Владимир Свержин

(с благодарностью Цунами Сану)

Амбула

Смоквы, именуемые восточными дикарями инжиром, были очень вкусными. Парис забросил в рот сочный плод и с удовольствием ощутил его сладость.

«Жизнь — отличная штука, — разгрызая попавшую на зуб косточку, подумал он. — А когда ты — царский сын в благословенной земле, так и вовсе замечательная!»

Юный охотник поднял глаза в небесную синь.

Как восхитительно быть молодым и полным сил, как славно вместе с братьями мчаться на колесницах, запряженных быстроногими парфянскими жеребцами, как весело пускать стрелы в переполошенную дичь! «Еще один удачный выстрел!» Впрочем, разве дело в этих птицах? Его пальцы трепещут от азарта, когда уходит с тетивы круторогого лука легкое оперенное древко с бронзовым наконечником.

— Любезный юноша! — вдруг раздался откуда-то сверху тихий женский голос. Слышалось в нем шуршание осенней листвы, потревоженной Бореем, богом северного ветра. — Сделай милость, подай клубочек — вот незадача, куда-то вниз укатился.

Парис удивленно поглядел вверх, откуда доносился призыв о помощи.

На уступе скалы, локтях в двадцати над головой троянского принца, скрестив ноги, расположилась, всматриваясь в растущие у подножья скал кусты, сухонькая морщинистая старушка. Пряди ее серебристых волос были забраны в аккуратный узел на затылке, скрепленный золотым гребнем.

«Как же она забралась туда? — удивился царевич. — На бродяжку не похожа…»

— Быть может, помочь тебе спуститься, почтеннейшая?

— Не надо, добрый мальчик. Клубочек мой отыщи. Без труда найдешь, к нему нитка тянется.

Парис наклонился, выискивая среди густой травы пропажу. Клубок отыскался быстро. Парис достал его из-под молодой ракиты и почувствовал неожиданную тяжесть, будто и не пряжа вовсе, а свинцовое ядро для пращи оказалось в его руке.

«Странная вещь. Нить какая-то необычная. Здесь — золотистая, вот тут — точно кровью запятнана. Кое-где — черная, где-то — белая…»

— Ну что? Отыскал?

— Отыскал. — Юноша поднял над головой клубок. — Не волнуйся, добрая женщина. Я сейчас к тебе поднимусь. — Он смерил взглядом скалу, пытаясь сообразить, как взобралась туда старушка.

Сквозь камень пробивались молодые деревца. Из трещин удивленно следили за происходящим большеглазые ящерицы. Камни услужливо подставляли выпуклые, согретые лучами бока под сандалии, но все это для него — пышущего молодостью и силой, а не для седовласой женщины, которой он годится даже не во внуки — в правнуки!

Парис едва смог стереть тень удивления со своего прекрасного лица и начал подъем.

— Вот спасибо, — улыбнулась хозяйка клубка, принимая из рук царского сына утраченное было сокровище.

— Не стоит благодарности, моя госпожа.

— Поверь, стоит, — добродушное лицо старушки вдруг стало суровым. — Ты говоришь так, потому что тебе не дано предвидеть, чем обернется всякое твое деяние. С этой минуты, Парис, ты будешь ЗНАТЬ. Это тебе мой дар, моя благодарность.

— Вам известно мое имя? — удивился было царевич, но тут из затянутой облаками горной выси послышались звонкий щелчок ножниц и недовольный окрик:

— Лахесис, скоро ты там?

— Иду, Атропа! Возвращаюсь, дорогая сестрица.

Не успели эти слова отозваться голосом насмешницы Эхо, как древняя вещательница исчезла, оставив Париса стоять, оглядываясь, на уступе скалы.

— Клото, Лахесис, Атропа? — Пораженный, юноша вглядывался в высокое небо. — Великие мойры?! Три сестры, прядущие, отмеряющие и пресекающие нить человеческой жизни… Так вот что это был за клубочек!

Парис невольно поежился. «Я держал в руках чью-то судьбу. Быть может, я удлинил на минуты чьи-то страдания. Или, наоборот, — дал время для последнего слова, поцелуя…»

Ему захотелось поскорее оказаться дома, найти любимого брата Гектора, рассказать ему… Цепляясь за ветви, он начал спускаться и уже почти достиг цели, как за его спиной послышалось:

— Будь славен, царский сын Парис. Ты строен, будто Кипарис. Твой зорок глаз и ясен ум. Судьею будешь, ergo sum. Нет. Ergo sum сюда не пойдет. Это звучная латынь. До нее человечество еще не доросло.

Парис едва не разжал пальцы, которыми держался за ветку.

— Ладно. Нет времени что-то придумывать, — между тем раздавалось за его спиной. — Парис, заклинаю тебя по-божески, спускайся пошустрее. Не заставляй прекрасных дам ждать.

Царевич оглянулся. Златокудрый юноша в белой как снег тунике и птицелетных сандалиях почесал за ухом окрыленным золотым жезлом, вокруг которого извивалась пара шипящих змей.

— Что ты уставился? — Юноша отправил себе в рот спелую смокву. — Ну да, я Гермес. Вестник Самого. Погоди кланяться, скала под носом. Сначала на землю спустись. В общем, так. Чтобы не терять времени, пока ты там уподобляешься игуане, ввожу тебя в курс дела.

Зевс избрал тебя судьей. Какой нектар ему в голову ударил — не спрашивай. Не знаю. Это не мое и уж тем паче не твое дело.

У нас тут недавно была одна шумная свадьба… Ну, помнишь, когда у вас реки внезапно из берегов повыходили. И вот одна старая грымза, не буду называть ее имени (еще, чего доброго, услышит), в отместку, что ее не позвали, бросила на стол золотое яблоко с надписью «Прекраснейшей». Оно вроде съедобное, но все же золотое.

И вот наши первые красавицы переругались между собой из-за этой безделицы. Только что в волосы друг дружке не вцепились. Свет им не мил — вынь да положь, каждая требует главный приз себе. Зевса в конце концов достала вся эта бодяга. Тут-то Громовержец в тебя пальцем и ткнул. Еще скажи спасибо, что пальцем, а то мог бы и молнией!

Париса охватило странное, неведомое ему дотоле тяжелое предчувствие.

— Так что спускайся, — продолжал Гермес. — Будешь сейчас решать, кому это яблоко достанется.

Царевич ступил на землю.

— Но… Богини… Я недостоин… Не смогу…

Возмущенные змеи, обвившие золотой жезл вестника богов, предостерегающе зашипели.

— Парис! Ты сам-то понял, что лепечешь? Как это не сможешь, если Зевс приказал, чтобы это сделал именно ты? Давай, шевели сандалиями.

Гермес подтолкнул сына троянского царя кадуцеем в бок:

— Ступай за мной.

Богини смотрели на обалдевшего юношу, а тот лишь открывал и закрывал рот, не в силах даже произнести слова приветствия. Нагие тела их были безупречны, и не было ни слов, ни красок, чтобы передать красоту, представшую взору Париса.

— Царе-е-вич! — Гермес потрепал юношу по плечу. — Перестань хлопать глазами. Яблоко — вон. Богини перед тобой: слева Афродита, справа Афина, по центру — Гера, если еще сам не дотумкал. А я полетел, у меня дел невпроворот. Зевс проснется — свежей амброзии нет, — вот тут-то конец света и грянет. Да и ты, парень, не затягивай. Всех-то забот — фрукт пристроить.

Гермес поднял кадуцей — ключ, открывающий Врата миров, повернул его, словно отпирая замок, и тут же исчез. Лишь трава шелохнулась там, где мгновенье назад ее касались крылатые сандалии.

Парис глядел во все глаза, вцепившись в золотое яблоко, как утопающий в обломок мачты.

Он поглядел на Афродиту, богиню любви и красоты — вечно юную и вечно манящую. Длинные золотистые волосы спускались на гладкие белые плечи, струились по точеным бедрам, легкими прядями закрывали высокую грудь, зовя отбросить и этот последний невесомый покров. Матовая упругая кожа будто светилась изнутри, обещая бездну наслаждений при легчайшем касании. Нежные губы, чуть приоткрытые в шаловливой улыбке, звали бросить все и прильнуть к ним, упиться негой. Ярко-синие глаза лучились солнцем, согревали, влекли к себе…

— Выбери меня, — услышал Парис ласковое воркование, хотя был готов поклясться, что богиня не промолвила ни слова. — Ведь каждому, имеющему глаза, ясно, что я прекраснейшая. Была, есть и буду вечно. Выбери, и я подарю тебе любовь самой неземной из всех земных красавиц.

Парис с трудом подавил странный хрип, похожий на стон, и поднял руку, намереваясь протянуть яблоко Афродите…

И вдруг будто туман заволок поляну, и сквозь дымку испуганный царевич увидел побережье у стен родной Трои, чужие корабли, огромный лагерь под городскими стенами, обезображенное тело любимого брата. Отец, гордый царь Приам, вымаливал у врага труп Гектора. Увидел гигантского деревянного коня, которого троянцы, должно быть, лишившиеся разума, сами вкатывают в город через пролом в стене. Он видел вражеских воинов, среди ночи выходящих толпой из чрева коня. Пылающая Троя была перед его глазами.

«Ты говоришь так, потому что не дано тебе предвидеть, чем обернется всякое твое деяние. Теперь же ты будешь ЗНАТЬ. Это тебе мой дар, моя благодарность», — вспомнились царевичу слова мойры.

И Парис отшатнулся от богини любви, будто Тифон, чудовище бездны, предстал вдруг перед ним.

— Ты выберешь меня! — услышал он другой голос, непререкаемо властный. — Я — прекраснейшая! Выбери, и не будет в мире полководца, который сможет противостоять тебе. Из края в край пронесется твоя колесница, и народы склонятся перед великим победителем. Так говорю я, Афина! Слово мое — закон.

Парис осторожно перевел взгляд на вторую соискательницу драгоценного плода. Обнаженное тело ее дышало силой. Гордо посаженная голова с аккуратно уложенными, черными, как безлунная ночь, волосами была прекрасна строгой безупречной красотой, перед которой хотелось преклонить колени. Даже нагота была не в силах победить этой внутренней строгости, словно Афина была облачена в невидимый бронзовый панцирь. Парис еще раз оглянулся на Афродиту, вспоминая воинов с обнаженными мечами, выходящих из чрева деревянного коня, пылающую Трою, и протянул было яблоко чернокудрой богине…

Туман вновь сгустился перед его глазами, и Парис увидел коленопреклоненных мужей в диковинных драгоценных одеждах. Лица их были печальны, глаза хранили следы недавних слез. Незнакомцы склонялись пред завоевателем, слагая к ногам оружие.

— Вот и еще одна страна у моих ног, — устало, даже с каким-то внутренним раздражением произнес он, оборачиваясь к одному из своих военачальников. — Как скучно. Что там впереди?

— Море, государь мой. Только море.

— Я велел отрядить корабли, чтобы узнать, есть ли земля там, за этими водами.

Он не договорил. Расталкивая стражу и пленных, к трону Париса прорывался запыленный гонец.

— Пропустите его! — вставая, скомандовал грозный полководец. — Я знаю тебя. Ты Целий, сын Митарха, колесничий моего брата Гектора.

— Да, мой повелитель, я был им. — Гонец черной вести устало пал на колени и склонил голову, точно подставляя ее под удар. — Должно быть, я первый, кто добрался до тебя, и, вероятно, единственный.

— Ты сейчас из Трои?

Серое лицо колесничего почернело.

— Три десятка гонцов посылал к тебе Гектор. По одному каждый день, пока держалась Троя. Я был последним. На тридцатый день осады взбунтовавшиеся ахейцы, лидийцы, фракийцы и все прочие, кто пришел с ними, ворвались в город… Парис, мир пылает за твоей спиной. Два года я добирался сюда, на край света. Два года искал твое победоносное воинство. Реки крови указывали мне путь, и объевшееся воронье было моим спутником. Я видел сотни мятежей и десятки восстаний там, где пронеслась твоя колесница.

Ты победил всех, но Трои больше нет. Пожар семь дней пожирал ее. И не было никого, кто мог бы его потушить. Сердце мое разорвано в клочья. Ибо видел я, как ликовали мятежные ахейцы, влача тело брата твоего Гектора за царской колесницей. Теперь можешь казнить меня. Я исполнил свой долг.

Парис закусил губу и повернулся к ждавшим приказа военачальникам:

— Возвращаемся!

И тут один из коленопреклоненных царей — ступеней у трона повелителя — вдруг распрямился, хватая лежащий в куче сваленного оружия меч. Короткий взмах — мир вспыхнул и померк в очах Париса…

— Вот видишь, — услышал он новый женский голос, — любовь и военная слава — ничто, суета. Лишь власть — единая непререкаемая власть — имеет значение! Посмотри на Зевса. Разве мой супруг не любим всеми, кого он только пожелает? Разве есть войско, способное противостоять ему? Но даже Зевс выбрал меня! Так что не сомневайся, Парис. Только я заслуживаю золотое яблоко, ибо я прекраснейшая.

И Парис обратил свой взор на Геру, самим владыкой Олимпа избранную в жены. Все в ней дышало покоем и внутренней силой — не той, которая гордится рельефной мускулатурой, но той, перед которой покорно склоняются любые силачи. Улыбка на ее мягком и в то же время величественно-прекрасном лице была полна мудрости и знания жизни, которых, пожалуй, недоставало ее соперницам. Царевич вздохнул, не выпуская из рук яблока, и вновь туман сгустился перед ним. И сквозь него, становясь все четче, начали проявляться новые картины.

Шестнадцать слонов, запряженных попарно, под звуки кифар и цимбал влекли за собой настоящий дворец на колесах. По царской дороге, по которой колесницы могли промчать слева и справа от дворца владыки мира, не зацепив его упряжью, сегодня было не проехать. Цари и наместники подвластных великому Парису земель сопровождали его до запретного края. Кони, верблюды, слоны, колесницы, возы обозов, тысячи тысяч людей разных стран и языков следовали за повелителем от самого Вавилона до берегов Геллеспонта.

— Великий государь! Нынче пришла весть от командующего твоим флотом Одиссея.

— Мой друг Одиссей уже достиг Оловянных островов?

— Да, о величайший из великих. Он сообщает, что олова там и впрямь много, но сами острова заселены воинственными дикарями. Эти дикари раскрашивают лица и тела свои яркими красками и оттого называемы пиктами. Увидев корабли, они было изготовились к бою, однако, услышав благословенное имя Париса, возрадовались и устроили пир для самого Одиссея и его людей.

— Хорошо, — кивнул владыка. — Что еще?

— Владыка нубийских земель шлет тебе, светоч вселенной, изъявление своей покорности и прекраснейших дев своей земли.

— Дев, — усмехнулся Парис, оборачиваясь к придворному лекарю. — Асклепий, друг мой. Ты еще не придумал зелья, которое напомнит мне, зачем нужны прекрасные девы?

— Я придумал много зелий, друг мой Парис. Но ни одно из них не может обратить годы вспять.

— Из стран Желтого царя…

— Покорность, покорность, покорность, — скривился владыка владык, жестом приказывая чтецу замолчать. Тот согнулся в глубоком поклоне с видом, полным радости и начисто лишенным подобострастия, так, словно короткое царское движение сделало его навеки счастливым.

— Идите все прочь, — тихо выдохнул Парис. — Ты, — он указал на юношу, чудесным образом похожего на него самого лет шестьдесят тому назад. — Ты останься.

Юноша приблизился к трону.

— Я по глазам вижу, что ты о чем-то хочешь спросить меня, дорогой внук.

— Да, мой великий дед.

— Ну так спрашивай.

— Прости мне мою пытливость. — Юноша замешкался, подыскивая слова. — Мы едем в земли, которые ты сам некогда объявил запретными.

— Да, это так.

— И с тех пор ни один человек не пожелал обосноваться в этом краю.

— Истинная правда.

— Зачем же мы едем туда?

— Я еду туда. Только я. Вы остановитесь у границы, а затем отправитесь назад.

— А ты?

— Я пойду скорбеть и умирать на пепелище.

— Пепелище? Ты прежде не рассказывал о том, что связывает…

— Прежде я не собирался умирать, — горько усмехнулся Парис, обрывая речь внука. — Там некогда стоял город. Великий город — Троя. Мой отец Приам был его царем. А Гектор, чье имя ты носишь, — братом. Я очень любил отца, брата и этот город.

Впрочем, кто его знает, что такое любовь…

Парис умолк, склоня голову. Затем вновь заговорил:

— Однажды я пришел во дворец и сказал отцу, что теперь я буду царем Трои, и тот снял с головы царский венец и с радостью протянул его мне. Я начал править, и это было великое царство. Да, мне приходилось много казнить, но лишь для того, чтобы не канули в Лету мои завоевания и слава моего отечества. Но брат, мой старший брат Гектор не смирился со своим жребием. Он поднял восстание. Первое и единственное за все прошедшие годы.

Я бежал из Трои. А на следующий день на город напал мор. Спустя неделю ни в домах, ни на улицах нельзя было отыскать человека, держащегося на ногах. И тогда я вернулся в Трою и увидел, что никого из них нельзя спасти. Я шел по городу и убивал. Одного за другим, сотню за сотней, тысячу за тысячей. Последнему я вонзил меч в сердце своему брату. По сей день я помню, как он смотрел на меня, умирая.

Владыка владык закрыл глаза.

— Затем я поджег город и приказал слугам моим объявить этот край запретным. И теперь я возвращаюсь туда, откуда ушел. Возвращаюсь, чтобы обратиться в прах средь праха Трои.

— Это страшно, о великий дед.

— Это жизнь, и это власть, мой прекрасный внук.

Туман рассеялся. Парис стоял на полянке, глядя на восхитительных обнаженных богинь, обескураженно переводя взор с одной на другую и мечтая о глотке воды, чтобы освежить пересохшую гортань.

— Ну что же ты, решай! — звучало в его голове. — Решай! Сделай выбор! Я прекраснейшая!

Юноша закрыл глаза:

— Нет. Нет!

Сухой щелчок спускаемой тетивы послышался совсем рядом. Парис вздрогнул. Яблоко внезапно вылетело из его руки.

Глаза царевича распахнулись. Из лесу на полянку шагом легким и изящным выпорхнула девушка, удивительно стройная, в руках изогнутый лук, на тетиве стрела. К икрам ее доверчиво жалась маленькая тонконогая лань.

— Привет. — Девушка улыбнулась одной из тех задорных улыбок, которые валят наземь даже видавших виды героев. — Правда, удачный выстрел?!

— Артемида! Как ты могла? — возмутилась Гера.

— Как всегда, в яблочко — без промаха, — засмеялась прекрасная охотница, и только сейчас Парис заметил, как холодны ее глаза.

— Это нечестно, — обиженно надулась Афродита.

— А не позвать подружку — это честно?

— Но ведь тебе не нужно это яблоко!

— Я не охочусь на яблоки, груши и персики. Но этот дар был нужен вам, а значит, он добыча, вполне достойная моей стрелы.

— Вот по-настоящему удачный выстрел! — зазвенел голосок с противоположной стороны. Из-под смоковницы, раскинувшей ветви над поляной, выглянула еще одна богиня со стрелой в одной руке и расколотым ровно надвое яблоком в другой. При виде лукавой и нежной прелестницы все позабыли о распре.

— И ты здесь, Тихе?

— А как же? Если кто-то надеется на удачу, как же без меня?

Богиня улыбнулась, и Парис осознал, что может век глядеть на эту улыбку и совсем не желает, чтобы Тихе когда-нибудь повернулась к нему спиной.

— Постойте, девочки! — начала Афина. — Вы же слышали, вчера Зевс приказал устроить суд. Мы должны исполнить его волю…

— Суд! Воля! — отмахнулась Артемида. — Вот заладили. Ничто не вечно под моей Луной. Папаша вчера перебрал на свадьбе, вот и придумал такую шутку. Завтра проспится — не вспомнит.

— Ну что? — Юная охотница обратилась к богине удачи. — Как договаривались, пополам?

 

Мария Волынская

Легенда о Минотавре

Огонь в очаге горел ровно и радостно, по-домашнему. Алет подкинул еще одно полено и устроился поудобнее. Хорошие дрова заготовили ему на зиму правнуки. Не зря воспитывал. Старый стал, но детей учить еще сил хватает. Все же седьмую дюжину лет разменять — не шутка. И, даст Небо, запомнят дети расказанную правду, не спутают ее с легендами от странников заморских. Странникам ведь что надо? Чтобы накормили их посытнее, лежанку дали помягче, а плату взяли как с гостей дорогих — разговорами. Вот и плетут паутину из слов заковыристых да снов дурных.

Расскажи кто Миносу и Эгею, что многие странники величают их царями, удивились бы оба. Уважали их люди, прислушивались к их словам на собрании старейшин. Только не было отродясь царей в их народе. Старейшины были, лекари, учителя. А без царей обошлись как-то. Посмеялись бы Минос с Эгеем над этой шуткой, но вот услышь они сплетню, что жена Миноса от быка понесла, — несдобровать рассказчику. Да и без Миноса с Эгеем чужеземцев на место ставили за слова злые. Далеко не один странник зубы здесь свои оставил платой за возведенную напраслину. Это порождало новые россказни, но разве со всем совладаешь? Придумают же… Не убивал Тесей Минотавра вовсе. И не любил никого, кроме своей Паленны. Верно, по молодости Ариадна на него засматривалась, но так то дело прошлое. И как только странники об этом прознали? И ведь напридумывали всякого, слушать страшно — и про то, как Тесей Ариадну на острове одну бросил, сонную, и про путеводную нить, и про то, что умницу Ариадну бог вдохновения и виноделия в жены взял. Упростили всю правду странники заморские, исковеркали. Не клубок Ариадны вывел Тесея из лабиринта каменного, а ее мудрость и доброта стали путеводной нитью через пропасти слов и толкований. И не был богом взявший ее в жены мужчина, хоть и обладал силою, что простым людям неподвластна.

Минотавр… Вот о ком нагородили невесть чего — будто жил в лабиринте на острове дальнем и каждый год по четырнадцать юношей и девушек живьем съедал. Любят люди черной краской приукрасить. А о главном-то и забывают. Не в том дело, что в доме Минотавра было множество комнат. И не в том, что раз в четыре дюжины лет привозили Минотавру в жертву четырех юношей. Не в том…

* * *

Началось все с кувшина красного вина на Празднике Лета. Беот весь день был такой неуклюжий и рассеяный, словно его так и не разбудили толком. Он не заметил стоящий на земле кувшин и споткнулся об него, разбив вдребезги.

Тесей было разозлился на приятеля, но тут же остыл — ясно ведь, почему Беот сам не свой. Назавтра должен отправиться к дальнему острову корабль. Как всегда, после праздника. Четыре раза в году уходили туда корабли, чтобы умилостивить злобное чудовище дарами: маслом, оливками, вином, мукой, вяленым мясом, сырами и прочей снедью. Четыре раза в году уходили корабли с дарами, и всякий раз возвращались на них все отправившиеся к Минотавру люди. Но раз в четыре дюжины лет дань после Праздника Лета была особой — четверо юношей должны были остаться на том острове, чтобы Минотавр мог насытиться их жизнями в обмен на обещание не насылать на людей ни смертоносных штормов, ни лютых смерчей, ни губительных для урожая холодов. Вчера совет старейшин решал, кому судьба стать жертвой Минотавра, и Беоту не повезло — завтра он в последний раз увидит родной берег, а вместе с ним еще трое одногодков Тесея — Ифит, Гиант и Нирей.

Вино почти мгновенно впиталось в сухую землю, оставив после себя лишь темное пятно. И мысль, что если разбить кувшин, то и вино может пропасть. Тесей даже расхохотался вслух, когда эта мысль пришла ему в голову. Беот только больше нахмурился — ему-то было не до смеха.

Конец вечера Тесей помнил урывками. Как уговаривал своего отца, Эгея, отпустить его к Минотавру вместо Беота. Как боялся проболтаться раньше времени о своей затее. Как прикидывал, куда спрячет короткий меч. Как хлопал по плечу ошарашенного Беота и как мечтал о своем победном возвращении домой.

Утро было пасмурным и хмурым, как отец Тесея в этот день. Беот прятал глаза и, только когда уже все поднимались на корабль, тихо спросил старого приятеля, точно ли тот уверен в своем решении — мало ли, что вино сболтнет, а такие решения только на трезвую голову принимать можно. Тесей только посмеивался — он-то для себя все решил. Недоумевал только, почему прежде никто до такой простой вещи не додумался. Убить Минотавра, и дело с концом! Если не будет чудовища, некому станет насылать на людей шторм да холода! Дело за малым — уговорить рыбаков не отплывать обратно сразу, а подождать хоть пару часов. Ну и заколоть быкоголового побыстрее, пока тот не понял, что к чему.

Рыбаки подождать согласились, хоть и удивила их эта просьба. Но Эгей был человеком уважаемым, да и решение самого Тесея отправиться к Минотавру вместо друга рыбаков восхищало. Достойный сын своего отца — ну как не уважить?

Корабль причалил к берегу тихо и плавно, словно вода и ветер встали на сторону людей и сговорились помогать им. Тесей с тремя другими юношами сошел на берег и помог рыбакам сгрузить дары. Тюков было много, рыбаки спешили — не хотели столкнуться с чудовищем. Одно дело за ним с борта корабля издалека смотреть, другое — вблизи увидеть.

Минотавр появился, когда рыбаки только-только вернулись на корабль. Словно наблюдал невесть откуда — спрятаться на пустынном берегу было негде. Чудище оказалось не таким уж высоким и жутким — всего-то на голову выше обычного человека да в плечах немного пошире. Зато глупее гораздо. Или беспечнее. Тесей выхватил свой меч и вонзил клинок по самую рукоять в бок Минотавра. Оно и охнуть не успело, только издало короткий рык и рухнуло на песок. Тесей для верности резанул мечом по покрытому короткой шерстью горлу чудища и склонился над его пастью. Минотавр не дышал. Тесей обтер меч полой туники, что была на чудище, и направился обратно к кораблю.

Все получилось так легко и просто, словно природа уже давно ждала этого от людей. Путь домой был солнечным и быстрым, вода и ветер несли корабль во весь опор. Рыбаки всю дорогу молчали, спасенные юноши тоже — никак не могли поверить своей удаче. Смеялась от счастья Паленна, которую Тесей обещал взять в жены. Смеялись невесты Ифита, Гианта и Нирея. Только старейшины почему-то не обрадовались, а Эгей помрачнел еще больше, чем когда Тесей просил позволения к Минотавру отправиться. Не рада была этому возвращению и Ариадна, дочь Миноса. То ли завидовала счастью Паленны, то ли просто злилась, что не ей, Ариадне, посвятил он свою победу.

Ночью же началась буря, какой старейшины отродясь не помнили. Порывы ветра гнули деревья и срывали крыши домов, разбивали корабли в щепки и уносили обломки в море. Пару раз буря начинала стихать, но тут же расходилась с новой силой. Дождь лил не переставая, а на четвертый день с неба посыпались белые камни с голубиное яйцо. И поняли старейшины, что больше ждать нельзя. Надо умилостивить разъяренного Минотавра, попытаться уговорить его любой ценой.

Выход предложил старый Минос. Юноши должны вернуться к Минотавру на его суд. Если чудище не получит голову Тесея, людям несдобровать. Но им будет не под силу разжалобить Минотавра, не справятся с этим юноши. Из-за поступка Тесея дань на этот раз должна быть вдвое больше. Не только четверо юношей отправятся на дальний остров, но и четыре девушки. И будь что будет.

Старейшины не согласились со старым Миносом только в одном: «восемь» — слишком неудачное число, слишком опасное. Надежнее будет, если к Минотавру пошлют на одну девушку больше — это принесет покой и удачу.

Стоило людям принять это решение, как буря стихла. Перестал хлестать холодный дождь, умолк колючий ветер, утекли водою в землю белые камни, что сыпались с неба. И поняли люди, что Минотавр согласен принять их дар и не губить невиновных. Оставалось только решить, кого же принести в жертву чудищу.

Паленна сказала, что не оставит Тесея и отправится вместе с ним. Сказала и съязвила тут же, мол, не желает ли Ариадна поехать с ними. Ариадна согласилась. А вместе с нею и самая ее близкая подруга, Хиона. Согласились и невесты Гианта с Ниреем.

* * *

Как ни крепился Тесей, плыть к Минотавру было очень страшно. Прежде он собирался с чудищем биться, а теперь предстояло сдаться на его суд, который вряд ли будет справедливым и честным. Думать о том, какую казнь ему придумает Минотавр, не хотелось. Но думалось. И всю ночь накануне отплытия, и пока корабль на всех парусах скользил по волнам.

Корабль и на этот раз причалил к берегу тихо и плавно. Рыбаки сгрузили тюки с дарами на берег и уплыли, подгоняемые сменившимся ветром. Чудище все не появлялось, и Ариадна предложила перетащить тюки поближе к дому, что виднелся вдали. Так и поступили.

Тесей не понял, откуда вдруг возник Минотавр. Почувствовал только, что в воздухе запахло грозой, и тут же увидел его. Минотавр стоял у входа в дом и наблюдал. Страх накатил удушливой волной, и слова застряли у Тесея в горле. Он молча опустился на колени. И так ясно, что Минотавр растерзает его первым, но важно же то, что будет потом, важно, чтобы жертва не была напрасной.

Тишину нарушил голос Ариадны. Она говорила тихо и ровно, словно больного ребенка успокаивала. Говорила о помутившемся разуме Тесея, когда тот посмел напасть на Минотавра. О жестоких разрушениях от бури. И о том, что люди просят Минотавра простить их и посылают ему на этот раз вдвое больше даров.

Чудище слушало, склонив голову набок, и неясно было, понимает ли оно хоть что-то из сказанного Ариадной. Снова стало очень тихо, но заговорить больше никто из людей не решился.

Наконец Минотавр что-то грубо рыкнул и скрылся за дверью.

— Кажется, он сказал, чтобы мы все сняли сандалии и одежду, — неуверенно произнесла Ариадна.

Паленна хмыкнула было, но тут же осеклась — остальные девушки согласились с Ариадной.

Минотавр снова появился на пороге и негромко зарычал.

— Он хочет, чтобы мы подошли к нему. По очереди, — перевела Ариадна с сомнением в голосе и первой шагнула вперед.

Минотавр внимательно оглядел ее тело и растрепал тщательно уложенные волосы. Не было в этом жесте ни ласки, ни злости, словно единственным его желанием было поломать новый деревянный гребень, что удерживал волосы Ариадны.

Следом шагнула Хиона. Она крепко зажмурилась и словно сжалась под внимательным взглядом Минотавра. Минотавр издал какой-то непонятный звук — то ли хмыкнул, то ли фыркнул. Ариадна переводить не стала.

На юношей Минотавр первым делом надевал блестящие широкие браслеты, что соединялись за спиной короткой тонкой цепью. Тонкой, но крепкой — Тесей тут же не удержался и проверил, стараясь сделать это незаметно. Минотавр углядел и это. Тесей понял это, уже отплевываясь от песка, которым была посыпана дорожка перед домом. Рука у Минотавра была тяжелая. Вернее, лапа. Хорошо еще, что когти втянул.

Дом изнутри казался огромным. Они шли через лабиринт комнат, и Тесей чувствовал, что выбраться отсюда будет почти что невозможно. Но ведь и попытка сбежать была бы безумием — этого бы Минотавр людям уже не простил. Так что оставалось только удивляться диковинному строению и шагать туда, куда указывало чудище.

Наконец Минотавр приказал остановиться перед массивной деревянной дверью. За ней была большая светлая комната, в которую Минотавр отправил всех, кроме Тесея. Когда дверь закрылась и Тесей остался с Минотавром один на один, страх внезапно испарился.

— И что теперь? Хочешь взять мою жизнь первой?

Тихое рычание.

— Я знал, на что иду, когда плыл сюда во второй раз. Так не тяни же. Забирай свое…

Тесей не договорил — Минотавр стиснул его плечи так, что кости захрустели, и притянул к себе. На какой-то миг он увидел перед собой его глаза — холодные и злые, но вполне человеческие, и даже не успел удивиться, когда чудище припало своим ртом к его губам. Почувствовал лишь, как жизнь уходит, как Минотавр высасывает ее с каждым мгновением. И мир померк.

* * *

Ариадна не раз и не два корила себя, что повелась на колкость Паленны и вызвалась поехать к Минотавру. Да мало того что сама поехала, еще и Хиону за собой утянула — она прежде во всех затеях Ариадны участвовала, вот и теперь… Не обязательно же было отправляться к чудищу именно им двоим! Наверняка бы старейшины выбрали кого-нибудь другого! Четыре дюжины лет назад в жертву принесли Филака, брата деда Ариадны. Два раза подряд из одного рода жертв не выбирали…

Но горевать было уже поздно. Выбор сделан, и Минотавр принял дар их народа. Значит, там все будет хорошо. Вызреет на полях щедрый урожай, море больше не будет буянить и одарит людей рыбой, солнце будет светить и согревать. Маленький Алет вырастет и станет таким же сильным, как его отец. А потом наверняка назовет свою старшую дочь Ариадной, в честь сестры, увезенной на дальний остров.

Она представляла себе до мельчайших деталей, что и как будет на родном берегу, но вот собственная участь оставалась для нее загадкой. Странным и непонятным было на этом острове все, с начала и до конца. Как могло чудище показаться Тесею мертвым, а всего через несколько дней стоять на ногах как ни в чем и не бывало? Волшебство, не иначе. И почему гортанную речь Минотавра понимает только она? Чудище же говорит на их родном языке, пусть и невнятно. Кто и как построил здесь этот дом, что потрясает своими размерами? Тоже чудище? И почему оно не убило их всех сразу? Отложило трапезу на потом, решив начать с Тесея? И откуда оно такое возникло? Тело ведь у него человеческое, только шире в плечах, да и выше он немного. А вот голова — словно кто у быка срезал да на здоровое мужское тело насадил, заодно и ладони на звериные лапы заменив — то ли от льва, то ли еще от зверя какого.

За дверью было тихо. Ариадна расслышала, что Тесей сказал что-то Минотавру, но после из коридора не донеслось ни звука. Ни шагов, ни голосов. Словно чудище исчезло вместе с Тесеем, провалилось бесшумно под землю. Ведь не могли же они оба так надолго просто замереть на месте! Или могли? Но почему…

Дверь резко распахнулась, Минотавр швырнул в комнату бесчувственное тело Тесея и тут же вышел.

Тесей был жив. Не было ни ран, ни следов побоев, но что-то изменилось. Ариадна поняла, в чем дело, только когда Тесей открыл глаза. Он стал старше. За несколько минут, проведенных наедине с Минотавром, постарел на дюжину лет, а то и больше.

Выходит, Минотавр и вправду съедает свои жертвы заживо, только не тела, а жизни. Забирает жизненную силу. И раз не убил Тесея сразу, то стремится растянуть удовольствие и…

— Это очень больно?

Вопрос Ифита расколол тишину, как неловкое движение разбивает глиняный кувшин с вином. Остановить бы это движение до его начала, но ведь, пока оно не закончено, и не заметишь вовсе. Тесею ведь сейчас только расcпросов и не хватало. Ему бы отдохнуть немного, прийти в себя. И забыть хоть ненадолго обо всем. Хотя как тут забудешь!

Тесей с трудом сел, медленно покачал головой и ответил почти безразличным тоном:

— Нет. Не больно. Жутко только. Когда чувствуешь, как он жизнь вытягивает. Словно воду из чаши пьет.

Больше никто ни о чем не спрашивал.

* * *

Минотавр пришел, когда уже стало смеркаться. За все это время никто из них не произнес ни слова. Проверять, крепко ли держится витиеватая решетка на окне и тяжел ли засов на двери, они не пытались. Нет смысла бежать, если сами сюда приехали. Приехали, зная свою судьбу наперед. А теперь оставалось лишь ждать.

Минотавр бросил на середину комнаты охапку одежды и глухо прорычал:

— Можете забирать. Я все проверил. Оружие вы там не прятали.

Ариадна была абсолютно уверена, что сейчас-то слова чудища звучали четко и ясно, но другие снова не поняли. Пришлось повторить самой.

Она вытащила из горы одежды свою тунику и поспешила надеть ее — так Ариадна чувствовала себя увереннее. Минотавр наблюдал, а когда она закончила застегивать сандалии, кивнул:

— Ты пойдешь со мной. Сейчас.

Оставалось только пояснить остальным, что именно приказал Минотавр. И следовать за ним.

Они вышли во внутренний дворик. Дикий виноград, кутающий стены дома, деревянные скамьи и выложенный гладкими камнями очаг. Почти как дома.

— Испеки лепешки и приготовь что-нибудь на ужин. Попробуешь напасть — пеняй на себя.

Ариадна молча принялась за работу, то и дело кидая опасливые взгляды на Минотавра. А потом поймала на себе такой же напряженный взгляд и замерла. Пришедшая в голову мысль поражала своей нелепицей, но если она верна, то…

— Послушай, — улыбнулась ему Ариадна, — я не собираюсь тебе навредить. Никто из нас не собирается. Тесей совершил ошибку, он не соображал тогда, что творит.

— Не думаю. Он не был похож на потерявшего разум. Он просто решил, что убить меня — правильно.

— Он не понимал, что делает. Он забыл… забыл на время, какой ты могущественный. Что ты можешь наслать на нас дожди и ветер, белые камни с неба и шторм в море.

— Какие белые камни? — переспросил Минотавр удивленно, словно и вправду не понял, о чем она говорит.

— Камни размером с голубиное яйцо. Холодные, почти прозрачные. Как слюда, только превращаются в воду, когда ты останавливаешь их.

Минотавр хмыкнул:

— Град. Только он становится водой сам по себе, я тут ни при чем.

— Ну как же, ни при чем, — улыбнулась Ариадна. — После возвращения Тесея началась жуткая непогода, которая прекратилась лишь тогда, когда старейшины решили, что все четверо юношей вернутся обратно на твой остров, но на этот раз вместе с нами. Непогода прекратилась, и камни тут же растаяли.

Минотавр задумчиво смотрел на Ариадну. Долго смотрел, не отрываясь. Она уже и испугаться успела, только никак не могла сообразить, что же было в ее словах не по душе чудищу. Что перечить стала? Но ведь она говорила о его могуществе, как его боятся все люди. Разве не это ему желанно?

— Ты ошибаешься, женщина. На самом деле все иначе.

Он прошелся туда-сюда по дворику и остановился рядом с Ариадной.

— Я не насылаю непогоду. Никогда не насылал. Но я могу ее остановить. Так было решено много дюжин лет назад. Так и будет. Пока я жив.

Ариадна растерялась. Чудище говорило странные вещи, непохожие на правду. Но зачем ему лгать?

— Тот, кого ты называешь Тесеем, напал на меня, но не убил, хотя и ослабил. Мои раны заживают быстрее, чем у людей. Но и на это требуется время. Я не мог сладить со стихиями, я боролся за свою жизнь, и ни на что другое сил у меня не было. Буря вырвалась на волю, и прошел не один день, пока я наконец смог ее одолеть. Но с решением старейшин это совпало случайно.

Ариадна смотрела на Минотавра во все глаза, а он продолжал:

— Это началось очень давно. Равновесие мира пошатнулось, и стихии перестали помогать всему живому. И было решено, что я останусь здесь, чтобы сдерживать их так долго, сколько выйдет. Но даже я смертен, поэтому было решено, что за защиту от непогоды люди будут делиться со мной жизненной силой. Решено не мною. Теми, кого я бы мог назвать старейшинами моего народа. Передать вам свои умения я не могу, поэтому другого выхода нет.

— Значит, — Ариадна глубоко вздохнула и поежилась, — ты нас всех скоро убьешь, но не потому, что так хочешь, а потому, что иначе нельзя?

Чудище покачало головой:

— Взять жизненную силу — не значит убить. Если брать разумно. Я бы мог забрать всю силу до капли у двоих — этого бы мне хватило на четыре дюжины лет. Но это означало бы для них смерть, а это несправедливо. Поэтому я беру понемногу. От четырех. И все они могут прожить еще долго. Они еще могут насладиться жизнью.

— Почему тогда ты не отпускаешь их обратно?! Они могли бы вернуться к своим родным и жить по-прежнему! — воскликнула Ариадна. Неужели удастся убедить чудище отпустить их всех обратно… Вот радости бы было дома!

— По-прежнему уже не будет, — он невесело рассмеялся. — Я не могу покинуть остров. Не могут его покинуть и те, кто поделился со мной своей жизнью. Они погибнут, если попытаются. Погибнут не от моей руки. Просто так уж устроено в этом мире. Я над этим не властен. Но я властен отпустить тебя и других женщин. Лишние загубленные жизни мне ни к чему. Мужчины останутся на острове. Но я еще не решил, какое наказание ждет того, кого ты называешь Тесеем. И я не обещаю, что сохраню ему жизнь. Это слишком опасно.

— Поверь, никто из нас не попытается причинить тебе вред…

— Кроме того, кого ты называешь Тесеем. Он уже попытался. И может убедить других. Так уже было однажды. Они не поверили мне и сговорились напасть. Одновременно. Вчетвером. Мне пришлось их убить. Всех. И мне не хотелось бы повторения истории.

— Этого и не будет. Понимаешь…

— Довольно! — оборвал ее Минотавр. — Твои лепешки уже готовы. Я возьму свою долю еды, остальное ты отнесешь своим людям. И расскажешь то, что знаешь теперь от меня.

* * *

Ариадна так и не смогла уснуть. Думала над словами Минотавра, думала о Тесее — он ведь лучше прочих понимает, что жить ему осталось очень недолго. Тесей попросил вчера, чтобы Ариадна увезла Паленну домой, когда корабль придет снова. Раз уж Минотавр обещал отпустить девушек, то лучше Паленне уехать. Он говорил еще о чем-то с Гиантом и Ниреем, очень тихо — не разобрать ни слова. Но ведь и без слов ясно, о чем могла идти речь.

Не спалось этой ночью и остальным. Стоило давно не смазанной двери едва скрипнуть, как все уже замерли в напряжении. В рассветных сумерках Минотавр казался еще более жутким, чем накануне. Он остановился в дверях, замер на мгновение и медленно кивнул Ифиту:

— Ты.

Ифит встал и нетвердым шагом вышел из комнаты. Минотавр закрыл за ним дверь, и в комнате снова стало так тихо, что можно было услышать шелест травы за окнами. Чувство времени растворялось, исчезало в этой тишине. Прошло несколько долгих мгновений или тягучих часов, и дверь снова распахнулась. Минотавр осторожно положил Ифита на пол и повернулся к Ариадне:

— Пошли. Время приготовить еду.

На этот раз идти следом за Минотавром было уже не так страшно. Ариадна решила разговорить его, попытаться узнать как можно больше. И придумать, чем все это может помочь Тесею. Ведь если Минотавр до сих пор его не убил, то шанс есть. Пусть маленький, но шанс.

— Почему только я могу понимать твою речь? — начала она с вопроса, который казался ей самым неопасным. — Я уверена, ты говоришь со мной на моем языке, но другие этого не чувствуют.

— Ты восприимчивее остальных. Верно, это твой язык. Просто… — Минотавр то ли фыркнул, то ли усмехнулся, — просто я говорил вслух не слишком четко. Последнее время.

— Это какое-то твое волшебство? — спросила она с любопытством. Как бы ни было Ариадне не по себе, тайны манили ее гораздо сильнее, чем пугали.

— Никакого волшебства. Я давно не говорил с людьми. Много дюжин лет. Отвык.

Похоже, Минотавр почувствовал разочарование Ариадны, предвкушавшей что-то волшебное. Он снова то ли фыркнул, то ли усмехнулся:

— Моя сила в другом. В том, чтобы сдержать стихии, договориться с ними. Это гораздо важнее.

— Ты прав, это гораздо важнее. — Ариадна улыбнулась и не удержалась от следующего вопроса: — А почему ты не говорил с людьми много дюжин лет? Ты же обещал, что берешь у людей не всю жизненную силу, что люди после этого живут еще долго!

— Я забираю не всю жизнь… Восемь дюжин лет назад случилось то, о чем я тебе уже рассказывал. Вскоре после того, как я забрал долю силы у привезенных на остров, они напали на меня, и мне пришлось их убить. Это было неприятно. А в последний раз…

Минотавр надолго задумался, и Ариадна затаила дыхание — ведь сейчас речь пойдет о брате ее деда, родиче, о котором она много слышала, но которого не видела ни разу.

— В последний раз было иначе. Все четверо поняли меня с полуслова. И приняли правду как должное. Так легко я находил общий язык прежде только с теми, с кем вместе вырос. Это было прекрасно. Но недолго. Иногда стихии пытаются вырваться из-под контроля особенно яро, тогда у меня еле выходит сдержать их, и тогда мне не до защиты острова — сил хватает только на то, чтобы отвести непогоду от людских поселений. Противостояние продолжалось не один день, мои люди решили помочь мне и покинули единственное безопасное место, — Минотавр тяжело вздохнул. — Я не видел, как рухнуло то крыло дома. Я понял, что случилось, только когда все утихло и я начал искать их. Трое были уже мертвы. Четвертый еще дышал, но исцелить его я не смог.

Ариадна ворошила угли в очаге, только бы чем-то занять руки. Слова Минотавра меняли многое — от смысла давних традиций до ожиданий от будущего. Хотелось, чтобы он продолжал свой рассказ, но одновременно с этим хотелось уйти куда-нибудь одной, чтобы в тишине осмыслить и понять до конца все услышанное.

— Я не смог их защитить, — продолжил Минотавр, — но самое тяжелое было понимать, что они винили себя в том, что никак не могли поддержать меня. Тот, четвертый, перед смертью все извинялся, что уходит к праотцам, вместо того чтобы помогать мне. И я так и не сумел убедить, что тут нет его вины… Его звали Филак. Он был самым старшим из четверых. И самым упрямым.

— Филак был младшим братом моего деда.

— Мне жаль, что я не смог спасти его, — произнес он после долгой паузы.

Ариадна осторожно подошла к Минотавру и погладила его по руке. Он тихо фыркнул, но ничего не сказал. И не отодвинулся.

— Я… я думаю, они не зря доверяли тебе. Я постараюсь все объяснить остальным. И надеюсь, что мы сумеем быть такими же. Мы все.

Минотавр пожал плечами:

— Такими же — нет. Вы другие. Особенно Тесей. И я чувствую, к чему ты ведешь. Простить его я не могу. Я все решил — казню его завтра. И пусть не надеется на быструю и легкую смерть. Говорить тут не о чем.

* * *

День прошел как в тумане. Ариадна пересказала остальным слова Минотавра, умолчав только об одном — что чудище пообещало Тесею мучительную смерть.

Поздним вечером Минотавр пришел забрать часть жизненной силы у Гианта и Нирея. Он выводил их из комнаты по одному и вскоре приносил обратно так же бережно, как принес утром Ифита. Словно стараясь подчеркнуть, что ко всем он относится по-доброму. Ко всем, кроме Тесея.

* * *

Паленна попыталась было разжалобить Минотавра слезами, вымолить у него прощение для Тесея, но Минотавр рыкнул на нее так, что едва не вздрогнули стены. Больше перечить ему никто не решился.

Минотавр отвел их на задний двор, к помойной яме. Она была прикрыта большим деревянным щитом, но даже он не сдерживал мерзких запахов нечистот и разлагающихся остатков пищи. Ариадну замутило от вони, липкой волной накатил страх.

В паре локтей от края ямы возвышалась каменная стена, отгораживающая двор от смрадного места. Стена была старой, но несколькими светлыми пятнами в ней выделялись скобы из светлого металла — их укрепили явно совсем недавно.

— Я знаю, что убийство в вашем народе карается смертью, — произнес Минотавр негромко, но гораздо четче, чем говорил прежде. На этот раз его поняли все. — Но я не знаю, какое наказание по вашим законам ждет убийцу того, кто заботится о вашем спасении. Такое преступление постыдней всего, не так ли, Тесей?

Тесей медленно кивнул:

— Это верно. Но я был уверен, что ты не защищаешь людей от непогоды, а насылаешь ее. Да и не похож ты на мертвого.

Резкий удар вышиб из Тесея воздух и заставил рухнуть на колени. Прошло несколько долгих мгновений, пока Тесей снова смог вздохнуть. Ариадна поняла, что и сама судорожно вдыхает смрадный воздух, словно этот удар пришелся по ней. Она повернулась к Паленне — та беззвучно плакала.

— Никаких «но» тут быть не может, — отрезал Минотавр. — Ты даже не удосужился ничего проверить. Тебя хватило лишь на подлость.

Минотавр подвел его к стене и привязал к скобам так, что Тесей едва мог пошевелиться. Потом он убрал с ямы деревянный щит. Вонь стала невыносимой, над помойной ямой закружили мухи. Ариадна невольно отступила назад и столкнулась с Паленной. Та словно окаменела, только смотрела во все глаза на Тесея. Ариадна приобняла ее за плечи и заставила сделать пару шагов назад, подальше от ямы.

Минотавр тоже отступил в сторону:

— Солнце скоро начнет припекать, Тесей, и смрад усилится. Ты встретишь смерть как заслужил — среди отбросов. Любуйся на свою могилу. Когда ты сдохнешь, твое тело сгниет в этой яме.

Тесей молчал. Молчали и остальные.

Минотавр отвел их обратно в прежнюю комнату и ушел. Вернулся он уже вечером — за Ариадной.

Лепешки на этот раз подгорели, а мясо вышло пересоленым — у Ариадны все валилось из рук, все мысли были только о том, каково сейчас Тесею и как теперь успокоить Паленну, которая все плакала и плакала, не переставая. Ариадна никак не могла придумать, как бы начать разговор с Минотавром, чтобы не разозлить его пуще прежнего, но уговорить хотя бы не мучить Тесея так долго.

Минотавр заговорил первым:

— В доме много свободных комнат, вы можете занять их. Единственное условие — не пытаться войти в мою часть дома. Передай это остальным. И еще… Ариадна, я обещал, что не буду удерживать тут ни тебя, ни других женщин. Вы можете уплыть на следующем же корабле. Но мне хотелось бы, чтобы именно ты осталась. Это просьба. Мне будет жаль, если ты уедешь.

— Послушай… — Ариадна глубоко вздохнула и наконец решилась на просьбу: — Пожалуйста, прости Тесея. Я сейчас не могу думать о будущем, только о том, что сейчас с ним творится и как долго ты еще будешь его мучать.

Он усмехнулся:

— У тебя такой же характер, как у Филака. Такой же упрямый. Но с ним мы друг друга понимали очень хорошо. Надеюсь, так будет и с тобой.

— Пощади Тесея, пожалуйста! Он совершил ошибку, но он никогда больше не повторит ее, поверь!

— Я уже все решил.

— Ты решил, но решение ведь еще не поздно изменить! Я умоляю тебя, не мучай его, прости ему тот проступок. Все ведь обошлось, ты жив, все хорошо…

Минотавр хмыкнул и покачал головой:

— Я-то выжил, но это не отменяет его преступления. Но, раз уж ты так просишь прекратить его мучения, так и быть. Я прерву его наказание. Вместе с жизнью.

Ариадна только тихо вздохнула. Злые слова Минотавра почему-то успокоили ее, вселили надежду, что все еще обойдется, наладится. Как-нибудь.

* * *

Полуденное солнце палило нещадно, смрад от помойной ямы был такой, что темнело в глазах. Ариадне сначала показалось, что Тесей уже мертв — над его телом вовсю роились мухи. Но когда Минотавр окатил его водой, Тесей поднял голову, медленно и с трудом, но поднял.

— Ну что ты теперь скажешь, Тесей? Признаешь ли ты свою вину? Заслужил ли ты своим преступлением такую казнь?

Тесей собрался было что-то сказать, но передумал. Он обвел всех взглядом и повернулся к Паленне, которую с двух сторон держали Гиант и Нирей — как и обещали прежде Тесею, чтобы не сделала Паленна никакой глупости, чтобы не попыталась остановить Минотавра и погубить тем самым себя.

— Признаю. Заслужил.

От смешка Минотавра Паленна дернулась вперед, но Гиант с Ниреем держали крепко. Минотавр обнажил короткий кривой клинок, и Ариадне на какое-то мгновение стало до визга жутко. Минотавр парой стремительных движений перерезал удерживающие Тесея ремни и швырнул его на траву в паре метров от ямы.

— Если мне придется пожалеть об этом решении, пеняйте на себя. — Он задвинул яму деревянным щитом и ушел обратно в дом.

Ариадна без сил опустилась на траву, отстраненно наблюдая, как кинулась к Тесею Паленна, как он попытался подняться с земли, но так и не смог встать на ноги, как Гиант с Ниреем подхватили его и понесли в прохладу каменного дома, как стали утешать расплакавшуюся в голос Паленну невесты Гианта с Ниреем.

— Ты его все-таки убедила! — Хиона крепко обняла Ариадну за плечи. — Я уже даже надеяться перестала, а вон как вышло… И как только тебе удалось! Прям чудо какое-то!

Ифит неуверенно топтался рядом:

— Пойдемте, что ли, в дом. Солнце жарит, да и от помойной ямы такой смрад, что тошно.

Он помог Ариадне встать, и они пошли за остальными.

* * *

Когда на остров спустилась вечерняя прохлада, Ариадна вышла во внутренний дворик и занялась приготовлением ужина. Она то и дело ловила себя на мысли, что ждет не дождется прихода Минотавра. После того как он пощадил Тесея, страх прошел, а вот любопытство разгорелось с новой силой.

Минотавр пришел, когда ужин был уже готов, словно не хотел больше ни о чем говорить.

— Спасибо, что не убил Тесея.

— Я решил, что это было бы плохое начало. Для всех нас.

— Спасибо.

Минотавр покачал головой и произнес, словно обвиняя:

— Но ты тогда очень испугалась. За него. Ты ведь ни секунды не сомневалась, что я хочу его прирезать.

— Нет, просто… Я все это время была уверена, что ты его не тронешь. Я знала, что нож ты достал, лишь чтобы перерезать ремни. Не понимаю откуда, но я это знала. А на какой-то миг, когда ты стоял рядом с Тесеем, мне показалось, что ты его убьешь. Не оставишь умирать от жажды под палящим солнцем и не прирежешь ножом, нет. Столкнешь вниз в помойную яму, чтобы Тесей захлебнулся в зловонной жиже.

Минотавр замер.

— Извини, — произнесла Ариадна почти шепотом, — я не знаю, что это вдруг на меня нашло. Я не хотела тебя обидеть. Но в тот миг мне и правда померещилось все это, и я испугалась. Извини.

— Ты права. И я тоже не понимаю, как ты могла почувствовать все это. Но поверь, я рад, что совладал со вспышкой гнева. Она была несправедлива. Тесей уже и так получил свое. Так что… Ты останешься?

— Да.

Минотавр довольно фыркнул. Ариадна попыталась улыбнуться, но улыбка вышла вымученной и невеселой.

— Паленна не бросит Тесея. Невесты Гианта и Нирея тоже решили остаться. Хиона… похоже, Ифит ей здорово запал в душу. А возвращаться совсем одной, когда все остаются, странно как-то. Я боюсь, что дома мне просто не поверят. Так что придется остаться.

— Мне жаль, что ты остаешься против своей воли. Но это ведь не моя вина. И не буду лукавить — я очень рад тому, что ты не уедешь. И, может быть, мне удастся сделать так, чтобы ты и не захотела обратно. Тебе же интересно все то, что ты называешь чудесами? Я могу многое рассказать о стихиях, могу многое показать. Тебе понравится. Обещаю.

* * *

Тесей провалился в беспокойный и мутный сон сразу же, как его принесли в дом. Проснулся он лишь на следующее утро — оттого, что пришел Минотавр. Тесей с трудом сел на лежанке.

Паленна. Если Минотавр передумал и пришел сейчас по его душу, лучше бы ей быть отсюда подальше, чтобы с ней ничего не случилось. Предлог отослать ее куда-нибудь никак не придумывался, поэтому Тесей просто попросил ее выйти ненадолго, чтобы он мог поговорить с Минотавром наедине. Так спокойнее.

Когда Паленна закрыла за собой дверь, Минотавр протянул ему небольшую чашу с водой:

— Выпей. Это поможет тебе прийти в себя.

Вода была сладковатой на вкус. Запаха ее Тесей не почувствовал — ему до сих пор мерещился удушающий смрад от помойной ямы.

— Зелье подействует не сразу, только через пару часов. А пока попытайся снова уснуть.

Тесей кивнул и тут же пожалел об этом — голова от этого движения буквально взорвалась от боли.

— Тесей, я хочу, чтобы мы забыли то, что причинили друг другу, и начали сначала. Раз уж тебе придется провести на острове много времени.

— Почему ты не убил меня?

— Я поверил словам Ариадны, что ты напал на меня потому, что хотел защитить других. Я хотел ей поверить. Но окончательно меня убедило то, что ты до последнего хотел защитить от меня свою женщину. Мне это по душе.

Минотавр протянул ему лапу совсем человеческим жестом, Тесей на мгновение заколебался, но ответил на рукопожатие.

Чудище отплатило ему той же монетой — не убило, но подвело к самой черте. Как и он Минотавра — оставив раненого на берегу под полуденным солнцем.

— В таком случае что-то общее у нас есть.

— Верно, Тесей. Но сейчас тебе лучше не бороться со сном — он лечит. Я зайду ближе к вечеру. — Минотавр заколебался и добавил уже в дверях: — И зови меня Таринт.

* * *

Прошло два с лишним месяца, со дня на день должен был приплыть на остров корабль с дарами, и Ариадна ждала его с нетерпением — очень хотелось порадовать отца с матерью, что все они живы, что остров Минотавра стал им вторым домом и что все складывалось гораздо лучше, чем они могли надеяться. Таринт сдержал обещание — он многое рассказал и показал ей. Не все тайны оказались такими волшебными, как она ожидала, но истории Минотавра завораживали ее и будили еще большее любопытство. Истории эти смешивались в снах Ариадны с ее прежними фантазиями, и ей порой было даже жаль просыпаться.

Но однажды Ариадне приснилось, что идет она по узкой улочке, мощенной бело-синей мозаикой, как внутренний дворик в доме Минотавра. Каменные дома поражали своей высотой, но во сне это не казалось Ариадне странным. Еще запомнила она из этого сна темно-красные розы в кадке около одного из домов, резные ставни и сандалии, что были на ней, — из светлой, почти белой кожи, украшенные бусинами из розоватых кораллов. Все в этом сне дышало радостью и покоем, но вдруг бело-синяя мозаика разлетелась осколками, земля стала на дыбы, погребая кадку с цветами, дома и все вокруг. Ариадна закричала и стала проваливаться вниз, но почувствовала, как ее кто-то схватил за руку и выдернул из земляной воронки. Она проснулась и почувствовала, что в ее комнате кто-то есть.

— Не бойся. Тебе просто приснился дурной сон. Я услышал и решил разбудить.

Таринт. Значит, все в порядке. Но сон был такой странный, такой реальный, что не давал Ариадне прийти в себя, и она решила пересказать его Минотавру сразу же — в темноте такой рассказ прозвучит не так глупо, как при свете дня.

Минотавр слушал внимательно.

— Это было давно… — произнес он наконец едва слышно. — Бело-синей мозаикой была украшена наша улица. Ортея любила красные розы и посадила их в кадку перед нашим домом всего за пару месяцев до… — Минотавр запнулся, глубоко вздохнул и продолжил все так же тихо: — Я до мелочей помню то утро, помню, как блестели на солнце браслеты на руках Ортеи, как отлетела с ее сандалий большая бусина красного коралла, как мы ее искали по всему дому и как Ортея сокрушалась, что теперь на сандалиях остались лишь бледно-розовые бусины. Я пообещал, что зайду к торговцу безделушками и куплю еще, разноцветных, разных. А когда я был на другом конце селения, земля задрожала — стихии восстали против людей. Наша улица ушла под землю, все погибли. Мы с Ортеей даже дюжину месяцев после свадьбы не прожили вместе.

Минотавр сел на кровать рядом с Ариадной и заговорил чуть громче:

— Я сказал тебе, мол, это наши старейшины решили, что я должен остаться тут для противостояния стихиям. На самом деле было не совсем так. Они решили, что кто-то должен остаться для этого. И я вызвался. Сам. Мне казалось важным сделать хоть что-то вопреки стихиям. Потом я не раз жалел о том решении, но было поздно.

Ариадна успокаивающе погладила его по руке и едва не вздрогнула — ладонь Таринта была человеческой. Ариадна дотронулась кончиками пальцев до его головы — она тоже была обычной, человеческой.

— Ты… Они тебя заколдовали, но злое волшебство уходит по ночам? — прошептала она ошарашенно.

Минотавр усмехнулся:

— Снова ты чудеса ищешь там, где их нет. Нет в этом волшебства, есть только предметы, что помогают мне совладать со стихиями и защитить себя, если до того дойдет. Хотя в чем-то ты и права — я и сам порой думаю, что эти перчатки и шлем не без волшебства созданы. Я до сих пор так и не понял, почему никто из тех, кого мне присылали в жертву, с этими вещами управиться не смог.

Голова у Ариадны шла кругом, а когда луна выглянула из-за облаков и осветила лицо Таринта, мысли Ариадны и вовсе запутались. Таринт выглядел лишь немногим старше Тесея и был красив непривычной, чужой красотой. Его глаза вдруг оказались очень близко, и от этого было легко и сладко. Ариадна поняла, что он целует ее, уже когда Таринт отстранился и произнес:

— Не бойся. Мужчина может забрать часть жизненной силы только у мужчины, а у женщины — лишь другая женщина. Я не причиню тебе вреда и ничего не заберу. Могу только оставить в тебе новую жизнь.

Отвечать словами Ариадна не стала.

* * *

Огонь в очаге горел ровно и радостно, по-домашнему, и старому Алету виделись в нем знойные дни, что были спустя четыре дюжины лет после отъезда Ариадны на остров.

Зима в тот год унесла с собой и Тесея, и Ифита, и Гианта с Ниреем. Они ушли к праотцам один за другим, словно сговорились прежде. Было в их жизни и плохое, и хорошее, были и несбывшиеся надежды, и нечаянные радости. Сыновья их и дочери вернулись на берег, кроме двоих, не пожелавших покинуть остров: Илианы, дочери Хионы с Ифитом, и Талы, дочери Паленны с Тесеем. Виною тому были сыновья Ариадны. Во всем пошли они в своего отца, Таринта — и статью, и характером, и умом, и способностью со стихиями справиться. И передал им Таринт в то лето свое обязательство хранить людей от лютой непогоды, отказался у других людей жизненную силу брать. Еще дюжину лет прожил он на острове, уйдя к праотцам тихим осенним вечером вместе с заходящим солнцем. Ариадна последовала за ним несколько месяцев спустя. И, даст Небо, запомнят дети рассказанную Алетом историю, не спутают ее со злыми легендами, не смешают вымысел с правдой. Правдой о Минотавре.

 

Кайл Иторр

Огни Медного острова

— …Самая знатная битва — это когда мы Алашию воевали. Владыка двух стран отдал повеление, наместник Яхмос собрал войско и корабли. Поплыли и захватили.

— Парень, у тебя в Ахияве Лакони родичей нет? — спросил щербатый здоровяк, воинский пояс сверкнул серебряной бляхой звеньевого.

— А где это?

— На западе, за Лиловым морем. Так что, нету? А то говоришь как они, два слова и вся история. Красочнее ври давай, байка должна быть смачной.

— Так то байка, а я правду говорю… Смачной? Ладно, попробую.

Гладь Зеленого моря вспарывают грозные тараны львиных кораблей, легкие пятидесятивесельники стараются не вырываться вперед. Более шести десятков парусов, при виде такой силы любой морской пират спешит укрыться где-нибудь в скалах и молить Мару-заступницу и всемогущего Баала — пусть эта сила идет за кем-то другим, не за мной!

Морская дева и небесный владыка порой отвечают на молитвы, но милосердием не отличаются.

Могучее воинство вышло в море именно для того, чтобы пираты Алашии более не беспокоили берега Черной земли и подвластного ей Ханаана. Чтобы покарать дерзких и усмирить несогласных, чтобы взять дань добром с тех, кто хочет мира, и дань кровью — с непокорствующих. Военачальник Тутмос, сын ханаанского наместника Яхмоса, носитель знака рыбоглазого Дагона, избран привести Алашию к покорности; а кто не согласен, сам виноват.

Широким полумесяцем открывается залив, способный принять и укрыть от непогоды хоть десять сотен кораблей. Некрупная галька и песок, мелей почитай что вовсе нету, выше уреза воды — высохшая под летним солнцем трава, оплетенные кустарником медно-рыжие скалы, змеящаяся по склону дорога и белые стены на вершине.

Энгоми, Медный город, главный оплот Алашии. Главный и мятежный, в открытую заявивший о том, что ни владыке двух стран, ни его наместнику Яхмосу подчинения не будет. Непокорный должен быть наказан, его участь станет уроком для остальных, разбить войско Энгоми — и вскоре весь остров падет к ногам победителя Тутмоса.

А вот и они, непокорные, шлемоблещущей гусеницей спускаются по дороге к побережью. Храбрые алашийцы не хотят отбиваться в городе, рассчитывая на крепость стен, — они намерены встретить захватчика Тутмоса прямо на берегу и сбросить его в море. Они пираты, но пираты — воины, не торгаши.

Пока корабли Тутмоса собираются под знак Дагона, готовясь к высадке, воины Медного города выстраиваются на берегу. Храбрость их не показная: знающие премудрости счета уже передали, что алашийцев более девяноста сотен, тогда как под началом Тутмоса — чуть больше шестидесяти. Да, они не вчерашние землегрызы-ополченцы, на Медный город идут могучие щитоносцы и грозные лучники Та-Кемт и опытные дружинные отряды князей Ханаана. Но и алашийские пираты — враг не из легких: правящая островом военная знать-деньены закована в панцири с головы до пят и хорошо знает, с какой стороны у копья острие. Подчиненные Энгоми племена также не стоит сбрасывать со счетов: луви, рудокопы и кузнецы мало искушены в ратной науке, зато крепки телом и упорны духом, а оружие на длинных древках позволяет их плотному строю надежно отражать вражью атаку; малорослые же козопасы-кафторы хотя и не бьются строем и не имеют ни мечей, ни добрых копий, но зато умеют метко посылать в цель стрелу и пращный камень, а также скакать по любым склонам не хуже своих коз…

— Ну вот, другое дело! А то «поплыли и захватили». Так-то хоть ясно, кто с кем и за что.

— За что — оно всегда ясно, — фыркнул кто-то в полутьме, куда языки костра не доставали. — За богатства. За ценный камень, строевой лес, звонкую медь, тучные нивы, крепкие города и пристани, за пошлины с проезжих торговцев и подати с местных земледельцев и мастеровых.

— И за то, чтобы наши еще раз вломили ихним, — добавил звеньевой. — Давай, парень, ври дальше.

— Да тут и врать-то нечего…

Убирают паруса крутобокие суда, выставляют весла и, вспенив тихую воду залива, выстраиваются в две линии. Львиные корабли впереди, пятидесятивесельники сзади. Бьют боевые барабаны, воины на веслах гребут — слаженно, мощно, ускоряясь с каждым разом; корабли набирают ход и с размаху вылетают на берег едва не на полкорпуса; пятидесятивесельники между своими большими львиномордыми братьями и чуть позади, встав ровно нос к корме, многие сталкиваются, но крепкие кедровые борта, рассчитанные на морские сражения, выдерживают. С боевым кличем выпрыгивают на берег щитоносные сотни Кемт, глубоким строем по десятеро в ряд; в промежутки между ними втискиваются ханаанские дружинники с пятидесятивесельников; на высоких носах львиных кораблей остаются меткие лучники. Град стрел падает на шагающее навстречу войско Энгоми — деньены впереди, луви позади, кафторы-застрельщики там и сям. Удар! Копья в щиты, щиты в щиты, пятимся, нас теснят, за спиной бронзовый клин тарана, над головой стрелы. А впереди, на холме, высоко, за спинами врага — белые стены Медного города… и дым над ними! Кто такого не знает? Только тот, кому не доводилось видеть пожар в захваченном и разграбленном городе…

Мы давим, они упираются, они давят, мы стоим, выдержим, удача с нами, пропускаю удар — благослови Котар мастера Авидея, не зря за свой товар две цены просит, удержал панцирь вражье копье! — отжимаю чужой щит и копьем вверх, выше нашейника, всадил и сразу вытащил, чтобы в черепе не застряло… Давим, свистят стрелы, звенят брони, дырка в щите — ничего, еще годится, еще повоюем; еще, вот так, сосед Илго падает, враг рвется в брешь — толкнуть, спотыкается об тело Илго — мертв? еще жив? — и получает булавой по шлему, шлем цел, а в голове на миг-два помутилось, пока в себя не пришел, вот так его, и так, и еще вот так — упал, подтоком копья его, в спину, в шею, куда-нибудь, самолучший деньенский панцирь не спасет, в кровавую грязь перемелем…

Оттеснили мы их на нашем крыле. Лучники толпой с кораблей слезли, секиры наперевес — встретили пяток колесниц, которые справа нам в тыл зайти пытались, так встретили, что только две обратно ушли. Потом уже узнали, что как раз царь ихний, Нерион, там был и уйти не смог, телохранители утащили, да от раны помер.

Сдался Энгоми. И мы им крови пустили, и они нам — но мы выстояли, а они… царь убит, треть знатных деньенов пала, а город-оплот, куда можно было бы отступить и еще долго отбиваться, — дымится, спаленный… Утром пираты запросили мира.

— Добрая байка. Верю, — изрек, помолчав, щербатый. — В настоящем бою бывал, такое не соврешь. Считай, принят, у меня как раз копейщика недостает. Дидикас, пометь там на своих табличках.

— Уже. Крыло Звезды, третья сотня, седьмое звено, копейщик… как бишь там тебя, парень?

— Акиром из Ямхада.

— Ничего, и не с такими именами люди живут, — ухмыльнулся щербатый звеньевой. — А про Ямхад свой лучше не вспоминай, проще будет.

— Звеньевой Урцукертанарис, не всегда ушедшие искать лучшей доли на чужбине поминают родину черным словом, — раздалось из темноты.

Щербатый вскочил, как ужаленный.

— Прощения просим, тарденне.

— У меня-то за что? Парня не обижай, ему под тобой ходить.

— Да я не обиделся, — встал Акиром.

Тарденне во всем краю остался один. Военных вождей и просто опытных в ратном деле людей хватает, и даже удачливые предводители не редкость, а вот таких, кому сам царь вручал жезл «отца войска», — уже почти нету. Но именно таков высокородный Цирнаттавис; вся его высокородность обратилась в пепел вместе с павшей Хатти, зато полученные на службе великому царству ратная наука и умение руководить людьми в сражении сохранились сполна. И теперь тарденне Цирнаттавис со своим отрядом «вольных кинжалов» сам стоил небольшого царства — и сам выбирал, за что служить и на кого вести крыло Солнца, крыло Звезды и крыло Полумесяца.

И то сказать, у князей Ханаана в дружине редко больше пяти сотен воинов бывает, а под тарденне сейчас ходит едва ли не тридцать, иному царю впору…

Высокородный Цирнаттавис шагнул к костру и привычно опустился на корточки. Золотого пояса при нем нет, дорогую броню тарденне также оставил в шатре, а пурпурный плащ в ночном полумраке не слишком отличается от бурого или черного. Так, гуляет по лагерю, слушает, о чем люди болтают, когда и сам слово скажет. Держит себя просто, родом и званием не кичится. Незачем ему.

— А байка и правда добрая, — проговорил тарденне. — И парень почти ничего не выдумал. Я подтверждаю. Сам видел.

Дружный вздох.

— Тарденне, разве тебя тогда нанимал наместник Ханаана, чтобы ты дал его сыну пару ценных советов?

Цирнаттавис усмехнулся.

— Нет. С этим ваш Тутмушу сам справился. Меня на другую сторону попросили встать, тот самый Нерион неплохо пообещал и с первой частью платы не обманул…

Жили на Медном острове разные народы. Минава растили оливы, пасли коз и плели из шерсти теплые покровы; лукка копали глину и делали горшки, добывали медь и лили бронзу; зовущие себя правителями даны рыбачили и оружной силой защищали Алашию от искателей чужого добра; а недавние пришлецы-ахиява, близкие родичи данов, распахивали тощие горные склоны и искали себе занятия по нраву и силам.

Так вот и жили, пока не решил грозный царь Черной земли Мицр: торговать с Медным островом хорошо, а владеть им еще лучше будет. И прислал грозное послание всем городам Алашии, мол, или подчинитесь своей волей, или не будет у вас ни воли, ни стен городских, ни жителей, а только рабы Великого Дома. Недолго судили-рядили, знали, что много времени на раздумья царь Мицра не даст.

Малые города лукка, Сарху и Хадоби, послали в Мицр дары и заверения в покорности своей. То же сделал Аплуни, город ахиява, хотя дары его были совсем малы и незначительны. Гордый белостенный Энгоми не послал ничего и принялся готовиться к войне.

Кликнул Нерион, царь Энгоми, на помощь всех своих подданных, позвал соседей, пообещав честную долю в добыче, собрал данов, и лукка, и минава, и нелюбимую родню ахиява позвал. А советники подсказали — открыть сокровищницу, снестись через торговцев-лукка с родичами за северным морем, с Арцавой Лукка, и привести «вольные кинжалы», каких после падения Хаттуши в тех краях стало вдосталь… наемники берут недешево, но — стоят того. Особенно перед битвой, которая решит судьбу царства.

— Так слово Нериона из Энгоми дошло до тарденне Цирнаттависа, — ухмыльнулся высокородный военачальник, — а я не был тогда связан договором и согласился сплавать на Медный остров. С несколькими дружками.

— «Несколько» — это сотен двадцать? — спросил только что зачисленный в отряд Акиром.

— Меньше. Тогда всего двенадцать было, и снаряжены похуже нынешнего. Проигрались.

— В бабки или в «смерть царя»? — фыркнул кто-то.

— Пожалуй, в «смерть царя», — подумав, кивнул тарденне. — Перед тем нанял нас князь Итакумара для осады Майтене. Не нас одних, ну не о том разговор… Много у Итакумары недругов оказалось, осада затянулась, в спину ударили. Князь откупился, а «вольных кинжалов» в плен не берут — выкупа за нас дать некому, а рабы из воинов плохие, строптивые. Отпустили и даже оружие при себе разрешили оставить, у кого поплоше. Но вот броню и шлемы там у Майтене почти все скинули… Не повезло. С нашим ремеслом случается, для новеньких напоминаю: везение — хорошо, но и невезение еще не повод глотку себе резать. Вчера ты, сегодня тебя, а завтра, коли жив будешь, еще посмотрим, кто кого.

Тарденне Цирнаттавис привел к Нериону копейщиков и стрелков, матерых вояк, пораженьями и победами закаленных в усобицах Арцавы и Хаттуши. Вовремя привел, через полмесяца в восточном заливе появились вражьи паруса. Властитель Мицра, да не будет ему здоровья, силы и благополучия, самолично не стал заниматься Медным островом, перепоручил своему верному псу — Ахмушу, наместнику Ханаана. Ахмушу поход организовал, но сам остался дома, а начальником поставил своего сына Тутмушу.

Соседи Нериона прислали в Энгоми слова о дружбе и согласии, подкрепив их некоторым числом воинов — кто больше, кто меньше. Родня-ахиява не прислала ни воинов, ни слова; обозвав их трусливыми шакалами, Нерион подсчитал, сколько же войска собрал Медный город, потом пересчитал вражьи паруса — и воспрянул духом. Сорок сотен данов — тридцать две строевых башенных и восемь «безбашенных», волков морского разбоя, предпочитающих проворство тяжелой броне; сорок семь сотен ополченцев-лукка и тринадцать сотен застрельщиков-минава; да еще наемный отряд «вольных кинжалов», двенадцать сотен Цирнаттависа, — и против них всего шесть с небольшим десятков кораблей, на которых шестьдесят-то сотен воинов разместить можно, а семьдесят уже никак!

Выстроив против узкого корабельного строя четыре ряда закованных в башенные панциря данов, Нерион поставил во вторую линию лукка, на фланги — быстроногих минава и данов-пиратов, а в тылу разреженной цепочкой — стрелков Цирнаттависа, которых на всякий случай прикрывали копейщики. И когда корабли Тутмушу ринулись на берег, словно таран на штурм крепостных ворот — стрелки начали бить по кораблям, а пехота неспешно двинулась навстречу. Люди Тутмушу пытались отвечать тем же, и хотя луки Мицра мощнее тех, что были у минава и «вольных кинжалов», но на каждый их выстрел приходилось четыре или пять ответных, а на берегах Зеленого моря добрую броню, кроме вождей, имеют лишь такие, кто ходит в ближний бой, и то не все. У лучников ее всяко почти не водилось… Скоро стрелкам не осталось работы: одни прятались за высокими носами львиноголовых кораблей и лишь изредка рисковали высунуться, другие — наложив стрелу на тетиву, следили и ждали, когда такой вот рисковый малый высунется достаточно надолго.

Основной бой вела пехота.

Башенные.

Великолепные поединщики, плечом к плечу они дрались хуже, но мощные панцири из полос кованой бронзы и жесткого смоленого холста надежно держали удар, а длинные колющие мечи знаменитой красной бронзы пронзали вражеские чешуйчатые брони и оплечья. Что могло противостоять им, зовущим себя последними наследниками златообильной Микаши?

Один на один, и даже звено на звено — даны одолели бы без особых хлопот. В строевом бою многих сотен решает не сила, но сплоченность, слаженность, упорство, боевой дух. И когда над белыми стенами Энгоми показался дым, причем дым очень явственный, «завтра в этом городе будет пировать одно воронье!» — подданные Нериона изрядную часть своего духа утратили.

Нет, это само по себе еще не решило исход битвы, панцирники-даны яростно давили и в нескольких местах оттесняли врагов к самым кораблям, а пираты-абордажники умудрились забраться на крайнее с юга судно, перерезать всех стрелков и поджечь, надеясь, что ветер перекинет огонь на соседние корабли… много сделали они.

Но этого оказалось недостаточно.

И когда дрогнул северный край данов и Нерион самолично повел туда, заходя сбоку, полдюжины боевых колесниц — больше в Медном городе просто не было, — этого тоже оказалось недостаточно. Потому что изрядно прореженное, войско Тутмушу сохранило порядок и осталось войском… а воины Энгоми потеряли самых стойких, остальные же, видя разоренный город и тело павшего в бою царя, утратили желание сражаться. А единственный, чей строй сохранил силы и присутствие духа, тарденне Цирнаттавис, был в Алашии чужаком, которому лишь его «вольные кинжалы» и подчинялись. Явного наследника у Нериона нет, битва проиграна — для чего пришлым наемникам рисковать жизнью дальше?

— Ночью я говорил с остатками знати Энгоми, а утром пришел в лагерь Тутмушу и заключил мир. Взять нас на службу Тутмушу не пожелал, а может, не мог без ведома отца, и пока он разбирался с Медным городом — «вольные кинжалы» ушли со всем, что имели, ничего не оставили.

— Еще и прихватили кой-чего по дороге, — добавил звеньевой, — чтоб не так скучно идти было.

— А после вернулись в Арцаву, — продолжил тарденне. — Там для нас снова нашлось дело, славу эта битва нам не испортила. Проиграли-то не мы, а Нерион. Мы же вышли из дела почти без потерь и сохранили свое. Для людей понимающих это получше выигранной битвы, где треть войска легла трупами и тяжелоранеными, а у Тутмушу оно так и получилось…

— Но ведь он взял Алашию?

— Взял. Потом, говорят, когда вернулся, отец его на новую войну отправил, в Двуречье. Приказ выполнен, потери не посчитали чрезмерными, значит, справился. А что через год присланного из Мицра наместника алашийцы на куски порвали и теперь снова сами по себе, так в том не Тутмушу вина.

Сидящие у костра загомонили, в общем вполне соглашаясь с тарденне. Военное дело — одно, а искусство выжимать дань из покоренной земли так, чтобы она при этом не стала непокорной, — совсем другое… и хвала Солнцеликой Вурусему — им, «вольным кинжалам», наемным воякам, об этом не нужно заботиться. Пусть у других голова болит.

— Тарденне… — начал щербатый звеньевой и вдруг замялся.

— Что?

— А что же с Энгоми тогда приключилось? Кто его взял и сжег? Мы-то думали тогда на Тутмушу, мол, загодя отрядил засадный отряд, потому у него и сил меньше против Нерионовых было, что часть как-то обошла ползком по скалам и, пока они там на веслах в заливе кружились, захватила город…

— Не, не было такого, — мотнул головой Акиром. — Мы бы знали. Не до битвы, так уж точно после. Тутмос-то молчун, но его ближники непременно проболтались бы.

Цирнаттавис кивнул.

— Я и сам сперва решил, что это хитрость Тутмушу. Только не складывалось. Если б все на суше происходило, другое дело, но он же ПРИПЛЫЛ со своим войском из-за моря! А незаметно великих сил по морю не переправить, заметят не на подходе, так при высадке. В Алашии же при каждой удобной бухточке селение стоит, которое морем и промышляет, когда рыбалкой, а когда и разбоем. В стороне от бухточек к берегу разве что лодка пристать может, а на лодках далеко не уплывешь и много тоже не возьмешь. Да и козопасы вокруг Медного города все тропинки-закутки знают, не спрячешь там заранее войска, чтобы не заметили… а Нерион наблюдателей выставлял, точно помню.

— Выставлял, — насмешливо подтвердил голос из темноты, — и наблюдатели дело знали туго. За морем так следили, не то что корабль — чайка незамеченной не прошмыгнула бы.

Говоривший шагнул к костру — рослый, массивный, рыжебородый, на груди богатая пектораль с опалами и лазурью, на поясе шесть золотых пластин, рукоять железного кинжала сверкает крупным рубином. Эритросфен, начальник крыла Полумесяца, вообще любил все ценное и блестящее, он даже панцирь, шлем и копье приказал вызолотить, чтоб сверкало. «И пусть у врагов слюнки капают», — ухмылялся он. Как там враги — трудно сказать, а друзья нередко дразнили великана Сорокой. Он почти не обижался.

— Ты меня удивил, — признался тарденне. — Я думал, ты из Арцавы Карки.

— В Карии я с парнями пришел к тебе на службу, верно. И родня у меня там есть, дальняя, правда, — кивнул Эритросфен. — Все так, только и сам я, и почти все мои ребята — с Медного острова.

— Тогда рассказывай дальше. А то тут сидим-гадаем насчет той битвы под Энгоми…

— Можно и рассказать. — Не любивший сидеть на корточках Сорока положил на землю чей-то щит, бросил сверху плащ и, сочтя сиденье достаточно удобным, опустился на него. — Красоты битвы пускай те расписывают, кто там сам дрался. А я скажу — почему…

Богатый остров Аласия. Невеликий, но богатый. Вот с тех пор, как небожители подарили людям секрет извлечения из камней звонкой меди, так и стал богатым, потому что правильных камней на нем немало. В давние времена пришли туда пронырливые минойцы и покорили местных дикарей-козопасов, но вскоре одичали и сами, а от медных карьеров их оттеснили более успешные и удачливые вроде лувийцев, искусных в ремеслах и торговле. Потом с дальнего северо-запада приплыли воинственные данайцы и стали владеть Медным островом по праву копья. В больших и малых селениях стало законом их слово, а с доходов минойцев и лувийцев правителям-данайцам принадлежала теперь крепкая доля.

Хотели минойцы и лувийцы отдавать чужакам такую долю? Может, и не хотели, да кто ж их спрашивал. Когда-то противились. Когда-то крепко воевали — и падали в кровавую грязь под копьями подобных крепостным башням данайцев в тяжелых панцирях-пиргоскафах. В конце концов договорились и жили если не в дружбе, то в согласии — кому, сколько и за что. И за добычей вместе ходили, на берегах Зеленого моря ее немало, когда знаешь, где и как взять.

Потом, поколения два тому назад, новые чужаки объявились на острове — ахейцы. Данайцам близкая родня, да из той, видать, родни, которую лишний раз и видеть не хочется. Пустить их на свободные места пустили, построили себе ахейцы сколько-то селений и в морские набеги не раз вместе с данайцами и минойцами ходили; а вот доли в добыче меди и плавке бронзы им не давали, не хотели данайцы делиться своим достоянием, и лувийцы не собирались уступать его без боя…

— Свободные земли, ха! — зло буркнул Эритросфен. — Пустоши, где сперва люди весь лес свели, а потом козы выжрали траву до камня. Вот туда и пустили, живите, мол, родичи дорогие, и не взыщите, коли что не так.

Ладно, деды наши не от великого богатства и не от нечего делать всем народом в плаванье пустились. Некуда возвращаться было. Нашли уголок, зубами вцепились, только бы обрести новый дом. Втридорога у соседей зерно закупали, родовые мечи в переплавку пустили, чтоб лемехи для плугов сделать… Кое-как выжили. На морской промысел вместе ходили и добытое честно делили, это правда, и рыбу никто не мешал ловить.

Только пастбища — у минойцев, медь — у лувийцев, а дань со всего хозяйства и главные богатства — у данайцев. И не поспоришь: попробовали разок, так ведь их больше, снаряжены получше и друг за друга встанут, привыкли за столько веков. Никогда наша Аполлония не встала бы вровень не то что с Энгоми — с ближайшими к Медному городу селениями, которые даже стен не имели.

А потом владыке Айгюпты захотелось взять остров под себя…

— И вы послали дары, сказали «вот они мы, приходи бери»? — проговорил звеньевой Урцукертанарис.

«Вольные кинжалы» рассмеялись, и Сорока один из первых.

— Не быть тебе владыкой Черной земли. И даже архонтом Аполлонии не быть. Тому же басилею Нериону сколько раз прямо говорили: отдай долю, медью и скотом, чтобы мы могли вести хозяйство и крепко жить, а не выживать на грани голода. За это ахейцы принесут Энгоми клятву верности, и если вдруг Медному городу понадобится войско — Аполлония даст воинов, сколько надо, столько и даст. Хоть в море, хоть на суше.

— Отказал?

— Сделал вид, что не слышит. Морда спесивая. Мол, к чему мне ваши голодранцы, у меня воинов вдосталь. И даже когда приперло, когда весть пришла — готовится вторжение! из Айгюпты, где воинов больше, чем в Аласии козопасов! — Нерион звал на помощь всех, до кого докричаться мог, обещал долю в добыче… и ничего сверх того. Много в таком сражении можно взять добычи, а?

— Смотря кого добудешь, — заметил Цирнаттавис, — вот с некоего Сороки можно взять и золотишка, и камней самоцветных…

На этот раз «вольные кинжалы» хохотали долго и искренне.

— Тарденне, ты великий военачальник, — наконец проговорил Эритросфен. — Уже догадался, а?

— Я-то догадался, но ты все равно рассказывай.

До последнего архонты Аполлонии надеялись, что получат ответ. Ответ «да», короткий торг насчет размеров «медной доли» и межи дозволенных ахейцам пастбищ, и войско Аполлонии явилось бы под Энгоми, чтобы копьями и мечами защищать этот ответ, основу будущего благополучия города и народа. Двадцать сотен ахейских копьеносцев, взойдя на весы воинской удачи, вполне могли превратить поражение в победу.

Чье поражение? Того, кто даст ответ.

Они с охотой поддержали бы спесивца Нериона, переломи он свою гордыню и дай «младшей родне» получить свой кусок лепешки с медом. Они без тени сомнений поддержали бы чужака Яхмоса, если бы тот оказался к ним благосклоннее данайской родни.

До последнего архонты Аполлонии, собрав фратрию и держа наготове корабли, ждали ответа: куда и к кому вести подмогу. Не дождались.

И тогда Эритросфен, опытный в пиратских набегах вожак, которого ахейская фратрия недавно избрала главой, сказал: раз ни Нерион, ни Яхмос не хотят отдавать союзникам ничего, кроме военной добычи, — вот за ней мы под Энгоми и сходим.

Военная добыча — это то, что воину удается добыть у врага. Раз уж ахейцам предстояло самим выбирать врага, стоило выбрать такого, у кого добычи побольше.

Где под Энгоми можно взять побольше добычи? В самом Энгоми.

— А если бы Нерион остался в городе и держал стены?

— Тогда это был бы не Нерион, — пожал плечами Сорока. — Он последние годы только о том и твердил, мол, я уже немолод, а ничего достойного в жизни не совершил, под Трою и то опоздал. Будь басилеем Энгоми кто другой, может, Медный город и не стал бы переть на рожон, ведь что такое Айгюпта, а что мы. Нет, он давно мечтал о «славном сражении», а значит — войско в чистое поле, стройными рядами, копья наперевес, военачальник в развевающемся плаще на колеснице… Знаешь, тарденне, Нерион ведь наверняка умер счастливым, неважно, что проиграл, — зато мечта сбылась!

— И все-таки мечты мечтами, а приведи Тутмушу войско посильнее…

— Окажись оно настолько сильнее, чтобы басилей Нерион заперся в стенах и нос наружу не смел показать, — мы бы радостно прислали к Тутмосу гонцов: «вот они мы, повелитель, верные слуги Айгюпты, как обещали, пришли на помощь против мятежников». И все в Аласии, кто не пошел за Нерионом, а их оставалось не так мало, скоро сделали бы то же самое. Потому как что такое мы — а что такое великая и победоносная Айгюпта; и на стороне победителя оказаться разумно, даже если великой добычи и не ожидается.

Но случилось так, как случилось.

Видя, что войско Тутмоса числом уступает его силам, басилей Нерион вышел из Медного города навстречу захватчику. Несколько часов строились в боевой порядок ханаанские корабли, несколько часов терпеливо ждало на солнцепеке войско Энгоми.

Несколько часов с городских стен любопытные следили за происходящим внизу, на берегу. На восточной стене втиснуться было некуда.

Ну а западная стена Медного города осталась пустой. Никто и подумать не мог, что опасность может угрожать городу откуда-либо еще, кроме как от войска Айгюпты. Несколько заранее подосланных людей, нож под ребро разобиженного на весь свет стражника у ворот (они там на великую битву смотрят, а я тут стой без толку…), тихо вошедшие в пределы белостенного Энгоми волки морского разбоя, в котором ахейцы не слишком уступали данайцам… Внизу еще ничего не началось, а Медный город уже пал под ноги захватчикам. Грабили тихо и споро, пленников с собой не вели, сразу сгоняли в дома покрепче и запирали внутри, пусть сидят — не до них. Главная добыча, царская добыча, в басилеевом акрополе; сколько-то охраны там осталось, но они тоже ничего не ждали и ничего не успели сделать.

Когда там, внизу, воины Тутмоса начали высаживаться с кораблей — наверху, в Медном городе, налетчики Эритросфена заканчивали выносить самое ценное. Сердце кровью обливалось, — бросать столько добра, но распоряжались люди опытные, которые умели унести ноги, не падая под грузом награбленного. На прощанье, отвлекая погоню, подожгли город.

— Чем, наверное, и принесли победу Тутмосу, — завершил Сорока. — Но тогда нас это не заботило. Одолеет Айгюпта — и ладно, одолеет Нерион — снаряжаем корабли и уходим в Карию, с полными-то мешками нас там приняли бы как родных, да у многих и были если не родные, так друзья-знакомцы. Через год, когда присланного из Айгюпты наместника Мемнона забили камнями, мы именно так и сделали. Кто в грядущей смуте верх возьмет, поди угадай, но нам, спалившим Медный город, дружить в Аласии уже не с кем. Пока власть крепка была — терпели, а в усобице точно добром не кончилось бы.

— Скажи, Сорока, — голос тарденне оставался ровным, — а почему ты вообще решил пойти ко мне под начало? Почему собственный отряд не водишь? Ты смог бы. И людей у тебя хватало, у меня с самого начала меньше было.

— Это ты меня спрашиваешь или им объясняешь? — фыркнул рыжий великан. — Я мог водить свой отряд «вольных кинжалов», верно. Твое имя громче, но пара громких побед — и обо мне услышали бы.

Только я свой предел знаю. В бою могу вести и сотню, и целое крыло, хоть в море, хоть на суше. Крепостные премудрости тоже разумею. А вот против кого сражаться и почему, решать такое — уже не по мне. Там, в Аполлонии, архонты были, они знали. Здесь знаешь ты. Мне подходит. Ты не выигрываешь всех битв, тарденне, но ты даже в поражении умеешь сохранять отряд и свое имя.

Так что пусть лучше князья и иные охочие до ратной славы знают тарденне Цирнаттависа, а не Сороку-Эритросфена, за которым главной доблести — дым над белостенным Энгоми.

— Это ты других убеждаешь или себя? — проговорил тарденне.

Эритросфен пожал плечами.

Рыжее пламя с хрустом пожирало последние ветви.

 

Татьяна Минина

Исповедь Медеи

— Но, мой басилевс! Она доказала, что способна на убийство! Вспомните Абсирта, Талоса, вспомните Пелия, наконец!

Лицо Ясона медленно багровеет. Гневом набухает вена на лбу. О мой возлюбленный, как ты прекрасен в своей ярости.

— Что болтаешь?! Да, Медея способна убить ради меня! Так как же она может убить моих детей?! Наших детей…

Голоса словно отдаляются, громче них звук крови, бегущей по моим венам. Спасибо тебе, любимый, за веру в меня. Я рядом, совсем рядом, в том же зале проклятого коринфского дворца. И в то же время я далеко, в мире теней, зыбких грез и забытья. Этот мир близко, на расстоянии руки, но тех, кто находится в нем, нельзя видеть человеческими глазами. Живые попадают сюда лишь в снах или в пророческом экстазе. За редким исключением. Я одно из них, благодарю тебя, мать Геката, богиня черной луны и ночного колдовства, моя покровительница. Потому и стучит так звонко сердце, потому и слышен шум крови — живые звуки гремят здесь, как громы Зевса в мире людей.

Не открой мне Геката доступ в зыбкий мир черной луны, лежала бы я сейчас на площади. Мертвая, как Меррер и Ферет. Вместо этого я стою на колеснице богини, запряженной крылатыми змеями. Змеи недовольно шипят и слегка извиваются, им не по душе повиноваться смертной, но воля Гекаты подчинила их мне на время. Тела Меррера и Ферета в колеснице у моих ног. Кровь на поношенных хитонах из богатой ткани, лица в грязи. Искаженный рот Меррера. Ужас в глазах Ферета. Не знаю, суждено ли мне когда-нибудь умереть, но остывающие лица сыновей я буду помнить даже после смерти. Наших с Ясоном сыновей.

Я трогаю поводья, шепчу заклинание, и змеи, яростно шипя, выносят меня из мира черной луны в мир живых…

* * *

Георгий шел по университетскому коридору и улыбался неизвестно чему. Золотая осень, солнечные лучи лезут в высокие пыльные окна, и коридор словно расчерчен на квадраты: свет-тень. Свет-тень. Свет-тень…

Сколько лет назад он впервые увидел этот сон? Чернокудрая женщина, не старая, не молодая, словно время перестало быть властно над ней в дни ее зрелого расцвета. Строгий профиль, ясно видны завитки волос на лбу и виске, нос с горбинкой, изящный подбородок. Руки стискивают поводья колесницы так, что аж костяшки побелели. Георгию двенадцать лет, и он прежде всего думает о том, как же можно запрячь змей, как на них держится упряжь? А потом женщина поворачивается к нему, и он видит, что она напряжена как струна. Прикусила нижнюю губу, нет, прокусила ее так, что появилась капелька крови. Женщина не чувствует боли, ей не до того, а красная капля никак не упадет вниз…

На чердаке старого бабушкиного дома царит духота, несмотря на тень. Он выстроен совсем недалеко от моря, окруженный оливковыми зарослями, а если высунуть голову в чердачное окно, видны холмы, поросшие кипарисами. Георгий проводит здесь каждое лето и уже пресытился горячим воздухом и блестящей бирюзой теплого моря. Может, на чердаке найдется что-нибудь интересное?

Мальчик берет верхнюю из небрежно сваленных в углу книг. Отец с детства приучал: «Не знаешь, чем заняться, — возьми что-нибудь почитать». Дует на обложку и слышит недовольное фырканье — оказывается, рядом спал бабушкин полосатый кот, на которого и полетела пыль. Надо бы почесать котика за ухом, извиниться, не нарочно же его обсыпал, но хищник гордо отмахивается лапой от протянутой руки и удаляется искать покоя в другом углу чердака. Георгий наконец смотрит на обложку: что ему досталось? Буквы выглядят изломанными, лет через пять он узнает, что это стилизация под старый греческий алфавит. «Еврипид. Медея». Можно рыться в куче дальше… нет, пожалуй, надо разобраться с этой находкой.

— Кириа Елена! — Перемазанный чердачной пылью мальчик влетает во двор, где бабушка под навесом занимается засолкой маслин. Вездесущий полосатый кот фыркает с подоконника — сейчас тебе влетит за грязь на лице и одежде! Впрочем, Георгия трудно остановить. — Кириа Елена, это что, детская книжка?

Ему уже двенадцать, и тратить время на детские сказки он не намерен. Переждав бабушкины охи и ахи по поводу своей испачканной персоны, Георгий повторяет:

— Кириа Елена, это детская книжка?

Бабушка разглядывает обложку.

— Не совсем. Твой отец читал уже в колледже. Что-то про злую колдунью.

В колледже учатся уже почти взрослые парни, значит, не стыдно. Георгий прихватывает горсть плодов из корзины и устраивается тут же под навесом с книжкой. Свежие маслины слегка горчат и одновременно отдают виноградом. Кот украл одну и гоняет по утоптанному полу, но мальчик уже погружается в другой мир.

Это случилось где-то рядом, только очень давно. Из чудесной Греции, где рядом с людьми жили кентавры, сатиры и дриады, волшебный золотой овен попал в Колхиду. Колхида, как Георгий узнает позже, — это уже на Черном море, там, где Кавказ. И овен не просто так туда попал, он спасал одного мальчика от врагов. Но это не очень важно, важнее, что овна в Колхиде принесли в жертву богам. А снятую с него шкуру, то есть руно, поместили в священной роще, которую охранял дракон…

Дальнейшему он не очень верит. Не верит сразу, еще до того, как Медея станет приходить в его сны с капелькой крови на прокушенной губе и болью в глазах. Может, потому она и стала его посещать, что он не поверил Еврипиду?

— Дорогой господин профессор… — Сквозь пелену воспоминаний прорвалась явь. Реальность в виде ученой рожи, то есть ученого мужа, ах, простите, дорогой коллега, задумался, не узнал, не ожидал такой чести… В молодости пышущий собственной значимостью господин был рыж, теперь поседел, полысел, господи, какая чушь — совсем не потому я его терпеть не могу… У Георгия запищал коммуникатор: очень вовремя, хороший предлог отделаться от неприятного собеседника.

На экране коммуникатора четыре буквы: «Марк». Эх, Марк, лучший друг со студенческих лет, в очередной раз ты меня выручаешь!

— Привет, Георгий, уже на лекции?

— Нет, еще есть пять минут. — Георгий всегда рад Марку, он и во время занятия нашел бы способ с ним поговорить. Когда-то они вот так же тайком болтали на лекциях, будучи студентами, и вот Георгий уже профессор, а они с Марком все так же болтают на занятиях.

— Георгий, хочу тебе прочитать, что наши газеты тут пишут. — Марк всегда говорил быстро, все время спешил сам по себе, не потому что у Георгия лекция через пять минут. Такая уж у него скоростная жизнь, у нынешнего главы семейного бизнеса. — После недавнего ученого совета, где ты представил свою находку. Бомба в науке, пишут!

— Нашу находку, — поправил Георгий.

— Вот, слушай. — Слышно, как Марк шуршит газетой. Он был старомоден, любил печатные версии. Георгий же, наоборот, предпочитал современные технологии — коммуникатор, нетбук, ридер. — Цитирую: «…университетские ретрограды до последних дней называли его авантюристом и профаном. Они сопротивлялись защите его диссертации, разбивавшей одну из привычных догм. Всячески интриговали, мешая ему получить грант на продолжение исследований». Слышишь, Георгий, это про тебя пишут! — Марк облегченно засмеялся. — Слушай, теперь авантюристом не называют, да?

— Нет, теперь называют «дорогой господин профессор»…

Оба захохотали. Они часто смеялись вместе, когда разговаривали. Однокурсник Марк был первым, с кем Георгий поделился своим сном. Впрочем, далеко не сразу. После одного из семинаров по древней истории…

— Давайте восстановим цепочку событий. — Преподаватель желчно жует губами и обращается к судорожно листающему конспект юноше. — Марк Романидис, пожалуйста, расскажите нам всем канонический вариант мифа о Медее.

— Ну, все началось, собственно, с золотого руна. — Кудрявый, с мужественными чертами лица студент со вздохом поднимается. Не похоже, чтобы он был хорошо готов к семинару. Георгий никогда тесно не общался с этим парнем, но знает, что он из богатой семьи и в университете обучается в первую очередь ради экономических и юридических знаний. — Э… В Греции был базилевс по имени Эсон. Его изгнал с трона города Иолка его брат…

— Двоюродный брат Пелий, — подсказывает с места кто-то нетерпеливый. Преподаватель скрипуче, протяжно реагирует:

— Господа, вы не в школе. У всех будет возможность высказаться. Продолжайте, пожалуйста.

— Да. — Кудрявый Марк успел кинуть взгляд в записи и вновь частит словами. — Эсон удалился в изгнание, где и вырастил своего сына Ясона. Достигнув совершеннолетия, Ясон пришел к Пелию и потребовал вернуть трон отца. Пелий не решился противоречить и решил погубить царевича исподтишка. Он заявил, что отдаст трон тому, кто вернет в Грецию священное золотое руно. Ясон созвал всех героев Греции, они построили корабль «Арго» и отправились за руном. По дороге им пришлось преодолеть кучу препятствий, — юный оратор увлекся, глаза его разгорелись, — на них нападали птицы, роняющие железные перья, им пришлось воевать с амазонками и проплыть между сдвигающимися скалами…

— Я вижу, что мультфильм про аргонавтов вы смотрели, — скрипит преподаватель. — Давайте вернемся к самой Медее. Какова была ее роль?

— Э-э-э… — Кудрявый, похоже, смущен намеком на детский мультик и рвется доказать, что он «в теме». — Медея была дочерью царя Колхиды, Эета, которому и принадлежало золотое руно. Богиня любви Афродита решила помочь прекрасному Ясону. Она послала своего сына, Эрота, и тот выстрелил Медее в сердце своей волшебной стрелой. И та, как только увидела Ясона, так сразу в него и влюбилась. Эет не хотел отдавать руно и посылал Ясона на всякие испытания. Он должен был сразиться с целым войском один, но Медея ему помогла. Она велела ему бросить в воинов камень, и те передрались между собой. Потом Медея узнала, что отец все равно не хочет отдавать руно и вообще задумал убить всех греков. Она рассказала все Ясону, отвела его в священную рощу, усыпила там дракона, Ясон украл руно, и они уплыли в Грецию. — Юноша замялся, опять послышался шепот, но преподаватель опережает:

— Благодарю вас. Правда, — опять желчь в голосе, — от студента университета я рассчитывал услышать не простое изложение событий, а хотя бы попытку их проанализировать. Будьте любезны. — Он обращается к тому самому активному шептуну, вихрастому рыжему парню. — Изложите ваше видение мифа. Как я понимаю, Еврипида вы читали?

— Да. — Рыжий уже вскочил. — Еврипид пытался исследовать человеческие страсти и то, что получается, когда эти страсти противоречат закону. Он считает, что предательство Медеей своего отца, а затем и брата послужило спусковым крючком для всех последующих несчастий ее и Ясона. — Послышались смешки, и парень понял, что несколько переборщил с образностью изложения. — По пути домой «Арго» удирал от преследования колхидского флота. Командовал им брат Медеи Абсирт. Медея заманила Абсирта на «Арго» и там коварно его убила.

Хуже того, она велела разрезать тело брата на куски и бросить в море. Она же знала, что колхидцы не позволят себе оставить тело предводителя на растерзание акулам. А пока моряки вылавливали эти куски, «Арго» уплыл. То есть Медея была человеком, готовым на любое коварство ради своего, — он помялся, — удовлетворения. Точнее, удовлетворения своих страстей. Она убила брата, потом убила того самого узурпатора Пелия. Однако судьба не позволила Медее построить счастье на чужих смертях.

Георгий стискивает зубы и кулаки. Вот оно, вот! Вот почему все эти годы красная капелька висит на прокушенной губе женщины из снов, а из глаз ее проглядывает любовь и боль. «За что? — без слов спрашивает она. — За что не только моя боль, но и ложь обо мне?!» Он отводит глаза от бестрепетно верящего Еврипиду рыжего и натыкается взглядом на кудрявого Марка. Парень смотрит внимательно и как будто с сочувствием. Эх, что он понимает, будущий богатый наследник, разве его могут волновать сны?

— Так вот. — Рыжий вдохновенно задрал подбородок, глядя туда, где скрывался воображаемый оппонент. — Жители Иолка не приняли нового базилевса, который был женат на убийце старого царя! Ясон и Медея отправились в Коринф. У них родились дети. Но Ясон все больше тяготился отношениями с властной женщиной, опасной колдуньей. Он хотел, говоря по-современному, сделать военную карьеру, стать наемным военачальником. Ну и вообще… — Рыжий замялся.

— Короче, — бурчит с места Марк. — Ясон разлюбил Медею и полюбил дочь коринфского басилея Главку.

Георгию кажется, что кудрявый специально оборвал рыжего, ему неприятно слышать гадости про Медею. Те гадости, которые считаются официальной историей. Преподаватель предупредительно поднимает руку, мол, не прерывайте выступающего.

— Да. — Рыжий тоже поднимает ладонь, копируя преподавателя, и у него это выходит крайне пошло. — Я считаю, что отношения Медеи и Ясона погибли именно из-за того, что это была не столько любовь, сколько соучастие в преступлениях! Только Медея не смогла этого понять. Она убила Главку и ее отца — послала им отравленную одежду. А потом, чтобы сломить Ясона, убила еще и его сыновей — своих собственных сыновей! От казни сыноубийцу спасла только ее покровительница, богиня черной магии Геката. Она увезла Медею из Коринфа на своей колеснице. А Ясон так и скитался до конца жизни, никому не нужный. В старости бывший герой присел отдохнуть в тени дряхлого «Арго», который давно был вытащен на землю и поставлен около храма Посейдона как дар богу морей. Ну и прогнившая корма обвалилась и придавила старого Ясона насмерть…

— Как я вижу из вашего изложения, — подводит итог преподаватель, — вы вполне согласны с концепцией, изложенной в трагедии греческого поэта Еврипида «Медея»?

— Да! — отвечает рыжий.

— Де симфоно! — Георгий не выдерживает, вскакивает с места одновременно с чужим ответом. Нарушение этикета… — Позвольте мне, профессор?

— Я закончил, — буркнул рыжий, усаживаясь. Георгий старается не глядеть в его сторону. Преподаватель хмурится, кто-то из студентов — кажется, Марк — ободрительно кивает. Георгий торопится, а то вдруг преподаватель не разрешит ему выступать.

— Медея действительно кажется преступницей, если бы все было так, как изложил Еврипид. — Имя поэта он не произносит, а выплевывает. — Агапиты фили, при анализе его произведения следует принимать во внимание тот факт, что оно было написано по заказу жителей Коринфа. Этому древнегреческому классику просто заплатили, чтобы он очернил Медею! Потому что на самом деле детей Ясона убили сами коринфяне. Ложь Еврипида обошлась городу в пять талантов серебра.

— А доказательства? — возразил рыжий.

Георгий поднимает исписанную тетрадь так, чтобы все ее видели. Ни у кого нет и быть не может конспекта такой толщины!

— Вот! Историк Дидим! Сохранились записанные мнения современников Еврипида. Кроме того, у поэтов Евмела и Феопомпа совершенно другая версия событий. — Он гордо оглядывает ошарашенную труднопроизносимыми именами группу. — Будущий историк должен читать не только популярные источники, но и малоизвестные! И я считаю, что раз обнаружена ложь насчет одного эпизода из жизни Медеи, то следует пересмотреть и общепринятые версии всех остальных событий ее жизни. Я просто уверен, что ее оболгали! — И, не спрашивая разрешения, он плюхается на место.

Глупо, по-детски получилось. Не таким он представлял себе свое первое публичное выступление в защиту своего сна. Марк беззвучно аплодирует, рыжий обиженно набычился — получил всего четверку вместо пятерки, на которую рассчитывал, ибо не прочитал такую кучу источников, как оппонент. С тех пор и невзлюбил Георгия, и вряд ли полюбит, несмотря на «дорогого господина профессора».

А после семинара к Георгию подошел Марк.

— Слушай, парень, — смотрит открыто, в упор, и в глазах его пляшут бронзовые искры интереса, — ты, кажется, знаешь об этой Медее побольше нашего препода. Чего с ней потом-то стало?

— Ну, там самая распространенная версия, опять по Еврипиду — что после убийства сыновей Медея бежала в Афины. Она, мол, еще раньше заручилась согласием афинского базилевса Эгея. Там вроде бы родила сына и рассчитывала, что он унаследует власть. Но тут появился старший внебрачный сын Эгея — Тесей, ты, может, читал… — Марк кивает, подтверждая, что да, читал-читал про одного из знаменитых героев Греции, давай дальше про Медею. — По версии Еврипида и его подпевал, Медея догадалась, кто такой Тесей, а Эгей, его отец, нет. И она наговорила базилевсу, что Тесей, мол, пришел его убить и его надо отравить. И даже поднесла уже Тесею чашу с ядом, но тут Эгей увидел меч юноши — а это был тот самый меч, который он когда-то оставил его матери. И выбил отравленную чашу из его рук. Так все открылось, и Медею опять выгнали.

— Ну и история, — задумчиво бормочет Марк. — Слушай, ерунда ведь выходит…

Первый единомышленник? Георгий набирает воздуха в грудь.

— Ага! Все это никакой критики не выдерживает. Будь Медея хладнокровной преступницей, она бы с Тесеем расправилась, не ставя Эгея в известность. Потом, не факт, что она вообще в Афинах была. У Псевдо-Аполлодора и Гигина, например… — Марк уважительно округляет глаза — он этих источников не читал, — Тесей назван в числе аргонавтов. Как же Медея могла быть его мачехой, когда она только на «Арго» и прибыла в Грецию?

— Может, в Афинах была тезка? — Марк не просто слушает, он сопереживает. — А куда тогда твоя делась?

— Ну, есть другие версии. — Георгию приятно, что Медея «его». — Отправилась то ли на родину в Колхиду, то ли в Мидию и там царствовала. Еще версия есть — что после гибели детей Медея на колеснице богини Гекаты улетела на острова Блаженных и там стала женой великого героя Ахилла…

— На острова Блаженных — умерла, значит, — подводит итог Марк.

— А еще пишут, что, наоборот, боги даровали Медее бессмертие…

Георгий сам не замечает, как рассказывает ему все. О своих снах, о странной мрачной женщине, которая из бог знает какого загробного мира просит его о посмертной справедливости. И Марк, веселый и до мозга костей прагматичный Марк, будущий бизнесмен, ему верит.

Так началась их дружба. Дольше этих отношений длились лишь ночные встречи с Медеей. Университет остался позади, у Марка начался бизнес, у Георгия — наука.

В тот раз Марк настоял на встрече сразу после ученого совета. Георгий пытался перенести: на совете должно было быть принято решение, финансировать его экспедицию на следующий год или нет. Если учесть, что до сих пор его раскопки практически ничего значительного не дали, а ученый совет не первый год настроен против его теории, Георгий предпочел бы пережить возможную неудачу в одиночестве. Но друг был непоколебим. «Как бы там ни вышло — обсудим».

Георгий тогда опоздал: Марк уже сидел в кофейне и крутил в пальцах пустую чашку из-под кофе.

— Ну? — Он посмотрел в глаза Георгию и сразу сник. — Все-таки отказали?

— Все-таки. — Профессор устало опустился в кресло. — Знаешь, мне было бы легче своими руками заново перелопатить все прошлые раскопки, чем разговаривать с ними…

— Угу. — Марк уже искал выход. — Будешь обращаться в Правительственный совет по грантам?

— Попробую. — Георгий вздохнул. — Но вряд ли это сработает…

— В прошлый раз ты получил финансирование!

— Вот именно. — Георгий, не глядя, ткнул пальцем в меню, чтобы не заставлять официанта ждать. — В прошлый раз университет отказал, и я обратился к властям. А раскопки оказались практически безрезультатными. Так что второй раз на удачу рассчитывать трудно…

— И что ты думаешь делать? — рассеянно спросил Марк. Он был сосредоточен на чем-то своем. Кажется, говорил, что у него тоже финансовые проблемы.

Георгий пожал плечами:

— Буду преподавать, возьму группы в коммерческих вузах. Подзаработаю переводами. Это лето, значит, пропущу, а на следующее поеду копать с теми деньгами, что удастся скопить.

— Один?!

— Ну, ты же не вырвешься. — Георгий нашел в себе силы улыбнуться. Надо развеселить друга, который наверняка пришел в ужас от его идеи — поехать на раскопки в одиночку.

— Скажи, что ты пошутил. — Марк уперся в него взглядом. — Нет, ты не пошутил. Георгий, да ты просто маньяк!

Георгий смущенно подергал плечом:

— Ну, что ж поделаешь. Не умею отступать, когда уверен в своей правоте, понимаешь…

— Знаю. — Марк припечатал стол ладонью. — Значит, так. На это лето я тебе даю деньги на экспедицию.

— Но ты… у тебя же были проблемы?!

— Решу как-нибудь. Уже решил, в общем-то. Короче, я тебя финансирую. По минимуму, но финансирую.

— А если… если опять без толку? — Пожалуй, только с этим человеком Георгий мог дать волю своим страхам. — Если опять ничего? Твой совет директоров тебя сожрет за такое вложение.

— Не сожрет. — И в глазах Марка мелькнул бронзовый отблеск мечей его римских предков. — А ты копай, друг. Хорошо копай. Я в тебя верю.

Он опять улыбается своим мыслям. Именно эта, последняя экспедиция на деньги Марка стала счастливой. И капелька крови наконец упала с губы Медеи, сорвалась с запекшегося рта, как слово…

«Спасибо…»

«Прощай!»

Они произнесли эти слова одновременно. Заговорили в первый и последний раз. Медея больше не снится профессору Георгию Карианидису, и он, наверное, будет немного скучать по ней. Только в этом он не признается даже Марку… впрочем, может, когда-нибудь потом.

Удар колокола, и коридоры Мифологического гуманитарного университета пустеют: студенты разбежались на очередные занятия.

— Добрый день, молодые люди. — Седовласый, статный Георгий положил на свой стол потертый бронзовый футляр. — Напомню, у нас с вами семинар по древней истории, тема — миф о золотом руне. Надеюсь, все вы прочитали рекомендованные мною в прошлый раз источники?

— Трагедии древнегреческих и древнеримских авторов… — Первокурсники-отличники заговорили все разом.

— Наиболее известны Софокл «Колхидянки», Еврипид «Медея» и «Эгей», Сенека «Медея»…

— …писали также Антифон, Диоген Синопский, Феодорид, Овидий…

Георгий кивал. Сколько раз еще придется проходить через это изложение канонического мифа? «Придется тебе потерпеть, — вспомнился разговор с Марком. — Не зная предыстории, дети не оценят, насколько сложен путь к истине. А им надо, они будущие ученые».

Он перевел взгляд с футляра на собственные пальцы. Двадцать лет раскопок не прошли даром, у него мозолистые руки землекопа.

— Можно вопрос? — Георгий еще поднимает глаза, а худенькая белобрысая девушка уже поднялась с места, не дожидаясь его разрешения. — Я слышала… я знаю, что вы опровергли все эти свидетельства. — Прозрачные голубые глаза впились в лицо профессора. — Это ведь вранье было, да? Ну послушайте, — это она обращается к другим девушкам, их в аудитории немало, — убить собственных детей — какой-то дурацкий способ уязвить мужа, да, девчонки? Медея же такая колдунья, что же, она бы более эффективный способ не нашла?!

Шорох, шепот в аудитории, девичье бормотание и фырканье. Георгий поднялся с места, привычным жестом заложил руки за спину, сделал шаг, другой. А женскую интуицию не обманешь, белобрысая почувствовала фальшь именно там, куда указывала и сама Медея. Все смотрели на него, а он расхаживал туда-сюда, не сводя глаз со старинного футляра на столе. Сколько лекций, семинаров он вел, думая, что это последнее занятие в жизни? Не раз его отстраняли от преподавания, группы со старших курсов даже подавали обращение ректору: «Верните нам профессора Карианидиса!»…

— Эфхаристо, уважаемая коллега. — Уважительный вздох в аудитории, ничего себе, профессор обратился к белобрысой как к равной! — Действительно, в общепринятой истории Медеи концы с концами не сходятся.

Факты. Много фактов говорило о том, что Медея не совершала того, что ей приписывали много сотен лет. Он почувствовал это тем летом, когда впервые прочитал историю Медеи и увидел странный, мрачный сон. Неужели теперь этой студентке будет сниться женщина с прокушенной до крови губой, требующая справедливости?

Нет. Но, возможно, у белобрысой будет своя Медея… возможно, очень скоро.

Пусть ей тоже повезет, мысленно пожелал Георгий. А вслух сказал:

— Меня очень давно задевали все эти несообразности. И я потратил довольно много времени и сил, — слушатели невольно посмотрели на не по-профессорски натруженные руки, — на исследование подлинной жизни Медеи. Но окончательно распутать клубок смог лишь этим летом.

Он взял со стола бронзовый футляр и раскрыл его.

* * *

Колхида

— Моя дочь, басилевна Медея. Дочка, это Ясон. С товарищами прибыл из Иолка.

Разумеется, я все знала о Ясоне еще до того, как «Арго» пришел в Колхиду, владение моего отца Эета. Недаром мать Геката учила меня колдовству и ясновидению, не ради развлечений я бродила под светом черной луны. Итак, басилевич-изгнанник решил отобрать трон своего отца у дяди-узурпатора. Дядя с присущим ему коварством обещал отречься, если племянник вернет в Иолк государственную реликвию — золотое руно, которое давным-давно попало в Колхиду. Все это было не слишком интересно, пока…

…Пока я не увидела Ясона.

До боли знакомый разворот плеч, гордая посадка головы, скупые жесты. В несчастье быстро взрослеют, и гибкие движения еще юноши сопровождает взгляд уже взрослого мужчины. Где я могла его встречать? Откуда это ощущение родства, невозможной близости тел и душ? Невыносимо скромно стоять, когда хочется обнять его и положить голову ему на грудь. Видела ли я его в своих скитаниях по темному миру Гекаты, где прошлое переплетено с будущим? Или так дает о себе знать стрела в сердце, которую шаловливо вонзает мальчик Эрот? Этого я так никогда и не узнаю…

Мне было известно, что отец не хочет отдавать руно и готовит Ясону испытания, в которых изгнанник наверняка погибнет. В тот момент я поняла, что способна на все, лишь бы он остался жив. Даже на убийство.

Многое из дальнейшего всем известно. С моим колдовством Ясон одержал победу в схватке с волшебными воинами, усыпил дракона и забрал руно. Пока мой отец об этом не узнал, мы скрылись на «Арго».

Понт Эвксинский

— Медея, от флота Абсирта не уйти.

Ясон бессознательно сжимал бронзовую рукоять меча, следя за кораблями, упорно идущими по нашему следу. Они были уже так близко, что легко рассмотреть фигурки людей на палубе. Кажется, мелькнула непокрытая голова Абсирта, моего брата.

— Прикажу людям готовить луки. Легко не дадимся, — и мой любимый улыбнулся мне, как будто обещая ночь блаженства.

— Погоди, Ясон. — Моя голова была легкой, наполняясь черным светом матери-Гекаты, а лоб горел, как жертвенный огонь. Я всегда ощущала себя так, когда собирала силы перед серьезным колдовством. — Попробуем иначе. Пригласим Абсирта на «Арго»!

Никто не верил, что мой брат согласится. Но я-то его знала. Ясон и его спутники поклялись нерушимыми клятвами, что не причинят вреда гостю. Не приносила клятву только я, родная сестра.

Разумеется, я не собиралась его убивать. Абсирт покинул бы «Арго» здоровым и невредимым, со старой козлиной шкурой в качестве руна и рабыней вместо меня. Созданных мною иллюзий хватило бы до возвращения домой, там они разлетелись бы под взглядом отца — но мы с Ясоном к тому времени оказались бы вне досягаемости. Изящный план, но…

…Звук удара и глухой стук падающего тела. Будь я рядом, может, и успела бы остановить Ясона. А сейчас удар его кулака пришелся Абсирту прямо в висок…

— Зачем, любовь моя?! Зачем?!

— Не сдержался я… Он говорил, ты плохая дочь, плохая басилевна и потому достойна презрения…

— Да что мне их презрение! Не стоило ради этого нарушать клятву, мой милый Ясон.

Дальнейшее — то, что заклеймили потом чуть ли не все поэты, — уже действительно моих рук дело. По моему приказу тело Абсирта быстро разрубили на части и бросили в море. Я сама крикнула его капитанам, указывая на кровоточащие куски мяса, бывшие моим братом:

— Смотрите, вот сын Эета!

Не пряча слез, моряки кинулись собирать останки своего вождя. А мы тем временем уходили вдаль. Кажется, я заплакала. Помню твердые руки Ясона, обнимавшие меня, его теплую ладонь на моей спине, его невнятные оправдания. Да, я невиновна в убийстве Абсирта, в котором меня так часто обвиняют. Но я, безусловно, была способна и на него.

Иолк

Пелия, дядю Ясона, я убила сама.

Да, до него был еще Талос. Глупый медный человек с одной-единственной веной, которая шла от лодыжки к шее и по которой бежала его кровь. Вена была заткнута бронзовым гвоздем со смешной шляпкой. Талос охранял остров Крит и мешал «Арго» пополнить запасы пресной воды. Но это было легко. Я усыпила Талоса заклинанием и потянула за смешную шляпку, похожую на ягоду ежевики. Гвоздь вышел легко, как нож из спелой дыни. Вытекавшая кровь имела странный маслянистый оттенок…

Мой любимый вернулся от Пелия чернее тучи: венец басилевса не собирался покидать седую голову узурпатора. А войска для открытой борьбы Ясону не собрать…

— Остается пробраться во дворец и покончить с ним.

— Ты уверен, что народ согласится иметь на троне цареубийцу?

— Я законный наследник!

— Боюсь, об этом уже все забыли.

— Ты, как всегда, права, моя басилисса, — невесело улыбнулся Ясон, беря мою ладонь в свои. — И что посоветуешь? Пелий не боится ничего, кроме старости.

Голова моя наполнялась легкостью и светом черной луны…

Омолодить человека нетрудно. Надо лишь выпустить старую кровь из его жил и наполнить их новой. Труднее всего добыть эту новую кровь. С помощью Гекаты я собрала часть той, что выпустила из Талоса. Немного, но достаточно, например, чтобы сделать старого козла восторженно мекающим козленком. Это чудо я и продемонстрировала дочерям Пелия, которые немедленно упросили меня вернуть молодость их отцу.

Чего я и добивалась.

Разумеется, я не собиралась омолаживать мерзкого старика. Предназначенное для его сосудов зелье было не кровью, а отличным боевым ядом для стрел. В последний момент дочки Пелия засомневались, испугались вскрыть вены спящему отцу. Тогда я проделала это сама. Нож двигался на удивление легко, как смешной бронзовый гвоздь Талоса, и с каждой каплей крови Пелия, казалось, басилевский венец приближался к голове моего возлюбленного Ясона.

Увы… Народ согласился принять Ясона как басилевса при условии, что тот разведется со мной. Колдуньей, сведшей в могилу Пелия. Ясон отказался, и мы были вынуждены бежать в Коринф.

Коринф

— Ясон, ты заметил, что Креуса строит тебе глазки?

— Кто? Эта длинноносая?

— Эта длинноносая — дочь басилевса Креонта, который дал нам пристанище.

— Не нужны никакие басилевны, кроме тебя, Медея.

— Были бы нужны — я бы первая их поубивала. Но влюбленная царевна может стать источником больших неприятностей…

При том разговоре я не испытывала приступов ясновидения, но, как назло, он тоже оказался пророческим.

— Медея, только не расстраивайся. Креонт имел со мной беседу и просил никому не говорить. Тебе особенно.

Я молчала, а холодная рука Аида сдавливала мое сердце. Кажется, я уже догадалась, о чем Креонт говорил с Ясоном. Мать-Геката, помоги, дай силы пережить это! Если Ясон отступится от меня — значит, все зря! Все впустую! Все, что я совершила, — и все, в чем невиновна.

— Знаешь, слушал и думал: когда-то за подобные слова я убил Абсирта, твоего брата. Мол, ты варварка, и дети твои полукровки, трудно таким жить в Элладе. Не ударил я его, Медея, сцепил руки и сдержался… старый стал, да?

— Мудрым, наверное, стал. Продолжай, Ясон.

— Креонт предлагает жениться на Креусе, своей дочке. За это он сделает меня архонтом и наследником. Сыновья наши будут жить во дворце, при мне с Креусой, она будет им матерью. Короче, полноценными эллинами станут. И я из вечного изгнанника наконец-то стану архонтом и потом басилевсом.

Мать-Геката, если отступится от меня Ясон — не смогу я жить. Презрения людского не боюсь, способна убивать — но не поселится месть так скоро в сердце, где еще живет любовь.

Голос возлюбленного словно отдаляется, я ухожу, проваливаюсь в мир забытья, мир Гекаты, где не место бодрствующим, куда я попадаю лишь в пророческом трансе. Усилием воли выдергиваю себя наружу — вовремя, чтобы…

— Мы уезжаем, Медея. Ничем хорошим это не кончится. Креусе ли так нужен муж, Креонту ли архонт, но так просто не отступятся. Еще надумают тебя извести. Знаю, знаю, ты за себя постоять еще как способна, но лучше уехать. Завтра же!

Ясон, Ясон, ты не зря казался мне таким близким и родным с первой же встречи! Мир Гекаты или стрела Эрота соединила нас, но не людям, живым и мертвым, нас разделить.

Быстрее бы прожить завтра…

— Мама, мама! Посмотри, какой пеплос тебе на прощание прислали жители Коринфа! — Это Меррер, старший, уже дважды побеждавший в состязании борцов своего возраста.

— Он богаче, чем у басилевны Креусы! — Младшему, Ферету, всего шесть, а у него уже твердая рука лучника.

Пожалуй, коринфяне действительно рады, что клятвопреступник Ясон и братоубийца Медея покидают их город. Вот и шлют дорогие прощальные подарки. Креуса изменилась в лице, когда Ясон объявил об отъезде. Креонт лучше владел собой, но и у него в глазах что-то дрогнуло. Льдом кольнуло в виски, жаром жертвенника Гекаты овеяло мой лоб при этом воспоминании. И неприятен мне расшитый золотом пеплос, подарок коринфян — словно плата за то, чтоб мы поскорее убрались.

— Дети, отнесите его Креусе. Скажите, Медея дарит на долгую память за все хорошее, что она для нас сделала.

Мелкая женская месть. Выкинуть дорогую одежду она пожалеет, а настроение будет испорчено каждый раз, как посмотрит на роскошный подарок счастливой Медеи.

— Да, мама!

Не помню, сколько времени прошло, как шум на площади привлек мое внимание. Кто-то выл смертным воем, кто-то кричал, почудились голоса сыновей. Мое сердце упало куда-то в Аид, виски стиснули ледяные клещи, лоб обжег жертвенный огонь. Я проталкивалась сквозь толпу, отстраненно замечая, что не так уж и проталкиваюсь — люди сами расступаются. То там, то здесь шепчут: «Медея», «Убийца». К чему они это вспоминают?

Посреди площади — небольшое возвышение. Креуса. Рядом Креонт. Растрескавшаяся кожа, обугленные руки, опаленные мертвые веки. Мать Геката, свет черной луны наполняет мои глаза — я же знаю это зелье. Я даже делала его недавно для какой-то старухи, желавшей извести крыс… крыс?

Пеплос! Вот почему кололо льдом виски и обжигало лоб, когда я его увидела. Не крыс, а меня хотели извести страшной одеждой ради планов коринфского басилевса, но просчитались. Креуса, видимо, не знала о заговоре и надела ядовитую одежду, а та вспыхнула от тепла ее тела. Креонт же, судя по всему, пытался сорвать пеплос и сам моментально был охвачен огнем.

И это принесли им мои дети…

Ферета я увидела почти сразу — он лежал почти около правителя. Меррер чуть подальше, похоже, он сделал шаг навстречу убийцам, защищая себя и брата. Мой маленький борец, мой будущий лучник, я сама, сама послала вас на смерть! Жители Коринфа убили смертоносных посланцев колдуньи Медеи, и кто скажет, что я в этом невиновна?

Кажется, они и меня готовы растерзать тут же, на площади. Но свет черной луны уже закрыл меня, и темное облако выступило ниоткуда, будто вдруг истончилась граница между миром живых и миром пророческих грез, миром Гекаты. Облако рассыпалось пеплом, и рядом со мной возникла мать-Геката на своей колеснице, запряженной крылатыми змеями. Троетелая, троеликая Дева, Мать, Старуха смотрела на меня, и впервые я, жрица Великой Матери, бестрепетно вытерпела взор своей богини.

— Возьми, — хрипло сказала Геката, сходя с колесницы и протягивая мне поводья. — Спаси то, что осталось. Виновна ты или нет — тебе есть ради кого жить дальше.

Люди шарахались от нас, убегали, давя друг друга. Призрачный мир гостеприимно принял колесницу Гекаты вместе со мной и тем, что осталось от моих детей. Пути черной луны непредсказуемы, но колеснице они знакомы — и уже через мгновение мы были в зале коринфского дворца почти рядом с Ясоном. И никто не видел меня за тонкой гранью призрачного мира…

— Мой басилевс! Медея возненавидела тебя! Она — о горе! — убила твоих сыновей и бежала в Афины, к басилевсу Эгею!

Кто это говорит? Наглый голос, незапоминающаяся внешность — кто-то из приближенных Креонта, ушлый писец, хитрый жрец? Не узнать, не успела я запомнить всех коринфских вершителей судеб. Что это — придуманная Креонтом лживая легенда или ее подновленное с учетом последних событий переложение? Не узнать… Но не удивлюсь, если подложная Медея уже спешит в Афины.

— Неразбавленного вина опился? — рычит Ясон. — Медея не могла!

— Но мой басилевс! Она доказала, что способна на убийство! Вспомните Абсирта, Талоса, вспомните Пелия, наконец!

Лицо Ясона медленно багровеет. Гневом набухает вена на лбу. О мой возлюбленный, как ты прекрасен в своей страсти…

— Что болтаешь?! Да, Медея способна убить ради меня! Так как она же может убить моих детей! Наших детей…

Голоса словно отдаляются, громче их звук крови, бегущей по моим венам. Спасибо тебе, любимый, за веру в меня! Я трогаю поводья, шепчу заклинание, и змеи, яростно шипя, выносят меня из мира черной луны в мир живых. К тому единственному, кто может признать меня невиновной или осудить, кому я даю право презирать или возносить меня. К моему мужу.

Пусть назовут меня сыноубийцей — я не буду оправдываться сейчас. Может быть, когда-нибудь свет черной луны расставит все на свои места… А сейчас — прочь. Есть ли в этом мире место, где смогу жить я, та, кто была способна на убийства — но была и невиновна? Где положу голову на грудь возлюбленного моего Ясона…

* * *

Студенты притихли, слушая последние слова удивительной рукописи, которую зачитал им профессор. Пользуясь последними секундами перед тем, как аудитория сбросит с себя гипноз чужих страстей, Георгий добавил:

— Поразительна сама история нахождения этого манускрипта. Находка случилась в новолуние, которое древние называли «черной луной». Этим летом с группой археологов я вел раскопки на Коринфском перешейке. Мы нашли храм Посейдона, предположительно IХ века до нашей эры. Около него мы обнаружили останки двух человек, мужчины и женщины, судя по зубам и костям, весьма пожилого возраста. По всей видимости, их завалило останками какого-то ветхого деревянного сооружения. Кое-кто из моих коллег предположил, что когда-то оно было кораблем, который вытащили из воды и поставили около храма как дар богу морей. Так вот, перед смертью старик держал в руках бронзовый футляр с вот этим самым свитком.

— А женщина? — раздался взволнованный голос студентки. Кажется, той, белобрысой.

— Кхм… — Георгий на мгновение замялся, словно речь зашла о чем-то интимном. — Женщина просто положила голову ему на грудь…