Анастасия Парфенова

Властью Божьей царица наша

Она стояла на галерее и смотрела, как армия людей входит в столицу Дэввии.

Город-цитадель раскинулся по долине, запирая перевал, блокируя гавань, превращая чашеобразную долину в непреодолимый лабиринт военных укреплений. По горным склонам крыльями взлетали террасы садов, расчерченные гладкими крепостными стенами. Стройные узоры амбразур казались украшениями. А распахнутые настежь южные врата — провалом, в который медленно вползала тьма.

Черная змея кавалерийских частей разворачивала кольца на площадях, вымощенных терракотовыми плитами. Пехота растекалась по улицам стальным приливом. Казалось, даже сюда, до головокружительной высоты царского дворца, до открытой всем ветрам колоннады, долетал топот тяжелых сапог. Утро доносило призрачный гул: было ли это звуками человеческого говора?

Она положила руку на белоснежный мрамор колонны, чуть повернула голову, пытаясь уловить далекие слова. Прошли десятилетия с тех пор, как Хэйи-амита, царица горной и дольной Дэввии, слышала знакомую с детства речь.

Даже когда сопровождала супруга своего, великого государя, в редких поездках за пределы царства. Даже когда принимала послов заморских стран — не сбежать было от сдержанных и отточенных звуков древних наречий. С дэвир говорили на их языке, рядом с ними блюли их законы, чтили их обычаи.

Так установилось с незапамятных времен. Так было. До сегодняшнего рассвета.

Хэйи зябко передернула плечами под тонкой накидкой. Отвела взгляд от бурлящей на древних улицах мрачной рати. На другой стороне долины, над высокими утесами гавани, взмывали отвесные стены женской цитадели. Неприступный оплот, замкнутый, закрытый даже от атак с воздуха. Небо казалось непривычно пустынным без легких силуэтов, срывающихся с башен и кружащих над лазурной гладью. Сегодня дэви не подняли свои планеры, не покинули надежных убежищ. Темнокосые летуньи скрылись за толстыми вратами и древними заклятиями. Хэйи знала, что все последние ночи они разрывали небеса, увозя детей Дэвгарда в глубь царства. Отступали, покорные воле своих владык.

Взгляд скользил по четким линиям высот и бастионов. Город-крепость, город-врата. Уникальное творение богов, эта естественная цитадель, охраняющая проходы за северные перевалы. Запирающая единственный путь в земли фей, в горы сказочных драконов, во владения гордых ришей.

Просторная, хорошо защищенная гавань, единственная на этом побережье, делала порт желанной целью сотен купеческих кораблей. За южными вратами простирались бескрайние степи, дом кочевников, вольных детей небесной кобылицы. Через их земли тянулись караванные тропы, дороги шелка и стали, что уводили к раскинувшейся через полмира империи.

Средоточием дорог и судеб был Дэвгард, сердцем чуда, дверцей в сказку. Стоит ли удивляться, что столь многие пытались его покорить?

На изломе года император смертных расстелил карту. Придавил ее сильными, опытными руками.

— Здесь, — сказал он, бережно, но властно накрывая ладонью пересечение сотен путей, — Дэввия — замо́к, запирающий врата в тайные земли, но одновременно и ключ. И с торговой, и с военной точки зрения нет на континенте цели более желанной. Старшие расы не оставили нам выбора. Империя должна найти способ сбить с них спесь, а значит, дэвир должны пасть.

И почернело море от чужих кораблей, душно стало в небе, оплетенном чужой магией. Поднялась в степи пыль, взбитая тысячами ног. В глубь равнин, к далеким холмам, к сухим пустыням отошли кочевники, исконные обитатели этих земель. Предательством и мудростью имперских послов один за другим разрывались древние договоры, отворачивались от дэвир проверенные союзники. Армия подошла к границам царства.

Владыка дэвир знал, сколь беспощадна логика цифр, но знал он и долг, возложенный некогда на его народ творцами этого мира. Молчаливые дружины покидали стены града, следуя за своим царем и своим предназначением. Молча смотрела вслед уходящему супругу горькая, как полынь, странная его царица. И дорого, дорого, несоразмерно дорого платили люди на подступах к царству.

Но они согласны были платить.

На рассвете, когда сонное солнце окрасило скалы и башни золотым окоемом, легкий планер опустился на дворцовую террасу. Длиннокосая девочка-летунья протянула владычице запечатанный свиток. Черный, черный, неисправимо черный, и не было нужды читать ровные строки.

Набатным боем растеклась по венам и улицам неизбывная боль. Погиб той ночью черноглазый царь.

Утром из боя вынесли его тело.

Утром чужие войска подступили к стенам его столицы.

Утром его царица взглянула в будущее…

И ослепла. Не было на земле ее царя.

Хэйи-амита собрала совет и объявила решение. Отправились в палатки имперских генералов хмурые, молчаливые послы. Медленно, с трудом, разошлись в стороны огромные створки южных ворот.

Дэвгард, город-крепость, город-ловушка, стоявший намертво даже против бесчисленных демонских легионов, сдавался людям.

Без боя.

Хэйи отвернулась, не желая больше видеть, как чужаки ступают по терракотовым плитам. Горло сдавило, и что-то в душе перевернулось. Что-то, чего она не ожидала. Неужели и самом деле раздадутся под древними сводами шаги людей?

Владычица сама не знала, что чувствовала при этой мысли.

Пошла вдоль колоннады, опоясывающей тронный зал, открывающей его всем ветрам. Небрежное движение — и на месте свободных, ограниченных лишь колоннами проемов — белые стены. Она не хотела быть открытой. Не хотела смотреть на город. Ей нужны были хоть несколько минут тишины и одиночества. Подумать. Понять.

Вспомнить.

Окинула взглядом собравшийся в зале Совет. Ставшие родными, знакомыми лица. Она знала их всех: вот начальник стражи, охранявший ее покой еще до свадьбы, когда младую деву впервые привезли во дворец. Вот лекарь, когда-то сумевший взглянуть в ее глаза и сказать владычице, что единственный сын ее родился мертвым, что других не будет. Вот старый глава тайной службы, на протяжении долгих лет присоединявшийся к царственной чете за завтраком, вместе со своей сухой, ироничной манерой докладывать и неизменной потрепанной папкой. Или являвшийся ночью под дверь спальни, балансируя чашками с ароматным коффее и всем своим видом говоря, что его величеству лучше бы поскорее проснуться и начать обращать внимание на дела царства…

Знакомые лица. Закрытые, непроницаемые, похожие на те же стены. Хэйи-амита резко развернулась и вышла, оставляя за спиной пустой трон.

Она буквально летела. Оплетали бедра тяжелые шелка юбок. Царица, кто ты? Что помнишь о своей жизни? Что знаешь, кроме этих коридоров и этих лиц?

А в саду… в саду голова кружилась от сладкого аромата горных цветов. По стенам карабкались ледяные розы, завивая решетки террасы, отсекая остальной мир. Хрупкие, белоснежно-холодные цветы, бледная синева листьев, льдинки шипов. Хэйи коснулась рукой прохладного лепестка. Мысль-просьба к растению, что поливала и кормила столько лет, — и в ладонь лег не срезанный, сам себя подаривший цветок. Поднесла к лицу. Вдохнула.

Она помнила…

…Пряный запах степных трав, горечь ковыля, объятую весной равнину. Молнией летела молодая кобыла, неся на себе дитя рода людского. Как била по лицу грива, как переливались под коленями лошадиные бока, как пело сердце дочери степей! Не путали шелка ее ног, не сковывали рук тяжелые браслеты. Жестки и непокорны были ее волосы, не знавшие тогда смягчающих бальзамов, обветрено лицо, грубы от работы руки. Смертная девчонка, дикая, пьяная молодостью, волей, ветром. Такой увидел степнячку у водопоя царь дэвир, когда приехал к ханам говорить о мире. Такую украл черноглазый владыка и увез далеко, спрятал за крепкими стенами, укрыл в высоких палатах, запер за серебряными да узорными решетками.

Такой расплели косы, стянутые медными кольцами, и надели тяжелый царский венец. Такую обрекли на легкое дамское седло для охот и прогулок вместо жизни на спине степной кобылицы.

Такой выпала любовь царя, со взглядом черным и жестким, как его воля, и сердцем, не знающим слова «нет».

О нет, память не растворяется в годах, память кипит медленным ядом, отравляя сегодняшнее и грядущее. Она слишком хорошо помнила. Первые дни: побеги, ссоры, сокровища, что швырялись к ее ногам, точно приношения богине. Потом — апатия, душащие стены, равнодушная покорность. Царь, боясь оставлять погрузившуюся в отчаяние молодую жену, взял ее с собой в поездку по горной Дэввии. И впервые видела степнячка рвущиеся в небо отвесные скалы, и головокружительный бег водопадов, и обрывки неба в обрамлении вершин. А еще — дивные цветы, белые, снежные, глубокой лазурной синью играющие на солнце. Пленница никогда не знала обычных роз, но эти, ледяные и гордые, чем-то ранили душу.

После душных дворцов горы не давили, горы вошли в сердце и пленили величием. Там она успокоилась. Она смирилась. Хрупкие растения, принесенные ветром в скалы, все равно находили в себе силы пустить корни и назло холодам распускали стойкие, пряные цветы. Она сможет жить, как эти розы.

Тогда Хэйи еще не понимала, как пристально наблюдал за ней супруг. Не знала, что все, на чем чуть дольше обычного задержится взгляд молодой царицы, будет немедленно выторговано, или украдено, или завоевано. И доставлено пред ее очи в надежде, что уж эта диковинка развеет печаль пленницы. Позже Хэйи-амита научится скрывать свой интерес за маской вежливого равнодушия. Пока же она лишь удивилась, когда, вернувшись в Дэвгард, обнаружила крылья садов, разлетавшихся от дворца, разбивавших ледяным ароматом аскетичность военных укреплений.

Здесь были и водопады, и покоряющие скалы стойкие деревья, и раскованная, снежно-дикая красота горных роз. Приглашенные царем мастера лесов из народа риши создали воистину чудо света: раскинувшиеся на склонах и крышах висячие сады. Извилистые дорожки, по которым можно было часами скакать верхом, тропинки, обрамленные дикими и редкими цветами. Тюрьма оставалась тюрьмой, но Хэйи не могла больше ненавидеть свою клетку.

— …запасы провианта. А вы видели улицы? Мы, конечно, знали, что город хорошо укреплен, но это… Они могли бы годами держать осаду, а затем, когда мы все-таки прорвали бы оборону, устроить кровавую баню. Почему царица открыла ворота? Почему дэвир ей это позволили?

Роза резко отпрянула от замершей руки. С беззвучным шелестом отворачивались хрупкие бутоны, влажно заблестели на солнце шипы. Медленно выпрямилась владычица Хэйи-амита. Повернулась на звук голосов.

Чужие… в ее саду?

Гнев. Резкий, душащий, совершенно не сопоставимый с такой досадной мелочью, в то время как вся жизнь вокруг разлеталась вдребезги. Звуки имперского наречия. Голоса людей. Грубые. Громкие.

Как они посмели?

Медленно, стараясь не шуметь, царица шагнула назад, надеясь исчезнуть прежде, чем ее заметят.

— …мало что знаем о дэвир. А об этой их царице — только то, что она человек и что ханы пропустили наши армии почти без боя, только чтобы отомстить за ее похищение. Может, она и правда на стороне людей?

— Тогда почему Совет до сих пор не запихнул этакую садовую царевну в мешок и не сбросил с ближайшей скалы в море? — спросил кто-то старший, а может, просто с голосом хриплым, сорванным в битве.

— Туда ей, если вдуматься, и дорога. Столько лет, змея, жила с нелюдью, а теперь вдруг проснулась!

— Дэвир очень серьезно относятся к вопросам власти и наследования. Насколько нам известно, за последние шесть тысяч лет правящая династия не сменялась ни разу. Хэйэмита — законная наследница своего супруга. Возможно, они просто не в силах не следовать традиции, — кажется, говоривший и сам не верил в свою теорию.

Еще один голос, молодой и звонкий:

— А может, она и в самом деле так прекрасна, что у дэвир не поднялась рука?

Хриплый цинично рассмеялся.

— «Столь дивна краса владычицы Хэйэмиты, что нельзя взглянуть на светлый лик ее и не стать рабом на веки вечные»? Только не говорите, что верите слащавым балладам, которые распевают на всех углах ошалевшие менестрели.

— Но ведь почему-то царь женился на человеческой женщине! — В первом голосе послышались упрямые нотки. — Уж не потому, что дэвир столь падки на людей. Или на женщин вообще. Они даже своих собственных заперли в крепости и навещают их раз в год, только чтобы обзавестись потомством!

— Не стоит верить всем слухам, которые слышишь.

— А вы видели когда-нибудь дэва, что не шарахался бы от женщин, как демон от заклинательного круга? Да и здесь, в городе, мне на глаза не попалось ни одной дэви. Даже летуний в небе не видно.

— Факт, который не избежал внимания армии, — недовольно, как-то тревожно пробормотал себе под нос старший. Отступающая Хэйи застыла: если люди начнут ломиться в женскую цитадель…

Голоса тем временем приближались. Лишь тонкая преграда хищных снежно-синих лоз отделяла их от замершей владычицы.

— Говорят, он не отказывал ей ни в чем, — вещал молодой. — Говорят, если б она засмотрелась на небо, царь собрал бы звезды и сплел для нее ожерелье. А сады? Вы только взгляните вокруг! Не думал, что сады Хэйэмиты так огромны. Акры и акры, дорожки, тропинки… И все засажено снежными розами. В столице редкий кавалер может позволить себе подарить даме хоть один такой цветок, а тут!

— Должно быть, царь действительно ее любил.

— Угу. А еще он, должно быть, очень хорошо представлял, как легко выбивать в таком лабиринте чужую армию. Среди хищных, верных, псионически чувствительных растений с шипами. Ядовитыми.

— Царица Хэйи-амита…

— Далась вам эта слащавая любовная история. Бардов всех перевешать! «Новое направление в литературе»! Сестры уже полбиблиотеки забили бесчисленными историями страсти между темным и властным воином-дэвир и какой-нибудь очередной непорочной дурой из высшего света. Еще раз увижу подобный мусор в своем доме, клянусь честью, опубликую описание нравов и обычаев этой расы! — Хриплый голос говорил все громче, видимо, тема эта сильно раздражала смертного. Или, скорее, его раздражали многочисленные засидевшиеся в девицах сестры. — Дуры! «Ах, хэйи-архитектура, ах, хэйи-роман, ах, висячие сады Хэйэмиты! Ах, но что же на самом деле происходит по ночам в царской спальне?..»

— Ну, допустим, заглянуть в царскую спальню и я бы не отказался…

Хэйи вздрогнула, как от удара, и будто очнулась. Шаги раздавались уже совсем рядом. Убежать не успеть, но и быть застигнутой в собственном саду, точно лазутчица неумелая, она не желала. Встала так, что утреннее солнце упало на волосы, на руки, заиграло на вплетенных в пряди раух-топазах. Расправила плечи. И распустились вокруг снежные лепестки, окутали ароматом и светом.

Такой и увидели царицу дэвир люди, когда шагнули на дорожку. Красива была Хэйи-амита. Очень красива. Этого не отнять.

И слух у нее, по всему видно, тоже хороший!

На лице — прохладное удивление. А вот во взгляде…

Во дворце существовали террасы и подвесные галереи, открытые для публики. Были и сады, созданные специально для приема высоких гостей. Но царица сейчас находилась на уровне, открывающемся в ее личные покои. Тайное место принадлежало лишь ей одной, на заповедные тропы не допускалась даже охрана, даже садовники. Здесь она имела право на одиночество.

Хэйи позволила этим мыслям наполнить свой взгляд, позволила им чуть изогнуть контур губ, затрепетать в сжимавших цветок пальцах. Если чему и научилась царица за долгие годы замужества — то это властвовать, не произнеся ни слова. Так использовать свет, ситуацию, окружение, чтобы остальное стало излишним. Красоту свою использовать, коль не скрыть ее, не спрятать даже под самой плотной вуалью. Ореол царственности, чем-то пленяющий и завораживающий даже тех, кто знает, сколь он на самом деле иллюзорен. И легенды, беспощадно, расчетливо пускать в дело все те легенды, песни, слухи и предположения, что окутывают фигуру смертной супруги властителя дэвир.

Самое главное здесь — не врать. Ни за что не врать, особенно себе самой. Если оскорбили царственную гордость — пусть видят. И оскорбление видят, и гордость. И пустыню, за одну ночь похоронившую под барханами горькую степь ее сердца.

Люди смешались, застыли. А ведь опытные были люди, знающие. Хэйи, когда лишь услышала голоса, думала: лоботрясы, отбились от свиты приглашенных во дворец предводителей. Ан нет. Завоевателям законы не писаны. Сами предводители решили, что Совет подождет, и отправились осматривать укрепления, а заодно и легендарное чудо света — висячие сады Хэйи-амиты. Мага с собой взяли, огненного. Должно быть, чтобы жечь розы, если те вздумают напасть на незваных гостей. Вон как хмурится чаровник: не учуял хозяйку этих садов, пока не оказался от нее в нескольких шагах. Да разве ж можно ее почуять — здесь?

Чуть изменилось давление воздуха — маг рассылал свои чары, пытаясь угадать, что еще он пропустил. В ответ раздался успокаивающий шелест роз, шепчущих хозяйке о том, что ее охраняют. Их не видно, но союзники-риши здесь, затаились в тени ветвей. Спорить с ломящимися на заветные тропы варварами не стали, но и оставить людей без присмотра не могли, а потому последовали за имперцами в глубь садов, невидимые и неслышимые. И наткнулись на зачем-то сбежавшую в такой час с Совета царицу. Теперь не знали, хвататься им за оружие или продолжать притворяться невидимыми.

Через цветы передала — не вмешивайтесь. Разберусь сама.

Паузу она выдержала. Спокойно и терпеливо, как кошка. Будто готова была стоять здесь столько, сколько потребуется неуклюжим людям, чтобы взять себя в руки и поприветствовать ее. Первыми. Как положено приветствовать владычицу.

В том, что люди сами догадаются, что она и есть царица, Хэйи была уверена. Как и в том, что положение ее, властительницы горной и дольной Дэввии, бесконечно более высоко, чем каких-то там имперских полководцев. Даже если полководцы фактически уже завоевали горную Дэввию, а к дольной уже подбираются.

Хэйи ждала, вопросительно и отстраненно. Наконец один из них, в тяжелом генеральском плаще и простых, явно повидавших не одну битву доспехах, шагнул вперед. Горло его было перебинтовано, под глазами залегли глубокие тени.

— Ваше величество, граф Ирий Ромел. — Свел вместе каблуки, склонил голову. Судя по голосу, это оказался тот самый сторонник сбрасывания неугодных правителей в море, знаток боевых качеств ледяных роз и обладатель целого выводка глупых сестер. Ни один из вышеупомянутых фактов почему-то не нашел своего отражения в докладах о командующем противника. Главу тайной службы ожидало несколько тактичных, но от этого не менее ядовитых замечаний. — Примите мою благодарность… и мои соболезнования.

И не стал уточнять, в связи с чем. Опасный, опасный человек. Не слишком впечатленный ее царским венцом, или неземной красою, или тем фактом, что она случайно услышала его менее чем уважительные речи. А вот жизни, сохраненные, когда распахнулись врата столицы, для графа что-то значили.

Хэйи прикрыла ресницами глаза, показывая, что и благодарность и соболезнования приняты к сведению.

— Совет ждет нас, воевода Ромел. Многое нужно обсудить. Пойдемте.

И, развернувшись, пошла в глубь сада. Ни капли не сомневаясь, что смертные проследуют за ней.

У генерала наверняка вертелся на языке тысяча и один вопрос, но он тоже молчал. Шел не на шаг позади, как предписывал этикет, а рядом, нога в ногу. Когда подошли к лестнице, широкой беломраморной змеей поднимающейся над садами, Ромел протянул руку, которую Хэйи царственно проигнорировала. Подобрала юбки, поднимаясь по ступеням, и равнодушно подумала, что вот этого человека, скорее всего, завоеватели пророчат ей в новые мужья. Если, конечно, они не решат отправить ее в столицу, для династического союза с кем-нибудь из императорской фамилии. В любом случае, до тех пор пока люди верят, что через царицу можно контролировать воинственных дэвир, не быть ей свободной.

А ведь действительно можно…

Точно статуи, ее гвардейцы застыли у распахнутых дверей, у колонн, невооруженные, но от этого не менее опасные. Тут же — воины людей. И не скажешь, кого больше, за кем сила. Хэйи прошла в тронный зал, двигаясь все с той же неспешной стремительностью, кивнула все так же знакомым, все так же закрытым лицам. Советники поднялись с мраморной скамьи, волнообразно изгибающейся вдоль стены. Напротив возвышалось простое кресло, легкое и изящное, не слишком удобное. Трон. Еще недавно он был двойным…

Шагнула по пологим ступенькам вверх, грациозно села. На колени осторожно легла отравленная роза. Спина — прямая, точно по линейке проведенная, руки расслаблены на подлокотниках, голову оттягивает назад тяжесть венца. И свет, падающий сверху широкими, перехлестывающимися как раз на венце лучами. Она — царица. Даже когда маршируют по терракотовым плитам чужие солдаты.

Люди, должно быть, чувствовали себя неуверенно. Напряглись охранители, напротив, опасно расслабились маги. Хэйи, отказываясь замечать их, сосредоточилась на командующих. Теперь она будет говорить первой.

— Выполнено ли обещанное, воевода Ромел? — формально спросила на древнем дэвирском диалекте. Эти слова должны были быть произнесены вслух. — Вошли ли ваши войска в город беспрепятственно? Наши воины не стали оказывать сопротивления?

— Мы прошли беспрепятственно, царица, о чем я свидетельствую, — ответил человек на том же языке.

Здесь было бы уместно спросить, выполнил ли свои обещания завоеватель, но обычай не требовал того, и ни один из них не хотел сейчас поднимать скользкую тему. И царица, и полководец людей знали, что без крови не обошлось. Дэвир с показным спокойствием исполняли приказы и были покорны, но люди не желали принимать победу просто так. Слишком свеж был кошмар, что им пришлось пережить на подступах к городу. Слишком силен страх перед черноглазыми бестиями.

Отдельные стычки вспыхивали по всему Дэвгарду, однако самого страшного не случилось. Ромел не обманул, не предал, не потерял контроля над своими войсками. Размеренное расползание армии по кварталам так и не перешло в кровавую резню. Быть может, потому, что большинство горожан ушли еще месяцы назад, а те, кто действительно мог стать причиной конфликта, были надежно спрятаны в цитадели.

— Но вы следуете букве договора, ваше величество, намеренно не замечая его сути, — продолжил тем временем генерал. — Обещано было, что воины ваши разоружатся. Тем не менее кузни и оружейные, когда мы подошли к ним, оказались пусты, а в ответ на вопросы ваши подданные лишь молчат.

— Во всем городе нет ни одного дэвир, кто имел бы сейчас при себе оружие.

— Боюсь, этого недостаточно.

— Почему же? Договор соблюден. Дэвир опасны и без мечей и копий, но они не станут нападать на людей. Порукой тому — мое слово.

— Я не подвергаю сомнению ваше слово, царица. Но при подписании договора имелось в виду, что мы получим эти доспехи и эти клинки. И я должен их получить. Или хотя бы перекрыть на время доступ к тем местам, где они находятся. Такова имперская политика.

— Слово царицы — крепче любых доспехов и острее любых клинков, воевода, — сухо сказала Хэйи-амита. Увидела, как молодой гонец подошел к одному из советников, прошептал что-то. Старик встретился с ней взглядом. Слова были не нужны. Царица нахмурилась. — Сын империи, ваши люди по-прежнему пытаются пройти в женскую цитадель. Это должно прекратиться. Немедленно.

Генерал, кажется, начинал сердиться и не считал нужным это скрывать.

— Мы должны убедиться, что пропавшее оружие не окажется именно там. — Он по-волчьи, добро так улыбнулся.

— Сын империи, — голос Хэйи был все так же ровен, — я сказала, и вы согласились: дэви неприкосновенны.

— Если там действительно дэви, они действительно будут неприкосновенны. Ваше величество, поверьте, мне не больше вашего хочется подрывать дисциплину в моем войске. Позвольте человеческим женщинам пройти в цитадель и убедиться, что там не сидит еще одна армия, готовая в любой момент ударить нам в спину!

— В цитадели нет ни одного мужчины.

— И я в этом не сомневаюсь, — сквозь зубы соврал граф Ромел, — но столь мало известно о женщинах дэвир. Кто может поручиться, что они менее опасны, чем воины-мужчины? Ваше величество, я не могу иметь под боком столь неприступную крепость и не убедиться, что за ее стенами не притаилась смерть. Прошу вас, пустите наших наблюдательниц. Нет никакой необходимости доводить это до конфликта.

Хэйи смотрела на него почти с недоумением. Человек.

— Цитадель не опасна для вас. Порукой тому мое слово.

Граф, бросив дипломатию, заговорил на имперском, сухо и отрывисто:

— Царица, я не желаю оскорбить вас, но вынужден настоять.

Ах, человек, человек. Не нужно было этого делать. Пока он коверкал слова древнего диалекта, Хэйи еще могла видеть в раненом генерале родню, существо, близкое если не по духу, то по крови. Но… как же не похож язык могущественной империи на грудной, мелодичный говор степей ее детства.

— Ловушки не беспокоили вас, когда вы стояли под стенами града. Почему тревожат сейчас?

Он вдруг улыбнулся, как умеют только люди: открыто, не обидно, предлагая посмеяться над самим собой.

— Признаюсь, сами эти стены представлялись мне куда более страшной ловушкой, чем все, что могло за ними находиться.

Хэйи не разделила шутки:

— Слово царицы крепче любых стен. И страшнее. Вы не о том тревожитесь, воевода.

— О чем же стоит тревожиться?

Царица подумала мгновение и тоже перешла на имперский. Время дипломатии кончилось. Теперь ей важно было, чтобы ее поняли как можно точнее.

— Я должна была сдать Дэвгард, генерал. Вы это понимаете, надеюсь. Город силен, полностью взять его в осаду вы бы не смогли. Мы воздухом и морем подвозили бы припасы, пусть и теряя при этом слишком многих. Ваши маги насылали бы мор и глад на земли, обстреливали бы улицы медленным ядом. Горы превратились бы в арену непрекращающейся схватки.

— Ваше вели…

— Штурм, длящийся десятилетиями, станет для дэвир кровоточащей раной, более разрушительной, нежели скорая потеря столицы. Вашу империю он, скорее всего, подточит изнутри. Так было в прошлом, в войне с демонами. Так было в войне с ришами. Повторения этого для своего народа я не хотела.

Если бы она еще знала, какой народ назвала «своим»…

— Император опустошил казну, чтобы послать на Дэввию три армии. Одну почти полностью уничтожил царственный мой супруг. Одна сумела пройти нашими горными тропами и блокирует перевалы, предупреждая возможные удары с севера. Последняя заняла Дэвгард.

— Вы считаете, что сей факт имеет значение?

Она опустила руку на стебель розы. Нашла уверенными пальцами шип.

— Между властителями людей и владыками старших рас есть разница, генерал. Людьми правит тот, кто способен захватить и удержать власть, или же его потомки. Среди дэвир царствует тот, кого достойным посчитали боги.

— Боги этого мира мертвы, царица.

— Да. Но они любили своих детей. И не любили, когда их волю оспаривали.

Надо отдать человеку должное. Он сориентировался быстро. Хрипло рявкнул:

— Взять ее!

Полетело в лицо заклятие. Бросились к трону вооруженные люди. Дэвир, невозмутимые, стояли и смотрели.

Хэйи-амита, царица горной и дольной Дэввии, сдавила пальцами отравленный шип. Брызнула кровь. Кто-то кричал.

Время остановилось.

Ветер и грива бьют по лицу, стелется сухая трава под легкими копытами. Вырвались из-под убора волосы, разметались по спине, запутались на ветру. Солнце в глаза, повод в ладонях, ветер в сердце… и черные глаза, что никогда уж не увидеть по ту сторону этой выжженной до песка степи.

«Постой…»

Черное солнце в лицо.

«Не покидай меня!»

Направить коня вслед за его тенью… и провалиться, разбиться, обрушиться в расстилающуюся по горам и долинам заповедную тайну.

Дэввия.

Ощутить ее всю. Стать ею. От границы, проходящей под стенами неприступного города, от скал, ласкаемых пенистыми ударами волн, от рек, текущих глубоко в недрах земли. В глубь хребта, разделяющего мир. В глубь гор, охраняющих народ, что сам призван охранять. В глубь лощин и равнин, в которых укрыты редкие, щемящей красоты и одиночества замки. До древних лесов ришей, встречающих тебя пониманием и родственной силой. До мимолетных, похожих на сон, владений фей, столь же загадочных и прихотливых. До сумрачных, резких, опасных осколков, которые знаменуют вход во владения демонов.

Она была Дэввией. И каждый камень, каждая птица в этих границах были подвластны ее воле. Что уж говорить о людях, так неосторожно пересекших заповедную черту.

Сначала — в город, древний и несокрушимый. Дэвгард дрогнул, ощутив царскую волю. Одна мысль — и эти древние стены обрушатся на захватчиков или же воспарят в воздух вместе с неосторожными чужаками, вырывая их из древней земли, как вырывают сорняк. Но нет, в крайних мерах нет необходимости. Она позвала растения. Гибкие лозы, прекрасные, опасные, такие обманчиво хрупкие цветы. Точно вздох пронесся по садам. Розы зашевелились, скользнули с крыш в раскрытые окна, распахнули, с треском выламывая, запертые двери.

Окутывающий город льдистый аромат стал вдруг приторно-сладок. Под невозмутимыми взглядами черноглазых нелюдей смертные оседали на пол, мгновенно засыпая. Единицы успели понять, что происходит. Единицы активировали амулеты или обратились к врожденной магии. Распустились огненными астрами вспышки слепых атак. Но что может магия, когда сам мир восстает против нее? Растения бережно, но твердо брали в зеленый плен, окружали гибкими клетками, впивались в плоть шипами, несущими на этот раз не смерть, а всего лишь сон.

Она отвернулась, отводя внимание за городские стены. Туда, где выходящие из столицы дороги взбирались на крутые перевалы. Древние укрепления и мосты, занятые чужими войсками. Здесь земля еще дрожала от недавно пролитой крови. Захват перевала прошел отнюдь не так просто. И не так просто будет его освободить. Нет чутких и верных роз, с радостью признающих тебя хозяйкой, нет гибких экваториальных растений, способных по одной мысли взорваться стремительным движением и ростом. Но есть камни, надежные, верные горы. И они помогут. Они сдвинутся, сорвутся, обрушатся вниз. Раздавят чужаков, посмевших так неосторожно покуситься на эти вершины.

Она совсем уж было отдала команду… и замерла. Чужаков? Ощущая все, что было сейчас в горном царстве, она не могла не ощущать и эти испуганные дрожанием тверди под их ногами жизни. Не казались они чужими и опасными не казались. Были они просто жизнями, судьбами, заброшенными сюда по чужой прихоти. Да и прихоти ли? Ей ли, вынужденной сидеть на советах древних рас, не знать, чем вызвана была эта нелепая, отчаянная война?

Чужие, свои, свои и чужие. Кто ты, царица? На чьей стороне? За чью правду стоишь? И что здесь правда, в этих танцующих по прихоти владык горах?

Кто ты? Чья ты?

Зачем ты здесь, царица?

Вздохнул за спиной терпеливо, но устало тот, единственный, потерянный. Нет времени искать ответ, бедная моя. Маги смертных в ужасе своем успеют за эти мгновения натворить такого, что лучше б нам самим заветные цитадели обрушить. Нет времени искать себя. На пороге враг, да и за спиной тоже не найти друзей.

Решай, родная. Ты не спрашивай, кто ты. Спроси, за кого перед богами ответ держать должна. За тех, что породили? Или за тех, что доверились?

Вскрикнула, и стоном земли отозвался тот крик. И раздвинула скалы, перестраивая, переплавляя, точно песок на пляже, пересыпая реальность. Бережно, песчинка к песчинке перенося из прошлого мира в будущий, в другой. Таким образом, чтоб замкнутая расщелина пролегла там, где раньше был перевал. Таким образом, чтоб магии в той расщелине места не было, чтоб невозможно стало волшбу творить. Никакую.

Так, чтобы люди, сколько их в горах ни было, все оказались в этой расщелине заперты.

Получилось.

Как ни бережна была, сотни погибли под камнями, да когда магия их отдачей ударила, да когда мир на дыбы встал. Но кого смогла, сохранила. А большего и сама от себя требовать не хотела.

Глянула в море, на корабли чужие, что порт блокировали. Тряхнула еще раз землю да послала волну, а вслед за ней ветер, лоханки эти из залива выметший. Так-то вот. Еще раз сунутся, чудищ морских разбудим. А то спят себе еще со времен войны с демонами. Аппетит, поди, нагуляли, сны гастрономические созерцая…

Толкнуло в спину и вновь струной запело под ней жилистое тело летящей галопом кобылицы. Прикосновением губ к затылку — черное солнце. Прощай, бедная моя. Прости.

Стой! Натянула поводья. Поворачивала лошадь, да заартачилась та, на дыбы взвилась. Стой, не хочу. Не пойду. Не надо!..

Хэйи распахнула глаза, не криком, воем зовя по имени мужа. Удар сердца. Второй.

Все же жива.

Обмякла.

В крови кипел, не причиняя вреда, смертельный яд. Над ней склонилось старое спокойное лицо начальника тайной службы.

— Получается, я все-таки законная царица, — шепнула ему Хэйи-амита. — Кто бы мог подумать?

Дрогнули темные губы. Старый дэвир, должно быть, впервые на ее памяти улыбнулся. Куда-то исчез.

Хэйи попыталась понять, что изменилось, пока степная кобылица несла ее по миру мертвых. Рука нащупала окровавленную дыру в одежде: кто-то пытался остановить и без того мертвое тело, вонзив в него кинжал. Сбоку тянуло паленым мясом — после неудачного эксперимента с кинжалом маг решил, что если сжечь пустую оболочку, то и вызываемая ею странная сила успокоится. Никто не объяснял смертному, что вмешиваться в деяния богов опасно. Высшие силы в таких случаях склонны швыряться молниями. Не говоря уже о проклятиях.

Сама Хэйи, на удивление живая и невредимая, лежала на коленях у генерала Ромела. Генерал в свою очередь удобно расположился на ступенях ее трона. Все правильно, ни один дэвир не позволит себе коснуться женщины, которая не является его женой. Даже когда эта женщина — их царица, замертво рухнувшая на мраморный пол. Особенно когда она — их царица.

Пришлось вмешаться присутствовавшим здесь же смертным. Единственным во всем городе, кто не спал сейчас глубоким и не слишком здоровым сном.

— А если бы вы оказались царицей незаконной? — поинтересовался генерал.

— То слово мое не связывало бы воинов дэвир и не мешало им взяться за оружие.

— Даже так… А вы ведь солгали, царица, — с каким-то усталым, над самим собой насмехающимся удивлением обвинил граф Ромел.

— Слово гласило, что ни один мой подданный не причинит вреда вашим воинам, воевода. Я — не подданная.

— Мы это запомним.

Интересно, куда успел закатиться царский венец? Человек рассеянно, будто не мог себя остановить, провел рукой по ее волосам.

— Вы всерьез полагаете, что наши маги не найдут решения? Что империя не сможет направить еще три, тридцать три армии в эти проклятые горы?

— Армиям нужно будет пройти через степь, магам — миновать шаманов. Если вы направите на юг гонцов, уже через день обнаружите, что ханы ушли не так далеко, как могло показаться.

— Степь поддерживает нас, царица. Шаманы рассыпали перед нами зерно удачи.

— Ханы в ссоре с царем Дэввии, воевода. Я — не царь.

На этот раз тишина длилась дольше.

— Мы это запомним.

Рука его сжалась в кулак, под шелковым покровом ее волос рассыпая в пыль амулет. Резкий хлопок свернувшегося внутрь себя телепорта. Генерал взвыл, из-за плеча его выглянуло обеспокоенное лицо одного из гвардейцев-дэвир: им нельзя было причинять смертным вред, но аккуратное заламывание рук еще никому не вредило. Хэйи слабо улыбнулась. Человек действительно думал, что венчанную на царство высшими силами владычицу можно против воли увести за границы ее владений?

Медленно и осторожно, превозмогая боль, сползла с колен скрипящего зубами графа. Опираясь на трон, заставила себя подняться.

— Ну и что же мне теперь с вами делать?

Так спросила Хэйи-амита, властью божьей царица горной и дольной Дэввии.

 

Александра Лисса Сорокина

Братья

Утро только вступало в свои права, разметав над пустыней золото солнечных лучей, но над песчаными барханами уже стелилось жаркое марево. Фарид прятался в тени пальмы. Отец оставил его в этом богами забытом оазисе с небольшим отрядом воинов. А сам ушел навстречу темной саранче дзиннов. Джанак тихо фыркал и пытался ткнуться в плечо старшего сына дэя или пожевать край темного плаща. Фарид погладил большую горячую морду коня и снова повернул смуглое лицо на восток — туда, где уже несколько часов шел бой. Люди были напряжены и встревожены, но, как опытные воины, ничем не выдавали своего волнения. Юноша и сам мечтал оказаться на поле брани. Расправить свой незримый кокон, распахнуть кожистые крылья и разить врага острыми когтями. Только отец запретил. Он взял с собой старшего сына, чтобы показать ему бой, но велел оставаться в этом оазисе, пока не приедет гонец — его тысячник и советник Хайдар. Где-то позади, на северо-востоке, остался беззащитный Тиннин, где ждали мать, сестры и младший брат — Салим.

Кто-то из воинов помоложе не выдержал, тихо обратившись к сотнику:

— Правду ли говорят, что эти дзинны дышат огнем и взглядом могут убить?

— А ты уже дрожишь от одной мысли об этом, как песчаная мышь? — сотник шутил. В войске дэя трусов быть не могло.

Снова потянулись мгновения ожидания. Солнце стало в зените, поджаривая песок и всех, рискнувших выйти из укрытия. Люди и кони истомились. Фарид терпеливо ждал, хотя его сердце рвалось к отцу. Он вспомнил, как пришло известие с южных границ, где дзинны сжигали один город за другим. Дэй Дзира обязан изгнать захватчиков, ведь он сильнее любого из своих подданных, значит, должен защищать их. Фарид до сих пор хранил память о том, как впервые увидел Превращение. Словно в знойное фиалковое небо рвется черная тень гигантского плаща, до этого покоившегося вокруг отца. И через миг на месте человека расправляет крылья гигантский ящер. Обсидиановая чешуя блестит в лучах солнца, как начищенная кольчуга, и только глаза остаются ярко-голубыми, словно два сапфира. Не важно, что пришельцы с юга несут в себе древний огонь. Отец не даст им пройти дальше. И Фарид поможет. Ему уже исполнилось четырнадцать, а значит, он вправе участвовать в битве, стать настоящим мужчиной и воином. Правда, он не увидит весь бой: дэй велел сыну оставаться в этом оазисе, чтобы в решающий миг помочь, выведя доверенную сотню из засады. Вот только… когда же этот момент наконец наступит?

— Рашад.

— Слушаю тебя, юный господин.

— Ты — опытный воин, Рашад. Подскажи. Отец мне говорил перед боем, что мы вступим в сражение, когда настанет время, что он подаст мне знак, но… я опасаюсь, что могу сделать что-нибудь не так. Расскажи мне о враге, прошу.

— Что ты хочешь знать, юный господин? — Рашад склонил голову в знак почтения перед древним родом дэев. Стоящие рядом воины молчали, но видно было, что и им интересен разговор.

— Насколько они сильны, сколько их, как они ведут бой. Все, что ты знаешь.

— Слушаю, молодой господин. Дзинны сильны своим пламенем. Они кичатся им. Но не подумай, что они беспечны. Эта сила не дается им легко — огонь, который они несут, вечно жжет их изнутри. Поэтому дзинны — суровые и беспощадные воины. Люди шутят, что они боятся лишь песчаных скорпионов. Впрочем, и вероломства они не чужды. Так ими был взят город Азавар на юге. Они поймали дочь князя Азавара и подошли к стенам города, обещая убить девушку, если им не откроют ворота. Но как только князь подчинился, ей перерезали горло на глазах у азаварцев.

Юноша заметил, как несколько воинов сжали кулаки, но сам лишь кивнул. Воистину это было жестоко и вероломно, но война не ведает жалости.

— Когда они нападают, их воины стараются зажать врага в тиски, а заклинатели уничтожают полководцев…

— Сможем ли мы им противостоять? — Фарид впервые ощутил неясную тревогу. Ведь раньше он был уверен, что отец сильнее и мудрее чужаков с юга. Но Рашад знал, о чем говорил: в молодые годы он много где побывал и видел страну дзиннов.

— Хранителей Дзира немного, но вы очень сильны. Я верю в нашего повелителя, юный господин.

— Сокол! Это сокол! — крикнул кто-то.

Фарид вскинул голову: высоко в выжженном до белизны небе и правда заклекотал сокол, медленно и величественно удаляясь на северо-восток.

— Это наш.

— Наш. — Рашад словно нехотя повернулся. — Но весть не из лучших. Птица не к нам — в Тиннин.

— Что… что это значит? — Фарид почувствовал, как беспокойство накрывает его, словно песчаная буря.

— Я надеялся на другой исход, но, похоже, ошибался. Это значит, что дэй потерпел поражение. Сокол летит в Тиннин с предупреждением о враге, — покаянно склонил голову Рашад.

— Отец… — Тревога превратилась в страх. Джанак радостно всхрапнул, почувствовав привычную тяжесть на спине. Он застоялся, ему хотелось лететь, обгоняя ветер. И он полетел. Туда, где еще недавно шел бой. Почти не касаясь песка.

— Господин! — Рашад тоже оседлал своего коня, но догнать спорящего с ветрами Джанака не мог. Слишком уж хорошего скакуна подарил дэй сыну.

* * *

— Я видела! Видела огонь! Много огня! Их нет… их больше нет! Никого! — Мама кричала так страшно, что Салим испугался. Он ничего не понял, но чувствовал горе и страх, исходящие от такой родной, такой доброй мамы. Она вбежала в детскую комнату, где сейчас не было никого, кроме младшего сына дэя и Лэйлы — служанки, присматривавшей за детьми.

— Нет! Не трогай! Проклятые дзинны убили их!

— Кого, госпожа?

— Кто вам сказал такое, госпожа? — Лэйла была встревожена.

— Я… возносила хвалу богам во имя победы и уснула. Не знаю почему. Но все сны, пришедшие у алтарей, священны. А я увидела гибель — огонь и гибель. Боги послали мне знамение. Боги не могут ошибаться.

Лэйле наконец удалось усадить маму на шелковые подушки, рассыпанные по ковру.

— Салим, подойди ко мне. — Черные мамины глаза обратились к младшему сыну дэя.

Мальчик нехотя оторвался от игрушечных зверей. Подошел, дал заключить себя в горячие, пахнущие чем-то пряным и сладким объятия. Сперва мама молча плакала, прижав Салима к себе. Потом отстранила его, посмотрела серьезно.

Дверь приоткрылась, и в нее заглянула еще одна служанка.

— Госпожа, дэй прислал сокола. Дурные вести…

Мама медленно поднялась. Она стала почти такой же бледной, как вырезанные из камешков звери, в которых играл Салим.

— Я знала… Боги не врут… Лэйла, — мама вдруг стала похожа на готовую к прыжку тигрицу, которая украшала большую картину на стене, — сейчас ты спустишься к стражам дворца, вызовешь Амина и передашь, что я приказала собираться в дорогу. Я выведу к вам Салима, и вы доставите его в Минкар, к деду. Как можно быстрее…

— Мама? — Салим подергал подол шелкового платья, расшитого золотыми крылатыми ящерами. — Мне надо куда-то ехать?

— Надо, родной. Но ты не бойся. Лэйла позаботится о тебе.

— А я не боюсь, — насупился Салим. Он же уже взрослый, чего ему бояться? — Я только без тебя не хочу. И без папы, и Фарида…

— Тебе нужно ехать одному, родной. Папа с Фаридом никуда не поедут, а я… должна остаться с ними.

— А Хана и Ясмин?

— Им тоже нужно остаться, родной.

— Нет!!! Не поеду! — Салим вывернулся из материнских рук и побежал. Он знал, где можно спрятаться, — в комнатах Лэйлы он когда-то нашел маленькую резную дверцу у самого пола — взрослому туда было не пролезть, а он мог там закрыться, чтобы его никто не нашел, и сидеть тихо, как песчаная мышка. И остаться с мамой, с отцом… Бежал он быстро, так чтобы не догнали. Нашел знакомую красивую дверцу, отодвинул ее и забрался в узкий темный лаз. Темноты Салим не боялся, ведь он стал совсем большим, зато в этой темноте его никто не увидит.

Из своего укрытия Салим слышал, как его зовут, но молчал. Потом ему стало скучно — ведь он не взял с собой своих игрушечных зверей, захотелось есть. А еще позже в комнату зашла Лэйла. Она поставила на столик у стены пиалу с молоком и положила две медовые лепешки. Салим услышал, как у него урчит в животе. Но Лэйла этого, кажется, не заметила. Она смахнула со столика невидимые крошки, вздохнула и вышла. Сын дэя подождал еще чуть-чуть, но женщина не возвращалась, и тогда Салим осмелился выйти из убежища. Он подобрался к столику с оставленными на нем лакомствами и отломил кусочек лепешки. Оказалось даже вкуснее, чем обычно. Потом отхлебнул молока — оно тоже было подслащено. Потихоньку Салим доел и выпил все, что принесла Лэйла, и сразу навалилась дремота. Мальчик попробовал дойти до укрытия, но на полпути ноги подломились, а в глазах потемнело.

Легкий шелест ветра, холод и конское ржание заставили Салима открыть глаза. Он лежал на остывающем песке среди уставших от дневной жары пальм. Вокруг в сумерках виднелись только конские ноги. Он поднял голову, но снизу вверх смотреть было неудобно. Пришлось встать, хотя ноги были словно ватные. Незнакомых людей было много. Все они сидели на красивых тонконогих лошадях. Плащи песчаного цвета, словно неведомые узоры, покрывали темно-бурые пятна. Лица были уставшими и грязными от пота и крови. У кого-то раны покрывали лицо, у кого-то скрывались под одеждой. Некоторые склонились к гривам своих лошадей, по их лицам было видно, как трудно им сдерживать боль.

Впереди на белом жеребце высился странный человек. Худой, как бродячий пес, но, видно, из очень знатной семьи. В красном плаще и тюрбане. Вся остальная одежда была черной с песчаного цвета узорами. Узкие темные глаза с интересом изучали Салима.

— Как тебя зовут, дитя?

— Салим… Салим, сын Карема.

— Карема? — Брови предводителя поднялись.

— Да. — Салим почему-то чувствовал неловкость, но ответил, как когда-то учил его отец. — Карема — Хранителя Дзира.

— Что ж, Салим, сын дэя Карема, а я — Гураб эль Джануби. Потомственный дэй дзиннов и новый Хранитель Дзира…

* * *

Фарид чуть не загнал Джанака. Он знал, что отец собирался встретить дзиннов у древних развалин бывшей столицы, где его воины, выросшие в Тиннине, знали каждую трещинку полузанесенных песком каменных стен. Фарид несколько раз приезжал туда с отцом, и Карем рассказывал сыну о людях, некогда живших в огромном городе. О садах, фонтанах и мозаичных полах. О смелых воителях, охранявших покой Хранителей тех времен, и прекрасных девах, гулявших в садах за этими стенами. Когда-то город разрушило страшное землетрясение. Люди так и не вернулись сюда. Они отстроили новую столицу и назвали ее Тиннин — во имя великих дэев, умевших превращаться в крылатых ящеров. Теперь по развалинам прежней столицы ветер носил лишь песок и обрывки легенд.

Обычно врага встречали в городе, где легче было отбить натиск противника, но отец решил не подвергать Тиннин такой опасности и дать время его жителям уйти в случае поражения. Отец всегда говорил, что, надеясь на милость богов, нужно предполагать и худшее. Внезапно страшная догадка отозвалась холодом в груди. Сотня, оставленная в оазисе, вряд ли могла стать той песчинкой, что, упав на весы сражения, принесла бы победу. Дэй предполагал худшее и, оставив сына ждать вдали от сражения, спасал ему жизнь.

Отчаянным усилием воли Фарид прогнал непрошеные мысли и прислушался, стараясь уловить хоть чей-нибудь голос или стон. Но, кроме однообразного шума ветра, ничего не было слышно. Значит, битва уже закончилась. Но кто вышел из нее победителем? Неужели случилось худшее? Пока юноша добирался до развалин, ветер уже засыпал песком многое. Выпавшее в момент гибели или потерянное в схватке оружие, мертвых коней и их погибших всадников. Ветер сделал, что мог, но похоронить всех не успел. Кое-где мертвых лежало так много, что никакой песок не мог бы засыпать их — битва была кровопролитной. Фарид поклялся себе, что найдет отца, даже если придется раскапывать песок голыми руками. Юноша устал, пот ел глаза. Джанак тяжело дышал, раздувая бока.

Фарид спустился с бархана и пошел среди мертвых, боясь увидеть знакомый сине-серебряный плащ. А может, мелькнула отчаянная надежда, тот сокол не был вестником поражения? Конечно, с сообщением о победе отсылают гонца, но, может, люди устали, и отец решил нарушить обычай?.. Конь испуганно захрапел и шарахнулся. Его пришлось оставить у входа в развалины, примотав уздечку к обточенному временем камню. Джанак мог обогнать ветер и не раз видел смерть, но это место его пугало. Фарид задумался. Что он пытается здесь найти? Выжившего? Послание отца? А может… тело дэя? Юноша встряхнул головой, отгоняя тяжелые мысли. Нужно внимательно глядеть вокруг — вдруг хоть кто-то выжил в этой резне.

Сын дэя шел к центру древнего города, мимо изувеченных тел и выщербленных временем стен.

Смерть уравняла всех. Воины Хранителя в синих плащах, темнокожие дзинны в накидках песчаного цвета, покрытых бурыми пятнами. Все эти люди посмертно стали братьями, смешав в песке среди руин свою и чужую кровь. Справа под полуобвалившейся аркой сидел, прислонившись к древней стене, словно отдыхал, так и не добравшйся до оазиса Хайдар. На теле в нескольких местах еще сочились кровью рубленые раны, из предплечья торчала стрела с желтым оперением. Фарид подошел, присел рядом. Несмотря на страшные увечья, Хайдар был жив. Он хрипло с присвистом втягивал и выдыхал горячий воздух. Тысячник дэя Карема был крепким человеком. Однажды Фарид видел, как он сражался с невидимым противником во дворе, нагой по пояс. На его коже было столько шрамов, что сын Хранителя Дзира невольно позавидовал. Во скольких же войнах нужно участвовать и скольких врагов убить, чтобы твое тело стало летописью твоих побед?

На Фарида поднялся мутный взгляд. Было видно, что Хайдар уже не жилец.

— Дэй… Фарид…

— Отец… — Обращение «дэй» могло означать лишь одно. — Что с ним?

Хайдар на мгновение прикрыл глаза, и Фарид наконец догадался. Он снял с пояса флягу, откупорил и поднес к сухим губам. Хайдар жадно глотал последнюю в своей жизни воду. Потом повернул голову, показывая, что довольно. Фарид вернул флягу на место.

— Хранитель Карем… погиб, — с усилием выговорил Хайдар. В уголках его губ показалась кровавая пена. — Я не смог уберечь его…

— Где он?! — Голос Фарида вдруг охрип.

— Там… — Тысячник тяжело повернул голову к разрушенному круглому зданию, многие века назад бывшему прекрасным дворцом. Там еще сохранились мозаичные полы, изображавшие крылатые воплощения Хранителей древности.

Фарид хотел сразу бежать туда, но не смог оставить умирающего.

— Я могу что-то сделать для тебя, Хайдар? — Юноша положил руку на плечо телохранителя.

Хайдар снова открыл глаза. Казалось, он едва узнает, кто перед ним.

— Дочь… моя дочь… в Тиннине… Ее зовут Хадиль, ей десять лет… Прошу, найди ее…

— Клянусь тебе, что найду Хадиль и позабочусь о ней.

Хайдар благодарно улыбнулся, но вдруг захрипел, глаза его закатились, и он повалился на бок. Фарид подождал минуту, но, видя, что телохранитель больше не шевелится, встал и отступил на шаг. Склонил голову на пару мгновений и попросил богов дать Хайдару легкую дорогу по иному миру. Потом медленно побрел к разрушенному дворцу. Фарид не хотел видеть то, что должен был найти там. Но иначе нельзя. Он — новый дэй и обязан оказать отцу последние почести.

Рядом со входом лежало несколько тел. Дзинны. Они словно в панике пытались выбраться наружу, но были убиты, так и не добежав до спасительного выхода. Дальше тел стало больше. Обгоревшие, с оторванными конечностями, кое-кто даже без голов. Некогда выбеленные солнцем стены стали бурыми от крови. Фарид догадался — когда отца окружили, он развернул кокон, став огромным крылатым ящером. Дети дэя еще не умели выдыхать огонь в другом своем обличье, но сам Хранитель мог испепелить маленькую армию. Как же тогда его смогли убить? Если Хранитель обращается, навредить ему почти невозможно. Впрочем, если верить тому, что рассказывали про дзиннов, они могли почти все.

Фарид обошел очередной обгоревший труп и увидел отца. Дэй Карем даже после смерти оставался величественным. Умерев, он снова стал человеком, ибо кокон служит только живому. Хранитель Дзира лежал на спине в середине чудовищного круга из мертвых дзиннов. Сине-серебряный плащ, словно приготовленный к погребению саван, расстелился по земле, защитив уже погибшего дэя от песка и грязи. Ран на теле Хранителя не было. Только лицо стало высохшим и бледным, словно из него выпили кровь. Фарид подошел к отцу и упал перед ним на колени. По щекам юноши текли злые слезы.

— Я отомщу за тебя, отец. Клянусь. Я… убью того колдуна, что решился прийти к нам с войной. Обещаю…

Фарид прикоснулся к руке отца, но так и не осмелился обнять его на прощание. Хранители не должны плакать и не могут проявить нежность даже к близким. Сын дэя решил, что отец должен остаться здесь. В руинах предков, среди множества поверженных врагов. Но для этого пришлось бы сдвинуть вековые плиты. Фарид поднялся, оттащил тело отца подальше и стал разворачивать кокон, распределяя вокруг себя новый облик — больше, мощнее, с крыльями и когтями. Под лучами, бившими сквозь полуобвалившуюся крышу, заиграли изумрудами чешуйки на сильных когтистых лапах. Раньше Фариду нравилось ощущать себя таким — огромным и могучим. Но сейчас размер и сила крылатого ящера оказались не слишком действенными в борьбе с тяжелыми плитами. Фарид сломал коготь, взревел в ярости. Ударил хвостом по непослушному камню на полу. В стороны брызнула мозаика и каменная крошка, но дело сдвинулось. Загляни кто-нибудь в тот миг в руины, он бы очень удивился, увидев крылатого ящера, с остервенением рывшего землю в самом центре зала.

Когда работа была окончена, Фарид осторожно переместил тело отца в вырытую яму, обошел разрушенное здание, собирая оружие, найденное рядом с останками дзиннов. Это было нелегко — маленькие мечи и тонкие, как травинки, копья то и дело вываливались из когтистых лап, но наконец Фарид набрал достаточно, сложив это богатство в могилу. Зубами содрал с убитого воина плащ, накрыв им бывшего Хранителя Дзира. Осторожно принялся ссыпать в яму землю вперемешку с песком. Сердце болело, глаза застилала влага. Фарид никогда не думал, что у него может болеть сердце и что крылатый ящер плачет, как человек. Когда последняя плита встала на место, юный дэй Дзира зажмурился, поднял длинную узкую голову к сводам бывшего дворца и заревел, обещая помнить и покарать. У края развалин храпел и рвался с привязи Джанак. Хозяин шедшего в пустыне каравана встрепенулся, замер и прислушался, пытаясь понять, откуда доносится страшный звук.

* * *

Поздно вечером Фарида, усталого и злого, нашел Рашад. Оставшийся от армии Карема отряд дожидался своего нового дэя у самой границы древнего города.

— Господин… — Рашад хотел что-то спросить, но Фарид жестом остановил его:

— Теперь я — дэй…

Рашад склонил голову, приветствуя нового Хранителя Дзира.

— Дзинны ушли в Тиннин?

— Боюсь, это так, дэй.

— Значит, мы пойдем следом.

— Их целая армия, — напомнил Рашад, — нас — только сотня.

— Мы попробуем спасти хоть кого-то. Для этого не обязательно иметь армию.

Они отправились к Тиннину, по пути вступив в тот же оазис, где еще утром надеялись на победу. Мирное место преобразилось. У большого плоского камня лежало несколько тел и бродила непривязанная лошадь. Фарид спешился, уже понимая, что здесь успела пройти орда дзиннов. Одной из убитых была женщина. Она лежала ничком на буром от крови песке. Рашад перевернул ее лицом вверх, и Фарид чуть не вскрикнул. Лэйла — служанка матери, ходившая за детьми дэя. Что она здесь делала? Она не смогла бы оставить семью Хранителя по собственной воле. Значит, кого-то сопровождала. Кого?

«Салим!» — пришла страшная догадка. Мать получила известие о гибели войска и решила спасти последнего из Хранителей. Только ей это не удалось. Фарид сжал кулаки в бессильной злости и направил коня на северо-восток.

* * *

В огромном зале дворца Тиннина было многолюдно. Амина никогда еще не видела, чтобы столько людей собиралось вместе. Всем им было страшно, потому что на улицах Тиннина дрались папины воины и войско Песчаного Скорпиона. Говорили, этот Скорпион страшный и безжалостный, что он ненавидит дэя Гураба. Но Амина никогда не понимала, за что можно не любить деда. Конечно, он не был добрым. Он казнил людей, а когда-то давно захватил Тиннин. Но ведь он всегда был справедлив и казнил только преступников — тех, кто злоумышлял против Дзира, убийц и воров. А то, что завоевал, так ведь сколько лет прошло. Амина вздохнула. Папа был где-то в городе. Он пытался остановить Скорпиона. Рядом остался только маленький Хани, которому тоже было страшно. Чужой страх расползался по огромному дворцу змеями, свиваясь клубками в углах, заползая в души, заставляя искать спасения в главном зале.

Глупые. Отец сильный. Он сможет остановить Скорпиона. А если нет… Дэй Гурам знает, как призвать пламя на головы врагов. Год назад, когда Амине исполнилось одиннадцать, дед показал ей волшебный трюк. В его ладони загорелся маленький огонек. Вырос и превратился в сказочную птицу-феникса. Взлетел к потолку — Амина даже почувствовала жар огненного тела — и там изменился, стал огромным крылатым ящером. Пара взмахов могучих крыльев, и ящер вылетел через арку, ведущую на террасу. Амине еще долго снилось огненное оперение феникса и величественный полет змея. Люди говорили, что Песчаный Скорпион тоже умеет становиться крылатым ящером и тогда он может один сражаться с целой армией. Но отец и дед его не боятся.

Страшный удар сотряс дворец. Со сводов посыпалась каменная крошка и пыль. Закричали женщины. Амина чуть не упала, но промолчала, как и подобает внучке дэя Дзира. Хани вцепился в подол ее юбки, глядя перед собой округлившимися от страха глазами.

— Не бойся, Хани. — Амина старалась говорить уверенно и строго. — Отец убьет Скорпиона, и все будет хорошо.

— Но он же страшный…

— Папа его не боится, значит, и мы не должны.

На сей раз Хани ничего не ответил, только испуганно уставился на двери. Их огромные створки распахнулись, и в зал быстро вошли воины. Вел их отец. Его длинные черные волосы слиплись от крови, темные глаза запали, а через всю щеку тянулась свежая рана. Амина едва не бросилась к отцу, испугавшись, что он вот-вот упадет. Но сын дэя Дзира держался. Он прошел к высившейся над залом мраморной площадке, именовавшейся возвышением дэев, где все так же невозмутимо ждал его дэй Гурам, и принялся что-то быстро говорить. Воины, пришедшие с отцом, выглядели не лучше его. Они разошлись по залу. Кто-то сел, устало привалившись к стене, кто-то положил тяжелораненых, которых несли на плащах. Шедшие последними закрыли двери на тяжелый засов и остались рядом с ними.

Амина пыталась по лицам понять, о чем говорят отец с дедом, но так и не смогла. Ни страха, ни горечи она не видела, хотя понятно было, что все идет не слишком хорошо. Иначе отец не вернулся бы во дворец. Он вдруг обернулся, взглянул на Амину и поманил к себе. Девочка как могла быстро пошла на зов. Узкие длинные ступени вели к мраморной площадке так, чтобы дэй мог сверху озирать своих подчиненных. Лишь его сыну и внукам дозволялось подниматься на самый верх, и Амина уверенно подошла к отцу, все еще стоявшему рядом с дедом. Хани, так и не отпустив юбки сестры, семенил следом.

— Амина, возьми Хани и иди к старым комнатам прислуги. Ты знаешь, где это?

Амина кивнула. Обычно им не разрешалось ходить в это место, но дети все равно забирались туда, находя то старую одежду, когда-то забытую в спешке, то разбитую посуду с изображением крылатых ящеров, то игрушки. Амине даже посчастливилось найти целую фигурку верблюда, вырезанную из кусочка белого камня. Сейчас отец почему-то не удивился осведомленности дочери. Он только ответил:

— Хорошо. Значит, ты видела там и медную резную дверцу у самого пола в одной из комнат.

Амина видела — узкая длинная панель тянулась вдоль стены. На ней, вырезанные искусным мастером, плясали крылатые ящеры, цвели диковинные растения и гуляли неведомые животные. А еще Хани нашел за маленькой раздвижной дверцей ход. Он был темный и пыльный, и Амина не пустила брата далеко. Но теперь она поняла, чего хочет отец.

— Там есть ход. Он ведет за стены Тиннина. Отведи Хани в маленький оазис на юго-западе. Я отправлю за вами кого-нибудь, как только смогу.

Амина снова кивнула. Она знала: внучка дэя не должна бояться, но ей было страшно. Страшно оттого, что ей одной придется вести брата в пустыню, а отец остается здесь, где ему угрожает опасность.

— Хани, — отец наклонился к нему, — ты должен быть смелым и слушать Амину. Иди следом за ней и ничего не бойся.

— Не хочу, — пискнул Хани, надув и без того пухлые щеки, — хочу с тобой…

— Со мной нельзя, — твердо сказал отец. — Ты — будущий дэй, и ты должен делать то, что лучше для Дзира. Сейчас это значит, что ты должен идти с Аминой.

Хани насупился, но позволил сестре взять себя за руку.

Уйти они не успели. Створки дверей выбило страшной силы ударом. Тех, кто был рядом, просто смело. Амине показалось, что она различает, как вместе с медленно оседающей пылью уменьшается чья-то огромная тень. Через несколько мгновений из облака взвеси вышел человек. Внучка дэя удивленно раскрыла глаза. Где она могла видеть это красивое лицо с темно-синими глазами и с искусной татуировкой скорпиона на виске? А человек, казавшийся таким знакомым, пошел вперед, убивая тех, кто пытался его остановить. Следом за ним, словно поток муравьев, шли воины в серебристо-синих плащах. Они добивали оставшихся, не щадя ни женщин, ни стариков. Амина застыла, спрятав за собой брата, но сама не могла оторвать глаз от жуткого зрелища. Крики ужаса и боли затопили дворец дэев Тиннина. Побледневший отец вышел навстречу Скорпиону, привычно достав кривую дарэсскую саблю.

Они встретились за несколько шагов до мраморной лестницы. И девочка поняла, что они похожи. Как два свирепых льва, столкнувшихся в пустыне. Серебряно-синее воинство растеклось вокруг, добивая тех, кто в ужасе жался у стен. Но в схватку равных вмешаться они не смели. Словно пробуя друг друга на прочность, мужчины обменялись ударами. Раз, другой. Воздух налился тяжестью, напрягся, как хищник перед прыжком. Каленая сталь зазвенела сильнее. Все страшнее становились удары. И, кроме этого смертельного танца в центре зала, ничего больше не имело значения. Окружающее выцвело, превратившись в подобие старых барельефов. Зато отец и Скорпион стали ярче, ближе, страшнее. Амина на миг прикрыла глаза, а когда снова их открыла, отец пошатнулся. Дарэсская сабля со звоном упала на мраморные плиты. Скорпион подался вперед, плавно проведя саблей по дуге. Отец захрипел и стал медленно оседать под ноги своему врагу. Амина вздрогнула. За спиной вскрикнул Хани. Зато по рядам воинов прошел одобрительный гул. Почему молчит дед?! Ведь он может просто сжечь Скорпиона! Девочка обернулась, ища поддержки. Лицо дэя хранило каменное спокойствие, словно не его сын истекал кровью на полу дворца.

Скорпион поднял глаза на дэя, хотя его противник был еще жив, и направился к возвышению. Медленно, будто сдерживая себя. Амина вдруг ощутила, что все взгляды устремлены на них — дэя, его внуков и Скорпиона. Отца, видимо, уже считали мертвым. Девочку затрясло. Она почувствовала, что это ловушка и из нее уже не выбраться. Скорпион все так же неспешно поднялся по ступеням, встав над дэем, как грозная тень.

— Ты пришел, — словно соглашаясь с кем-то, кивнул дэй Гурам.

Скорпион промолчал, словно в тот момент, когда он достиг своей цели, ему нечего было сказать.

— Хорошо, я ждал тебя. С тех пор, как уничтожил всех огненных дзиннов, пришедших со мной. Я сделал глупость, ты ею воспользовался. Твоя сабля уже выпила довольно крови, пусть попробует и мою. Только не обожгись, Скорпион.

Мгновения падали, словно песчинки в звенящей тишине. Амина видела, как медленно поднимается обагренная кровью сабля, как в синих глазах, отчего-то очень знакомых, плещется непонятное удивление. Оружие взмыло вверх, тускло блеснув в свете огня сотен ламп. Оно могло блестеть ярче, если бы не кровь, щедро обагрившая клинок. Амина рванулась вперед, пытаясь закрыть деда. Спасти дэя Дзира — долг бесполезной внучки. И только в следующее мгновение поняла, что осталась на месте, но стала гораздо выше. Почувствовала, как когтистые лапы неприятно скребут мрамор, а за спиной растут тонкие кожистые крылья. Тихонько вскрикнул Хани, отшатнувшись от ставшей чудищем сестры. Сталь остановила смертоносный полет, а синие глаза в упор посмотрели на Амину.

— Дзинны не могут обращаться, — впервые тихо произнес Скорпион.

Дэй скривил губы в странной усмешке.

— Она не дзинна, сын бывшего дэя. Позади себя ты оставил истекать кровью родного брата.

— Ты лжешь, шакал, — лицо Скорпиона исказила ярость, — ты убил моего брата много лет назад.

Гурам покачал головой:

— Я пожалел маленького мальчика и назвал его сыном. Со временем он и правда стал считать меня родным отцом. Странно слышать такое от дзинна, правда? У меня не могло быть родных сыновей, огонь дзиннов забрал у меня эту радость. И я решил, что будет справедливо, если я верну мальчишке то, что сам же и отнял. — Дэй говорил спокойно, словно рассказывал старую легенду.

— Салим? — Скорпион повернулся к сыну дэя. Тот полулежал на светлом мраморе, в луже собственной крови. Запавшие темные глаза на бледном лице пристально вглядывались в недавнего противника.

— Фарид? — с трудом произнес он.

Скорпион бегом спустился с возвышения и встал на колени рядом с братом. Воины в сине-серебряном почтительно расступились.

— Если ты помнил меня, зачем сражался?

— Я… вспомнил только теперь. Но даже если бы помнил… — Отец закашлялся и затих.

— Салим…

— Позаботься о моих детях, прошу тебя.

Амина так и не смогла понять, как обратилась в крылатого ящера, и мучилась тем, что останется такой навсегда. Она боялась за себя, брата и деда… и за отца, умиравшего на каменных плитах дворца. По антрацитово-черной чешуе плясали блики. Отчего-то стало жарко. Девочка повернула голову к деду. Дэй, охваченный пламенем, сидел все в той же позе. Горели подушки и драпировки вокруг, огонь пробовал на вкус мрамор, но каждый раз с негодованием отступал. Дэй не издавал ни звука, хотя Амина помнила, как было больно, когда она просто обожглась о нагретый кувшин. Но внутри у деда всегда был огонь. На то он и дзинн. Если он мог зажечь факел без кремня, то сумел зажечь и себя, словно факел. И он привык к огню. Он жил с ним, и, может быть, ему было не больно умирать от него. Зачарованная страшным зрелищем, Амина не заметила, как рядом встал Скорпион.

— Я потерял брата и не смог отомстить за отца, — тихо, словно ни к кому не обращаясь, произнес он. Потом повернулся к испуганной Амине: — Закрой глаза и сверни свое драконье обличье в кокон. Это просто, у тебя получится.

 

Вероника Алборти

Равнина

 

«…И приказал тогда царь Идзумары разжечь костры на равнине Халал, устлать коврами степные травы и вбить в землю копья, брошенные разбитыми шанхами. И по слову его собрали на равнине Халал сыновей и дочерей народа Шанхи, всех пленных, сколько их было; и угрозами и жестокостью заставили их всех танцевать, услаждая взоры победителей. Трижды три дня и трижды три ночи длилась та пляска; ни в дневной зной, ни в ночной холод не давали пленникам передышки.

И должно было так продолжаться, пока не иссякнет сила земли Шанхи и последний из танцующих не упадет. В тот миг проклятье легло бы на весь народ шанхов, и никакая сила уже не смогла бы изменить его участь.

Трижды три дня и трижды три ночи провел царь Идзумары в ожидании, что царь Эльшад аль-Ахсар придет со своим разбитым и слабым войском — остановить Пляску на равнине Халал…»

Так говорит Книга Царей Эрана.

* * *

Плотная ткань шатра лишь едва приглушает звуки. Там, за шелковой гладью, воздух дрожит от рокота барабанов, от доносящихся с разных концов поля разрозненных криков зурны, звона бубнов и возбужденного гула множества голосов.

— Они все еще пляшут?

— Еще пляшут, мой царь. Всех, кто падает в бессилии, тотчас заменяют другими. Не много осталось уже пленников; нынешние — это те, кого твои воины поймали в разоренном Шэсе. Пройдет еще три дня, и никого годного к пляске не останется.

— Неужто Эльшад пожалует только тогда, когда я скормлю Демону всех его щенков?

— Мой царь, шанхи после поражения отступили за Зеленую реку и направились к столице, чтобы дождаться подкреплений за надежными стенами. Самоубийственной глупостью было бы для царя Эльшада сейчас вести их в бой.

— Эльшад не трус. Он не позволит мне уморить всех детенышей…

«Тра-та-там!» — выбивает ближайший барабан.

Ему вторит еще один и еще…

О да, царь Эльшад — не трус. И ему ли, потомку древнейшего рода, не знать, какой страшной силой обладает человеческая кровь, пролитая на алтарь Судьбы. Люди не Демоны; им не дано повелевать Роком; но тот, кто имеет власть над людьми, может на краткое время сравниться с истинными Властелинами Судьбы. И превратить пляску на оставленном поле битвы в страшный колдовской ритуал — копье, направленное в самое сердце царства Шанхского.

— Шанхи не станут запираться в крепости. Раньше или позже — но они снова выйдут на равнину. Вели дозорам смотреть в оба, сардар.

* * *

Там, за гладью шелкового полога, — только ветер, да шепот травы, да негромкие переговоры ночных стражей. Напрасно пытается слух уловить совсем иные звуки — мерную поступь собственной гибели слышат сердцем, а не ушами.

— Они все еще пляшут?..

— Все еще пляшут, мой царь. Я скакал день и ночь, чтобы рассказать тебе о том, что увидел на равнине Халал. Все слухи, дошедшие до нас, верны. Там так много детей шанхской земли, и участь их воистину ужасна…

— Достаточно. Ты сказал, я услышал…

Ты сказал, Инд ибн Сид, царь Идзумары, мой победитель. Устами гонца, шепотом ночной степи, голосом моей кровоточащей земли — ты сказал, а я услышал.

Но как должен я поступить теперь?! Что делать царю, чье царство на грани уничтожения, а действие и бездействие равно губительны? Что делать отцу, чьих детей ждет смерть — сегодня или завтра, в сражении или в позорном плену?..

Рок, черный, как сердце худшего из Демонов, обрушился на Шанхское царство. Инд ибн Сид, великий воин и правитель, вторгся в его пределы, неся Смерть на своих плечах. И как же был самонадеян ты, повелитель шанхов, решив встретить врага у границ, не дать ему разорить земли от Зеленой реки до столицы. У рубежных вод сошлись армии двух царств, и Рок в первый раз посмеялся над Эльшадом аль-Ахсаром и его людьми — разбитые, вынуждены были шанхи покинуть поле боя и спешно отступать к укреплениям столицы. Но и скрыться за надежными стенами им было не суждено — на третий день отступления войско настигла весть о Пляске, что Идзумарец устроил на равнине Халал.

Ярость охватила воинов шанхской земли, узнавших, какому непереносимому унижению оказались подвергнуты дети из разоренных поселений. Но многие ли из них поняли, что за этим варварским пиром победителей стоят страшные ритуалы заклинания Судьбы — подношения силам столь же древним, сколь и темным? Если чудовищный замысел Идзумарца удастся — на землю, народ и царя Шанхи падет проклятие, избыть которое не смогут еще многие поколения.

А будут ли они, эти поколения? Кого пощадит Идзумарец, кто сможет продолжить род неудачливого царя шанхского? Старшие сыновья ныне присоединились к войску, и ничто не заставит гордых царевичей покинуть его перед боем; а дочери и младший из мальчишек, отданный по традиции на воспитание сказителю, укрыты за стенами Шанхи, что неминуемо падет без достойной защиты.

Лучше броситься на собственный меч, чем увидеть руины на месте своего города. Но такая смерть недостойна воина. Пока есть возможность сражаться — должно воину сражаться, не опуская клинка.

Ткань шатра сминается под пальцами — и бьет в лицо свежий ветер степи.

— Собирайте отряды, сардары.

Свирепая радость разом вспыхивает в глазах воинов, обращенных к царю. Они знают, что он скажет, — ведь шанхи всегда предпочитали смерть в бою бесчестью.

— Мы возвращаемся.

 

Равнина. За два дня до конца

Закатное небо горело над равниной Халал, как опал в золотых бликах солнца. Но вот словно бы огромная птица взмахнула крылом — светило покинуло небосвод, оставив после себя только мягкий голубоватый полусвет.

Над степью, как яркие флаги, один за другим вспыхивали костры.

Пора…

Керан без жалости бросил в траву сумку со своими вещами; чуть подумав, развязал узорчатый пояс и стянул через голову рубаху. Одежда его была слишком изящной и богатой; из-за нее он мог привлечь лишнее внимание, из-за нее могли убить. На юном шанхе остались только просторные белые шаровары; полоской расшитой ткани он подвязал буйные иссиня-черные волосы. Вот так. И ничего больше не надо — вряд ли в мире мертвых с него строго спросят за неподобающее облачение.

Напрасно он опасался стражей-марьев — они ждали появления царя Эльшада с войском, одинокому же пришельцу ничего не стоило проскользнуть мимо дозоров. Он оказался в широко раскинувшемся по полю лагере марьев и смог увидеть своими глазами то, о чем шептались на всех полупустых от войны базарах царства Шанхского, — Пляску на равнине Халал.

Огромное пространство внутри редкого частокола из сломанных копий было заполнено людьми. Там и тут горели большие костры; во множестве бродили воины-марьи, и сидели группками пленные музыканты — своих на все поле не хватило. И повсюду среди них находились шанхские дети; сотни и сотни пленников, взятых в разных городах шанхов, танцевали меж костров.

Большинство из них просто двигалось по кругу, повторяя одни и те же движения, изгибаясь, вскидывая руки, оборачиваясь вокруг себя и вновь продолжая танец. Ближе к центру поля на помостах собрали тех, в ком чувствовались способности и выучка танцоров, — в основном девочек, в землях шанхов танец считался неизбывно позорным занятием для воина и мужчины. Мерное движение сотен людей завораживало; грохот боевых барабанов марьев, задававших ритм, разрозненные голоса шанхских музыкантов, крики и хлопки воинов захватчика — все это сливалось в одну могучую беспокойную мелодию, висевшую грозовой тучей над равниной Халал.

И все же это было отнюдь не столь величественное зрелище, как можно было представить из рассказов и слухов. Керан видел, как измождены его соплеменники — все больше дети, не старше десяти лет, одетые кое-как или совсем не одетые, с глазами полными страха или безразличными ко всему. Были среди них и девушки постарше, но мало; юношей же одного с собой возраста Керан не видел совсем. И это было страшным знаком — юному шанху было известно, что марьи сгоняли на эту равнину всех пленников без разбора; и если мужчин среди них осталось так мало — видно, всех их, не пожелавших покориться палачам, смерть настигла еще в первые дни…

Керан видел, как то здесь, то там кто-то из пленников падал, — и казалось, что подняться им не дает нечто большее, чем просто усталость. Упавших тотчас подхватывали стражи-марьи и уволакивали куда-то в глубь лагеря. Чем больше смотрел юный шанх на полыхающую огнями равнину — тем острее чувствовал, как поднимается в нем все выше волна черной глухой ярости, застилает глаза, давит на горло почти до рвотных спазмов. Его братья и сестры умирали сейчас на этой проклятой равнине, не способные себя защитить! Прежде никогда ему не приходилось испытывать чувство такой силы, как то, что бушевало сейчас в груди; но прежде ему и не приходилось видеть, как гибнет в руках захватчика его страна.

Но он заставил волну улечься и растечься по сердцу непроницаемой черной пленкой. Пусть в песнях останутся те, кто погиб, не дав себя опозорить; ему, Керану, не нужно песен. Он чувствовал, что есть дело, которое способен сделать только он; а значит, от его хладнокровия и выдержки зависит слишком многое…

Керан слишком хорошо понимал, что затевает царь Идзумары, устраивая это превращенное в танец избиение пленных. Он убивал молодость земли шанхов, он пил по капле ее жизнь и жизнь ее народа, он выедал у Судьбы их будущее. С каждым днем, что длилось это безумие, страшный замысел все больше раскрывался жителям полуразоренной страны; все тревожней становились слухи, пока наконец мудрая саони, сказительница и певица, не произнесла пророчество: царь Эльшад может спасти свою землю и изгнать захватчиков — но только до тех пор, пока на ногах держится хоть один пленник из танцующих на равнине Халал.

Хоть один из них…

Керан был уверен, что царь шанхов примет вызов. И поведет разбитую армию в безнадежный, губительный бой… Но даже не будь Эльшад аль-Ахсар Эльшадом аль-Ахсаром, для его земли не осталось пути к спасению. Удача покинет любого царя, предавшего свой род, свою страну, свое имя. А вместе с царем Рок пожрет и его землю. Вот так равнина Халал стала ловушкой, в которую шанхского правителя заманили собственная гордость и коварство врага.

У ближайшего к затаившемуся Керану круга танцующих засуетились люди. Юный шанх насторожился и осторожно двинулся в том направлении, скрываясь в тенях. Вооруженные копьями марьи сгоняли сюда новых пленников — те брели по одному-двое с разных концов лагеря. Музыканты у этого круга тоже сменились, прежних увели куда-то под конвоем. Вот музыка заиграла с новой силой — зурна, лютня, бубен, отдаленный грохот барабана — гимн смерти, погребальная песня умирающего вечера. Керан стоял теперь совсем близко к месту пляски, неразличимый среди других пленников. На равнину опускалась ночь, вместе с ней гасли надежды и желания царства Шанхского. Кто знает, как долго земле осталось носить это имя? В темном небе что-то сверкнуло — красная звезда среди множества синих; мальчик-пленник совсем неподалеку вдруг споткнулся и упал, не выдержав гнета отчаяния, убивавшего куда вернее жары и усталости. Его соседи вздрогнули, но продолжили движение — страх перед неизбежным гнал их вперед. Двое стражей-марьев с кнутами и копьями, выждав какое-то время, шагнули вперед и подняли жертву. Мальчик не двигался, не пытался сопротивляться, когда стражи вытащили его куда-то за круг света, отбрасываемый костром, и там скрылись…

Впрочем, Керан продолжения этой сцены уже не видел. Ровно на секунду, как перед прыжком в воду, задержав дыхание, он шагнул в круг, заменяя собой упавшего.

Его мать была танцовщицей, попавшей в гарем знатного господина из-за своего необыкновенного дара и красоты. Даже произведя на свет сына, она оставалась все такой же прекрасной и гибкой; и память о ее сверкающих черных косах, о движениях, всегда остававшихся летящими и танцевальными, что бы она ни делала, навсегда впечаталась в сердце мальчика. Любовь к танцу, впитанная вместе с молоком матери, оказалась настолько сильна, что заставило юношу искать пути тайного изучения этого искусства. Тайного — потому что в царстве шанхском это занятие считалось недопустимо унизительным для мужчины. Сокровенная тайна юного шанха — именно она привела его на равнину Халал, в круг костров, в сердце вражьего войска. Керан был сыном воина, наследником поколений и поколений шанхских всадников, и такова была его природа: душа бойца в прекрасном теле танцора. Равнина Халал должна была стать первым и последним в его жизни полем битвы.

Поначалу двигаться было тяжело, как будто вокруг него была вода, а не воздух. Потом Керан поймал ритм, и решимость вернулась в его сердце, а уверенность — в движения. Настоящий танцор не должен стыдиться своего искусства. Даже если приходится показывать его вот так. Керан заставил себя не обращать внимания на крики и жадные взгляды победителей-марьев, не замечать, как вновь и вновь оступаются и падают его невольные товарищи; слушая только музыку и свои чувства, он вспоминал все, чему успел научиться за свою недолгую жизнь. Он не знал, сколько времени это продолжалось, — кажется, прошли часы, прежде чем он впервые споткнулся, а может, это были минуты? Вокруг происходило что-то, и юный шанх внезапно понял, что множество глаз просто впились в него, когда он замедлил движение; усмехнулся про себя — не дождетесь! — плавно выровнялся, вновь вливаясь в ритм танца. Он был совсем юн, полон сил, здоров и привычен к серьезным испытаниям, а еще твердо знал, что жить ему осталось ничтожно мало… И осознание этого странным образом дарило ему силу и храбрость.

Все ставки были сделаны — где-то выше неба и глубже моря светлый Див подбросил кости Судьбы, а грозный Демон их поймал; звезды россыпью алмазов горели над равниной Халал, и в своем гнезде просыпалась птица-Солнце, чтобы вновь воспарить над миром…

 

Равнина. День предпоследний

Незадолго до рассвета ему неожиданно дали отдохнуть. Он успел только мельком удивиться — думал, так и оставят плясать, до последнего мига, до падения — после чего провалился в сон. Подняли его, впрочем, очень быстро, плеснув в лицо холодной водой. Зачем-то все это было нужно — знать бы еще зачем…

В этот раз стражи, поднявшие Керана, отвели пленника не к угасшим кострищам, а на один из помостов в центре поля. Его явно заметили ночью — юноша то и дело ловил на себе любопытные взгляды и видел, как встречные марьи показывают пальцами. К моменту, когда они дошли до помоста, Керана, словно царя, уже сопровождала небольшая свита — подтянулись те, кто хотел посмотреть на необычного танцора. На помосте уже кружились несколько стройных девушек и один парень чуть старше Керана (он мало походил на шанха и, видимо, оказался здесь по воле злого рока); их движения были легки и отточены, но им не хватало раскованности, свободы полета — да и кто сможет танцевать со всей страстью перед палачами? Никто, но Керан — сможет.

Приведшие его воины внезапно схватили мальчика за локти и грубо вытолкнули на помост. Керан сжал зубы — о, он смог бы постоять за себя при желании! Быстрота, ловкость и гибкость — он проскользнул бы между стражами и выдернул клинок вот у того, бородатого — можно саблю, но лучше кинжал, сабля слишком тяжела…

Хотя с саблей в руке, если перехватить двумя руками, он успел бы ранить двоих, а может, и троих. Жаль, что он не воин; он смог бы помочь бежать этим девушкам и парню; но воин никогда не смог бы танцевать перед врагами так, как должен был танцевать Керан.

Шанх легкой походкой прошелся по помосту и вновь заставил тело вспомнить все, что оно умело. А умело оно многое — собравшиеся марьи наблюдали за танцем пленного мальчишки, кто — с восхищением, кто — с вожделением.

В это самое время тень, бесплотная, как утренний туман, приблизилась к помосту. Легкие шаги едва касаются земли — отчего же твердь так дрожит под ними? Случайно бросив взгляд в толпу, Керан вздрогнул — ему показалось, он видит свою мать среди разгоряченных марьев. Но нет, это не она — просто женщина, стоявшая у помоста, была странно похожа на красавицу Турайу; только глаза сверкали, как расплавленное золото… Керан смотрел — и не мог оторвать глаз; движения его против воли замедлились, но сердце отбивало бешеный ритм. Кто эта незнакомка?

— Он танцует не как раб, — произнесла женщина. И сделала знак музыкантам: — Быстрее!

Ее приказ подействовал вернее щелчка бича — мелодия резко изменила темп и убыстрилась. Керан чувствовал себя странно — ему больше не хотелось ни двигаться, ни бороться; но взрыв мелодии — это вызов, вызов его таланту, его мастерству и гордости шанха — отвечая на него, юноша заставил тело подчиниться все нарастающему темпу пляски. В музыку вплетались щелчки бичей — надсмотрщики подгоняли уставших танцоров, — но это только подстегнуло Керана. Он один на один с собой и Судьбой, и только от него зависит исход этой схватки.

— Быстрее!

Есть в том, что люди называют Роком, разные силы, связи, устремления, чья губительная мощь не раз бросала на колени целые царства и топила во мраке самые яркие души. Они есть сокровенная суть несбывшихся мечтаний, загубленных жизней, задушенных надежд; все то, что закончилось, не успев начаться; все то, что готово было расцвести, но увяло; все то, что должно было родиться, но сгнило — все это их власть, их дело. И у этой власти есть душа, есть имя, пусть смертные и боятся произносить его вслух, заменяя коротким «Демон» или иными прозваньями и титулами…

Темп мелодии из быстрого стал бешеным; и, не выдержав его, стали спотыкаться невольные товарищи Керана в этой пляске с Судьбою. Когда в жизни нет смысла, когда развязка неотвратима и неизбежна, когда ты знаешь, что упадешь, миг падения уже не имеет значения. Какая разница — раньше или позже?

Керан почувствовал, что навязанный им ритм не по силам остальным танцорам, — и бросился, разрывая круг, в самый центр помоста. Весь мир теперь как будто кружился в танце вокруг него — изгибались грациозно шанхские девы-танцовщицы, стояли плотным кольцом, отбивая ритм клинками о щиты, воины-марьи, искрилась и сияла огнями равнина Халал — а он был в сердце всего этого. Керан вскинул голову и вдруг резко, в одно движение, прянул с места, так что волосы рванулись в воздух, кажется, во все стороны сразу — о таком было сказано: «черный огонь горит ярче солнца».

Воины, наблюдавшие за юным танцором, затаили дыхание — настолько красив он был в эти минуты. Сам же Керан ничего не видел — понимая, что это уже предел, что еще немного — и он упадет, как падали другие, он закрыл глаза и весь отдался мелодии. Два шага до пропасти, предощущение падения — но он так и не остановился, не позволил себе отстать от музыки.

Где-то что-то оборвалось с медным звуком — и мелодия зазвучала тише, спокойнее, мягче… Керан с трудом успокоил колотившееся сердце и заставил тело двигаться медленно и плавно.

А когда он наконец смог открыть глаза — странная женщина исчезла…

* * *

— Повелитель, — прошелестел над ухом бесплотный голос. — Среди пленников появился юноша небывалой красоты. Его тело гибкое, как молодой тростник, и стройное, как тополь, его движения плавны, как вода, и, как огонь, подвижны; его волосы черны, как агат, и вьются, как кольца змеи, а кожа смуглая и гладкая, как шелк. Воистину, на равнине Халал нет никого прекраснее его.

Перед глазами царя марьев, как наяву, встает картина: черные глаза… черные волосы… молнией бьющаяся в них белая лента…

— Юноша с черными волосами… найдите его. Доставьте ко мне в шатер.

Не прошло и четверти часа, как Инд ибн Сид возлежал на подушках в своем алом шатре в окружении вернейших слуг и соратников. Сюда, к глазам блистательного, доставили пленного юношу-шанха, так поразившего всех своей красотой и искусством танца. Царь рад был видеть, что усталость и жаркое солнце не пригасили блеск глаз пленника. Щенок и вправду был хорош — идзумарский правитель впитывал глазами каждый изгиб смуглого тела. И дело тут, пожалуй, было не только в красоте — не зная слов загадочной гостьи, царь тем не менее повторил их.

«Он танцует не как раб». В богатой, любившей наслаждения Идзумаре мальчики-невольники использовались для услад плоти наравне с девушками; они, конечно, обучены были также и танцу, но в движениях шанха не было и следа их угодливой податливости. Страсть — но не сладострастие, биение пламени — не мягкость травы; те — стелились, этот — летал. Не глядя ни на кого, пленник продолжал свой танец, хотя царь видел, как тот устал — держался на одной гордости. Не пора ли тебе отдохнуть, птенчик?

Видя, как наливается ленивым предвкушением взгляд царя, понимающе улыбались и потихоньку покидали шатер люди свиты. Когда последний из них ушел, царь хлопнул в ладоши, и слуги исчезли как призраки — только музыканты за пологом продолжали играть плавную мелодию.

Шанх как будто не заметил, как пусто стало вокруг. Его движения были все так же отточены и плавны.

Инд ибн Сид наблюдал за ним какое-то время. Затем мягко поднялся и шагнул к мальчишке.

Музыканты продолжали играть.

* * *

Керан чувствовал его приближение. Ему не нужно было видеть, ему не нужно было слышать — оба они сейчас были во власти танца, но вел эту пляску шанх, а не царь марьев. Когда сзади надвинулась чужая тень, когда грубые руки потянулись чтобы схватить, жадно и грубо, — юноша рванулся вперед и в сторону, легко вынырнув из захвата, оказавшись достаточно далеко, чтобы успеть, и достаточно близко, чтобы…

Чтобы выдернуть кинжал, висящий на поясе идзумарского царя, — давно замеченный и облюбованный кинжал — и ударить сразу, в одно движение, так, как учили его и братьев воинские наставники в далеком отцовском доме…

Инд ибн Сид был настоящим властителем, умелым полководцем; воином он тоже был неплохим. Перехватить руку мальчишки с клинком было несложно — будь это обычный мальчишка. Но вожделение и вино, влившее в тело расслабленность, сыграли с царем злую шутку — да и не мог он предположить, что танцор, мальчик для развлечений, может двигаться и разить, как воин…

С силой, уверенно и насмерть.

— Ты хотел завладеть землей шанхов?! — с яростью выдохнул Керан, глядя прямо в глаза потрясенному Идзумарцу. — Так вот тебе наш ответ!

И отшатнулся от подавшегося вперед раненого воина.

Второго удара не потребовалось. Царь Идзумары рухнул на ковер своего шатра, обильно оросив его кровью.

Керану хватило сил только на то, чтобы отойти на несколько шагов — и упасть на колени. Ковер был мягким и толстым, глушащим любые звуки, и так хотелось лечь на него и больше не шевелиться…

Ему удалось.

Сложно было даже поверить в это, но ему удалось.

Собственная неминуемая гибель и пережитое унижение уже мало волновали Керана — обхватив себя руками за плечи, он мерно покачивался из стороны в сторону в такт мелодии танца — этот ритм никак не отпускал его.

Прошло довольно много времени, прежде чем он понял, что что-то не так. Стражи не спешили хватать убийцу и вообще, кажется, не знали о том, что произошло, потому что…

Музыканты. Они продолжали играть.

 

Равнина. Безвременье

Ночная мгла еще не выпустила мир из своих объятий. В самый глухой час перед рассветом, когда спит, как говорят, даже бесовская сила, по степи крался отряд шанхских дозорных.

Давно уже затеяли игру в прятки соглядатаи того и другого войска; но марьи в ней оказались сильнее — как ни старались шанхи скрытно подойти, еще на самых дальних подступах их заметили. Ох и хорош был тот воин марьев, что, даже пронзенный стрелой, смог доскакать до своих и передать им новость. А тех, кому он ее передал, перехватить, не подняв шуму на всю равнину Халал, было уже нельзя. Оттого и не торопил командир вырвавшегося дальше всех шанхского дозора своих воинов. Войско царя Эльшада еще далеко, подойти к лагерю захватчиков сможет лишь к будущей ночи; но раз не вышло у них внезапного нападения — будут ждать утра и честного боя.

Мерцают впереди костры огромного лагеря марьев. И видятся командиру шанхов черные тени, движущиеся вокруг них. Где-то там — знает он — мчит сейчас к кострам черное облачко пыли, неразличимое в темноте, — торопятся дозорные передать царю Инду весть о приближении противника. Где-то там — думал он — среди детей, танцующих меж костров, мог бы быть его сын…

Нет, все не так. Сын убит — так сказали ему видевшие взятие города беглецы. А та, о которой он думал ночами и днями; та, которую увидел когда-то у цветущего персика и с тех пор почитал сень персика приютом достойнее царского дворца, — она покончила с собой на ступенях их дома, не желая стать утехой проклятым захватчикам.

Мчит, мчит к кострам черное облако; сближается с ними, распадаясь на тени всадников; их впускают в лагерь и скорее ведут к шатру правителя — вести не ждут, но… Даже из степной дали видит командир шанхских дозорных, как вдруг смятение охватывает лагерь марьев — от центрального шатра расходится кругами, поглощая все и вся, задевает круги танцующих пленников и их охрану… Что же?! Что случилось там?! Ведь не вести же о близящихся шанхах так всполошили бывалых воинов Инда ибн Сида…

Мгновение медлит командир дозорных — взгляд его прикован к кострам. Сын его убит, так сказали беглецы; но там, на равнине, много других сыновей, и их, может быть, еще надеются увидеть живыми отцы и матери. На своих воинов глядит теперь командир дозора — их мало, всего горстка, и решись он на задуманное — гибель ждет всех; но по степи за ними едут другие дозоры, и кто-то наверняка доберется, кто-то сможет помочь.

— Шанхи!! Вперед! Врагов хватит на всех — заберем, сколько сможем!

 

Равнина. День последний

Можно ли было поверить в случившееся? Эльшад аль-Ахсар терялся в догадках, какая же сила пришла на помощь его гибнущей державе — или, может, это та черная ворожба, к помощи которой прибег Инд ибн Сид, обернулась против самого же Идзумарца и его войска? Недостойно воину радоваться победе над врагом, добытой не в честном бою; но можно ли судить отца, знающего, что его дети еще могут остаться в живых?

В полдень того дня, когда могло бы состояться сражение между маленькой измотанной армией шанхов и силами Идзумары, к царю Шанхскому из лагеря противника прибыли послы. Они просили Эльшада аль-Ахсара согласиться на перимирие длиною в десять дней — срок достаточный для поминальных обрядов и траура по умершему повелителю. Весть о том, что могущественный Инд ибн Сид был убит, убит в своем шатре, посреди войска, в каком-то дне от полной и окончательной победы, потрясла царя шанхов. Но главное — десять дней! Десять дней траура были сроком достаточным для того, чтобы силы шанхов могли отойти к крепости, дождаться подмоги и подготовить город к осаде и штурму. Еще недавно загнанные в западню, они получили надежду вырваться.

За несколько часов до приезда послов степь наполнилась голосами — из разведки вернулись дозоры, и почти каждый воин вез в седле одного или двух измученных детей. Воины видели странную суматоху, охватившую лагерь марьев, и кто-то из них осмелился без приказа царя напасть на охрану танцующих пленников. Марьи, пребывавшие в смятении, приняли сначала маленький дозор за передовой отряд подступающего войска и мигом изготовились к бою — но пока они отбрасывали кнуты и брались за копья, многие из пленных, позабыв страх, набросились на своих палачей. Мало кто из них, равно как и из первыми напавших на врага дозорных, остался в живых; но зато их храбрость позволила бежать оставшимся пленникам равнины Халал.

Но только теперь открылась истинная причина произошедшего.

Царь Идзумары убит!

— Господин! — Перед Эльшадом аль-Ахсаром склонился молодой воин. — По твоему приказу мы объехали весь лагерь и расспросили всех воинов и всех освобожденных, чтобы узнать, что на самом деле произошло в лагере Идзумарца.

— Я весь теперь мой слух, — с излишней, возможно, горячностью отозвался царь. Из-за переговоров с послами и последовавшего совета военачальников — решали, можно ли верить марьям и как использовать случившееся с наибольшей выгодой, — он не имел возможности сам проследить за судьбой спасшихся пленников. Послы же о причине смерти своего господина ничего рассказать не пожелали. Что же удалось узнать его людям?

— Господин… — Воин говорил печально и тихо. — Великая радость и великое горе посетили сегодня нашу землю. Вот правдивая история того, что случилось, и я верю, что уста мои не солгут: два дня назад шанхский юноша пробрался на поле, где танцевали пленники, и присоединился к ним по доброй воле. Необычайной красотой и искусством танцора он смог привлечь к себе внимание Инда ибн Сида и убил его, когда тот возжелал совершить с юношей недостойное.

По рядам окружавших царя военачальников и царедворцев прокатился гул изумления.

— Может ли это быть, чтобы неопытный юноша одолел Инда ибн Сида, могучего воина? — Эльшад был встревожен, хотя сам пока не понимал причин своей тревоги.

— Может, мой царь. Потому что этот юноша — твой сын, царевич Керан аль-Ахсар.

Злой смех, как будто бы принадлежащий женщине, послышался в этот миг царю шанхов.

— Керан… — повторил он, не в силах поверить. — Мой сын?!.

Воин молчал, опустив голову.

— Где он?!

— Царевич с братьями, господин. Позволь мне проводить тебя…

* * *

Книга Царей Эрана говорит:

«И радость, воистину великая, и скорбь, бездонно глубокая, пришли в тот день рука об руку в земли шанхов. Ибо страшной оказалась цена надежды на избавление, и некому было вытереть слезы матерям детей, сгинувших на равнине Халал.

Но чернее прочих было горе царя Эльшада, ибо в день этот обрел он сына и вновь потерял его.

Керан ибн Эльшад аль-Ахсар не мог больше жить на земле шанхов как свободный воин — воин не может плясать перед врагами, даже если от этого зависит судьба его рода. Среди живых места для царевича не осталось — и все, что мог сделать для него царь-отец, — достойно проводить в страну мертвых.

Громко били мечами о щиты воины-шанхи, и по живому, как по мертвому, слагали песни о Керане певцы. А царь приказал считать тот скорбный день днем, бывшим за три ночи до него; днем, когда его сын еще не присоединился к Пляске на равнине Халал. И сказал также царь записать во всех свитках: за три дня до гибели Идзумарца смерть унесла царевича шанхской земли, достойного из достойных; он умер как воин и был похоронен как воин — и обрел достойное воина посмертие.

Так по велению смертного время замкнется в кольцо — и через три дня после не-бывшего не-живой царевич, танцевавший на халалской равнине, поразит царя Инда и избавит тем свою землю от гибели… Позор его и слава — они войдут в песни отдельно, и кто-то станет петь о Керане — воине и царевиче, но кто-то — и о Керане, сыне царя и танцовщицы, бывшем тем, кем хотел быть».

В тот же день похоронная процессия отделится от спешащего к столице войска шанхов. Добравшись до границы степи и пустыни, она остановится. Сложат большой костер сыновья Эльшада Шанхского, и их младший брат, как велит обычай, срежет свои дивные черные кудри и без жалости бросит их в огонь. Жарко будет гореть пламя, освещая ночь.

И, простившись с отцом и братьями, шанхский царевич легкой походкой танцора направится прочь от границ своей земли — под широким небом, по бескрайней равнине…

 

Ольга Власова

Девона

Весенние горы — зелено-красные от яркой сочной травы, алых хрупких маков и диких тюльпанов. Небо — ляпис-лазурь из Истханы, дорогая, на вес золота, такой место в ханских или даже шахских дворцах. А дорога весенняя, как откроются перевалы в горах, легка, сама под ноги коню стелется, в праздничном бунчуке шелковой лентой вьется…

Зарах иль-Тар поправил платок на голове — подсмотрел такой в свое время у болтливых тосков, что живут у Эллинского моря и света не видят без хлопанья парусов и жгучей морской воды, — и легонько, намеком, стегнул жеребца узорной камчой, поднимая его в галоп, так, чтобы ветер в ушах свистел…

Иль-Тар возвращался домой. Как сладко и грустно звучит это слово после шести лет разлуки! Отец Зараха, достопочтенный глава цеха ювелиров Миридабада, столицы и главной жемчужины в венце эмирата, не стал слушать возражений жены и отправил младшего сына учиться — на запад, туда, где дома с острыми крышами и где весна наступает так поздно. Шесть долгих лет — и несколько дней до дома…

К вечеру, когда солнце надолго застыло над горизонтом, раздумывая, стоит ли отправляться на покой, ювелир добрался до Илму-куша, первого городка в предгорьях. Он бросил страже у ворот полдинара и осведомился, где в городе чайхана получше — переночевать и там сойдет, устал от шумных караван-сараев за долгий путь. Выходило, что у хауза Трех карагачей, которую держит Толстяк Юсуф. Иль-Тар хмыкнул — он был готов поставить свой расшитый халат против старых штанов последнего из нищих, что расхваленная чайхана принадлежит родичу одного из стражников, но промолчал — города он все равно не знал.

Улочки кривые, улочки узкие, улочки белые от пыли, за высокими заборами раздаются женские голоса и детские крики, там тень и прохлада. На тихой площади встали три старика-карагача над вымощенным синей плиткой хаузом с удивительно чистой и прозрачной водой. А вот и чайхана — немаленькая и, видно, недешевая, но уж сейчас деньги можно не жалеть.

Зарах иль-Тар спешился, сунул поводья в руки стоявшему у коновязи слуге.

— Конюшня здесь есть? Позаботься о коне. Приду — проверю.

Парень — прилично одетый, лет на пять моложе Зараха, — кивнул, не поднимая на путешественника глаз, и что-то тихо сказал.

— Что? Ах да, держи! — Зарах кинул тенге.

Парень монетку ловить не стал — медь сверкнула в солнечном луче и звякнула о плиты мостовой.

Чайхана оказалась и в самом деле хорошей — резные столбики недавно подкрашены, ступеньки на айван ни разу не скрипнули, из кухни доносятся чудеснейшие запахи шурпы и мясного плова, дразня разыгравшийся аппетит, а в маленьком палисадничке на радость гостям распускаются розовые бутоны. Прямо кусочек Вечных Садов на земле, только гурий не хватает.

Когда ювелир, приятно отягощенный съеденным и выпитым — что и говорить, честно заработали свои полдинара храбрые стражи у ворот! — вышел на площадь, парень-слуга сидел у хауза.

— Эй, где у вас конюшня, показывай! Ты что, оглох? — Послеобеденное благодушие еще не покинуло иль-Тара, и он решил сам подойти к глуховатому слуге.

Положив руку парню на плечо и заставив того развернуться, Зарах раздраженно повторил:

— Ты оглох? Где мой конь?

Парень поднял глаза на ювелира и улыбнулся — добродушной и мягкой улыбкой умалишенного.

Ювелир отшатнулся. Глупец! Трижды и четырежды глупец! Парень, которому он доверил своего коня, — девона! Как?! Как, о Творец, он мог так ошибиться?! Где были его глаза, что он принял безумца за слугу?! И где, где, скажите на милость все звезды небесные, искать в этом проклятом Илму-куше пропавшего жеребца лучших паньольских кровей? Да его уже давно увели у этого сумасшедшего, теперь продадут за десяток динаров и не поморщатся! А ведь иль-Тар покупал его… Да разве в деньгах дело?!

Зарах судорожно оглядел площадь. Куда бежать, где искать? Бесполезно. Девона, все так же ласково улыбаясь, смотрел на него, и такая злость охватила иль-Тара, что, позабыв — Создатель не велит обижать таких, да и парень ни в чем не виноват, — он замахнулся на беднягу…

Пощечина не достигла цели — в омраченных бессмыслием карих глазах девоны дрогнул и расширился, захватывая радужку, зрачок… и Зарах провалился — в черное вихрящееся безумие, в крики сотен голосов, в мерцание огненных точек. Ни неба, ни земли… Одна темнота, гнилыми каплями сочащаяся в сердце, и дрожащее мигание огней… Нет, так моргают глаза — десятки! сотни! тысячи! Иль-Тар дернулся, забился мухой в патоке, — бесполезно. Попытался крикнуть — из стиснутого ужасом горла не вырвалось ни звука. Все попытки разбивались об упругую черноту, о несмолкаемый беззвучный вопль… Между тем пылающие зрачки приближались, и в какой-то момент ювелир понял, что все это — глаза одного существа… Ближе и ближе. Сознание отказывалось воспринимать происходящее, и уже на грани безумия Зарах почувствовал, как темнота становится хрупкой и ломается льдом под ногами…

* * *

Натянутое над прилавком полотно будто в ладоши хлопало, но даже ветер не смягчал оглушающей — дубинкой по бритому, истекающему по́том затылку — жары середины лета. Тень казалась тонкой, почти прозрачной, как вэньские шелка на танцовщицах — ах! вроде и одеты, а вроде и нет… Лепешечник Шахар вздохнул и промокнул лоб рукавом халата. Нет, думать о танцовщицах по такой жаре нельзя — так недолго и удар схватить. Перед Шахаром — ровными стопками, одна к другой, — лежали лепешки. И каких здесь только не было! Большие и маленькие, такие, что впору самому шаху — по динару, полновесному динару за штуку, и те, что из серой муки, бедняцкие, которые есть можно лишь горячими, иначе они каменеют, по полтенге за пять штук, — даже эти у Шахара выходили на удивление. Ароматные, румяные, присыпанные мелко нарубленным бараньим жиром и луком, морковью и специями: тмином, райхоном, зирой, укропом, кинзой… Как, вы думаете, пахнет в Небесных Садах? Цветами? Нектаром и амброзией? Ошибаетесь, уважаемые! И долго вы там протянете, пыльцу вкушая? Хлебом там пахнет, свежевыпеченным, с пылу с жару! Так всегда говорил Шахар-лепешечник своим покупателям, а они ели и поддакивали!

— Эй, парень, чего брать будешь?

Вихрастый мальчишка лет десяти, уже давно стоявший у прилавка, коротко взглянул на Шахара сквозь заросли пегих от пыли волос.

— Эх, кто ж тебя так разукрасил? — скривился лепешечник — нос у мальчишки был распухший и сине-лиловый, на щеках — царапины. — Не иначе как с Джанджахой-демоном сражался, пахлаван?!

На хохот мальчишка не отозвался. Хлюпнул разбитым носом и жадно поглядел на разложенное перед его глазами аппетитное богатство.

И Шахар-лепешечник не поверил своим глазам — прямо перед ним аккуратная горка лепешек с бараниной сократилась аж на три штуки!

— А?.. Ты это как… — воззрился лепешечник на мальчишку. Сомнений в том, что лепешки стащил именно он, не возникло. Вот не было этих сомнений, и все!

Мальчишка под взглядом Шахара дернулся, часто-часто заморгал…

— Я… Простите, простите, ради Создателя! Я… я не хотел! — Тонкая детская рука рванула ворот старой рубахи — чужое, взрослое движение.

И над прилавком возникли три лепешки с бараниной. Раз — и они попадали обратно; одна не удержалась, прокатилась по прилавку и свалилась в рыжую базарную пыль.

— Та-а-ак… — Шахар ловко схватил маленького оборванца за ухо. — Ты что творишь?! Хлебом разбрасываться?! Да кто ты такой?

— Не трожь его, Шахар, — лениво вмешался сосед слева, укрывшись, как за крепостной стеной, за пирамидой ранних дынек-кандалупок. — Это приемыш старого Рудари-писца. Мальчишка и вправду не нарочно — бывает у него так, посмотрит на что-нибудь, и то вдруг исчезнет. Мне жена рассказывала. Рудари мальчишку бьет, голодом морит, вот он на твои лепешки и уставился. Есть он хочет.

— Та-а-ак… — повторил Шахар и поглядел на оборванца. Тот вытянулся в струнку — а как иначе станешь, когда за ухо со всей силы держат? — но молчал. — Как тебя зовут?

— Фарухом, — опередил мальчишку всезнайка-сосед. — Так Рудари назвал. Сам-то мальчишка своего имени не помнит. Ни имени не помнит, ничего не помнит. Его месяца полтора назад караван старого Юсада оставил — вроде как подобрали на дороге.

— Не помнит, говоришь… — прогудел лепешечник, внимательно оглядев нечаянного воришку. — Если ухо отпущу, не побежишь?

— Н-нет.

Шахар отпустил покрасневшее ухо, но предусмотрительно взял мальчишку за шиворот.

— Тогда пошли. Эй, сосед, пригляди за товаром!

— Пригляжу, отчего не приглядеть для хорошего человека. — Лысина торговца сверкала на солнце, как одна из его дынек. — А куда это ты его потащил?

— К горшечнику Улькаму, ему помощник нужен. Все лучше, чем у Рудари синяки получать. На, держи. — Шахар сунул мальчишке лепешку. — Держи, держи. Раз сам даю, значит, можно. И откуда ж ты такой взялся? — вздохнул лепешечник, глядя на сияющие глаза маленького оборванца.

Босиком — по солнцу… Горячо, горячо, горячо! Полуденный зной выбелил небо и нагрел даже саманную крышу, да так, что припекало и привычные ко всему босые ноги мальчишки. Подпрыгивая и шипя сквозь зубы, Фарух пронесся по горячей кровле туда, где сушились уже окрашенные горшки, дожидаясь второго обжига.

Фарух схватил первый попавшийся под руку кувшин, высокий, чуть ли не в половину своего роста, и не выдержал — скривился. «Яшмовая» полива, секрет гончара Улькама, была похожа сейчас на бурую высохшую тину и пахла едко и противно, протухшей рыбой и мокрой шерстью. Совсем другое дело будет после того, как кувшин достанут из печи — он засверкает, словно обработанная яшма, и вода из такого кувшина покажется вдвое вкуснее обычной…

Нести кувшин было неудобно, уж больно большой — не видно, куда и шагаешь. По лестнице надо бы поосторожней, не допусти Создатель споткнуться… И словно злые духи подслушали — узкая ступенька ушла из-под ног, Фарух попытался удержать равновесие, но тяжелый кувшин зажил своей жизнью и выскользнул из рук…

Вдребезги.

Фарух стоял и ошеломленно смотрел на осколки. Всего неделю он живет у устада Улькама — и вот…

— Что случилось? Фарух, ты куда пропал?!

Фарух дернулся, и осколки кувшина исчезли с вытоптанной земли.

— Сейчас иду, мастер!

Устад его побьет, это точно. Старый Рудари и не за такой проступок прохаживался палкой по тощим мальчишеским бокам. При мысли о побоях у Фаруха заныл сломанный недавно нос и защипало в глазах, но деваться некуда — признаваться все равно придется.

— Как ты это делаешь?

Фарух обернулся — у дувала, в тени старой кривой урючины, стояла девочка — яркие ленты в косичках как бабочки в траве — и внимательно смотрела на него. Дочка горшечника, сообразил Фарух, он уже несколько раз видел ее в саду, но ни разу не разговаривал.

— Как ты это делаешь? — повторила она свой вопрос.

Фарух пожал плечами и потупился. Не знает он, как это у него получается! Само выходит.

— Боишься, что отец накажет? — Девочка подошла ближе. — Хочешь, скажу ему, что это я кувшин разбила? Он меня ругать не станет.

— Нет! — вскинулся Фарух. Еще чего не хватало, будет он за какой-то девчонкой прятаться! — Я ему сам скажу. Вот сейчас пойду и скажу.

Он повел рукой, и осколки невезучего кувшина вернулись на землю, будто их никто и не трогал.

Девочка завороженно посмотрела на них, потом ткнула один ногой.

— Слушай, — карие глаза ее блестели, — а ты так со всем, чем угодно, можешь?

— Ну, — задумался Фарух, — не со всем.

— А… — девочка повертела головой, — а с ней можешь?

Фарух поглядел — у самого дома, вытянувшись на узкой полоске тени, спала в холодке трехцветная горшечникова кошка, время от времени дергая лапами — наверное, бежала в своем кошачьем сне.

— Нет, не могу, — признался Фарух, но, увидев, как поджала губы девчонка, поспешил добавить: — То есть могу, но у меня голова сильно болит, когда живых так… прячешь.

— А-а-а… — протянула девчонка. Было видно, что у нее еще много вопросов, но сказала она совсем не то, что ожидал Фарух: — Меня Гюльнар зовут.

— А меня — Фарух.

— Я знаю, — кивнула она важно и неожиданно ткнула пальцем куда-то на лоб Фаруху: — А это я вышивала.

Фарух снял тюбетей — его, как и всю остальную одежду, дала ему жена горшечника, Мухаббат-опа, проворчав, что в его лохмотьях и нищему-то ходить стыдно. На тюбетее разноцветным шелком была вышита чудесная птица Семург, рисунок был кривоват, а узор вокруг был явно сделан впопыхах — мастерице, видно, не хватило терпения.

— Мне очень нравится, — честно сказал Фарух.

— Стан твой строен, как кипарис, лик твой подобен луне, глаза — блистающим звездам, губы — кораллам, а груди твои… Ой! За что?!

— Сам не догадываешься?

— Да это же не мои слова. — Фарух потирал бок, куда так болезненно ткнула кулачком Гюльнар. — Это великий…

— Иль-Ризани, знаю, — фыркнула Гюльнар, даже в темноте можно было разглядеть ее недовольно сдвинутые брови. — То, что он великий, еще не означает, что ты можешь мне такое говорить. И… ты когда-нибудь видел кипарис?

— Э-э-э… нет, любимая.

— Так откуда ты знаешь, что я похожу на него?

Фарух промолчал в замешательстве. Он так старался, запоминал… но Гюльнар — на что она обиделась?.. Теперь будет молчать, а то и вовсе уйдет…

Едва слышно журчала вода в арыке, прохладный ветер с реки шевелил листву, донося до укрывшейся в глубине сада пары сладко-легкий запах цветущей джиды, а месяц, хрупкий, тоненький, бросал отсветы на ее лаковые листья…

Фарух ласково провел ладонью по блестящим волосам девушки — она распустила косы — для него…

— Ты изящна, словно молодой тополек, что твой отец посадил у колодца, кожа твоя — как лепестки шиповника, первых бутонов, чей аромат пьянит сильнее вина, глаза твои — прости, не могу сказать по-иному, — звезды в ночи, указующие путнику дорогу к дому, губы сладки, как спелый тутовник… Так сладки…

На этот раз никто Фаруха в бок не бил…

— И не нужен нам никакой иль-Ризани, — прошептала зардевшаяся Гюльнар.

— А помнишь, я принес тебе полную тюбетейку тутовника, и мы измазались так, что отстирать одежду не получалось, и потом твоя мать обещала надрать мне уши, если я ей на глаза попадусь?

— Помню. — Тихий смех в ответ.

Так зудит комар — то тише, то громче, протяжно и нудно, не прекращая, не останавливаясь… Фарух никогда не думал, что такие звуки может издавать человек, одаренный милостивым Творцом мыслью и речью. Стоявший шагах в пяти от Фаруха мужчина немолод и небогат — седина уже затронула бороду, рваный в нескольких местах халат подпоясан засаленным платком, крупные, темные от постоянной работы под солнцем руки дехканина крепко сжимали длинную, с устрашающим крюком на конце, пику. Человек покачивался, с пятки на носок, — так мерно движутся волны — и тихо выл. От этого утробного стона хотелось сбежать, не важно куда, главное — не слышать и забыть побыстрее, или подойти и — ударить, сильно, только чтобы замолчал. Убежать Фарух не мог — сменить их на стене должны были еще часа через четыре, а ударить… тоже не мог — ветер с южной стороны долины, куда, не отрываясь, смотрел дехканин, то и дело доносил до часовых едкий дым спаленных виноградников. «И упаси Создатель, — думал Фарух, — узнать, что видит в дыму этот человек».

Старый эмир ушел из цветущих садов своей столицы в Сады Вечные — да будет прочен мост над Пропастью грехов под его ногами, и да встретят его на той стороне гурии с радостью! — а на престол из шахриданской бирюзы и белого золота решили взойти сразу двое его сыновей. Старший сын, книгочей и астролог, как и завещал эмир, и младший, воин и любимец восточных князей, на чью пылкую гордость надел узду покорности старый эмир. Вражда сторон захлестнула столицу и выплеснулась на просторы страны кровавой усобицей. Илмукушцы присягнули старшему брату, отправив гонца с посланием, и дары, и отряд в сто человек — а больше войск в Илму-куше и не стояло, город-то маленький, — все, как требовалось, честь по чести. Но, видно, не в пользу горожан легли кости… Через два дня под стенами Илму-куша стояли полторы тысячи сабель одного из восточных князьков, а у ворот города — тот самый гонец, верхом на осле, едва живой от побоев и с вестью — Илму-куш признан мятежным городом. С такими разговор короткий — если жители сдадутся на милость настоящего владыки, то будут оставлены в живых, но проданы в рабство, если же нет — город будет разрушен, дабы явить благой пример другим. И что с того, что войска старшего брата стоят в пятидневном переходе от города? Илму-кушу они помочь уже не успеют.

Сзади раздались шаги и звон кольчуги. Фарух выпрямился и тверже стиснул тяжелое и такое непривычное для гончара копье — Масуд-бей, начальник городской стражи, не терпел распущенности, пусть даже и от вчерашних мирных горожан.

Тихий рык — и забивший слух стон оборвался, послышался торопливый топот — вниз, по лестнице.

— Остаешься один. И не спать!

Гончар кивнул, глядя в холодные глаза под седыми бровями. Холод поселился в глазах старого сотника с утра, когда узнали, что городской глава бежал, а с хокимом и его личная стража, пятнадцать человек. На стенах Илму-куша, давно требовавших ремонта, оставались сорок городских стражников, больше привыкших на базаре за порядком присматривать, и не обученные за меч браться горожане.

— Не спать, — повторил Масуд-бей и подергал себя за сивый ус, глядя, как прямо перед ними, в пяти полетах стрелы, за обмелевшим саем, готовятся к ночевке враги.

— Не спать? Уснешь тут, — дернул плечом Фарух, когда сотник ушел дальше проверять посты. — Когда такое впереди.

Впереди… А за спиной — город… Неродной город. В детстве Фаруха дразнили приблудышем, чужаком, отродьем демонов… Что ему до Илму-куша? Уговорить Гюльнар бежать и ночью, когда его сменят на посту, перебраться через низкие стены… Она откажется бежать, оставив родителей в городе. А Шахар-ака, согласившийся стать отцом жениха на намеченной осенью свадьбе? А… Фарух едва не застонал, сообразив, что всех не убедить, не вытащить из осажденного города. Да, Илму-куш ему не родной, но какой же тогда родной?

В быстро сгущающихся южных сумерках один за другим замерцали теплые огоньки костров. Два, три, десять, двадцать… все больше. Там едят, пьют и веселятся: Илму-куш — законная добыча, жирная добыча! — которая и сопротивляться-то не сможет. Не будет подвига, но будут вереницы рабов на невольничьем рынке, и потечет рекой в кошели на замызганных поясах звонкая монета. Ее благословенный звон приятней пения гурий и заглушит угрызения совести… Да какая там совесть?! — резко оборвал себя Фарух. Не было никогда и нет совести у этих последышей противоестественного союза верблюдицы и осла! Зато есть оружие, умение и опыт… и не низким стенам Илму-куша противостоять распаленной ожиданием добычи солдатне. Тех, кто будет сопротивляться, вырежут, город сровняют с землей, как уже сталось с Чаркентом… Быть может, потом эмир и найдет управу на брата, но чем это поможет илмукушцам? Ведь нельзя вернуть все — и всех! — назад, не в силах это человеческих…

Не в силах… А для отродья демонов? Фаруху стало страшно — в прозрачной синеве подступавшей ночи, подмигивая и пританцовывая, дрожали сотни костров, и у каждого, наверное, не по одному человеку… Он не сможет, не потянет всех! Пять, шесть человек, десяток, ну, может, два десятка он «спрячет» — если разом, не отвлекаясь ни на что, но не всех!

И что же делать? Ждать утра и неизбежной атаки? Кто из жителей города доживет до вечера? Кто?!

Главное — успокоиться и внимательно всмотреться в окружающую костры темноту. Остротой зрения Фарух мог гордиться по праву — вот одна фигура, другая… надо представить, увидеть — они такие же люди, как и все. Где не справятся глаза, поможет воображение… Так, есть один… два… три… Резко, рывком, заломило от боли голову. Не отвлекаться. Дальше… Они обычные люди, они… Есть десять. Люди, как все… Из носа текла кровь, щекоча кожу и отвлекая. Это же люди…

С тихим стоном Фарух сполз по стене на пол, его трясло от боли, ногти сорваны… Он не справился. Пожалел — и себя, и этих… Больно? Люди? Это сейчас они — люди, но что будет при штурме, что будет после? Кто из них ворвется в маленький дом гончара, где во дворе старая, не приносящая плодов урючина? Ее бы спилить давно, да все жалко… Кто из этих людей — нелюдей? — посмеет дотронуться до черных кос красавицы-невесты?

Фарух заставил себя встать. Легче надо… легче… Опереться на еще теплые, нагретые солнцем камни стены и позабыть о рвущей виски боли. Над головой качается черное мягкое небо, и кружатся в танце близкие звезды, а впереди — мигают, расплываются оранжевые шары костров. Так бывает от слез. Но ты же не плачешь, нет? Легче. Еще… Это не огни костров, это глаза — слезящиеся от жара зрачки чудовища. Оно ворочается и ничего не понимает, оно огромно… Но чудовище — одно. И ты — один, а значит, ты сможешь… Сможешь.

* * *

Ледяная вода бежала по лицу, заливаясь в нос, и Зарах закашлялся и очнулся. Перед глазами маячили встревоженное лицо чайханщика и высокий расписной чайничек, из длинного носика которого текла струйка воды.

— Хва… — Иль-Тар поперхнулся, снова зашелся в приступе кашля и замахал руками. — Хватит! Убери.

Не слушая причитаний толстяка-чайханщика, Зарах встал, с омерзением отряхивая халат. Ледяное купание превратило дорожную пыль, в которой он валялся, пока был без сознания, — как свинья, прости Творец! — в мокрую грязь. Иль-Тар скинул халат на руки расторопного чайханщика и нашарил взглядом девону. Тот сидел на краю хауза и как ни в чем не бывало смотрел на играющие по водной глади солнечные блики.

Два динара, сверкнув на мгновение профилем эмира, перекочевали из Зарахова кошелька в пухлые ладони хозяина харчевни.

— Это за помощь. Еще столько же получите, если найдете моего коня — рыжий жеребец со звездочкой на лбу.

— Не беспокойтесь, блистательный господин! — как заведенный принялся кланяться чайханщик. И как только тюбетей не падает с головы? — Найдем мы вашего коня, как не найти?! Вмиг найдем! Да не стой столбом! — на одном дыхании толстячок напустился на мальчишку-поваренка. — А ну, быстро! Чтоб одежда нашего благороднейшего гостя была готова через час! Да, и беги к горшечнику Улькаму, скажи, что Фарух здесь! — уже в спину сорвавшемуся с места, так что пятки засверкали, мальчишке. И снова Зараху: — Да вы проходите, проходите!

Зарах позволил увести себя в прохладный уют чайханы. Смотреть на странного девону не хотелось, но любопытство — о это вездесущее и всепобеждающее любопытство! — то и дело заставляло ювелира бросать взгляды на ссутуленную фигуру у водоема.

— О, не беспокойтесь, господин, — неправильно истолковал интерес иль-Тара чайханщик. — Фарух не опасен, он мирный безумец, да и припадки находят на беднягу все реже и реже. Уже три года прошло… А господин знает, что у нас приключилось?

Ювелир покачал головой.

— О, так я вам все расскажу! — обрадовался словоохотливый толстяк. — Это когда младший брат нашего милосердного эмира… А, вот и жена его идет…

Красивая молодая женщина с черными распущенными волосами, как у незамужней девушки, присела рядом с девоной. Тот робко погладил ее по прекрасным локонам и что-то сказал… И только сейчас иль-Тар почувствовал, как растаяли до конца осколки тягучей темноты в душе.

Девона поднялся, обнял жену и подошел к айвану.

— Дядюшка Юсуф! Я тут ничего не натворил, надеюсь? — Девона улыбался, но теперь в его улыбке не было ни следа безумия, лишь едва заметная ирония человека, умеющего смеяться над своей болезнью.

Чайханщик развел руками и вопросительно посмотрел на Зараха. Иль-Тар покачал головой. Ему было стыдно, как никогда в жизни.

— Ну, тогда совсем хорошо, — рассмеялся девона. В карих глазах блеснули на миг оранжевые отсветы… Но нет, это всего лишь закатное солнце пробилось сквозь листву…

 

Вячеслав Шторм

Матушка

В окно светила луна, заливая комнату голубовато-белым мерцанием, играя на прожилках кордалийского мрамора. Букетик незабудок на подоконнике в этом холодном свете казался каким-то особенно беззащитным и оттого — еще более трогательным.

«Матушка, не грусти! Он обязательно вернется! Он же обещал…»

Ирина встала, отложила в сторону веретено, которое последний час бездумно вертела в пальцах, неслышно ступая, вышла в коридор. Постояла немного на открытой галерее, слушая треск цикад и вдыхая запах цветущего жасмина. Лепестки уже облетали. Под луной, на черной влажной земле, они казались осколками перламутровых раковин, которые добывают на ее родине. Сами собой в памяти всплыли слова старой-старой песни:

Подул легкий ветерок, и на глазах Ирины упал еще один лепесток, за ним — еще один, и еще. Женщина загадала: если их будет десять, то все обойдется.

«Семь. Всего семь. Или я плохо смотрела? А, впрочем, это всего лишь жасмин…»

Тихо вздохнув и поправив на плечах вдовье покрывало, Ирина пошла к комнате сыновей.

Хотя масляные светильники на стенах из экономии не зажигали по ночам уже бог знает сколько времени, света хватало. Да она и в полной темноте прошла бы здесь, не задев за стену даже краем одежды.

Марк спал, как всегда разметавшись по ложу. Одна рука свесилась, легкое покрывало сбито в ком где-то в ногах, светлые, чуть вьющиеся волосы — гроза гребней («Вчера опять не стал стричься, непоседа!») — чуть влажные от пота.

«Ест, как не в себя, а все такой же худой. Но зато как вырос за эти полгода! Если так дальше пойдет, к осени брата догонит».

Проб тоже все переживал, что ниже сверстников, а потом — раз! — и вытянулся за одно лето. Еще утешал младшего во время последнего приезда домой: «Ничего, вояка! Были бы кости, а мясо нарастет! Мы, Флавии, крепкой породы!» — а потом, к восторгу брата, разгибал очередную подкову, не слушая добродушного ворчанья старого Прокопия о ненужных расходах.

Как же давно это было! Будто и в другой жизни. Домоправитель, отпущенный на волю еще мужем и верно служивший его семье до самой смерти, уже два года как упокоился на домашнем кладбище Флавиев. Но главное — тогда все было упорядоченно и казалось незыблемым, почти вечным. Дом, привычные хлопоты, соседи.

Мир.

Нет, войны были всегда, но они были где-то далеко, на границах. И даже когда одна за другой заполыхали провинции, когда муж со своим легионом ушел, чтобы навсегда остаться в знойных песках Элайта, она — да и она ли одна? — продолжала цепляться за это, с молоком матери впитанное, олицетворение порядка и стабильности, называемое — Империя.

А потом все в одночасье перевернулось с ног на голову. Новости, одна страшнее и невероятнее другой, полетели по землям Империи, обгоняя друг друга ипподромными квадригами.

Потеряна Регия.

Полония.

Элайт.

Четыре легиона изрублены гевтами у Немейского озера.

Восьмой Победоносный и Четвертый Гордиев взбунтовались и перешли на сторону мятежного логофета Фиолакта, объявившего подвластную ему Тарригу независимым государством.

Флот друнгария Кортиса, потрепанный бурей, почти полностью уничтожен лакадскими пиратами, перерезавшими морские пути доставки продовольствия.

Перебои с хлебом и голод вылились в восстание плебса в столице и волнения, прокатившиеся по всем еще подвластным василевсу землям.

А еще — имя. Страшное имя, которое граждане Империи повторяли все чаще: позавчера — шепотом, вчера — в полный голос, сегодня — истошным криком.

Вранг.

Наемник-сартан, дослужившийся от простого конного лучника-сагиттария сначала до командира турмы в три десятка человек, потом получивший под начало целое крыло и закончивший Третью Регийскую войну в чине стратилата Востока. Герой сражения при Непоре. Победитель Мардона IV, всесильного сатрапа Корданала. Сокрушитель считавшейся неприступной твердыни Армилоны. Усмиритель соляного бунта шестьдесят восьмого года. Человек, досконально изучивший военную машину Империи изнутри. Дезертир, в зените славы покинувший ее границы, чтобы год спустя затопить их огнем и кровью, встав во главе бесчисленных орд своих диких соплеменников.

В коротких письмах, приходивших все реже и реже, Проб писал о тяжелых боях и свирепости кочевников, с легкостью сминающих армии и гарнизоны, о том, что сартанский аркан все уже стягивается вокруг обескровленной Империи. Еще он писал, что то, что архонты и стратиги приняли за грабительский набег, превратилось в полноценное завоевание. Что сартаны не разрушают города и крепости, а ставят в них свои гарнизоны, что Вранг объявил себя новым василевсом и принимает присягу всякого гражданина Империи, который захочет ему служить. Сын советовал матери и брату последовать примеру соседей, бросить дом и перебраться в столицу, к дальним родственникам отца, а еще лучше — уехать на запад, пока держатся границы.

Потом письма перестали приходить, зато вновь поползли жуткие слухи. Говорили о том, что армия Вранга прорвала оборону и ее авангард продвинулся в самое сердце Империи — на расстояние двухнедельного перехода от столицы. Что василевс Фотий в этот грозный час не придумал ничего лучше, как насмерть рассориться с Никифором Львом, величайшим стратигом Империи и единственным человеком, способным на равных помериться силами с бывшим стратилатом. Никифор сорвал голос, убеждая властителя оставить Никополис, который невозможно оборонять, отойти на западные рубежи, перегруппировать армию, накопить сил — и только тогда выйти на решающую битву. В ответ василевс осыпал его оскорблениями и упреками, называя трусом и предателем, подкупленным Врангом. Кричал, что Никифор сам не прочь примерить пурпур, требовал выступить навстречу сартанам и любой ценой вышвырнуть их вон со священной земли Империи. Кончилось все тем, что Лев плюнул под ноги хозяину Империи и во главе своих людей ушел из столицы. Фотий же, прокляв мятежника и всех, кто последовал за ним, стал спешно собирать войска.

Два дня назад состоялась битва. Армия василевса потерпела сокрушительное поражение, сам Фотий и его наследник, пятнадцатилетний Константин, были убиты. Беглецы, проходившие мимо поместья, шептали, что Вранг, по обычаю своих диких предков, велел оправить череп василевса в золото. «Из этой чаши, — якобы сказал он со смехом, — я буду пить на пиру в честь своего вступления на престол, когда падет Никополис». В падении же столицы уже никто не сомневался.

И все же, несмотря на то что все соседи давно разбежались кто куда, что позавчера виллу с разрешения Ирины оставили последние, самые отважные и преданные слуги, вдова трибуна Девятого Молниеносного и его младший сын не покидали своего дома. Ирина, бывшая жрица Лунной Госпожи, до сих пор тайком отправляющая запрещенные по всей Империи обряды, знала: Проб жив. Он рядом. Значит, жива и надежда… Правда, она пыталась отправить Марка. Один-единственный раз. Он молча, не перебивая, выслушал. Потом, все так же молча, взял ее за руку, заглянул в глаза и покачал головой. А потом она до утра плакала, как никогда раньше, выплескивая весь свой накопившийся страх, всю боль и тоску. И рука сына, за одну ночь перешагнувшего границу от мальчика к мужчине, ласково гладила ее по волосам.

Сколько мать просидела в тягостных раздумьях у изголовья сына, охраняя его сон, она не знала. Должно быть, немало: лунный свет стал не таким ярким, зато небо за окном посветлело. Марк заворочался, что-то бессвязно пробормотал и сжал кулаки. Ирина склонилась над ним, едва касаясь, отвела со лба влажную прядь, поцеловала и прошептала, как бывало:

— Ш-ш-ш! Все хорошо, сынок! Все хорошо! Мама здесь, мама прогнала дурной сон!

Руки сына разжались, сведенные брови разгладились, он перевернулся на другой бок и задышал спокойнее. Лицо его в этот миг показалось Ирине таким юным и по-мальчишески безмятежным, что она наконец сломалась.

«Сегодня! — твердо сказала она себе, неслышно выходя из комнаты. — Уходим сегодня. В Кастрополь, к Никифору. Он должен помнить Тита Флавия и не откажет в приюте его семье. А Проб… Проб найдет нас…»

И все же, даже приняв решение, жрица Лунной Госпожи не могла начать претворять его в жизнь без благословения своей богини.

* * *

В крипте было на удивление сухо и тепло. Преклонив колени перед небольшой статуей находящейся в тягости обнаженной женщины, увенчанной поднявшим рога месяцем, Ирина бросила в курильницу горсть сухих трав, закрыла глаза и зашептала:

— Мать всего сущего, дарительница жизни! Руки твои — над миром, глаза твои — звезды небесные, ты все видишь и все знаешь. Скажи, верно ли я поступаю и жив ли еще мой сын?

Горьковатый дым мягкими, густыми волнами поплыл по залу, и, вдохнув его, женщина в бессчетный раз увидела свое тело, распростертое на камнях пола. А потом она воспарила куда-то вверх и оказалась в переливающейся тысячью оттенков безбрежности.

Но в этот раз все было по-другому. Всегда такая безмятежная во время единения с богиней, Ирина почувствовала тревогу. Будто что-то исподволь пыталось проникнуть к ней оттуда, извне. Что-то такое, чему здесь не было и не могло быть места. Цвета окружающего ее мира с каждой секундой перетекали друг в друга все стремительнее, спокойные краски становились болезненно яркими, мелькали перед глазами каким-то чудовищным калейдоскопом. Не выдержав, женщина попыталась вернуться в свое тело — и не смогла. Какая-то сила легко, как пушинку, отбросила ее назад. Еще миг — и невидимые путы оплели ее руки и ноги, не давая пошевельнуться. А потом раздался голос, и как же он отличался от ласкового, успокаивающего голоса ее покровительницы!

— Я вижу тебя!

— Кто ты? — выдохнула Ирина, силясь освободиться и безмолвно призывая Лунную Госпожу.

Смех плетью хлестнул ее по лицу.

— Твоя жалкая богиня ныне не защитит тебя, жрица. Сила ее на исходе, на алтарях нет приношений, а в развалинах храмов пасутся козы. К тому же ты отдала свой знак сыну, не так ли? Глупо и опрометчиво. Он не смог помочь ему, зато я теперь волен сделать с тобой все, что пожелаю. Могу просто убить. Могу заставить страдать так, как не страдало еще ни одно живое существо. Могу навечно заключить твою душу между тем и этим миром или отдать на потеху таящимся за гранью чудовищам.

— Кто ты? — повторила пересохшими губами женщина. «Проб! Что с ним?!»

— Тзотан, цепной пес повелителя мира Вранга, идущий по следу его врагов.

— Чего ты хочешь?

— Твоей покорности и служения. Ты упростила мою задачу, сама выйдя в Тонкий мир. Это хорошо. Слушай и запоминай. Утром в твой дом придут три человека. Убей их или погрузи в сон, если сможешь, а если нет — задержи настолько, насколько возможно. Я и мои слуги уже в пути, мы все равно рано или поздно настигнем их, но повелитель Вранг не хочет ждать.

— Кто эти люди?

И снова удар — невидимый, но от этого ничуть не менее свирепый.

— Они — враги повелителя, большего тебе знать не нужно. Давай-ка я лучше покажу тебе кое-что занимательное…

Миг — и перед взором Ирины предстал Проб. Обнаженное тело сына, распятое между двух вкопанных в землю столбов, покрывали страшные раны, оставленные огнем и железом, голова безжизненно повисла, и лишь еле заметно вздымающаяся грудь показывала, что он все еще жив.

— Крепкий парень, — издевательски произнес назвавшийся Тзотаном. — Крепкий и упрямый. Можешь им гордиться, жрица, — он один из немногих не побежал, когда мы растерли в кровавую жижу армию василевса. Твой сын сражался до конца там, где любой другой давно бросил бы оружие и взмолился о пощаде. Впрочем, хотя повелитель Вранг и милостив, твоему сыну не было бы прощения — слишком много коней степных воинов благодаря ему вернулись с пустыми седлами. Теперь души их всадников не найдут пути в Радужные Луга, если их погребальные костры не окропит кровь убийцы. А ведь среди них — младший брат самого повелителя… И все же есть смерть и смерть. Ты уже познала мою мощь, но мне все же кажется, что ты недостаточно хорошо усвоила урок.

Не в силах сдержаться, Ирина беззвучно закричала — дикая, невозможная, нестерпимая боль охватила каждую клеточку ее тела. Казалось, чьи-то грубые пальцы, с легкостью ломая все возможные преграды, выворачивали ее наизнанку, обнажая даже не кости и жилы — чувства, мысли, надежды. Разрывая на части душу. От этой могучей, злой силы не было спасения, от нее не могло быть тайн.

Потом, так же неожиданно, пытка прекратилась.

— Теперь тебе все ясно, жрица? Против меня ты — меньше чем ничто. Бойся прогневить меня, ведь у тебя есть еще один сын, правда? Прекрасный мальчик. Совсем еще молодой, жадный до жизни… Хочешь, чтобы он испытал то же самое или еще что-нибудь похуже? Нет? Что ж, теперь это зависит от тебя, и только от тебя. Помни об этом, жрица, когда утром трое войдут в твой дом. Помни!..

Медленно, очень медленно Ирина приходила в себя. Она лежала на полу крипты, затекшее тело немилосердно ломило, а в левой руке было что-то стиснуто. С трудом разжав побелевшие пальцы, женщина вскрикнула: то был серебряный амулет с изображением Лунной Госпожи, покрытый запекшейся кровью, на разорванной цепочке. Тот самый, что она получила когда-то давно при посвящении. Тот самый, что три года назад своими руками надела на шею Проба.

Как во сне, женщина поднялась по ступеням, заперла за собой дверь и вошла в дом.

— Матушка!

— Марк!

Прижать его к себе, ощутить его тепло, услышать стук его сердца.

— Марк, мы уходим. Сегодня. Сейчас!

«О Богиня! Что я говорю? Куда идти? Где спрятаться? Он все знает, все видит. От него нет спасения…»

— Но…

— Не спорь со мной, мальчишка! Я — твоя мать, и… так надо, сынок, поверь! Просто поверь мне, я ведь никогда тебя не обманывала!

«Поверь, хотя я сама себе не верю. Потому что знаю — нас найдут всюду. Знаю так же отчетливо, как и то, что, когда это случится, я не смогу защитить тебя, мой маленький, — даже ценой собственной жизни… Как не смогла защитить твоего брата…»

— Я знаю, матушка. Но ночью… ночью ко мне приходил Проб.

Непонимающий, наполненный мукой взгляд матери остановился на спокойном лице сына.

— Он был в золотых доспехах и алом плаще, такой красивый, как солдат Небесного Воинства на фресках в храме. Сказал, чтобы я ничего не боялся и успокоил тебя. Что ему хорошо и теперь он всегда будет с нами. Если только…

— Если только что?

— Если только мы не отступим. Как он, до конца. Еще сказал: завтра утром от нас с тобой будет зависеть очень многое. От тебя и меня, представляешь?

— Марк…

— Понимаю, это звучит невероятно, — смущенно улыбнулся сын. — Я и сам бы ни за что не поверил, расскажи мне кто-нибудь такое. Только…

Он протянул руку, и у Ирины перехватило дыхание. На ладони Марка ослепительно сиял серебряный амулет с изображением Лунной Госпожи, на такой же сияющей цепочке. Новенький, будто только что вышедший из-под резца чеканщика.

— Теперь ты мне веришь?

— Да, — с трудом сдерживая наворачивающиеся на глаза слезы, прошептала Ирина. — Да, сынок. Проб… сказал что-нибудь еще?

— Угу: «Тьма распахнула крыла над миром, и лишь от носящего пурпур зависит, взойдет ли когда-нибудь вновь солнце Империи». Потом потрепал меня по голове, улыбнулся и прошептал: «Мы, Флавии, крепкой породы!» А потом я проснулся. Матушка, но ведь «носящий пурпур» — это василевс. Разве он не погиб?

— Кто знает, сынок. Кто знает… Пойдем. Скоро у нас будут гости, нехорошо заставлять их ждать.

Пропуская Марка вперед, Ирина незаметно разжала руку и высыпала на пол горстку серой пыли.

* * *

Да, их действительно было трое. Двое мужчин, один лет сорока, другой — чуть моложе, и юноша, чем-то неуловимо похожий на Марка. Их одежда, доспехи, лица и руки, как и взмыленные, едва дышащие лошади, были покрыты коркой грязи, в которой пыль и пот смешались с кровью.

— Госпожа Ирина? — прохрипел старший, спрыгивая с коня и помогая спешиться товарищу. Судя по грязной, заскорузлой повязке, у того было ранено бедро.

Не ответив, женщина пристально смотрела на юношу, все еще сидящего в седле. С каждым мигом в ней крепло понимание. Она медленно опустилась на колени и отчетливо произнесла:

— Тысячу лет здравствовать Константину, василевсу!

Он говорит — ее новый василевс, измученный пятнадцатилетний мальчишка, за которого Проб, не задумываясь, пошел на муки и смерть, а потом отринул посмертный покой и вернулся оттуда, откуда не возвращаются. Он говорит — путаясь, захлебываясь словами, не смея лишний раз поднять на нее глаза. Он говорит — она не слышит.

— …Если бы не я — ушел бы… Конь сильный, а на самом — ни царапины, хоть и бился в первых рядах…

В ушах нарастает грохот. Пульсирует кровь или уже стучат по старой дороге копыта? Как же страшно и больно — знать!

— …Сказал: «Я задержу. Скачите к матушке, она поможет…» А сам собрал всех, кто еще мог сражаться, и повел их назад…

Они все ближе. Где найти силы смотреть, не отводя глаз, на этих двух мальчиков, сидящих рядом? Константин — чужой, незнакомый, увиденный сегодня впервые в жизни. Марк — родной, любимый. Последний. И смерть одного — жизнь другого.

— …тоже биться. А он сказал, что моя битва еще впереди и что я должен стать символом. Знаменем, под которым вновь соберется Империя. А я… какое из меня знамя?!

При этих словах перед глазами Ирины появляется Никифор Лев. Великий стратиг. Отменный боец. Искушенный политик. Профиль Никифора горд. Взор Никифора ясен. Поступь Никифора тверда…

«Да, исчезни Никифор, и Империи будет непросто», — вкрадчиво звучат чьи-то слова в ее голове. И звенящий медью, властный женский голос, в котором странным отзвуком слышится тихий голос Проба, возражает: «Исчезни Константин, и Империи — не будет».

«Укрепи мой дух, Богиня, чтобы я следовала указанному тобой пути!»

— Марк! Отведи василевса в свою комнату и обменяйся с ним одеждой.

Удивление в глазах Константина и воинов. Понимание в глазах сына.

— Обменяться одеждой? Но заче…

— Константин! — Она впервые обращается к своему царственному гостю по имени, да еще и таким тоном. — Делай, что тебе говорят! Сынок, повесь ему на шею амулет. Во имя всего святого, дорогой, да скорее же! Может статься, мы уже опоздали… Теперь вы двое. Вы готовы умереть за своего василевса?..

* * *

— Я доволен тобой, жрица. Ты и твой младший сын будете жить. Хочешь чего-нибудь еще?

Насмешливый, полный презрения голос. Все правильно, только так и можно разговаривать со слабой женщиной, которая всецело в твоей власти. Которая струсила и предала доверившегося ей, купив две жизни за одну. Нет, не за одну. За три.

Они могли выдать. Они могли сбежать. Они могли бросить оружие и молить о пощаде. Возможно, они бы ее даже получили, ведь сартанам нужна была только голова Константина.

Солдаты Империи сражались отчаянно, до последнего. Будто и впрямь защищали своего василевса. Да они и защищали его. А потому — держаться! Держаться, ни взглядом, ни жестом не выдавая себя! Ради них. Ради Проба и Марка.

— Господин! — Она покорна, как вода. Ее голос дрожит не от перехлестывающих через край ненависти и горя — от страха и алчности. Она смотрит не на тело своего мальчика, переброшенное через седло врага. Не на струйку крови, текущую из его рта на землю. Она смотрит на четырех лошадей без всадников. Могучих, выносливых, быстроногих сартанских лошадей. За одну такую опытный барышник, не торгуясь, даст пять солидов. Они куда лучше тех, которые сейчас стоят на конюшне.

Глаза степняка сузились, уголок губ под черной щеткой усов зло приподнялся. Казалось, еще миг — и сартан ударит Ирину. Рука с плетью дернулась, но в последний момент остановилась.

— Похоронишь убитых. Всех вместе, с оружием! — выплюнул он и что-то коротко пролаял своим людям.

Она смотрела вслед всадникам до тех пор, пока они не скрылись из виду. Потом подошла к оставленным лошадям. В чересседельных сумках — вяленое мясо, лепешки, овечий сыр. Два полных меха с водой, прочный и длинный сыромятный ремень. У одной к седлу даже приторочен горит с луком и дюжиной стрел.

За спиной послышались шаги.

— Поскачешь на одной, а вторую поведешь в поводу, на смену, — не оборачиваясь, приказала Ирина, проверяя подпругу.

— До Кастропля не меньше десяти дней пути, — расширенные глаза Константина смотрели на нее с каким-то суеверным ужасом. — Места дикие, в округе полно мародеров…

— …не останавливайся без нужды и ни с кем не разговаривай, — будто не слыша его, продолжала женщина. — Сначала поедешь через холмы, по течению реки. Как повернет — увидишь виноградники. Обогнешь их слева — будет дорога, ведущая в горы. Она старая, но так даже лучше — меньше любопытных глаз. На развилке свернешь снова налево — выйдешь к Виа Легио. Там уже не жалей коня, гони что есть духу.

— Даже если я доберусь… Меня ведь даже не подняли на щитах, и Никифор… он может не послушать меня… не поверить…

Резко обернувшись, Ирина сгребла юношу за одежду на груди, так что ткань затрещала, яростно затрясла:

— Значит, ты заставишь его послушать и поверить! Понял?! Заставишь! Никифор Лев — всего лишь солдат, а ты — его повелитель! Василевс! Хозяин Империи!

Губы юноши задрожали, на глаза навернулись слезы. Не выдержав, женщина порывисто обняла его, крепко прижала к себе, гладя вздрагивающие плечи.

— Ты справишься, мальчик! — шептала она, не чувствуя собственных слез. — Обязательно справишься. Ты сильный и смелый, руки Лунной Госпожи простерты над тобой, а я буду молиться за твой успех. Вот увидишь, все будет хорошо. Солнце Империи обязательно взойдет снова…

— Кто… кто это — Лунная Госпожа?

— Это богиня, великая и милостивая. Ее образ уже спас тебя, отведя глаза сартанам, будет хранить и впредь. А теперь — скачи!

— Я вернусь, — вытерев рукавом глаза, глухо пообещал Константин, робко прикоснувшись к серебряному кружку под туникой на груди. — Я обязательно вернусь… матушка!

Во внутреннем дворике разливался запах жасмина. Ирина закрыла глаза и постаралась дышать медленно и глубоко, не думая о боли в груди.

Потом, будто по наитию, женщина вытянула вперед ладонь. На этот раз она ни о чем не загадывала, она твердо знала. И нежный белый лепесток, который осторожно лег ей в руку, будто кто-то прикоснулся к коже губами, был тут совсем ни при чем.