Осенью в облике города появилось что-то летящее. Стремительно прочерчивающее многоэтажные дома, мосты над Москвой-рекой, перелистывающее страницы записных книжек в будках телефонов-автоматов, задергивающее шторы и раскачивающее люстры. Ветер служил здесь только агентом, вернее, маской, под которой пряталось это косо летящее  н е ч т о. Обнажились каменные пространства, они бешено перекидывали каменную пыль, искрошившуюся за лето долю процента высотных домов и гранитных набережных.

Косо летело время. Отвесно вниз падала каменная луна. Но в ней заключалось и второе стремление, направленное под прямым углом к первому, стремление унестись навсегда по прямой в межзвездное пространство. И на сколько она падала отвесно вниз, на столько же улетала и вбок, а так как Луна оставалась единым телом, то два этих стремления складывались в одно результирующее, и в результате она не успевала упасть, она оказывалась над все новыми регионами и акваториями, короче, продолжала вращаться вокруг Земли по законам классической механики, не понимая, почему ей никак не удается отдаться наконец одному из прямых, а значит, бескомпромиссных направлений. Рухнуть или умчаться на окраины Метагалактики. Не удавалось ни одно, ни другое. А удавалось то, что  п р е д н а з н а ч е н о. На бульваре некто в невообразимо роскошных кудрях, не то девочка, не то мальчик лет пяти, вращал на веревке игрушечное ведерко. Все происходило по законам классической механики, поэтому Карданов не спешил звонить Марине. В этом косом осеннем вихре траектории людей петляли под воздействием мартеля, междугородных телефонных звонков, железнодорожных и авиарейсов. Траектории пульсировали, покрывали город, как падающая паутина, невозможно было остановиться, потому что всех притягивали стремительно надвигающиеся вечера, Москва гудела, как квартира при съезде гостей.

Позвонил Гончар и сказал:

— Старик, тебе позвонит моя жена, ты ей не говори, что я звонил.

Прошел день, но Катя не звонила, зато он переговорил с Ростовцевым и сообщил, что все в порядке, материал удался и готов к предъявлению по первому требованию.

У него было две заботы: где бы побыстрее раздобыть сотню для отдачи Хмылову и что бы подарить на свадьбу Хмылова и Ольшанской.

На следующий день он зашел в журнал, сдал командировочные документы и сказал, что через две-три недели принесет готовую статью. О своем оформлении он решил пока не заговаривать, с ним не заговаривали тоже, и он решил, что, вот когда принесет статью, тогда и поговорит.

Вечером ему захотелось повидаться с Мариной, чтобы сообщить ей, что Луна не успевает упасть, она все время проносится дальше, и поэтому Марине в ее чудесном возрасте опасаться нечего, впереди у нее еще очень много солнечных дней и лунных ночей. Но позвонила Катя Гончарова, она сказала, что у нее к нему есть одна просьба, а если он не сможет выполнить просьбу, то уж наверняка сможет что-нибудь ей присоветовать.

Они встретились у памятника Маяковскому, Катя предложила «куда-нибудь» зайти, но Виктор не очень понял, что это за «куда-нибудь». Прямо в кабак, что ли? Его наличность составляла минус сто рублей. Рядом находился обезображенный новой планировкой после пожара деревянного кинотеатра сад Аквариум. Сада практически не осталось, но там внутри, под деревами, стояли скамейки, а снаружи находился бесплатный вход, и они, пройдя вдоль Концертного зала имени Чайковского и Театра сатиры, нырнули в наново распланированное воспоминание о саде Аквариум, и Катя ему сказала, что у них в институте объявлен очередной конкурс на замещение руководящих должностей. Она жутко боится, все это обычно не более чем формальность для тех, которые занимают эти самые руководящие должности, но она врио, и ей намекнули, что, кроме отчета о работе сектора, неплохо бы представить и кое-какие наметки на будущее. Что-то наподобие плана работ. Так-то она свою работу знает и представляет, как ее вести дальше, но… бог пера не дал, а тут неплохо бы представить нечто, хотя бы минимально литературно оформленное.

— Вот я и подумала… ты все-таки журналист… — нервничая, сказала она. — Может, хоть какой-нибудь планчик набросаешь?

Карданов отвел глаза и молчал, и она добавила:

— Мне немного… хоть что-нибудь, Витя. Ты только вступление, ну просто на несколько страничек, я там дальше сама разовью. А то просто и не знаю, как подступиться.

Катерина Гончарова нервничала. Карданов почувствовал, что время даром проваливается в никуда и возвращается без толку на круги своя, он слабо попытался придать этому процессу хоть какую-то осмысленность и спросил:

— Слушай, Кать, а на кой тебе это «врио»?

Она гневно взглянула на него, аж задохнулась от гнева на чудовищную бестактность этого подозрительного самозванца, неудавшегося экземпляра мужской породы. Он увидел, что на глаза у нее навернулись слезы от того, что никто ее не понимает, и она вынуждена обращаться к неудачнику, который позволяет задавать ей встречные вопросы, и он уже грубее задал еще один вопрос:

— У тебя деньги есть?

Она кивнула и тут же перестала гневаться. Карданов понял, что грубость его второго вопроса не смогла ее обмануть, он прикинул, что, если Марину когда-нибудь прижмет, неужели она вот так же пойдет до конца, и сказал:

— Тогда купи себе мороженого и жди меня на этом же месте. Я только к себе домой и обратно. Кажется, у меня кое-что для тебя есть.

Минут через двадцать он вернулся и принес ей первую часть материала для Ростовцева, который он написал в командировке.

— Тут бо́льшая часть не для тебя, — объяснил он, подавая ей бумаги. — Тут речь о создании большого информационного центра. Это не для тебя. Но кое-что и для тебя. О работе любого информационного подразделения, об информационном обслуживании, ну и так далее. Сама посмотришь, что тебе подойдет. Только, Катя, этот материал мне самому, наверно, вот так будет нужен. Так что ты там посмотри, как вообще все это делается, а остальное уж от себя. Хорошо?

Гончарова поспешно кивала. Страх прошел, вернулся стыд. Ей было стыдно перепуганного своего вида, с которым она примчалась на это свидание. А Витя думал, что если она завтра разведется с его другом и соратником Юркой Гончаровым, то он никогда уже не сможет ощутить себя кавалером в ее присутствии. Не для проформы, а искренне увлеченным.

Катя попрощалась и быстро пошла к выходу из сада. На этот раз она ни обо что не споткнулась и ни за что не зацепилась. Но «твист эгейн» ревел магнитофонной глоткой вхолостую. Веселья и силы здесь быть не могло. И угол скатанного ковра сбивает ритм танцора не случайно. Зачем же надо было жить столько лет и прийти однажды осенью в Аквариум, чтобы всего лишь убедиться: все было понято еще тогда, в секунду, и понято точно? Зачем? Чтобы остаться на скамейке и думать дальше: а что же она означает, эта способность точного видения?

На следующее утро он договорился с Димой на вечер встретиться в саду Эрмитаж — могли бы и в Аквариуме, но к нему у Вити после вчерашнего пропало доброе чувство — обговорить накоротке дела, чтобы затем, уже более подробно и в удовольствие, обсудить методы работы Карданова в командировке, которые позволили ему в один вечер, успешно освоить спущенные по телеграфу средства. Дима сообщил, что насчет ленинградки он, Витя, может не беспокоиться, деньги взяты не у нее — у своего человека, Витя ее знает, а у кого именно, он ему сообщит при встрече. А насчет ленинградки, ее Дима и вообще в глаза не видел, действовал по просьбе Свентицкой, но он теперь солидный человек, вступает в брак и должен быть морально незапятнан и поэтому выходит из игры. Свентицкая рассердилась, да не очень, но чтобы ее протеже убедилась, что она действительно предпринимала какие-то шаги и нашла реального человека, который, правда, теперь почему-то взбрыкнул, нужно, чтобы протеже увиделась с этим самым реальным человеком, то есть с Димой, и получила бы отказ от него лично.

— Поэтому, — пробубнил солидный Дима Хмылов, — ты на всякий случаи шею-то вымой. Ожидаются дамы в количестве двух штук. А насчет денег не дрейфь. Я тебе скажу, у кого взял. Ты ее тоже знаешь.

Витя последовал совету Хмылова насчет мытья шеи, минимально приосанился и прогулочным шагом направился в Эрмитаж. Бедным родственником он себя не чувствовал. К бедным родственникам с просьбой не обращаются. А к нему вчера обратились. И бедные родственники ни от чего не отказываются. Что им протягивают, то и берут. А он шел отказываться. Вместе со своим антрепренером Дмитрием Хмыловым они сейчас увидятся с очаровательной ленинградкой и в вежливых тонах откажутся от явно не очаровательной аферы с ненатуральным браком. У него и с натуральным-то не слишком получилось, куда уж с другим…

Земля вращалась, и  н е ч т о  продолжало косыми потоками лететь сквозь Москву. Молодые женщины не задерживались взглядами на Карданове и стремительно мчались мимо. Их можно было понять: они не знали, что он по-прежнему молод душой. Осеннее беспокойство, всеобщая душевная смута и возбужденность так и подмывали сделать людям что-то хорошее.

Он пришел ко входу за час до условленного времени, прошел через турникет, сел на ближайшую скамейку и начал просматривать прихваченную специально для этого пачку сегодняшних газет. Уже во второй он наткнулся на подвал, чтение которого заставило его на какое-то время даже потерять интерес к дефилирующим мимо дамам и гусарам. Это была Наташина статья о конференции в Ивано-Франковске. Уже не информашка, нет, и даже не заметка, а солидная научно-популярная статья, хотя и с уклоном в репортаж, причем после более или менее стандартного перечисления целей и задач конференции, следовала главная приманка — рассказ о симпозиуме, причем рассказ, очень напоминающий текст, который написал Карданов на спор с Мариной и который он передал Вере Леонидовне. Первым делом Карданов — недалекий все-таки человек — обрадовался, что он, сам не присутствуя на симпозиуме, весьма точно предугадал основное его содержание, и таким образом его выигрыш в споре с Мариной можно теперь считать делом решенным. Однако спор спором, но о чем же теперь писать статью в журнал? Разумеется, частных материалов, и притом весьма интересных, он привез из командировки предостаточно. Но Наташа выхватила и написала о самых основных и ярких результатах, без которых все остальное оказывалось грудой малосвязанных научных сообщений, которые сами по себе годились для публикации разве что в разделах «Мозаика» и «Пестрые факты». Сие уже следовало признать огорчительным. Лично для него, Карданова, а, разумеется, не для науки и журналистики как таковых.

Он пошел ко входу в театр миниатюр, где стояли телефоны-автоматы, и позвонил Марине. Марина сказала, что она все прекрасно понимает, что он тогда, под утро, ног под собой не чуял, какая там работа, но нельзя же быть таким дураком, то есть он самый умный человек, какого она когда-либо встречала в жизни, но нельзя же быть таким дураком, она выиграла пари, но это ее вовсе не радует, и ей это все равно, а ему, наверное, надо писать статью для журнала, и поэтому им надо повидаться, чтобы она могла передать ему бобину с магнитофонной пленкой, так как симпозиум он, наверное, просто продрыхал и теперь не знает, о чем там шла речь.

Витя сказал, что пари выиграл все-таки он, и ему для этого даже не надо прослушивать пленку, о чем говорилось на симпозиуме, он и так узнал из газет, он выиграл, и это его радует, но вместе с тем кое-что и тревожит.

— Тебе Вера Леонидовна передала мои записи? — спросил Карданов.

Марина ответила, что ничего ей не передавали.

— Неужели забыла? Ты знаешь, у нас там в тот день просто дым коромыслом стоял. Я сейчас ей позвоню, а что ты там такое о газетах говоришь?

Он пообещал, что перезвонит ей через полчаса, когда она пожурит симпатичную Веру Леонидовну, повесил трубку и подумал, что это не тот разговор, который бы он хотел вести с ивано-франковской знакомой, кандидатом наук из Москвы Мариной, не тот и не о том, и вовсе на Вера Леонидовна мелькает на горизонте, и если после сегодняшнего вечера и сад Эрмитаж перестанет вызывать в нем добрые чувства, то это уже слишком.

Карданов не хотел повторно звонить Марине, потому что предстояло разговаривать не о том, но вот-вот должен был подойти почти новобрачный Хмылов, и он позвонил ей и сразу же пожалел об этом. Марина оправдывалась, она была взволнована, раздосадована и, что хуже всего, серьезна. И причиной этому был Карданов со своим элегантным пари и дурацкой работоспособностью. Уж лучше бы он тогда действительно с ходу завалился на боковую. И сейчас Мариночка щебетала бы нечто розово-дружеское, а через полчаса они бы уже встретились под часами, которые всегда показывают пять минут чего-то нового, четверть чего-то прекрасного и душистого, без двадцати поразительного события, которое неизменно происходит на всех планетах и меридианах и всегда остается поразительным. Ради которого стоит жить и оставаться живым: тебе назначили свидание под часами. К тебе пришли, окликнули, взяли под руку… Волна духов и шелестение плаща, волны волос и лихорадочный, летящий, радостный взгляд…

— Куда идем? — А, будь что будет! Моды осеннего сезона. Летящая планета, и капли дождя на ее плаще. «Надо ведь как-то устраиваться в жизни», — сказала мама Танечки Грановской. А сама вовсе об этом не думала.

Он пойдет сейчас к Юрке Гончарову и все ему расскажет. Ну зачем он только вздумал звонить и предупреждать о предстоящем звонке его жены Екатерины Николаевны? Неужели нельзя выйти на площадь и крикнуть на всю Солнечную систему: «Да перестаньте вы делать дела!»

Осень напоминает, что много жизней было прожито доныне, и ничего — живем. Но только… да перестаньте вы делать дела! Так дела не делаются. Мы же у себя дома, в Москве. А не в дальней командировке на кольцах Сатурна, где враждебная окружающая среда, а по четвергам не получишь даже рыбы, потому что нет столовых общепита, не говоря о ресторанах, куда можно пригласить не опоздавшую на свидание юную, охваченную любовью и дружбой, немыслимо взволнованную девушку, вечно спешащую на свидание. Мы все в ловушке. Мы не можем собраться все вместе, сложить в одну пирамиду все двухкопеечные монеты, начиная с древнеримских драхм, и вынести окончательное решение: за опоздание на свидание — выговор по профсоюзной линии. А потом объявить конкурс: кто ярче всех нарисует осень в городе. Первая премия — командировка в Ивано-Франковск. Вторая — бесплатная путевка на кольцо Сатурна. Третья премия — возможность не звонить Марине.

Она сообщила ему, что переговорила с Верой Леонидовной, та очень расстроена, что, по-видимому, что-то сделала не так, но она тогда не подумала, последний день, голова у всех кругом… Она не могла нигде найти Марину, в каком-то коридоре повстречала Наташу, та расспросила ее, какие у нее заботы, и, выслушав, сказала, что сама может подредактировать кардановские записи, Марину для этого можно не искать, Наташа ведь все-таки журналистка и сама может просмотреть, что и  к а к  с этим материалом, ведь Карданов так ей, Вере Леонидовне, и сказал, что рассчитывает на какую-то там научную правку.

Аквариум и Эрмитаж отпали один за другим. Остались Патриаршие пруды. Эти не подведут. Но с кем назначать там встречу? По-видимому, с самим собой. Ведь на каток никто больше не ходит. А летом там не катаются на лодках. «Ну и дела!» — как говорит Димка Хмылов, который как раз в этот момент появился перед Кардановым и сразу же, только поздоровались, указал на дам, в количестве двух штук сидящих на скамейке около неработающего фонтана. На той самой скамейке, на которой Виктор с полчаса тому назад обнаружил в газете Наташину статью. Кстати, и автор был здесь. Олечка Свентицкая поднялась со скамейки и представила двум почти молодым людям свою спутницу:

— А это Наташа. Знакомьтесь.

— Вроде бы и в самом деле, — сказал Виктор.

— Ну и дела, — как всегда содержательно, добавил Хмылов.

Виктор коротко, по-деловому пожал дамам руки. Наташа протянула ему тоненькую папочку и по-дружески так сказала:

— Я думала, мы с тобой в поезде встретимся. Вот твои бумаги. Вера Леонидовна просила передать. Сегодняшнюю статью мою читал? Я там у тебя кое-что даже позаимствовала. Можешь гордиться.

— Я горжусь, Наташа, — сказал Виктор.

— Ты тут накатал… На десять статей можно расписать. А мне для газеты — сам понимаешь, что такое газета, — тянуть было нельзя. Да я только один эпизодик и использовала. Не обеднеешь. Вы его знаете, Олечка? Это мой благоверный, с приставкой «экс», разумеется.

— Это Карданов, — сказала Олечка, заманчиво улыбаясь Виктору.

— Видишь ли, Наташа, — объяснил Карданов, мужественно стараясь не расхохотаться, — я, конечно, не обеднею без какого-то там вшивого центрального эпизода симпозиума, но весь вопрос в том, разбогатею ли я без него? А мне это представляется в настоящий момент крайне невредным.

— Да брось, тебе это противопоказано. Ты хорошо выглядишь, Карданов. Как тебе это удается?

— Много времени провожу на свежем воздухе. Бегаю между разными зданиями, в одном из которых рассчитываю по блату устроиться в штат.

— Разумные речи, Карданов. От тебя ли слышу? Я и сама подумываю о том же. Спасибо вот Олечке, не знаю, что без нее бы и делала, познакомила меня с одной симпатичной пронырой из одного журнала. Та вроде обещала. У них там место есть. Ты, кстати, у них там печатался.

— Как ее зовут? — спросил Карданов для проформы, так как ответ он, безусловно, знал.

— Вика Гангардт, — ответила Наташа. — Шустрая бабенка, у нас с ней контакт с полувзгляда.

— Ну и дела, — подзакруглил Дима Хмылов.

Виктор почувствовал, что всему есть мера, даже его мужеству, с которым он воздерживался от желания расхохотаться, так как в присутствии дам это выглядело бы неприличным, он отдал всей честной компании общий поклон да и пошел прочь. Кажется, Хмылов пошел за ним.

Хмылов не догнал его тогда, на выходе из Эрмитажа. Да и неизвестно, пошел ли именно за ним. Может быть, просто побежал куда глаза глядят, посчитав свою миссию исполненной, то есть продемонстрировав перед ленинградкой Натальей наличие такого человека, как Дмитрий Хмылов, которого о чем-то просили, он обещал сделать, но не сделал, расхотел или не смог — какая теперь разница.

Позвонил Гончаров. Он был, нельзя сказать, чтобы на взводе, а так, пьян в толстосизую дымину. Разговор его, расцвечиваемый попеременно рыдающими всхлипами и матерком, обозначающий биение в грудь на расстоянии, сводился к тому, что его обвели вокруг пальца, что он не санкционировал вчерашнюю встречу Кати с Кардановым, а потом начал уже плести нечто несусветное, что, мол, жена у него — не придерешься, таких поискать, но что именно этого он и боится, то есть что если он целиком погрузится в семейные радости и отдастся им телом и душой, то он привыкнет, и у него исчезнет стимул к случайным знакомствам, он уже и сейчас это чувствует, а, мол, «ты же знаешь, для меня это единственный шанс, я же тебе тогда еще говорил, помнишь, когда мы встретились в зале Консерватории: для тебя — книги, а для меня — э т о. А все остальное — ложь, и книги твои — тоже ложь, но тебя не перестроишь, ну и сиди над ними, но ты себе тоже что-то выгородил, а для меня ничего, значит?»

Звонок Димы оказался, по контрасту с предыдущим, коротким и деловитым. Дима предпочел никак не комментировать хорошее такое совпадение, по которому он, сам того, разумеется, не желая, чуть не обкрутил по новой лучшего друга с его бывшей лучшей женой. Вместо этого он бодренько прогудел:

— Деньги-то я у Надюхи занял. Помнишь, прошлым летом мы с тобой в Серебряный бор закатились? Свентицкую-то, наверно, помнишь, ну вот, а вторая, помнишь, вот она Надя и есть. Она тут, оказывается, все это время твой телефон старалась поиметь, а Свентицкая ее тормознула. Вот такие дела, Вить.

— На каких условиях?.. Ну, в смысле, на какой срок занял?

— Ты ей позвони сам, она так просила. Договоритесь, и все дела.

Хмылов продиктовал номер Надиного телефона, затем буркнул, что через неделю он, мол, того, в смысле «прощай свобода», и чем больше небрежничал, тем яснее становилось Карданову, что нервничает Димка и трепещет на полную катушку, под стать юнцу нецелованному, чьи слабые ручонки отрывают от маменькиных юбок.

Наде звонить не хотелось, тем более не имел готовой суммы на руках, он, конечно, помнил, что была вторая, которую зовут Надей, и ничего плохого, кроме хорошего, он о ней не помнил, но он был старше ее чуть ли не вдвое, и нехорошо получалось, что у нее запросто нашлось дать ему взаймы, а у него вот в данный момент не находится даже, чтобы отдать. Карданов не любил наблюдать женщин, перепуганных собственными проблемами, тем более негоже казалось самому проявляться со своей маленькой проблемой, тратить сто слов на сто целковых, его тянуло поговорить с Надей, услышать голос человека, который старался «поиметь» его телефон, это подтверждало его теорию, что плохие ребята — просто фикция, а на самом деле все должны дружить, и серьезные проблемы — тоже фикция, но в конце разговора неплохо бы возвернуть краткосрочную ссуду и увенчать деловую преамбулу дружественных контактов стремительным рейдом хотя бы по кафе-мороженым.

Но размышлять не приходилось, право выбора за ней, а она заказала, чтобы он позвонил ей. Надя говорила с ним напряженно и неловко, как-то выделанно, совсем не так, как прошлым летом в Серебряном бору, когда говорила, собственно, Свентицкая, а она только поддакивала, но и поддакивать можно по-разному. Карданов попробовал закинуть удочку насчет, когда и куда следует приволочь круглую сумму, но Надя решительно сказала, что это не телефонный разговор, и он может подъехать к ней, собственно и подъезжать-то всего-ничего, она живет на углу Петровки и Страстного, сказала точный адрес и уже вконец одеревеневшим голосом добавила, что она его ждет, пусть приходит прямо сейчас, у нее никого нет и весь вечер не будет, стала объяснять, почему так получилось, что никого нет, но быстро запуталась и умолкла, поняв, что говорит уже нечто далеко выходящее за рамки самой чудовищной наивности.

Карданов опять пошел пешком, почти по тому же маршруту, по которому шел вчера на многостороннее рандеву в Эрмитаж, зашел в старый, запущенный подъезд и поднялся по широкой лестнице до второго этажа.

Она очень старалась, чтобы ее квартирка «выглядела», и это вызывало нестерпимую жалость; ее поглядыванья на него, отметил ли новую убогогабаритную стенку, полочку толстеньких суперобменных книжных корешков, Дрюон вперемежку с Дюма при явном преобладании Дрюона, не корешки, а загляденье, все как один по талонам за макулатуру, задержится ли на кухне, повертится ли около табуреточек и полочек, на диво удобно сработанных в дружественной стране, члене СЭВ. Столик на кухне, накрытый яркой, веселенькой клеенкой, стол в комнате, накрытый темно-желтой тяжелой скатертью, она не знала, куда его усадить, — на один из стульев около стола или же прямо на диван-кровать отечественного производства, по углам которого удобно расположились пухленькие плюшевые подушечки. Слоников не было, их, видимо, вытеснил Морис Дрюон, и Надя, полнокровная, замечательно развитая молодая женщина, металась по квартирке в своем роскошном шелковом платье, как большая и яркая подбитая птица.

Нестерпимым становилось это несоответствие. Карданов совершенно явственно чувствовал, как печалеутоляюще и какими некошеными лугами, вперекор всем асфальтам, должно пахнуть ее тело утром в кровати, «почему так все происходит?» — спросила тогда Марина, почему яркая, большая птица мечется по безнадежно не приспособленной для нее клетке, не понимая, что можно обжить и притереться, можно даже не называть горчицу с компотом так уж впрямую бурдой, но удастся ли при этом забыть, что нектар все-таки тайно составлен по другим рецептам? Что-то забыть — не от нас ведь зависит.

Худо становилось Карданову, когда она быстренько и веселенько принялась накрывать на стол и, как гвоздь программы, как альпинисты флаг на вершине, ввинтила в середину стола пузатенький графинчик — лучше бы уж прямо поллитру. Что оставалось делать, когда она так стремилась «принять» мужика, ничего не понимая, понимая только одно, что она готова сделать что угодно, чтобы он остался у нее за столом столько, сколько захочет, и прикоснулся хоть как-то к ее жизни, что его надо принять как-то по-другому, а не так, как принимали в таких случаях ее мать, бабка и пра, пра, пра… И, пытаясь сделать невыполнимое, на ходу выработать стиль.

Худо становилось Карданову, ибо сие был случай неоперабельный. Мне отмщение, и аз воздам. Сие был отыгрыш и очередное, стотысячное доказательство неморальности случайных знакомств. И всплывала потревоженная, темная основа лихого безобидного правила «играть без правил».

Карданов сидел, откинувшись на спинку дивана-кровати, и молча курил, со стороны его можно было бы принять за внимательного слушателя, основательно вникающего в ее щебетанье о занавесочках и циклевке полов, о паласах и удобствах расписания «сутки работаю — трое отдыхаю». Самым честным было бы, разумеется, не появляться в ее жизни, но этот пункт он проехал еще прошлым летом. Объяснить ничего невозможно. В пошлость обречено превратиться любое слово, только рот раскрой, в пошлый детский лепет взрослого дяди.

Какой-то средневековый философствующий епископ изрек, что даже всемогущий господь не может сделать бывшее небывшим. А уж его-то следовало признать спецом по части определения границ всемогущества своего патрона, так что сомневаться в этом вопросе не приходилось. Приходилось действовать в заданных обстоятельствах. Черт же дернул Карданова запамятовать, что и его в кои-то веки могут принять всерьез. Хоть бы от не так хлопотала, не так цвела на его глазах…

А теперь… самым честным было бы остаться у нее до утра. А утром уйти. И вовсе не по-английски, а попрощавшись, что называется, по-хорошему. Надя силой решила рвануть себе кусок жизни, который дается (тем, кому дается) только бесплатно. Но к круглым дурам она даже и отдаленно не относилась. И скорее всего, Карданов это понимал, заранее готова была удовлетвориться вариантом «что было, то было». Лишь бы уж было что-то.

Но и такой честный вариант оказывался заблокированным. Если бы она не давала ему взаймы! Или уж он хоть бы вернул ей. Но тогда, разумеется, он бы и не сидел здесь. И она это понимала.

— Ну, давай точно сформулируем… — удивляясь, как он все-таки может выговаривать такую гадость, начал Виктор.

— Сфор-му-ли-руем, — как эхо откликнулась сна, сразу отодвинувшись от него, потому что перед этим она этак запросто и по-дружески, вплотную подсела к нему, надеясь, что ее щебетанье насчет циклевки полов отменит необходимость в каком-либо формулировании, а когда беседа, вернее, ее монолог, иссякнет, в силу вступят иные законы общения.

— Ну, хорошо, давай перечислим. Я должен тебе деньги…

— Да замолчи ты хоть, что ли.

— И я не могу их тебе вот прямо сейчас отдать. Завтра смогу. Или через неделю. А сейчас не могу.

— Витя. Выпей с устатку. Ты, кажется, прошлым летом так скучно не говорил перед рюмкой.

— Ну не могу я, пока не отдал тебе деньги… ну… хоть как-то общаться с тобой. Ведь карикатура же…

— А мне и не надо, чтобы ты… общался. Но ты можешь хотя бы не спешить?

— Почему ты мне раньше не звонила?

— Олька, умница чертова… Все за тебя решают, что тебе надо, чего не надо. Телефон не давала. У нас бы с тобой давно, миленький, все в прошлое отлетело. И я бы сейчас… хоть вспоминала. А чем плохо?

— Надя!

— Да что «Надя»! Я тебе что, из журналисток твоих, что ли? Небось по месткомам не пошла бы. Мне от тебя ничего не надо. Даже и ребенка. Я этой современной моде не потатчица. Насчет матерей-одиночек. У меня и муж, и отец для ребенка — все как полагается будет. Только мигни. Но с тобой я могу или нет?

— Я же тебе сказал: если бы хоть не эти деньги…

— Если бы не эти деньги, — возвысила она голос, — только бы я тебя и видела. Умного да пригожего. Прошлым летом в Серебряном бору. А здесь?.. Что ты у меня здесь забыл? Не так, что ли?

— Ну вот, сама говоришь. Это же анекдот.

— А ты лучше помолчи, Витенька, ты лучше помолчи.. Ну как же ты, такой взрослый и умный, что же ты не послушаешь? Ведь это же трудно рассказать. Я же не хочу туда, к вам. Ну вот где ты живешь и чем занимаешься, я же понимаю, что нам с тобой на сто лет раньше надо бы для этого встретиться. Я и не хочу. Но с тобой я могу побыть? Столько, сколько тебе не надоест. А тебе не надоест, Витенька, тебе до-олго не надоест. А насчет денег… ну так что же, что деньги? А если у меня ничего нет, кроме денег… На них что, совсем уже ничего нельзя?.. Даже твоего телефона? Ну отдашь ты мне их, ну отдашь, когда сможешь…

Оставался еще один честный вариант: упиться в незабудку и наскандалить побезобразнее, чтобы вытолкали взашей. Но в этом варианте Карданов подзабыл, что надо делать раньше, а что позже: сначала упиться, а затем скандалить или наоборот. Выгнать-то она выгонит, но затем… без плача не обойдется. Навзрыд. Он уже этого не увидит, но донесется… Ведь живут в каком-нибудь километре друг от друга.