1.

Оповдали в столовку? Ефть бутевбводы и кофе, – ласковый Марк Макарович суетился вокруг Пляноватого, который, жуя бутерброды, оттаивая, испытывая благодарные чувства и не умея их выразить, ощущал себя мятым и битым так, что сладкий напиток казался с привкусом крови. Это потом он почувствует боль в кровоточащих деснах, а сейчас с полным ртом – неуклюже благодарил: «Марк Макарович, что бы я без вас делал!»

– О фтем рефть?! – возмущался сосед. – Не выдумывайфте глупофтей! Мне офтень пвиятно, фто я ваф тут выруфчил!

– Бегаешь, понимаешь, весь день как футбольный мячик, – сокрушался Владимир Владимирович, – и никаких результатов!

– Не наговавивайфте на фебя. Профло лиф пол дня.

– Ну и что за пол дня я успел?

– Вы фделали половину огвомной ваботы.

– Вы уверены?

– Убевден! – А в остаффуюся пововину вы ее заверфыте.

Самому Пляноватому прожитая часть дня представлялась «схлопнувшимся» промежутком времени: просидел в общей сложности два часа совещаний, просмотрел кой-какие бумаги, набросал кой-какие реляции, дал возможность заказчику «выплакаться у себя на груди», ответил на несколько телефонных звонков, имеющих и не имеющих отношение к делу и все… Нет, еще – реферат… Если можно всерьез принимать нацарапанное в «кабинете» уборщицы, на площадке под лестницей и в туалете?!

– Фто ф вами?! – качал головой Марк Макарович. – На ваф лифца нет!

– Устал, – вздыхал Пляноватый. – Спину ломит безбожно!

– Ну, это не фамое фтрафное. Вофт, примифте таблетку – долвно полефтять.

– Я, действительно, переменился в лице? – запивая оставшимся кофе лекарство, спросил Пляноватый.

– Вы фтали на дефять лефт старфе.

– Простите, на девять или на десять?

– Не морофте мне голову!

– День был тяжелый и бестолковый…

– За день софтарилифь!?

– Старость, говорят, – грим усталости… – лепетал Пляноватый, чувствуя, что от таблетки ему в самом деле «легчает».

– Так фмойте ф фебя этот гвим! Он вам не к лицу! Пока молоды, – думаем: «То ль ефте будет!» А, софтарифшись, благодавим Пвовидение: «Фпафибо за фто уф, фто ефть!».

– «Провидение»!? Странно… Вы это – о чем?

– Ф конце-фто концоф, кто-фто долвен ве контроливовафть фитуацию, когда кавется, фсе лефтит к февтовой бабуфке!

– Это кто ж это должен?

– Жывнь так фрупка, фто в любую минуфту гофтова ифтезнуть… Однако же не ифтезает. Похоже, фто кто-фто об этом забофтится.

– Есть доказательства?

– Профто сообравения… Ефли взять для примера зачафтки нацизма, они появилифь давно, как угрова изничтовения, первоначально, отдельных народов, затем – человефчества в целом. Эфто неивбежное вло, подобное вуткой болевни. Овнако инфтинкт выживания овганизма земного сообщефтва дейфтвует чефтко. Нувен был иммунифтет – фто-то вроде привифки нацивмом ф офлабленной фовме. А, фтобы офлабифть – «сбифть фашивм ф ног», понадобився офобенно мощьный режим, пофтроенный по искуфтвенной временной фхеме, котовому предфтояло потом за ненадобнофтью рассосаться, как посттравматифческой опуфоли…

– К косноязычию привыкаешь с трудом как к уродству, – думал Владимир Владимирович. – Подмывает смеяться в лицо. Зато правильные и «холеные» речи…, за которыми нет ничего, – не сразу раскусишь. Косноязычие Макара Макаровича по непонятной причине то возрастало, то сходило на нет. Он продолжал:

– Эфта «травма», овнако, дала «ословнение» у поколений, которые страфной ценою спафли человефтество. У них фто-фто сделалось с лобными долями, точно срофлись воедино и Вера, и Фтрах…

– Может быть, обойдемся без мистики? – изобразил Пляноватый иронию на роговеющей маске лица.

– Мифтика – ужас перед неведомым… А я хофтю знафть!

– Господи, и от куда берутся такие дотошные дедушки?! – думал «командированный», вслух же сказал: «Для того, кто погиб в этой битве, все уже решено… Но еще есть живые. Им за что мучиться? Каково жить со „съехавшей крышей“!»

– Не убивафть же их, в фамом-то деле! Они победили фашивм!

– Тем более, справедливо ли оставлять все, как есть? Неужто они не достойны чего-нибудь лучшего?

– А фто предлагаефте вы?

– Нет! Это вы мне скажите! По самому крупному счету! Будь вы «Проведением», чем облегчили бы судьбы людей со «смещенными лобными долями»? Судьбы несчастных, с которыми «все это» преднамеренно сделали в детстве?

– «По фамому крупному фтету»!?

– Вот именно!

– Будь я всефилен, я бы, повалуй, вернул им… их дефство.

– Всем сразу!?

– А фто мелофтиться?

Владимир Владимирович оторопел: показалось, что косноязычный старик его «раскусил» и находится в курсе всех дел, заставляющих «командированного» дожидаться команды. Но Пляноватый отбросил тревожные мысли: «Каких только не бывает фантазий! Возможны же и совпадения, черт побери!». Опять подмывало спросить: «А мне не звонили?»

Как раз в это время раздался звонок. Трубку взял Марк Макарович и сказал в микрофон: «Эфто я. О фтем рефть!» А затем – подмигнул Пляноватому: «Фот и довдалифь фвонка…» Владимир Владимирович окаменел.

– Фто ф вами? Да уфпокойтефь! – заулыбался старик. – Передафть, вам профили, фтобы вафли в отдел кадвоф… И фте!

 

2.

– Ты не слишком торопишься, Пляноватый. – упрекнула инспектор по кадрам Звонкова Октябрина Антоновна.

Досадуя, что так получилось, Владимир Владимирович рассыпался в извинениях: с «кадровиками» не шутят.

– Не рассказывай только, что заработался, – доверительно тыкала Октябрина Антоновна. – Признавайся, любезничал на площадке с Левинской?

Она взяла сигарету, не глядя на «поджавшего хвост» Пляноватого, неуклюже по-женски чиркнула спичкой.

– От вас ничего не скроешь, – польстил Владимир Владимирович.

– И не советую, – затягиваясь, сказала Звонкова. – Ты у меня, Пляноватый, вот тут! – показала она кулачок.

– «Следствие ведут знатоки»! – неважно пошутил Владимир Владимирович. Нельзя сказать, чтобы он симпатизировал этой немолодой «кадровичке». Но она вызывала у него любопытство особенным строем души, пребывающей неизменно в «охотничьей стойке», и внутренним непреходящим горением, как у хроников с температурою плюс тридцать семь и один.

– На вот, здесь подпиши, – инспектор протянула листок с убористым текстом.

– Что это?

– Какая разница?! Подпиши и гуляй!

Тот, к кому она обращалась на ты, мог считать себя нежно обласканным материнским вниманием, даже – облагодетельствованным. Какое образование она получила и где набиралась опыта до последнего места работы, почти никому в институте ведомо не было. Слухи однако ходили такие, что у многих, включая директора, по спине пробегали мурашки. Бытовало однако крамольное мнение, что зловещую эту молву о себе она распускала сама.

– Вы умная женщина, Октябрина Антоновна, так объясните, пожалуйста, мне, дураку, на кой ляд вам сдалась моя подпись? – он по опыту знал: даже самому мощному интеллекту не устоять против мастерской лести. Комплемент нужен всякой душе точно воздух. Ведь так еще много на Свете жестокосердных людей, иссушенных неутоленною жаждой признания.

– Много разговариваем! – выразила недовольство инспектор, но объяснила: – Характеристики подписывает дирекция и профоком. Председатель профкома сейчас за границей с тургруппой. Его заместитель болеет… А ты у нас, Пляноватый, в профкоме за номером три – так что ставь «закорючку», как представитель общественности.

Фамилию «Пляноватый» она выговаривала в небрежной манере, как будто хотела сказать «Сопляватый».

– Ах вот оно что… – протянул он, зевая.

– Ты думал, мы шутки тут шутим!

Владимир Владимирович, приблизив листочек к глазам, огорчился: слова расплывались. Еще минут десять назад он свободно читал без очков, а теперь – все в тумане.

– Эх, слепондя! – рассмеялась Звонкова, подвинув к нему запасные свои «окуляры». – А еще петушишься! На вот, попробуй мои.

– Куда хоть бумага пойдет? – спросил он.

– Сейчас пошла мода «выбирать» на ученом совете руководителей лабораторий, отделов и мастерских, а, кто занимает должность давно, – того пересматривать – избирать как бы снова… Во всех этих случаях составляется характеристика.

– Теперь ясно, – сказал Владимир Владимирович и, напялив чужие с латунной оправой очки, вслух прочел: – «Характеристика на начальника отдела Стрельцова Генриха Дмитриевича…» – подняв бровь, поглядел на суровую женщину и окунулся в беззвучное чтение.

Это была заурядная положительная характеристика, какие пишутся сотнями тысяч, а то и десятками миллионов для аттестаций, представлений на повышение, загранвояжей, по требованию правоохранительных органов и т. д. Сверху – «когда, где родился, учился, работал, национальность» (в кадровом как в коневодческом деле порода – наипервейшая вещь), а далее – «За время работы…», «Исполняя обязанности…», «На посту…» зарекомендовал (проявил) себя так-то и так-то… Трудолюбив, исполнителен, наращивает (совершенствует…, развивает…, внедряет…), пользуется заслуженным уважением (авторитетом) у коллектива… Характер, разумеется, «ангельский» и, конечно, достоин… быть выдвинутым. У Звонковой в шкафу лежит стопка таких заготовок с пропусками вместо фамилий, инициалов, дат, городов, учреждений отделов. Стрельцову сгодилась первая из подвернувшихся под руку – без души, без любви, без малейшего вдохновения: для внутреннего, так сказать, пользования. «В конце концов, здесь его знают – может быть, и зачитывать не придется, но приготовить все нужно по полной программе.»

Кончив читать, Пляноватый хмыкнул и покачал головой.

– Ты хорошо его знаешь?

– Вместе учились. Он был на виду.

– Вы друзья?

– Не сказал бы.

– Враги?

– Тоже нет. Нам с ним нечего было делить. Вплотную не сталкивались… Но я бы такого не написал.

– Значит, ты не согласен с характеристикой?!

– В корне!

– Будь добр, садись и пиши, что ты думаешь.

– Вообще-то попробовать можно.

– Попробуй. Вот ручка, а вот – лист бумаги.

– Головку я трогать не буду, а суть уточню.

– Уточни, уточни… Но учти одну вещь: не люблю переделывать.

– Но и так не пойдет!

– Там увидим… Пиши!

Повторять стандартные формулы, но с частицею «не» он не стал. Касаться же отношений Стрельцова к Левинскому было бы глупо: зачем сюда впутывать Льва? Он выплеснул на бумагу лишь то, что о Генрихе думал.

– Генрих Дмитриевич, – писал Пляноватый, – относится к людям, которые не привыкли выстаивать очереди а, умеючи жить, берут все нахрапом и видят призвание в том, чтобы «представительствовать» за счет «недопущенных». А создавая элитные группы подобных себе, будучи по натуре мерзавцами и бездарностями по существу, способны достигнуть высоких постов, в то время, как обладание даже самою скромною властью с точек зрения нравственной и производственной им противопоказано категорически.

– Ладно, посмотрим, что ты предлагаешь, – сказала Звонкова, поднося его писанину к глазам, а, читая, поморщилась и усмехнулась. – Про очередь – это ты зря. Вообще, Пляноватый, характеристики так не готовятся…

Ему снова послышалось «Сопляватый».

– По твоему такие, как Генрих, нам не нужны?

– Если и нужны, то исключительно для оттачивания бдительности у доверчивых.

– Видишь, все же для чего-то нужны. Хочешь, я приколю твой листок к моему: руководство сравнит – разберется.

– Как вам угодно… – он вдруг почувствовал, что написанное им в самом деле наивная чушь, и вообще по сравнению с Октябриной Антоновной он в этом деле – слабак.

– Послушай, чего я скажу, – с материнским терпением объясняла Звонкова. – Может, в науке без фактов нельзя, но в отношениях между людишками первое дело – порядок. Ваш брат – ученый нацелен на Истину и не в силах понять простой вещи, что главное – это удерживать кадры в узде!

Поднявшись чтобы уйти, Владимир Владимирович почувствовал на себе странный взгляд. Эта странность была не в глазах, – в плотно сжатых гy6ax Октябрины Антоновны. Уже в коридоре – насторожился, уловив сзади клацание запоров железного шкафа, потоптался на месте, как бы спрашивая себя: «Ну чего я еще здесь торчу?»

– Разрешите! – Владимир Владимирович «влетел» к «кадровичке».

– Кто дал вам право врываться? Выйдите вон! – вдруг завыкала женщина.

Окинув глазами поверхность стола, он понял, что не ошибся: листочек, написанный им, был приложен не к характеристике Генриха, а к только что извлеченному из раскрытого сейфа досье самого Пляноватого.

– Так я и думал!

– А вы меня что тут, за дурочку держите? Эта писулька характеризует не Генриха, а вашу особу!

– Значит, подпись моя не нужна?

– Найдется кому «закорюку» поставить! Стрельцова назначили – стало быть руководству виднее. И вообще… Я в вас ошиблась… Ну ничего, – Октябрина Антоновна смотрела орлицей. В голосе слышался клекот: – Тут собрано все! – она возложила ладонь на досье. – Я давно наблюдаю за вами!

– Не понял?

– В Болгарию ездили по турпутевке?

– Ну, ездил.

– Так мне достоверно известно, что в Пловдиве проигравшись в очко…

– В преферанс…

– Мне без разницы… Вы на балконе махали руками и кукарекали по петушиному.

– Ах вам и это доложено?! – он рассмеялся.

– А как же вы думали, молодой человек!

– Я так и думал… – продолжал Пляноватый смеяться. Он сделал два шага к столу… Не успела Звонкова опомниться, как обрывки характеристики Генриха лежали в корзине.

– Вы за это ответите!

Ему было жалко Октябрины Антоновны… Не той, что была перед ним…, а чудного создания, что в свое время явилось на свет – сама нежность, сама доброта с уймой дивных задатков…, от которых, осталась теперь только «страшная культя».

Мыслетечения, словно кровотечения, опустошали его. Перед внутренним взором снова стояла «картина», где люди всех рас, всех времен и достоинств в единой молитве взывали к тому, кто застыл перед рамою в фокусе взглядов, – сметенный, растерянный: «Господи, чем я могу им помочь?!» Он уже понимал, Октябрина Антоновна была не простым персонажем – существенной частью заклятой программы тяжелого дня, точно в злую минуту, когда больше не было сил ждать «приказа», ему показали ради чего он нес крест одряхления и нестерпимой разлуки с Родною Душой.