Глава 1

— Черт бы их всех побрал! — с чувством произнес командующий Экспедиционным легионом Третьей Республики, глядя в окно на чудовищно грязный и при этом слепящий белизной Алможед. В лучах утреннего солнца оседлавший прибрежные склоны город с его пальмами, минаретами и старой корсарской крепостью напоминал театральную декорацию не из лучших. Генерал проводил взглядом исчезающую за острым мысом лодчонку и заставил себя вернуться к рабочему столу. Над столом красовалась литография с рассевшимся на карте Европы полупетухом-полуящером в басконском берете. Перед монстром в оцепенении застыли забавные коронованные фигурки, но генералу казалось, что ядовитый взгляд символа Легиона прикован к брошенному на потертое сукно синему прямоугольному листку. Правительственной телеграмме.

— Черт знает что! — буркнул два дня спустя командир шеатских кокатрисов полковник ле Мюйер. — Совершенно некстати… Что думаете, Анри?

Анри Пайе де Мариньи, значившийся в списках Легиона как капитан Анри Пайе, выразительно пожал плечами. Думать, а следовательно, говорить было поздно и бессмысленно, оставалось исполнить приказ и перебить зарвавшихся разбойников. Торговцы и искатели древностей, время от времени исчезающие на дорогах, колониальную администрацию волновали не слишком сильно, но на сей раз грабители оставили без жалованья шесть пограничных фортов. Подобная наглость требовала мер не просто срочных и жестких, но и заметных из метрополии.

— Вот и я говорю, — заявил почти ничего не сказавший полковник и опять замолчал. Ловить бандитов надлежало местной жандармерии, обращаясь в случае необходимости за помощью в ближайший гарнизон, но «надлежит» отнюдь не равняется «предстоит». Налетчики убрались за Реку, а там территория, числящаяся «своей» разве что формально. И пространства, в которых с непривычки не только никого не поймаешь, но и сам потеряешься. Кто-то умный — найти бы! — посоветовал губернатору обойтись одними военными, губернатор подумал-подумал и решил, что военная экспедиция и впрямь выглядит солидней, но «в столь непростые времена ослаблять границу с алеманскими территориями недальновидно». И вот вам пожалуйста — приграничные курицы остаются на своих яйцах, а в кастрюлю с супом лезут шеатцы. Черт знает что!..

— Рассчитывай на два-три месяца. — Полковник развернул карту и достойным матерого контрабандиста слогом выразил надежду, что рейд удастся завершить к началу сезона дождей. Анри снова пожал плечами: таскаться по саванне под хлещущими с неба потоками ему не улыбалось, но само́й экспедиции капитан был скорее рад. Ежедневные занятия на плацу, обе местные кофейни и салон супруги податного инспектора, дамы милой, но навязчивой, давно приелись. Пара месяцев за Рекой внесут в жизнь разнообразие и на какое-то время сделают цивилизацию желанной. Если бы не этот чертов газетчик…

— И не вздумай позабыть щелкопера, — ухмыльнулся на прощание полковник. — Знаю я вас.

Своих людей ле Мюйер в самом деле знал.

* * *

Физиономия у капитана Пайе была породистой, и Поль Дюфур весело спросил:

— Не лучше ли называть вас де Пайе?

— Нет! — отрезал легионер и попытался обойти журналиста, но «лучшее перо „Бинокля“» имел немалый опыт охоты на людей с последующим принуждением добычи если не к откровенности, то к разговору, из которого можно выжать нужное количество строк. Дюфур прислонил трость к искривленной мимозе и слегка ослабил галстук.

— Держу пари, вам не хочется брать на себя ответственность за столичного неженку.

— Вы выиграли! — бросил Пайе и попался. Это уже был бутон беседы, который предстояло аккуратно развернуть в розу.

— Стрельба, — принялся перечислять Дюфур, — фехтование или «сапожок», бег и конкур. От плаванья по понятным причинам придется отказаться. Затем я готов вернуться к нашему пари.

— Я с вами не спорил.

— Вы сказали, что я выиграл, эрго, признали правомочность пари. Начнем?

Пайе пожал плечами и без лишних слов зашагал вдоль колючей полуживой изгороди, Дюфур бодро пошел рядом. Кокатрисский капитан оказался более диковат, нежели любезен, но в Поле трудности всегда будили в азарт. Колониальный вояж начинал журналисту нравиться, хотя отъезд вышел сумбурным, неприятным и неожиданным, по крайней мере для самого Дюфура — патрон и его газетное альтер эго Жоли, само собой, все знали заранее. Под субботним фельетоном, бившим сразу по радикалам, легитимистам и подкармливающему и тех и других «некоему банкирскому дому», стояла подпись «барон Пардон». Именно так подписывал свои опусы Поль. Стиль тоже был выдержан: Жоли не зря девятый год заведовал отделом политики, при необходимости он сумел бы подделать хоть Библию. Поль, даже будучи изрядно разозлен, не мог не восхититься мастерством, с которым у читателя создавалось впечатление полной осведомленности «Бинокля» о подоплеке очередного демарша оппозиции.

— Завтра тебе придется уехать, — объявил пусть на мгновение, но онемевшему подчиненному Жоли. — Тольтека или Алможед?

— Вы слишком много читаете наших коллег из «Жизни», — холодно заметил Поль, понимая, что швырять гранки в окно поздно и бессмысленно, — но даже столь «любимый» ими басконский монстр не пожирал своих разоблачителей в день выхода фельетона.

— Император был хотя бы умен. — Жоли привычным жестом срезал кончик сигары. — Но патрон оплачивает не твое спасение, а твое отсутствие. Временное, само собой.

— А, — догадался Дюфур, — значит, доказательств не существует.

— Их заменят твой отъезд и депутатский запрос. Предполагается, что до соответствующих слушаний ты проживаешь в провинции под чужим именем.

— Неужели будут слушания?

— Это не должно тебя волновать. Когда вернешься… Кстати, откуда?

— Трансатлантидская авантюра меня не вдохновляет, а в Алможеде должны варить отменный кофе.

— «Диана» отплывает в четверг, и не вздумай считать это отпуском. С тебя самое малое цикл репортажей. Экзотика, приключения и необходимость нашего продвижения в Аксум. Было бы неплохо влезть в душу к губернатору и добраться до алеманского Хабаша. Счастливого пути.

Следующим утром, когда мальчишки, выкрикивая названия утренних газет, разбегались по бульварам, Дюфур садился в курьерский поезд, идущий в Помпеи, где предстояла пересадка на пароход…

Воспоминания о далеком начальстве были прерваны самым беспардонным образом — явно не друживший со словом капитан сунул журналисту свой револьвер.

— Для начала попробуйте это. Стреляли, надеюсь?

— На охоте из ружья и на дуэли из пистолета. Таким оружием пользоваться не доводилось. Тяжеловат… Ого, работа Давима!

Дуэльные пистолеты «от Давима» были популярны, даже, можно сказать, модны, но Пайе разговора опять не поддержал, оставалось сделать вывод, что новый знакомый не терпит светских бесед. Отношение капитана к беседам несветским еще предстояло прояснить, но для таковых требуется повод, вот его и создадим. Дюфур поднял руку, целясь в один из деревянных щитов, выстроившихся вдоль избитой пулями глинобитной стены.

Пятнадцать шагов, первые два выстрела — мимо, слишком тугой спуск и револьвер сильно дергается. Понятно, учтем. Следующие три пули пошли лучше, в силуэт, по крайней мере, он попал.

— Что ж, любезный мсье, — сказал Поль револьверу, — вот и познакомились.

Последний выстрел пришелся почти в центр «груди» мишени.

— Надеюсь, с лошадью управитесь не хуже. — На зрителей — двоих лейтенантов и снявшего мундир пузатого господина — Пайе даже не покосился. — Пойдемте.

— А вы разве не покажете, на что по-настоящему способно это творение мэтра Давима?

— Позже и не здесь. — Капитан неторопливо убрал оружие. С такой внешностью и манерами он был обречен на успех у женщин, а при хорошей голове успех у женщин — это вообще успех. — Советую вам пойти и лечь. Тут выезжают за два часа до рассвета.

— Я прочел «Письма из Алможеда», — успокоил Дюфур. — Полковник говорил о каких-то разбойниках…

— Именно о «каких-то». О неизвестной нам шайке, которая разгромила конвой с жалованьем южным фортам.

— Это может заинтересовать читателей.

— Сейчас это интересует нас. Ну, и губернатора, естественно. Полтора десятка бывалых ребят, пара чиновников из казначейства, туземные слуги… Вы представляете себе здешние дороги?

— Вроде бы, — припомнил газетчик, залюбовавшись колоритным старцем из местных, — здесь путешествуют по руслам сухих рек.

— Там, где они есть. За Шеатским перевалом тракт довольно прямой, и на нем имеется несколько мостов через трещины в земле. Один такой мост не выдержал, и караван оказался разделен. Те, кто остался на нашей стороне, повернули вдоль обрыва к следующему мосту, переправившиеся продолжили свой путь. Они собирались встретиться в ближайшей деревне, но до цели добрались только отставшие. Начались поиски, нашли трупы, причем, и это самое странное, не все, да и те далеко друг от друга. Место схватки, если схватка вообще была, обнаружить не удалось. Отыскалась только драная тряпка с пятнами крови — похоже, кинжал вытирали… Следы лошадей вели к Реке, налетчики переправились через нее примерно посередине между двумя форпостами и вместе с добычей ушли в саванну.

— И часто тут у вас такое?

— Такое — нет. Хасуты — народ решительный, но обычно они шалят на севере, поближе к своим землям, чтобы быстро удрать, если прижмем. Местные, гаррахи, больше по части воровства, а если и грабят, то своих. С нами связываться опасаются уже лет десять.

Журналист понимающе кивнул. Генерал, к которому репортер явился за пропуском, был гостеприимен, словоохотлив и явно желал видеть свой портрет в близкой к премьеру газете. За обедом радушный хозяин поведал о давнем налете на кофейные плантации, при котором пострадали не только работавшие там туземцы, но и управляющий с охраной. Опьяненные успехом и листьями какого-то местного дерева налетчики не успокоились и разгромили ближайший форпост Легиона. Легион ответил, местные запомнили надолго.

— Оснований думать, что уцелевшие охранники… не вполне откровенны с властями, нет?

Капитан Пайе не возмутился, просто заговорил о другом.

— Следопыты нашли место переправы. Там глина, остались отпечатки подкованных копыт, конских трупов поблизости не было, значит, захваченных лошадей увели с собой. Берег проверили на пару лье вверх и вниз по течению. Вдоль Реки разбойники не ушли; видимо, двинулись прямо в саванну.

— И это все, что вам известно?

— Как сказать. Среди местных бродят упорные слухи, что виновата шайка аргата Тубана. Аргат — это что-то вроде изверга…

— Красивое слово. Надо будет записать.

— Вы не поняли. Изверг он в том смысле, что извергнут из рода. Если ему свернут шею, никто не станет плакать и приносить жертвы духам.

— Слухи часто оказываются верными, — со знанием дела заметил репортер. — Я бы начал именно с изверга.

— Я бы охотно посмотрел на ваши поиски. — Пайе впервые за время знакомства усмехнулся. — Этот Тубан умер лет сто назад…

Глава 2

Что́ бы ни болтали про воскресшего бандита эти самые гаррахи, рейд предполагался самый обычный, обычным был и отряд. Открещивающийся от своего бьющего в нос аристократизма капитан командовал восемью десятками кавалеристов, ему помогали двое давешних любопытных лейтенантов — совсем молоденький и постарше, как на глазок прикинул Поль, их с Пайе ровесник. Удача упорно обходила беднягу стороной, и до капитана он пока не дорос, хотя служил хорошо. Так, по крайней мере, утверждал доктор де Монье, истинный кладезь полковых сплетен, а также сведений по истории Легиона, местным обычаям, отношениям с туземными вождями и вождиками — словом, о том, как последние тридцать лет шла колонизация.

Разговорчивый Монье с молчаливым величественным санитаром и по совместительству слугой обеспечивали медицину. Кроме красавца-санитара при отряде находился еще десяток хасутов с побережья — эти потомки корсаров охотно шли в Легион разведчиками и проводниками-переводчиками. Природная воинственность требовала выхода, задирать кокатрисов было себе дороже, зато союз с ними давал власть над земледельцами и пастухами, а власть хасуты любили, Дюфур понял это быстро и без подсказок.

За кавалеристами тащился обоз — несколько повозок и дюжина тяжело навьюченных мулов; присматривал за этим хозяйством плутоватый ветеран, единственный, не считая доктора, помнивший, как двадцать восемь лет назад Легион впервые перешел Реку. У Реки, само собой, имелось название, которое Поль зазубрил еще в детстве, но в колониях ее называли именно Рекой, и по ней проходила граница, отделявшая более или менее освоенные земли от диких. На восточном берегу располагались плантации драгоценного кофе и пряностей, западный никому особенно нужен не был до тех пор, пока вознесенный дураками и судьбой на профуканный троюродным дедом трон Филипп Клермон не вознамерился прославить свое имя в веках.

— Нет, молодой человек, сам поход получился очень увлекательным. — Даже в седле не расстававшийся с зубочисткой доктор со смаком ковырнул в хоть и желтых, но крепких зубах. — Вышли отличные маневры, на которых Легион многому научился. Но в остальном…

Поль кивнул и утер текущий из-под спасительницы-шляпы пот. Отличавшийся редкой последовательностью Филипп успел немало: ухватил никому особо не нужный кусок саванны, вернул алеманам — надо думать, за проявленное к Клермонам гостеприимство — Иль вместе с никогда не принадлежавшей колбасникам Австразией, сбросил с Басконской колонны статую императора, отстроил за казенный счет с полсотни снесенных революцией аббатств и дворянских усадеб, получил пинок под зад и убрался туда, откуда вылез. Республика лишилась двух немалых провинций, зато граница колонии оказалась отодвинута в глубь материка. Пользы от перешедших под галльскую юрисдикцию жирафов было немного, и местные власти не спешили выдвигать форпосты за Реку, экономя не слишком щедрый бюджет. Прикрывавшие Шеату с запада форты пограничными только назывались, зато в них, будто в фактории, свозили слоновую кость, всяческие экзотические шкуры и прочие сувениры, на которые Поль весьма рассчитывал.

— А вот, молодой человек, и Река, — торжественно возвестил доктор. — Не то что ваша Йонна!

Все оставшееся в метрополии в Легионе называлось «вашим» и поминалось со странной смесью пренебрежения и тщательно скрываемой обиды, но Река в самом деле впечатляла. Золотистая, ленивая, величественная, она изгибалась широкой алможедской саблей, появляясь из волнистых, подернутых дымкой далей и в них же исчезая. Форт с окружавшими его халупами выглядел на берегу не уместней усевшейся на парадный портрет мухи, о чем Дюфур и сказал. Доктор довольно усмехнулся и предался воспоминаниям о том, как было «тогда». Подъехал молодой лейтенант, привез вежливый приказ, в переводе на обычный язык означавший «дай лошади отдохнуть и не путайся под ногами». Дюфур с готовностью подчинился: наблюдать за суетящимися кокатрисами было занятно, но присоединиться к ним не тянуло.

Переправлялись на двух больших паромах, которые тут держали как раз для подобных случаев. Разлегшийся на постеленном слугой покрывале Монье, зевая, объяснил, что каждой посудине придется сделать по четыре рейса, прежде чем отряд со всем обозом окажется на западном берегу, вытащил клетчатый хасутский платок, накрыл лицо и немедленно захрапел. Дюфур взглянул на часы и взялся за блокнот. Уважающий себя газетчик прозревает будущее не хуже спиритистов, а ближайшие дни интересных читателю сюрпризов не обещали. Писать, как сотня вооруженных граждан Республики день за днем вздымает дорожную пыль, Поль не собирался, но очертить место действия будущей охоты на львов, схватки с разъяренным слоном и штурма древней крепости, в которой засели вооруженные до зубов головорезы, следовало заранее. Журналист отодвинулся от храпящей медицинской туши, хмыкнул и записал: «В Рычащем Брюхе, самом западном из наших форпостов, отряд распрощался с последними следами цивилизации и вступил на казавшиеся бесконечными травянистые равнины…»

* * *

Поджидавший караван местный патруль, от которого особых новостей не ждали, взял и удивил: они только что нашли тела, вернее, останки последних шести легионеров из несчастливого конвоя. Веселенькое начало, нечего сказать. Короткие похороны того, с чем не справились падальщики, и вереница всадников, распугивая копытную и пернатую живность, двинулась от Реки на запад. Вопреки примете, по которой штатский чужак приносит уйму неприятностей, вреда от вечно лохматого Дюфура не было, скорее уж наоборот. По непонятной ему самому причине Анри тошнило от болтливого доктора, тот же так и норовил прицепиться со своими мемуарами и ма́ксимами. Надолго затыкать Монье не выходило даже у полковника, но теперь словесный поток принимал на себя газетчик, не пренебрегавший, впрочем, и другими источниками. Дюфур втерся в доверие к обоим лейтенантам и исхитрился по очереди поболтать с обозниками, солдатами и хасутами, после чего попытался присоединиться к разведчикам, но тем было не до разговоров, пришлось возвращаться к доктору.

Опыта походной жизни, да еще в столь диких местах, у щелкопера не имелось, но он не унывал, прямо на марше ухитряясь делать какие-то заметки, а уж на привалах строчил, пока хватало света. Названия растений и животных, привычки местных хищников, охотничьи байки — записывалось все. В очередной раз услышав, как Монье врет про свои победы надо львами и гепардами, капитан не выдержал.

— Некоторые рассказы, — вмешался он, — надо классифицировать как сказки.

— Да-да, — подтвердил доктор, вовсю орудуя своей чертовой зубочисткой, — наш предводитель обоза…

— Не только и не столько обоза.

— Мой капитан, — Дюфур обезоруживающе усмехнулся, — насчет вранья и его применения меня учить не надо. Уверяю вас, читатель скушает и попросит добавки… О! Кто это так гнусно орет?

— Бабуины… Слыхали?

— Читал. Они собакоголовые.

— Мерзопакостные они. — Анри не удержался и в упор посмотрел на доктора. — Болтливые, бесцеремонные и навязчивые.

— В таком случае в очерке я их назову репортерами саванны, — быстро и весело сказал Дюфур. — Кстати, капитан, не продолжить ли нам столь успешно начатое в Шеате и не устроить ли небольшие ска́чки? Жара уже спала, а место располагает.

Отряд почти пересек открытое ровное пространство, вплотную приблизившись к группе невысоких, беспорядочно разбросанных холмов, и дозорные с ближайшей вершинки как раз подавали знак, что все спокойно.

— Ска́чки? Почему нет? — Анри ласково похлопал по шее Набукко. Жеребец фыркнул, мотнул головой, всем своим видом давая понять, что неплохо бы размяться. — К лошади вы привыкли, я это вижу, и она немногим хуже моей. Так попробуйте не отстать… слишком сильно.

— Прежде всего, молодые люди, вам бы следовало… — Не дослушав очередного поучения, капитан послал Набукко вперед, прямо в холмы, репортер отстал на какие-то секунды, и тут же в спину весело засвистели и заулюлюкали, подбадривая соперников, легионеры. Черт, как же давно он не участвовал в соревнованиях!

Рвется навстречу рожденный галопом ветер, стучит в висках кровь, бьют землю копыта, зеленым атласом стелются еще не убитые солнцем травы. Ручей, тоже весенний, не иссохший, не огибать же! Скачка становится полетом, привычно и все равно празднично сжимается сердце, Набукко берет препятствие с ходу и несется дальше, туда, где вовсю машут руками разведчики.

Первый раз Анри позволил себе оглянуться уже на склоне. Рыжий Дюфура честно старался, и он действительно был неплох, но вот всадник скорей мешал, чем помогал.

Двадцать шагов разрыва, тридцать… Рыжий оступился, осекся, вот вам и все пятьдесят! Теперь второй подъем. Тоже мне, брали и круче! Ноги Набукко мощно отталкиваются от гудящей земли, галоп переходит в бешеный карьер. Рука привычно прихватывает прядь гривы, неба становится все больше, холма — все меньше, а что наш репортер? Не сдается, хоть и отстает уже совсем безнадежно. Не сойти с дистанции, когда все ясно, тоже надо уметь.

Вершина. С Набукко хватит, с рыжего — тем более, а Дюфур, похоже, на соревнование плюнул и просто старается правильно одолеть подъем. Да, мсье, это вам не манеж и даже не ипподром… Лошадь в саванне не спортивный снаряд — сунул железо в зубы, и вперед, с манежными замашками тут намаешься.

— Господин капитан, дозвольте…

— Что такое, Тома́?

— Здорово же вы его!

— Не скажи, на настоящих скачках он бы так легко не отстал.

Разведчики не спорят — начальство как-никак, но и не верят; они не знают другой жизни и не хотят знать, ну а последний де Мариньи? Последний настоящий де Мариньи?

— А вот и мы! — Если проигрыш газетчика и огорчил, то виду он не подавал, улыбался во весь рот. — Ну и безобразие эти ваши косогоры!

— Тем не менее у вас в конце стало получаться, так что не особо расстраивайтесь. Берейторы вас такому не учили, ну а мы научим, если захотите, конечно. Да, пока ждем остальных, проверьте-ка подковы, не разболталась ли какая, а то ваша лошадь на спуске оступилась.

— Неудачно дернул повод, — признался Дюфур. — Привык к длинному стремени, да и аллюр у ваших зверей странноват, и еще они… коротковаты, что ли… Кончаются чуть ли не сразу после седла.

— Привыкайте. Вашим «длинным» здесь делать нечего даже в шляпах: тепловой удар, и все. Так что отнеситесь к хасутам без предубеждения, отличные ведь лошадки…

— Наверное. — Вопреки совету Дюфур сперва занялся подпругой. Молодец, сообразил, что нужно подтянуть. — Странно все-таки. У таких долговязых всадников и такие короткие лошади! Кстати, нашими разбойниками не могут быть хасуты, только двуногие? Сделали по саванне крюк и ушли к себе?

— Не получается. — Анри срезал пучок травы и принялся обтирать Набукко. — Слишком далеко от их родных мест, к тому же остались следы лишь тех лошадей, что налетчики увели с собой, а пешком… Не тот народ, чтобы на своих двоих в дальние походы…

— Тогда кто?

— В свое время узнаем.

— Можно подумать, мы воюем с колбасниками и вы подозреваете меня в шпионаже. Кому я выдам ваши планы, даже будь они достойны басконца? Этим… собакоголовым? — Стайка бабуинов, проорав что-то довольно гнусное, как раз удалялась вверх по склону соседнего холма. Скоро совсем обнаглеют… и нарвутся! — Давайте так. Вы мне говорите, как мы будем охотиться, а я вас до конца похода прикрываю от повелителя клистиров. Годится?

— Не имею обыкновения поддаваться на шантаж.

* * *

Вечерний переход закончился раньше обычного — разведчики набрели на слишком удобное, чтобы его пропустить, место. Мелкая речушка обеспечивала столь необходимой водой, а полукольцо мимоз ограничивало пространство, достаточное и для разбивки лагеря, и для выпаса лошадей и мулов.

Ужинали китой и вяленым мясом, потом капитан впервые после переправы распорядился выдать людям одеви. Для офицеров и гостя нашелся коньяк — не «Гордость императора», само собой, но вполне приличный. Потом кокатрисы разошлись по делам, а Поль остался у костра смаковать напоминающий о далеких кафе и бульварах напиток, курить и смотреть в бинокль на проступившие сквозь чернеющую синеву полузнакомые звезды. Южный Крест висел совсем боком, время Собачьей звезды еще не наступило, зато красный Марс и его золотая матерь Юнона были хороши на диво. Почти соединившись, они стояли в зените, глядя вслед уходящей за горизонт Венере.

— Хотите еще коньяка? — Пайе что-то бросил в костер и опустился рядом.

— Не откажусь. — Журналист охотно отложил бинокль. — Шикарные здесь у вас звезды… Мне перед отъездом попался роман о войне миров. Не читали? Марсиане завезли на Юнону какую-то всепожирающую гниль, из-за которой начался голод. Голодающие юнониане из последних сил сделали огромную пушку и выстрелили по Марсу особым ядром. Попали в пустыню; сперва никто не обратил внимания, а потом такие же путешественники, как мы, набрели на озеро магмы. Оно увеличивалось и увеличивалось, съело полматерика и добралось до моря. В конце концов Марс лопнул, как паровой котел, и между Юноной и Землей закружилось кольцо обломков.

— А марсиане?

— С горя попытались захватить Землю, но у них не получилось. Корабль-ядро рухнул в дебрях Сиберии и взорвался.

— Я где-то читал, что до нас добрались венериане, — припомнил легионер. — Это они построили пирамиды, и в Долине Царей, и тольтекские.

— Вы бывали в Долине Царей?

— Зачем? — удивился Пайе. — Я же не газетчик. Кстати, если вам нужны непонятные развалины, то здесь они тоже есть. Пресловутый Тубан, по слухам, гнездился в мертвом городе; если его наследники устроились там же, вы увидите много любопытного.

— А вы видели?

— Проезжал пару раз. В то, что такое соорудили предки нынешних туземцев, поверить трудно, но это работа не нилотов, не эламитов и тем более не ахейцев. Совершенно особенная архитектура.

Поль бросил окурок в костер и внимательно посмотрел на собеседника. Капитан становился все загадочней, а журналист загадки любил: из них получались сенсации.

— Значит, остановимся на венерианах. Был бы весьма признателен…

Беседу прервало раскатистое рычание, разом отбившее охоту задавать вопросы. В темноте таился некто древний, неведомый и грозный, в сравнении с которым люди с их карабинами и биноклями стоили не дороже букашек. Ощущение было… унизительным, и Дюфур со злости закурил. Пайе смотрел в огонь, потом спокойно занялся револьвером; это несколько успокаивало. Рев повторился, вызывая желание то ли натянуть на голову одеяло, заткнуть уши и поджать ноги, то ли удрать, но удирать было некуда — рычание окружало лагерь сплошным кольцом.

— Львы. — Капитан прекратил свое занятие и с едва заметной усмешкой смотрел на журналиста. — Не волнуйтесь, они за несколько лье от нас. Как они делают, что их голоса слышны из такого далека, не представляю.

— Черт, этот рев будит… Даже не знаю, как сказать, но напишу про «странные, доселе не проявлявшие себя чувства… страх перед высшей силой… ощущение себя беспомощным и беззащитным… неспособность сопротивляться…».

— Не вы один, — утешил капитан. — Что-то есть в этом рыке такое… непонятное. Бывает, люди совсем себя теряют.

— А туземцы?

— Тоже, хоть и слушают эти арии с рождения, так что не волнуйтесь, вы не трус. Вернетесь, попробуйте живописать это кому-нибудь из ученых, может, объяснят.

— Ладно, посмотрим… А охотиться им такой концерт не мешает? Будь я на месте антилопы, летел бы прочь не разбирая пути.

— Этот, по-вашему, «концерт» дают отнюдь не во время охоты, здесь они не глупее нас. Захочет, скажем, такой подкрепиться вами или мной, подкрадется совершенно бесшумно…

— Не бойтесь, молодой человек. — Возникший из рыкающей тьмы доктор распространял вокруг себя спиртуозный запах. — Пока я здесь, ни один лев… Слышите, ни один… вас не сожрет. Видели бы вы, как я стрелял этих кошек… Целился между глаз и стрелял… Вот это, приятель, настоящая охота. Найти, выследить, подкрасться и уложить… С одного выстрела! А то ведь… лев и сам не промах… этого господина надо уважать…

— Львов, — капитан подчеркнул это слово, — я уважать согласен. В отличие от. Дюфур, вы спрашивали, куда мы направляемся. К озеру Иоланты. Это «центр» местной цивилизации, вокруг него расположено три крупных селения. Не смотрите, что мы до сих пор встречали лишь бабуинов, все мало-мальски серьезное, что происходит в саванне, очень быстро становится известным у озера.

— Аг-га, — перебил доктор и икнул, — про покойников с нож-жами врать… эт’они… всегда…

Глава 3

Первая озерная деревня производила удручающее впечатление. Может, в ней и было некое очарование простоты, но Дюфур его не заметил. Убожество, дикость, глядящие с опаской на незваных гостей обитатели — невысокие, круглолицые, одетые в доходящие до колен «юбки» из грубой ткани, совершенно неинтересные.

— Экзотика, конечно, — не стал скрывать своего мнения журналист, — но уж больно непрезентабельная. Годится разве что для миссионерских брошюр, а я скорей завербуюсь в Легион, чем черкну туда хотя бы строчку. Эти пасынки цивилизации и есть гаррахи?

— Они.

— Ла-ла… Хорошо хоть название терпимое, и все равно ничего хуже этой кучи мусора мне еще не попадалось, дикая природа здесь куда перспективней, даже бабуины… Эта местная столица, или куда мы едем, получше или просто побольше?

— Посмо́трите и решите, — пожал плечами капитан. — Любопытно будет глянуть, насколько ваши писания соответствуют действительности.

Попытка ехидства была встречена улыбкой.

— Посмотрю и решу. — Для пущей убедительности Дюфур пожал плечами, по возможности точно скопировав излюбленный капитанский жест. — Если мне не хватит материала, напишу о некоем кокатрисе с лицом герцога и фамилией стряпчего. Пара намеков на роковую тайну, напоминание о том, что вступающие в Легион отбрасывают прошлое, как ящерица хвост. Особенно если за этот хвост успела схватиться полиция и…

Пайе, не дослушав, дал Набукко шпоры и умчался вперед, к дозорным, но газетчика уже было не остановить.

— Обаятельный муж, убивший жену, может смело рассчитывать на дамское сочувствие, — доверительно сообщил Дюфур ковырявшему в зубах доктору. — В отличие от мужа верного и любящего. История потомка славного рода, похоронившего свою страсть и свое преступление в знойной саванне, обречена на успех…

— Пайе хоть и порядочный болван, — прервал полет фантазии Монье, — но имени не менял. Он крутит амуры с податной инспекторшей и посылает деньги в Пти-Мези своей вдовой бабке. Она тоже Пайе.

Пайе из Пти-Мези… Анри Пайе! Как изумительно тесен этот мир!

— Вы уверены?

— В нашей экспедиции только один дворянин, — не преминул очередной раз тряхнуть своим «де» лекарь, — и это вовсе не капитан, который к тому же из любителей басконца. Как и полковник, имей это в виду. А что, приятель, думаешь об узурпаторе ты?

В вопросе скрывался либо готовый ответ, либо ссора. Доктор ждал, грозно сопя, Поль зевнул и потянулся — он учился у Жоли и патрона, а те немало позаимствовали у басконца. Добывший корону капрал знал, что можно презирать публику и вертеть ею, но никогда нельзя показывать людям, что ты их не уважаешь. «Лояльность публики — это тот же запас на зиму», а лояльность обладателя информации — это сегодняшний ужин…

— Как я отношусь к императору? — засмеялся Дюфур. — Как к старой газете. Настолько устаревшей, что кое-что из нее не грех и позаимствовать.

* * *

Вторая деревня в сравнении с давешней «Мусорной кучей» казалась чуть ли не Помпеями. Кроме напоминавших перевернутые половники глинобитных лачуг и островерхих уродцев из слегка обмазанного глиной тростника, глаз радовало нечто похожее на приличные дома — пусть из необожженного кирпича, зато с окнами. Целых четыре штуки, причем один подавлял собратьев величием не хуже Пале-Рояля. Мало того, вокруг него имелась ограда — правда, не кирпичная, а деревянная, украшенная черепами антилоп, шакалов и даже львов, а дворцовый фасад оживляло нечто малопонятное, оказавшееся слоновьими хвостами.

— Прежде, — брюзгливо объяснил доктор, — здесь висели еще и бивни, но теперь их выменивают.

— Я правильно понимаю, здесь проживает августейшая особа и мы наносим ей визит?

— Почему бы не спросить капитана?

Это было вызовом, и Поль его принял. Возглавлявший кавалькаду Пайе как раз поравнялся с воротами, в которых прижимали ладони к груди несколько туземцев, ничем не отличающихся от тех, что попадались по дороге. Зато двое «гвардейцев», стоящих на входе в сам дом, с гордостью сжимали ружья, вернее — кремневые мушкеты начала века. Это было первое огнестрельное оружие, замеченное Полем у местных, и неплохой повод для разговора, если, конечно, мсье из Пти-Мези захочет разговаривать.

— Интересно, — небрежно поинтересовался журналист, — наши разбойники вооружены таким же антиквариатом?

— Найдем и увидим.

— Увидим и найдем. Вы намерены посетить сию резиденцию?

— Если вы собрались здесь ночевать, то напрасно. Мы станем лагерем на холме за деревней.

— Не сказал бы, что разочарован, этот Пале-Рояль как-то не вдохновляет. Лагерь из санитарных соображений или нам что-то угрожает?

— Все вместе. Народ тут, сами видите, разный. Если у бандитов поблизости есть сообщники, подстроить нам пакость могут вполне: отравят лошадей или сведут. Лови потом по саванне, кого львы не сожрали…

Народ на местной «виа принципалис» в самом деле был разным. Большинство составляли невзрачные гаррахи, но попадались и более представительные фигуры. Особенно выделялись высокие красавцы в сероватых балахонах и с огромными шарообразными шевелюрами, цветом лица и надменной посадкой головы напоминавшие адских духов, как их иногда воображают живописцы. На последней академической выставке наделало шуму одно такое полотно, изображавшее одержимых монахинь и их черномазого искусителя.

— Аксумиты, — объяснил, кажется, не затаивший зла капитан. — Из тех родов, что остались независимыми. Гордецы, но воины неплохие. Под шаммой — то, что на них надето, называется шамма — любят таскать всякое железо, в том числе и метательное…

— А с нами они как?

— Если б не внутренние распри, стали бы проблемой, а так… Дособачатся, или мы их придавим, или колбасники из Хабаша дотянутся. А вот и оттуда гость.

Важно шествовавший по самой середине свободного пространства туземец напоминал аксумита. Те же тонкие правильные черты, те же пугающе яркие белки огромных глаз, только ростом поменьше, не выше гарраха, да и кожа цветом напоминает не молочный шоколад, а баклажан. И балахон не свободный, а подпоясан широким кожаным поясом, украшенным приличных размеров прямым кинжалом в кожаных же ножнах.

— Хабашит, — подтвердил подоспевший доктор, — да какой наглый…

До идущих походной рысью всадников оставалось всего ничего, но хабашит и не думал уступать дорогу, как не думает ее уступать басконский бандит или вставший на мосту козел. Нахал явно любовался собой, презирая не столько легионеров, сколько жмущийся по стенам местный сброд.

— Ну, — процедил сквозь зубы Анри, — сам выбрал…

Лошади шли ровно, голова в голову, и хабашит, продолжай он шагать как шагал, оказывался между Дюфуром и капитаном — само собой, если бы всадники сдали в разные стороны, чего никто делать не собирался. Красавец в подпоясанном балахоне горделиво следовал прежним курсом. Мающийся от безделья у входа в ближайшую лачугу гаррах открыл рот, созерцая редкостное зрелище. Заливались лаем короткошерстые псы, равнодушно копошились в пыли куры, останавливались и оборачивались туземцы. Хабашит шел. Когда опережавшие всадников тени коснулись обутых в яркие сандалии ног, он вроде бы опомнился и решил слегка посторониться, только…

— Поздно, дружок, раньше надо было.

Повинуясь легкому касанию колена, Набукко, не сбавляя шага, немного принял влево. Глухой удар, вскрик, шлепок плюхнувшегося на утоптанную землю тела, заполошное квохтанье. Пайе не удостоил отлетевшего в сторону хабашита хотя бы мимолетным взглядом, зато бездельничавший гаррах радостно засмеялся, с противоположного конца улицы визгливым хохотком откликнулись две старухи, страшные, как горгульи.

— Хм, — усомнился Дюфур, — вроде он не очень похож на дикаря, стоило ли?

— Именно что не дикарь, — отрезал, не поворачивая головы, капитан. — Мерзавец прекрасно знает, кто мы. Покрасоваться захотелось, вот, дескать, какой я храбрый, если и уступаю дорогу, то в последний момент и лишь чуть-чуть.

Теперь хохотали еще и позади; казалось, на «проспекте» собирается стая гиен; впрочем, над упавшими смеются везде и всегда — кто-то тычет пальцем и швыряется тухлыми яйцами, кто-то пишет фельетоны, кто-то дает интервью…

— Нам не нужно, чтобы при виде нас опрометью разбегались или там на колени падали. — Поль не требовал объяснений, это Пайе — черт с ним, пускай пока будет Пайе — вдруг приспичило поговорить. — Но это наша территория, мы идем по ней под флагом Легиона, так что дорогу нам уступать обязаны. А кто не уважает Легион, получает свое. Да и местным полезно убедиться, что здесь не хабашиты хозяева.

Дюфур кивнул, пытаясь запомнить удачную фразу, так и просящуюся в будущий очерк. Шум за спиной не прекращался; если б журналист сейчас оглянулся, он бы увидел, как поверженный хабашит, вначале вроде бы собиравшийся вскочить на ноги, поймал многообещающие взгляды следовавших мимо кокатрисов и замер, сидя на корточках, выжидая, когда все пройдут. К несчастью для него, замыкали колонну хасуты. Один угрожающе поднял плеть, второй, повторяя прием капитана, направил жеребца на скорчившегося неудачника. Недавний герой боком и не вставая, будто краб, шарахнулся поближе к стене. Снова раздался смех гаррахов, а хасут с гордым видом сплюнул и присоединился к товарищам.

Показалось еще двое подпоясанных хабашитов; один, с огромной от стоящих дыбом волос головой, опирался на копье и выглядел просто изумительно, второй, постарше и без оружия, был не столь экзотичен. Попятились и отступили оба.

— Теперь я понимаю, — понизил голос Поль, — почему вы вступили в Легион. В Республике с подобными взглядами пришлось бы въехать на коне не меньше чем в Национальное Собрание.

Капитан шутки не принял, и Поль еще раз демонстративно пожал плечами.

* * *

Перед ужином Пайе преподнес сюрприз. Поль как раз разминал затекшую в седле поясницу, и тут появился капитан. Без мундира.

— Не хотите отыграться за скачку?

Журналист удивленно присвистнул, но обойтись совсем без слов все же не смог:

— Стрельба уже была, правда, только моя. Подозреваю, тут вы меня обставите так же, как и верхом. Остаются бег, плаванье, или попробуем подраться?

— Не против, если не переходить границ.

— Помилуйте, мы же не босяки, что калечат друг друга за пару су.

— Несомненно, — капитан неторопливо двинулся на середину травянистой площадки, к которой тут же бросились любопытствующие, — наши головы стоят дороже.

— И намного. Решено — головы мы побережем. — Поль сбросил куртку и пару раз топнул ногой. Конечно, не паркет у Бурсо и не булыжник столичных улиц, но достаточно ровно, а земля плотная. — Подойдет. Сапоги у нас почти одинаковые… Начинаем?

Они встали в паре длинных шагов друг от друга, обменялись церемонными кивками и двинулись по кругу, пока только приглядываясь. То, что Пайе силен, быстр и в хорошей форме, Поль уразумел еще в Шеате — хватило пары взглядов на крепкую фигуру, широкие плечи, мощные предплечья. И четкие, уверенные движения: в любой момент, в любой позе, пешим и в седле, кокатрис был собран и готов к немедленным действиям. Опытный вояка, что тут скажешь, прекрасно владеющий своим оружием… Оказалось, не только им! Выставленная вперед левая рука и подтянутая к груди правая недвусмысленно указывали на то, что Пайе обладает навыками бокса. Надо же, и сюда добралось… Придется поберечься.

Капитан тоже смотрел и тоже делал выводы. То, что «сапожок» из драки босяков и бандитов, калечивших с его помощью друг друга и добропорядочных граждан, превратился в нечто респектабельно-модное, для Анри секретом не являлось. Ножным боем теперь баловались все подряд — и «золотая молодежь», и богема, и добропорядочные буржуа, а вот мастеров было не так уж много. От репортера кокатрис ждал знакомства с модным развлечением, не более того, однако грамотные передвижения и собранная стойка говорили о хорошей подготовке, а твердый и внимательный взгляд, в котором не читалось ни волнения, ни излишнего азарта, — о неплохом опыте. Придется поберечься.

Первым пошел вперед Дюфур. Короткий подшаг, еще один, противник отходит не назад, а в сторону, отходит недалеко. Отлично — тут же следует хлесткий удар носком сапога в голень; капитан успевает убрать ногу, но Поль и не надеялся попасть с первого раза, он просто обрушил на легионера, вернее, на его ноги град длинных, пусть и не тяжелых, но быстрых и точных ударов. Хоть один должен попасть, а там, глядишь, и победа.

Лодыжка, голень, колено, опять голень… с обеих ног. Главное — сохранять дистанцию и не подставиться под руку. Но попасть не получалось — капитан демонстрировал удивительную прыткость. Пусть не столь красиво и элегантно, как учат в спортивных залах, но использовать ноги в схватке умел и он. Боксеры так не научат! И еще… точно… он ждет высоких ударов, значит, в курсе современных веяний. Вот только мэтр Бурсо, ярый приверженец старых, ныне объявленных устаревшими методов, и ученикам прививает те же взгляды… «Чем короче, тем быстрее и эффективнее, так что нечего ноги выше пояса задирать. Выбил колено — выиграл схватку».

Пауза. Перевести дух, еще раз прикинуть, где у оппонента слабые места, и вперед, нечего тянуть! Мимо… Мимо… Ах ты ж… Вместо того чтобы в очередной раз отдернуть ногу, Пайе вывернул стопу, встретив хлесткую подсечку рантом подошвы. Получилось больно, но Поль ответил мгновенно — сменил ногу и уже слева достал-таки капитана в бедро изнутри. Хорошо получилось, чувствительно. Кокатрис попятился, борясь с болью, и тут же получил добавку практически в то же место. Победа?

Черт! На повторном ударе Дюфур слишком сильно качнулся вперед в своем стремлении дотянуться до цели, и правая рука противника тут же «выстрелила» навстречу. Тяжелый кулак врезался сбоку в ребра, сбивая дыхание, репортера отбросило назад. И тут последовал новый сюрприз — легионер саданул газетчика ногой, причем высоко, в живот. Правда, пропущенные удары сказались, и вышел скорее толчок, но с ног Поля он свалил. «Не узнать северную манеру, вот же болван!»

Дюфур откатился подальше и вскочил, мысленно ругая себя за тупость. Злость на себя вызвала злость вообще, кровь вскипела, требуя решительных действий. Справившийся с болью в бедре капитан, судя по тому, каким тяжелым и мрачным стал его взгляд, испытывал схожие чувства.

Двое, на секунду замерев, выпрямились и… сделали по шагу назад, подмигнули друг другу и снова шагнули вперед, теперь уже для рукопожатия.

* * *

За ужином легионеры поглядывали на Поля с уважением — таланты командира были им ведомы, а тут, считай, ничья. Эти взгляды помогали коньяку кружить голову. После ужина недавние соперники остались у костра, над которым висели все те же Юнона с Марсом, а вот Юпитер загородила щербатая, дурно вычищенная луна.

— В Легион приходят разные люди. — Пайе внезапно понравилось объясняться. — С разным опытом и умениями, кое-что оказывается полезным… Если б не наши парни с… сомнительным прошлым, я бы проиграл.

— Вот почему вы так умело защищались, а я-то поначалу решил, что дерусь с кулачным бойцом. — Репортер внимательно посмотрел на собеседника. — Шуазский вариант «сапожка»… Высокие удары у вас полюбили задолго до того, как это стало хорошим тоном в столичных залах.

— У нас? — неожиданно усмехнулся Пайе. — Наши ребята, конечно, молодцы и уж всяко дадут фору столичным гвардейцам, но в вас я бы им посоветовал стрелять. Без предупреждения.

— Спасибо, — от души поблагодарил журналист, — но, говоря «вы», я имел в виду отнюдь не кокатрисов.

— Да? И кем вы меня полагаете?

— Правнуком шуазского роялиста и внуком генерала Империи. — Если б не поединок и не коньяк, Дюфур проверил бы дневную догадку иначе и позже, но сейчас его понесло. — Кого из них вы стыдитесь?

— Колонии не благоволят к титулам, — отрезал капитан, — а титулы не благоволят к Республикам, сколько бы их ни было…

— Туше! — Дюфур приподнял несуществующий цилиндр. — И тем не менее вам любопытно, откуда этот щелкопер знает ваших предков.

— От скотины Монье. К несчастью, идя в рейд, мы обязаны тащить с собой врача, хоть и здоровы, как кони.

— Ошибаетесь, мсье доктор полагает вас обывателем из Пти-Мези. Успокойтесь, охота шла на другую дичь, вы выбежали из кустов случайно. «Бинокль», если вы вдруг не знаете, в дружбе с нынешним премьером и время от времени грызет его противников. Позапрошлой осенью мы взялись за легитимистов, среди которых обретался некто де Мариньи…

— Черт!

— Что вы сказали?

— Ничего.

— Отлично. Мой коллега Руссель занимался политическими делишками наших героев, я по старой дружбе справился в полицейской префектуре, а ведущий светскую хронику взялся за родословные. Реставрация породила целую армию «дворян», ведущих свой род от Карла Святого; если им указать на прадеда-старьевщика или лакея, они впадают в неистовство. Прадед нынешнего де Мариньи оказался шорником, сын шорника завербовался в армию Первой Республики, затем примкнул к басконцу и женился на сестре своего полкового товарища, вашего деда, если вы вдруг не знаете.

— И что с того?

— Ничего, кроме того, что, когда из алеманского сундука вытащили Клермонов, внук шорника вспомнил, что он еще и внук маркиза — участника Шуазского мятежа, то есть, простите, восстания. Во времена Империи семейство процветало, денег и связей хватало, так что будущий маркиз де Мариньи был принят любителями Клермонов с распростертыми объятиями. После Реставрации он обратился с ходатайством о титуле и получил желаемое. В немалой степени потому, что единственный наследник погибшего роялиста по мужской линии, генерал Анри Пайе де Мариньи, оставаясь приверженцем покойного императора, не пожелал менять полученный от него титул на фамильный.

Разыскать вдову генерала мы не успели — отпала необходимость. Депутат де Мариньи, брат и наследник нынешнего маркиза, попался на малопочтенных махинациях и освободил округ по настоянию собственной фракции. Тем не менее до того, что настоящие де Мариньи, продав имение, переехали в Пти-Мези, мы докопались. Я не сразу вас опознал, потому что Пайе в любезном отечестве как грибов, но сочетание имени, фамилии, места, манер и имперских взглядов, о которых мне в самом деле разболтал доктор, выдают вас с головой. Что скажете?

— Спокойной ночи. С утра тряхнем здешнего царька и тут же начнем охоту. Постарайтесь выспаться.

Глава 1

Охота затягивалась. За полтора месяца Дюфур немало преуспел в верховой езде по-кокатрисски, с помощью хасута-переводчика освоил до сотни туземных слов, узнал, что шакалы охотятся па́рами, и извел полдюжины блокнотов на разную дребедень. Ничего по-настоящему интересного не происходило. Приближался сезон дождей, а отряд все еще бестолково метался от следа к следу, благо таковых находилось в избытке.

Журналист сам не понял, когда заподозрил обман. Кажется, углядев в бинокль львиное семейство. Не первое, первое репортеру показал капитан неподалеку от самой южной из приозерных деревень, прозванной Полем из-за обитающего там миссионера Сен-Бабуин.

Исполненный азарта отряд как раз перевалил невысокую гряду, направляясь по подсказке местных к некоей Одинокой горе, возле которой охотники видели подозрительных всадников. Дюфур, борясь с зевотой, слушал доктора, возмущенного самим фактом существования миссионера. Эскулап брызгал слюной и не то требовал, не то лично собирался извести мракобесие и мракобесов. Затянувшийся монолог прервал Пайе, протянувший репортеру свой бинокль. В светлом круге топорщилось сухое дерево, у подножия которого разлеглись царь саванны и несколько цариц. Соблазн был огромным, но от охоты все же отказались. Капитан заверил, что, покончив с бандой, они займутся львами, и отряд обошел «львиное дерево» стороной. Тогда казалось, что приз скоро будет в руках, и в самом деле на подъезде к Одинокой двойной выстрел оповестил о первой находке.

Неприметная расселина на южном склоне услужливо сберегла отпечатки сандалий на более сырой, чем в других местах, почве и порубленный то ли саблей, то ли тяжелым ножом кустарник. Прочесали окрестности и наткнулись на небрежно забросанное землей кострище. Большое, одинокий охотник такого не оставит. Проводник из местных и разведчики, посмотрев и даже понюхав золу, вынесли вердикт: горело дня четыре назад, возможно — чуть больше.

Разбойники, да еще столь увертливые, не могли не выставить часовых. Выше по склону у здоровенного валуна виднелось подходящее место. Проверили — за каменюкой кто-то в самом деле топтался и жевал свою жвачку. Тома, лучший следопыт отряда, даже щепочку подобрал — похоже, откололась от рассохшегося приклада. Оставалось разослать разъезды и дождаться тех, кому повезет.

«Если аргаты пересекут небольшое горное плато, — объясняли, само собой, на свой лад проводники, — то на его дальнем конце будет заброшенный город. А если свернут на юг, могут добраться до джунглей. Там тоже есть городище, только о нем ничего не известно. Даже самые древние старики не ходили туда и не помнят тех, кто там бывал. Только слухи передаются, и слухи жуткие. О белых тенях, выпивающих человека так, что остаются лишь кости в мешке из высохшей кожи, о бесплотных голосах, делающих из взрослых мужчин несмышленых детей, о камне, тронув который мужчина становится бесплоден, а женщина беременеет семью бабуинами», и прочее, и прочее…

Очередные следы — зацепившиеся за колючки клочки полотна, прохудившаяся фляга и еще одно кострище — указывали на плато, куда легионеры с некоторым облегчением (кто их знает, эти «белые тени») и повернули. Гаррахи-проводники старались изо всех сил. Пока один бежал в голове колонны, рядом с первыми всадниками, второй отдыхал на обозной повозке, потом они менялись.

— Будь это аксумиты, — не преминул просветить репортера не прекращавший бурчать доктор, — им бы и отдых не требовался.

Поль позволил себе усомниться, но капитан подтвердил: худощавые аксумиты в самом деле удивительно легки на ногу, а их выносливость просто непостижима.

Что до Дюфура, с него хватало гаррахской выносливости и прыти. Отряд шел от следа к следу, словно свора гончих. На ветвях высокого, лошадям по холку, и вдобавок колючего — рубашку пришлось менять, а руку перевязывать — кустарника нашли еще пару лоскутьев и светлый конский волос, а когда треклятые колючки расступились, головные всадники едва не налетели на неспешно удаляющихся львов. Капитан напомнил о зароке, а Полю ни с того ни сего подумалось, что им не попалось ни единого отпечатка копыта, а большинство находок, вопреки репутации Тома, были на счету гаррахов. Может, они бегали и похуже аксумитов, но идти в авангарде и подбрасывать ложные следы могли запросто. Поль хотел поделиться своими подозрениями — не успел. Отряд был на подходе к плато, вынужденные пробираться в нагромождении каменных глыб кокатрисы растянулись длинной цепочкой, и тут впереди недвусмысленно грохнуло.

Один раз, потом другой… Движение остановилось, прогремел еще с десяток выстрелов — заговорили карабины легионеров. «Прикрывают, — объяснил Монье, — чтоб не высунулись, пока засаду обходят. В скалах гады, вон там, справа…» Минут через пять доктор лихо ткнул пальцем вверх:

— Видите? Вылезли — значит, всё.

Действительно, со склона махали руками светлые фигурки. Поймать никого так и не удалось, несмотря на все старания. Кто-то засевший в скалах выпалил по колонне шагов этак с двухсот, ни в кого не попал и тут же удрал. Или удрали.

— Какого дьявола им понадобилось? — злились легионеры. — Два выстрела всего-то, причем впустую, и бежать. Ну и ерунда…

Оказалось, не совсем. Гаррахи, пряча взгляд, объяснили, что те, кто впереди, теперь уже точно идут к перевалу Духов, за который ходят только аргаты. Если их не нагнать по эту сторону гряды, по ту уже не нагонишь. По крайней мере они, проводники, туда не пойдут ни за деньги, ни даже за настоящий карабин с клеймом. И под угрозой смерти не пойдут, все равно пропадать, так уж лучше от чистого железа, чем от того, что живет на той стороне.

Пайе скривился и рванул с двумя десятками наперерез по скалам. Отделаться от Дюфура капитану тем не менее не удалось.

Бросив лошадей, они прыгали по камням, точно обезьяны, с помощью веревок перебирались через трещины и взбирались на отвесные стены, лишь бы оказаться у перевала раньше бандитов. Один легионер сломал себе руку, другому едва не раскроило череп рухнувшими сверху камнями, сам Поль чуть не сорвался с обрыва. И что? Как дураки просидели в засаде три дня, пока обычным путем к перевалу не вышел основной отряд. Удивленные, еще не верящие в обман, они бросились прочесывать дорогу в обратном направлении — напрасно. Да, пара человек там проходила, ну, может, трое. Выстрелили и растворились в саванне, предоставив простакам с высунутыми языками мчаться по ложному следу.

— Капитан, — решился на разговор Дюфур, — вам не кажется, что нас провели?

— Проводники выполняли приказ своего царька, черти б его побрали, а я тоже хорош… И ведь почти сообразил, что не лошади впереди нас идут. Ни следов, ни навоза, а тут стрельба и перевал этот дурацкий. Они его в самом деле боятся, тут вранья нет. Ладно, утром поворачиваем… Заглянем в, как вы выражаетесь, Сен-Бабуин, а потом — к царьку. На сей раз старой обезьяне не отвертеться.

* * *

Теперь они не въезжали в деревню как не слишком желанные, но все-таки гости, а врывались как солдаты — к врагу. Три десятка легионеров и хасуты обошли Сен-Бабуин, чтобы никто не вздумал удирать; остальные, для острастки пристрелив пару затявкавших псов, двинулись прямиком к дому старейшины. Вид всадников, готовых в любую секунду начать стрельбу — и не факт, что по собакам, — привел гаррахов в смятение. Бежать никто не пытался: все забились по своим хижинам, даже вездесущие дети носа наружу не высовывали.

Старейшина и вся его компания — помощник, жрец, полдюжины сыновей, зятьев и племянников — были в сборе, причем штаны господина местного «мэра», если б он их носил, имели все шансы стать мокрыми. Капитан это заметил и налетел на струсившего пройдоху, как лев на антилопу. Былой снисходительной вежливости не осталось и в помине, Пайе не спрашивал — он обвинял: гаррахи врали, вводили в заблуждение, подделывали следы, то есть препятствовали действиям колониальных властей. И еще стреляли. По легионерам.

Тут старейшина дернулся и подал голос. Еще бы, стрелять по кокатрисам — это может кончиться плохо, очень плохо и для деревни, и для собственной коричневой шкуры. Мэр затараторил с таким надрывом, что Дюфур не разбирал даже знакомых слов; Кайфах, хасут-переводчик, и тот едва справлялся с хлынувшим на него ливнем жалоб и оправданий.

Какие выстрелы? Помилуйте! Ничего подобного никто из жителей деревни и в мыслях не держал. Они мирные люди, живут под защитой Легиона, ни с кем ни воюют, ну какая тут стрельба? Из чего?! Это все разбойники! Они хитры, коварны, им покровительствуют злые духи…

— Стой, — вцепился в последние слова капитан. — Откуда известно, что хитры и коварны? Что, приходилось дело иметь? Почему в прошлый раз об этом ни слова не сказал? Ну-ка, давай рассказывай все!

Кайфах не успел перевести, а старейшина уже прижал руки к груди и понес что-то о шайке, которую никто из живых не видел, но все знают — она есть, ее главарь — изверг, он не знает жалости ни к кому, ля-ля, ля-ля, ля-ля…

Поль слушал и закипал: ах ты ж тварь лживая! Люди чуть себе шеи не посворачивали, когда пытались перехватить этих мифических «аргатов», а им то тряпочку, то плевки из жвачки подсовывали… Как ослу морковку на палке. А они еще, как дураки, радовались, что следы ведут не в эти чертовы джунгли.

Пайе байки про страшного Тубана тоже надоели. Рыкнув на прощанье: «Всех под замок!», капитан выскочил из резиденции «мэра».

— Что-то не то, вот чую, и все! — бросил он неотвязному Полю. — Чтобы так всех запугать, надо столько натворить, что до нас бы не отдельные слухи докатились, а целый эпос.

— Он хоть как-то объясняет, почему про такого душегуба не вспоминали до последней весны?

— Раньше, дескать, шайка бесчинствовала у самого Хабаша, а это далеко. И они сами тут мало знают, но очень, очень боятся, ведь, если что, Легион не успеет, всех вырежут. Вот и молчали, надеялись, что господин капитан и его люди и так, по следам, найдут шайку и перебьют.

— Я правильно понял, что он ни в чем не признался?

— В том, что нам дурили голову здешние, нет.

— Куда сейчас?

— В миссию. Может, хоть от святого отца толк будет.

* * *

В маленьком очень чистом дворе было полно цветов и вьющихся растений. Тоже маленький и чистенький монах снял садовые перчатки и плетеную шляпу и приветливо улыбнулся. Он очень много знал о цветах и куда меньше о том, что творится за стенами его миссии. Выслушав про связавшихся со злыми духами разбойников, главарь которых то ли воскрес, то ли украл имя и силу мертвого злодея, миссионер скривился, но безобидность своих здешних подопечных подтвердил и то, что они очень, ну очень сильно напуганы, признал. Кем и чем? Разъяренными кокатрисами или чем-то другим? Любитель цветов пожевал губами и объяснил, что о возвращении отряда в деревне не говорили, но две недели назад приходила женщина и просила бога сильных людей перевести через мост Мертвых ее мужа-охотника, пропавшего в саванне вместе с двумя другими мужчинами. По словам женщины, вдовой ее сделал Тубан.

— Если она вообще вдова, — усомнился Дюфур. — Пропавшие могли идти впереди нас и развешивать на кустиках лоскутья.

— Могли, — согласился капитан. — Но теперь впереди нас никто не побежит.

Деревню обложили, как вражескую крепость, привлекли в помощь миссионера и принялись перетряхивать все и вся. Вечер, ночь и следующее утро были убиты впустую — ничего подозрительного раскопать не удалось, и никто из гаррахов ни сказал ничего, за что можно было зацепиться. Трясущиеся от ужаса туземцы как молитву повторяли одно и то же: пришел Тубан, пришла беда. Те, кто видел аргата, мертвы. Те, кто видел его людей, мертвы. Разбойники убивают всех. Почему? Потому что аргаты. Ходят через перевал Духов, духи убивают, и они тоже убивают…

Повторяли рыбаки, охотники, старики, дети — все, и все боялись, это бросалось в глаза.

— Странная история, — в конце концов засомневался и Поль. — Не могут же они сами верить в свое вранье, а они верят.

— Зато я не верю, что счастливые обладатели двухсот с лишним тысяч золотом останутся любоваться этим богатством в саванне, — отрезал Пайе. — И еще я не верю, что гаррахи способны такое провернуть сами, хотя на побегушках быть и могут. Хабашиты с аксумитами за Реку не заходят. Я уже о своих подумывал, только все, кто уцелел, — в Алможеде.

— Тогда остаются черти, — хмыкнул журналист. — Но доктор запишет нас в мракобесы.

— Сначала вывернем наизнанку царька. Он первым навел нас на «следы», возможно, с самого начала был заодно с грабителями.

— Я как-то не понял, что он вообще собой представляет? На первый взгляд, ни рыба ни мясо, но посох у него роскошный — хоть сейчас в Оперу.

— Род их всегда тут верховодил, вот и таскает символ власти; странная штука, даже вы обратили внимание. Надо думать, осталась от каких-то древних царей. Гаррахи ж не всегда таким несчастьем были, города строили не хуже аксумитов, а нынешний заправила себе на уме, на хабашитов поглядывает. Мы местными делишками особо не интересуемся, а Хабаш с колбасниками не так уж и далеко. Если бы конвой пропал здесь, я бы знал, кого трясти.

— Так больше все равно некого. Конечно, не мое дело, но здешнего мэра я бы тоже без присмотра не оставлял, охотники-то пропали.

— Почтенный старейшина отправится с нами. Соберем всех вместе и посмотрим. Святой отец тоже не помешает.

— Как бы цветы без него не завяли, — усмехнулся журналист. — А с остальными что?

— Пока ничего.

Уже в сумерках, для острастки пристрелив и зажарив несколько мелких местных коз, легионеры двинулись в «столицу». Пришлось поторапливаться — новость о рассерженных людях с ружьями не должна была их опередить.

Глава 2

Их все же опередили, хоть и не так, как опасался Анри. Вернувшиеся разведчики только и смогли, что прохрипеть: «Господин капитан, всех… да… точно всех…»

Потом Тома тряс головой, глотал из чужой фляги, позабыв про свою, так и висевшую на поясе, и пытался докладывать. Его слушали и молчали, слов не находилось даже у Монье, и дело было не в смерти — с ней в Легионе давно свыклись, просто смерть всегда являлась к кокатрисам сама, а сейчас они вторглись в ее владения. Когда лицо разведчика начало багроветь, капитан ровным голосом велел вернуть флягу и доложить, как того требует устав. Легионер вздрогнул, вскинул руку к кокарде и очнулся. Он был отличным разведчиком, капрал Тома, и, прежде чем погнать коня к своим, проехал главной улицей до «Пале-Рояля». И вошел.

Налитые кровью глаза «ели» начальство, а ставший деревянным голос бубнил, что селение вырезано подчистую — люди, домашний скот, собаки, птица до последнего цыпленка. Что мертвые так и лежат, где их настигла смерть. Что многое сгорело, но «дворец» — нет. Что убийцы не взяли ничего даже у царька. Что чужаков не обнаружено, только следы неподкованных лошадей и стервятники. Кружат, но пока не спускаются.

— Ясно. — Пайе обернулся к Полю: — Вам лучше остаться с обозом.

— Ну уж нет! Я не для того…

— Как хотите! — Капитан приподнялся в стременах. — Вперед. И смотреть в оба.

Легионеры входили в «столицу» с оружием на изготовку, они могли, нет, они хотели немедленно вступить в бой, а их встречала тишина, с полным правом называвшаяся мертвой. Чадили уголья на месте сгоревших хижин, нареза́ли в небе круги падальщики, лениво гнал вдоль «виа принципалис» пыль несильный ветер. Дым и пряный аромат близкой саванны пока глушили запах мертвечины, а кровь успела свернуться и почернеть.

— Выставить посты, — хрипло, кажется, сегодня охрипли все, велел Пайе. — И со стороны озера тоже. Первый взвод со мной. Кайфах, ты со своими — тоже. Остальным прочесать деревню. Меньше чем по трое не ходить. Искать выживших, искать следы, искать… все, что даст понять, какая чертовщина здесь творилась.

Фыркали и прижимали уши, переступая через тела, лошади, кривлялись короткие уродливые тени, порой с небес раздавался резкий птичий крик. Дорога была знакомой и единственной. От похожего на бутылку дерева к «Пале-Роялю». На полпути капитан не выдержал, закурил, и именно поэтому Поль выдернул руку из кармана, в котором держал портсигар.

Ехали молча, кто-то глядя прямо перед собой, кто-то — опустив глаза, но Дюфур заставлял себя смотреть и запоминать. Получалось с трудом, хотя за спиной медика-недоучки остался анатомический театр, а в начале репортерской карьеры он видел трупы и «постарше», и пострашнее. Но не десятками на залитой равнодушным солнцем земле и не вперемешку с располовиненными козами и псами.

Противно заскрипела на ветру запутавшаяся в опаленных ветвях старого дерева плетенка, и тут же хрипло, грубо и при этом по-детски растерянно выругался здоровенный легионер — рядом с очередным пепелищем лежал безголовый хабашит в щегольских сандалиях, может быть, тот самый, а может, и другой, но он пытался драться — темная рука сжимала какое-то железо… Бедняга! Внезапно журналист понял, что крестится — впервые за чуть ли не двадцать лет, но, похоже, этого никто не заметил. Через дорогу черепахой проползла хищная тень. Почему грифы, или как их там, не спускаются? Дым?

В пыли что-то тускло блеснуло, что-то выпуклое и светлое… Не глина и не стекло… Остатки черепа с ограды. Бывшей ограды — столбы повалены, черепа-талисманы разбиты, осколки белеют на утоптанной земле, рядом нелепыми дохлыми змеями скорчились слоновьи хвосты. У входа обезглавленные тела стражей, их смешные ружья валяются рядом. Кто-то проверяет: «Успели выстрелить, капитан. Может, в кого и попали».

* * *

Внутрь «Пале-Рояля» первыми проскочили хасуты и через полминуты вышли, цокая языками: там тоже — всех. И голову старейшине снесли. Один со знанием дела уточнил: «Очень хорошо отрубили, ровно, одним ударом. Очень, очень умелая рука была».

— Какая бы рука ни была, от этой «хорошо отрубленной» ответов не дождешься, — натужно пошутил Дюфур. — Но я бы с вашего разрешения все-таки глянул.

— Умеете вы удивить. — Пайе запустил окурком в хвост-змею. — Признаться, думал, вас вывернет наизнанку.

— Если меня и выставили с медицинского, то уж никак не за слабый желудок. Обратили внимание на раны? Что скажете?

— Хасуты правы, мастера орудовали: ни у одного покойника нет двух ран, каждого с первого удара валили. И сабли слишком хороши — обычной здешней железякой так людей не покромсаешь.

— Но лошади не кованые, — подхватил Поль, — значит, не колбасники и не наши друзья хасуты.

— И мне так думается. Аксумиты с хабашитами верхами не горазды, про гаррахов и говорить нечего. Что, репортер, хороший материал?

— Завязка великолепна, но в конце неплохо бы ублюдков поймать. Так я могу войти?

— Идите, позже я к вам присоединюсь. Тома, проводи мсье.

В прошлый раз Поля больше всего поразило, что сидели не на полу или каких-нибудь шкурах, а на обыкновенных, хоть и жутко скрипучих, табуретках. Табуретки уцелели, а вот хозяева… Палачи первых Клермонов и механики Первой Республики обзавидовались бы сноровке убийц из саванны.

Поль заставил себя тронуть обезглавленное тело в богато расшитой рубахе с широкими рукавами — таких он здесь больше ни на ком не видел. В остальном гаррахский царек ничем от своих соплеменников не отличался, разве что был малость поупитанней. А вот глаза журналист запомнил, настороженные глаза на преисполненном чувства собственной значимости лице. Гаррах прижимал руки к груди, вздыхал и объяснял, что саванна большая, иди куда хочешь, а про Тубана он только слышал. Все слышали. Жестокий этот Тубан был и подлый, но давно. Очень.

«Мы — мирные земледельцы и охотники, — переводил Кайфах, — разбойников среди нас нет. Да, когда-то плохое случалось, но сейчас даже аргаты боятся вашего гнева и уходят на юг…»

За плечом витийствующего царька хмурился широкоплечий молчун средних лет. На боку и мощной груди красовались глубокие шрамы, выдавая охотника, да и мышц таких, ковыряясь в земле или бездельничая, не нарастишь. Еще один, видимо жрец, маленький, худенький, с массой побрякушек на шее, груди и руках, пристроился в углу. Все были безоружными, только старейшина, начиная разговор, положил перед собой причудливый посох. Репортеру очень хотелось рассмотреть диковину поближе, теперь желание сбылось — окровавленный, но целехонький посох валялся возле трупа, поражая тонкостью резьбы. Набалдашник в виде слоновьей головы тянул хобот к мертвому охотнику. Этот, похоже, сопротивлялся, но непонятные враги оказались удачливей и львов, и слонов. Поль прикрыл глаза, пытаясь припомнить всех, кого видел на «приеме», если не в лицо — различать гаррахов он еще не выучился, — то по приметам. Среди мертвецов явно не хватало «жреца», и потом — перед «банкетом» к гостям выводили каких-то детей, у старшей девочки был детеныш гепарда…

— Тома, — окликнул журналист, — вам не попадался жрец или что-то в этом роде? Сухонький такой и весь в амулетах… И, по-моему, тут не все дети.

— Точно, мсье! Может, прячутся? Попы, они ведь дошлые, хоть наши, хоть тутошние…

Жрец, двое мальчишек лет семи-восьми и девочка, так и не расставшаяся со смешным пятнистым «котенком», нашлись между стеной «дворца» и чем-то вроде сарая. Смерть добралась и сюда. Кажется, дольше всех жил маленький гепард, жил и полз, оставляя кровавый след, и пасть его была оскалена.

— Что тут у вас? — раздраженно окликнул Пайе.

— Те, кого не хватало в залах. Это будет паршивый фельетон, капитан. По правилам принцесса должна уцелеть…

— Значит, сестры нашего дофина тоже не знали правил. Как и революционный трибунал… Что думаете? Куда они собирались? Угол глухой, если бежать, так к озеру.

— Потеряли голову от страха?

— Может быть. И все-таки… Тома, Кайфах!

Искало человек двадцать, но обнаружил тайник Тома — простенький, достойный туземцев тайник-колодец с обшитыми досками стенами. Судя по всему, разбойники до него не добрались. Капрал, довольный своей находкой, приволок веревку. Хасуты страховали сверху, разведчик возился внизу, потом крикнул, что нашел пропавшее золото. Вместе с кокатрисскими карабинами и всяческим любезным сердцу гаррахов барахлом.

* * *

Выбравшийся из тайника капитан хмуро обронил, что казначейские печати на мешках не тронуты. Находка была важной, необъяснимой и… единственной. Доклады обшаривавших «столицу» легионеров разнообразием не отличались и ничего хорошего не принесли. Как и ничего нового.

— Капитан, ни одного живого…

— Младенцев — и тех кого порубили, кого оземь. И стариков, где кто был…

— Слепого и одноногого помните? Как сидел на своем месте, так и развалили от плеча. И живность тоже…

Анри кивнул. Поль зачем-то поднял гепардика и положил рядом с девочкой. Над головой опять проплыл стервятник. Сволочь.

— Хоронить некогда, — бросил капитан, хотя Поль ничего не предлагал. — С ума с ними сойдешь. Если разбойники приходили за золотом, почему не взяли? Не нашли? В стойкость покойников я не верю, да и не пытали их, и конвой был перебит по-другому…

— А в стойкость нашего гаррахского друга вы верите? Может, побеседовать с уважаемым представителем местной власти еще разок?

Побеседовали. Разговор принес не больше пользы, чем предыдущие. Перепуганный еще сильней, хотя, казалось, сильнее некуда, старейшина как заведенный твердил: «Я же говорил, они безжалостные, я же говорил… несчастный мой дядя… несчастные родичи… никого не оставили… А вы не верили… Они есть, есть, есть!.. Видите что творят?! Вы должны их поймать, а вы нас мучаете…»

— Поймать их мы и в самом деле должны, — прервал поток сетований Пайе. — Хотя бы для того, чтобы понять, с кем связались. Не с покойниками же, в самом деле!

— На обычных бандитов, — заметил Дюфур, — мягко говоря, не похоже.

— А кто говорит про обычных? Запугали гаррахов извергами, перерезали свидетелей. Теперь поди докажи, что убийцы белые или хасуты… Что такое, Тома?

— Господин капитан, нездешнего нашли. Вроде охотник вот из его деревни…

— Живой?

— Какое там!

— Сюда его!

Само собой, покойника Поль не узнал. Пайе запоминал местных лучше, но он и болтался по саванне не первый год.

— Родич старейшины. Когда мы у них появились, я его точно видел.

— Выходит, сразу же сюда двинул, — сделал вывод Дюфур, — надо думать, без отдыха шел. И что-то не верится, что сам так старался, скорее, наш почтенный старец его с предупреждением отправил.

— А мы сейчас спросим. Кайфах…

Хасут повысил голос, тон его стал визгливо-угрожающим. Гаррах замотал головой и залопотал что-то возмущенное, но Поль повидал слишком много шулеров, сутенеров и грабителей, чтобы устыдиться.

— Мой хороший знакомый комиссар Бонне, — припомнил репортер, — кстати, очень душевный человек, считает, что вид места преступления на преступников действует благотворно. Может, спустить этого господина в тайник? Для начала на часок?

Переводчик кивнул и с явным удовольствием перевел. Старик запричитал с новой силой. Теперь он требовал миссионера, чтобы поклясться еще и чужому богу.

— Все равно соврет, — поморщился Дюфур. Пайе пожал плечами и опять спросил про разбойников. Старейшина закатил глаза к стервятникам и разразился очередной речью. Нет, сказать, где надо ловить извергов, он не может. Вот не знает, и все. Есть старый город в скалах, может, там… Или еще дальше, в джунглях… Никто ничего не видел, убивают они всех, вот и все. Муж сестры младшей жены здесь оказался? Нет, не знаю, ничего не знаю!..

— Не знает он!.. — Пайе уже не пожал, передернул плечами и повернулся к Кайфаху: — Расспросите хорошенько. Главным образом про тайник, но еще один труп мне не нужен, от него точно толку не добьешься. Монье, проследите.

— Да, капитан, — неожиданно четко откликнулся доктор.

Хасуты оживленно заговорили на своем языке; казалось, они обсуждают поход в скобяную лавку. Рядом с недовольным видом рылся в карманах капитан.

— Дюфур, — окликнул он, — не желаете помочь доктору?

— Не так чтобы очень.

— Тогда идемте. В этой мертвецкой делать больше нечего. Налет был вчера под вечер. Уйти могли далеко, а у нас лошади не поены. Становимся лагерем и думаем. Закурить не дадите?

Глава 3

Лагерь разбили на старом месте, но, когда это было сделано, занятый своими мыслями Дюфур не заметил: журналист бился над загадкой Тубана, и отнюдь не из желания обойти капитана. Извергов нужно было найти и перестрелять как бешеных собак, второе не представляло труда, первое казалось почти невыполнимым. Следов за пределами «столицы» не осталось, а старейшина, несмотря на хасутские методы, молчал, то есть твердил в перерывах между воплями, что аргаты есть, будто в этом кто-то сомневался, и умолял от них избавить. Через полчаса он потерял сознание, и Монье остановил допрос.

Сперва притихший, а потом разбушевавшийся миссионер налетел на Пайе, требуя предать тела земле. Капитан выслушал и внезапно согласился. Лошади отдыхали, люди угрюмо, но безропотно стаскивали трупы в ямы, из которых гаррахи брали глину. Когда все было кончено, за дело взялся «мракобес», и доктор не сказал по этому поводу ни единого слова.

Бормочущий монах в коричневой рясе, подпевающие ему кокатрисы и кружащие над ними всеми стервятники казались бредовой фантазией; Поль не выдержал и, проявив малодушие, убрался в лагерь, где продолжил ломать голову. Если конвой перебили аргаты, как добыча оказалась в тайнике? Аргаты сговорились со жрецом, а тот присвоил добычу? Но для чего в таком случае истреблять всю деревню, причем в иной манере, чем легионеров? Хорошо, пускай ограбление и резня напрямую не связаны: конвой ограбили гаррахи, приплетя мертвого аргата для отвода глаз, а «столицу» вырезали заделавшиеся всадниками аксумиты или сорвавшие с лошадей подковы хасуты, только зачем?! Золото? Про него, похоже, никто, кроме хозяина тайника, не знал…

— Сатанинские происки! — Святой отец честно исполнил свой долг, но теперь его трясло. — В диких землях дьявол силен, как в древности, до того как…

— Ахинея! — Доктору тоже было не по себе, но, ярый сторонник просвещения, он не желал обнаруживать свое состояние в присутствии мракобеса. — Что за манера всюду совать если не бога, то сатану? Приберегите ваш бред для туземцев, они…

Вспыхнул спор, пустой, как прения в Национальном Собрании. Дюфур отошел и вытащил блокнот. Он предпочитал записывать впечатления по горячим следам, а впечатлений, мягко говоря, хватало. В сумерках явился капитан, и почти сразу же вернулись обшаривавшие окрестности разъезды — им не удалось найти даже конских яблок.

Ночью со злости хватившему одеви журналисту снились убитые. Они уходили в страну мертвых по новому мосту инженера Вебера — сотен шесть гаррахов, семеро аксумитов, один — все-таки один! — хабашит в своих сандалиях, козы, псы, куры…

Во главе процессии опирался на «слоновий» посох безголовый царек, следом плечом к плечу, будто гренадеры на параде, маршировали охотник, хабашит и охранники «Пале-Рояля» с антикварными ружьями. Девочка несла гепардика, тот вырывался и рычал на поджарых деревенских псов. Мели золу шаммы аксумитов, старухи-горгульи с хохотом тянули плетенку, на которой важно сидел одноногий…

— Эгей, мсье!

— Какого дьявола?

— Капитан велели! Сенсация, говорят, а газетчик наш дрыхнет…

Поль продрал глаза и сел. Светало, было зябко, вдали кто-то надсадно вопил. Птица?

— Лодка приплыла, — торопливо объяснил кокатрис, — а в ней рыбак. Раненый… Может, хоть с ним повезет?

Выживший свидетель! Свидетели находятся всегда — комиссар Бонне знал, что говорит. Теперь появится хоть какая-то ясность… и материал для очерка.

— Капитан ждать не будут.

— Ясное дело!

Натягивая второй сапог, Дюфур понял, что про девочку с гепардом не напишет ни строчки, хоть это и пришлось бы по вкусу публике, черт бы ее побрал. Будут шелестеть страницами по кофейням, ахать, не верить, с умным видом объяснять «феномен». Морды самодовольные, хватит с них обезглавленного царька, тем паче посох, если верить капитану, и впрямь допотопный. Из этого посоха и жреца можно сделать конфетку…

* * *

Рыбак — старый, беззубый, в чисто символической набедренной повязке — трясся от страха и потери крови. Молчать он не собирался, напротив, но после первых же слов Кайфах выпучил глаза и обернулся к Анри. Капитан, в свою очередь, подался вперед:

— Что? Я правильно понимаю?

— Да, господин.

Раненый оказался не здешним, а из «Мусорной кучи». Деревушку постигла та же судьба, что и «столицу», только не вчера, а днем раньше. Дрожа и плача, старик вспоминал, как со своими сыновьями и сыновьями младшего брата отправился на рыбалку. Им повезло — наловили много, полные лодки. Поплыли домой. По тихой воде гребли себе и гребли, хорошо все было, пока не увидели над деревней столб дыма. Рыбаки заторопились, и тут загорелось сразу в нескольких местах. Сыновья и племянники так спешили добраться до своих домов, что на мелководье опрокинули лодку и побежали к деревне по воде, а он, старый, замешкался, да и улова жаль было. Пока возился, от деревни, как злые духи, всадники налетели. Лошади белые, шаммы красные, и сабли блестят… Страшно!

Самый младший из сыновей как закричит: «Тубан!» Про аргата все знают: добра от него не жди, а толку от немощного никакого… Он лодку развернул — и от берега; греб и слышал, как кричат, умирая, сыновья. Убийцы и за ним погнаться пытались, коней в воду направили, но он далеко уже отплыл. Дротик вот метнули… Никогда не думал, что можно так далеко, но ведь не зря говорят — у Тубана каждый силен как буйвол и ловок как обезьяна, вот и попали…

Потом назад смотрел — горело все. Целый день прождал в лодке посреди озера. Ночью вернулся. Думал, кто-то остался, только никого живого не нашел. Идти берегом страшно: всех убивали, и его захотят убить, чтобы уже до конца. Забился в тростники, сидел там, потом набрался духу и поплыл к соседям, а там…

Рыбак еще что-то лопотал, отбиваясь от доктора, а перед глазами Анри стояла карта. «Мусорную кучу» — самую северную, сожгли первой, на следующий день добрались до «столицы», выходит… на очереди Сен-Бабуин?!

— Мы разминулись с бандой прошлым утром. — Капитан отвернулся от уже не нужного свидетеля. — Но мы шли кратчайшим путем. Дозоры, хоть и были усилены, ничего не заметили, значит, аргаты сделали немалый крюк, а это — время! Мы можем успеть.

— Должны успеть! — заявил Монье, которого никто не спрашивал и даже не собирался. Анри, во всяком случае, точно.

— Повозки оставляем, рыбака тоже, но старосту — в седло. — Капитан давно так никого не ненавидел, как гаррахского хитреца, но не биться же в конвульсиях при подчиненных. — Слышишь, умник? Если вдруг знаешь, как еще сократить дорогу, есть смысл нам сказать. Теперь на кону уже твоя деревня.

* * *

Шли почти весь день и всю ночь, чередуя кентер и рысь, чтобы лошади хоть немного перевели дух. Больше Дюфур в «коротких» хасутах не сомневался — обычная кавалерийская лошадь подобного марша просто не выдержит, так не все ли равно, на сколько корпусов чистокровная верховая опередит того же Набукко на скачках? Ипподромы далеко и от озера Иоланты, и от превратившейся в гонку за смертью жизни.

С рассветом к журналисту пришла твердая уверенность, что сегодня они наконец настигнут «Тубана» и разберутся — кто, что и зачем. Главное — вцепиться в горло и не отпускать. Бесполезные метания чуть ли не по всему нагорью осточертели и кокатрисам, и столичному щелкоперу, да и невозможно забрать найденные деньги и оставить в покое убийц.

Высыхала роса, испуганно вскидывая изящные головы, разбегались газели. Возле россыпи красноватых камней Поль узнал дорогу. Сам, без подсказок. Скоро будет «львиное» дерево, а за ним — невысокая гряда, с которой можно разглядеть рощу и деревню за ней.

Для очистки совести журналист проверил выданные ему карабин и револьвер, не такой, конечно, штучный, как у капитана, обычный армейский «ле галль». Изрядно потертый, много повидавший, накладки на рукояти все в щербинах… Будем надеяться, не подведет, но в следующий раз с чужим оружием он не сунется ни в саванну, ни в джунгли, ни в эту, как ее, сельву.

— Вы, мсье, не сомневайтесь, — успокоил так и державшийся рядом с репортером Тома. — Хорошо бьет, без осечек.

— А кто сказал, что я сомневаюсь?

…Они еще не перевалили гряду, когда небо испачкали первые клубы дыма. Позади отчаянно завопил ехавший на одной лошади с Кайфахом старейшина, и понеслось.

Легионеры стремительно меняли походный порядок на боевой. Молча, но все равно было ясно, насколько все ждут схватки. Поль читал на загорелых физиономиях не только облегчение, но и настороженность: люди бывалые, они отлично представляли, с кем связываются. Само собой, представлял это и капитан:

— Два десятка вправо, к зарослям. Перекроете путь на равнину.

Поль торопливо повернул рыжего вслед за лейтенантским конем, но Пайе, кажется, замечал все.

— Дюфур, назад! Не сметь самовольничать.

Пришлось подчиниться, спасибо, при старейшине не оставили.

— Вперед, и да здравствует Легион!

Галопом они взлетели на гребень. Когда, сменив аллюр, пошли вниз, Поль схватился за бинокль, разглядывая охваченную суетой деревню. Издали и с высоты зрелище не казалось ни страшным, ни хотя бы настоящим. То ли игра в солдатики, то ли бульон с клецками.

— Ага, заметили!

— Оно и к лучшему!

Белые лошади, красные плащи… Разбойники не были трусами и решились на открытый бой. Навстречу легионерам выкатилась целая орава, но открытая схватка с великими рубаками в планы Пайе де Мариньи явно не входила. Зачем, спрашивается, цивилизованным людям даны карабины?

— Отлично. Отсюда и перестреляем, никуда не денутся.

Это понимал даже Дюфур — сейчас разбойники минуют рощу, от которой до легионеров еще скакать и скакать. Под огнем. И не скроешься — других укрытий здесь нет. Разве что одумаются и повернут. Нет, домчались до деревьев и пропали в блеклой зелени.

Легионеры ждали, и Поль ждал вместе с ними. Стучало, отсчитывая мгновения до первого выстрела, сердце. Журналист сжимал карабин, прикидывая, насколько предстоящее труднее охоты на фазанов. Если труднее.

Сердце стучало, мгновения бежали, а бандиты так и застряли в роще.

— Поторопим их. Огонь!

Залп, затем другой… Из зарослей вылетает нечто мелкое с тонкими рогами и, вытянув шейку, огромными прыжками уносится в саванну. Аргаты не показываются и не стреляют. В деревне тоже стихло, к ней медленно, шагом, приближаются два кокатрисских десятка, сверху их видно просто отлично. Где же разбойники?

Еще залп по роще, и еще — патронов много, чего жалеть? Поль тоже стреляет, потом берется за бинокль. Словно в глаза вспархивает птица с огромным красным носом. Все… Нет! От деревни в обход рощи скачут двое в мундирах. Никто не вылетает им наперехват, не гремят из зарослей и выстрелы.

Мрачный капрал соскакивает с коня, отдает честь, докладывает:

— Да чтоб я здесь сдох, господин капитан, только эти черти пропали… Напрочь.

Глава 4

Разъяренные, растерянные, они вновь и вновь прочесывали окрестности, пытаясь найти следы. Находили. Вот они, на глине у ручья, есть… Отличные отпечатки. А через сотню шагов снова полоса сырой голой земли, и там — ничего!

В саму деревню капитан на этот раз не полез, зачем? Отправил разведчиков, те подтвердили, что живых нет. Похоже, последних добивали, когда легионеры готовились к стрельбе. Аргаты не собирались лезть под пули, они резали гаррахов и скотину. Сумасшедшие? Сотня сумасшедших в красном, чьи лошади не оставляют навоза и чьи сабли рубят головы с одного удара?

— Я не брежу? — Подъехавший репортер выглядел сбившейся со следа легавой. — Трупы есть, пожары есть, банды нету.

— Именно, — устало подтвердил Анри. — Про хасутов и алеманов можно забыть, они летать не обучены. Хорошо хоть поблизости не осталось никаких селений. Вы, я видел, заезжали в деревню.

— Да. — Репортер был краток. — Мог бы и не заезжать: то же, что в «столице». Если вам потребуется свидетель, я к вашим услугам. Что теперь?

— Резать на куски старейшину.

Резать никого не потребовалось. Минутой позже подбежал утративший всегдашнюю невозмутимость Кайфах. Пленник звал капитана, ему стало совсем худо, и он хотел говорить.

— Сердце, — с оскорбленным видом объявил Монье. — Медицина бессильна, и черт с ним!

— Раз бессильна, свободны. Дюфур, блокнот при вас? Записывайте. По возможности дословно. Кайфах!

Хасут переводил быстро и четко, это Анри не верил собственным ушам. Никаких аргатов нет и не было. Они их придумали, местные старейшины то есть. Из-за Тубана, помнят его. Подробно придумали — и про лошадей, и про шаммы красные, и про небывалую хитрость и удачу. Слухи целую зиму распускали, слух, он ведь такой: выпустишь вранье, а вернется правда. Люди приходили, спрашивали: мол, слышали про Тубана, верить ли? Не знаем, важно отвечали старейшины, но говорят… Новость катилась дальше, обрастая подробностями, к концу зимы про банду говорили уже в трех деревнях…

— А кто же тогда вот сегодня, здесь, убивал и жег? И кто ограбил обоз с казной там, за Рекой?

Дело оказалось еще и грязным до безобразия. Свои же и ограбили. Легионеры. Шестеро, как сказал старейшина, «жадных и не чтящих законов». Через переводчика с плантации, родича жреца, сговорились: гаррахи распускают слухи про аргатов, чтобы было на кого свалить, помогают дезертирам добраться до Хабаша и получают за это много всего полезного. Оружие получают, деньги, снадобье от лихорадки…

Старейшины все подготовили честно, но речь сперва шла о краже, вот и слухи распустили об угнанных козах, о хитрости, о тайных дорогах на юг. Когда же беглецы с добычей перешли Реку, все оказалось гораздо хуже. Убили они. Своих убили, а Легион за своих спрашивает жестоко, это саванна помнит. Убийцы пили то, что привезли с собой, и хвастались, нельзя было им верить, никак нельзя. Распустят языки в Хабаше, дойдет до Легиона. Беглецам-то что, они в безопасности будут, а вот мы, бедные гаррахи?

— И что вы?

— Как что — убили всех шестерых, унесли поближе к реке, там оставили… Решили — ваши найдут, как добрых людей похоронят, они тогда Мост и перейдут. Кто Мост перешел, тот не вернется и вредить не будет… Лошадок, хоть и дороги они, тоже забили — и в озеро, а золото, оружие, вещи ценные спрятали в тайник. Все там, мы ничего не взяли, сами видели.

— Но убивает кто?!

— Духи. Из заброшенного города… Услышали слово, слово дало им силу, они пришли и стали убивать… Духи всегда убивают, это всем известно… Не знаю, почему они не добрались до меня… Должны были, но и так умираю… Может, поэтому?

— Проклятье, куда они делись?!

— Вернулись к себе… В старые камни. Вам их теперь… не найти…

* * *

Старый город проверили. Вернулись по своим следам, перешли перевал Духов и облазили развалины сверху донизу — без толку, только змей и птиц переполошили, а больше никого среди вросших в землю истуканов и обглоданных колонн не обнаружилось. Гаррахи из дальних деревень знали про лихого удачливого вора, но вести об озерной резне до них пока не дошли. Приближались дожди, а таскаться от деревни к деревне с мешками золота было не только глупо, но и опасно. В конце мая кто-то из аксумских торговцев забрел в сгоревшую «столицу», и в саванне заговорили о том, что это дело рук Легиона. Мол, слишком много хабашитов ходило к озеру Иоланты вроде как за бивнями и шкурами, а на деле — чтобы сговориться со старейшинами. Сговорились, но северным людям из-за Реки это не понравилось. Они пришли с огнем, они всегда приходят с огнем…

— Черт знает что! — Пайе впервые казался почти растерянным. — У меня есть свидетели. Мои люди, вы, капуцин, рыбак, наконец, но кто в здравом уме поверит в эскадрон тающих на глазах убийц?

— А надо? — лениво откликнулся Поль. Отряд пробирался низиной вдоль ручья, вившегося среди невысоких, но крутых скал. Пайе еще ничего не объявлял, но он сдался и, хоть и не прекращал поиски, вел их все ближе и ближе к Реке.

— Мне нужно что-то доложить.

— Ну и докладывайте на здоровье. Если вы, само собой, не хотите прихватить денежки и перебежать к колбасникам. Будете паинькой, и актуальный Клермон вернет вам прадедов титул… Да не смотрите вы на меня так, я понимаю, что вы не вор и не изменник, просто новая сплетня не так уж плоха. Судите сами: алеманы подмяли Хабаш и подумывают — пока только подумывают — об Аксуме. Тамошним негусам без нас не отбиться, но и нам колбасники под боком без надобности. Саванна, по сути, ничья, но на картах ее помечают как территорию Республики. Покойный царек за десяток винтовок перебежал бы хоть к хабашитам, хоть к Тубану, с этим-то вы согласны?

— Да!

— Отлично. Не сегодня завтра наши милые соседи попытаются проглотить Аксум. Я как сотрудник «Бинокля» нежно люблю мсье премьера, но он подожмет хвост, который у него, между нами говоря, и так куцый. Мы профукаем сперва Аксум, затем — саванну, ну а потом дойдет до Шеаты с ее плантациями и до настоящей войны, к которой Кабинет, в отличие от Легиона, не готов. А теперь представьте, что алеманы узнают про озерную резню и наш рейд. Они судят о других по себе, и они увидят предупреждение: «Не лезьте на нашу территорию. Мы готовы и, если что, миндальничать не станем».

— То есть вы предлагаете соврать?

— Я ничего не предлагаю, просто всегда представляю версию — любую! — на бумаге. Лично я своих читателей кормить аргатами на бледных конях не возьмусь.

— Но других-то версий нет. И банды нет… Постойте-ка!

Дюфур охотно придержал рыжего. Очередной спуск к воде проходил у подножия скалы, в данный момент служившей местом отдыха стада из трех-четырех десятков павианов, гамадрилов, анубисов, черт знает как эту погань правильно звать. Песочно-серая шерсть почти сливалась с того же цвета камнями, но обезьяны не собирались прятаться. Сначала они заорали, подняв скандально-рыночный гвалт, потом одна, здоровенная, чем-то швырнула в проезжавшего внизу легионера. Лошадь дернулась, солдат выругался, обезьяны пришли в восторг.

Вслед за свежими экскрементами, что было противно, унизительно, но не опасно, вниз полетели камни: сперва мелкие, но потом под ноги лошади младшего из лейтенантов плюхнулся немалый осколок. Лицо Анри стало жестким.

— Помнится, вы хотели посмотреть, на что способна моя игрушка? Пожалуйста!

Почти тридцать шагов, как на глаз определил Поль, но для хорошего стрелка это не проблема. Серая туша покатилась вниз; еще два выстрела, и оба столь же точны. Стадо, бросив бомбардировать кокатрисов, кинулось вверх, но капитан достал еще пару дряней, правда, одна оказалась лишь раненой и с визгом забилась на скальном карнизе. Пришлось потратить шестой выстрел.

— Все. Для револьвера теперь слишком далеко. — Анри принялся перезаряжать свое оружие. — Что скажете?

— Э-э-э… Остается признать, что этот этап я проигрываю с разгромным счетом. И ладно: такая скорость и точность весьма неуместны на дуэлях. Пойдут сплошные покойники, что как-то неприлично… О чем мы говорили?

— О том, что мне докладывать, а вам — писать. Поступайте как хотите, но имейте в виду, что мой полковник узнает все.

* * *

— Черт знает что! — Ле Мюйер поднял глаза на подчиненного. Стояла середина июня, и за окном колыхался серый занавес ливня. — Я вам верю, не могу не верить, но для рапорта такое не годится… В Алможеде не поймут, выше — тем более. Нужно нечто другое, что не задевало бы… честь Легиона и не воняло серой.

— Хорошо, — угрюмо произнес Анри, — пусть будет сговор гаррахов с колбасниками или еще что-нибудь. Только, ради всех святых, пишите сами.

Глава 1

Кондуктор крикнул занимать места, и капитан Пайе поднялся в вагон. Раздался свисток; полупустой поезд медленно тронулся, ползком миновал освещенный дебаркадер и выбрался в темно-синюю осеннюю ночь. Анри ехал вторым классом, потому что не считал правильным платить за двадцать часов пути больше сотни и потому что не терпел навязчивой услужливости, присущей дорогим отелям, ресторанам, поездам. Единственной роскошью, которую позволял себе легионер, было дорогое оружие и хорошее белье. На это средств хватало, хотя порой Анри и сожалел об упущенных сперва дедом, а затем и им самим возможностях; прошедший год, впрочем, времени для сомнений и сожалений не оставлял. Утвердившиеся в Хабаше алеманы преподносили все больше сюрпризов; они нацелились на Аксум, и остановить их можно было, лишь войдя туда первыми.

В Шеате не сомневались: ждать осталось в лучшем случае до конца дождей, пока же Легион выдвигал форпосты за Реку и принимал не слишком удачное пополнение. Время для отъезда было самым неподходящим, но военного положения еще не объявили, а срок, в течение которого офицер Легиона не вправе настаивать на немедленном отпуске, капитан Пайе давно отслужил.

Анри явился к полковнику с заверенной бабушкиным нотариусом телеграммой и был отпущен «для устройства семейных дел». Он торопился, хоть и отдавал себе отчет в том, что не успевает — телеграмма ожидала пребывавшего в поиске капитана больше двух недель.

— Мсье, — классическим тоном сообщил проводник, — вам постелено.

Проводнику следовало что-то дать, Анри дал и, кажется, угадал с суммой.

— Кофе? — Голос проводника стал дружески-фамильярным. — Чай? Свежие газеты? Папиросы?

— Чай и… — В ставшем за без малого девять лет незнакомым мире, с его слякотью, дорогими фруктами и дешевой водой, имелось нечто, сближающее покинутую Шеату с торопящимся сквозь ночь вагоном. — У вас есть «Бинокль»?

— Само собой, мсье. Смею заметить, мы покажем этим колбасникам. Всегда показывали!..

Анри тоже так считал, но промолчал. По, наверное, все же скверной привычке держать свои мысли при себе.

Чай был хорош — горячий, терпкий, темно-коричневый. Вытащивший было портсигар капитан раздумал курить и развернул газету, подспудно рассчитывая на фельетон Дюфура, однако на первой полосе огромными буквами значилось «Ультиматум кайзеру предъявлен» и чуть ниже и чуть мельче «Иль и Австразия — неотъемлемая часть Республики!». Анри резко отодвинул стакан. Так вот где и как собрались «показывать» колбасникам! Об Аксуме здесь никто не думает. Премьер решил отменить подлейшее из решений Клермона, узнав о котором генерал Пайе де Мариньи отказался от пенсии и отослал в Военное министерство орден за Мюлуз…

— Еще чаю, мсье?

— Пожалуй.

* * *

Завтракали в «Счастливом случае» втроем — кроме Поля был приглашен еще и Руссель. Перед кофе Жоли снял засунутую за жилет салфетку и со скукой в голосе осведомился:

— Ну, дети мои, что вы думаете об Иле?

Руссель был старше заведующего отделом политики на три года, Дюфур — моложе на одиннадцать, но это ничего не значило, вернее, значило, что предполагается очень важный разговор.

— Могу выехать в ночь курьерским, — на всякий случай предложил Поль; он в самом деле был не прочь проветриться.

— Маршан своего добился и скромно ушел в тень. — Руссель еще не закончил с пирожным, он любил сладкое. — Легитимисты возмущаются, но скорее для порядка, имперцы поддерживают, но еще тише. Если не будет неприятностей, оппозиция притихнет.

— А их не будет? — спросил (спросил!) Жоли.

— Лучше б мы начали потрошить колбасников с Хабаша, — припомнил рассуждения алможедского генерала Поль. — Легион в отличной форме, чего не скажешь про континентальные войска после отмены премий, а подстроить, чтобы негусы призвали нас на защиту Аксума, труда не составит. Алеманы в колониях творят черт знает что, хуже только фламандцы, и аксумиты это понимают. Наши при необходимости тоже могут сжечь деревню-другую, но колбасники вытаптывают без разбора. Как носороги — дурро.

— Соскучился по своим кокатрисам? — Под сигару Жоли шутил часто, но Поль видел глаза заведующего отделом политики, и глаза эти были настороженными и жесткими. Полицейские и вояки так смотрят не в лучшие времена, а Жоли в своем роде тоже полковник.

— Кокатрисов мне более чем достаточно. — На шутку отвечают шуткой. — Хвостатых. Читайте «Оракул».

— Отлично, потому что в Аксум ты не поедешь, — отрезал Жоли и повернулся к Русселю. — Безоговорочная поддержка ультиматума в случае военного провала станет дорого не только Кабинету. Мы выполняли свои обязательства перед премьером, но сейчас он блефует, и патрон не готов поверить в блеф.

Читатель не любит, когда газета резко меняет курс, так что будем линять постепенно. Поддержку Кабинета связывают с твоими репортажами, поэтому ты отправляешься в Тольтеку. С инспекцией Трансатлантидского проекта, которую за свой счет и по своему почину проводит «Бинокль». На время твоего отсутствия тебя заменит Дюфур.

— Сколько я буду… отсутствовать? — Будучи парламентским корреспондентом, Руссель усвоил ряд парламентских ужимок, в том числе и многозначительные паузы.

Жоли вдохнул аромат кофе:

— Патрон не возражает, если ты возьмешь супругу и дочерей.

— Какого… Что я стану делать в Тольтеке?

— То же, что Дюфур делал в колониях. Собирать материал. Побольше суеверий, креолок, ягуаров с жерараками, и не забудь эту чертову ящерицу — она родом как раз из тех краев. То, что будешь присылать, должно читаться как роман. Что до Трансатлантидской компании и канала… Если Кабинет устоит, продолжим прежнюю линию, нет — распишешь, как ты шаг за шагом убеждался в том, что имеет место грандиозная афера, намекнешь на попытки подкупа, возможно, на покушение, но все это потом.

Теперь ты… Повторишь свой трюк с Гарсией, то есть взглянешь на алеманский узел с неожиданной стороны. Аксумской. К вечеру нужна хвалебная статья о Легионе и о том, что тебя тревожит ситуация в Хабаше. Заодно набросай проект запроса, его подаст твой бывший секундант — разумеется, от своего имени. Сейчас это не прозвучит, зато потом нам будет что напомнить и публике, и Кабинету. Любому. А теперь, дети мои, спросим коньяка.

— О да, дело сто́ит… — Поль выдержал парламентскую паузу, — «Адели» трехлетней выдержки.

— Особенно если учесть, что ультиматум по большому счету «вырос» из дела Гарсии.

Поль мог возразить, что ультиматум прежде всего вырос из желания премьера остаться таковым и очередной развязанной радикалами газетной кампании. На сей раз Маршан поднял на щит Иль и угадал. Галльский петух возжаждал вырвать перья алеманскому орлу, и глава Кабинета проявил любезную избирательскому сердцу жесткость.

— Увы, — с чувством произнес Дюфур, — война с «Гордостью императора» без оснований для «Гордости Республики» чревата просто войной.

— Неплохой подзаголовок, но преждевременный.

Жоли слегка шевельнул пальцами, и помнящий вкусы постоянных клиентов Жерар вытащил из-под прилавка небольшую бутылку темного стекла.

* * *

Поезд прошел в четырех лье от дома, в котором капитана Пайе, скорее всего, уже никто не ждал, и остановился на станции Гран-Мези. На перрон вышли несколько пассажиров третьего класса и ехавшая в одном вагоне с Анри пара — костлявая дама и румяный круглолицый господин. Дождь прекратился, но везде стояли лужи, в которых плавали последние листья умирающего года. Привыкший к теплу легионер поежился и указал подбежавшему носильщику на два небольших чемодана.

— Мсье желает фиакр?

— Да, — подтвердил Пайе и уверенно направился в конец перрона, немало удивив носильщика, полагавшего загорелого офицера чужаком.

Кучка приехавших высыпала на привокзальную площадь — маленькую и все равно тонущую в сером тумане. Пассажиров поджидало несколько открытых экипажей, гордо именуемых здесь фиакрами.

— Пти-Мези.

— Это стоит экю.

Дорого это или нет, Пайе не понял, он забыл и здешние цены, и здешнюю осень. Кучер хлестнул гнедую с белыми бабками лошадь, показавшуюся после сухоногих горбоносых хасутов толстухой. Зацокали по булыжникам подковы, затарахтели колеса, но это продолжалось недолго: за стоящим в лесах собором цоканье сменилось чавканьем — дорогу в Пти-Мези так и не удосужились замостить. Анри поднял воротник.

Пайе де Мариньи перебрались в Мези, когда будущему кокатрису исполнилось десять; в двенадцать его отправили в пансион, и в первую же зиму умер дед. Потом были кавалерийская школа, год в гвардии, не состоявшаяся по милости начальства дуэль и просьба о переводе в Легион. Строптивого внука строптивого деда отпустили с радостью, а он с радостью уехал. Анри посылал домой деньги, писал короткие письма и получал еще более короткие ответы; о доме он не тосковал, как не тосковали ле Мюйер и болтун-доктор. В Легион шли, верней, уходили те, кому по тем или иным причинам не хотелось оглядываться.

— Пти-Мези, мсье.

— Теперь налево и прямо.

Гран-Мези за время отсутствия Анри оброс фабричными трубами и превратился в город, Пти-Мези так и остался деревней. Фиакр подкатил к кирпичному дому, почти скрытому очень высокой живой изгородью. Выросшему в усадьбе Анри новое жилище долго казалось лачугой, но это был крепкий дом, окруженный отличным яблоневым садом. Дед начал делать сидр и немало в этом преуспел, но пить было некому, и генерал стал продавать его местному трактирщику. Бабушка пришла в неистовство, а дед смеялся и спрашивал, в ком из них двоих течет крестьянская кровь.

— Благодарю, мсье. Мне подождать?

— Нет.

Бабушка оказалась жива, хоть и не покидала спальни, по-прежнему обтянутой вывезенными из проданной усадьбы фламандскими шпалерами. Портьеры были задернуты, но в комнате горели свечи. Желтоватые отблески уютно плясали по неимоверно большим цветам и фруктам, среди которых резвились изображавшие пастухов и пастушек господа в париках. Анри смотрел на них, потому что боялся взглянуть на кровать.

— Теперь ты похож на де Мариньи. — Голос мадам Пайе утратил былую звонкость, но она не шептала и не задыхалась. — Вне армии и войны мужчина гниет. Ты следуешь в Иль?

— Я приехал к тебе… — Она и раньше ставила в тупик всех — деда, внука, слуг, арендаторов, когда те еще были. — Пришла телеграмма от мсье Онора.

— А… Старый сыч решил, что при моей смерти должен присутствовать внук, но тебе лучше отправиться на войну.

— Это невозможно. — Анри сел в знакомое кресло с вышитой полукрестом обивкой. — Легионеры воюют исключительно в колониях и до истечения контракта покидают Легион лишь в случае смерти или потери здоровья.

— Глупости, — раздалось из подушек, и капитан наконец заставил себя посмотреть. В полутьме казалось, что на огромной постели лежит девочка-подросток с огромными блестящими глазами. — Де Мариньи должен войти в Мюлуз с первым эскадроном.

Она всегда была такой. Пятнадцатилетняя басконка, покорившая сорокалетнего вояку и ставшая бо́льшей де Мариньи и бо́льшим генералом, чем до последнего своего дня влюбленный в жену муж. Переубедить Терезу Пайе де Мариньи было по силам разве что Всевышнему да великому земляку.

— Мы живем по уставу, который написал император, — твердо сказал Анри, — его не рискнул изменить даже Клермон. Я побуду с тобой и вернусь в Шеату, у нас тоже неспокойно.

— Я должна управиться до Рождества. — Таким же тоном она говорила, затевая проверку погребов. — Нам, то есть тебе и мне, написал внук Эжени. Не представляю, как такое вышло, но у него есть совесть.

Глава 2

Поль Дюфур не любил театр и бывал в нем довольно редко: журналист слишком ценил настоящую жизнь с ее неожиданностями, смехом и слезами, чтобы удовлетворяться бледной копией с известным заранее концом. Национальное Собрание при ближайшем рассмотрении оказалось тем же театром с его напыщенностью, неискренностью и предсказуемостью. Здесь тоже все делалось на публику, были свои солисты, свой кордебалет и свой реквизит, здесь срывали аплодисменты, произнося отрепетированные монологи, заискивая перед зрителем, завися от него и в глубине души его же презирая, а порой и ненавидя. Здесь перехватывали друг у друга роли, изображая при этом дружеские чувства и товарищескую заботу. Здесь выказывали непримиримую вражду, чтобы, удалившись за кулисы в ожидании следующего выхода, сыграть партию в пикет и выпить рюмку-другую. Здесь злословили, расшаркивались, улыбались, говорили о всеобщем благе, подразумевая прежде всего благо собственное. Здесь в антрактах устремлялись в буфет, а знатоки и ценители берегли свое время, приезжая к началу любимой арии, простите, выступления. Здесь шел бесконечный спектакль, успех которого зависел не от актерской игры и не от достоинств пьесы, а от меценатов, которые оплачивают рецензентов и клаку, причем рецензии зачастую пишутся до премьеры.

Главным номером сегодняшнего действа было голосование по рекомендациям Кабинету в связи с истекающим сроком ультиматума. Согласно программке — в Национальном Собрании имелись свои программки, именуемые повесткой дня, — голосование предполагалось после первого перерыва, к началу которого Поль и появился. Оставив пальто и трость в гардеробе, мало чем отличавшемся от гардероба Оперы, Дюфур поднялся по ярко освещенной лестнице, отвечая на приветствия коллег, большинство из которых тоже только что подъехало. В буфете была очередь, и выпивший в «Счастливом случае» отменного кофе журналист предпочел комнату прессы, где на большом столе лежали утренние газеты.

Художник «Мнения» изобразил Кабинет в виде лягушатника. Взгромоздившаяся на кочку весьма напоминающая мсье премьера жаба в неизбежном басконском берете грозила голенастой цапле в кайзеровской каске. «Эпоха», подхватившая у «Бинокля» знамя безоговорочной любви к Кабинету, не сомневалась в правоте своих любимцев и требовала самых жестких мер. Отсутствие сомнений символизировал бравый республиканский солдат, обнимавший двух без меры довольных девиц — подлежащие возвращению провинции. «Обозреватель» ограничился шаржем на премьера, примеряющего все тот же императорский головной убор, а на первой полосе центристской «Планеты» маленький мальчик-Иль радостно бежал к воинственной деве в республиканском колпаке.

— Особенно хорошо это выглядит на фоне утверждений, что «Иль должен вернуться в лоно Республики».

Дюфур поднял голову от газетного вороха. Рядом стоял бывший секундант Брюна, он же парламентский корреспондент «Жизни», свято хранящий верность коричневому и Маршану.

— Вы правы, Пикар, — миролюбиво согласился Поль, — замеченное вами сочетание дает широкий простор для пошлостей. Увы, центристы сегодня настроены радикально, а радикалы осторожны, как центристы.

— То есть как «Бинокль»?

— Я бы не назвал нашу позицию осторожной, — улыбнулся Дюфур. — Как совершенно справедливо заметил не помню кто, мы живем в трехмерном пространстве, а значит, у нас всегда есть свобода маневра. Клермон сделал алеманам подарок двадцать два года назад. Согласен, интересы наших проснувшихся под властью колбасников соотечественников, честь Республики и справедливость требуют возвращения в лоно, но почему именно сегодня? Предварительный успех в Аксуме усилил бы впечатление от своевременного ультиматума.

— Я читаю ваши статьи и, представьте, вполне их понимаю. Не спуститься ли нам в буфет?

Очередь в буфете стала меньше, зато кончилась лососина. Кофе в Собрании варили посредственно, хотя аперитивы смешивали неплохие, коньяк тоже был сносным.

— Я хотел бы вас угостить, — заявил Пикар. — С тех пор как вы заменили Русселя, читать «Бинокль» стало заметно приятней.

Дюфур поклонился. «Адель» — подлинная — настраивала на шутливый лад. Они немного поговорили о коньяках и преемниках Брюна и де Гюра. К разговору присоединился репортер из «Патриота», полагавший, что Третьей Республике пора уступить место Второй империи, которая и вернет не только восточные провинции, но и Помпеи. Завязался ленивый спор, прерванный знаменующим конец перерыва звонком. Имперец откланялся, Поль последовал было его примеру, но Пикар его остановил.

— Сейчас будут принимать запросы, так что можно не торопиться… Мсье Дюфур, у меня к вам, лично к вам, а не к сотруднику «Бинокля», крайне деликатное дело. По известным причинам я не хочу обращаться к своим товарищам, так как в некоторой степени выступаю против общих интересов. Вы же — человек в данном случае не ангажированный…

— Господа журналисты! — Парламентский секретарь с тонкими усиками и блестящей от бриллиантина головой обвел буфет укоризненным взглядом. — Прошу поторопиться. Прибыл господин премьер-министр. Сразу же после запросов двери в зал заседаний будут закрыты, и он выступит с речью.

— Неожиданно, — признался, поднимаясь, Пикар. — Для меня, но вряд ли для сотрудника газеты, оказавшей главе Кабинета столько услуг.

— Я готов оказать услугу и вам, — ушел от ответа Поль. Появление премьера стало сюрпризом, но значило ли оно, что патрон окончательно разошелся со своим негласным партнером?

Они вошли в ложу прессы, когда соратник покойного Пишана и преемник покойного де Гюра в очередной раз требовал снести Басконскую колонну, это «безвкусное восхваление коронованного чудовища». Следующим был уже третий по счету «аксумский» запрос бывшего секунданта Поля и еще пятерых центристов-провинциалов, к которым неожиданно примкнул де Шавине. Депутаты требовали решительных действий, а между ложей прессы и гостевой ложей на облицованной императорским порфиром стене застыла, словно вникая в суть запроса, маленькая ящерица. Дюфур поморщился и достал блокнот.

* * *

Баронесса де Шавине стояла у окна новой городской квартиры и смотрела на первый в этом году снег. С тех пор как, опираясь на руку отца, она переступила порог церкви Святой Анны и зазвучал орган, минул год, но Эжени чувствовала себя даже счастливей, чем в день венчания. Ее медовый месяц, начавшийся в осеннем Лютеже и продолжившийся на Ахейских островах, не кончался. Постоянные отлучки Жерома, уезжавшего в свой парламент, когда молодая женщина еще спала, и появлявшегося лишь к вечеру, превращали жизнь в упоительную череду любовных свиданий. Еще не было дня, чтобы барон вернулся без цветов, а когда он отправлялся в округ, принимал участие в депутатских инспекциях или просто задерживался сверх обычного, приходили телеграммы. Жером называл их поцелуями из бумаги, а Эжени — собачками любви: в недавно прочитанном ею романе влюбленные не потеряли друг друга благодаря носившему письма псу.

Сегодняшняя телеграмма сообщила о внеурочном фракционном совещании, и баронесса воспользовалась случаем, чтобы втайне заказать подарки к Рождеству. Портсигар с вделанной в крышку старинной монетой для отца, шкатулку в этрусском стиле для мамы и свой портрет среди цветущего жасмина — для Жерома. Это было их любимой семейной шуткой: объяснять гостям, что, не озаботься в свое время крестоносец де Шавине гербом, нынешний барон избрал бы своим символом ветку жасмина.

Приглашенный Эжени художник славился умением изображать цветы и обещал уложиться в три сеанса. Молодая женщина не любила позировать, но согласилась бы и на большее количество — ценивший точность Жером восхищался старыми портретами, на которых кружевам и драгоценностям уделялось не меньше внимания, чем лицу, современную же манеру, когда все кажется словно бы полустертым, не одобрял. О вкусах мужа Эжени узнала, когда маркиз преподнес зятю модный пейзаж, являвший собой мешанину синих, зеленых, серых и розоватых пятен. Баронесса была слегка близорука, и для нее эти пятна сливались в рассвет над морем, но Жером видел каждый небрежный мазок, и это его раздражало, хотя из уважения к тестю он и повесил стоившую немалых денег картину в своем кабинете.

Портрет с жасмином позволял под благовидным предлогом перенести «Рассвет на Золотом берегу» в спальню Эжени, куда Жером входил при свете ночника. Фигурку поднявшего фонарь рыбака они купили в Помпеях, а рыбаку нужно море, пусть и нарисованное. Баронесса улыбнулась своим мыслям, подышала на холодное стекло и вывела вензель мужа. Было чуть больше четырех, но уже начинало смеркаться — в это время в Старых Кленах пили кофе. Зажив собственным домом, Эжени сохранила верность прежней привычке. Небрежно стерев с окна рисунок, молодая женщина собралась пройти в столовую, но раздался звонок, и лакей объявил о приезде кузины Лизы. Это было по меньшей мере удивительно — Лиза страдала постоянными мигренями, и родственники ее почти не видели. Кузины не было даже на свадьбе, но, возможно, ей стало плохо где-то поблизости.

При виде родственницы Эжени укрепилась в своем предположении — Лиза выглядела ужасно. Слегка растерявшаяся хозяйка предложила гостье кофе, та замялась, Эжени улыбнулась и велела принести второй прибор.

— На улице холодно.

— Да, — глаза Лизы были сухими и колючими, — очень холодно, но я пришла не для того, чтобы обсуждать погоду. Само собой, вы одна?

— Жером будет поздно.

— «Будет поздно»… — Кузина усмехнулась. — О да, он умеет объяснять свои отлучки. Шавине, моя дорогая, вам изменяет и изменял с самого первого дня.

— Я… я не понимаю.

— Конечно, не понимаете. Барону де Шавине, который не больше барон, чем любой из наших лакеев, требовалась жена с титулом и деньгами. Он получил несколько отказов, а потом ему представили малокровную, спящую наяву дурочку; впрочем, кого еще могли вырастить ваши родители? Если у вас хватит пороха, вы застанете его с поличным, добьетесь развода и вернете хотя бы часть приданого…

Лиза собиралась сказать что-то еще, но Эжени поднялась и негромко велела:

— Вон.

— Глупая крольчиха… Что ж, зря я к вам пришла.

— В самом деле зря. — Баронесса дернула шнурок звонка, вызывая лакея. — Проводите мадам. И больше ее не принимать!

Хлопнула входная дверь, слегка качнулся огонек лампы. Эжени тронула чашку — кофе не успел остыть, и женщина машинально выпила. Лучше быть крольчихой, чем гадюкой! Папа не зря говорит, что дядя ушел из парламента, но парламент не ушел из дяди. Жерома как раз включили в военную инспекцию, вот родственники и не выдержали. Что было бы, поверь она или хотя бы начни выяснять?! Какой-нибудь мерзавец из «Патриота» или «Эпохи» обязательно пронюхал бы, у журналистов всюду глаза и уши. Им не важно, правда или нет, главное — написать и не попасть при этом под суд. «Жена депутата де Шавине подозревает адюльтер!» — «Бывший легитимист изменяет супруге?» — «Подозрения баронессы де Шавине…» Отвратительно.

Эжени оттолкнула пустую чашку, почти вбежала в будуар, постояла возле зеркала, открыла и захлопнула шкатулку с подаренным мужем гарнитуром, дважды обошла все комнаты, вернулась к себе, торопливо переоделась и, бросив прислуге: «Если станут спрашивать, я скоро вернусь», выскочила на улицу. Свободный фиакр попался сразу же. Возница без лишних вопросов доставил взволнованную даму к служебному подъезду Национального Собрания, где Эжени без труда выяснила, что заседание еще продолжается и депутат де Шавине не только на нем присутствует, но и должен выступать. Иначе и быть не могло — если б случилась беда, она бы уже знала, и не от исходящей злобой Лизы. К ней во сне явился бы басконец и сказал, что любви больше нет, но император… Император, когда она видела его последний раз, всего лишь засмеялся и сказал, что Иль вернет только он. Если и когда сочтет нужным…

— Мадемуазель куда-то торопится? — Вкрадчивый мужской голос даже не показался отвратительным. Площадь перед парламентом — не саванна, здесь можно не бояться шакалов, по крайней мере днем.

— Да, — отрезала Эжени, — я тороплюсь.

Вкрадчивый господин галантно приподнял цилиндр и прошел мимо — он хорошо знал женщин и понял, что эта добыча не для него. Баронесса засмеялась и подняла лицо к темному, снежному и все равно показавшемуся солнечным небу. Можно было взять фиакр, но женщине захотелось прогуляться, а потом на глаза попалась вывеска мадемуазель Рене, изготовлявшей «лучшие в мире» шляпы. Эжени вспомнила, что себе подарок она еще не выбирала, поднялась на крыльцо и позвонила.

* * *

Господин премьер победил большинством в триста сорок три голоса против пятидесяти семи. Его блестящей речи аплодировало даже несколько имперцев. Радикалы в овациях не участвовали, но выступить против не рискнули; несколько наиболее нуждавшихся в упоминании своих фамилий легитимистов покинули зал, оставшиеся перешли к вопросу о ящерице, по мнению преемника де Гюра, тайно пронесенной в парламент и выпущенной обожателями тирана, дабы оскорбить память погибших и запугать живых. Один из имперцев выдвинул встречное обвинение, утверждая, что василиска принесли адепты сноса колонны, чтобы лишний раз привлечь к себе внимание. Зал стремительно пустел, Дюфур тоже вышел в курительную, где и набросал предельно лаконичный репортаж. Журналист поставил точку за минуту до окончания совершенно никчемного вечернего заседания.

— Вы собираетесь в редакцию?

Пикар в своем коричневом сюртуке казался смущенным.

— Да, но могу отправить свои заметки с курьером.

— В этом нет необходимости, но завтра я бы очень хотел на вас рассчитывать. «Биноклю» ваше отсутствие не повредит — день обещает быть пустым.

— Хорошо, но вечером я приглашен.

— Я отпущу вас не позже восьми, а возможно, и раньше.

— Договорились.

— Странная просьба, — удивился часом позже Жоли. — Пикар в нашем деле человек сравнительно новый. Пишет он терпимо и слывет добрым малым, расторопным подчиненным и снисходительным мужем. Имя мадам Пикар связывают с Маршаном, который и ввел твоего приятеля в «Жизнь» во всех смыслах этого слова, но нам это мало что дает. О скандале или ссоре с его участием ничего не слышно, и вряд ли он нуждается в секунданте. Иди речь о чем-то противозаконном, тебя бы не приглашали так открыто… Ты что-то хотел сказать?

— Мелькнула какая-то мысль… Что-то о противозаконности. Справлюсь-ка я о Пикаре у своего комиссара.

— Справься, но, скорее всего, тебя пригласят на обед, где к вам присоединится некто, в тебе заинтересованный. Именно в тебе.

Поль тоже так считал, но Бонне журналиста изрядно удивил, сообщив, что несколько часов назад мсье Пикар обратился к помощи закона, желая уличить свою супругу в неверности.

Зимой полиция вправе входить в частную квартиру лишь до семи часов вечера — это объясняло, почему Пикар назначил встречу днем. «Бинокль» с удовольствием распишет амурные похождения предводителя радикалов — это объясняло выбор наперсника, но бунт посредственного писаки, всем обязанного жене и Маршану, оставался непонятен.

— Причина нас не касается, — весело заметил Жоли. — Тебя просят об услуге, ты ее окажешь и дашь заметку в городскую хронику. Если Пикару надоели рога, я на его стороне. Если Маршан решил устраниться, не желая ни поддерживать премьера, ни разочаровывать жаждущих побед избирателей, ни сердить столь полезных его кошельку альбионских банкиров, я ничего не имею против, хотя способ и странный. Сотня тысяч, чтобы выставить приличную кандидатуру от бывшего округа Маршана, у патрона найдется.

Больше занятый складывающейся в голове статьей Поль о семействе Пикар не вспоминал, пока коричневый мсье не напомнил о себе сам. Суть просьбы рогоносец изложил по дороге в комиссариат, где их поджидали бровастый комиссар и трое переодетых агентов. С комиссаром Дюфур был более или менее знаком, так что сложностей не возникло. Пожали руки, сели в карету, поехали.

Мадам Пикар под чужим именем снимала квартиру возле церкви Мадлен. После короткого совещания решили, что комиссар с двумя агентами поднимется по парадной лестнице и потребует именем закона открыть дверь, которую в случае молчания или же упорства придется взломать. Пикар с Дюфуром и третьим полицейским будут ждать возле черного хода. Мсье рогоносец не сомневался, что любовники попытаются сбежать, и хотел их встретить.

Во дворе к облаве присоединился еще один агент, сообщивший, что соответствующая описанию дама чуть больше часа назад вошла в дом. Вслед за дамой один за другим появились трое мужчин в пальто с поднятыми воротниками и надвинутых на лоб цилиндрах. Комиссар сказал: «Очень хорошо», а Пикар, словно спохватившись, насупил брови, отчего происходящее начало отдавать фарсом. Блюстители нравственности направились к парадному входу, стороживший двор агент, умело орудуя отмычкой, открыл черную лестницу и остался снаружи следить за окнами.

Первым поднимался полицейский, вторым — Пикар, Дюфур замыкал шествие. В бытность криминальным репортером он не раз принимал участие в облавах, и обычно это его возбуждало. Сложись судьба иначе, Поль мог бы стать полицейским, а мог бы — авантюристом или легионером, но никакая сила не сделала бы его ни добропорядочным буржуа, ни политиком.

— Это здесь. — Агент указал на одну из трех выходящих на площадку дверей. — Прошу соблюдать тишину.

Дюфур пожал плечами и тут же вспомнил Анри и другие засады. Рядом переминался с ноги на ногу Пикар и афишной тумбой высился полицейский, во дворе кричал точильщик, по ногам тянуло холодом — этажом ниже кто-то оставил открытой балконную дверь. Поль приложил ухо к замочной скважине, но ничего не услышал, даже звонков, хотя комиссар мог и выждать. Если бы в квартире скрывались фальшивомонетчики или бандиты, Дюфур, готовясь к драке, избавился бы от пальто и цилиндра, но погода была слишком холодной, а дичь — слишком безопасной. Вникая в скандалы, газетчик иногда сочувствовал любовникам, иногда мужьям или женам, но сегодня ему было неприятно все трио. Тех, за дверью, Поль видеть не мог, но для отважившегося на бунт маленького человека Пикар был слишком деловит и слишком уж не походил на себя самого в Шуазском лесу, когда все пошло не так, как предполагалось.

Дюфур спустился на одну ступеньку и принялся считать. Он досчитал до ста девяноста шести, когда дверь приоткрылась, выплеснув на плиточный пол лужицу желтого света. Полицейский, не теряя ни секунды, просунул в щель ногу и резко дернул дверь на себя. Тот, кто был внутри, отступил в глубь квартиры.

— Мсье, — агент, не выпуская дурно начищенной ручки, обернулся к Пикару, — входите.

В пахнущей дорогими духами комнате прикуривал от свечи мужчина. Он был в рубашке, брюках и штиблетах на босу ногу. Остальная одежда, включая пальто, валялась на ковре; отдельно отрубленной головой лежал цилиндр. Дверь в глубину квартиры была закрыта.

— Именем закона, — хмуро произнес полицейский. — Ваше имя.

— Спросите этих господ, они продиктуют по буквам.

— Негодяй! — Пикар повернулся к агенту: — Записывайте. Это…

— Спокойно, Пикар. — Поль вклинился между мужем и любовником, слегка расставив ноги, словно готовился к поединку. — Протокол составит мсье комиссар. Если, само собой, это потребуется, в чем лично я не уверен.

То, что Дюфур делал дальше, объяснялось тем, что журналист не терпел, когда ему навязывают роль в чужой пьесе. Исключением были разве что пьесы патрона, но тот оплачивал все издержки, и оплачивал щедро.

* * *

Сегодня Жером вернулся раньше, чем думала Эжени, а розы, которые внес привратник, были просто невероятны. Молодая женщина поцеловала мужа в прохладную, чисто выбритую щеку и лукаво улыбнулась.

— Если ты меня разлюбишь, торговцы цветами разорятся.

— Любовь моя, это невозможно. Ты сегодня выходила?

— Нет.

— А к тебе кто-нибудь приезжал?

— Да нет же. Будем обедать?

— Я пообедаю с коллегами. Эжени, сядь. Нам нужно поговорить. Я бы предпочел тебя в некоторые вещи не посвящать, но с тех пор, как изобрели газеты, мы живем как в аквариуме. Хотя лучше прочесть в газете, чем в анонимном письме.

— Лиза! — поняла Эжени и рассмеялась. — Она приезжала, только не сегодня, а вчера, и пыталась говорить про тебя всякие гадости.

— Какие?

— Ужасные. Ты точно не будешь обедать?

— Я не успею, детка. Она говорила, что я тебе изменяю?

— Она была отвратительна… Я запретила ее принимать.

— Все верно, но почему ты не рассказала мне?

— Забыла, — слегка покривила душой Эжени. Нет, о мерзкой Лизе баронесса в самом деле не вспоминала, но за собственную вечернюю беготню было стыдно.

— Если бы ты мне сказала сразу же…

— Ты бы решил, что я ревную.

— Я был бы этим счастлив и горд, но, видишь ли…

Жером рассказывал вроде бы понятно, но Эжени не понимала ничего. Он был на чужой квартире вместе с дамой? Их застала полиция? Полицию привел муж дамы? Это так или иначе попадет в газеты? В газеты! Совсем недавно баронесса прочла, как какой-то промышленник застал свою супругу в отдельном кабинете ресторана с кавалерийским офицером, а еще раньше пресса захлебывалась историей, в которой адюльтер мешался с шантажом и попыткой убийства. Эжени не делала различий между подобными случаями и бульварными романами и теперь растерялась. Жером понял ее молчание по-своему.

— Эжени, — воскликнул он, — поверь, ничего не было… Я когда-то ее знал, мы с тобой даже не были тогда знакомы…

Жером ее знал! Это была она… Женщина, которую он так и не смог забыть. Политика, женитьба на другой, совсем не похожей на нее, — все это были попытки убить ставшую мукой любовь. Он не виноват, но как же больно…

— Я понимаю, — прошептала Эжени. — Ты все еще любишь… Она написала, ты пришел. Ты не мог иначе, я тебя не виню… Нет, я виню тебя за ложь, ты не должен был на мне жениться… Ты не должен был говорить, что любишь меня…

— Эжени! Маленькая моя!

Теперь он уверял в своей любви, в том, что та женщина ничего для него не значит и никогда не значила. Дочь заурядного провинциального чиновника, разве могла она стать баронессой де Шавине? Да, она была недурна, ее тянула роскошная жизнь, и она искала мужчин, готовых предоставить ей выезды, туалеты, бриллианты в обмен на сомнительные чувства. Разве она может сравниться…

— Но ты пришел к ней… Пришел!

— Только потому, что ее нынешний покровитель — Маршан. Есть серьезные подозрения, что радикалы принимают деньги от иностранных финансистов. Если бы это удалось доказать, Маршан оказался бы в затруднительном положении… Оппозиции пришлось бы искать другого вожака, не радикала и не легитимиста. Маленькая моя, ты же должна понять…

Эжени поняла, и понимание это упало на душу куском жгучего грязного льда.

— У тебя что-то было с Лизой, — выдохнула Эжени чужим хриплым голосом. — Она тоже была тебе полезна, да? Из-за дяди? Пока дядя был депутатом? Ты сделал мне предложение, когда Лизы не было в Кленах, и у нее начались мигрени. Она перестала к нам ездить…

— Не говори глупостей! Лиза в свое время была полезна, и она мстительна, как черт, но я ни разу не дал ей повода. Ни разу!

— Ты только лгал ей о своем разбитом сердце! Теперь я вспомнила, это она мне рассказала… Именно она.

— Должен же я был ей что-то говорить… Бог мой, о каких древних глупостях мы говорим, а ведь у нас неприятности, пусть и не фатальные. Мы должны показать всем, что ничего не случилось.

— Ничего не случилось, — обреченно повторила молодая женщина, — ничего…

Только счастье разбилось, как ваза с золотыми хризантемами. Бесценная, единственная в мире ваза. Ее можно было склеить, но папа велел выкинуть осколки. Как же он был прав!

— Ты мне веришь? — тревожился ставший чужим человек в безупречном сюртуке и с уверенным, отлично поставленным голосом. Муж. Депутат. Барон. — Ну скажи же, что веришь…

— Конечно. — Эжени выдавила из себя улыбку. — Просто я устала…

— Устала? — Де Шавине торжествующе поцеловал жену в лоб, и она с трудом удержалась от того, чтобы отшатнуться. — Отдыхай, любовь моя. Я буду поздно… Мне надо обсудить положение с коллегами. Дюфур повел себя на удивление лояльно. Было бы неплохо, если б твой отец послал ему приглашение на обед. Мне искать встречи с человеком из «Бинокля» неудобно, но прояснить некоторые моменты необходимо…

— Я попрошу папу. — Сил улыбаться больше не было, и женщина спрятала лицо в цветах. — Ты не опоздаешь?

— Это же не заседание, а завтра… Завтра придется поехать в Оперу. Как же я не терплю этот глупый шум, но ты ведь, кажется, любишь.

— Очень, — подтвердила Эжени и поняла, что последний раз была в Опере до помолвки и что несколько часов с мужем будут невыносимы. — Я телеграфирую мадам Дави… Они снимают ложу на весь сезон и будут нам рады.

— Блестяще! Все решат, что мы приняли приглашение старых друзей… Господи, Эжени, как же я благодарен судьбе за тебя. Страшно подумать, что я мог связать свою судьбу с лицемеркой или истеричкой.

Он опять говорил. Страстно, убедительно и красиво, словно в своем парламенте. Он в самом деле был доволен женой — ее происхождением, приданым и поведением в минуту опасности. Урожденная маркиза де Мариньи не обманула ожиданий барона де Шавине, он не зря вкладывал деньги в цветы, это уже начало окупаться…

Когда дверь наконец закрылась, мадам велела отнести розы в кабинет мсье и долго сидела, слушая тиканье часов и глядя в стену, а потом поняла, что плачет.

* * *

Приезду патрона Поль не удивился: до столь многообещающего скандала даже «Бинокль» дорывался не каждый день. Было поздно, и приемная давно опустела, но Жоли тщательно прикрыл двойную обитую дверь, оберегая тайну, которая через несколько часов станет «гвоздем» номера.

— Ну, — требовательно спросил из клубов дыма патрон, — что наши голубки?

— Они не годятся для банального жаркого, — сообщил Поль, и Жоли почти бросил бильбоке на кучу счетов и визитных карточек, — но кое-что я приготовил.

— Заметка в наборе. Я предупредил, что сдача может задержаться, но, если правок немного, этого не потребуется.

— Вы поторопились, придется набирать заново, но я успеваю. Без фамилий. Депутат X, депутат Z…

— Маршан деликатности не заслуживает.

— Он заслуживает василиска в карман, но я предпочитаю не судиться, а стреляться.

— Погоди, — поморщился Жоли, — тебя привлекли к полицейской облаве, которую затеял рогоносец. Должен быть протокол.

— Копия у меня, интервью полицейского комиссара тоже, но Пикар вряд ли даст делу официальный ход. Маршану не повезло: мадам Пикар сняла квартиру в округе, где еще помнят Бонне. Мало того, его преемник — поклонник басконца и не подыграл бы радикалу даже за взятку. Теперь все зависит от нас; по дороге у меня кое-что сложилось, остается записать. Как я уже говорил, без имен: доказательств сговора нет, я могу лишь предполагать, и я предполагаю…

— Допустим. — Жоли уселся за стол и взял перо. — Не будем терять время. Диктуй.

— О-ла-ла. — Поль глянул на новоявленного секретаря и пожевал губами, готовясь к диктовке. — Заголовок: «Прошу не считать меня дураком». Подзаголовок: «Открытое письмо депутату Х».

«Мсье! Как Вам, вне всякого сомнения, известно, позавчера законный супруг вашей близкой приятельницы мадам Y обратился в одну из столичных полицейских префектур с требованием удостоверить супружескую измену. Чуть раньше сей господин, не разглашая подробностей, попросил моей помощи в некоем деле, хотя я никоим образом не являюсь его другом и единомышленником. Меня эта просьба несколько озадачила, и вначале я не обратил внимания на то, что временной промежуток ограничен часом, до которого полиция имеет право входить в частные квартиры. Абзац.

Когда на следующий день меня посвятили в суть дела, я был крайне удивлен, так как имя мадам Y прочно связано с Вашим, причем именно Вы извлекли мсье Y из безвестности. Поведение оскорбленного супруга вообще вызывало недоумение. Великий Пишан убедительно описал, как добрый и скромный человек изнемогает от пренебрежения жены, оскорбительной снисходительности ее высокопоставленного любовника и насмешек сослуживцев и в итоге совершает двойное убийство. Я согласен, что подобный исход уместен в романе, а в жизни гражданин Республики скорее призовет на помощь закон, но мсье Y не производил впечатления доведенного до крайности человека, скорее он напоминал исполнительного подчиненного, озабоченного выполнением данного ему поручения. Абзац.

Кажущееся противоречие разрешилось, когда в указанной мсье Y квартире мы обнаружили его супругу в обществе мсье Z, многообещающего политика, которого после трагической гибели мсье Брюна все чаше называют будущим вождем оппозиции, а следовательно, Вашим соперником.

Мадам Y показала, что длительное время состоит в незаконной связи с мсье Z.

Мсье Z показал, что встреча была единственной и отнюдь не любовной. Мадам Y, каковую он знал еще до ее замужества, полагая столь же красивой, сколь и легкомысленной, прислала ему письмо, в котором умоляла о встрече, так как, по ее словам, оказалась в затруднительном положении. Письмо мсье Z, будучи порядочным человеком, уничтожил.

Полиция оказалась в затруднительном положении, так как мадам Y c готовностью признавала свою вину, а мсье Z таковую категорически отрицал. При этом мсье Y более всего был озабочен тем, дам ли я в „Бинокль“ информацию о разоблаченном адюльтере. Я обещал и, как видите, выполняю обещанное. По моему предложению в протоколе отмечено, что пытавшийся покинуть квартиру через черный ход Z был одет, в то время как мадам Y оставалась в постели, хотя имела достаточно времени, чтобы привести себя в пристойный вид. Более того, обладающий немалой наблюдательностью комиссар обратил внимание на то, что одежда мадам Y брошена таким образом, словно женщина раздевалась без посторонней помощи и в большой спешке.

Будучи озадачен происходящим, я провел небольшое расследование — в частности, опросил привратника и соседей. Привратник либо глух и слеп, либо проявляет свойственную его должности осторожность, но одна из жилиц несколько раз видела выходящих из указанной квартиры порознь женщину под вуалью и высокого (свидетельница на этом настаивает особо) мужчину, по описанию нисколько не похожего на Z, зато весьма напоминающего Вас. Абзац.

Мне удалось выяснить, что после подписания протокола мадам Y отправилась домой, мсье Z сел в фиакр и назвал собственный адрес. Зато мсье Y вышел на Помпейский бульвар, последовательно посетил два бистро и, неоднократно оглядываясь, прошел до набережной, где взял фиакр до площади Республики, откуда проследовал пешком до Вашего дома, в каковой и вошел. Не нужно быть полицейским, чтобы предположить в этих действиях доклад слуги господину.

Я был бы готов отдать должное Вашему замыслу при всей его безнравственности, не повторяй он в деталях роман блистательного мсье Вида, живописующий попытку устранить Луи Клермона при помощи якобы оскорбленного мужа. То, что триста лет назад едва не стало трагедией, в наш циничный век обернулось фарсом. Вы совершили ошибку, велев мсье Y (или не воспрепятствовав ему в его намерении) избрать в свидетели меня. Если б не это прискорбное для Вас обстоятельство, Вы бы не только избавились от конкурента, но и положили конец порочащим Вас разговорам о Вашей связи с мадам Y. Что ж, решив кого-то погубить, позабытый Республикой и Вами Господь лишает свою жертву разума, а порой, как в случае Брюна, де Гюра, Пишана и Вашем, еще и вкуса. Амен!

Не уважающий Вас, мадам Y и ее супруга барон Пардон».

— Зло, — патрон погасил одну папиросу и тотчас закурил следующую, — но это отучит их шутить с «Биноклем» и заодно сделает де Шавине — ведь это был он? — шелковым. В номер.

Глава 3

В день рождения деда мадам Пайе встала и потребовала накрыть стол в его кабинете, зажечь побольше свечей и подать коньяк, утку и печеные яблоки. Ответ на ворчанье служанки и сомнения внука был резким и кратким:

— Я дождалась, а чем скорей, тем лучше — тебе пора в полк. И надень мундир.

Анри уступил. Он еще не привык ни к холоду, ни к тому, что этот дом через несколько месяцев или недель опустеет и отойдет ему. В Шеате капитан вспоминал Пти-Мези как нечто неизменное, где пахнет яблоками и где живет и будет жить всегда маленькая быстрая женщина с жаркими глазами. Его бабушка, на которую он так не похож.

— Страшна́ я стала, — почти весело сказала басконка, допив первый бокал. — Все думаю, как мы с Анри встретимся… Вдруг туда приходят такими, как в гроб кладут? Кто раньше успел, ждет на пороге, ждет, а как дождется, не поймет, что за развалина к нему лапы тянет. Вот он, ад-то… Перца много. Тебе много.

— В Шеате я привык к острому.

— Похоже, ты вообще там привык… Злишься на нас?

— За что?

— А за что на стариков злятся? Кто на то, что скрипят и жить по-своему не дают, кто на то, что мало оставляют… Зря Анри твое псу под хвост выкинул — и титул, и поместье. Верность верностью, а жизнь — жизнью. Отец Анри уж на что Клермонам верен был, а когда Шуаз обложили, велел сыну хватать Эжени и бежать. Повезло им, конечно…

О мадам Пайе, вдове трактирщика, подобравшей подростка-аристократа и его сестренку, Анри слышал много раз.

— Дедушка правильно сделал, оставшись Пайе.

— А что отцовское имя из-за скота Клермона отшвырнул — нет. — Худенькая ручка зашарила в пышных юбках. — Помнишь, как в бюро залез? Четыре года тебе было…

— Помню, — усмехнулся тридцатилетний легионер: не запомнить воистину генеральскую трепку было немыслимо.

— Бери. — Мадам Пайе протянула внуку ключи. Они были теплыми и, кажется, пахли корицей. — Бумаги в верхнем ящике. Дела в порядке, богачом тебе не стать, но и по миру не пойдешь.

Она неторопливо пила коньяк и говорила про доход с купленной после смерти мужа фермы, про акции Северной железной дороги, ставки Военного банка, куда помещены остатки вырученных за имение денег, и сейф в «Банке Дави», где хранятся драгоценности: жемчужное ожерелье и рубиновый гарнитур. Подарки императора… Анри про них знал, помнил он и заточённый после переезда в ящик портрет, на котором била в тамбурин юная чернокудрая поселянка в королевских драгоценностях…

— Я думал, их давно продали.

— Только не его подарки! Конечно, знай Анри… — Мадам Пайе хрипловато засмеялась. — Но зачем ему было знать? Я справилась сама… Мне было семнадцать, и я была влюблена как кошка. У меня не было мужчин, кроме твоего деда. Вот так-то!

— Конечно, — неуверенно начал Анри, но басконка Тереза желала говорить, и внук замолчал, а она жадно, взахлеб вспоминала молодость и мужчин, которым когда-то сказала «нет». Маршал, генералы, министры, папский нунций, банкиры, поэты и… император.

— Мы ведь одного поля ягодки, — усмехалась умирающая в почти крестьянском доме старушка, — друг дружку насквозь видели. Хороша я была, что да, то да, ну да он какой только красотой не объелся: что хотел, то и получал, только я дом ему напоминала. У мужчин лишь один дом настоящий, остальные — так, постоялые дворы… Анри, куда бы его ни заносило, Шуаз во сне видел, а император — Басконь. Так в Тарб и не съездил, бедолага, неправильным считал родной городишко отличать, а тут я и подвернись. Как была с виноградников, и глаза по ложке…

Дед вспоминал императора часто, бабушка — никогда, только улыбалась, слушая мужа, и не малолетнему внуку было понять смысл этой улыбки. Но сегодня мадам Пайе, казалось, бросала свои тайны на вышитую скатерть.

— Будь я посговорчивей, — мадам Пайе лукаво подмигнула, — Анри бы маршальский жезл заимел. К рогам в придачу, только кто бы про них узнал? В Баскони сперва хитрость, храбрость уже потом, когда деваться некуда. Это Анри с хитростью разминулся, все де Мариньи такие, а ты, как ни пишись, — де Мариньи. В Пти-Мези тебе делать нечего, ты тут, чего доброго, на дочке нотариуса женишься. Уж лучше на туземке, а что? Я для шуазца, считай, туземкой была, а как прожили… Пусть и ссорились, а ни он ни разу не пожалел, ни я!

Анри все же спросил, сам не зная, для себя или для нее. Про императора, которому отказали. Конечно, басконец не мстил, иначе дед рассказывал бы другое и по-другому, и все же…

Женщина ответила недобрым смехом, потому что от начала до конца прочитывала газеты, в которых печатался курс акций. Отсмеявшись, Тереза заговорила. О газетчике, чье имя из брезгливости не желала называть. Этот господин три номера кряду расписывал страдания семьи виднейшего банкира, чья супруга отвергла притязания тирана…

— Знавала я этих страдальцев, — хмыкала басконка. — Муженек попался на растрате и решил откупиться даже не деньгами, их бы император взял, а женой. Ворюгу судили и расстреляли, а вдова выскочила замуж за военного интенданта. Потом его тоже расстреляли вместе с десятком других субчиков, и тоже за кражи.

— Оружейные мануфактуры? — припомнил Анри. — Дед, кажется, рассказывал…

— Он так и не понял, что крали и будут красть всегда. Твой дед ни черта не понимал, как же я могла его не любить? А император… Старый черт чуял, когда остановиться. Если хотел и мог съесть, ел, нет — отступался и забывал, потому и умер в своей постели. От меня отступился, и мы отлично поладили, даже в карты, когда он захворал, играли…

Это был странный, ни на что не похожий вечер. Анри пил, освежал бокалы, снимал нагар со свечей и слушал о том, что когда-то было жизнью, а теперь не стало даже историей, потому что маркиза де Мариньи вспоминала не героев и не злодеев, а людей, с которыми хотелось или не хотелось танцевать. Когда пробило два, она расправила рюши у горла и сказала, что пора спать. Анри спустился разбудить служанку и вернулся в кабинет, где его встретил освеженный бокал.

— Напоследок, — объяснила бабушка, и капитан понес ее вниз.

Скрипучую лестницу украшало вывезенное из имения зеркало; возле него Тереза велела внуку остановиться, а служанке — поднять лампу. В загадочной глубине высокий военный держал на руках хрупкую женскую фигурку.

— Так все и было, — сказала мадам Пайе. — Так и было…

Во сне она умерла. Пришедшая раздвинуть портьеры служанка не сразу это заметила.

«Мадам была такая спокойная, — горестно повторяла она, — такая спокойная… Ни за что не подумаешь!»

Вызванный для порядка врач долго мыл руки, потом согласился выпить коньяка, не зная, что пьет из той же бутылки, что и покойная. За окнами дождь мешался сразу со снегом и туманом, из белесого месива обугленной костью выпирала ветка яблони.

— Омерзительная погода, — поморщился доктор. — Что собираетесь делать?

— Улажу формальности, повидаюсь с родственниками и вернусь в Шеату.

— Что ж, там по крайней мере сухо… Между нами, иди речь не о мадам Пайе, я бы настаивал на полицейском расследовании. Если вы думаете, что ее убила тяжелая пища и спиртное, вы ошибаетесь. Мадам была смертельно больна, но еще одно Рождество она бы встретила. Если бы пожелала.

— Но…

— Видите ли… Я прислал ей для облегчения болей лауданум, но мадам объявила, что выплеснула его в камин. У меня не было оснований не верить. Она ведь была очень предана мсье Пайе?

— Да, — не стал вдаваться в подробности Анри.

— Что ж, уснуть и не проснуться в день рождения супруга — не худшая фантазия… Поймите меня правильно. У меня нет уверенности, что мадам воспользовалась лекарством, но она могла сделать это.

— Но если она этого не делала…

— То ей хватило самого желания уйти. Это не первый подобный случай в моей практике. Что, по-вашему, первично, дух или материя?

— А черт его знает…

— Именно. Я тридцать шестой год латаю материю, а дух если не помогает, то мешает. По большому счету с нами случается либо то, чего мы желаем, либо то, чего мы боимся. Можете спорить.

— Зачем? — С гаррахами случилось то, чего они боялись; с Терезой — то, чего она хотела… А что бывает с теми, кто недостаточно боится и мало чего хочет? А ведь таких большинство…

— Как думаете, — сменил тему доктор, — к Рождеству в Иле управимся?

— Я бы накинул еще пару недель.

— Пожалуй… Пишешь «Республика», читай «кавардак»! Басконец успел бы, он никогда не останавливался и не отступал. Видели последний «Обозреватель»?

— Я имел в виду не Республику, а дожди, которые размывают дороги. Это замедлит наступление.

Капитан ошибся. В день похорон газеты на разные голоса сообщили то ли об окружении, то ли об окружении и разгроме Ильского корпуса.

* * *

Паровоз засвистел, поезд вздрогнул, будто живое, внезапно разбуженное существо, и в окне вагона поплыл странно пустой перрон. Де Шавине улыбнулся жене и демонстративно поправил укутавший ее ноги плед, «не замечая» сидящих напротив господ с орденскими розетками и острыми усами. Эжени вытерпела. Специальный поезд следовал в Орлеан, и она была единственной женщиной в заполненном парламентариями вагоне. Жером вопреки всем писаным и неписаным правилам взял жену с собой, чтобы коллеги убедились — браку барона де Шавине ничего не грозит.

Эжени поехала с чрезвычайной ревизией, как ездила в театр и на приемы. Она тоже не желала развода — это расстроило бы родителей, дало пищу для сплетен и сделало Лизу победительницей. Баронесса кузину не любила и не уважала, но видеть ее торжество не могла, здесь они с де Шавине оставались союзниками. И потом, одиночество, богатство и титул привлекли бы к урожденной маркизе де Мариньи слишком много охотников, а она не могла смотреть на молодых свободных мужчин без отвращения.

Принесли кофе и непонятно как оказавшийся в зимнем поезде цветущий жасмин. Де Шавине со значительным видом бросил ароматное облако к ногам супруги, Эжени раздвинула губы в благодарной улыбке. Запах казался нарочитым и неестественным, словно кто-то обрызгал поддельные цветы духами из числа тех, что предпочитают актрисы. Поезд набирал ход. Черно-белые церемонные попутчики смотрели на оказавшуюся среди них женщину ничего не выражающими глазами и молчали, а колеса выстукивали что-то торопливое и тревожное. Эжени попробовала смотреть в окно, но за ним была синяя тьма.

Как пришел вечер, никто не заметил, и занавески так и остались раздвинутыми. Молодая женщина видела, как по стеклу ползут, сливаясь друг с другом и оставляя извилистые дорожки, капли дождя. Дрожащий желтый отблеск ламп и смазанные, будто написанные в столь нелюбимой Жеромом манере, отражения пассажиров пугали, хотя дождь и не давал ночи окончательно превратить окно в адское зеркало. Эжени, прикрыв глаза, откинулась на спинку дивана, и тут же грохот колес стал четче, баронессе чудилось, что она различает отдельные слова древнего языка, созданного для дурных пророчеств и проклятий. Слушать становилось невыносимо, женщина поднялась, выдавила из себя еще одну улыбку, которую никто из ее оцепеневших попутчиков не заметил, и выбежала из купе.

Колеса продолжали свои угрозы, пол вагона дрожал, по обивке метались какие-то тени — казалось, за спиной Эжени кривляются и приплясывают сказочные карлики, которых она так боялась в детстве. Потом сквозь мерный стук прорвалось странное шипенье, и баронесса увидела на боковом сиденье, которое следовало занимать проводнику, огромную ящерицу с встопорщенным белым гребнем. Закричав и не расслышав собственного крика, Эжени бросилась бежать узким грохочущим коридором.

— Мадам, осторожней! — Слава богу, вернувшийся проводник услужливо поддерживал ее под локоть. — Прошу вас сюда!

У него было лицо императора и глаза ящерицы. Эжени затравленно оглянулась. Откидное сиденье прижималось к стенке вагона, окна и двери, кроме единственной, возле которой они стояли, исчезли.

— Мадам, вам сюда. — Проводник — какой же он высокий и плечистый! — распахнул дверь, и баронесса, сама не понимая как, шагнула на перрон, к которому примыкала знакомая лестница. Золотой берег! Эжени не была тут несколько лет и не знала, что железную дорогу подвели к самому берегу. Небо, море, огромные, глубоко сидящие в воде уродливые корабли — все было серым, неподвижным и угрожающим.

Гулко пробили вокзальные куранты, и женщина провела рукой по лицу, освобождаясь от наваждения. При ней не было ни багажа, ни денег, ее никто не ждал. Покинув поезд, она поступила неприлично и разрушила замыслы Жерома, теперь придется уговаривать служащих на станции телеграфировать отцу и мужу, но почему на платформе нет даже полицейского?

Неторопливые уверенные шаги за спиной заставили Эжени устыдиться собственной глупости. Она обернулась, торопливо складывая в уме подходящую фразу, и увидела коренастого человека средних лет в белом берете. Император протянул руку, и Эжени почти бездумно подала свою.

Они поднялись в знакомую беседку, когда казавшийся сверху игрушечным поезд, важно попыхивая, почти дополз до вершины крутого холма, через гребень которого переваливал другой состав, длинный и тяжелый. Эжени закричала, и ей ответили отчаянные, бессмысленные гудки. Два окутанных белыми клубами паровоза сшиблись, как сшибаются бойцовые петухи. Удар вышел столь сильным, что с насыпи под откос начали падать вагоны, много-много разноцветных вагонов…

— Баронесса, приличия требуют выразить вам соболезнования, — император слегка наклонил голову, — но, поверьте опыту, ничто так не идет юным блондинкам, как траур. Скоро его наденут многие; впрочем, вы можете избежать этой участи. Если, разумеется, сочтете нужным.

* * *

Эжени проснулась с колотящимся сердцем, помня чудовищный сон до последнего звука и отблеска. У них с мужем были разные спальни, и молодая женщина этому радовалась, даже когда считала себя счастливицей. Раньше она не хотела показываться Жерому растрепанной, теперь — видеть его больше, чем было неизбежно. К счастью, последнее время де Шавине думал лишь о политике, которая, по его собственному утверждению, требовала напряжения всех сил и ясной головы. Барон каждый вечер высказывал надежду, что его удивительная Эжени поймет и простит. Удивительная Эжени соглашалась и запирала дверь изнутри. Она больше ни разу не заплакала, но сон приходил лишь под утро, и женщина подолгу лежала, глядя на огонек ночника. Иногда баронесса представляла себя вдовой — без ненависти, с каким-то вялым недобрым интересом. Сегодня во сне она овдовела и тоже ничего не почувствовала, а в соседней комнате живой и бодрый Жером одевался, брился, проверял багаж, который только предстояло отослать на вокзал Сен-Обри…

Если провести в постели еще час, муж, уезжая, постучит к ней, поцелует сперва в лоб, потом в губы, скажет то, что он всегда говорит уходя, и оставит ее в покое. Может быть, навсегда. Эжени дотянулась до звонка и вызвала горничную.

В столовую баронесса вошла, когда Жером, дожидаясь завтрака, просматривал утренние газеты и курил. Он тут же погасил папиросу, поднялся и, поцеловав жену в щеку, спросил, как она спала. Эжени рассеянно улыбнулась и, как обычно, когда они оказывались за столом лишь вдвоем, села напротив мужа. Завтрак прошел под рассуждения барона о причинах поражения и вредном воздействии бекона на печень. Когда внесли кофе, Эжени поняла, что откладывать дальше невозможно.

— Жером, — спросила она дрогнувшим голосом, — тебе обязательно ехать?

Де Шавине отложил салфетку и покачал головой с тем серьезным и слегка печальным видом, который раньше вызывал у Эжени приступ щемящей нежности, а теперь неловкость и стыд за себя прежнюю. К несчастью, под взглядом мужа она по-прежнему опускала глаза и заливалась румянцем. Жером не замечал перемен, он не сомневался в любви жены, и это тоже было мучением.

— Видишь ли, дорогая… — Барон выждал, пока выйдет лакей, и Эжени стало противно. Старик Симон поступил к де Мариньи еще до ее рождения. Выдать недоброжелателям политические тайны он не мог, к тому же бедняга становился туг на ухо. — Видишь ли, мы стоим на пороге очень важных перемен. Ильская неудача привела к серьезному кризису. Рождественские каникулы отложены на неопределенное время. Часть депутатов, традиционно поддерживавших Кабинет, от него откачнулась, а некоторые даже примкнули к Маршану. Положение премьера стало неустойчивым; чтобы не допустить дальнейшего ухудшения, ему придется пойти на компромисс, и первые телодвижения в этом направлении уже сделаны.

Нет сомнений, что премьер сохранит свой пост и ему поручат сформировать новый Кабинет. Однако он будет вынужден отдать два или три портфеля умеренной оппозиции. Маршан исключается, на это премьер не пойдет, и его можно понять, но тогда остается не так много кандидатур. Милая, ты хочешь стать госпожой министершей?

— Наверное. — Минутами она почти ненавидела мужа. Сейчас была именно такая минута, и именно поэтому Эжени заставила себя произнести: — Прошу тебя, останься.

— Дорогая моя, это невозможно. Разве что, — он заговорщицки улыбнулся, — такова воля императора.

— Это… Это всего-навсего моя просьба.

— Эжени, мне в самом деле очень жаль, но от результатов инспекции слишком многое зависит, я же тебе все объяснил. Вспомни жен цезарей, они провожали своих мужей с улыбкой, а ведь в их времена не было ни телеграфа, ни железных дорог. Я телеграфирую тебе сразу же по прибытии в Орлеан.

— Телеграфируй родителям, я буду у них.

— В такую погоду? — рассеянно удивился де Шавине. — Любовь моя, в городе сейчас гораздо приятнее, а наш жасмин смотрит зимние сны. Он тебя даже не узнает, зато наш бумажный поцелуй прилетит с опозданием.

— Папа и мама на городской квартире. Приехал наш шеатский родственник, и они вернулись.

— Вот как? Ты мне не говорила… Если этот Пайе де Мариньи — приличный человек, надо, чтобы следующим маркизом стал он. Ты, конечно, понимаешь, что я желаю твоему папе долгих лет, но мы должны думать о престиже семьи, тем более теперь…

— Да, — чужим голосом согласилась Эжени, — должны.

Глава 1

Пусть и освещенная газовыми фонарями, столичная зима все равно казалась неуютной, о чем Анри и сказал.

— Считается, что о погоде говорят, когда говорить не о чем, — весело откликнулся Дюфур, — но иногда это бывает просто откровенностью. Дружеской. Я прав?

Пайе рассмеялся. Он был рад видеть газетчика, который, хоть и вырядился в цилиндр и пальто с отворотами, ничуть не изменился.

— И все-таки тебе надо было ехать. — Встретившись на квартире Дюфура, старые знакомые с ходу перешли на «ты», хотя в Шеате им это так и не удалось. — В конце концов, у меня отпуск до конца февраля.

— Ты повторяешь это третий раз. Чисто военный подход — приказали, побежал. Птицы моего полета работают иначе: я предсказываю, обвиняю, на худой конец — объясняю, а червячков мне приносят другие. В данном случае барон де Шавине. Мои прицепившиеся к поезду коллеги могут хватать за фалды кого угодно, барон предоставит «Биноклю» отборную информацию.

— Шавине… Я слышал эту фамилию. Или читал?

— Депутат, без пяти минут министр и, между прочим, твой новый родственник. Начинал как легитимист, теперь дрейфует к центру. Напыщен, как индюк, но неглуп, нахален и при этом не теряет головы. — Поль галантно поклонился пересекавшей бульвар монументальной даме и подмигнул собеседнику. — Писала у нас под псевдонимом Падший ангел, сейчас подписывается «Василиск». Театральные сплетни, треть из которых сама же и распускает, но тебе нужен Шавине… Из барона выйдет неплохой репортер, грех не воспользоваться, благо я оказал ему услугу. Главным образом в интересах «Бинокля», ну и слегка — баронессы. Она урожденная де Мариньи. Прелестна, искренна и к тому же умна. Чудовищное сочетание для супруги политика…

— А что скажешь о прочих де Мариньи? Маркиз написал в Пти-Мези несколько писем и почти умиротворил мою бабушку.

— Неудивительно. Мариньи шаловлив и мудр, как дитя. В свое время ни в чем себе не отказывал, теперь слывет оригиналом и при этом вкладывает деньги только в надежные акции. Вне политики, что опять-таки свидетельствует о его мудрости. Маркиза — дама возвышенная, но при этом не ужасная. Есть еще брат, легитимистская шельма с претензиями, и его удручающая семья. Боюсь, они тоже будут, ведь ты можешь претендовать на титул.

— Дед уже от него отказался. — Обсуждать пока еще незнакомых родственников стало неприятно, и Анри заговорил о другом. — Мы в Шеате читали твои фельетоны взахлеб… Полковник считает, что я тебе обязан. За вырезанные деревни я мог и в сумасшедший дом отправиться.

— Тебе не идет благодарить, к тому же интересы патрона подразумевают продвижение в Аксум. Значит, читатель должен быть на стороне Легиона.

— Только мы так и не поняли, что за Кад-аль-Кууд ты упомянул? И ни у гаррахов, ни у хасутов нет обычаев, о которых ты пишешь.

— И не надо. — Газетчик наморщил нос, будто готовясь чихнуть. — Мне требовался экзотический старик, а «Кад-аль-Кууд» звучит неплохо. Другое дело, что я, кажется, породил монстра. Ты уже видел наших ящериц?

— Я про них читал. Бред какой-то…

— Бред, — охотно подтвердил Дюфур, — и бредим мы всей Республикой. Немного отвлек ильский сыр, но мышеловка захлопнулась, и все вернулось на круги своя. «Проклятие императора» во всей красе.

— У меня наше поражение до сих пор в голове не укладывается, а уж пресса… Ты меня извини, но твои коллеги врут как гаррахи. Я даже не смог составить общей картины. Мы приостановили свое продвижение из-за дурных дорог. Нас заставили перейти к обороне. Нас окружили. Нас окружили и уничтожили. Нас окружили, но мы прорвались…

— Для того чтобы понимать газеты, нужно знать, кто, за сколько и как передергивает. У «Эпохи» роман с премьером, и она твердит, что в общем-то все в порядке. «Жизнь» и иже с ней, напротив, кричат о катастрофе. Сейчас им проще — меньше врать и в другую сторону. Мы и «Сирано» не определились со ставками и поэтому пытаемся писать как есть, но как есть, никто толком не знает. Ясно, что затея провалилась, хотя колбасники тоже не орлы — ворваться на наших плечах в Республику они не рискнули. Теперь все ждут весны и отчета комиссии. Неизбежны подвижки в Кабинете и, хорошо бы, в мозгах премьера.

— Погоди… Ты ведь говорил, что «Бинокль» поддерживает правительство.

— Уже нет. Патрон отказался от официоза, когда мы ухнули в ильскую авантюру.

— Но должны же мы вернуть Иль!

— Не в ущерб всему остальному. Я не я, если антиалеманские волнения в Мюлузе и едва ли не опередившие их вопли в парламенте — не две ноги одной курицы, очень удачно клюнувшей премьера в зад. Для тех, кому нужно, чтобы мы сцепились с Алеманией, удачно… Все, пришли. Это здесь.

Блистательный швейцар распахнул дверь в ярко освещенный подъезд, и капитану внезапно захотелось убраться подальше от всех этих де Шавине и де Мариньи, но было поздно.

— Нам в третью, — объяснил Дюфур. — Знаешь, я ведь про этих чертовых аргатов рассказал только знакомому комиссару…

— Ты думаешь, мне хочется вспоминать озеро Иоланты?

— Не думаю. Уверяю тебя, нам тут вполне хватает василисков.

Они поравнялись со стоящим на площадке трюмо. Журналист небрежно провел пальцем по усам и взялся за звонок. Открыли тотчас: лакей, как и швейцар, Дюфура уже знал и, похоже, одобрял. Во всяком случае, он не преминул сообщить о присутствии графа де Сент-Арман и четы Дави.

— Отличная компания, — оценил газетчик, протягивая лакею цилиндр. — Доложите о капитане Пайе де Мариньи. Ну, и обо мне…

Рычать на приятеля в присутствии чужой прислуги Анри не стал, и через несколько минут крупный моложавый господин, небрежно представившись, отступил в сторону и, рассеянно улыбаясь, произнес:

— Моя дочь Эжени. Ваша троюродная племянница, но я бы на вашем месте называл ее кузиной, а я стану звать вас Анри.

— Конечно, — вежливо согласился капитан, и это были его последние осмысленные слова в этот вечер. Поль называл жену де Шавине очаровательной, и Анри был очарован, но в отнюдь не светском смысле этого слова. Так чувствовали себя рыцари из старинных баллад, случайно бросившие взгляд на королеву фей.

* * *

Говорили о погоде, которая была слишком теплой для декабря. Говорили о комиссии, в чьей честности дядя и тетя сомневались. Говорили об искусстве: маэстро Люсьяни наконец-то в полной мере восстановил свой голос, но наотрез отказался проклинать со сцены тирана, зато на вернисаже, который посетили мама и мадам Дави, едва ли не половину полотен занимали император, василиски и василиски с императором, а печатающийся второй месяц в «Жизни» роман описывал муки красавицы, отвергшей притязания всесильного басконца. Говорили…

— Если бы быть тираном было проще, — объяснял, вернее, пересказывал статью в «Сирано» банкир, — басконец был бы тираном, но в стране, слишком хорошо помнящей смуту, проще и разумней наладить управление. Если дать людям возможность зарабатывать на жизнь, никогда не называть их чернью и не слишком покушаться на новые права, они проглотят очень многое. Клермоны этого не поняли, потому и полетели вверх тормашками по второму разу, что закономерно…

— Единственной ошибкой императора, — вмешался де Сент-Арман, — был необъяснимый отказ от восточного похода. В результате Империя начала задыхаться, появились недовольные… Да, подавив мятеж, его величество простил Дирлена и его сторонников, велев им подчинить Империи север Африки, но разве это была равноценная замена?! Ваш славный дед, де Мариньи, со мной бы согласился!

— Прошу прощения… — сидевший рядом с Эжени легионер повернулся к спорящим, — я не расслышал.

— Но ты согласен, — пришел на помощь газетчик, — что басконец знал, где ему простят, где недовольство можно подавить силой, а где нужно остановиться?

— Так считала моя бабушка… А что думаешь ты?

Дюфур неторопливо затянулся.

— Я не думаю ничего, но «Сирано» полагает, что басконец оказал отечеству дурную услугу, от которой нам всем еще икать и икать. Наш монстр не мерил по себе и не питал иллюзий в отношении человеческой природы в смысле честности и прочих добродетелей, но все же исходил из того, что люди на высших постах будут понимать, что делают. Там стояла защита от казнокрада, но не было защиты от дурака. А случились со страной дураки, и первым дураком оказался наследник, а вторыми — петушки Второй Республики.

— Именно! — подхватил мсье Дави. — Император отменно наладил все аспекты самоуправления и жизни на нижних уровнях. Деревня-город-провинция… Но выше зиял провал…

— Басконец не так уж и виноват, если подумать. — Маркиз положил руку на плечо взъерошенному де Сент-Арману. — Дураков из политики три революционных вала просто вымели. Вы следите за моей мыслью? Уцелевшие могли быть фанатиками, негодяями, заурядными личностями, знать только свою делянку, но дураки там не выживали. Кое-кто мог оказаться дураком по счету самого императора, но не в общепринятом смысле. Кто же знал, что это флуктуация…

Прием тянулся невыносимо долго, невыносимо же напоминая обед, на который некогда опоздал Жером. Теперь Эжени не сомневалась — жених в это время объяснялся с Лизой, от которой больше не мог ничего получить. Нет, муж в этом не признался, да Эжени и не спрашивала, просто в год своего счастья она бездумно впитывала в себя его слова, улыбки, жесты, а когда мир рухнул, принялась вспоминать и сопоставлять. Де Шавине не любил не только ее, он вообще не любил, просто не был способен. Его единственной целью было кресло премьера, а смыслом жизни — дорога к нему. Все, что попадалось по пути, делилось на помехи, ненужный хлам и полезные орудия, которыми становились прежде всего женщины. Лиза, по секрету поверявшая знакомым дамам о разбитом сердце и неожиданной для самого барона победе на выборах. Мадам Пикар, которой предписывалось следить за Маршаном. Дочь маркиза де Мариньи, сделавшая сомнительное баронство де Шавине бесспорным и принесшая неплохое приданое…

— Это невыносимо! — Граф де Сент-Арман дрожащей рукой отодвинул кофейную чашку. — Император потрясал мир не только своими победами, но и своим великодушием… А его преданность супруге… в сравнении с развращенными нравами, царившими при… И теперь бульварные писаки… ради сиюминутной выгоды клевещут на… на…

— …великую тень, — с усмешкой подсказал Дюфур, но Сент-Арман все воспринимал всерьез.

— Именно так, молодой человек! И мы… адепты Второй империи… положить конец… Республика… позор нации…

Папа говорил, что Сент-Арман не может положить конец даже злоупотреблениям своего управляющего. Обычно Эжени было графа немного жаль, но сегодня ее мучило и раздражало все, и при этом молодая женщина не могла ни на чем сосредоточиться. Ей что-то рассказывал родственник-легионер, и она кивала. К ним несколько раз подходили — папа с неизменной рюмкой, Дюфур с папиросой, мсье Дави с сигарой. Потом капитаном завладела мадам Дави. Приехали запоздавшие дядя и тетя. Когда лакей открыл дверь в гостиную, Эжени невольно вскочила, но этого, кажется, не заметил никто, кроме Дюфура.

Пробило десять. Баронесса не выдержала и спросила, нет ли телеграммы. Она сама не понимала, каких известий ждет. Сны об императоре ее никогда не обманывали, но Жером отправился в Орлеан, а не на Золотой берег. В Орлеан! Во сне император назвал ее вдовой, а муж утром объяснял, почему должен ехать, и пил кофе… Тот же сорт, что и у папы.

— …вы согласны?

— Да. — С чем она опять согласилась? О чем они все тут говорят? — Вы… еще не были в Опере?

— Боюсь, я не ценитель…

— Курочка, кузена Анри нужно сводить на Люсьяни. Я скажу Дави…

Все кружилось какой-то жестокой каруселью. Банкир и его ложи в театрах; они с мужем, слушающие «Взгляд василиска»; ящерицы на улицах, в домах, в Шуазском лесу; дуэль, открывшая Шавине дверь к радикалам, мадам Пикар и снова опера, снова василиски, снова император и сон о вдовстве. Если муж вернется, она снова будет запирать спальню и смотреть в темный ночной потолок, но пусть он вернется.

— Я все уладил, курочка. В субботу мы все идем на «Изару». Это про аксумскую царевну, но главное — возвращение на сцену Люсьяни. Спектакль он выбирал сам. Либретто глупейшее, но какой там хор жрецов!

Анри — теперь Эжени запомнила имя — благодарил папу, мама изнывала в обществе тетушки, Сент-Арман спорил с дядей, Дюфур и Дави курили сигары и что-то обсуждали. Вечер продолжался. Телеграммы не было.

* * *

— Я разочарован в «Бинокле», — признался Полю банкир. — Мсье Русселя отправили в Тольтеку с журналистской инспекцией. Уверяю вас, его репортажи оказали бы серьезное влияние на курс акций Трансатлантидской компании, и что я читаю? Нелепые истории о зарезанных креолках и еще более нелепые местные сказки.

— Мсье, вы противоречите своим собственным вкусам, — вступился за коллегу Поль. — Зарезанные креолки — это то, на чем держится столь любимая вами опера.

— Не говоря о том, — подхватил оказавшийся поблизости маркиз, — что легенды Атлантиды заставляют задуматься. Эти боги, создавшие мир, заспорившие о том, что с ним будет, и разделившие созданное на одинаковые части, чтобы проверить, кто прав… И шулер Вицлипуцли, в первую же ночь пробравшийся в каждый из новых миров и убивший где ягуара, где крокодила, где ящерицу, где заморскую свинку, где всего-навсего бабочку и только свой кусок оставивший как есть. Хотел бы я знать, кого прикончил он в нашем мире… Вы следите за моей мыслью?

— В любом случае нам предстоит избавить отечество от василиска, — веско начал экс-депутат. Поль понял, что будущая речь предназначена парламентскому корреспонденту «Бинокля», и не удержался.

— Для начала, — предложил он, — попробуйте содрать с легионера — любого — его кокатриса.

Раздался звонок, и баронесса выронила кофейную ложечку. Маркиз обернулся на звук, укоризненно покачал головой и вновь принялся разглагольствовать. Банкир предложил Анри сигару, что, как успел понять Дюфур, являлось обещанием поддержки, возможно, даже финансовой. Капитан рассеянно поблагодарил; он взирал, другого слова журналист подобрать не мог, на казавшуюся фарфоровой статуэткой мадам де Шавине. Прелестная Эжени не кокетничала, ей в самом деле было нехорошо, и объяснение ее состояния, скорее всего, было самым прозаическим. Другое дело, что узнать про это было бы неприятно не только пришельцу из саванн, но и самому Дюфуру.

— Мсье, — неслышно подошедший лакей наклонился над плечом Поля, — к вам прислано. Со службы.

…Молодой вихрастый малый был возбужден, как выбежавший на прогулку щенок. Он подвизался в рассыльных, но пытался репортерствовать и уже тиснул с дюжину вполне пристойных заметок. Поль протянул паршивцу руку.

— Кого на сей раз цапнула ящерица и за какое место?

Рассыльный осклабился и, азартно блестя глазами, сообщил, что свежих новостей о василисках нет, но поезд с депутатской комиссией и членами правительства возле станции Сен-Мишель-на-холмах угодил в катастрофу. Множество жертв. Мсье Жоли велит выезжать без промедления и в расходах себя не ограничивать. Ландо внизу.

Глава 2

Поль курил, смотрел и запоминал. Наметанный глаз выискивал детали, которые придадут репортажу леденящий читательские души шик. Развороченные паровозы, сбившиеся в единый жуткий ком из перекореженных стальных листов. По обе стороны насыпи — груды дымящихся или сырых обломков, совсем недавно бывших вагонами. То ли насмешкой, то ли памятником над всем этим мавзолеем торчит высокая, с раскрывающимся «бутоном» наверху, дымовая труба экспресса, она почти невредима, а рядом — десятки, сотни тел. У разгребающих завалы крестьян, жандармов и железнодорожников хватило ума первым делом вывезти в Сен-Мишель живых. Покойников оттащили в сторонку и оставили дожидаться своей очереди. Сколько их тут — триста, четыреста, пятьсот, тысяча? — Дюфур пока не знал, а цифры звучали впечатляющие. Даже если взять меньшую и привычно разделить на три или четыре, выходило очень много, а уж прибавив раненых…

Маленький городок или, скорей, большая деревня, этот самый Сен-Мишель-на-холмах, в который они с Пайе ворвались с рассветом, оказался не способен разместить под своими крышами пострадавших, и они лежали или сомнамбулически бродили по перрону, прилегающей к станции площади и ближайшим улочкам. Подавляющее большинство было в мундирах, ну или остатках оных.

— Похоже, эшелон с новобранцами, — сделал вывод Анри, и приятели разделились. Легионера Дюфур натравил на группу господ начальственного вида, каковые сразу же озаботились судьбой депутата де Шавине. Сам же Поль, с разрешения все тех же господ позаимствовав у жандарма верховую лошадь, помчался к месту катастрофы выяснять, какой черт и как все это устроил. Зрелище оказалось чрезмерным даже для газетчика.

Затянувшись напоследок, Дюфур швырнул папиросу под ноги и принялся пробираться к тому, что меньше суток назад было вагонами первого класса. Их вид заставлял предположить, что судьба мсье де Шавине и иже с ним была печальна. Если не случилось какого-нибудь чуда, разумеется.

Чуда не случилось. Чумазый жандармский унтер-офицер, прельстившийся папиросой и глотком «Гордости императора» из запасов маркиза, объяснил, что в первых трех вагонах экспресса никто не выжил, а депутаты ехали именно там. В четвертом — министерском — кое-кто уцелел, в пятом — тоже. Хоть и старался помощник машиниста, не помогло…

— Выжил он, что ли? — Эжени вдова, Республику ждет немалая заваруха, но это не повод унывать. Не повод, черт побери!

— Парень даже ничего не сломал, — устало порадовался за уцелевшего жандарм. — Когда на паровозе поняли, что сейчас врежутся, он верхами по вагонам запрыгал — предупредить. Опоздал, никто выбраться не сумел, но сам как-то ухитрился соскочить, а вот машиниста больше не видели… То ли не успел спрыгнуть, то ли уже потом под обломки попал…

Это будет просто отличный штрих! Сумасшедший бег по крышам вагонов, крики-предупреждения, непонимающие холеные лица, возмущение, растерянность и, наконец, ужас. Депутаты и министры суетятся и квохчут, а до смерти остаются минуты и секунды. Забавный вышел бы пассаж, угоди в катастрофу премьер с Маршаном, но на подобное даже покойный басконец не способен.

Поль рыскал среди обломков до обеда, заговаривая с жандармами, железнодорожниками, крестьянами. Угощал папиросами, подставлял плечо, пил из чужих фляжек и протягивал свою. Журналист наложил полдюжины вполне приличных повязок пострадавшим во время работ, разодрал и прожег пальто и потерял каблук, но материал был собран. Оставалось записать и добраться до телеграфного окошечка, по возможности опередив мелькавших тут и там конкурентов, однако Дюфур продолжал кружить по месту крушения.

В целом причина была понятна — столкновение двух поездов, волей обстоятельств оказавшихся на одной колее. Следовавший из столицы специальный экспресс, всего шесть вагонов, отошел от Сен-Мишеля и начинал набирать скорость. Путь пролегал по высокой насыпи, идущей краем болотистой низины, и был одноколейным. Дальше начинался не очень крутой, но затяжной подъем по склону холма, причем дорога резко изгибалась. Экспресс почти миновал насыпь, когда сверху, из-за поворота, на всех парах выскочил эшелон с новобранцами из центральных департаментов.

Экспресс начал экстренно тормозить, встречный — тоже, только получалось у него гораздо хуже: тяжелый, набравший ход и летевший вниз по склону состав замедляться не желал. Финал оказался страшен и, увы, предсказуем, но чутье, то самое чутье, что некогда вынудило студента-медика после сеанса в анатомическом театре написать в газету о странном трупе, погнало Дюфура на станцию, от которой отошел воинский состав.

После недавнего позора военные засуетились, начав спешную переброску на границу войск из столичного округа, на место которых подтягивали подкрепления из центра страны. Ну а в суете всегда что-то пойдет не так. Оно и пошло… Трясущийся от ужаса начальник станции вцепился в журналиста, как в кюре или адвоката. Он, честный чиновник и отягощенный немалым семейством добрый христианин, не собирался отвечать за чужие грехи. Это военные задержались с формированием одного из эшелонов и, не желая терять время, вместо двух поездов сформировали один. Вагоны набили сверх положенного, а мощных паровозов не хватало. Прицепили два, и все было нормально, только на предыдущей станции один пришлось отцеплять из-за поломки. Надо было ждать, но военные нажимали — скорее, скорее, в министерстве ждут доклада… и железнодорожное начальство сдалось. Дескать, в Сен-Мишеле заменим, там есть. Ну и поехали… Сигналы везде были разрешающие, и бригада оставшегося паровоза старалась как могла. Так что вниз с холма состав разогнался неплохо, выехали из-за поворота и только тогда увидели, что путь занят.

— Но есть еще кое-что! Вы, именно вы, поймете… — Бледный, трясущийся железнодорожник ухватил Поля за рукав, и журналист с видом исповедника поощрительно кивнул. — Это счастье, мсье Дюфур, что прислали вас, понимаете…

Особо понимать было нечего. О том, что из Сен-Мишеля выпускают особый экспресс, на станцию сообщили вовремя, но дежурный, сигнальщик, распорядитель — как правильно обозначить скотину по фамилии Фурнье, еще предстояло выяснить, — дал маху и отправил эшелон.

— Вам скажут — он был пьян, — фыркал ставший из белого багровым начальник. — Вполне вероятно, но эта скотина твердит, что всему виной ящерица… Гадина его насмерть перепугала и вынудила принять ну чуть-чуть… Чтобы побороть наведенные тварью чары. Вот так-то, мсье!

— Хватит с меня этих ящериц!!!

Поль грубо и замысловато выругался. Не для железнодорожников и жандармов, которые уже признали газетчика если не своим, то подходящим малым. Для души. Мсье Дюфур больше не мог слышать про василисков, а они лезли и лезли в жизнь, в статьи и снова в жизнь, предвещая всякую дрянь.

* * *

Первого своего василиска Анри встретил в Сен-Мишеле. Хрипло завопил толстый путеец, капитан повернул голову и разглядел на стене церкви нечто с белым гребнем. Под непрекращающиеся вопли толстяка Пайе выхватил прихваченный на всякий случай револьвер. Грохнул выстрел, и рептилия исчезла. Не свалилась, не удрала, а пропала, как пропали у озера Иоланты аргаты вместе со своими лошадьми. На потемневшем старом камне отчетливо виднелся светлый скол, и все.

— Сгинул вроде, — не слишком уверенно сказал пожилой крестьянин в продранной куртке. — Сроду такой пакости у нас не видели… Эти на экспрессе привезли, не иначе.

— С того и навернулись, — подхватил еще кто-то. Анри убрал револьвер и ушел. То, что он обещал узнать, стало ясно еще утром, но бросать солдат, пусть и не сделавших ни единого выстрела, было дезертирством. Легионер наспех составил телеграмму маркизу и окунулся в пучину срочных дел, которых к вечеру меньше не стало, зато прибавилось начальства и, слава богу, появились наконец доктора. Лощеный полковник из Военного министерства, срываясь на крик, потребовал очистить территорию временного госпиталя, как теперь называлась станционная площадь, но кокатрис послушался не его, а худого высокого врача, который явно знал, что делать. Прежде чем покинуть городок, Анри, выполняя просьбу скончавшегося от ожогов паренька, отправился в церковь, где и нарвался на пресловутую ящерицу, которую уместней было бы назвать вараном…

— Мсье, — раздалось за спиной, — мсье де Мариньи!

Капитан вспомнил, что Дюфур представил его мэру Сен-Мишеля под этим именем, и обернулся. Оказалось, у мэрии ждет присланное маркизом ландо.

До усадьбы, куда маркиз, получив телеграмму, увез дочь, Анри добрался под утро. Пока открывали ворота, в ландо попытался вскочить какой-то молодой человек. Легионер вышвырнул наглеца прежде, чем сообразил, что перед ним коллега Поля. В гостиной горел свет. Маркиза и Эжени спали, но хозяин в домашнем сюртуке читал в кресле у камина.

— Выпейте коньяку, — вместо приветствия велел маркиз. — Вам постелено, но выпить нужно. Говорить не обязательно…

— Лучше, если я расскажу сейчас и вам, только скажите, что уже известно…

— Ничего. Газеты… уже вчерашние, на разные голоса подтвердили новость. Эдакие кошмарные заголовки на первой полосе, набранные огромными буквами, и под ними: «Наши журналисты уже выехали к месту ужасного события, ждите вскорости самых подробных, достоверных и захватывающих дух известий…» Вы лично видели моего зятя мертвым?

— Да. Он успел выпрыгнуть из вагона — к несчастью, неудачно. До Сен-Мишеля его довезли, но и только. Тело лежит в мэрии, остальных депутатов, когда я выезжал, только начинали извлекать из обломков…

— Его вечная пронырливость… Но удачей я бы ее не назвал. Вам надо выпить не меньше трех порций. Эжени спит, ей пришлось дать успокоительное. Видели у ворот щелкоперов?

— Один даже прыгнул в коляску. Надеюсь, он не из «Бинокля».

— Разумеется, — махнул рукой маркиз. — Главное теперь — сделать так, чтобы титул перешел к вам.

— Благодарю, но…

— Никаких «но»! Наш с вами прадед был приличным человеком, и, раз уж титул все равно есть, он не должен достаться каналье, к тому же политической. Да будет вам известно, что мой брат дал интервью «Жизни» и «Обозревателю», теперь вся Республика знает про обморок Эжени и ее сны. Завтра о сивилле де Шавине напишут все, от «Эпохи» до «Оракула», и вы хотите, чтобы этот болтун стал маркизом?!

— Нет, но… Барон де Шавине перед смертью тоже вспоминал… вашу дочь. Он твердил, что она накануне видела императора и скрыла. Это слышали многие.

— М-да… Лисенок вылез у мальчика из-за пазухи. — Маркиз снова взялся за книгу. — Вы знакомы с этим изданием?

Книгу и вложенный в нее пожелтевший газетный лист Анри узнал сразу же. Ощипанный петух в белом басконском берете, взгромоздившись на мусорную кучу с надписью «Конвент», разевал клюв на коронованного льва. Подпись гласила: «Первым консулом Галльской Республики на смех всей Европе стал басконский капрал». Дед любил вспоминать, как будущий император, увидев карикатуру, спросил, слыхал ли капитан Пайе про убивающих взглядом тварей, рожденных из петушиного яйца. Дед не просто слыхал, он только что купил у старьевщика за бесценок «Диалоги о созданиях» — в замке Мариньи некогда была такая же книга.

— Я получил «Диалоги» в наследство.

— Вы их читали?

— Нет…

— Тогда слушайте: «Кровь василиска, будучи смешана с киноварью, предохраняет от ядов и болезней, а также придает силу молитвам и заклинаниям», — прочел вслух маркиз и пристально посмотрел на легионера. — Любопытно, что будет, если смешать ее с типографской краской?

* * *

Жоли, расхаживая по кабинету с сигарой в уголке рта, диктовал передовицу. При виде Дюфура он махнул рукой, и малыш Тессье, все чаще исполнявший при Жоли обязанности секретаря, встал и вышел, не забыв отвесить Полю преувеличенно почтительный поклон. Заведующий отделом политики неторопливо выпустил струйку дыма и спросил про улов и издержки.

— Испортил пальто, — сообщил Поль, бросая поверх кипы счетов и журналов исписанные листки. — Необратимо. Вот дополнение к присланному.

— Отлично. — Жоли отошел к камину и принялся просматривать рукопись. Дюфур присел возле стола, толкнув пепельницу с василиском за бумажную кучу и вытянув ноги в переставших быть выходными ботинках. Он устал, и ему было муторно из-за погоды, человеческой глупости и разошедшихся от брошенного им камня волн. — Отлично, — повторил Жоли. — Держу пари, это лучший репортаж из Сен-Мишеля, но нельзя отдавать тему, которую первыми подняли мы, другим. То, что ты принят у де Мариньи, никаких обязательств на тебя не накладывает: брат маркиза разболтал «Жизни» о своих сомнениях, на которые всем чихать, и об обмороке и снах племянницы, в которые все вцепятся. Мы не можем скрывать от наших читателей такое лакомство, но мы можем и должны дать эксклюзивное интервью если не с самой вдовой, то с маркизом и твоим капитаном.

— Пошлятина, — с чувством произнес Дюфур. — Когда мы начинали, это было хотя бы свежо…

— Свежо то, что интересно читателю. С Фурнье сняли официальные показания, он утверждает, что в крушении виновата ящерица.

— Уже?

— Поль, — заведующий погасил окурок в треклятой пепельнице, — сейчас не до ребячеств. Патрон рассчитывает на тебя, но это не значит, что твои лансады что-то изменят. Кроме твоей карьеры, разумеется. Мы все стои́м перед лицом важных событий, и это сто́ит завтрака у Жерара…

Дюфур молча поднялся. То, что последовавшая за приграничным конфузом гибель комиссии тянет за собой самое малое полную смену Кабинета, он понимал не хуже Жоли и патрона, которому в данной ситуации требовалось соблюсти собственные интересы, «Биноклем» отнюдь не исчерпывающиеся. И пусть крахмальные скатерти и теплый свет ламп настраивают на сентиментальный лад, Жоли водит сотрудников к Жерару не для того, чтобы их успокоить.

— Премьер подает в отставку, дитя мое, — начало было многообещающим и отчего-то скучным, — и мы должны ему в этом помочь, а заодно укрепить собственные позиции. В экстренном выпуске идет твой репортаж, подборка интервью — над ней корпит Тессье, — приблизительные списки погибших, некрологи и, самое главное, бьющий по премьеру фельетон, который в «Эпохе» был бы неуместен. Патрон решил, и я с ним согласен, спустить со сворки барона Пардона, так что позавтракаем, и вперед! Ты у нас мастер по части рагу, но в сегодняшнем вареве должны быть проклятие, катрены, недавняя провокация против де Шавине, намек на то, кому выгоден уход со сцены столь разумного оппозиционера, и вопрос о причинах неудач Республики. Почему мы, свободные от тирании, не способны повторить успехи тирана? Почему их не повторил Клермон? Что стало причиной катастрофы — заурядное стечение обстоятельств, злоупотребления в железнодорожном и военных ведомствах, чья-то злая воля? Или Сен-Мишель — последнее предупреждение неких высших сил накануне войны? Примерно так. Перец, уксус, и ящериц добавишь по вкусу.

— Завтра премьер подает в отставку, чтобы послезавтра его не съели уцелевшие депутаты, и мы приписываем это себе. За компанию с «Жизнью»…

— Завтра премьер пригласит барона Пардона в свою резиденцию и даст ему интервью-ответ, где признает свою позицию в ильском вопросе ошибкой и уступкой радикалам. Тем не менее он был готов ее исправлять вопреки проискам внутренних врагов, которые не останавливаются ни перед чем, но, чтобы вести большую войну, нужно единение всей нации, а его после басконца, как ни прискорбно, никто не достигал. Неудивительно, что граждане Республики полны дурных предчувствий, воплощением которых стал василиск, которого видят слишком много и часто, чтобы счесть это выдумкой. Глава правительства не вправе отворачиваться от очевидного и закрывать глаза на мнение народа, а народ встревожен и все чаще обращает взгляд назад, к дням величия нации.

Кто знает, возможно, Республика в самом деле себя исчерпала, но центристы по определению отрицают крайности. Голосуя за них, избиратели голосовали за умеренность и сдержанность, в нынешней же ситуации проводить эту линию не представляется возможным. Соответственно…

— Соответственно, — медленно проговорил Дюфур, понимая, что интервью по сути готово и писал его не кто иной, как Жоли, — премьер уступает место мальчика для битья Маршану и готовит розги… Только к войне не в колониях мы все равно не готовы.

— Поэтому пусть ее проигрывает радикал, а мы посмотрим. — К столику направлялся гарсон, и Жоли взялся за салфетку. — Маршан слишком глубоко увяз в критике нынешнего Кабинета, чтобы отказаться от кресла и при этом остаться в политике. С чего, по-твоему, он начнет? Не считая разоблачений и воплей в стиле «Я не боюсь».

— Выбор небогат: передать Трансатлантидскую компанию в частные руки, объявить мобилизацию и снести Басконскую колонну.

Глава 3

«…считая, что так называемая Басконская колонна является восхвалением ненавистной всем честным патриотам династии, символом насилия и ложной славы, отрицанием самих принципов Республики, памятником тирании и постоянным оскорблением потомков жертв тирана со стороны его нынешних приверженцев, постановляет: колонна на площади Республики будет разрушена. Помимо практической целесообразности, эта мера принесет огромную пользу, освободив Республику от отвратительного каждому честному гражданину монстра, назойливо напоминающего о позорном и проклятом периоде…»

— Никогда не следует смеяться над премьерами, — заметил осваивающий бильбоке малыш Тессье. — Мы смеемся, а они это делают всерьез. Канал, заговорщики, колонна…

Дюфур по-кокатрисски пожал плечами. К концу зимы Маршан умудрился сотворить почти все, что со злости предсказал Поль. Трансатлантидская компания стала частной. Во внешней политике был полный туман, но вероятную войну с занявшей выжидательную позицию Алеманией заменяла война с басконцем и его почитателями. Карточные вечера у Сент-Армана превратились в заговор, а сам граф — в жаждущее крови страшилище.

На защиту картежников поднялась фракция центристов, в итоге заговорщики оказались под домашним арестом, и тут в Национальное Собрание ворвалась пара десятков вооруженных дуэльными пистолетами и кинжалами юнцов. Разумеется, они называли себя «Черными василисками». Разумеется, их переловили еще в вестибюле. Разумеется, официозная пресса заголосила об имперском реванше и угрозе Республике. Разумеется, Республика стала защищаться. Были запрещены две газеты и один журнал, а простодушного «Сирано», напечатавшего картинку с собачкой, задравшей ножку на Басконскую колонну, оштрафовали на значительную сумму. После чего взялись за колонну как таковую.

В Национальном Собрании прогремело очередное: «Доколе?!» Центристы, следуя избранной политике, покинули зал, предоставив легитимистам с радикалами полную свободу. После оживленных, но не сказать чтобы напряженных дебатов решение было принято. Столичным властям было предписано во исполнение принятого решения в кратчайшие сроки колонну снести. Мэрия поинтересовалась — а за чей, собственно говоря, счет: в городском бюджете подобной статьи не предусмотрено. Пришлось вернуться к вопросу и решить с финансированием. Пятеро видных радикалов, включая премьера Маршана, и один легитимист громогласно объявили, что на такое святое дело им не жалко и собственные средства потратить… в разумных пределах.

Мэрия щелкнула каблуками и объявила конкурс на проект сноса колонны. Рассчитывали на Вебера, но создатель десятка мостов и вокзалов от предложения вежливо отказался, объяснив, что занят проектом уникальной башни и к тому же привык строить, а не ломать. Впрочем, желающих хватало и без него. Самые экстравагантные идеи — как правило, с использованием взрывчатки, мэр отверг. В итоге решили, что ликвидация имперского наследия будет осуществляться с помощью тросов и лебедок. От мысли вырыть на площади огромную яму, куда и свалить колонну, отказались — дороговато выходило, решили ограничиться специально настеленной «подушкой» из соломы и навоза. Назначенный руководить работами инженер Фонтэн обещал в кратчайшие сроки провести укладку подушки и закрепление нескольких десятков тросов, которые будут до определенного момента удерживать колонну. В ночь перед мероприятием с самого низа снимут бронзовые листы, прикрывающие гранит. Разрушение каменной основы колонны будет производиться уже днем, при публике.

— Дети мои, — объявил вечером у Жерара Жоли, — мы не вправе пройти мимо столь выдающегося триумфа, тем более что мы его предрекали, но это не повод для штрафа, так что никаких нападок на правительство и премьера. Запомните, никаких! Только опасения за безопасность зрителей, близлежащих зданий и обоняние дам, проверка финансирования проекта, сочувствие Кабинету и Маршану в их нелегкой борьбе с так и норовящим воскреснуть чудовищем и катрены, катрены, катрены…

* * *

«Церемония начнется в два часа пополудни. По нашим сведениям, ожидается присутствие…»

— Папа, я должна пойти.

— Странное желание. — Маркиз отложил газету; он выглядел сразу и растерянным, и недовольным. Эжени вздернула подбородок, она чувствовала, что у нее дрожат губы.

— Я не сказала… Жерому, — молодая женщина все же заставила себя назвать мужа по имени, — про императора. Я просто попросила остаться.

— А он тебя не послушал и, как оказалось, к лучшему. Ты с ним счастлива не была, и тебе только девятнадцать.

— Папа… Я же тебе ничего не говорила!

— В самом деле? — удивился маркиз. — Тогда как «Рассвет на Золотом берегу» оказался в твоей спальне?

Эжени слабо улыбнулась. Отцовская логика ставила в тупик почти всех, но как он догадался? И какое это имеет значение теперь? Она сыграла с судьбой на жизнь мужа, не понимая до конца, что творит. Чтобы жить дальше, нужно проделать с собственной жизнью то же самое, и… будь что будет!

— Папа, я написала мсье Маршану и попросила пригласительный билет на балкон «Гранд-Отеля». — Как объяснить родителям свою в самом деле странную затею, Эжени думала целую ночь. — Пусть меня увидят, а потом мы все поедем в путешествие… Как вы с мамой и хотели.

— Но почему именно это… — маркиз неопределенно пошевелил пальцами, подбирая слова, — действо?

— Там будут все.

— Ты все-таки пропиталась парламентским духом. Что за обобщения?

— Папа! Я решила.

— Тогда, курочка, тебя нужно проводить, — задумчиво произнес маркиз, — и я, разумеется, провожу, но мне очень туда не хочется. И тебе не хочется… Зрелище обещает быть омерзительным.

— Оно не для тебя! — быстро сказала молодая женщина. Как же она не подумала об этом! Баронессу де Шавине должен кто-то сопровождать, одну ее просто не выпустят из дома… — Я… попрошу кузена Анри.

— Вот и отлично, — одобрил маркиз и вернулся к чтению.

Премьер Маршан прислал письмо и четыре билета на один из балконов третьего этажа «Гранд-Отеля»; он был очень любезен. По невнимательности вскрывшая конверт маркиза сперва удивилась, а потом решила присоединиться к дочери вместе с кем-нибудь из своих почитателей. Растерявшаяся Эжени лихорадочно подыскивала слова, проклиная себя за то, что не попросила ответить на адрес де Шавине, но выручил отец.

— Нет, — ласково сказал он супруге, — нет, дорогая, вы никуда не поедете.

* * *

В половине десятого ландо маркиза миновало заиндевевшие ворота. Предстояло еще заехать за Дюфуром.

— Но ведь он же напишет, — задумчиво произнес, узнав об этом, маркиз, и Анри вспомнились последствия его собственного выстрела в Сен-Мишеле. Нет, Поль об этом не писал, он сам узнал о выходке приятеля из газет, зато оказавшийся возле церкви писака в полной мере показал, на что способна бульварная пресса.

«Запоздалый выстрел в Сен-Мишеле… Кокатрис бросает вызов василиску… Пуля в церковной стене… За императорским чудовищем остался выстрел…»

— О чем вы думаете? — тихо спросила Эжени.

Лошади крупной рысью бежали среди пустых, перемежаемых живыми изгородями полей, разбивая копытами хрупкий ледяной хрусталь. Солнце еще не взошло, но небо из черного уже стало чернильно-синим, было холодно. Анри улыбнулся спутнице и почти не солгал, что думает о Шеате. Отпуск закончился; выезжать следовало самое позднее завтра, и никто не знал, когда они с Эжени увидятся снова и увидятся ли.

— Кузен, — молодая женщина заметно волновалась, если б уже рассвело, было бы видно, как она краснеет, — я должна попросить… Нет, я должна объясниться.

Она говорила тихо и бессвязно, но капитан понял, чего от него хотят, и солгал снова.

— Кузина, раз вы настаиваете, я оставлю вас до конца церемонии, но я не могу не рассказать Дюфуру. Он будет вблизи колонны, и если тросы не выдержат…

— Господи! — Она широко раскрыла глаза. — Я опять не подумала! Конечно… Надо что-то делать!

— Поздно, — часом позже отрезал газетчик. — Даже не поздно, бессмысленно. Истерия по поводу страшного басконца, его проклятия и василисков расползлась по всей Республике, а сам покойный стараниями политиков и нашего брата-щелкопера поминается чаще, чем прошлый и настоящий премьеры вместе взятые.

— И все это затеял ты, — хмыкнул Анри.

— Сам удивляюсь, глядя, во что вырос, казалось бы, ерундовый, на злобу дня фельетон. Получается уже злоба года, не меньше… Обыватели кто боится, кто сравнивает василиска с нынешним курятником, ну а Маршану не остается ничего иного, как раз за разом твердить, что проклятие — выдумки конкурентов, а император — злодей и враг нации. Колонну повалят, что бы мы ни предприняли.

— Если б только я сразу позвала вас. Вы бы успели написать…

— Я и без вас написал, но на каждое наше «Я боюсь» приходится парочка «А мы — нет!». Баронесса, поймите, даже решись вы на интервью, ваши слова вывернули бы наизнанку, а вас выставили либо суеверной истеричкой, либо пособницей Сент-Армана. И вообще, друзья мои, не покататься ли вам по Шуазскому лесу и не пообедать ли после у старины Жерара, а вечерком я вам все расскажу. Или, того лучше, читайте завтрашний «Бинокль».

Переехали Йонну; ландо свернуло на Этрурский бульвар. Анри вытащил часы, было половина двенадцатого. Капитану очень хотелось последовать совету Дюфура, но он своими глазами видел ящерицу на стене церкви и аргатов у озера тоже видел… Тогда Поль с армейским револьвером стоял рядом с легионерами и не думал удирать.

— Поступим так. Завезем кузину к мадам Дави, она сегодня никуда не собиралась, и отправимся на площадь. Потом…

— Нет. — Твердостью Эжени внезапно напомнила Терезу, и Анри понял, что эти две женщины, молодая и старая, похожи. Ничего удивительного, полуденная синь и закатный пожар равно являются небом. — Нет… Я отпустила Шавине в Сен-Мишель, теперь я иду на Басконскую площадь… Если ничего не случится, значит, я… Я буду свободна.

— Отлично, — весело одобрил Поль. — Но, мадам, расскажите же ваш сон. Не для публикации, само собой.

Эжени принялась рассматривать свои перчатки и рассматривала долго. Потом подняла глаза на журналиста.

— Мне снился проводник… Это было то же… существо, что и перед… Сен-Мишелем, но оно продавало газеты.

— Какие? — еще больше оживился Дюфур.

— Я не разобрала заголовки. Разные… Они все были в траурных рамках.

— А басконец?

— Императора не было! — выкрикнула Эжени. — Нигде! Только проводник… с газетами…

Глава 4

Молотки стучали, зеваки ждали; колонна, казалось, тоже. Отлитая из трофейных пушек по образцу колонны Октавиана, украшенная восемьюдесятью рельефами, она все еще напоминала о победах и о том, что император, подобно Октавиану, сумел воспользоваться их плодами и, удержав единожды взятое, умер в своей постели. Сначала верх почти пятидесятиметровой громады венчала статуя басконца, потом ее отправили в плавильную печь, и над колонной взмыл белый с золотом флаг Клермонов, смененный затем флагом Республики, ныне тоже снятым. Без него опутанный тросами позеленевший столп казался лысым и угрюмым. Он торчал на самой грани небытия, а вокруг бурлила жизнь — балконы выходящих на площадь зданий были оккупированы состоятельной публикой, любопытные попроще толкались внизу за ограждениями. Гремели оркестры, сновали мальчишки-разносчики, переминались с ноги на ногу и взмахивали хвостами жандармские лошади. До начала церемонии оставалось около часа.

Проводив Эжени и Анри до самых кресел, Поль покинул «Гранд-Отель», разжился у мальчишек на площади десятком официозных листков и, предъявив корреспондентский билет, прошел за ограждения. Возле трибуны курили и болтали коллеги, но Дюфур искал распорядителя работ и хоть кого-нибудь из жандармерии. Газетчик был неприятен сам себе, потому что верил в сон Эжени, но он столь часто кричал «Волк!», что новый крик затерялся бы среди предыдущих.

В шкуре пророка было неуютно, но присущий Полю здравый смысл подсказывал: причиной катастрофы, если таковая, разумеется, случится, станет либо колонна, либо толпа. Мсье инженер суетился среди каменщиков и был недоступен, зато Дюфур заприметил знакомого жандармского полковника. Они пожали друг другу руки, и журналист напомнил о давке на венчании са́мого бездарного из Клермонов. Полковник объяснил, что на крышах размещены наблюдатели и в случае необходимости подходы к площади перекроют за считаные минуты. Кроме того, в толпе дежурят переодетые агенты. Поль поблагодарил и откланялся: безопасность Маршана газетчика не волновала, хотя какой-нибудь сторонник басконца вполне мог явиться с револьвером, да и с премьера сталось бы разыграть в столь знаменательный день покушение на свою особу.

Фонтэн все еще был занят, и Поль, лавируя в негустой толпе, вернулся к трибуне. Высокие персоны уже начали прибывать. Наиболее популярных или озаботившихся клакой приветствовали здравицами и аплодисментами. Нескольких военных встретили не очень благожелательно, хотя и не свистели. Поль зевнул и принялся просматривать газеты. Собратья отбывшего в провинцию вместе с супругой Пикара не жалея сил объясняли, почему надо снести колонну и как будет после этого хорошо. Не обошлось и без карикатур: омерзительное чудовище, скорее драконо-, чем птицеобразное, выбиралось из своего логова, чтобы со спины напасть на прекрасную Республику. В качестве логова фигурировал злосчастный монумент.

— А вы, Дюфур, отважный человек, — заметил коллега из «Сирано». — Больше года пугать читателей василисками и явиться в такой ужасный момент в такое ужасное место.

— Ну что вы, — потупил взгляд Поль, — разве же это отвага? Вот годами хладнокровно играть в карты с самим Сент-Арманом… Прошу простить.

Стук молотков стих — каменщики закончили свою часть работы, и Дюфур бросился наперерез господину инженеру. У трибуны раздались крики — появился Маршан, но Поль даже не обернулся. Застигнутый врасплох Фонтэн согласился развеять опасения публики. Он осознавал важность своей миссии и не собирался допускать ни случайностей, ни неудач. Все тросы были тщательно проверены, лебедки испытаны под соответствующей нагрузкой, рабочие и помощники — детально проинструктированы. Обстоятельность и дотошность проекта удовлетворили бы самого кайзера, даром что Фонтэн был родом южанин и в обычной жизни отличался как темпераментом, так и страстью к экспансивным выходкам. Так то в обычной, сейчас же, на глазах стольких важных персон, журналистов, публики, инженер был сама деловитость. Еще бы: удачное завершение работ всему миру покажет, насколько хорош Андре Фонтэн, и, чего уж скрывать, принесет новые выгодные заказы.

— Нет-нет, — увещевал он, — беспокоиться не о чем. Колонна упадет вдоль рю дю Тампль точно на подготовленные подушки. Я не исключаю, что она расколется, но все, что нам угрожает, — это облако пыли и специфический запах.

— Вы уверены?

— Разумеется, молодой человек! Я и мои помощники обошли все установленные на площади механизмы и тщательно проверили каждый элемент, не забывая и о рабочих. Кого-нибудь могли угостить стаканчиком-другим, с жаждущей развлечения публики станется, но нет, все трезвы и свои обязанности помнят назубок… Я вижу, мсье премьер уже здесь. Без пяти два, пора.

* * *

Эжени казалось, что оркестры играют нестерпимо громко, будто музыканты вознамерились обрушить монумент, как стены Иерихона; трубные торжествующие звуки вызывали головную боль, но молодая женщина терпела. Анри извинился и отошел, баронесса осталась одна, потом появились три дамы и тихий пожилой господин, их кресла были по другую сторону прохода. Господин поздоровался и выразил соболезнования, Эжени ответила и торопливо поднесла к глазам театральный бинокль. Сверху подступившее к разборным решеткам людское сборище казалось шевелящимся ковром, а мальчишки, облепившие голые каштаны, — вертлявыми жучками.

Подошел официант, принял заказ у соседей, что-то спросил, Эжени, почти не понимая, кивнула. Оказалось, она что-то заказала для себя и Анри. Кузен вернулся, как раз когда подали кофе, женщина тронула дымящуюся чашечку, но горло сдавило, и кофе так и остался на столике рядом с сахарницей и пустой пепельницей. Музыканты замолчали, стало слышно, как тихий господин перечисляет политиков и коммерсантов. Это мешало и сбивало с мысли. Эжени пыталась сосредоточиться, а в голове крутились обрывки бравурных маршей и полузнакомые имена.

— Мадам, ваш кофе почти остыл.

— Вы! — вскрикнула Эжени, и сидевшая через проход дама удивленно обернулась. — Слава богу!

— Отсюда лучше видно. — Дюфур немедленно уселся, загородив любопытную соседку. — Я не заметил внизу ничего опасного. Фонтэн и жандармы знают, что делают, колонна упадет куда требуется, а давки не допустят, даже если на площадь выбежит тысяча ящериц. Конечно, может начаться пожар или от сотрясения рухнет какой-нибудь балкон — не наш, мы слишком далеко, и здание совсем новое…

— Я проверил ближайшие лестницы, — перебил кузен. Анри и Поль говорили быстро и тихо, словно Эжени здесь не было. — Спасибо Маршану, в отеле нет постояльцев, только приглашенные и прислуга. Если придется выбираться, лучше на рю де Мюра через подвальный этаж. Там подсобные помещения… Я поговорил со швейцаром, он из Легиона и не дурак.

— Отлично. Мадам, обещайте, что будете нас слушаться.

— Но, — начала Эжени и, вспомнив о соседях, тоже понизила голос, — я же объяснила почему. Я…

— Мы помним, но де Шавине пытался спастись. Следуя вашей логике, вы должны поступить так же. К тому же, если останетесь вы, останемся и мы.

— Это следовало сказать мне. — Анри посмотрел в глаза Эжени. — Кузина, вы знаете, что в Легионе запрещены дуэли? Их заменяют рейды за Реку. Не в одном отряде, само собой. Могут вернуться оба, может кто-то один или вообще никто, но полковник свидетельствует, что дуэль состоялась. Если считать вас и барона де Шавине…

— Господа, — кокетливо произнесла все та же дама, — начинают. Какая жалость, что мы не слышим речи Маршана!

— Завтра она будет во всех газетах, — откликнулся Дюфур, — но вряд ли он затмит «кровавый ручей в мирном саду» от покойного Пишана.

— И все равно как бы я хотела слышать! Это несправедливо — лишать нас того, что позволено толпе…

Дюфур что-то ответил, что именно, Эжени не поняла: баронессу накрыла знакомая по снам волна ужаса; ее тянуло закричать, вскочить и убежать — в подвал, в Клены, на Золотой берег, куда угодно, лишь бы не слушать гул толпы и не смотреть на доживающую последние минуты колонну. Внезапный грохот оркестра заставил женщину вздрогнуть. Наверное, она переменилась в лице, потому что взгляд Анри стал тревожным. Кузен коснулся ее руки и одним губами спросил:

— Уйдем?

Она покачала головой и подняла свой бинокль. Предназначенный для театра, он все же позволял видеть, как по окончании марша из «Взгляда василиска» мсье Фонтэн поднимает руку, а его помощник выбрасывает в воздух ярко-желтый флажок и размахивает им над головой. Раз — и провисла часть фиксировавших колонну канатов, теперь ненужных. Красный флажок — и рабочие налегли на рукояти лебедок. Оставшиеся канаты натянулись, завибрировали, и по площади прокатился глухой тревожный стон… Скрип, треск, и вот, немного поупиравшись, колонна дрогнула и покачнулась.

Инженерный расчет оказался верен — гранит и бронза не устояли. С грохотом развалилось полуразрушенное основание, а сам столп начал заваливаться на заранее постеленное для него позорное ложе.

Эжени задохнулась от ужаса, сердце забилось так быстро и сильно, что женщина прижала к груди руку. Словно во сне, она слушала нарастающий общий крик, достигший апогея в тот момент, когда земля ощутимо вздрогнула. Длинное тело колонны скрылось в клубах пыли и взметнувшейся каменной крошки, следом вороньей стаей к небу ринулись шляпы, шляпки и букеты. Оркестр грянул первые такты гимна, и тут из оседающего серого облака стало подниматься что-то темное…

* * *

Колонна отскочила от земли, вернее, от спружинившей «подушки»? От навоза?! И почему… почему она изгибается?! Плавно изгибается, будто каучуковая… Камень и металл так не могут!

— Идем! — Капитан схватил Эжени за руку и поволок с балкона. Поль рванулся поднять оброненный бинокль, чувствуя спиной стремительное, рассекающее воздух движение. Когда газетчик распрямился, пыль почти осела, и он стал виден во всей своей красе безо всяких стекол. Тварь была в точности такой, как в книге маркиза. Петушиный гребень, змеиная шея, лебединые крылья, птичьи лапы со шпорами…

«Иногда василиску приписывалось человеческое лицо», но этот обошелся куриной башкой. Размером с омнибус. Быстро скользящее вниз по «шее» вздутие знаменовало последний путь мсье инженера… или какого-то другого мсье. Красноречивый бугорок пропал, и монстр шевельнулся, озирая площадь. Взмыло белое облачко — ударили изготовившиеся к салюту пушки, грохнуло, и тут же взметнулась и рухнула вторая колонна… Хвост! Хвост хлестанул по злосчастной батарее под аккомпанемент еще гулявшего между домами эха. С деревьев яблоками сыпались мальчишки. Они оставались лежать там, куда падали. Не шевелясь. Площадь замерла, сидевшие на балконе мужчина и женщины были в обмороке, если не мертвы. Дюфур чертыхнулся и бросился наутек.

Коридор был безлюден, будто в дурном сне, но со стороны буфетов и парадной лестницы слышались крики и шум. Там жили, и пусть живут дальше… Поль распахнул служебную дверь и очутился на лестнице — гулкой, узкой и пустой, только внизу слышались удаляющиеся шаги. Прыгая через две ступеньки, газетчик кинулся вниз. Анри, будь он один, уже был бы на рю де Мюра, но Эжени не могла идти быстро, и Поль догнал спутников в цокольном этаже. Капитан молча кивнул, Эжени не заметила. Почему капитан не подхватил ее на руки, Поль не понял. Дурацкий вопрос бился в голове вперемешку с дурацкой же книжкой. Василисков высиживают в навозе… Василиск убивает взглядом… Если увидишь его раньше, чем он тебя, спасешься. Возможно…

Возле черного хода торчал огромный швейцар в раззолоченном мундире. Тот самый легионер… На обитых знавшим лучшие времена бархатом скамьях сидело несколько мужчин в черных фраках. Все держали на коленях пальто, и никто не спасал гостей. Дюфур лакеев не осуждал и возвращаться не собирался.

Швейцар механически щелкнул каблуками, Анри столь же бездумно ответил на приветствие.

— Мсье, — решился один из лакеев, — что… там?

— Василиск, — ответил за капитана Дюфур. — Воздвигся. Шли бы вы отсюда, пока он… занят.

Эжени заплакала. Швейцар-легионер вновь щелкнул каблуками и отодвинул засов.