнулся: «Только время потратили!»

«Ну, ты даешь! Прямо – Кио!» – уставился на Галкина Вовик.

 

6.

Наступил вечер, когда в личное время перед построением Тарас, наконец, решился снова пойти в спортзал. Галкин последовал за ним. Убедившись, что Бульба вместе с другими – уже на месте, Петя вышел и, обойдя здание по периметру, встал за широким деревом не далеко от угла, который в прошлый раз облюбовали для себя Вовик, Толик и «бугай». Наконец, появилась «троица». Заглянув в спортзал, они убедилась сначала, что объект – на месте, Галкин понял, зачем вызывал капитан: ему надо было обратить внимание Петра, и как-то, что ли, мобилизовать его.

Петр достал из карманов перчатки, купленные возле рынка и, не спеша, натянул их. С его стороны это было похоже на зловещее приготовление. Он старался продумать каждую мелочь, но от непредвиденных поворотов, не зарекался. В сердцах, он даже назвал себя террористом. Но это было не так. Главная цель террориста – устрашение. Тогда, как он готовит антитеррористический акт – превентивное действие для предотвращения террора.

Он вошел «в вибрацию» и направился к «троице». Они оглянулись на шорох, но никого не увидели.

«Опять крысы». – усмехнулся «бугай». Больше он ничего сказать не успел. Петя ударил ногой по тому рукаву, где Толик держал монтировку. Вылетев, увесистый стержень не успел коснуться земли, а лег прямо в перчатку Галкина. Петя сделал два взмаха, два удара и, вложив монтировку в руку того, кто ее притащил, «отвибрировал» в сторону казармы. Пока он это проделывал, время как будто съехало с рельс и встало. Когда же оно вернулось в свою колею, оказалось, что Вовик лежит на земле, «бугай» скрипит зубами, прислонившись к стене, а Толик, размахивая монтировкой, носится между ними и орет благим матом: «Ребята, я не хотел! Гад буду, не хотел! Бес попутал! Нечистая сила!» Вокруг них собрался народ. Вышел из спортзала Тарас. Вызвали дежурного по части. Пострадавших отвели в медчасть: у обоих перелом ключицы. Толика отправили на гауптвахту, а оттуда в госпиталь.

Галкин не стал досматривать это «кино», а ушел в казарму. На душе было муторно. Слишком просто все получилось. «Бедный Гриффин! – вспомнил он человека-невидимку Герберта Уэллса. – Оказывается, чтобы казаться невидимым, вовсе не обязательно быть невидимкой. Можешь увернуться, – попробуй увернись и от взгляда. Вообще считается, что увертываются только трусы и слабаки. А сильный и смелый сам ищет боя. Если слаб и труслив – покорись! С примитивных позиций древнего самца-производителя это – справедливо. Со всех остальных – сущая чушь».

После вечерней прогулки Бульба сам подошел к Галкину и протянул руку. «Спасибо, „нечистая сила!“» Он все понял.

Обретя второе дыхание, их дружба вышла на новый виток. Это уже были отношения равных. Петя доказал свое право на это, хотя внешне, для остальных, они были по-прежнему отношениями подчиненного и командира.

Оценив возросшую подготовку Петра, как самбиста, Бульба, однако, не предлагал ему участвовать даже в местных соревнованиях, полагая не честным использовать уникальный талант в спортивных целях. Однако Тарас поделился с Галкиным сокровенным – показал фотографию своей девушки. Это выглядело совершенно естественно. В армии – это знак доверительных отношений. Показывая фото, сержант не заметил, как изменилось лицо солдата. Петр не проронил ни звука. Из вежливости он должен был что-то сказать и сказал то, что следовало, только несколько позже, когда пришел в себя. Получив удар, – не сразу поверил глазам. Он запомнил, где лежит фотография и незаметно, как теперь научился, достал ее, чтобы удостовериться и вновь убедиться, что это, действительно, – «его чудо». Оказывается, оно грело не только его, и в этом ничьей вины не было. Он решил фото в руки больше не брать, потому что воображение – и живее, и ярче любой фотографии.

Для него ее образ все еще оставался святым. Но жизнь наложила табу на всякие мысли о встрече. Через друга переступить он не мог. Хотя в сознании «его чудо» и Бульба как-то не очень соединялись.

Бульбе оставалось полгода до окончания службы. Петя уже с тревогой и грустью думал об этом, но судьба решила иначе. Неожиданно, пришло известие о смерти отца. Старику уже было под семьдесят. Он страдал аденомой простаты, и, вдруг, отказали две почки одновременно. Галкину предоставили отпуск.

Мать слегла сразу после похорон. Она тоже была немолода, и у нее всегда было слабое сердце. Петя был их единственным и поздним ребенком. Помогли сердобольные соседи: посоветовали идти в военкомат. Там ему сначала продлили отпуск, а потом на основании медицинского заключения совсем освободили от армии. Посодействовал какой-то влиятельный генерал, возглавлявший ветеранскую организацию, в которой состояли родители. Таким образом, Галкину пришлось первому «уйти на гражданку». Его сборы были такими короткими, что они с Тарасом не смогли, как следует, попрощаться. Успели только обменяться снимками. Галкин знал, как зовут родителей Бульбы, потому что заглядывал в книгу кадровика.

Для многих молодых людей служба в армии является серьезным испытанием. Оглядываясь на дни, проведенные в казарме, Галкин видел, что ему здорово повезло. Во-первых, он прослужил меньше года. И за этот срок не был ни замордован муштрой ни побит «дедами». При этом, служа в десантных войсках, – смог приобщиться к таким армейским занятиям как стрельба из разного вида оружия, вождение разного рода транспортных средств и даже к прыжкам с парашютом.

Жизнь берегла его. Он не был направлен в горячую точку. А работа штабного писаря, будучи не из приятных, не была, однако, слишком обременительной.

Самое страшное, что постигло его в эти месяцы, была смерть отца. Он имел возможность окрепнуть физически, усвоить приемы самообороны и, что, пожалуй, важнее, лучше узнать свои собственные возможности.

Он был спокойным человеком. Может быть слишком спокойным. То ли это шло от уверенности, что в любом случае удастся вывернуться, то ли от природной лени. Он ухитрялся быть весьма любознательным, при этом во многом оставаясь человеком не от мира сего.

Счастье явно было к нему благосклонно. Вот только за что? Он не верил в Бога, но верил в добро, за которое воздается добром. У него складывалось впечатление, вернее, он вообразил себе, что судьба его к чему-то готовит и поэтому бережет.