Разумеется, я уплатил этот несчастный штраф.

— Поставь их на место! — предложила мне сначала Олимпия. — Предъяви удостоверение и скажи, что ты выполняешь сверхсрочное задание.

— Не болтай глупостей!

Увидев, что убедить меня невозможно, она тут же сочинила и рассказала автоинспекторам совершенно фантастическую историю, в которой я был то отцом, спешащим к своему только что оперированному сыну, то несчастным, который не приносит домой ни копейки, и штраф придется уплатить ей, из денег, собранных по копейке для моей престарелой матери… — так что сержант, с которым я обменялся бумагами, протянув ему сотенную бумажку и получив взамен инструкцию о нарушениях правил уличного движения, с бесконечным сочувствием в голосе прошептал:

— Нет, я, пожалуй, останусь холостяком… Держитесь!

— Не вышло, так не вышло, ничего не поделаешь, — заявила она, бодро поглядывая в зеркало заднего вида и поправляя свои кудряшки, в то время как Констанца принимала нас обычным гамом и суетой жарких летних дней.

«Троллейбус на Мамаю», как говорилось в одной весьма поэтичной песенке, а точнее — многочисленные троллейбусы и автобусы, идущие на Мамаю (положение изменилось, песня устарела лет на десять), были набиты до отказа. Большие машины с эмблемой Национального бюро туризма периодически извергали из себя плотные группы туристов, послушно устремлявшихся за своими гидами, чтобы не упустить ничего из местных чудес — дельфинарий, минареты, музеи, церкви, аквариум. По тротуарам весело слонялись братающиеся орды местных жителей и туристов, осаждая магазины, киоски с мороженым, пепси или пивом. Усердные молодые люди, посвятившие целую зиму изучению какого-либо иностранного языка, выдавали накопленные знания: «Change», «wieviel», «combien», «how much», «to night baby». To и дело завязывавшиеся поучительные беседы прерывались короткими замечаниями, обладавшими невиданной магической силой: «Полундра!» «Смывайся, мусора!» Уличная торговля шла полным ходом, причем местный колорит обеспечивали разрозненные группки смуглых торговцев, предлагавших вам жевательную резинку «чуингам», сигареты «кингсайз» по 55 лей пачка, «сельскохозяйственные конфеты» — они же жареные семечки.

— Чтобы через час была на месте! — заявил я Олимпии, ставя машину перед зданием уездного Управления милиции. Не забудь о покупках. Я оставляю тебе ключи от машины, смотри, не потеряй!

— Ох, до чего же ты противный! Ты думаешь, я умею только мечтать? Ведь если бы…

Я быстро удалился… Свежевыбритый, отдохнувший, безупречно одетый, старший лейтенант Шербан ничем не выдавал усталость бессонной ночи.

— Есть какие-нибудь новости?

— Кое-что есть. Алиби Цинтоев подтвердилось. У их хозяев проживает некая Вирджиния Аргир. В ту ночь у нее была бессонница, и она читала до самого утра. Она видела, когда вернулись Цинтои, и заявила, что после этого больше никто не покидал двор.

Чтобы Шербан не подумал, будто я непоправимо отстал от него, я, не сморгнув, ответил:

— «Четверо негритят пошли купаться в море… Один из них утоп, ему купили гроб, и вот вам результат — трое негритят». Браво, товарищ лейтенант, я вижу, мы действуем, как самое передовое предприятие: выполняя намеченный план, отметаем по одному человеку в день!

— Я читал одну книгу, так там, так же точно, детектив отметал каждый день по одному подозреваемому, пока не осталось ни одного!..

— М-да… Вам надо тщательнее подбирать книги для чтения. Переходите-ка к классикам, там не будет таких сюрпризов… Появились ли какие-нибудь новости, способные разъяснить вчерашний инцидент?

— Я поговорил с начальником местного отделения, велел провести расследование в деревне. Больше ничего нового.

— Пойду просмотрю протоколы. Есть там что-нибудь интересное?

— Почти все «широко» обсуждают посещение, имевшее место прошлой ночью. Большинство подозревают Габровяну… «Это просто недопустимо — то, что происходит в этом дворе. Вчера ночью один из живущих здесь товарищей позволил себе поступок, вызвавший всеобщее негодование».

— Это, конечно, Цинтой. А что говорит Барбу?

— Он так спокоен — что твой англичанин! «Прежде всего я хочу уточнить, что вчера ночью произошло событие, виновником которого — предположительно — являюсь я. Я вышел прогуляться. Когда я вернулся, все толпились на веранде, разбуженные истерическим припадком молодой студентки: когда она раздевалась, ей показалось, что кто-то смотрит на нее в окно. Так как я был единственным, выходившим во двор, подозрения, естественно, пали на меня. Но такие развлечения — не в моем духе!»

— Да, я тоже думаю, что это не мог быть Барбу, предположение просто бессмысленное. Но вопрос надо непременно решить. Кстати, боюсь, что мы упустили из виду одно лицо, побывавшее во дворе как раз накануне убийства Петреску. Оно прозывается Адина Чаушу и проживает в отеле «Клэбучет», в Нептуне. За ней нужно тщательно проследить, шаг за шагом, у меня есть подозрения, что она была знакома с Петреску и не хотела, чтобы об этом знали. Свяжись с Бухарестом, чтобы нам как можно скорее выслали ее личное дело.

— Будет сделано. Не упустим!

— Хорошо… теперь посмотрим, что они говорят о смерти Габриэллы… «Садистское преступление. Это проклятый двор. Кто-то хочет уничтожить всех его жителей…» Потрясающая особа, эта Милика! Видели, какую она теорию разводит?

— М-да… «Что же касается жертвы, я не была так близко знакома с Габриэллой Попа, чтобы знать ее секреты».

— А Цинтой? Что вы смеетесь?

— На конкурсе предсказателей вы были бы победителем, товарищ капитан.

«Что вам сказать? В тот вечер она выпила многовато. Может, товарищ Габриэлла была несчастлива в любви, но вместо того, чтобы открыто объясниться с молодым человеком, пустилась в пьянство. Кто его знает, как могли насмеяться над ее чувствами. Недопустимо поведение товарища инженера Джелу. Я предложил бы послать открытое письмо на предприятие, где он работает. Пусть знают, с кем имеют дело…»

— Да, я вижу, меня он выделил. А ну посмотрим, что говорят три рыцаря…

— Апокалипсиса!

— Тех было четверо. Но дело не в этом… Габровяну!

«— Что вы можете заявить нам в связи с Габриэллой Попа?

— Психически неустойчива. Наши отношения сводились к «здравствуйте — до свидания».

— Не поразило ли вас что-либо в ее поведении в последние дни?

— Нет.

— Какая-нибудь деталь, которая могла бы прояснить смерть? В конце концов, как вы считаете, является ли это самоубийством, несчастным случаем или…

— Несчастный случай исключен, она плавала блестяще. Наиболее вероятно самоубийство… или преступление, хотя я не понимаю, кому это было нужно. Или — кто его знает? — Может быть, права супруга Цинтоя, когда говорит, что какой-то преступник избрал этот двор…

— Как вы считаете, существует ли связь между этими двумя смертями?

— Я ничего не считаю, товарищ. Это ваше дело — рассчитывать и распутывать. Но одно могу сказать: если речь идет о преступлении, пора принять меры, двух смертей вполне достаточно».

— А ведь он прав… Послушаем, что говорит Димок.

«— Жаль, она была такая живая девушка! Зачем ей понадобилось купаться в море ночью, уважаемый? Не повезло! Наверное, судорога схватила или что-то ее напугало, потому что вообще-то она плавала, как бог! Джелу, инженер, не должен был позволять ей идти одной. Ведь было ясно, что она навеселе…

— Может быть, это было намеренное?..

— Намеренное?.. A-а, самоубийство… Нет, уважаемый, Габи слишком любила жизнь. С нами со всеми кокетничала. Когда появился Джелу, включила в свой круг и его. Но это был просто курортный роман… Никто не кончает с собой из-за летнего приключения.

— Не поразило ли вас что-нибудь в ее поведении в последние дни?

— Когда началась буря, она казалась очень испуганной. Я этого не ожидал, думал, что у нее железные нервы. Наверное, чтобы набраться храбрости, начала пить… Вот и все».

— Значит, Димок настаивает на несчастном случае?

— Пырву тоже не верит в самоубийство. Кстати, он единственный вносит новый фактор: судьба!

— Интересно, послушаем!

«— Товарищ лейтенант, я ничего не знаю. Я выпил тогда довольно-таки много грогу, мне стало худо… Да что там, как говорится, пришла, беда, открывай ворота…

— Некоторые из живущих во дворе людей считают, что ее убили…

— Господи боже мой, кому же это надо, убивать красивую женщину? Она была, как цветок, кто же не любит цветы?.. Впрочем, как знать? Может, это связано с убийством Петреску. Может, бедняжка обнаружила убийцу…

— Вам известно что-нибудь определенное?

— Боже упаси! Вы сказали, что это могло быть преступление, поэтому я и подумал о Петреску. Простое предположение… А так… откуда мне знать что-нибудь определенное?

— Как вы думаете, не покончила ли она самоубийством?

— Зачем ей было кончать самоубийством? Она была молода, красива, умна… Если это не преступление, тогда непременно несчастный случай… Судьба, товарищ лейтенант, никто не может противостоять Судьбе…»

Подобно тому, как повел бы себя каждый из моих знаменитых, прославленных романами собратьев в минуты, когда ему отказывает сообразительность, когда он и представления не имеет о том, как разгадать тайну, но должен делать вид, что к этому очень близок, я молча закурил сигарету и задумался, любуясь голубоватыми кольцами дыма.

— Пришли к какому-либо выводу? — вежливо спросил меня Шербан.

— Не вполне… — откровенно ответил я. — Впрочем, если бы мы даже обнаружили убийцу… что случилось с деньгами?

— До сих пор он мог их истратить.

— По-вашему, можно истратить целые миллионы за несколько лет?

— Не знаю. Я в таком положении не был!

— Вот видите? Как говорит наш друг Пырву, у каждого своя судьба, — философски заключил я, набирая номер телефона Джиби… — Алло, товарищ полковник Банчу?

— Привет, Джелу! — весело ответил мой начальник. — Сдвинулись с мертвой точки?

— Во дворе было совершено еще одно преступление.

— Вот это называется сдвинулись! — ответил изменившийся на все 180° голос. — Докладывай!

Я подробно изложил ему события последнего вечера, сделанные мною предположения, первые выводы и дальнейшие намерения.

— Не много, — заключил он. — Я поговорю с товарищем полковником Алдя, чтобы он позволил вам действовать еще на протяжении 24 часов. Доложишь мне завтра под вечер. До свидания!

— Ясно. Будет сделано.

И я в самом дурном настроении повернулся к Шербану:

— Что там еще?

— Ничего особенного. Мнения о Габриэлле Попа расходятся — от «приятная особа»… дальше идет сравнение с греческими статуями, смысл которого я не улавливаю..

— Значит, это Василиаде.

— Вы угадали. Но его жена — настоящая змея! — называет ее нимфоманкой.

— Еще что?

— О смерти: одни говорят, что это несчастный случай, другие — самоубийство или преступление… Никто не был с ней тесно связан, никто не знал ее до приезда в Ваму, никому не известны какие-либо особые детали… Ах да! Товарищ Верня…

Господи, твоя воля! Надеюсь, это не новый сценарий?

— Она заявила, — продолжал Шербан, — что жертва намеревалась сообщить ей что-то важное на следующее утро.

— Да, это мне известно. Но что она собиралась ей сказать, остается тайной… Ты присутствовал при моем телефонном разговоре… еще 24 часа!

Шербан участливо взглянул на меня и вздохнул:

— Может, что-нибудь выплывет.

— Какое-нибудь чудо. Это единственное, что может нас спасти.

— Вама не Маглавит. Зачем нам ждать чуда, удобно сидя в кресле, выдавая гипотезы и заключения? Почему бы не изготовить чудо собственными руками?

— Как?

— Изменив стиль. Провести допрос с пристрастием — небось, расскажут и про молочко, которое в детстве сосали.

— Если соблюдать штампы — чего вы требуете — это подразумевает целый ряд театральных эффектов: сеансы дзюдо или каратэ между преследующими и преследуемыми, несколько револьверных выстрелов (по возможности ночью, чтобы усилить таинственность), появление красивых женщин (это, впрочем, неплохо), которые шлялись бы туда-сюда непонятно для чего. Если бы нам чуть-чуть повезло, к этому могло бы добавиться ЛСД или несколько секретных документов и парочка бывших военных преступников. Преследуемые и преследователи то и дело вытаскивали бы всякие весьма современные электронные штучки, которые фотографируют, записывают, и все были бы очень довольны… К тому же, не забывайте: детективы должны быть красавцами-мужчинами, что, к сожалению, не слишком, подходит к нашему случаю… Да, да, вы правы, но, к сожалению, нам слишком поздно менять стиль.

— Тогда — как же быть? — спросил Шербан голосом ребенка, у которого отобрали только что подаренную игрушку.

— Тогда… пусть все идет по-прежнему… Еще одно предположение — еще чашечка кофе, еще одно заключение — еще рюмочка водки, выпитая вместе с подозреваемыми… В конце концов, дорогой, следствие такого рода — это свободная адаптация дедуктивного английского романа к балканским нравам… Кстати, неужели ты думаешь, что публика согласилась бы на изменение стиля, когда действие уже наполовину совершилось? Мы сбили бы ее с толку, если еще не сделали этого до сих пор!

Шербан, в начале моей речи глядевший на меня недоверчиво, потом все более и более удивленно, в конце концов понял, что я шучу, и взорвался:

— Сбили или не сбили, но если до завтрашнего вечера нам не удастся что-нибудь узнать, придется переменить метод!

— Вы правы. Но до завтра еще есть время. Для меня ясно одно: три дела — Вылсан-Петреску-Габриэлла — несомненно связаны между собой… У Василиаде есть алиби на дело в Вылсане, а у Цинтоев — на ночь, в которую была убита Габриэлла. Мы не можем исключить их окончательно, но нужно сосредоточить все усилия на трио: Габровяну-Димок-Пырву. Нужно…

— Да, да; «следить за каждым их движением»! Попытаемся. Что еще?

— Не знаю… Нам совершенно необходима какая-нибудь подробность, которая разобьет лед… может быть, информация о прекрасной блондинке, может быть…

Несколько скромных ударов в дверь прервали мое красноречие.

— Они совершенно пустые, товарищ лейтенант! — сообщил молодой сержант, бросая на нас из-под очков слегка обвиняющий взгляд.

— Кто? — удивленно спросил я.

— Кассеты, которые мы взяли у Габриэллы Попа.

— Без записей? Не может быть… Ее хобби было — записывать пение птиц. Для научной работы.

— Совершенно пустые. Без всяких записей, — еще раз подтвердил молодой человек в очках… — Может быть, записи были стерты.

— Габриэллой или убийцей? — задал Шербан волновавший меня вопрос.

— Маловероятно, что ею самой. Ведь здесь был ее труд, она потратила на него многие часы.

— Что могло быть на этих кассетах?

— У нее была привычка — гулять по вечерам, чаще всего наедине, взяв с собой кассетофон… Может быть, она что-нибудь уловила? Какой-нибудь подозрительный разговор?

— Она сообщила бы нам об этом. Или решила пойти на шантаж?

— Не знаю… Не думаю. Дайте мне копию описи предметов из ее комнаты. Увидимся завтра утром… Всего хорошего!

— Всего доброго! Желаю успеха!

… Разумеется, она потеряла ключи. Немая статуя отчаяния, она замерла возле машины, с двумя полными до отказа кошелками в руках.

— Прости меня, Джелу, миленький, пожалуйста, прости! Я и представления не имею, как это случилось!

Последовало интермеццо, завершившееся лишь благодаря Шербану, который привел нам какого-то типа — то ли служащего их заведения, то ли нарушителя, пользовавшегося их временным гостеприимством. Как бы то ни было, он оказался прекрасным специалистом, и благодаря этому мы довольно скоро покинули древние Томы.

— Джелу, миленький, все сердишься? Ведь это могло случиться с кем угодно… — перешло в наступление живое воплощение преследовавшего меня кошмара.

— Замолчи, пожалуйста! Оставь меня в покое. Возьми газету или журнал, почитай!

— У меня их нет, Джелу! Хочешь — в утешение — я расскажу тебе, что обо всем этом думаю?

— Нет!

Олимпия недовольно завозилась, потом порылась в сумке, вытащила пачку «Кента», извлекла, сигарету и протянула мне пачку:

— Хочешь?

— Нет. Я не поощряю спекуляции.

Она скроила гримаску и прикурила от автомобильной зажигалки. Потом, заложив ногу за ногу — с элегантностью, которую дозволяли создавшиеся условия, — взглянула на мой профиль, с минутку подумала и начала:

— Мона была в Мамае в тот самый день, в который, позже, умерла Габриэлла… — Она выдержала многозначительную паузу и спросила: — Это не кажется тебе странным?

Вместо ответа я резко повернул руль. С трудом восстановив потревоженную на секунду элегантную позу, Олимпия продолжала:

— Разумеется, речь идет о шпионаже… Тити и Габриэлла были двумя звеньями цепи. Резидент находился в Мамае. Не доверяя обоим, он посылает третьего шпиона — Мону — наблюдать за ними. Она обнаруживает их двойную игру, сообщает об этом боссу, и тот приказывает ликвидировать обоих. Сначала убивают Петреску, потом — после того как Мона снова устанавливает связь — иначе зачем ей было ездить в Мамаю? — решено уничтожить и Габриэллу, которая, разумеется, уловила суть игры и, боясь за свою жизнь, решается сделать мне полное признание. Следовательно…

— Да, да, очень интересный роман. Назови его «Шпионка из полуденных стран»… И ведь подумать только, какой очаровательной женщиной была ты до тех пор, пока тебе не взбрели в голову все эти глупости! Хорошо еще, что ты не стала фантазировать и в письмах, а ограничилась фотографически точным описанием. Иначе, кто его знает, что за «двор тайн» получился бы у тебя!

— Джелу, ты меня ужасаешь! — возопила она, гася сигарету о приборную доску машины… — Впрочем, чего мне ждать? — продолжала она притворно-огорченным голосом. — Что может сказать интеллект художницы какому-то милиционеру?

— То же, что может сказать интеллект милиционера какой-то художнице.

— Ты — и интеллект?! Ничего общего! Как ты можешь быть таким тупым? Ведь все же ясно, как день: у Габриэллы был коротковолновый приемник, которым она ловила приказы — разумеется, зашифрованные… Кассетофон, научная работа — все это просто смешно, ей богу! Это был сверхчувствительный аппарат, сверхчувствительный…

— Сверхаппарат, дорогая, чего там! Но ты забываешь, что сейчас он находится в руках наших ребят из Констанцы, которые считают его самым обычным кассетофоном, да еще довольно-таки плохой марки… ну, теперь ты, может быть, замолчишь? — сказал я, пользуясь тем, что она замялась и не сразу нашла контраргумент.

— Но, Джелу, разреши мне объяснить тебе…

— Олимпия, родная, о каком подарке ты мечтаешь больше всего на свете?

— О, я видела в Нептуне пару чудесных сандалий, зеленоватых, с таким острым, острым носком…

— Сколько?

— Что-то около трехсот.

На минуту я заколебался, но затем, вспомнив о том, что спокойствие мне сейчас всего дороже, решительно заявил:

— Я дарю тебе их. Но с одним условием: до Вамы — ни слова!

В полную меру оценив выгодность сделки, она ответила мне на языке боссов из американских боевиков:

— You got a deal!

… «Гости» казались истомленными скукой и монотонностью одних и тех же разговоров в ожидании провизии. Как обычно, не хватало студентов, а отсутствие семейства Цинтой восполнялось оставленной ими бутылкой коньяка «Сегарча». Наше прибытие немного оживило атмосферу. Олимпия вытащила список и начала раздавать покупки, а я пошел разыскивать АБВ. Он был на кухне и очень серьезно мешал что-то в низкой кастрюльке.

— Я сейчас, Джелу… минутку, вот только морковка сварится, и я твой.

В конце концов морковка сварилась, и мы, сопровождаемые участливыми взглядами «гостей», переправили ее в комнату супругов Верня, где Филипп начал добросовестно ее уплетать.

— Посмотри, как он ест. Сам! Это просто невероятно для его возраста, — с гордым видом заявил АБВ. — Ну, что нового?

Я изложил ему положение дел. АБВ взглянул на меня с упреком:

— Видишь, я был прав! И Шербан то же говорит… Конечно, это дело твое, ты отвечаешь… Да погаси ты, черт возьми, сигарету, в комнате ребенка не курят… Дальше?

В этот момент появилась Олимпия:

— Передатчик, а не приемник, — сухо сказала она. — Вот что это было!

У АБВ и Филиппа появилось совершенно одинаковое вопросительное выражение. Я с бесконечной усталостью пожал плечами:

— Олимпия, избавь меня! Я ведь тебе сказал, что…

— Я права, я в этом уверена… Габи пользовалась кассетофоном, чтобы передавать. Да, она передавала сигналы! Иначе зачем ей было гулять каждый вечер одной, да еще с кассетофоном? Она передавала инструкции…

— Орнитологам. В самом деле, вопрос серьезный… крики птиц!

— Ха-ха! — драматически рассмеялась она. — Птицы? Как же! У них был код. Азбука Морзе.

— Дорогая, при тяжелых нервных расстройствах море противопоказано.

— Да? Так ладно же, я тебе докажу. Где, черт возьми, кассета?

— Какая кассета? — насторожился я.

— Кассета Габриэллы. Куда ты ее положил, Аби?

— Какая кассета? — повторил я, заинтригованный.

— Габриэлла в последний вечер дала мне кассету. С чайками, как ты уверяешь. Я уверена: она чувствовала, что за ней следят, и оставила ее мне специально. Куда я ее к черту сунула?

Я кинулся ей помогать, и в воздух полетели тряпки, кофеварки, детские книжки с рисунками, халаты…

— Эй, так вы весь дом перевернете… Ну ее к черту, кассету! Ничего интересного… волны, птицы… я тут же заснул.

— А ты знаешь, что на всех кассетах Габриэллы была стерта запись?

АБВ вдруг посерьезнел и показал мне на кассетофон:

— Она там, я ее не вынимал.

Он нажал на клавишу, и в комнате забормотало море и послышались самые разнообразные крики и трели.

— Послушайте внимательно, разве все эти звуки не кажутся вам странными?

Обычные звуки природы… трели скворцов, ласточек, пронзительные крики чаек…

«Это мои деньги» — послышался чей-то голос.

Петреску, — бледнея от волнения, пробормотала Олимпия.

— Останови, переведи назад и поставь потише, чтобы нас кто-нибудь не услышал.

Мы прослушали запись еще раз, в могильной тишине. Послышалось неразборчивое бормотание, потом снова, на повышенном тоне: «Это мои деньги». Второй голос говорил что-то неясное. Разговор продолжался еще минуты две, но невозможно было различить ни одного слова. Мы прослушали запись несколько раз подряд, но совершенно безрезультатно.

— Что это может быть, черт возьми? — спросил АБВ.

— Может, это ключ. Габриэлла умерла из-за этой кассеты. Здесь четко слышатся два основных мотива: Петреску и деньги. Как нам обнаружить собеседника?

Я обвел глазами лица моих друзей:

— АБВ, ты вроде бы недавно читал доклад…

— А-а… «Современные методы»…

— Как ты думаешь, можно что-нибудь извлечь из этой кассеты?

— Конечно, в Бухаресте.

— Мы должны послать ее сейчас же. Я еду в Констанцу.

— Подожди немного! Ты не думаешь, что кто-нибудь еще интересуется этой кассетой?

— Ты прав, — ответил я ему после некоторого раздумья. — Отпустишь со мной Олимпию?

— Это необходимо?

— Что я должна делать? — оживилась она.

— Помолчи минутку… Ты должна уверить всех во дворе, что только сейчас вспомнила о кассете, которую вручила тебе в вечер своей смерти Габриэлла. Нужно упрямо, настойчиво повторять, что, поскольку это, вероятно, очень важное для следствия вещественное доказательство, кассета должна быть немедленно доставлена в милицию. Поняла?

— И что будет? — спросила она, широко раскрыв глаза.

— Не знаю. Вероятно, кто-нибудь предложит свои услуги для того, чтобы отвезти ее. А мы сделаем все возможное для того, чтобы последовать за ним.

— Хорошо, Джелу! Но ведь кассета Габриэллы — у тебя. Что же я покажу во дворе?

— Одну из своих. Возьми ту, марки ORWO, на которой у тебя записан джаз. Надеюсь, ты не думаешь, что мы будем рисковать единственным вещественным доказательством, которым располагаем.

— Нет, что же это такое: два года тому назад я вывела вас из тупика, теперь — опять я. Что я — почетный член Милиции? — возразила, хитро прищуриваясь, Олимпия. — Даже не подумаю!

— Я куплю у тебя тот рисунок, который ты хотела подарить мне, — предложил я в последней степени отчаяния.

— А я две недели не отойду от Филиппа, — прибавил от себя АБВ.

— Ладно, ребятки, не брошу же я вас в тяжелую минуту!.. Но ты купишь мне сумочку, Абишор, хорошо?

Я взял «Абишора» за руку и вывел из комнаты. Ведь нельзя было предугадать, как будут расти потребности Олимпии в том случае, если мы начнем с ней торговаться.

— Нелегкое это дело — быть отцом! Вы, я вижу, совсем изнурены… — иронически заметила, Мона.

— Что будем делать? Бальзам кончился! Не думаю, что у дяди Панделе хватит воображения для того, чтобы явиться сюда вечером с новой бутылкой, — вмешался Димок.

— Они и без бутылки больше не явятся. Говорили, что поедут в Мангалию, культурно развлекаться.

— Значит, с этой стороны — никакой надежды. Джелу, уважаемой, у вас в комнате нет питья?

— Нет, но можно сбегать в магазин.

— Нынче после обеда он закрыт. Жаль!..

— Барбу, а что если нам съездить в Мангалию, посидеть в ресторане? Немного развеяться. Мона, ты как?

— Я ужасно себя чувствую, Алек. У меня мигрень…

— Я дам вам таблеток, мадам Мона. Успех гарантирован. Знаете, вот так же точно…

Но судьба пожелала, чтобы это, вероятно, очень поучительное событие, случившееся с вечным другом Пырву, не было нам сообщено. Олимпия выбрала именно этот момент для своего торжественного появления. Широко раскрытые глаза, истерзанное лицо, влажный взгляд, дрожащий голос — все необходимое для великой трагической роли. Надо предупредить АБВ, чтобы он не слишком принимал всерьез будущие семейные сцены, думал я, в то же время с нетерпением ожидая реакции присутствующих.

— Кассета! Ох! Я о ней и забыла!.. — высоким голосом проговорила Олимпия, лихорадочно потрясая кассетой.

— Какая кассета, милая? — мягко вопросил АБВ, выражая всеобщее недоумение.

— Габи в свой последний вечер дала мне кассету. Мы непременно должны сдать ее в милицию!

— Конечно, дорогая, успокойся. Тот лейтенант сказал, что завтра зайдет сюда, вот мы ему и отдадим.

— Нет, Аби! Мы должны отвезти ее немедленно… Может быть, это как раз то вещественное доказательство, которое объяснит смерть Габриэллы! Еще скажут, что мы ее утаили..: Боже мой, как это я могла позабыть? Джелу, Джелу, пожалуйста, ее необходимо отвезти!

— Успокойтесь, мадам Олимпия! Какое там вещественное доказательство, какое утаивание?! Эти птицы были ее навязчивой идеей… «Les oiseaux chantent l’amour et la tristesse, — «Птицы поют любовь и грусть» — говорит поэт. Мой отец, пол…

— Господин Алек, вы расскажете нам в другой раз, что говорил ваш отец… Вы ее не прослушали?

— Нет. Она дала мне ее в тот вечер, я положила вместе с нашими и совсем забыла…

— Тогда лучше всего ее прослушать нам! Ты, Олимпия, успокоишься, снимешь камень с души… — вмешался я.

— Нет, Джелу, это дело милиции. Мы должны сейчас же отвезти ее.

— Ох, черт возьми! Ты забыла, что мы только что вернулись из Мангалии? Чего же ты хочешь? Отправиться пешком?

— Теперь я поняла, какой ты друг… Аби, а ты что скажешь?

— Что ты сумасшедшая!.. Нет уж, я не поеду! Подожди до завтра, когда придет милиционер или лучше дай ее сюда, мы послушаем.

— Мадам Олимпия права! Это дело серьезное, мы в него не можем вмешиваться. Ведь и остальные кассеты, зачем их взяли? Вот так же, в одном детективном романе магнитофонная лента разрешает все загадки. Кто может знать, какую тайну скрывает эта кассета! — сказал Пырву.

— Тайну «фа диез» в криках чаек… Тайна, загадка!.. Чепуха!

— Да, смейтесь, развлекайтесь… А я пойду, хоть пешком, если нельзя иначе… Ну и мужчины!.. Александру Богдан, если я не вернусь до полуночи, значит, со мной случилось несчастье… — заключила Олимпия, и тремоло, прозвучавшее в ее голосе, заставило бы побледнеть от зависти самое «великую Сару».

— Давайте ее сюда, мадам, я смотаюсь на машине в Мангалию, — угрюмо предложил Нае.

— О, спасибо… Вот что значит — деликатный человек! Не то что другие, в которых я верила и для которых была в состоянии…

Но «другие» старательно созерцали свои ботинки, не обращая никакого внимания на упреки. Положение спас Барбу, прервав новую филиппику Олимпии:

— Господин Нае, если вам не трудно, возьмите, пожалуйста, и меня… Я чувствую, что меня зовет мангальское бистро…

— С удовольствием, господин Барбу. Я как раз думал о том же самом.

— Господа, счастливое число — три. Я ваш!

— Алек, ведь я сказала тебе, что у меня ужасная мигрень. Я попросила бы тебя остаться дома.

— Но, та chére…

— Это будет вечер холостяков, господин Алек. Возьмете меня, господин Нае?

— Конечно, Мирчулика, Разгуляемся так, что и в Фокшани услышат.

— Остаюсь я — последний холостяк двора. Не могу же я стоять в стороне. Найдется для меня местечко? — спросил я у Нае.

— Конечно! Будем, как у Дюма, — четыре мушкетера в поисках приключений!

— Зато, господа, вам не придется разрешать вечную загадку «Cherchez la famme» — «Ищите женщину»! Надеюсь, вы возьмете и меня? — с очаровательной невинностью спросила Олимпия.

— Олимпия, а Филипп?!

— Что — Филипп? Ведь ты же его отец… Наконец-то вы сможете поговорить как мужчина с мужчиной… Итак?

— Для нас это — одно удовольствие! — галантно ответил Димок, в то время как мы, остальные, отчаянно кивали головами в знак согласия… — Отъезд через четверть часа!