Уже не помню, какая именно задача привела меня в тот день в командировку в Чебоксары.

Работа в университете перестала меня кормить в середине 90-х. Надо было что-то делать. И найти должность в железнодорожной газете казалось мне куда более достойным вариантом поддерживать свою жизнь, чем у тех моих коллег, которых видел на рынке торгующими какой-то домашней мелочью или старыми книгами. Не хотелось и другого – попрошайничать возле каких-то фондов, выдающих гранты, пытаться предлагать себя как исполнителя исследовательских работ, якобы лежащих в русле их задач. Какие общие задачи у меня могут быть с «добрым» филантропом Соросом? Или с гуманитарными фондами, учрежденными государством? Это то самое государство, которое только что отобрало последние деньги у всю жизнь работавших пенсионеров, у меня. Это его телевидение истерично проклинало мое Отечество – так что брызги слюны очередного сванидзе, казалось, преодолевали стекло экрана. Кормиться с их рук?..

Да, нужно было погрузиться в написание статей о колесных парах, о новых технологиях, о логистике. Но в конце концов, в детстве меня всегда увлекала железная дорога, поезда, и даже их расписания казались мне романтичными. И потому теперь я не кривил душой, говоря, что новое занятие нравится и что людей, о которых пишу, я глубоко уважаю.

Однако то, что называлось научным материалом, не желало меня отпускать. Вечерами, если хватало времени, я писал диссертацию о традиционной культуре поволжских народов.

Как тяжела была дорога к тем крупицам знаний о древних верованиях, об обычаях народов Поволжья, о которых шла речь в моем исследовании! В самом прямом смысле – дорога. Полевой материал – это многие пройденные пешком версты между деревнями. Иногда пройденные совершенно бессмысленно – и не надо расхожих слов про то, что отрицательный результат – это тоже результат. Полевой материал – это ответы людей на сложные вопросы о древности, об их предках. Это то, о чем не станут говорить с первым встречным, требовалось сперва поверить собеседнику.

Первые компьютеры были уже в ходу. Моя громоздкая «персоналка» невероятно долго грузилась, с жужжанием читала большие тоненькие дискеты с кусками будущего текста монографии, часто ломалась. Но всерьез помогала жить и придавать форму мыслям. Правда, лучше, привычнее было пока все-таки записывать факты и цитаты на нарезанных листах бумаги, перекладывать их бесконечно, систематизировать материал, чувствуя его вот так – руками и пытаясь пробить логический ход рассуждений вперед.

Иллюзии, что я знаю много о том, о чем пишу, не было. Но казалось: в наиболее простых вещах, связанных с нашим Средним Поволжьем, я ориентируюсь, и неожиданностей, по крайней мере серьезных, не предвидится.

Ехать в эту командировку в жаркий летний день не хотелось. Она выраженно отвлекала от этого раскладывания карточек и медленного продвижения вперед, чем я позволил себе увлечься. И все это надо было на несколько дней отложить, забыть, ехать в Чебоксары, конечно же, на железнодорожную станцию, а не в библиотеку, в чем-то срочно разбираться и также срочно об этом готовить текст.

Нужных мне людей удалось найти, и работа на месте оказалась недолгой, после обеда закончилась.

Чебоксары хороши. Их широкие и открытые улицы, их зелень и необыкновенный центр, посреди которого плещется Залив, наверное, в радость каждому приезжему. Такими они были уже и тогда – в 90-х годах.

Еще… Когда-то в детстве я чувствовал себя человеком города Горького. Я хотел знать до мелочей его улицы, его историю. Потом, в студенческие годы, – в фольклорных экспедициях, и первое время после университета, когда я работал в областной молодежной газете, передо мной открывалась область с ее очень не похожими друг на друга городами, с лесами, с дорогами. И мир еще стремительно разлетался тогда для меня в разные стороны.

Когда мне было шестнадцать, мой отец взял меня в экспедицию, которая проходила уже не в нашей области, а в Чувашии. Мы жили несколько дней в селе Тобурданово около Канаша.

Диковато было уже в ночном казанском поезде. Он шел тогда медленно, все время подолгу стоял на незначащих станциях, где в него никто не садился. И вокруг в общем вагоне с первых же минут после посадки заговорили не по-русски. Вот так: шаг с платформы в вагон – и ты уже в каком-то совершенно ином окружении. Вслушиваешься в слова, пытаешься ухватить, о чем это идет речь.

Может быть, в первый момент шевельнулось какое-то ощущение чужого, даже опасного. Но потом я вгляделся в лица этих людей, вслушался в их интонации. И понял – они спокойны и по-своему доброжелательны. Потому в ту ночь чужая речь звучала для меня как музыка. Я не ведал ее смысла, но понимал в ней что-то главное, волновавшее меня. Поезд трогался и тормозил. Я бесконечно глядел в окно, облокотившись на твердый вагонный столик. Иногда я забывался, и тогда мне снилась какая-то далекая и немыслимая ночь под широко раскинутыми созвездиями. Отчего-то я знал, что ночь была скифская. Медленно двигались лошади, переваливалась тяжелая повозка, и шел неспешный разговор людей на незнакомом языке. Я не был их пленником – это точно. И так же точно то, что не был одним из них.

Село Тобурданово, куда, переползая ухабы, в конце концов привез пазик, оказалось длинным и пыльным. На берегу нечистой речки Урюм ветер мотал длинные ветки старых ветл. Студенты, которые были на два года меня старше, и я, впрочем, тоже, встречали добрый прием в любом доме. Хозяева что-то пытались объяснить нам по-своему. Я отвечал фразой, которой меня научила руководившая группой местная учительница Антонина Павловна: «Эп пельмес чаваши. Эп вырас». Означала она, что чувашским языком я не владею. Хозяева понимающе кивали и переходили на русский, хотя иной раз и с трудом. Однако рассказывали и рассказывали.

Пожилая женщина согласилась вспомнить сказку. Но знала ее только по-чувашски. Поэтому поставили к ней поближе микрофон кассетника. Мы сопереживали рассказу и – опять-таки как музыку – слушали эту речь. А женщина всех своих героев изображала голосом, иногда что-то напевала, иногда пыталась говорить низко и страшно или, наоборот, тоненько. И вдруг она всплеснула руками, подпрыгнула. И я только в последний момент, уже в воздухе, поймал полетевший со стола кассетник. Когда затем я вопросительно повернулся к Антонине Павловне, она тихо кивнула и шепнула: «Это кот спрыгнул с печи…»

А на другом конце села мне рассказывали про глиняного человека.

Это было очень давно. Он огромный, тяжелый, явился именно в Тобурданово. Он рушил все неуклюжими твердыми руками. И всех глотал. Но потом из какого-то сарая выбежала коза. И просто боднула его рогами в пузо. Глиняный человек дрогнул и с грохотом рассыпался на черепки. И наверное, это было так: спустя минуту Тобурданово – веселое и невредимое – отряхивало уже с себя пыль, жмурилось от солнышка после темного керамического живота. Все – люди, кошки, собаки, куры, кого успел проглотить глиняный человек.

От рассказа веяло непонятной древностью. Ведь была же за этим какая-то правда? Ведь не могло же все вот так сложиться на пустом месте? Это – древний истукан, которому приносились жертвы? Или чей-то чудовищный сон, рассказанный с утра и потрясший всех слушателей до такой степени, что он передается уже не один век из поколения в поколение? Или лютый, потерявший человеческое обличье враг-исполин?

И от него остались черепки – вот такие же, какие спустя много лет я видел на месте города Сарай-Бату.

Да, именно в том 1977 году передо мной стало открываться Поволжье. Первой я увидел глубинную Чувашию, ее степи, ее зелененькие молодые посадки по склонам оврагов. Потом марийские леса, растущие на ярко-желтых песках. И сейчас я чувствую себя человеком Среднего Поволжья. Живя безвылазно в своем городе три, четыре, пять недель, начинаю скучать по нерусской речи. По ее музыке. По той виртуозной легкости, с которой мои попутчики вдруг начинают говорить на другом языке – мягко, легко, не путаясь, с совершенно другой мелодией, так что начало фразы стремительно и взмывает вверх, а конец чуть замедляется, повисая на самой высокой ноте.

Люди Среднего Поволжья чем-то похожи друг на друга вне зависимости от национальности. И это становится ясно, если ты, конечно, привыкаешь к ним, к их пестроте, к их языкам, даже к разным оттенкам их кожи. Они сметливы, неробки, если дело доходит до работы, они быстро принимают решения. В них нет московской жесткости и удивительной способности петербуржцев долго и мучительно для собеседника подходить к какой-то важной мысли, рассчитывая, что эту мысль высоко оценят, а их непременно похвалят.

Кто-то сказал, что человек, свободно владеющий двумя языками, словно бы удваивает для себя мир и начинает понимать о нем вдвое больше, чем те, которым хватает одного, родного.

В Поволжье, если ты гость, тебе не покажут, что хорошо знают и другой язык, – словно бы речь идет о тайном знании. С тобой будут уверенно, точно и легко говорить по-русски. И тебе будет казаться, что твой собеседник – в точности такой же, как ты сам, русский. Только вдруг будто откроется другая реальность – человек этот так же легко ответит на телефонный звонок, во время которого с ним заговорят по-марийски или по-чувашски. И ты поймешь, что он ровно наполовину принадлежит совершенно другой системе и знает невероятно много всего такого, что закрыто пока для тебя.

Удивительно, но самые лучшие образцы русской речи слышишь часто от нерусских людей. Может быть, они стараются, пестуют в себе эту правильную, выверенную русскую речь, вписываются в нее, чтобы соседи не чувствовали в отношениях с ними барьера. А не так, как некоторые русские, – небрежно, комкая, швыряют фразы, не замечают своего слова и превращают его из ценности, из опознавательного знака в какое-то обиходное средство вроде тряпки для стирания со стола или прихватывания горячей кастрюли. Чем тут дорожить? Что у нас, слов мало?

Я дома в этом городе, в Чебоксарах. Не чувствую их чужими. Но – пора уже и в свою комнату.

Мама болеет. И для нее это все, чтобы я вернулся быстрее, чтобы она знала: меня не носит где-то по белу свету, а я тут, недалеко.

Завтра выходной, и я сяду за компьютер и продолжу писать докторскую. Даже не буду мучиться особенно над тем параграфом о священных природных урочищах в Нижегородском Поволжье. Да, к моменту отъезда работа над ним только началась и была безжалостно брошена. Но в голове уже сложились несколько фраз, которые надо немедленно написать дальше. Только не звоните мне, не сбивайте с мысли – и все пойдет легко. К чему я тут, в этом параграфе, клоню, это мне давно уже понятно. Но сейчас ясен и весь его расклад – с логикой, с аргументами.

На месте пригородной деревни Будайки – сквер. И ее знаменитый уроженец, этот великий российский миф Чапаев, взлетает здесь на постаменте, как в кино, «на лихом коне», над исчезнувшей, растворенной среди большого города своей деревенской улицей.

Несущиеся по проспекту троллейбусы. Переход. И белый объем автовокзала. Он переполнен отъезжающим провинциальным людом. Нигде у нас в Поволжье нет такого большого и нужного автовокзала, как в Чебоксарах. Чувашия – один из самых плотно заселенных регионов в России. Она идет по этому показателю вскоре за Подмосковьем. Но Подмосковье-то – это десятки городов с полной амбицией публикой, которая ездит на работу в столицу. А здесь большие, живые села. И в эти села каждый день с автовокзала уходят, такое чувство, все-таки тысячи, а не сотни автобусов. Потому что железная дорога в Чебоксарах хиловата.

Расписание здесь на чувашском. И это правильно, потому что в чувашских селах не принято говорить по-русски. Кстати говоря, Чувашия – регион, где представителей национальности, которую называют «титульной», больше всего изо всех поволжских республик, две трети от всего населения.

Пробегаю глазами строчки – многие десятки маршрутов. И испытываю секундное смущение. Нижнего Новгорода нет.

Может быть, по-старому, Горький?.. Тоже не нахожу. Нет, он, конечно, должен быть. И обязательно есть. Для непосвященных на вокзале наверняка где-то висит еще одно русское расписание. Наконец, кого-нибудь можно спросить… Как он по-чувашски называется, на какую букву его искать?.. Но что я переживу в этот момент?.. Глупо: человек, пишущий докторскую про Поволжье, не может уехать в свой город, потому что не знает, как он называется… Мы пойдем другим путем. Вспоминаю: рейсов к нам – около десятка. Ехать – пять часов. Расстояние около 250 километров. Сейчас найдем что-нибудь подходящее!.. Еще раз пробегаю таблицу. И останавливаю глаза в нижней ее части.

Чулхула – называется этот город… Точно он?

А я-то и не догадывался, что в нем живу.

Посмеяться?

Но внутри какой-то холодок. Реальность двоится. Вот я сейчас возьму билет в эту самую Чулхулу… Конечно же, задремлю в автобусе после бессонной ночи с пересадкой в Арзамасе. И где проснусь? Найду ли все то же, что составляет мою жизнь, если поеду сейчас в Чулхулу, а не в Нижний Новгород? Не совершится ли какой подмены?

Древние были неглупы. И они знали, сколько смысла и силы несет имя. Ты знаешь имя того места, где живешь, – и у тебя есть надежда найти его снова, вернуться. А если имя неправильное, люди только разведут руками и скажут: мы не знаем, где это. И куда идти?

А еще древние понимали, что у людей и у мест, где они живут, должны быть тайные имена. Для своих. Чтобы чужой не трепал эти слова. Ведь у каждого такого слова есть связь с тем важным, без чего жизнь просто распадается. Потому что предмет и его имя – это, в сущности, одно и то же. Позови Васю – и придет Вася, а не Петя. Это даже коту понятно. И дети, пока их еще не выучили в школе, прекрасно понимают эту исходную, древнюю правду.

Еду и разглаживаю рукой билет с этим странным именем Чулхула. К нему мы, русские обитатели города, не приобщены. И оно – как часть той музыки соседних поволжских языков. Бывают в жизни такие моменты, когда вдруг что-то хорошо знакомое, родное откроется тебе с новой стороны, в новом неведомом качестве и даже напугает этим.

Я на самом деле сейчас задремлю в этом «икарусе», который явно переполнен собственным дымом и с неровным рыком тянется по бесконечной дороге на запад, навстречу огненному полушарию закатывающегося солнца.

Нет, здесь есть какая-то тайна. Вот отпишемся по командировке, закончим тот параграф диссертации и будем разбираться. Сначала залезем в хорошие словари.

Старый анекдот: «Идея… Иде я нахожусь?..»

Словарь, в который я залез тем же вечером, был толстым. И разумеется, экзотичным: чувашский язык – это вам не английский, на каждом углу такое не валяется.

«Чулхула» в книге не обнаружился (или не обнаружилась?). Зато по частям все складывалось гладко. «Чул» – камень, «хула» – город. Простые и понятные вещи. Наверное, чуваши обратили внимание в свое время, что в нашем городе много каменных домов. Или, даже скорее всего, на кремль.

Ощутил ли я тогда в своих руках что-то особенное, что можно в итоге коллекционировать?

Наверное. Тем более что уже прекрасно знал, как называется наш город у других соседей – марийцев. И когда спрашивали в Йошкар-Оле, откуда это я приехал, отвечал: «Угарман». Тоже очень просто переводится: «у» – «новая», «гарман» – «крепость». Ну да, марийцы жили-жили несколько столетий на Волге, и вдруг появились у них соседи с запада и эту самую новую крепость построили: все понятно.

Итак, Чулхула – это было уже четвертое название Нижнего Новгорода. Четвертое, потому что с детства для меня оно звучало как Горький.

На рубеже эпох сломано было множество копий по поводу того, как будет называться город. Мой отец публично отстаивал тогда, выступая в местных газетах, искренне дорогое для него имя Горький. Думаю, что в нем говорило в первую очередь безмерное уважение к личности писателя, имя которого городу дали в начале 30-х. Для него Горький был человеком, прошедшим через страдания, через трудные поиски истины, бросившим вызов несправедливому обществу. И сколько всего ему пришлось услышать о себе в ходе дискуссий! От сторонников «возрождения», «возвращения» отцу приходили реальные угрозы. Авторы публикаций в закусившей удила демократической прессе давали понять, что мой отец нанят «номенклатурой», которая противится «преобразованиям». Не буду пересказывать аргументы сторон. Для меня важна была живая традиция: шестое десятилетие – это уже состоявшиеся поколения людей, которые назывались «горьковчане», и это уже среда, уже привычка, а привычку надо уважать.

Чувствую себя иногда ретроградом. Но понимаю при этом, что только человек, чувствующий себя ретроградом, может изучать то, что связано с традиционной культурой. Без этого ее невозможно любить, понимать.

Возвращаться к старым спорам – пустое. Однако помню, что ощутил настоящее страдание, когда человек с пародийно звучащей для каждого русского уха фамилией Хасбулатов подписал указ о переименовании моего города.

Горький (1932–1990). Выписываю это на четвертушечке листа и понимаю, до чего же это похоже на даты жизни. Не очень длинной, но совершенно стандартной, среднеарифметической для российского мужчины постсоветского периода. Он год или пару не дотягивает до пенсии и избавляет этим от многих проблем господ, заботящихся о тех, кто получает гроши после шестидесяти лет весь, как эти господа изящно выразились однажды, «срок доживания».

Мы сменили имя и в результате стали жить лучше? Или, может, «вернулись к традициям», «возродили» что-то?

Старый уютный центр города Горького по-настоящему хранил эти самые традиции Нижнего Новгорода, его планировку, его масштабность. Центр нового Нижнего Новгорода за два с небольшим десятилетия сумели превратить в бетонные джунгли. Власть позволила предприимчивым людям сломать настоящие нижегородские дома и закрыть свое небо уродливыми вычурными сооружениями, сделать улицы непроходимой и непроезжей, особенно зимой, беспорядочной парковкой престижных машин.

Работаю в федеральной газете, и мне нет-нет да и позвонят начальники: «У вас в Новгороде случилось то-то и то-то, а вы, похоже, не в курсе…» Привычно отвечаю: «Не у нас, а в Новгороде». Еще нас путают с Нижним Тагилом, называют новгородцами, нижненовгородцами и просто «как вас там, не выговоришь».

Вслушиваясь в старое-новое имя нашего города, понимаю, что оно невыразимо длинно – для нашего века, что ли?.. Пять слогов.

Это как в школе – длинную и неудобную фамилию превращают в короткое рубленое прозвище. Какое в школе – в лицее еще, в Царском Селе однокашники, помнится, называли Вильгельма Кюхельбекера Кюхлей.

Интересно, ему нравилось?

Длинные названия городов выговаривают с трудом. Многие готовы их превратить в прозвища. Торжественный Санкт-Петербург становится в результате Питером, Владивосток – Владиком, Йошкар-Ола – Ёшкой. Впрочем, настоящие марийцы никогда ее так не назовут, а если уж случится быстро выговорить ее название, это будет Царла: когда-то она называлась Царевококшайском, и Царла соединила кусок этого «царского» имени с современным «ола» – «город». Сколько раз слышал, как в кассе на автовокзале, чтобы не мучиться длинными словами, пассажиры говорят: «Дэка». И это значит, что ехать им в районный центр Дальнее Константиново. И то, что поселок Сухобезводное в обиходе стал Сухачом, тоже дело естественное. Особенно жаль, однако, Екатеринбург. Вместо этого мучительно-длинного речения, от которого веет фальшивым духом русского подражательного обиходного классицизма, молодые люди бросают: «Ёбург». О городе, который можно назвать так, к сожалению, ничего хорошего не подумаешь.

А мы обречены на то, чтобы жить в Нижнем. Так короче.

Мы не заметили, как диковато звучало название вдруг возникшего и потом так же вдруг исчезнувшего журнала «Лучшее в Нижнем». В исподнем, что ли? Или, к примеру, «верхняя часть Нижнего».

Мы не понимаем и самого слова «Нижний». И краеведам ХХ века оставалось только высказывать свои догадки на тот счет, что же это все-таки означает.

Игорь Кирьянов, которого я ощущал своего рода патриархом в изучении истории края, искал чуть выше центра Горького по течению Оки некий город – такой, чтобы мог быть когда-то, за годы до появления Нижнего Новгорода, построен владимиро-суздальскими князьями, а затем перенесен на место слияния рек. Зачем его было там строить? Вероятно, потому, что лучшее, современное место было занято другим, чьим-то чужим городом.

Многие исследователи сопоставляли Нижний Новгород с Городцом – да, тот и старше, и стоит выше по течению Волги. Почему бы ему не считаться «Верхним»?

Или же все-таки дело в другом Новгороде, который еще древнее, на Волхове? Чтобы не путаться, теперь ему дано официальное название Новгорода Великого.

Впрочем, можно руководствоваться, так сказать, здравым смыслом. Итак, 1221 год. Если верить летописи, основывается крепость. Слово «город» и означает по сути крепость. Здесь живут, в отличие от села, огородившись, за стенами. Сейчас это трудно понять. Ведь для наших современников город – это просто поселение достаточно большой величины, со своими стереотипами жизни множества людей. На практике в городе должно жить больше десяти тысяч человек. Исключения вроде крохотного Горбатова в Нижегородской области, где всего две тысячи жителей, редки и являются всегда данью традиции, воспоминанием о чем-то былом. Горбатов действительно получил в XVIII веке городской и уездный статус. Вероятно, получил по ошибке, потому что соседнее с ним село Павлово было и больше, и значительнее, и мастера его – на слуху. Или же в силу того, что с Павловом, с его владельцами Шереметевыми Но Павлово так и осталось тогда селом с кривыми улицами, а Мещерскую Поросль, в которой, как это писалось тогда, «был открыт уездный город Горбатов», принялись застраивать по утвержденному императрицей проекту – с прямыми улицами и бессмысленно широкой площадью над Окой… Но вот несколько лет назад, оказавшись в Сарове, я впервые понял, что передо мной именно город. Город – как жилое огороженное место, куда так просто не может войти никто посторонний. Саровский периметр с контрольно-следовой полосой, контрольно-пропускными пунктами – это аналог крепости, кремля со стенами, рвами и башнями.

Новгород… Да, основан был «новый город». А какой он еще мог быть, если его только что основали: очень даже новый.

И – Нижний. Достаточно посмотреть на карты, чтобы понять: именно в этой точке соединяются в итоге все ведущие вниз по течению рек пути тогдашней Восточной Руси. Вы плывете из Москвы, Ярославля, Рязани, Суздаля, Мурома, и все равно в итоге воды вас принесут именно сюда.

Итак, Нижний Новый город. Длинное, из трех слов, описание качеств поселения и того, где оно расположено.

Четыре названия я выписал на карточки и разложил перед собой.

Тоже научный материал?

Не в тему как-то. Вроде бы собирался заниматься на этих днях чем-то другим – о названиях не думалось. И раскладывать четыре карточки было совершенно неинтересно. Их мало.

Прихваченные скрепкой, карточки где-то завалились среди прочих бумаг.

Но уже через пару недель были найдены.

Настала пора писать пятую. Слово само шло в руки. На соседней улице остановился солидный автобус, рассчитанный на многочасовой путь. И на табличке было написано еще одно название моего города – Тубенге Новгород. К нам открылся маршрут из Уфы. Все было просто: «Тубенге» – по-башкирски «Нижний».

Несильно отличался от этого татарский вариант: Тубэн Новгород – языки-то родственные.

Впрочем, выяснилось, что так называют Нижний Новгород татары в Казани. Сами же нижегородские татары говорят просто Нижгар – и никак больше. Видимо, за века дало знать о себе то же всеобщее стремление заменять длинные слова прозвищами. А уж особенно если не до конца понятны слова: не все же татары владели в прошлом русским. Нижгар – это и название области, и имя всем тем, кто в ней живет. На каком-то празднике я услышал песню, почти что гимн, посвященный нижегородским татарам. Она так и начиналась: «Нижгар татарлар…», то есть «Нижегородские татары».

Пополнилась коллекция и русскими названиями.

Оказывается, сокращали названия, давали городам сокращенные прозвища и в былые века. Иной раз это фиксировалось письменно: наши предки не были особенно разборчивы в официальных документах и не мучились над тем, чтобы добросовестно воспроизводить все закорючки – был бы смысл ясен. Во многих бумагах позднего Средневековья город наш называли «Нижьгородъ». Буква, которую мы знаем как мягкий знак, в далеком прошлом могла передавать и редуцированный гласный звук. В зависимости от того, на каком диалекте говорил пишущий и в какой позиции оказывался «ь», это могло быть вполне знакомое современному уху смягчение согласного или почти полноценное «е». Сами сокращения забывались, но оставляли при этом неожиданно долгий след в той неосознанной человеческой памяти, которая воплощается в языке. Слова «нижегородец» и «нижегородский» образованы ни в коем случае не от «Нижнего Новгорода», а именно от этого «Нижьгорода».

Об «Очерках по истории Казанского ханства» Михаила Худякова речь уже шла. Но сейчас, возвращаясь к этой книге, вспоминаю поразившее меня сочетание слов. В книге цитировалось летописное свидетельство из «Материалов для истории Крымского ханства», опубликованных Владимиром Вельяминовым-Зерновым. Там говорилось о том, что Улу Мухаммед взял штурмом «засяде Новъ Городъ Нижний Старой». То, что это не случайное недоразумение, подтверждалось дальше. Хан не смог взять Муром и «возвратися бегомъ к Нову Городу Нижнему к Старому в немъ же живе».

Как это понимать? Сочетание «нового» и «старого» в одном названии выглядит не просто диковато – абсурдно. Но если уж так пишут, значит, где-то был «Новъ Новъ Городъ Нижний»? Ведь иначе не появилось бы «Старого».

Может быть, все объясняется просто. Наш город на 223-м году своего существования был уже по тем временам солиден, тут уже и великие князья успели посидеть. Он обязательно оброс улицами за пределами кремля. И кремль мог называться «Новъ Городъ Нижний Старой». Тогда это название части города, а не его самого. И карточку заводить не надо.

Или вот такая рискованная версия. Речь уже шла о том, что в конце XIV века Казань была перенесена на 45 километров ближе к Волге, к устью Казанки. К тому моменту это был город по своей сути новый и нижний. Что, если «Новъ Городъ Нижний Новъ» – это была Казань, покинутая Улу Мухаммедом ради походов на запад?

Кстати, звучит «Новъ Новъ» очень даже жизнеутверждающе. Почти как Наф-Наф. Помнится, он ведь был всех умней и дом свой строил из камней.

В XVI веке масштабную книгу о России издал посол Священной Римской империи Сигизмунд Герберштейн – ученый, политик и наверняка разведчик, который долгие годы провел среди «московитов» и знал в совершенстве их язык, обычаи, многое мог рассказать о других народах, о провинции и ее городах. Специалисты, изучавшие западные источники о России после Герберштейна, хорошо знают: многие их авторы около сотни лет не утруждали себя особенно сбором собственных фактов. Они брали Герберштейна и переписывали страницами. Такой подход не возбранялся тогда ни законами, ни моралью. Было ясно: лучше Герберштейна, этого знатока России, все равно не напишешь.

В его книге упоминается «Нижний или Малый Новгород».

Малый – это совершенно явное сопоставление с Новгородом Великим: два города наверняка путали уже тогда.

Но уж если для этого потребовалась новая характеристика, значит, по логике вещей, «Нижним» исходно наш город был совсем не по отношению к древнему Новгороду на Волхове, а в какой-то другой системе противопоставлений.

Впрочем, было в истории названий и слово «Большой». Но уже полтысячелетия спустя.

Статистика показывала в XIX веке весьма скромное количество жителей города. Город рос, но очень и очень медленно. За столетие его население увеличилось с трех десятков тысяч до сотни тысяч с небольшим. Но в дни ярмарки в городе бывало до 300 тысяч человек – съезжались не только купцы, как раз они оказывались в меньшинстве среди «временных жителей». Самую большую ярмарку в мире (она была именно такой!) обслуживали десятки тысяч людей, которые перемещали грузы, следили за порядком, разворачивали и сворачивали торговые балаганы, убирались, пели и плясали, развлекали приезжих, кормили их, катали на каруселях… Тем временем с середины XIX века рядом с ярмаркой зрели целые города. Это были Кунавинская слобода с железнодорожным вокзалом и село Сормово с огромным по тем временам заводом. Административное деление царской России мучительно придерживало любые преобразования, не шло на поводу у жизни, игнорировало все, что могло вести к переменам в раз и навсегда выстроенной при Екатерине II арифметически четкой структуре страны: отсчитал нужное количество людей – и готов уезд, отсчитал десяток уездов – и вот губерния. Кунавино и Сормово переполнялись народом. По Кунавину в конце XIX века пошли вагончики электрического трамвая, а спустя несколько лет еще и линия конки. Но администрация не признавала за ним городского статуса. Беспорядочно, широко разрасталось Сормово, и его имя по самым разным причинам было уже на устах у всей России. Но только в советское время, когда ломались стереотипы, крушились многие застывшие формы, Кунавино и Сормово стали городами. Впрочем, имели они этот статус очень недолго. В 1928–1929 годах начался процесс создания в центре губернии мощного промышленного города, потенциал которого был бы достоин и его уникального географического места, и его огромной губернии. К Нижнему Новгороду были присоединены оба города – Кунавино и Сормово. И новое образование, небывалое в этом крае по площади и числу жителей, получило официальное название Большой Нижний Новгород.

Непонятно, правда, верили сами советские чиновники в то, что этот многобуквенный монстр приживется, что эти три слова будут писать в бумагах, произносить в обиходе, или не верили. Может быть, ожидали, что его превратят в «БНН» – в духе аббревиатур того времени.

Но этот «банан» не состоялся. Через три года Большой Нижний Новгород получил короткое и жесткое название – Горький.

И вот еще одна карточка, написанная в те годы.

Раскрыл «Эрзянь мастор» – газету, которая защищает эрзянский язык и культуру. Для тех, кто не в теме: это язык и культура значительной части тех людей, которых в России принято называть мордвой. Второе крыло – мокшанский язык, мокшанская культура.

Воздержусь от оценок этой газеты – это тема для другого разговора, совершенно для другого. Заинтересовало же меня упомянутое в номере название «Обран Ош». Что за город такой?

Оказалось, Нижний Новгород.

Да, в официальных источниках на эрзянском и мокшанском языках этого слова не найти. Не приходилось мне его встречать и в канонических текстах мордовского фольклора. Но оно потребовалось тем, кто хотел напомнить своим читателям: на слиянии Волги и Оки стоял некий город их предков.

И ведь точно стоял – утверждают археологии. С позапрошлого века известно его место в Нижнем Новгороде – в районе современной консерватории. Место это было очень не похоже на то, которое можно видеть там сегодня. Представить себе только: на месте улицы Пискунова был почти километровой длины Коровий взвоз – съезд к Волге, по кромке которого шли укрепления. Овраг со съездом еще лет двести пятьдесят назад доходил до перекрестка с улицей Ульянова. И к северо-западу от него были сделаны находки, которые рассматривались как следы мордовского города.

Он ведь как-то назывался?

Интересно, кто же все-таки первым из тех, кто уже третье десятилетие выпускает «Эрзянь мастор» вбросил это название «Обран Ош» – «Обранов город»? Но оно сейчас понимается в Мордовии, к нему как-то постепенно привыкли.

Кстати, я абсолютно верю в то, что дедушка Обран действительно в этом городе жил и правил. В середине XIX века Павел Мельников-Печерский записал предание о древнем мордовском Абрамовом, или Ибрагимовом, городке, который предшествовал Нижнему Новгороду. В основе его названия и могло быть мордовское имя Обран, непонятное, а потому искаженное, переосмысленное. Дедушка Обран стал в ХХ веке одним из героев исторического романа мордовского писателя Кузьмы Абрамова «Пузгаз», в центре которого судьба только что основанного Нижнего Новгорода. Увлекательное чтение – как романы об индейцах и первопоселенцах Америки. Пробовал на нескольких знакомых. Даешь им книгу и видишь на лице скепсис: а мы такого писателя даже не знаем. На следующий день – честное признание: не могли уснуть, читали почти до рассвета.

А вот варианты из языка коми: Улыс Вылькар, Макарья. Здесь все просто. Первое из них банально переводится «Нижний Новый город». А второе наверняка появилось в XIX веке, когда на устье Оки переехала ярмарка. Она называлась Макарьевской и, как самая крупная в России, интересовала людей куда больше, чем сам город рядом с ней. Имя ярмарки из чужого языка чуть-чуть упростили.

Это уже больше десятка, уже маленькая стопка карточек. И ее можно раскладывать и обдумывать.

Сложу ли я из нее что-нибудь?

Заставят ли эти карточки вспомнить и увидеть в неожиданном свете то, что давно знаю?

Так камень складывается с камнем и растет постройка.

Почему же я сейчас вспомнил это слово – «камень»? Случайно, прокручивая снова и снова ту минуту замешательства в Чебоксарах?

Найдется ли у меня знаменитый волкоупорный цемент, которым так успешно пользовался Наф-Наф?

* * *

Рассказывают, что в давнюю пору произошел с одним вятичем такой случай. Привез он из своего Вятского края на базар в село Воскресенье рожь продавать. Занял место в торговом ряду и ждет покупателей. И вот будто бы подошел к нему старичок седенький, посмотрел зерно, попробовал на зуб и говорит:

– Я куплю у тебя весь воз ржи.

– Покупай, – отвечает вятский-то, радуется, что сразу так быстро все продаст.

А старичок ему:

– Только я попрошу тебя, добрый человек, отвезти хлебец-то к нам во Владимирское. Я тебе за это лишнюю плату за каждый мешок дам.

– Ладно, – согласился хозяин, – отвезу.

– Ну и вези, – говорит старичок. – Доедешь до Владимирского и увидишь монастырь. Туда и правь, а как приедешь, хлеб в амбары тебе помогут ссыпать монахи…

Приехал вятич к Светлому озеру, видит на берегу монастырь. Постучал в ворота. Открыли ему. Ссыпал он хлеб и поехал обратно.

Отъехал сколько-то от озера, остановился и хотел помолиться на монастырь за удачу с продажей. Оглянулся назад, а монастыря-то и нет.