Ясное летнее утро. В воздухе еще стоит ночная прохлада. Молодой мужчина, прекрасно сложенный и в очках, пересекает улицу пружинистым шагом английской гончей.

Распахнув дверцу «Дачии» салатного цвета, он уверенно садится за руль и с неподражаемым искусством трогается с места. Элегантность, достоинство, самообладание…

Конечно, вы меня уже узнали? Да, это я, Джелу Ионеску, герой стольких удивительных происшествий (ах, моя жизнь — это настоящий роман!..) Другие биографические данные? Пожалуйста! Тридцать… лет, стройная фигура — что-то вроде Грегори Пека, но пожалуй удачнее, очаровательная близорукость, проникновенный взгляд как у О’Туля, плюс несколько деталей-сюрпризов, известных только друзьям и… врагам.

Полный энергии, возбужденной ледяным душем и двумя чашками кофе, я начал насвистывать арию из «Лучии Ламмермурской», но в тот же момент, бросив машинальный взгляд на часы, ощутил беспокойство и резко повысил скорость. Роковой час — час, в который исчезает книга прихода и ухода сотрудников — приближался неотвратимо. А Джиби в последнее время проявляет поистине неуместную раздражительность, когда речь заходит о пунктуальности и дисциплине. Джиби, он же Джордже Банчу, полковник милиции — мой начальник. Я словно слышу его лаконичное замечание: «Товарищ капитан Джелу Ионеску, так не пойдет…» Когда он называет меня по имени и фамилии, дело плохо… Но два дня — это всего лишь два дня, и они как-нибудь да пройдут, и поездка в горы сделает свое дело: жизнь на свежем воздухе, воздержание, созерцание… Или все же — море?

Улыбка мелькает на моем приятном, свежевыбритом лице: «волны, как серебристые барашки, набегают на берег, чтобы улечься на песке…» Совсем рассиропилась, бедняжка! Подумать только: «серебристые барашки…» Но что поделаешь, это ведь Олимпия! Олимпия Богдан Верня, — художник-график, мать годовалого ангелочка и супруга моего коллеги — Александру Богдана Верня. Устроившись примерно с неделю тому назад со своим ангелочком в райском приморском уголке под названием Вама, она почувствовала себя совершенно выбитой из колеи банальными проблемами воспитания малыша и начала бомбардировать нас все более лиричными посланиями — в надежде убедить хотя бы одного из нас приехать ей на помощь. В результате она, кажется, прониклась подлинной страстью к литературе. «Ведь вы знаете, — писала ссыльная, — я не могу жить без искусства. Поэтому я буду посылать вам роман с продолжением, каждое мое письмо будет кончаться словами: «продолжение следует». Надеюсь, что это вас убедит…» Вот так и появились барашки… Нет, с ней все ясно. Олимпия никогда не притворяется! В этом невыносимом положении она способна взяться даже за сочинение музыки! Да и вообще, кто знает, за что в состоянии взяться женщина в таком разброде чувств?!.. Осторожно поставив машину, я направился к своему рабочему месту. Я был совершенно спокоен: оставалось всего два дня до начала отпуска, все мои дела были завершены, случиться ничего не могло… Разумеется, кроме чего-нибудь сверхъестественного, но ведь мы материалисты, не так ли, товарищи?

— Доброе утро, дружище! Звонили? Вызывали? Все в порядке?

Капитан Верня, сидевший за столом, возле окна, оторвал от вороха бумаг мутный взгляд:

— Какого черта! Не можешь хоть раз прийти вовремя?

— Что, Джиби про меня спрашивал? — взволновался я.

— Нет, но… Иди-ка, я тебе что-то покажу.

Он протянул мне скомканную телеграмму. Я расправил бумажку, прочел ее раз, другой… «Приезжай срочно (Тчк.) Здесь произойдет преступление (Тчк.) С любовью (Тчк.) Олимпия».

— Что ты на это скажешь? — спросил он. — Я получил ее сегодня утром. Почтальон взглянул на меня, как на помешанного. Чего ты молчишь? Что ты об этом думаешь?

— Представления не имею… Ты что читал?

— «Роман с продолжением» Олимпии… Пытался выловить какую-нибудь подозрительную деталь.

— И?

— Вот, прочти сам…

Я удобно устроился за столом, достал пачку сигарет и, настроенный довольно-таки скептически, начал читать: зная склонный к фантазиям характер Олимпии, я относился без излишнего доверия к ее драматическому сообщению. На немое беспокойство, мелькавшее в глазах моего приятеля, я ответил коротко:

— Выводы потом…

«Когда ехать к морю?»

Этот вопрос, сразу же после традиционной новогодней елки, начинает возникать как навязчивая идея, во всех спорах и разговорах, ведущихся на полях и на фабриках, в кабинетах и в учебных заведениях, в кинотеатрах и в очередях за мясом, в трамваях и в троллейбусах и, разумеется, на концертах и на отчетно-выборных собраниях.

Первый вал составляют смельчаки (как правило, светловолосые и стройные северяне), жертвы (когда в отделе три начальника и двое подчиненных, стоит ли еще ставить вопрос о том, кто пойдет в отпуск в августе?) и пенсионеры — «В мае месяце Уездное бюро путешествий обеспечит вам проживание и стол в элегантнейших отелях самых живописных курортов румынского побережья, на выгодных условиях: 57 лей в день с человека, плюс существенная скидка на железнодорожные билеты».

Июнь месяц — это затишье перед бурей.

Июль и август… Социологи, несомненно, займутся когда-нибудь этими новыми миграционными волнами…

Авары, гунны, готы и визиготы были жестоки, новые орды — нервны. Их нервозность нарастает крещендо, достигая апогея в канун отъезда. Курильщики удваивают дневную порцию, некурящие начинают курить. У людей с низким давлением оно подскакивает, у людей с высоким…

Разумеется, кроме этих существенных преобразований в сфере темперамента, научно-техническая революция внесла и некоторые менее значительные изменения, касающиеся способа питания, одежды и передвижения.

«Таласса! Таласса!»

Для изучения психологии масс рекомендуем прогулку на автобусе номер 2 (конечная остановка — перед современным зданием вокзала в Констанце)… Если вам повезет и если вы обладаете мощным телосложением, вам, может быть, удастся занять место. Не вставайте, если рядом находится лицо старше вас или женщина с ребенком. Это не принято и может выставить вас в неблагоприятном свете. Не удивляйтесь ни темно-серому фланелевому костюму стоящего рядом с вами мужчины, ни заплатанным джинсам сидящего впереди молодого человека, с чьей майки вам улыбается музыкальный ансамбль АББА… почтите благостной мыслью давно увядшие прелести блондинки с платиновыми кудряшками и губками сердечком. Это невежливо, так настойчиво смотреть на прозрачную блузку молодой девушки, с таким трудом сохраняющей равновесие в переполненной машине. Любоваться пейзажем Аджиджи и Лазу полезнее, да и осмотрительнее: вдруг неожиданный порыв заставит вас предложить ей место!

А сейчас — тест на сообразительность. Да, вы угадали: господин в двубортном костюме с соответственно одетой супругой — счастливые обладатели путевок Национального бюро туризма, сроком на двенадцать дней. Они живут в отеле «Банат» в Нептуне и возвращаются с полезной и приятной экскурсии в Дельфинарий Констанцы. Увядающая блондинка приехала провести свой отпуск у бывшей соученицы, тоже разведенной, живущей теперь в Мангалии. Они будут вместе худеть и прогуливаться по набережной. Молодая девушка в вышитой блузке, разумеется, едет в Костинешть, в студенческий лагерь, где проведет две недели — в стремительном ритме и бодром настроении. А молодой человек, поклонник ансамбля АББА, вместе со своей гитарой (вы ее и не заметили?) повторит историю стрекозы и муравья. Иначе, что же делать бедным девушкам — муравушкам с зернышками, которые они с таким трудом собирали целую зиму?

Короткая остановка в Мангалии, и начинается последний этап нашего путешествия. Цивилизация и комфорт остаются позади. Резкая перемена наблюдается в рядах ваших новых спутников: здоровые, обожженные солнцем крестьянки; утонченные дамы, распространяющие волны «Диора», в платьях до земли и с кошелками, полными лука и баклажан, в руках; господа, с достоинством вытирающие руки, выпачканные упоительным фирменным блюдом Констанцы — «шуберек» («чебурек»!) о тонко шуршащие листы последнего «Юманите»; молодой липованин, словно сошедший с рекламы культуризма, распространяющий вокруг себя тучи рыбьей чешуи и запах чесночного соуса — «сарамуры» и сопровождаемый восторженными взглядами нескольких хорошо сохранившихся дам и двух нежных блондинок, прибывших из какого-то забытого богом северного уголка мира. Говорят здесь по-французски, по-липовански, по-румынски и… по-трансильвански.

Да, поселиться «дикарями» в рыбацком поселке — это оригинальный способ проведения летнего отпуска. Одни делают это потому, что им нравится, другие — потому, что это модно…

Несколько лет тому назад Вама была забытой, почти совсем пустой деревней, сильно заросшей зеленью, с чистыми домишками, окруженными морем и песком. Странный симбиоз составляли в ней люди и чайки. Море здесь было синее, чем в других местах, берег круче, а сумерки — бесконечнее. Но слава — а Вама пользуется несомненной и громкой славой — имеет и свою оборотную сторону: чайки уступили свое место все более многочисленным ордам отдыхающих, песок разделили на участки, художественно украсив их камышом и ракушками, а ночную тишину стали нарушать самые разнообразные и странные шумы. Но остался берег, осталось море и — честно говоря — осталась Вама!

— Если бы Джиби видел, чем я занимаюсь в рабочее время, пришлось бы мне брать отпуск в ноябре!

— Кончил? — спросил меня АБВ.

— Потерпи! Только начал.

«9 августа. Восход солнца в 4 часа 32 минуты. Явно будет хороший день. Во дворе семейства Петреску еще царит тишина.

Мода вмешалась и в традиционное устройство крестьянского хозяйства. По обе стороны двора тянутся ряды крошечных комнатушек, двери которых выходят на общую террасу, уставленную шезлонгами, надувными матрасами и традиционными горшками герани. Впереди — грядки ярких далий и душистого табака. Затем навес, под ним стол и деревянные скамейки… в одном углу — импровизированная кухня, а за ней — усыпанная гравием дорожка, которую сторожат высокие заросли кукурузы. Дорожка ведет, через огород, к установке, свидетельствующей о ценнейших завоеваниях современного комфорта: красной бочке, под которой можно принять душ в согревшейся на солнце воде, и кокетливо выкрашенной в белый цвет деревянной будке, назначение которой не стоит специально оговаривать. Четвертая сторона двора, охраняемая огромной плакучей ивой, широко распахнута к морю.

На низком, сложенном из булыжников Добруджи заборе, окружающем, как крепостная стена, имение супругов Петреску, взмахивает крыльями петух, собираясь исполнить свои утренние обязанности. Пронзительный крик заставляет его вздрогнуть и пошатнуться. Он с отвращением бьет крыльями и стоически решает, что иногда лучше вовремя отступить — даже если придется кончить свои дни в кастрюле с борщем…

В отличие от мудрого петуха, «гости» супругов Петреску кажутся натурами менее покладистыми. «Нет, так больше невозможно!» — раздается хором в свежем утреннем воздухе. «Да заставьте же вы его замолчать, мадам!» «Дайте ему пососать!» «Целых три дня глаз не сомкнули!» «Я же тебе говорила, Лика, надо было ехать в Мамаю!»

— Молоко, молоко, мадам Дядина, принесите молоко!

В плотно утоптанной пыли двора появляется, еще не опомнившаяся от сна, в развязавшемся платке и без одного тапка хозяйка всего здесь сущего. Она осторожно несет крынку молока. Невинная причина общего негодования, молодой Филипп Верня — один год два месяца — с удовольствием лакает теплое и душистое содержимое крынки и счастливо улыбается.

— Ох, ангелочек, сокровище ненаглядное, какой голосок! Мадам Олимпия, он будет певцом!

Я, нижеподписавшаяся, Олимпия Верня, по профессии художник-график, приехавшая сюда с сыном на отдых, вежливо улыбаюсь.

Над двором вновь повисла тишина. В комнате, выходящей на море, единственной, имеющей деревянный пол, диван и уборную, продолжает свой прерванный сон семейство Цинтой. Товарищ Панделе Цинтой, ответственное лицо в Министерстве сельского хозяйства, важно храпит, несомненно, сжимая в объятиях свою дородную половину, Милику Цинтой, по профессии — воспитательницу. В соседней комнате госпожа Мона Василиаде нервно раскуривает сигарету «Кент».

— Я ведь тебе говорила, chéri, это такие грубияны!

— T’en fais pas, — мягко отвечает ей господин Алек Василиаде, натягивая ка голову одеяло.

Одна из дверей осторожно приоткрывается, и мужчина средних лет, атлетического сложения, подчеркиваемой серебристыми висками, выходит во двор. Он подозрительно оглядывается и осторожно направляется к душу.

— Доброе утро, господин Барбу! Как изволили почивать?

Скрипнув зубами и издав странный звук, который, при доле снисходительности, можно принять за ответ, Барбу Габровяну, после короткого колебания, еще поспешнее продолжает свой путь. На минуту смутившись, Габриэлла следует за ним пружинистым шагом. Но…

— Целую ручки, мадам Попа! Какие же мы стали ранние птички! Такой, дай ему бог здоровья, голосок у этого ребеночка! А какой был тихий двор, какие интеллигентные люди! Как почивали? А у меня сегодня большая радость: видел во сне своего братца, который, бедняжка, умер три года тому назад.

Очаровательно улыбаясь, Габриэлла Попа кидает через плечо многообещающий взгляд:

— А я, господин Мирча, думала о том, как кстати пришлась бы мне пара тех славных таблеток, которые вы продаете у себя в аптеке.

Мирча Пырву по профессии — аптекарь, по происхождению и призванию — житель города Фокшань. Профессия и место рождения наложили печать на весь его облик: довольно высокий, с намечающимся брюшком и небольшой лысиной, напоминающей тонзуру францисканского монаха, он никогда не является без любезной улыбки на круглом лице с маленьким носом и неизменными очками.

— Что это вы, братцы, очередь к душу устроили? Наверняка Габровяну и сегодня оказался первым. Да, черт возьми, быстрота и натиск! Целую ручки, мадам Попа. Очаровательны, как всегда.

— Я как раз говорила господину Пырву, как кстати было бы нам его снотворное…

— Ну что вы! Смеетесь, ей богу! Чтобы вы-то, йог и вегетарианка, прибегали к этим губительным таблеткам? Разве вы не знаете, что пилюли вредят фигуре?

— Ох, господин Димок, — воркует Габриэлла. Вы меня разочаровываете. Ведь вы же врач.

— Стоматолог, мадам! Это — совсем другое дело. Привет, господин Барбу! Опять вы обвели нас вокруг пальца.

Завернутый в полотенце человек, к которому он обращается, кидает на него беглый взгляд и удаляется с величественным равнодушием. Пользуясь минутой замешательства, вызванной появлением Габровяну, Нае Димок, ладный мужчина, стоматолог и весельчак, быстро входит под душ.

— Господи боже мой, опять всю воду выпустит! — тихонько жалуется Мирча Пырву.

— Вы ведь мужчина, скажите же ему что-нибудь! Это нахальство! — вступает возмущенная его поведением Габриэлла.

— Что же мне сказать? Он человек дородный, да к тому же, кажется, и вспыльчивый. Таких лучше не трогать….

— Ох, господи, кто заставил меня приехать в эту гнусную дыру?

— Судьба, мадам Габриэлла, судьба! Впрочем, здесь было довольно-таки приятно, пока не появилась мадам Олимпия с ангелочком…

Из «душа» все громче доносится голос Димока, упрямо повторяющий припев последнего шлягера музыкального ансамбля Бони М. Стоя у летней кухни, хозяйка, мадам Дидина, решительно вмешивается:

— Господин Димок, потише, ребенка разбудите!

Диалог на высшем напряжении завязывается между хозяйкой и гостем, время от времени прерываясь репликами Габриэллы и Мирчи. Похоже, что хозяйка взяла верх, потому что Димок, отказавшись от Бони М., продолжает мыться молча.

— Если бы мой Тити был здесь, он бы навел порядок! — взрывается Дидина, шумно, как паровоз, двигаясь по двору.

— Как чувствует себя господин Петреску, мадам Дидина? Кажется, вы вчера были в больнице? — вежливо интересуется Мирча Пырву.

— Лучше, господин Мирча, но легкие — это не шутка, ему нужен уход и покой… а он, бедняга, целый день в трудах, минутки не посидит. Я уж ему говорила: брось ты это все к лешему, ведь…

— Как, у него и с легкими не в порядке? В деревне говорили, что его лечат от алкоголизма.

Будь они прокляты эти сплетники, и тот час, когда их матушка родила. Тити за всю жизнь не проглотил ни капли спиртного! Вы его не знаете, потому как приехали впервые, но спросите господина Барбу или мадам Олимпию, они вам скажут…

— Я тоже жду-не дождусь, когда смогу с ним познакомиться, мадам Дидина, посмотреть на такое чудо: мужчина, который за всю свою жизнь не взял в рот ни капли спиртного! Барышня Габриэлла, извините, что я прошел вперед, но мне не хотелось прерывать вашего приятного разговора с Мирчуликой, — с легкой иронической улыбкой говорит Нае Димок.

— Доброе утро, товарищи! Прав был наш великий поэт Топырчану, когда говорил: «Мой летний дом — в деревне!» Только здесь можно почувствовать пульс природы, ощутить почву…

— Не спешите, дядя Панделе, сейчас всего семь часов. Лучше лягте-ка в шезлонг да немного позагорайте, ведь вы белый, как брынза.

— Товарищ Димок, давай, дорогой, сыграем в нарды, пока моя жена на проснулась.

— Нельзя шуметь, дядя Панделе. Мешаем «ангелочку». Запрещено мадам Дидиной.

— Ну и беда с этим ребенком! И так будет каждое утро? У меня, знаете ли, ответственная работа в Министерстве сельского хозяйства. Мой отдых — дело государственное. В таких условиях моя будущая трудоспособность снизится. Нужно проанализировать положение, серьезно поговорить с матерью ребенка…

Цинтой продолжает свое выступление на тему: «Мать и дитя в современном мире», обращаясь к аудитории, представленной одним Пырву. Габриэлла быстро входит под «душ», а Димок, держа в одной руке огромную чашку кофе, другой листает газету. Речь Цинтоя прерывается какими-то горловыми выкриками, несущимися из дома.

— Это еще что такое? — испуганно спрашивает Цинтой.

— Не пугайтесь, дядя Панделе, это господин Барбу. Занимается каратэ. Сейчас проходит психическую подготовку. У него — целая теория о дуновении духа, которое объединяет дыхание индивидуума с мировым дыханием, стремясь слить силы мира и индивидуума. Дело не шуточное, — учение Зен!

— Зен — не зен, только когда же нам, наконец, удастся выспаться?

— Американцы говорят: поменьше сна, побольше секса, — вот секрет долгой и счастливой жизни. Примерно так оно звучит в вольном переводе.

— Шумите с самого утра, господа! — раздается резкий голос Моны Василиаде.

«… брое утро!» «Целую ручки!» и «Доброе утро, товарищ Василиаде!» — откликаются трое находящихся во дворе мужчин.

— Кто-нибудь едет сегодня в Мангалию? Мне нужен хлеб и масло!

— Я вчера слышал, как молодые люди говорили, будто они собираются. Но наверное не знаю, сегодня ночью они вернулись довольно-таки поздно, — с готовностью сообщает Нае Димок.

— Извините меня, пожалуйста. Очень жаль, но мне надо идти.

— Мы тебя извиним, Мирчулика, но с одним условием: признайся, куда ты исчезаешь на целый день?

— Такого любопытного человека, как вы, не часто встретишь, господин Нае. Иду по своим делам. Целую ручки, мадам, до свидания, господа!

— Лика, Лика, завтрак готов! — слышится из дома заботливый голос Милики Цинтой.

Панделе неспеша поднимается с шезлонга, тщательно расправляет красивый, кирпичного цвета халат с корабликами, обтягивающий его полное тело, и направляется к дому с удовлетворением человека, который видит, что вещи, наконец, вошли в свою колею.

— Господин Димок, что бы вы хотели на обед? — предупредительно спрашивает Дидина.

— Мадам Дидина, ведь вы берете с меня десять лей только за готовку, сделайте же усилие и поджарьте мне картошки…

— Господин Димок, если условия вам не подходят…

— Да нет, я пошутил, ей богу!

Димок вздыхает, пожимает плечами — мол: «уж эти мне женщины!» — и направляется к кухне.

Над двором снова воцаряется тишина. Кусты, деревья и забор почти совсем скрывают море. Как сквозь оконную решетку, видны лишь куски голубизны, гладкие и спокойные. Хотя день едва наступил, стоит жара, в воздухе ни малейшего дуновения, кажется, все окаменело.

— Bonjour, та chère. Хорошо спала? Алек еще не встал?

— Bonjour, Барбу! Какой уж тут сон, с этим «ангелочком», который будит тебя в пять часов утра? Я боюсь, не выработался бы у меня условный рефлекс.

— Не беспокойся, с тобой этого не случится. Впрочем, нам осталось уже немного. Мадам Олимпия поделилась со мной приятным известием, что через пару дней появится отец ребенка…

— И?..

— Похоже, что он — главная нянька в семье.

— Забавно. Какая же у него профессия, у этого типа?

— Какой-то инженеришка… О, извини, ma chèr, я сказал это без злого умысла, но ведь ты сама знаешь: вокруг полно инженеров.

— То же самое говорю и я Алеку, когда он меня сердит. Но, как я вижу, он нынче заспался. Извини, меня призывают обязанности заботливой супруги: кофе и поджаренный хлеб для султана!

— Au revoir. Увидимся на пляже.

Оставшись один, Барбу направляется к одному из трех самодельных умывальников, расположенных в разных точках двора, начинает вынимать из изящного чемоданчика всевозможные предметы: флаконы, коробочки с яркими этикетками — и осторожно расставлять их на полочке над тазиком; какое-то время он изучает свое лицо в осколке зеркала, венчающем великолепную установку для умывания. Потом намазывает щеки толстым слоем крема и тщательно бреется.

— Доброе утро, maître. Можно побеспокоить вас вопросом?

Габровяну, не оборачиваясь, кивает головой. В зеркале появляются лица двух молодых людей, юноши и девушки, одинаково высоких, одинаково худых и одетых во что-то вроде формы защитного цвета, напоминающей о группе «командос», выполняющей задание где-то в глубине джунглей. Это Влад Ионеску и Дана Бежан, студенты-медики. Кажется, их мучит вопрос жизненной важности.

— Мы с Даной заключили пари и пришли к вам, как к арбитру. Речь идет о комбинации Блэквуда. Всю ночь проспорили. По-моему, на козырях она — залог успеха.

— Да, на козырях, пожалуй, должно сработать.

— Ясно, дитя мое? Слыхала глас маэстро?

— Но что это происходит с молодежью наших дней? — вопрошает Барбу, возвращаясь к своему занятию. — Вроде бы, я в вашем возрасте проводил ночи иначе. Во всяком случае, насколько я помню, теоретическими проблемами игры в бридж мы не увлекались.

— Извините, исправимся! — отвечает молодой человек, в шутку становясь по стойке «смирно».

— Критику принимаем… Мы — слабые женщины… — говорит Дана, слегка раскачиваясь на ногах и прищуриваясь.

— А вот и я, всегда готовый — сердцем, кулаком и всем телом — к защите слабых женщин! Доброе утро, ребятишки. Чем они тебя обидели, дорогая? Скажи, и я за тебя отомщу, — заявляет Димок, возникая со стороны кухни и осторожно неся в руках тарелку, полную брынзы и помидор.

— Премудрости игры в бридж, господин Нае, — сухо отвечает ему Габровяну. — Не думаю, что вы можете в этом помочь.

— Почему же, господин Барбу, я чемпион игры в девятку. Какая разница — бридж или девятка?

— Ха-ха, обсудим это в другой раз. — Барбу резко прерывает разговор и входит в дом, откуда тут же появляется вновь, с пляжной сумкой в руках.

— Иду к морю. Всего хорошего!

— А, молодое поколение, наша завтрашняя смена! Да, вам хорошо, у вас прекрасные условия! Мы в свое время проводили каникулы на молодежных стройках — Салва-Вишеу, Бумбешть-Ливезень… Да что там, будто только каникулы? И во время года мы ехали туда, где были нужны, — меланхолически вспоминает Цинтой, появившийся из комнаты в сопровождении своей пышной и румяной супруги, чьи глаза выражают безмерное восхищение всем, что говорит и делает муж.

— Вероятно, вы учились на заочном, — бросает ему через плечо Влад. — Пошли, Дана!

Цинтой некоторое время следит за ними взглядом, словно пытаясь осмыслить ответ Влада.

— Какая она нахальная, эта сегодняшняя молодежь! — смиренно обращается он к Нае, который с явным удовольствием следил за сценой.

— Скажите, господин Димок, разве у этих молодых людей есть принципы? Разве это нормально — сожительствовать вместе в одной комнате? Панделе даже не поцеловал меня до свадьбы, а слава богу, он ухаживал за мной целых полтора года, — искренне недоумевая, вмешивается супруга товарища Цинтой.

— Мадам, это и есть прогресс. Я думаю, между ними уже давно произошло то, что мы, старое поколение, называем «непоправимым»… Увидимся за обедом, до свиданья!

— Что это делает там, в душе, эта гражданка, мадам Дидина? Мой муж хотел бы совершить свой утренний туалет.

— Барышня Габи, выходите, другие ждут… Кончится вода, а больше я наливать не стану. Я и так по горло сыта — карабкаться на лестницу со шлангом в руках! Бедняжка Тити, если бы он видел, как даром расходуется вода…

— Ну, мы едем в Мангалию. Милика, смотри, не забудь список и положи сумки в багажник. Мадам Дидина, тут приедет один товарищ, привезет цыплят…

— Приготовь двух отварных, с картошкой и цветной капустой… Масло в холодильнике… Посмотришь там, я написала на пачке: «Пинтой».

— Не захватите ли вы баллон, а то газ кончается?

— Послушайте, товарищ Дидина, не потащу же я на своем «Фиате» баллон для всего двора! Пусть другие возят, небось, претензий у всех хватает!

— Пошли, Лика, не расстраивайся, не то давление поднимется, — укоризненно качает головой, его половина.

Дидина, уперев руки в боки, грустно глядит им вслед, потом, что-то бормоча, уходит на кухню, откуда доносится волнующий запах поджариваемых баклажан.

Идиллическая жизнь двора возвращается в свое русло. Домашняя птица спокойно разгуливает между газетами, чашками из-под кофе и шезлонгами; свинья отчаянно визжит, извещая мир о том, что и для нее настал час завтрака; Замбо, верный страж двора, окончив ночную смену, со вздохом облегчения укладывается в воротах, отложив пересчет блох на более поздние времена. Мадам Дидина, хотя и поглощенная сложной операцией рубки баклажан, внимательно прислушивается к ритму двора. Осознавая свою страшную вину — опустошение, нанесенное бочке с водой, — Габриэлла пытается незаметно проскользнуть мимо, но, подобно Зевсу Громовержцу, Дидина возникает перед ней в клубах пара…

— Мадам Габи, я замещаю хозяина этого двора. Бедняжка Тити, когда уходил, сказал мне: «Оставляю тебя моей заместительницей. Отвечаешь за все, что здесь движется и разговаривает». Норма в бочке — десять минут на голову туриста. Да, кстати, сегодня вы опять будете потреблять одну зелень?

— Сегодня я собираюсь попировать: прибавь к цветной капусте творога, да смотри, не вари ее слишком долго, не то все витамины испарятся.

— Какого черта варить, когда о баллоне никто не заботится? — ворчит хозяйка, снова исчезая во мраке кухни.

А я, Олимпия — невидимый и всезнающий свидетель жизни двора — решаю запечатлеть все это, черным по белому, и с первой же оказией отправить в Бухарест… Там две заблудшие души уже давно ждут, чтобы их обратили на путь истинный, вовлекли в очарование тихих дней на…

— Доброе утро, мадам! Как поживает малыш? — вежливо интересуется Габриэлла.

— Слава богу, спит. Не знаю, что это с ним, он нервничает. Обычно он такой тихий… по крайней мере, так считает все наше семейство. А его отец, вместо того, чтобы поскорее приехать сюда, где он так нужен, болтается в Бухаресте. Словно это только мой ребенок… (нынче утром я в ужасном настроении, Аби…).

— Не говорите так, мадам. Вы же знаете: нет худа без добра… Я тоже так говорила, когда была замужем. А теперь…

— Что — теперь? Выглядите вы превосходно. Все мужчины нашего двора вами восхищаются.

— Ох уж это мне платоническое восхищение! Прогулка при свете луны и потом — недвусмысленное приглашение. Ни одному не придет в голову сделать самое банальное предложение — зайти и расписаться. Нет, хуже некуда — быть разведенной… Но что это происходит?

Перед забором, в клубах пыли, останавливается грузовик. Доносятся какие-то странные звуки, что-то вроде отчаянного кудахтанья. Я, любопытствуя, подхожу ближе…

— Скажите, пожалуйста, товарищ Цинтой здесь живет? Меня начальник послал, отвезти ему этих…

— Да, здесь, но его нет дома. Он уехал в Мангалию.

— А что мне делать с птицей? Не везти же ее назад: я спешу, меня от дела оторвали, мне надо возить материалы.

— Вот идет хозяйка.

— Цыплята для товарища Цинтоя? Выгружай, он мне наказал.

— Ладно, только побыстрей, я спешу… Проклятая птица!

Румяный молодой человек забирается в кузов грузовика и начинает вытаскивать оттуда клетки, в которых бьется штук двадцать белых цыплят.

— У вас что, столовая?

— Давай отнесем их на задний двор. Столовой у меня нет, но семейство Цинтой поглощает ежедневно пару цыплят — это их норма. Осторожно, куры — создания нежные, и если хоть одна из них пострадает, мне попадет от товарищей…

Я возвращаюсь на веранду, откуда наслаждалась сценой Габриэлла.

— Ну и типы, эти Цинтои.

— Да, целый день торчат в Мангалии, что-то покупают. Отчего они не остались в Бухаресте? Ведь так было бы проще: не надо столько передвигаться… Дидина, я пойду позагораю. Если Филипп проснется, крикни меня.

— Хорошо, мадам Олимпия.

Вероятно, именно в таком уголке, как эта Вама, родился миф о земном рае. Легкий ветерок тянул из морской дали… волны с веселым лепетом разбивались друг о друга… подошвы утопали в сыром песке, ласкаемые кристально чистой водой. Дети, как пухлые херувимчики, бегали по берегу, поглощенные игрой, с ведерками и разноцветными спасательными кругами в руках… а их матери, божественные Евы, купались в волнах, хихикая со счастливой невинностью детей Золотого века…

Охваченная сладкой истомой, я уселась возле группы своих сотоварищей по двору. Как все было бы прекрасно, если бы и Аби был здесь!.. Я вздохнула, слегка расчувствовавшись… но такова его работа, если она мне не нравится, почему я не вышла за бухгалтера или, скажем, за портного?.. Впрочем, я уверена, что он ни одной минуты не устоит перед моим писательским даром…

— Как трутень, ей богу! — завистливо восклицает Димок. — Роятся вокруг него эти нимфы, словно он медом намазан!

Заинтригованная, я смотрю на человека, вызвавшего зависть Нае. В нескольких десятках метров от нас на шикарном зеленом полотенце величественно восседает господин, окруженный тремя молодыми наядами — стройными, темноволосыми и на первый взгляд довольно-таки привлекательными.

— Это немец или австриец, я видела его и в прошлые годы, — сообщаю я, гордая своими знакомствами, достойными попасть в «Who’s who» Вамы.

— Он каждый год приезжает, — добавляет Габровяну.

— Нет, вы только подумайте: мало того, что его окружают три красавицы, он еще и иностранец! — возмущается Димок. — Я бы еще понял, если бы это был местный, наш… А ну, попробуем восстановить равновесие! — бормочет он, упругим шагом направляясь к группе.

Однако вскоре возвращается, кисло улыбаясь:

— Чертов султан! Так вроде бы симпатичный парень, только — не трожь гарема, не то будет худо…

— Если бы вы меня спросили, я посоветовал бы вам поберечь силы, — флегматично замечает Габровяну.

— Нашли когда сказать! А эти красотки — какая беспринципность! Вместо того, чтобы выбрать настоящего румына, своего в доску — как я или как господин Барбу — они зарятся на эту жердь. И что они в нем нашли, спрашивается?

— Деньги, — сухо замечает Габровяну.

Я оставила их, бурно дискутирующих о романтизме молодого поколения, и направилась к дому.

Филипп, — кроткий розовый младенец, словно сошедший с репродукции Тициана — спал, ничего не ведая…

Продолжение следует!»

 

— Ну, что скажешь? — полюбопытствовал АБВ.

— Модернистка, символически воспроизводящая пошлость провинциальной жизни. Манера описательная, с богатыми реминисценциями сентиментального стиля. Можно отметить ультрапрозаический характер описаний, пронизанных, однако, эмоциональным преображением действительности.

— Что ты там болтаешь?..

— По сути, источник романа — теория познания, драма многочисленных относительных восприятий, стремящихся уловить ускользающую, лишенную очертаний действительность…

— Ага, понял! Ты находишь в этом дворе что-то подозрительное?

— Если бы речь в самом деле шла о преступлении, с точки зрения населения двора на первом месте следовало бы поставить твоего сына, а за ним — петуха. С моей же точки зрения, первое место должна занимать Олимпия, и сразу же за ней — ты, потому что вы заставляете меня читать эти глупости… Кстати, — продолжал я, беря новую пачку листов. — Я нашел для всего этого заглавие: «Доброе утро, Олимпия!»

«9 августа (продолжение), 10 августа, 11 августа (до полуночи).

Молодая мать, блещущая умом и очарованием (надеюсь, мне удалось набросать свой правдивый портрет!) находится здесь на совершенно особом положении. Мужчины не чувствуют себя обязанными ухаживать за ней, женщины не имеют причин ее подозревать, и все обнаруживают странную потребность делать ей признания. А если упомянутая молодая мать обладает еще и писательским талантом (а художественно одаренная натура проявляет себя во всех областях искусства, это уж вещь доказанная), она располагает всеми данными для того, чтобы создать достойный успеха очерк о жизни отдыхающих. И вот я усаживаюсь в тени (ребенок играет рядом), готовая выслушать исповедь любого из нуждающихся в этом членов нашего маленького коллектива…

— Мадам Олимпия, что же, мы сегодня не будем кофейничать?

Вопрос чисто риторический: Дидина, раскачиваясь на ходу, как домашняя утка, пересекает двор, неся поднос с двумя дымящимися чашечками кофе.

— Хорошо, что все ушли, хоть передохнем… Ну и вредные же люди! Чего они привязались к ангелочку? И с этими своими вкусами совсем сбили меня с толку: одному подавай с луком, другому — чтоб и перышка не попалось! Картошка то сгорела, то не дожарилась. Хорошо, что газ в баллоне кончился, теперь все будут довольны. Ведь бедняжка Тити…

— Какой там «бедняжка»? Небось, когда он избивал тебя до потери сознания и приползал пьяный в дым, ты другое говорила!

— Да… Но если б вы его теперь увидели, мадам Олимпия… Совсем дитя! Ждет меня, словно мать родную, и первым делом спрашивает, не принесла ли я ему чего-нибудь выпить.

— Надеюсь, ты не носишь ему выпивку, когда он лечится от алкоголизма? Сколько ему еще там быть?

— Долго, мадам Олимпия, он ведь насквозь проспиртован. Только прошу вас, не выдавайте) меня, не говорите этим, жильцам, для чего его положили. Ведь только вы да господин Барбу, старые гости, знаете правду.

— Не беспокойся! Только бы он не свалился на тебя, как снег на голову. Помнишь, что было три года тому назад? Двор ходуном ходил от его проделок.

— Боже упаси! С такими людьми — одни претензии! — может черт знает что выйти. Пойду затоплю печь. Что-нибудь еще нужно?

— Не забудь протереть овощной суп. Дашь его в двенадцать… И белье… черт его знает, как он умудряется столько пачкать…

В воротах, со стороны моря, которое блестит и шуршит, как голубоватый муар (глаз художницы!) появляется Мона Василиаде. Высокая, пышная блондинка, задрапированная в одно из этих африканских платьев, которыми завалены художественные салоны: два шва, дырка для головы и… Явно раздраженная, она фыркая опускается возле меня в шезлонг.

— Как здесь хорошо, прохладно! Будьте добры, передайте мне зажигалку — вон там, на подоконнике. Надеюсь, я не перегрелась на солнце… Но эта особа… поразительно!

— Кто, студентка? Ну, это объяснимо. Ведь и мы в ее возрасте…

— Нет, — возражает Мона, кидая на меня быстрый взгляд. — Ее я сегодня даже не видела… Но и она тоже… Нет, я говорю, о Габи. Она просто смешна!

— Боже мой, что она наделала?

— Ничего особенного… обычный цирк… Она не знает ни меры, ни стыда!.. Со всеми мужчинами… всех провоцирует, и таким странным образом… всех по очереди! С Барбу не получилось, она взялась за Нае… бедняга Пырву просто не знает, куда от нее спрятаться. Сегодня была настоящая комедия: она решила заниматься с ним йогой… А Алек, человек деликатный…

— С кем, с господином Василиаде — йогой? — спрашиваю я, не в силах скрыть улыбку.

— Представьте себе, ему неудобно просто прогнать ее. Димок хохотал, как одержимый… Немного вульгарно… впрочем, ему идет. Барбу исчез — сказал, что идет рыбачить, а бедняга Алек… Я ушла: не выношу, когда женщина таким образом выставляет себя на посмеяние. А вы не идете на пляж?

— Нет, Филипп теперь при деле, по крайней мере час не расстанется со своим ведерком. Может, попозже я вынесу его, выкупаю.

— Чудесно… Тогда извините меня, я пройдусь по деревне. «Гагаузы» — так называют здешних крестьян — это турки, перешедшие в христианство. У них такие изделия из меди — просто чудо! Я сговорилась с одним, хочу купить…

— Вас интересует старинная медь?

— О да… у меня страсть к старым вещам… Они продают их так дешево, представления не имеют о их настоящей цене. Представьте себе, я нашла в курятнике изумительный кувшин.

Потрясающая особа! Ее супруг, Алек Василиаде — настоящий английский джентльмен — слушается ее, как бога. У него в жизни было два идола: отец, полковник, который наставляет и направляет его даже из могилы, и ненаглядная Мона… Интересно, как он выглядит, занимаясь йогой? Хм, Габриэлла… смелая женщина! Как это она не испугалась августейшего гнева Моны Василиаде? Еще одно подтверждение знаменитого изречения о том, что внешность обманчива… По правде сказать, Габриэлла мне скорее симпатична: маленькая, кругленькая — правда, лишь там и настолько, насколько нужно, быстрые глазки, блестящие зубки, и бездна энергии… Боже мой, сколько энергии! Она расходует ее в тщательно обдуманных атаках — от нежных взглядов до поведения в стиле «свой парень», направленных против всех без исключения существ мужского пола, которые попадают в ее непосредственное окружение. Но мой проницательный взгляд угадал одну вещь: какое-то нетерпение, страх, что «время уходит, мы стареем»…

А что если мне тоже пойти на пляж? Вот-вот наступит час обеда, все начнут возвращаться, и двор превратится в сумасшедший дом…

… На пляже было приятно. Зной немного спал, потянуло легкой прохладой. Волны мягко разбивались о берег, а Филипп сосредоточенно и напряженно рыл песок.

— А, Филипп, как поживаешь? Жив-здоров?.. Вы нынче во второй смене, мадам Олимпия?

— Господин Димок… я вас и не заметила! Вы уже пообедали?

— Зовите меня просто Нае, ведь мы — товарищи по несчастью… Какой там обед, мадам Олимпия!..

— Что еще случилось?

— Несчастье, конец света… У Дедины кончился газ в баллоне, и она испортила всю еду. Цинтой вопил, словно его резали. Милика ревела… ей богу, ревела… мол, что будет с ее «супругом», он пропадет от голода, ведь она его предупреждала… Василиаде удалились, гордые и оскорбленные… а Габи погрызла сырой морковки.

— Она ведь любит сырые овощи.

— Может, и любит, только мне показалось, что она поглядывала на хозяйку довольно-таки голодным взглядом. При такой «деятельности», которую она развернула нынче утром…

— Я слышала, она хочет обучить вас йоге.

— Не выйдет. Мне эта история знакома: начинаешь со стояния на голове, а кончаешь — под каблуком.

— А остальные — как прореагировали?

— Барбу, как настоящий джентльмен, съел банку американской тушенки, студенты, кажется, живут солнцем и любовью…

— Вы не лишены остроумия, господин Димок.

— Нае, мадам… А Мирчулика — исчез, как всегда.

— В самом деле, где это он пропадает целый день?

— Не вы одна задаетесь этим вопросом. Я искал его два дня подряд по всему пляжу, хотел сразиться в карты. Он ужасно сердится, когда проигрывает… Но тщетно! Нигде ни следа…

— А вы как обошлись без обеда?

— Поел хлеба с помидорами. Но вечером поеду в Мангалию и наверстаю упущенное. Там, возле рынка, есть ресторан с таким мангалом… с ума сойти! Я как раз хотел пригласить вас в Мангалию. Целый день одна, ни разу не выехали из этой несчастной дыры. Вам нужна перемена, необходимо отвлечься…

Я прямо обалдела, как выразились бы наши друзья студенты. Неужели господин Димок решил попытать счастья со мной? То, что последовало, — включая явно прозвучавшее чувство и нежные взгляды — подтвердило мое предположение:

— Ей богу, Олимпия, ведь я могу звать тебя Олимпией, ты не сердишься?! Оставишь Филиппа на Дидину… Ведь ты тоже имеешь право на жизнь…

— Спасибо за приглашение, господин Димок. Но я не могу, — сухо ответила я.

— Жаль… Целую ручки.

Я не знала, следует ли мне считать себя польщенной или рассерженной. Было ясно, что, как говорит тетушка Амалия, господин Нае ко мне неравнодушен. Впрочем, почему бы и нет? Ведь в любом романе хороший тон требует, чтобы у героини был «поклонник». В конце концов, если Саган таскает через все свои книги преступно влюбленного в нее брата, то почему я, Верня, не могу иметь хотя бы платонического воздыхателя? Пора было уходить. Солнце садилось, в воздухе повеяло вечерней прохладой. Песок матово поблескивал, а море приобрело цвет голубиного оперения — от прозрачно-голубого до темно-синего. Берег поднимался сначала отлого, потом крутыми уступами кирпичного цвета. А раскинувшаяся внизу деревня, словно готовая погрузиться в волны моря, манила своей пышной зеленью…

Приют тишины и вод… Во дворе, казалось, царствовал мир. Под навесом, в одном из уголков двора, смотрящих на море, за деревянным столом, окруженным скамейками, сидело несколько человек. Они дружески болтали за чашкой кофе и неизменной сигаретой, и легкие смешки разносились в вечерней тишине. Супруги Цинтой вынесли стулья и поставили их перед домом, как в тихих городках старых времен. Милика проворно вязала, а Панделе разглядывал море в бинокль. Мона, в прозрачной лиловой пижаме, приняла в шезлонге свою излюбленную позу…

Жаль, что я не взяла себе для вечера что-нибудь поинтереснее. Со всеми этими пеленками да ведерками недолго и забыть, что ты женщина… хорошо еще, что Аби положил мне в чемодан всевозможные костюмы и костюмчики для Филиппа — хоть он спасает честь семейства… Странно: так, на расстоянии, все это напоминает первый акт чеховской пьесы… не происходит ничего особенного, люди лениво переговариваются, потягивают разнообразные напитки, зевают, играют в карты… невыразимость скуки… затишье перед бурей? И кто же развяжет драму? Может быть, Габриэлла, которая блистает сейчас среди листьев навеса, выставляя напоказ свои прекрасно загорелые плечи и сверкающие зубы? Но где же ее кавалеры? За столом сидит только Барбу, довольно-таки мрачный, сосредоточенно набивая свою трубку… Поглядите-ка, «детки» очеловечились! Влад, кажется, весьма заинтересован словами и улыбкой Габриэллы, а студентка пытается показать, что ее все это тоже страшно интересует. А может быть, человеком, который вызовет драматический взрыв, окажется Мирча, который как раз появляется в воротах — покрасневший от солнца, усталый и запыленный? Интересно, откуда он? Но, как видно, этот вопрос интересует не только меня: Габриэлла взрывается градом восклицаний:

— О, Мирча! Наконец-то! Но где ты бродишь целый день? Сейчас же дай отчет…

— Какая вы милая и любезная особа, мадам Габриэлла! И как вы о нас, бедняжках, заботитесь… Только, извините, этого удовольствия я вам не доставлю! Пусть и у меня будет своя маленькая тайна. Это не мешает и даже делает нас интересными в глазах женщин… А теперь извините, пойду смою с себя пыль, которой я наглотался вместо других деликатесов…

— Можно к вам?

— Пожалуйте, мадам Олимпия! Хотите кофе?.. Еще теплый. Я как раз рассказывала нашим молодым людям, какое это чудо — йога! Это не просто гимнастика, а дисциплина ума и души… и, разумеется, тела. Я занимаюсь ею всего лишь год — и достигла поразительных результатов.

— Мне хотелось бы — если у вас есть — просмотреть какую-нибудь книгу…

— Ну конечно, Влад, с удовольствием! Йога обеспечивает вам гармонию с собственными чувствами… Знаете, я, как учительница музыки, нуждаюсь в полной безмятежности.

Барбу что-то бормочет, раскуривая трубку.

— Что вы сказали, господин Барбу? Вы обязательно должны попробовать. Особенно вы — существо такое чуткое и такое беспокойное…

Отрезав, что лучше уж остаться «беспокойным», чем стать смешным, Габровяну повернулся к остальным спиной и уставился в морскую даль. Запах трубки смешался с ароматами роз и водорослей.

Мирча, освеженный и сияющий чистотой, неторопливо подошел к собравшимся.

— Что бы вы там ни говорили, но это место — настоящее чудо!.. Райские кущи… красота и тишина! что скажете, господин Габровяну?

— М-да…

— Я вижу, вы со мной не согласны. Но — нравиться вам здесь нравится, иначе вы не приезжали бы сюда каждый год.

— В самом деле, вы здесь — самый старый? — спросила Габриэлла.

— Мадам Олимпия тоже уже давно ездит… Что же касается тишины… в этом году нам, можно сказать, повезло… Нет, молодой Филипп не в счет. В предыдущие годы было иначе… мадам Олимпия может подтвердить… — И, считая, что он выполнил долг собеседника, Барбу окончательно предался созерцанию моря.

В ответ на удивленные взгляды остальных, я усмехнулась:

— Господин Барбу, вероятно, имеет в виду наших хозяев.

— Кого, мадам Дидину?

— Нет, скорее ее мужа, Тити.

— Того, что болен легкими?

— Какими к черту легкими? — мечтательно проговорил Барбу.

— Тити Петреску, как его выразительно зовет Дидина, — «алкоголист». Напившись, он страшно скандалит. А так как пьет он всегда… Особенно он придирается к своей супруге…

— Бедная женщина! Такая хорошая хозяйка.

— Какая там хозяйка! Сегодня оставила нас всех без обеда, — мстительно проговорила Габриэлла. — Ух, солнце уже почти зашло! Мирча, тебя не соблазняет?..

— Такой чудесный вечер: тишина, чистый воздух, приятные разговоры. Но при чем тут йога? Не то чтобы я имел что-нибудь против физических упражнений, но у нас в Фокшань был один такой: просыпается — гимнастика, ложится — гимнастика, так что жену чуть с ума не свел. И что же? Бедняга снюхалась с футболистом и была такова…

— Это зависит от того, какую вы выберете себе жену. Ну ладно, если не хотите, я иду одна.

Габриэлла взяла со стола кассетофон, перекинула ремень через плечо и, послав нам всем изящный воздушный поцелуй, исчезла в воротах.

— Elle est complétement loquêe, — прошипела Мона. — Хорошо, что Алек спит, не то она способна была бы утащить его за собой.

Милика отложила вязание и подошла, явно взволнованная:

— Да куда она идет, эта женщина, в такую темь? Неужели не боится? На пляже столько подозрительных личностей: оборванные, немытые, нечесаные…

— Эти нечесаные — студенты, мадам. Разумеется, они выглядят не так, как те, что учились когда-то вместе с вашим мужем… — сухо вмешался Влад. И, сделав Дане знак, поднялся, чтобы уйти:

— Всего хорошего!

— Да куда это вы все время уходите, товарищи? Никогда не посидите в коллективе. Не чувствуете потребность побеседовать? — удивился Цинтой.

— Как когда, — возразил Влад, удаляясь.

— Эти или молчат, или нахальничают, — оскорбился Цинтой.

— Правильно говорит мой муж, что их надо сунуть в ванну, хорошенько отмыть да постричь. «За дело, товарищи!»

— Построиться подвое и с песней вперед, марш! — бросил через плечо Барбу, утопая в волнах ароматного дыма.

— Товарищ Барбу, разве вы не видели по телевизору, что курение вредно, особенно для окружающих? — переменила тему Милика.

Барбу с отвращением пожал плечами, и за столом воцарилось стесненное молчание. В кухне, в глубине двора, загорелся огонь — знак, что Дидина приступила к приготовлению ужина. Из дома вышел Алек Василиаде, еще не оправившийся ото сна. Смочив слюной палец, он поднял его в воздух, чтобы уловить направление ветра. Потом, взглянув на небо, вернулся к себе в комнату, откуда через несколько секунд послышался хорошо всем знакомый голос Гицулеску, весьма обеспокоенного безобразиями, творящимися на западных рынках.

— До чего они дойдут, эти несчастные капиталисты? Полный крах, скоро от них и мокрого места не останется, — с чувством комментировал Цинтой. — Никакого уважения к заработанной копейке. Помню, в прошлом году, когда мы были в Риме, все, как одержимые, кидали деньги в фонтан…

— Фонтана ди Треви…

— Верно, верно… вы тоже там были, товарищ Мирча?

— Только в мечтах, — пробормотал Пырву.

— Да, так вот я и говорю: они не понимают, что значит труд. Весь день в корчме — пьют вермут да кофе «экспресс», едят макароны, разговаривают про футбол и мафию да пристают к женщинам. Если уж и Милику один попытался…

— Может, он был близорукий, — невинно вставила Мона.

— Не слушайте вы Лику, он вечно всем недоволен. А чудеса искусства, которые мы видели — Колизей, Сикстинская капелла, музеи на Виа Венето…

— Мадам, — слегка ироническим тоном дипломатично заметил Мирча. — Вия Венето известна совсем другими экспонатами — можно сказать, тоже весьма художественными, но все же…

— Венето — не венето, ну их всех, — переменил тему Цинтой. — Милика, принеси-ка ты, матушка, кусочек грудинки — знаешь, той проперченой, которую мы сегодня начали, да достань коньяк «Сегарча». Угостим товарищей, ведь на отдыхе так положено: хорошее настроение и дружба!

— Что вы, не нужно! — я почувствовала себя обязанной взять слово за всех остальных.

— Нет, нужно! Хорошая еда, она всегда уместна. Ведь мы здесь — одна семья.

Заслышав глас хозяина, Милика тут же кинулась выполнять приказ, обнаружив большой опыт образцовой домашней хозяйки. Вскоре на столе появилась клеенка, а на ней — мелко нарезанная грудинка, белая брынза и помидоры. Панделе, с выражением доброхотного патриарха, начал разливать в стаканчики коньяк.

— Пробуйте, дорогие товарищи, такого вам отроду не попадалось. И не попадется! У меня он от одного подчиненного. С такими связями человек!.. Жаль, что мы забыли дома проигрыватель. У нас есть пластинка с Долэнеску… Как он запоет «Я родился средь Карпат», аж слеза прошибает. Большой человек, я с ним лично знаком…

— Могу предложить вам запись Вивальди… — остроумно заметила Мона, с аппетитом надкусывая бутерброд с грудинкой.

— Только чтоб это был не «рок»! Мой муж говорит, что от них у него «изжога»… — заявила Милика. — Может, у товарищ Габи есть?

— Она предпочитает музыку природы, уважаемая мадам, записывает голоса птиц, — мягко вмешался Мирча. — А луку у нас нет?

— Поищи-ка, жена, луку. Лук — вещь хорошая, и спишь от него лучше. Скажи Дидине, чтобы она нарвала в огороде. И чесночку. Пировать так пировать!

Милика послушно направилась к хозяйке и, после коротких переговоров, вернулась с пустыми руками.

— Она говорит, что в такой час в огород не ходит. Мол, если кому надо овощей, пусть говорит ей с утра.

— Вот подлая баба, и пальчиком не пошевелит ради жильцов. А деньги, слава богу, берет, как в «Интерконтинентале»!

— Les affaires sont les affaires, — с ученым видом объяснил негодование Цинтоя Алек Василиаде, который как раз выходил из комнаты… — Деньги, господа, — как говаривал мой отец, — это причина разброда в современном мире.

Высокий, худой, с несколькими жидкими аккуратно зачесанными прядями на голове, всегда сохраняющий строгую мину и взгляд, слегка недовольный пошлостью современной жизни, господин Василиаде, когда молчал, с успехом мог сойти за человека глубочайшего интеллекта.

— Я слышал, — продолжал свою мысль Цинтой, — от одного человека в деревне — я у него мед покупал, — что муж бил ее до полусмерти.

— Так ей и надо! Женщина, которая не слушается мужа… — подхватила Милика.

— Нет, вы не правы, мадам, Петреску просто слишком часто напивается, и тогда с ним никто не сладит, — вдруг услышала я свой голос.

— Да, я тоже об этом слыхал. Он со всеми в деревне разругался. Тот, что продает мед, рассказал мне, что месяц тому назад Петреску подрался с одним в корчме, так их еле-еле разняли. Говорят, и ножи вытащили.

— Жаль, что его здесь нет, вы бы его перевоспитали, — вмешался Барбу, протягивая стакан, чтобы Цинтой его наполнил.

— Да, товарищ Барбу, это верно. Можете пойти на ферму, где я работал, и спросить у товарищей, скольких я наставил на путь истинный, одних — словом, других…

— Делом, — закончил Барбу.

— Битье — дело святое, — говаривал, бывало, мой отец — мир праху его! — когда порол меня розгами, — вставил Мирча, решив внести свою лепту в беседу о воспитании и перевоспитании человека.

— Ну, с детьми — я согласен. Мой отец, полковник, тоже меня наказывал. Но не думаю, что в том случае, о котором упомянул господин Цинтой, этот метод — самый подходящий. Человека нужно убедить, перевоспитать трудом, иначе все кончится травмой, и он погибнет для общества… В конце концов, нельзя же отказаться от понятия сознания, иначе нас подстерегает опасность бехавиоризма, — с ученым видом заключил Алек.

— Добрый вечер и приятного аппетита!

— А, товарищ Габриэлла! Вернулись… Пожалуйте к столу. Милика, принеси еще один стакан.

— Как протекало слияние с природой нынче вечером? — проникновенно поинтересовалась Мона.

— Прекрасно, мадам! Жаль, что я не взяла с собой господина Василиаде. Вечерние упражнения — это главное в практике йогов. А он, по-моему, — такой способный… — столь же невинно ответила ей Габриэлла.

— Ну, доброго всем здоровьица! — поспешно вмешался Цинтой, правильно оценив возможные осложнения, которые этот диалог мог внести в мирную беседу.

— Ей богу, такой нежной грудинки я и в родном доме не пробовал…

Из глубины двора с веселым лаем вырвался Замбо. Последовало короткое замешательство, затем раздались слова: «… к черту такую жизнь…» и перед глазами изумленных зрителей, шатаясь, предстала какая-то тень. Сидевшие за столом смотрели на эту все более сгущавшуюся тень с удивлением, смешанным с ужасом. Наконец стало возможно различить силуэт мужчины лет сорока, плотного, коренастого и сутуловатого. Его лицо пересекали глубокие морщины, красные глаза слезились, а губы, распустившиеся в пьяной улыбке, обнажали бледно поблескивающие металлические зубы. Невысокий, человек создавал, однако, впечатление большой стихийной силы.

— … эта чертова баба! А ну, где она, я ее убью! — произнес он вместо приветствия и продолжал, все так же спотыкаясь, продвигаться к кухне, в глубь двора.

Онемев от удивления, «гости» следили за удаляющимся силуэтом. Приблизившись к кухне, человек пошатнулся и, с трудом восстановив равновесие, ввалился в освещенную дверь.

— Хозяин вернулся — заключил Барбу, единственный человек, сохранивший присутствие духа.

— Чего боишься, того не миновать. Теперь начнется цирк, — добавила я.

Последовало мгновение полной тишины, потом крупный женский силуэт метнулся из двери, подобно изгнанной из гнезда толстой курице, и целый поток ругательств нарушил вечерний покой.

— … дьявол и анафема… Думала, что избавилась от меня? Положила меня в больницу и теперь можешь делать, что тебе вздумается? Я тебе покажу, будь проклят весь твой род и все твое семя! Хозяйку разыгрываешь, да? Барыню? Все, что здесь есть, сделано моими руками. На всем в этом дворе написано: Пе-трес-ку!.. Я тебе покажу! Пусть все знают, кто здесь хозяин.

— Я пойду поговорю с этим гражданином! — воинственно заявил Цинтой.

— Не ходи, не ходи, Лика! Он пьяный, это опасно, — чуть ли не плача умоляла его Милика.

— Но ведь так нельзя! Мы, мужчины, должны принять меры. Кто со мной? — хорохорился ее супруг.

— Идите сами, товарищ Цинтой, мы побудем здесь. Если что, кричите, мы позовем милиционера, — подбодрил его Мирча.

Момент был благоприятным для того, чтобы окончательно покорить весь двор. Я направилась в кухню.

— Смелая женщина, — заметил мне вслед Мирча. — Что поделаешь? Вот так же было с одним моим знакомым: хотел развести двух драчунов, а сам разбил голову и угодил в милицию — за нарушение общественного спокойствия.

Петреску валялся на куче тряпья, представлявшей собой лежанку Дидины.

— Ну, что вы, дядя Тити, разве так можно? Только вернулись, и сразу весь двор переполошили! Если бы вы знали, как Дидина тут вас хвалила… А вы только появились — сразу напились…

Петреску глядел на меня красными глазами пьяницы… Он было осклабился, пытаясь изобрести новое скулодробительное выражение по адресу двора и тех, кто осмеливается… Но в конце концов его нежная природа победила: лицо сморщилось, на глазах появились слезы:

— Никто меня не любит… Только Замбо, только он мне сочувствует… Где ты, Замбо? Иди, иди к Тити, ты один меня любишь… Мадам Олимпия, ведь вы знаете, что я всю свою жизнь трудился, а чего добился? Я человек честный и чужих денег не брал, что бы они ни думали… Иди, Замбо, иди к папе.

Понемногу он успокоился и, больше не обращая на меня внимания, опустил голову на подушку. Я вышла, осторожно закрыла дверь кухни и приблизилась к столу:

— Готово, спит.

Все обменялись полуудивленными-полувстревоженными взглядами. Барбу налил себе еще стаканчик, отхлебнул немного коньяку, подержал его во рту и, с удовольствием проглотив, заключил:

— На боковую! Второй акт — завтра!

Словно в трансе, «гости» семейства Петреску поднялись и молча направились каждый к своей комнате. Над двором воцарилось молчание. Только Замбо тихо хрустел кусочками свежей грудинки, беря их прямо с тарелки. Одно за другим освещенные окна погасли, и над двором повисла глубокая тишина, время от времени нарушаемая лишь отдаленным лаем собак, которым Замбо отвечал коротким рычанием.

Деревня спокойно спала, убаюканная луной. Двор супругов Петреску был погружен в глубокую тишину. Только огромные, волосатые ночные бабочки бились о стекло забытой лампочки. Молчание…

Резкий крик, захлебнувшийся в хрипе, нарушил тишину, и в следующую же минуту двор наполнили сонные привидения в самых разнообразных облачениях — от полосатых пижам до длинных шуршащих пеньюаров.

— Какого черта? Что случилось?

Новый вопль разогнал остатки сна:

— Помогите! Убивают!

Последовали звуки, свидетельствующие о том, что человек задохнулся и упал, затем хрип и какое-то протяжное бормотание, что-то вроде раскатов грозы, то приближающихся, то удаляющихся.

— Петреску бьет Дидину, — с достойной зависти флегматичностью прокомментировал Барбу.

— Сделайте же что-нибудь, ведь вы мужчины! — раздался женский голос.

— Нет уж, лучше нам переждать. Ну, бьет он ее — кому какое дело? Зачем нам вмешиваться в их семейную жизнь? — решил Мирча.

— Но он ее убивает, не слышите?

— Кто кого убивает, господа? Что случилось? — возник в окне едва продравший глаза Димок.

— Вот идите и покажите этому пьянице!

— Какому пьянице, люди добрые?

— Муж Дидины явился.

— Ну и на здоровье. — Нае втянул голову в комнату.

Последовал новый вал толчков, шлепков и коротких, прерывистых вздохов — человек трудился не на шутку.

— Раз кричит, значит, не умерла, — заявил Барбу, удаляясь.

— Нет, это невиданно! Только у этих, в США, я слыхал, еще такое бывает: бандиты вас убивают, а граждане смотрят… Мы обязаны принять меры! — волновался Панделе.

— Бросьте, товарищ Цинтой, Дидина — женщина не промах ей палец в рот не клади.

В самом деле, военное счастье перешло, казалось, на другую сторону: дверь кухни распахнулась, и при свете лампочки в ней возникли две фигуры, сцепившиеся, словно в каком-то гротескном танце — шаг вперед, два шага назад… Более длинный силуэт мужчины пошатнулся, женщина, более плотная, споткнулась, упала, дала ему снизу толчок, и мужчина свалился. Дверь захлопнулась. Раздался скрежет ключа.

Зрители ждали, не смея перевести дыхание. Темная фигурка у дверей встала на четвереньки, потом, держась за ручку, поднялась во весь рост.

— … черт возьми тех, кто тебя породил… убью, чтоб тебя!..

Какое-то время он трудился над ручкой двери, время от времени стучал в нее кулаком, наконец, пошатываясь, отошел.

— Иди сюда, Замбо… — голос был хриплым и злобным. — Ты все трудишься, бедняга, сторожишь двор… Пью, видите ли, много… Ну и что же с того? На свои пью, не на чужие. Я всю жизнь работал. Все, что здесь есть, сделано моими руками… Возмущаюсь я, потому и пью… А ты оставайся здесь, на своем посту.

Кинув вокруг враждебный взгляд, Петреску выдал последнюю реплику:

— Пусть все видят, кто здесь хозяин! — и устремился в глубь двора.

— У него есть постель в огороде. Спит на лоне природы, на чистом воздухе, — сообщила я, как самый старый и хорошо осведомленный гость семейства Петреску.

— Это ужасно… мои нервы не выдерживают… — всхлипнула Габриэлла. — Пойду приму успокоительное… Подумать только! — настоящее животное…

— Все, негодяй утихомирился, — попытался успокоить ее Барбу. — Я думаю, нам нужно воспользоваться этим и лечь. Ведь — вы не обижайтесь, мадам Олимпия, но в половине пятого молодой Филипп…

И каждый направился к своей комнате, чтобы вернуться к своим более или менее розовым снам, прерванным так грубо…

Луна невозмутимо продолжала свой путь, пока не зашла, в положенное время…

Где-то вдалеке прокричал сыч…

Кто-то постучал в окно — два раза длинно, один раз коротко. Я открыла окно. Мужчина в светлом плаще с поднятым воротником стоял, прислонившись к стене. Обернувшись, он сделал мне знак револьвером. Я накинула на плечи пелерину и шагнула через низкий подоконник. Мужчина ждал меня, играя револьвером. При свете лампочки были видны его суровый подбородок и голубые глаза с жестким, нечеловеческим взглядом. Я пошла вперед, чувствуя спинным хребтом холод револьвера. На краю шоссе, погруженная в тень огромного куста, стояла машина, — серебристый болид странной аэродинамичной формы.

Мы сели сзади, и мужчина вынул белый бинт, который несколько раз обернул вокруг моей головы, плотно закрыв глаза. Мне казалось, что машина идет очень быстро. Через какое-то время она остановилась, я вышла, поддерживаемая крепкой, как сталь, рукой. Несколько раз я спотыкалась о комья земли и камни. Потом сняла с глаз повязку.

И пошатнулась, почувствовав головокружение… вокруг в холодном лунном свете блистали прямые ряды крестов… опять прокричал сыч. Неожиданно совсем рядом с нами возник какой-то силуэт. Человек стоял, прислонившись к изъеденному временем кресту…

— Я вас ждал…

У него был удивительно высокий голос и едва приметный акцент.

— Не спрашивайте меня ни о чем. Я не имею права вам ответить. Вас избрали. Завтра, в 18,30, пойдете на берег. В пятистах метрах от деревни, перед пострадавшим от кораблекрушения катером, остановитесь. Знак: крик сыча, три раза. Вам передадут пакет с инструкциями…

Небесный свод вдруг взрывается в моем мозгу… И я слышу откуда-то, очень издалека: «Не забудьте… 18,30… крик сыча…»

 

— И это все?

— Все, — мрачно ответил АБВ.

— Выше голову, старик! Возьмем мы и это препятствие.

Я подождал еще с минуту и вдруг взорвался:

— Как ты не понимаешь? Твоя жена взялась за детективы. Представляю себе последствия! Со времен Джеймса Бонда я не читал ничего увлекательнее! Нет, серьезно, позволь мне дать тебе один совет: заставь ее работать, не давай целый день сидеть над книгой… Слыхали? Чехов, Саган… черт знает, до чего она дочитается… Смотри, культура — как оспа, почти всегда оставляет следы.

— А сыч?..

— Яснее ясного: во всех детективах героиню крадут, похищают… берут заложницей. Ей всегда грозит опасность, но, к несчастью, она никогда не погибает…

— Джелу! Ты с ума сошел! А телеграмма?..

— Как, ты не понял всей тонкости ее произведения? И какая адская предусмотрительность: «Здесь произойдет преступление…» Если бы это было прошедшее время, мы простым телефонным звонком выяснили бы все недоразумения. Она это прекрасно понимает! Настоящее время тоже можно было бы легко проверить, потому что то, что для нее было настоящим, для нас оказалось бы прошедшим. Оставалось будущее — не поддающееся проверке и таящее необходимую дозу тревоги…

Он уставился на меня, ошеломленный этим жонглированием грамматическими категориями. Но тут же опомнился и, взглянув на меня искоса, начал:

— А если там все же что-то происходит? Чтобы не волноваться, по-моему, мне лучше всего сейчас же поехать туда. Это просто: поговорим с Джиби, объясним ему что к чему, и я уеду вместо тебя, а ты — через восемь дней, когда придет моя очередь.

Телефонный звонок предупредил суровый ответ, который я намеревался дать своему другу. Мариана, секретарь Джиби, передавала, чтобы я срочно явился к товарищу полковнику Банчу. Срочно? Что могло быть таким срочным? В прошлом году вот так же — тоже в августе месяце, тоже за два дня до отпуска — меня срочно вызвали к Джиби… В результате я ушел в отпуск в октябре!

— Здравия желаю, товарищ полковник! — сказал я, входя в кабинет с максимально возможным для меня в данный момент самообладанием.

— Привет, Джелу! Садись.

Джиби, казалось, был в прекрасном настроении. Об этом говорило многое: он пригласил меня сесть в кресло для важных посетителей, предложил сигарету «Пелл-Мелл» и медовым голосом заботливого дедушки, интересующегося поведением внука, спросил:

— Джелу, чем ты сейчас занимаешься?

Что я мог ему ответить? Что я с головой ушел в репетиции хора или ансамбля народных танцев?

— Ничем особенным, товарищ полковник. Собираюсь в отпуск, вы ведь знаете, через два дня я уезжаю.

Я надеялся, что он оценит тонкость моего ответа. Ласково взглянув на меня, Джиби продолжал тем же тоном заботливого деда:

— Конечно, Джелу. Кажется, к морю?

— Видите ли, я еще не решил, — поспешил я ответить, и моя надежда вновь ожила. — Немного моря, немного гор…

— Да, да, немного моря тебя бы не повредило, — рассеянно ответил он, листая какие-то бумаги.

— Надеюсь, это будет и весело и приятно, — продолжал я, слегка заинтригованный этой внезапной рассеянностью.

— Ты даже и не подозреваешь, как весело, — объявил мне Джиби. — У меня здесь сообщение из Уездного управления Констанцы. Этой ночью в Ваме убили местного жителя, некоего Петреску, Константина Петреску. Тебе говорит что-нибудь это имя?

На какое-то мгновение у меня потемнело в глазах. Мои мечты об отпуске рушились, как карточный домик.

— Нет… да… не может быть! Значит, телеграмма была не просто дурацкой шуткой?!

— Что ты там бормочешь? — заинтересовался Джиби.

Я рассказал ему все, что знал от Олимпии, сообщил о ее письмах и телеграмме.

— Может быть, это другое лицо… Сейчас проверим… Странное совпадение! Я не слишком верю в экстрасенсов, в предсказания убийства… А других ассоциаций у тебя имя Петреску не вызывает?

— Нет, имя довольно-таки обычное.

— Ты прав. Но несколько лет тому назад этот тип был замешан в деле, не раскрытом до сих пор. Просмотри-ка досье старого следствия, — продолжал он, протягивая мне папку, обложка которой явно хранила следы того, что поэты называют патиной времени. — Через час явишься и доложишь.

— Хорошо, товарищ полковник, — ответил я голосом, которым сообщают о смерти близкого родственника.

Вернувшись в кабинет с пожелтевшей папкой под мышкой и с грустной покорностью судьбе во взгляде, я попытался обратиться к АБВ за душевной поддержкой.

— Нет, дорогой, твои дела меня не интересуют, — коротко отрезал он, верно угадав положение дел и губя в зародыше мой порыв откровенности.

— Старик, «будущее» превратилось в «прошедшее»!

— Что?

— Петреску убит.

— Вот тебе и детектив! — взорвался он после минуты удивленного молчания. — Модернистка, символически воспроизводящая… и прочие глупости, которые ты выдумывал! Не принимал ее в серьез? А она, бедняжка, в гуще этих ужасных событий… Я сейчас же еду туда!

— Хватит изображать из себя заботливого мужа. Сначала выясним, что за человек был этот Константин Петреску, — продолжал я, показывая ему папку, — а потом поговорим об остальном.

196… Прекрасный день конца октября. Уже две недели не было дождя, стояла теплынь, и зима была, казалось, за горами. Расстояние между Тырговиште и Вылсаном примерно 18 километров, на машине их можно проехать за полчаса. Дорога мягко петляет между холмами, то ныряя в густой орешник, то победоносно взбегая на вершину холма. Хотя пейзаж очарователен, эти места не слишком многолюдны — может быть, потому, что шоссе сдано в эксплуатацию совсем недавно и должно обслуживать строительство в Вылсане. Единственными усердными посетителями этих мест являются ребятишки из сел Бортешть и Добра, расположенных в 7–8 километрах друг от друга, — да и то больше в сентябре, когда поспевают орехи.

В тот день, 23 октября, в 13,30 машина стройки — темно-зеленый газик с синим брезентовым верхом — покинула здание Национального банка в Тырговиште, направляясь к Вылсану. Она везла 3 500 000 лей, — зарплата и премии для работников стройки. В машине находились двое: шофер, Константин Петреску, и бухгалтер, Джика Думитру. В 14,30, обеспокоенный непредвиденным опозданием, директор стройки послал навстречу газику машину.

На двенадцатом километре от Тырговиште, у опушки леса, сидевшие в ней люди нашли разбившийся о дерево газик. Удар был очень силен, правая часть машины полностью расплющена. Кассира убило мощным ударом в голову, шофера сбросило с сидения, и он в беспамятстве лежал в двух метрах от машины. Хотя на теле у шофера оказалось множество ран, было похоже, что он находится в не слишком тяжелом состоянии. В машине обнаружили разбитую бутылку из-под коньяка «Милков», одежда шофера насквозь пропахла спиртным. Все указывало бы на печальную, но в общем-то самую обычную дорожную катастрофу — тем более что шофер вел машину в нетрезвом состоянии — если бы не исчезновение мешков с деньгами. Шофера срочно отвезли в больницу в Тырговиште, сообщили в милицию.

Следствие на месте преступления выяснило несколько важных деталей, подтверждающих несчастный случай. Машина остановилась в трехстах метрах от места происшествия. О том, что остановка была резкой, свидетельствовали оставленные колесами следы. Когда она тронулась снова, шофер, казалось, потерял контроль над рулем, машина пошла зигзагами, со все возраставшей скоростью и в конце концов налетела на дерево. В момент столкновения машина шла со скоростью, превышавшей 60 км в час: Вероятное время катастрофы — между 13,45 и 14 часами. От 13,30 до 14,30, когда навстречу газику была послана машина со стройки, ни одна другая машина не покидала двор строительства и не въезжала в него.

Единственной реальной возможностью для начала следствия был допрос Петреску. Константин Петреску получил права восемь лет тому назад. На стройке он работал полтора года. Это был человек нелюдимый, вспыльчивый, не имевший среди своих товарищей по работе ни одного приятеля. Хотя он не отказывался, когда его угощали, никто никогда не видел его за рулем пьяным. Жил он в общежитии для бессемейных в Тырговиште, в одной комнате с еще тремя холостяками. Дважды оштрафован милицией за участие в азартных играх, Но все это было уже несколько месяцев тому назад: в последнее время Петреску, казалось, стал серьезнее и сознательно относился к работе.

Допрос Петреску занимал немало страниц досье, но все сводилось к вариациям на ту же тему:

Следователь: 23 октября 196… в 13,30 вы отъехали от здания Национального банка в Тырговиште, направляясь в Вылсан. Останавливались ли вы где-либо в городе?

Петреску: Нет, хотя господин Джика просил заехать к нему домой, захватить еды, потому как был день выдачи зарплаты, и он знал, что задержится.

Следователь: Когда вы купили бутылку коньяка?

Петреску: Какую бутылку? Я не знаю ни о какой бутылке, клянусь жизнью!

Следователь: Результаты анализов ясно показывают, что вы вели машину в состоянии опьянения.

Петреску: Не губите меня! Спросите у кого угодно, я никогда не пью за рулем!

Следователь: Что вы сделали с деньгами?

Петреску: С какими деньгами? Господи, за что мне такое наказание?

Следователь: Хватит ныть. Надо было плакать раньше. Скажи все, чтобы облегчить свою судьбу.

Петреску: Скажу, скажу все, товарищ капитан, клянусь счастьем моих родителей. Но что мне говорить?

Следователь: Значит, в Тырговиште вы нигде не останавливались? Дальше!

Петреску: Господин Джика сказал, что надо торопиться. Поэтому, выбравшись из города, я припустил во все тяжкие. Только мы проехали поворот возле опушки у Дурного берега, как я увидел впереди тело, лежащее поперек шоссе.

Следователь: Как — тело?

Петреску: Так мне тогда показалось, правда, я не слишком следил за дорогой, потому что господин Джика меня о чем-то спросил… Но помню, что я затормозил и остановился в пяти метрах от него. Господин Джика сказал мне: «Давай, Тити, погляди, что с этим человеком. Может, он мертв, может, ему плохо!»

Следователь: Как он выглядел?

Петреску: Я не очень-то разглядел, он лежал на животе… Ну, повыше меня… в голубой блузе, коричневых парусиновых брюках. Шатен, курносый, с темными глазами.

Следователь: Ведь ты сказал, что не видел его в лицо?

Петреску: Так то было сначала. Я подошел и наклонился посмотреть, что с ним, но он вдруг повернулся и ударил меня в темя. Тут, когда он повернулся, я и увидел его лицо. И не забуду, сколько жить буду!

Следователь: Что случилось дальше?

Петреску: Больше я ничего не знаю. Помню только что очнулся в больнице, пропахший спиртным, и мне сказали, что из-за меня умер господин Джика. Клянусь всем самым святым, я не виновен!

Следователь: И ты хочешь, чтобы я поверил этой сказке о неизвестном налетчике? Когда ты купил коньяк? С кем сговорился, чтобы украсть деньги?

На всех допросах Петреску с ожесточенным упорством отстаивал вариант с неизвестным налетчиком. Следствие шло по двум разным линиям: кража денег могла быть результатом нападения, произведенного одним или несколькими лицами с участием Петреску или без, или же все сводилось к несчастному случаю на дороге и первый же человек, прошедший там, присвоил себе деньги. На второй вечер после начала Следствия вблизи от перекрестка, где сходились дорога, ведущая на стройку, и шоссе Тырговиште-Плоешть, под кучей сухих листьев были найдены, велосипед и пустые мешки из-под денег. Велосипед принадлежал некому Джику Стамате, заявившему о краже за пять дней до происшествия. Учитывая все имеющиеся в их распоряжении данные, следователи установили, что человек, укравший деньги, прибыл на данный перекресток между 14,15 и 14,30. Вполне вероятно, что там его ждала машина или же — что было для него более рискованным — он «проголосовал» и уехал на попутной. Милиция долго разыскивала и допрашивала людей, находившихся в соответствующий день и час поблизости от перекрестка. Но все усилия оказались напрасными: ни один человек из чуть ли не шестидесяти допрошенных не смог добавить сколько-нибудь важной детали.

Появление новых данных заставило следствие отказаться от варианта с несчастным случаем и подтвердило предположение о заранее подготовленном нападении. Люди, его подготовившие, прекрасно знали маршрут машины, перевозившей деньги, нашли идеальное место для нанесения удара и тщательно рассчитали — по минутам — время действия.

Круга подозреваемых в собственном смысле этого слова не было. Единственным лицом, роль которого оставалась неясной, был Петреску, но его участие в краже не могло быть доказано. Петреску был вызван на очную ставку с десятками лиц, особые приметы которых совпадали с теми, которые он заметил у неизвестного налетчика, ему показали огромное количество альбомов с фотографиями нарушителей, но все напрасно. С другой стороны, все попытки проследить за поступлением в обращение украденных денег оказались безрезультатными: банк выплатил деньги из недавно поступивших вкладов, не отметив серии и номера банкнот.

Через несколько месяцев следствие было прекращено. Петреску осудили на четыре года и шесть месяцев тюрьмы за убийство по халатности и ведение машины в нетрезвом состоянии. Деньги не нашли, преступника — или преступников — не схватили.

Увлекательное чтение! Нерешенное дело, ожидающее в сейфе — рядом с другими такими же — какой-нибудь новой детали, искры, которая позволит обнаружить новый след или осветит старый — и наконец разрешит все загадки…

Телефонный звонок прервал мои философствования.

— Это Мариана; Джиби ожидает нас обоих на рапорт, — сообщил мне АБВ.

— Ну, что скажешь? — спросил я его по пути к кабинету начальника.

— Может, в селе все же не один Петреску, — ответил он с тенью надежды в голосе. — Пьяница из писем Олимпии не слишком похож на типа, замешанного в это дело… Чего, по-твоему, ждет от нас Джиби?

— Не знаю. Скоро это выяснится.

Кажется, я исчерпал свою порцию начальнических ласк на предыдущей встрече, потому что в кабинете Джиби я больше не был усажен в самое удобное кресло и не получил «Пелл-Мелла».

— Ну, что скажете, ребятки?

Окончились приятные разговоры об отпуске. Началась работа.

— Интересная история, товарищ полковник, хотя и без финала. Получены ли какие-нибудь подробности в связи со смертью Петреску?

— Очень немного. Вы узнаете все в Констанце. Кстати, речь и в самом деле идет о твоей жене, Александру.

— Я все же еще надеюсь, что это всего лишь литературные опыты… Лишь бы ей не грозила опасность, потому что…

Я вмешался:

— Мы едем туда официально?

— Нет. Официальное следствие будут по-прежнему вести товарищи из Констанцы. Вы прибудете туда, как простые туристы. Твое присутствие, Джелу, будет оправдано дружбой с Александру. Идеально было бы, если бы ты смог поселиться у Петреску. В то время как Александру серьезно займется ролью отца семейства, у тебя будет свободное время для действия.

— А если я не смогу устроиться у Петреску?

— Тогда вся тяжесть наблюдения за жильцами двора падет на Александру.

— Практически, что мы должны будем делать? — спросил АБВ.

— Пляж, купание, разговоры, как можно больше разговоров — широко раскрытые глаза и ушки на макушке. Разумеется, постоянный контакт с работниками из Констанцы. Преступление может оказаться — и это всего вероятнее — разрешением какого-нибудь конфликта, имевшего место в деревне, но не исключено, что оно связано с тем старым делом. Вот это меня и интересует: обнаружить связь между этими двумя происшествиями — разумеется, если она существует… Джелу, будешь ежедневно информировать меня о положении дел.

— Ясно, товарищ полковник. Когда ехать?

— Как можно скорее… Сейчас десять часов… где-то к обеду вы можете быть в Констанце… Выше голову, Джелу, ведь ты едешь отдыхать. Приятного времяпрепровождения!

— Ну и талант у этого человека — представить любое задание как сочетание приятного с полезным или как оказанную тебе высокую честь… — с негодованием воскликнул я, входя в наш кабинет.

— Вот это-то меня и беспокоит.

Подготовка к отъезду заняла у меня примерно час; когда я добрался до АБВ уже минул полдень. Он ждал меня перед домом, окруженный чемоданами и баулами, всем своим видом проявляя беспокойство.

— Вот что я получил, — сказал он, вместо приветствия протягивая мне конверт.

— Новое письмо! — воскликнул я с отвращением.

— Да, — мрачно подтвердил он. — Но обрати внимание: конверт не заклеен и на письме нет марки. Что ты скажешь?

— Что мне, черт возьми, говорить? От детектива мы перешли к репортажу с места преступления, а теперь окунулись в полную тайну… Ну давай, читай, сказал я, устроив его вместе со всем барахлом в машине.

Приятный баритон АБВ начал воспроизводить приключения доморощенной писательницы; машина поглощала первые километры предстоявшего нам длинного пути…

«12 августа — утро.

Аби, милый!

Надеюсь, тебя не слишком встревожили мои письма и телеграмма. Это был своего рода тест. Я колебалась, не в силах решить, какой жанр выбрать: детектив или реалистическое описание деревни наших дней. Я отказалась от детектива (слишком много развелось писательниц — авторов такого рода романов) главным образом оттого, что, зная, какие вы с Джелу придиры, боялась, что вы исчеркаете мне весь текст. Телеграмма и финал второй главы (от сыча и до конца) были созданы в стиле детектива. Теперь в них нет никакой нужды. Мне было трудно, но я решилась! Тема оказалась щедрой: внедрение в крестьянский мир группы горожан, процесс роста их сознания, «достижение существенного и постоянного единства во временно-пространственном отношении, независимо от класса, эпохи, интеллектуального уровня и профессиональной подготовки». Не забудь привезти порошковое молоко «Рарэу». С любовью, Олимпия».

— Ну, что ты скажешь, Абишор, об этой твоей Джеймс Бондессе в ночной рубашке? Все еще боишься, что бедняжке угрожает опасность?

— Но, Джелу… — забормотал АБВ, явно смущенный… У нее несомненный талант, я в этом почти уверился.

— Во всяком случае, мы сделали шаг вперед — кажется, избавились от самой паршивой комбинации: психологический роман с интригой детектива. Теперь можно переменить заглавие: «Пятый шаг»… ведь оно все равно не должно иметь никакой связи с происходящим… Ну, читай дальше!

«12 августа (весь день), 13 августа (до полночи).

Новый день, розовый и блистательный, встал над Черноморским побережьем.

Группа в разной мере загорелых отдыхающих проснулась с твердым намерением воспользоваться каждой песчинкой, каждым лучиком солнца…

Немногие из «гостей» супругов Петреску прореагировали на детский крик, возвестивший о новом дне… Димок имел удовольствие принять душ в полной тишине, хотя, как он заявил позднее, все время чувствовал, будто кто-то следит за ним из кукурузы враждебным взглядом. Механизм двора вступал в действие со скрипом, все были хмурые, словно с похмелья, говорить никому не хотелось, хотя тем для этого было предостаточно. Дидина несколько оживила атмосферу, выйдя с явными следами славной битвы: синяком под глазом и разбитой губой. Она казалась необычно веселой и заявляла во всеуслышание, что «покажет этому несчастному… пьянице и скотине, — ведь она везет на себе весь дом… а он доигрался: овец пасет, да и то без толку…» Миф о бедняжке муже, добром хозяине с больными легкими, растаял, как дым… Как бы то ни было, Дидина казалась оживленной после ночных событий и своих героических подвигов. В бурном приступе энергии она взвалила себе на спину баллон и в 9,15 села на автобус, идущий в Мангалию.

Разговор не завязывался, люди пили — чай или кофе — и отправлялись на пляж, — ведь мы за этим приехали на море, не так ли?

Утро прошло тихо — кто купался, кто занимался йогой… Габриэлла, научив Алека позе «Лотос», вызвала Нае на состязание по плаванию, Мирча, как обычно, таинственно исчез, а Барбу взял свое подводное ружье и отправился за кефалью. Так как Димок отказал ей, довольно-таки грубо, Габриэлла одна исчезла в морской дали, к вящему беспокойству Милики, уверенной, что она непременно утонет. Когда пловчиха вернулась, было слишком поздно: супруги Цинтой, забывшись и неотрывно глядя на море, приобрели опасный цвет перезрелой вишни. Отправившись за своим чадом, которое бодро копошилось в зарослях чертополоха, я с удивлением обнаружила вдали силуэт Петреску, то исчезавший, то появлявшийся вновь и без толку крутившийся у самого берега.

Дидина превзошла самое себя, устроив нам царский пир: помидорный суп и салат из баклажан — ешь сколько влезет. Мы ею восхищались, и она раскраснелась от удовольствия. Алек, воспользовавшись ее хорошим настроением, решился задать вопрос:

— Мадам Дидина, а рыбки?..

— В кооперативе продают шикарные консервы: китайский карп в маринаде, португальские сардины, японский код…

— А местной рыбы, нашей, румынской?.. Ведь мы же на море!

— Идите в ресторан… или можно купить ставриду — только дорого, двенадцать лей связка… А настоящей рыбы я не ела с нынешней весны: Тити привез из Бухареста мороженого карпа.

— Вот наша судьба! — заключил фаталист-Мирча.

И лишь очень поздно, после обеда, когда распивали кофе, все заметили отсутствие человека, занимавшего мысли жильцов: где Тити Петреску?

— Может, его, черта лысого, вода унесла… — с ненавистью заметила Дидина. — Не знаю, куда он девался, а все утро здесь вертелся.

— Верно, я помню, что несколько раз видела его утром на пляже. Все крутился возле нас — то приближался, то отдалялся… — подтвердила я. — Но где же он теперь?

— Отсыпается в кустарнике, — предположил Алек. — Мой отец, полковник, каждый раз, как какой-нибудь солдат напивался — в карцер!

— Да, сегодня утром, когда я ходил… ну словом, по делам… он поймал меня у колодца и распек… мол, расходую столько воды… а она таких денег стоит… словом, очень неприятно, — сказал Мирча.

— Черт возьми… нужны срочные меры… — пробормотал Цинтой из-под толстого слоя крема от загара.

— Избавьтесь вы от него, мадам Дидина! — воинственно предложила Габриэлла.

— Ого, я уж с каких пор обдумываю такую рокировку, — с ученым видом произнесла Дидина, жадно поглядывая на пачку «БТ» на столе.

— Садись, Дидина, и закури, — предложила я, зная о ее пристрастиях.

— Ведь мадам Олимпия все знает… алкоголист проклятый! Когда я за него вышла, у него… извините! — даже трусов не было… Деньги я, слава богу, зарабатываю на гостях, а он все пьет и осложняет мне жизнь, — сказала она, жадно затягиваясь.

— Разведитесь! — предложила Габи.

— Чтобы ему достались плоды моих трудов…

— Алкоголь скоро разрушит его организм. У нас вот тоже был один, который выпивал…

— … Как же! Спиртное ему на пользу. Чистая дезинфекция… Здоров, как бык.

— Убейте его, — скучающим тоном ввернула Мона.

Я как раз готовила еду для Филиппа (два персика, два печенья, две ложечки меду плюс полпакета творогу); кончив растирать, я попробовала, сощурилась от удовольствия и произнесла:

— Вот что мне нравится в Ваме…

— Что может нравиться в этой грязной дыре? — пробормотала Мона, тщательно нанося себе на ногти лак цвета увядшей розы.

— Каждый год мы обсуждаем, как убить Петреску!

— Ядовитые грибы! — предложила Габи.

— Или какую-нибудь таблетку от Мирчи, — ввернул Димок.

— И как его машиной не задавит? — удивился Цинтой.

— Ничего не вредит его физическому состоянию, — грустно вздохнула Дидина.

Бурные звуки музыки «диско» вырвались из одного из окон.

— Вернулись наши сердитые голубки… — улыбнулся Барбу.

— Верно, я их не видел… La jeunesse, l’espoir du monde, — как говорит товарищ Цинтой. Куда они пропадали?

— Ага, Алек… Вот почему ты не мог спать… Тебя волновала судьба молодых людей… или лучше сказать, молодой девицы, — уколола его Мона.

— О, мадам Мона, как можно? Вы, такая тонкая женщина, огорчаете господина Алека? Он задал невинный вопрос… Они уходили…

— Развратничать в Нептун. Но им все мало, теперь разбивают наши барабанные перепонки этими декадентами… Эта нынешняя молодежь… вместо того, чтобы сделать что-нибудь полезное… Товарищ Габи, я как раз хотела вас спросить, нет ли у вас записи нашей музыки — такой, чтобы за душу хватала…

— Нет, народной музыки у меня нет.

— Тогда зачем вы таскаете за собой эту коробку?

— Я?.. Из научных соображений! Записываю голоса птиц для своей диссертации…

— Милика, включи радио. Да поставь погромче, чтоб и молодежь слышала. Может, чему-нибудь да научатся….

Жизнь шла своим чередом — с добром и со злом, с музыкой «диско» и музыкой народной… Спустился вечер, прошел еще один день… Боже мой, как я могу быть такой забывчивой? В 18,30 я должна была явиться на берег, получать инструкции и слушать сыча… Ничего, если уж я им так нужна, отыщут меня ночью…

Главным достоинством отпуска, проведенного в Ваме, является то, что постепенно здесь всё теряет своё значение. Приезжая сюда впервые, вы привозите с собой весь багаж своих привычек, предрассудков, пристрастий и капризов. Сколько вещей раздражает нас в повседневной жизни! Сколько времени теряем мы на какие-нибудь бурные споры — про себя — с нахалкой-продавщицей или злюкой-старухой, которой не сумели ответить во время? Как мы раздражаемся, когда нет воды, опаздывает трамвай, хлебный магазин на углу закрывается на учет, ветчина кончается прямо у нас перед носом… И еще миллион мелочей, которые мы раздуваем и которые поглощают добрую часть нашего времени — времени, которое можно было бы провести, читая классиков, занимаясь гимнастикой или сплетничая в кругу друзей; одним словом, доставляя себе физическое и духовное удовольствие…

Зато в Ваме… Какое значение имеет то, что хлеб вы покупаете в Мангалии, раз в неделю… что машина, которая должна приходить ежечасно, вдруг ломается и преспокойно уходит в гараж, а вы остаетесь, в одиннадцать часов вечера, в Нептуне, размышляя о том, за сколько времени можно пройти 22 километра… что в баллоне вдруг кончается газ и вы питаетесь концентратами, разведя их в нагретой на солнце воде… что вода в душе течет вместе с красной краской от бочки… что Петреску будит весь двор, колотя свою жену… что мухи, сшибаясь друг с другом на лету, приземляются прямо в вашу тарелку… что одним нравится джаз, другим Долэнеску — и, разумеется, все это одновременно… Через некоторое время все вещи обретают свои нормальные очертания и размеры. Вместе с кожей проветривается и голова, и все ка призы, претензии, все эти штучки начинают исчезать. По мере того как кожа всех отдыхающих приобретает одинаковый оттенок, они сближаются и в том, что касается образа мысли и поведения. Правда, всегда находится один, который, сколько бы ни сидел на солнце, все равно останется красным и, сколько бы ни жил в Ваме, будет вести себя, как дома. Но… ведь исключение лишь подтверждает правило, не так ли?

Возьмем хоть историю с Филиппом. Как они все вскакивали, словно ужаленные, когда бедный ребенок требовал свою утреннюю порцию еды — требование совершенно естественное, не правда ли? — в четыре часа утра. Ну и что же, что в четыре? Ультрафиолетовые лучи — самые полезные… Какой скандал они устроили в первый день! Потом все меньше, все спокойнее… а теперь никто уже и не пикнет… спят себе, как младенцы, будто ничего не происходит. Другое удовольствие жизни в Ваме — это равномерное течение времени… Медленно-медленно, без взрывов, без чрезвычайных событий. Вот, например, день, который только начинается… Твердо установленная программа, одни и те же разговоры… и лишь Петреску еще вносит нотку чего-то непредвиденного, но тоже не бог знает какую… погода стоит прекрасная… кстати о погоде: какая, интересно, сегодня температура?

Утро было просто великолепное… Тишина и воздух!.. Но… Нет, не может быть! Ведь здесь не Сен-Тропэ, не Ницца, даже не Мамая… В Ваме такое невозможно! Под навесом, взобравшись на край стола, сидело существо, которое может появиться лишь в мечтах… двухметровые ноги, крошечные цветастые шорты, серебристые волосы, развевающиеся над шоколадного цвета плечами… Я как раз собиралась ущипнуть себя, чтобы убедиться, что не сплю и не грежу, когда из глубины двора появился Петреску. Одетый как обычно: черные брюки до колен, берет и часы «Победа» — хозяин дома вышел с похвальным намерением вымыться у насоса. Заметив фантастическое видение, он, казалось, окаменел… Потом заржал и, осклабившись, подошел к навесу.

— Доброе утро, товарищ Адина…

Услышав его хриплое шипение, грациозное создание вскрикнуло от неожиданности.

— Гора с горой… а человек с человеком… — снова заржал Петреску.

Глядите-ка, женское очарование побеждает даже грубияна Тити!.. Вероятно, ангелов-хранителей для красивых женщин выбирают из числа самых активных и бдительных…

Когда через некоторое время, самоотверженно посвященное мною хозяйственным заботам и тщательному изучению приколотого кнопками графика: молоко — горшочек — молоко… я снова взглянула в окно, группа из двух человек, пополненная Нае, вставшим необычайно для него рано — потрясающе, какой у этого человека нюх на женскую красоту! — оживленно болтала под навесом. Примерно через полчаса Петреску исчез, а его место заняли Мирча, Барбу и… не может быть, неужели он встал так рано?.. сам Алек Василиаде! Под навесом завязался оживленный разговор, время от времени прерываемый звонким, как колокольчик, смехом прекрасной незнакомки. Вероятно, блондинка была волшебницей, потому что часов в семь, когда мне удалось выйти, все мужчины исчезли, как по мановению волшебной палочки… а женский состав в недоумении блуждал по двору. То, что народные пословицы (например: «не было бы счастья, да несчастье помогло») глубоко правы, подтвердилось в этот момент в тысячный раз. Обычная канитель сократилась до максимума и, в полном согласии, весь слабый пол двора направился на пляж, охваченный — впервые! — успокоительным чувством женской солидарности. Совершенно неправдоподобно: все бросились ласкать и хвалить Филиппа, затем он был подхвачен, вместе со своими пляжными принадлежностями (лопаточки, матрасики, зонтик, термос с чаем, термос с водой) и вся группа поспешила к морю, к солнцу… туда, где…

Туда, где в волшебной обстановке пятеро мужчин нашего двора восседали вокруг белокурого чуда. Не было лишь «сердитого голубка» — вероятно, он вместе со своей молодой половиной спешил восстановить энергию, потраченную на танцы и бесконечные разговоры о бридже и генетике. У самого берега женский отряд на минуту остановился, оценивая положение, затем, найдя, что оно тяжелое, быстрым маршем двинулся дальше.

Незнакомка лежала, небрежно раскинувшись, на надувном матрасе семейства Василиаде… Мирча делился с ней воспоминаниями из Фокшань, Барбу, невероятно оживленный, описывал тайны морских глубин, Димок сыпал анекдотами, а Алек, демонстрируя свой удачный профиль, цитировал напропалую, на пяти языках. Но Панделе… чего не делал Панделе?! Панделе делал все — лишь бы товарищ… чувствовала себя хорошо.

— Кто эта кукла? — сквозь зубы процедила Мона, меча молнии из-под нахмуренных бровей.

— Какая бесстыдная… ничуть не смущается, выставляет себя напоказ, — в искреннем негодовании присоединилась к ней Габриэлла.

— Бедняга Лика, сидит на солнце без панамы… опять сгорит! — пожурила мужа Милика.

— Она была во дворе сегодня утром, — сообщила я, пыхтя и едва поспевая за остальными.

— Ничего, все выясним… пошли, малыш, побыстрее!..

Мона ринулась вперед, шелестя своим прозрачным воздушным нарядом и крепко сжимая ручонку Филиппа, который бойко строчил своими толстыми ножками, словно угадав, в каком воинственном мероприятии принимает участие.

— Доброе утро, — бросили мы им с угрожающей благожелательностью.

Реакция была далеко не однозначной: Барбу, помрачнев, пробормотал что-то нечленораздельное… Панделе остановился в растерянности… Алек уставился на песок, рассчитывая, как бы спрятать в него хотя бы голову… блондинка равнодушно смотрела куда-то в даль, за наши спины… и лишь Мирча обнаружил необходимый запас самообладания, чтобы разъяснеть недоразумение:

— Целую ручки… Прекрасные и изящные, как всегда… Барышня приехала…

— Михаэла Ионеску, — с загадочной улыбкой представилась очаровательная блондинка. — Я как раз рассказывала господам, в какое дурацкое положение я попала…

Она порылась в лежавшей рядом пляжной сумке, вынула портсигар, из него — сигарету, поднесла ее к губам… Глаза всех присутствующих следили за этими жестами, как за ритуалом… Очарование разрушил Алек, кинувшись к ней с зажигалкой.

— Она приехала к Петреску, где друзья забронировали ей комнату. Но… — начал все тот же Мирча.

— Знаешь, Мона, такое malentendue! Наши скоты-хозяева не сдержали слова, — сочувственно заключил Алек.

— И теперь товарищ Михаэла, бедняжка, осталась без крова, — в голосе Панделе дрожали слезы.

— Ничего, все образуется… я поищу в деревне, может, что-нибудь да подвернется… — оптимистически заявил Димок.

— Господи, как я испугалась… этот мужик налетел на меня… Не представляю себе, кто он такой… если бы не эти господа… — Михаэла вздрогнула от ужаса и, скрестив ноги, посмотрела на них долгим-долгим взглядом.

— Устроится, товарищ Михаэла, устроится… не спать же вам на берегу, — покровительственным тоном уверил ее Панделе. — Правда, Милика?

— М-да…

— Если не найду здесь, поеду в Дой май… там наверняка есть комнаты. Хорошо, что я оставила там багаж, у друзей, у которых вчера ночевала…

— Нет, зачем же вам уезжать… разве здесь нет людей? Устроится!

— Пойду искать комнату! — решительно встал Димок.

Постепенно все стало входить в привычную колею. Панделе покинул поле сражения первым, сопровождаемый заботливой Миликой, которая надела ему на голову шляпу, заставила вбить колышки для палатки, и, устроив его там, с очками на носу и с газетой «Труд», в руках, уселась рядом с видом заботливого садовника. Мона сообщила Алеку о своем непременном желании прогуляться к бывшей керхане, подчеркнув, что немного движения ему не повредит: у него уже начало отрастать брюшко. Габриэлла какое-то время героически боролась, но в конце концов решилась покинуть поле боя и отправилась плавать — с видом самоубийцы. Я пристроилась тут же, одним глазом следя за куличами Филиппа, а другим — за игрой в салочки, разворачивавшейся вокруг надувного матраса Василиаде… Впрочем, скоро я убедилась, что это совсем не интересно: Мирча начал повторяться, Барбу, рисуя на песке иероглифы, постепенно впадал в свою обычную немоту, а блондинка оказалась скучной и непроходимо пошлой…

— Правда? Здорово! Потрясающе! Как в кино… Интересно, нашел ли этот человек квартиру… Фантастика!.. Как симпатично…

Чистая скука… Я сгребла в охапку свое сокровище, сунула его в палатку, и мы оба мирно заснули… Когда мы проснулись, было уже далеко за полдень. Все собирались уходить. Я узнала, что Михаэла останется на пляже… «Не беспокойтесь, я обожаю одиночество… нет, мне ничего не нужно, я захватила с собой бутерброды и чай…» Димок объяснил всем присутствующим, что ему не повезло с поисками. Комната есть только у дяди Тэнасе… но и он ждет «гостей»; если они не приедут до четырех… Тогда «устроится, конечно, все устроится…»

И они оставили ее одну, глядящей в морскую даль огромными голубыми глазами, полными непонятной грусти…

Во дворе царила благословенная тишина. Казалось, все его обитатели решились исчезнуть. Даже Дидина, торопливо вымыв посуду, ушла, оставив мне поручение: если кто-нибудь спросит о ней, сказать, что она у бабы Калиопи — может, та даст для этого одержимого какое-нибудь лекарство, наставит его на путь истинный. Я вспомнила, что баба Калиопи была деревенской ворожеей. Бедняга Тити! В шесть часов студенты, возвещая о том, что они воскресли к новой жизни, включили кассетофон, и группа Бони М. принялась рассказывать о Белфасте.

А когда опустилась тьма и по двору разнесся нежный аромат душистого табака, начали появляться остальные… Цинтой и его супруга — с четырьмя полными кошелками… семейство Василиаде — с целым мешком новостей о том, кто с кем отдыхает в соседней деревне… Барбу — победоносно демонстрируя свое подводное ружье и три жалких ставриды… Габриэлла — неся кассетофон с птичьими голосами… и наконец Мирча. Он был в особенно блестящей форме — раскрасневшийся, с сияющими за стеклами очков глазами. Позднее всех явился Димок, сердито жалуясь на то, что во всем Нептуне не найти ни одной пачки сигарет «БТ».

— А как та барышня, нашла комнату?

— Кто? А, нет, к Тэнасе приехали «гости»… Не знаю, что она предприняла, я оставил ее с Мирчей.

— Все в порядке, все в порядке, — прочирикал Мирча. — Я проводил ее до автобуса, она отправилась в Дой май. Славная девушка… и такая беспомощная, как ребенок!

— Ничего себе ребенок! — фыркнула Мона, направляясь к дому. — Ей уже порядком за тридцать! Удивительные эти мужчины…

Вечер проходил спокойно: супруги Василиаде начали с Барбу и Владом партию в бридж, и время от времени от стола долетало: пики, трефы, черви — кто больше? Димок, Пырву и Цинтой играли по очереди в нарды, а женщины спокойно болтали.

— Нет, это невозможно! — вдруг возмутился Димок. — Тебе жутко везет, дядя Панделе. Вытянул у меня восемьдесят лей, да у Мирчи лей пятьдесят. Лучше бы я пошел в бар да пропил эти деньги. Ну ее к черту, эту игру!

— Что же делать, если везет человеку, — с покорностью судьбе возразил Мирча. Раз у нас нет других развлечений… Что вы читаете, мадам Мона? Не дадите ли и мне чего-нибудь?

— «Serie noire», если это вас интересует. Только, пожалуйста, осторожнее…

— У меня есть потрясающая книга… Великим классиком написана. «Фауст»!.. Вот это книга — все детективы переплюнет! — вмешался Цинтой.

— Хорошая книга, я ее тоже прочла, — подтвердила Милика. — Что за женщина, эта Фауста!.. Надо бы и нашим писателям ее прочесть.

На лице Мирчи возникло удивление, потом он резко отвернулся, и его плечи конвульсивно затряслись. Цинтой с удивлением взглянул на него, потом сочувственно покачал головой:

— Да, товарищ, а то вот мне попала одна книга… Милике я даже не разрешил к ней притронуться… Говорят в ней, знаете, на таком бандитском языке… Разве нам такие книги нужны, — детективы, преступления, которые происходят в воровском мире?! Ничего воспитательного, ничего морального…

— Хватить культуры! Завтра будет попойка, — с воодушевлением заявил Димок.

— Почему именно завтра? — поинтересовался Мирча, протирая очки.

— Ну, не завтра, так послезавтра, лишь бы покончить с этой скукой. Выпьем стаканчик, потанцуем. Завтра поеду в Констанцу и загляну в керхану в Аджидже, если у них есть рыба — вечером устроим пир. Участвует весь двор, в обязательном порядке. Но с одним условием: дядя Панделе ставит выпивку.

— Одобряется. Для товарищеской вечеринки можно и пожертвовать…

— А мы? — вдруг заинтересовалась Габриэлла.

— До завтрашнего дня все свободны, — заявил Димок. — А завтра в обед, если я вернусь с рыбой — на приступ! Приготовите закуски, пироги, зажарите рыбу и все, что следует. «За дело!» — как говорит дядя Панделе.

Разговор стал всеобщим, каждый вносил какое-нибудь предложение или уточнение: как готовить рыбу, какое лучше взять вино, как печь пироги. Мысль о предстоящем пиршестве привела всех в прекрасное настроение. Даже Петреску выглядел небывало воодушевленным: он явился часов в десять, совершенно проспиртованный, и произнес целый монолог:

— Здравия желаю… хорошо, черт возьми… хорошо! Однова живем! И надо так жить… Потому, ежели кто дурак… Только я — не-е-ет! Петреску — парень ловкий… и щедрый!.. Выпивает, правда… но ведь никому не мешает… договориться мы договоримся… хе-хе!

Вот и не верьте ворожбе, — подумала я, удивляясь. — Надо и мне зайти к этой бабе Калиопи, кто его знает, а вдруг да…?

Но ворожба — ворожбой, только действует она, как видно, лишь на короткий срок… или Дидина поскупилась? Только в полночь — час привидений — Тити опомнился, взялся за Дидину, задал ей здоровенную трепку и коротко подытожил для одуревших от сна зрителей:

— Черт бы побрал весь ее род… Деньги, деньги ей подавай… Все мало!.. Ладно, дам я тебе денег, будешь сыта по горло… Потому, все, что есть во дворе — все это заведено на мои трудовые… А если я захочу, утоплю тебя в деньгах, чтоб замолчала, наконец, черт бы тебя побрал! А себе молодую возьму! А им… им я покажу… им он покажет, Петреску… потому, Тити Петреску… Замбо, внимание! Кусать всех! Кто враг — хватай его!..

И, гордый, как актер, понимающий важность последней — под занавес — реплики, независимо от того, сорвет ли она аплодисменты, он удалился. Представление окончилось; мы, зрители, вырванные на несколько минут из объятий сна, поспешили назад, в теплые постели…

PS. Аби, дорогой, посылаю письмо через Иляну. Я встретила ее сегодня утром в Мангалии (согласилась на предложение Цинтоев и поехала сделать кое-какие покупки). Смотри, веди себя с ней, как обаятельный хозяин, чтобы мне не пришлось потом услышать, что «этот милиционер, муж Олимпии, опять попал впросак…» Кстати, нет ли среди ваших «клиентов» кого-нибудь, кто устроил бы мне блат в издательстве? Может, я опубликую свой роман в следующем году!

Целую тебя нежно, нежно, нежно

— На твоем месте я вышел бы в отставку и сделался “public-relations“ своей жены, писательницы.

— Джелу, — слегка смущенно ответил АБВ, — я не понимаю, что тебе здесь не нравится… У нее явно есть талант, юмор…

— Вот это-то меня и интригует. Не знаю, ей ли он принадлежит или «гостям» супругов Петреску…

 

Утомленный усилием, которое потребовало от него чтение, АБВ погрузился в сон.

Я несколько раз пытался вызвать его на разговор, но он — в лучшем случае — лишь таращил мутные глаза и бормотал что-то о неудобном положении, в котором я заставил его спать. Единственным приятным последствием было то, что меня больше не тревожил шум машины, полностью заглушаемый весьма звучным храпом АБВ. Положение становилось однако невыносимым. Как хороший тактик, я тщательно обдумал место, где нанесу удар: Цэндэрей! Сказано — сделано. В то время как машина виляла по узким городским улицам, я начал усердно пользоваться тормозом. На третьей или четвертой попытке мой маневр удался: помотавшись в разные стороны, голова АБВ ощутила твердость ветрового стекла. Несколько секунд слышался лишь приятный шум машины.

— Идиот! Хочешь меня убить! Оставить ребенка сиротой? Сейчас же останови!

Я мог бы изобразить обиду, официально заявить ему, что так не разговаривают с начальством, но, в соответствии с выбранной мною тактикой, лишь слегка свернул направо и, с виноватой миной, стал ждать.

— Ты — нарушитель общественного спокойствия! Пусти меня за руль.

Я погасил в глазах радостный блеск и быстро, чтобы он не раздумал, поменялся с ним местами. Затем, удобно устроившись, закурил и начал смаковать первые минуты отпуска. Впрочем, это был, конечно, не совсем отпуск, хотя на прощание Джиби и пожелал нам приятных развлечений.

… Я уже давно докурил сигарету, а АБВ приятным баритоном все повторял мне, что «так оно бывает в жизни. И плохое, и хорошее — все перемешано…» Было похоже, что он искренне радуется нашему приближению к точке назначения. Я не мог его понять. Мало того, что нам придется играть в казаков — разбойников в совершенно особых условиях, все свое свободное время он будет отдавать ребенку. Олимпия, истощенная материнскими заботами и муками творчества, несомненно, сдаст ему Филиппа с рук на руки, заявив: «Ты его хотел — ты и отдувайся!»

Крупнейший порт нашей страны встретил нас обычным шумом и суетой летних месяцев. АБВ, ловко маневрируя, обменивался со своими собратьями-водителями традиционными любезностями; упоминание бога и ближайших родственников цементировало эти здоровые отношения…

Доехав наконец до места назначения, мы представились начальнику Управления милиции города Констанцы, полковнику Алдя. Беседа протекала в сердечной, дружеской обстановке.

— Знаете, — любезно заключил он, — это как в итальянских фильмах: крупные звезды появляются на несколько минут, чтобы ослепить вас, а основную тяжесть несут остальные участники…

Мы с АБВ дипломатически хранили молчание, с великим вниманием следя за полетом чаек, кружащих над расположенным через дорогу продуктовым магазином.

— Хорошо, — продолжал он после минутного молчания, как бы разочарованный нашим равнодушием, — идите в комнату 45, к старшему лейтенанту Шербану. Он руководит группой, занимающейся преступлением, имевшим место в Ваме.

Старший лейтенант Шербан, веснушчатый молодой человек с симпатичным лицом, встретил нас очень любезно. Казалось, он переполнен жизненной силой и находится в постоянном воодушевлении. После обмена необходимыми приветствиями и ритуала, предшествующего переговорам: кофе и сигареты, как на любой уважающей себя деловой встрече, — начался серьезный разговор.

— Извините, — слегка смущенно обратился Шербан к АБВ, — Вы… муж?..

— Да, — сдержанно подтвердил мой друг.

— Ваша жена — человек… особенный.

Шербан, казалось, тщательно подыскивал слова. Вероятно, он решился на «особенного» в последний момент, из уважения к высшему чину, прибывшему из Бухареста.

— Она рассказала мне про какой-то роман, — продолжал он. — Роман о дворе или о деревне, я хорошенько не понял. Первые главы — у вас, как она мне сообщила, последняя — у меня, — он указал нам на ворох бумаг. — Ваша супруга думает, что если мы внимательно перечитаем их, разумеется, исключая телеграмму и ту историю, с кладбищем и сычом, нам удастся поймать убийцу… Я не слишком понял, что она имела в виду… Извините, в какой-то момент мне даже показалось, что у нее легкое расстройство нервной системы… Я как раз пытался вас найти, когда мне сообщили, что вы скоро прибудете… Что все это значит — телеграмма, сыч, кладбище?!

— Она человек с юмором, — ответил АБВ, причем его ледяной тон полностью соответствовал выражению лица.

— На этих страницах есть что-нибудь интересное? — спросил я Шербана.

— Описание событий вчерашнего дня во дворе супругов Петреску… может быть, лучше было бы вам прочитать их, прежде чем я сообщу остальные подробности.

— Прекрасно. И, может быть, вам также полезно прочитать за это время первые письма, — сказал я, протягивая их Шербану… — Слишком интимные подробности пропустите, мой приятель — человек целомудренный…

«14 августа.

Небо покрыто тучками, угрожающими каждую минуту прорваться над омытым солнцем пейзажем. Прозрачная вода слегка морщится от теплого ветерка.

Когда я появилась на пляже, «гости» нежились на солнце, растянувшись на банных полотенцах и надувных матрасах. Отсутствовали Димок, который отправился на мероприятие, сопровождаемый горячими пожеланиями успеха, и Мирча, даже по этому торжественному случаю не отказавшийся от своих таинственных исчезновений.

Рыбный пир! Эта синтагма вызывает самые горячие мечты и бурные желания! Но откуда рыба — на море? Как откуда? — из моря! Это, конечно, так, только я должна признаться, что в последние годы не часто лакомилась ее нежнейшим мясом. Временами мне даже хотелось взять обыкновенную палку, привязать к ней нейлоновую нитку и крючок и затесаться в ряды смельчаков, которые, стоя по пояс в воде, сжигаемые полуденным солнцем, целыми часами терпеливо ждут — авось да попадется какой-нибудь бычок…

Найдет — не найдет?

— Найдет, он человек — не промах.

— А что, если пойдет дождь? — предположила я к всеобщему возмущению.

Алек дал подробные разъяснения относительно ветра, дующего с открытого моря, с севера и с юга. Мы мало что поняли, но тут же успокоились.

— Лишь бы товарищ Нае принес рыбу, а уж мы все организуем, — заявил Цинтой с оптимизмом человека, преодолевшего препятствия во много раз более серьезные, чем обыкновенный дождь.

Утро прошло незаметно — невинная сплетня, тонкая шпилька, чашечка кофе, основательно сдобренного спиртным.

Наконец, в обеденный час появился Димок с двумя полными сумками. Все живое во дворе Петреску встретило его поцелуями, объятиями, горячими поздравлениями.

— Чорба, сарамура и жареная рыба, — лаконично заявил он. — Здесь карпы и ставрида. Смотрите, готовить чорбу на морской воде — сначала сварить мелочь, а потом положить куски карпа. Особо важно: в меру подсоленная вода и чеснок для сарамуры. Все ясно?

— Oui, mon général! — по-военному ответила ему Мона.

— Дядя Панделе, не забудь о выпивке, — продолжал Димок раздавать приказания. — Достойные дамы, прошу вас мобилизовать также Дидину, да не забудьте пригласить и ее мужа: нужно жить в мире с властями!

— Тогда за столом будет тринадцать… — произнесла, слегка огорченная, Габриэлла.

— Упаси, бог, это — недоброе число! — смиренно отозвалась Милика.

— Ну, дядя Панделе, скажи им: «За дело!» — и пошли, перекинемся-ка в нарды.

Подготовка к пиру началась сразу же. Мы, представительницы прекрасного пола, проявили незаурядный талант и трудолюбие. У Моны обнаружился скрытый дар руководителя — она неустанно распределяла задания и отдавала приказы, следя за нами недреманым оком. Дидина, бедняжка, совсем сбилась с ног. Во дворе царили искреннее братство и трудовое оживление; дразнящие запахи плавали в мягких сумерках. Филипп пытался помочь нам, чем мог, забираясь в самые невероятные места. Появление Петреску на какой-то миг внесло в нашу среду замешательство, быстро прошедшее благодаря доброму настроению «хозяина». Он поразил всех небывалой любезностью, собственноручно приготовив сарамуру, преобладающая роль в которой отводилась острому стручковому перцу.

Отозвав меня в сторону, он сообщил:

— Ха-ха, я люблю веселье! И потом, я человек добрый, душа меня губит… Когда вы приедете через год, мадам Олимпия… У меня такие планы!.. Ха-ха! Всем покажу, кто такой Тити Петреску! Что они думают? Дворец построю! Дворец с зеркалами во всю стену. Пусть лопнут от зависти… А двор заасфальтирую. И «удобства» — в доме, чтобы вам не блуждать в потемках в кукурузе… Всех поставлю на колени!

Так как эту песенку я слышала каждый год, я с воодушевлением согласилась, посоветовав ему, однако, не слишком сорить деньгами.

— Для меня деньги — тьфу! Ради того, чтобы человек хорошо себя чувствовал, чтобы все веселились… У Тити денег навалом, извините за выражение… ха-ха… Все мои враги увидят, кто я такой! — и он конспиративно подмигнул.

Я ответила ему самой очаровательной улыбкой, и он, ободренный, громко повторил свой лозунг: «Все узнают, кто такой Тити! Тити — парень что надо!», встреченный бурными аплодисментами окружающих. Все боялись, как бы хозяин не разгневался и не устроил один из тех незабываемых скандалов, на которые он был великий мастер. Даже Дидина, забыв о недоразумениях последних дней, говорила с ним медовым голосом и называла только «Титишор». Все было прекрасно в этом прекраснейшем из миров.

В семь часов вечера мы были готовы: стол, накрытый тремя скатертями из приданого Дидины, далеко выходил из-под навеса; его украшение, о котором позаботилась я, составляли фиолетовые цветы чертополоха и огромные шляпки подсолнухов. Мы назначили небольшой перерыв для переодевания — и вскоре все появились вновь, свежие и разодетые в самые изящные и разнообразные наряды, от колониальных шорт Барбу до светло-серого рабочего комбинезона Тити; от цветастой фланелевой юбки Дидины до вечерней пижамы, цвета роз-коралл, Габриэллы и придуманного мною потрясающего костюма, в котором главную роль играли тюрбан и пляжная простыня.

— Тайная вечеря! — в восторге шепнула Милика, обнаружив незаурядные познания в данной сфере.

И пир начался. Мы все были голодны, и головокружительный запах чорбы почти заставил нас забыть о приличных манерах, столь необходимых на коллективном ужине. Мы тянули, цедили, чавкали, чмокали, и все это — в страшном ритме и с огромным воодушевлением. Водка, сопровождавшая чорбу, создала необходимое приподнятое настроение. Языки развязывались, разговор набирал силу.

— Божественно, ей богу! Если и сарамура будет такой же, я всех вас возьму в жены, — рассыпался в комплиментах Димок, а мы таяли от удовольствия.

— Хорошо бы к этому музыку — знаете, застольную, такую, чтоб до глубины души пробирала, — мечтательно произнес Цинтой.

— Я могу принести кассетофон, у меня есть запись Джонни Кэша, — предложил Влад.

— Нет уж, увольте меня от этого безобразия! Слыхали? — Кеш! — Да ведь это значит наличные деньги, — это и я знаю, наслышался в заграничных командировках. Лучше поставьте кого-нибудь из наших, румын: Долэнеску, Синулеску… Ух, когда Виковянка запоет «Собирайтесь, парни, вместе»… И что вам в них нравится, в этих английских или каких там еще кривляках?

— De gustibus non disputandum, — ответил ему завтрашний доктор.

— Ну, если уж речь зашла о вкусах, давайте-ка попробуем на вкус сарамуру, — подал Димок сигнал для наступления на второе блюдо.

Бутылки «Мурфатлара» опустошались все быстрее, глаза блестели все сильнее, а щеки приобретали свекольный оттенок — несомненные признаки того, что вечеринка удалась. Говорили о футболе и модах, о тесте для пончиков в питательных масках, о Бобе Дилоне и братьях Пицигой, рассказывали истории о друзьях из Фокшань и анекдоты о Буле, делались ученые замечания о сарамуре, погоде, бритвенных лезвиях «Шик», красивых женщинах, Андском пакте. Каждый спешил сообщить о чем-то чрезвычайно важном, из самых различных областей знания. В девять часов молодые люди, участвовавшие в общем разговоре лишь урывками, но очень сознательно поглощавшие все, что можно было поглотить, покинули коллектив, выдвинув в качестве причины приглашение на «чай» в соседнюю деревню.

— Нет, ей богу, что это за молодежь! Где у них чувство коллектива? Покинуть своих товарищей в самую трудную минуту, на подходе к коньяку «Сегарча»… — прокомментировал Цинтой, недовольный моральным обликом современного поколения.

— Я им покажу! — произнес Тити, явно не представляя себе, о чем идет речь. Не проявляя никакого интереса к разговору, он заботился лишь о том, чтобы потребить максимальное количество «Мурфатлара», необходимое для поддержания его жизненных функций. Однако вдруг обнаружив, что он находится в обществе и что невежливо пить в одиночку, он, по непонятной причине, избрал своим собеседником и собутыльником Мирчу.

По настойчивой просьбе женщин был принесен радиоприемник, и через некоторое время воздушные пары кружили в сумрачном свете по рытвинам и ухабам двора под жалобы Синатры о том, что он все так же одинок в ночи… Произошло и несколько незначительных инцидентов. Кажется, Димок, танцуя с Габриэллой, решил, что ей трудно дышать; как всегда отзывчивый и чуткий, он предложил ей, для того чтобы не случилось какого несчастья, оптимальную помощь — дыхание «рот в рот». Неизвестно по какой причине, Габриэлла проявила неожиданную строптивость, и молниеносная пощечина пресекла в корне добрые намерения ее партнера. Но так как настроение было прекрасным, все нашли этот инцидент забавным, а Цинтой — полувосхищенно-полумечтательно — обратился к Барбу, который занимался в это время обогащением теории сообщающихся сосудов, пользуясь бутылкой коньяка и своим собственным телом.

— Ну и молодчага этот Нае! Я тоже таким был в его возрасте. Ни одной не пропускал, — продолжал он шепотом, кидая любовный взгляд на свою жену.

Петреску также внес свой вклад в общее веселье: в паузах, когда его отчаявшийся поверенный спасался на «танцплощадке», он развлекал аудиторию попурри из обрывков мелодий, тематика которых сводилась к двум общепризнанным всеми честными пьяницами темам: деньги и милиция. Впрочем, припев мелодий, с особым чувством исполняемых Петреску, был тут же выучен и остальными собутыльниками, и приятные баритоны то и дело демонстрировали свое пристрастие к современному фольклору:

и:

Я забавлялась, наблюдая всеобщее воодушевление, хотя испытывала и сожаление человека, не поддавшегося общему магнетизму. Замечали ли вы, как это драматично — остаться в такой ситуации трезвым наблюдателем?! Меня мучили кисло-сладкие мечты об Аби, чье место должно было быть сейчас рядом со мной… тем более что соседи то и дело обращали мое внимание на вопли, которыми Филипп, потревоженный шумом, требовал моего присутствия. В какой-то момент у нас с Моной завязался очень интересный разговор об иконах на стекле; время от времени в него вмешивался Мирча, обнаруживая незаурядный вкус и познания. Алек сделал пару ученых замечаний, но был тут же одернут своей женой. Габровяну и Цинтой упорно испытывали качество коньяка… время от времени снова начинались танцы… В одиннадцать часов хозяйка здешних мест, заикаясь, пожелала нам доброй ночи и величественно удалилась. Петреску наскоро вылакал еще несколько стаканов, исполнил, в последний раз свои любимые мелодии и, примерно через полчаса после ухода Дидины, также отступил, успев, однако, торжественно пообещать остающимся:

— На следующий год я приглашаю вас всех! Задам такой пир… на весь мир! Зарежем барашка… разожжем костер… на глазах у начальства, прямо на асфальте — потому как здесь будет асфальт, кругом — асфальт!.. Вот он какой, Тити, — тонкая штучка!.. Пусть живет, пусть пьет! — пожелал он сам себе, отступая к дому.

Так как Филипп завопил снова, и все накинулись на меня: «да сделайте, черт возьми, хоть что-нибудь!» — я на некоторое время удалилась. Когда минут через двадцать-тридцать я вернулась, вечеринка зашла в тупик. Кавалеры отсутствовали, лишь Барбу продолжал диалог с бутылкой коньяка; дамы грациозно болтали, усевшись вокруг стола. Потом, один за другим, снова появились мужчины: Димок, неся в руке несколько стаканов и заявляя, что, хотя битое стекло приносит счастье, следовало бы завтра купить Дидине новый сервиз; Василиаде, проклиная спешку, в которой уехал из Бухареста, забыв табак для трубки; Мирча с жалкой гримасой, жалуясь на боли в голове и в желудке и собрав последние силы для того, чтобы привести назидательный пример с одним своим знакомым… и наконец Цинтой, с раскрасневшимся лицом, проклинающий всех на свете за то, что он потерял какой-то диплом.

— Который час? — после целого града коротких зевков спросила Милика.

— Вот уж и четверть после полуночи бьет… — ответил ей Димок стихотворной строчкой. — Пир продолжается!

— Хватит, пошли спать! — возразила Мона.

После коротких переговоров, несмотря на существенные расхождения во мнениях между представителями женского и мужского пола, был найден идеальный вариант: дамы удаляются спать, а господа остаются, чтобы опустошить последний стакан или — как уточнил Цинтой, едва Милика исчезла в доме — «последние бутылки». Не чувствуя себя включенной в категорию «дам», я осталась еще на некоторое время. Возлияния продолжались до часу, причем Димок, Габровяну и Цинтой показали себя добрыми и надежными товарищами, Василиаде ушел к себе, а Мирча заснул, положив голову на стол, слегка похрапывая и распространяя вокруг аромат «Мурфатлара» и чеснока.

— Это была удачная встреча, на которой завязались теплые, дружеские отношения! — подвел итоги Цинтой, когда исчезла последняя капля коньяка… — Давайте унесем товарища Пырву в комнату!

Через короткое время двор погрузился в тишину. Вечер был чудесный; ясное небо, усыпанное множеством серебряных осколков, и олимпийское спокойствие, с которым ленивая луна, не потревоженная ни единой тучкой, продолжала свой путь, сулили на завтра изумительное утро.

Хорошо здесь, в Ваме, не правда ли?

Сегодня утром, на заре, Дидина обнаружила труп Тити Петреску. Он лежал на спине, возле железной кровати, на которой обычно спал. Лежал как распятый — серая тряпка, кинутая на землю. Капли крови засохли на его голове и комбинезоне. На лице застыла гримаса, металлические зубы холодно поблескивали, а выпученные глаза смотрели прямо в небо. Дидина кричала и рвала на себе волосы, мы замерли, не в силах сдвинуться с места. Наконец, кто-то сказал, что нужно заявить в милицию; другой возразил, что не следует сдвигать труп с места. Мы вернулись к себе но усыпанной гравием дорожке, едва волоча ноги. Я думаю, всех охватило одно и то же чувство, одно и то же ощущение пустоты в желудке. Дидина сидела в темной кухне, цедя под жужжание мух похоронную мелодию…»

— Умный убийца! Нашел себе идеальное укрытие, — роман Олимпии Верня! — хмыкнул я.

— Нечего иронизировать, — оборвал меня АБВ… — Признайся, что эти страницы набрасывают верную картину происшедших событий. Они могут нам очень пригодиться.

— Да, в том случае, если убийца — один из жильцов Дидины, — заметил Шербан. — Только я не думаю.

— Прежде чем строить гипотезы, сообщите нам сведения, которые у вас имеются… В котором часу был обнаружен труп?

— В 4,30, женой покойного, у входа в огород. В восемь мы прибыли туда.

— Чего искала женщина в такой час в огороде?

— Ребенок товарища капитана обычно дает побудку в 4–4,30. И успокаивается только выпив порцию молока. Хозяйка, принеся ему молоко, пошла в огород собрать помидоры…

— Приблизительный час смерти?

— Около двенадцати. Смерть наступила в результате перелома черепа, причиненного специальным предметом: металлическим или деревянным прутом. Или — врач судебной экспертизы не исключает и такой возможности — от сильного удара, нанесенного ребром ладони… Немного фантастично, не правда ли? Вот и я говорю. Если бы это случилось не в Ваме, еще туда-сюда… Подробности найдете в отчете врача.

— Разве погибший спал в огороде? Из рассказа Олимпии вытекает, что Петреску, уйдя с пирушки, направился к дому.

— Похоже, что он собирался лечь там. Он даже приказал жене, чтобы она приготовила постель… Его жена заявила, что Петреску спал в доме лишь в дождливые ночи.

— Интересно, что же заставило его изменить своей привычке?

— Не знаю… это действительно странно… Ведь в предыдущую ночь он спал в доме… Словно боялся чего-то, хотя ничто в его поведении не выдавало этого. Дидина Петреску заявила, что заснула и она не знает, когда муж вышел. Единственный человек, который видел, как он выходил из дома, — Милика Цинтой.

— Олимпия об этом не говорит. Может быть, это произошло в то время, когда она была занята ребенком… Кстати, рассказ Олимпии совпадает с показаниями остальных?

— Совпадает, и добавляет множество подробностей. Остальные лица не сумели вспомнить почти ничего из событий вчерашнего вечера.

— В котором часу окончилась пирушка?

— В час ночи.

— Видел ли кто-нибудь, чтобы Дидина покидала дом — в тот короткий промежуток времени, что прошел между ее уходом и окончанием пира?

— Нет.

— Есть ли какие-нибудь следы на месте, где был найден труп?

— Ничего определенного… Земля там глинистая. Ясно, что убитого протащили почти два метра. Заметнее вырисовываются следы домашних тапочек его жены.

— Что за человек был Петреску?

— Константин Петреску приехал в Ваму семь лет назад, после того, как вышел из заключения. Работал сначала чабаном в кооперативном хозяйстве, в соседнем селе. Вскоре женился на местной, Дидине Тимофте. За несколько лет они создали прекрасное хозяйство. Долгое время его держали под наблюдением — проверяли, с кем он связан, не расходует ли крупные суммы денег. И пришли к заключению, что он или страшно осторожничает — вещь маловероятная, если учесть его темперамент, — или в самом деле не имел никакого отношения к краже денег, происшедшей двадцать лет тому назад.

— А прекрасное хозяйство, созданное за несколько лет?

— Его жена получила наследство. К тому же, это она содержит весь дом, он и то, что ему удается урвать, тут же пропивает. Несчастье в том, что он слишком пристрастился к бутылке. Его жена раза три заявляла о том, что он угрожал убить ее. Он был человек мрачный, по пьяной лавочке быстро впадал в гнев. Месяца два назад, в пивной, бросился на одного человека с ножом. Оба, и он и Порфир Розоров, были оштрафованы, каждый на две тысячи лей. С Петреску это случается второй раз за последние два года. Первый — тоже за скандал и драку в общественном месте.

— У тех типов, с которыми он дрался, есть алиби?

— Розоров работает на стройке возле Меджидии и не был дома уже три недели, а второй, Исмаил Ремзи, за границей.

— Петреску был убит во время вечеринки. Мог ли кто-либо войти в это время во двор?

— Трудно сказать. Через главные ворота — ни в коем случае; сзади, перепрыгнув через забор — да… хотя и здесь есть одна деталь: овчарка Петреску, если бы вошел кто-нибудь чужой, непременно зарычала бы на него.

— Значит, похоже, что круг сужается, включая лишь лиц, бывших в тот час во дворе.

— Нет, не только. Можно исключить отдыхающих, потому что пес наверняка набросился бы на них. Но не забудьте, что многие местные жители здесь — свои люди. Если свести все к «гостям», преступление покажется слишком странным. Девять из одиннадцати приехали в этом году в Ваму впервые. Они и не слыхали о существовании Петреску.

— Какая-нибудь ссора, вражда с кем-нибудь из деревни?

— С теми двумя, о которых я вам говорил. Вообще он не слишком пользовался симпатией односельчан — об этом говорят и показания начальника поста, но и крупных ссор обычно не заводил.

— Не сделала ли его жена какого-нибудь намека, который мог бы нам помочь?

— Нет, ничего… По ее словам, у него не было ни врагов, ни друзей. Свою злость он вымещал только на ней, а так больше болтал. Разве когда был пьян — тогда на него нападало желание поскандалить.

— У сотрудников показания взяли?

— Я как раз собирался ехать труда, когда мне сообщили, что вы прибываете.

— Вам удалось узнать, чем занимался Петреску в последние три дня — с тех пор как вернулся домой? Выражусь яснее: как я понял, товарищ полковник Алдя объяснил вам, какова будет наша роль в ведении следствия и что именно интересует нас в этой истории. Так вот, мне кажется очень важным то, как Петреску провел эти три дня, по выходе из больницы. Что-нибудь в его поведении казалось странным, выходило за обычные рамки?

— И да и нет… В вечер его возвращения все прошло обычно: детский шум на лужайке, потом ночью избиение жены. На следующий день он должен был пойти в колхоз, но что-то заставило его переменить свое решение в последний момент. Он послонялся по дому, потом все утро крутился возле пляжа. После обеда исчез, и никто не смог узнать, где он был и в котором часу вернулся. На следующий день утром все же пошел на работу. Ушел в шесть утра, а вернулся поздно вечером, пьяный, но в прекрасном настроении. Пил он в пивной: заведующий сообщил мне, что он поставил по стаканчику всем присутствующим. Скрипачу он пообещал двести лей, и тот весь вечер играл для него: «Не тужите, что стареньки: Были б «Дачия» да деньги». И кричал во все горло: «увидят они, кто такой Петреску! Все лопнут от зависти, когда я явлюсь на красной «Дачии». И бабу молодую возьму. Будет жить, как принцесса». На третий день — такое же восторженное настроение, так что его жена, привыкшая в последнее время к одним скандалам и дракам, по ее словам, даже испугалась, не спятил ли он.

— Итак, подводим итоги: поведение Петреску за последние три дня — в общем нормальное. Подозрительные детали: primo — тот факт, что, он, прямо или намеками, утверждал, что располагал значительной суммой денег.

— Я не согласен, — заметил Шербан. — Хвастовство было его второй натурой.

— Ладно… secundo — то, что в последние ночи он спал в доме… Еще?

— Ничего, — с сожалением заявил Шербан.

— Нельзя сказать, что положение блестящее. А вы как смотрите на всю эту историю?

— Кто его знает, трудно сказать… Жену можно исключить из числа подозреваемых… Может, это кто-нибудь из деревни, может, он был замешан в нечистом деле — контрабанда, хранение валюты — и поэтому ликвидирован… или может, все же, кто-то из отдыхающих, хотя я не вижу побудительной причины…

— Значит, вы не думаете, что между этим преступлением и тем, что случилось двенадцать лет тому назад, существует какая-нибудь связь?

— Честно говоря, нет. Хотя полностью эту возможность исключить нельзя. Я уже сказал вам, что после строгой слежки пришел к выводу, что Петреску играл во время нападения в Вылсане пассивную роль. И даже был в каком-то смысле козлом отпущения. Остается вариант с «неизвестным налетчиком» — его появление в Ваме и встреча с Петреску… настоящий детектив!

— Алиби жителей двора?

— Жена Петреску, по ее словам, спала, остальные были на пирушке. Каждый из них исчезал на какое-то время — кто в доме, кто во дворе. Никто не помнит точно, что он делал между 23,30 и 24,30. Впрочем, все их показания у вас в папке… Как будем действовать дальше?

— Вы будете продолжать следствие. Товарищ капитан Верня и я — мы будем действовать сами по себе. Впрочем, «действовать» — это сказано слишком сильно. Мы поселимся в доме Петреску и посмотрим, что произойдет.

— А не покажется странным то, что товарищ капитан Верня — хотя он и муж мадам — приезжает именно теперь, да сверх того еще с приятелем-сослуживцем?

— Молодой человек, не женитесь на талантливой женщине! Моя жена, по специальности художник-график, решила, что будет приличнее, если меня будут всюду считать инженером… Впрочем, — продолжал АБВ в порыве откровенности, — она отчасти права: я чиню иногда дома выключатели.

Старший лейтенант Шербан хранил удивленное молчание. Наконец, вероятно сообразив, что старший по чину, даже если он из Бухареста и у него жена-художница, все равно остается старшим, он примиренно произнес:

— Разумеется. Ведь вы лучше знаете, что вам делать. Могу я вам чем-нибудь помочь?

— Да, я как раз хотел вас попросить… Мне срочно нужны подробные досье на всех живущих во дворе Петреску.

— Досье Олимпии поднимать не обязательно: она уже однажды написала такую автобиографию… когда мы поженились! Что у нас еще, Джелу?

— Необходимо бросить взгляд на отчеты ребят и на показания врача судебной экспертизы.

— Вот ты и бросай! — решил АБВ. — Скажите, — повернулся он к молодому старшему лейтенанту, — не найдется ли у вас свинцовых грузил?

— Грузил?!

— Да, для удочки. Придется мне половить ставриду, не то умру со скуки.

Несомненно, старшего лейтенанта Шербана ждет в нашей суровой специальности прекрасная карьера. Не выразив никакого удивления при странном пожелании начальника из Бухареста, который приехал сюда распутывать сложное дело, а интересовался почему-то рыбной ловлей, он вежливо предложил АБВ следовать за ним.

Оставшись один, я начал листать отчет врача судебной экспертизы. Все оказалось очень запутанным и сложным. Причина смерти — прямой перелом «меридианного» типа, так как кости разломились вдоль линий, исходивших, как лучи, из точки приложения силы. Удар был довольно сильным, так что появились вторичные переломы, «приведшие к сокращению продольного диаметра и увеличению поперечного…» Погруженный в изучение последствий «бокового удара в височной области», который, помимо того что убил Петреску, «привел к разрушению самой височной кости», я не заметил, как они оба вернулись: АБВ, сияющий, лейтенант Шербан — непроницаемо спокойный.

— Нашел что-нибудь интересное? — спросил меня АБВ. — Я взял штук двадцать грузил. На всякий случай.

— Медицинские штучки. Все точно и умно — только ни звука о предмете, причинившем смерть Петреску. Одни, «если» и «возможно».

— М-да… Ну, тебе здесь еще что-нибудь нужно? Если нет, поехали. С богом! — как говорят атеисты.

Старший лейтенант Шербан прореагировал на это точно так, как я ожидал: сначала его глаза выразили что-то вроде иронической усмешки по адресу духовных запросов АБВ, но в конце концов лицо осветила полувосхищенная, полусмиренная улыбка, смысл которой ясен для всех служащих: «начальник сказал — значит, так оно и есть!»

Мы расстались сердечно, пообещав, что будем держать друг друга в курсе дела, ни на минуту не ослабляя контакт.

После раблезианского обеда, состоявшего из трех маленьких колбасок — «мититей» — и пончика, я воспользовался своим скромным трофеем — выигранной на пари бутылкой пива, опустошив ее с большим удовольствием и к вящему негодованию АБВ — счастливца, выигравшего место водителя машины, затем удобно уселся в его «Дачию» и, тоном вежливого клиента, чьи солидные чаевые по завершении поездки не вызывают никакого сомнения, обратился к шоферу:

— В Ваму, парень! Да не слишком спеши, — может, подберем какую-нибудь попутчицу, чтобы у меня была приятная компания.

 

АБВ, подобно коню, почуявшему приближение родного стойла, гнал, как одержимый. По пути мы обсудили наши будущие роли: он прозаический инженер, покорный муж и нянька при ребенке, я — тоже инженер, но романтического склада, со склонностью к искусству — чуткий и галантный с женским полом, сдержанно-вежливый — с мужским.

Вознося к небесам горячую молитву о том, чтобы Олимпия не выдала нас в первые же минуты, мы остановились в белесом облаке пыли перед двором супругов Петреску.

Но где же пресловутое очарование, которым нам прожужжала уши Олимпия? Крошечная деревенька, домишки уже давно соскучились по хорошей побелке. Пыль, домашняя птица, чертополох… У ворот, в куче смешанного с пылью песка пред нами предстал — собственной персоной — мой крестник, грязный, искусанный комарами, однако пухленький и веселый. АБВ кинулся к нему, как пантера к своему детенышу, а я скромно прошел во двор. Но не успел я сделать и нескольких шагов, как на меня налетела Олимпия. Поцелуи, объятия, расспросы… Подбежавший АБВ был встречен еще более горячо. Через несколько минут, когда нам удалось, наконец, перевести дух, Олимпия торжествующе заявила:

— Хорошо, что вы приехали, ребята. Хоть разберетесь…

АБВ мужественно заключил ее в мощные объятия и влепил ей в щеку звонкий поцелуй, заставивший глубоко вздохнуть нескольких дам, наблюдавших спектакль с некоторого расстояния.

— Пошли в дом, — прошипел мой друг.

В комнате Олимпии царил потрясающий кавардак: соски, блузки, ночные горшки, исписанные и чистые листы бумаги, кисти… мы с трудом пробрались через все это и, наконец, уселись.

— Дорогие мои, я так счастлива… Если бы вы знали, через что я прошла…

— Знаем, — отрезал я. — Помолчи минутку. Мы будем спрашивать, а ты отвечать одним словом: да или нет.

Олимпия открыла было рот, но тут же прихлопнула его ладонью и, вытаращив глаза, кивнула головой.

— Пункт первый: сообщила ли ты жильцам этого дома, где мы работаем?

Олимпия убедительно закачала головой: «нет!»

— Великолепно. Мы — инженеры, приехавшие в отпуск.

— Я понимаю. Вы используете технику из…

— Олимпия!

— Хорошо. Я молчу.

— Пункт второй: знаешь ли ты что-нибудь о преступлении?

— Да ведь я описала вам все, все, что случилось… Ну, что скажете? Пойдет, не правда ли?

— Что-нибудь еще, какие-нибудь дополнительные подробности?

— Никаких — несмотря на то, что у меня великолепная наблюдательность. Подумайте, как мне повезло: написать детектив «по живым следам»… А, да, я и забыла… У меня есть еще одна глава… Я отдала ее в Милицию, чтобы помочь следствию. Но я могу вам ее пересказать.

— В этом нет необходимости, мы уже прочли.

— Ну и как, понравилось? Но почему вы хотите, чтобы люди не знали, кто вы такие? Здесь замешан шпионаж? Какая у него подоплека, у этого преступления?

— Никакой подоплеки. А ты, пожалуйста, веди себя, как послушная девочка, и не суй повсюду носик.

— Хорошо, но роман? Но вопрос о загадке?

Я поспешил на помощь своему другу:

— Ты ведь пишешь реалистический роман, не так ли?

— Не знаю, я еще не решила…

— Пока ты решишь, дай нам заняться делом, а в конце мы отдадим тебе весь материал. Клянемся!

Я посмотрел в окно. Похоже, что о нашем появлении стало известно всему дому, потому что довольно многочисленная группа отдыхающих собралась под навесом, и многие кидали в сторону дома беглые взгляды.

— Ну-ка посмотрим, Олимпия, душечка, устоит ли твой талант перед реальной действительностью?

— И твоя профессиональная проницательность, — ответила она.

— Итак, начнем с мужчин. Так как в очках только один, это, конечно, Мирча.

— Молодец, Шерлок… Дальше.

— Благородного вида господин, разглядывающий небо, — это Василиаде.

— Видишь, как потрясающе я умею выбирать характерные детали… Дальше!

— Ну, приятель, а теперь посмотри на своего соперника… Видный мужчина… Что скажешь?

— М-м-м… Провинциальный Дон Жуан… неинтересно! Будь я женщиной, я предпочел бы вон того, длинного, с седыми висками. Прямо герой из американского фильма… Габровяну, вероятно… Но я не вижу дяди Панделе.

— Цинтои переехали, не вынесли этой атмосферы. Вы и не представляете себе, что здесь было… Тебе повезло, Джелу, их комната свободна. А что ты скажешь о той, рыжей?

— Это, конечно, Габриэлла… М-да. Интересная линия ног…

— У нее и другие интересные данные имеются. Ты понимаешь, Джелу, родненький, о чем я думаю? А ну отгадай…

— Опять хочешь меня женить!

— Интеллигентная, жительница Бухареста, учительница музыки — будет давать тебе уроки пения, ведь ты так любишь арии из опер… Чего тебе еще?

— Не будем терять время! — недовольно вмешался АБВ. — Я пойду вытащу из машины все барахло… А ты посмотри, что можно вытащить из этих…

Наше появление было встречено всеобщим благожелательным интересом. Изящно помахав рукой, Олимпия представила нас:

— Мой муж, Александру Богдан Верня; господин Джелу Ионеску — наш друг и крестный отец Филиппа…

Я поцеловал ручки дамам и обменялся суровыми рукопожатиями с мужчинами.

— Вы нашли комнату? — вежливо поинтересовался кто-то.

— Да… кажется, отсюда кто-то уехал…

— А, конечно, дядя Панделе… Без него стало грустновато, — заметил один из мужчин.

— Какая уж тут грусть! После вчерашнего несчастья! — возразила ему рыжая, та, что, по мнению Олимпии, должна была возбудить во мне любовь с первого взгляда.

— Умер наш хозяин, Тити Петреску. Может быть, вам удастся… — вмешалась Олимпия.

— Извините нас, пожалуйста, — сказал АБВ, хватая ее за руку и таща к машине. — Нам нужно распаковать вещи.

— Хорошо, что вы приехали. Мадам Олимпия переутомилась с ребенком. Как доехали? — поинтересовалась Мона Василиаде.

— Неплохо, мадам; движение очень оживленное.

— Да, господа. Вот так же, один мой знакомый из Фокшань…

— Ты уморил меня, Мирчулика, этими провинциальными примерами, — быстро вмешался Димок. — Хоть бы один столичный привел…

— Какое я имею отношение к столице? Но вы послушайте, увидите, как интересно получилось…

— Ладно, расскажешь в другой раз. Скажите, пожалуйста, — обратился ко мне Димок, — вы играете в нарды?

— Нет, к сожалению.

— Вам не о чем сожалеть. Вот я так сожалею о том, что у меня нет партнера — с тех пор, как дядя Панделе переехал.

— Но почему они переехали? Поссорились с хозяйкой? — ввернул я наугад пару невинных вопросов.

— Мадам Милика, лучшая половина Цинтоя, устроила припадок со слезами и охами: она не выносит этой атмосферы, не может жить во дворе, в котором убили человека. Я как сейчас ее слышу: «Моему супругу необходим покой, он должен восстановить свои духовные и физические силы. Мой супруг не может здесь оставаться!»

— Она права, лучше бы мы все переехали, здесь такая атмосфера… Даже во время отступления, в военную кампанию…

— Chéri, поедем поинтересуемся завтра, может быть, найдем места в каком-нибудь отеле в Сатурне…

— Мона, ведь мы решили провести отпуск в Ваме. Я имел в виду другую хозяйку.

— Ты — и эта жалкая деревенька! — последовал кислый ответ мадам Василиаде.

Увидев, что надвигается самая пошлая семейная сцена, я попытался перевести разговор в нужное для меня русло:

— Но как умер господин Петреску?

— У-би-ли!.. Прямо не верится, честное слово, — сообщила Габриэлла.

— А преступник?.. — спросил я, надеясь, что мне удалось воспроизвести тон человека, жаждущего мрачных происшествий и сильных ощущений.

— Кто-то дал ему по голове. Утром мы проснулись, а во дворе милиция. Мальчишка, старший лейтенант, накинулся на нас так, словно это мы его прикончили. Что можно иметь против человека, которого ты увидал впервые накануне убийства? — в негодовании вопросил Димок.

— Вот вам бог, я точно почувствовал в тот вечер, во время пирушки, что произойдет несчастье! Что-то такое носилось в воздухе, заставляя меня нервничать. Вот так же случилось с одним…

— Вашим другом из Фокшань, — сухо закончил Габровяну.

— Нет, из Бухареста.

Возвращение Олимпии и АБВ помешало нам узнать, что случилось с другом Пырву. Далее все произошло как на быстро прокрученной ленте: короткий разговор с хозяйкой, пожилой женщиной с красными заплаканными глазами и с тяжелым, усталым взглядом, перенос багажа в оставленную прежними владельцами комнату, быстрая распаковка, переодевание — я выбрал рубашку в едва различимую клетку и брюки, на заднем кармане которых красовалась впечатляющая этикетка «Техас». Быстрый взгляд в зеркало и, довольный обаятельным обликом Джелу Ионеску, я вышел во двор.

Начинало смеркаться. Солнце, как сказала бы Олимпия, — кирпичного цвета диск, висящий над самым горизонтом, — окрашивало небо в красноватые тона. Было неправдоподобно тепло, листья шелестели, казалось, слегка недовольные капризами ветерка, который словно спрашивал себя: «Отказаться совсем или припустить посильнее?» Море было слегка взволновано; знаменитые барашки из серебристой пены беспечно бежали к берегу, разбиваясь там с мягким ропотом. Романтическая обстановка для романтической души, думал я, замечая в то же время, что Димок и Пырву мечут кости, семейство Василиаде испарилось, Габровяну не переменил положения в шезлонге, в котором мы его застали, и лишь неизменные клубы дыма из его трубки да шелест переворачиваемых страниц позволяли думать, что он не спит. Габриэлла — рыжая молодая особа, обещанная мне матримониальным агентством Олимпия энд К…, вежливо переждала, пока я осмотрелся, и решительно обратилась ко мне:

— Вы женаты?

— Нет… барышня?

— Занимались когда-нибудь йогой?

— Нет… барышня?!

Быстрота, с которой задавались вопросы, и то, как она перескакивала с одной темы на другую, заставили меня подумать о том, как много она потеряла, не выбрав для себя мою специальность.

— Не хотите ли прогуляться со мной по берегу? Я делаю это каждый вечер, что-то вроде активной медитации. Я изложу вам первые понятия о йоге.

Что можно ответить на столь решительное предложение? Надеюсь, что я не покраснел. В соответствии с лучшими традициями, в которых я был воспитан, авансы делает всегда мужчина. Несомненно, предлог для того, чтобы кого-нибудь подцепить, зависит от воображения каждого, но эта штука, с йогой, показалась мне несколько чрезмерной. Будь мужчиной, Джелу, сказал я себе. Не такая ведь она безрассудная, чтобы в первый же вечер покуситься на твою добродетель! Я взял себя в руки и твердо ответил:

— С большим удовольствием, барышня.

— Можете звать меня просто Габи. А вы — Джелу, верно? Знаете, так, в очках вы похожи на Руди Джордаш…

— Извините?!

— Как, у вас нет телевизора?

Оборот, который принимал разговор, все больше сбивал меня с толку. Если я хорошо помнил этот многосерийный фильм, сравнение было для меня комплиментом. Пора было как можно удачнее начать свою роль. Итак, Джелу-художественная-натура, Джелу-любимец-женщин посмотрел на нее глубоким взглядом и произнес очень тонко, хотя и без всякой связи с разговором:

— У вас глаза, как на картинах Ренуара. Как это я до сих пор не заметил? Богатые светлые ресницы, которые создают странное впечатление, словно бы их писали длинными мазками светло-серой, зеленой и голубой краской, на загорелом и выразительном лице, полном нежности и очарования.

Бряканье костей прервалось. Господин Габровяну забыл свою дымящуюся трубку в руке, а взгляд Габриэллы ясно показал, что за такое заявление она готова исполнить в будущем любые, даже самые фантастические мои желания. Очарование прервало несколько сдержанных аплодисментов. Димок не преминул подтвердить свое восхищение словами:

— Браво, уважаемый! Послушайте, да вы образованный человек, ей богу!

— Боже, как он вульгарен! — шепнула мне Габриэлла, опомнившись от экстаза. И продолжала немного громче, так чтобы услышали остальные:

— Следует поддерживать ясность духа. Это входит в нравственный кодекс йоги. Называется «тапас». Пошли!

Последовала длинная прогулка, на протяжении которой йога с ее восемью стадиями и тремя уровнями перемежалась с вопросами о моем социальном положении и попытками как можно четче обрисовать мою сентиментально-эротическую жизнь. Заметив сдержанность, с которой я отвечал и, очевидно, поняв, что она несколько переборщила, Габриэлла переменила тему, и так, незаметно, мы заговорили о мужчинах, живущих во дворе Петреску. По ее мнению, всех мужчин этого двора можно было свести к одному общему знаменателю: грубияны. Разумеется, с некоторыми нюансами, существенно отличающими их друг от друга: Димок — нахальный грубиян, Габровяну — задумчивый грубиян, Василиаде — тупой грубиян. Пырву некоторым образом выпадал из этого списка, он был просто-напросто скучным. А уехавший Цинтой соединял качества всех вышеназванных, да вдобавок был еще и болтлив. Что же касается женщин, то мнение о них оказалось далеко не однозначным: Мона была кислой «снобкой», студентка — рахитичным созданием, а Олимпия — очаровательной женщиной. Студент, Влад, просто нахален, хотя, воспитанный опытной женщиной, он мог бы стать интересным мужчиной. Ее воспоминания о пирушке были довольно смутными. Похоже, что она несколько злоупотребила разнообразными напитками, сопровождавшими рыбные блюда. Запомнилось, что Димок и Василиаде проявили, танцуя с ней, излишнюю предприимчивость, оказавшись, оба, где-то на грани неприличия. В чем состояло это неприличие и был ли сделан последний шаг, я не стал спрашивать, а она воздержалась от излишних подробностей. Кто был убийцей? По единодушному мнению двора — наверняка какой-нибудь односельчанин, затаивший злобу на Петреску и решивший свести с ним старые счеты. Нет, в дни, предшествовавшие убийству, Петреску не ссорился ни с кем из «гостей». Более того, вечером, во время пирушки, он даже спел им песенку, из которой она запомнила лишь: «так пьют люди-братья, с субботы по вторник». В этот вечер все много слонялись по двору… впрочем, откуда этот интерес к таким мрачным вещам у меня — человека «живого и чуткого»?

— Прислушайтесь к этому мягкому шелесту волн! Моя душа охвачена тихим покоем. Словно мы далеко, далеко от всех, затерялись в мире — только мы и стихия.

В надежде, что она забудет о живом интересе, проявленном мною к убийству и обстоятельствам, в которых оно произошло, я оглушил ее целым потоком скороспелых романтических нежностей.

— Боже мой, все мое существо так возбуждено — сообщила она мне через несколько секунд, посвященных нами сосредоточенному молчанию, которое должно было практически утвердить наше единство со стихиями природы. Но уже поздно, нужно возвращаться, — добавила она, глубоко вздохнув.

И, взявшись за руки, как влюбленные лицеисты, время от времени обмениваясь заговорщическими взглядами, мы направились к дому.

Во дворе было тихо. Из комнат, через открытые окна, доносились музыка, звяканье посуды, голоса. Под навесом сидел один господин Василиаде, тщетно пытаясь записать что-то при свете лампы. Габриэлла, послав изящный поцелуй, спорхнувший с конца ее нежного пальчика, подобно пугливой газели, скользнула к себе в комнату.

— До завтра… приятных снов… — послышался ее шепот, и она исчезла.

Я подошел к навесу и упал на скамейку. Усталость давала себя знать.

— Вернулись? — спросил, искоса взглянув на меня, Алек.

Я вспомнил о его занятиях йогой и ответил невинно:

— Да… Очаровательная женщина!

— М-да… В самом деле, красивая женщина, вечер, море… о чем еще может мечтать мужчина?.. Немного коньяку? Тут не с кем и словом перемолвиться, все попрятались по своим комнатам… Надеюсь, вы меня не бросите?

— Нет… Но я вам не помешал? Вы, кажется, работали!..

— О, пустяки… пидаеае, как сказал один латинский поэт. Моя страсть — метеорология. Когда я был маленьким, мой отец, полковник, приучил меня наблюдать за погодой — он даже сделал мне специальный блокнот, в котором я записывал температуру, скорость ветра…

— Очень интересно. А что еще можно делать в Ваме?

— Бридж, болтовня… раньше здесь, похоже, отдыхали лишь самые избранные… А нам так не повезло! Из-за этой смерти, совершенно несвоевременной… Ну, наконец, тишина и удаленность от плебса. На курортах толпа просто невыносима!

— Да, моя приятельница Олимпия убедила меня приехать сюда. Она говорит, что здесь — как на картинах Пэтрашку…

(Надеюсь, он не задремал!? Может, он и в легком маразме, как уверяет Олимпия, но все же — засыпать посередине разговора!)

— Вам нравится живопись? — спросил он с некоторым запозданием.

— Я не знаток, но… видите ли, как инженер, я веду совершенно прозаичную жизнь. Искусство позволяет мне забыться. Кстати о морских пейзажах: я видел один в музее в Тырговиште…

Мой собеседник сильно вздрогнул:

— Вы из Тырговиште?

— Мои родители живут в Вылсане, поблизости от Тырговиште. Вы там бывали?

Он коротко взглянул на меня, потом, не ответив, встал и очень холодно заявил:

— Уже поздно. Спокойной ночи!

Вот черт! Что заставило его так странно прореагировать? Может, он имеет какое-нибудь отношение к делу в Вылсане? Чудеса… Прямо так, с первого удара… это было бы слишком красиво…

Но что поделывают мои друзья? Я осторожно постучал к ним в дверь, и Олимпия выглянула, прижав палец к губам: «Просьба соблюдать тишину».

— Вернулся? — шепнула она.

— Разве сама не видишь? Где АБВ?

— Уложит Филиппа и выйдет. Пошли во двор, чтобы не мешать.

В самом деле, через короткий промежуток времени появился АБВ, отчаянно щурясь. Мы уселись за стол и вполголоса начали обсуждать создавшееся положение.

— Ну, — спросил я, — удалось тебе что-нибудь узнать?

— Это ты должен был явиться с новостями. После такой длинной прогулки…

— Аби, не будь таким противным. Габриэлла — прелесть… только не везет ей в жизни, бедняжке!

Я был совершенно выведен из себя и, вероятно, взглянул на них с довольно-таки явным раздражением, потому что АБВ поспешил сообщить мне:

— Отношения между жителями двора кажутся вполне нормальными. Петреску, хотя и слыл пьяницей и был очень вспыльчив, не имел ни с кем особых ссор. В ночь преступления все были во дворе, ничего необычного… А у тебя?

— От Габриэллы — ничего. Но у меня был разговор с Василиаде. Казалось, он был поражен, когда я заговорил о Тырговиште.

— При чем тут Тырговиште? — вмешалась Олимпия, внимательно прислушивавшаяся к нашему разговору.

— Забыла о нашем уговоре? В конце мы расскажем тебе все. А сейчас смотри за Филиппом и не забывай, что мы — серьезные инженеры…

— Ты стал просто несносным… Но я буду щедра и поделюсь с вами своим планом. Слушайте…

Она вытащила из кармана халата сложенный вчетверо лист, разгладила его и, поднеся к свету лампы, начала читать заговорщическим шепотом:

— «Когда Дидина была девицей, она любила одного парня из своей деревни. О, первые порывы…»

— Олимпия!

— Хорошо, пропускаю. «Парень был хорош собой, но беден, и родители заставили ее выйти за Тити, сына кулака…»

Я многозначительно постучал по лбу указательным пальцем, но Олимпия, делая вид, что не замечает, продолжала:

— «Их жизнь превратилась в муку. Тити, понимая, что его не любят, начал пить, бить ее… В мозгу Дилины постепенно зародилась мысль о преступлении. Однажды ночью, когда двор был полон людей, она сказала всем, что ложится, а сама спряталась за дверью… Сжав в руке топор, она ждала наступления темноты… Пот…» — Ладно, пропускаю и это. — «Увидев, что муж направился к огороду, она увязалась за ним, как невидимая тень. Пьяный покачнулся и упал на одно колено. Она остановилась за его спиной, подняла топор…»

— Петреску убили дубиной!

— Дубина, топор — какое это имеет значение?

— Кто-нибудь видел, как Дидина выходила из кухни?

— Нет, но…

— Олимпия, родная, пойди и ляг… Мы тоже пойдем, а завтра, на свежую голову, поговорим…

Как обычно в первую ночь на новом месте, спал я тревожно. Кровать была слишком твердой, подушка слишком большой, простыня слишком жесткой, а сны слишком беспокойными: Василиаде появлялся передо мной с пистолетом в одной и чемоданом в другой руке, Габриэлла, под аккомпанемент чаек, исполняла труднейшую позу йоги «лотос», а я был «посередке» — как сказал бы, наверное, вечный друг Мирчи Пырву.

Утром я с наслаждением выпил мятного чаю — старая привычка! — затем к вящему возмущению АБВ, вопившего, что я отнимаю хлеб у ребенка, ополовинил продуктовые запасы семейства Верня и, с ясным взглядом и головой, начал вспоминать «открытия» предыдущего вечера: любовь «à la йога» и странный господин, вскочивший, как ужаленный, когда я упомянул названия двух уголков нашей родины. Не много и не убедительно, но все же — кое-что! — решил я, тщательно одеваясь для первого свидания с морем.

Небо было усеяно белесыми облачками, в неподвижном воздухе стояла тяжкая духота. И все же на пляже было много народу. Габриэлла ждала меня, спокойно сидя возле незнакомой мне пары — пожилых людей, которые, когда Габриэлла, увидев меня, указала пальцем (как мне показалось, обвинительным жестом, словно бы говоря: «Вот он»!) повернулись и внимательно осмотрели меня. Лишь бы это были не ее родственники: еще решат, что я и есть давно ожидаемый жених — повторял я про себя, направляясь в их сторону. После представления мой страх рассеялся: это были супруги Цинтой. Я разделся, обнажив белоснежное тело, и стал ждать.

— Джелу, не идешь в воду? Она очень теплая, — пригласила меня моя любимая йогиня.

— Попозже, немного попривыкну к воздуху.

Я следил за ней, пока она не превратилась в едва заметную среди волн точку. Не знаю, почему, но Цинтой, также следивший за безупречным стилем Габриэллы-пловчихи, стал вдруг исключительно общительным и начал рассказывать мне об усилиях, приложенных людьми его поколения для того, чтобы люди моего поколения пользовались всем, чем они пользуются, а под конец перешел к положению безработных в капиталистических странах. Не желая оставаться в долгу, я в свою очередь, высказался о девальвации западных валют и об экономических трудностях, с которыми сталкиваются члены Общего рынка. И так, переходя от одного вопроса к другому, мы добрались до вечера пресловутого пира.

— Здорово погуляли, — сообщил он мне, и Милика подтвердила его слова энергичным кивком головы.

— Товарищи ели, пили, развлекались.

«Сразу видно, что мы — латинского происхождения, — подумал я с гордостью. — Даже Панделе выражается как Цезарь!»

— Кто мог ожидать такого несчастья? — патетически вмешалась в разговор Милика. — Ну и что с того, что он ее бил?

— Вы думаете, что… это его жена? — спросил я с деланной тупостью, на лету поняв ее намек.

— А кто ж еще, не из нас же кто-нибудь! А чтобы был со стороны — исключается, потому что у них собака злющая, лает так, что хоть беги, — рассуждала Милика, значительно более разумно, чем я того ожидал.

— Не может быть, Милика, все равно это кто-нибудь со стороны, ведь Дидина же не Дездемона, — возразил Панделе, обнаруживая обширные познания в области литературы.

— Кто бы там ни был, милиция разберется, иначе быть не может.

— Нет, это потрясающе! Войти к человеку во двор и убить его!

— Товарищ инженер, — ответил мне Панделе, — сразу видно, что вы и представления не имеете, на что способны некоторые. Когда я был директором на ферме в Бырзу, один такой преступник зарезал двух свиней — собственность фермы — и бежал вместе с мясом. А милиция?.. Милиция и пальцем не пошевельнула. Если бы не я да еще двое товарищей, его бы и не поймали. Я захватил его, когда он как раз коптил окорока — он был заместителем начальника зообригады… Видите?

Нужно признаться, что я не слишком уразумел смысл рассказа Панделе. В какой-то момент я было подумал, что это аллегория, но скоро отказался и от этого предположения.

— А вот и товарищ Пырву! Как вы думаете, кто убил Петреску? Вы ведь все время разговаривали с ним в вечер преступления…

— Такого разговора и врагу своему не пожелаешь!

Мирча Пырву с его таинственными исчезновениями… Классический тип холостяка по призванию — я уверен, что он сам готовит себе еду и имеет целые наборы тряпок для пыли.

— Зайдите под навес, вы совсем красный…

Я подчинился любезному предложению и продолжал:

— Как в кино, ей богу! Человек пьет, веселится и вдруг умирает. За что его, интересно, убили?

— Кто его знает, в каких грязных сделках он был замешан?! Только не сойти мне с этого места, если на этой пирушке я не предчувствовал, что случится какое-то несчастье… Мне было так плохо…

— Какое там предчувствие, товарищ Пырву! Вы пили, как одержимый.

— Закоренелый алкоголик, всегда готовый к скандалам и драке… Наверное, с ним покончил кто-нибудь из деревни. Милиционеры разыщут — небось, зарплату они получают не только за то, чтобы штрафовать. Мертвецы — мертвецами, а живые думают о живом… Давайте-ка лучше искупаемся, братцы!

Я был чуть ли не растроган. Каждый по очереди по-своему проявлял глубокое доверие к учреждению, в котором я работал. Последним из таких лиц был Димок, небрежно опустившийся на пляжный матрас супругов Цинтой.

— Я не верю, господин Нае, крестьяне — народ простой, надежный, они не бьют со спины, как трусы…

— Ну, если деревенские — нет, мы — нет — тогда кто же?

— Жена! — снова убежденно заявила Милика.

— Нет! Женщина — это сама нежность, чуткость… чувствительность…

Страстная убежденность в голосе Габриэллы поразила меня. Она вышла из воды, растянула свою простыню и уселась, глядя на меня полными нежности глазами. Слушая ее речь о достоинствах женщин по сравнению с ужасными свойствами мужчин, я невольно вспоминал рефрен из оперы «Кармен». Его финал, казалось, намечал линию нашего будущего романа: «Так берегись!»

— Джелу, о чем ты думаешь? — очнулась она от задумчивости.

— О тебе. Ты была как Афродита, выходящая из пены морской…

Я сделал небольшую паузу, но видя, что никто не аплодирует, продолжал:

— В вечер преступления вы не заметили в нем ничего подозрительного? Говорят, все люди предчувствуют приближение своей смерти.

— Какое там предчувствие, товарищи? Высосал три или четыре бутылки, пел весь вечер… — ответил мне Цинтой, перенося вопрос из области метафизики в сферу действительности.

— Кстати, господин Нае, отдали вы долг Петреску? — поинтересовалась Габриэлла.

— Какой долг? — удивился Димок.

— Те деньги, которые он с вас требовал, за…

— А, да… как он разозлил меня, этот чертов пьяница!.. Я взял у Дидины несколько арбузов, а он пристал, как с ножом к горлу — заплати да заплати. Я и отдал, чтобы отделаться… Ух, совсем обгорел, пойду выкупаюсь.

Солнце приближалось к зениту. Белесые утренние облака незаметно превратились на горизонте в идущую на нас плотную, серую и густую дымку. Разговор шел своим чередом, преступником оказывалась то жена, то кто-то из деревенских. Все были очень сильны в предположениях и заключениях, но никто не мог вспомнить ни малейшей детали о том, что делал Петреску за последние три дня, проведенные дома.

— Пойду на почту, дам маме телеграмму, что доехал благополучно, — заявил я Габриэлле, уловив момент, когда наш разговор начал затухать. — Ого! — продолжал я, — сейчас там зреют груши!

— Где живут твои родители? — заинтересовалась, как я и надеялся, Габриэлла.

— Возле Тырговиште, в деревне Вылсан. Вы там бывали? — обратился я ко всей группе.

Кроме Габриэллы, смотревшей на меня все так же нежно в ожидании подробного рассказа о деревенской жизни, все остальные прореагировали на произнесенное мною название совершенно неожиданно. Милика удивленно вскрикнула, Тут же остановленная строгим взглядом Панделе, а Мирча пристально посмотрел на меня и проглотил слюну. Может, это мираж или, может быть, у меня солнечный удар, думал я через несколько минут, когда все трое кинулись уверять меня, что наверняка это замечательное место.

— Джелу, я жду тебя на пляже. Не слишком задерживайся!

С настойчивостью, столь свойственной представительницам слабого пола, Габриэлла начала действия по подавлению моей личной свободы. Однажды, потягивая со мною коньяк, один приятель развил мне интересную теорию: «Женщины, говорил он, похожи на крупные империалистические государства, а мы, мужчины, — на слаборазвитые страны. Все начинается с маленьких поблажек, с улыбки, кокетливого взгляда, восхищенного шепота: «Ох, какой ты умный…» или «сильный…» потом — романтические прогулки, поцелуй под луной. Это период романтически-наступательный. Каждая сторона стремится достичь своей цели: женщина — замужества, мужчина… Время — это решающий фактор. Постепенно сила сопротивляемости мужчины ослабевает, уступки становятся все больше, пока в один прекрасный день вы не убеждаетесь, что потеряли свою социальную независимость и — что еще печальнее — очень скоро (статистика в этом отношении совершенно недвусмысленна) потеряете и экономическую. Позднее эта борьба приобретает различные формы, в зависимости от тоталитарного режима, с которым вы боретесь». Мой друг — он как раз праздновал десятилетие своей свадьбы — привел мне в пример свой случай: уже несколько месяцев ему, с помощью ловких стратегических ходов, удается получить один свободный вечер в неделю для встречи с друзьями. «Это первый шаг, если продолжать борьбу, через несколько лет я добьюсь второго», — сообщил он мне в заключение.

Этот разговор и его возможное касательство к моему статусу свободного человека припомнились мне в то время, как ноги несли меня к центру деревни. Я надеялся, что в пивной будет не много народу, разве что несколько сезонных рабочих, забежавших выпить по стаканчику перед обедом; крестьяне, конечно, должны быть на полях и «плодотворно трудиться» — как поется в одном поэтичнейшем произведении нового фольклора. Однако, вероятно, в упомянутое произведение вкралась небольшая неточность или речь шла о другой части страны, а может, я находился в деревне, чей сельскохозяйственный кооператив был таким передовым, что закончил полевые работы за несколько месяцев до срока… Веселое сборище, состоящее главным образом из местных жителей, занимало все пять или шесть столов ресторанчика. Они с воодушевлением обсуждали убийство Петреску, в то время как худой тип в замызганном белом пиджаке не успевал наполнять кружки. Следовало любым образом произвести на присутствующих впечатление. Поэтому, примостившись у краешка стола, я заказал и быстро проглотил «две больших». Разговор, затихший было при моем появлении, продолжался прежним тоном, подозрительные взгляды смягчились, а мой сосед справа даже потеснил своих собутыльников, освободив мне место за столом: «Чтоб вам не остаться холостяком, ха-ха!» Меня приняли: я уже не был каким-то пришельцем, жалким отдыхающим, сдабривающим часы пляжного бдения бутылкой «Пепси» или «Чико» — я был одним из них, человеком «спосвященным». То, что я оказался самым свежим гостем Дидины Петреску, открыло мне дорогу к участию в разговоре о преступлении, не пробуждая ни в ком ни малейшего подозрения. Я был одним из жителей двора, в известном смысле — представителем пострадавшей стороны.

— Как пить дать, это из-за денег, — с негодованием утверждал чернявый тип со слегка выкаченными глазами, что придавало ему выражение человека, только что вскочившего с постели, — я так считаю.

— Брось, дядя. Это только у вас, у македонцев, все происходит из-за денег. Откуда у этого несчастного деньги? Небось, и тогда, когда урывал несколько лей у Дидины или загонял налево немного брынзы, тут же все пропивал!

Как в античной трагедии, хор несколькими голосами ответил — утвердительно — на вопрос, поставленный человеком, который совмещал, как я узнал позднее, сразу несколько функций: бармена, официанта, колбасника и заведующего этим первоклассным заведением — дядей Тасе.

— Что вы, люди добрые, — вмешался я, — насколько я понял, в предыдущий вечер у Петреску была масса денег, он даже угостил всех, кто был в этой прекрасной пивной!

— Во-первых, откуда вы это взяли? Во-вторых, у него и в самом деле было с собой лей триста, в-третьих, уходя, он уже не имел ни копейки и даже остался мне должен пятьдесят лей… — с математической точностью разъяснил суть дела дядя Тасе.

— Так ведь и мне тоже, убей меня бог, мне он тоже сказал, что принесет монету. Я целый вечер играл ему романсы да застольные песни, — вмешался в разговор человек, вероятно, отвечавший в ресторане за художественную часть.

— Неужели у него и в самом деле не было денег? А я слыхал, что он и перед отдыхающими хвастался, будто у него денег куры не клюют, — поинтересовался я, изображая искреннее удивление.

— Петреску — и деньги! Ха-ха! Ведь если бы не его баба, которая весь дом на себе везет, все уже давно рассыпалось бы прахом, — серьезным тоном ответил на мое удивление старик, в котором меня поразила длинная, росшая как попало, борода, всклокоченные льняные волосы и лицо, обожженное ветрами и солнцем.

Для него «деньги» — это две-три сотни, — кратко пояснил дядя Тасе.

— А то, что, мол, он возьмет молодую бабу? Чепуха! Вета — вы ее знаете — рассказывала мне, как он к ней приставал и — что бы вы думали? — У него ничего и не получилось! — вмешался в разговор молодой парень с едва пробивающимися усиками.

Хотя обычно я не держусь за крылатое словечко: «О мертвых — только хорошее», все же, видя, как односельчане Петреску соревнуются в выявлении «достоинств» усопшего, я собрался с духом и переменил тему:

— Может, его убил кто-нибудь из деревни?

— Ох, господин приезжий… ведь вы человек серьезный, — ответил мне владелец сурового голоса, нарушая враждебную тишину, последовавшую за моим вопросом. — Умный человек, понимаете, что к чему — иначе не выпили бы сразу «три больших». Ну что было делить деревне с этим несчастным? А то, что он был в ссоре с этим Порфиром, так это из-за баб, они вечно ссорят между собой мужиков. Потому, Наташа, порфирова баба, умирает от зависти, когда видит, что у других полно «гостей», а у нее — пусто. Что он вечно рычал на нее, это верно, только смел он был больше на словах. Дрался же только когда уж был пьян в стельку. А в остальном — человек порядочный.

— Может, его жена?.. — запустил я наугад другой, столь же деликатный вопрос.

— Ну-у-у, что вы думаете, здесь кино, что ли? Мы — махонькая деревня, всего-то будет дворов тридцать, не убивать же нам друг друга! Ну, поколотишь, бывает, свою бабу, потому, и она тебе день-деньской голову морочит, а то и подзатыльника даст, это уж само собой. А чтобы заехать своему мужику дубинкой по голове, — так чтоб он скопытился, — такого у нас не бывает! — заключил дядя Тасе.

— Зацем Дидине было его убивать? Подала бы на развод и осталась с домом да с деньгами… — вмешался человек, которого все остальные называли «лале». — Хто его знает, цто здесь за цудо?

— Какое там чудо! Может, просто, дохтур ошибся, а человек помер своей смертью, лопнула там какая-нибудь жилка в голове, от пьянки от непробудной. Потому, эти дохтура тоже… Небось, мне, когда я был в Констанце, не захотели…

Не слишком интересуясь мнением дяди Тасе о медицинском мире и его проблемах, я поспешил перевести разговор в нужное мне русло:

— Может, с ним что случилось за те три дня, которые прошли с его возвращения из больницы? Что-нибудь, что объяснило бы преступление.

— Чему было случиться? Он ведь вернулся одиннадцатого, двенадцатого не вышел на работу, но тринадцатого в семь утра был на месте. В три часа мы с ним пошли домой. Обычно мы идем по шоссе — бывает, и машину поймаем. Но тогда нет — он пошел но берегу моря, по-над пляжем. А в семь уже был в пивной, где…

— Где и просидел, пока я не закрыл, — заключил дядя Тасе. — В очень хорошем настроении.

— Да, я потому и удивился, что утром он казался таким неспокойным и мрачным. Четырнадцатого он опять вышел на работу с самого утра и пробыл там часов до пяти. А уж потом я не знаю, потому что на второй день его нашли мертвым… — закончил свои объяснения молодой человек, ранее разъяснявший сложную проблему отношений Петреску с прекрасным полом.

— Может, четырнадцатого с ним что и случилось? — вмешался я с тенью надежды в голосе.

— Ох, дядя, чего это тебя так интересует, чем занимался бедняга Петреску? Ты легавый, что ли?

— Да что вы, люди добрые, меня интересует случай сам по себе. Хочется узнать причину преступления… Я инженер, — продолжал я невинно. — Сыском не занимаюсь, моя специальность — точная механика.

— Господин инженер, — вмешался дядя Тасе, — Фане хотел сказать, что вы будто из милиции, слишком уж вас все интересует… Она, Милиция, найдет преступника, не бойся! — заключил он. — Эй, плата! Закрываю лавочку часа на два.

Я расстался со своими новыми знакомыми очень сердечно, договорившись, что под вечер мы встретимся за «крепкой» и подведем некоторые «итоги». «Профессия требует жертв», — думал я, направляясь к дому и пытаясь оправдать свою неверную походку.

— Джелу, родненький… Что с тобой?.. — со страхом и сестринской жалостью обратилась ко мне Олимпия.

— Выпил! — ответил я, вне себя от гордости.

— Это видно. А ведь вы обещали мне не слишком задерживаться, — вмешалась Габриэлла без капли нежности, к которой успела меня приучить.

Тот, кто сказал, что наилучшая защита — это нападение, был совершенно прав; в положениях такого рода единственным средством защиты оказывается молчание: нужно показать, что ты переполнен важностью происшедшего и даже не в силах выразить сожаление.

— Прошу прощения, прекрасные дамы! — взмолился я, стараясь придать своему голосу трогательное тремоло.

Прекрасные дамы пожали плечами и в знак презрения повернулись ко мне спиной.

— Хороший сон вам сейчас не помешает, — уверил меня Габровяну, оказавшийся тут же.

— М-да… Пойду вздремну.

За садовым столом Димок и АБВ играли в нарды.

— Привет, кого бьют? — поинтересовался я, заплетающимся языком, но весьма вежливо.

— Думаю, тебя уж побьют наверняка, — весело ответил АБВ.

— Шесть-четыре, поспешили…

— Ох и везет же вам, господин Нае! Да не стой ты надо мной, как чучело, не видишь, что с тех пор, как ты явился, мне не трафит? Лучше иди баиньки!

«Дон Базилио, вы лищний!» — повторял я, стеля постель. Спокойной ночи, Джелу, родненький!

 

Где это я нахожусь? Красный трехглазый олень хитро улыбается мне из-под усов. С другой стены на меня бросает пылкие взгляды страстная цыганка, раскинувшаяся на берегу озера, в котором плавают лебеди и отражаются пирамиды, минарет и два английских павильона. Господи боже мой! Нет, это невозможно! Неужели Олимпия затащила меня на открытие какой-нибудь выставки?! Охваченный ужасом, я скатываюсь с широкого дивана. На полу мир снова обретает свои реальные очертания: я в Ваме, в «лучшей комнате» Дидины! И все это не галлюцинации: олень победоносно царит на одной стенке, на другой, рядом с цыганкой, висит несколько ковриков с поучительными надписями — например, двое молодых людей, стоя по обе стороны коня, заявляют: «Мы ищем счастья»; далее следует что-то вроде женщины-судака, под которой, во избежание путаницы, написано: «Дочь моря», и наконец — огромный букет с уточнением: «Люблю цветы, которые цветут».

Я поклялся себе, что больше никогда не засну после обеда: все мои суставы окостенели, во рту горький вкус, в затылке сильная боль, а во всем теле — ярко выраженное желание растянуться на полу и умереть. Вероятно, здесь все же сыграла свою роль и выпитая цуйка… Из этого состояния неясных сожалений меня вывел громкий треск, от которого зазвенели все стекла. Одним прыжком (ясно, с рефлексами у меня еще все в порядке) я вскочил с пола и оказался на пороге веранды.

Порыв раскаленного воздуха схватил меня за горло; темно-багровое небо стояло низко, над самыми домами, белесые молнии зигзагами прорезали тучи. В перерывах между дребезжащими раскатами грома все замирало в глубокой тишине… и снова поднимался смерч, окутывавший деревню в желтую тучу пыли.

Из дому выбежали отдыхающие и кинулись спасать то, что еще было возможно: АБВ, сдирая прищепки, боролся с кучей полотенец, халатов, плавок и разных принадлежностей гардероба Филиппа… Нае складывал шезлонги, Мирча гонялся за рассыпавшимися листами журналов. На какую-то минуту все, казалось, замерло и затаило дыхание… затем припустил проливной дождь.

— Ты чего стоишь, как истукан? Двигайся! — орал мне АБВ, мокрый и гневный.

— Ну и дождичек! Улыбнулся нам пляж! — подытожил Димок, отряхиваясь, как мокрый пес.

Мирча, прижимая к груди смятые журналы, откликнулся обычным для него бодрым тоном:

— Э-э, чепуха! Господин Алек говорил, что погода будет прекрасная.

Появились дамы — робкой испуганной стайкой.

— Где Олимпия? — поинтересовался я.

— Забралась в кровать и навалила себе на голову подушек… Она не переносит грома! — ответил мне АБВ, заботливо сортируя вещи, снятые с веревки.

Я сочувственно вздохнул и огляделся: бурный дождь, пускавший по лужам пузыри, как занавесом закрыл все вокруг; стремительно опускалась ночь.

В проеме двери появилась Габриэлла. При каждой молнии она испуганно мигала и, в ожидании грома, закрывала руками уши. Время от времени она бросала на меня умоляющие взгляды, полные просьбы о прощении. Я притворился, что ничего не замечаю. Так ей и надо! Пусть помучается!

— Электричество отключили! — в отчаянии сообщил Мирча.

— Этого еще не хватало! Что же мы будем делать? — всхлипнула Габи, пытаясь поймать мой взгляд.

Я предоставил ей ознакомиться с новой гранью моей многосторонней индивидуальности: теперь я был Джелу-суровый-и-ничего-не-прощающий… С младых ногтей женщины должны научиться проявлять уважение и понимание к такому важному и типичному для мужского образа жизни моменту, как возвращение из пивной. Чем пьянее «Он», тем нежнее должна быть «Она». Ласки, всевозможные доказательства любви: подогретая еда, раздевание — если он заснул с вилкой в руке, волочение в ванну (устранение токсинов — определяющий фактор для его будущего тонуса), заботливое и плавное возложение любимого тела на постель, где сладкий сон на свежих простынях подготовит его к следующему выходу «с ребятами» — все это вполне уместно, в то время как упреки и угрозы могут привести любимого человека лишь к нервной травме…

— Разверзлись хляби небесные! — Единственным, кто сохранил спокойствие, был, как всегда, Барбу, удобно расположившийся в шезлонге, спасенном им от стихийного бедствия… — Не расстраивайтесь, это пройдет…

— Что же нам делать? — поинтересовался Димок. — Нет ли у Дидины какой-нибудь лампы или еще чего?

— Мадам Дидина уехала в Мангалию, к родственникам, — сообщил Мирча. — Она должна получить тело, потому что завтра утром будут похороны. Они захоронят его там.

— А о чем-нибудь повеселее поговорить нельзя? — спросила Габриэлла. Было совершенно ясно, что йога не слишком помогала ей держать в узде нервную систему, особенно во время грозы.

— Где Цинтой? Он бы все организовал! Но попытаемся исправить положение собственными силами. Кто знает, где может быть лампа?

— Господин Димок, вы ведь мужчина храбрый… Пойдите в кухню… Если не найдете лампу, может, хоть церковная свечка попадется, Дидина на днях целый килограмм купила.

Димок разулся, засучил брюки и под огромным зонтиком направился к кухне. Через несколько минут он вернулся с пачкой тонких желтых свечек.

— Готово… Ну-с, а теперь, кто ставит выпивку? Кто за?

Мнение было единогласным, так что столы составили и через некоторое время каждый появился на веранде с бутылочкой «крепкого» — водки или рома. Свечки, засунутые по три в горлышки пустых бутылок, чадили нещадно… Гром немного поутих. Слышался лишь мощный ритм дождя. Окна веранды запотели, свечки излучали желтый свет, в бутылках поблескивали напитки — все создавало интимную атмосферу. Все к лучшему… Наконец, появилась и Олимпия — бледная, пошатывающая, она села на стул, кутаясь в теплый халат. И, немного понаблюдав за окружающими, шепнула мне:

— Где супруги Василиаде?

— Не знаю.

— Ага-а! — многозначительно протянула Олимпия.

Я взглянул на нее, не понимая, что еще взбрело ей в голову.

— Какой коньяк был у Цинтоя! — вздохнул Барбу.

— Легок на помине! — воскликнул Нае Димок. — Поглядите-ка на них, стоило бы их сфотографировать!

В самом деле, на тропинке между георгинами появились закутанные в плащи и капюшоны, обутые в резиновые сапоги и с зонтиками в руках вышеупомянутые Панделе и Милика. Приветствия, поцелуи. «Молодец, старик!» «Надеюсь, вы не забыли захватить коньяк?», «Коньяка не осталось, товарищи, вы вылакали его, как воду», «Мы чуть не умерли в этой тьме», «Ничего, все хорошо, что хорошо кончается» — и наконец все уселись.

— Стаканы есть? Один, два, три… Супруги Василиаде уехали в Мангалию…

— Ты не находишь это странным? — шепнула мне Олимпия.

— Молодежь здесь? — продолжал свой счет Мирча.

— Они в Дой май; Целый день развлекаются, — с легкой завистью произнес Димок.

— Но когда же эти товарищи занимаются? Я, когда был студентом, все лето готовился к осенним экзаменам… А они, позавчера…

Габриэлла, вне себя от отчаяния — вероятно, в этом сыграло свою роль и мое равнодушие к ее авансам — чуть не плача, заявила, что она так больше не может. Ее излияния прервал Филипп, издав громкий вопль — в знак того, что на него следует немедленно обратить внимание.

— Олимпия… — наивно раскрыл было рот АБВ.

— Да, дорогой…

— Ребенок…

— Я слышала, дорогой… Пойдешь успокоишь его?

— Но ведь…

— Спой ему что-нибудь. Он обожает, когда ты поешь.

Поняв, что дальнейшее сопротивление в этом явно проигранном сражении бессмысленно, АБВ с достоинством капитулировал. Габриэлла, отыскивая повод для того, чтобы сесть поближе ко мне, — это поразительно, как на женщин действует мой «грубый» стиль — подошла к Олимпии и зашептала ей что-то о ленте с птичьими криками и шумом волн, которые несомненно усыпят малыша.

— Вы думаете?

— Безусловно! Я сама ставлю ее, когда хочу заснуть… Он будет спать, как ангелочек.

Они ушли, но вскоре Габриэлла вернулась и, сияя, уселась на свободный стул. Полный решимости довести мероприятие до конца, я был по-прежнему непроницаем.

— Вот это хорошо! Вот что я люблю в нашем народе: во всем умеет находить светлую сторону… Что будем пить, товарищи?

— Кто что пожелает: Московская, Турц… жаль, что нет коньяка… Ты что принес, Мирча, румынский ром? Смеешься, что ли?..

— Напрасно сомневаетесь, господин Нае… ром помогает от простуды… я знаю такую смесь — пальчики оближете! И похвалите Мирчу, спасибо скажете!.. Немного лимона… капельку сахару… найдем, как не найти… горячая вода… может, вы согреете, мадам Габриэлла, на своей электроплитке?

С жестами алхимика Мирча мешал что-то в кастрюльке, пробовал и счастливо улыбался, сдвигая на лоб очки. Наконец он приступил к разливанию эликсира.

— Нет, благодарю, мне хватит водки, — отказался Барбу, придвигая к себе бутылку Московской.

— У всех есть? Так… Какое у меня было предчувствие в ту ночь, когда…

— Господин Пырву, может быть, хватит?

— Нервная же вы стали, мадам Габи. Чего тут обижаться? — Сидя вот так, при свечах и глядя на стаканы, я просто не могу не вспомнить…

— Молодец, Мирчулика, добрый шнапс изготовил… Ну, ты этого заслужил, можешь рассказать свою историю из Фокшань…

— Грог, господин Димок! Но почему из Фокшань? Из Бакэу не подойдет? У меня есть там один знакомый, у которого друг вот так же поехал по делам в Яссы. И договорились они, что если один из них умрет…

— Нет, это невозможно, господин Пырву!

— Оставьте, товарищ Барбу, это интересно.

— И вот… неожиданно умирает тот, что в Яссах, а мой друг как раз сидит в гостях и держит в руках стакан…

Я вздрогнул… стакан Габриэллы лежал на земле, разбитый на мелкие осколки.

— Ничего, осколки приносит удачу, — поспешила утешить ее Милика. — Возьми-ка другой стакан, а вы, господин Мирча, наполните его. Вот так, пей, милочка, до дна…

— Я не переношу грозу… И это положение… — причитала Габриэлла, усердно глотая содержимое стакана.

— Бедняга Тити… он был неплохим человеком, — вдруг услышала себя самое Олимпия.

— Испортил нам весь отпуск, — заметил Барбу без тени сочувствия.

— А мне — кассету… — вмешалась ни к селу ни к городу Габриэлла.

— Норок, ваше здоровье! Давайте-ка оставим все эти темы, — с отвращением предложил Димок.

— Да будет ему земля пухом… — перекрестилась Милика.

— Брось ты, Милика, эти мистические штучки! Мы не верим в бабские сказки, мы идем в ногу с наукой. Но что нового в связи со смертью Петреску? Обнаружили убийцу?

— Какая-нибудь рикса с односельчанами, — высказался между двумя глотками Барбу.

— Какое-нибудь… что?

— Ссора… это французизм, — кинулась ему на помощь Олимпия.

— Что же, вы не знаете румынского языка? Так и говорите: ссора, чтобы человек понимал, а не коверкайте язык… Да, вот оно как… Мой хозяин, Митран — простой крестьянин, но человек надежный — молчит-молчит, но когда заговорит… так он сказал, что Петреску был отсталым элементом, разругался с половиной деревни:… И на работе у него было нечисто… подрабатывал налево на овцах, на шерсти… Чертовски хитер был этот Петреску! Раз-два — зарежет овцу: мол, заболела или сама сдохла. Все лучшие колхозники на него сердились.

— А мне мадам Танца, жена Митрана, сказала, что это наверняка Дидина. Она его убила… Так вся деревня думает.

— Не может быть, мадам Милика, у женщины на это не хватит силы.

— Трудно, что ли, стукнуть чем-нибудь по голове? Или еще что сделать… Мадам Танца говорила, что Дидину научила одна, Калиопи….

— Деревенская гадалка!

— Да, мадам Олимпия… может, она ей наворожила…

— И ему на голову упала, дубина… — заключил Барбу.

— А я думаю, что речь идет о шпионаже!

— Петреску — и шпионаж! — удивилась Габриэлла.

— Не смейтесь, не смейтесь!.. Я много читал о знаменитых шпионах… Знаете, меня это очень интересует. Так вот, знайте, что настоящий шпион — это тот, кого вы даже и не замечаете… он кажется самым обычным человеком… а что у него там внутри, известно только органам Безопасности.

— У вас в Фокшань был такой случай? — с притворным интересом спросил его Димок.

— Бросьте вы свою иронию, — прервала его Габриэлла. — Как вы заговорите, если окажется, что Мирча и в самом деле прав? Если будет обнаружено какое-нибудь доказательство?..

Димок с сожалением покачал головой и продолжал:

— Я думаю, что его убил какой-нибудь сумасшедший.

— Да, здесь, в Ваме, бродит один сумасшедший, — поддержал его Барбу; можно было подумать, что алкоголь, принятый в нужной дозе, развязал ему язык. — Бродит по пляжу, по берегу, по деревне и выбирает себе жертву, потом преследует ее и ночью, когда его никто не видит…

Габриэлла схватила свой стакан, опустошила его одним духом и кинула на меня длинный взгляд, молящий о капельке сочувствия, понимания… Я, по-прежнему притворяясь, что не замечаю ее, сидел с безмятежным видом.

— Может, это кто-нибудь из нас, — вдруг брякнула Олимпия.

Поглядите-ка, наша малышка Олимпия попала в точку! Я незаметно обвел глазами лица присутствующих. Освещаемые скудным пламенем свечей, они были изуродованы гротескными тенями. Воцарилось тягостное молчание… казалось, что никто не смеет даже пошевельнуться. На лицах застыли самые различные выражения — от удивления до откровенного страха… Неужели?..

— Я товарищи…

— Бросьте, дядя Панделе, вы первый убежали! Что, испугались допроса? — многозначительно заметил Димок.

— Завтра я иду в милицию… У меня ответственный пост в министерстве, солидное положение… Я не позволю, чтобы…

— Бросьте вы этот цирк! Милиция сама разберется. Что еще будем пить? — спросил Барбу, выжимая из бутылки последнюю каплю.

— А ты, Джелу, к какому выводу пришел?

Уловив мой кислый взгляд, Олимпия опомнилась и замерла…

— Правда, ты ведь смотришь со стороны… Тебе виднее, — Габриэлла протягивала мне руку примирения и стакан — чтобы я его наполнил.

Я прочистил горло:

— Хм… представления не имею. Честно говоря, я, как и господин Пырву, люблю детективы. Особенно Агату Кристи… В одной ее книге… запамятовал название… тоже было непредумышленное преступление…

— Теперь вы будете рассказывать истории, как Мирчулика?

— Нет, но видите ли…

— Расскажите, товарищ, что вы прочитали, может, мы придем к какому-нибудь убедительному выводу!

— Преступника обнаружили родичи погибшего. По признакам, которые ускользнули от них в первый момент. А потом, подумав получше, они вспомнили один одно, другой…

— … другое. Дальше? — поинтересовался Димок.

— Кто-то из близких погибшему людей знал, сам того не подозревая, один факт, позорящий преступника. Когда он об этом вспомнил…

— Был… обнаружен… этот… как его? — У Габриэллы, которая отдала должное крепким напиткам, появились трудности в произношении. И все же питье оказалось вещью полезной: казалось, что у нее прошло мрачное настроение и она начинает видеть вещи в более розовом свете.

— Нет, убийца обнаружил свидетеля, — коротко заключил я.

— Господи оборони… — во второй раз за этот вечер перекрестилась Милика. — Пошли, Лика, спать, мадам Танца ждет, чтобы закрыть ворота.

Все задвигались, закашляли, поднялись. Только Барбу раскурил новую трубку. Я отметил про себя, что напиток Пырву оказался более опасным, чем казался на первый взгляд — во всяком случае, у женщин возникли серьезные осложнения с равновесием… Габриэлла, даже не пытаясь подняться, во внезапном припадке веселья безумно хохотала, бросая многообещающие взгляды на всех представителей сильного пола, попадавших в поле ее зрения. Свечки вспыхивали из последних сил. В этот миг, неожиданно, загорелся свет.

— В деревне включили электричество! — воскликнул Цинтой. — Ты права, Милика, пойдем, пусть люди ложатся… Интересно, как там на улице?

Дождь перестал. Только отдельные капли еще скатывались и с коротким всплеском падали на широкие листья. Вся зелень блестела, в воздухе пахло раздавленной травой. Посередине двора тек мутный ручеек.

— Было бы по меньшей мере странно, если б предсказание погоды не оказалось ошибочным! — сказал Барбу, вытягиваясь так, что у него хрустнули кости.

Цинтои, наглухо закутавшись, удалились.

— Добрый вечер! Что вы скажете об этом дожде?

— А, господин Алек, госпожа Мона! Откуда вы в такой час?

Мона бросила нам свысока холодный взгляд, едва шевеля губами, объявила: «Мамая», и гордо прошествовала мимо. Господин Алек поспешил заверить нас, что поездка была потрясающе интересной: они обнаружили в Мамае маленький потайной бар, такой чудесный!.. Хорошо одетые посетители, тонкие напитки…

— Ладно, ладно, господин Алек, а как будет с метеосводкой?. Вы ведь, вроде, говорили, что погода — устойчиво сухая?

— Мы встретили одного знакомого — очаровательный человек! Подвез нас на своей машине. У него связи в аэропорту. Так он говорил, что метеосводка на ближайшие часы показывает понижение атмосферного давления.

Последовала обычная возня, предшествующая сну. Стоя в дверях и следя за пляшущими во дворе силуэтами, я курил последнюю сигарету. Габриэлла подошла ко мне, раскачиваясь, и, сумев найти в косяке точку опоры, вцепилась в него обеими руками. Довольно-таки бессмысленная улыбка запечатлелась на ее лице.

— Злюка… ты — злюка… Но Габи — добрая. Она тебя прощает!.. Мне так хорошо!

— Посмотрим, как тебе будет завтра.

— Мне все равно… Я живу мгновением. В этом вся прелесть! Мне так хочется сделать что-нибудь безумное! Хочешь, сделаем что-нибудь безумное?

— Отложим до завтрашнего утра. Делать — так делать при свете дня.

— Ты невыносим… Давай искупаемся в море.

— Это еще что за выдумки?

— Выкупаться в шелковистых волнах… Смотри, появились звезды… Только мы и вода.

— Девочка, пойди и проспись.

— Не хочешь? Ладно! Потом пожалеешь.

— Все же это гораздо лучше, чем воспаление легких.

— Прощай, прозаическая душа! — сказала она и, не слишком твердо держась на ногах, удалилась в глубину двора.

Появилась Олимпия, как чертик из коробочки с сюрпризами.

— Дай мне сигарету!

— Что, черт возьми, делает АБВ? — спросил я, сверкая зажигалкой.

— Спит… Представь себе, какой смех! Вместо того, чтобы он усыпил Филиппа, Филипп усыпил его… Послушай, Джелу, родненький, давай-ка потише…

— Что ты хочешь сказать?

— Так, ничего… эта история с Габриэллой… Не то чтобы вы не подходили друг другу… Но ты напиваешься в обед, она — вечером… Слишком уж у вас общие пристрастия. Подумал ли ты о судьбе ваших будущих детей?

— Олимпия, дорогая, ты совсем свихнулась… Вместо того чтобы думать о судьбе моих детей, лучше бы ты позаботилась о…

— Ну вот! Теперь начнешь читать мне мораль… Я — идеальная мать. Вы все преувеличиваете… по крайней мере Аби! Не понимаю, чего он хочет? Я дала ему почитать учебник о воспитании детей — самый полный Pensbooks… А он, вместо того, чтобы его прочесть… Я-то заботилась, даже англо-румынский словарь захватила, а он все жалуется да ворчит. Вот и Филипп стал нервничать. Лучше бы он проверил, как у него с психикой… Аби, разумеется!

— Я ничего не понимаю.

— Конечно, ведь ты не читал последних работ по психоанализу. Эти работы говорят, что психическое состояние взрослых определяет психо-соматическое развитие ребенка. Разве ты не видел, как спокоен Филипп, когда он со мной?

— Но когда он с тобой?

— Ладно! Если ты еще и язвишь, я буду против вашего брака!

— Не попытаться ли тебе обратиться к формальной логике? Что ты там навыдумывала?

— Габриэлла попросила меня увидеться с ней завтра утром, она хочет посоветоваться со мной по важному вопросу…

— Ну и что?

— Не понимаешь? Она хочет попросить у меня твоей руки!

— Ты совсем спятила… Почему у тебя?

— Разве не я была той, которая… Кстати, тебе не кажется странным, что супруги Василиаде были в Мамае?

— Нет!

— У тебя никакого воображения! Не говоря уже о наблюдательности и способности к обобщению… Как это ты получил звание капитана? Завтра я открою вам разрешение загадки, — заключила она.

— Мне кажется, ты тоже несколько злоупотребила грогом Мирчи. Иди ложись, а завтра будь добра отпустить АБВ, мне надо с ним поговорить.

— Отдаю тебя Габриэлле, пусть она покажет тебе, что значит быть под каблуком! Лучшего ты не заслуживаешь. Приятных снов!

Двор успокоился. Небо совсем прояснилось, нигде ни облачка… Может, завтра будет пляжная погода?

Всю ночь мне снилось, что я в горах… участвую в экспедиции по восхождению на Эверест… На шестом привале местные проводники покинули меня в какой-то вырытой в снегу яме. Кто это выдумал, что в снегу может быть тепло? Надо было сначала, попробовать на собственной шкуре! Проснувшись, я поразмышлял о том, как связаны сон и реальность и наконец взглянул на часы, которые никогда не забываю положить к себе под подушку. Пять часов! Нет никакого смысла вставать чуть свет. Я стал искать, чем бы еще накрыться… На четвертой стене отсутствие живописных шедевров было восполнено чем-то вроде ковра, изображавшего неизменное похищение из сераля, — явный признак того, что супруги Петреску располагали средствами и имели связи с работниками порта города Констанца. На безрыбье и рак рыба! Я осторожно отколол кнопки, добавил к одеялу, пляжной простыне и двум полотенцам ковер и, дрожа, забрался под это сооружение. Вот это — дело другое! И ведь подумать только, что люди едут на море, чтобы набраться тепла и здоровья! Хотя… если говорить честно, зачем люди едут на море? Те, что живут в этом дворе, приезжают, похоже, для того, чтобы напиваться до потери сознания. Так мне и следует начать отчет для Джиби. По крайней мере будет видно, что я все же открыл что-то за проведенное здесь время. Отчет должен быть, как можно более кратким и ясным… может быть, даже одно-единственное предложение: «Никаких выводов!» Мне снова стало холодно. Какое-то время я возился, стараясь найти позу, которая обеспечила бы мне как можно больше тепла… В конце концов я выбрал положение зародыша в материнском чреве, натянул на голову покрывало и задремал… Проснувшись, я почувствовал, что все мои члены слегка затекли… И все же, так-таки — никакого вывода? Все сводится к дилемме: деревня или двор? Хотя после рабочего визита, нанесенного мною в пивную вчера утром, и после полезных бесед с ее активом деревню следовало бы исключить… Что же мне сказать Джиби? «Подозрительных отсеивает собака»! Если учесть реакцию Замбо, точнее, полное отсутствие его реакции, следует отсеять… Нет, так тоже не идет. Это как метроном: тик-так, деревня-двор, тик-так… «Хора объединения»! Вот где решение! «Одинокому повсюду жить и боязно и худо». Зачем мне одному все разгадывать? Оставим на Шербана деревню и сосредоточимся на дворе. Но в таком случае?.. Если это кто-то из отдыхающих у Дидины, тогда оба дела должны быть связаны, иметь общий знаменатель: деньги. Шербан исключает возможность того, что Петреску участвовал в нападении в Вылсане. Хорошо бы нам тоже это исключить (считая, однако, по-прежнему, что между двумя убийствами существует связь). Что же тогда остается? Вариант с «неизвестным грабителем». Которым может оказаться кто угодно, оттого он и неизвестный! Вот молодец — размышляю, как младенец!.. Который может быть час? Половина седьмого! Будь я наследником семейства О-Хара, я сказал бы себе: «Об этом мы подумаем завтра». К сожалению, думать нужно сегодня! А вдруг убийца сделал какую-нибудь ошибку? Тогда все решится само собой, и лучшие кадры милиции смогут спокойно продолжать свой отпуск, АБВ здесь, я — как можно дальше отсюда… И я заснул, погрузившись в тот здоровый, восстанавливающий силы сон, которым спят только дошкольники, праведники и люди нашей профессии.

Когда я снова проснулся, было девять часов утра. Я быстро вскочил с кровати и робко высунул голову в окно — чтобы посмотреть, как там с погодой. Меня встретил порыв холодного ветра. Черт возьми! Что мне надеть? Проклиная превратности судьбы, которые встают на пути работника милиции при исполнении служебных обязанностей, я натянул две майки, рубашку и свитер, который таскаю за собой повсюду вот уже лет десять, на всякий случай…

Опять метеорологи сели в калошу… Небо было серым, сеял мелкий осенний дождик, воздух был холодный и влажный… Горный курорт в ноябре месяце!

Первой мне навстречу попалась Олимпия в изношенных до предела джинсах и огромной сибирской шали, которая спускалась с ее головы, завязывалась на груди и свисала до самых колен.

— Доброе утро! Ты куда?

— На сбор материала, — таинственно ответила она. — В сельскохозяйственный кооператив соседней деревни.

— Разве ты перешла на реалистическую графику?

— Не в этом дело… Я из-за Петреску! Я всю ночь думала, — продолжала она все так же шепотом. — У меня есть идея…

— У нас и так слишком много идей! Я очень прошу тебя, — продолжал я медовым тоном, — не вмешивайся ты, черт возьми, в это дело. Разве у тебя нет ребенка, нет мужа? Займись ими!

— Я не принимаю от тебя указаний… по правде сказать, я и от Аби их не принимаю, — уточнила она. — Теперь я поняла, от кого Аби научился говорить так грубо и даже кричать… Я отказываюсь от сотрудничества, так как все мои попытки помочь вам наталкиваются на непонимание… И все же, неужели тебе не кажется странным?..

— Где АБВ? — спросил я, полный решимости прервать любую попытку вновь завязать разговор.

— Протирает овощи — суп-пюре для Филиппа. Дидина не вернулась, а так как Филипп должен есть…

— Неужели он умеет?

— Что за вопрос!.. Пойди к нему, может, что-нибудь подскажешь. И, кстати, ты не думаешь, что следовало бы почистить немного картошки? Жареная картошка — роскошная вещь!

— Позаботься хотя бы о Филиппе. Смотри, он по колени в воде!

— А для чего мы приехали на море?

Я понимаю, что женская эмансипация — это дело необходимое. Но, вероятно, лишь до определенной степени. И во всяком случае, все должно идти гораздо медленнее. Полная деградация статуса отца семейства несомненна. «Муж» наших дней готовит, стирает, моет посуду, заботится о детях, самые талантливые даже вяжут. И — что хуже всего — традиционный «Master’s voice» уже не имеет никакой силы. Правильно говорят немцы — народ серьезный — что идеальную жену можно вписать в три «К»: Kirche, Küche, Kinder. Мы отказались от первого из них — ведь эпоху религиозного мистицизма, мы уже давно преодолели не правда ли? — но остальные два следует свято хранить…

В искреннем порыве мужской солидарности я направился к месту мучений АБВ; пусть хотя бы мое присутствие будет ему моральной поддержкой… В кухне царило оживление, все толпились над двумя газовыми конфорками. Алек, одетый, весьма элегантно, чистил печеные баклажаны, АБВ тер что-то в кастрюле, насвистывая: «Oui, je vois la vie en rose». Пырву, удобно усевшись на низеньком стульчике, давал советы.

— Доброе утро!

— Какое там утро — уже обед скоро, — с укором произнес АБВ.

— Есть у кого-нибудь нож?

— Пожалуйста, господин Джелу. Только осторожнее, он острый. Я рад, что вы присоединились к нашей приятной компании. Здесь так тепло, уютно, просто прелесть! И словечком есть с кем перемолвиться.

— И рецептом обменяться, — прибавил АБВ. — Завтра я сделаю вам сюрприз, — сообщил он. — «Баварское с орехами», пальчики оближете… Рецепт от господина Мирчи… Вы и не знаете, какой он мастер, получше Санды Марин.

Мирча завозился на стуле, слегка покраснел от удовольствия и скромно замигал:

— Вы преувеличиваете… Впрочем, вы тоже чрезвычайно способный человек…

Черт возьми! Как две старые девы, взаимно расхваливающие свои варенья и наливки… Так как субъект, которому я намеревался помочь, был доволен своим унизительным положением, мой товарищеский порыв потерял всякий смысл… Так ему и надо! Того и жди, что он возьмется за вязание! Я взглянул на него с отвращением и переменил тему.

— Но где же дамы? — спросил я, усиленно режа картошку.

— Потоньше, Джелу, а то не прожарится. Кусочки режь поровнее, и подлиннее, не такие остроконечные… Что это ты, черт возьми? Не руби так, сплеча. Движения должны быть изящные…

— У Моны мигрень, она выпила чаю и легла, — сообщил нам Алек, на мгновение выйдя из интеллектуального транса, навеянного чисткой баклажан.

— А барышня Габи?

— Это вы должны нам сказать.

Смущенно покашляв, я продолжал эксперимент с картошкой.

— Я ее не видел, — деликатно посмеиваясь, продолжал Мирча, — вероятно, спит, вчера она казалась довольно-таки усталой. Такой уж он нежный, впечатлительный, этот женский пол…

— Студенты — что им сделается? — целый день в гостях, — сказал Алек, растерянно оглядываясь.

— Вот вам тупой нож, господин Алек. Их нужно осторожно измельчить, потом растереть с подсолнечным маслом, добавить луку и выйдет такое — сама мадам Мона вас похвалит…

— Она не переносит лук… Иногда я думаю, что если бы я был помоложе… — начал тоном исповеди Алек, перемешивая темно-зеленую пасту. — Чего там! Женишься — забот не оберешься… Попробуйте, пожалуйста, — обратился он ко мне, — вроде бы здесь чего-то не хватает.

— Соли, — сообщил я ему. — Да уж, каждое положение имеет свои светлые и темные стороны…

— Димок уехал в Мангалию, охотиться за «красотками» —… у него такой язык, moncher… Барбу совершает романтическую прогулку по взморью…

— Бросьте, разве у нас, холостяков, нет своих неприятностей? Один-одинешенек, не с кем словечком перемолвиться, свежую мысль обсудить…

— Готов супчик, ребятки? — сунула голову в дверь Олимпия. — Давайте поскорее, а то мы голодненькие…

В результате Алек удалился со своим салатом, на который поглядывал с оправданным сомнением, Пырву, смущенно улыбнувшись, также ретировался, а в кухне поднялся шум, какой бывает в улье, когда матка дает рою самые противоречивые указания. Несомненно, россказни про трутней — это гнусная ложь, распространяемая какой-нибудь пчелой-феминисткой!

— Прекрасно, ребятки! — заявила, наконец, Олимпия. — Картошку пожарим на обед…

Я обессиленный опустился на стул; АБВ спокойно мыл свои рабочие инструменты.

— Олимпия, дорогая, как ты думаешь, не приготовить ли мне на обед кабачки в сметане? — спросил он с вдохновенным лицом.

— Да брось ты эти кухаркины замашки! Ты меня злишь.

— Дружище! — начал он монотонно, словно читая какое-то объявление. — Ведь моя роль при тебе — совершенно исключительная. В конечном счете речь идет о наблюдении над твоей деятельностью… Remember Джиби… Вот если бы, — продолжал он слегка заговорщическим тоном, — ты не нашел здесь комнаты, и операцией руководил я, по своему методу… Тогда не было бы этих дурацких безрезультатных метаний.

— Интересно, что бы ты стал делать? Накинулся бы на них с палкой?

— Не груби, — вдруг вмешалась Олимпия, почуяв проснувшийся в ней дух солидарности, — Аби не агрессивен!

— Хорошо, оставайся со своим неагрессивным муженьком, наденьте на головы венки и пойте гимны богу Солнца… А в перерывах, капитан, все же последи за двором… Я еду в Констанцу. Адио!

Краски Констанцы напоминали колорит — или, точнее, отсутствие колорита в черно-белом кино: небо было серое, улицы серые, люди серые, а мое не менее мутное душевное состояние вполне соответствовало этой тоскливой атмосфере — как в стихах Баковии.

— Есть что-нибудь новенькое? — спросил меня Шербан, когда я вошел в его кабинет.

— Я хотел спросить вас о том же.

— Я поднял личные дела… Из сельскохозяйственного кооператива, в котором работал Петреску, — ничего интересного. Из деревни… ничего нового. Более чем ясно, что сельских жителей следует исключить.

Я пожал плечами и устремил взгляд в потолок, давая понять, что один лишь господь бог может быть в этом мире уверен в своих предположениях.

— А у вас? — спросил он меня чрез несколько секунд.

— Реакция нескольких отдыхающих в доме Петреску на мое упоминание о Тырговиште и Вылсане была очень странной.

— Объяснение вы найдете в карточках. Почти все они…

— Дайте мне прочитать самому.

Оставшись один на один с машинописными страницами, я жадно накинулся на них.

Начал я с тех, которых считал наиболее живописными фигурами двора, — со студентов Влада и Даны. У обоих — блестящие характеристики по линии Союза коммунистической молодежи и Ассоциации студентов: высокие оценки, чувство товарищества, безукоризненное выполнение поручений. «Их бескомпромиссность — это скорее обычное состояние духа молодых Людей, уверенных в том, что все начинается и кончается ими, что все люди, имеющие более двадцати пяти лет — дряхлые старики». После того, как у меня с души свалился и этот камень — я боялся, как бы они не оказались заражены каким-нибудь декадентским микробом, космополитизмом или еще чем-нибудь в этом роде — я перешел к следующей в списке ведущих — к Габриэлле Попа.

32 года. Преподает музыку в сельской школе, поблизости от Бухареста. Брак, в который она вступила на первом курсе института, печально завершился, через шесть лет, разводом. Хорошая профессиональная подготовка, активное участие во всех мероприятиях, организуемых партбюро и отделом народного образования. Мнения сотрудников расходятся: мужчины, как всегда более романтичные, называют ее «ангелом», женщины видят этого ангела скорее в черном свете. Показания соседей свидетельствуют о тихой, спокойной жизни: сердечное отношение к людям, участие в субботниках, всегда своевременно вносимая плата за коммунальные услуги, наконец, маленькие знаки внимания, укрепляющие социальное положение человека в кругу соседей. По необъяснимой случайности день 23 октября 196… года — когда произошло нападение в Вылсане — был особо важным для Габриэллы: в этот день она сдавала госэкзамен.

Следующие… Семейство Цинтой!

Панделе Цинтой — беспокойная судьба. Зоотехнический техникум, удачный старт, поддержанный соответствующей конъюнктурой, — и он оказывается директором фермы «Борцешть», которую с энтузиазмом приводит — всего за несколько лет — к полному развалу. Не теряя присутствия духа, начинает все сначала, приобретая дополнительный «козырь» — диплом Экономического института, оконченного заочно. В настоящее время работает в Министерстве сельского хозяйства, очень успешно проявляя себя по профессиональной и политической линии. Единственное, что ему ставят в вину, — это чрезмерное использование в повседневной речи лозунгов предшествующей эпохи. Как и другие люди 50-х годов, Панделе принял чудо за реальность. Но так как чудеса никогда не длятся слишком долго, Цинтой нашел в себе силы вернуться к реальной действительности и стать хорошим специалистом. Милика Цинтой, девичья фамилия — Оанча, — была воспитательницей в Борцешть, где и познакомилась со своим будущим мужем. Ведет однообразное существование на трудном поприще супруги; уже четыре года назад вышла на пенсию по болезни. Теперь можно понять, реакцию супругов Цинтой на мое упоминание о Тырговиште и Вылсане. Борцешть — это село неподалеку от Вылсана, а двенадцать лет тому назад Панделе еще был там директором. Следующие!..

Семейство Василиаде.

Александру Василиаде, для близких Алек, — инженер. После нескольких неудач, объяснимых скорее «личным делом», чем отсутствием способностей, Алек с успехом поступает в Политехнический институт и окончив его, распределяется в 1959 году в Тырговиште. Несколько лет ведет растительное существование, пока в его жизнь — громом среди ясного неба — не врывается Мона Боздоча, — жительница города Плоешть, чертежница того предприятия, на котором работал Алек, женщина красивая, но «беспринципная», как говорят злые языки. Неизбежная драма в семействе Василиаде: «это мезальянс!» — восклицает папа, полковник в отставке; «как можешь ты, Василиаде, жениться на какой-то Боздоча?» — вопрошает мама, «мадам полковница» (информация дана одним из двоюродных братьев Алека, который и теперь, через столько лет после «печального события», не может простить, что он изуродовал одну из ветвей генеалогического дерева Василиаде). Со временем драма иссякает — вероятно, в силу неожиданной смерти мадам и месье полковника, наступившей через несколько месяцев после того, как молодой Василиаде совершил счастливый шаг. Надежды, связанные с Моной, оправдались скорее, чем кто-либо мог ожидать: через несколько месяцев Алек превратился в прекрасную и преданную «идеальную супругу» (оценка, данная несколькими доброжелателями, бывшими сотрудниками Алека). Молодая Пара ведет мирное существование примерно до 1968–69 годов, когда — снова гром среди ясного неба! — Мона оказывается замешанной в огромном — разумеется, но размерам городка — скандале: она была посредницей при продаже картин, которые оказались фальшивыми. Алек, не в состоянии пережить тот факт, что честь фамилии Василиаде оказалась запятнанной, решается на переезд в Бухарест. Снова тихое существование. Алек — строгий, сдержанный в отношениях с товарищами, но трудолюбивый работник и блестящий профессионал; Мона, перепробовав целый ряд специальностей и остановившись на чем-то среднем между домохозяйкой и художницей-модельером, периодически разъезжает по стране, результатом чего оказывается то икона на стекле, то какое-нибудь медное чудо, то… Странно: благодаря неожиданной метаморфозе главным снобом в семье становится именно она, и теперь усердно трудится над генеалогическим деревом Василиаде.

Мои размышления, в ходе которых я пришел к выводу, что Тырговиште оказалось гиблым местом для гостей Петреску, были прерваны тихим стуком дверь.

— Товарищ каштан… к телефону… Бухарест! Товарищ полковник Банчу!

Человек был красен, как свекла, и задыхался. Неужели слава Джиби внушала такое почтение даже и сотрудникам в Констанце? Или он просто спешил, чтобы передать мне известие?..

— Товарищ капитан, — послышался в трубке высокий прокуренный голос моего начальника. — Что там происходит? Разве это я должен звонить интересоваться или это ваша обязанность?

Вот так дилемма! Я предпочел обойти ее, отрапортовав о том, как развиваются события, — точнее, о том, как они стоят на месте.

— Не думай, что «festina lente» — это самое подходящее состояние для нашего ремесла! — Джиби был явно не доволен тем, о чем я ему рассказал.

— …

— Алло, алло… Джелу, ты меня слышишь?

— Прекрасно слышу, товарищ полковник!

— Будешь отчитываться передо мной ежедневно! До свидания.

— Здравия желаю!

И снова — к папкам с личными делами. По аналогии имен — разговор 6 полковником Банчу оставил в моих ушных перепонках болезненные отзвуки — я выбираю Барбу Габровяну.

46 лет. Как и Алек, в молодости несколько раз пытался поступить в различные учебные заведения, год проучился в политехническом. По объективным — для тех времен — причинам ушел из института, поступил в техникум и стал специалистом по починке телевизоров. На работе его, хотя и ценят, как специалиста, считают антисоциальным типом — резким, рассеянным, очень скрытным. В кругах, которые он посещает, — чаще всего это связи, завязанные много лет тому назад и определяемые количеством поместий и фабрик, которыми соответствующие лица владели до 1944 года — «господин Барбу» считается исключительно приятным собеседником и блестящим бриджистом. Убежденный холостяк, он не пренебрегает прекрасным полом и слывет настоящим Дон Жуаном. Ведет широкий образ жизни, не соответствующий его зарплате, но полностью покрываемый периодической продажей «семейных сувениров». Остальные представители клана Габровяну, по сути, сводящегося нынче к одному дяде и одной тете, Михаю и Елене Габровяну, живут в Тырговиште, грустя о расположенных в его окрестностях своих бывших семейных поместьях. Барбу — преданный племянник — посещает их несколько раз в год.

Мирча Пырву, 41 год, аптекарь из Фокшань. Тихое, монотонное, как хорошо отлаженный механизм, существование. Ценим на работе, с энтузиазмом участвует в проводимых профсоюзом мероприятиях — энтузиазм возрос за последние восемь лет, с тех пор как его единственный брат — доктор в Тырговиште — покинул страну, предпочтя ей солнечное Средиземноморское побережье. Приятный собеседник, умный, образованный человек, со склонностью к журналистике: помещает в местной газете статейки об открытии выставки, о новом спектакле… Холостяк, отношения с прекрасным полом сводятся к мимолетным связям, строящимся главным образом на духовной основе. Живет скромно, без чрезмерных трат, хотя его квартира напоминает маленький музей. «Это у меня от отца, который торговал всем на свете», — объяснил Мирча приятелям, поспешившим сообщить об этом туда, куда следует.

И наконец — последний, но не из последних — Нае Димок. Первый сюрприз: «господин Нае» — не врач, а техник-стоматолог. Что же, «пошли дальше», как говорит товарищ Цинтой.

36 лет. Коренной житель Бухареста; затянувшаяся и довольно бурная юность. Как и вышеупомянутые, он несколько раз пытался получить диплом о высшем образовании. Но ему не повезло или, может быть, не хватило способностей, так как все остальные условия были налицо. Вовремя опомнившись, Димок выбирает выгодную профессию. Вероятно, выгодную даже сверх его собственных ожиданий, потому что через два года после того, как он начинает работать, в 1970 году, к нему являются официальные лица, чтобы поинтересоваться, как он понимает «статью 18». Следствие устанавливает, что, хотя молодой человек очень хороший работник, все же для того, кто начал всего два года тому назад, квартира и машина — это многовато. Выплатив свой долг обществу, Димок выбирает себе — вероятно, как своего рода memento — поговорку «поспешишь — людей насмешишь», и ведет отныне «тихую, но обеспеченную жизнь», по отзывам сотрудников, утверждающих, также, что Нае — «весельчак», «ловкач» и — что особенно важно для мужчины — «везунчик» с женским полом. Личное дело характеризует его как хорошего специалиста, неизменного участника всех общественных мероприятий, но… но похоже, что в его душе еще остался уголок для мелкобуржуазного сознания — которое, говорят товарищи, разумеется, со временем будет искоренено.

Шербан, вошедший уже несколько минут назад, спокойно ждал, когда я кончу читать, потом сообщил:

— Начальник сказал мне, что поговорил с товарищем полковником Банчу…

Он оборвал фразу, давая понять всю ее важность.

— Я тоже, — ответил я мрачно.

— Характеристики были вам полезны?

— Они помогли мне разобраться… Может, убийца один из них, может, и нет, но что меня исключительно радует, так это то, что все они считаются прекрасными специалистами…

— Да, да, — подтвердил Шербан, — я тоже заметил, что у каждого в биографии есть черные пятна… Очень полезны эти личные карточки из отдела кадров. Недавно я читал книгу, «Мгновение», так там…

Я смотрел на него с удивлением. То ли мой юмор вдруг стал слишком тонок, то ли у этого парня вообще нет чувства юмора. Не слишком интересуясь его взглядами на литературу, я вмешался:

— Вам не кажется странным, что в период нападения в Вылсане почти все они находились в Тырговиште?

— И да и нет, — ответил он после короткого раздумья. — A-а, вы думаете о чем-то таком, как у Агаты Кристи… «Преступление в Восточном экспрессе»?

Меня все более поражали эклектические вкусы Шербана в области изящной словесности. Но так как, с одной стороны, перспектива превратиться в толстого пожилого детектива с огромными усами меня не прельщала, а с другой — тон разговора вышел за рамки принципиальной беседы между начальником и подчиненным, я призвал его к порядку:

— Товарищ старший лейтенант, нам не до шуток…

— Товарищ капитан, я не шутил, я просто думал, что… Я не вижу ничего странного в том, что некоторые из них работали тогда там, а о других у нас нет никаких доказательств, что они могли там быть.

— Но, как вы сами выразились, — «темные пятна» в их биографии?..

— Э-э-э… они есть почти у всех… Необдуманный шаг, неизвестно чем занимавшийся до 44 года родитель, неизвестно что предпринявший после 44 года родственник… это дело обычное, — философски заключил он.

— А все же, вдруг это один из отдыхающих «гостей» Петреску? Но кто именно?.. Цинтой, Димок, Василиаде, Габровяну или Пырву? За два дня мы не обнаружили ничего, что позволило бы заподозрить их или полностью снять подозрение.

— «Пять негритят пошли купаться в море… и вот вам результат — четверо негритят» — очень строго сообщил мне Шербан… В карточках не зарегистрировано самое последнее сообщение: во время нападения в Вылсане супругов Василиаде не было в стране: они были в Польше, в экскурсии.

— Вот добрая весть! Если бы мы продвигались хотя бы в таком ритме — один в день — после послезавтра у нас остался бы лишь возможный убийца! Ну, пока. До свидания!

Прав поэт: «Длиннее путь мне кажется обратный…» Хорошо еще, что вместо поэтической «раны в бедро» я страдал лишь от острого недовольства. В голове вертелись обрывки писем Олимпии, разговоров с «гостями» Дидины — которые я вел или при которых присутствовал… Вдруг возникло неприятное впечатление, что в какой-то момент я находился очень близко, если не от разрешения загадки, то от ниточки, за которую можно ухватиться, чтобы к нему прийти… Цинтой, Пырву, Димок и Габровяну вращались вокруг Петреску, однако, как в карусели, лошадки были то наверху, то внизу, но всегда — на том же самом расстоянии от оси.

Когда я добрался до Вамы, АБВ, развалившись в кресле, наслаждался чашкой послеобеденного кофе. Мы захоронили воображаемый томагавк войны, раскурили в тишине трубку мира, и я рассказал ему констанцские новости. В свою очередь он сообщил мне, что блестяще выполнил задание по наблюдению за двором, облегченное тем, что кроме Олимпии, Филиппа и Замбо, которые то и дело маячили там, остальные члены пансиона либо еще не возвратились с утренних прогулок, либо заперлись в своих комнатах.

В пять часов начали появляться, один за другим, остальные жильцы. Барбу, скрюченный от холода, но с огоньком мужественного самодовольства в глазах, сообщил о своем рекорде: Вама — Дой май, туда и обратно по берегу моря — два часа, тринадцать минут. Димок, также с искрой в глазах, рассказал о сотнях представительниц прекрасного пола, скучающих в Олимпе: «Настоящий Олимп, ей богу, уважаемые!» Мона явилась в потрясающих шальварах из парижской модной лавки — как она сообщила Олимпии, в глазах которой появились трагические огоньки… Цинтои также поразили всех своей элегантностью: Панделе был в костюме и при галстуке, Милика — в брючной паре из синтетической ткани бирюзового цвета, у которой, однако, не хватило такта для того, чтобы раздаться одновременно с хозяйкой.

— А где же Габи, милые? — участливо поинтересовалась Милика.

— Спит, наверное.

— Брось, Панделе, она никогда не спит до пяти часов. Что вы с ней сделали, господин Джелу?

— Клянусь, мадам, ничего!

— Постучите-ка к ней в дверь, может, ей плохо.

Я постучал, потом нажал на ручку. Комната была пуста.

— Вероятно, гуляет, — предположила Олимпия.

— На пляже ее нет, я бы заметила.

— Господин Барбу, в Дой май ее не было?

— Нет, я не видел. Может, она в Мангалии.

— Мы ее и там не видели, — сообщил Цинтой… — Мы с женой были там, — начал он объяснять. — Поехали пообедать, как люди. Входим в ресторан — все элегантно, официанты вышколены… Подходит один, чтобы взять у нас заказ. Я говорю: «Какое ваше фирменное блюдо?» А он: «Болван с грибами»… Я удивляюсь. Никогда такого не слышал! Но, подумал я, раз повар у них в этом специалист… Заказываем мы по порции… И что бы вы думали нам приносят?

— Что? — спросил АБВ, проявляя живое сочувствие к гастрономическим невзгодам супругов Цинтой.

— Крохотные булочки, твердые, как камень, а в середине — грибочки… Почему это они их так назвали?

— Потому что это французское название: и не болван, a vol-au-vent — с видом знатока разъяснила Мона.

— Ну и вкусы у них, у этих капиталистов… — размышлял Цинтой.

— Все же, где Габриэлла? — вмешалась Олимпия. — Вчера она не слишком хорошо себя чувствовала.

— Где ей быть? Нашла себе кого-нибудь и сидит с ним в тепле, а мы о ней беспокоимся.

— Господин Димок, вы иногда так вульгарны…

— Ну, вы тоже, мадам Мона… будто не знаете, как это бывает… Или поехала куда-нибудь на попутной машине и теперь рассиживается в баре, занимается сравнительным изучением коктейлей.

— А вы как думаете, господин Барбу? — Милика казалась искренне обеспокоенной.

Барбу недовольно пожал плечами:

— Напрасно беспокоитесь. Какое это имеет значение, где она находится? — и, явно рассерженный, он удалился к себе в комнату.

Слова Барбу положили конец спорам: все отправились по своим делам.

Я какое-то время поиграл с Филиппом в медведя и «по кочкам…», потом помог АБВ покормить ребенка. Мы решили, что купать его сегодня не обязательно, затем, неправдоподобно легко, разрешили вопрос об укладывании нашего сокровища. Когда мы вернулись к остальным, атмосфера была накаленной. Погода стояла мрачная, свет очень слабый, шум волн казался все более бурным, и в наши души прокралось беспокойство.

— Нет, с ней явно что-то случилось! — первой сорвалась Олимпия.

— Один мой знакомый, вот так же… жил один-одинешенек… вдруг — инфаркт, и нашли через неделю…

— Может, она оставила какую-нибудь записку, — проговорила Милика, бросаясь к комнате Габриэллы.

Она включила свет. «Что это за беспорядок?»

Я заглянул в комнату. Очень маленькая — стол, стул и кровать — она была заставлена открытыми чемоданами с разрытыми вещами.

— Наверное, она что-то искала в спешке.

— Не может быть! Габриэлла была помешана на порядке. Здесь что-то нечисто…

Я посмотрел внимательнее. В самом деле, здесь было что-то не так. Комната казалась брошенной. В стакане увядали цветы. Будильник остановился на десяти часах…

— Случилось что-то дурное! Надо позвонить в милицию, — начала Милика.

Я осторожно вытолкал ее из комнаты, запер дверь и положил ключ в карман.

— Откуда можно позвонить?

— Телефона здесь нет… Только в соседней деревне… Что случилось, люди добрые?

— Где она сейчас, бедняжка?..

— Здесь что-то нечисто… я чувствую. — Пырву, бледный, как полотно, нервно протирал очки.

Алек, покровительственно хлопая Мону по руке, пытался успокоить ее:

— Может, все еще не так страшно… вчера вечером она была не в себе… может, приступ нервной депрессии… может, она уехала.

— Не взяв своих вещей? Ничего не сказав?

— Бедняжка… недаром у нее были предчувствия. Случилось какое-то несчастье!

Я смотрел на них, не зная, что делать. А волны выли все громче и громче, словно угрожая поглотить все вокруг.

— Стойте! Что это?

Приглушенные удары донеслись из ночной тьмы.

Когда я открыл дверь, нас окутала плотная волна тумана. Дождя больше не было, но двор тонул в ватной бездне, и лишь гул волн указывал направление, у ворот, казалось, светил какой-то огонек. Подойдя к ним, я вытаращил глаза: как в страшном сне, в котором нет ничего невозможного, на меня скалилась морда коня.

— Добрый вечер, товарищи!

Высокая бричка остановилась у самого забора, и стоявший возле нее милиционер осветил меня карманным фонариком.

— Хозяин дома?

— Нет… что случилось?

— Может, вы мне поможете… Не отсутствует ли кто-нибудь из отдыхающих в вашем дворе?

— Габриэлла, — всхлипнул кто-то за моей спиной.

— Да, одна женщина, — подтвердил я.

— Возле пограничного поста волны вынесли труп женщины. Пусть кто-нибудь пойдет опознать его.

 

Джелу и Алек ушли с милиционером, чтобы опознать тело, выброшенное волнами. Веранда, в обычные дни светлая и приветливая, приобрела теперь, в холодном неоновом свете, какой-то искусственный и; тревожащий вид аквариума, в котором давно не меняли воду. Буйный гул моря то приближался, то удалялся, придавая ритм самой неподвижности. К окнам подступил туман; он надвигался на них каким-то ватным комом, который грозил разбить тонкие стекла и залить все внутри. Дом казался хрупкой ладьей на волнах безбрежного моря.

— Что это мы сидим так, как дураки? — нарушил молчание резкий голос Моны.

— Который час? — встрепенулся, словно от тяжелого сна, Цинтой. — Нам надо идти…

— Куда мы пойдем по такому туману? Глаза выколешь… И надо бы узнать, что… — голос Милики захлебнулся в рыданиях.

Волшебство нарушилось, момент замешательства остался где-то позади. Охваченные внезапной лихорадкой, все задвигались, начали искать себе место, дело, которое заняло бы их внимание, хоть немного рассеяло беспокойство… Мона, заявив, что ей холодно, удалилась, Барбу последовал ее примеру, и вскоре из его комнаты послышался хрип радиоприемника. Мирча пробормотал что-то нечленораздельное и ушел, прижимаясь к стенке. А Димок отыскал бутылку спиртного, наполнил стакан и молча уселся на стул перед окном, отсутствующим взглядом следя за клубами тумана…

— Стаканчик цуйки сейчас не помешает… — убежденно проворчал Цинтой и, налив себе в стакан, выпил его до дна.

— Товарищ Верня… неужели это Габи? — Часто моргая, зашептала Милика.

АБВ пожал плечами, кляня про себя дурацкую роль отца семейства, запрещавшую ему любое разумное действие. Впрочем, какое действие было бы сейчас разумным? Прежде всего, отказ от водевильных ролей, в которых они выступают вот уже несколько дней. Он с самого начала был не в восторге от идеи Джиби. Слишком много уловок и нюансов для обыкновенного следствия. Если бы все было по Джелу, вскоре он превратился бы во что-то вроде того толстого детектива, из какого-то там романа, который безвыходно сидел дома, выращивал орхидеи и готовил сложные блюда. Неужели таков современный следователь? Что-то вроде электронной сверхмашины, в которую другие, тоже электронные, машины вкладывают карточки? Где же пресловутый романтизм их профессии? Провели бы не стесняясь, несколько настоящих допросов, и теперь все уже было бы разрешено. И может быть Габриэлла — он был уверен, что утонувшей женщиной была именно она — осталась бы живой. Самоубийство, разумеется, исключается, несчастный случай маловероятен. Конечно, это преступление и — совершенно несомненно! — связанное с убийством Петреску. Из нескольких словечек, которые успел шепнуть ему Джелу, он запомнил лишь: «не спускай с них глаз», и теперь спрашивал себя, что это по сути означало? Ведь он — инженер Верня, любящий муж и отец, вмешиваться в чужие дела у него нет никаких оснований. Впрочем, он уверен, что ему и не во что вмешиваться…

Олимпия принесла колоду карт и сосредоточенно раскладывала пасьянс.

— Олимпия… не лучше ли было… — и он показал глазами на дверь комнаты.

— Ох, Аби, любимый, как ты мог подумать, что я лягу? А вдруг я вам понадоблюсь?

АБВ попытался представить себе ситуацию, в которой, по мнению Олимпии, коллектив мог бы нуждаться в ее помощи… Вероятно, общая резня, в которой она оказывала бы раненым первую помощь…

Милика шепнула что-то своему мужу и тот смущенно обратился к АБВ:

— Товарищ… нет ли у вас ручного фонарика? Моя жена хотела бы… но в этом тумане…

— Фонарика у меня нет, возьмите спички.

Супруги снова закутались в шали и плащи и вышли во двор. Тишина… лишь время от времени поскрипывает стул, на котором сидит Димок, да из комнаты Барбу доносится мелодичный голос, оплакивающий на итальянском языке судьбу последнего забастовщика с заводов Матерасси. АБВ размышлял о том, что делает сейчас Джелу и какую связь может установить нормальный милицейский ум между кражей нескольких миллионов в одной части страны и следующими одна за другой смертями в деревне, расположенной в другой ее части. Как бы он ни выстраивал факты, все рушилось, как песочный замок… Ничто не ведет ни к чему… И он с тоской подумал о «чистом» деле — отпечатки пальцев, показания, анализы, очные ставки, преследование — повседневный мир людей его профессии, с обычным ходом дела, с уверенностью, что каждый шаг приближает тебя к разгадке. Вероятно, он постарел… Или, может быть, ему следует «проработать» — как говорит Цинтой — штук десять детективов и законспектировать их… а уж потом сесть в кресло, включить в сеть «серое вещество» своего мозга и…

— На помощь, сюда! На помощь…

Резкие крики неслись со двора… В мгновение ока он вскочил на ноги и кинулся к двери, где столкнулся с бежавшим в том же направлении Нае. Двери комнат с шумом распахивались… Крики быстро приближались. АБВ открыл выходную дверь, и на ее пороге появилась, чуть не упав к его ногам, Милика. Ее лицо выражало самый неприкрытый ужас. В тумане послышалось глухое пыхтение, и за ней, с выкаченными глазами и раскрытым ртом, последовал Цинтой.

— Что такое? Что случилось?

Оба показывали куда-то себе за спину, с трудом глотая воздух:

— Там… там…

— У ворот… Стоял и следил… — сумел выговорить Цинтой, прежде чем свалиться на стул.

Димок вошел к себе в комнату и, вернувшись с карманным фонариком, вышел на двор. Туман поглотил его в мгновение ока.

— Не следовало ли бы и нам?.. — шепнул Мирча.

— Оставайтесь здесь! — Милика округлила глаза и сложила руки умоляющим жестом. — Что мы будем делать одни…

Вскоре послышались голоса приближающихся людей. Из тумана вынырнула солидная фигура Нае, а за ним показались… Влад и Дана!

— Вот черт… надо же! — прокомментировал Мирча, протирая очки, чтобы лучше видеть.

Они стояли на пороге, ярко освещенные электричеством с влажными от тумана волосами, веселые и беспечные.

— Что вы там делали, товарищи, в темноте? Мы, господи прости, чуть ли не окачурились… — набросился на них Панделе.

— Что нам делать? — весело осклабился Влад. — Мы пришли из соседней деревни пешком и…

— Ну и дорога была — чудо! — вздохнула Дана.

— И остановились у ворот, чтобы полюбоваться морем.

— Какое там море, товарищи, в двух шагах ничего не видно!

— Зрительное впечатление не так уж важно… дело скорее в ощущении… Остановись, о время… Ламартин… — обратился Влад к Цинтою, иронически улыбаясь. — Нам очень жаль, что мы вас напугали, — продолжал он с явным отсутствием какого-либо сожаления. — А теперь извините, мы пойдем ляжем… Знаете, молодые люди должны очень много спать… — заключил он, обнимая Дану за плечи и исчезая с ней в комнате.

Оставшиеся взглянули друг на друга.

— Не знаю, как этому товарищу студенту всегда удается вывести меня из себя!

— Ложная тревога… — Барбу скучающе зевнул. — Досужие домыслы. Я не думаю, что существует какая-нибудь связь между Габрнэллой и той утопленницей.

— Но, товарищ, как вы объясняете…

Цинтой не успел закончить фразу: послышался громкий шум, кто-то приближался к дому.

В самом деле, вскоре в мягком тумане засветились огоньки, послышались голоса… Потом свет начал удаляться по направлению к шоссе, а голоса приближаться. В конце концов они воплотились в Джелу и Алека… Все находящиеся на веранде впились глазами в лица пришедших, отыскивая ответ на вопрос, который не смели задать. Джелу казался очень усталым. Он сел к столу, снял очки и надавил себе на веки, как бы стараясь утишить глухую боль. Алек старался сохранять достойный вид, но все сразу заметили, что на нем нет лица, а когда он начал наливать себе в стакан питье, его рука крупно задрожала.

— Ну, скажите же что-нибудь… чего вы молчите? — накинулась на них Милика.

— Не часто мне доводилось быть свидетелем такого… Я не хочу хвалиться, но нервы у меня крепкие — наследство отца, полковника… Однако это зрелище…

Алек обвел глазами все лица и незаметно высморкался в белоснежный платок.

— Да, такова печальная истина… Бедняжка Габриэлла утонула.

По правде сказать, все были уверены, что утопленница — Габриэлла. И все же хранили какую-то нелепую надежду на то, что вещи войдут в свою нормальную колею и им будет представлено другое объяснение — простое и успокоительное. Смерть Петреску они приняли более равнодушно, это было что-то из другого мира; гибель Габриэллы задела их тем сильнее, что она была из их среды, и их кажущийся иммунитет рушился теперь, оставляя каждого перед возможной схваткой с небытием. Молчание нарушил Мирча.

— Ох, бедняга, бедняга… — произнес он дрожащим голосом.

— Прекратите, уважаемый… ведь вы мужчина!

— Нужно зажечь свечку… умерла без свечи, бедняга, и без причастия.

Милика самым неожиданным образом преодолела комизм своего повседневного поведения, и глаза, полные какой-то первобытной жалости, осветили все ее лицо.

— Извини меня, Лика, но так ведется издавна…

Кто-то поискал на подоконнике и протянул ей несколько тонких, скрючившихся от жары свечек.

— Свечки, купленные для Петреску…

— У нас в селе, когда кто-нибудь умирает, устраивают бдение… Прости меня, Лика.

— Чего это ты все: прости да прости? Разве мы не понимаем? Это ведь традиция, — взорвался Панделе, громко сморкаясь. — Посидим, товарищи… бедняга!..

Мона вздрогнула и, кутаясь в шелковистый халат, встряхнулась.

— Я… да, трагическая судьба… Алек, идешь?

— Ты иди, mon ange, я еще посижу. Прими снотворное и хорошенько укройся. Я приду, посмотрю, как ты себя чувствуешь… Да, господа, — сказал он, поворачиваясь к остальным, — женщины, хоть они и выше нас, обладают такой хрупкой нервной системой! Их надо жалеть, беречь… Моя мать…

Заметив, что его никто не слушает, он коротко кашлянул и снова опустился на стул. Милика напевала что-то вполголоса, крупно крестясь. Остальные смущенно смотрели друг на друга, не зная, что делать. В поведении Милики было что-то смешное, но в конце концов — что может быть смешного в сочувствии? Никто не смел уйти и оставить остальных. Поэтому все робко расселись вокруг стола. Бутылка водки пошла по кругу, все заговорили низкими, приглушенными голосами. Первым оказался Мирча, переживавший, казалось, сильнее всех. Он снял очки и близоруко заморгал голубыми глазами:

— Не могу, не могу поверить… Почему я здесь оказался?.. такая драма… какое мне дело до этих драм? Я веду спокойную, размеренную жизнь — как часовой механизм… Но что я говорю? С тех пор как я приехал сюда, случаются только невероятные вещи… Как в страшном сне! Да, таких снов и врагу не пожелаешь… Был один умный человек, Фрейд, если бы он узнал, что мне снится, он бы сильно обрадовался… А ведь я предчувствовал, что все это не к добру… И почему — барышня Попа, почему именно она?

— Вы предпочли бы, чтобы это был кто-нибудь другой из нас?

— Такой глупый вопрос, господин Барбу, мне редко доводилось слышать. Я так мечтал спокойно провести отпуск, а здесь — куда ни сунься, наткнешься на труп…

— Как она выглядела, товарищ? — обратился Панделе к Алеку.

— Кто, господин?.. — вздрогнул тот, опомнившись от каких-то никому неизвестных мыслей.

— Ну, она, покойница.

— Габриэлла? Ужасно, господа! Невыносимое зрелище…

— Сильно покалечена?

— A-а, нет. Казалось, что она спит… Что вышла из моря и отдыхает.

— Как же это, ведь утопленники… Когда я был ребенком, в соседнем селе утонул один человек, в пруду… Так его узнали только по сапогам.

— Все же странно, что она не была изуродована… Мой покойный отец, полковник, говорил, что все, умиравшие на войне, выглядели по-разному. Двух человек одинаковых не было.

Милика тихо плакала.

— Бедняжка, бедняжка, — повторяла она, всхлипывая. — Такая молоденькая…

— Судьба, мадам Милика, судьба… Что тебе на роду написано.

АБВ нашел, что ему пора вмешаться:

— Что вы хотите этим сказать, господин Пырву?

— Она ведь пошла плавать… вы знаете, как она это делала… бывало, заплывет так, что и не видно…

— Откуда вы знаете, что она пошла плавать?

— Так… чего же ей было делать в море?

— Она в купальном костюме, — уточнил Алек.

— Да, господин Верня, мы ведь лучше знаем. Разве она впервые купалась ночью? Только вчера, бедняжка, она была сильно подвыпивши…

— Верно, господин Нае… судорога или коллапс… Злой час человека везде найдет, — Снова вздохнул Мирча.

— Господа, существует очень интересная теория одного англичанина, Мак-Кинней: «человек перед лицом судьбы». В девяти случаях из десяти….

— Бросьте вы теории, Алек, эта девушка плавала божественно. Я занимался водным спортом, и то она меня обставляла…

— А я, если хорошенько подумать, делаю другой вывод. Она покончила с собой, товарищи.

— Почему, Лика, почему? Молодая, с дипломом, с положением… Чего ей не хватало?

— Какие у нее могли быть причины? Мне показалось, что по характеру она человек веселый и оптимистичный, — усомнился и АБВ в ответ на заявление Цинтоя.

— Но неуравновешенный… Все самоубийцы — люди неуравновешенные.

— Да, я думаю, что господин Габровяну прав, — вмешался Алек. — De mortibus nihil nisi bene, это верно, но Мона тоже считает, что она была экзальтированной… Не правда ли, господин Ионеску?

Джелу вздрогнул, потревоженный в своих мыслях. Надев очки, он пристально поглядел на Василиаде:

— Что вы говорите? Экзальтированная… не знаю… вы ее лучше знали. Мне она показалась просто романтичной.

— Какая там романтика, уважаемый? Не видели, как она вела себя в последний вечер? Нервы не выдержали… сначала страх, потом вдруг веселье. Я не психиатр, но насколько я знаю, это — признаки истерии.

— У нее было много странностей: йога, эта история с птицами… — поддержал его Алек.

— Оставите вы ее странности. Покажите мне человека, у которого их нет!

— Да уж, Мирчулика, тебе лучше знать.

— Товарищи, мы начинаем отвлекаться. Нужно установить причину. Отыскать корни зла. Вот если бы речь шла о молодой женщине из какой-нибудь капиталистической страны, я бы еще понял, а так… что вы наделали, товарищ? — патетически закончил Панделе, строго впиваясь взглядом в глаза Джелу.

Тот несколько мгновений выдерживал его взгляд, потом с отвращением пожал плечами.

— Дядя Панделе, оставьте вы человека в покое! Ведь Габи, прости ее бог, с нами со всеми кокетничала… Такая у нее была натура… Будто вы сами не знаете?

— Товарищ Нае, я не позволю, не позволю!.. Я человек серьезный, женат уже пятнадцать лет. И если кто-нибудь захочет разрушить мою семью, я не посмотрю…

— Дядя Панделе, извините, вы меня неправильно поняли. Я и не собирался на вас намекать. Просто я думал, что вы заметили, что пока не появился господин Джелу, Габи, бедняжка, интересовалась другими холостяками нашего двора, всеми по очереди. Даже с кону Алеку попробовала… Ладно, ладно, я ведь не со зла это говорю, а чтобы уточнить некоторые вещи.

— Совершенство форм, прикрывающее полную бессодержательность. Банальная и слегка вульгарная.

— Ну и ну, господин Василиаде! «Банальная»! Недаром у мадам Моны были нервные припадки, когда вы занимались с ней йогой.

— Товарищи, если кто-нибудь из вас чувствует себя виноватым в душевном и психическом расстройстве той, которая носила имя Габриэллы Попа, пусть он признает это открыто, самокритично… Хотя я остаюсь при убеждении, что это все-таки товарищ…

— Чего это вы все «товарищ» да «товарищ», дядя Панделе? Может, у бедняги была какая-нибудь запутанная история в Бухаресте — получила известие, и это толкнуло ее на ложный шаг…

— Господа, — вмешался АБВ, — мы ведь все равно витаем в сфере предположений. Почему же мы забываем, что в этом дворе уже был убит один человек?

Все вдруг замолчали. Мысль, которую все старательно загоняли в самый дальний уголок мозга, вдруг обретя жизнь, поразила их, как удар. И все заговорили — вперемешку, перебивая друг друга:

— Преступление! Этого только не хватало!

— С чего это вы, товарищ?

— Какая у нее могла быть причина? Cui prodest?

— Продест-непродест, но это уж слишком!

— Несчастное стечение обстоятельств…

— Да, стечение не всегда бывает счастливым, — послышался веселый голос Влада, который выходил из комнаты, как всегда, обнимая за плечи Дану… — Хороший пример подаете вы нам, молодежи… каждый вечер — попойка. Пошли лучше прогуляемся по берегу…

— Габриэлла умерла!

— Что за глупая шутка?

— Это не шутка, ребята, — мягко обратился к ним АБВ. — Габриэлла Попа умерла.

Дана уцепилась за Влада и начала тихо плакать. Побледнев, Влад смотрел в ее увеличившиеся от ужаса глаза.

— Когда? Как?

— Море вынесло ее тело…

Снова наступила тишина. Наконец Мирча неуверенно сказал:

— Хотя… двое мертвых за несколько дней, в одном и том же месте… В романах о шпионах…

— Какие там романы, тут не до романов… Тут вам действительность! — воскликнул Димок, закуривая сигарету.

— Давайте попробуем отыскать научное решение: все можно свести к математическому уравнению. Итак, Петреску будет «X», Габриэлла — «У».

— Поставим выпивку на место общего знаменателя, перемешаем все и посмотрим, что выйдет, кону Алек.

— Сразу видно, что математика — не ваша сфера, господин Димок.

— Погодите, товарищи… не ссорьтесь! Надо подумать… тут что-то есть, в том, что он говорит… ведь и Петреску всего три дня как приехал, и ему тут же дали по голове…

— Кто-то из деревни.

— Может, и так. Но почему это не случилось раньше? Ведь ссориться он с ними все время ссорился, а убивать его не убивали.

— Может, теперь была ссора покрупнее, — заметил Джелу.

— Нет, он не успел… Я интересовался.

— Ладно… допустим. Но какая связь между Петреску и Габриэллой?

Вопрос Джелу был обкатан со всех сторон, проглочен, переварен. Но ответа не последовало. Казалось, все одинаково недоумевают. Наконец, Милика прервала молчание.

— Какой-нибудь маньяк… — сказала она неуверенно.

— Или шпионская сеть… Петреску был главой, а барышня Попа сговорилась с ними или, наоборот, должна была раскрыть сеть.

— Мирчулика, ты меня убиваешь! Что может искать шпион в Ваме?!

— Товарищ Нае, это вы-то, человек с образованием, задаете такие вопросы? Разве вы не знаете, что мы должны быть бдительными всегда и всюду?

— Господа, я думаю, что шпионаж нужно исключить. Мой отец, когда он командовал третьим полком кавалерии, захватил, во время войны, шпиона. Ну так вот, господа, отец рассказал мне все подробно… Они…

Барбу, не вынеся, поднялся, сунул трубку в карман и коротко заметил:

— Самоубийство, и точка. Все остальное — глупые домыслы… Я иду спать. Пошли, mon cher, ведь Мона убьет тебя, если узнает, что ты полуночничаешь… и у вас будет третье преступление, — осклабился он по адресу всех присутствующих.

Алек встал со стула, сделал рукой нерешительный жест и ретировался.

— Симпатичный человек, этот Барбу, но такой циник, иногда… — вздохнул Мирча.

— Давай, Милика, милая, пойдем мы тоже… Поспим хоть пару часиков. А завтра поговорим с товарищами из Милиции… они нам все разъяснят… и уедем куда-нибудь в цивилизованное место… потому что — зачем же нам создают все условия, если мы ими не пользуемся?

— Я никуда не пойду.

Цинтой взглянул на нее недоумевая.

— Не пойду! Останусь здесь до утра. Это преступление! И преступник — садист… Стоит и ждет… Как выйдешь — он тебе по голове!

— Ты с ума сошла!

— Нет, не сошла! Не видишь? Как кто-нибудь выходит за ворота, так и умирает. Там ждет садист…

— Пошли, матушка, над тобой все смеются… что это ты? Здесь люди серьезные, надежные…

— А эти длинноволосые, с рюкзаками, которые шляются по всему пляжу? Если это один из них? Ведь ты сам говорил, что их всех надо посадить, потому что они опасны. Забыл?.. Я не пойду. Переночую здесь.

— Милика, не говори глупостей. По пляжу расхаживают пограничники… они охраняют собственность страны и нас вместе с ней.

Джелу, которому порядком надоела эта семейная сцена, вмешался в разговор:

— В самом деле, уже поздно… Возьмите мою комнату… то есть, ту, в которой вы жили. А я найду, где переспать.

— Вот это я понимаю… Браво! Давайте, дядя Панделе, ложитесь здесь. Завтра, когда придет милиция, будем все вместе, людям хоть не придется вас искать, — заключил Димок.

— Мы не хотели бы беспокоить…

— Мы никого не беспокоим, Милика, иначе человек не стал бы нам предлагать. Товарищ инженер, мне нравится, что вы не злопамятны. Сон — это одно, история с умершей — другое. Хотя я считаю, что вы должны очень серьезно проанализировать этой ночью положение и проверить, чиста ли у вас совесть.

— Бросьте, дядя Панделе, можно и завтра проанализировать. А где будет спать господин инженер? Как, Мирчулика, пустишь его к себе в кровать?

— Я бы с удовольствием, но я храплю… И иногда, после тяжелого дня, мечусь в постели…

— Ладно, ладно, Мирчулика, не извиняйся, мы поняли. Ну, что же мне остается? Придется предложить вам, господин Джелу, половину моей кровати и моего жизненного пространства. Согласны?.. Вот и прекрасно! А теперь — баиньки! Всем! Мадам Милика, погасите свечки, как бы нам не погореть!

— И двери запрем! — попросила Милика.

— Запрем… Чтобы не пришел убийца и не убил нас в наших собственных постелях, — засмеялся Димок, поворачивая Ключ в замке. — Берите пижаму и приходите. Откажемся сегодня вечером от чистки зубов, согласны? — добавил он, широким жестом распахивая дверь своей комнаты… — Все, что имею… Вы предпочитаете спать у стены или на краю?

Пожав плечами, Джелу начал быстро раздеваться.

В комнате Нае царил образцовый порядок. Будучи меньше других, она казалась более просторной — может быть из-за того, что все вещи лежали на своих местах. На столе — ничего: ни цветов, ни часов, ни книг, ни даже газеты. «Ну и порядок у этого человека!» — сказал себе Джелу, размышляя о том, что пора бы и ему принять меры относительно своего будущего, начать с пустяков — утренняя зарядка, порядок в ящиках стола…

— Ну, что вы скажете обо всей этой чепухенции? — спросил Димок, со вздохом облегчения устраиваясь в кровати… — Она вам ничего не открыла? Ведь вы — как-никак — были ей самым близким…

— Если хотите… мне искренне жаль Габриэллу, но между нами не было ничего серьезного… Просто игра, которую, как вы говорите, она пробовала и с другими, до моего приезда.

— Вы правы, Габи была женщина «игривая», как верно выразилась Милика. Но я думал, что вы, как последний избранник, знаете больше других. Так-таки она вам ничего и не сказала?

— Нет, ничего… Вы думаете, она покончила самоубийством?

— Ну вот еще… выдумка Цинтоев, как и история с двойным преступлением. Я думаю, что это несчастный случай… Но вы тоже немного виноваты.

— Я не понимаю.

— Ну, когда она пригласила вас с собой… Если бы вы согласились, может, Эта сумасшедшая не вошла бы в воду… Но, видно, так уж ей было на роду написано. С приветом была, бедняжка… Ну как, гасить свет?

Заложив руки за голову, Джелу лежал, уставившись в потолок. Тьма постепенно смягчалась — по мере того, как глаз привыкал к ней. Джелу падал с ног от усталости, но заснуть не мог. Чужое тело, лежавшее рядом, казалось, было погружено в спокойный сон. Самые разные образы хаотически кружились в мозгу Джелу, не в силах выстроиться в стройный ряд. Габриэлла Попа умерла. Это — несомненный факт. Но каково его значение — этого Джелу не мог понять. И вообще имел ли он какое-нибудь значение? Может быть, произошел несчастный случай? Могла ли Габриэлла, подвыпившая, войти в воду и утонуть? Это было вполне вероятно. Но если… какое там «если», ну его к черту! Да, но какая связь может существовать между Петреску и Габриэллой? Между его убийством и ее смертью? Нет, это просто бессмысленно… абсурдно! И все же Джиби говорит: «Совпадение, дорогой, — это хлеб криминалиста…» Совпадений не бывает… Ну, какого черта? Жизнь полна совпадений… Карусель в голове Джелу начала вертеться все медленнее, все медленнее… и постепенно он погрузился в дремоту.

Двор утопал в тумане. В одном из окон дома горел огонек, с трудом пробивающийся сквозь вязкую тьму. Собачий вой, перемежающийся злобным рычанием, прерывал время от времени мрачное молчание ночи. Большие ватные волны тумана медленно передвигались, время от времени в их черные прорехи можно было разглядеть ограду.

Калитка ударилась о стену так, словно ее выпустила чья-то рука… приглушенный шум шагов пропал вдалеке. Словно привлеченный светом фонаря на шоссе, белесый пар закружился в молочно-белом хороводе. Проволочная ограда птичьего двора заколебалась под ударами крыльев. Тонкое шипение гусей разбудило всех птиц, потом беспокойство постепенно улеглось. Туман редел, обнаруживая неверные очертания двора. Посередине, казалось, двигалось темное пятно. Ужасный вой собаки раздавался со все более короткими перерывами. Сгусток двинулся, и в ночном тумане вырисовался мужской силуэт. Огромной тенью он вдруг метнулся к двери кухни. Казалось, он внимательно изучает ее. Потом на какое-то время замер, погрузившись в тьму, слушая или глядя в неизвестном направлении. Когда он задвигался снова, послышалось короткое металлическое звяканье. Тень быстро, как бы взвихривая вокруг себя редкий туман, метнулась к веранде. И опять замерла, прижалась к стене, привлеченная освещенным окном. Пронзительный крик разорвал тишину. Силуэт неподвижно стоял перед окном. Волоча, за собой тяжелую цепь, собака с лаем ворвалась во двор и кинулась к неизвестному. В несколько шагов тот домчался до забора и растаял в бездне.

— Что такое? Что случилось?

— Я слышал крик!

— И мы, но откуда?

— Где-то близко.

Перепуганные, не опомнившиеся от сна люди бессмысленно метались по веранде. Мона таращила из-под ночного чепчика испуганные глаза: «кто, где, что случилось?»

— Что случилось? Кто кричал?

Открыв дверь своей комнаты, в столбе света появилась Дана. На ней была мужская рубашка. Девушку била крупная дрожь.

— Что ты, Дана, успокойся, так нельзя… ведь ничего не случилось. Успокойся! — Влад уговаривал ее, придерживая за плечи.

Мирча слепо тыкался о стол и стулья своей комнаты, то и дело повторяя:

— Кого убили? Кого? Отвечайте! Почему вы не говорите?

— Да замолчите вы и выходите, наконец!

— Дана, что случилось?

Пытаясь удержать нервную дрожь, Дана ответила прерывающимся голосом:

— В окно… прилепилось к стеклу… отвратительное лицо… это было ужасно!

— Включите свет, где здесь, черт возьми, рубильник?

Волна неонового света заставила всех заморгать и недоуменно взглянуть друг на друга.

— … мужское лицо… синяя маска…

— Тебе показалось, девочка!

— Кто это занимается такими глупыми шутками? — вмешался Димок.

— Это не шутки, товарищи. И ей не показалось. Это криминальные намерения! Милика тоже видела… она все не могла заснуть и вдруг говорит мне: «Знаешь, папочка, кто-то ходит по двору». А я, как полагается мужчине, успокаиваю ее: «Наверное, это Дидина вернулась».

— Господа, — послышался суровый голос Алека. — Нужно соблюдать спокойствие. Ведь мы мужчины! Если даже там кто-то и был, это не значит, что…

— Аби, что происходит, почему вы не спите в такой час? — Олимпия появилась на веранде, недоуменно жмурясь. Несколько бигуди, казалось, застряли в рыжих кудряшках с Прошлой зимы.

— Ничего, Олимпия. — Аби попытался подтолкнуть ее назад, в комнату.

— Но почему вы встали?

— Вы ничего не слышали?

— Ничего! Филипп спит…

Она смотрела на них в недоумении.

— Глубокий же у вас сон! А на нас нападают убийцы! — сурово выговорила ей Милика, сердясь на всех на свете.

Супруги Цинтой суетились больше всех. Остальные смотрели на них молча, в недоумении. Джелу тоже появился на пороге комнаты, внимательно изучая группу, собравшуюся вокруг Даны, и слушая короткое изложение событий, которое АБВ делал для Олимпии.

— Сделайте же что-нибудь, ведь вы мужчины! — снова взорвалась Милика. — Мой муж, если бы был помоложе…

— Надо найти его, — предложил АБВ.

— Ищи иголку в сене… Не шутите, господа! Тот, кто здесь был, уже давно испарился. Нет никакой опасности. Собака сорвалась с цепи, дверь на запоре, — сказал Димок, демонстративно нажимая на ручку. Но…

С приглушенным скрипом дверь широко распахнулась. На веранду ворвалось ледяное дыхание ветра. Димок замер, вытаращив глаза. Удивление, казалось, парализовало всех присутствующих. Никто не смел пошевельнуться.

— А если он внутри? В доме? — шепнул хриплый голос.

— Где, мадам Милика? Ведь мы все здесь, — ответил Димок своим обычным тоном.

— А ну, Алек, войди в комнату, — вмешалась Мона, пытаясь взять себя в руки.

Дана снова заплакала. Влад без конца повторял: «ничего нет, тебе показалось… вот увидишь, ведь я с тобой…»

— Аби, сделай же что-нибудь! — голос Олимпии слегка дрожал.

— Прежде всего нужно спасать женщин и детей! — Джелу попытался подавить нараставшую панику шуткой. Однако безуспешно.

— Неужели вы не понимаете, товарищи? Ведь его видели, столько людей! Дверь не заперта, опасность налицо… а вы шутите! — взорвался Цинтой.

Из всех собравшихся только он и Милика выглядели прилично: они легли не раздевшись.

— Пошли, господин Димок, посмотрим, что там такое.

Тонкие пряди тумана еще блуждали по двору.

— Возьмите карманный фонарик!

Димок вышел с огромным карманным фонарем в сопровождении Джелу.

— Аби, ты останься здесь, прошу тебя!

— Не уходите все, пожалуйста!

Ночная тьма, пронизанная лучами фонаря, не прояснила дела.

— Может, это был какой-нибудь крестьянин…

— Они не бродят так поздно, — объяснил Димок. — Больше всего меня смущает дверь. Зачем он ее открыл? Не понимаю…

— Вы уверены в том, что заперли ее вчера вечером?

— Абсолютно уверен.

Стало слышно, как Замбо волочит где-то во тьме свою цепь.

— Его здесь нет, это ясно — произнес Джелу. — Собака бы почуяла… Странная ситуация!

Они обогнули дом и направлялись к выходу, когда Димок схватил его за рукав и коротко тряхнул.

— Погоди! — процедил он сквозь зубы, указывая рукой в направлении к колодцу.

По аллее, которую освещал параллельными полосами свет с веранды, двигалась, в белесом тумане, едва различимая тень. Казалось, она медленно приближается. Оба застыли на месте.

— Не шевелитесь, — сказал Джелу. — Посмотрим, что он будет делать.

Уверенными равномерными шагами тень направлялась прямо к ним.

— Это господин Барбу, — в недоумении воскликнул Димок.

Но его удивление длилось лишь одно мгновенье.

— Что это вы, господин Барбу, где шляетесь?

Они нагнали его почти у веранды. Барбу взглянул на них слегка удивленно и пробормотал своим обычным тоном, без всякого волнения:

— Там же, где и вы. Только я соблюдаю правила игры.

— А какие это правила, Барбу?

— Законы цивилизации, уважаемые господа. Идти на знак, как водится у англичан, а не где придется, — пробормотал он, усмехаясь.

— Не видели ли вы кого-нибудь во дворе? Не заметили ничего странного?

— Нет, господин Ионеску. Но в чем дело?

— Когда вы вышли из дому? — продолжал Джелу.

— Примерно с полчаса тому назад. Я еще немного прошелся… Однако это настоящий допрос… надеюсь, дружеский! Что-нибудь случилось?

— Барышня Дана увидела, как кто-то заглядывает к ней в окно, страшно испугалась, закричала, разбудила всех в доме…

— Ей, наверное, показалось. Этот туман рождает призраки…

— Вы думаете?

— Как бы то ни было, у меня нет такой слабости, — сказал он, улыбаясь. — Хотя это значительно упростило бы дело, не так ли?.. А что это за иллюминация? — бросил он через плечо, толкая входную дверь.

— Так сильно напугались?

Их разговор был выслушан с напряженным вниманием. Двусмысленность, которую внес в него Барбу, заставил всех похолодеть от ужаса, и ледяное молчание было красноречивее любого ответа.

— Спокойной ночи! — пожелал им Барбу с порога своей комнаты. — Вы — как персонажи из горьковского «На дне»!

Обессилевшие от пережитого, все один за другим потянулись в свои комнаты. Джелу надел пуловер и вернулся на спокойную теперь веранду… Кто бы это мог быть? Имеет ли он какое-нибудь отношение к тем двумя смертям? Ну и путаница… никакой логики!.. Он вышел во двор. Замбо гремел цепью возле кухни, повизгивая от голода. Огни в окнах, один за другим, гасли, двор погружался в темноту. Брошенный окурок описал полукруг и как эфемерный светлячок, замер на сырой граве. Джелу запер дверь, погасил свет и вернулся в комнату. Ее хозяин уже храпел… Он потянулся так, что хрустнули, кости… спать ему оставалось всего несколько часов.

 

Олимпия проснулась необычайно для нее рано. Бурная ночь и — разумеется, профессиональное — любопытство слишком ее взволновали. Поэтому она уловила момент, в который Филипп, аппетитно по-кошачьи потянувшись, как раз собирался возвестить миру, что он голоден, и быстро дала ему молочка. Мальчик, довольный, уснул, набив животик. АБВ даже не открыл глаз. Он спокойно спал с улыбкой, похожей на улыбку сына. — Интересно, не меня ли он видит во сне? — подумала Олимпия и, растроганная, запечатлела на его щеке нежный поцелуй. АБВ что-то пробормотал и натянул на голову одеяло. Олимпия наощупь оделась и в потемках вышла во двор.

Погода стояла превосходная. Холод и дождь сгинули, словно их никогда и не было. От согретой солнцем земли поднимались струйки пара. Как полотно импрессиониста, — подумала Олимпия, пересекая двор. В кухне ее встретило сонное жужжание разбуженных мух. Она наскоро сварила себе кофе и с чашкой в руках вышла во двор. Подошел, волоча за собой цепь, Замбо и взглянул на нее умоляющими глазами. Бедная собака, — думала она, роясь в шкафу Дидины. Среди трупов мух и сомнительной чистоты тарелок она отыскала кусок мамалыги, который Замбо принялся уплетать, признательно виляя хвостом.

— Ты, пугало несчастное! — пригрозила она ему, размышляя о том, не имел ли драматический эпизод, разыгравшийся прошлой ночью, одного единственного актера — Замбо. Нет, Дана ведь говорила, что она видела мужчину… Все это превосходило самые безумные надежды писателя — тем более начинающего… Эх, Замбо, если бы ты мог написать мемуары, вот бы вышел детектив!.. Погруженная в свои мысли, она попивала кофе, поглядывая на неподвижное сияющее море. Вдруг Замбо вскочил и лая кинулся к воротам. «Пауза кончилась, мотор для следующей сцены», — подумала Олимпия, подходя к воротам.

— Кого вы ищете? — вежливо поинтересовалась она.

— Милиция! — ответили ей.

Их было двое: молодой человек в сером костюме, тот самый офицер — как его звали? — который брал у них показания после смерти Петреску; и второй, в запыленной форме и покрытых густой, еще сырой грязью сапогах, судя по всему, местный. У обоих были усталые лица и красные от бессонницы глаза.

— Входите, — пригласила Олимпия, несколько удивив их своей широкой улыбкой. — Чай, кофе, что можно вам предложить?

— Благодарим, — ответил ей тот, что был в штатском. Кажется, его звали Шербаном… — Кофе, если не трудно. И, будьте любезны, разбудите всех, нам нужно с ними поговорить.

— Разумеется, разумеется, — ответила она на бегу.

Олимпия вежливо, но настойчиво стучала в двери. Сонные голоса, переговоры шепотом, и самые различные реакции — от молчания до: «Сейчас всего семь часов!» и «Ну и что же, что милиция?! Трудящиеся, во время отпуска, имеют право выспаться!» И все же, как в современной истории об Али-бабе, новоявленный сезам — милиция — произвел свое действие. Двор постепенно наполнился людьми, столпившимися в конце концов вокруг представителей закона.

— Как вам, вероятно, известно, некое лицо, проживавшее совместно с вами в этом дворе, обрело свою смерть в условиях, требующих специального расследования.

— Что говорит отчет врача судебной экспертизы? Чтобы нам знать, из чего исходить… — с важным видом поинтересовался Цинтой.

— Результатов еще нет. А «из чего исходить» — будем устанавливать мы, а не вы. Я попросил бы вас помочь мне выяснить, как произошла эта смерть.

Казалось, фантастические видения прошлой ночи рассеялись без остатка. Страх, пробравшийся во все души, был обезболен мягкими солнечными лучами, которые свели все к нормальным размерам. Усталые лица двух милиционеров создавали ощущение безопасности. Несомненно, смерть Габриэллы была трагическим событием, но следствие ведут опытные люди. О преступлении не может быть и речи, вероятно, это просто несчастный случай, может быть, если бы она не выпила так много в тот вечер… ну да ладно, они все выяснят, ведь в конце концов, это их обязанность! Все возбужденно заговорили, стараясь объяснить свою точку зрения, вспоминая наиболее важные подробности.

— Одну минутку… — прервал Шербан гул голосов. — Нам придется побеседовать с каждым по отдельности, взять показания…

Комната Джелу, самая вместительная, была, со всеобщего согласия, выбрана местом для беседы, на которой настаивал лейтенант Шербан.

— Прежде всего я хотел бы поговорить с товарищем Ионеску.

Джелу наскоро скорчил недоуменную и слегка испуганную мину и вошел, сопровождаемый заинтригованными взглядами.

— Преступление! — кратко сообщил ему Шербан.

— Отчет врача судебной экспертизы?

— Пожалуйста!

Джелу закурил и начал внимательно читать отчет.

«Ввиду того, что тело располагалось лицом вниз, причем голова — ниже ног, посмертные ранения, вызванные ударами о берег или о донные камни, образовались на лбу и на крыльях носа».

К чему вся эта писанина? Создали, видите ли, этакий труд по судебной медицине, — раздраженно подумал он.

Далее перечислялись последствия погружения тела в воду. На первый взгляд создавалось впечатление, будто именно они и явились причиной смерти, однако вскрытие заставляло усомниться в правильности такого вывода. Главным аргументом служил разлом «меридианного типа» в височной области. Точь-в-точь как у Петреску. Такое ранение никак нельзя было приписать случайному удару о подводный камень. Помимо этого, в пищеводе не оказалось воды. И — одно к одному — не было следов удушения: хотя легкие и оказались наполненными водой, содержание кислорода в крови соответствовало норме. Из всего этого врач заключил, что речь идет об убийстве, грубо замаскированном под несчастный случай при купании.

— Час смерти?

— Между 11,30 и 12,30, — ответил Шербан. — Я не могу понять, если уж он все равно ее убил, зачем еще рисковал, тащил ее в воду — как видно, на довольно большое расстояние, потому что тело было выброшено на берег лишь вчера под вечер?

— Я думаю, что все произошло иначе. Они оба вошли в море и, когда отплыли довольно далеко, убийца ударил ее — чтобы она потеряла сознание, но не рассчитал силу удара, и Габриэлла умерла на месте. Вероятно, он и сейчас уверен, что вскрытие подтвердит его версию.

— Два преступления в одном и том же дворе…

— И наверняка связанные между собой… Но как? Об этом я не имею ни малейшего представления. Все может исходить непосредственно из дела в Вылсане, но…

— Практически, Габриэлла Попа не могла быть замешана в это дело.

— Вы правы, но Петреску мог быть замешан. Может быть, Габриэлла знала некоторые детали, которые могли бы прояснить обстоятельства смерти Петреску.

— И не сообщила их милиции?.. Почему? Шантаж?

— Я сказал, «может быть»… Другая гипотеза: оба преступления не имеют никакого отношения к Вылсану, но между ними все же существует связь. Если это не так, единственным объяснением будет присутствие в деревне маньяка-преступника… Все нити ведут в этот двор.

— Как вы пришли к такому выводу? — удивился Шербан.

— В тот вечер Габриэлла была слегка навеселе — ведь и в отчете врача судебной экспертизы отмечен некоторый процент спиртного в крови — и ей захотелось выкупаться в море. Она предложила мне пойти вместе с ней, но я отказался. Кто его знает, кому еще она предложила то же самое. Ведь трудно предположить, что кто-нибудь извне мог догадаться, что в конце нашей маленькой пирушки Габриэлле захочется выкупаться в море, и ждал ее на пляже. Это, несомненно, кто-то из наших. Студенты были в соседней деревне, супруги Цинтой ушли за полчаса до события — будьте добры, проверьте их алиби… Остаются мужчины.

— Что нам следует делать?

— Следить, шаг за шагом, за каждым жителем двора. Хотя у нас нет ни одного доказательства их виновности… Кстати, появилась одна новая деталь: сегодня, после полночи, кто-то вошел во двор. Его видели студенты и Милика Цинтой.

— И вы думаете, что это имеет отношение к преступлению?

— Возможно… Не знаю, что и думать. Но давайте я расскажу вам все по порядку…

В это время в возбужденных умах людей, ожидавших во дворе и удивленных тем, что Джелу проводит так много времени с работниками милиции, начали рождаться самые фантастические предположения:

— Ох, матушки, а вдруг его разоблачили? Вдруг он и есть садист?

— О, мадам Милика, как можно? Разве господин Джелу похож на садиста? Наверное, его столько допрашивают из-за их романа.

— Моральный виновник… как говорит господин Цинтой. Надеюсь, у вашего друга крепкие нервы, обратилась Мона к АБВ, — а то как бы в Ваме не повторилась история Ромео и Джульетты.

— Тут нет ничего смешного, товарищ Мона. Его поведение должно было нас насторожить. Наша литература отражает жизнь. Только, — добавил Панделе с легким сожалением, — я не думаю, что товарищ инженер Джелу, молодой человек нашего времени, покончит самоубийством… Хотя — с любовью не шутят…

— Браво, господин Цинтой! Вы перефразировали Мюссе… Нет, я не могу поверить, что господин Джелу в чем-нибудь замешан… Такой тонкий, интеллигентный молодой человек! Но не могли бы мы поговорить о чем-нибудь другом? О чем-нибудь хорошем, прошу вас!

— Вы правы, господин Пырву, — вмешалась Олимпия, со все возраставшим негодованием слушавшая обвинения в адрес Джелу. — Разве можно думать такое о нем, — продолжала она. — Именно о нем, который…

— Олимпия, Филипп плачет, — в последний момент спас положение АБВ, вознося хвалу небесам за то, что их сокровище всегда возвещало о себе в нужный момент.

Не догадываясь о разыгрывавшейся во дворе драме, Джелу и Шербан мирно беседовали в прохладной комнате, под кроткими взглядами висевших на стене оленей и не менее кроткого милиционера, который, сидя на кровати, в почтительном молчании слушал слова своих начальников.

— Итак? — заключил Шербан.

— Проведите следствие в деревне, может, это был какой-нибудь крестьянин, испугавшийся собаки.

— Что мы скажем отдыхающим? Преступление? Самоубийство?

— Я думаю, лучше всего, чтобы убийца поверил, будто его трюк удался. По крайней мере, таково мое мнение… Но вы отвечаете за ведение следствия и должны решать сами.

— Пожалуй, вы правы. Хотя у меня такое ощущение, что мы заключены в порочный круг. Если бы у нас была хоть какая-нибудь ниточка!

— Может быть, она появится после того, как вы соберете показания… Хотя я сомневаюсь. Наши единственные союзники — время и опыт… Следствие по делу Петреску показало что-нибудь новое?

— Ничто не ново под…

— Ладно, ладно, я знаю, что вы начитанный молодой человек. Под вечер я приеду в Констанцу, просмотрю показания. И позвоню товарищу полковнику Банчу. Что-нибудь еще?

— Опись предметов в комнате Габриэллы Попа.

— Сделаете копию и отдадите мне в Констанце. Наверное, остальные уже уверены, что я появлюсь в наручниках — после такого длинного допроса…

Джелу чувствовал себя актером в вечер премьеры. Выйдя во двор, он почувствовал, как все взгляды приковались к нему. Утомленные пустыми разговорами и предположениями, отдыхающие прикорнули, кто где мог, с беспокойством ожидая выхода актеров к рампе. «Хлеба и зрелищ!» — подумал Джелу, когда его взгляд упал на Алека — окаменевшего на полпути между воротами и верандой с двумя большими прижатыми к груди серыми батонами — смешная карикатура на божество изобилия. От мелодрамы до комедии — всего один шаг, посмотрим, как его пройдет Шербан, ведь в конце концов звезда спектакля — именно он.

— Продолжаем. Кто хочет войти? — подал реплику Шербан, снова входя в дом.

Барбу поднялся с места и последовал за ним.

Как у дантиста! — подумал Джелу, с большим любопытством анализируя в себе ощущения человека, подозреваемого законом. В этот момент появилась Олимпия. Неся в руках огромную кофеварку и целую гору чашек, она вступила в пресловутую комнату и вскоре вышла оттуда с видом человека, приобщившегося к великой тайне.

— Все в порядке, — провозгласила она.

— Какого черта, в порядке! Ведь мы теряем пляжное время!

— Кончайте, товарищ… Здесь происходят такие вещи… а вы?!

— С моим отцом, когда он командовал Третьим полком кавалерии, случилось нечто подобное: один солдат напился в дым, вошел в Дунай, чтобы выкупаться, и умер от разрыва сердца.

— От разрыва сердца?! Но мне казалось, что сердце у нее была довольно-таки вместительное!

Реплика Моны была встречена ледяным молчанием. Но тут же, по каким-то тайным путям, все взгляды направились к Джелу:

— Ну как, товарищ, теперь ваша душа спокойна? — с большим тактом спросил Цинтой.

Однако Джелу не успел поделиться с нами своими переживаниями, потому что из комнаты вышел Барбу. Нет, это не дантист — это экзамены! — подумал Джелу, вспомнив, с каким жаром набрасывались студенты на выходящих из экзаменационного зала: «Какой попался билет? Как он спрашивает?»

— Вполне цивилизованно, — сухо ответил Барбу на бурю беспорядочных вопросов.

— Сейчас войду я, товарищи, а потом моя жена, — заявил Цинтой, еще раз обнаруживая свои прекрасные организаторские способности.

— Молодец, дядя Панделе! Как на соревнованиях по атлетизму: прыгает X, приготовиться У!

— Бросьте, господин Димок, после них идете вы, если торопитесь, — примиряюще вмешался Мирча.

— Аби, Филипп плачет…

АБВ поспешно скрылся в комнате, а остальные с неприкрытой скукой выслушали речь Олимпии об обязанностях «идеального отца». От детей снова перешли к смерти Габриэллы — тем более что Милика, только что появившаяся из комнаты, в которой происходило «дружеское собеседование», принялась припоминать события прошлой ночи:

— Не могу поверить, милочка, — обратилась она к Олимпии, — что это товарищ Барбу смотрел вчера в окно, на эту девушку. Он кажется совсем другим человеком.

— Может, Дане просто показалось.

— Нет, не показалось. Я тоже слышала во дворе какой-то шум — словно кто-то убегал.

— Может, это собака, — мягко вмешалась Олимпия.

— Я изложил товарищам суть дела. Пусть они разбираются.

— Теперь пусть идет один из вас, ребятки, а то вы как на иголках! Дядя Панделе, мне эти люди показались компетентными: вопросы задают точные, за ответами следят внимательно…

— Если они компетентные, почему не нашли убийцу Петреску? — вкрадчиво поинтересовалась Мона. — Ведь прошло уже четыре дня…

— Четыре дня — это ничто для такого следствия. Два года тому назад…

— Олимпия, — послышался умоляющий голос АБВ. — Брось ты следствие, посмотри, не сбежала ли вода в кастрюльке.

— Господи, такая девушка — умная, чувствительная, полная жизни… — начала причитать Милика.

— Как книга, которая обрывается на первой части… Входи ты, Алек.

— И скажите там что-нибудь, товарищ, ведь у вас с ней были такие близкие отношения. Неужели вам ее не жаль?

— Дядя Панделе, оставьте вы, уважаемый, человека в покое, ведь так и с ума спятить недолго! Мы все виноваты, не надо было давать ей столько пить.

— Господа, — вмешался Алек, поймав на лету последнюю реплику, — мировая статистика показывает, что количество самоубийц больше среди выпивающих. «The rest is silence».

— Хм… с чего это он приплел сюда Шекспира? Умирают в одном дворе два человека, а мы — про Гамлета… И как это я, человек тихий, мирный попал в такой переплет?

— Судьба, господин Мирча. «Мойра», как говорили древние. Мой отец утверждал, что рок…

— Господин Пырву, ваша очередь. Алек, из-за твоей «мойры» мы остались без еды. Съезди-ка в Дой май…

— Соотношение «судьба-индивид»… Съезжу, chérie, съезжу… Мне жаль, господа, что мы вынуждены прервать этот интересный разговор…

— У товарища Василиаде такие солидные познания во всех областях! — с уважением отметил Панделе.

— М-да… — неопределенно ответила Мона.

Солнце поднималось к зениту. Жидкий утренний туман давно рассеялся, открыв глазу зеленое, как смарагд, море.

«Оно словно из гофрированной бумаги», — подумал Джелу, пытаясь вспомнить словечко, произнесенное однажды Алеком… да, верно, «морская зыбь»… Волны разбиваются о берег глухо, с ритмичностью китайской капли… Второе преступление было совершено уже при них! Джиби хватит кондрашка, когда он об этом узнает! Два преступления в одном и том же дворе, с перерывом в четыре дня… если они не связаны между собой, это совершенно невозможное совпадение! Нет, здесь должна быть связь… Но что можно сделать? Ждать, занимать выжидательную позицию… Да еще в этом месте, в таком скучном и дорогом! — подумал он сердито… И посмотрел на Пырву, который выходил, слегка вспотев, из комнаты, в которой Шербан устроил свой генеральный штаб. Внезапно ему припомнились занятия военным делом в институте. Майор — крохотный человечек с наивной рожицей и тоненьким голоском — раздавал каждому по карте: — сплошные возвышенности и заросли. Враг всегда был «черным», наши — «красными». Однажды Кристиан — Кристиан Цою, друг Джелу, нынче — прокурор в Плоешть, интеллигентный парень с быстрым умом и острым языком — спросил майора: «А почему мы не делим их на масти? — В ответ на это майор развил целую теорию о современной войне, из которой вытекало, что мастей стало теперь только две… «Что делает враг? А ну посмотрим, какие позиции занимает враг? Как мы будем продвигаться и как он будет обороняться? Или наоборот — как он будет продвигаться и как мы будем защищаться?» Потом, на протяжении двух часов, то «мы» — если была среда, то «враг», если была пятница, барахтались среди холмов и оврагов, в зарослях пшеницы и в гуще леса, пока кто-нибудь не выходил победителем. «Что делает враг»? Враг спокойно болтает, словно и не предчувствуя, что приближается час битвы. «Каково состояние врага?» Враг считает, что наступило перемирие; слегка взволнованный вчера вечером, он значительно более спокоен нынче утром. «Намерен ли враг напасть?» В этом мы разберемся, только бы не слишком поздно. «Но кто же враг?» Вот с этого вопроса и надо было начинать, но он все откладывал его в надежде на какое-то откровение, которое, к сожалению, не приходило… Женщины? Ни Милика, ни Мона не подходили, по его мнению, к роли многократного убийцы. Мужчины? Правда, у каждого из них есть в биографии хотя бы одно «темное пятно», но… кто же из них? Прежде всего, «ударный батальон». Габровяну-Димок-Пырву… Нет, лучше сначала запасники: Василиаде и Цинтой… Алек? Слишком уж он хлипкий. Вот если бы был жив его отец, командир третьего кавалерийского… тогда еще куда ни шло. Кажется, это был единственный человек в жизни Алека, который служил ему положительным примером… Панделе? Чтобы под маской приличного человека, ходячего учебника политэкономии 50-х годов скрывался ум, способный организовать такой блестящий hold-up и ряд хладнокровных убийств? Трудно поверить… Мирча? Он умирает от страха при одной мысли об убийстве, где же ему провести ее в жизнь! Вот если бы это был его друг из Фокшань, тогда совсем другое дело; от того можно было ждать чего угодно… Нае? Этот мелкий циник и негодяй, любитель пирушек, женщин и азартных игр был вполне возможной кандидатурой. Но обычно люди такого типа, когда вступают на путь преступлений, проваливаются уже на жульничестве и мелких кражах «Rien dans le ventre» — как, по словам Алека, сказал бы его отец, полковник… Барбу? О да, Барбу — это другое дело! Хладнокровие, быстрый ум, необходимая доза цинизма… хороший пловец… Но скорее всего — как всегда — самый подходящий человек не имеет к делу никакого отношения. Итак, «кто же враг?» — снова спросил себя Джелу, окидывая двор орлиным взглядом. Однако врага не так-то легко было сразить одними взглядами — или его просто не было в тот момент во дворе… во всяком случае, никто из присутствующих не выступил на шаг вперед и не заявил: «Я — черный!» Джелу вздохнул и снова предался игре в отделение возможностей от вероятностей… Ему стало жарко. Несколько мух проявили нездоровый интерес к его персоне: беспокойно покружив в воздухе и, вероятно, устав, они плавно «приземлились» на его лицо.

— Джелу! Джелу-у-у-у!

Джелу вздрогнул. Он задремал. Два прерывистых ручейка стекали с его висков, слегка огибали уши и превращались в эфемерные жемчужинки на воротничке рубашки.

— Джелу! Что ты, черт возьми, делаешь? Спишь?… Совсем раскис! Ребята уходят, — прошептал ему АБВ.

В самом деле, двое пришельцев остановились посреди двора.

— Товарищи, благодарю вас за сознательное отношение… — суровым тоном начал Шербан.

— Это наш долг — помогать товарищам из милиции, потому что…

— Ваша помощь нам понадобится и впредь, — прервал его Шербан. — Пока у нас не будет результатов вскрытия, просим вас не покидать деревню.

Вот это была эффектная реплика! Молчание, которое за ней последовало, показало, что она оказалась также и совершенно неожиданной. Внезапно, как в фильмах о солнечных итальянских городах, все заговорили одновременно, еще раз доказывая тем самым общность латинской расы.

— То есть как это, уважаемый?!..

— Мы арестованы?

— Товарищ, мне необходим отдых… Мы хотели уехать из деревни!

— Матушки, а кто же будет покупать еду?

— Не следует понимать меня ошибочно… — как солист, покрывающий хор, вмешался Шербан. — Вы можете ездить, где угодно, я лишь прошу вас не уезжать из Вамы насовсем. Речь идет об одном, максимум — двух днях. Впрочем, мы с вами еще увидимся.

Этими словами, имевшими явно пророческий смысл, Шербан закончил свою партию, и защитники закона скромно ретировались.

— «Les jeux sont faites. Rien ne vas plus».

— Да, посмотрим, кто вынет черный шар.

— Какой там шар, товарищи, это недопустимо! Я пойду поговорю с начальством этих товарищей!

— Брось, Лика, парень ведь сказал, что через день все решится. Наверное, такой у них порядок.

— А я-то думал, что один из нас непременно во всем признается, — засмеялся Димок.

— Ох, я и забыла!.. Аби, родной, надо протереть суп!

Антракт. Как и положено — ведь пьеса не была бы столь приятной без небольших пауз — актеры и зрители спешат подкрепить свои силы бутербродом, протертым супом, овощами «а натюрель» или другими кулинарными редкостями. И, разумеется, напитками и сигаретами. Создается спокойная атмосфера, в которой прошедшие и будущие волнения постепенно забываются…

Пташки чирикали, мушки весело роились среди листвы, тревожимой легким дыханием ветерка, домашняя птица подбирала остатки пиршеств прошлых дней, а Замбо с достоинством клевал носом. Порывы морского ветра, несущие ароматы водорослей, вынесенных на берег бурей, завершали идиллическую картину.

Джелу дважды постучал в дверь к супругам Верня, произнес пароль: «Это я» — и вошел.

— Что будем делать? — шепотом спросил его АБВ.

— Я еду в Констанцу, доложу Джиби. Не спускай с них глаз!

— Нет, это невозможно! Опять начинаешь! Что я вам — Аргус Четвертого отделения милиции?

— Лучше Аргус, чем Циклоп! Олимпия, ты поедешь со мной — скажем, что отправляемся в Мангалию, за покупками.

— Джелу, родненький, ведь ты говорил, что едешь в Констанцу, и потом, мне ничуть не хочется заниматься покупками, мне надо писать.

— О господи, за что ты наказал меня, познакомив с ней? Почему из двух миллионов жителей Бухареста именно она должна была оказаться моей соседкой?.. Олимпия, дорогая, чудесная, замечательная! Вбей ты наконец себе в голову, что мы едем в Мангалию, за покупками! Иди и спроси всех, не нужно ли кому чего.

— Иду, Джелу, родненький, иду. Но не раздражайся так, как бы тебе кровь в голову не ударила!

— Нет, АБВ, ты — настоящий мученик! Иногда я испытываю к тебе искреннее сочувствие.

— Ладно, ладно, зато у меня бывают минуты настоящего счастья. Разве ты можешь это понять?.. Но дело не в этом. Убеди Джиби переменить метод. Пусть он позволит мне работать по-своему…

— Ребята! — победоносно заявила, входя в комнату, Олимпия. — Вот список: пять пачек сливочного масла, три бутылки подсолнечного, восемь…

— Пошли!

Первые километры они проехали в молчании. Странный пейзаж, похожий на лунный, поглощая солнечный свет, отражал его потом в кремовых, бежевых и коричневых бликах.

— Надо бы мне приехать сюда пописать маслом. Но что это с тобой, чего ты надулся?

— Я думаю!

— Да? Странно!.. О чем?

— О преступлениях!

— О, если бы ты захотел… Хочешь, я расскажу тебе, как все было?

— Нет, помолчи и дай мне подумать.

— Ух ты… неблагодарный! Ведь если бы не я, два года тому назад вы ни за что на свете не поймали бы этого Бырсана… не было бы ни рукопожатий, ни поздравлений!

Испытывая явное отвращение к неблагодарности Джелу, Олимпия закурила, подчеркнуто повернулась к нему спиной и начала с интересом рассматривать бесконечный высокий забор. Через несколько километров, проявляя великодушие или наскучив созерцанием забора, который никак не кончался, она решилась его простить.

— Джелу, миленький! Давай остановимся в Нептуне! — пролепетала она нежнейшим, сладчайшим — прямо медовым голосом.

— Нет.

— Прошу тебя, очень прошу!.. Всего четверть часа! Мона сказала, что здесь продают французские духи.

— Нет.

— Джелу, как ты думаешь, что скажут люди, когда узнают, что вместо того, чтобы заниматься покупками, мы побывали в милиции, в Констанце?

— Хорошо. Но только четверть часа!

— Ты — прелесть! Я всегда говорю Аби, что ты — самый симпатичный и деликатный из наших друзей.

Шум, суета, усталый маленький поезд со смешным названием «титикар», задыхающийся на коротких перегонах, запах горелых колбасок и бифштексов, ящики пива, пенящегося под жгучим солнцем, рожки из вафель, в которых мороженое пастельных тонов превращается в липкую жижу, лотки с ручными изделиями — настоящий кич! — и люди, сумасшедшая толпа людей…

— Погляди-ка, кто здесь… Прекрасная блондинка!

— Которая из них? — спросил Джелу, чей взгляд приковала живописная группа белокурых красавиц — верх красоты в вагнеровском стиле: высокие, стройные, спортивного вида…

— Не там! Вон та, что идет, словно на роликах. А ноги растут от самой шеи.

— Ого! Откуда ты ее знаешь? Кто это такая?

— Это… Михаэла Ионеску! Не помнишь?

— Откуда мне, черт возьми, помнить?

— Ведь я вам писала… Странно, Тити назвал ее «товарищ Адина»… И чуть не избил… Посмотри, как на нее глядят мужчины. Ох, какие же вы похотливые! Ни один не думает о красоте души… Остановись! Встретимся в кафе «Дечебал».

Джелу замешался в поток людей, не спеша движущийся по тротуару. Пока его мысли, неизвестно почему, вращались вокруг Ива Монтана, глаза следили за фигурой блондинки, указанной Олимпией. Остановившись у лотка с книгами, она внимательно перелистывала роман, на обложке которого Джелу различил лишь: «Дюма… Монсоро». Он попросил популяризаторскую брошюру «Что такое вулканы и как они действуют» и начал основательно ее просматривать, полный решимости быстро и глубоко постичь одну из загадок природы… «Если бы она была тонкой штучкой, увидев у меня в руках эту брошюрку, она сразу бы поняла намек» — думал он, в то время как его глаза все чаще соскальзывали с увлекательных картинок, представляющих формы вулканов Гваделупы, на иного рода формы… Внезапно — вероятно, отказавшись на данный день от культурной программы — романтическое существо, сердце которого так горячо откликалось несколько минут тому назад на безнадежную любовь Бюсси и Дианы Монсоро, положило книгу и исчезло. Джелу, разозлившись, тоже отказался от вулканов и от их тайн… Где, черт возьми, это кафе «Дечебал»? Надо же! Не бар, не ресторан, а кафе! Одно слово — Олимпия!.. «Михаэла Ионеску… Петреску… товарищ Адина»! Наконец, он увидел ее снова: она отошла не больше чем на пятьдесят метров. Ускорив шаг, он, в соответствии с лучшими традициями своей профессии, начал незаметное преследование, облегченное давкой и тем, что прекрасная блондинка, вероятно, и не подозревала, что за ней следит профессионал. Они вошли, она — непринужденно, он — как сиу, принюхивающийся к следам белого человека, в холл отеля «Клэбучет». Блондинка взяла свой ключ — комната 217, отметил Джелу, — направилась к лифту и исчезла. Джелу подошел к бюро обслуживания и несколько раз кашлянул, чтобы обратить на себя внимание.

— Господин… — молодой дежурный поднял на него невинные глаза…

— Я хотел бы поинтересоваться… — он поколебался, не зная, следует ли показать удостоверение или просто протянуть десятилевую бумажку… Барышня… — решился он, незаметно подталкивая к нему десятку, — барышня из 217. Как ее зовут?

— Извините, но мы такой информации не даем… Вы нас обижаете, — добавил молодой человек, с отвращением отталкивая бумажку.

Наверное, мало, подумал Джелу, с явным сожалением вытаскивая еще три смятых пятилеевых и добавляя их к первой.

— Адина Чаушу, незамужняя, 31 год. Улица Восстания 17, Бухарест, VII район, почтовый индекс не известен. Приехала четыре дня тому назад. Одна. Вы восьмой человек, который о ней спрашивает. Обычно не появляется в мужском обществе. Единственный, имеющий успех, — это австриец Ганс Зиллер. Бежево-золотистый Мерседес, денег куры не клюют, старый клиент, живет через дорогу, в отеле «Дойна». Что-нибудь еще?

— Благодарю, — поспешно ответил Джелу, задыхаясь под потоком информации.

— Наш клиент — наш хозяин! — заключил молодой человек, пряча бумажки в карман, причем его взгляд выразил всю пылкость его поколения…

Олимпия быстро обежала магазины и, страшно разочарованная отсутствием чего-нибудь исключительного, направилась к месту встречи. Почти пустая терраса открывала прекрасный вид на озеро, видневшееся в конце зеленого газона, по которому были искусно разбросаны деревья и кусты. Элегантное здание отеля «Миорица» с балконами, кокетливо украшенными вывешенными для просушки халатами и купальниками, замыкало газон с этой стороны. Она заказала апельсиновый сок с большим количеством льда и начала изящно потягивать его… «Как в Мариенбаде!» (она там не бывала, но ведь главное — иметь воображение!)… Вдруг ее взгляд упал на главную аллею… Супруги Цинтой шли по ней, бросая вокруг осторожные взгляды… Словно сдерживая спешку, они оглянулись еще раз и исчезли в двери стоявшего напротив отеля.

— Странно… — с затуманенным взглядом пробормотала Олимпия.

Она не могла бы сказать, сколько времени так просидела, но вдруг тишину резко нарушила пулеметная стрельба. Короткие очереди полосовали застывший от жары воздух. Угроза нарастала, становилась все более явной. Женский силуэт стремительно выскользнул из двери отеля и быстро исчез за бетонным забором… за ним погнался настойчивый стук автомата. Вскоре появился мужчина — фигура как будто знакомая… Несколько минут он колебался, ища ее взглядом, затем кинулся в том же направлении. Неестественная тишина повисла в воздухе. Никакого отклика! Отель казался мертвым… Просто трусят или им угрожают оружием?

Серый «Тундербирд» выскочил на аллею, тормоза коротко скрипнули, когда он остановился перед отелем. Быстрыми, необычайно упругими шагами Милика, в сопровождении двух мужчин в темных костюмах с кейсами в руках, направлялась к машине. Шофер вытянулся, чтобы открыть дверцу… это был Цинтой! Один из мужчин остановился у крыла машины, открыл портфель и вложил туда что-то, что, конечно, было пистолетом с длинным стволом и, разумеется, беззвучным. Затем поспешно оглянулся и нырнул в машину.

«Тундербирд» взял с места под стрекот автомата, который снова начал полосовать воздух. Примерно через сто метров автомобиль замедлил ход, владелец пистолета высунулся в окно и крикнул:

— А его ты какого черта притащила?

В конце аллеи появился Джелу.

— Только все запутает… Он не сейчас должен был нас поймать!

— Это не я, он сам пришел, — искреннее разочарованная, извинялась Олимпия.

— Послушай, либо руководи делом, как следует, либо брось все к черту!.. Уж эти мне дилетанты!.. — послышался на прощание сердитый голос, и машина исчезла…

— А как все здорово получалось! — вздохнула Олимпия. — Жаль!

— Ну как, купила что-нибудь? — бросил Джелу, усаживаясь.

— Ты ничего не заметил? — вопросила она.

— Нет. А надо было что-то заметить? Мимо меня проехал «Фиат».

— Тундербирд!

— Ты учишь меня различать марки машин?! Ну и что?

— Это все, что ты увидел?

— Да, золотце мое. Что это с тобой?

— Я тебе расскажу такое… со стула свалишься! Супруги Цинтой 15 минут тому назад спустились по аллее и вошли в отель. А несколько секунд тому назад проехали мимо тебя в этой машине, Фиат — «Тундербирд», вместе с двумя типами из отеля. А ты их и не заметил!

Она оставила ему несколько секунд на размышление.

— Ты не видишь в этом ничего странного?

— Нет, пока нет. Что здесь особенного? Приехал человек на машине, забрал двух приятелей и уехал.

— Послушай, хочешь, я скажу тебе, что, по-моему, произошло? Ты поразишься.

— Ну нет, этого я не хочу, Олимпия! Поехали, у нас дел по горло, — сказал он, поднимаясь.

Снова послышалась очередь из автомата. Джелу остановился и, взяв Олимпию за плечи, слегка подтолкнул ее к двери, выходившей на террасу.

— Игральные автоматы. Не хочешь ли пострелять в цель из пулемета? Это забавно.

— Нет, с меня хватит, я уже наслушалась.

— Все ясно. Ни тебе «Кабошар», ни «Антилоп»… Мадам раздражена! Ну, тогда делать нечего. Садись в машину! Кстати, когда он хотел ее избить?

— Кто?

— Петреску.

— Кого?

— Эту блондинку!

— Нет, ты потрясающий человек! Я мучаюсь, пытаясь разрешить загадку, а он… Только и думает, что о картинках из «Плей боя».

— Так когда, Олимпия?!

— Я думаю… Да, за день до того, как его убили. Впрочем, я отнюдь не уверена, что он собирался ее избить… Странно. Сегодня, когда я ее вновь увидела и вспомнила ту сцену, мне показалось, что он кинулся, намереваясь избить ее. Она сидела под навесом и… Джелу, ведь ты прочел всю эту сцену!

— С кем она еще говорила?

— Со всеми мужчинами. На пляже все вертелись вокруг нее, даже Панделе и молчальник Барбу. Потом Мирча проводил ее до машины, и я ее больше не видела… А что?

— Просто интересно. Очень уж она красивая! Не говори во дворе, что видела ее в Нептуне.

— Хорошо, Джелу, лапонька, если ты думаешь, что она сделает тебя счастливым… Хотя это не твой тип, тебе нужна женщина умная, культурная… Смотри, те, в голубой машине, подают тебе знаки.

— Ох, черт побери!.. Я ведь сказал тебе, чтоб ты не болтала, когда я за рулем! Есть у тебя деньги на штраф?

— Ты шутишь! Разве это не наши люди?

 

Разумеется, я уплатил этот несчастный штраф.

— Поставь их на место! — предложила мне сначала Олимпия. — Предъяви удостоверение и скажи, что ты выполняешь сверхсрочное задание.

— Не болтай глупостей!

Увидев, что убедить меня невозможно, она тут же сочинила и рассказала автоинспекторам совершенно фантастическую историю, в которой я был то отцом, спешащим к своему только что оперированному сыну, то несчастным, который не приносит домой ни копейки, и штраф придется уплатить ей, из денег, собранных по копейке для моей престарелой матери… — так что сержант, с которым я обменялся бумагами, протянув ему сотенную бумажку и получив взамен инструкцию о нарушениях правил уличного движения, с бесконечным сочувствием в голосе прошептал:

— Нет, я, пожалуй, останусь холостяком… Держитесь!

— Не вышло, так не вышло, ничего не поделаешь, — заявила она, бодро поглядывая в зеркало заднего вида и поправляя свои кудряшки, в то время как Констанца принимала нас обычным гамом и суетой жарких летних дней.

«Троллейбус на Мамаю», как говорилось в одной весьма поэтичной песенке, а точнее — многочисленные троллейбусы и автобусы, идущие на Мамаю (положение изменилось, песня устарела лет на десять), были набиты до отказа. Большие машины с эмблемой Национального бюро туризма периодически извергали из себя плотные группы туристов, послушно устремлявшихся за своими гидами, чтобы не упустить ничего из местных чудес — дельфинарий, минареты, музеи, церкви, аквариум. По тротуарам весело слонялись братающиеся орды местных жителей и туристов, осаждая магазины, киоски с мороженым, пепси или пивом. Усердные молодые люди, посвятившие целую зиму изучению какого-либо иностранного языка, выдавали накопленные знания: «Change», «wieviel», «combien», «how much», «to night baby». To и дело завязывавшиеся поучительные беседы прерывались короткими замечаниями, обладавшими невиданной магической силой: «Полундра!» «Смывайся, мусора!» Уличная торговля шла полным ходом, причем местный колорит обеспечивали разрозненные группки смуглых торговцев, предлагавших вам жевательную резинку «чуингам», сигареты «кингсайз» по 55 лей пачка, «сельскохозяйственные конфеты» — они же жареные семечки.

— Чтобы через час была на месте! — заявил я Олимпии, ставя машину перед зданием уездного Управления милиции. Не забудь о покупках. Я оставляю тебе ключи от машины, смотри, не потеряй!

— Ох, до чего же ты противный! Ты думаешь, я умею только мечтать? Ведь если бы…

Я быстро удалился… Свежевыбритый, отдохнувший, безупречно одетый, старший лейтенант Шербан ничем не выдавал усталость бессонной ночи.

— Есть какие-нибудь новости?

— Кое-что есть. Алиби Цинтоев подтвердилось. У их хозяев проживает некая Вирджиния Аргир. В ту ночь у нее была бессонница, и она читала до самого утра. Она видела, когда вернулись Цинтои, и заявила, что после этого больше никто не покидал двор.

Чтобы Шербан не подумал, будто я непоправимо отстал от него, я, не сморгнув, ответил:

— «Четверо негритят пошли купаться в море… Один из них утоп, ему купили гроб, и вот вам результат — трое негритят». Браво, товарищ лейтенант, я вижу, мы действуем, как самое передовое предприятие: выполняя намеченный план, отметаем по одному человеку в день!

— Я читал одну книгу, так там, так же точно, детектив отметал каждый день по одному подозреваемому, пока не осталось ни одного!..

— М-да… Вам надо тщательнее подбирать книги для чтения. Переходите-ка к классикам, там не будет таких сюрпризов… Появились ли какие-нибудь новости, способные разъяснить вчерашний инцидент?

— Я поговорил с начальником местного отделения, велел провести расследование в деревне. Больше ничего нового.

— Пойду просмотрю протоколы. Есть там что-нибудь интересное?

— Почти все «широко» обсуждают посещение, имевшее место прошлой ночью. Большинство подозревают Габровяну… «Это просто недопустимо — то, что происходит в этом дворе. Вчера ночью один из живущих здесь товарищей позволил себе поступок, вызвавший всеобщее негодование».

— Это, конечно, Цинтой. А что говорит Барбу?

— Он так спокоен — что твой англичанин! «Прежде всего я хочу уточнить, что вчера ночью произошло событие, виновником которого — предположительно — являюсь я. Я вышел прогуляться. Когда я вернулся, все толпились на веранде, разбуженные истерическим припадком молодой студентки: когда она раздевалась, ей показалось, что кто-то смотрит на нее в окно. Так как я был единственным, выходившим во двор, подозрения, естественно, пали на меня. Но такие развлечения — не в моем духе!»

— Да, я тоже думаю, что это не мог быть Барбу, предположение просто бессмысленное. Но вопрос надо непременно решить. Кстати, боюсь, что мы упустили из виду одно лицо, побывавшее во дворе как раз накануне убийства Петреску. Оно прозывается Адина Чаушу и проживает в отеле «Клэбучет», в Нептуне. За ней нужно тщательно проследить, шаг за шагом, у меня есть подозрения, что она была знакома с Петреску и не хотела, чтобы об этом знали. Свяжись с Бухарестом, чтобы нам как можно скорее выслали ее личное дело.

— Будет сделано. Не упустим!

— Хорошо… теперь посмотрим, что они говорят о смерти Габриэллы… «Садистское преступление. Это проклятый двор. Кто-то хочет уничтожить всех его жителей…» Потрясающая особа, эта Милика! Видели, какую она теорию разводит?

— М-да… «Что же касается жертвы, я не была так близко знакома с Габриэллой Попа, чтобы знать ее секреты».

— А Цинтой? Что вы смеетесь?

— На конкурсе предсказателей вы были бы победителем, товарищ капитан.

«Что вам сказать? В тот вечер она выпила многовато. Может, товарищ Габриэлла была несчастлива в любви, но вместо того, чтобы открыто объясниться с молодым человеком, пустилась в пьянство. Кто его знает, как могли насмеяться над ее чувствами. Недопустимо поведение товарища инженера Джелу. Я предложил бы послать открытое письмо на предприятие, где он работает. Пусть знают, с кем имеют дело…»

— Да, я вижу, меня он выделил. А ну посмотрим, что говорят три рыцаря…

— Апокалипсиса!

— Тех было четверо. Но дело не в этом… Габровяну!

«— Что вы можете заявить нам в связи с Габриэллой Попа?

— Психически неустойчива. Наши отношения сводились к «здравствуйте — до свидания».

— Не поразило ли вас что-либо в ее поведении в последние дни?

— Нет.

— Какая-нибудь деталь, которая могла бы прояснить смерть? В конце концов, как вы считаете, является ли это самоубийством, несчастным случаем или…

— Несчастный случай исключен, она плавала блестяще. Наиболее вероятно самоубийство… или преступление, хотя я не понимаю, кому это было нужно. Или — кто его знает? — Может быть, права супруга Цинтоя, когда говорит, что какой-то преступник избрал этот двор…

— Как вы считаете, существует ли связь между этими двумя смертями?

— Я ничего не считаю, товарищ. Это ваше дело — рассчитывать и распутывать. Но одно могу сказать: если речь идет о преступлении, пора принять меры, двух смертей вполне достаточно».

— А ведь он прав… Послушаем, что говорит Димок.

«— Жаль, она была такая живая девушка! Зачем ей понадобилось купаться в море ночью, уважаемый? Не повезло! Наверное, судорога схватила или что-то ее напугало, потому что вообще-то она плавала, как бог! Джелу, инженер, не должен был позволять ей идти одной. Ведь было ясно, что она навеселе…

— Может быть, это было намеренное?..

— Намеренное?.. A-а, самоубийство… Нет, уважаемый, Габи слишком любила жизнь. С нами со всеми кокетничала. Когда появился Джелу, включила в свой круг и его. Но это был просто курортный роман… Никто не кончает с собой из-за летнего приключения.

— Не поразило ли вас что-нибудь в ее поведении в последние дни?

— Когда началась буря, она казалась очень испуганной. Я этого не ожидал, думал, что у нее железные нервы. Наверное, чтобы набраться храбрости, начала пить… Вот и все».

— Значит, Димок настаивает на несчастном случае?

— Пырву тоже не верит в самоубийство. Кстати, он единственный вносит новый фактор: судьба!

— Интересно, послушаем!

«— Товарищ лейтенант, я ничего не знаю. Я выпил тогда довольно-таки много грогу, мне стало худо… Да что там, как говорится, пришла, беда, открывай ворота…

— Некоторые из живущих во дворе людей считают, что ее убили…

— Господи боже мой, кому же это надо, убивать красивую женщину? Она была, как цветок, кто же не любит цветы?.. Впрочем, как знать? Может, это связано с убийством Петреску. Может, бедняжка обнаружила убийцу…

— Вам известно что-нибудь определенное?

— Боже упаси! Вы сказали, что это могло быть преступление, поэтому я и подумал о Петреску. Простое предположение… А так… откуда мне знать что-нибудь определенное?

— Как вы думаете, не покончила ли она самоубийством?

— Зачем ей было кончать самоубийством? Она была молода, красива, умна… Если это не преступление, тогда непременно несчастный случай… Судьба, товарищ лейтенант, никто не может противостоять Судьбе…»

Подобно тому, как повел бы себя каждый из моих знаменитых, прославленных романами собратьев в минуты, когда ему отказывает сообразительность, когда он и представления не имеет о том, как разгадать тайну, но должен делать вид, что к этому очень близок, я молча закурил сигарету и задумался, любуясь голубоватыми кольцами дыма.

— Пришли к какому-либо выводу? — вежливо спросил меня Шербан.

— Не вполне… — откровенно ответил я. — Впрочем, если бы мы даже обнаружили убийцу… что случилось с деньгами?

— До сих пор он мог их истратить.

— По-вашему, можно истратить целые миллионы за несколько лет?

— Не знаю. Я в таком положении не был!

— Вот видите? Как говорит наш друг Пырву, у каждого своя судьба, — философски заключил я, набирая номер телефона Джиби… — Алло, товарищ полковник Банчу?

— Привет, Джелу! — весело ответил мой начальник. — Сдвинулись с мертвой точки?

— Во дворе было совершено еще одно преступление.

— Вот это называется сдвинулись! — ответил изменившийся на все 180° голос. — Докладывай!

Я подробно изложил ему события последнего вечера, сделанные мною предположения, первые выводы и дальнейшие намерения.

— Не много, — заключил он. — Я поговорю с товарищем полковником Алдя, чтобы он позволил вам действовать еще на протяжении 24 часов. Доложишь мне завтра под вечер. До свидания!

— Ясно. Будет сделано.

И я в самом дурном настроении повернулся к Шербану:

— Что там еще?

— Ничего особенного. Мнения о Габриэлле Попа расходятся — от «приятная особа»… дальше идет сравнение с греческими статуями, смысл которого я не улавливаю..

— Значит, это Василиаде.

— Вы угадали. Но его жена — настоящая змея! — называет ее нимфоманкой.

— Еще что?

— О смерти: одни говорят, что это несчастный случай, другие — самоубийство или преступление… Никто не был с ней тесно связан, никто не знал ее до приезда в Ваму, никому не известны какие-либо особые детали… Ах да! Товарищ Верня…

Господи, твоя воля! Надеюсь, это не новый сценарий?

— Она заявила, — продолжал Шербан, — что жертва намеревалась сообщить ей что-то важное на следующее утро.

— Да, это мне известно. Но что она собиралась ей сказать, остается тайной… Ты присутствовал при моем телефонном разговоре… еще 24 часа!

Шербан участливо взглянул на меня и вздохнул:

— Может, что-нибудь выплывет.

— Какое-нибудь чудо. Это единственное, что может нас спасти.

— Вама не Маглавит. Зачем нам ждать чуда, удобно сидя в кресле, выдавая гипотезы и заключения? Почему бы не изготовить чудо собственными руками?

— Как?

— Изменив стиль. Провести допрос с пристрастием — небось, расскажут и про молочко, которое в детстве сосали.

— Если соблюдать штампы — чего вы требуете — это подразумевает целый ряд театральных эффектов: сеансы дзюдо или каратэ между преследующими и преследуемыми, несколько револьверных выстрелов (по возможности ночью, чтобы усилить таинственность), появление красивых женщин (это, впрочем, неплохо), которые шлялись бы туда-сюда непонятно для чего. Если бы нам чуть-чуть повезло, к этому могло бы добавиться ЛСД или несколько секретных документов и парочка бывших военных преступников. Преследуемые и преследователи то и дело вытаскивали бы всякие весьма современные электронные штучки, которые фотографируют, записывают, и все были бы очень довольны… К тому же, не забывайте: детективы должны быть красавцами-мужчинами, что, к сожалению, не слишком, подходит к нашему случаю… Да, да, вы правы, но, к сожалению, нам слишком поздно менять стиль.

— Тогда — как же быть? — спросил Шербан голосом ребенка, у которого отобрали только что подаренную игрушку.

— Тогда… пусть все идет по-прежнему… Еще одно предположение — еще чашечка кофе, еще одно заключение — еще рюмочка водки, выпитая вместе с подозреваемыми… В конце концов, дорогой, следствие такого рода — это свободная адаптация дедуктивного английского романа к балканским нравам… Кстати, неужели ты думаешь, что публика согласилась бы на изменение стиля, когда действие уже наполовину совершилось? Мы сбили бы ее с толку, если еще не сделали этого до сих пор!

Шербан, в начале моей речи глядевший на меня недоверчиво, потом все более и более удивленно, в конце концов понял, что я шучу, и взорвался:

— Сбили или не сбили, но если до завтрашнего вечера нам не удастся что-нибудь узнать, придется переменить метод!

— Вы правы. Но до завтра еще есть время. Для меня ясно одно: три дела — Вылсан-Петреску-Габриэлла — несомненно связаны между собой… У Василиаде есть алиби на дело в Вылсане, а у Цинтоев — на ночь, в которую была убита Габриэлла. Мы не можем исключить их окончательно, но нужно сосредоточить все усилия на трио: Габровяну-Димок-Пырву. Нужно…

— Да, да; «следить за каждым их движением»! Попытаемся. Что еще?

— Не знаю… Нам совершенно необходима какая-нибудь подробность, которая разобьет лед… может быть, информация о прекрасной блондинке, может быть…

Несколько скромных ударов в дверь прервали мое красноречие.

— Они совершенно пустые, товарищ лейтенант! — сообщил молодой сержант, бросая на нас из-под очков слегка обвиняющий взгляд.

— Кто? — удивленно спросил я.

— Кассеты, которые мы взяли у Габриэллы Попа.

— Без записей? Не может быть… Ее хобби было — записывать пение птиц. Для научной работы.

— Совершенно пустые. Без всяких записей, — еще раз подтвердил молодой человек в очках… — Может быть, записи были стерты.

— Габриэллой или убийцей? — задал Шербан волновавший меня вопрос.

— Маловероятно, что ею самой. Ведь здесь был ее труд, она потратила на него многие часы.

— Что могло быть на этих кассетах?

— У нее была привычка — гулять по вечерам, чаще всего наедине, взяв с собой кассетофон… Может быть, она что-нибудь уловила? Какой-нибудь подозрительный разговор?

— Она сообщила бы нам об этом. Или решила пойти на шантаж?

— Не знаю… Не думаю. Дайте мне копию описи предметов из ее комнаты. Увидимся завтра утром… Всего хорошего!

— Всего доброго! Желаю успеха!

… Разумеется, она потеряла ключи. Немая статуя отчаяния, она замерла возле машины, с двумя полными до отказа кошелками в руках.

— Прости меня, Джелу, миленький, пожалуйста, прости! Я и представления не имею, как это случилось!

Последовало интермеццо, завершившееся лишь благодаря Шербану, который привел нам какого-то типа — то ли служащего их заведения, то ли нарушителя, пользовавшегося их временным гостеприимством. Как бы то ни было, он оказался прекрасным специалистом, и благодаря этому мы довольно скоро покинули древние Томы.

— Джелу, миленький, все сердишься? Ведь это могло случиться с кем угодно… — перешло в наступление живое воплощение преследовавшего меня кошмара.

— Замолчи, пожалуйста! Оставь меня в покое. Возьми газету или журнал, почитай!

— У меня их нет, Джелу! Хочешь — в утешение — я расскажу тебе, что обо всем этом думаю?

— Нет!

Олимпия недовольно завозилась, потом порылась в сумке, вытащила пачку «Кента», извлекла, сигарету и протянула мне пачку:

— Хочешь?

— Нет. Я не поощряю спекуляции.

Она скроила гримаску и прикурила от автомобильной зажигалки. Потом, заложив ногу за ногу — с элегантностью, которую дозволяли создавшиеся условия, — взглянула на мой профиль, с минутку подумала и начала:

— Мона была в Мамае в тот самый день, в который, позже, умерла Габриэлла… — Она выдержала многозначительную паузу и спросила: — Это не кажется тебе странным?

Вместо ответа я резко повернул руль. С трудом восстановив потревоженную на секунду элегантную позу, Олимпия продолжала:

— Разумеется, речь идет о шпионаже… Тити и Габриэлла были двумя звеньями цепи. Резидент находился в Мамае. Не доверяя обоим, он посылает третьего шпиона — Мону — наблюдать за ними. Она обнаруживает их двойную игру, сообщает об этом боссу, и тот приказывает ликвидировать обоих. Сначала убивают Петреску, потом — после того как Мона снова устанавливает связь — иначе зачем ей было ездить в Мамаю? — решено уничтожить и Габриэллу, которая, разумеется, уловила суть игры и, боясь за свою жизнь, решается сделать мне полное признание. Следовательно…

— Да, да, очень интересный роман. Назови его «Шпионка из полуденных стран»… И ведь подумать только, какой очаровательной женщиной была ты до тех пор, пока тебе не взбрели в голову все эти глупости! Хорошо еще, что ты не стала фантазировать и в письмах, а ограничилась фотографически точным описанием. Иначе, кто его знает, что за «двор тайн» получился бы у тебя!

— Джелу, ты меня ужасаешь! — возопила она, гася сигарету о приборную доску машины… — Впрочем, чего мне ждать? — продолжала она притворно-огорченным голосом. — Что может сказать интеллект художницы какому-то милиционеру?

— То же, что может сказать интеллект милиционера какой-то художнице.

— Ты — и интеллект?! Ничего общего! Как ты можешь быть таким тупым? Ведь все же ясно, как день: у Габриэллы был коротковолновый приемник, которым она ловила приказы — разумеется, зашифрованные… Кассетофон, научная работа — все это просто смешно, ей богу! Это был сверхчувствительный аппарат, сверхчувствительный…

— Сверхаппарат, дорогая, чего там! Но ты забываешь, что сейчас он находится в руках наших ребят из Констанцы, которые считают его самым обычным кассетофоном, да еще довольно-таки плохой марки… ну, теперь ты, может быть, замолчишь? — сказал я, пользуясь тем, что она замялась и не сразу нашла контраргумент.

— Но, Джелу, разреши мне объяснить тебе…

— Олимпия, родная, о каком подарке ты мечтаешь больше всего на свете?

— О, я видела в Нептуне пару чудесных сандалий, зеленоватых, с таким острым, острым носком…

— Сколько?

— Что-то около трехсот.

На минуту я заколебался, но затем, вспомнив о том, что спокойствие мне сейчас всего дороже, решительно заявил:

— Я дарю тебе их. Но с одним условием: до Вамы — ни слова!

В полную меру оценив выгодность сделки, она ответила мне на языке боссов из американских боевиков:

— You got a deal!

… «Гости» казались истомленными скукой и монотонностью одних и тех же разговоров в ожидании провизии. Как обычно, не хватало студентов, а отсутствие семейства Цинтой восполнялось оставленной ими бутылкой коньяка «Сегарча». Наше прибытие немного оживило атмосферу. Олимпия вытащила список и начала раздавать покупки, а я пошел разыскивать АБВ. Он был на кухне и очень серьезно мешал что-то в низкой кастрюльке.

— Я сейчас, Джелу… минутку, вот только морковка сварится, и я твой.

В конце концов морковка сварилась, и мы, сопровождаемые участливыми взглядами «гостей», переправили ее в комнату супругов Верня, где Филипп начал добросовестно ее уплетать.

— Посмотри, как он ест. Сам! Это просто невероятно для его возраста, — с гордым видом заявил АБВ. — Ну, что нового?

Я изложил ему положение дел. АБВ взглянул на меня с упреком:

— Видишь, я был прав! И Шербан то же говорит… Конечно, это дело твое, ты отвечаешь… Да погаси ты, черт возьми, сигарету, в комнате ребенка не курят… Дальше?

В этот момент появилась Олимпия:

— Передатчик, а не приемник, — сухо сказала она. — Вот что это было!

У АБВ и Филиппа появилось совершенно одинаковое вопросительное выражение. Я с бесконечной усталостью пожал плечами:

— Олимпия, избавь меня! Я ведь тебе сказал, что…

— Я права, я в этом уверена… Габи пользовалась кассетофоном, чтобы передавать. Да, она передавала сигналы! Иначе зачем ей было гулять каждый вечер одной, да еще с кассетофоном? Она передавала инструкции…

— Орнитологам. В самом деле, вопрос серьезный… крики птиц!

— Ха-ха! — драматически рассмеялась она. — Птицы? Как же! У них был код. Азбука Морзе.

— Дорогая, при тяжелых нервных расстройствах море противопоказано.

— Да? Так ладно же, я тебе докажу. Где, черт возьми, кассета?

— Какая кассета? — насторожился я.

— Кассета Габриэллы. Куда ты ее положил, Аби?

— Какая кассета? — повторил я, заинтригованный.

— Габриэлла в последний вечер дала мне кассету. С чайками, как ты уверяешь. Я уверена: она чувствовала, что за ней следят, и оставила ее мне специально. Куда я ее к черту сунула?

Я кинулся ей помогать, и в воздух полетели тряпки, кофеварки, детские книжки с рисунками, халаты…

— Эй, так вы весь дом перевернете… Ну ее к черту, кассету! Ничего интересного… волны, птицы… я тут же заснул.

— А ты знаешь, что на всех кассетах Габриэллы была стерта запись?

АБВ вдруг посерьезнел и показал мне на кассетофон:

— Она там, я ее не вынимал.

Он нажал на клавишу, и в комнате забормотало море и послышались самые разнообразные крики и трели.

— Послушайте внимательно, разве все эти звуки не кажутся вам странными?

Обычные звуки природы… трели скворцов, ласточек, пронзительные крики чаек…

«Это мои деньги» — послышался чей-то голос.

Петреску, — бледнея от волнения, пробормотала Олимпия.

— Останови, переведи назад и поставь потише, чтобы нас кто-нибудь не услышал.

Мы прослушали запись еще раз, в могильной тишине. Послышалось неразборчивое бормотание, потом снова, на повышенном тоне: «Это мои деньги». Второй голос говорил что-то неясное. Разговор продолжался еще минуты две, но невозможно было различить ни одного слова. Мы прослушали запись несколько раз подряд, но совершенно безрезультатно.

— Что это может быть, черт возьми? — спросил АБВ.

— Может, это ключ. Габриэлла умерла из-за этой кассеты. Здесь четко слышатся два основных мотива: Петреску и деньги. Как нам обнаружить собеседника?

Я обвел глазами лица моих друзей:

— АБВ, ты вроде бы недавно читал доклад…

— А-а… «Современные методы»…

— Как ты думаешь, можно что-нибудь извлечь из этой кассеты?

— Конечно, в Бухаресте.

— Мы должны послать ее сейчас же. Я еду в Констанцу.

— Подожди немного! Ты не думаешь, что кто-нибудь еще интересуется этой кассетой?

— Ты прав, — ответил я ему после некоторого раздумья. — Отпустишь со мной Олимпию?

— Это необходимо?

— Что я должна делать? — оживилась она.

— Помолчи минутку… Ты должна уверить всех во дворе, что только сейчас вспомнила о кассете, которую вручила тебе в вечер своей смерти Габриэлла. Нужно упрямо, настойчиво повторять, что, поскольку это, вероятно, очень важное для следствия вещественное доказательство, кассета должна быть немедленно доставлена в милицию. Поняла?

— И что будет? — спросила она, широко раскрыв глаза.

— Не знаю. Вероятно, кто-нибудь предложит свои услуги для того, чтобы отвезти ее. А мы сделаем все возможное для того, чтобы последовать за ним.

— Хорошо, Джелу! Но ведь кассета Габриэллы — у тебя. Что же я покажу во дворе?

— Одну из своих. Возьми ту, марки ORWO, на которой у тебя записан джаз. Надеюсь, ты не думаешь, что мы будем рисковать единственным вещественным доказательством, которым располагаем.

— Нет, что же это такое: два года тому назад я вывела вас из тупика, теперь — опять я. Что я — почетный член Милиции? — возразила, хитро прищуриваясь, Олимпия. — Даже не подумаю!

— Я куплю у тебя тот рисунок, который ты хотела подарить мне, — предложил я в последней степени отчаяния.

— А я две недели не отойду от Филиппа, — прибавил от себя АБВ.

— Ладно, ребятки, не брошу же я вас в тяжелую минуту!.. Но ты купишь мне сумочку, Абишор, хорошо?

Я взял «Абишора» за руку и вывел из комнаты. Ведь нельзя было предугадать, как будут расти потребности Олимпии в том случае, если мы начнем с ней торговаться.

— Нелегкое это дело — быть отцом! Вы, я вижу, совсем изнурены… — иронически заметила, Мона.

— Что будем делать? Бальзам кончился! Не думаю, что у дяди Панделе хватит воображения для того, чтобы явиться сюда вечером с новой бутылкой, — вмешался Димок.

— Они и без бутылки больше не явятся. Говорили, что поедут в Мангалию, культурно развлекаться.

— Значит, с этой стороны — никакой надежды. Джелу, уважаемой, у вас в комнате нет питья?

— Нет, но можно сбегать в магазин.

— Нынче после обеда он закрыт. Жаль!..

— Барбу, а что если нам съездить в Мангалию, посидеть в ресторане? Немного развеяться. Мона, ты как?

— Я ужасно себя чувствую, Алек. У меня мигрень…

— Я дам вам таблеток, мадам Мона. Успех гарантирован. Знаете, вот так же точно…

Но судьба пожелала, чтобы это, вероятно, очень поучительное событие, случившееся с вечным другом Пырву, не было нам сообщено. Олимпия выбрала именно этот момент для своего торжественного появления. Широко раскрытые глаза, истерзанное лицо, влажный взгляд, дрожащий голос — все необходимое для великой трагической роли. Надо предупредить АБВ, чтобы он не слишком принимал всерьез будущие семейные сцены, думал я, в то же время с нетерпением ожидая реакции присутствующих.

— Кассета! Ох! Я о ней и забыла!.. — высоким голосом проговорила Олимпия, лихорадочно потрясая кассетой.

— Какая кассета, милая? — мягко вопросил АБВ, выражая всеобщее недоумение.

— Габи в свой последний вечер дала мне кассету. Мы непременно должны сдать ее в милицию!

— Конечно, дорогая, успокойся. Тот лейтенант сказал, что завтра зайдет сюда, вот мы ему и отдадим.

— Нет, Аби! Мы должны отвезти ее немедленно… Может быть, это как раз то вещественное доказательство, которое объяснит смерть Габриэллы! Еще скажут, что мы ее утаили..: Боже мой, как это я могла позабыть? Джелу, Джелу, пожалуйста, ее необходимо отвезти!

— Успокойтесь, мадам Олимпия! Какое там вещественное доказательство, какое утаивание?! Эти птицы были ее навязчивой идеей… «Les oiseaux chantent l’amour et la tristesse, — «Птицы поют любовь и грусть» — говорит поэт. Мой отец, пол…

— Господин Алек, вы расскажете нам в другой раз, что говорил ваш отец… Вы ее не прослушали?

— Нет. Она дала мне ее в тот вечер, я положила вместе с нашими и совсем забыла…

— Тогда лучше всего ее прослушать нам! Ты, Олимпия, успокоишься, снимешь камень с души… — вмешался я.

— Нет, Джелу, это дело милиции. Мы должны сейчас же отвезти ее.

— Ох, черт возьми! Ты забыла, что мы только что вернулись из Мангалии? Чего же ты хочешь? Отправиться пешком?

— Теперь я поняла, какой ты друг… Аби, а ты что скажешь?

— Что ты сумасшедшая!.. Нет уж, я не поеду! Подожди до завтра, когда придет милиционер или лучше дай ее сюда, мы послушаем.

— Мадам Олимпия права! Это дело серьезное, мы в него не можем вмешиваться. Ведь и остальные кассеты, зачем их взяли? Вот так же, в одном детективном романе магнитофонная лента разрешает все загадки. Кто может знать, какую тайну скрывает эта кассета! — сказал Пырву.

— Тайну «фа диез» в криках чаек… Тайна, загадка!.. Чепуха!

— Да, смейтесь, развлекайтесь… А я пойду, хоть пешком, если нельзя иначе… Ну и мужчины!.. Александру Богдан, если я не вернусь до полуночи, значит, со мной случилось несчастье… — заключила Олимпия, и тремоло, прозвучавшее в ее голосе, заставило бы побледнеть от зависти самое «великую Сару».

— Давайте ее сюда, мадам, я смотаюсь на машине в Мангалию, — угрюмо предложил Нае.

— О, спасибо… Вот что значит — деликатный человек! Не то что другие, в которых я верила и для которых была в состоянии…

Но «другие» старательно созерцали свои ботинки, не обращая никакого внимания на упреки. Положение спас Барбу, прервав новую филиппику Олимпии:

— Господин Нае, если вам не трудно, возьмите, пожалуйста, и меня… Я чувствую, что меня зовет мангальское бистро…

— С удовольствием, господин Барбу. Я как раз думал о том же самом.

— Господа, счастливое число — три. Я ваш!

— Алек, ведь я сказала тебе, что у меня ужасная мигрень. Я попросила бы тебя остаться дома.

— Но, та chére…

— Это будет вечер холостяков, господин Алек. Возьмете меня, господин Нае?

— Конечно, Мирчулика, Разгуляемся так, что и в Фокшани услышат.

— Остаюсь я — последний холостяк двора. Не могу же я стоять в стороне. Найдется для меня местечко? — спросил я у Нае.

— Конечно! Будем, как у Дюма, — четыре мушкетера в поисках приключений!

— Зато, господа, вам не придется разрешать вечную загадку «Cherchez la famme» — «Ищите женщину»! Надеюсь, вы возьмете и меня? — с очаровательной невинностью спросила Олимпия.

— Олимпия, а Филипп?!

— Что — Филипп? Ведь ты же его отец… Наконец-то вы сможете поговорить как мужчина с мужчиной… Итак?

— Для нас это — одно удовольствие! — галантно ответил Димок, в то время как мы, остальные, отчаянно кивали головами в знак согласия… — Отъезд через четверть часа!

 

Свежевыбритые и нарядные, мы расселись в «Дачии» Нае. Бурный старт в клубах пыли, под грустно-равнодушно-завистливыми взглядами трио Алек-Мона-АБВ… Однако через несколько километров нам пришлось вернуться, так как Олимпия забыла дома кассету. Последовал второй старт, с кассетой в сумочке Олимпии, но со значительно уменьшившимся энтузиазмом, тем более что Мирча подробно развивал теорию о предрассудках, уверяя, что любой человек, обладающий здравым смыслом, понял бы, что вечер пропадет даром.

— Давайте-ка лучше тряхнем мошной, — предложил, прерывая молчание, последовавшее за Предсказаниями Пырву, Димок. — Поедем в Мамаю, в ресторан «Рыбацкий». Там поет Ромика Пучану. Я видел ее в прошлом году — с ума сойдешь, ей богу! Ну, что скажете?

— Я — за, — отозвался Барбу.

— Я тоже, — подтвердил Мирча. — Как сказал господин Цинтой, рассуждая однажды с Владом о музыке: «Молодой человек, отстаньте вы со своей Донной Саммер, сначала послушайте, как поет Дона Симиника!» Согласен на Пучанку!

— Жареная осетрина!.. Господин Нае, вы просто гений. А ты что скажешь, Джелу?

— Я — как все. Но что будет с кассетой?

— Отвезем ее лично тому рыжему лейтенантику, в Констанце. — Пусть удивляется нашему чувству ответственности.

— Остановимся ненадолго в Мангалии… минут на десять. Мне надо срочно позвонить, — вмешался Димок. — Не возражаете?

— Нет, почему же? Мы и сами пройдемся по книжным магазинам, посмотрим на людей, — мгновенно откликнулся Мирча.

Разумеется, все были согласны, тем более что было бы не дипломатично отказать владельцу машины. Через несколько минут, поставив машину в центре Мангалии, мы поспешили потратить минуты паузы — кому как нравится. Удобно развалясь в соломенных креслах кондитерской на берегу моря, мы с Олимпией наслаждались мороженым «фисташки-шоколад»… Солнце стремительно скатывалось к закату, непрерывный приток шумных разноцветных орд с пляжа создавал впечатление, что пробил час страшного суда… Барбу и Мирча ждали нас возле машины, через несколько минут появился и Димок, открыл дверцы, мы уселись и устремились к долгожданной рыбной оргии. По словам Нае, мы составляли «шикарную компанию». Впервые за много дней наши разговоры не вертелись вокруг мертвецов, а перенеслись на самые разнообразные и увлекательные предметы — от керамики из Рэдэуц до парусного спорта. При этом разговор так часто прерывался весьма тонкими замечаниями об анатомическом сложении юных лиц, имевших счастье попасть в поле нашего зрения, что Олимпии даже удавалось время от времени изящно краснеть.

— Лоток с персиками! Господин Нае, остановитесь-ка на минутку…

Справа, у ворот государственной фермы, пирамида ящиков с крупными румяными персиками посылала нам призывные знаки. Лоток осаждали человек двадцать-тридцать проезжающих.

— Мне негде остановиться, Мирчулика. Разве не видишь, какая тут давка?!

— Пожалуйста, господин Нае! — попросила Олимпия.

— Ваше желание — закон, мадам! — ответил ей Димок, как владетельный синьор. — Остановимся здесь. На персики!

— Je veux pas pecher avec des pèches! — со скучающим видом ответил на это приглашение Барбу.

— Извините?..

— Ничего… Я остаюсь в машине. Идите!

Покрывая пятидесятиметровое расстояние, отделявшее нас от лотка с золотистыми фруктами, мы молча слушали (Мирча, Олимпия и я) характеристику, которую Нае давал Барбу: «Шикарный тип, этот господин Барбу, только немного того… с приветом!»

Разумеется, Олимпия забыла свою сумочку с деньгами в машине, так что мне пришлось купить ей четыре килограмма персиков — «скромный подарок для твоего крестника и его матери».

Слегка взвинченные из-за безвозвратно загубленных тридцати минут, мы отправились дальше в багровых лучах утомленного солнца. Постепенно хорошее настроение вернулось, и по мере того как километровые столбы все быстрее мелькали справа от нас, разговор все чаще возвращался к кулинарным изыскам, которыми мы надеялись восстановить свои силы.

— Что за черт? — прервал Нае наш гастрономический диспут. — Не понимаю, что с моей старухой. Придется остановиться!

Он несколько минут покопался в моторе и вернулся с выражением отвращения на лице:

— Вот ведь гадость, подводит тебя в самый нужный момент… Наверное, что-нибудь с зажиганием, — сообщил он, глядя на меня в упор, вероятно в надежде, что я окажусь мастером срочного ремонта.

— Не имею представления, — поспешил я задушить в зародыше все его надежды.

— Не важно, разберемся. Я зачистил контакты наждаком. Надеюсь, до Констанцы дотянем. А там, остановимся у «Сервиса» при въезде в город. У меня там есть один знакомый — за считанные минуты все сделает.

Как и следовало ожидать, до «Сервиса» разговор вертелся вокруг машин — сколько на них уходит денег, какие негодяи работают в системе обслуживания, как можно купить бензин «супер» по четыре лея за литр…

— Сойдите, я въеду с ней внутрь, может, найду того типа… — попросил Димок. И, появившись через несколько минут, победоносно заявил: — Готово, будет сделано! Всего за десять минут.

— Я оставил свой пиджак с деньгами в машине, — испуганно возопил Мирча. — А вдруг, боже упаси, их украдут?

— Ох… я тоже! Сумочку!!

— Не беспокойтесь, — заверил их Димок. — Машину я, разумеется, запер.

Десять минут превратились в пятьдесят, но все хорошо, что хорошо кончается.

— «Работает, как часы», сказал мне тот тип… Теперь только заправиться — и хоть до полюса! — гордо сообщил нам Димок.

— Сначала остановимся у милиции, а там посмотрим, какой полюс выбрать.

— Вот именно… Мадам, господа, у меня есть предложение. Так как время довольно позднее — скоро уже девять — я думаю, надо сначала заскочить в «Рыбацкий», заказать столик, а уж потом не спеша пойти и сдать птичью симфонию в милицию… Иначе мы рискуем проворонить сегодня Пучанку.

— Да, господин Нае, но ведь мы все равно проедем через Констанцу?!

— Нет, мадам, мы поедем по окружной, обогнем город и через десять минут будем у цели. Согласны? Бросим жребий или поставим на голосование?

— Mon cher, вы — воплощение логики.

— Согласен на «Рыбацкий»… Мадам Олимпия?

— Что я могу сказать? У господина Нае такая сила убеждения… Я тоже — за «Рыбацкий». А ты, Джелу?

— Я воздерживаюсь. Просто потому, что иначе слишком уж похоже на собрание: все «за».

By night — ночью — Мамая уже не кажется воплощением скуки и пошлости рекламных проспектов. Десятки отелей, нанизанных, как монетки на монисто, сторожат с обеих сторон голубоватые просторы моря и озера Сьютгиол. Жизнь этого клочка земли, изморенного дневной жарой, кажется, совсем угасает в послеобеденные часы, но возрождается с новой силой вечером. Центральный бульвар, куда выходит каждый — чтобы глотнуть свежего воздуха, людей посмотреть и себя показать, — заполнен пестрой толпой. Стоит взглянуть на витрины магазинов или товары лотошников, съесть мороженого или слоеный пирожок — фирменное блюдо Добруджи, бросить пристальный взгляд на молодую девицу — блондинку, брюнетку, шатенку, это дело вкуса, или, если вы — представитель слабого пола, опустить глаза и заморгать, когда молодой человек, преследующий вас уже несколько минут, наконец решится и таинственно зашепчет: «Sprechen Sie Deutsch?» — и вы почувствуете себя прекрасно, и пожалеете только об одном — что время летит так быстро… Обрывки каких-то фраз, слова, которые кажутся вам магическими, понятными лишь посвященным, цепляются за ваш слух, открывая пути в неведомый мир: Депольд в «Дорне»… шведочки в «Мажестик»… разливное вино в «Ривьере»… Сфинкс в «Авроре»… смерть в «Дакии», немки на «Севере». Расшифровав тайну этих обрывистых фраз, вы приобщаетесь к бешеной гонке нерешившихся, мечетесь от ресторана к ресторану, пока, без всех пяти чувств, не опускаетесь на стул на одной из «Террас» над морем и, потягивая теплое пиво, не начинаете строить планы на завтрашний вечер… Подобные воспоминания — синтез впечатлений проведенного здесь в прошлом году отпуска — нахлынули на нас в тот момент, когда мы устремились по замаскированной зеленью аллее на берег озера, к ресторану «Рыбацкий».

Что-то вроде двухэтажного сарая, кокетливо украшенного камышом и сетями, хранящими следы многочисленных кораблекрушений, просматривалось сквозь клубы табачного дыма и ароматный пар жарящейся на мангале остро проперченной рыбы.

Народ был самый пестрый: разгулявшиеся кладовщики, жаждущие рыбы беременные женщины, нарумяненные и пропахшие всевозможными аэрозолями немки в сопровождении смуглых донжуанов — тонких знатоков застольных песен…

— Здесь стола не найдешь… пошли на балкон!

Мы поднялись по скрипучей лесенке и обогнули стол, стратегически поставленный возле перил, с замечательным видом на пока что отдыхающие цимбалы. На столе, на самом видном месте, красовалась кокетливая золотистая табличка, сухо извещавшая: «Занято».

— Он будет наш! Шикарнее не найти…

— Господин Нае, но ведь здесь написано «Занято»… — вмешался Мирча, обнаруживая должное уважение к печатному слову.

— Ты — сама девственная невинность, Мирчулика!

Короткие переговоры, шуршащая десятилеевая бумажка, ловко проскользнувшая из руки Нае в руку официанта, затем поистине сказочное исчезновение таблички, вежливое «благодарю» — и мы уже за столом.

Димок удержал за собой почетное место у самых перил, а мы, остальные, устроились, кто как мог, возле вожделенного стола.

— Я забыла сумочку в машине, — с невинной улыбкой сообщила единственная представительница прекрасного пола за нашим столом.

Изысканно любезный, Нае тут же откликнулся:

— Пойди ты, Мирчулика, чтобы мне не вылезать отсюда, не беспокоить людей.

Мирча подчинился, а мы, остальные, поспешили приобщиться к приятной атмосфере пивного заведения: приглушенный разговор, звон бокалов, стук вилок и ножей, и все это — в сизо-серых клубах дыма и в свидетельствующих о фирменном блюде заведения ароматах жареной рыбы и чеснока.

— Чего это он не идет? — забеспокоился Нае.

— Но ведь он только что отошел.

— Нет, Мирчулика, я о том парне, который берет заказ… А ну пойду побеседую с ним… Извините, господин Барбу!

— Это ужасно! — заявила Олимпия, вынимая из протянутой ей Мирчей сумочки носовой платок и замечая, что мой взгляд приковался к стройной молодой женщине, задрапированной прозрачным шелком, не скрывавшим ни одной из ее мощных прелестей. — Скоро они будут являться в ресторан в купальниках…

— А что, не плохо бы!

— Да, — сказал Мирча, вытирая свои слегка запотевшие очки, чтобы лучше видеть предмет всеобщего интереса, — присоединяюсь к мнению господина Барбу: «Не плохо бы!»

— Все, ребятки, я привел маэстро… Итак?

«Сарамура», жареная осетрина, «скумбрия на мангале», «Рислинг с Тырнавы», «водка» — заказы летели так сумбурно, что бедняга едва успевал записывать. Как только первый голод был утолен, Олимпия вспомнила цель нашей поездки:

— Кассета… когда же мы ее отвезем?

— Тьфу, совсем позабыл… Нет, я негодяй: мне страшно захотелось водки, и я выпил стаканчик у прилавка, — пожаловался Нае.

— Я ее отвезу! — заявила Олимпия дрогнувшим от смирения голосом.

— Черт побери эту кассету, портит нам всю пирушку… Давайте ее сюда, я отвезу.

— Ох, господин Джелу, вы — прямо золото! Спасли меня от олимпийского гнева!

Я умирал от нетерпения, спеша узнать результаты устроенной мною небольшой инсценировки. Моя гипотеза строилась на том, что заявление Олимпии о предполагаемой кассете Габриэллы должно было вызвать реакцию одного из наших спутников. Шербан, которого я предупредил по телефону из Мангалии, с беспокойством ждал кассету и того, кто ее доставит. Увидев меня, он удивился:

— Как вам удалось приехать самому?

— Результат хорошо направленных случайностей… Посмотрим, имела ли смысл вся эта инсценировка… Эту — срочно в Бухарест, — продолжал я, протягивая ему кассету Габриэллы.

— А со второй что делать?

— Сейчас же прослушать…

Прослушивание оказалось коротким и красноречивым: кассета была без записи.

— Несомненно, ее заменили.

— Да. Но кто из троих?

— У каждого, в тот или иной момент, было время и случай для подмены. Позовите кого-нибудь, чтобы снять отпечатки пальцев.

Операция проходила быстрым темпом, в напряженном молчании.

— Сохранилось лишь несколько следов… Кассету трогали три человека. Один из них — вы. Сбоку, с одной стороны, следы стерты, — коротко отрапортовал молодой лейтенант, осторожно закрывая свой рабочий ящичек.

— Пошлите одного из ваших людей в «Рыбацкий», — сказал я Шербану. — Пусть он найдет возможность взять отпечатки пальцев всех, сидящих за моим столом.

— Хорошо. Лейтенант Тоадер будет сопровождать вас сам. Он юноша умелый.

— Прекрасно. Увидимся завтра утром. До свидания.

Меня ждали: проявления горячей симпатии, которыми меня встретили члены нашей маленькой группы, показывали либо неожиданный взрыв любви ко мне либо чрезмерное потребление напитка… Как человек компанейский я принялся усердно наверстывать упущенное. Еда была прекрасная, питье вполне приличное. В тот самый момент, когда я раздумывал, попросить ли мне еще сарамуры или скумбрии на мангале либо того и другого вместе, вокруг цимбалов появились артисты: скрипач — высохший, но игривый кузнечик, цимбалист — представительный тип с великолепным набором металлических зубов, и наконец аккордеонист — молоденький мальчик с едва прибивающимися усиками. После увертюры установилась полная глубокого смысла тишина. «А теперь для вас споет…» Под шквал аплодисментов появилась Ромика… Огромная, в царском платье из красного бархата, украшенная, как языческий идол, многочисленными цепочками и блестящими браслетами — Великая Певица…

Глубокий рокочущий голос разрывал завесу из дыма и паров, бушевал над столами, между бутылок и официантов, взлетал и проваливался, пока не выходил на длинную мягкую волну, на которой уносился в поднебесье. Мы сидели, как в музее восковых фигур, с широкими улыбками на лицах — знак, что магия действовала. Но молчание длилось не долго. Зал начал оживляться, принимая активное участие.

— Нет, это просто потрясающе! Какая чистота стиля в модуляциях, — заговорил Барбу, который оказался лучшим знатоком легкой музыки, чем мог показаться.

— Чистый Моцарт! — с ложным энтузиазмом заявил Мирча.

— Если у вас в Фокшань так играют Моцарта — тогда конечно… — поставил его на место Барбу.

Ромика, казалось, обращалась прямо к нам:

— У вас все в порядке? — прошелестел рядом вкрадчивый голос. Круглый человечек, глаза — два испуганные светлячка — потонули в плотном куске сала, выполняющего у него функции лица, а улыбка своим блеском заставляет вспомнить о солнце…

— Я — директор ресторана, — представился он. — Для нас — большая радость, что вы к нам пожаловали… Внезапно его лицо налилось кровью, и он заревел: «Фане, Фане!..»

Тут же появился обслуживавший нас официант:

— Да, начальник… слушаю.

— Фане, что это такое? — У господ грязные стаканы… Знаете, честь заведения…

Не успел он закончить фразу, как Фане уже схватил наши стаканы.

— Погодите, что же вы, ведь там еще было питье, — быстро вмешался Барбу.

— Ничего, мы не оставим вас в накладе. Как можно? Фане, срочно принеси гостям пару бутылок… Я угощаю!

— Какое угощение, при чем тут угощение? — в недоумении прервал его Мирча.

— Сиди смирно, Мирчулика. Все в порядке, дядюшка…

— Паску. Здравия желаю.

— Все «о-кей», дядюшка Паску, я замолвлю за тебя словечко, где следует, — с апломбом продолжал Димок. — Скажу там товарищам… Мне нравится, как ты ведешь дело.

И снова — счастливая золотая улыбка:

— Здравия желаю… Всегда к вашим услугам. Здравия желаю!

— Что это было? — удивилась Олимпия после ухода директора.

— Ничего особенного. Нам крупно повезло… Наверное, спутал нас с какими-то шишками, из их руководства, — весело ответил Димок.

За другими столами меломаны, вторя певице, замурлыкали драматическое обещание:

Но которого из вас, дружки любезные? — спрашивал я себя, измеряя своих собутыльников не лишенным нежности взглядом.

Постепенно все присутствующие забылись. Некоторые пели, тупо уставившись в декоративный камыш, три немки исполняли между столами восточный танец под мелодию «Ох милашка, зубки-жемчуг», два индивида, на первый взгляд — близнецы, братья дяди Паску, приклеивали смятые сотенные бумажки к потным лбам музыкантов…

— Что-то он перегибает палку, этот молодец, — пробормотал Барбу. — Стиль, оно конечно, только так не успеешь и стаканчик вина выпить.

В самом деле, Фане, как юла, крутился вокруг нашего стола: он еще раз сменил стаканы, положил в ведерко лед, после каждой выкуренной сигареты опустошал пепельницу… Покинутые официантом, направившим все свои физические усилия на выполнение приказа шефа, соседи бросали на нас уничтожающие взгляды… Позднее Тоадер, усмехаясь, рассказал мне о предшествовавших всему этому переговорах…

… Подойдя к прилавку, он обратился к бармену:

— Директора, пожалуйста… Я хотел, бы с ним поговорить.

— Да, нам только этого не хватает — разговоров! Здесь работают, дорогой! — ответил тот, бросив на него короткий взгляд.

— Мне хотелось бы… — продолжал Тоадер, вынимая из кармана удостоверение.

— Чего тебе хотелось? Книгу жалоб и предложений? Катись ты отсюда, товарищ, а не то… Эй, Флоря, поговори-ка ты с этим человеком! Вдруг его взгляд упал на удостоверение, которое показывал ему Тоадер. Мгновенно побледнев, он начал заикаться: «Извините… Я не знал… Извините… Я ведь так… сейчас позову дядю Паску… Извините!»

Появился Паску, тяжело дыша, с видом человека, спешащего предупредить неизбежную катастрофу:

— Я сделаю ему выговор с предупреждением, товарищ лейтенант! — с умоляющим видом обратился он к Тоадеру. — Соберу весь коллектив, устроим собрание и осудим его поведение. Разве можно — так разговаривать с таким товарищем, как вы?! Только знайте, что у нас все в порядке! Пожалуйте в кабинет, посмотрите документы. Может, скушаете немножко осетринки? Ведь пока вы кончите проверку.

— Можешь дышать свободно, Паску, я не из «экономической». Вот что мне от тебя надо…

Паску принял дело всерьез и сам руководил первой операцией по перемене стаканов, научив потом официанта, как поступить при второй… Тоадер был доволен быстрыми темпами операции, Паску — тем, что это не «экономическая милиция», а Фане надеялся получить удовлетворение в виде щедрых чаевых.

Последняя мелодия — знаменитая «Баллада о пистолете» — была исполнена, в полном согласии, всеми присутствующими:

— Потрясающе, уважаемый, — сказал Димок, вытирая вспотевший лоб. Махалия Дежксон рядом с ней — пшик! — добавил он, опрокидывая в рот рюмку водки.

Мирча, все еще в трансе, напевал:

Олимпия — хотя, «выбранная» шофером, она едва притронулась к питью — тоже была захвачена общим воодушевлением и, со слезами на глазах, записывала на бумажной салфетке:

Молодой человек в джинсовом костюме, широко улыбаясь, остановился у нашего стола:

— Джелу, это ты?!

— Тоадер, как я рад!.. Извините, это мой друг.

Я обнял и расцеловал в обе щеки, по-молдавски, лейтенанта Тоадера — друга, с которым мы, будто бы, не виделись уже много лет…

— Только вашей спутницы, — шепнул он мне на ухо. — Третье лицо, отпечатки пальцев которого найдены на кассете, не входит в вашу группу.

— Мы расстались так же горячо, как и встретились. Я задумался и вдруг обнаружил, что напеваю: «Огорченье, огорченье…» Пришла и моя очередь запеть!

Честно говоря, мы несколько перебрали. На обратном пути Олимпия вела машину, как на гонках «Трофей Карпат», а мы с воодушевлением обсуждали темы, выплывающие обычно в поздние часы: бог, деньги, секс. С божеством и деньгами мы покончили быстро, вопрос о сексе оказался более сложным: каждый из нас стремился во что бы то ни стало поделиться с остальными богатым опытом — своим собственным, своих ближних и друзей. Димок был в потрясающей форме. Так как Мирча то и дело пытался скрасить нагую правду фразочками вроде: «Пусть нас извинит мадам Олимпия…», Нае, возмущенный тем, что его прерывают, одернул его: «Ладно, брось, уважаемый, ведь Олимпия — шофер, а ты знаешь, что шофер не человек, он — часть машины». Олимпия, мудро воздержавшись от обиды, запела волнующий романс «Люблю я женщину…» И так — в прекрасном настроении и под музыку — мы достигли Вамы.

Деревня тонула во тьме. Олимпия — хоть и боком — умудрилась поставить машину, и мы ввалились во двор, хихикая и натыкаясь на все, что попадалось нам на дороге.

— Где Алек? — раздался суровый голос; мы робко остановились, как перепрыгнувшие через забор после отбоя новобранцы.

— А, мадам Мона, — облегченно вздохнула Олимпия. — Знаете, мы только что приехали и…

Красный глаз сигареты нетерпеливо задвигался.

— Пусть он соизволит показаться, а там уж мы поговорим!

— И кто его знает, где он гуляет? Наверное, спит и громко храпит, — сымпровизировал Мирча в духе застольных песен.

Мона повернула выключатель, и двор осветился. Она недоверчиво осмотрела нас; ее черты вдруг исказились, и она опустилась на скамейку.

— Как, он не ездил с вами? Но где же он? Нет, это ужасно!

Казалось, кто-то вылил нам на голову ведро холодной воды. Мы переглянулись.

— Мона, успокойся, — заговорил Барбу, едва сдерживая волнение. Когда он ушел?

— Не знаю… Я думала… Ее взгляд все быстрее перебегал с одного на другого… — Я легла и как бы сквозь сон услышала мадам Олимпию, когда она вернулась. Потом заснула. Когда я проснулась, было около десяти часов, и Алека в комнате не было… во дворе тоже… Все спали. Я подумала, что он уехал с вами…

Она обхватила руками лицо и глухо проговорила:

— Я ждала его, чтобы сказать что-то… Но, господи боже мой, где же он может быть?

Мы снова взглянули друг на друга. Опьянение прошло, и страх при одной и той же общей мысли сковывал каждое наше движение. Димок опомнился первым.

— Мадам Мона, — сказал он, — не стоит выдумывать разные глупости. Мы его отыщем и приведем к вам, целого и невредимого, и вы сможете сказать ему все, что вздумается. Мадам Олимпия, уведите-ка Мону в дом, а то стало прохладно.

Олимпия обняла Мону за плечи, и они вошли в дом.

— Это невозможно! — взорвался Барбу. — Это просто абсурд!

— Абсурд или нет, а надо его поискать. Берите фонари, поищем в огороде, во дворе — может, ему сделалось плохо.

Я вошел в комнату супругов Верня. АБВ посапывал, как старый кот. Я потряс его за плечо.

— Что, Олимпия… что такое?

— АБВ, подъем! И не шуми.

Он сел на кровати, тряся головой.

— Пропал Алек! Накинь что-нибудь. Да захвати ручной фонарик.

У АБВ — настоящий талант мгновенно приходить в себя после сна. Он быстро оделся, и мы вышли. Остальные, собравшись посередине двора, тихо ‘разговаривали.

— Ты думаешь, что его убили? — шепотом спросил меня АБВ.

— Кому его убивать? Все подозреваемые были в Констанце.

Мы подошли к группе.

— Мы его не нашли, — сообщил нам Мирча. — Вы думаете… Господи боже мой! Это было бы ужасно…

— Надеюсь, вы не упадете в обморок, это было бы неуместно, — сурово проговорил Барбу. — Что будем делать?

— В деревне его быть не может, там всюду тьма.

— Да, и у Цинтоев свет был погашен. Мы думали, когда проезжали, заскочить к ним, прихватить еще бутылочку…

— Господин Верня, вы были дома. Что случилось? Алека во дворе не было.

— Может, он пошел купаться…

— Вы шутите: господин Алек — и ночное купание Разве что если…

— Ладно, Мирча. Пошли поищем его на пляже. Рассыплемся и обыщем все снова.

Мы молча разошлись. Море мерцало во тьме зеленым фосфором. Мы с АБВ немного отстали.

— Ну, что скажешь? — спросил я его.

— Значит, здесь целая банда. И дело — очень серьезное.

— А если он убежал? Может, он и есть убийца?

АБВ запнулся о камень, коротко выругался и остановился.

— Потрясающе! А знаешь, может быть, ты и прав. Но в таком случае у него есть сообщник среди остальных. Джелу, надо непременно связаться с Джиби. По-моему, так арестовать всех, ждать больше нельзя. И в том и в другом случае положение очень напряженное.

Мы шли все так же молча. Что делать? Неужели АБВ был прав? Все, что мы до сих пор узнали, никак не вязалось с исчезновением Алека. Мы дошли до конца пляжа, но кроме глыб водорослей и вынесенных волнами бревен, ничего не обнаружили. Остальные уже поджидали нас. Димок курил. Я тоже вынул сигарету.

— Поднимемся наверх, — предложил Барбу.

Мы вскарабкались по обрывистому склону и осмотрелись. Окрестности лежали темные и молчаливые в бледном свете редких звезд. Отыскав тропинку, змеившуюся между кукурузой и обрывом, мы направились к дому. За одним из невысоких холмов стояло несколько машин, домик на прицепе и маленькая освещенная палатка.

— Спросим у них, может, они что-нибудь видели.

По мере того, как мы приближались, все яснее доносился чей-то голос. Он напевал тоскливый романс, из которого можно было различить лишь несколько слов: «Монте Кассино…»

— Это поляки… На каком языке с ними говорить?

— Я знаю по-русски, — пробормотал Мирча.

Мы остановились. Мирча опустился на колени, проговорил «Проше пане» и стал ждать. Голос еще раз взвыл «Монте Кассино» — и замолк. Внутри палатки возникла тень, и белокурая взлохмаченная голова появилась за отброшенным пологом.

— Приятели, — начал Мирча.

Блондин, обнажив все зубы, с воодушевлением закивал головой и откинул полог, широким жестом приглашая войти.

— Гут, харашо, вайдите… У нас много вотка…

— Вы не видели человек… едно… человек балшой … — импровизировал Мирча, заглядывая в палатку. — Господин Алек! — вскричал он вдруг и отпрянул, словно увидев привидение.

— Что такое? Что случилось? — накинулись мы на него.

В палатке, среди бутылок и стаканов, комфортабельно устроился Алек, глядевший на нас с восторженной улыбкой.

— Как, уважаемый, вы здесь? Нет, это же надо: мы ищем его, как оголтелые, по всей деревне, а он… Мадам Мона…

— Брось ты Мону, — с трудом выговорил Алек. — Она спит… Она ничего не знает…

— Какого черта не знает! Ты свел ее с ума, — сказал Барбу. — Как ты здесь очутился?

— Ну как… этот господин зашел за водой. Я, разумеется, проводил его, очень вежливо… C’est un vrai шляхтич… он сказал, что у него есть на продажу сигареты. Но входите, входите…

В это время поляк сдвинул матрасы и вытащил из-под них бутылку.

— Чиста водка Выборова! — проговорил он, с гордостью поднимая один палец.

Затем снял крышки с двух термосов, разлил в них водку и протянул нам.

— За дружба! Мы и вы, Польска и Румыния, брудершафт!

Мирча и Барбу, войдя в палатку, залпом выпили угощение.

— Бр-р-р, — встряхнулся Мирча. — Ну и напугали же вы нас, господин Алек!

— Давайте посидим, передохнем, — предложил Димок. — Интересно, польская водка и в самом деле такая крепкая, как говорят?

— Э-э, нет, ничего особенного — заверил его Алек. — Пейте, пейте, — подбадривал он нас. — Симпатичный человек… потрясающий!.. Настоящий шляхтич, поверьте. Я купил у него пять пачек «Мальборо», по двадцать лей пачка.

— А ну поглядим, — заинтересовался Димок. — А-а, польские, — сказал он разочарованно.

— Я, я, лисенсия… маде ин Поланд, — заверил нас хозяин, наливая еще по одной.

— Стало быть, вы испугались? — кокетливо рассмеялся Алек.

— Да еще как!.. Вчера по двору бродило какое-то лицо, нынче исчезаете вы… тут уж не до шуток!

— Господин Мирча, успокойтесь. Эту загадку мы разгадали. Это был он.

— Кто? — воскликнули мы хором.

— Он, поляк… Он приехал вечером, стоял туман, и он вошел в первый попавшийся двор, чтобы поискать комнату…

— Я, я… унд дер хунд [40]И собака (нем.).
… хам-хам!

— Человек испугался и убежал.

— Я, я… спугался… Женщина: «А-а-а-а!» Так, так, — счастливо смеялся поляк.

Барбу взглянул на него с отвращением, снова наполнил свой стакан и опрокинул его в рот.

— Тоже мне, «садист»… — пробормотал он про себя.

— Водка что надо, только нам пора идти, а то и в самом деле дойдет до убийства, — решил Димок.

Мы поднялись и покинули любезного туриста из дружественной страны, обменявшись большими обещаниями и целым рядом приветствий: «Да свидания», «Ауфвидерзеен» и «Довидения». Затем, прихватив Алека, который шествовал, как морской волк на побывке, мы, счастливые, направились к дому.

У ворот, громко зевнув, АБВ, спросил меня:

— Ну, сколько еще осталось из тех 24 часов, которые отпустил нам Джиби?

 

Какой бессмысленный сценарий и — что еще хуже — скучный! Кто, черт возьми, заставляет этих людей снимать детективы? Специалист во мне был возмущен до глубины души. Кассета — ни с того ни с сего — оказывается в декольте пышной певицы, а предполагаемые преступники в это время спокойно предаются своим занятиям: Димок ест персики, Мирча починяет машину… Вдруг мое внимание привлекла нога соседки слева, прекрасной блондинки, которую я видел в Нептуне. Наши ботинки явно знакомились: фирма «Губан», 180 лей, — проскрежетала по паркету зала набойка широкого каблука; фирма «Ромарта», 380 — ответил со слегка смущенным скрипом каблук-гвоздик. Происхождение у них одинаковое — подумал я с восторгом — свиная кожа. А раса — разве она важна? Недаром же мы выступаем за расовое равенство. Значит, они созданы для взаимного понимания — заключил я оптимистически, для более полного сближения протягивая в темноте руку… Быстрые очереди выстрелов заставили меня вновь обратиться к экрану. Барбу, мрачно осклабившись, всаживал пули в пышные формы певицы. Я попытался восстановить прерванный на время контакт с «Ромартой» 380… Но вторая очередь выстрелов окончательно пробудила меня от сладких грез… Я быстро вскочил с постели…

Дверь с громким треском распахнулась, и в нее ворвалась Олимпия…

— Что, что случилось?

— Джелу, миленький, как хорошо, что ты цел! То есть, я хотела сказать… Господи, но что это такое? Ведь я серьезная женщина, что у тебя за вид?

— Раз ты врываешься без стука!

В то время как я одевался, Олимпия, целомудренно отвернувшись к стенке, сообщала мне последние новости:

— … Филипп разбудил нас в половине пятого. У него болел животик… Не знаю уж, что ему дал Аби, только у бедняжки начался понос… Что дают при поносе, не знаешь? А бедная Дидина…

— Давай помедленнее, а то у меня со вчерашнего вечера головокружение… Что с Дидиной?

— Она приехала с первым автобусом, в половине шестого. В полном отчаянии, бедняжка. Все время плачет и говорит только о похоронных дрогах да гробах.

— Сокровище мое, свари мне, пожалуйста, кофе. Горькое, большую чашку. У меня адская головная боль…

— Раз ты напился, как…

В самом деле, вчера мы немного переборщили с выпивкой. Когда мы в счастливом изнеможении улеглись, было часа два. А сейчас семь. Хорошее настроение прошло, зато остались спазмы в затылке и вкус толя в нёбе и в горле… Нужно было спешить, приближался час встречи с посланным Шербана. Я начал бриться — это ужас, как вибрируют эти электрические бритвенные приборы! — пытаясь в то же время привести в порядок свои мысли…

… Подмена кассеты означала для следствия большой шаг вперед… или, точнее, первый шаг. Кассета — Габриэлла — Петреску — пока что звенья цепи связываются… Петреску — Вылсан? Это более чем вероятно. Я возлагал большие надежды на расшифровку записанного на кассете разговора: он мог дать уверенность и позволить присоединить последнее звено. Кто из троих? События вчерашнего вечера то и дело приходили мне на память, время от времени перемежаясь обрывками разговоров с Барбу, Нае или Мирчей в предыдущие дни. У меня было такое ощущение, что я обнаружил преступника, но для этого не имелось ни одного вещественного доказательства.

— Джелу… вот кофе, какой ты любишь!

Олимпия протянула мне кружку, в которой было не меньше пол-литра кофе и уселась за стол, задумчиво обхватив ладонями свои кудряшки.

— Я дала ему мексаформ… рисовый отвар… мятный чай… Но все напрасно!

— Свари в воде лимон, вместе с кожей, добавь мяты и напои его этим отваром. Мама прибегала к такому в самых крайних случаях.

— Правда? Попробую… если у него пройдет животик, я позволю тебе поиграть с ним целый день.

— Какая ты добрая…

— Куда ты едешь?

— По делам. Где АБВ?

— Можешь себе представить… с четырех часов утра он переодел Филиппа уже восемь раз…

— Смотри, не забудь про лимон!

Во дворе царило оживление. День обещал быть очень жарким, ночной свежести как не бывало, и солнечные лучи уже накалили пыль. За столом под навесом Мона и Алек молча пили кофе; увидев меня, они лишь коротко кивнули. Я стратегически обошел их и быстро направился к деревенской пивной.

В темном помещении царил тяжелый запах спиртного и табака. На лавках поблескивали сырые восьмерки — знак того, что дядя Тасе провел большую уборку. Единственным клиентом был лейтенант Тоадер, в штатском; увидев меня, он закричал так, словно боялся, что у меня вдруг наступит затмение памяти:

— Дядя Джелу, я здесь!

Конспиративная встреча, все правильно, но все же — что за «дядя»?

— Лейтенант, это что за выражение? — спросил я его, усевшись за стол.

— Здравия желаю, — зашептал он. — Ведь вы сами сказали, что нам нужно сделать вид, будто мы хорошо друг друга знаем.

— Ладно, ладно… Я с отвращением взглянул на стакан, наполовину наполненный пивом… Черт возьми, как вы можете пить в такой час?

— Дя… Това… Джелу! Разрешите доложить: я думаю, что вам сейчас здорово поможет кружка пива. Им лучше всего опохмеляться. Знаю по собственному опыту.

— Не говорите… — Одно из двух: либо отравлюсь, либо оживу… — Дядя Тасе, дайте-ка мне пива… Ну, что вы привезли? — спросил я, осторожно цедя из кружки. — Приятная свежесть опустилась мне в желудок, потом поднялась в голову, и боль начала проходить… — Это потрясающе, лейтенант, в том, что касается пива, вы совершенно правы.

Круглое лицо моего собеседника осветила счастливая улыбка человека, начавшего свой день с доброго поступка.

— Товарищ старший лейтенант Шербан посылает вам этот пакет.

Я вынул несколько листов… Мои бухарестские собратья проработали всю ночь, стараясь извлечь максимум из обрывков речей, которые, как я надеялся, должны были внести какую-нибудь ясность в вопрос о смерти Петреску. Но они разобрали лишь несколько слов. Из того, что сказал Петреску, было зарегистрировано только: «Деньги мои!.. сидел в тюрьме… Вылсан… сообщу в милицию». Из слов второго голоса, принадлежавшего мужчине, прояснилось лишь: «Завтра вечером… брось ты милицию…» Не слишком много, но достаточно для того, чтобы установить голосовые отпечатки собеседника Петреску. Необходимо, сообщали мне из Бухареста, заставить всех подозреваемых произнести одно из слов, зафиксированных на кассете; мне предлагали использовать слово «вечер», уточняя, что в каждой записи это слово должно быть произнесено в контексте одной и той же фразы.

— Что я должен делать? — прервал Тоадер мои размышления.

— Скажете Шербану, что он должен записать показания всех мужчин нашего двора. Пусть выкручивается, как знает, но каждый должен будет произнести предложение: «Вечером 18 августа…»

— Будет сделано! Здравия желаю!

Я не спеша направился к дому… Цепь, кажется, замкнулась. Упоминание Вылсана было очень важным. Наконец-то, после стольких дней сумасшедших поисков, мы получили что-то определенное.

9 часов утра. Во дворе супругов Петреску появилась группа милиционеров. «Гости» Дидины — если употребить этот эвфемизм с патриархальным оттенком — смотрели на них подозрительно-беспокойно: у представителей порядка был мрачный и усталый вид людей, всю ночь просидевших над бумагами, у телефонов. Сам Шербан потерял всю свою живость и любезность: сурово сведенные брови, сжатые губы, — все казалось дурным предзнаменованием. Он ждал, стоя под навесом, возле стола, с которого еще не убрали чашки, пепельницы, масленки и банки джема. Все остальные сбились в плотную кучку, казалось, не смея сесть или разговориться. Даже Мона и вечный шутник Димок были похожи на школьников, пойманных строгим учителем за списыванием.

Шербан покашлял, прочищая голос:

— Все явились?

— Студенты… — смущенно шепнул Мирча, — уехали вчера вечером в Дой май… к друзьям, которые живут там в палатке…

— Дядя Панделе и мадам Милика… Впрочем, они здесь больше не живут, переехали.

— Я знаю. Это неважно, мы проверили их алиби.

— Какое алиби, уважаемый? — взорвался Димок.

— Алиби на ту ночь, в которую была убита Габриэлла Попа.

Воцарилось тягостное молчание… чириканье воробьев и привычный шум птичьего двора делали его еще более заметным…

— Это невероятно! — коротко бросил Барбу, отыскивая в кармане халата трубку.

— Габриэллу Попа убили. Это не самоубийство и не несчастный случай.

Шербан дал им несколько секунд для того, чтобы переварить эту новость, затем коротко известил:

— Никто из присутствующих не имеет права совсем уезжать из деревни. Нам нужны ваши новые показания. Попрошу предоставить нам какую-нибудь комнату и входить по одному, мы должны пополнить данные допроса.

Сидя за столом, Джелу терпеливо ждал, когда подойдет его очередь. Дидина, узнав об убийстве Габриэллы, снова пустилась в плач. Одетая в черное, повязанная по самые брови платком, она выглядела довольно-таки впечатляюще. Джелу терпеливо выслушал синодик всех умерших в деревне, начиная с павших на войне и кончая бабой Янулей, отдавшей богу душу год тому назад в возрасте 98 лет…

Люди, выходившие после допроса — потеряв вкус не только к разговорам, но, казалось, и к жизни, — пополняли ряды слушателей вышеупомянутого синодика.

Наконец Джелу услышал, как назвали его имя, и вошел в комнату.

— Как дела, Шербан?

— Я сделал, как вы приказали. Сейчас же отправлю записи в Бухарест. Надеюсь к вечеру получить результаты… Будьте добры, разъясните мне, что это еще за голосовые отпечатки? Я хотел спросить у вас еще вчера вечером, но вы очень спешили.

— Это очень эффектная новинка. Отправляются от разложения какого-нибудь звука на первичные частоты. Одна из частот является доминантой. Доминанту и гармоники с помощью ЭВМ изображают как временные функции. По этим значениям проводится числовой и спектральный анализ. Из любой записи-показания можно вычленить группу звуков или, чаще всего, один звук в характерном сочетании, а затем показания числового и спектрального анализа этого звука сравниваются с эталонной записью. Суть голосового отпечатка именно в этом: звук, переданный тем или иным голосом, в определенном контексте всегда будет иметь один и те же параметры… Ясно?

— Ясно — не ясно, но очень интересно. Будем надеяться, что «вечер» откроет нам преступника.

— Да… Что еще?

— Блондинка! Адина Чаушу, незамужняя, 31 год. Секретарша в Металлургическом научно-исследовательском институте, где работает уже шесть лет… Ну, а теперь — держитесь! Двенадцать лет тому назад она была машинисткой в Вылсане… Потрясающе! Как вы ее обнаружили, товарищ капитан?

Да, Шербан прав, это просто потрясающе! Я скрыл удивление под своей излюбленной легкой улыбкой — в левом уголке рта.

— После кражи она проработала там еще восемь месяцев, потом ушла. До новой службы — там, где она работает сейчас — два с половиной года ничего не делала. Отдел кадров сообщает, что она сознательная, пунктуальная служащая, никогда не доставлявшая им никаких трудностей. Отношения с сотрудниками — довольно холодные и сдержанные. Единственное, что ее отличает, — это тот факт, что девушка ведет слишком широкий образ жизни для ее зарплаты: всегда элегантна, ежедневно — пачка «Кента»… Объяснение, которое дают они же сами, заключается в исключительно благоприятной внешности Адины Чаушу. В Нептун она приехала 17 августа, вечером. На следующее утро ее видели с тем австрийцем, Гансом Зиллером. В следующие дни их видели вместе еще несколько раз, затем тот уехал в Вену. Вернулся вчера днем, а вечером у них был двадцатиминутный разговор на террасе ресторана «Лазурь». Вот пока и все. Сотрудники из Бухареста соберут информацию у соседей, может быть, обнаружится мужчина или мужчины Адины Чаушу.

— Продолжайте следить за ней. А что с австрийцем?

— Ганс Зиллер, 45 лет, торговец из Зальцбурга. Приезжает в Румынию в шестой раз, всегда — в Нептун. Жизнерадостный человек, щедрый на чаевые, очень неравнодушный к женскому полу. За эти годы заключил с нашим государством несколько мелких сделок: закупил вина и коньяка. Живет на широкую ногу, сорит деньгами, каждый год приезжает на новой машине… Да, забыл: последние два года является в сопровождении одного типа, которого представляет, как своего секретаря: Антон Миллер, 27 лет, «мальчик за все» — от ведения корреспонденции до доставки завтрака в постель.

— Что вы об этом думаете?

— Может быть, это просто курортное приключение… Во всяком случае, мы следим и за этими двумя.

— У меня тоже есть новость: прояснилась история с ночным посетителем. Это был польский турист, искавший комнату.

— Прекрасно. Итак, я еду в Мангалию, выяснять вопрос о кассете.

— В котором часу думаете вернуться?

— В половине четвертого-четыре… В буфете?

— Да… Желаю успеха!

— И вам также… Здравия желаю!

10 часов 15 минут. Наряд милиционеров сел в газик и исчез в облаке пыли. Джелу созвал свой собственный наряд, состоящий из совершенно измученного АБВ и Олимпии, не устававшей воздавать хвалы фармацевтическому гению матери не менее гениального крестного отца юного Филиппа. Он наскоро сообщил им план битвы и раздал приказы:

— АБВ, ты будешь следить за Барбу; я слышал, как он говорил Моне, что едет в Дой май. Мы с Олимпией займемся Мирчей и Нае.

— А за кем будет следить Филипп? — невинно спросила Олимпия.

— Воспользуйся своим личным обаянием и попробуй уговорить одного из них стать нянькой твоего любимца.

АБВ коротко кивнул и вышел во двор. Осторожно поинтересовавшись судьбой Барбу, он узнал, что тот только что уехал. Едва успев прихватить сумку и сто лей, он кинулся к шоссе и, добежав до остановки, облегченно вздохнул: ожидая автобуса, Барбу с необычным для его британского хладнокровия интересом следил за двумя девицами в огромных очках, задрапированными в километры прозрачной ткани, сквозь которую просвечивали нежные загорелые формы.

В этот момент, тяжело пыхтя, появился автобус. АБВ влез одним из последних, взял билет до конечной остановки и незаметно прислонился к задней двери. В Дой май Барбу быстро вышел из автобуса и упругим шагом направился к пляжу. АБВ переждал несколько минут и пошел за ним, присоединившись к шумной группе молодых людей. Он размышлял о том, как сильно он постарел: впечатляющая картина улицы, которая вела на пляж, оставляла его совершенно равнодушным. Мысль о море всегда ассоциировалась для него с шортами, как можно более открытым купальным костюмом, а теперь… Как видно, в сфере нарядов, предусмотренных для отдыха на морском курорте, произошла революция: целые штуки ярко расцвеченного ситца обволакивали женские силуэты, придавая им вид одалисок, выпущенных на прогулку… куда девалась здоровая и веселая мода «мини»?.. — с грустью спрашивал себя АБВ. На пляже оживление, достойное итальянского курорта в разгар сезона, заставило его испуганно подумать, что он потерял след Барбу. Пробираясь между телами… слава богу, что хоть здесь, на пляже, они стаскивают с себя эти километры тканей! — он отыскивал глазами мужественный, загорелый торс преследуемого… Вот он! «Господин» Барбу — tête à tête с томной блондинкой, чей сиреневый кружевной костюм полностью соответствовал эстетическим идеалам, которые АБВ носил в самом дальнем уголке своей души. К сожалению, очень скоро Барбу с чувством приложился к ручке блондинки, и она удалилась той неподражаемой походкой, которой владеют лишь манекены, представляющие продукцию фабрики «Красный трикотаж».

Группа дам среднего возраста и их благородных спутников приняла Барбу восклицаниями, в которых раскатывалось трассированное «р». АБВ глубоко вздохнул и выбрал себе местечко на подходящем расстоянии, проклиная спешку, которая заставила его уехать без шляпы и темных очков.

Джелу повезло меньше: выйдя во двор, он узнал от Алека, что Мирча уже давно ушел.

— Черт возьми, где мне его теперь искать? Я хотел попросить у него совета: у Филиппа энтероколит, и он, как аптекарь…

— Бедный ребенок… при таких родителях… извините меня, господин инженер, но, как правильно говорит Мона… А что касается господина Пырву, то это просто: вы найдете его у скал.

— Но я слышал про какие-то его секретные исчезновения…

Алек рассмеялся:

— Секрет Полишенеля. Пырву занимается нудизмом и стесняется дам… Идите, вы найдете его за бывшей керханой… Расскажете мне, что он сделает, увидев вас. Мона будет так смеяться!

Более предусмотрительный, чем его друг, Джелу вооружился огромной шляпой и темными очками и направился к берегу. Стоял изнурительный зной, какой бывает только в разгар лета. Над пляжем, расстилавшимся внизу, под высоким берегом, струилось горячее марево. Одинокие фигуры лежали, растянувшись на солнце, или купались в море; упрямые рыбаки ловили бычков. Стирая ручьи пота, Джелу бранил странные привычки Мирчулики. Наконец тропинка уперлась в проволочное заграждение, и ему пришлось спуститься по импровизированным ступеням на пляж… Но Мирчи не было и следа. Какое-то время Джелу тащился по пляжу, между прибрежными камнями и ракушками. Вдруг из-за поворота высокого берега показалась плотная кучка тел и зонтиков. «Как, неужели я уже дошел до Дой май? Куда же он девался?» — подумал Джелу, размышляя о том, что это не впервые — за самой заурядной внешностью скрывается полная тайн душа… Пробираясь между песочными замками, бутылками из-под пива и надувными матрасами, он прошел еще метров двести, раздумывая, что ему делать… Вот так сюрприз!.. Адина Чаушу, блондинка, которую усердно преследовала милиция города Констанца, растянувшись на огромном мохнатом полотенце, подставляла солнцу свои пышные формы… Маленький красный бесенок, хорошо известный своими циничными советами, шепнул было Джелу, что пришел момент броситься в гущу событий… но в тот же момент его ангел-хранитель подсказал, что все напрасно: «Разве ты не видишь, что там уже кто-то другой?» И в самом деле, Мирчулика, еще более красный и сияющий, чем обычно, появился, размахивая огромным флаконом, и, усевшись на полотенце блондинки, начал старательно намазывать золотистым кремом не менее золотистую кожу. С трудом подавив удивленный возглас, Джелу осмотрелся… в нескольких метрах от счастливой пары стоял, как ангел хранитель, один из молодых людей, которых он видел в кабинете Шербана. Загорелое тело не отличало его от других туристов, а журнал «Чинема», который он изучал с усердием завзятого любителя кино, не мешал ему следить за парой на полотенце. Уверившись в том, что блондинка и ее спутник находятся под надежной охраной, Джелу пересек пляж и вышел на шоссе. Кажется, сегодня ему везло, потому что, едва подойдя к остановке, он увидел автобус на Ваму и даже успел догнать его и усесться с облегченным вздохом…

12 часов дня. Во дворе — тишина… Дидина, сообщив, что господа на пляже, перешла к воспеванию достоинств усопшего супруга и к жалобам о том, что ее ждет — особенно теперь, когда из-за этой гадости, прилипшей к ее двору, ни один «гость» не захочет больше сюда приехать… Джелу выпил кружку воды, вылил остатки из ведра себе на голову и решил пойти проверить, как работает третий член их маленького коллектива…

Пляж, поросший сорной травой, заваленный горами водорослей, кучами камней и ракушек, тянулся, сколько видел глаз. Стадо овец спускалось к морю, поднимая клубы пыли. Канал, отводивший воду из ирригационных установок, смешивал свою мыльную струю с волнами моря. Метрах в ста завывал экскаватор, роя песок, а вокруг стояло не меньше восьми грузовиков, ожидая, когда их нагрузят. Среди овец и шоферов виднелось несколько кокетливых зонтиков и ярко раскрашенных палаток. Поодаль маячила голубая палатка, под которой, вероятно, Олимпия и ее чадо укрощали, со свойственной им мягкостью, довольно-таки грубую натуру циника Нае… «Счастливец» — вздохнул Джелу, подходя к палатке.

Олимпия, с блокнотом для рисования на коленях, сосредоточенно уставилась на карандаш, который держала в вытянутой руке.

— Олимпия! Что ты делаешь?

Олимпия опомнилась, выходя из творческого транса, взглянула на него затуманенными глазами и счастливо рассмеялась:

— Джелу, родненький… как я рада, что ты пришел!.. Я пробую измерить корабль, который виден вдали… Взгляни, не правда ли, он великолепен?

— А где остальные?

Олимпия испуганно вздрогнула, потом одним скачком поднялась и бросилась бежать:

— Ой, Филипп…

Через некоторое время она вернулась, таща за одно крыло белокурого ангелочка, перемазанного и орущего во всю глотку.

— Это ужасно… Он похож на Аби! Как только выпустишь из виду, сразу кидается в лужу, которая осталась от дождя!

— А где Нае?

— Ушел, — ответила она, отмывая своего сопротивлявшегося изо всех сил наследника.

Джелу схватил ее за плечи и начал трясти:

— Куда он ушел? Ведь мы договорились, что ты не выпустишь его из виду?

— Ох, Джелу, — ответила она, чуть не плача… — Как это вы, мужчины, можете быть такими непонятливыми? Я сделала все возможное, улыбалась ему, как могла нежнее, рассказала жизнь Сезанна, объяснила все про фовизм… Но Филипп приставал к нему, лез на спину, совал в рот песок… да что говорить! Он сказал, что у него кончились сигареты и придется пойти в Дой май. И ушел. Я предложила сопровождать его, вместе с Филиппом, но он только покачал головой и смылся. Что мне оставалось, бежать за ним с ребенком на руках? Я сказала, чтобы он купил мне килограмм рису и…

— Когда он ушел?

— Откуда я знаю?.. С час тому назад… Погоди, куда ты?

Джелу взобрался на высокий берег и бегом устремился в Дой май. Если… черт возьми, вот что значит надеяться на женщин!.. Минут через десять он замедлил шаг, решив перевести дух и подумать о том, куда мог направиться Димок.

— Привет от старых штиблет! Куда это вы так бежите, уважаемый? И чего вы смотрите на меня так, будто я — привидение?

— Господин Нае… Извините, я думал…

— Прекрасно, это очень хорошо — думать. Вот только — о ком?

— Я думал о том, открыто ли еще в Дой май.

— Как, вас тоже мобилизовала мадам Олимпия? Бросьте, уважаемый, поедем лучше под вечер, на машине… Она заказала мне купить рису. А я заболтался — встретил знакомую… Такая женщина… высший класс! Пошли назад, сейчас как раз закрыли.

— Нет, у меня была назначена встреча… Но, наверное, меня не стали ждать…

— Что вы скажете, уважаемый, о переплете, в который мы попали: милиция, преступления?

— Хм… что вам сказать? В самом деле, неприятно.

— Ладно, они там разберутся… Погодите, сейчас я вам покажу такую штучку… животики надорвете! Смотрите вниз, на пляж… вот Мирчулика…

Лежа на узкой полоске песка, между двумя скалами, Мирча в костюме и позе, в которых обычно фотографируют детей, не достигших годовалого возраста, сосредоточенно читал книгу.

— Давайте окликнем его, посмотрим, какую он мину скроит! Ужасно любит секреты!

— Оставьте, не надо его смущать.

— Ну, будь по-вашему. Что вы о нем скажете? Уходит один и целый день жарится, как рыба на сковородке. Они все такие, эти тихони, черт его знает, что кроется за их очками… Вот, мы уже дошли… Давайте прихватим мадам Олимпию, пора обедать.

Но Олимпия уже ушла. Они искупались и направились к дому.

Мысли Джелу то и дело возвращались к Мирче. Все одно к одному: его вечные исчезновения, встречи с Адиной Чаушу… слишком много совпадений!

— Ого, кажется, нас ждет шикарная жратва! — сообщил Димок, принюхиваясь к парам, поднимавшимся из кастрюли, которую несла Дидина.

— На помин души усопшего… Суп из зеленой фасоли и постные голубцы, — сквозь слезы сообщила хозяйка.

За столом уже сидели супруги Василиаде, Барбу и Олимпия с Филиппом.

— Господин Нае, как я рада, что вижу вас… — облегченно вздохнула Олимпия, но тут же замялась под грозным взглядом Джелу и проглотила остаток фразы. — Как ты думаешь, Джелу, миленький, можно дать Филиппу суп из зеленой фасоли?

— Кажется, у него был понос… — кислым тоном заметила Мона, с достоинством цедя суп.

— Да, но его крестный дал мне такой рецепт… просто потрясающий!

— Лучше воздержаться, — заключил Барбу.

— Мой отец, полковник, рассказывал, что во время кампании 42 года, когда была эта ужасная эпидемия дизентерии…

— Алек!

— Извини меня, Мона. Я только хотел сказать, что, как говорят французы, «à un mal, un mal et demi», то есть «клин клином»… А вот и господин Мирча! Идите скорее, вас дамы ждут.

— Целую ручки… Что это вы там едите? Я так голоден, просто ужас!

Пырву уселся, довольно потирая руки, и налил себе две полных поварешки. Барбу проглотил пару ложек и остановился с кислым видом:

— Довольно-таки она безвкусная, эта чорба. В Дой май готовят лучше.

— Вы были в Дой май, господин Барбу?

— М-да.

— Встретил кого-нибудь из вновь приехавших, mon cher?

Барбу пожал плечами и вновь взялся за ложку. Мирча повозился на стуле, потом опустил ложку и заявил:

— Я тоже был в Дой май…

— Неужели? Отказались от целомудренного одиночества? — съязвил Димок.

— Вот это событие!

Мирча хотел что-то сказать, но раздумал, потом начал снова:

— Знаете, кого я встретил? Ни за что не угадаете!

Все головы повернулись к нему. Мирча поспешил удовлетворить их любопытство:

— Михаэлу Ионеску…

Мона в недоумении подняла брови. Барбу продолжал есть. Джелу взглянул на него с любопытством.

— Ту, что была здесь… искала комнату…

Димок грубо расхохотался:

— Так бы и сказал! Вот шалун! — он погрозил Мирче пальцем. — Ну и как, поволочился за ней?

— Ох, господин Нае, как вы можете такое говорить? Я загорал, вдруг вижу, идет мой университетский товарищ, направляется в Дой май. Мы заговорились… Когда дошли, я смотрю… кто это? Барышня Михаэла! Мне было очень приятно. Мы поговорили, я предложил ей крем для загара, потому что у нее кончился, и…

— И? — заинтригованно вопросил Димок.

— И ушел, — грустно завершил Мирча.

— Ну ладно, не ной. Она сказала мне, что будет вечно носить тебя в своем сердце.

— Что вы такое говорите, господин Нае? — удивленно спросил Мирча.

— Я тоже встретил ее, на пляже в Дой май… немного поговорили… изумительные ноги, уважаемый, — мечтательно продолжал Димок.

— М-да… — прочистил голос Алек. — Выдающееся явление… жаль, что вы с ней не знакомы, господин инженер… совершенно необыкновенная…

Мона презрительно хмыкнула и громко закричала:

— Дидина! — и, когда та появилась: — Чего-нибудь другого, посъедобнее, у тебя нет?

— Сейчас принесу голубцы… постные: Тити, бедняжка, такие любил…

Обед продолжался в могильном молчании.

14 часов 15 минут. В душной тишине двора, погруженного в заслуженную им «сиесту», продолжительно заскрипела калитка и появился багрово-красный АБВ. Едва передвигая ноги, он направился прямо к душу, сбросил по дороге одежду и долго стоял под прохладной струей. Затем, застегивая на ходу пуговицы рубашки, пошел к дому.

Олимпия мирно спала рядом с Филиппом. АБВ нащупал баночку крема и начал старательно натирать свою воспаленную кожу, грустно и смиренно размышляя о жертвах, которых требует от него профессия. Несколько ударов в дверь нарушили ход его мыслей. Олимпия, проснувшись, вежливо предложила посетителю войти. Это был Джелу.

— Ну, как твои дела?

— Я сгорел, — мрачно ответил АБВ.

— А Барбу?

— Он сошел с автобуса в Дой май, отправился на пляж, встретился там с какой-то блондинкой, наверняка — с той, из Нептуна. Поговорил с ней минут десять, а все остальное время, до отъезда домой, провел с группой приятелей… Он вернулся на автобусе, я — пешком, — заключил он с упреком.

— Аби, дорогой, ведь это ночной крем, его не рекомендуется употреблять днем.

Джелу, казалось, с трудом переваривал известия, полученные от АБВ. Помолчав несколько минут, он вдруг взорвался:

— Нет, это потрясающе!.. Внешность обманчива!

— Не понимаю, — удивился АБВ.

— Что, о внешности?.. Вот тебе пример… По иерархии я — твой начальник, верно? Значит ли это, что я непременно умнее тебя?

— Нет, — твердо ответила Олимпия.

— Значит, — сказал, продолжая свою мысль, Джелу. — Но это не обязательно… Они все трое встретились в Дой май с блондинкой. Димок и Пырву упомянули об этом за столом, Барбу не проронил ни словечка. Почему?

— Он человек необщительный.

— Вот-вот, я и говорю, что внешность обманчива… Я иду в буфет, встречаться с Шербаном. Помнишь мое приказание? Не спускать с них глаз!

АБВ удовольствовался меланхолическим взглядом.

Удушливая жара господствовала над двором. Куры то и дело геройски атаковали плошку с водой, хватали на лету несколько капель и поспешно возвращались под навес. Замбо, растянувшись посередине двора, грустно пыхтел, не имея сил отогнать рой круживших над ним мошек. Из комнаты Барбу доносились аккорды «Болеро» Равеля, из комнаты Мирчи — мощный храп. Деревня, казалось, оцепенела. Белые дома, уличная пыль, ощущение пустынности — все как в боевиках, перед последним сражением — подумал Джелу… С минуты на минуту из-за угла ему навстречу может выйти Билли Кид, Бач Кэссиди или какая-нибудь другая знаменитость — высокий, стройный, с кошачьими движениями, в черном костюме, золотистом Стетсоне с черной лентой и с парой пистолетов с рукоятками из слоновой кости… Хорошо хоть, что они считают недостойным стрелять человеку в спину, облегченно вздохнул он, решительно открывая дверь пивной. Веселый шум встретил его у самого входа. Стопки, стаканы с вином, бутылки пива, стоявшие — в соответствии со вкусами посетителей — на разных столах, казалось, подтверждали, что люди ждут засухи…

— Здравия желаю, господин инженер! — почтительно приветствовал его Тасе. — Что будете пить?

Прошло уже несколько часов с тех пор, как он не взял в рот ни капли напитка, составляющего главный мотив любого детектива, но значительно реже упоминающегося в литературе для детей, — алкоголя.

— Коньяк.

— Сию минуту, господин инженер… Эй, подвиньтесь, пустите господина инженера, — продолжал Тасе. — Не видите, человек серьезный, пьет с утра!

Заявление Тасе было принято с должным уважением, и так как Джелу, похоже, считали чемпионом дня по выпивке, ему тут же освободили стул. Он обменялся со своими собутыльниками несколькими фразами, поинтересовался, как идет сбор подсолнечника, был приятно поражен, узнав, что план сельскохозяйственного кооператива по фуражу перевыполнен, и в тот самый момент, когда они уже подходили к сложному вопросу о сурепке, появился Шербан. Нагнувшись над полными стаканами, они зашептались:

— Я немного опоздал… извините!

— Ничего. Что нового?

— Адина Чаушу была в Дой май. Встретилась…

— Да, знаю, со всеми тремя. Опишите мне подробно, что произошло с момента ее появления до самого отъезда.

— Она вышла на пляж в десять часов утра. До 10,45, когда пришел Габровяну, была одна. Он пробыл с ней пятнадцать минут. После его ухода перешла метров на двести ближе к Ваме. Здесь с ней встретился Пырву, шедший из Вамы по пляжу, вместе с каким-то типом. Пырву пробыл с ней двадцать минут. В 11,45 появляется Димок, с которым она обменивается несколькими словами. Димок заходит в воду, а девица идет по пляжу к киоску с прохладительными напитками. В двадцати метрах от киоска находятся Ганс Зиллер, его секретарь и две молодых девицы. Увидев ее, Зиллер идет ей навстречу. Они говорят несколько минут, после чего она идет и покупает себе бутылку пепси. Возвращается к месту, где находились ее вещи, обменивается несколькими фразами с Нае, только что вышедшим из воды, потом, не обращая на него никакого внимания — хотя ему явно хочется поговорить — вынимает книгу и начинает читать. Димок, обиженный, удаляется. До 13,45 — когда она уезжает в Нептун — не происходит ничего примечательного… В самом деле, все трое! Надо же!.. Что вы на это скажете?

— Что мы ближе к разгадке, чем вы думаете. Из Бухареста ничего нового?

— Пока нет… Как это — ближе?..

— Объясню потом. Сначала — информация. Не забудьте, вечером, как только получите результаты из Бухареста, поспешите сообщить их мне. А что с кассетой?

— Отпечатки принадлежат продавщице из магазина «Спорт-музыка» в Мангалии, Диане Рентя. Вчера после обеда она продала пять кассет, из которых четыре купили мужчины. Завтра утром я приведу ее на очную ставку со всеми троими. Она заявила, что если покупатель окажется мужчиной интересным, она его наверняка узнает… Только бы это был не Пырву!

— Не бойтесь. Это почти наверное…

— Браво, господин инженер! Пьете втихаря с охранниками порядка!

Собеседники испуганно вздрогнули. Перед ними, улыбаясь, стояли Барбу, Мирча и Нае, а немного позади — АБВ.

— Так вы же все спали, а мне захотелось коньячку… — опомнился Джелу. — Вот я и наткнулся здесь на товарища…

— И вы, товарищ, тоже… пьете с одним из предполагаемых преступников!? — иронически вопросил Барбу.

— Старший лейтенант. Ваша штука не вполне уместна. Добрый день!

— Какие они обидчивые, эти милиционеры, — флегматично заметил АБВ.

— Наверное, он устал. Тоже ведь человек, — вступился за него Мирча.

— «Пять звездочек» всем, я угощаю. А у вас, господин инженер, сколько звездочек… в стакане?

— Тоже «пять», господин Нае.

— А я думал, раз вы пьете со старшим лейтенантом, у вас три. У них вроде бы столько… А пять — у кого же? У майора?

— Господин Нае — король остроумия, — польстил ему Мирча.

— Давайте, господа, сообщим и инженеру Верня: сегодня рано утром мы оказались рабами прекрасного пола.

— Женщины — что собаки: когда они показывают зубы, неизвестно, собираются ли они улыбнуться или укусить, — размышлял Барбу, отхлебывая одним глотком половину золотистого напитка из своего стакана.

Вскоре завязался горячий спор, каждый, в зависимости от своих пристрастий, пережитых разочарований или подавленных желаний, выбирал между Мессалиной и Пенелопой. Слегка захмелев от угощения, поставленного каждым по очереди, они купили еще две бутылки коньяку и отправились домой.

18 часов 30 минут. Солнце, оставляя кровавый след, неуклонно продолжало свой путь к закату. Все сидели под навесом, за столом, похрустывая испеченным Дидиной печеньем и попивая коньяк. Разговор, начатый в пивной, разгорелся с новой силой при появлении противной стороны, отчаянно защищавшейся. Семейство Цинтой, явившееся с визитом, в полном составе присоединилось к женской половине, так что составилось два лагеря, ведущие веселую перестрелку.

— Товарищи, счастье женщины в том, чтобы быть равной мужчине…

— Я не думаю, что хотя бы одна из присутствующих здесь дам была бы счастлива весить столько килограмм, сколько вешу я, — попытался разъяснить проблему равенства Барбу.

— Равной в правах, товарищ Барбу.

— Какие там права, дядя Панделе? Ежели девица легкомысленная — пожалуйста, тут же находит какого-нибудь растяпу с квартирой, машиной, деньгами, прибирает его к рукам и посиживает себе дома, чтобы не переутомляться. Тот вкалывает, как раб, а она… «сердце игривое, глазки смазливые».

— Господин Нае, вы имеете в виду совсем особую категорию молодежи. Разве хоть одна наша женщина согласится, чтобы ее содержали? — невинно спросила Олимпия.

— Все! — отозвался мужской хор, сопровождаемый смиренными вздохами.

— А когда она, бедняжка, после восьмичасового рабочего дня несется за покупками, потом прибегает домой, готовит, стирает, гладит, прибирает… — с пафосом вмешалась Мона.

— Это вы о себе, мадам Мона? — вежливо поинтересовался Мирча.

— Нет, боже упаси. У нас все это делает Алек. Я так, вообще…

8 часов вечера. Рассеянный белесый свет лампочек, освещающих двор, разгоняет сиреневые тени сумерек. Минуты летят все за тем же веселым разговором, лишь время от времени покушающимся на серьезные темы. Я с нетерпением жду Шербана, все с большим трудом отводя взгляд от светящегося циферблата ручных часов. Тот же интерес к точному времени я замечаю и у человека, на которого падают мои подозрения. Он держится напряженно, явно не интересуясь разговором, вмешиваясь в него все более случайно и отрывисто.

— Пойду куплю бутылку коньяку, — заявляет он наконец…

… И выходит во двор. Затем, быстро оглядевшись, огибает дом и направляется к пляжу. Быстро темнеет. На пляже уже никого нет, только чайки собираются на песке белыми пятнами. Высокая фигура осторожно пробирается между зарослями чертополоха. За ее спиной возникает какая-то тень; кажемся, что она приноравливает свои движения к идущему впереди, как в каком-то странном балете. Море устало замолкло. Скрип ракушки, раздавленной подошвой… Первый мужчина вздрогнул. Его плечи сгорбились, словно он почувствовал себя под прицелом опытного стрелка. Впереди вырастает прижавшийся к скале, изъеденный ветрами барак. Возле него, среди камней — остатки сетей и черные доски. Первый огибает его и останавливается за углом, прислушиваясь к тишине. Шаги, все более торопливые, приближаются к краю барака. Пораженный, человек замирает при виде сгорбленного силуэта…

— Ведь я же предупреждал тебя, легавый…

Короткая схватка. Один из мужчин падает на песок. Другой внимательно смотрит на него, пожимает плечами и поворачивается. Чаек на песке становится все больше и больше. Стоит глубокая ночь.

 

«… Я должен выкрутиться. Всего несколько часов? — и я на свободе. А если… Но в чем я могу себя упрекнуть?

Наверное, существует предопределение» во всем. Когда мне исполнился год, во время «первой стрижки» передо мной — по обычаю — поставили поднос с разными предметами. Там были карандаши, книги, деньги, женские фотографии, стакан вина. И я, говорят, набросился на деньги, что очень обрадовало моих: они надеялись, что я стану по меньшей мере банкиром…

Потом эта история с копилкой… Другие дети играли кубиками, куклами, поездами, а я предпочитал эту бесформенную зеленую коробку, в которую опускал каждую денежку, которая попадалась мне на глаза. И каждый вечер, попросив своего ангела-хранителя беречь и приумножать мое имущество, я ложился в кровать с копилкой в объятиях и засыпал под сладкий звон монет.

В школе мне морочили голову разными лозунгами, вроде: «Наш идеал — это труд». Я уже было привык к этой мысли, но тут случилось нечто, перевернувшее, все мои представления. Мне было тогда лет одиннадцать, и они свели меня с ума пропагандой выгод, которые сулит сберегательная книжка. Привлеченный миражом процентов, которые должны были увеличить мое имущество, я принес свою «сокровищницу» в школу. На первой же перемене ее украли. Тогда в моде был Макаренко, который совершал чудеса, воспитывая малолетних преступников. Так вот, он бы понял, какой переворот произошел в моих представлениях. Я узнал, что существует путь, на котором можно добывать деньги без труда. Потом… потом пришло отрочество, первые любовные опыты… Думаю, мне было лет семнадцать и я учился в последнем классе лицея, когда я влюбился в свою соученицу. Наш роман был в полном разгаре, когда один из соучеников — толстый дурак с отвислыми ушами, единственный сын видного лица нашего города — влюбился в ту же самую девушку. Наша фантастическая любовь с бесконечными прогулками, с фильмами, которые мы смотрели сидя в первых рядах, где билеты дешевле, с посещением кондитерской, где мы ели одно пирожное двумя ложечками и — высшая степень разврата! — с фруктовыми соками, которые мы пили у уличных киосков — не устояла перед черной «Волгой» с шофером, заграничными сигаретами, утонченными напитками и пирушками в домах, закрытых для таких людей, как я.

К счастью я сумел сохранить свое духовное равновесие, гордо отступив после того, как закатил счастливому избраннику здоровенную трепку и облегчил его карманы на несколько десятков лей. Моя гордыня раненого молодого самца была таким образом удовлетворена, а из всего происшедшего я извлек «мораль», как сказала бы моя учительница литературы: имеешь деньги — ты человек, не имеешь…

Путь, по которому мне предстояло пойти, представлялся туманным, но цель совершенно ясной: деньги, как можно больше денег, и как можно скорее…

Говорят, перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь… Но нет, это исключено! Разве что в том смысле, что через несколько часов я воскресну для нового существования. Я должен рискнуть, я должен выиграть! То же приятное ощущение, которое давал мне в детстве звон с любовью собранных мною монет, дает мне теперь ощущение в кармане пачки шуршащих долларов.

Удача? Нет, воля и хладнокровие. Целые годы я вел растительное существование, огорчая свою тщеславную матушку, которая мечтала о том, чтобы я получил высшее образование. Конечно, это тоже был путь… но — столько пота, столько мучений, стоит ли оно того?.. Честно говоря, меня ни на минуту не привлекала возможность протирать штаны на какой-то там парте. Существовали способы более доступные, и я прибег к ним: то жил на содержании у какой-нибудь стареющей дамы, располагавшей большими материальными средствами, — я всегда мог похвастаться успехом у женщин, то продавал в подворотнях какие-нибудь заграничные штучки, ловко обманывая наивных покупателей. Иметь хорошо подвешенный язык и уметь стучать кулаком по столу — вот два условия успеха в кругах, в которых я вращался. Болтать я умел, прозвище «Профессор», полученное мною по окончании техникума, в который я поступил в минуты затмения, настроенный на честный труд, выдавало мое интеллектуальное превосходство. Что же касается всего остального, пройденный мною курс «каратэ» сделал меня опасным противником, которого предпочитали обходить стороной. Однажды я попробовал пристать к шайке карманных воров. «Трус» — лаконично заявил Тити Серый, главарь шайки, после первых испытаний, которым я был подвергнут.

Адина вздрагивает, слыша мой горловой смех. А я как раз подумал о том, что сказал бы Тити Серый, если бы увидел меня сейчас, обладателем 60 000 долларов. А он-то думал, что я никогда не сумею украсть даже десятилеевой бумажки… «Что с тобой?» — спрашивает она. «Ничего! Так, вспоминаю… — отвечаю я поспешно. — Смотри на шоссе, будь осторожна!» Я дал ей вести машину, чтобы она к ней привыкла, — ведь ей предстоит долгий путь. Время от времени я ловлю на себе ее недоуменный взгляд… «Эфорие Норд — 2 километра…» В Эфории мы с Адиной провели когда-то волшебный месяц…

Познакомились мы на море, в Мамае. Все началось с пари, заключенного с моим приятелем. Нас очаровала великолепная блондинка, загоравшая рядом. Великолепная и неприкосновенная. В один прекрасный день я сделал широкий жест — подарил ей букет красных роз. Наверное, она подумала, что я купаюсь в деньгах, и я, насколько мог себе позволить, взял на себя роль молодого сентиментального набоба. Потом каждого из нас ждал сюрприз. Для меня он был приятным; Адина оказалась родственной душой: и для нее деньги были главным в жизни. Она работала машинисткой на одной из строек в Тырговиште, в субботу приезжала в Бухарест. Постепенно в наших бесконечных разговорах начал вырисовываться выход. Мне казалось, что передо мной — великий шанс. Сегодня одна деталь, завтра другая — и у меня начал складываться план: раз в месяц кассир привозил на стройку зарплаты служащих…

— Чего ты смеешься? Неужели ты так спокоен?

— Я думал…

И теперь мне кажется просто потрясающим, что меня не поймали. Ведь по правде говоря, мой план был невероятно рискованным: украсть велосипед, встать на пустынной дороге, по которой должна пройти машина и, увидев ее, броситься на середину шоссе. Я подозревал, что они остановятся и сойдут. А дальше все просто: кулак направо, толчок налево, кассир и шофер летят на землю, я хватаю деньги, беру ключи от машины и смываюсь…

Машина, и в самом деле, остановилась, один из двоих сошел, и когда он нагнулся, я ударил его, и он упал… Я подбежал к машине… второй ждал меня, окаменев, выпучив глаза… Я ужасно испугался, понял, что он меня запомнит, и ударил изо всех сил… слишком сильно!.. Потом все замелькало, как на киноленте… Я прихватил с собой бутылку коньяку, чтобы выпить для смелости… вылив его в горло и на одежду шофера, я завел мотор и, когда машина набрала скорость, спрыгнул… Машина разбилась о дерево…

Дальше я вспоминаю лишь отчаянное бегство по шоссе с мешками денег, ударявшими о руль велосипеда… Похоже, что отчаянным помогает сама судьба… Дома, заперев дверь и опустив шторы, я начал дрожать от страха… но голубые пачки, сотни, тысячи банкнот околдовали меня, заставили потерять голову… я начал пересчитывать их раз, другой…

И не поверил глазам. Я был миллионером».

Разъяренные собаки громко лаяли, то сужая, то расширяя полукруг возле стены. Двое мужчин бежали, расшвыривая псов пинками. Те, злобно ворча, отбежали на несколько метров и остановились, следя за фигурой человека, который бился у деревянной стены барака, пытаясь встать.

— Помоги мне, Шербан… Погоди, Джелу… Ну и ударил же он тебя, подлец!

Джелу с усилием втягивал в легкие воздух.

— Гнусные негодяи… Где мои очки?

— Ничего, Джелу… хорошо, что мы с собаками, а то кто его знает, сколько бы пришлось тебя искать… Вот твои очки. Как ему удалось тебя ударить?

— Хорошо, что ты не спрашиваешь, кто это был.

— Это я знаю. Шербан принес результат, присланный из Бухареста.

— Вы его поймали?

— Нет, мы предпочли подождать, чтобы ты стал участником этого счастливого события. Адина уехала вместе с Зиллером на машине.

— Вы их упустили?

— Погоди, не волнуйся, это тебе вредно… При въезде в Дой май их остановили для проверки. Ребятам дан приказ задержать их как можно дольше. Товарищ Шербан, ваша машина сигналит. Джелу, ты можешь идти?

Покачиваясь и держась за плечо АБВ, Джелу направился к машине, поставленной у края шоссе.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите доложить. Сейчас нам сообщили, что подозреваемая машина направляется сюда.

В тот же момент наверху, на холме, появились два луча света, метущие шоссе. С сильным свистом мимо, на огромной скорости, пронесся лимузин с аэродинамическими линиями.

— Это они. Едут к пограничному пункту. Ну и сюрприз ждет их там, бедняжек… Поехали?

Входя в машину, Джелу осторожно согнулся, но не удержался от стона.

«Я был довольно-таки необычным миллионером. Днем я выпрашивал у знакомых десять-двадцать лей, чтобы пообедать, а вечером любовался своими сокровищами. Все мои мысли занимали горы банкнот. Словно все еще не выйдя из детства, я продолжал играть с деньгами: в один вечер складывал их по сериям, в другой — по году выпуска или по последней цифре. Это была моя любимая игра, которая мне никогда не надоедала и которой удавалось разгонять мои дневные страхи. Потому что мне постоянно было страшно: недели подряд, увидев приближающегося ко мне милиционера, я считал, что все конечно. Адина, которую я не видел с момента «нападения», принесла мне через четыре месяца первое успокоительное известие: следствие закрыто. Я спасен…

Но что делать с деньгами? Вот если бы это было «там» — другое дело! Сколько огромных состояний возникло вот из такого безумного поступка… А так? Мне необходимо было время и приличное прикрытие для того, чтобы не вызывать подозрений. Через некоторое время Адина уехала из Вылсана и нашла себе место в Бухаресте. Это был первый шаг. Второй сделал я: начал работать по своей специальности… Ирония судьбы, не так ли?.. Дом, машина, хорошая еда, дорогие напитки… Вот и все удовольствия, которые я мог доставить себе, но и те — умеренно и не все сразу, потому что иначе начнутся вопросы, а это не дело, совсем не дело… Время только усложняло мое положение: я бесился, видя, что не имею возможности истратить деньги.

— Милый, раскури мне сигарету!

Странно, этот жест напомнил мне первую встречу с Зиллером. Я познакомился с ним три года тому назад, в Нептуне. Разумеется, его околдовала Адина. Мы сочли его простым курортным знакомством — с надеждой на новую встречу и с поздравлениями на Пасху и Рождество… тем не менее мы встретились и на следующий год. Он устроил мне несколько сот долларов, по самой подлой цене. Но они меня не интересовали, это была простая разведка. У меня был другой план. В прошлом году я предложил его ему. Он был поражен суммой, которую я хотел поменять. Я даже испугался, как бы он на меня не донес. Но я сделал ставку на его жадность, и не ошибся: через несколько дней он принял все мои условия. Однако ему было нужно время. И мы отложили сделку до нынешнего лета…»

— Ох, — облегченно вздохнул АБВ, выходя из машины. — Хорошо, что все кончилось.

— Сомневаюсь, — скептически ответил Джелу.

Здание таможни было ярко освещено. Направо от опущенного шлагбаума стояла машина с открытой дверцей. В зале с большими окнами и роскошными диванными креслами жестикулировал стройный мужчина с седыми волосами, объясняя что-то офицеру-пограничнику, сохранявшему на лице выражение непроницаемой вежливости.

— Но где же тот, кто нам нужен? — удивился Шербан.

Пограничник улыбнулся им в знак приветствия, удивленно взглянул на помятый вид Джелу и, подойдя, быстро проговорил:

— Это Ганс Зиллер, один из тех, кого вы ищете. Но он был в машине один.

АБВ и Шербан обменялись пристальными взглядами. Джелу что-то пробормотал и обратился к присутствующим:

— Кто-нибудь знает по-немецки?

Ответом было многозначительное молчание. Шербан откашлялся и прочищая голос, произнес:

— Я… в школе…

— Давай!

— Wo ist die Frau? (Где женщина?)

— Welche Frau? Ich bin allein, mein Herr. (Какая женщина? Я один, господин…)

— Als Sie aus Neptun weggefahren sind, war eine Frau mit ihnen. (Когда вы выехали из Нептуна, с вами была женщина).

— Ich habe keine Ahnung, sie fuhr per Anhalter, ich liess sie in 2 mai. (Я ее не знаю. Она меня остановила… И сошла в Дой май).

— Herr Siller, ich frage sie nochmals, wo ist Fräulein Adina? (Господин Зиллер, спрашиваю вас еще раз: где барышня Адина?)

Зиллер взглянул на него расширившимися от страха глазами и забормотал:

— Welches Fräulen?.. Welche Adina?.. Ich bin allein. Ich bin österreichischer Staatsbürger. Ich reise nach Bulgarien… Ich werde mich beschweren… (Какая барышня?.. Какая Адина?.. Я один… Я австрийский гражданин… Еду в Болгарию… Я буду жаловаться…)

— Оставь его, — вмешался Джелу. — Не надо было называть Адину… — На несколько секунд он задумался, потом, повернувшись к пограничнику, сказал: — Пожалуйста, проведите обстоятельный обыск. Если все в порядке, отпустите его. Держите нас в курсе событий. У вас есть описание лиц, которых мы ищем?… Может быть, они попробуют перейти границу здесь же… Будьте бдительны!

— Слушаюсь!

— Который час?

«… С Зиллером я должен был встретиться в Ваме — тихое, уединенное местечко… Мы могли бы выбрать Костинешть, Скиту, Дой май — и все было бы в порядке. Но я выбрал Ваму, и Удача, моя добрая приятельница, изменила мне. Прежде всего, Зиллер… он приехал без денег. За прошедший год он успел передумать. Точнее, не передумать, а взглянуть на сделку более подозрительно. Он хотел убедиться в существовании миллионов и лишь после этого привезти доллары. Я позвонил Адине, чтобы она привезла деньги, и в ожидании ее решил воспользоваться последним отпуском в этой стране… Как я мог заподозрить такое идиотское совпадение?

— Осторожнее, ты словно нарочно лезешь во все ямы!

— Дорогой, если тебе не нравится, садись за руль сам. Ты ведь знаешь, как я волнуюсь…

Спокойствие. Главное — хранить спокойствие! В какой-то момент я его потерял. Но сдержаться — было свыше моих сил. Мой хозяин, некто Петреску — сколько сотен тысяча Петреску живет в этой стране? — оказался бывшим шофером из Вылсана. И — потрясающе! — хотя он видел меня всего лишь несколько секунд — когда нагнулся надо мной — он узнал меня через двенадцать лет! Его память, насквозь пропитанная алкоголем, какое-то время трепыхалась… Контакт сработал в тот день, когда приехала Адина. Вся его злость и ненависть, накопившиеся за столько лет, вырвались наружу. Я думал, что он заявит на нас в милицию. Но он хотел денег, как можно больше денег — половину украденной суммы!

Я с трудом успокоил его и предложил встретиться вечером, на берегу. Он орал, словно его резали. Теперь он хотел все деньги — в обмен на молчание. Я сделал вид, что он победил, сказал, что Адина сейчас же поедет в Бухарест, чтобы привезти деньги. Не знаю, как мне удалось убедить его… Что мне было делать? Сейчас, когда оставался всего один шаг до полного успеха, после стольких лет лишений и подавляемых желаний, потерять все из-за этого сумасшедшего алкоголика? У меня был один-единственный выход… На пирушке, на следующий вечер, его необходимо уничтожить. Вероятно, пропитанный алкоголем мозг все же передал ему сигнал опасности, потому что он пошел спать на кухню. Я уже решил, что удача совсем отказала мне, как вдруг увидел, что он выходит. Он направился к огороду. Я воспользовался суетой во дворе и последовал за ним. Он как раз снимал одеяло с импровизированной постели, на которой спал обычно. Я ударил его. Думаю, что он умер, не сходя с места».

— Где они, черт возьми? — злился АБВ. — В Ваме их нет. Что же нам делать? Искать иголку в стоге сена?

— Иголки, — уточнил Джелу, прижимая к виску влажную салфетку, которую АБВ реквизировал у дяди Тасе.

— Он еще шутит! Видно, слабовато он тебя ударил… Лучше скажи, что теперь делать?

— Ехать дальше, — ответил Джелу, осторожно опираясь головой о машинное сиденье.

— По-моему, надо поискать их в Дой май, — застенчиво предложил Шербан. — Может быть…

— Вы думаете, что они спокойно поджидают нас в ресторане «Доброджана», сидя перед тарелкой ставрид и кружкой пива? — накинулся на него АБВ. — Кто его знает, где они спрятались… Но почему они не попытались проехать с Зиллером?.. Эй, капитан, ты что замолчал?

— Они что-то заподозрили, когда была остановлена машина Зиллера, — не открывая глаз, ответил Джелу.

— Вероятно. Тогда с их стороны было бы всего логичнее бежать отсюда как можно дальше.

— Да, но это шоссе — настоящий тупик. Чтобы выехать, надо свернуть на Мангалию… Или попытаться где-нибудь спрятаться — например, в Дой май — и переждать, пока все успокоится.

— Это маловероятно, Джелу. Я — за первый вариант. Этот тип, как видно, очень осторожен и способен на быстрые решения.

— Шербан, примите меры, чтобы шоссе было прочесано там, где оно выходит из Дой май в Мангалию. Кто его знает, может, они все же приняли неудачное решение переждать здесь какое-то время. Пусть проверят, не была ли украдена в Дой май или в Ваме какая-нибудь машина. Попросите автоинспекцию сообщать нам в первую очередь о любой краже. Особенно если речь идет о машинах, принадлежащих иностранцам.

— Почему «особенно»? — удивился Шербан.

— Потому что, если наше предположение, что они хотят пересечь границу, верно, то они заготовили себе и фальшивые паспорта… Можете вы себе представить, что два важных иностранца пересекают границу в «Дачии», зарегистрированной в Телеормане?

Показались огни, все больше людей — подвое или группами — начало попадаться на шоссе. Шофер остановил машину, и старший лейтенант Шербан вышел.

«Зиллер, увидев деньги и убедившись, что дело серьезное, поехал в Вену, привезти доллары и фальшивые паспорта, которые входили в условия сделки.

Каждый час казался нам целым веком. Если рассуждать здраво, мне казалось, что им трудно до меня добраться: я работал чисто, но меня мучила мысль о том, что удача меня оставила, и в любой момент может появиться какая-нибудь деталь, которая… На следующий день после смерти Петреску Габриэлла спросила меня, отдал ли я ему деньги. Этот вопрос ошеломил меня, ударил, как обухом по голове. И все же он мог оказаться совершенно невинным, поэтому я пробормотал в ответ что-то нечленораздельное. Однако через некоторое время она снова упомянула о «ссоре» на пляже. Надеясь, что она не бог знает что услышала и, главное, не связала это со смертью Петреску, я спокойно рассказал какую-то историю про арбузы и прочее и прочее… Она взглянула на меня иронически и заявила, что разговор записан у нее на кассете. Было ясно, она почуяла запах денег.

Шантаж! Несчастная, она думала, что может меня шантажировать! Вечером, на террасе, она напомнила мне — намеками, которые казались ей очень тонкими, — что я у нее в руках. Потом все пошли ложиться. Габриэлла, слегка подвыпившая, решила выкупаться в море. К моему счастью, Ионеску ей отказал. Я предложил сопровождать ее. По дороге на пляж я еще колебался. А если это все же простая игра, и она не понимает всей серьезности положения? «Сколько тебе дать за кассету?» — неожиданно спросил я ее. «Но почему она вас так интересует?» Я не знал, как объяснить ее тон, и отступил: «Как память об этом лете…» «Для вас так важна память об этом лете? Для меня тоже. Если мой пасьянс сойдется, это будет просто сокровище». Она засмеялась. Мы разделись и вошли в воду. Она нагнала меня за несколько секунд. Мы поплыли к сетям. Тут я приблизился к ней и ударил, некоторое время продержал под водой… а когда вышел на берег, едва держался на ногах. Несчастный случай или самоубийство — между этими двумя предположениями будет биться следствие, думал я, проскальзывая во двор… Все спали. Я вошел в ее комнату. Кассетофон стоял на столе, рядом — две кассеты. Не прослушивая их, дрожа при каждом движении, я стер запись».

— Хоть бери колоду карт да гадай — где теперь бубновый валет с червонной дамой, — взорвался АБВ. — Сидим здесь уже битый час и ждем… — он закурил и начал нервными шагами измерять комнату.

Голубоватые струйки дыма клубились вокруг лампочки и лениво улетали в открытое окно. Шербан, только что появившийся, стоял перед телефоном и глядел на него сосредоточенно, в упор. Джелу подвигал ногами, упершимися в столик, на котором царила пишущая машина, затем снял с виска компресс и внимательно посмотрел на него. АБВ подошел, вырвал компресс у него из рук, смочил его у раковины и протянул снова.

— Что нам делать?! Сидим здесь, как истуканы, а эти типы, наверное, уже бог знает где!

В 22 часа пограничники сообщили, что Зиллеру позволено выехать в Болгарию. Потом подоспели отчеты из Вамы и Дой май: не украдено ни одной машины, подозреваемых нигде нет.

— Что тут делать?.. Надо ждать! — ответил ему Джелу, снова закуривая.

— Чего?

— Опять сначала? Ну ладно, слушай… Они либо спрятались где-нибудь между Вамой и Мангалией и тогда им не выбраться, либо попытаются нынче ночью пересечь границу… Но так как все пограничные пункты охраняются… Пожалуйста, не маячь передо мной, у меня голова кружится.

— Или, — продолжал АБВ, останавливаясь перед ним, — им удалось проехать мимо контрольных пунктов, они затеряются в стране и — ищи ветра в поле.

Джелу осторожно опустил ноги на пол, встал и подошел к окну.

— Не думаю. Нынче ночью что-то должно произойти. Разумеется, их план был нарушен, но он человек изобретательный, что-нибудь выдумает. Ведь он прекрасно понимает, что каждый потерянный час затягивает веревку вокруг его горла. Вот это-то и хорошо, что у него нет времени. Так что — терпение и табак. Кстати, который час?

«Первым сигналом тревоги было начало следствия. Тело обнаружили вечером, а на следующий день, утром, милиционеры сказали нам, что у них нет отчета врача судебной экспертизы. Как это может быть? Разве не с этого начинается любое следствие? А вдруг они подозревают преступление? Второе в одном и том же дворе! В таком случае, круг заподозренных сократится до проживающих в этом дворе. Правда, и это было бы еще не страшно: в конце концов, почему бы им заподозрить именно меня? Еще немного — и я буду спасен. Но нужно быть очень осторожным!

Второй сигнал тревоги — Ионеску! Невероятно долгий допрос, чрезвычайное любопытство. Теперь мне показался странным и сам факт его прибытия, да и вообще персонаж был каким-то непонятным. Следователь, что ли? Но уверенности не было. Пришлось проследить за ним и за супругами Верня, потому что — если он и в самом деле работник милиции, двое остальных прекрасно об этом знают. И вдруг, в тот же самый день Олимпия появляется с кассетой, которую Габриэлла, будто бы, оставила ей перед смертью. Инсценировка? Возможно… Но если и в самом деле кассета Габриэллы? Если она попадет в руки милиции? И если — бывают же такие неудачи! — на ней записан мой разговор с Петреску? Нужно было действовать молниеносно. Я купил в Мангалии кассету и умудрился подменить ее. Впрочем, это было нетрудно: Олимпия то и дело оставляла повсюду свою сумочку — как немое приглашение для одного из нас. Если это все же инсценировка, они добьются немного: круг подозреваемых сократится до трех человек. Разумеется, радости мало — оказаться одним из них, но так как скоро я буду далеко, какое это имеет значение? На следующий день утром Адина принесла мне добрую весть: Зиллер вернулся, все в порядке. В последний момент, под влиянием какого-то предчувствия, я предложил Зиллеру еще один вариант — дверцу, через которую можно будет ускользнуть, если первый план сорвется. После обеда, в горячке предотъездных часов, я убедился: инженер Ионеску на самом деле — работник внутренних дел. Я застал его в пивной, оживленно беседующим с лейтенантом, который занимался разбирательством по поводу обеих смертей. Впрочем, теперь это уже не имело никакого значения, единственным моим удовлетворением было то, что чутье мне не отказало. В 20,15 я должен был встретиться с Зиллером и Адиной и переехать на машине в Болгарию. А там на самолет, и запад — наш! В восемь часов я покинул двор, направляясь к месту встречи. Поняв, что за мной следят, спрятался и выжидал за углом бывшей керханы. Это был Ионеску… Надеюсь, что его отыщут только завтра утром.

23 часа 10 минут. Длинный телефонный звонок заставил их вздрогнуть. Шербан кинулся и поднял трубку. Низкий голос собеседника прерывисто звучал в тишине комнаты:

— Украдена еще одна машина. На этот раз — у иностранца, — сообщал им Шербан. — «Форд Эскорт», зарегистрированный в Австрии, который стоял перед отелем «Мунтения» в Нептуне. Владелец заявил о пропаже.

— Сообщите всем патрулям номер машины. Может быть, нам повезет.

— Только бы не получилось, как с предыдущими, — нудным голосом прокомментировал АБВ.

Им сообщили о двух кражах: в Констанце и Эфории. Первая оказалась ложной тревогой: жена пострадавшего, возмущенная тем, что супруг явился пьяный в дым, погрузила в машину несколько вещей и двоих ребятишек и отправилась к своим родителям. Патруль обнаружил машину через двадцать минут после того, как о ней было заявлено. О второй, украденной в Эфории, пока не было никаких известий.

— Эй, дежурная телефонистка, выполнять свои обязанности! — смеясь, обратился АБВ к Шербану, когда телефон зазвонил снова…

— Может, наконец, нашли.

Разговор преобразил Шербана: апатичное выражение пропало с его лица, в глазах снова появился свет.

— Напали на след, — сообщил он, опуская трубку.

— Говори!

— Они в австрийской машине. В автоинспекцию поступило новое телефонное подтверждение кражи машины. Какой-то человек заявил, что он присутствовал при…

— Кто?! Привезти его сюда!

— Он не хотел сказать своего имени. Заявил, что живет в том же отеле, что и австриец, и дал подробное описание двух лиц, уехавших на машине. Несомненно, это те, кого мы ищем.

— Наконец-то удача нам улыбнулась, — радостно воскликнул АБВ.

— Может быть, даже чересчур, — заметил, немного подумав, Джелу. — Что-то у этого человека слишком развито гражданское чувство… Но, как бы то ни было, теперь у нас есть ниточка. Значит, они все же попытаются перейти границу нынче ночью… Из Вамы, из Дой май никаких известий?

— Нет. На их месте я бы и не пытался проехать там.

— Разумеется. Свяжитесь со всеми постами милиции в местностях, лежащих на их пути в Остров. Узнайте, не проехали ли они.

Шербан начал звонить. АБВ ждал, нервно крутя в руках лист бумаги, разрисованный всевозможными машинами. С улицы доносились отдаленные аккорды какого-то оркестра… Слышался все более мирный шум гуляющих… Время, казалось, остановилось и отмечалось лишь отрывистыми фразами Шербана. Потом прекратились и они. Давящая тишина нависла над комнатой.

Зазвонил телефон, словно рассеивая колдовство.

— Патруль милиции из Басараб, — коротко сообщил Шербан. — Машина только что проехала.

— Наконец-то мы вас поймали, голубчики! — радостно потер руки АБВ. — Значит, в Острове история будет завершена.

— Шербан, свяжитесь с пограничным пунктом, пусть будут очень внимательны. АБВ, возьми машину и поезжай в Остров… — начал Джелу раздавать приказы.

— А ты?! — с недоумением спросил АБВ. — Неужели ты не хочешь присутствовать при развязке?

Джелу усмехнулся:

— Я оставляю это удовольствие тебе.

— Нет, здесь что-то не так. В чем дело?

— Не знаю… Мне что-то мешает… Нужно еще подумать… Поезжай! Желаю успеха!

АБВ недовольно пожал плечами и вышел в сопровождении Шербана. Несколько минут Джелу рассеянно листал записи, лежавшие перед ним на столе, затем задумался, устремив взгляд в пустоту и время от времени улыбаясь своим мыслям. Вернувшийся Шербан, застав его в таком положении, тревожно подумал о том, не были ли удары, полученные капитаном сильнее, чем они показались на первый взгляд… Телефон зазвонил снова.

— Отель «Дойна», — сообщил Шербан, закончив разговор. — В котором жил Зиллер, — поспешил он добавить, заметив недоумение Джелу. — Зиллер позвонил десять минут тому назад из Варны. Четыре минуты разговаривал со своим секретарем. В результате: Зиллер не вернется, а тот должен срочно собраться и бежать с первым же самолетом.

— Как испуганный зайчишка, — весело засмеялся Джелу. — Поинтересуйтесь, на какой самолет он взял билет. Господина Миллера ждет небольшой сюрприз в аэропорту… Который час?

— 23,55.

— Значит, мне пора.

— Куда? — удивленно спросил Шербан.

— Довить убийцу.

«Я ждал уже четверть часа, не в силах объяснить себе причины их опоздания. Мрачные мысли вертелись у меня в голове. Наконец они появились. Их остановила машина милиции у въезда в Дой май. Адина была очень бледна, на ее лице ясно читался страх. Ей показалось, что проверка длилась слишком долго, и их отпустили только после того, как один из милиционеров получил какой-то приказ по рации. Зиллер был спокоен, не видел ничего подозрительного и спешил как можно скорее кончить дело. Зато я был в страшном волнении. Я подозревал — и по мере того, как об этом думал, мое подозрение превращалось в уверенность — что за Адиной или Зиллером или за обоими следит милиция. Это был ужасный удар. У меня появилось ощущение, что, направившись к границе, мы будем похожи на осужденных, с вытянутой шеей идущих навстречу палачу. Мой ум, подобно компьютеру, анализировал, комбинировал, планировал… Я колебался всего несколько секунд. Затем сказал Зиллеру, что выбираю второй вариант и посоветовал ему все же прокатиться в Варну. Открыть ему больше я не мог. Если бы он узнал о совершенных мною преступлениях, все деньги мира не остановили бы его от того, чтобы донести на меня! Ведь он просто жалкий негодяй и трус. Он взглянул на меня с подозрением и тут же потребовал объяснить, зачем ему ехать в Болгарию… Не сделал ли я чего-нибудь, что могло бы поставить под удар безопасность всех остальных?.. «О, нет, я ведь не ребенок» — поспешил я ответить, заверяя, что я забочусь только о дополнительной мере безопасности для него. Он, казалось, был не слишком уверен в необходимости этого, но все же поехал к границе… Мне повезло, я почти тут же попал на автобус и в 21,30 был в Нептуне… Убедить Адину предпочесть выбранный мною вариант оказалось нелегко, хотя до сих пор она всегда верила в мою находчивость и умение приспосабливаться к создавшейся ситуации… Ведь в конце концов, я был «ее мужчиной» — и в радости и в горе… Колесо счастья повернулось снова, на этот раз в нашу сторону. Примерно через полчаса поисков я нашел то, что искал: машину «Форд Эскорт» с иностранным номером. Дверца была открыта, ключи небрежно брошены на сиденье. «В Болгарию, через Остров!» — шутливо приказал я Адине, пытавшейся разобраться в кнопках и рычажках на приборной доске. Я удобно уселся и закурил сигарету… «А завтра — в Вену», — сказала она. Я погрузился в воспоминания…»

Дорога на Остров, в полдень или на закате, очаровательна. Вокруг — живописные деревеньки, гнущиеся от плодов виноградные лозы. Но сейчас, в полночь, шоссе напоминало мрачный пустынный коридор. Иногда, на повороте, проеханном на полной скорости, фары выхватывали казавшийся покинутым двор или мертвенно-белые стены дома. Мы достигли вершины холма, с которого начинался спуск к Острову. В долине, в лучах круглой красной луны, бледно светилось озеро. Машина промчалась последние километры, метры. Перед пограничным пунктом находился летний ресторан, знаменитый среди автомобилистов своей сарамурой. Теперь на покинутой террасе стояло лишь несколько одиноких стульев, словно ожидавших призрачных гостей. Машина резко остановилась перед шлагбаумом. Пограничники подошли и встали по обе стороны. Чья-то рука протянула им документы. Один из пограничников внимательно просмотрел их и сказал, прочищая голос:

— Bitte, Frau Tauber, kommen Sie einen Augenblick! Die Kontrolle dauert noch (Будьте добры, мадам Таубер, выйдите на минутку. Контроль продолжается).

Женщина в машине заколебалась, потом открыла дверцу и вышла. Два пограничника встали по обе ее стороны. Один из них осветил ярким фонариком внутренность машины и, в недоумении повернувшись к женщине, произнес на этот раз на чистом румынском языке:

— Один вопрос, барышня Чаушу: что вы сделали со своим спутником?

Женщина пошатнулась, словно ее ударили наотмашь, затравленно оглянулась, попробовала кинуться к машине, потом вдруг сильно съежилась и с трудом волоча ноги, как старуха, поплелась между двумя пограничниками к ярко освещенному зданию.

«Удобно устроившись в кресле в зале ожидания аэропорта имени Когэлничану, я небрежно листал страницы «Стерна». Зеркало напротив отражало фигуру элегантного господина со спокойным и мягким выражением лица. Но спокойствие оставляло меня. Было 1,30 — час, когда самолет должен был взлететь. Несколько минут тому назад бархатный голос сообщил на четырех иностранных языках, что вылет самолета на Вену откладывается на полчаса по техническим причинам. Билет на самолет был лебединой песней в моем плане. После смерти Петреску и Габриэллы я решил обеспечить себе, на всякий случай, дополнительную возможность смыться. Если все пойдет, как задумано, Зиллер переправит нас в Болгарию, если же вмешается что-либо непредвиденное, он переправит одну Адину, а я улечу на самолете. Зиллер купил мне билет и забронировал место на этом самолете. Мне было нелегко уговорить Адину пойти на великую авантюру переправки через границу на украденной машине, но в конце концов она согласилась. Она довезла меня до аэропорта, я дал ей пять тысяч долларов и мы расстались со слезами на глазах, пожелав друг другу доброго пути до Вены… Я потерял всего несколько минут. В конце концов, следовало подумать о собственной шкуре, а также и о том, что 55 000 долларов — маловато для двух человек. Поэтому, как сознательный гражданин, заметивший недостойный поступок, я позвонил в милицию и сообщил о краже машины, на которой Адина направлялась теперь в Остров, и чтобы не оставалось никаких сомнений, для подробное описание нашей внешности. Я был уверен, что они попадутся в растянутую мною сеть и сосредоточат все усилия на поисках машины… Я думал об Адине с грустным смирением: жаль!.. она была так молода и прекрасна! Интересно, как она будет выглядеть через несколько лет, по выходе из тюрьмы?..

Наконец бархатный голос попросил пассажиров рейса Констанца-Вена подойти для таможенного осмотра. Я стоял в конце очереди, пытаясь в предотъездные минуты проникнуться мыслью о том, что я покидаю… Самое интересное — то, что я и в самом деле грустил… А ну, посмотрим, что мне предстоит сегодня: итак, в пять часов — прибытие; с аэропорта Швехат такси привезет меня на одну из кокетливых улочек возле Пратера. Скромный отель, богатый завтрак, теплая ванна и заслуженный сон… очищение после волнений этих дней. К обеду — фирменные блюда: венский шницель и яблочное пирожное, сдобренные красным вином из Штильрута. А вечером…

— Dankeschön! — поблагодарил я, дружески улыбаясь чиновнику, который возвращал мне паспорт.

Через окно коридора, по которому мы проходили, я увидел на летной площадке посеребренный лунным светом силуэт самолета. За моей спиной послышались поспешные шаги — вероятно, какой-то опоздавший пассажир, боится, что самолет улетит без него… Мне захотелось обернуться и весело сказать: «Полегче, парень! Не бойся! Самолет от нас не убежит».

— Herr Krankl.. Herr Krankl, — послышалось за моей спиной.

Я спокойно продолжал путь.

— Herr Krankl…

Господи, ведь это я! Это мое новое имя: Франц Кранкль!

— Bitte… — отвечаю я, с любезной улыбкой поворачиваясь к неизвестному собеседнику.

Но улыбка застывает у меня на устах… Я замираю, без мыслей, без движения… «Не может быть, это привидение…» — повторяю я про себя.

— Guten Abend, herr Димок — вежливо здоровается со мной привидение».

 

За весь вечер Джелу и Аби появились во дворе лишь однажды, мимоходом. После их отъезда я стала центром всеобщего внимания. Все были поражены, узнав, что Димок — виновник обоих преступлений, а Джелу и Аби — достойные защитники закона. «Внешность обманчива» — иронически заметил Барбу. Разговоры тянулись до полуночи, когда, усталые от предположений «и ожиданий, мы разошлись по своим комнатам.

Я еще раз просмотрела рукопись; все, казалось, было прекрасно: оригинальное построение, яркие живые персонажи, ловко закрученный сюжет, написано живо и остроумно. С чем я не могла справиться, так это финал. Он не выходил — и точка! Разумеется, финал любого уважающего себя детектива должен быть хэппи-эндом: или разоблачение того, кого преследовали (к сожалению, Джелу и Аби украли у меня этот эффект) или благополучное завершение романа между героиней и положительным героем (это невозможно: героиня уже замужем, а герою совершенно наплевать на волнующую шансонетку: «Tu es la femme de mon ami — «Ты жена моего друга…») или наконец, поздравления, премии и продвижение по службе (это, к сожалению, от меня не зависит, хотя такой финал, несомненно, был бы самым реалистическим…) Подступивший сон спас меня от сарабанды всевозможных финалов.

Утром, не в силах оторвать глаз от ворот, я беспокойно повторяла, перефразируя знаменитое стихотворение Кошбука: «А Аби не идет»… Зато появился начальник поста. Товарищи передают, что у них все в порядке, но они задержатся еще на некоторое время по делам в Констанце, — заявил он.

Часы тянулись медленно, жизнь двора постепенно возвращалась в свою колею, для отдыхающих начинался новый день отпуска… Я не знала, как быть: взять чадо и отправиться с ним в Констанцу на поиски милиционеров моего сердца или ждать их — как сделала бы любая преданная жена из детективов — с нетерпением и с разогретой едой. К несчастью, эта дилемма, со всеми ее социально-этическими последствиями, была опрокинута появлением моей тетушки Амалии. Проведя тщательную инспекцию, она заявила, что это просто невозможно! Затем схватила Филиппа со всем его барахлом, села в машину Джелу и объявила мне ультиматум:

— Даю тебе час на сборы! Хватит с вас Вамы. Я забронировала номер в Нептуне.

— Но Аби и Джелу в Констанце, у них дела…

— Ладно, я поговорю с твоим Александру-Богданом… Подумаешь, преступления! Где это видано — выполнять служебные дела в отпуске?! И при чем тут ребенок, безответственные вы родители?!.. Не готовите же вы его с такого возраста к профессии отца?

— Нет, тетушка Амалия, но…

— Никаких «но»! Поспеши, иначе сесть за руль придется мне, а ведь ты знаешь, что у меня нет прав.

Через два часа, расположившись наконец в нарядных комнатах отеля «Банат», я, совершенно измочаленная, упала на кровать.

— За дело, лентяйка! — вернул меня к действительности голос тетушки. — Не валяйся ты целый день — опять набрала несколько лишних килограммов. Иди разыщи своего мужа!

Упоминание о килограммах помогло мне перейти к быстрым действиям. В конце концов, есть ли на свете женщина, которая может быть счастлива, когда у нее несколько лишних килограммов? И я отправилась на поиски Аби и Джелу.

Было уже за полдень, когда я добралась до Управления милиции города Констанца. Переговоры, удостоверения — и наконец появился Аби. Кратко изложив ему драматические события этого утра, я с замиранием сердца стала ждать приговора главы семьи.

— Вы поступили правильно, — решил он. — Олимпия, мы еще немного задержимся, примерно на час. Где мы тебя найдем?

— В Солярии, в Мамае. Мона говорила, что…

— Хорошо, хорошо. В нескольких шагах от Солярия есть буфет. Увидимся там.

Подогретое рассказами Моны, мое воображение работало все лихорадочней по мере того, как я приближалась к месту назначения… В Солярии моим жадным глазам предстала поистине дантовская картина. Скопления голых тел всевозможных размеров и объемов, окрашенных в целую гамму оттенков — от белого до темно-багрового — образовывали круг, потом вдруг рассеивались, словно по чьему-то приказу, и неслись к другой точке, сметая все на своем пути, угрожая, жестикулируя, громко вопя. Вынашивая план атаки, я пробралась к перилам. Но тут же налетела какая-то группа, захватила меня с собой, и я очнулась в центре водоворота. Шляпы, губная помада, детский крем, цветные дождевики, лак для ногтей, кухонные полотенца, майки и сумки, сигареты и игральные карты, джинсы и вуальки, туфли и карамель летали, плясали, скользили и исчезали. Время от времени то или иное тело разрывало круг, унося добычу, ощупывая ее, пробуя, нюхая… Внезапно круг распался, и все тела кинулись к другому месту, где снова сгрудились в ком, как при игре в регби, и, опустив головы, стали внимательно разглядывать что-то находящееся на песке. В некоторых местах можно было заметить две или три женские фигуры, стоявшие друг против друга на коленях и старательно рисовавшие на песке какие-то цифры — они сравнивали их, отрицательно качали головами, стирали, писали заново… В каком-то трансе — наконец-то я поняла, что значит играть на бирже! — я кинулась в самую гущу… и, захваченная всеобщей горячкой, забыла о времени. Но уже добившись потрясающего успеха и приобретя кашемировую шаль, я в минуту отрезвления, вдруг поинтересовалась, который час. Было больше трех. Я схватила свои вещи и побежала. У входа, с натянутыми физиономиями, меня ждали Аби и Джелу.

— Чем ты, черт возьми, там столько времени занималась? — встретил меня Аби.

— Делами, — невинно шепнула я. Конечно, он мой муж, но в то же время и… В общем, откуда мне знать, каково его официальное отношение ко всему этому?..

— Ладно, об этом мы догадались, — с отвращением проговорил Джелу. — Ну и как, успешно?

— Это мое дело… Дружба — да, деньги — нет… между нами, женщинами…

Джелу оглушительно захохотал, а Аби кинул на меня свой самый мрачный взгляд.

— Напрасно ты смеешься, ты ведь не знаешь, какой я сделала бизнес, — продолжала я, размахивая у него под носом цветастым платком с длинной бахромой… — чистая шерсть, настоящий кашемир… всего за двести лей!

— Прямо подачка!

— Неблагодарные… А я-то о вас заботилась. Вот, Джелу, это для тебя, — сказала я, протягивая ему потрясающую рубашку в клетку.

— О, благодарю от всей души, это просто чудо, — заявил он, разглядывая рубашку. — Вот только придется ее немного подправить — переменить воротник и манжеты да зашить эту дырку… А так — превосходно!

— Не будь придирой. Посмотри, какие удивительные оттенки бежевых тонов… Аби, а тебе я купила венгерские джинсы, за шестьсот лей. Ну, что вы на это скажете, не правда ли, просто даром?

— Да, разумеется. И подумать только, что эти мошенники из универмага «Кокор» продают их за триста пятьдесят…

Я кинула на них презрительный взгляд. В конце концов, чего можно ждать от двух равнодушных милиционеров? Неужели они могут понять удивительный, захватывающий дух торговых сделок? Уловить, что важен не предмет сам по себе, а утонченное удовольствие переговоров, скользящих цен, борьбы с конкурентами?.. Профанов не убедить, вот посвященные — они бы меня поняли!

— Ребята, вы не голодны? — переменила я тему. — Знаете, мне, после такого напряжения… Кстати, я жду-не дождусь, когда вы расскажете мне все, все, до мельчайших деталей!

— Это потом, — ответил Джелу. — Сейчас пошли обедать.

В деревне «Отдых» царили свежесть и покой — словно мы перенеслись в какой-то далекий холмистый уголок с бесконечными садами. Из зелени показались домики, один другого ярче и приветливей.

— Смотрите! Поджарка «а ля Долж»… Капустные пирожки — «вэрзэрь»…

— А здесь — чорба по-трансильвански, овощное рагу по-клужски!

Мы, завороженные, переходили от ворот к воротам, читая рекламу и облизываясь:

— Цуйка из Хуша, марамурешский суп с хлопьями, голубцы по-бихорски, вино «Тырнава», эскалоп à la Харгита, цыплята по-гайдуцки…

— Я больше не могу! — заявил Аби. — Давайте куда-нибудь зайдем.

Мы вошли. Прохладный зал, бревенчатый потолок, деревенские столики, кружки и грубые льняные салфетки.

— Добрый день, — широко улыбнулся Джелу молодому человеку, одетому в облегающие белые штаны из домотканного холста и расшитую рубаху — словно он собрался на гулянье. — Что вы нам посоветуете? — спросил он, глотая слюнки.

— Жаркое из говядины или свинины, колбаски на мангале и пиво, — ответил тот.

Мы переглянулись с вытянутыми лицами.

— Пошли в другое место! В тот дом…

— У них то же самое… жаркое из говядины, колбаски… — осклабился парень.

Мы решительно встали и вышли. Но молодой человек оказался прав. В конце концов, смирившись, мы съели пирога по-добруджски и выпили по стакану кислого молока в Золотом очаге, среди пропыленных декораций камышового шалаша…

— Ребята, прошу вас, расскажите мне, как был пойман Димок и что случилось потом.

— Попозже…

После обеда мы побывали в Аквариуме и покатались на карусели, а вечером пошли на выставку живописи. Я попыталась открыть им тайны абстрактного искусства, но Аби засмеялся и охладил мой пыл замечанием:

— Прекрасно… замечательно! Но я вот думаю: много ли таких полотен будет продано?

Вечер застал нас сидящими на скамье и в экстазе созерцающими море.

— По-моему, тетушка Амелия хотела преподать нам урок, — размышлял Джелу.

— Вот еще! Это был чудесный день! Давайте кончим его так же чудесно. Пошли в «Рекс»!

— «Интернациональ», Олимпия! Но… ты думаешь, нас впустят туда в таком виде? — с сомнением осмотрел нас Аби.

— Настоящие джентльмены не обращают внимания на одежду.

— Когда ты имела случай это заметить? Ну ладно, пошли попробуем.

На террасе было прохладно, накрахмаленные скатерти сверкали белизной. На широких мраморных перилах стояли цветы, а за ними виднелось море с длинной сверкающей дорожкой лунного света. Кто-то брал на фортепьяно грустные аккорды… Мы заказали все самое стильное: суп-консоме, макароны по-милански, говяжью вырезку и мороженое «Мельба». И съели все, до последней крошки, вызвав удивленный взгляд официанта. За кофе мы откинулись на спинки стульев, удовлетворенно вздыхая. Папиросный дым прозрачными кольцами поднимался в ароматный воздух. Сквозь стеклянные двери были видны отраженные в зеркалах строгие пары.

— Дорогие, — начала я размягченно. — Я хочу сообщить вам, что у меня есть гениальная идея относительно заглавия частей… впрочем, она не совсем моя… но сойдет! Я спишу их откуда-нибудь! Как вы считаете — из Диккенса или Джером Джерома?

Джелу хотел что-то сказать, но раздумал и снисходительно пробормотал:

— Как хочешь… ведь книга твоя.

— И она, несомненно, удастся. Роман — не вертикальный, но и не горизонтальный, а волнистый, время от времени прерывающийся… — проговорил АБВ с притворно-задумчивым взглядом.

— Вот почему я за тебя вышла, Аби, ты все понимаешь… Книга-то, конечно, моя, но что я буду делать с финалом? Когда вы собираетесь рассказать мне про то, что случилось с Нае и вообще всю подноготную?

— Попозже.

В этот миг мне снова вспомнилась сцена, которая не давала мне покоя весь день. Я нагнулась к ним и прошептала:

— Знаете, кто был в Аквариуме? — Я выдержала многозначительную паузу и прошептала: — Милика и Барбу!

И стала ждать. Они смотрели на меня без всякого выражения.

— Разве это не кажется вам странным?

— Олимпия, родная! Преступника и его сообщников мы поймали, деньги отобрали, милиция блестяще выполнила свой долг…

— Хорошо, но допросы, преследование, последствия… Собираетесь вы мне обо всем этом рассказать?

— Да, — ответили они хором, энергично кивая головами.

— Когда?

— В другой раз! В конце концов, ты и сама можешь что-нибудь выдумать. Какое это имеет значение? Ты думаешь, что сегодня кого-нибудь еще интересует «вся подноготная»?.. Детектив закончен. Не надо преувеличивать!