Юра пришел в квартиру, которую он не собирался больше навещать, и его встретили те же (Люда, Додик, Барсова) и другие. Других было много, они появлялись и исчезали, некоторые присаживались к столу посередине большой комнаты, за которым сидел и он, опрокидывали рюмаху-другую, подмигивали, крякали, а то и хлопали его по плечу — озабоченные, удовлетворенные, спешащие. Сначала Юра еще пытался определить, кто же из них входит в число тех людей, с которыми ему, как сказала по телефону Люда, необходимо повидаться, но потом понял, что в это число входят они все. Ему надо было повидаться с людьми, в этом Людмила была права, и такая возможность была ему предоставлена. Сама Людмила то появлялась в большой комнате, подходила к столу, говорила что-то односложное Юре или только что подсевшему гостю, подходила к буфету, что-то вынимала из него и снова удалялась в «детскую» или на кухню. Время уже было позднее, но интенсивность равномерной суеты не слабела, а оставалась именно равномерной, что Гончаров, технарь по образованию, не преминул окрестить «стационарным потоком жидкости». По телефону ему сказали, что это для него важно, но Юра понимал, что для осознания того, что же именно тут важного, надо и самому стать стационарным. То есть наполнять и осушать свою рюмку не чаще и не реже некоторого определенного темпа, удобного для организма.

В этот вечер в этой квартире — как, впрочем, весьма вероятно, и в другие вечера, — занимались интеллектуальным балдением. То есть доводили интеллект до полного обалдения, до массового, дружного атрофирования некоторых самых элементарных критических способностей. О чем говорили? Полный бред, наподобие того, что нес в прошлый раз Додик о необходимости натаскивания юного будущего директора вагона-ресторана в тонкостях дифференциального и интегрального исчислений. Происходил быстрый-быстрый гон интеллекта по полям отчаянной суеты, по оврагам бестолковых, квазитысячных проблем, по чащобам, через которые можно продираться только с помощью ловкости рук. Пестрое, жалкое, завораживающее действо. Словом, жизнь била ключом. И даже монтировкой.

Юра пощупал череп — голова вроде бы еще цела — и в очередной раз невесело задумался, чего он здесь забыл, в то время как жена, наверное, объясняет Витьке то, что объяснить невозможно. А именно, почему ее муж все еще не член коллегии хоть какого-нибудь министерства, почему все мужики суть явление для биосферы планеты Земля нехарактерное и почему она совершенно во всем этом не виновата.

Люда наконец задержалась около него, сама даже наполнила его рюмку и отрывисто сказала:

— Я тебе сказала, что помогу, значит, все. Ты только слушай.

А он и слушал. Он уже стал вполне стационарным и хорошо уже слышал гул, на фоне которого его легко могли убедить в чем угодно.

Людочка опять то появлялась, то исчезала, но ему это было уже все равно, он уже ко всему приноровился и не воспринимал перерывов в ее речах. Его охмуряли, но он уже решил, что так тому и быть, тем более когда Люда сказала, что «уже занималась его делами» и даже «вышла на небезызвестную тебе Ольгу Свентицкую», которая производит очень-очень хорошее впечатление. На самого Юру Свентицкая тоже произвела хорошее впечатление, поэтому он и решил, что даже если его и охмуряют, то делают это грамотно, и… так тому и быть. И поэтому-то он, как бычок под обух, поднялся и пошел к телефонному аппарату после того, как Люда нашептала ему, что это ничего, что жена сейчас одна с Кардановым, это даже хорошо и может оказаться полезным.

— Ты же его знаешь, — нашептывала она баском. — Для него существуют табу. Так что там ничего такого быть не может. Но ухажнуть — это даже не вредно. Она же почувствует себя обязанной, понимаешь? Чем-то человеку ведь надо ответить на доброе отношение. Она же должна понимать.

У слушавшего ее Гончарова возникали, конечно же, неслабые ощущения, что он сходит с ума, постепенно и весело, но, с другой стороны… Все эти ее речи были даже и логичны, ложились на фон, выморачивали… Это была фирменная логика стационарного интеллектуального балдения. Он набрал свой номер и сказал Кате, что он неподалеку, но до дома дойдет не скоро, и чтобы она без него отметила с Витькой отбытие того в командировку, но чемодан Витьке не собирала, потому что у него есть мать, которая о нем заботится и не позволит, чтобы в это вмешивалась другая женщина, даже если это жена друга, которая не позволит себе ничего лишнего. А он, ее муж, никогда ее ни в чем не обманывал, поэтому не обманывает и сейчас, то есть до дома ему так просто не дойти, потому что он находится в параллельном переулке, а параллели, как известно, не пересекаются.

Он хотел еще ее заверить, что и насчет параллелей он ее не обманывает, и если уж на то пошло, она может уточнить это у Эвклида или у того же Карданова, но Катя уже повесила трубку.

Гончаров вернулся к столу, и Люда сразу же, как будто никакого телефонного разговора и не было, начала ему дальше нашептывать, что, конечно, его Катаринхен — баба мировая и, может, лучше, чем кто другой, но все-таки она, Люда, совершенно не понимает, почему Юра тогда, сразу после десятого, не женился на Танечке Грановской.

— Потому что мне никогда не стать нобелевским лауреатом по физике, ты же знаешь, — ответил он как попроще, а сам снова подошел к телефону и позвонил к себе домой, и Катя хотела сразу же повесить трубку, но он попросил позвать Витю, и она позвала, а он только сказал: «Ты помнишь Танечку Грановскую?» — и сам нажал на рычаг.

А потом снова вернулся к Люде, и теперь, что бы она ему ни говорила, он уже чувствовал себя удовлетворенным. Он хорошо знал, что Витька «не ходит по людям», не умеет пользоваться другими, даже если это приводит других в бешенство, короче, что он не умеет становиться стационарным, а значит, у него нет Людочкиного телефона, когда-то имел, но с того времени шестьсот записных книжек потерял или исписал вдрызг, значит, сейчас не имеет, значит, не сможет позвонить ему сюда и ответить. И вот поэтому Юра и чувствовал себя удовлетворенным. Он твердо знал правила этой игры: вопросы задаются только тогда, когда невозможно получить на них ответ. Карданов не ответит. Он тоже играет по правилам.

Пришла новая ватага и принесла с собой почему-то два портфеля фирменных пузырьков с тоником. Имелся тоник, но не было джина, и отчаяние компании, казалось, уже готово было перейти в полнейшую безысходность, но тут пришел Додик (в третий, что ли, раз он уже приходил) и принес две бутылки джина, два стеклянных симпатичных параллелепипеда. Сразу же все повеселели и обсели стол, возбужденно и враз заговорили, как будто вот только что была решена сложная техническая проблема.

Стали пить джин с тоником, а Юра уже решил времени даром не терять и произвести кое-какие изыскания. Он начал пить один тоник, чтобы получше определить, что это за штука.

— А я пью тоник без джина, — с готовностью объяснил он квадратному мужичку с бородой типа «смерть парикмахеру».

Но квадратный спокойно ему объяснил, что он, Юра, пьет джин без тоника. Юра поник, вынужден был признать, что запорол эксперимент, и начал пить без джина и без тоника. Женщина, соседка квадратного по столу, одна только могла оценить эту его способность и сказала Людмиле Рихардовне:

— А он у тебя способный.

— Наша школа, — откомментировала Люда, что можно было понимать даже и в прямом смысле, ведь школу-то они действительно кончали одну, но женщина поняла это по-своему, она потянулась к Юре со своим крупным бокалом и сказала:

— Не расстраивайся, лапушка, мы все здесь второгодники. И к тому же прогульщики. Не хочешь прогулять…

— Я хочу прогуляться, — сказал Юра и поднялся из-за стола.

Он отошел к каким-то креслам в углу комнаты, но затем снова подошел к столу, к квадратному и его соседке, стоя сзади, обнял его и ее за плечи, склонился над ними и вздохнул:

— Я вас поздравляю… с прибытием в порт приписки.

— Она баба неплохая, — возразил квадратный и протянул из-за плеча фужер Юре. — Ты это брось. Только вот ремня просит, ты это учти, без ремня совсем дурой может стать.

— Дурак, — сказала женщина, — если я ножницами отстегну твои подтяжки, ты предстанешь перед обществом в смешном виде.

— Ножницами не отстегивают, лапушка, — резонно заметил бородач, но тут Юра услышал сразу несколько голосов.

— Меня зовут Тамара, — сказала соседка бородача. — Можешь звать меня Томой. Я овладела тремя смежными специальностями. Могу мужа содержать. Но теперь все мужики сами зарабатывают. Это же чушь!

— Людочка, Барсова и вправду три года не пьет? Ты смотри проверяй, все-таки ребенка доверяешь.

— Я никогда не доверяю этим новым материалам. Капролактан — буза. Нейлон, чистый нейлон — в этом всё. Но где он?

— Адочка, нейлон — это всемирная мистификация. Его никогда не существовало.

— Неправда. Его делают на Дерибасовской.

— Ми-сти-фи-кация. Подписывали своим инициалом, а выдавали за чужое.

— Не надо врать, Адель. Ты никогда не любила нейлоновое белье.

— Мое белье вас не касается, мужчина.

— Оно и тебя не касается по причине отсутствия.

— Я Додику говорю…

— Нашла кому говорить.

— Химия полимеров — вот что спасет мир.

— Людочка, а когда ты будешь защищаться?

— На меня никто не нападает. И передай Лысому, чтобы он больше сюда не приходил.

— О, Лысый — корифей. Так жаден — «Волгу» мазутом заправляет. Ей-бо, сам видел!..

— Молчи, Нечипоренко. Он нашел способ разжижения асфальта. По хоздоговору с двумя котельными…

— Друзья мои, прекрасен наш союз! — прорвался наконец Юра, но тут собрались знатоки, и дальше декламировать ему не дали.

— Я знаю. Это на слова Маршака, в переводе Роберта Бернса.

— На что спорим? Раймонд Паулс в переводе Аллы Пугачевой.

— Она стихов не пишет.

— Что значит  н е  п и ш е т? Не люблю, когда людей оговаривают за их спиной.

— Давайте еще выпьем и погасим свет.

— Нет. Давайте погасим свет, а пить не будем.

— Чем тебе помешал свет? Ты и так света божьего не видишь. Молодой человек, ну что вы стоите за спиной? Почитали бы нам стихи, что ли?

Юра встрепенулся и опять было начал:

— Выхожу один я на дорогу… — но опять его заглушили.

— Это ты брось. Он пять лет одну гамму на аккордеоне отшлифовывал, но спиться не спился.

— Не на что было.

— Что значит — не на что? Именно и спиваются, когда не на что.

— Если растопить весь асфальт в мире, возникнет озеро…

— Вот по такому, наверное, Христос и шагал, аки посуху.

— Людмила, ну почему они у тебя все опошляют? Христос, между прочим, человек. Не тебе чета, бронтозавр недостреленный.

— Ну да, человек. Она ему, понимаешь, ноги мыла и прической своей вытирала. Причем, заметь, не париком, а натуральными. Тут будешь человеком, а чего ж? Томик, а вот ты мне ноги мыть станешь?

— Стану. Серной кислотой. Чтобы ты вприсядку шибче ходил. Вокруг стола, на моей свадьбе.

— Эх, Томик, что свадьба? А серная кислота ноне сильно разбавлена дождями в средней полосе Западной Европы.

— Индустриальный район Рура… — начал опять Гончаров, но женщина поднялась из-за стола, взяла его под руку и отвела к окну:

— Запомни, — сказала она, заглядывая в глаза сумасшедшим, немигающим взглядом, — каменный уголь — вот что спасет мир.

— Я всегда это знал, — ответил он, обнимая ее за плечи. Но на них смотрели, и она сняла его руку и отодвинулась от него.

— Пора домой, — сказала она, и во взгляде ее уже не было никакого сумасшествия. — У тебя никого нет дома?

— Никого, — сказал Юра. — Я только кандидат наук, и меня дома подвергают остракизму.

— Ну тогда так, — сказала женщина. — Иди домой и запомни: если ты всего-навсего перечислишь все вещества и материалы, которые можно получить из каменного угля, этого будет достаточно, чтобы ты защитил докторскую.

— Но если я защищу докторскую, это спасет мир? — настаивал Юра.

— Об этом позаботятся другие. Иди домой. И помни: научно-техническая информация — ключ к сердцу женщины.

— Послушай, ты когда была замужем, ты изменяла своему мужу?

— Конечно. Направо и налево. Прямо в машине или на стоге сена.

— А зимой?

— Зимой я уже с ним развелась. И у меня не осталось ни сена, ни машины.

— Почему?

— Потому что их никогда и не было. В ту зиму был один ты. Но ты меня не узнавал, потому что ходил по переулку под ручку со своей женой… а я мечтала подарить тебе нейлоновые сапоги, и у меня была возможность доставать бесплатные талоны на мазут. Но ты же ведь… кот. Ты больше одного раза с женщиной не встречаешься. И я просто не успела… отблагодарить.

— Я вижу тебя первый раз в жизни. Но это не имеет значения.

— А я тебя — в последний. И это имеет значение.

Он пришел домой во втором часу ночи, но никого не застал. Он начал было переживать, но потом стал пить холодную воду из-под крана и делал это почти час, а через час вернулась жена. Вернулась другим человеком, и у Гончарова хватило еще остатка сил ужаснуться той жизни, которую они должны были начать с завтрашнего утра, и он спросил:

— Ты была… с Кардановым? Где ты была с ним?

На что Екатерина Николаевна, сохраняя нечеловеческое спокойствие, ответила:

— Это не имеет значения. Это могло случиться с ним или с любым другим. Поиграли в дружбу — и хватит. Давай-ка начинать супружескую жизнь. Я нужна тебе, и никуда ты не денешься.

— Катя!..

— Ну да, теперь Катя.

— Подожди…

— Это ты подожди… Это может случиться завтра пли через десять лет. Ты ведь неплох, так что особо-то не нервничай. Но если встретится еще лучший… Говорю тебе ясно и четко. Впрочем, я постараюсь, чтобы ты об этом не узнал. Но с этого дня — я себе это разрешила. И все дело — за случаем. И вот еще что, Юрий Андреевич, я ведь могла и не говорить тебе этого. Впредь и не буду. А сегодня уж, ладно. По старой дружбе. Но запомни: сегодня я была с тобой искренней в последний раз. Иди спать. На себя не похож. А я еще на кухне посижу. Сварю себе кофе. До завтра.

— Катя, ты знаешь, что значит «устроиться помимо»? — Катя спала, и он тоже заснул и видел во сне ее спящее лицо, по которому сразу было понятно, что она знает свои варианты, и знает их крепко. Свои два варианта: работу и семью. А о третьем никогда и не подозревала.

…Он попал наконец в одну из двух комнат, в которых никогда раньше не бывал, в одну из двух, отделенных от большой гостиной — в которой шумело дружество, выпустившее джинна из бутылки, — тяжелыми, неподвижными занавесями. По комнате растекалась искусственно-каминная жара, подсвеченная несколькими ночниками, японскими женщинами в красных и синих кимоно на абажурах ночников, жара как будто потрескивала — паркетом, что ли? — ходила волнами, как будто вновь и вновь нагнетаемая потаенными усилиями адски подмигивающей жаровни. Пространство комнаты почти все было занято диванами вдоль стен, а диваны тоже оказывались погребенными под множеством подушек, по черным их атласным наволочкам возлежали в пресыщенных позах все те же вышитые женщины в кимоно. Не все, правда, возлежали, некоторые стояли, упершись одной рукой в бедро, а другой держа зонтик над головой. Зонтик, на котором тоже были вышиты такие же женщины, тоже державшие зонтик, на котором… «Для чего здесь так жарко?» — подумал Юра и сразу вслед за этим подумал, что он неоригинален, что любой, попавший сюда, задастся прежде всего именно этим вопросом.

От гостиной комнату отделяли не один, а два, следующих в полуметре друг за другом тяжелых занавеса, поэтому бражничество доносилось сюда только глухими бу-бу-бу, и Люда взяла с одного из коричневых резного дерева столиков маленькую лакированную шкатулочку, достала из нее тончайшего синего батиста платок и вытерла им заблестевший от пота лоб Гончарова.

— Все могло быть иначе, — сказала она спокойным, негромким голосом. — Он изъял Грановскую и ее дом из нашего обращения.

— Зачем тебе это было нужно? Грановская и ее дом… Ты разве чем-нибудь недовольна?

— У Танечкиной маман был муж… Она и сама… искусствовед и прочее… Мир искусства, как ты понимаешь. А муж, тот и вовсе… Из китов, от которых мир искусства всегда кормился… Он умер уже очень давно, в конце пятидесятых, но у них, у матери и дочери, конечно же, остались все связи… И если бы ты взял Танечку за себя, ее дом стал бы  н а ш и м. А твой Карданов… Мог ведь и он… Бог дал ему кое-что. Достаточно, чтобы он мог войти к  н а м  и стать силой. Достаточно, чтобы он мог понравиться Грановской. Но в нем нет породы. Поэтому он все только портит.

— Да что ты об этом знаешь?

— И знать нечего. Сразу после школы он с ней общался как-то… У меня за спиной. (Ха-ха. У нее за спиной. Как будто они обязаны были давать ей отчет.) Ну и прошел, как Мамай. Он ведь среди людей как слон в посудной лавке. И сам не пользовался, и другим…

— И ты до сих пор об этом жалеешь? Ведь тут же у тебя и так все достигнуто.

— Могло все быть быстрее. И не так. Не с тем разворотом.

— Что же, ты и этого хотела, и того, и десятого?

— Ну да. Хотела проникнуть  т у д а,  к  н и м. А что же? Тебе ли, Юра, судить? Ты… ты даже не понимаешь, что это и тебе было бы…

— Да что же мне?

— А то. Мы  к о л л е к т и в. Так? Значит, от того, что выигрывает один — выигрывают все. Так и надо было двигаться… по годам. Сплоченно. У одного — связи, у другого — деньги, у третьего — голова на плечах. А твой Карданов… один да один. Ну вот и получил… стоянку в бухте местного значения.

…Юра встал и слегка раздвинул штору, чтобы еще раз отчетливей вглядеться в лицо спящей жены. Нет, ей даже и во сне не снился третий вариант Людмилы Рихардовны: устроиться в жизни, помимо государства. К о р п о р а ц и е й. Ей даже и слово такое, наверное, в словарях не встречалось: к о р п о р а т и в н о с т ь. Не с теми текстами дело имела.