Муж резко сократил внесемейную деятельность. С работы — домой, приходил раньше нее, продукты, уборка квартиры — это она понимала, это такая форма ухаживания. Но хорошо, если это день, два, а если все пять?

Первые вечера она совсем не обращала внимания, разговаривала по телефону, прикладывалась на тахте с книгой, даже уходила на несколько часов: «Я к маме. Буду поздно». Он только угукал, а когда она возвращалась, действительно поздно, все продолжалось в прежнем ключе, и уже близилась ночь, которую теперь имело смысл ждать.

Но через пять дней она даже оробела от такой робости главы семейства. Что же он так забаррикадировался? Августовские вечера в Москве — прекрасное поле деятельности для понимающих в этой деятельности толк, а он понимал. Он-то уж понимал, будь он неладен! А тут — носа не кажет. И это, в конце концов, встревожило ее. Может, что-то окончательное на работе? Так, может быть, проштрафился, что протрезвел с перепугу и теперь сидит, ожидает последствий?

Она понимала, конечно, что на работе он все последнее время только что держится на плаву, идет на грани срыва — иногда в рабочее время раздавались разыскивающие или просто недоумевающие звонки. Она покрывала, как могла, давала какие-то путаные, вежливые объяснения. Может, и сама на что-то решилась бы вскоре, но сама. Без принуждения обстоятельствами. А тут неужели извне пришло, и счет ему уже и без нее предъявили?

А может, одно к одному? К сентябрю должен был вернуться из пионерлагеря сын, чтобы идти первый раз во второй класс, и сами собой складывались последние летние недели в последний плацдарм. Или удержать его, если все-таки выяснится, что стоит удерживать, или отдать все, уйти на другой берег, выпрыгнуть с сыном на руках из любовной лодки, которая разбилась даже не о быт, а черт знает обо что. Даже и мать ее не могла толком разобрать, хотела с ним переговорить, но Катя отмахнулась. Не стоит. Не объяснять же маме, что говорить следовало бы не с ним, а с другим, с неким Кардановым, предположим, а если и это надуманное — насчет роковой тени, — то уж и не с кем.

Во всяком случае, чтобы сын и второй школьный год разъезжал по бабушкам, а отец, беря его на руки, опять тщательно отворачивался, подставлял якобы веселый, подмигивающий профиль, чтобы только не дыхнуть, — на еще один такой сезон пойти она не могла.

Чего же он все-таки так испугался, муж?

Но и в этот их пятый вечер он опять ничего не сказал. Сходил в зеленной, вскоре вернулся и именно с тем, за чем посылали, и это само по себе, конечно, звучало красноречиво. Но о том, что испугался он недавнего своего визита к одной школьной подруге, Людмиле Рихардовне, этого он не сказал. Он и сам не понимал, чего он так испугался. Наверное, того, что ему сразу предложили помочь. Значит, и в самом деле ему уже надо помогать. А находиться в таком положении, ну пусть неуютно, но почему же страшно? Не душу же с него потребуют взамен? Кому такое добро…

А тут еще Хмылов позвонил, сообщил в излюбленной своей манере, чтобы Юра в ближайшие недели сидел с мытой шеей, ждал вызова на свадьбу, так как он, Хмылов, женится на Неле Ольшанской, которая работает, кстати, под началом его жены.

Звонок этот опять-таки не застал его врасплох, он чего-то похожего и ожидал от Димы. Тот все последнее время активно сворачивал свою частнопредпринимательскую активность, намеревался свернуть окончательно, только вот выполнит кое-что из уже обещанного. Доверенному своему лицу, Юрке Гончарову, он объяснял это так, что, мол, перепробовал и пятое и десятое, и вроде бы несложно это все оказалось, но в конце концов это не его идеал. Так и сказал в смешанном своем стиле: «Это не мой идеал. Я по другим делам». По каким же? Юра так и полагал, что Хмылов, перепробовав то и другое, должен же наконец подумать и о корне своем. Чтобы не зачах он и не прекратился на асфальтовой зоне Нечерноземья.

А тут еще и Карданов позвонил и сообщил в излюбленной своей манере, чтобы Юра пока ни о чем таком с женой не говорил, то есть никакую почву насчет его поступления к Кате в институт не прощупывал. Что обстоятельства могут измениться, и он заранее благодарит за беспокойство, но никакого беспокойства пока не требуется.

И этот звонок Юру врасплох не застал. Карданову свойственны были именно такие повороты, такие вот штучки, восточные упражнения в недеянии и тому подобном. Подготовить то, другое и третье, принять меры, озаботиться, а самому сидеть в центре… и ни за одну ниточку не потянуть, не привести в действие уже подготовленный механизм, откладывать, переносить, устраняться… Похоже, очень похоже.

Но хотя оба звонка воспринял он с пониманием, было тут и для него указание. Как бы подверстывалось лето, и ожидались итоговые события. Похоже было на то, что его годичное выпадение из колеи не могло уже оставаться в прежнем ранге игры. Пусть жестокой и затрагивающей близких ему людей, прежде всего жену и сына, но… все-таки игры. Юра нутром чувствовал, что по итогам третьего квартала заслонку могут захлопнуть, и он окончательно останется по ту или другую сторону… Но по какую именно?

«Познай самого себя» — правило сто́ящее и даже вполне практичное, но если не удается? Если после всех передряг и честных усилий, во время которых тебя чуть не убили, чуть не сбросили с железной лестницы, все-таки приходится принимать решение вслепую, чуть ли не на подкинутой монете, на орла или решку. А на ребре она дальше катиться не может, конец квартала, и ты не один, не за себя только отвечаешь. И пример взять не с кого. Друзья тоже прыгают на ходу в свои ялики и отчаливают, выгребая к портам назначения. Это не для него, и это не для него, а в дрейф ложиться — пробовал: не выносит никуда. Кружит вокруг воронки, на дне которой обезумевший от принципиального безделья Кюстрин и, наверное, цирроз собственной печени. И вот тысячи женщин, только ради которых он смолоду и жил, переплетясь руками и косами, ведут хоровод по вздымающимся к небу стенкам этой воронки, все разом, как по команде, наклоняются к центру, вниз, смотрят на него и с гулкой печалью, с жалостливым презрением повторяют единственный в своем роде вопрос Кюстрина: «И только-то?»

Поэтому и страшновато ему сделалось, когда неделю назад пошел он к Людмиле Рихардовне. Как будто на площадь жену свою вывел. Да нет, не на площадь, это бы она вынесла, а за руку по холодным ступеням повлек под толстенные, тысячелетние своды, в обширную, наполненную гулом от срывающихся где-то капель палату, посередине которой стоит длинный, грубоструганый дубовый стол.

А за дальним концом стола, в коричнево-золотистых, лаково-лимонных тонах подсвеченная, сидит на стуле с невообразимо высокой, резного дерева спинкой Людмила Рихардовна.

— Ваш муж хочет погибнуть, — говорит она неестественно-надменным скрипучим голосом. — Мы рассмотрели его дело. Это легко. Вы не умеете делать жизнь. Не привили ему вкуса к трудному. Он может выполнять свои обязанности только из-под палки. Плебей.

А по правую и левую руку от нее сидят Додик и полная женщина с оплывшим, равнодушно круглым лицом, равнодушно и крепко держащая на руках заносчиво посверкивающего жгучими глазенками бутуза, имеющего смешанное подданство.

Катя вроде бы хотела отступить и потянула мужа за руку. Но он стоял твердо, и она снова приблизилась к нему, и вот уже они стояли плечом к плечу, нога к ноге, а его правое и ее левое бедра сжимали их опущенные, переплетенные ладони.

— Я ему говорила, — продолжала Людмила Рихардовна, — еще тогда, в школе, что он из  н а ш и х. Но он женился на тебе, а не на Грановской. Его жена должна сидеть дома или работать младшим научным в академической системе, что одно и то же. Твой муж захотел погибнуть под забором, но он для этого слишком бездарен. На такой финал имеет право только непризнанный гений. А он даже не нобелевский лауреат по физике. Подойдите ближе.

Они сделали два шага вперед и остановились вплотную к столу. Додик приглушенно хихикал и подмигивал Барсовой, которая, впрочем, не обращала на него внимания, а все смотрела вперед и вверх, поверх голов двух людей, стоящих у противоположного края стола. Бутуз запустил пухлую ручонку под вырез ее ворота и, вытащив оттуда сверкающий шар из цветного стекла, протянул его к столу по направлению к Гончарову. Шар докатился точно до середины стола и застыл в центре.

— Там документы, — небрежно указала на шар маленькая женщина, сидящая на высоком стуле с невообразимо высокой спинкой. — Мы, женщины, должны помогать друг другу, не так ли? — продолжала она, впиваясь в Катю взглядом, который яснее ясного говорил, что помощи не избежать, что переговоры — это только фикция, а об условиях предложения и о том, принимать ли его, тебя и не спросят, твой муж физик, но он даже не нобелевский лауреат, поэтому попробуем по-другому. Карданов передаст ему свои математические способности, с рук на руки, Додик и Барсова, — кивнула она направо и налево, — проследят, чтобы все было оформлено как полагается. Карданову они все равно ни к чему, пусть вернется к игре на фортепьяно, у него получалось. За два года дошел до двухголосных инвенций Баха, но вынужден был прекратить занятия, потому что у него болели мышцы спины, между лопатками, а избавиться от закрепощенности он не умел. Но Додик брал уроки у азиатских массажистов, и взамен на математические способности он избавит Карданова от болей между лопатками.

Катя изредка взглядывала на Юру и, ничего не говоря, быстро отводила глаза, кусая губы, снова смотрела прямо перед собой, на шар в центре стола, на троицу, восседавшую по ту сторону, на капли, срывающиеся с каменных, уходящих в темноту сводов. Ее ладонь, Юра это чувствовал, горела, рука напряглась, а плечи — по контрасту — были безвольно опущены. Она поддавалась.

— Как тебе известно, или как тебе должно быть известно, все-таки в информации работаешь, в завещании Альфреда Нобеля среди ученых, которым должны присуждаться его премии, математики не упомянуты. Но у математиков есть своя высшая ученая награда — золотая медаль Фильдса. Она присуждается на всемирных математических конгрессах, и среди тех, кто ее уже получил, есть так называемые «граждане мира». Они не имеют подданства какой-либо определенной страны. Взамен этого у них есть паспорт Объединенных Наций, который дает им право жить в любой стране — члене ООН. Здесь, — председательша кивнула на шар, — лежит такой паспорт на имя твоего мужа. Приобретете математические способности Виктора Карданова, муж сделает выдающиеся открытия, решит последние из нерешенных проблем Гильберта, докажет Великую теорему Ферма или что-нибудь в этом же роде. После этого на очередном Всемирном математическом конгрессе ему будет присуждена Фильдсовская награда, и дело сделано. Ты сможешь уйти с работы и воспитывать троих своих детей. Это, не считая твоего первого сына. Но с ним проще. К тому времени он будет ходить к нам домой и подружится с Мишей. — Бутуз, ерзавший на высокой груди окаменевшей Барсовой, удовлетворенно кивнул, как бы удостоверяя непреложность матушкиных речей. — А этого — можешь мне поверить — более чем достаточно, чтобы у него до самого совершеннолетия не было серьезных проблем. По достижении же восемнадцати лет ему нужно будет решить только одну проблему: или застрелиться, уйдя в лес и не оставив прощальной записки, как это сделал в свое время друг юности композитора Сергея Прокофьева. Или же стать чемпионом мира по трехмерным шахматам, которые к тому времени стараниями гроссмейстера Давида Бронштейна и его последователей станут олимпийским видом спорта.

— Что я должна сделать? — почти беззвучно шевеля губами под самым Юриным ухом, спросила Катя. Но на том краю стола услышали.

— Для начала ты сделаешь так, чтобы Карданов работал под твоим началом. Он будет знать, что это я просила тебя об этом, и лет через пять сам придет ко мне. Репетиторство — пройденный этап. Натаскиванье перед экзаменами и прочее — это несолидно. Нужны настоящие знания: языки, математика, музыка, может быть, кое-что из философии. Поэтому у моего сына должен быть гувернер. Я смогу положить ему в месяц четыреста рублей. Впрочем, это уже не для тебя. Можешь принять к сведению для общего развития.

Маленькая женщина поманила Катю пальцем, и та медленно протянула руку к цветному стеклянному шару. Юра воспользовался этим моментом и, повернувшись боком, бесшумно выскользнул из каменной палаты. Он, не задерживаясь, прошел коридор и рванул дверь на кухню. Он спешил, но все-таки Катя опередила его, она была на кухне, стояла около газовой плиты и дослеживала момент, когда закипит чайник.

«Жаль, что я не вернулся  о т т у д а  первым, — подумал он, — тогда бы я ни в чем уже не сомневался».

Гончаров обнял ее сзади, она напряглась и хотела отстраниться, но он, лицом раздвигая золотистую прядь, поцеловал ее в шею и мягко, одними губами, стал жевать ее ухо. Катя шумно вздохнула и порывисто, одним движением повернулась к нему, сразу оказавшись в его объятиях.

— Ну что ты, Юрочка, что ты? Разве так можно? Ведь год, ты подумай, больше года…

— Все будет, как прежде. Я больше не могу  т а к. Прости… Ну успокойся, не надо так. Но я хочу вчистую. Я тебе обещаю, больше ничего не будет. Только сейчас я не хочу, чтобы  э т о  на мне висело.

— Что я должна сделать?

— С Витькой… устрой. Не задерживай его прохождение…

Она кивнула головой, и… больше не было слов. Только ее рука, отведенная за спину, повернула тумблер горящей конфорки в горизонтальное положение.