АБВ, подобно коню, почуявшему приближение родного стойла, гнал, как одержимый. По пути мы обсудили наши будущие роли: он прозаический инженер, покорный муж и нянька при ребенке, я — тоже инженер, но романтического склада, со склонностью к искусству — чуткий и галантный с женским полом, сдержанно-вежливый — с мужским.

Вознося к небесам горячую молитву о том, чтобы Олимпия не выдала нас в первые же минуты, мы остановились в белесом облаке пыли перед двором супругов Петреску.

Но где же пресловутое очарование, которым нам прожужжала уши Олимпия? Крошечная деревенька, домишки уже давно соскучились по хорошей побелке. Пыль, домашняя птица, чертополох… У ворот, в куче смешанного с пылью песка пред нами предстал — собственной персоной — мой крестник, грязный, искусанный комарами, однако пухленький и веселый. АБВ кинулся к нему, как пантера к своему детенышу, а я скромно прошел во двор. Но не успел я сделать и нескольких шагов, как на меня налетела Олимпия. Поцелуи, объятия, расспросы… Подбежавший АБВ был встречен еще более горячо. Через несколько минут, когда нам удалось, наконец, перевести дух, Олимпия торжествующе заявила:

— Хорошо, что вы приехали, ребята. Хоть разберетесь…

АБВ мужественно заключил ее в мощные объятия и влепил ей в щеку звонкий поцелуй, заставивший глубоко вздохнуть нескольких дам, наблюдавших спектакль с некоторого расстояния.

— Пошли в дом, — прошипел мой друг.

В комнате Олимпии царил потрясающий кавардак: соски, блузки, ночные горшки, исписанные и чистые листы бумаги, кисти… мы с трудом пробрались через все это и, наконец, уселись.

— Дорогие мои, я так счастлива… Если бы вы знали, через что я прошла…

— Знаем, — отрезал я. — Помолчи минутку. Мы будем спрашивать, а ты отвечать одним словом: да или нет.

Олимпия открыла было рот, но тут же прихлопнула его ладонью и, вытаращив глаза, кивнула головой.

— Пункт первый: сообщила ли ты жильцам этого дома, где мы работаем?

Олимпия убедительно закачала головой: «нет!»

— Великолепно. Мы — инженеры, приехавшие в отпуск.

— Я понимаю. Вы используете технику из…

— Олимпия!

— Хорошо. Я молчу.

— Пункт второй: знаешь ли ты что-нибудь о преступлении?

— Да ведь я описала вам все, все, что случилось… Ну, что скажете? Пойдет, не правда ли?

— Что-нибудь еще, какие-нибудь дополнительные подробности?

— Никаких — несмотря на то, что у меня великолепная наблюдательность. Подумайте, как мне повезло: написать детектив «по живым следам»… А, да, я и забыла… У меня есть еще одна глава… Я отдала ее в Милицию, чтобы помочь следствию. Но я могу вам ее пересказать.

— В этом нет необходимости, мы уже прочли.

— Ну и как, понравилось? Но почему вы хотите, чтобы люди не знали, кто вы такие? Здесь замешан шпионаж? Какая у него подоплека, у этого преступления?

— Никакой подоплеки. А ты, пожалуйста, веди себя, как послушная девочка, и не суй повсюду носик.

— Хорошо, но роман? Но вопрос о загадке?

Я поспешил на помощь своему другу:

— Ты ведь пишешь реалистический роман, не так ли?

— Не знаю, я еще не решила…

— Пока ты решишь, дай нам заняться делом, а в конце мы отдадим тебе весь материал. Клянемся!

Я посмотрел в окно. Похоже, что о нашем появлении стало известно всему дому, потому что довольно многочисленная группа отдыхающих собралась под навесом, и многие кидали в сторону дома беглые взгляды.

— Ну-ка посмотрим, Олимпия, душечка, устоит ли твой талант перед реальной действительностью?

— И твоя профессиональная проницательность, — ответила она.

— Итак, начнем с мужчин. Так как в очках только один, это, конечно, Мирча.

— Молодец, Шерлок… Дальше.

— Благородного вида господин, разглядывающий небо, — это Василиаде.

— Видишь, как потрясающе я умею выбирать характерные детали… Дальше!

— Ну, приятель, а теперь посмотри на своего соперника… Видный мужчина… Что скажешь?

— М-м-м… Провинциальный Дон Жуан… неинтересно! Будь я женщиной, я предпочел бы вон того, длинного, с седыми висками. Прямо герой из американского фильма… Габровяну, вероятно… Но я не вижу дяди Панделе.

— Цинтои переехали, не вынесли этой атмосферы. Вы и не представляете себе, что здесь было… Тебе повезло, Джелу, их комната свободна. А что ты скажешь о той, рыжей?

— Это, конечно, Габриэлла… М-да. Интересная линия ног…

— У нее и другие интересные данные имеются. Ты понимаешь, Джелу, родненький, о чем я думаю? А ну отгадай…

— Опять хочешь меня женить!

— Интеллигентная, жительница Бухареста, учительница музыки — будет давать тебе уроки пения, ведь ты так любишь арии из опер… Чего тебе еще?

— Не будем терять время! — недовольно вмешался АБВ. — Я пойду вытащу из машины все барахло… А ты посмотри, что можно вытащить из этих…

Наше появление было встречено всеобщим благожелательным интересом. Изящно помахав рукой, Олимпия представила нас:

— Мой муж, Александру Богдан Верня; господин Джелу Ионеску — наш друг и крестный отец Филиппа…

Я поцеловал ручки дамам и обменялся суровыми рукопожатиями с мужчинами.

— Вы нашли комнату? — вежливо поинтересовался кто-то.

— Да… кажется, отсюда кто-то уехал…

— А, конечно, дядя Панделе… Без него стало грустновато, — заметил один из мужчин.

— Какая уж тут грусть! После вчерашнего несчастья! — возразила ему рыжая, та, что, по мнению Олимпии, должна была возбудить во мне любовь с первого взгляда.

— Умер наш хозяин, Тити Петреску. Может быть, вам удастся… — вмешалась Олимпия.

— Извините нас, пожалуйста, — сказал АБВ, хватая ее за руку и таща к машине. — Нам нужно распаковать вещи.

— Хорошо, что вы приехали. Мадам Олимпия переутомилась с ребенком. Как доехали? — поинтересовалась Мона Василиаде.

— Неплохо, мадам; движение очень оживленное.

— Да, господа. Вот так же, один мой знакомый из Фокшань…

— Ты уморил меня, Мирчулика, этими провинциальными примерами, — быстро вмешался Димок. — Хоть бы один столичный привел…

— Какое я имею отношение к столице? Но вы послушайте, увидите, как интересно получилось…

— Ладно, расскажешь в другой раз. Скажите, пожалуйста, — обратился ко мне Димок, — вы играете в нарды?

— Нет, к сожалению.

— Вам не о чем сожалеть. Вот я так сожалею о том, что у меня нет партнера — с тех пор, как дядя Панделе переехал.

— Но почему они переехали? Поссорились с хозяйкой? — ввернул я наугад пару невинных вопросов.

— Мадам Милика, лучшая половина Цинтоя, устроила припадок со слезами и охами: она не выносит этой атмосферы, не может жить во дворе, в котором убили человека. Я как сейчас ее слышу: «Моему супругу необходим покой, он должен восстановить свои духовные и физические силы. Мой супруг не может здесь оставаться!»

— Она права, лучше бы мы все переехали, здесь такая атмосфера… Даже во время отступления, в военную кампанию…

— Chéri, поедем поинтересуемся завтра, может быть, найдем места в каком-нибудь отеле в Сатурне…

— Мона, ведь мы решили провести отпуск в Ваме. Я имел в виду другую хозяйку.

— Ты — и эта жалкая деревенька! — последовал кислый ответ мадам Василиаде.

Увидев, что надвигается самая пошлая семейная сцена, я попытался перевести разговор в нужное для меня русло:

— Но как умер господин Петреску?

— У-би-ли!.. Прямо не верится, честное слово, — сообщила Габриэлла.

— А преступник?.. — спросил я, надеясь, что мне удалось воспроизвести тон человека, жаждущего мрачных происшествий и сильных ощущений.

— Кто-то дал ему по голове. Утром мы проснулись, а во дворе милиция. Мальчишка, старший лейтенант, накинулся на нас так, словно это мы его прикончили. Что можно иметь против человека, которого ты увидал впервые накануне убийства? — в негодовании вопросил Димок.

— Вот вам бог, я точно почувствовал в тот вечер, во время пирушки, что произойдет несчастье! Что-то такое носилось в воздухе, заставляя меня нервничать. Вот так же случилось с одним…

— Вашим другом из Фокшань, — сухо закончил Габровяну.

— Нет, из Бухареста.

Возвращение Олимпии и АБВ помешало нам узнать, что случилось с другом Пырву. Далее все произошло как на быстро прокрученной ленте: короткий разговор с хозяйкой, пожилой женщиной с красными заплаканными глазами и с тяжелым, усталым взглядом, перенос багажа в оставленную прежними владельцами комнату, быстрая распаковка, переодевание — я выбрал рубашку в едва различимую клетку и брюки, на заднем кармане которых красовалась впечатляющая этикетка «Техас». Быстрый взгляд в зеркало и, довольный обаятельным обликом Джелу Ионеску, я вышел во двор.

Начинало смеркаться. Солнце, как сказала бы Олимпия, — кирпичного цвета диск, висящий над самым горизонтом, — окрашивало небо в красноватые тона. Было неправдоподобно тепло, листья шелестели, казалось, слегка недовольные капризами ветерка, который словно спрашивал себя: «Отказаться совсем или припустить посильнее?» Море было слегка взволновано; знаменитые барашки из серебристой пены беспечно бежали к берегу, разбиваясь там с мягким ропотом. Романтическая обстановка для романтической души, думал я, замечая в то же время, что Димок и Пырву мечут кости, семейство Василиаде испарилось, Габровяну не переменил положения в шезлонге, в котором мы его застали, и лишь неизменные клубы дыма из его трубки да шелест переворачиваемых страниц позволяли думать, что он не спит. Габриэлла — рыжая молодая особа, обещанная мне матримониальным агентством Олимпия энд К…, вежливо переждала, пока я осмотрелся, и решительно обратилась ко мне:

— Вы женаты?

— Нет… барышня?

— Занимались когда-нибудь йогой?

— Нет… барышня?!

Быстрота, с которой задавались вопросы, и то, как она перескакивала с одной темы на другую, заставили меня подумать о том, как много она потеряла, не выбрав для себя мою специальность.

— Не хотите ли прогуляться со мной по берегу? Я делаю это каждый вечер, что-то вроде активной медитации. Я изложу вам первые понятия о йоге.

Что можно ответить на столь решительное предложение? Надеюсь, что я не покраснел. В соответствии с лучшими традициями, в которых я был воспитан, авансы делает всегда мужчина. Несомненно, предлог для того, чтобы кого-нибудь подцепить, зависит от воображения каждого, но эта штука, с йогой, показалась мне несколько чрезмерной. Будь мужчиной, Джелу, сказал я себе. Не такая ведь она безрассудная, чтобы в первый же вечер покуситься на твою добродетель! Я взял себя в руки и твердо ответил:

— С большим удовольствием, барышня.

— Можете звать меня просто Габи. А вы — Джелу, верно? Знаете, так, в очках вы похожи на Руди Джордаш…

— Извините?!

— Как, у вас нет телевизора?

Оборот, который принимал разговор, все больше сбивал меня с толку. Если я хорошо помнил этот многосерийный фильм, сравнение было для меня комплиментом. Пора было как можно удачнее начать свою роль. Итак, Джелу-художественная-натура, Джелу-любимец-женщин посмотрел на нее глубоким взглядом и произнес очень тонко, хотя и без всякой связи с разговором:

— У вас глаза, как на картинах Ренуара. Как это я до сих пор не заметил? Богатые светлые ресницы, которые создают странное впечатление, словно бы их писали длинными мазками светло-серой, зеленой и голубой краской, на загорелом и выразительном лице, полном нежности и очарования.

Бряканье костей прервалось. Господин Габровяну забыл свою дымящуюся трубку в руке, а взгляд Габриэллы ясно показал, что за такое заявление она готова исполнить в будущем любые, даже самые фантастические мои желания. Очарование прервало несколько сдержанных аплодисментов. Димок не преминул подтвердить свое восхищение словами:

— Браво, уважаемый! Послушайте, да вы образованный человек, ей богу!

— Боже, как он вульгарен! — шепнула мне Габриэлла, опомнившись от экстаза. И продолжала немного громче, так чтобы услышали остальные:

— Следует поддерживать ясность духа. Это входит в нравственный кодекс йоги. Называется «тапас». Пошли!

Последовала длинная прогулка, на протяжении которой йога с ее восемью стадиями и тремя уровнями перемежалась с вопросами о моем социальном положении и попытками как можно четче обрисовать мою сентиментально-эротическую жизнь. Заметив сдержанность, с которой я отвечал и, очевидно, поняв, что она несколько переборщила, Габриэлла переменила тему, и так, незаметно, мы заговорили о мужчинах, живущих во дворе Петреску. По ее мнению, всех мужчин этого двора можно было свести к одному общему знаменателю: грубияны. Разумеется, с некоторыми нюансами, существенно отличающими их друг от друга: Димок — нахальный грубиян, Габровяну — задумчивый грубиян, Василиаде — тупой грубиян. Пырву некоторым образом выпадал из этого списка, он был просто-напросто скучным. А уехавший Цинтой соединял качества всех вышеназванных, да вдобавок был еще и болтлив. Что же касается женщин, то мнение о них оказалось далеко не однозначным: Мона была кислой «снобкой», студентка — рахитичным созданием, а Олимпия — очаровательной женщиной. Студент, Влад, просто нахален, хотя, воспитанный опытной женщиной, он мог бы стать интересным мужчиной. Ее воспоминания о пирушке были довольно смутными. Похоже, что она несколько злоупотребила разнообразными напитками, сопровождавшими рыбные блюда. Запомнилось, что Димок и Василиаде проявили, танцуя с ней, излишнюю предприимчивость, оказавшись, оба, где-то на грани неприличия. В чем состояло это неприличие и был ли сделан последний шаг, я не стал спрашивать, а она воздержалась от излишних подробностей. Кто был убийцей? По единодушному мнению двора — наверняка какой-нибудь односельчанин, затаивший злобу на Петреску и решивший свести с ним старые счеты. Нет, в дни, предшествовавшие убийству, Петреску не ссорился ни с кем из «гостей». Более того, вечером, во время пирушки, он даже спел им песенку, из которой она запомнила лишь: «так пьют люди-братья, с субботы по вторник». В этот вечер все много слонялись по двору… впрочем, откуда этот интерес к таким мрачным вещам у меня — человека «живого и чуткого»?

— Прислушайтесь к этому мягкому шелесту волн! Моя душа охвачена тихим покоем. Словно мы далеко, далеко от всех, затерялись в мире — только мы и стихия.

В надежде, что она забудет о живом интересе, проявленном мною к убийству и обстоятельствам, в которых оно произошло, я оглушил ее целым потоком скороспелых романтических нежностей.

— Боже мой, все мое существо так возбуждено — сообщила она мне через несколько секунд, посвященных нами сосредоточенному молчанию, которое должно было практически утвердить наше единство со стихиями природы. Но уже поздно, нужно возвращаться, — добавила она, глубоко вздохнув.

И, взявшись за руки, как влюбленные лицеисты, время от времени обмениваясь заговорщическими взглядами, мы направились к дому.

Во дворе было тихо. Из комнат, через открытые окна, доносились музыка, звяканье посуды, голоса. Под навесом сидел один господин Василиаде, тщетно пытаясь записать что-то при свете лампы. Габриэлла, послав изящный поцелуй, спорхнувший с конца ее нежного пальчика, подобно пугливой газели, скользнула к себе в комнату.

— До завтра… приятных снов… — послышался ее шепот, и она исчезла.

Я подошел к навесу и упал на скамейку. Усталость давала себя знать.

— Вернулись? — спросил, искоса взглянув на меня, Алек.

Я вспомнил о его занятиях йогой и ответил невинно:

— Да… Очаровательная женщина!

— М-да… В самом деле, красивая женщина, вечер, море… о чем еще может мечтать мужчина?.. Немного коньяку? Тут не с кем и словом перемолвиться, все попрятались по своим комнатам… Надеюсь, вы меня не бросите?

— Нет… Но я вам не помешал? Вы, кажется, работали!..

— О, пустяки… пидаеае, как сказал один латинский поэт. Моя страсть — метеорология. Когда я был маленьким, мой отец, полковник, приучил меня наблюдать за погодой — он даже сделал мне специальный блокнот, в котором я записывал температуру, скорость ветра…

— Очень интересно. А что еще можно делать в Ваме?

— Бридж, болтовня… раньше здесь, похоже, отдыхали лишь самые избранные… А нам так не повезло! Из-за этой смерти, совершенно несвоевременной… Ну, наконец, тишина и удаленность от плебса. На курортах толпа просто невыносима!

— Да, моя приятельница Олимпия убедила меня приехать сюда. Она говорит, что здесь — как на картинах Пэтрашку…

(Надеюсь, он не задремал!? Может, он и в легком маразме, как уверяет Олимпия, но все же — засыпать посередине разговора!)

— Вам нравится живопись? — спросил он с некоторым запозданием.

— Я не знаток, но… видите ли, как инженер, я веду совершенно прозаичную жизнь. Искусство позволяет мне забыться. Кстати о морских пейзажах: я видел один в музее в Тырговиште…

Мой собеседник сильно вздрогнул:

— Вы из Тырговиште?

— Мои родители живут в Вылсане, поблизости от Тырговиште. Вы там бывали?

Он коротко взглянул на меня, потом, не ответив, встал и очень холодно заявил:

— Уже поздно. Спокойной ночи!

Вот черт! Что заставило его так странно прореагировать? Может, он имеет какое-нибудь отношение к делу в Вылсане? Чудеса… Прямо так, с первого удара… это было бы слишком красиво…

Но что поделывают мои друзья? Я осторожно постучал к ним в дверь, и Олимпия выглянула, прижав палец к губам: «Просьба соблюдать тишину».

— Вернулся? — шепнула она.

— Разве сама не видишь? Где АБВ?

— Уложит Филиппа и выйдет. Пошли во двор, чтобы не мешать.

В самом деле, через короткий промежуток времени появился АБВ, отчаянно щурясь. Мы уселись за стол и вполголоса начали обсуждать создавшееся положение.

— Ну, — спросил я, — удалось тебе что-нибудь узнать?

— Это ты должен был явиться с новостями. После такой длинной прогулки…

— Аби, не будь таким противным. Габриэлла — прелесть… только не везет ей в жизни, бедняжке!

Я был совершенно выведен из себя и, вероятно, взглянул на них с довольно-таки явным раздражением, потому что АБВ поспешил сообщить мне:

— Отношения между жителями двора кажутся вполне нормальными. Петреску, хотя и слыл пьяницей и был очень вспыльчив, не имел ни с кем особых ссор. В ночь преступления все были во дворе, ничего необычного… А у тебя?

— От Габриэллы — ничего. Но у меня был разговор с Василиаде. Казалось, он был поражен, когда я заговорил о Тырговиште.

— При чем тут Тырговиште? — вмешалась Олимпия, внимательно прислушивавшаяся к нашему разговору.

— Забыла о нашем уговоре? В конце мы расскажем тебе все. А сейчас смотри за Филиппом и не забывай, что мы — серьезные инженеры…

— Ты стал просто несносным… Но я буду щедра и поделюсь с вами своим планом. Слушайте…

Она вытащила из кармана халата сложенный вчетверо лист, разгладила его и, поднеся к свету лампы, начала читать заговорщическим шепотом:

— «Когда Дидина была девицей, она любила одного парня из своей деревни. О, первые порывы…»

— Олимпия!

— Хорошо, пропускаю. «Парень был хорош собой, но беден, и родители заставили ее выйти за Тити, сына кулака…»

Я многозначительно постучал по лбу указательным пальцем, но Олимпия, делая вид, что не замечает, продолжала:

— «Их жизнь превратилась в муку. Тити, понимая, что его не любят, начал пить, бить ее… В мозгу Дилины постепенно зародилась мысль о преступлении. Однажды ночью, когда двор был полон людей, она сказала всем, что ложится, а сама спряталась за дверью… Сжав в руке топор, она ждала наступления темноты… Пот…» — Ладно, пропускаю и это. — «Увидев, что муж направился к огороду, она увязалась за ним, как невидимая тень. Пьяный покачнулся и упал на одно колено. Она остановилась за его спиной, подняла топор…»

— Петреску убили дубиной!

— Дубина, топор — какое это имеет значение?

— Кто-нибудь видел, как Дидина выходила из кухни?

— Нет, но…

— Олимпия, родная, пойди и ляг… Мы тоже пойдем, а завтра, на свежую голову, поговорим…

Как обычно в первую ночь на новом месте, спал я тревожно. Кровать была слишком твердой, подушка слишком большой, простыня слишком жесткой, а сны слишком беспокойными: Василиаде появлялся передо мной с пистолетом в одной и чемоданом в другой руке, Габриэлла, под аккомпанемент чаек, исполняла труднейшую позу йоги «лотос», а я был «посередке» — как сказал бы, наверное, вечный друг Мирчи Пырву.

Утром я с наслаждением выпил мятного чаю — старая привычка! — затем к вящему возмущению АБВ, вопившего, что я отнимаю хлеб у ребенка, ополовинил продуктовые запасы семейства Верня и, с ясным взглядом и головой, начал вспоминать «открытия» предыдущего вечера: любовь «à la йога» и странный господин, вскочивший, как ужаленный, когда я упомянул названия двух уголков нашей родины. Не много и не убедительно, но все же — кое-что! — решил я, тщательно одеваясь для первого свидания с морем.

Небо было усеяно белесыми облачками, в неподвижном воздухе стояла тяжкая духота. И все же на пляже было много народу. Габриэлла ждала меня, спокойно сидя возле незнакомой мне пары — пожилых людей, которые, когда Габриэлла, увидев меня, указала пальцем (как мне показалось, обвинительным жестом, словно бы говоря: «Вот он»!) повернулись и внимательно осмотрели меня. Лишь бы это были не ее родственники: еще решат, что я и есть давно ожидаемый жених — повторял я про себя, направляясь в их сторону. После представления мой страх рассеялся: это были супруги Цинтой. Я разделся, обнажив белоснежное тело, и стал ждать.

— Джелу, не идешь в воду? Она очень теплая, — пригласила меня моя любимая йогиня.

— Попозже, немного попривыкну к воздуху.

Я следил за ней, пока она не превратилась в едва заметную среди волн точку. Не знаю, почему, но Цинтой, также следивший за безупречным стилем Габриэллы-пловчихи, стал вдруг исключительно общительным и начал рассказывать мне об усилиях, приложенных людьми его поколения для того, чтобы люди моего поколения пользовались всем, чем они пользуются, а под конец перешел к положению безработных в капиталистических странах. Не желая оставаться в долгу, я в свою очередь, высказался о девальвации западных валют и об экономических трудностях, с которыми сталкиваются члены Общего рынка. И так, переходя от одного вопроса к другому, мы добрались до вечера пресловутого пира.

— Здорово погуляли, — сообщил он мне, и Милика подтвердила его слова энергичным кивком головы.

— Товарищи ели, пили, развлекались.

«Сразу видно, что мы — латинского происхождения, — подумал я с гордостью. — Даже Панделе выражается как Цезарь!»

— Кто мог ожидать такого несчастья? — патетически вмешалась в разговор Милика. — Ну и что с того, что он ее бил?

— Вы думаете, что… это его жена? — спросил я с деланной тупостью, на лету поняв ее намек.

— А кто ж еще, не из нас же кто-нибудь! А чтобы был со стороны — исключается, потому что у них собака злющая, лает так, что хоть беги, — рассуждала Милика, значительно более разумно, чем я того ожидал.

— Не может быть, Милика, все равно это кто-нибудь со стороны, ведь Дидина же не Дездемона, — возразил Панделе, обнаруживая обширные познания в области литературы.

— Кто бы там ни был, милиция разберется, иначе быть не может.

— Нет, это потрясающе! Войти к человеку во двор и убить его!

— Товарищ инженер, — ответил мне Панделе, — сразу видно, что вы и представления не имеете, на что способны некоторые. Когда я был директором на ферме в Бырзу, один такой преступник зарезал двух свиней — собственность фермы — и бежал вместе с мясом. А милиция?.. Милиция и пальцем не пошевельнула. Если бы не я да еще двое товарищей, его бы и не поймали. Я захватил его, когда он как раз коптил окорока — он был заместителем начальника зообригады… Видите?

Нужно признаться, что я не слишком уразумел смысл рассказа Панделе. В какой-то момент я было подумал, что это аллегория, но скоро отказался и от этого предположения.

— А вот и товарищ Пырву! Как вы думаете, кто убил Петреску? Вы ведь все время разговаривали с ним в вечер преступления…

— Такого разговора и врагу своему не пожелаешь!

Мирча Пырву с его таинственными исчезновениями… Классический тип холостяка по призванию — я уверен, что он сам готовит себе еду и имеет целые наборы тряпок для пыли.

— Зайдите под навес, вы совсем красный…

Я подчинился любезному предложению и продолжал:

— Как в кино, ей богу! Человек пьет, веселится и вдруг умирает. За что его, интересно, убили?

— Кто его знает, в каких грязных сделках он был замешан?! Только не сойти мне с этого места, если на этой пирушке я не предчувствовал, что случится какое-то несчастье… Мне было так плохо…

— Какое там предчувствие, товарищ Пырву! Вы пили, как одержимый.

— Закоренелый алкоголик, всегда готовый к скандалам и драке… Наверное, с ним покончил кто-нибудь из деревни. Милиционеры разыщут — небось, зарплату они получают не только за то, чтобы штрафовать. Мертвецы — мертвецами, а живые думают о живом… Давайте-ка лучше искупаемся, братцы!

Я был чуть ли не растроган. Каждый по очереди по-своему проявлял глубокое доверие к учреждению, в котором я работал. Последним из таких лиц был Димок, небрежно опустившийся на пляжный матрас супругов Цинтой.

— Я не верю, господин Нае, крестьяне — народ простой, надежный, они не бьют со спины, как трусы…

— Ну, если деревенские — нет, мы — нет — тогда кто же?

— Жена! — снова убежденно заявила Милика.

— Нет! Женщина — это сама нежность, чуткость… чувствительность…

Страстная убежденность в голосе Габриэллы поразила меня. Она вышла из воды, растянула свою простыню и уселась, глядя на меня полными нежности глазами. Слушая ее речь о достоинствах женщин по сравнению с ужасными свойствами мужчин, я невольно вспоминал рефрен из оперы «Кармен». Его финал, казалось, намечал линию нашего будущего романа: «Так берегись!»

— Джелу, о чем ты думаешь? — очнулась она от задумчивости.

— О тебе. Ты была как Афродита, выходящая из пены морской…

Я сделал небольшую паузу, но видя, что никто не аплодирует, продолжал:

— В вечер преступления вы не заметили в нем ничего подозрительного? Говорят, все люди предчувствуют приближение своей смерти.

— Какое там предчувствие, товарищи? Высосал три или четыре бутылки, пел весь вечер… — ответил мне Цинтой, перенося вопрос из области метафизики в сферу действительности.

— Кстати, господин Нае, отдали вы долг Петреску? — поинтересовалась Габриэлла.

— Какой долг? — удивился Димок.

— Те деньги, которые он с вас требовал, за…

— А, да… как он разозлил меня, этот чертов пьяница!.. Я взял у Дидины несколько арбузов, а он пристал, как с ножом к горлу — заплати да заплати. Я и отдал, чтобы отделаться… Ух, совсем обгорел, пойду выкупаюсь.

Солнце приближалось к зениту. Белесые утренние облака незаметно превратились на горизонте в идущую на нас плотную, серую и густую дымку. Разговор шел своим чередом, преступником оказывалась то жена, то кто-то из деревенских. Все были очень сильны в предположениях и заключениях, но никто не мог вспомнить ни малейшей детали о том, что делал Петреску за последние три дня, проведенные дома.

— Пойду на почту, дам маме телеграмму, что доехал благополучно, — заявил я Габриэлле, уловив момент, когда наш разговор начал затухать. — Ого! — продолжал я, — сейчас там зреют груши!

— Где живут твои родители? — заинтересовалась, как я и надеялся, Габриэлла.

— Возле Тырговиште, в деревне Вылсан. Вы там бывали? — обратился я ко всей группе.

Кроме Габриэллы, смотревшей на меня все так же нежно в ожидании подробного рассказа о деревенской жизни, все остальные прореагировали на произнесенное мною название совершенно неожиданно. Милика удивленно вскрикнула, Тут же остановленная строгим взглядом Панделе, а Мирча пристально посмотрел на меня и проглотил слюну. Может, это мираж или, может быть, у меня солнечный удар, думал я через несколько минут, когда все трое кинулись уверять меня, что наверняка это замечательное место.

— Джелу, я жду тебя на пляже. Не слишком задерживайся!

С настойчивостью, столь свойственной представительницам слабого пола, Габриэлла начала действия по подавлению моей личной свободы. Однажды, потягивая со мною коньяк, один приятель развил мне интересную теорию: «Женщины, говорил он, похожи на крупные империалистические государства, а мы, мужчины, — на слаборазвитые страны. Все начинается с маленьких поблажек, с улыбки, кокетливого взгляда, восхищенного шепота: «Ох, какой ты умный…» или «сильный…» потом — романтические прогулки, поцелуй под луной. Это период романтически-наступательный. Каждая сторона стремится достичь своей цели: женщина — замужества, мужчина… Время — это решающий фактор. Постепенно сила сопротивляемости мужчины ослабевает, уступки становятся все больше, пока в один прекрасный день вы не убеждаетесь, что потеряли свою социальную независимость и — что еще печальнее — очень скоро (статистика в этом отношении совершенно недвусмысленна) потеряете и экономическую. Позднее эта борьба приобретает различные формы, в зависимости от тоталитарного режима, с которым вы боретесь». Мой друг — он как раз праздновал десятилетие своей свадьбы — привел мне в пример свой случай: уже несколько месяцев ему, с помощью ловких стратегических ходов, удается получить один свободный вечер в неделю для встречи с друзьями. «Это первый шаг, если продолжать борьбу, через несколько лет я добьюсь второго», — сообщил он мне в заключение.

Этот разговор и его возможное касательство к моему статусу свободного человека припомнились мне в то время, как ноги несли меня к центру деревни. Я надеялся, что в пивной будет не много народу, разве что несколько сезонных рабочих, забежавших выпить по стаканчику перед обедом; крестьяне, конечно, должны быть на полях и «плодотворно трудиться» — как поется в одном поэтичнейшем произведении нового фольклора. Однако, вероятно, в упомянутое произведение вкралась небольшая неточность или речь шла о другой части страны, а может, я находился в деревне, чей сельскохозяйственный кооператив был таким передовым, что закончил полевые работы за несколько месяцев до срока… Веселое сборище, состоящее главным образом из местных жителей, занимало все пять или шесть столов ресторанчика. Они с воодушевлением обсуждали убийство Петреску, в то время как худой тип в замызганном белом пиджаке не успевал наполнять кружки. Следовало любым образом произвести на присутствующих впечатление. Поэтому, примостившись у краешка стола, я заказал и быстро проглотил «две больших». Разговор, затихший было при моем появлении, продолжался прежним тоном, подозрительные взгляды смягчились, а мой сосед справа даже потеснил своих собутыльников, освободив мне место за столом: «Чтоб вам не остаться холостяком, ха-ха!» Меня приняли: я уже не был каким-то пришельцем, жалким отдыхающим, сдабривающим часы пляжного бдения бутылкой «Пепси» или «Чико» — я был одним из них, человеком «спосвященным». То, что я оказался самым свежим гостем Дидины Петреску, открыло мне дорогу к участию в разговоре о преступлении, не пробуждая ни в ком ни малейшего подозрения. Я был одним из жителей двора, в известном смысле — представителем пострадавшей стороны.

— Как пить дать, это из-за денег, — с негодованием утверждал чернявый тип со слегка выкаченными глазами, что придавало ему выражение человека, только что вскочившего с постели, — я так считаю.

— Брось, дядя. Это только у вас, у македонцев, все происходит из-за денег. Откуда у этого несчастного деньги? Небось, и тогда, когда урывал несколько лей у Дидины или загонял налево немного брынзы, тут же все пропивал!

Как в античной трагедии, хор несколькими голосами ответил — утвердительно — на вопрос, поставленный человеком, который совмещал, как я узнал позднее, сразу несколько функций: бармена, официанта, колбасника и заведующего этим первоклассным заведением — дядей Тасе.

— Что вы, люди добрые, — вмешался я, — насколько я понял, в предыдущий вечер у Петреску была масса денег, он даже угостил всех, кто был в этой прекрасной пивной!

— Во-первых, откуда вы это взяли? Во-вторых, у него и в самом деле было с собой лей триста, в-третьих, уходя, он уже не имел ни копейки и даже остался мне должен пятьдесят лей… — с математической точностью разъяснил суть дела дядя Тасе.

— Так ведь и мне тоже, убей меня бог, мне он тоже сказал, что принесет монету. Я целый вечер играл ему романсы да застольные песни, — вмешался в разговор человек, вероятно, отвечавший в ресторане за художественную часть.

— Неужели у него и в самом деле не было денег? А я слыхал, что он и перед отдыхающими хвастался, будто у него денег куры не клюют, — поинтересовался я, изображая искреннее удивление.

— Петреску — и деньги! Ха-ха! Ведь если бы не его баба, которая весь дом на себе везет, все уже давно рассыпалось бы прахом, — серьезным тоном ответил на мое удивление старик, в котором меня поразила длинная, росшая как попало, борода, всклокоченные льняные волосы и лицо, обожженное ветрами и солнцем.

Для него «деньги» — это две-три сотни, — кратко пояснил дядя Тасе.

— А то, что, мол, он возьмет молодую бабу? Чепуха! Вета — вы ее знаете — рассказывала мне, как он к ней приставал и — что бы вы думали? — У него ничего и не получилось! — вмешался в разговор молодой парень с едва пробивающимися усиками.

Хотя обычно я не держусь за крылатое словечко: «О мертвых — только хорошее», все же, видя, как односельчане Петреску соревнуются в выявлении «достоинств» усопшего, я собрался с духом и переменил тему:

— Может, его убил кто-нибудь из деревни?

— Ох, господин приезжий… ведь вы человек серьезный, — ответил мне владелец сурового голоса, нарушая враждебную тишину, последовавшую за моим вопросом. — Умный человек, понимаете, что к чему — иначе не выпили бы сразу «три больших». Ну что было делить деревне с этим несчастным? А то, что он был в ссоре с этим Порфиром, так это из-за баб, они вечно ссорят между собой мужиков. Потому, Наташа, порфирова баба, умирает от зависти, когда видит, что у других полно «гостей», а у нее — пусто. Что он вечно рычал на нее, это верно, только смел он был больше на словах. Дрался же только когда уж был пьян в стельку. А в остальном — человек порядочный.

— Может, его жена?.. — запустил я наугад другой, столь же деликатный вопрос.

— Ну-у-у, что вы думаете, здесь кино, что ли? Мы — махонькая деревня, всего-то будет дворов тридцать, не убивать же нам друг друга! Ну, поколотишь, бывает, свою бабу, потому, и она тебе день-деньской голову морочит, а то и подзатыльника даст, это уж само собой. А чтобы заехать своему мужику дубинкой по голове, — так чтоб он скопытился, — такого у нас не бывает! — заключил дядя Тасе.

— Зацем Дидине было его убивать? Подала бы на развод и осталась с домом да с деньгами… — вмешался человек, которого все остальные называли «лале». — Хто его знает, цто здесь за цудо?

— Какое там чудо! Может, просто, дохтур ошибся, а человек помер своей смертью, лопнула там какая-нибудь жилка в голове, от пьянки от непробудной. Потому, эти дохтура тоже… Небось, мне, когда я был в Констанце, не захотели…

Не слишком интересуясь мнением дяди Тасе о медицинском мире и его проблемах, я поспешил перевести разговор в нужное мне русло:

— Может, с ним что случилось за те три дня, которые прошли с его возвращения из больницы? Что-нибудь, что объяснило бы преступление.

— Чему было случиться? Он ведь вернулся одиннадцатого, двенадцатого не вышел на работу, но тринадцатого в семь утра был на месте. В три часа мы с ним пошли домой. Обычно мы идем по шоссе — бывает, и машину поймаем. Но тогда нет — он пошел но берегу моря, по-над пляжем. А в семь уже был в пивной, где…

— Где и просидел, пока я не закрыл, — заключил дядя Тасе. — В очень хорошем настроении.

— Да, я потому и удивился, что утром он казался таким неспокойным и мрачным. Четырнадцатого он опять вышел на работу с самого утра и пробыл там часов до пяти. А уж потом я не знаю, потому что на второй день его нашли мертвым… — закончил свои объяснения молодой человек, ранее разъяснявший сложную проблему отношений Петреску с прекрасным полом.

— Может, четырнадцатого с ним что и случилось? — вмешался я с тенью надежды в голосе.

— Ох, дядя, чего это тебя так интересует, чем занимался бедняга Петреску? Ты легавый, что ли?

— Да что вы, люди добрые, меня интересует случай сам по себе. Хочется узнать причину преступления… Я инженер, — продолжал я невинно. — Сыском не занимаюсь, моя специальность — точная механика.

— Господин инженер, — вмешался дядя Тасе, — Фане хотел сказать, что вы будто из милиции, слишком уж вас все интересует… Она, Милиция, найдет преступника, не бойся! — заключил он. — Эй, плата! Закрываю лавочку часа на два.

Я расстался со своими новыми знакомыми очень сердечно, договорившись, что под вечер мы встретимся за «крепкой» и подведем некоторые «итоги». «Профессия требует жертв», — думал я, направляясь к дому и пытаясь оправдать свою неверную походку.

— Джелу, родненький… Что с тобой?.. — со страхом и сестринской жалостью обратилась ко мне Олимпия.

— Выпил! — ответил я, вне себя от гордости.

— Это видно. А ведь вы обещали мне не слишком задерживаться, — вмешалась Габриэлла без капли нежности, к которой успела меня приучить.

Тот, кто сказал, что наилучшая защита — это нападение, был совершенно прав; в положениях такого рода единственным средством защиты оказывается молчание: нужно показать, что ты переполнен важностью происшедшего и даже не в силах выразить сожаление.

— Прошу прощения, прекрасные дамы! — взмолился я, стараясь придать своему голосу трогательное тремоло.

Прекрасные дамы пожали плечами и в знак презрения повернулись ко мне спиной.

— Хороший сон вам сейчас не помешает, — уверил меня Габровяну, оказавшийся тут же.

— М-да… Пойду вздремну.

За садовым столом Димок и АБВ играли в нарды.

— Привет, кого бьют? — поинтересовался я, заплетающимся языком, но весьма вежливо.

— Думаю, тебя уж побьют наверняка, — весело ответил АБВ.

— Шесть-четыре, поспешили…

— Ох и везет же вам, господин Нае! Да не стой ты надо мной, как чучело, не видишь, что с тех пор, как ты явился, мне не трафит? Лучше иди баиньки!

«Дон Базилио, вы лищний!» — повторял я, стеля постель. Спокойной ночи, Джелу, родненький!