Уже давно замечено: природной святыней может стать место, которое поразило воображение людей. Было чему удивиться человеку, который открыл Светлояр. Чистота и прозрачность воды, необычная для в общем-то небольшого озера глубина, непривычная растительность… И конечно, озеро просто очень красиво.

Современный киргизский философ Эдуард Шукуров сделал интересное наблюдение: природные святыни имеют свойство обязательно переходить из рук в руки, когда сменяют друг друга живущие возле них народы. Они остаются святынями несмотря на то, что в фаворе оказываются другие религии и уже совсем другие люди приходят в такие места поклониться иным богам. Если народ пришел на новые для него земли и не принял их сакральные токи, он просто там не приживется.

Люди могут уйти. А святыни не могут ни исчезнуть, ни забыться.

Смены народов и вер происходили между Керженцом и Ветлугой в совсем недавние времена.

До XVII века в этом краю жили финно-угры – марийцы, пришедшая к ним меря. Даже само слово «Светлояр» – явно двуязычное. Начало его вполне понятно русским. Вроде бы понятен и второй корень – «яр». Это высокий берег, и он тут есть. Но точнее смысл этой части слова раскрывается, если допустить, что она марийская. «Ер» или «яр» – слово, обозначающее у марийцев озеро как таковое. Законы марийского (как и многих других финно-угорских языков) почти всегда требуют, чтобы вслед за собственным именем географического объекта шло слово, указывающее на то, что это такое: лес, река, озеро, гора, деревня, поле. В русском подобное тоже есть, но встречается редко. Можно вспомнить Москву-реку: мы называем ее так, чтобы не спутать с городом. Можно вспомнить образованные по старинным лекалам в последнем столетии названия Волгоград или Димитровград. В Заволжье на исторически марийских землях мы найдем массу аналогов названию Светлояра. Вот только небольшой список таких озер, на самом же деле их куда больше: Нестиар, Кузьмияр, Когояр, Пижьяняр, Лужъяр, Кумъяр, Посьяр…

Вокруг Владимирского я уже выписал с карты много древних марийских названий.

Костромские и галичские летописи запечатлели: в XIV веке в Поветлужье на реке стояло четыре марийских города, был марийский правитель – кугуз Ош Пондаш (имя его переводится «Белая Борода»). Жил он больше девяноста лет и ревностно отстаивал владения своего народа. В костромской краеведческой литературе есть ссылки на несохранившуюся рукопись «Ветлужский летописец». Фрагменты ее опубликовал в начале ХХ века варнавинский лесовод Дмитрий Дементьев-Бармин. Согласно этой книге, марийские кугузы правили в Поветлужье с XII века. Они потеряли власть лишь в XV веке – эта земля попала под руку Казанского ханства. Прокатившиеся здесь военные походы привели к тому, что многие поселения Поветлужья погибли, а уцелевшие жители, спасаясь, отошли в глубину тайги. «Запусте страна сия… по берегу реки, зовомой Ветлуга, и бысть пусто 253 года, и где было жилище человека, поросте везде великими лесоми и названо бысть Ветлужская пустыня, и никем не проходима, только приходящими лова ради звериного немногими людьми из предела града Унжи» – так писалось об этом времени в «Житии Варнавы Ветлужского». Но и Казань, в свою очередь, тоже пала во время похода Ивана Грозного в 1552 году.

Спустя век в Лесном Заволжье появились русские старообрядцы. А финно-угорское население – в который уже раз за свою историю – отступило к северо-востоку, теперь уже за Ветлугу. Но память о нем сохранилась. Сохранились и древние предания, которые записаны были в ХIХ и ХХ веках в деревнях возле Светлояра. Речь в них идет об озере и о неведомых первопоселенцах этих мест. Иногда этих людей называют именно марийцами. Явно предки тех, кто рассказывал об этих событиях, застали в этих местах кого-то совсем не похожего на своих соплеменников.

«Раньше в наших лесах на берегу Люнды жили какие-то племена язычников. И на самом красивом высоком месте было у них капище – на горах, над Светлояром стояли дубовые идолы. Сюда молиться приходили богам своим… А уж как христианство пришло, порубили на берегу идолов, порубили священную дубовую рощу».

О древних верованиях марийцев можно узнать из книг. А можно и просто заглянуть в марийские деревни и поговорить с людьми (если, конечно, они согласятся это обсуждать!). Их народ через века и трудные испытания пронес свою веру до сегодняшних дней. И поныне на окраине поветлужских марийских деревень можно встретить священные деревья и рощи – кюсата. Поломать ветку в такой роще, обидеть ее злым словом, намусорить – для марийцев страшное прегрешение, которое, как считается, может закончиться скорой гибелью виноватого. По поверьям, деревья священных рощ хранят души умерших и еще не родившихся людей их рода. Среди старых лип, берез, лиственниц есть и такие, которые способны исцелять. Надо им только принести подарок, поговорить с ними, попросить их – и человеку становится легче. В священную рощу к огромному очагу по весне, призванные туда марийским жрецом – картом, собираются боги его народа. Главный из них – Поро Кугу Юмо – Добрый Великий Бог. Другие – его помощники. Их, как говорят старики, семьдесят семь. И они отвечают каждый за свое – за зверей, за птиц, за светлый день, за дождь, за солнце, за лес, за воду. Рассказывают и о таинственных духов кереметей, в которых посмертно воплощались яркие личности – герои, злодеи, правители, мудрецы, великие карты. Жрец обращается к богам, к людям, которые пришли на поляну, с заветным словом – кумылтышмут. Он просит здоровья для своих земляков, просит мира, доброго урожая, удачной охоты. И затем люди пируют в роще вместе со своими богами, незримо спускающимися к ним на поляну. Осенью богов полагается приглашать снова и благодарить за доброту. А если случается засуха, или болезнь, или неурожай, надо напечь богам подарков и нести в рощу, жаловаться, даже укорять – мы ли вас не уважаем, мы ли не делимся с вами тем, что имеем. Среди таких покровителей в Заветлужье занял место Ош Пондаш. Целы там древние деревья, в которых поныне живет его душа: он слушает людей и иногда незримо выходит посмотреть, как живет его народ.

Рядом с марийскими священными рощами на нижегородской земле обычно соседствует вода. Чаще это источники. В поселке Васильсурск, стоящем на берегу Волги, главная марийская святыня, – это, пожалуй, именно сам ключ, который называется Супротивный, а не дубрава вокруг него. Почитаемыми становились и места природных катастроф. Это заметил исследователь, работавший в начале ХХ века, Иван Зыков. Он писал, что возле Сернура в Марий Эл буквально на глазах людей в конце XIX века неожиданно образовалось в результате карста глубокое озеро. И оно тут же стало местом поклонения. Между прочим, один из главных мотивов Китежской легенды – это именно провал земли.

А вот еще предание: «Марийцы вроде бы со старопрежних пор этими землями владели и деревни их по всей округе располагались. Но вот прошло какое-то время, и явились сюда к Светлояру с самой Московии русские князья, да не одни, а с попами. И стали они тут свои порядки наводить. Марийцам было приказано уйти со своих старых мест подальше в леса, в неудобные для жизни северные земли. Однако они не подчинились требованиям князей и попов. Более того, пришли марийцы на самый берег Светлояра и сказали, что умрут, но не покинут насиженных земель, земель своих отцов и дедов… Марийцы спустились к самой воде и сделали на берегу подкопы под горами. А землю над головами в только что вырытых пещерах они укрепили сделанными на живую нитку подпорками. Потом они собрали всех марийцев из окрестных деревень и тут же убрали подпорки из-под земляных крыш. Земля рухнула и засыпала непокорных людей…»

Главный мотив этого предания можно встретить в сотнях записей, которые были сделаны в ХХ веке значительно северней – в Вологодской и Архангельской областях: там «ушла под землю чудь». О том же рассказывали русские летописи. И долгое время, пока не были записаны предания, эти рукописные упоминания о народе чудь не понимались. Чудь называли «белоглазой» за светлый взгляд, знали, что она родня мере. Но что значило «ушла под землю»?

Люди древнего народа, хозяева этого края, не хотели, чтобы в соседстве с ними жили сильные чужаки, не хотели делить с ними то, что на памяти многих поколений принадлежало их предкам. Они обрушили на себя землю, чтобы остаться навсегда в ней непокоренными, неотступившими, там, где будет вечно жить их святыня.

В своей работе «Прошлое марийского народа в его эпосе» известный марийский фольклорист Виталий Акцорин сопоставил эти летописные упоминания, записи, сделанные на Русском Севере, с преданиями марийцев. В них тоже рассказывалось о соседях, о родственных народах, которых называли «чуда» и «тютя» (слова однокоренные!). Когда их старики или больные люди начинали тяготиться жизнью, они рыли землянки с очень непрочным, опирающимся на столбы потолком. Наступал день – и державшие его бревна убирали… Был такой обычай в прошлом и у самих марийцев. Последним, если верить рассказам, так ушел от своих односельчан старик в деревне возле Санчурска, нынешнего поселка в Кировской области, в начале ХХ века. Виталий Акцорин сравнил предания марийцев с материалами раскопок, которые опубликовал еще в конце ХIХ века русский археолог Александр Спицын. Тот писал, что чудские могильники на севере России нередко оставляли странное ощущение – казалось, перед исследователем землянки, где на живых еще людей обрушились бревна потолка и тяжелая, лежавшая на них почва.

Почти всю вторую половину XVI столетия в Заволжье шли Черемисские войны. Это были войны между русскими и марийцами, которых в прошлом именовали черемисами. Войн таких было четыре. У марийцев, отступавших в глубины тайги, о тех событиях сохранились горькие, но размытые воспоминания. Редко пишут о них и историки. По сути, все, что было сказано в монографиях о Черемисских войнах до появления самых последних работ исследователя Средневековья Александра Бахтина, оставляло ощущение невнятности. И уж совершенно наивно выглядели попытки рассказать об этом времени популярно. Раскрыл не так давно газету, где молодая дама-историк предлагала читателям экскурс в прошлое. Она с ходу назвала причину Черемисских войн: марийцев подстрекали татары. Но вряд ли это было так. Когда пала Казань, ее жители, только что героически защищавшие город, спокойно, поистине философски приняли новую русскую власть – это хорошо известно из документов. А марийцы Лесного Заволжья относились к тому местному населению, которое по замыслу русского царя должно было просто платить ему налоги и уверенно смотреть в светлое будущее.

Только вот это будущее слишком их тревожило. Сохранится ли их собственный уклад жизни? Останутся ли целы их святыни, без которых все теряет смысл? Святыни эти остались незыблемы, чисты даже за век владычества Казани – татары, как бы ни были они сильны в поле, не чувствовали себя хозяевами в тайге. А вот русские не боялись черного леса и шли в самые его глубины по древним марийским дорогам.

Полыхнуло восстание – как лесной пожар. Летописи говорят о Черемисских войнах немного, но из замечаний несложно понять – за Волгой в ответ на «разбой» выжигались чужие деревни, их жителей, и в самом деле не желавших тогда покоряться иной власти, убивали. Документы прошлого рассказывают, с каким радостным неистовством жгли завоеватели священные рощи и деревья марийцев и мордвы, как рушили «языческие», «поганые» памятные знаки на их древних кладбищах. В таких войнах, как Черемисские, трудно победить. Они были неуспешными для русских войск: ответом на всякий успех немедленно становились новые неожиданные нападения. Марийцы хорошо знали тайгу, были отличными охотниками, и подкараулить врага для них было несложно. Противникам в итоге можно было только пойти друг другу навстречу, предложить выгодные условия для сотрудничества – другая развязка была уже невозможна. И разум возобладал: бывшие враги услышали друг друга, поняли, что историческая судьба навеки связала их здесь.

…Нет, не будем все-таки ворошить недобрую память. Мы живем в другом, в новом мире, и союз марийцев с русскими скреплен уже другими веками – общего труда, общих военных походов. Он скреплен настоящей симпатией людей друг к другу – улыбками, дружбой, общими праздниками.

И этими преданиями он скреплен тоже. Русские старики рассказывали о «непокорных марийцах» уважительно: как не почитать людей, которые готовы были отдать за свою веру, за свою святыню, за свой язык жизнь? Людей, которые тоже очень любили Светлояр…

Впрочем, самые внимательные жители округи обращали внимание: марийцы продолжали откуда-то приходить на озеро и подолгу, чаще всего в темное время, сидели и молча любовались им. «Несмотря на то что линия марийских поселений от Светлояра отступила теперь на несколько десятков километров на восток (за Ветлугу), все-таки среди светлоярских паломников всегда можно встретить две-три одетых в шарпан марийки, без всяких при этом признаков обрусения. Связь их с урочищем поддерживается, следовательно, какой-то собственной черемисской традицией, которую знает и легенда: черемисам она приписывает доставку “скрытникам” хлеба», – писал Василий Комарович.

Известна ли ему была эта древняя традиция марийцев? На протяжении веков они совершали за сотни километров паломничества к святым местам своих предков и непременно несли туда хлеб и другую еду. В работах русских этнографов мне встречалось очень неуклюжее, неточное в таких случаях слово «жертва». В самом же деле это было угощение: люди собирались пировать со своими богами на общем празднике. А если богам принадлежит все, значит, им принадлежит и эта еда. Тогда ее просто нельзя им пожертвовать – можно только принести.

Традиция такая была связана не с одним Светлояром. Марийцы из-под Козьмодемьянска еще в середине ХХ века продолжали ходить в окрестности города Кстово, и там навещали в летний ночной час несколько старых берез. Эти деревья росли возле обнаруженного археологами марийского городища, которое относится к началу II тысячелетия новой эры.

Ушли праведными, непокоренными, не изменившими своим богам прежние хозяева дальних заволжских лесов. И ведь именно об этом рассказывает Китежская легенда: она о городе, который стал подземным, был накрыт холмами с лесом, озерной водой, чтобы жители его спаслись от чужеземного поругания, сохранили свои святыни! Христианская идея вечной жизни праведников сомкнулась в Китежской легенде с древним марийским представлением о священных урочищах. Там обитают души тех, кто жил в прошлом или еще не родился, там можно встретить души героев и праведников. «Переселение» таких людей в природу – не наказание, а возможность почетного иного бытия и участия в делах своего народа. Марийская традиция паломничества в святые места, строгие запреты, которые заставляют трепетно к ним относиться, оказываются, по сути, очень похожими на то, что составляет русскую традицию и известно каждому, кто собрался на Светлояр. Две культуры идут друг другу навстречу. И на границе двух миров рождается одна из самых знаменитых российских легенд: русская и не только.

А само озеро, как такая природная святыня, оказалось в руках следующих хозяев. Это были уже русские поселенцы – совсем не похожие на тех, кто жил в керженской тайге до них, верившие уже не в Поро Кугу Юмо, не в лесных богов, которые владели деревьями, зверями, птицами, водами этой земли.

Удивительное озеро бежавшим в этот край старобрядцам требовалось не меньше, чем их предшественникам. Потому что, только владея таким чудом, любя его, можно с полным правом говорить соседям: «Мы есть! У нас – своя вера, своя земля, свои святыни!» Так всегда бывает в истории. И этим чувством – утверждения своих представлений о мире – переполнена статья семеновского старообрядца Степана Меледина «Китиж на Светлояром озере», та, что открыла длинную вереницу публикаций о природном чуде и всем, что связано с ним в народной памяти.

Официальная православная церковь не удержалась в свое время от попыток в пику старообрядцам убрать с лица земли «светлоярские соблазны и суеверия». По ним духовная консистория в 1836 году вела «Дело об уничтожении часовни, построенной без разрешения начальства, и об опровержении летописца об этом озере и граде Китеже». Протоиерей Смирнов обличал «раскол», негодовал против его святыни. Но в доносе на старообрядцев сравнивал их с «язычниками»: «Тут совершаются мольбы, обожаются сами деревья, приносятся им жертвы… Они представляют сущее подобие черемисских кереметей». Он, конечно же, не случайно вспомнил об этом. Выходит, что-то очень важное в традициях передавалось – от народа к народу. Даже когда казалось, что «чужие» совершенно ни при чем и все начинается с чистого листа.

Парадоксально, но святые места часто словно притягивают к себе человеческие конфликты.

Классический вид такого конфликта на Светлояре – пресловутые дискуссии. Да, герои Мельникова-Печерского приходили сюда просто услышать благостное пение, подержать в руке свечку, помолиться и посмотреть, не подаст ли о себе весточку зачарованный город. Но вскоре святое место, если судить по свидетельствам, стало собирать не только тех, кто шел приобщиться к чуду. Многие появлялись здесь словно бы помериться своими верами и истинами. Шли продемонстрировать, что эта святыня – именно их и никто другой не должен на нее больше посягать. Остальные – заблуждаются, путаются в трех соснах, не понимают очевидного.

«Разумеется, староверы и в настоящее время смотрят на озеро Светлое как на “свою” святыню и с горьким чувством обиды относятся к бесцеремонному вторжению православных… Староверам крайне тяжело бывать здесь в дни 22–24 июня, и с каждым годом число их уменьшается, являются же они, главным образом, для участия в прениях о вере, – писал в 1905 году Николай Оглоблин. – Не знаю, когда появилась на “горах” Светлояра православная часовня и начались прения миссионеров, но духовенство почти уже добилось изгнания староверов с озера…»

В начале ХХ века праздничное общение со святыней приобрело во многом черты «прений», а паломники часто представляли собой оголтелых начетников, которые, судя по всему, заблаговременно готовили аргументы, чтобы по-петушиному наброситься на тех, кто думает иначе.

О чем?

«Протопоп говорил на тему о необходимости существования церкви и о возможности спасения только при ее посредстве. Тема простая, общедоступная и уместная, но развивалась она столь пространно и протяженно, начиная буквально “с Адама”, и трактовалась с такими подробностями, что совсем пропадала для большинства слушателей. Для десятка же – другого знающих начетчиков все это было совершенно лишнее, чересчур известное, всем набившее оскомину, надоевшее. Против сотни старых доводов миссионера староверы могли привести сотню таких же старых возражений, столько же основательных и выведенных из того же общего источника… Словом, тут предстояло толчение воды, да еще застоявшейся, заплесневелой… Толчение было, вероятно, интересно для непосредственных участников обеих сторон, горевших желанием показать на людях, до какой степени виртуозности может доходить их миссионерский жар и угар и как велики их диалектические способности».

Так пишет Николай Оглоблин про «вступительное слово, тянувшееся более двух часов». Невольная аналогия. Здесь же, во Владимирском, спустя больше столетия я на каком-то семинаре или на конференции слушал «краткое напутственное слово» провинциального православного функционера о нравственности. Оно оказалось пятидесятиминутным. Голос был благостным, цитат было много, а мысль перескакивала с одного предмета на другой. При этом оратор удивительным образом четыре раза за это время умудрился сказать: «И я поднимаю этот бокал за то, чтобы…» – а затем остановиться, потому что он стоял на трибуне, а бокала на самом деле перед ним пока никакого не было: приятная часть мероприятия еще не началась.

Но вернемся к Оглоблину. «Прения шли бестолково и бесплодно. Несколько ораторов из толпы разом выступили со своими возражениями, вопросами, недоумениями, на которые и с помоста послышались ответы разных лиц: одному отвечал протопоп, другим попы, третьим миссионеры в поддевках. Произошло всеобщее бестолковое галденье, распространившееся на всю толпу, где также происходили отдельные схватки между староверами и любителями из православных. Слушать тут было нечего: все вертелось на схоластических тонкостях старых пережеванных вопросов о выеденных яйцах…»

«Попик до того вызубрил академический курс, что даже выпаливал иногда подстрочные “примечания”, состоявшие из самых добросовестных библиографических указаний на литературу предмета». Сегодня такие страшные слова мало кто решится написать или прочитать вслух. Но мне можно: вообще-то это не я пишу, это цитата – так сто лет назад написал Николай Оглоблин, богослов по одному из своих образований, сын настоятеля одной из главных святынь Руси киевского Софийского собора, и, вероятно, он хорошо отдавал отчет в том, что пишет. «Почти все эти миссионеры в поддевках – бывшие старообрядцы, большие знатоки разных стapoверческих толков и потому очень охотно привлекаемые в ряды миссионеров. Получают они по 10 руб. в месяц, не считая расходов на разъезды и проч. Впереди же многим из них улыбаются ряса и сытая жизнь приходского попа… – комментирует Оглоблин. И здесь же звучат слова, брошенные из толпы кем-то из старообрядцев: “Продают себя и своих, поправши веру отцов и дедов… да к рясе подбираются, как вот эта красная рожа… Знают только брюхо себе наращивать… ироды!..”» С «попиком» дискутировал молодой рыжеволосый старовер, тоже знаток Писания. Это была «средневековая картина прений о вере, да еще на такие узкие темы – об антихристе, о “седьми просфорах”, о “хождении посолонь”, о троеперстии и двуперстии и т. п. Больно было за этих богато наделенных людей, не нашедших еще пока, и не по своей вине, более глубоких и жизненных предметов для собеседования…» – так показалось Оглоблину.

Дискуссии с духоборами, с немоляками, с другими сектантами приобретали накал, становились агрессивны. И уже раздавалось: «Что ты травишь? Что пришел травить?! Так гусей травят… а людей грех так травить!..»

Кто прав? Как делить святое место?

В тот вечер Николай Оглоблин прошел мимо молельщиц. Они, разумеется, не принадлежали к официальной версии христианства. «Старухи не переставали молиться втроем, с зажженными свечами в наступившей темноте. Так хотелось подойти к ним и расспросить – кто они и откуда? Но боялся помешать их молитве, да и не надеялся вызвать суровых старух на откровенную беседу с человеком в “немецком” платье».

Так легко забыть, что мы один народ. Так легко упереться в пунктик, чтобы перестать видеть, слышать и понимать кого-либо, кроме себя. Легко сказать, что ты один знаешь истину, а остальные не доросли или переучились. И ведь хорошо известен следующий логический шаг: это наверняка они виноваты в том, что живем мы не так, как хотелось бы. Это из-за них все.

Нам не дает приблизиться к опасной черте, возможно, сама наша генетическая память. Мы не чистых славянских кровей. И есть надежда, что нам не суждено идти напролом по каждому поводу. В нас жива лесная финская сдержанность, в нас просыпается чуть лукавая учтивость Востока к «несвоему». И понимание того, что мы разные, но нам жить вместе, а из этого следует только огромное количество плюсов.

Трагедия, распад, случившиеся на Украине, начинались с убеждения в единственности истины и массового нежелания считаться с другим мнением. В дискуссиях о счастье, нравственности и светлом будущем очень легко лишить себя и одного, и другого, и третьего. Главное – собрать побольше народу и начать обличения, начать бередить больные точки и искать врагов, которых давно надо лишить возможности портить наше существование. Чтобы ток-шоу превратилось в майдан.

Не о достоинствах пресловутой толерантности я тут толкую. Пора понять, что толерантность – всего лишь терпимость, а с этим словом в русском языке связаны те еще ассоциации. Тут же речь идет о том, что мы все идем к святыне и просто должны радоваться тому, что она нас объединяет. Как язык, как небо.

Мне приходилось видеть на Светлояре соседство украдкой шепчущих молитву старообрядцев и кришнаитов, упоенно распевающих мантры. Кто из них имеет больше прав на озеро?

Или в очередной раз слышишь пафосную речь о том, что в озере необходимо запретить купаться. Потому что оно святое. Потому что в праздник батюшка, крестный ход идут по его берегу с молитвой, а у воды «голые тела», «какие-то пикники», «пьяные разговоры». Какая гадость! Глумление над святостью, оскорбление тех, кто пришел с молитвою!

Вопрос надо разделить. Пикник, оставляющий мусор возле святыни, конечно, недопустим, за распитие и пьяный шум в общественных местах полагается штрафовать, и это совершенно правильно. Вывод: надо следить за порядком, и, кстати, по праздникам на Светлояр для этого съезжается полиция. Если она это «попускает», то зря.

Что же касается «голых тел», то купаться в брюках и куртке как-то не очень удобно. К тому же тела эти, разумеется, не совсем голые – ровно настолько, насколько предписывает общественная традиция. А искупаться именно в Светлояре, приобщиться к нему для многих важно. Нас десятилетиями учили про «солнце, воздух и воду», про счастье и здоровье, которые несут силы природы. И не надо объяснять, что в километре отсюда речка, которая по колено, а в полутора – лужи не хуже. Не надо думать, что у этих людей нет ничего святого. Говорящие так не знают, что за душой у «голого тела», какими светлыми и праведными порывами может биться сердце этого человека, с чем он пришел сюда и чем молчит. Или у кого-то в кармане уже лежит святомер? А озеро уже поступило в собственность одной, самой правильной конфессии?

Если мы живем сегодня в свободном обществе равных людей, то можем допустить простую вещь – несколько другое отношение к миру и к вере у других людей. И что из этого?.. Озеро принадлежит им, тоже нашим согражданам, в не меньшей мере, чем участникам крестного хода. И кстати, от них суждений по поводу того, что крестный ход мешает им общаться с природой и создает нагрузку на ландшафт, мне слышать еще не приходилось. А сами участники крестного хода скажут вам, что есть дни в календаре, когда им купаться можно, и желательно тут же, в этом озере.

В тот далекий день Николай Оглоблин прислушался к разговорам людей, пришедших на Светлояр. И порадовался тому, что кто-то «трогательно и задушевно» рассуждал со своими знакомыми и с незнакомыми людьми о том, как мы относимся к «братьям меньшим, нашим друзьям и помощникам…», как жестоко обращаемся иной раз с животными, которые делят с нами дом. Кто-то мечтал о том, чтобы сгинули «матерные слова». Потому что они разрушают человеческую душу, потому что обижают людей, потому что делают ленивым, узким разум: он перестает искать точное, емкое и уместное выражение нашей мысли. Святое место должно побуждать людей искать пути к доброму и прекрасному.

«А воображение рисовало картины нового, в недалеком грядущем, Светлояра, когда народ так же будет здесь собираться по традиции, но не для дебатов об антихристе и т. п. дребедени, а для обсуждения и своих жизненных дел, и высших вопросов жизни. Это будет вольное и свободное народное вече, собирающееся по своей инициативе и надобности, без протоколов и иной мертвящей формалистики. Какие живые речи польются тогда у свободного культурного народа на горах светлоярских, освободившихся от всяких наростов схоластики и казуистики… Какая сила и правда почуются тогда в этих свободных речах на вольном просторе светлоярского веча!»

Не оставим без внимания и еще одну интереснейшую сторону Китежской легенды. Сюжет ее так или иначе воспроизводится в других местах Лесного Заволжья.

Краевед из Костромы В. Смирнов (сожалею, но вместо его полного имени знаю по статье только его инициал) опубликовал в «Трудах Костромского научного общества по изучению местного края» в 1923 году сразу несколько изложений таких легенд. Возле села Одоевское и деревни Мундоро Ветлужского уезда (сейчас они в Шарьинском районе Костромской области), рассказывают, «была когда-то церковь, которую, по преданию, разграбили татары, священники и богомольцы были убитые, но сами татары провалились вместе с церковью. В ночное время слышат здесь, как петух поет», и видят «свечка топится да старец Богу молится». Место, о котором идет речь, – это возвышенность на берегу Ветлуги, которую все знали как Одоевское городище. Раскопки, проведенные там в ХХ веке, установили, что оно ведет отсчет истории от начала I тысячелетия до новой эры. Там жили в те времена люди ананьинской культуры – предки современных коми и удмуртов. Поселенцы менялись на протяжении нескольких тысячелетий. Последним перед появлением русских села и деревни был марийский город Булаксы. Его несколько раз разрушали враги. А известен он по «Ветлужскому летописцу» с середины XIII века. Там сообщается, что его заново отстроил правитель марийцев Поветлужья Коджа Ералтем. Про Ералтема летопись говорит, что принял христианство.

Тот же Смирнов упоминает провалившийся под землю город Шептюг. На его месте лес и болото, которое называется Князь или У князя. Легенда рассказывала, что князь погиб в болоте по пути в свой город. Сейчас болото Князь легко найти на карте-километровке – оно имеет статус памятника природы и находится в шести километрах к северу от деревни Ивановское на севере Семеновского района, занимает 93-й и 54-й лесные кварталы.

Сохранились похожие легенды и об озере Нестиар – о том, что в нем затонул монастырь или же церковь. В одном из своих очерков Николай Оглоблин уточняет: церковь эта не была местной, нестиарской. Старики рассказывали, что она перенеслась в тайгу по воздуху из Васильсурска. А там церковь исчезла в день страшного оползня, случившегося на месте, где она стояла. Колокола этой церкви можно слышать иногда из вод озера Нестиар. Оглоблин пишет и об удивительном озере неподалеку от Асташихи. Маленькое, не больше двух десятков метров в диаметре, круглое, очень глубокое. И таящееся от людей среди лесных зарослей. Говорят, и оно возникло на месте, где провалилась церковь. Конечно же, местные крестьяне связывали несколько вожжей и не достали дна – это уж непременный рассказ…

В дальнем таежном Заволжье есть даже целая потерянная страна – Беловодье. Это край, где живут праведники, где все ведется справедливо и честно. Но попасть туда дано немногим. Искать дорогу на Беловодье надо начинать в верховьях реки Унжи, за маленьким городом Кологривом. Интересно, что именно в тех местах, откуда, согласно старинным поверьям, можно идти в Беловодье, жил в начале ХХ века крестьянский художник Ефим Честняков. Потом, уже после его смерти, искусствоведы, обнаружившие его картинами, были ими поражены. Выставка живописи Честнякова удивила Европу. Вероятно, зрители готовы были снисходительно улыбнуться, предвкушая, что увидят полотна примитивиста. Но на прагматичных немцев и французов глянули лица праведников. На картинах Ефима Честнякова были счастливые дети в старинных костюмах, занятые работой в заполненном светом святом городе с бревенчатыми домами. Городе, где нет места горю. Но зато есть большие, размером почти с человека, яблоки.

Перечисляя исчезнувшие, провалившиеся под землю праведные места в заволжских лесах, краевед Смирнов назвал еще одно место – Шебалы, не указав, где именно оно находится («В Галичском уезде рассказывают о провалившемся ските в Шебалах. Подробности легенды неизвестны»). Деревня, где в те самые годы, когда писалась статья Смирнова, жил и работал учителем начальных классов Ефим Честняков, – Шаблово. Совпадение?

* * *

Хан Батый в наши места от Нижнего Новгорода пошел, как узнал, что тут град Китеж есть. Шел он через чащу много дней и ночей, а впереди войско его весь лес вырубало, дорогу расчищало. Проложили они себе широкую тропу. А как подошли они к Китежу, так город ушел под землю – вера там была крепкая больно.

Тогда Батый разозлился, дальше пошел тропу прокладывать к Ветлуге и после переправился, полез в леса, туда, где теперь Воздвиженское. Всюду на дороге он народ грабил, резал, людей сжигал дотла, где какое селение попадалось.

Ничего вдоль этой дороги не осталось – ни избы, ни пашни на поляне. Запустел край, заросли пожарища бурьяном, только ветер тут гулял, а народ даже заходить боялся. Мало-помалу на Ветлуге начали в других местах селиться, другие дороги проложили подальше от страшных мест, где Батый прошел и след его был.

Так до сих пор эта дорога его кое-где заметная осталась. Долго по ней еще скороходы из Орды ходили – народ грабили.