Он мчался на запад в горизонтальном положении, как торпеда, вытянув руки по швам и отвернувшись лицом к стенке купе. Торпеда, в корпусе из грубого шерстяного одеяла и с самонаводящейся головной частью, головой Виктора Карданова, командированного, всю жизнь мчавшегося за двадцатью двумя зайцами, пренебрегавшего рагу из кроликов, хотя, не имея у себя дома сочинения Брема «Жизнь животных», он и не смог бы при необходимости четко сформулировать, в чем же отличие зайцев от кроликов.

Внизу сидели и закусывали, он лежал на верхней полке, отвернувшись от пиршества, зная, что поезда ходят по расписанию, и поэтому его дело — слиться с раскачивающимся вагоном и забыть про свободу воли. Карданов послал себя почтовой бандеролью в Ивано-Франковск и теперь ждал прибытия поезда во Львов, чтобы получить там посылку и довезти ее на автобусе до места назначения. Он не относился к скоропортящимся материалам и поэтому не стал замораживать течение мысли.

Он думал не о симпозиуме, а о звоночке, настигшем его сегодня утром на выходе из дома. О еще одном зайце, который бежал теперь рядом с поездом, кокетливо прижав уши к спине и с испуганностью хитровато кося глазами на верхнюю полку: спустят ли на него немедленно гончих или позволят бежать до самого Львова.

Отлеживаться было некогда, поэтому он лежал неподвижно, притворившись полумертвым или полупьяным, чтобы иметь законное право не реагировать на приглашения снизу отведать того или этого. Он начал работать.

Звоночек, настигший его в дверях, звучал предательски невинно, и он вернулся в коридор и снял телефонную трубку. Звонила почему-то не Людмила Рихардовна (пора бы, давно пора ей позвонить ему, не могла же она и следующие двадцать лет жить в неведении относительно того, почему тогда, после школы, Юрка Гончаров не женился на Танечке Грановской, а он, Карданов, так внезапно перестал встречаться с Танечкой, хотя Гончаров и не женился на ней), не ее долгожданный голос услышал он, а всего-навсего самого Клима Даниловича Ростовцева.

Ростовцев сообщил, что «дело продвигается быстрее, чем мы думали», и он, Карданов, пусть едет на свой — или чей там еще — симпозиум, но занимается не только им — а звучало это, как «не столько им», а подготовит за это время материалы, с которыми должен будет выступить там, куда его пригласят, когда он вернется из командировки. Материалы должны содержать развернутый план будущих работ, современного состояния дел в области информатики, перспектив использования вычислительной техники в информационно-поисковых системах с упором, разумеется, на экономические науки, с обоснованием необходимости и рациональности укрупнения и модернизации информационных служб в этой области. А к сему, разумеется, неплохо бы и симпатично это выглядело бы, приложить и теоретическую часть — о природе научно-технической информации и ее роли в развитии современной науки, то есть всего того, в чем Карданов, по разумению Ростовцева, был истинным докой и где мог бы позволить себе «немного порезвиться», словом, «показать товар лицом». Вот такой рабочий материал — страничек на двадцать-тридцать — следовало ему подготовить, и при этом сделать это во время самой командировки, иметь его на руках сразу по возвращении, потому что вызвать могут в любое время, так как «дело продвигается быстрее, чем мы думали».

Сам Карданов, правда, вовсе и не думал, быстрее или медленнее (чем что?) продвигается это дело, ему, как и всегда, думать об этом было некогда, потому что он уже думал о структуре будущего материала. Две части — это легко. В первой части — проработка конкретных вопросов, развернутая программа будущих работ (спектра прилагаемых информационных услуг) будущего отдела или Центра; во второй — все, что он думает об этом деле, о роли информационного поиска в работе ученого, о смысле информации в двусмысленную эру добровольно-принудительного использования ЭВМ. Добровольного — потому что она работала быстро; принудительного — потому что она работала быстро и принуждала к быстрому ее использованию. А быстрота — залог черт его знает чего. Служенье муз не терпит суеты. Служенье науки — тоже вроде бы… Он изложит во второй части все, что имел сказать по этому поводу и что пока не говорил просто потому, что не находилось слушателей. А теперь… Слушателей Ростовцев обещает. Ну так он и изложит. Первая же часть — обычный план работ, который всегда должен уметь развернуть грамотный руководитель, если появилась возможность доппитания руководимого им подразделения. Дополнительного финансирования и организационной перестройки руководимого им коллектива, расширения и поддержки работ, которые ведет этот коллектив.

С первой частью он справится легко. Со второй — справится с удовольствием.

Он начал работать. И мог бы кончить работать, еще не доезжая до Львова. Не так мешали нескончаемая трапеза внизу и заяц, бежавший обочь вагона, как вчерашняя телефонограмма мил-дружка Юрия Андреевича: «Ты помнишь Танечку Грановскую?»

Ты помнишь ночной город, центр города, куда ты вышел продышаться перед сном, устроившись перед этим в гостиничном номере, повалявшись минут пять на роскошной казенной тахте, чтобы размять согбенный многочасовым автобусным сидением позвоночник? Ты будешь его помнить столько, сколько существует память.

Первый и последний раз в жизни ошеломленный встречей с иной цивилизацией. Какие там симпозиумы? Пусть завтра и послезавтра десять разгневанных мужчин — интеллектуально, конечно же, разгневанных — десять суперакадемиков страны учредят десять новых наук (столько, сколько учредил в свое время один Аристотель), пусть завтра и послезавтра исходишь ты оживший этот город, бывший Станислав, а ныне Ивано-Франковск, вдоль и поперек, и встретишь новых интересных людей, и с балконов этих замерших сейчас домов тебя будут приветствовать невиданные, совершенные в своей бездумности и дружелюбии женщины, — чего стоит все это? И что изменит? Первая массированная волна иной цивилизации, каменные плиты (а не асфальт), по которым ты твердо ступаешь бесстрашным дешевым туристом, как по грандиозному, вымершему, но безупречно сохранившемуся рыцарскому замку, витые, тяжелые в своем достоинстве и отрешенности решетки и венецианские стекла — свидание с архитектурой. С душой города. Наедине.

Что могут изменить завтра и послезавтра? Уже подсмотрено.

Какая удача, что этот автобус так долго петлял по двухрядным шоссейкам двух областей. Когда во Львове, сразу же около вокзала, он сел в этот автобус, было еще так светло, что никто не сомневался, что и в конечный пункт, в Ивано-Франковск, доберутся засветло. Вышло иначе. Старенький и маломощный автобусный антиэкспресс, что называется, пилил и пилил, остановки следовали так часто, что водитель начинал тормозить, подъезжая к следующей раньше, чем он успевал набрать скорость, отъехав от предыдущей. Причем остановки были частые, но долгие. Почти все пассажиры высыпали наружу, обязательно стремились куда-то отойти, что-то купить, чтобы потом, уже купив и снова подойдя, начинать оглядывать местность в поисках отсутствующего водителя.

Еще не проехали и половины пути, а уже стемнело окончательно и по-украински плотно. Уже нечего было покупать на остановках, потому что все было закрыто, но все равно все куда-то отлучались, потом перекликались в темноте и снова искали отсутствующего водителя. Водитель, молодой и веселый парень и вообще замечательной души человек, как только отыскивался, принимался ободрять притомившихся пассажиров, что им не о чем беспокоиться, потому что он лично проверял все колесные покрышки, а в случае чего есть и запаска.

Спасибо водителю, замечательной души человеку, добрались за полночь или ополночь, во всяком случае уже то, что называется в кромешной тьме, ног и того, что выше, под собой абсолютно не чуя.

Карданов разыскал гостиницу в центре города. В холле за небольшим столиком сидели три миловидные, приветливые женщины из оргкомитета конференции, они нашли его в списках участников (представитель прессы, личность, так сказать, аккредитованная), проставили против его фамилии соответствующую птичку, вручили ему буклет с программой конференции и круглый, величиной с бляху дикозападного шерифа значок с эмблемой и сообщили номер забронированного за ним гостиничного номера. Карданов поднялся в свой номер на третьем этаже, включил все освещение — бра над умывальником, центральный плафон, настольную лампу, — восхитился занавесями из благородного синего шелка, затем, повалявшись минут пять на роскошной казенной тахте, погасил иллюминацию, спустился вниз и вышел в город.

Вернулся он через час, примерно в час ночи, грустным, присмиревшим, продышавшимся теплым и тихим немосковским воздухом, насмотревшимся молчаливой неблочной архитектуры.

Вернулся он другим человеком, размышляя о том, возможно ли это — вернуться откуда бы то ни было другим человеком, и что вообще означает понятие «вернуться». Ведь если возвращаешься другим человеком, значит, прежним не возвращаешься. И если даже юмористы выдают такие, например, фразочки, что, мол, «ушел в себя и не вернулся», то как можно вернуться, уйдя из гостиницы в роковой час полночи, неизвестно на что надеясь, ведь Мефистофель последний раз посетил Европу лет четыреста — четыреста пятьдесят назад, и не было никакой возможности соответствовать этой архитектуре, которая требовала всего человека и, прежде всего, страстей его юности, а не закомпостированной бандероли командированного с авторучкой за тридцать пять копеек, прожившегося на стороне, а теперь пожелавшего вступить в интимный контакт. Эликсир молодости — вот что могло здесь помочь, и вот почему бессмертны средневековые легенды, ставящие вопрос ребром и понимающие, что без чуда не разрешить и малейшей проблемы. То есть разрешить, и даже каждый день разрешаешь, но — компромиссно. По типу «что-то же ведь надо делать», как, например, вернуться в конце концов в ту же гостиницу, все там же стоящую, с окончательно вымершим холлом, покинутым даже тремя представительницами оргкомитета, вернуться, чтобы просто подняться в свой номер и лечь спать, потому что гулять по ночному городу имеет смысл только, если это — город твоей юности.

Не выбираешь город, жену, книги, которые читаешь, — все происходит само собой, и нельзя сказать даже, что именно с тобой все происходит, но ничего не случается, никто не умирает, потому что умирают редко, и жизнь длится.

Но он не успел подняться к себе, потому что в пустой холл из пустынного города вошел мужчина, про которого можно было сказать «гигант», в просторном коричневом костюме, с плащом через одну руку и пузатым желтым, перетянутым двумя широкими ремнями чемоданом в другой. Он поставил чемодан на ковер и подошел к поднявшемуся из кресла Карданову.

— Профессор Кюрленис, — отрекомендовался он, не протягивая, впрочем, руки, а лишь полупоклоном обозначив представление. — Вильнюс. Викто́р Эмилиус Кюрленис. На каком этаже наша секция?

— Меня тоже зовут Виктор Трофимович Карданов, — сказал Карданов, — но я не из оргкомитета.

— О, коллега! — на этот раз гигант протянул Виктору гигантскую руку, обрамленную белеющей в полумраке манжетой.

Карданов протянутую руку пожал, но ему опять пришлось возразить:

— Я из Москвы. Буду писать о вашем симпозиуме.

— О, пресса! — гигант молча, с видимым восхищением продолжал трясти руку Карданова, не в силах, вероятно, выразить все свое понимание ответственности задач, стоящих перед его новым знакомым.

— Как вы относитесь к нашей науке? — спросил Кюрленис, прерывая наконец непосредственный физический контакт с представителем прессы.

— Какой именно? Ведь на эту конференцию, как я понимаю, прибыли и биологи, и лингвисты, и кибернетики…

— И антропологи, Виктор, не забудьте антропологов.

— И антропологи. Тем более. Так к какой именно?

— Ну а что бы вы сказали о науке вообще? Кстати, я вас не задерживаю? Я совершенно не хочу спать. Спал сегодня до десяти утра. Вы от какой газеты?

— Я от журнала. — Карданов назвал свой журнал.

— О, столичный журнал… Большая сила. У нас в Вильнюсе мы получаем его. А мне сказали… э… о конференции будет писать товарищ из Ленинграда… Для газеты. Наталья… Очень толковый журналист. Я с ней встречался, читал ее материалы.

— К науке я отношусь косвенно, — ответил Карданов. — А как вы попадете в свой номер?

— Я не мальчик, — с убежденностью в голосе объяснил гигантский профессор, не нуждающийся в немедленном сне. — У меня есть телефоны местных товарищей, связанных с оргкомитетом. Вы не беспокойтесь, я сейчас дозвонюсь, и все будет в порядке. А вы не знаете, Наталья уже приехала? Вы ее не знаете?

— Я знал когда-то одного товарища Наталью, — ответил бездумно Карданов. — Она как раз тогда, то есть когда я ее знал, начинала пробовать себя в журналистике.

— О, это она! Это непременно она.

Кажется, для Кюрлениса не существовало никаких белых пятен в биографии Вселенной, и это, в общем-то, нравилось Карданову.

— Вы сами не из Ленинграда?

— Я из Москвы, — стоял на своем Карданов.

— Ну да, но я имел в виду, может быть, вы раньше жили в Ленинграде, а потом переехали в Москву.

— Нет, это не так.

— Вот видите, а бывает наоборот, — объяснил неумолимый Кюрленис. — Наталья, например, мне говорила, что она раньше жила в Москве, а потом переехала в Ленинград. По обстоятельствам личной жизни. Я вас не задерживаю? Надеюсь, у вас получится интересный репортаж. Если что будет непонятно, обращайтесь ко мне.

— Спасибо, — ответил Виктор и, прощаясь, протянул руку Кюрленису. — До завтра. Будем встречаться. Правда, я должен написать не репортаж, а статью. А это другой жанр.

— Объем? Страниц десять?

— Хоть двадцать. Было бы интересно.

— О, будет интересно, будет. Во всем разберетесь. У меня с собой кое-какие материалы. Если будет нужно — все покажу. Профессор Калниньш не прибыл, не знаете?

— Нет, еще не знаю.

— Идентификация личности. Интереснейшие работы. На стыке криминалистики и палеоантропологии. Ин-те-реснейшие. Наталья заметку написала о его работах.

— Я заметок не пишу, — без всякой задней мысли, просто как факт, сообщил Карданов.

— Вы напишете. Вы сможете, — заверил Витю Кюрленис и направился к телефонному аппарату, стоявшему на столике, у которого час назад сидели три женщины из оргкомитета.

В отличие от профессора Кюрлениса корреспондент московского журнала Карданов очень хотел спать. Он чувствовал себя настолько вымотанным, что это даже как-то взбадривало, придавало его состоянию некий научно-популярный интерес, какие-то заголовки мелькала в уме, типа «Пределы возможности человеческого организма», какой-то первичный озноб пробегал, первичный — по отношению к возможности дальнейшего его анализа. То есть, анализу не поддающийся. Карданов знал, что в таком взвешенном, смешанном состоянии, смеси полнейшей вымотанности (автобус и частично поезд) и освеженности (ночной Ивано-Франковск и частично Кюрленис) ему иногда удается отлично поработать.

Так и на этот раз он сел к столу и начал двигать рукой по бумаге, предварительно зажав большим и указательным пальцами авторучку за тридцать пять копеек. Бесшумно она двигалась, но скрипела и не рвала бумагу, мягкий шарик, как колобок, знай себе катился да легко перепрыгивал между словами, как невесомая птичка-невеличка, подскакивающая на сверхневесомых своих лапках. Так катался он мало не два часа и накатал-таки, к полнейшему удовлетворению Вити Карданова, первую часть того материала, который и поручил ему изготовить Ростовцев. Первую, то есть собственно деловую часть, где излагалась программа работ будущего информационного центра, перечислялось материальное обеспечение, оргтехника, необходимая для развертывания этих работ, расстановка людей, с примерным указанием должностей и желаемой квалификации, с не примерным, а довольно-таки точным выведением баланса между тем, чего и сколько нужно во все это дело вложить, и что, какие информационные услуги удастся получить на выходе.

Хорошо он поработал. Этак бездумно. Отмобилизованно. В самую точку попал, значит, со своим состоянием.

Перечесть материал — занятие приятное, даже при закрывающихся глазах, если материал удался, — и на боковую.

…Ты помнишь Танечку Грановскую? Ты помнишь ночной Ивано-Франковск? Профессора Кюрлениса ты помнишь? Он спит в соседнем номере, не так ли? И три дня, три разговора с ним — ты помнишь? Конечно, помню, только не сегодня. Еще их не было, поэтому спросите об этом как-нибудь потом. Профессор Калниньш — это другой вопрос. Криминалистика и палеоантропология — только они с помощью еще десяти серьезных дисциплин могут разрешить проблему идентификации личности. На практике речь идет чаще всего об идентификации трупа. Кем был он, и сколько было ему лет? Какой национальности, и даже… мужчина это или женщина? Конечно, если бы при нем и паспорт… А если нет не только документов, но и лица, и прочих мышц? Один скелет… А паспорта даются по достижении шестнадцати лет. У него уже был паспорт, когда случилось нечто, когда произошли события, после которых он забыл Танечку Грановскую. И даже, как зовут ее мать, тоже забыл. Фамилия у нее была — Грановская. Вероятно, по мужу, он не уточнял. А звать…