Дваждырожденные

Морозов Дмитрий Владимирович

Д.В. Морозов - историк-востоковед, журналист, создатель общины для детей-сирот «Китеж».

Роман посвящен истории таинственной цивилизации дваждырожденных, отрывочные сведения о которой сохранил священный для всех индусов эпос Махабхарата, на основе свидетельств которого создана эта трилогия. Древнейшая цивилизация оставила потомкам уникальные знания о свойствах человеческой психики, о полетах в космос и контактах с иными цивилизациями. Прозрения древнеиндийских мудрецов, воспоминания о великих битвах и пророчества, позволяющие нам надеяться на возвращение Золотой эры...

 

Вступление

Неприступная для людей, Лишенных духовной силы, Достигающая небес Индры, Отражающая блеск солнца, Стоит в Гималаях гора Меру. По ней бродят страшные звери, На ней цветут дивные травы, Вокруг нее вращаются светила. Но и она падет в конце Калиюги, Когда люди отвратятся от праведной жизни, Обагрив свои руки кровью, И неотвратимо надвинется ночь Брахмы, И воцарится безмолвное, бескрайнее НИЧТО.

Так гласят древние легенды, созданные задолго до того, как у людей появилась письменность и затмились взоры сердец. Но, подобно горной вершине, сияет людям через мрак забвения неугасимый источник мудрости священных откровений — Махабхарата. Он открыт для всех, кто жаждет прикоснуться к пронесенному бесчисленными поколениями индусов огню человеческих исканий.

…Месяц Индии развернут острыми концами вверх, напоминая то ли рога священной коровы, то ли лодку в волнах бескрайнего океана. Его лучи смели мрак с моего пути, загнав ночные тени в заросли кустарника, полные шорохов, шелеста, стрекота цикад. Долина меж холмами тянулась к звездному небу простертыми руками пальм, узловатыми пальцами кустарника, миллиардами травинок, поднявшимися, как шерсть на загривке встревоженного зверя. Тревога едва уловимым комариным писком звучала в отдаленных уголках моего сознания, но мерцающая лента тропинки приковывала взгляд, наполняя сердце смиренной уверенностью, что никакая опасность не пресечет моего пути. Шаги были легки и бесшумны, как в детском сне, исполненном полетов и ожиданий…

Уже пять месяцев я странствую по Индии: студент на практике, сорвавшийся с поводка послушания и здравого смысла. Бескрайняя страна перевернула мой мир, растворив границы реальности, перевернув основы представлений о предназначении моей жизни.

Где-то за тысячи километров привычно текла река обыденной жизни. Но течение времени все дальше уносило мысли от берегов воспоминаний. Никогда я не чувствовал себя таким одиноким и открытым небу, как в ту ночь на юге Индии.

Тропинка вползла в оазис, и прямо над моей головой ажурными легкими капителями колонн закачались кроны пальм. Меж ними свободно скользил лунный ветер.

Внезапно — хотя я и ожидал этого каждую ми-нуту — из тьмы выдвинулась пирамида храма, словно вырезанная на черном небе. Луч желтого света пробежал из раскрытого входа к моим ногам. В светлом проеме появился брахман в длинной просторной одежде. Он приветствовал меня, согласно ритуалу сведя ладони перед грудью, и предложил следовать за ним.

В храм входят босиком. Я ступил на прохладный каменный пол, и тревожный простор ночи остался у меня за спиной. Жаркий оранжевый свет дробился, плыл, отражаясь в полированной бронзе светильников, культовой посуде, статуях богов. Кружил голову густой сладковатый запах сандаловых благовоний, масла, кокосового молока для жертвенных подношений.

Шлепая босыми ступнями, к брахману приблизились старухи в красно-желтых сари. Блики света пышно расцвели на тяжелых золотых серьгах, оттягивающих коричневые мочки ушей почти до морщинистой кожи ключиц. Благоговейно склонившись в низком поклоне перед брахманом, эти живые тени минувшего отошли, растворились в черных тенях за колоннами.

Ни ветерка, ни звука не проникало сквозь могучие каменные стены. Здесь, под сводами храма, дремало время, не тронутое людской суетой. Золотое лучистое сияние пронизывало воздух, замерший неподвижно, как вода в горном озере.

Образы внешнего мира зыбились и текли, как музыка, в благоухании и живом свете маслянных ламп. Вещественности в происходящем было не более, чем в зыбкой сандаловой дымке, поднимающейся из бронзовых курильниц.

Брахман кивком головы увлек меня за собой через узкую дверь в глубь храма, где располагалась маленькая келья. Мерцающий свет доходил сюда лишь, как далекое эхо лучистого изобилия главного зала. Мои глаза понемногу привыкали к синему мраку, различая низко нависшие своды каменного потолка, стены, украшенные выпуклым незамысловатым орнаментом. Сколько лет храму? На миг мне представилось, что этих стен не касались руки каменотесов. Храм, словно скала, был выжат из недр земли могучим сдвигом тектонических плит, сохранив в себе память и аромат молодого мира.

Усевшись на шкуру леопарда, брахман жестом указал мне место напротив. И я впервые услышал о древнем знании, хранящемся в священных книгах индусов, о вечном зерне человеческого духа, переходящем из воплощения в воплощение, о законе кармы, гласящем, что последствия поступков и мыслей следуют за человеком через границу жизни и смерти, не подвластные ни воле богов, ни помыслам людей. Я узнал, что ткань мира может быть постигнута не привычными органами чувств, а чакрами — нервными центрами нашего тела, способными перерабатывать тонкие энергии, превращая их в энергию психическую, подвластную воле.

А потом пришло время посвящения…

Даже если б я не был связан обетом молчания, то и тогда, наверное, оказался бы бессилен передать словами секрет пробуждения тонких огненных сил, несущих сердцу прозрение. До сих пор меня преследует эта затаенная нетелесная боль утраченных возможностей.

Я чувствую себя увечным, бессильным даже перевести на современный язык чувства, испытанные мною. Все ли пласты нашего сознания могут быть описаны словами? Может быть в эти минуты какой-нибудь великий музыкант, уже чувствуя счастливую муку прозрения, садится играть ту самую небесную, недостижимую мелодию, которая войдет в мое сердце легко и свободно, словно дыхание. И тогда сердце вспомнит о брахме и про-зреет.

Увы, и сам понимаю, насколько мало подобные описания подходят для передачи сути духовных переживаний. Но на этом пути нужен Учитель, а не ритуал. Поэтому, рассказывая, что я чувствовал, не буду утомлять вас описанием того, как это достигалось. Поверьте, что страданий душевных и физических, которыми каждый человек на земле отмечает начальные и конечные мгновения своей жизни, там было достаточно.

Только в обряде посвящения все было наоборот: смерть предшествовала рождению, и смерть была страшной. Свет ушел из мира. Немота мрака воцарилась в сознании. Исчезло ощущение тела, душа лишилась всех оболочек, и в ней затухал, опадая, огонь чувств, гасли мысли, стягиваясь в одну светящуюся точку последнего уголька в костре. Но если осталась только искра, то где сохранилась ясная память об уютной надежности материнского чрева храма и смятение, экстаз нового рождения, боль и жгучий восторг перехода из небытия в бытие, от немыслия — к первой вспышке постижения мира.

Свет шел откуда-то справа и сверху. Длинные, почти прозрачные лучи, проникающие под доспехи плоти, несущие легкость и блаженство. Появилось ощущение, будто грудная клетка расширяется, переполняясь изнутри радостной, кипучей , золотой, бесконечной силой.

Свет выплеснулся из сосуда тела, расширяя ощущение моего Я, впервые в жизни отделяя Сущность от формы, и, одновременно, делая границу между Я и окружающим миром размытой, легко преодолимой. Все было Я, и я был во всем.

Потом я вновь ощутил тело, но и оно стало иным. Золотая роза распускала свои лепестки там, где за мгновения до этого трепетало сердце. Свет ожившей розы, словно зажженный светильник, разогнал темноту сознания, осветил гулкий лабиринт внутренних каналов, возвращая острое ощущение жизни каждой клеточке, каждой волосинке.

Глаза, отвыкшие видеть, начали различать лицо брахмана в неистовом золотом сиянии, словно он держал в руках звезду… Но это был масляный светильник. Я зажмурился, смахивая набежавшие слезы, и потом, вновь открыв глаза, начал вбирать в себя живительную силу света. Мне показалось, что невидимое сияние исходит от всех предметов, доступных моему взору.

А потом пришли сны наяву — яркие, точные, пахнущие сандалом, напитанные, как звуками флейты, цветом и формой реальности. Я мало что помню из тех первых видений — сладостно тягучих, наполненных густой пахучей жарой, словно подернутых золотой солнечной дымкой детских воспоминаний. Меж тростниковых хижин и рисовых полей, казалось, прошли годы моей жизни, оставляя после себя лишь запах парного молока и потухшего очага, ощущение теплого пола, натертого коровьим .навозом. Там все было непривычно и прекрасно. А ТАМ — это где? Неужели ТАМ что-то есть, кроме грез?

А как быть с кожей, которая помнит восторг купания в теплой мутной реке в сезон дождей и мурашки, бежавшие по спине, когда я, скрывшись в зарослях тростника, следил за омовением темнотелых пастушек? Потом, встречая их в деревне, я испытывал мучительное ощущение неловкости, думая о том, что скрывается под их целомудренно накинутыми покрывалами. Хорошо, хоть не краснел — разве можно краснеть, если твоя кожа цветом напоминает прожаренное кофейное зерно. ТАМ меня это не удивляло, там все были такие. И традиционная крестьянская юбка — лунги — сидела на моих бедрах удивительно ловко. А разве мог я предположить, что умею стрелять из лука и бросать копье? Мчащиеся колесницы, пылающие города теснились перед моим внутренним взором. Самое поразительное, пожалуй, это то, насколько естественно я вел себя ТАМ, хотя ЗДЕСЬ я не могу объяснить и десятую часть своих поступков в том сне. Я лишь смутно ощущаю их логику, ведь там, в глубине времени, был тоже я. С другими знаниями, опытом, мечтами, но это был я…

Или все-таки сон? Ведь когда я открыл глаза, то снова увидел брахмана в тесном каменном зале и вековой сумрак.

Я начал рассказывать одно из своих видений. В нем был город за высокими стенами и распахнутые ворота, из которых выезжали блистающие на солнце колесницы. Они мчались к лесу. В руках воинов вспыхивали разящие молнии золоченых луков. А на опушке среди трех пылающих костров сидел, скрестив ноги, человек, сам подобный огню. Его глаза были закрыты, руки спокойно опущены на колени, но воздух вокруг него сиял и слоился, словно над раскаленным очагом. И когда на бешеных колесницах нападающие приблизились к трем кострам, то в гневе обратил к ним человек свое лицо. Заржали кони, падая на землю. Воины бросили оружие и сжимали головы руками. Крики боли и ужаса поднялись над городом. А потом появились старцы в длинных одеждах, и сказали они сидящему меж огней: «Прекрати истребление». Он ответил: «Сей огонь, порожденный моим гневом, жаждет поглотить миры, и если его сдержать, он сожжет меня самого». Но старцы не уходили и убеждали его не применять силу брахмы для убийства. Тогда отвратил свой взор от бегущего войска этот человек…

И пожаром вспыхнул сухой лес, стоящий рядом, — договорил за меня брахман.

Вы видели то же самое? — спросил я с удивлением.

Нет. Это все уже описано в священном для индусов эпосе МАХАБХАРАТА.

Но мне казалось, что все это происходило наяву.

Конечно. Что, как не реальные события, могли описать люди в своих легендах? Разве человеческий разум в силах придумать такое! — сказал брахман.

Но огненная сила, сжигающая лес… Я же чувствовал запах горящих деревьев!

— Да, вы видели действие брахмы — духов ной силы, которую накапливали подвижники. Она давала возможность видеть невидимое, усмирять диких зверей, оживлять мертвых и повергать вра гов. Мы не знаем имени народа, который владел огненной энергией. Думаю, что он жил задолго до создателей Махабхараты. Поэтому в священном эпосе содержится лишь пересказ, отблеск реаль ных событий и знаний. Каким-то образом и вы оказались сопричастны этому древнему источни ку. Может быть читали раньше, а потом в медита ции все это обрело форму и краски. Но возможно и другое…

Я был настолько потрясен пережитым, что из всех объяснений брахмана в моей памяти осталась лишь малая толика услышанного.

— …Прошлое не уходит, оно пребывает с человеком в чакре Чаши. То, что увидели вы — капли памяти, выплеснувшиеся из нее.

Окончательно теряя ощущение реальности происходящего, я все-таки пытался возражать:

— Но ведь я не индус! Я русский, православный. (Кстати, я лукавил. Тогда я был атеистом, безбожником, любознательным исследователем мифов и верований, которые сплошь казались мне заблуждением.) Я чужой на этой земле всем своим восприятием жизни, всей духовной памятью, унаследованной от предков. Между мной и авторами Махабхараты нет ничего общего.

Брахман улыбнулся со снисходительностью терпеливого учителя:

— Для великого колеса перевоплощений не существует границ. Солнце освещает каждый клочок земли, время течет сквозь стены дворцов и недра пещер. Непрерывный поток пронизывает всю землю. Мы все — одно целое. Не думайте о вере, просто удовлетворите любопытство, заглянув в просвет между тучами забвения.

Кто бы на моем месте отказался?

С тех пор прошло около двадцати лет. Но лишь теперь я решился описать все увиденное в тех дивных снах наяву. Чувствую, что пришло время, когда меня могут услышать и понять.

Работая над романом, я попытался всецело поверить в достоверность Махабхараты, не отказываясь, впрочем, от знаний и опыта, накопленных человечеством за последние века. Чем дальше погружался я в водоворот событий, описанных в эпосе, тем острее чувствовал их внутреннюю логику и неоспоримую истинность. Да, поступки героев часто противоречивы. Умные и благородные люди, рассуждая о спасении мира, творят вещи, неприемлимые для нашей морали. Но разве это качество не свойственно нашим современникам? Кажущаяся нелогичность поступков героев служит для меня важнейшим доказательством достоверности свидетельств Махабхараты. Во плоти и крови стоят предо мной те, кто ушел тысячелетия назад, будто я только вчера расстался с ними.

Какая необузданная фантазия древних могла подарить нам пророчества о конце света, так болезненно напоминающие наше время, откуда предупреждения о ядерном оружии?

Я не беру на себя смелость отвечать на эти вопросы. Насколько это было возможно, я придерживался фактов и последовательности изложения источника. Особо важные места переносил в роман без изменений, сопровождая их ссылкой на «Сокровенные сказания» и песни чаранов. В других случаях я опирался на собственный духовный опыт, обретенный во время странствий в двух великих землях — России и Индии.

По-новому понимаем мы сейчас сущность Бога, того, кого создатели Махабхараты называли то Установителем, то Атманом, и которому под сотнями разных имен и в различных ипостасях поклонялись. Дворцы и крепости из дерева и глины давно поглотила земля. Непривычно зазвучали на новых языках имена героев древности. Но память о делах живет, хотя те, кто пришел за ними, по-иному объяснили их поступки и мечты.

И сколько бы ни прошло времени с тех пор, я не перестану удивляться, как много осколков истины осталось в храмовых гимнах, в эпосе, народных сказаниях. Как часто в тумане легенды мне удается распознать знакомые облики живых людей, далекий отзвук их подвигов. Словно из бездонной пропасти без горечи и осуждения смотрят нам вслед мудрые глаза Учителей.

 

Том 1. Калиюга

 

Глава 1. Деревня

Под пристальным взглядом спокойных черных глаз брахмана налились тяжестью и сами собой опустились мои веки. Заунывные звуки флейты окутали меня благодатным дурманом, и запах сандаловых благовоний, словно давно забытая мелодия, увлек мое сознание за собой в детские дебри страхов и надежд, туда — за границу сознания, где, как черный первозданный океан, клубились чувства, не имеющие названий на наших земных языках…

Когда я снова обрел способность видеть, то обнаружил, что смотрю на воду неширокой реки. Ломкие листья пальм чернели надо мной растопыренными пятернями, словно воздавали последние почести заходящему солнцу. А я сидел на песчаном берегу, скрестив ноги, и следил за медленным плавным течением воды. Вдалеке кто-то кричал: «Муни!» Это звали меня, но я не успел еще додумать о своей непутевой жизни, окунуть взгляд в пламя закатного солнца. Ветер, приходящий под вечер с далекого океана, уже нес равнинам свежую прохладу. Высыхала небесная синева, и, словно обнажившееся дно моря, выступала коричневая твердь. Охристыми ручьями струились пробитые в красной, земле тропы. Во все стороны, насколько хватало глаз, тянулись их кружева.

Мой мир — лишь поле с зеленой нежной бахромой риса, да стена сахарного тростника. Утопая в собственном соленом поту, мы рубим его длинными острыми ножами. Есть еще деревня, разбросавшая пригоршню хижин среди рисовых полей, с ровной утоптанной площадью посередине, где стоит невысокий каменный храм с раскрашенными глиняными фигурами божеств — хранителей деревни. А еще река, мутная от глины и ила, выходящая из берегов каждый дождливый сезон, но кроткая и мелкая в пору летней жары.

Что мешает мне переплыть реку и пойти на запад, где вдали синеют остроконечные горные пики, или на юг, где, говорят, в нескольких днях пути бьется о прибрежные скалы великий океан, из которого извлекают кораллы и бесценный жемчуг? Иногда мне казалось, что я мог уйти туда, если бы нашел в себе силы вырваться из круга собственной жизни. Но вместо этого каждое утро, лишь только погасали звезды, я вместе с другими парнями и мужчинами деревни шел на поле, закутавшись от холода в одеяло, пахнувшее козой, навозом и молоком. Часа через два я сбрасывал его на землю, потому что становилось жарко от тяжелой работы, от стрел беспощадного бога Сурьи — победителя тьмы. День вступал в свои права. Жгучий, как чесночный сок, пот заливал глаза, и в голове мутилось от усталости и жары. В это время уже не оставалось никаких мыслей ни о ближних, ни о дальних границах нашего мира, а было только одно желание, чтобы солнце зашло, и сумерки прекратили этот нескончаемый рабочий день. К вечеру светило снова становилось ласковым и протягивало свои лучи к моему сердцу, будто утешая и врачуя. И я возвращался в деревню успокоенный. А бывало и так, что, сидя на берегу реки, я начинал плакать от безысходности. Завтра мы опять будем таскать охапки рисовой соломы на деревенский ток, радуясь урожаю и тому, что еще один сезон пройдет, как и предписано божественным законом Дхармы.

Деревня дышала обилием и довольством. Огромные снопы рисовой соломы светились ровным золотым светом, ему сопутствовали насыщенные блики зеленого, скользящие по бокам высоких пирамид собранных кокосовых орехов. Рядом стоял серебристо-серый частокол сахарного тростника, и его длинные узкие листья бились на ветру, как вымпелы войска, готового к последней битве.

Община была неотъемлемой частью этой земли, словно поднялась из ее глубины во время создания мира вместе с холмами, древними баньянами, чистыми ключами. Старые брошенные дома казались мне засохшими ветвями. Закончившие путь жизни люди, словно листья, ложились в землю, чтобы питать невидимые корни общины. И как невозможно дереву сойти с места, так и все мы от рождения слиты с землей: из нее вышли, в нее и уйдем.

Во что я верил? В могущество богов. В царя небожителей Индру, мечущего огненные стрелы в своих подземных врагов. Верил в Шиву — созидателя и разрушителя вселенной, в прекрасных небесных дев апсар и страшных ночных демонов ракшасов. Верил, когда вообще вспоминал о них, а это бывало нечасто. Куда больше стоила вера в то, что мать с наступлением вечерних сумерек накормит меня с братьями вареным рисом, а отец сможет защитить от тигра, рычащего иногда в темной лесной чаще. Верил в родственные узы и традиции. Старики заставляли молодежь учить имена предков, очевидно, надеясь, что и их имена, в свою очередь, не будут забыты.

Прошлое, таким образом, было более или менее ясным, будущее —– отдаленным и совершенно туманным, но оно никого особенно не интересовало. Полагали, что оно ничем существенным от прошлого отличаться не будет. Всерьез беспокоило только настоящее, в котором все вопросы решались предельно просто: да или нет, будет урожай или нет, убьет охотник кабана, или кабан растопчет его, родит женщина живого младенца или мертвого, останется после этого сама живой или последует по пути предков. Страшный замкнутый круг. Но мне такое положение дел казалось естественным, более того, единственно возможным.

Вообще, мне нынешнему очень трудно понять смысл некоторых своих поступков и переживаний в той жизни. Друзей у меня не было — это я ясно помню, но их не было ни у кого в деревне — все вместе тянули общий воз, все были связаны со всеми, и никому не было дела до переживаний соседа, коль скоро он честно исполняет свою работу. Я был один, и в то же время —под неусыпным надзором общины — я, как и все.

Сейчас, оглядываясь на свои воспоминания, я думаю, что даже добро и зло мы понимали как-то иначе. Злом считалось все, что шло вразрез с традицией, грозило порвать связи, существующие между нами, и сделать человека изгоем. Тот, кто отрывался от общины, терял смысл жизни и был обречен, как муравей, унесенный от муравейника, или пчела, потерявшая улей.

Община по-своему заботилась о каждом из своих членов. По крайней мере, как только старейшины заметили, что я затосковал и стал уединяться для размышлений, меня вызвал к себе один из них.

— Высшая мудрость — принимать жизнь такой, какая она есть, — сказал он мне. — Не трать в бесполезной борьбе против могучего бога Дхар мы своих сил и времени, отпущенных на работу, любовь и продолжение рода. К какой жизни ты при способлен больше, чем к той, которую ведешь? Все люди от рождения в соответствии с законом Дхар мы разделены на три варны — по способностям и предназначению. Это – кшатрии, брахманы и вай шьи. Кшатрии —– защищают нас от врагов…

Кто такие кшатрии, я уже худо-бедно представлял. Это — толпа вооруженных до зубов всадников, с криками и лязгом врывающаяся в деревню два раза в год после сбора зимнего и летнего урожая для того, чтобы забрать шестую часть собранного нами с земли. Мы аккуратно отсчитывали, что им причиталось, грузили на телеги с огромными скрипучими колесами. Наша дань шла в город радже и кшатриям, которые заботились о безопасности границ нашего государства, уничтожали разбойников, скрывающихся в непроходимых джунглях. Кшатриев многие из наших не любили, считали их спесивыми лентяями, живущими за счет вайшьев.

— Брахманы, мудрецы, риши, жрецы — зна токи законов, звезд и целебных трав, — продолжал старик. — Они обладают волшебной силой, способной вызывать дождь и возжигать огонь. Дваждырожденные брахманы хранят Сокровенные сказания, утвержденные в трех мирах. Их передают риши своим ученикам в горных обителях, обогащая благостными словами, божественными и мирскими предписаниями.

Старик помолчал, словно собираясь с силами, а потом, прикрыв глаза, заговорил протяжно, округло выводя слова, уже не вдумываясь в их значение. Он весь ушел в свой странный напев, поглощенный одной целью — передать без единого искажения ту малую частицу Сокровенных сказаний, которую сохранила его память.

— Сначала была Сатьяюга или Критаюга — золотой век, век истины.

В Сатьяюгу никто не умирал в детском возрасте, и никто не знал женщин, не достигнув совершеннолетия. Кшатрии соблюдали закон и совершали большие жертвоприношения. Брахманы не продавали знания. Вайшьи не запрягали коров в ярмо, а заставляли быков вспахивать землю. Люди не отрывали от маток телят-сосунков. И купцы не продавали товар неполным весом. Все люди придерживались закона. И коровы и женщины рожали в надлежащее время, деревья в надлежащее время давали цветы и плоды.

- Но кому понадобилось разрушать Сатьяюгу? — спросил я.

- В конце Критаюги, как повествуют Сокровенные сказания, демоны стали рождаться в роду у царей. Ракшасы, изгнанные богами с неба, пришли на землю и стали творить зло и беззаконие. Принимая различные облики, они, гордые своей силою, опьяненные великой спесью, наводнили землю. Ни одна обитель не могла считаться безопасной. А цари, вместо того, чтобы оберегать своих подданных, начали долгие кровавые войны. И тогда для борьбы с асурами великий бог Брахма повелел богам воплотиться на земле отдельными частицами. Говорят, древние повелители дваждырожденных произошли от самого Брахмы. Частицы богов есть в Бхишме, ныне живущем патриархе, ведущем по пути дхармы правящий в Хастинапуре род куру.

Воплотившись на земле, боги повели беспощадную борьбу с ракшасами, пребывавшими в образе неправедных царей и разбойников, катастроф и болезней.

Воплотившись на земле, боги попали под действие беспощадных законов кармы и стали страдать от ран, голода и жажды. И все же они продолжают неведомую нам битву, опираясь на преданных своих слуг!

И сейчас, когда в деревню приходит странствующий риши, я знаю: к нам снизошла частица бога для защиты и утешения.

От оазиса к оазису по желтым дорогам путешествуют святые отшельники, наделенные мудростью. Увы, теперь они редко заходят к нам, и это тоже примета надвигающейся беды…

Старик помедлил и добавил:

- По крайней мере, так многие считают…

- Я тоже хочу быть риши, — неожиданно вырвалось у меня. — Я хочу увидеть Хастинапур, узнать, что происходит за границами нашего княжества. И почему горы на горизонте синего цвета, а рядом с деревней — серые и красные? Все ли живут так, как мы? И что будет, когда я умру?

— Совсем необязательно лезть во дворцы, что бы узнать имена и деяния их властелинов. О том, как племя куру установило свое господство на севе ре этой земли, доподлинно рассказано в песнях чаранов.

Старейшина прикрыл глаза морщинистыми веками и снова перешел на распевный речитатив:

— Царь лунной династии Душьянта встретил дочь великого мудреца Вишвамитры и небесной апсары и взял ее в жены. От этого брака родился сын по имени Бхарата. Внуком Бхараты был Хастин, по строивший столицу северного государства — Хастинапур. Праправнуком Хастина был Куру, давший имя всему роду. Потомком Куру в седьмом поколе нии был царь Шантану. Из двух его сыновей стар шим был Бхишма, рожденный на свет от самой бо гини Ганги. Он живет уже тысячу лет, и слава о его мудрости и добродетели не увядает.

Именно Бхишма стал старшим в царском роду после смерти Шантану. Все удивлялись, почему он не возьмет трон и корону себе, почему не женится и не народит детей, чтобы дать начало новой династии. Но Бхишма, стойкий в обетах, говорил, что риши не должен посягать ни на власть, ни на женщину. Да, Бхишма хоть и родился в семье кшатрия, но одарен благочестием брахмана….

Так говорил старейшина. Много позже у меня появилась возможность подробнее узнать о хитросплетениях династических браков Хастинапу-ра. Человеческая жажда власти и капризная воля богов, безрассудное любопытство и трагическая любовь слились в мутный поток кармической предопределенности, в которой бессилен разум смертного. Поэтому попытаюсь просто пересказать вам всю историю вкратце так, как осталась она в Сокровенных сказаниях.

Как ни пытался Бхишма жить согласно брахманским законам, необходимость искать жен для младшего сына Шантану заставила его вернуться на путь кшатрия. Царь страны Каши как раз задумал выдать замуж сразу трех своих дочерей и для этого устроил пышную сваямвару. На сваямваре воины показывают свое искусство, силу и мужество, а невеста выбирает среди них самого достойного. При этом, конечно, не дается выкупа. Лишь пламя внезапно вспыхнувшей любви указывает путь сердцам.

Но Бхишма воспользовался другим обычаем, издавна существующим среди кшатриев. Он подъехал на колеснице прямо к великолепной беседке, где сидели три царевны, ожидающие представления, и на глазах у собравшихся воинов, разметав стражу, похитил всех трех. Естественно, ему не дали так просто уйти, произошла ожесточенная схватка, в которой особенно усердствовал царь Шальва. Он, как оказалось, добивался руки старшей царевны — Амбы. Более того, он даже условился заранее, что она выберет его на сваямваре. Видя, что планы его рушатся, он налетел на колесницу похитителя, высоко подняв свой меч. Но в тот же миг все четыре коня в колеснице Шальвы рухнули, как будто пронзенные дротиками, а их хозяин без памяти свесился через борт повозки.

Тогда великодушный Бхишма постиг горе Амбы и отпустил девушку к ее избраннику, а двух сестер — Амбику и Амбалику привез в Хастина-пур и отдал их в жены сыну Шантану. Молодой царевич, проведя с обеими прекрасными женами несколько лет, пришел в истощение и умер. И Бхишма опять остался единственным держателем престола. Его опять умоляли взять в жены достойную девушку во имя продолжения рода и сохранения престола, но он опять отказался. Вместо этого он нашел среди самых благородных риши одного по имени Вьяса, связанного кровными узами с правящей династией. На него и указал Бхишма, как на будущего продолжателя рода. Естественно, на престол этот отшельник, обладающий могучей брахманской силой не претендовал, но по зову Бхиш-мы он пришел и провел несколько ночей в покоях овдовевших цариц. Говорят, что он был огненно рыж и при этом черен лицом, не брил бороду и не стриг волосы. Увидев его, Амбика зажмурилась, а Амбалика побледнела. Поэтому у первой родился слепой ребенок, ему дали имя Дхритараштра. Говорят, что боги, опасаясь его мудрости, бросили ему в глаза пригоршню тьмы. Сын Амбалики появился на свет с почти белой кожей, и его назвали Панду, что значит бледный. Кроме того, находясь во дворце, Вьяса почтил своей любовью еще и рабыню, прислуживающую Амбике. От нее тоже родился сын, наделенный великими достоинствами, быстро постигшиавсе науки и возвысившийся как знаток закона и брахмы. Его назвали Видура.

Пока эти отпрыски царского рода не достигли совершеннолетия, страной мудро правил Бхишма. Потом на престол взошел Панду. Землями к югу от Хастинапура правил род яду, близкий по крови роду куру. Там как раз объявили о сваяраме царевны Кунти. Панду отправился туда и завоевал руку и сердце Кунти и привез ее во дворец, а Бхишма тем временем направился в страну мадров, что на северо-западе, и привез оттуда дочь царя, прекраснее которой не было на земле. Звали ее Мадри. Бхишма в этот раз решил не рисковать и выкупил невесту за огромные богатства и несметные стада коров. Таким образом, у Панду стало две жены, что вполне прилично для царя. Но судьба была неблагосклонна к нему. Злые языки говорят, что над ним тяготело проклятье, под страхом смерти запрещающее подходить к своим женам.

Дхритараштра, хоть и слепой, но оказался счастливым в браке. Бхишма привез ему из северной страны Гандхары прекрасную, скромную царевну, родившую сто могучих сыновей и одну дочь.

Зная, что ему не обрести достойного потомства, Панду побуждал свою верную супругу вступить в любовную связь с любым достойным брахманом.

Стойкая в добродетелях Кунти отказывалась. Но потом наставник по имени Дурвасас открыл ей священную мантру, при помощи которой она получила возможность призывать к себе на брачное ложе любого из небожителей.

В то время, когда супруга Дхритараштры Ган-дхари зачала своего первого сына, Кунти вызвала вечного Дхарму — бога закона. Он предстал в облике йога и, взойдя с ней на ложе, подарил пре-краснобедрой сына Юдхиштхиру — ставшего знатоком всех людских законов.

Второго сына по имени Бхимасена она обрела от бога ветра Ваю. Не было во всем мире мужчины равного ему по силе. Чараны пели, что когда этот новорожденный лежал на коленях матери, Кунти испугалась тигриного рыка в дальних зарослях. Она стремительно поднялась, забыв о спящем младенце. Ребенок упал на скалу, подобно громовой стреле, разбив ее вдребезги. Помимо телесной силы второй сын Панду отличался нечеловеческой прожорливостью, за что и получил прозвище Врикодара, что значит волчебрюхий. В день, когда появился на свет Бхимасена, родился и первенец Дхритараштры — Дурьодхана.

Царь Панду мечтал еще об одном сыне — равном Индре по доблести и величию. Супруги придались суровым аскетическим подвигам и глубокому созерцанию.

По прошествии года Кунти вновь прошептала священную мантру и призвала царя богов Индру. От него она родила Арджуну — «одаренного величием, равного солнцу, неприступного в бою и прекрасного видом». И ветер в воздушном пространстве произнес высокое слово о том, что третий сын Кунти возвеличит славу всего рода куру.

Тогда пришла к Панду его вторая жена Мадри и сказала:

— Мое положение одинаково с Кунти, но я остаюсь бездетной. Волею кармы ты получил потомство только от первой жены. Пусть она теперь поможет и мне…

Узнав об этом, Кунти сказала:

— Хорошо, но я сделаю это только один раз. Пусть Мадри подумает об одном божестве, от которого хотела бы иметь сына. Тогда Мадри, поразмыслив, обратилась к близнецам Ашвинам — божествам утренней и вечерней зари. И те яви лись к ней, одаренные несравненной красотой. От них Мадри родила сыновей — близнецов Накулу и Сахадеву. Подобно Ашвинам они превосходили всех людей своим блеском и совершенством красоты и силы.

Как гласят предания, Панду однажды нарушил предостережение Бхишмы и, возжелав свою супругу Мадри, почти насильно овладел ею в одном из заповедных уголков дворцового сада. После чего, как и было предсказано, умер. Принцы Пандавы остались без отца, а род куру возглавил их дядя Дхритараштра.

— Он и по сей день сидит на высоком троне Хастинапура.

Так закончил свой рассказ старец, единственный, кто во всей общине беспокоился о том, что происходит за ее границами.

Старик умиротворенно замолчал, то ли задремав, то ли припоминая. Я сидел не дыша, очарованный зыбкими видениями громадного далекого мира.

— Да, для нас это был золотой век, — сказал старик, открывая затуманенные слезами глаза. — Я помню, это было совсем как в песнях: деревья и поля плодоносили, стада приумножались, а все люди придерживались закона. Но мир состарил ся, все ближе мы к Калиюге — черной эре. В лю дей воплощаются демоны данавы и ракшасы. Люди стали жадными и жестокими, гордыми своею силой и опьяненными спесью. Мудрые ушли в горные обители — ашрамы. Боги, сходя на землю, стали приносить оружие, а не семена священных злаков. Я был на похоронах великого царя Панду, когда случилось первое знамение, предрекающее беду. Я помню громады башен и дворцов, подобные облакам на рассвете. Вымо щенные каменными плитами дороги были поли ты прохладной водой, настоенной на сандаловой пасте, а над домами знати свежий ветер развевал разноцветные флаги, как миражи могущества и доблести прошлых веков. Я в то время сопровож дал торговый обоз, который отправил в Хастина– пур наш раджа, и поэтому был допущен в процессию провожавших в последний путь того, кто с мечом в руках многие годы защищал эту огромную землю, кто устанавливал законы и карал разбойников. Его вынесли на высоком паланкине, сидящим в ярких одеждах среди гру ды цветов. Рядом с ним сидела его супруга Мад ри, которая решила взойти на погребальный кос тер вместе со своим мужем, как того требовал древний обычай. Она была молодой и нарядной, тело ее было натерто маслом кокосового ореха и черным алоэ, ее одежда была девственно белой, такой же, как лицо ее мертвого мужа. Впереди но силок шли жрецы и несли пылающие жертвенные огни в высоких бронзовых сосудах. За носилками тянулась огромная толпа родственников, воинов, слуг, простых горожан. Кто-то вопил: «Покинув нас на вечное горе и сделав нас беззащитными, куда идет этот владыка мужей?» Впрочем, кшат рии, ожидая следующего воплощения на земле, наверное, проводят свое время в раю. А нам и пос ле смерти уготованы земля и плуг… Так расска зывал старейшина, а я представлял себе толпу любопытствующих, бредущих за похоронной про цессией. Словно воочию я увидел высокий костер из драгоценных пород дерева, застывшее среди цветочных гирлянд тело Панду, уже отторг нутое от мира живых прозрачной стеной слояще гося, раскаленного воздуха.

Мадри, соблюдая древний обычай кшатриев, легкой, танцующей походкой всходит на костер рядом с супругом. На живой женщине вспыхивает одежда, и она делает движение, словно хочет соскочить с костра, что-то кричит, но черный дым закрывает ее лицо, а ноги подкашиваются.

Прекрасное тело опадает в огонь, в который жрецы все подбрасывают благовонные травы и сандал, чтобы заглушить запах горящего мяса и волос.

А в толпе уже передают слова Вьясы: «Счастливые времена прошли, наступили времена суровые. Земля утратила свою молодость. Наступит время страшное, полное всяких обманов, разных пороков, исчезнут добрые дела и доброе поведение. Удалитесь в изгнание и предайтесь созерцанию, живите в лесу, чтобы не видеть гибели собственного рода».

— С тех пор все чаще стали являться знаме ния, предрекающие страшное: хвостатые звезды с пламенем и дымом низвергались с небес. Мир за пределами селения перестал быть безопасным.

Старейшина прекратил рассказ и внимательно посмотрел на меня, как бы раздумывая, продолжать ли…

Я сидел молча, полузакрыв глаза, попав под вкрадчивую власть мало понятных слов и событий. Мне казалось, что деяния и пророчества складываются в тайные знаки или священные заклинания, способные открыть мне запретную дверь в совершенно иной мир, существующий рядом с привычным, обыденным мирком деревни.

Я был потрясен картинами, встающими перед внутренним взором, словно открывая ветхую деревянную дверь в хижину соседа, я оказался на берегу великого океана.

Старик удовлетворенно улыбнулся и решил продолжать, но заговорил уже не распевно, повторяя заученные слова, а медленно рассуждая, пытаясь выразить свои собственные мысли языком древних мудрецов:

— Да, огромен и сложен мир за границами деревни. Даже великие войны — лишь песчинки под колесом кармы, хотя бродячие певцы-чараны воспевают и ныне живущих героев, как воплоще ния богов.

Кто их знает, может и правда в Юдхиштхире есть частица бога Дхармы, а в его сопернике Дурьодхане живет воплощение черной богини Кали. Не по нашему разумению эти тайны… И не по твоему, — добавил старик, сурово сводя седые брови, — думаешь я не могу распознать этот жаждущий блеск в твоих глазах? Хочешь устремиться к богатым городам и высоким тронам? Безумец! Ты обречен на гибель, если покинешь мир, которому принадлежишь в силу рождения. Твои ноги приучены ходить по земле, твои руки искусны в плетении циновок и рубке тростника, твои глаза видят тигра сквозь сплошную пелену листвы, а нос чувствует запах дождя за день до прихода тучи.

Значит, самими богами был указан тебе путь благополучия в этой жизни. Мальчик, рожденный в семье кшатрия, неокрепшей ручонкой уже хватается за рукоятку меча. Если он потом передумает и возьмется за плуг, то умрет с голоду и покроет свое имя позором среди родственников. И это справедливо. Если мы не будем соблюдать дхарму варн, что останется тогда от государства? Что станет с нами?

Но если я чувствую, что рожден для другого?

Наша жизнь во власти богов и кармы. Ты ведь не выбирал себе тело, не можешь выбрать и жизнь. Если вдруг сам захочешь руки на себя наложить или как-то по-иному сойти с отмеренного тебе пути, так тебя снова в новом рождении сюда вернут. Только еще не известно в какое тело — уж точно не лучшее, ведь карму-то ты себе отяготишь, пойдя против вселенских законов. Мы, вайшьи, кормим все варны, мы оплодотворяем землю и производим все, что едят, одевают, используют брахманы и кшатрии. Те, кто идет против закона, в последующей жизни воплощаются в низком обличье.

А как это?

В учении брахманов сказано, что муж после смерти либо сжигается, либо хоронится, либо разлагается. Перейдя после разложения в небытие, он оставляет тело и принимает бестелесную форму. И в соответствии со своими добрыми и дурными деяниями он входит в другую утробу. Смертный достигает высших миров подвижничеством, щедростью, спокойствием, смирением, скромностью, простотой и состраданием ко всем существам. Значит, для тебя, родившегося в варне вайшьев, не закрыт путь в иные варны!

Но как же его найти?

Трудись, не покладая рук, соблюдай дхарму, выполни долг перед предками, и в следующей жизни ты будешь вознагражден воплощением в ту форму, к которой стремится твоя душа сейчас.

Я не хочу ждать столько времени. Неужели в старых песнях не сказано, как стать брахманом?

Старик опять закрыл глаза и несколько минут сидел молча, едва заметно раскачиваясь из стороны в сторону. Вспоминал ли он древние песни или давал понять, что разговор окончен, я не знал, но продолжал сидеть на согнутых коленях, почтительно храня молчание. Наконец он вновь открыл водянистые глаза — зрачки серого цвета, как обмелевший пруд. Седые густые брови нависали, словно осока, выгоревшая на солнце. Но глаза смотрели осмысленно, даже с издевкой.

— Вот что гласят песни: «Ученик, принявший обет, достигает цели, если он приступает к учебе, когда его позовут, если он не требует понужде ния, а встает раньше и ложится позже учителя, если он ласков, обуздан и тверд, внимателен и спо собен. Стойкий в обетах аскет пьет одну только воду, обуздывает речь и мысль. Он воздерживает ся от еды, в течение шести месяцев стоит наодной ноге, питаясь только ветром. И по прошествии тридцати лет он отправляется на небо, покрытый славой своих подвигов».

Старик закончил распевную речь и посмотрел мне прямо в глаза. Увидев там откровенное недоумение, он улыбнулся:

— Вот так становятся риши. Не кажется ли тебе, что лучше свою жизнь потратить на возделывание рисовых полей и рубку сахарного тростника, как и надлежит тебе в силу твоего рождения, чем пытаться пересилить карму? Ради чего? Брахманы истощают себя аскетическими подвигами, кшатрии рано погибают в битвах, а мы, вайшьи, благоденствуем. Посмотри на своих друзей. Они радуются хорошему урожаю, отдыху после работы, чаше хмельного тодди на деревенском празднике, огненному танцу девушек.

У тебя есть все, чтобы быть счастливым, а ты все ходишь вокруг вечных вопросов, как буйвол, запряженный в ярмо, вокруг столба на обмолоте зерна.

Старик, помнивший рассказы брахманов, нашел во мне благодарного слушателя. С той поры я часто заходил к нему в хижину, приносил связку бананов или кокосовый орех, смиренно садился на пол хижины и слушал новые истории о царях, воителях, о подвигах богов и великих риши. Мой отец надеялся, что эти беседы окажут на меня благое влияние. По мне — так оно и вышло.

Сердцем я уже принял зов большого мира. Недостаток знаний с лихвой перекрывался безграничными возможностями фантазии. Даже во сне видел я великанов в блистающих золотых доспехах, летающие по воздуху колесницы богов, бескрайние пустыни, среди которых сшибались в сабельной рубке «бесчисленные армии.

Моя жажда странствий стала просто нестерпимой. Внешне это никак не проявлялось. Даже наоборот, опьяненный своими видениями, я, к радости моих родителей и многочисленных братьев, трудился, как вол. Но потом закончился сбор урожая. Начался десятидневный деревенский праздник с обильными жертвами глиняным богам, что смирно ждали своего часа в небольшом храме на центральной площади деревни. Пылал огонь в светильниках, шипело топленое масло, выливаясь из жертвенной чаши в желтое пламя. Из скорлупы кокосовых орехов мы пили тодди — крепкий напиток, приготовленный из забродившего сока пальмиры. Танцевали вокруг костров под громкий бой барабанов.

В один из этих праздничных дней в нашу деревню пришел странствующий отшельник — риши. Старейшины восприняли это как доброе предзнаменование, такие гости случались у нас не часто! Сначала риши вел долгую беседу со старейшинами деревни, расспрашивал о том, как доятся коровы, сколько рождается детей, м1ного ли родных. Потом рассказывал о том, что делается в большом мире, лечил больных и наставлял молодые семьи. Мой отец принес ему большую глиняную миску, полную риса и соуса из перца и чеснока, и попросил его наставить на путь добродетели своего лишенного покоя сына.

И к удивлению всей общины, странствующий святой долго беседовал с моим отцом, а после пошел и отыскал меня на песчаном берегу реки. Мы сидели довольно долго в молчании, созерцая заходящее светило и слушая шуршание тростника.

Я украдкой разглядывал риши, про себя удивляясь, как такой старый человек может находить удовольствие в странствиях от деревни к деревне по горам, выжженным солнцем, среди пыли и духоты ради разговора с людьми, уступающими ему в мудрости. Вся одежда риши состояла из простой серой накидки и обернутой вокруг бедер шкуры антилопы. Свой деревянный посох и четки он положил рядом на песок и опершись спиной о корявый ствол пальмы, откровенно разглядывал меня. И в его черных, как угли, глазах была крепкая, незнакомая мне сила. Казалось, эти глаза прожигали мои мысли, проникая в душу.

А потом он улыбнулся, и от него повеяло теплом и покоем, сродни тому, что я чувствовал в окружении пальм, реки и солнца. Внимательно рассмотрев меня, старик нарушил молчание совершенно неожиданным вопросом:

И как часто ты смотришь на солнце?

Почти каждый день. На закате оно красиво и не так жестоко, как днем.

А ты задумывался, почему тебя влечет сюда сильнее, чем в храм с образами божеств?

Не знаю, но в деревенский храм я тоже хожу, как все. Только там я не чувствую того, что здесь, — признался я.

Значит, у тебя иной путь. Поля, которые вы возделываете на этой земле — не единственные. Есть другие — Высокие поля. Они сокрыты от телесных очей, но именно на них можно собрать плоды мудрости и утолить жажду духа. Мирами Брахмы зовутся эти поля, потому что с них нисходит на землю поток тонких сил, пронизывающий все живое. Тонкие силы живут в каждом волокне великого древа мира. Они вечны, текучи, всепроникающи, хотя человек и не в силах распознать их привычными органами чувств. Лишь проливаясь на алтари прозревших сердец подобно жертвенному маслу, тонкие силы вспыхивают одухотворенным огнем брахмы.

Откуда ж вы все это знаете, если чувствами ее не распознать?

В мире нет ничего, чего нельзя было бы достичь чувствами. Ты знаешь пять чувств, изначально присущих каждому человеку. Но поколения посвященных еще в глубокой древности открыли в себе особый дар — видеть невидимое. Мы называем это прозрением сердца. Лишь внутренним взором ты можешь различить в привычном мире тончайшие лучи , озаряющие весь мир, и не только увидеть, но и управлять ими, превращать в сияющую силу брахмы.

Брахма — это высший бог?

Брахма — огненная сила высшего мира. Тебе она пока недоступна. Ее не умолишь снизойти: к ней ведет только расширение сознания и прозрение сердца. Обоняние, вкус, зрение, слух, осязание — пять открытых ворот, сквозь которые входит в наши тела дыхание жизни — прана, пять каналов, по которым несутся ее потоки, как струи жертвенного масла. Обоняемое, видимое, слышимое, касаемое, испиваемое — все свойства воплощаются в огне брахмы. Сделай свое тело прозрачным для потоков дыхания жизни. Только открыв каналы своего тела и сознания, можно излить прану на священный алтарь, на котором возгорится брахма, освещая храм твоего сердца. Потом приходит время суровых упражнений, лишь они дают возможность управлять пробудившейся огненной силой. Умение накапливать брахму и возжигать в себе свет, подобный солнцу, доступно немногим. Нужны годы, прежде чем ты…

Но я не чувствую никакой огненной силы… Мне просто нравится смотреть на солнце.

И все-таки ты стал совершать обряд дваж-дырожденного, сам не зная этого. Причудливы пути человеческой кармы. Сейчас твои мысли подобны спешащей реке. Мутный поток среди размытых берегов. Он не может отразить неба. Ясное сознание как чистая вода озера, в которое глядятся звезды. Попробуй отмести от чистого сознания бегущие мысли, как облака, затеняющие лик неба.

Но как можно заставить себя не думать?

Сосредоточься на ярких бликах солнца, играющих на волнах реки. Попытайся увести свое сознание в искрящуюся счастливую игру света, в этот праздник искр. Знай, что в храмах возжигают светильники, в лесных обителях отшельники садятся меж пылающих костров для того, чтобы чистота и мощь открытого пламени очистила мысли, свела воедино все пять чувств и насытила их своей огненной силой. Забудь о теле, уйди в волны света, растворись, наполни сиянием свое ознание, как сосуд наполняется до краев молоком священной коровы… Я постараюсь немного помочь тебе, но все зависит от тебя самого, так как невозможно управлять потоком сознания другого человека, не разрушая его берегов.

Не помню, что еще говорил сидевший рядом со мной риши. Слова звучали монотонно, как мантры, что читают бродячие жрецы. Они долетали до меня издалека, словно с другого берега реки. А сам я вдруг растворился в сиянии солнечных бликов, и невидимая сила, как струя светлого ветра, понесла сердце мое и мысли в голубые бездны небес. Такого счастья и восторга я еще не переживал ни разу в жизни.

— Вернись на землю! — услышал я спокой ный и властный голос и вновь почувствовал под собой теплый колючий песок, а прояснившимся взором увидел, что солнце уже подошло к самой кромке горизонта.

Почему ты не со своими? — тихо спросил риши.

Потому что я не знаю, где они! — с горечью ответил я и увидел, как сверкнула искра оживленного интереса черных глаз.

Он чуть подался вперед:

Я спрашивал тебя про твоих родителей и друзей в деревне, но раз ты ищешь других, то знай, что путь к ним долог.

Я не боюсь дороги. Я боюсь, что пойду не в ту сторону.

Старик опять удовлетворенно кивнул:

Я покажу тебе начало пути. Дальше ты пойдешь сам. Надо уйти от всех, чтобы потом вернуться. Дальше тебя поведет твоя карма. Научись чувствовать ее светлое течение. Помни: мир не молчит! Он разговаривает с тобой. Громовым голосом предупреждает тебя об опасности, развешивает на твоем пути тысячи сигнальных флагов, указующих благой путь. Нужно только уметь различать знаки мира, и тогда ты даже в пустыне не ощутишь одиночества и не потеряешь дорогу! Человек сам слагает свою карму.А наслаивая опыт, обуздывая чувства, он становится хозяином своей судьбы. Тогда появляются Учителя. Начинается новое восхождение. Караваны пересекают пустыню, в которой гибнет одинокий путник. Поэтому надо запомнить, что нет в трех мирах такого скрепляющего средства, как дружба, щедрость и приятное слово ко всем существам.

А в наших песнях сказано, что надо стоять шесть месяцев на одной ноге…

Риши вдруг улыбнулся так весело и сочувственно, как будто перед ним был вислоухий щенок, забавлявший его попытками подняться на неокрепшие лапки.. Я гогчувстаодзд, что кроы> ярйшжа ?» щекам, и говорить стало труднее, но надо же было выяснить вопросы, не дающие мне покоя:

Разве можно идти против собственной кармы и нарушать дхарму вайшьи, освященную веками?

Я вижу, ты уже знаком с частицами наших сказаний, — сказал риши, — но это лишь осколки великой мудрости, и по ним нельзя воссоздать правильную картину. Многие в мире живых занимают различные положения, но все зависит от судьбы. И власть и усилия являются тщетными. Поэтому мудрый не печалится в несчастье, не радуется в счастье, а живет безразличным ко всему Двяждырожденный не теряет присутствия духа при опасности, не согнут его волю ни смерть близких, ни болезни, ни угроза жизни. Он смиренно постигает законы мира и находит свой путь. Высших миров достигают подвижничеством, щедростью, спокойствием, смирением, скромностью, простотой и состраданием ко всём существам. Сокровенные сказания гласят: люди, одолеваемые невежеством, всегда гибнут из-за страха или своей надменности. Тот, кто при помощи науки разрушает славу других, достигает лишь миров, имеющих конец, и не получает наград. Поддержание огня, молчаливость, учение и жертвоприношение — все эти четыре действия рассеивают страх — каждый человек выбирает тот путь, который больше соответствует его пониманию мира. Ты уже выбрал путь учения. Он освободит тебя от сомнений и страха, поможет преодолеть ограничения кармы. А в чем различие между брахманами, кшатриями и вайшьями ты сам скоро узнаешь: там есть много преград, но главную среди них ты уже преодолел.

Увидев, как загорелись мои глаза, он счел нужным охладить мой пыл:

Но испытания ждут впереди. И придется напрячь все силы, ибо никто тебе больше помочь не сможет.

А что надо делать сейчас? — торопливо задал я вопрос, хотя не понял почти ничего из сказанного им, кроме того, что жизнь моя может перемениться.

-- На ровном, чистом месте, свободном от мелких камней, благоприятствующем размышлению плеском воды, но не стесняющим глаз, в скрытом месте, защищенном от ветра, надлежит заниматься йогой! — пропел мой Учитель слова древнего гимна и улыбнулся мне, — древнее наставление, очень древнее. Но все в нем просто и ясно.

-- Мне, о мудрый учитель, не ясно ничего, — смиренно сказал я.

-- Йога — это путь к самадхи, то есть к слиянию… единению…

-- С чем?

-- Слова всегда лгут, когда на них возлагается бремя передачи самых сокровенных переживаний. Я не скажу тебе ничего, пока ты сам не увидишь..

-- Глазами?

-- Прозревшим сердцем.

-- Но я так и не понял, что это значит!

-- Когда прозреешь, не ошибешься. Обуздай свое нетерпение. Как сказано в Сокровенных сказаниях — мир находится в сетях майи. Человек принимает свои заблуждения за естественное положение вещей. Сильный разрывает сети заблуждения и уходит, слабый все больше запутывается, пока не удушит себя.

-- Что я должен делать?

-- Встать и идти, — сказал отшельник. И видя, что я принял его слова только за образное выражение, он снова сказал:

-- Встань и иди.

Я почувствовал, что меня словно толкнула чья-то мягкая, но необоримая воля. Я поднялся с песка, нашарил старый кинжал, который носил за поясом, поправил шарф, повязанный вокруг головы.

-- Куда идти? — спросил я с готовностью, которой не ощущал.

-- Вдоль реки на север. Дойдешь до первого правого притока, повернешь вслед за водой, через три дня пути вдоль воды через лес выйдешь к зеленым холмам, откуда берет начало эта речушка. Там среди пальм отыщешь заброшенную хижину. Надеюсь, ее не смыло муссонными дождями в прошлом году. Ну, а если смыло, построй новую. Там ты будешь жить до тех пор, пока я не приду за тобой. Ожидание может быть долгим, так что устраивайся основательно.

-- Мне можно узнать, зачем это нужно?

-- Чтобы ты сам мог выяснить: способен ли расстаться с миром, породившим тебя, можешь ли и вправду уйти от того, от чего так давно мечтаешь избавиться. Есть и другие причины, но ты их поймешь сам по прошествии времени. Живи, жди зова и почаще смотри на восходы и закаты, это у тебя хорошо получается. Правильная пища и воздержание лечат любую болезнь. Дикие звери не нападают на человека, который стал частью леса и не проявляет ни страха, ни злобы. Ешь только чистую пищу. Врачеватели древности заметили, что если перед приемом пищи совершать омовение, болезни никогда не поразят живот. Избегай мяса: начав убивать зверей, ты пропахнешь кровью и притянешь хищников к своему жилью. Ешь лесные плоды и коренья, и тогда запах твоего тела не будет будить в лесу зло. И снова повторю: не забывай обливать себя водой. Она очищает человека от враждебной силы, даже деревенские колдуны считают ее защитой от черного волшебства, и самые страшные клятвы приносятся на воде.

Я стоял в нерешительности.

-- Ну же, — сказал отшельник, — иди. Ты так давно этого хотел.

-- Как, прямо сейчас? А как же мать и отец, они будут меня искать?

-- Я им объясню, что богам было угодно направить тебя по другому пути.

-- А если они не поверят?

-- Поверят. Это же правда.

Я не знаю, почему я действительно ушел, не простился, не взял даже скромных пожитков. Я уходил перед самым закатом солнца, когда кобры выползают из своих укрытий и вой шакалов в зарослях пальм леденит душу. Неужели я так верил в свою избранность? Может быть, я сам много дней бессознательно готовил себя именно к такому уходу, прекрасно понимая, что прощание с родителями лишит меня сил для подобного шага. Теперь я часто думаю о той ответственности, которую взял на себя риши, бросая зерно моего духа на поле жизни. Или он просто передал мне ожидаемую весть? Открылись запруды в моем сознании, и поток жизни унес меня в неизвестность.

 

Глава 2. Лес

Ученик, приобщенный к знанию, Пусть оставит свою деревню И в лесу обретет обитель. Пусть хранит он свое целомудрие, Одевает простые шкуры, На закате и на восходе. Пусть исправно творит омовения. Пусть вкушает плоды лесные, Родниковой целебной водою Пусть он жажду свою утоляет. И тогда, покорив желанья, Он прозрит все пути земные, Не страшась никаких соблазнов, Никому не внушая страха. Так начнется его восхожденье, Трудный подвиг праведной жизни.

Эту песню я сочинил много позже, подражая чаранам, бродячим поэтам, которых в народе почитали вещими, ведь они, как и брахманы, черпали свое вдохновение из верхних полей… Но в моей жизни все сложилось иначе.

Хижину я отыскал через пять дней пути. Она стояла на опушке леса, на небольшом холме, с которого открывался вид на долину, вытянувшуюся среди холмов. По дну долины пролегла тропинка, которая, как русло пересохшей речки, то и дело терялась меж зарослей колючего кустарника и острых обломков скал. Со стороны долины хижина была практически незаметна благодаря обрамлению пальм и густых кустов жасмина. Прямо у подножия деревьев среди выступивших из земли каменных плит был родничок с чистой холодной водой. Его журчание сливалось с таинственным шорохом пальмовых листьев, которые даже при небольшом ветре начинали раскачиваться, словно в молитвенном трансе, и шелест их напоминал мне чтение мантр. Глинобитные стены хижины кое-где осыпались под действием ветра и муссонных дождей, а в крытой пальмовыми листьями крыше зияли дыры, просеивающие в пыльный полумрак плотные струйки солнечных лучей. Циновки на полу сгнили от сырости, но зато я нашел два совершенно целых кувшина из красной обожженной глины и плошку, в которой еще сохранились остатки фитиля. Одним словом, я имел для начала независимой жизни все необходимое. Оставалось только починить крышу и стены да сплести из речного тростника новые циновки. Две следующие недели я работал, как будто совершал в храме предписанный обряд. Охотой и поиском кореньев я занимался большую часть дня. Заготовив продукты, я чинил крышу и стены хижины, углублял дно родничка и выкладывал его камнями. Наконец, быт наладился, и работа перестала отнимать все свободное время.

Тогда меня окутало ощущение собственного одиночества. Нет, это не был страх перед дикими зверями или разбойниками. Если мне недоставало вооружения, то с излишком хватало юношеской самоуверенности. Я почему-то считал, что могу постоять за себя. Но я бы обрадовался, кажется, даже разбойникам! Лишь бы увидеть человеческое лицо.

Когда я слушал легенды об отшельниках, ушедших от мирской суеты в леса, разве я мог предвидеть, каким кошмаром может обернуться одиночество! Нет, спокойствие и ясность не пришли ко мне. Обрывки мыслей, случайные, не связанные между собой воспоминания, навязчивое повторение давно отзвучавших разговоров — все это гулом стояло в ушах, забывших звучание человеческой речи. Я молил богов о случайном путнике, пусть он окажется лгуном, дураком, ругателем, но сможет отвлечь меня от изматывающих внутренних бесед с самим собой. Я чувствовал, что стою на грани безумия. Казалось, я заглянул внутрь себя и увидел разверзшуюся пропасть, на дне которой кружили черные вихри непроявлен-ных мыслей и чувств. Как удалось мне отвернуть взгляд от засасывающей бездны, отойти от ее края и .обратить глаза к свету и покою внешнего мира? Не знаю. Может быть, карма у меня была такая, а может, сжалился кто-то из небожителей. Но неожиданно пришла спасительная мысль: нужно любой ценой отвлечься от самого себя, найти собеседника за пределами собственного Я.

Да, со стороны это могло бы показаться смешным, — молодой, обросший волосами юноша громким голосом беседует с пальмами, спорит с тучами, заслонившими солнце, что-то нежно нашептывает цветку. Если бы кто-нибудь это увидел, то принял бы меня за сумасшедшего, а ведь я как раз этим и спасался от безумия. Вдруг пропали стены запретов и подпорки традиций, не от кого было ждать порицания или одобрения. Потеряв все связи с людьми, отбросив все, что некогда составляло саму суть моей жизни, я вдруг в смятении обнаружил, что почти ничего не осталось! Думаю, именно тогда в лесу мой разум, осознав, что не в силах совладать с одиночеством и хаосом, отступил, успокоился, растворился в текучей основе чувств. Пали врата крепости, и в неподвижные, оцепеневшие каналы моего тела устремилось дыхание жизни — прана. Впрочем, что я говорю? Прана была там всегда — во мне, как и во всем живом на земле. Это ее бесконечные невидимые нити соединяли мое сердце с общей цепью, в которую входили и горы, и люди, и, наверное, боги. Лишь из-за своей самонадеянности, я не замечал этого раньше.

Небо наполнилось знаками, лес — голосами. Я упрашивал лучезарных Ашвинов, божеств утренней и вечерней зари, поторопить свои колесницы. Крутились колеса с двенадцатью спицами, мелькали дни и ночи, обещая, что жара сменится дождями, а за дождями последует прохладный сезон. И вот сияющий диск луны стал терять силу, убывая на глазах под напором тьмы.

Однажды, сидя на пороге своей хижины, я увидел, как огромная черная туча угрожающе надвинулась на тонкую сияющую полоску, оставшуюся от некогда царственного лика бога Сомы. Противоборство продолжалось лишь мгновение. Месяц вонзился в тучи, как бивень слона в ствол дерева. Но тьма победила, охватив все небо, подмяла огни созвездий, до последнего стоявших вокруг своего господина. Наступил сезон дождей. Под небом, в лесу и долине поселилась темнота, наполненная неясными зловещими формами. Той же ночью в хижину, в мои сны вместе с ветром ворвались холод и кошмары. Я проснулся среди ночи на жесткой циновке, разбуженный шумом ветра, громким и страшным, как крик неведомых ночных птиц в непролазных дебрях леса. Тревога коброй вскинулась, развернулась где-то в моем животе, а мурашки, как древесные муравьи, побежали вверх по позвоночнику до волос на затылке. Я вышел из хижины, открытой всем ветрам и страхам. Где-то вдали ревел гром, как будто небесный воитель Индра пришел на помощь Соме и вспарывал огненными стрелами огромную черную тушу. И вот первые капли крови раненой тучи пали на лес и холмы, на крышу покосившейся лесной хижины, в которой юный ученик риши мечтал лишь об одном: чтобы прекратился небесный бой и затихли надсадные вопли тучи, чтобы оглохло его сознание, оказавшееся неспособным вынести жестокого дара прозрения. Но водоворот грандиозных, неподвластных мне чувств уже увлекал в кипучую смертную бездну, и только обрывки мыслей, как скрюченные пальцы, продолжали цепляться за твердые края привычного мира. Откуда-то со дна подсознания всплыли слова Учителя: «Поддержание огня, чтение мантр и познание истины устраняют страх».

Я не знал священных заклинаний, а о поисках истины даже подумать было дико. Но связка хвороста — вот она, под рукой. По красным углям в очаге пробежали темные тени, словно дыхание приподняло живот какого-то спящего животного.

Я бросил ему охапку хвороста. Он проснулся, с хрустом распрямил затекшие члены, вцепился острыми белыми зубами в черные ветви, словно в кости добычи. В разинутой пасти его, в алой глубине глодки, бились тысячи оранжевых языков. Среди камней очага поднимался, изгибал спину красный дракон. Он бил хвостом, он урчал, пожирал хворост и, набираясь сил, рос на глазах, расправлял остроконечные крылья. Струился алый свет по гребню. Искры, как отблески красной чешуи, уносились во мрак. К черному небу задралась голова, и угрожающее шипение рвалось из оскаленной зубастой пасти. Но мой дракон не взлетел, он не бросил хозяина. Он лишь отгонял ночные страхи, незримых демонов — ракшасов, выходящих из чащи, слетающих с неба и ползущих под землей.

Я сидел, как завороженный, следил за пляской моего гребенчатого дракона, пытаясь понять, откуда в мое сердце прокрался страх. Сам по себе страх не был для меня новым ощущением. Еще в детстве я познал много маленьких, привычных страхов, порожденных инстинктом самосохранения, позволяющих человеку вовремя уклониться от опасности. Я боялся громовых стрел Индры, но почему-то верил, что теплые руки матери предоставляют мне надежную защиту; привык бояться тигров-людоедов, раненых слонов и разбойников, которые иногда появлялись на проезжих дорогах. Здесь, в лесу я познал страх одиночества. Но сейчас ко мне пришел новый страх — жуткий, сквозной, неподвластный уму страх беспредельности. Самоуверенный юноша, дерзнувший увидеть мир тонких сил, был сметен, раздавлен собственной ничтожностью.

С трудом отогнав эти мысли, я обратился глазами и сердцем к очагу, где, свернувшись пурпурным клубком среди горячих камней, сторожил мои сны гребенчатый дракон. Несколько дней подряд по утрам меня будил шум дождя. Большие прозрачные капли бились в крышу, трещали в разлапистых листьях пальм, смачно впечатывались в красную глину. В хижину пришел ностальгический запах скошенного сена, омытого дождем. По склонам холмов в долину неслись коричневые потоки грязной воды. Я отчужденно подумал, что где-то далеко за лесом, в моей деревне, на рисовых полях, утопая по щиколотку, а то и по колено в непролазной грязи, сейчас работают все члены общины. Мужчины пашут землю, а за ними женщины, высоко подоткнув мокрые подолы, не разгибаясь, идут по квадратам полей, ровными рядами втыкая в грязную жижу изумрудные ростки риса. Но теперь все это не имело для меня никакого значения. Я мог предаваться праздности — подолгу смотреть на небо, на котором невидимая десница перебирала тучи, как бусины четок. Иногда лучезарный Сурья являл миру свой божественный лик. Я с наслаждением наблюдал за сменой оттенков неба, скольжением по дну долины серых и золотистых теней. Время в эти минуты замедляло свой бег. Лес, скалы, облака — все казалось подвешенным в неподвижном воздухе.

Тревожные мысли покинули меня. Ничто не отвлекало внимания от созерцания спокойного течения мира. Иногда мне казалось, что я вижу, как раскрывается цветок и листья поворачивают к солнцу свои нежные лица. От цветов, посаженных возле хижины, в такие мгновения шли к моей коже теплые токи. Я испытывал трогательное умиление от того, что мышка, живущая в норке рядом с хижиной, при моем появлении не убегает, а садится и настороженно рассматривает меня своими красными, как бусинки, глазами. Стоило пару раз бросить ей остатки скудной трапезы, и она прилежно стала появляться у моего порога.

Все чаще у моей хижины по ночам стали собираться звезды. Казалось, что для меня они складывают на небе священные знаки. Конечно, это была лишь майя — плод непомерной гордыни, но и признак начавшегося растворения моего сознания в окружающем мире. Прана текла от стволов деревьев, стебельков травы, летела на крыльях ветра. Даже в некоторых камнях я почувствовал что-то, с чем стоило считаться — не тепло, нет, просто мрачную, дремлющую силу, может быть, не способную вырваться до поры наружу, но заслуживающую почитания. Однажды из самодельного лука я подстрелил зайца и, подбежав к упавшему зверьку, вдруг содрогнулся, впервые ощутив безмерность страданий живого существа, убитого моей рукой. Между нами была невидимая связь, как и между всеми живыми существами на земле. Тогда я впервые вместил это чувство, почти физически ощущая, как токи жизни покидают пушистый комочек у моих ног.

Поэтому-то Учитель и говорил о непричинении страданий. Пришлось перестать охотиться: не поднималась рука убивать живые существа. Хорошо еще, что плодов и кореньев в лесу было вдоволь, да и не до еды мне тогда было. Я блаженствовал от сознания причастности к бегу облаков и трепету зеленых листьев, к полету птиц и пробуждению ростка в зерне. Это ощущение было всеобъемлющим, как небо, очевидным, как солнце, но, подобно воде, изменчивым и текучим. Рухнули обветшалые перегородки старых представлений, но вместе с могучим дыханием мира в меня вошла неведомая, непроявленная его цель, недоступная разуму, наполнившая смыслом и надеждой прозревающее сердце. Мне показалось, что это и есть состояние, подобающее йогам. Глупая наивность! Я не обрел, а потерял покой. Пробудившееся чувство сопричастности рождало стремление дествовать и влекло в путь.

Я чувствовал зов в криках птиц, в расположении звезд. Но смысл посланий был еще не ясен. А знаков становилось все больше. От них загустел воздух вокруг моей хижины. Аромат предчувствий кружил голову. Тревожно билось сердце, а ему надлежало хранить покой и смиренно ждать, когда прояснится смысл посланных знаков. Наконец, муссонные ливни отступили, и травы рванулись к возвратившемуся на небо солнцу, поднялись в рост человека, наполнились треском и гудом бесчисленных насекомых. Я почти физически ощущал, как бьется суетная, жадная жизнь в каждом стебельке, под каждой веткой кустарника. Таким же нетерпением были насыщены небеса, где облака пластались как флаги под резкими верхними ветрами. Вакханалия звуков и запахов не давала спать по ночам.

И вот однажды утром я вышел из хижины и, закинув голову, щурясь в ослепительном свете солнца, увидел, что на бирюзовом небе не осталось ни облачка. Впервые за несколько месяцев человеческому взору было позволено проникнуть в синюю глубину высших полей, источающих на мир благую силу. Я оглядел свою поляну. На противоположном конце пальмовая роща сияла чистотой и радостью, как улыбка богини красоты Лакшми. Выступившие из земли грани черных камней вокруг родника сияли как полированные бронзовые зеркала. А посередине поляны, в двух шагах от моей хижины, в полную силу расцвел жасминовый куст, словно пенный водопад, пролившийся с неба, застыл над зеленой травой. Длинные, ажурные ветви гнулись под тяжестью сотен колокольчиков, качались на легком ветру, щедро даря благоухание и красоту всем, кого благая карма привела в то утро на поляну. Одуревшие от горячего сладкого аромата, гудели над жасмином дикие пчелы. Даже несколько невысоких пальм, стоявших неподалеку, пользуясь мимолетным порывом ветра, пытались благоговейно коснуться его своими сухими многопалыми листьями. В этот день привычные заботы по дому и поиск плодов в лесу показались мне радостным праздником. А потом я сел у цветущего куста и воплотился в его чистую радость.

Сгустились сумерки, и на небе вновь утвердила свою власть богиня луны Чандра. Ночь тоже обрела новое лицо. Обычно белая, холодная луна в тот вечер наполнилась теплым телесным светом, как грудь молодой матери молоком. Его животворные потоки нисходили на джунгли под щебет ночных птиц и стрекот бесчисленных насекомых, объединивших свои усилия в гимне, славящем охранительницу ночной земли от ракшасов.

Каждое деревце, каждая травинка на поляне были окружены серебристым сиянием. Я застыл в восторге, хоть внутренне еще не избавился от сомнений: не майя ли это, не наваждение? Но сердце спокойно и сильно ударило в груди, словно подтверждая: нет, это не обман зрения. Наоборот, я прозрел, упала пелена с глаз, открылся мир Брахмы, мир огненных волн и света. И куст жасмина в могучем порыве вскинул вверх свои ветви с мерцающими белыми цветами. В их чашечки лился свет, как кокосовое молоко в жертвенные сосуды. Он смешивался со звуками и ароматами ночной земли, превращаясь в сому — напиток божественного забвения. И я жадно тянул его в себя, как умирающий от жажды путник глотает коровье молоко прямо из теплых сосцов, ожидая, что вот-вот на лугу соберутся небожители, истинные хозяева нектара… Но я ничего не увидел… Я проснулся прямо на земле у порога хижины от утренней свежести. Рука, на которой лежала голова, онемела. Шею ломило. Сердце сжималось от одного воспоминания о тоскливо-сладостном аромате минувшей ночи. И все также торжественно цвел жасминовый куст в розовых лучах встающего солнца. Начинался новый день. С холмов, что синели на противоположной стороне долины, ветер донес эхо больших барабанов. А под вечер их пологие вершины окрасились заревом костров, и мне даже показалось, что я слышу отзвуки музыки и песни девушек. У меня защемило сердце от неожиданно вернувшихся воспоминаний о праздниках, без которых в моей деревне не обходился ни один сезон. Я едва удержал себя от того, чтобы отправиться затемно к этим пылающим на вершинах холмов кострам. Ночью не спалось. Чуть восход посыпал нежно-желтой сандаловой пылью пучки листьев на верхушках пальм, я надел чистую белую юбку, обвязался шафрановым шарфом, повесил на шею цветочную гирлянду, чтоб придать себе хоть сколько-нибудь праздничный вид, и отправился искать деревню.

Я нашел ее довольно быстро. На противоположном конце долины начались аккуратные квадраты полей, к которым по канавкам текла вода. Из серо-коричневой жижи к небу тянулись нежно-зеленые ростки риса. Редкие пальмиры стояли почти без крон. Все их зеленое убранство было срезано людьми для покрйтия хижин или плетения циновок. Рисовые поля перемежались с зарослями сахарного тростника, а у самого поливного канала густо толпились кокосовые пальмы. Я сделал еще несколько шагов, и у меня перехватило дыхание от вида простых глинобитных хижин с красно-коричневыми стенами и желто-серыми тростниковыми крышами. Все, как в оставленной мною деревне, и так же, как у меня дома. Женщины перед открытыми дверьми варили рис, подкла-дывая в огонь сухие лепешки коровьего навоза, Ветер донес до меня аромат перца и шафрана. Непонятное томление, не дававшее мне спать ночью, внезапно сменилось определенным, до желудочных спазмов, чувством голода. По улицам праздно бродили коровы, украшенные цветочными гирляндами, рога их были вымазаны яркой охрой.

Я понял, что земледельцы отмечают конец сбора зимнего урожая. Люди, которые попадались мне навстречу, смотрели без страха и враждебности. То ли праздник настроил их на миролюбивый лад, то ли над этой землей боги держали зонт благополучия. У входа в просторную хижину меня встретил глава общины. Это был кряжистый и узловатый, как ствол баньяна, старик. Цветом и морщинами его лицо напоминало кору, а черные, плоские от ходьбы босиком ступни, казалось, вросли в землю. Вся его одежда состояла из белой юбки, подоткнутой по случаю жары выше колен. Он был совершенно седым, и, наверное, поэтому показался мне стариком, но вряд ли ему в действительности было больше пятидесяти лет. Звали его Сома-сундарам, и, как не без гордости сообщил он сам, пригласив меня в хижину, уже двадцать лет он управлял советом общины. Жил он в достатке и довольствии. В его хижине, казалось, сохранилась свежая прохлада ночи. Перед глиняным изображением почитаемого в наших краях бога Муруга-на — хранителя лесных холмов, бесстрашного копьеносца — стояла плошка с маслом, и в ней плаал высокий оранжевый огонек. На полу в несколько слоев лежали свежие тростниковые циновки.

С низким поклоном в хижину вошла юная девушка. Я успел разглядеть только гирлянду жасмина в черных длинных волосах. Она предложила мне опустить ноги в плошку с холодной чистой водой, в которой плавали лепестки цветов. Нет ничего приятнее после долгой дороги по горячей земле! Но такой чести удостаиваются только почетные гости, поэтому я смутился. Мое смущение усилилось еще больше, когда девушка, стараясь не глядеть на меня, опустилась на колени и промокнула мои ноги чистым полотном. Сомасун-дарам тем временем предложил мне глиняную плошку с холодной водой. Я напился и почувствовал себя освеженным.

— Моя дочь — Нандини, — не без гордости сказал Сомасундарам, указывая крючковатым пальцем в сторону робко потупившейся девушки. Она сложила руки ладонями у груди и, поклонившись, выскочила из хижины. Мне было не до нее, и я успел заметить лишь потупленные глаза, склоненную голову и молчаливую готовность подчиняться своему отцу. Дочь в семье крестьянина мало чем отличается от домашней рабыни. Я сидел, скрестив ноги на циновке, лицом к лицу с главой общины, и, надо сказать, чувствовал себя неважно. Я отвык от людей, тем более, от имеющих власть. Мне все казалось, что меня принимают за кого-то другого, словно я стал участником какого-то представления, разыгранного чаранами. Но, поскольку я не знал какая роль предназначалась мне, постольку со скромным достоинством принимал знаки внимания и ждал, чем же все это кончится. Сомасундарам сообщил мне, что они давно узнали о приходе нового риши в заповедную рощу по ту сторону долины.

Оказывается, на его памяти я был не первым обитателем заброшенной хижины. Мои попытки объяснить, что я не риши, оказались тщетными, Сомасундарам упорно величал меня то дважды-рожденным, то посвященным, и я как-то незаметно для самого себя с этим смирился. Время от времени в хижину заглядывали крестьяне. Тогда старейшина набирал в грудь воздуха, выпрямлял спину, преисполненный гордости, как лягушка во время дождя. Неспешно текла беседа о собранном урожае, о событиях за пределами их деревни, о тревогах и радостях их простой жизни. Старейшина признался:

— Не каждый день ко мне заходят для беседы странствующие отшельники, познавшие мудрость и хранящие закон.

Я сообразил, что старейшина использовал меня для укрепления собственного авторитета, и больше не старался никого переубедить. Пока меня принимают за риши, мне будут оказывать знаки внимания, снабжать пищей, спрашивать совета. Я не спешил возвращаться к своему одиночеству. Несколько дней, пока длился праздник, я ел свежий рис, пил опьяняющий напиток из сладкого сока пальмиры, смотрел, как юноши и девушки танцуют меж зажженных костров. Потом я понял, что пора уходить, но карма распорядилась по-другому…

Я сейчас не могу вспомнить, как, блуждая в прохладном сумраке леса, оказался на берегу речки, что питала сеть поливных каналов за околицей деревни. Ее сине-зеленая вода с разводами белой пены казалась отшлифованной поверхностью берилла, сияющей в золотой оправе солнечных лучей. Помню, как стоя у границы горячего прибрежного песка и густых изумрудных теней, я увидел девушку, выходящую из воды прямо на меня. Солнце било ей в спину, позволяя разглядеть лишь четкие контуры ее темного и плотного тела. Ноги вызывающе шлепали по искрящейся воде, словно топтали пригоршню драгоценных камней. На темном овале лица сверкнули в улыбке зубы, как гирлянда из мелких белых цветков жасмина.

Не сразу узнал я в этой открытой, уверенной в себе богине, дочку Сомасундарама — Нанди. Здесь, на речном берегу, в облаке сине-зеленых водяных бликов она держалась совершенно свободно и естественно, как небесная дева-апсара, недоступная низким помыслам смертных. Ее голова была гордо поднята на круглом стебле крепкой шеи, глаза смотрели без смущения прямо на меня и вспыхивали зеленым огнем, зыбким отблеском речной воды. (Но тогда я знал, что ни синих, ни зеленых глаз у земных людей не бывает.) Под солнцем, золотившем ее кожу, она казалась статуэткой из драгоценного сандалового дерева, крепкой и упругой, но в то же время гибкой, как лиана. Полоса мокрой синей ткани застывшей волной облегала ее грудь и бедра. Ее маленькие ножки крепко упирались в землю, а походка была легкой и грациозной, как у дикой кошки. Нет, все-таки, она мало походила на небожительницу, как показалось мне вначале. Скорее, ее породили смуглые боги леса и подземного царства, где хранятся зерна колдовских трав и россыпи драгоценных камней.

-- Мое имя Нандини означает — приносящая радость, — сказала девушка. — Я никогда раньше не видала таких молодых риши, — добавила она и, потом, без всякой связи:

-- Говорят, в городах женщинам предписано носить длинные одежды, ежедневно совершать омовения и запрещено говорить с посторонними.

Я пожал плечами:

-- Не знаю как в городе, а у нас юные девушки вообще носят только кожаные пояски, к которым прикрепляют широкие листья банана. Когда листья высыхают, они просто заменяют их новыми.

-- Боюсь, что мы мало походим на безупречных городских красавиц, — с улыбкой смущения Нанди стала разглаживать смуглыми ладонями складки мокрой ткани на своих крепких бедрах. Потом, не говоря ни слова, но улыбаясь мудро и таинственно, она ушла домой, зная, что я завороженно смотрю ей вслед. А я еще долго сидел на пылающем под солнцем речном песке. Я был в странном состоянии, напоминавшем самосозерцание, но только полный покой и отрешенность сменились жарким биением крови и жаждой действий. Краски мира обрели ясность, а формы предметов, наоборот, потеряли четкость, расплываясь перед глазами.

Река жизни изменила русло. Мир обрел новые краски. Кто из риши назвал бы мои чувства пробуждением? Но тогда что же это было?

В моем сознании картины тех дней, все детали, острые грани стерты одним сиянием памяти о Нанди. Я даже не могу вспомнить, о чем мы говорили друг с другом. Все, что сопутствовало нашему общению, превратилось потом лишь в золотисто-розовый, ничего не значащий фон, призванный выделить и сохранить в первозданной ясности главное — ее лицо, ее фигуру, выражение глаз.

Счастье, подобно золотой взвеси, искрилось, переливалось, мерцало среди цветов и деревьев моей земли. Неужели оно всегда было здесь, а я только сейчас научился видеть и принимать его щедрые дары? Почему раньше я не замечал, как много радости в самом обыденном из всех человеческих ощущений — ощущении жизни?

Ночью мне снились цветные сны. Очевидно, привычка сделала свое благое дело: ночные страхи больше не входили в мою лесную хижину. Ничья воля не налагала на меня ответственности. Ничьи злые помыслы не угрожали моему спокойствию. Если я совершенно не помню, что делал первые дни, вернувшись в лес, так как все заслонила фигура Нанди, то в последующих моих воспоминаниях ее облик почти полностью теряется, сливаясь со всем миром. Нанди — река, восторг прохлады, блеск драгоценных камней, Нанди — забродившие, как молодое вино, силы, миллион новых чувств и мыслей, миллион ярких цветов и оттенков, переходящих друг в друга, сливающихся так, что нельзя определить принадлежность форм и красок. Уподобившись вдохновенным чаранам, я сочинял тогда первую в моей жизни песню:

Голос ее — пение лесных птиц. Изумление красотой мира в ее глазах, Что ранними звездами взойти над вечерней зарей ее губ. Благоухание цветов — ее дыхание. Стан ее — гибкая ветка, На которой тесно спелым плодам грудей. Как жил я раньше, не зная, что весь мир — Лишь знамение нашей встречи?

Я мысленно рисовал картины нашей будущей любви. Я уже видел, как мы рука об руку путешествуем по бесконечным дорогам среди гор и лесов, как я учу Нанди искусству ощущать дыхание мира. То, что девушка была где-то далеко в деревне со своими родителями, и, что я сам понятия не имел, как же стать риши, меня нисколько не смущало. Почему-то я был уверен, что моя судьба решена. Вся будущая жизнь представлялась мне, как прямое широкое русло равнинной реки, текущей на восход солнца. Что могло помешать моему пути?

Приходя в деревню, я с некоторым сочувствием смотрел на занятых повседневными заботами крестьян. Мне стыдно вспоминать, но я быстро свыкся с положением молодого мудреца. Не надо было заботиться о пропитании — Сомасундарам следил за тем, чтобы, когда б я ни пришел в деревню, для меня всегда был готов запас провизии. Крестьяне почтительно кланялись мне на улице и предлагали подношения. Я не очень утруждал себя размышлениями о возможной плате за такой почет.

Однако во время одной из моих прогулок с Со-масундарамом по деревне пришлось задуматься и об этом. Был вечер. Дневная жара несколько спала, и последние лучи солнца пронизывали острыми стрелами щиты слоистых облаков. Пурпурные пятна лежали на верхушках пальм. Птичий грай переплетался с журчанием воды в поливных каналах. На душе у меня было спокойно и чисто, как в пруду с белыми лотосами. На Сомасундарама окружающая красота навеяла глубокую меланхолию, и, оставшись со мной наедине, он начал сетовать:

— Люди утеряли разум. Каждый думает только о себе, забывая о том, что община сильна единством всех своих членов. — Сомасундарам с грустью указал на повалившийся забор, охраняющий посадки риса от диких кабанов.

Прошел уже месяц, а никто не чинит, надо чистить поливные каналы, которые стали заболачиваться — не могу собрать людей. Недавно сосед у соседа вывез с поля пять снопов сахарного тростника. Бессмысленное мелкое воровство — за это мы забрали у него три мешка риса. Люди не хотят работать, не могут договориться о честном обмене, предпочитая воровать. Купцы в городе, видя крестьянина, запрашивают двойную цену, торгуются, как бешеные. Кшатрии, призванные нас охранять от разбойников, ездят по деревням и попросту грабят, угоняют скот, увозят красивых девушек. Если в нашу деревню придут разбойники, то все мои односельчане запрутся в домах и будут молиться о том, чтобы ограбили соседа, а не его. Раджа твердит о процветании. Было ли так, чтобы процветание не пресекалось войной? И не ясно, кто унаследует престол в Хастинапуре…

Но ведь вы не принадлежите Хастинапу-ру… — Мы принадлежим богам и местному радже. Но начнись война и двинутся бесчисленные армии по нашим посевам. И никто не станет разбираться, кто там чей.

Надо верить в мудрость богов.. .Вы чувствуете их присутствие?

Да. Иногда они лишают нас дождя и высушивают ростки риса, а в другой раз, когда приходит время вызревать урожаю, посылают тучи и заливают все водой. Может быть, это происходит от того, что мы приносим мало жертв на их алтари. В больших городах брахманы справляют пышные обряды почитания богов. В Хастинапуре, Матхуре, Мадурае возводятся храмы. Разные боги владычествуют в этих храмах, но всем им приносят обильные жертвы масла, плодов, цветов, украшают их статуи золотом. Жрецы читают в храмах длинные заклинания, которые простым людям знать теперь не полагается,— Сомасундарам скривился. — А ведь у нас на Юге еще хранят память о том времени, когда каждый мог общаться с богами, воочию видеть смелых охотников с огненными стрелами и прекрасных апсар — хранительниц лесистых холмов и коровьих стад. Этих богов нашей земли мы почитали песнями и танцами, возжиганием костров и приношением цветов.

Я с некоторым смущением вспомнил о пригоршнях цветочных бутонов и куске ячменной лепешки, которые я оставлял у себя в деревне перед алтарем бога — защитника полей. Такие же алтари я видел и здесь. Бог обитал в большом сером камне с выбитым на нем трезубцем, обращенным к небу.

— Может не те жертвы угодны богам?

— В лесах племена чтут своих богов крова выми жертвами — режут на их алтарях коз и оле ней, даже бывает, приносятся и человеческие жер твы. Но и там боги глухи к мольбам смертных. — сказал Сомасундарам, — они проносятся на грохочущих колесницах по небу, и до нас долетают лишь их огненные стрелы. Говорят, что время от времени боги воплощаются в людей и совершают великие подвиги. Однако все это происходит где-то очень далеко и от деревни, и даже от крепости, в которой живет раджа. Вы ближе к богам. Но мо-жите ли помочь?

Я немного оторопел от такого оборота беседы, но порылся в памяти и повторил строки из Сокровенных сказаний:

— Кто может своей глубокой мудростью пре дотвратить судьбу? Бытие и небытие, счастье и не счастье — все это имеет свой корень во времени. Время приводит к зрелости существа, время их же уничтожает. Созданные временем, мы не должны отчаиваться.

Сомасундарам глубокомысленно кивнул. А что тут можно добавить? После этого разговора я с тревогой думал о будущем Нанди. Но стоило вернуться к себе в хижину и посидеть спокойно, созерцая красный костер закатного солнца, как уверенность в будущем возрождалась во мне. Мне казалось, что никакое зло не в силах ступить на мою лесную поляну. Значит, главное было не покидать ее без нужды, избегать общества других людей и привлекать Нанди к себе.

Мы гуляли в лесу среди деревьев, среди криков обязьян и щелканья птиц. Над долиной, куда уходила, змеясь, тропа высились огромные черные камни. Там под вечер грелись огромные кобры с желтой узорчатой кожей. Нанди любила лазить по этим камням — гибкая, словно ящерица, смуглая и крепкая, как эти скалы. Я шутя звал ее апсарой черных скал.

— Не гневи богов, — сердилась она, — апсары несут в себе искры небесного происхождения, а я только крестьянка, и от земли мне не оторваться.

Увы, она была права. Однажды я попытался заговорить с ней о возможностях другой жизни, о высоких полях, о могучей силе, пронизывающей мир. И, к моему удивлению, Нанди обиделась за своих односельчан. Она поняла только то, что я осуждаю их образ жизни.

Почему ты сам не хочешь жить в деревне, — спросила Нанди, капризно надув губы. — Почему ты не хочешь работать в поле? Ты молодой и сильный, тебя бы с радостью приняли в общину.

Я тружусь, тружусь каждый день.

Собираешь плоды и коренья в лесу? Это работа женщин. Наши мужчины с утра до вечера горбятся на поле, поливая посевы собственным потом, а ты сидишь у хижины и считаешь облака.

Это тоже труд. Труд ученичества. И он очень утомителен, поверь мне.

Но где плоды твоего труда?

Что я мог ей сказать? Какие доказательства привести? Ее мысли и чувства были точны и прозрачны, как маленький лесной водоем, который отражает небо и деревья. Иногда рябь переживанийдробила эту ясную картину. Среди солнечных бликов бродили темно-коричневые тени и прятали, берегли какие-то свои маленькие тайны. День за днем все глубже опускался я в омут своих мыслей и чувств, где клубились то ли обрывки снов, то ли непроявленные знаки будущего. И даже если бы я захотел, я бы не мог увлечь Нанди за собой. Поэтому я просто сказал:

Плодов моего труда нельзя ни увидеть, ни услышать, ни попробовать на вкус.

Ты смеешься надо мной, — решительно сказала Нанди и, легко поднявшись с земли, ушла не оборачиваясь, а я предался упражнениям, думая, что прорыть поливной канал легче, чем открыть в себе новые каналы для дыхания жизни, но никому в деревне этого не объяснить, даже Нанди.

Впрочем, деревне было не до меня. Под знойными лучами солнца, казалось, облупилась синяя эмаль неба. Обнажились сухие серые своды, словно мертвое ложе океана, покинутое водами. И травы, и кусты на поляне вокруг хижины, как и по всему лесу, окрасились в охристые цвета тревоги и умирания. От земли шел запах как от пепелища. В долине среди холмов оголилась красная земля, рассохлась, потрескалась, как кожа человека, брошенного на медленную смерть под полуденным солнцем. Скрылись птицы, лишь острый, грозный силуэт коршуна стоял в восходящих горячих воздушных потоках. Даже родничок меж камней, даривший мне радость своим журчанием, теперь едва сочился, процеживая сквозь мох свои животворные капли. Мне пришлось выкопать ямку и вставить туда пустые скорлупки кокосовых орехов, чтобы всегда иметь под рукой хоть небольшой запас скапливающейся в них свежей воды. Но лес начал страдать. Пальмы опускали все ниже свои огромные резные листья, как человек, сраженный отчаянием, опускает руки. Где-то в чаще тревожно кричали павлины. Иногда ветер приносил оттуда тошнотворно-сладкий запах трупов павших лесных антилоп.

Засуха обернулась страшной бедой для деревни. Солнце выжгло посевы риса. В деревне был кое-какой запас зерна, позволявший дотянуть до начала дождей. Но раджа, владевший этими землями, был полон решимости собрать причитавшуюся ему долю урожая. Однажды, гуляя у реки, в которой мы с Найди так любили купаться, я обнаружил, что вода покинула ее. Сухой белый песочек омывал костяки каких-то павших от жажды животных. Многие деревья стояли без листьев, трава потеряла мягкость и свежесть. Неподалеку от своей хижины я вдруг услышал удары барабана и заунывное пение, больше похожее на стон толпы. Пройдя через поредевший лес, я вышел к поляне и застыл в тени деревьев как вкопанный, поняв, что стал свидетелем таинства, видеть которое не дозволялось ни одному мужчине. На поляне было более двух десятков девушек в ярких, праздничных одеждах, умащенных сандаловой пастой.

Девушки танцевали — взявшись за руки, быстро шли по кругу, одновременно вскидывали руки, прогибались в талии и пели, все время пели, почти не раскрывая рта. Бой барабанчика, который держала одна из танцующих, стал все учащаться, все быстрее двигались босые ноги, изрезанные о сухую траву. Дыхание танцующих стало прерывистым, хриплым, по лицам текли капли пота, зрачки закатывались в трансе. Среди танцующих я увидел Нандини. Ее глаза сияли потусторонним страшным огнем безумства, губы покраснели, как от жарких поцелуев. Одна из девушек, не прекращая танца, сорвала с себя покрывало и, отбросив его в сторону, стала извиваться, как змея в любовном экстазе. Ее примеру последовали другие, в том числе и Нанди. Я впервые увидел ее крепкое тело — бедра, налитые женской силой, руки, вьющиеся змеями. Капли пота выступили в темно-коричневой ложбинке между зрелых грудей с задранными вверх сиреневыми сосками. Что-то тревожное, противоестественное было в этом танце любви, лишенном радости, больше похожем на человеческое жертвоприношение. Я чуть не вскрикнул, когда у Нанди подкосились ноги, и она упала голой спиной в колючую траву так, словно это было ложе из лепестков жасмина. Но она, кажется не почувствовала боли, потому что продолжала извиваться на земле, запрокидывая голову, словно в любовном томлении, прогибалась в талии и бесстыдно раздвигала ноги. Треугольник тени под нежной округлостью живота хищно кидался то вниз, то вверх.

Рядом с ней одна за другой простерлись в пыли другие девушки с оскаленными в страсти зубами и разметавшимися прядями волос. Я больше не мог смотреть на этот грубый, почти первобытный обряд, давно забытый в моей деревне и бесшумно повернул назад в чащу. Я понял, кому отдавались в страсти эти девушки, чью любовь призывали. Бог Индра — повелитель грозы и небесного огня должен был возгореться страстью при виде обнаженных девственных тел и пролить животворный дождь на иссохшуюся землю. Подобные обряды значат только одно: засуха стала нестерпимой и, если не помогут танцы, то последует кровавое жертвоприношение. Эхо барабанчика слилось с ударами сердца, заглушив все остальные звуки. В ноздрях стоял невесть откуда взявшийся запах крови. Страшные неявные предчувствия теснились в сознании до тех пор, пока оно само тихо и незаметно не пролилось из тела в манящий сумрак джунглей.

Меня нашли под вечер те самые девушки, которые исполняли ритуальный танец заклинания дождя. Нанди вместе с подругами привела меня в чувство, отвела податливого и неуклюжего, как щенка, в мою хижину и даже привела с собой какого-то крестьянина, знакомого с искусством врачевания. Он дал мне пожевать пряные зерна, а потом, насыпав на ладонь какого-то желтого порошка, вдул мне его поочередно в обе ноздри. После чего я чуть не расстался с жизнью от беспрерывного чихания. Но надо признать, что в голове у меня окончательно прояснилось, и я даже смог выпить кувшин молока, который держала наготове Нанди. Пока я смиренно лежал на циновках, девушка подмела мою хижину, залила свежено масла в светильник и сложила рядом с очагом охапку сухого хвороста. Я отстраненно следил за Нанди, хлопотавшей по дому, и думал, чем же все это кончится. Сомасундарам отпускал дочь беспрепятственно, считая, что молодой девушке в самом начале жизненного пути полезно поучиться у брахмана, стойкого в обетах, обуздывающего чувства постом и постоянными упражнениями. Хорошо, что он не догадывался, какая истинная причина заставляет его дочь проделывать такой длинный путь по обожженной солнцем тропинке к лесной хижине отшельника.

Я как-то спросил Нанди, не хочет ли она, чтоб я попросил Сомасундарама отдать ее мне в жены.

-- Это невозможно, — очень тихо сказала Нанди, прикрыв глаза длинными ресницами. — Ты принадлежишь к варне брахманов и, значит, отрешившихся от владения землей, богатством и властью. Никто из вайшьев не отдавал свою дочь замуж за брахмана. Если бы ты был крестьянином, ты бы получил меня за пару коров. Но ведь у тебя их нет! В деревне говорят, что вы унижаете своих девушек, выдавая их замуж без выкупа, просто обводя жениха и невесту вокруг священного огня. Я рассмеялся:

-- А я слышал, что кшатрии иногда забирают девушек силой, похищают невест. Как видишь, у каждого сословия свои традиции.

-- Но какая из них подходит тебе?

-- Выкупа я дать не могу, значит, остается похитить, — сказал я. — Ты согласна?

-- Нет, мы называем это — брак по способу гандхарвов. Так в легендах зовутся прекрасные полубоги, покровители музыки. Это свободный брак по взаимной любви, без всяких обрядов, втайне от родственников. Но ведь так у нас не получится. Мои родичи очень терпеливы до тех пор, пока не нарушают их обычаи.

Она была права. Стоит нам бежать, и вся деревня, пылая жаждой возмездия, с бамбуковыми палками в руках будет прочесывать лесные чащи, обыскивать каждый холм с упорством и основательностью, свойственным вайшьям. Они найдут нас и убьют обоих. Это кшатриям разрешено сходить с ума, рубиться на собственной свадьбе с другими почитателями, похищать невест.

Да, будь я кшатрием, я мог бы взять не принадлежащее мне силой, и это бы превозносилось как проявление воинской доблести. Но от брахмана такого не ждали, и переступи я дхарму, из поколения в поколение пойдет легенда о том, как молодой риши украл девущку из дома родителей. Брахманов, приходящих в деревню, будут побивать камнями еще на околице. Я думал, что все зависит только от меня, а, оказывается, мои поступки уже вплетены в кармический узор жизни людей, которых я никогда не видел. Карма, как сказал бы Учитель. Я проводил Нанди в ее деревню и лег спать в своей хижине, обессилев от сомнений и тоски.

А утром, когда я открыл глаза, то увидел Учителя, сидящего на циновке рядом со мной. Казалось, он дремал, прикрыв веки. От него веяло давно забытым покоем и надежностью. Ощутив мое пробуждение, он открыл глаза и улыбнулся:

-- Ты далеко ушел.

— Я сбился с дороги, — ответил я так, понимая, что не о моем путешествии в джунгли идет речь.

-- Я помогу тебе вернуться.

-- Ничего не получится, — с горечью сказал я.

-- Препятствия существуют только в твоем сознании. В Сокровенных сказаниях настоящим человеком называется тот, кто обуздывает чувства, не потворствуя себе, кто незлобивостью терпеливо удаляет зарождающийся гнев, подобно тому, как змея, сбрасывая старую кожу, освобождается от привязанностей. Это — истинный путь брахмана. Это твоя дхарма. Первый шаг к прозрению ты уже сделал. Ты сломал скорлупу тела, разрушил преграду, которая отделяет обычного человека от могучих потоков мира. Когда ты овладеешь брахмой, тогда ты будешь готов дарить и принимать любовь. А пока смирись и не терзай свою совесть. Даже посвященным не дано видеть всех последствий своих поступков. Но тебе пора знать, что ступив на путь дваждырожденного, ты стал звеном великой цепи, протянувшейся из прошлого в будущее. Ты стал членом братства, которому уже тысячи лет, и каждый обладатель брахмы — его бесценная часть.

-- Но почему Найди не может стать дваждырожденной? Стань и для нее Учителем.

-- Увы, ей не дано. Мы не знаем, почему одни дети рождаются способными повелевать брахмой, а другие лишены ее. Самое удивительное, что не имеет значения ни сословие, ни богатство. Можно научиться упражнениям, закаляющим тело и дух, +но нельзя заставить сердце прозреть. Женщины-дваждырожденные могут родить детей-брахманов даже в браке с обычными мужчинами. Но от простой женщины ребенок со зрячим сердцем рождается очень редко. Нас с каждым годом становится все меньше, и поэтому никто из дваждырожденных не должен вступать в браки с простыми людьми.

-- Но я-то рожден не брахманами…

-- А таких, как ты, больше и нет на сотню деревень в округе. Ты думаешь, странствующие риши бродят меж крестьянских полей без цели? Такие, как ты — искры нашего костра, случайно вспыхнувшие в затерянных уголках большого мира. Найти вас — нелегкий труд, но мы не можем позволить себе ни одной потерянной жизни дваждырожденного. То, что кажется непосильным, недостижимым для одного человека, поддается объединенным усилиям. Любовь, понимание, взаимопомощь позволяют нам открывать неистощимые источники благой силы, вдохновения. Так мы побеждаем страх смерти. Через наши прозревшие сердца течет единый поток брахмы, он не убывает, не замедляет своего течения, пока не разорвана цепь.

-- Неужели все дваждырожденные женятся только на женщинах, познавших брахму? Неужели так было всегда?

-- Нет. Ныне живущий патриарх Бхишма — один из тех, кто в Высокой сабхе решает судьбу нашего братства, родился в семействе кшатрия, понятия не имевшего о силе брахмы и полагавшегося все больше на крепость своих рук и остроту меча. Впрочем, как гласит легенда, матерью его была одна из величайших дваждырожденных по имени Ганга. Конечно, сочетаясь браком с кшатрием, она нарушила законы нашей общины. Тогда вмешался совет патриархов — Высокая сабха. Кое-кто из дваждырожденных требовал устранить ее из нашего узора. Но Ганга уверяла, что у нее от брака с непосвященным все равно родится ребенок, способный воспринимать брахму. Сабха в мудрости своей отложила решение на девять месяцев. Тогда жизнь показала, насколько иногда верным бывает предчувствие женщины-дваждырожденной. Родился мальчик, которого назвали Бхишма. Уже в детском возрасте он обнаружил способности управлять брахмой, и поэтому жрецы забрали его от отца в ашрам, обитель дваждырожденных. Бхишма оказался удивительно способным учеником. Его считали и знатоком Сокровенных сказаний, и прекрасным бойцом на мечах. Он достиг высот в искусстве созерцания и управления брахмой. Судьба даровала ему удивительно длинную жизнь. Ведь на его веку сменилось уже три поколения. Как кшатрий, он оказался связанным родственными узами с царями дома Кауравов, которые правили огромным царством со столицей в Хастинапуре.

—– Я знаю, — не выдержал я. — Это все в Кри-таюге. Чараны поют, что все были храбры и сведущи, добры и счастливы. И не было там грабителей и людей, склонных к беззаконию, и не было несчастных, и жены не были вдовами. По стране катилось колесо святого закона, установленного Бхишмой…

— Золотой век ушел от нас давным-давно, в те глубокие времена, о которых сохранились толь ко крупицы знаний в Сокровенных сказаниях и красивые песни чаранов. Как ни долго живет на свете Бхишма, но и он знает о золотом веке не больше, чем донесли до нас легенды. Тогда люди не знали соперничества, и никто не думал о пре восходстве над другими. Мысли каждого были яв ными для всех, как свет костра, а сердца, откры тые брахме, были полны любви и сочувствия.

Если бы я этот рассказ услышал на неделю раньше, я бы поверил каждому слову. Но в тот момент меня интересовало не прошлое, а будущее. А будущее без Нанди представлялось лишенным света. Об этом я и сказал Учителю.

-- Я буду любить ее даже, если не смогу взять в жены, — упорствовал я.

-- Подумай о девушке, — с ласковым терпением настаивал риши. — Тайные встречи измучают ее, повлекут к ложным целям и бесполезным жертвам.

-- Но я же чувствую, что этот путь ведет к счастью!

-- Этот путь пригоден лишь для тебя! Все, что ей надо, она уже знает — сроки созревания урожая, запах лекарственных трав, повадки тигра. Ты не в силах помочь ей выйти из скорлупы дхармы вайшьев. А если ты взломаешь эту оболочку снаружи, то зерно ее духа погибнет в новом мире. Повести девушку за собой ты пока не сможешь. Это отяготит твою собственную карму, ляжет бременем на совести. Чистая совесть и карма, свободная от злых деяний — это не просто дхарма брахмана, это необходимое условие его приобщения к огненной силе. Груз ответственности за чужую судьбу, в которой ты все равно не сможешь ничего изменить, уведет тебя в сторону от собственного пути. Ты обрекаешь себя на раздвоенность... — слова Учителя были преисполнены такого искреннего сочувствия, что я невольно попал во власть их плавного течения.

--      Ты родился среди таких же, как Нанди, тех, кто живет плодами земли и обходится тремя сотнями слов, — продолжал Учитель, — мир общины ограничивался небом и землей, дождем и засухой. И все-таки твое сердце, однажды прозрев, захотело выйти за пределы малого мира. Уже сейчас ты чувствуешь, что оболочка сорвана и могучие сквозняки новых ощущений и мыслей врываются в твою душу. Если бы ты мог вернуться на полгода назад, то не узнал бы себя. Но ведь не случайно никто из твоих друзей не ушел с нами, их время не пришло! Учитель находит тех, кто его ищет. Появись я на год раньше, и ты бы не услышал моего призыва, приди на год позже, и меня встретил бы человек, уже отчаявшийся, бросивший искания. Непостижимы законы кармы. Но какими бы ни были ее плоды — горькими или сладкими — нам приходится принимать их безропотно.

Услышав эти откровения, я не бросился к ногам риши, не возликовал. Я до сих пор помню, как болезненный бред, то удушливое ощущение собственного бессилия, которое навалилось на меня, когда я осознал замкнутый, нерасторжимый круг своей кармы. Я терял Нанди. Бесполезно было уговаривать ее родителей, тщетно искать помощи у Учителя. Любое мое действие могло привести к лавине несчастий.

Риши видел мое состояние, но не торопил с решением. Он провел со мной весь день.

— Женщина может закрыть дорогу к высоким полям даже дваждырожденному, — говорил Учитель, — если он не обуздает свои инстинкты. У соперника богов, владыки ракшасов родилось двое сыновей — Сунда и Упасунда. Им было дано умение управлять огненной силой. С детства они подвергали себя жестоким аскетическим испытаниям. В легендах говорится, что они отправились на гору Виндхья, где по обычаю всех аскетов отпустили косы на голове, оделись в мочалу, морили себя голодом, подолгу пребывая в неподвижности. И после длительного времени произошло чудо, как гласят Сокровенные сказания: накаленная за долгие годы силой их подвижничества гора Виндхья стала испускать пар. Высокая сабха, внимательно следившая за их развитием, встревожилась не на шутку. Близнецы благодаря сочетанию своих способностей становились обладателями колоссальной мощи, но, презрев законы благого поведения, оставались дикарями. Не случайно в народе таких, как они, называют ракшасами. Тогда в общине дваждырожденных царил закон ненасилия над живыми существами. Поэтому самый простой способ, который (я по глазам вижу) пришел тебе в голову — убить — для нас был неприемлем. Зато братья ракшасы не останавливались перед насилием. В легендах говорится, что они выступили с могучим и преданным войском. Истреблены были цари и дваждырожденные, исчезла торговля и рынки, прекратились браки и священные обряды. Месяц и солнце, планеты и созвездия при виде таких деяний Сунды и Удасунды предались печали. Это, конечно, легенда, но в ней есть зерно истины. Разумеется, слухи об их злодеяниях были сильно преувеличены. Они не свергали царей с тронов и не охотились за аскетами. Как ни велика была сила братьев. Высокая сабха не допустила бы таких бедствий. Сунда и Упасунда, обложив данью несколько городов и деревень, начали готовиться к захвату соседних царств. Это грозило поколебать равновесие мира. И тогда наше братство сочло необходимым вмешаться. Сломить волю братьев, пока они были вместе, было не под силу даже нашим патриархам. И неожиданно на помощь пришла одна юная апсара по имени Ти-лоттама. Она была настолько красива, словно состояла из миллиона драгоценных камней величиной с сезамово семя. И не было в ее членах ни одной мельчайшей частицы, которая не была бы наделена совершенной красотой. Говорят, даже дваждырожденные, привыкшие управлять своими чувствами, и то не могли оторвать от нее взоров. Не знаю, какой силой брахмы она обладала. Очевидно, ей были доступны только низшие поля. По крайней мере, о ее аскетических заслугах ничего не известно. Но она очень тонко чувствовала дыхание жизни и умела читать мысли мужчин. Дваждырожденные доставили ее к лесу, где основали свой временный лагерь Сунда и Упасунда. Тилот-тама, бесстрашно сбросив с себя все одежды, обернула вокруг гибкой талии красную материю, чтобы сразу привлечь внимание. Сделав вид, что она собирает в лесу цветы, она неторопливо приблизилась к тому месту, где оба великих ракшаса предавались радостям у огромного стола с кушаньями и вином. Дальше все произошло, как и предвидели патриархи. Ветер сорвал с нее легкую ткань, заменявшую одежду. Оба властелина брах-мы, просто потеряли разум от ее красоты. В легенде сказано, что они оба попытались овладеть прекрасной апсарой. Никто не хотел уступать, и, опьяненные страстью, они убили друг друга.

Чараны любят истории о кровавых поединках из-за женщин. На самом деле майя страсти, которую навела на них Тилоттама, просто лишила их сердца гармонии и покоя. Брахма, накопленная за годы аскетических упражнений, ушла из них, как вода из разбитого кувшина. Для Высокой сабхи они после этого были уже не соперники. Тилоттама с почетом вернулась в братство. Я не знаю, как сложилась дальше судьба Тидоттамы, известно только, что она отправилась странствовать в трех мирах, возжигая огонь страсти во всех, кто встречался ей на пути. Увы, мы знаем множество подобных историй. Страсть к женщине разрушает гармонию мыслей, рассеивает внимание. Сердце, пылающее страстью, никогда не примет в себя огонь брахмы: эти огни, встречаясь, тушат друг друга.

Так что же делать? — в отчаянии спросил я Учителя.

Быть верным начатому пути и не бояться потерь. Невозможно сохранить то, что имеешь, на тропе восхождения. Но ты должен воспринимать утраты как освобождение от оков привычной жизни. Все, чем ты дорожил, отдай, ибо, это — майя, которая мешает тебе стать дваждырожденным.

Но у меня не получается…

Потому, что твои мысли путаны, чувства несовершенны. Не научившись быть хозяином собственной жизни, как ты можешь брать на себя ответственность за чужую судьбу? Колесо не может катиться, если под него подложены камни, реку губит запруда, твои эмоции разрушают тебя изнутри, не находя выхода в правильном действии. Научись не думать о пище и сне, стань хозяином ненависти и любви, будь терпелив в ожидании исполнения желаний. И тогда перед тобой откроются новые миры, высокие поля, а дыхание жизни, войдя в твое сердце, будет превращаться в светлую брахму.

Но, может быть, я такой же, как все…

Нет, ты изменился, ты был уже непохожим на других в день нашей первой встречи. Ведь никто другой в общине не задавался целью сломать скорлупу привычной жизни, никто не созерцал захода солнца. Ты один решился пойти в лесную хижину…

Я пожал плечами:

Если я уже тогда отличался от других, то зачем понадобилось заточение в лесу? Зачем пытка одиночеством, чуть не помутившая мой разум?

А как иначе я мог проверить искренность и силу твоих стремлений изменить собственную жизнь? Как узнать твою готовность идти на жертвы?

Я готов на любые жертвы, только скажи, каким богам их приносить?

Причем здесь боги? — улыбнулся Учитель.

— Они не властны над твоей кармой. Только ты сам способен изменить русло жизни. Я не хочу за ставлять тебя отказаться от Нанди. Я просто пыта юсь объяснить, почему не в твоих силах удержать ее возле себя! В твоем теле забродили все жизнен ные соки, затуманили сознание. Но смятение чувств не в силах изменить тока кармы. Как бусинки че ток, нанизанные на нить, как бык с продернутой в носу веревкой, отдан человек во власть неумоли мых законов, повелевающих миром.Это и есть дхар ма. Они не добрые и не злые, эти законы, как не может быть злым или добрым дождь или ветер. Они есть, и ты можешь познать их, чтобы действовать в соответствии с их установлениями. Можешь и по пытаться пойти против них, сократив' тем самым срок своего пребывания среди живых. Может быть, в следующем воплощении ты станешь умнее. В этих рамках ты свободен выбирать.

Значит, все предрешено?

Стань хозяином собственной воли, познай дхарму, и ты обретешь возможность осмысленного выбора. Но сейчас ты волен распоряжаться своей жизнью не более, чем дерево, упавшее в середину потока. Может оно поплыть вверх по течению? Свободен ли аромат цветов идти против ветра? Тонким силам не пробиться сквозь пелену гнева, для праны нужны открытые каналы! Все важно: тело, разум, душа. Телесные соки может расстроить даже пристрастие к лакомству. Важна мера в телесных упражнениях, любовных утехах, еде, даже.сне. Дхарма ученика в первом ашраме вообще запрещала общение с женщинами. Юный брахман не должен входить в мутный поток вожделения! Сейчас времена изменились, и тебя ждет иное поприще. Поэтому я не требую от тебя, чтобы ты одевал на себя валкалу

— одежду из коры и мочалы.

— Каждому свой путь! — продолжал Учитель.

— Но ты должен открыть его сам… И тогда ты станешь брахманом. Запомни, брахман не должен внушать чувства страха ни одному из живых су ществ. Это высочайший закон общины дважды– рожденных, также как закон кшатриев — суро вость, держание скипетра и защита подданных. Ни происхождение, ни богатсво не может считаться заслугой перед нашим братством. Только труд во имя общей пользы в глазах дваждырожденных зас луживает уважения. Это должен знать, каждый ученик. Только на этом пути откроются для него врата во второе рождение. Но если ученик ведет

себя неподобающим образом, то учитель, желая проявить заботу о нем, не должен прощать его. Дела ждут меня за пределами этой деревни. Но не успеет луна потерять и половины своего света, как я вернусь. Тебя я приговариваю к смирению. Не встречайся с Нанди, выполняй предписанные обряды… Свасти! (Счастьятебе!)

Учитель ушел по дороге на север. А я остался. Очевидно, мне следовало быть окрыленным его словами. Но ничего подобного я не испытывал. Зато прибавился тревожный вопрос: почему Учитель, прощаясь со мной, употребил восклицание, положенное лишь при обряде жертвоприношения.

Как показал последующий месяц, для дурных предчувствий были серьезные основания. Засуха поразила обширные районы, и деревни были просто не в состоянии отчислять обычную часть плодов земли городам и, главное, двору раджи. По рассказам Нанди я вскоре узнал, что в ее деревню несколько раз за месяц наведывались вооруженные всадники из столицы и требовали прислать в город зерно. Крестьяне отправили пару телег, нагруженных доверху, но большую часть урожая закопали в землю, справедливо полагая, что если у них заберут все, то в деревне не окажется никого, кто сможет встретить следующий сезон дождей.

— О том, где спрятано зерно не знает никто, кроме моего отца и нескольких доверенных чле нов общины, — сказала мне Нанди, не скрывая гордости. И у меня сердце сжалось от тревоги. В последние дни я старался не заходить в деревню, наивно полагая, что беда, приближение которой я ощущал так же явственно, как стук копыт спеша щих всадников, минует меня.

Разумеется этого не случилось. Однажды на закате дня в мою ветхую хижину пришел Сома-сундарам. Он выпил воду, которую я собрал из медленно сочившего влагу источника, и уселся на сухую траву прямо перед входом в мое жилище. Я ждал, что он скажет, опасаясь, что разговор пойдет о нас с Нанди, но старейшину беспокоили совсем другие мысли:

— Если засуха не прекратится в ближайшие дни, то всадники раджи не уедут, не разграбив де ревни, — сказал Сомасундарам. — Мы много тру дились в этом году, но судьба повернулась против нас, и не в наших силах ее изменить. Жизнь де ревни повисла на тонкой нити дождя, но мы не можем повелевать небесами… Это, я слышал, до ступно только дваждырожденным… Ты — дваж– дырожденный. Поделись тайной, открой священ ные заклинания… Нам надо знать…

Я почувствовал, как кровь прилила к моему лицу.

Ста смертями умру, искуплю все кармические грехи, но и тогда будет со мной горячий, липкий стыд, что породила в моей душе безоглядная, детски-доверчивая речь главы общины.

И надо было врать, ибо не было во мне — юном и окрыленном — тех сил, что позволяют человеку обрести ясность слов и чистую силу действия.

— Я не могу вам помочь, — сказал я. — Я все го лишь ученик в начале пути. (Впрочем, это была правда.)

Сомасундарам грустно кивнул:

— Ты не обманешь меня своим смирением. Я знаю, Сокровенные сказания запрещают дважды рожденным раскрывать свою силу. Карма — го ворят наши жрецы. Я бы и сам так сказал. Для этого не надо знать священные заклинания и об ряды жертвоприношений. Должен быть другой путь. Путь, достойный вайшьев, не желающих проливать кровь людей и животных, не имеющих драгоценностей, чтобы купить расположение бо гов. Только дваждырожденные знают путь к серд цам богов, — сказал Сомасундарам и, повернув шись, посмотрел мне в глаза.

Солнце огромной каплей крови сползло за далекие синие горы. Листья пальм над нашими головами сухо и безнадежно шептали слова молитвы. Глядя на солнце выцветшими сухими глазами, Сомасундарам тихо спросил:

— Как изменить карму деревни?

Вот так же совсем недавно вопрошал я Учителя и слышал в ответ: «Есть только один путь, но ты должен найти его сам… Следуй по пути изменений….»

Если б я уже прошел ашрам ученичества, то великие силы брахмы собрал бы я в своем сердце и огненный вихрь испепелил бы подлых грабителей, что угрожали моей Нанди…Почему боги не дают мне этих сил? Разве мало им моей веры, разве не благое дело собираюсь я совершить?

Что может заставить жестокого бога времени Калу ускорить свою поступь? Я знаю, я чувствую, что огненная сила где-то рядом, но сколько лет понадобится мне, чтоб досягнуть до ее тонкого ручейка, обратить его в поток, в руку моей воли и меч моего гнева?

Предчувствие силы столь тонко, трепетно, неуловимо… Не подтолкнуть, не сжать в горсти, не потревожить…Только смиренно ждать, отрешенно смотреть, молиться тому, что копится где-то в потаенной глубине сердца, назревает, обещает свершиться… Ручеек тонкой силы тек где-то за гранью чувственного опыта, едва осознаваемый прозревшей сущностью.

Нет. Ничем мои силы не могут помочь деревне. Но если не силы, то разум? Ведь я же умею переходить границы, непреодолимые для селян. Я чувствую путь кармы… Юношеская гордость, отчаяние, страстный протест против неизбежности стянули мысли и чувства в единый жгут, дохнули в лицо алым жаром, перехватили горло, насытили глаза влагой. Голова кружилась от ужаса и восторга. Теперь-то я знаю: так приходит вдохновение. А тогда я вообразил, что это бог коснулся меня своей огненной десницей.

Так или иначе, я постиг ответ и воскликнул:

— Есть путь!

Глаза Сомасундарама впились в меня, как пальцы испуганного ребенка в юбку матери. Нет ничего хуже такого взгляда!

— Мы приходим на свет, не умея ничего, наши родители учат нас возделывать землю и управлять волами, — сказал я, — Так же и кшатрии не от рож дения умеют владеть мечом и конем. Значит, меж нами нет непреодолимых стен, мы тоже можем научиться сражаться. Можно научить крестьян сра жаться против кшатриев! Да, вы должны сражать ся. Не этого ждут воины раджи, это противоречит вашей дхарме, но это — единственный путь отсто ять урожай.

Сомасундарам смотрел на меня с удивлением, которое при желдании можно прочесть в глазах рыбы, вытащенной из воды на горячий песок.

— Если ты говоришь, что так можно… Я собираю общину…

Под вечер, на закате солнца, когда крестьяне вернулись с полей и жара спала, все мужчины деревни — полноправные члены общины — собрались на центральной площади деревни. Сидели вокруг костра прямо на песке, хранившем тепло дня, и говорили, спорили до хрипоты. Я очень ясно помню, как над криками, взаимными обвинениями, спорами в безразличном покое плыли вечерние облака. В пыли искали зерна куры, где-то в соседних домах готовили еду, и запах лепешек заставлял желудок сжиматься от голода, но никто не расходился, и споры становились все жарче. И чем больше говорили, тем сильнее чувствовал я безнадежность. Возбуждение ожидания сменилось у меня удивлением, разочарованием, а потом и отчаянием. Старики просто не верили, что возможно земледельцу сменить мотыгу на боевой меч.

Впрочем, многие предлагали «более надежные» способы спасения.

Надо принести обильные жертвы богам, хранителям этой земли. И прежде всего, дикому охотнику и воину Муругану. Он защитит нас! — говорили одни.

Муруган получает в сотни раз более обильные жертвы в доме раджи. Он останется слеп и глух к нашим мольбам! — отвечали им другие.

Пусть скажет молодой отшельник, — крикнул кто-то.

Я встал, вышел на середину круга и сказал:

— Ведь именно потому, что сам человек — деятель, люди славят его, когда он добивается успеха в делах, и порицают его при неудаче. Разрывая землю плугом, мы разбрасываем семена и потом ждем дождя. Если засуха уничтожает посевы, мы в этом не повинны. Если мы не доби ваемся успеха, мы не впадаем в отчаяние, прокли ная судьбу. Мы роем поливные каналы. Наша дхар ма велит нам трудиться, и только на этом пути нас ждут благие плоды. Если бы мы только приноси ли жертвы богам и умоляли их даровать нам урожай, то поля наши были бы вечно голыми. Когда делу даже начала не положено, то можно быть уверенным, что и плодов не будет, — так говорил я в каком-то исступленном вдохновении, рожденном радостью собственного прозрения, не понимая, откуда берутся слова.

Я говорил — площадь молчала. Я не мог заставить крестьян прозреть. Они смотрели на меня со страхом и удивлением. За время жизни в лесу я успел забыть, как выглядели глаза моих земляков. Неужели я раньше просто не замечал, что они подернуты одинаковой серой дымкой, белки испещрены красными прожилками — следами горячих ветров, несущих колючий песок, а зрачки не черного, а какого-то выцветшего, болотного цвета. Влажная поверхность их напоминала обмелевший, заболоченный пруд, в котором .не осталось ничего, кроме нескольких упавших листьев. Я уже не помню, какой был взгляд у моего отца. Неужели и я сам так же смотрел на мир? Впрочем, у самого Сомасундарама в глазах чувствовалась какая-то твердая основа, словно гранитное дно проглядывало сквозь илистую воду. В тот момент, глядя на крестьян, я ясно осознал, что уже никогда не смогу вернуться к простой жизни своей общины. А что дальше? Неужели впереди у меня только лесная хижина?

Мы не можем сражаться с кшатриями, — говорили мне старики.

Ты — брахман, попроси богов о спасении.

— Жрецы могут пытаться умилостивить небожи телей. Но изменить поток реки жизни, прервать цепь поступков и воздаяний, даже боги не в си лах, — сказал я и сам удивился, откуда я это знаю.

Сомасундарам кивнул и добавил:

Да мы и сами пытаемся, как можем, заручиться милостью богов. Лепим из глины, высекаем из камня их лики, делаем подношения из цветов и фруктов, возжигаем благовония, но они все равно насылают на нас болезни и несчастья.

А может быть, надо больше жертвовать? — крикнул кто-то.

Несколько лет назад, во время великой засухи жители соседней деревни отдали все, что имели, в жертву богам, — ответил Сомасундарам.

— Дождь не пришел, и все в той деревне умерли. Да что там мы! Великие властители, я слышал, приносят великие жертвы. Десятки брахманов чи тают волю богов по звездам, поют гимны, льют в огонь топленое масло. А потом их армии сходят ся на полях сражений, и тысячи людей расплачи ваются жизнями за неугодные богам жертвы.

— Мы не можем драться с кшатриями! — вновь сказали старики.

Кто-то из молодых крестьян возразил:

-- А что нам остается? Если мы отдадим запасы, то все равно погибнем от голода.

-- Но кто-нибудь да выживет, а если не отдадим, то нас перебьют всех.

-- Мы не умеем сражаться!!

-- Надо научиться, — повторил я, — надо заставить кузнеца работать день и ночь, надо дать ему в помощь всех сильных юношей деревни, освободив их от работы в поле. Пусть куют мечи и копья. Я уверен, что это не труднее, чем сделать мотыгу.

Кто-то из стариков покачал головой, и поднявшиеся крики одобрения на той стороне, где сидели молодые крестьяне, затихли.

— Выковать хороший меч под силу только опытному оружейнику, — сказал старик. — Ору жие требует особой закалки. Многие секреты его изготовления не известны нашему кузнецу. На из готовление одного меча может уйти много дней. У нас нет времени, чтобы сделать оружие для всех, нет времени, чтобы упражняться во владении ко пьем и мечом. Кшатриев этому учат с детства…

Я увидел, как помрачнело лицо Сомасундара-ма, и он кивнул, соглашаясь. Над площадью повисло тягостное молчание. А старик продолжал:

Разве может толпа крестьян остановить колесницы? Ну, перебьют наши юноши один небольшой отряд, а потом из города придет все войско раджи, и от деревни не останется даже пепелища! Что может сделать лук, стреляющий камнями, против панциря, стоимость которого больше, чем вся наша деревня?

Так что, смиренно ждать, пока вас под пыткой заставят отдать зерно? — с горечью спросил я.

Сомасундарам взглянул мне в глаза, и я увидел там уже не безысходную тоску, а мужественную готовность принять все, что будет ниспослано судьбой.

— Карма, — сказал он. — Мы сами пожинаем плоды своих деяний…

Я вышел из круга и пошел с площади, непроизвольно ускоряя шаги, словно спеша уйти от беды, которая черной птицей кружила над склоненными головами крестьян.

Муни! — тихо окликнула меня Нанди. Она ждала меня, спрятавшись за одной из хижин. — Что случилось? — спросила она, заглядывая мне в глаза, словно стараясь сквозь пелену сумерек разглядеть дальний огонек.

Все бесполезно, — сказал я, — община меня не услышала.

Она опустила голову. До меня донесся аромат увядающих цветов, вплетенных в ее волосы. Пользуясь тем, что нас никто не видит, Нанди взяла меня за руку, и я почувствовал, как покой и теплая сила вливаются в мое сердце.

— Они, наверное, правы, — сказал я, — к обороне готовиться поздно.

Эх, если б знать заранее, что такое случится… Лет десять назад надо было начинать ковать оружие и тренировать юношей…

— А кто бы тогда трудился на полях? — шеп нула Найди.

Я не выдержал и воскликнул:

Неужели карма непреодолима… Но ведь можно изменить поток своей жизни! Я такой же крестьянин, как все, и, тем не менее, меня принимают за риши, значит, для всех нас есть пути изменения кармы! Ты веришь мне, Нанди?

Нет, — тихо сказала Нанди. — Ты — не крестьянин, хотя и уверяешь нас, что родился в деревне. Ты сам не представляешь, как сильно отличаешься от всех юношей нашей общины. Ты совсем, совсем другой. И не случайно старики обращаются к тебе за советами. Не случайно все чтят тебя. Никто другой не смог бы предложить биться с кшатриями, никто другой не сказал бы таких слов на совете общины… Да, да, я все слышала, я стояла за стеной дома и ловила твой голос… Они не смогли понять тебя, даже мой отец. Но он хотел сделать так, как предлагал ты, а другие… Они опять спрятались за свою веру в нерушимость дхармы! Но мой отец, понимает тебя! Он сильный, я знаю, он не отдаст зерно, которое принадлежит деревне…

В ее голосе опять звучала гордость за отца, но у меня сердце сжалось от предчувствия беды. На краю деревни я расстался с Нанди, пообещав прийти завтра же, чтобы хоть как-то развеять ее тревогу. Пересекая в сумерках долину между горами, я ожидал, что из-за какого-нибудь придорожного куста вырвется воин с обнаженным мечом или тигриная морда с оскаленной пастью. Боясь, как бы ночь не застала меня в пути, я почти бежал. У своей хижины я обнаружил еще теплые лепешки слоновьего помета. Среди следов, оставленных могучими ногами, были и небольшие круглые вмятины. Значит, в стаде были и маленькие слонята, что делало встречу с исполинами весьма опасной. И, тем не менее, ни слоны, ни другие звери меня не тронули. Может, прав был риши, уверявший, что чистая пища, регулярные омовения и внутреннее спокойствие отводят от отшельников угрозу диких животных? Вот только внутреннего спокойствия у меня в тот момент не было. Скорее наоборот, я был в панике. Я забился в свою хижину, подперев дверь крепкими кольями, и пытался унять мерзкий страх, холодными сквозняками тянувший силы из сердца. Мне, родившемуся в деревне, и раньше приходилось сталкиваться с дикими зверями и разбойниками. Страх приходил и уходил, как старый знакомый, не оставляя долгой памяти и переживаний. Почему же в ту ночь в хижине я не мог унять дрожи в ногах? Хорошо еще, что под рукой оказались дрова. Я торопливо поднес тлеющий трут к горке сухой травы, которую использовал для растопки. Тонкая струйка дыма потянулась к отверстию в крыше, маленький белый язычок пламени лизнул, будто пробуя, тонкие ветки, с хрустом принялся за хворост, вбирая в себя глубину цвета и плотность дерева. Искры роем алых созвездий ушли в небо, а через отверстие в крыше стекли в костер клочья густой синевы. В хижине стало светло и жарко. И в очаге вновь начал свою пляску огненный дракон, отгоняя демонов ночи и мои дневные страхи. Тревога отошла от сердца, и ко мне вернулась способность рассуждать. С горечью и стыдом признался я самому себе, что испытываю настоящий животный страх. Нечего было и помышлять о сопротивлении с оружием в руках, что было доступно любому охотнику в джунглях.

Сила брахмы? Но весь мой внутренний огонь угас при одном взгляде в красные глаза беды. Как мало оказалось во мне человеческого, и как близко, буквально на поверхности, стояла в моей душе черная вода животных страхов. А я еще гордился своим духовным превосходством над крестьянами. К каким высотам духа можно вырваться из подобного животного естества? Оставалось только молить богов даровать мне безмерную отвагу одиноких странников, бредущих пустынными дорогами, и тех, кто живет в лесных обителях под защитой неведомых мне духовных сил. Серым, мутным потоком страха и стыда пронеслись мои мысли и схлынули, обнажив сухую и беспощадную истину — я не стал сильнее от своих аскетических упражнений. Пробудившиеся во мне силы обострили ощущение опасности, боли и страха. Может быть, моя прошлая духовная слепота была в действительности благом, повязкой на глазах, не дававшей увидеть истинные границы страха и страданий, заполнивших мир.

Чтобы как-то отогнать эти мысли, я подбросил в очаг новую охапку хвороста, но явно не рассчитал: от поднявшегося жара вдруг занялись сухие пальмовые листья на крыше. Мое убежище, =до этого полное бестелесных страхов, разом наполнилось вполне реальным едким дымом. Пришлось открывать дверь на улицу, лезть на крышу, и заливать тлеющие листья остатками воды из кувшина. Борьба с огнем заняла всего несколько минут. Но за это время, перемазавшись мокрой сажей, надышавшись дымом, совершенно забыл о всех своих волнениях.

Я сидел на крыше, вдыхая свежий воздух. Подо мной была черная дыра дымохода, на дне которой далеким светом мерцали залитые водой угли очага, а над головой в ажурной рамке пальмовых крон торжественно сияло созвездие Семи Мудрецов. В песнях чаранов звезды, сложившиеся в огромный небесный ковш, представали праведниками, взятыми на Высокие поля. Мне казалось, что они спустились совсем низко и, не моргая, рассматривают меня, гадают, хватит ли у меня сил справиться… Когда я спрыгнул на землю, ноги больше не дрожали. В хижине было немного дымно, но ночной ветерок, проникающий в открытую дверь и широкую дыру в крыше, быстро наполнил ее запахами ночных цветов и трав. Я улегся на подстилку и уснул.

Проснулся я, когда солнце уже поднялось над кронами пальм, и сразу занялся починкой крыши. Дело было нелегкое, так как за пальмовыми листьями приходилось влезать на дерево и срезать их сухие черенки кинжалом. Но я радовался работе, так как она .отвлекала меня от мыслей. Когда крыша была надежно покрыта новым слоем пальмовых листьев, я совершил обряд омовения у родника и отправился к Нанди.

У хижины Сомасундарама толпился народ. Крестьяне молча расступились и пропустили меня. Я вошел в сизый сумрак. Перед глиняным богом курились благовонные палочки, и ярче обычного сиял огонек в плошке с маслом. Посреди хижины на циновке лежал сам глава общины с мокрой повязкой на голове. На коленях перед ним сидели жена и Нанди. Лица у обеих были залиты слезами. Супруга громко причитала:

— Почему у меня такая злая карма? Лучше б мне родиться презреннейшей из рабынь, чем на старости лет сносить такое… В уме ли ты, корми лец семьи?

Увидев меня, Сомасундарам чуть приподнялся, приложив руки ко лбу в знак приветствия. Я сел, скрестив ноги, на циновку рядом с ним.

Что случилось? — осторожно спросил я.

Просто убедился в бессмысленности этой жизни! — со злой горечью махнул рукой отец Нанди, снова опуская голову на циновку. — Правильно говорят брахманы, что наше существование основано на несчастье и зависимости от других. Снова приезжали всадники из города. Они сказали, что обыскивать деревню не будут, что я сам как глава общины понесу ответственность, если не будет найден запас риса. У них в столице начинается голод, и из других районов дань не поступает, там все сожгла проклятая засуха. А у нас ведь тоже лишнего ничего нет!

По его морщинистой, небритой щеке поползла мутная слеза. Если бы Нанди не сказала мне, что он на днях своими руками закапывал в потайное место излишки зерна, я бы ни на минуту не усомнился в его искренности.

Так что, я готовлюсь к смерти, — сказал старик. — Видно, такова уж моя карма — пострадать за всю общину. Что значит одна моя смерть по сравнению с тем, что деревня будет жить? Но как трудно расставаться с этим миром! — сказал он это с такой горечью, что у меня защипало в горле.

Но ведь раджа должен оберегать своих подданных от врагов и несправедливостей. Это его дхарма…

Его не интересует никакая дхарма. Он рожден для грабежа своих подданных, насилия над юными девушками и пьянства. У кого сила — у того и дхарма… Сомасундарам сделал мне знак, и я приблизился:

— Уведи Нанди в горы. В убежище риши ее никто не решится тронуть, даже слуги раджи. Пусть она переждет у тебя несколько дней, пока улягутся страсти. Я очень беспокоюсь, как бы ее не взяли заложницей. Уходите прямо сейчас и не возвращай тесь раньше, чем все разрешится… Я к вам при шлю одного из моих сыновей.

А потом продолжал громкие сетования:

Вы, брахманы, правильно предупреждаете, что с приобретением богатства наступает настоящий ад. Жил бы я, как ты, в лесу, питался бы тем, что пошлют боги, и не было бы у меня страха смерти, горечи расставания с женой и дочерью. Моя благонравная супруга никогда не доставляла мне неприятностей. А как оставить дочь? Некоторые считают, что отцы сильнее любят сыновей. Но разве не противно это здравому смыслу — любить сына больше, чем дочь? Любовь к детям безгранична и не поддается измерению и сравнению. На этом зиждятся миры, потомство и непрерывность счастья. Так говорил мне брахман, который жил в этих холмах двадцать лет назад. Тогда я многое не понимал из его слов. И вот передо мной сидишь ты — молодой риши. И ты будешь тщетно открывать истину нашим детям, но они лишь на собственных несчастьях познают твою правоту. Но тогда уже будет поздно что-либо исправлять.

Отдай зерно! Укажи стражникам потайное место! — Вдруг громким шепотом произнесла его жена. — Тогда тебе не придется оставлять ни этот мир, ни нас!

Это невозможно… — смиренно сказал он.

— У меня еще есть долг перед всей деревней.

Тут женщина сорвалась на крик:

— Оставшись вдовой и лишившись покровителя, как я буду растить сыновей, сохранять свои добродетели? Как я смогу сохранить дочь, которую будут добиваться надменные женихи из города или наши деревенские увальни, недостойные даже мыть твои ноги? Как я одна смогу направить дочь на путь предков? Обходя меня, недостойные будут ее домогаться. Если же я не пожелаю ее от дать, то какой-нибудь негодяй похитит ее, как вороны уносят жертвенное масло из храма.

Выйди снова замуж, — устало сказал Сомасундарам.

Для женщины преступить первого супруга

— величайшее беззаконие. Это мужчина может иметь несколько жен. Да и стара я…

Далее, не слушая ее, я встал с циновки, взял за руку Нанди и вывел из хижины, не говоря больше никому ни слова. Я боялся, что она не пойдет, что у меня не хватит решимости забрать ее с собой и тем самым привлечь всадников раджи к своему убежищу, боялся, что родители Нанди передумают, и вообще боялся задуматься о будущем. Нет, я не чувствовал себя готовым к борьбе. У меня даже появилась мысль, что зря я не послушал Учителя. Ведь, сиди я смиренно в лесной хижине, не было бы в моем сердце страха за Нандини, за всю деревню. Как быстро созрели кармические плоды моих поступков. Я сам лишил себя безопасности и бросил под копыта конной стражи раджи.

Думая так, я быстро шел по знакомой тропинке меж холмов, сожженных засухой. Нандини послушно шла за мной. На ее босые ноги ложилась серая горячая пыль. Пронзительная жалость заставила сильнее забиться мое сердце, придала решимости. Я привел ее в свою хижину. В глиняной плошке, которую я оставлял у родника, собралось немного воды. Я предложил ее Нанди. Измученная переживаниями и дорогой, девушка почти сразу уснула, свернувшись клубком в полумраке хижины. А я, несмотря на зной, отправился в лес в поисках еды, ругая себя за то, что впопыхах забыл захватить припас из деревни. Лес переживал трудные времена. Куда-то улетели птицы. Исхудавшие антилопы бросали скудные взгляды на небо, жевали сухие колючие ветви погибающих от жажды деревьев. Я блуждал несколько часов и нашел лишь несколько съедобных кореньев, которые можно было испечь в костре. Впрочем, волнение заглушило чувство голода. Когда я вернулся в хижину, уже смеркалось. Было душно, но жестокий зной отступил. Нанди стояла у родника на коленях, пригоршнями брала воду, скопившуюся в чаше, и бросала ее себе на лицо и плечи.

Прости, я истратила всю воду, но так хотелось, чтобы ты видел меня свежей.

Ничего, — я заставил себя улыбнуться, — вода скоро наберется.

Полночи я промучился от жажды. Впрочем, бессонницей я был обязан и страху, что вот-вот у моей хижины застучат копыта. Ведь кому-нибудь из слуг раджи может прийти в голову мысль взять дочь строптивого Сомасундарама в заложницы. Я лежал на циновке, прислушивался к сонному дыханию Нанди и сжимал потными пальцами рукоятку кинжала. Потом усталость взяла свое, и во сне я увидел холодные серебряные капли ниспадающего дождя. Сияющие молнии беззвучно рвали темноту, и свежей струей вливалась в мое сердце отвага.

На рассвете я вышел из хижины и сел среди выгоревшей травы лицом к долине. Через некоторое время мое сознание успокоилось и я начал нащупывать незримые нити, связывающие меня со страдающим лесом, обожженными холмами и беспощадным небом. Как жалел я, что не обладаю силой великих подвижников, способных притягивать облака и вызывать дождь. Я все отдал бы за ничтожную крупицу власти над природой. Но мир, окружающий меня, молчал. Сколько просидел, созерцая долину, не помню. Да и какая теперь разница, если обшаривая глазами фиолетовые скалы, я вдруг заметил белые мордочки кучевых облаков. Они стояли низконизко над застывшей грядой базальта и, казалось, с любопытством разглядывали красную потрескавшуюся землю долины. «Если правда все, что я слышал о всепроникающем дыхании жизни, то между нами должна быть невидимая связь, тончайший ток сил, подобный прозрачной паутинке, — подумал я,

— но как нащупать ее?» Вот когда я действительно попытался достичь неподвижности! Это была пыт ка. Даже звук собственного дыхания и удары сердца мешали сосредоточиться. Касания ветра и солнеч ного луча притупляли внутреннюю чуткость. Не по мню, сколько времени продолжалась борьба, но в конце концов я смог отсечь весь окружающий мир. И когда уже ничего не оставалось между мной и рых лой громадой облаков, тонкие их силы вошли в меня. Для управления ими требовалось не больше усилий, чем для того, чтобы заставить себя дышать. Впро чем, тогда я этого не осознавал. Все мои чувства и мысли стянулись в невидимый луч воли, по которо му, все возрастая, бежала в небо тонкая огненная сила моего призыва.

Мир полон совпадений. В них проще поверить. Иначе придется объяснять, почему как раз в тот момент одно облако осторожно, как белая козочка на водопое, сошло с вершины и двинулось ко мне. Я видел, как его серая тень легко и плавно скользит по земле. Боясь шелохнуться, я сидел и ждал, пойдут ли за ним остальные облака. Потом сделал вдох и почувствовал, как устал. Какая там отрешенная созерцательность! Паутина порвалась! Я мог теперь лишь беззвучно кричать наивные заговоры деревенских колдунов, умолять ветер подтолкнуть облака, падать на колени перед безучастным небом… Облака двинулись в долину, наливаясь темной тяжелой силой. Через час они покрыли небо.

За своей спиной я услышал восторженное восклицание и, обернувшись, увидел Нанди. Она стояла на коленях и улыбалась мне сквозь слезы:

— Я видела, как ты притянул облака к нам в долину. Это чудо! Чудо! — повторяла Нанди, гля дя на меня горящими от возбуждения глазами. — Ты действительно обладаешь брахмой.

При других обстоятельствах эти слова были бы амритой для моего сердца, но в тот момент они лишь напомнили мне о собственной беспомощности.

Я не брахман. Я крестьянин, удравший из дома.

Нет, ты — брахман, — упрямо возразила она.

— Если бы ты видел себя со стороны, ты бы по нял, как ты не похож на других людей. Какое это чудо — видеть твои отрешенные глаза, устремлен ные в небо, способные повелевать облаками…

Это чистая случайность, как ты не понимаешь! — воскликнул я.

А почему тогда я кожей ощущаю твое присутствие, даже когда не вижу глазами. От тебя идут токи теплой, доброй силы…

И вдруг в ее глазах, обращенных ко мне отразился страх. Я мгновенно обернулся, нашаривая рукой кинжал… Но это оказался всего лишь младший брат Нанди, несмотря на жару прибежавший из деревни. Он захлебывался горячим воздухом, смахивал грязной рукой пот с бровей и мучительно пытался что-то выговорить, но язык ему не повиновался. Я усадил парня на циновку и дал ему глотнуть свежей воды. Тогда он выговорил, с трудом преодолевая спазм в горле:

— Стражники убили отца!

Горестно вскрикнула Найди. Мальчишка тяжело сглотнул и продолжал:

— Они все еще в деревне. Приехали утром и грозились запалить хижины, если мы не скажем, где зерно.

Я представил себе, как ярко горит сухой тростник, покрывающий крыши домов.

— Отец все равно ничего не сказал. Тогда его стали бить, а потом их главный мечом отсек… — парень бросил взгляд на сестру и запнулся. — По том пошел дождь. Если бы он пошел раньше, мож но было бы отдать зерно… Засуха кончилась, но после убийства отца никто все равно говорить не стал. Они все еще там. Сказали, что не уйдут, пока все не обыщут. Страшно! Во всех словно всели лись ракшасы. Женщины плачут! Мужчин, как скотину, согнали в одну хижину. Кшатрий, что убил отца, грозится перебить всех. Меня послали к вам крестьяне. Вы ведь брахман, может, вас сол даты послушаются или испугаются.

Мальчишка замолчал. В тишине было слышно, как за моей спиной всхлипывает Нанди. Я отрицательно покачал головой:

— Я не в силах помочь.

Что я еще мог им сказать? Ни мудрости, ни сил не хватит у меня, чтобы вынудить воинов покинуть деревню. Моя палка не собьет с седла всадника, кинжал не пробьет доспехов. Если крестьяне сами не могут схватиться за топоры, то что могу я? Учить их этому уже поздно. Давно уже поздно — это чувствовал Сомасундарам. Да и бесполезно сопротивляться, даже если бы крестьяне перебили этот отряд, из города подойдет подкрепление, и тогда уже не пощадят никого. Это и есть жестокая непреодолимость кармы. Но как объяснить это Нанди и этому мальчишке, ждущим от меня чуда?

— Мы никуда не пойдем, — сказал я. — И ты оставайся. Переждем.

Парень презрительно скривил губы, молча встал и, не глядя ни на меня, ни на сестру, вышел из хижины. Я смотрел, как его темная фигурка медленно удаляется, растворяясь среди холмов. На том конце долины на низких дождевых тучах метались красные блики, и я с ужасом подумал, что это пылает деревня. Но, приглядевшись, понял, что это редкие лучи заходящего солнца пробиваются среди облаков, как яркие языки огромного погребального костра.

Я вернулся в хижину и сел около очага. Нанди лежала на циновке, отвернувшись к стене. Я сидел в полудремотном настороженном состоянии у очага, поддерживая огонь. Смотрел, как алые языки пламени, то поднимаясь, то опадая, стараются развеять темноту предчувствий. Ожидание беды становилось нестерпимым, и, можете мне поверить, я почти обрадовался, когда сквозь треск костра и ночные шорохи за дверью хижины раздался звон оружия и ржание лошади. Вздрогнула Нанди, обернулась ко мне, широко распахнув глаза, в которых застыло отчаяние. Я вскочил на ноги и, подняв кинжал, метнулся из хижины. Непроницаемая тьма упруго подалась моему напору, затрепетала, стекла под ноги, открыв два чадящих факела над моей головой, красные блики, как брызги крови на шлемах и щитах. Кто это был? Сколько их? Я не думал об этом, желая только одного — убивать. Мой вскинутый кинжал поймал красный жгучий блик факела. Над головой взвизгнул клинок, вылетающий из ножен. Я шагнул в темноту навстречу фигурам, в которых не было ничего человеческого. Это были просто сгустки мрака, оживленные злой волей. Черные тени меня больше не пугали. Всхрапнула лошадь, чей-то хриплый голос выкрикнул проклятья, в зарослях жутко и протяжно вскрикнул павлин. Всадники поворотили коней, и только стук копыт указал направление их бегства. До сих пор не совсем понимаю, почему меня не зарубили. Может быть, в неверном пламени факелов я показался им лесным ракшасом с оскаленными зубами, жаждой убийства в глазах и огненным кинжалом. Как б ы то ни было, опасность миновала, и я, опустив оружие, вошел в хижину, где меня ждала Нанди. Опустившись на циновку, я покровительственно улыбнулся ей. И тут ощутил, как озноб покрыл мою спину гусиной кожей.

Сидя у жаркого очага, я трясся, как от холода. Нанди порывисто вскочила и подала мне скорлупу кокосового ореха с водой. Потом села, поджав колени, и смотрела на огонь дремотными глазами, распахнутыми, как черные крылья ночной бабочки, летящей на огонь. Холодный липкий пот выступил у меня на лбу и никак не стирался руками. А в душе клубился страх, словно предощущение смерти. Я сидел перед чадящим тусклым костром и дрожал, подавленный внезапно открывшейся мне простой истиной. Могучий поток высшей воли обернулся цепью случайностей. Вокруг была тьма, и я не знал, куда идти. Измученный собственными страхами, я провалился в черную бездну сна.

Проснувшись от резкого стука, я сначала не понял, где нахожусь. Ночь отступила. Сквозь щели в хижину пробивались тонкие струи солнечного света. Рядом со мной разметавшись в тревожном порыве спала Нанди. Скорбные морщинки у края губ делали выражение ее лица торжественным и мудрым. Неутомимая маленькая ящерица — гекон, не успевшая закончить ночную охоту, бегала по стропилам за какими-то не видимыми мне насекомыми, азартно покрякивая. В дверь нетерпеливо постучали.

Осадок вчерашних страхов всколыхнулся в груди и опал. Я поднял кинжал, пролежавший всю ночь у моего изголовья, и убрал кол, подпиравший дверь. Она, скрипнув, открылась сама собой, словно волна солнечного света снаружи давила на нее. На границе света и полумрака моей хижины в рое золотых пылинок стоял человек, по воле которого я очутился в этом лесу. Прошедшие месяцы не изменили его облика. По-прежнему сияли серебряным светом волосы. Так же спокойно смотрели из-под седых бровей проницательные глаза, та же отрешенная улыбка пряталась в его бороде. Шкура антилопы служила ему плащом, а длинная ветка баньяна — посохом. Он бросил взгляд на мою правую руку и сказал:

— Значит, я вовремя…

Я пригласил его в хижину. Предложил ему утолить жажду и занялся растопкой костра, чтобы как-то скрыть смущение. Мне почему-то стало казаться, что он догадывается о моем вчерашнем состоянии, И мне было стыдно за многие свои мысли… Только тут я заметил, что за его спиной стоит младший брат Нанди, тот самый, что прибегал вчера звать меня на помощь.

«Значит, Учитель уже все знает», — подумал я с острым чувством стыда. Склонив голову, чтобы они не видели моих глаз, я пригласил их в хижину. Нанди проснулась и поднялась со своей циновки. Ни о чем не спрашивая, она поднесла гостям воды. А я, нарушая все правила приличия, задал вопрос, всю ночь мучавший меня кошмарами:

-- Что в деревне?

-- Воины ее покинули, — сказал Учитель.

-- Это вы их заставили?

-- Конечно. Они не хотели внять голосу разума, и я их заставил…

-- Ха! Вы бы видели это! — вдруг воскликнул, не сдержавшись, младший брат Нанди. — Риши говорил, что нельзя забирать урожай, что нельзя правителю творить беззаконие, а кшатрий, тот, который командовал, не стал слушать. Он замахнулся мечом на самого дваждырожденного! Я же говорил, что в него вселился ракшас. И тогда с ним что-то такое сделалось, и он упал, и кровь полилась изо рта. Его воины подумали, что кто-то пустил стрелу ему в спину, перевернули его, но никаких ран на теле небыло. Тогда все опустились на колени, устрашенные могуществом брахмы. А потом все сели на коней и ускакали…

Учитель жестом остановил парня:

— Все остальное ты расскажешь сестре по пути в деревню. Спешите, вас ждет мать.

Нанди, не глядя на меня, вышла. Я не пытался с ней заговорить. Какое это, оказывается, облегчение отдать нить своей судьбы в руки Учителя.

Ну, вот и все, — вырвалось у меня, когда я с порога хижины смотрел вслед уходящим.

Все еще только начинается, — тихо сказал за моей спиной Учитель.

Вы думаете, я еще могу стать дваждырож-денным? — спросил я.

Да.

А если я хочу остаться в деревне?

Поздно. На этом пути нет возврата.

Но ведь ничто не помешало мне уйти из деревни. Почему же я снова не могу перейти границу? Жизнь потечет по другому руслу. Все реки впадают в один океан.

Но ни одна не может побежать вспять! Ты не можешь уйти обратно в деревню и забыть о брах-ме, так же кшатрий не способен закопать мечи и заняться торговлей скотом. Даже я могу выйти на дорогу не лечить, а грабить проезжих. Но тогда каждому придется нарушить дхарму привычных представлений о добре и зле, предать соратников, опозорить родных. Это страшнее, чем смерть, ибо смерть может быть продолжением дела всей жизни, очередной ступенью в будущие воплощения, а отказ от дхармы равносилен уничтожению не только настоящего, но и прошлого и будущего человека. Когда мы покидаем тела, что остается от нас? Лишь сгусток тонких сил, искра брахмы, неуничтожимое зерно духа, хранящее весь опыт, все пережитое и постигнутое тобой в минувших воплощениях. От того, что успел и что не успел постичь, зависит облик, в котором тебе предстоит вернуться на землю. Если не сойдешь с праведного пути даже переживая страдания, значит поднимешься на новую ступень постижения мира. Что бы ни подстерегало тебя на пути — все ниспослано тебе собственной кармой. Враги нужны для воспитания мужества, боль — чтобы научиться сочувствовать другим существам. Неудачи склонят тебя к терпению и кротости. Но это только до тех пор, пока ты не изменил пути дхармы.

Может моя дхарма в любви?

— Мудрый ощущает карму предписанного пути, как лучи солнца кожей и сердцем, — терпе ливо сказал риши. — Любое изменение в жизни ставит человека или в направлении потока кармы, или против него. В последнем случае посвящен ный в знание чувствует ошибочность своего пути так же ясно, как разницу между ровной тропинкой и колючими исхоженными зарослями. Твой первый шаг — уход из обычной жизни — был предначер тан твоими стремлениями, потоком жизни. Ты был несчастлив, и только перейдя границу, ощутил пол ноту бытия. Теперь опять нужно выбирать. Погру зись в созерцание своего истинного Я. Мысленно проживи несколько лет в этой деревне. (Я не стал признаваться, что уже много раз пытался идти с Нанди по лучу будущего. Там ничего для меня не было.) Если свернешь с намеченного пути сейчас, то обретешь лишь горечь несбывшегося. Сможет ли твоя молодая жена своим красивым телом зас лонить другие миры, которых ты из-за нее лишишь ся? Простишь ли ты ей такую жертву?

— Учитель, вы знали, что так будет? Зачем было подвергать меня страданиям?

Риши ответил вопросом:

Как сделать человека сильным и независимым, исключить при этом самовлюбленность, спесь, научить обуздывать свои чувства и владеть желаниями, не ломая принуждением его волю? Наши сердца закованы в доспехи духа, как в скорлупу. Окрепший дух должен сам сломать эту скорлупу и вырваться наружу. Чужое вмешательство может погубить его. Поэтому и понадобилась твоя жизнь в лесу. Оставшись один на один с миром, ты смог ощутить его дыхание. Это и был первый обряд посвящения в ученики — твой первый ашрам.

Что такое ашрам?

Ашрам — это обитель дваждырожденных. И в то же время — порядок ступеней духовного роста. Первый ашрам для тебя начался в лесной хижине. Второй ашрам — жизнь среди людей: выполнение долга перед детьми и супругой, собирание богатств. Третий ащрам для тех, кто, познав тщетность привязанностей, отказывается от плодов своего труда и странствует по святым местам. И последний, четвертый, ашрам — для тех, кто укротил свою душу и живет ради высших целей, ничего не взыскуя в человеческом мире.

Я содрогнулся, представив весь этот долгий путь. Впрочем, после всего прошедшего я не мог долго беспокоиться о будущем. Оно не имело значения. Ничто не имело значения перед открывшейся мне картиной мира — огромной зияющей могилой, куда время-пастух подгоняло всех живущих. Мир был чужд и бесприютен, навсегда утратив безопасность. Теперь я видел беззащитность людей перед могучими силами зла, воплощающимися то в виде засухи, то в обличье вооруженных до зубов врагов. Даже мысль о карме не помогала. А вдруг моя карма сейчас притягивает невидимую опасность? И никакая брахманская сила не поможет… Да и есть ли она? Может быть, это тоже майя?

Вопросы и предчувствия роились в моей голове, но Учителя я спросил только:

Когда я стану дваждырожденным?

Когда будешь чувствовать чужую боль острее, чем свою собственную.

«О какой чужой боли он говорит? — с горечью подумал я. — Разве может быть что-то больнее воспоминаний о потерянной любви?» Дальние страны, верхние миры, мудрые риши — все это заслонила от меня Нанди. Она все больше представала перед моим внутренним взором такой, какой я увидел ее впервые купающейся в реке. Вот она смеется, плещет на меня водой, и в брызгах над ее головой встает на мгновение прозрачная радуга. Нанди дурачится, кувыркается в воде, подставляя солнцу налитые смуглые бедра, груди, икры. А потом греется у трескучего костра, пытается помешать угли прутиком, обжигается и, ойкнув, сует обожженные пальцы в рот. На глазах слезы, а губы уже непроизвольно расходятся в улыбке.

Я не боюсь признать, что долгое время в неподвижном равновесии качались чащи весов: на одной — Нанди на корточках у костра, на другой — все братство дваждырожденных, ждущих меня, чтобы принять и поделиться всем, что имеет.

Просеивая песок прожитых дней, я вновь нахожу золотые крупицы первой любви. Именно они прояснили мой внутренний взор, научили различать среди святых огней свет женского сердца.

И радостно мне думать, что где-то, пусть на короткий миг (а что такое вся череда воплощений наших, как не миг в бесконечной тьме) вновь вспыхивает золотая искра любви. От сердца к сердцу бежит бесплотный огонь. В ночи от звезды возгорается звезда.

 

Глава 3. Ашрам

События нескольких последующих дней безнадежно перепутались в моей памяти. Кажется, мы двинулись в путь на следующее утро. Я даже не оглянулся на хижину, три долгих сезона бывшую моим домом. Кто поселится в ней после меня? Куда лежит моя дорога? Снова и снова я спрашивал себя, зачем было бросать деревню, рисковать разумом и жизнью в диком лесу, лезть с ножом на кшатриев, голодать, сходить с ума от одиночества и страха? Сидел бы я сейчас в просторной хижине, пил горячее молоко, вел неспешную беседу с братьями. И девушку бы я нашел себе дома в своей или соседней деревне, и все в моей жизни было бы ясно и спокойно, а напасти и труды — привычными и действительно достойными меня. Я же взвалил себе на плечи чью-то чужую карму и в награду получил, как и заслуживал, бесконечную череду тягот, страданий и острое, незаживающее чувство собственного несоответствия избранному пути.

Вот оно мое высокое предназначение — ломота в ногах, грязь дороги, страх перед буду щим и тоска по дому. Учитель говорил, что я обрету свободу, но вместо этого меня несло, как щепку в потоке событий. Куда? Неизвестно. Ос тавалось надеяться, что путь ясен Учителю. Не видя ничего вокруг, я покорно шел за ним следом, и перед глазами моими была… нет, уже не улыб ка Нанди, а серая стена, бескрайний занавес, ма рево тумана.

И внезапно сквозь эту мутную пелену меня пронзила новая боль. Я ощутил ее так остро, что от неожиданности упал на колени, сдирая кожу об острые камешки тропинки. Сквозь боль, пульсиру

ющую в висках и обжигающую глаза, я увидел, как Учитель резко обернулся. Он подбежал ко мне, концы его одежды вскидывались, как крылья огромной испуганной птицы. Учитель наклонился надо мной, ровел своей шершавой теплой ладонью по моему лбу, и боль отступила, но где-то в мозгу еще звучали стоны, всхлипы, мольбы о помощи. Честно говоря, я решил, что это воспоминания о Нанди прорвали последние плотины воли и излились наружу потоком страдания, но Учитель был обеспокоен не моим состоянием. Поднявшись в полный рост, он начал оглядывать кусты, словно вожак волчьей стаи, почуявший добычу, потом с быстротой и решительностью, которые никак не вязались с его преклонными годами, зашагал сквозь заросли в сторону от тропинки. Я поднялся с земли и последовал за ним. Боль почти отпустила. И вдруг я услышал стоны, только уже не в сознании, а наяву, из-под низкой колючей акации, рядом с которой склонился Учитель. В высокой траве лежал запрокинув голову молодой человек приблизительно моих лет, в дорогой одежде, которая, как я представлял, могла принадлежать придворному. Правда, она была безжалостно изодрана и испачкана кровью. У меня, не привычного к виду ран, тошнотворный комок подкатился к горлу. Учитель с сомнением рассматривал раненого.

Он умрет? — осторожно спросил я.

Нет, — ответил Учитель. — Но мы должны унести его с собой, — добавил он, думая о чем-то своем…

Огонь в треножнике плыл перед глазами, как чаша, полная сверкающей силы. Свет широким потоком входил в меня, струился по жилам, согревая руки, затопляя сознание. Учитель плеснул жертвенное масло — на алтаре с громким шипением взметнулся, как кобра в момент атаки, огонь. И вслед за ним я начал шептать слова древнего гимна:

«Алый дракон, посланец земли, гривой коснись холодного света звезд, напейся солнца, принеси мне частицу его силы, чтобы я стал хранителем огня его».

Наш ашрам оказался большой пещерой в теле красной горы, одиноко стоящей среди равнины.

Тот год, проведенный в обители, оставил в памяти появляются красные огни жертвенного костра, звездное небо над скалами и всегда спокойный умиротворяющий голос Учителя: 36

— Впусти огонь в себя, научись возжигать егов своем сердце, он — старший брат невидимых лу чей брахмы. Учись распознавать его. Есть огонь, служащий человеку — огонь жертвенника, очага и погребального костра. Есть огонь, повелевающий, дающий жизнь всему сущему. Есть и жестоко ка рающие стрелы Индры, небесные драконы и под земный огонь гнева, пожирающий города и горы, а также холодный целительный огонь луны и звезд.

Учитель говорил распевно, словно читая заклинание. Блики огня отражались в бездонных колодцах черных глаз. Резкие тени перемежались с глубокими тонами пурпурных бликов, отблески пламени трепетали, как волны, струящиеся перед лицом, а, может, это и были волны брахмы? Но лицо Учителя в ауре серебристо-белых волос непроницаемо, неподвижно. Оно не меняло своего выражения, и иногда мне казалось, что это маска. Двигались только губы, неторопливо разворачивая передо мной ошеломляющие картины неведомых миров, соседствующих рядом с человеком, но бесконечно далеких от тех, кто не обладает внутренним зрением.

Впрочем, я еще не был дваждырожденным. Я был послушником ашрама Красной горы, куда попал по воле моего Учителя. Здесь, в пещерах, древнее время стояло неподвижно, как подернувшаяся ряской вода заросшего пруда. Пахло сыростью, пометом летучих мышей и дымом давно сгоревших благовоний. Сюда мы принесли найденного в лесу человека. Всю дорогу он был без сознания. Потом, когда мы внесли его в пещеру, на минуту открыл глаза и попытался заговорить. Но Учитель прижал ладонь колбу молодого кшатрия, и тот погрузился в сон.

— Посмотри за ним, пока он спит, — велел мне Учитель.

Я остался сидеть рядом с раненым. Некоторое время он спокойно дышал, потом наморщил лоб. Мне показалось, что я слышу далекую невнятную речь. Вот только губы его оставались сомкнутыми. Нетелесный голос продолжал что-то бормотать торопливо, сбивчиво, словно отчитывался перед командиром. А потом молодой кшатрий снова задышал спокойно. Я тоже погрузился в дремоту, которую прервал приход Учителя.

— Пора будить нашего бойца, — улыбнулся он, — из деревни принесли ячменные лепешки и молоко.

Раненый был без сознания, но когда Учитель возложил ему руки на лоб, юноша открыл глаза, в которых отразились серые стены нашего убежища.

— Где я? — спросил он. Вопрос был вполне естественным, но зачем его рука лихорадочно ищет что-то у левого бедра?

Он поел и, не произнеся ни слова благодарности, опять закрыл глаза.

По богатой отделке одежды и знакам, вышитым на ней, я понял, что молодой кшатрий служит в войске раджи. Скорее всего, он был из тех, кто приезжал грабить деревню, и, значит, был соучастником убийства отца Нанди. Но кто же тогда напал на него? Может, крестьяне все-таки взялись за оружие и перебили отряд? Тогда почему карма пощадила этого грабителя мирных земледельцев?

Этот парень пролежал два дня в объятиях уютного мрака нашей пещеры. Иногда он приходил в себя, покорно ел то , что ему приносили, вяло озирался по сторонам и вновь соскальзывал в туманную страну ведений. Как видно его сущность предпочитала пока путешествовать подальше от тела, принесшего ей столько боли и страданий.

Потом из карих глаз под густой черной шевелюрой проглянула настороженная осмысленность, а рот с нелепой требовательностью повелел предоставить ему меч и коня, чтобы ехать мстить…

Все, что нам удалось узнать о нем в перерывах между проклятьями и приказами, так это то, что его имя — Митра, а был он ранен своими собственными сотоварищами (дети шакалов и вонючих ракшасов!), которым и рвался мстить.

Вот оно кшатрийское безрассудство! Сам едва жив остался, а снова со слезами на глазах рвется в драку, мечтает о смерти. Учитель вместо того, чтобы снова возложить ему ладонь на лоб, начал терпеливо объяснять, что он в безопасности, среди друзей, и прошлые беды уже миновали.

Нет, на мне клеймо скверны.. .дхарма кшатрия требует смыть кровью… куда вы дели мой меч?

Да что он все о мече толкует? — почти возопил я, заражаясь лихорадочным нетерпением незнакомца и еще больше раздражаясь от этого.

Воин живет оружием и служением господину, — с мягкой задумчивостью сказал Учитель, — Этот, похоже, потерял господина… Так что его мир сейчас сужен до размеров клинка… — и добавил снисходительно, обращаясь к войну, — но все-таки кусок полированной бронзы остается ничтожным лоскутом майи, каким бы таинственным смыслом не наделяли его кшатрии.

Высокомерный взгляд сузившихся глаз, выгнутые губы, невнятное шевеление тела — вот и все, чем смог этот парень выразить свое возмущение. Но даже это выражение гордого протеста его вконец измотало и он снова забросил свой разум в темную яму забытья. А Учитель еще долго сидел у его изголовья, чуть наморщив лоб, словно силился что-то понять.

* * *

Риши говорил, что я должен осознавать свою связь со всеми живыми существами и, как следствие, любить их. Но имел ли он ввиду и этого молодого кшатрия, который, валяясь на циновках в нашей пещере, обращался со мной, как с одним из своих слуг? Если да, то значит я — плохой ученик, неумеющий обуздывать в себе гордыню и гнев.

Злясь на себя, я пытался разобраться в нитях, связавших меня с Митрой. Сначала я его ненавидел, потому что он мог быть повинен в гибели отца Нанди, и жалел, потому что он страдал от ран. Теперь я как-то уверился, что к убийствам крестьян он не причастен. Но и его раны больше не кровоточили. Поэтому, глядя на высокомерную гримасу этого высокородного юнца мне становилось все труднее вызывать в своей душе теплое озарение благости.

А он опять требует меч…

Твой меч забрали враги, если только ты сам не потерял его в стычке, — спокойно пояснил Учитель. Митра вздохнул и откинулся на подушку, которую мы подложили ему под голову.

Я его даже из ножен не успел вытащить, — процедил он сквозь зубы.

Мне показалось, что в уголках его глаз блеснули слезы. И тут вдруг я понял, что он едва сдерживается, чтобы не заплакать от слабости, боли в ранах и безысходной тоски. Я мысленно посочувствовал ему, хоть и не испытывал симпатии.

Ты не готов к возвращению, — тихо сказал Учитель кшатрию, — побудь пока в нашем мире.

А что у вас еще и свой мир есть? Эта пещера или та пальма у входа, которой вы по утрам молитесь?

Наверное, этот парень видел, как я совершал обряд почитания деревьев у тропы, ведущей в наш ашрам. Видел, но ничего по своей кшатрийской тупости не постиг! Вознегодовав, я начал придумывать резкий ответ, но Учитель только улыбнулся уголками губ, мягко налагая– свою волю, как теплую руку на плечо. Я сразу расслабился. Прозревшие сердца были связаны тончайшими нитями, невидимыми для кшатрия. Мое преимущество стало очевидным для меня самого. Наделив молодого война мускулами и гордостью, судьба лишила его способности воспринимать мир. Митра не мог прозреть даже сущность деревьев, почти пробудившихся к разуму от долгого соседства с ашрамом. Поэтому я подготовил более снисходительный ответ:

В мире действует больше сил и разума, чем ты себе представляешь. Никому не зазорно чтить их в любом обличий.

Что? Чтить деревья? Так, это ж, все остальное придется забросить. Их же в лесу не перечесть! — то ли недоуменно, то ли негодующе сказал Митра, обращаясь не ко мне, а к Учителю.

Ну зачем же — все деревья? — добродушно ответил риши, сегодня особенно склонный к долгим беседам. Мне бы он посоветовал самому найти ответ на нелепый вопрос, а к этому — новому — проявлял непонятную мне благосклонность. — Не обязательно ходить от дерева к дереву, чтобы постичь его сущность. У деревьев одна сущность, одна у гор, у рек, зверей и птиц. Все вокруг тебя, да и ты сам — лишь формы, в которые облеклась Вселенская душа.

Бог, что ли, Шива? — наморщил лоб кшатрий.

У вас его называют Шивой, но представь себе, что это просто океан, а мы все-рыбы в этом океане и через него мы все соединены, и он — в нас , а мы — в нем… Воздавай почести рекам и деревьям, поверь, что есть божественная искра в каждом человеке, например, в нас с Муни, так ты почтишь и самого Шиву. Служи людям и это обрадует твоего бога больше, чем приношение меда и масла в храме.

Митра покосился на меня и, очевидно, не обнаружив особого сходства с Шивой, недоверчиво хмыкнул. Впрочем, и я в тот момент не видел в нем частицы божественной сущности, хоть и очень старался.

Ты, когда лежал в кустах, звал нас на помощь? — неожиданно спросил риши.

Нет, я впервые вас увидел здесь, в пещере… увидел и подумал, что я уже в подземном царстве. — Мы похожи на ракшасов? — не очень любезно поинтересовался я.

Да нет, я просто не переношу эти каменные своды. Ваша пещера наполнена смятением, тоской и болью…

Пещера чиста — сказал риши,наполнено твое сознание.

Может, старик, ты и прав…А чего мне ра доваться? После того, что мы учинили в деревне, меня ждут жуткие плоды кармы. Наверное, в следующей жизни будут одни муки и унижения… Воплощусь каким-нибудь зачуханным вайшьей и буду прислуживать. (Это он так себя унижал!)

Карма создается человеком, — заметил я.

Ничего подобного! — почти огрызнулся Митра. — Сам посуди: нападая на беззащитных крестьян, я нарушал запрет убивать безоружных. Отказавшись —– изменил своему господину, нарушил клятву верности, предал товарищей. Ну вот, и созрели быстренько плоды кармы, ведь кшатрии не прощают измены… Далеко уйти мне не дали. Мои бывшие товарищи, посланные вдогонку, рубили меня с остервенением…

.. .Порожденным нечистой совестью, — добавил риши. — Они знали, что губят свою карму и ненавидели тебя, себя, раджу, да вообще весь мир. Будь они поспокойнее, ничто бы не помешало им довести дело до конца.

И лучше бы я погиб! Смерть в бою не так страшна, как эта нескончаемая пытка позором. Я предал дхарму кшатрия, изменил своему долгу… (А ведь только что стенал, что погубил карму убийством!)

Учитель покачал головой:

— Это твой раджа нарушил дхарму властели на. В народе верят, что от царя исходит священ ная сила, оберегающая государство от бед и воин. Эта же сила изливается на поле боя и ведет доб лестных воинов к победе. Но раджа, обративший свою силу во зло против подданных, не может почитаться ими. Твое сердце отвратилось от него раньше, чем разум, но именно это спасло тебя не только от смерти, но и от кровавого следа пролитой невинной крови, который протянулся бы за тобой из воплощения в воплощение…

Учитель не успел договорить. Под горой раздались крики, послышалось бряцание оружия. Я выскочил на каменный карниз и, посмотрев вниз, увидел отряд всадников с длинными копьями, на которых ветер трепал пыльные флажки. Впереди отряда на могучем коне сидел, задрав голову, человек в роскошных одеждах и блестящем шлеме. Я услышал, как за мной скорее выдохнул, чем сказал Митра:

Это же сам раджа… А я безоружен.

Что вам надо? — крикнул я всадникам.

Мне надо моего слугу, заслуживающего смерти, — ответил пышно разодетый всадник.

И тогда из пещеры вышел Учитель. Прищурившись, он мгновение смотрел на раджу, словно оценивал его силы, а потом сказал:

— Взойди к нам.

И, о чудо, воин бросил поводья своим телохранителям и, спустившись с коня, неспешно стал подниматься ко входу в ашрам.

Они встретились на каменном карнизе: риши в простой серой накидке, ниспадающей с плеч до обутых в сандалии ног, и повелитель в пурпурном плаще с вычурной золотой застежкой и золоченом шлеме с огромным изумрудом над сурово сведенными бровями. На бронзовых латах сияли символы власти, самоцветами был украшен его пояс и рукоять длинного меча. Даже короткая белая юбка всадника была расшита золотыми нитями. Держался он надменно и властно.

Отдай мне моего слугу, — вновь сказал раджа, встав, широко расставив ноги, напротив Учителя.

Вашего слуги больше нет, — ответил риши, — вы его убили. Теперь есть мой ученик, но дваж-дырожденные учеников не отдают.

Раджа грозно сдвинул брови, и его лицо словно опалило гневом:

— Здесь повелеваю я.

Признаться, мне стало жутко в этот момент, глядя на могучего воина в сияющих латах, но по-прежнему спокойно стоял перед ним Учитель, смиренно сложив руки на посохе. Лишь ярче вспыхнули глаза угрожающим тайным огнем. Я впервые видел отблеск гнева на лице дваждырожденного и устрашился. В деревне риши просто поглядел на кшатрия, и тот лишился жизни. Этот рассказ брата Нанди я хорошо помнил. Думаю, что и радже об этом чуде уже поведали. Поэтому он держался крайне осторожно.

— Мы, повелители полей брахмы, — громко и внятно сказал риши, — не подчиняемся никому. Наша сила проникает всюду, и ни щитом, ни мо– –литвой не спасешься от нее. Приведи хоть тысячи воинов под стены ашрама, и все равно от невидимой стрелы падешь именно ты.

Могу поклясться, что на лицах воинов, окружающих раджу, я ясно увидел облегчение. Думаю, что они до этого опасались, как бы раджа не захотел испытать способности риши на ком-нибудь из них.

Зато сам раджа перестал спесиво кривить рот, а посмотрел прямо в глаза риши с некоторым недоумением. Но гордость еще могла толкнуть его на безумный шаг. Я буквально увидел, на какой тонкой нити висят наши жизни.

Учитель улыбнулся одними глазами и жестом руки пригласил раджу сесть на циновку, которую торопливо вынес один из слуг ашрама.

— Оставьте нам жизнь, о повелитель людей, — неожиданно смиренно сказал Учитель.

И раджа сразу овладел собой. К нему вернулась уверенность, а заодно и благодушное настроение. Это я тоже ощутил так же ясно, как перемену ветра. Он уселся на циновку, скрестив ноги, и кивнул головой.

— Ладно, забирайте кшатрия, нарушившего дхарму. Нам он противен. Владейте теперь его жиз нью, но уходите с моих земель вы и ваши ученики.

Учитель ответил низким поклоном. Правда, мне на мгновение показалось, что он как бы нисходит к низко сидящему радже для того, чтобы лучше слышать его слова.

Укажи мне область, полностью подчиненную твоей воле, и мы уйдем из нее, — смиренно сказал Учитель.

Всем известны мои земли, мои деревни, — сказал раджа и вдруг, посмотрев в глаза, полные понимания и сочувствия, помедлил, задумавшись, может быть, впервые в своей жизни. — Но деревни бунтуют… Воины, — он оглянулся на телохранителей и красноречиво пожал плечами, — они служат за золото и, как я вижу, могут предать. Семья?… Боюсь, в унаследованной от отца земле не найдется и клочка, полностью подвластного моей воле…

Раджа поднялся с циновки и с презрительной улыбкой оглядел землю, которая простиралась под его ногами.

— Я понял тебя, дваждырожденный, живи, где хочешь.

Больше не говоря ни слова, раджа спустился по каменным ступеням, вскочил в седло и, хлестнув коня плеткой, поскакал прочь от ашрама. За ним, уставив копья в небо, гремя доспехами, устремились его воины. Учитель тяжело вздохнул и провел ладонью по лицу, словно стирая пыль. Потом обернулся ко мне и вышедшему из пещеры Митре:

Ты останешься здесь. Залечишь раны, отдохнешь, потом сам решишь…

Мой путь кшатрия…

Пока ты не очень на нем преуспел… Может быть это указание богов, что тебе пора попробывать иной путь. Учитель помедлил, потом качнул головой, словно отметая какой-то соблазн:

— Будешь жить с нами. В этом для тебя будет больше смысла, чем в махании мечом в малярийных джунглях…

Митра попытался протестовать, но Учитель уложил его на циновку, и через мгновение послышалось ровное дыхание спящего.

Я пошел в свою келью и бросился в сон, как в теплую воду лесного омута.

* * *

Утром мы с учителем и слугами, пришедшими из деревни, начали наводить порядок в пещере. Вернее, Учитель указывал, а мы собирали дрова для очага, мыли каменный пол и натирали его коровьим навозом, заливали масло в светильники. Митра, праздно лежа на циновке, поинтересовался, чем это так мерзко воняет. Ему, видите ли, не понравился запах навоза. Но зато босым ногам не холодно ходить по полу, натертому этим самым навозом. К тому же, когда корова питается свежей чистой травой, ее навоз пахнет свежескошенным сеном и никак не может оскорбить обоняние даже тех, кто живет при дворце. Я объяснил это Митре, но он все равно морщил нос. Во время еды он заявил, что от ячменных лепешек и родниковой воды протянет ноги. Впрочем, надо признать, что на его стенания ни я, ни Учитель не обращали особого внимания. Правда, по разным причинам. Глубокого внутреннего покоя Учителя, похоже, вообще ничто не могло поколебать. А я настолько был переполнен сожалениями о несбывшемся, что жил , как в полусне. Учитель мало разговаривал со мной в те первые дни в обители. Он учил меня обрядам, призванным укрепить волю и развить душевную чуткость, а помимо этого старался измучить меня работой. Потом я понял, что именно это и было проявлением милосердия. Усталость в считанные дни освободила меня от всех острых переживаний, вернув способность жить быстро-ускользающими мгновениями настоящего.

* * *

Прошло несколько дней и наша жизнь наладилась. Боль моей утраты утихла. Зарубцевались раны и на теле Митры. Учитель попросил его помогать нам по хозяйству.

Разумеется, этот кшатрий очень скоро начал тяготиться простой жизнью ашрама. Руки, привыкшие держать меч, были неловки, когда дело касалось приготовления пищи или плетения циновок. Воинственный дух тщетно бурлил в тесных сводах ритуалов пещерного храма, не находя выхода в медленном потоке дней, наполненных молитвами и размышлениями. Чувство благодарности за спасенную жизнь лишь на несколько дней

отсрочило вспышку протеста. И вот однажды, получив указание Учителя помочь слугам с приготовлением пищи, Митра отверз уста:

Это унизительно для кшатрия.

Зато полезно для ученика, — ответил риши и прекратил разговор.

Ну и суров наш дед, — не очень почтительно заметил Митра, когда мы остались одни, — Говорит вроде ласково и с сочувствием, а сам давит потяжелее, чем командир наших всадников. Даром, что не кричит.

Нет духовного восхождения без дисциплины,

— повторил я истину, уже заученную в ашраме.

Во, во! Точно также и наш командир выражался. . .И еще плеткой потом для большей наглядности…Все они одинаковы, все знают как надо и готовы из тебя душу вынуть, если не следуешь за ними.

Кто тебя заставляет идти за Учителем? В ашраме никто не держит… — с раздражением ответил я.

Вот, вот и мой командир говорил также. Конечно, меня и у раджи поначалу никто не держал. А только, куда пойдешь, если нет у тебя ни мудрости, ни денег, ни родичей? Учителя! Кто же так учит? Ты мне растолкуй свою истину, чтоб я понял. Да не величайся, не дави на меня… Вы все про любовь говорите, а где она, ваша любовь? Все команды да наставления…

Признаться, я внутренне смутился. Мне и в голову не приходило задаться вопросом о правильности обучения. Духовное превосходство риши было для меня столь очевидным, что устраняло всякие сомнения.

По счастью в этот момент к нам заглянул Учитель, слышавший последние слова Митры. Он с легким укором взглянул на дерзкого юношу и покачал головой. Но этого кшатрия не так-то просто было смутить. Он поднял горящие, как угли, глаза на риши и заговорил, не очень убедительно притворяясь почтительным:

— Я знал, что дваждырожденные хранят свои тайны от непосвященных. Но вы бы могли научить меня мудрости и какой-то там брахманской силе. А что мне приходится делать? Разве это путь кшат рия? Для того чтобы твердить молитвы и готовить еду вам хватит и двух слуг с Муни. Любая дере венщина обучена подчинению. А я — воин…

Учитель жестом удержал меня от резкого ответа. Может быть, и правда, моей главной добродетелью была привычка подчиняться. Я подавил закипающий гнев и, забыв об оскорблении, приготовился слушать Учителя.

— Ты считаешь, что я тебя неправильно учу?

— спокойно спросил он. — А как правильно? Мо жет ты знаешь? Не видя цели, ты уже оспарива ешь выбор пути, сделанный ведущим. Тогда учи тель — ты.

— Вы насмехаетесь..

— Пока нет. Но ты, и правда, достоин насмешки, ценя себя не выше послушной куклы в руках другого человека?

— Я не кукла!

— Но тогда, почему ты просишь, чтобы я управлял тобой?

— ???

Вскинутые брови, огонь возмущения в глазах. До чего горды эти кшатрии! Но Учитель, словно не замечает бурления чувств. Он продолжает увещевать.

— …Иначе, как объяснить твое раздражение, мол, со мною не так обращаются, не то и не так вкладывают в голову… Ты что, глыба мрамора, ко торая ждет, что кто-то начнет высекать из тебя изоб ражение бога? Никто из тебя ничего не сделает. Человек сам господин своей жизни, своей сущнос ти. Я могу только привлечь твое внимание к неко торым законам и явлениям мира. Но никто не на учит мыслить, желать, ощущать бога. Это твой труд и твоя свобода. А питаться чужими духовными открытиями ты можешь ничуть не больше, чем насыщаться пищей, поглощаемой другим.

С удовлетворением, недостойным послушника ашрама, я увидел, как угас боевой пыл юного кшатрия.

Значит, опять — долг, обязанности? А вы еще говорите о свободе? Ну так знайте, что свободу кшатрий ценит больше всего на свете.

Не обманывай себя. Ты, конечно, свободен оставаться невежественным воином, но эта твоя свобода обернется рабством скудных мыслей и неразвитых, необузданных чувств. Отвергни дисциплину ученичества и кичись свободой незрячего…

Кшатрий упрямо дернул головой, уподобившись на мгновение волу в упряжке:

Я не мальчишка, чтобы слепо верить всякому, кто утверждает, что может быть моим поводырем.

Так ты зрячий? Но скажи нам, где твой мир? Как ты найдешь обратную дорогу к радже? Да и есть ли она для тебя? Скорее, уж, это дорога к смерти.

Учитель говорил без торжества и укоризны. Он просто терпеливо объяснял истинное положение дел. Тут я с удивлением обнаружил, что начинаю жалеть одинокого юношу, чьи настороженные чувства топорщились подобно иглам дикобраза. Торжественный гимн свободе, казавшийся мне еще несколько мгновений назад свидетельством кшатрий-ской силы и решимости, предстал пустой похвальбой, скрывающей страх. Поистине, у этого юноши не было пути назад. А думать, выбирая путь вперед, его никто никогда не учил. А меня? У меня был риши. Именно Учитель сказал мне, что делать. Но ведь и у кшатрия теперь есть риши…

Меня словно окатила вода прозрения. Этот юный воин даже не догадывается, что именно сейчас он совершенно свободно решает обретет ли он Учителя. Решает не осознавая этого. Несмотря на вечернюю духоту, я почувствовал холод в спине. Мне уже дано было понять, какой кармический выбор делает наш гость. Откажись он принять высшее водительство, и станет его уделом полная свобода, свобода идти на все четыре стороны, так и не узнав, чего лишился. Но можно ли ЗАСТАВИТЬ человека пожелать мудрости? Что же более жестоко? Продолжать череду испытаний, ожидая, что кшатрий изменится и будет готов слушать советы? Пусть страдает и прозревает? Или пусть уходит? Надо ли вмешиваться в узор его кармы?

Сунь руку в огонь, — вдруг резким, не допускающим возражения, тоном сказал учитель. Митра повиновался, то ли не понимая, что делает, то ли ожидая чуда. Чуда не произошло. Вскрикнув, он отдернул обожженную руку и с обиженным изумлением уставился на Учителя. Риши спокойно улыбнулся и удовлетворенно кивнул седой головой.

Понимаешь, — сказал он, — большинство людей совершенно искренне считают, что боли и неудачи проистекают от неправильности мира. То есть они сами-то добродетельны и гармоничны, а вот мир вокруг них несовершенен. Получив ожег, ты готов обвинить в случившемся и огонь и меня. Но ведь боль — результат твоего действия. Люди предпочитают об этом не помнить. Куда проще найти виноватого и обнажить против него меч. Отсюда и попытки изменять не себя, а мир. Попытки подчас просто героические, но тщетные. Ибо, даже богам не под силу поколебать вселенские законы. Учиться — означает изменяться самому. Твое сердце должно научиться вмещать все больше людей и явлений, пока не достигнет полной тождественности миру. Творец поместил нас в ЕДИНОЕ ПОЛЕ, открыв тем самым путь к познанию для каждого обособленного «Я». Но этот путь постижения каждая душа проходит самостоятельно. Учитель не в силах помочь.

И это говорите мне вы сразу после того, как заставили меня увидеть истину! — с благоговением воскликнул Митра. (За этот восторг я простил ему даже непочтительное отношение к собственной особе.) — Я готов служить вашим богам.

— Путь дваждырожденного — вмещение мира, — безмятежно продолжал Учитель. — Доб родетелью мы почитаем, не славословия богам, а постижение своей связи с миром. Постигая обы денное, достигаем вершин. Какая разница, чем ты занят? Вот глиняная плошка. Вмести ее. Поразись искусству гончара, ощути гармонию его движений, теплый свет его таланта. Все это здесь, в этой вещи. Сколько поколений назад был изобретен гончарный круг? Чья мысль принесла на нашу зем лю колесо и колесницу? Кто пустил первую стре лу? На нашем языке познать — означает пережить.

Митра присмирел. Начал помогать по хозяйству. Характер у него оказался не такой скверный, как показалось мне вначале. К тому же, проснувшееся в тот злополучный день в деревне сострадание к живым существам угнездилось в его сердце, сделав его более привлекательным для общения и уязвимым для угрызений совести. Мы начали беседовать, и понемногу я узнал много нового о том мире, в который не был допущен в силу своего рождения. Он вспоминал о деревянных кроватях, застланных мягкими шкурами и тканями, утоляя голод горстью ячменя на банановом листе, рассказывал мне о пирах во дворце раджи, вздыхал по поводу отсутствия утонченного общества придворных и поэтов. Можете себе представить, как приятно все это было мне выслушивать. Я-то всегда считал циновку лучшей постелью, а о царских дворцах, придворных и угощениях слышал только туманные легенды. Узнав из наших разговоров о том, что я родился в деревне, Митра заважничал:

Ты, Муни — счастливый человек, потому что по крестьянской своей принадлежности привык повиноваться не рассуждая, да и что ты видел, кроме хижины да пещеры…Вот если б тебя отправить во дворец..

Где уж нам, бедным вайшьям, — язвительно отвечал я. — Зато сколько бы ты дней прожил один в лесу и на какой день сошел с ума от одиночества?

Подумаешь, отшельник! Ты бы помотался по коридорам дворца, поулыбался вельможам, — так тебе кобры показались бы средоточием любви и благожелательности, а лес — самым безопасным местом на свете… Но… — тут Митра обычно прищуривал глаза, словно стараясь разглядеть что-то вдали, и сладкая, почему-то ненавистная мне улыбка, делала его лицо похожим на морду пьяного рак-шаса. — Если бы ты видел как в праздник под песнь свирелей выходят храмовые танцовщицы, красотой подобные небесным девам-апсарам. Как они нежны с воинами, уходящими в поход! У меня была одна… Да знаешь ли ты, что такое любовь?! Или у вас в деревне… Эй, что с тобой, Муни?

Я услышал искреннее беспокойство в словах Митры, и шероховатая боль пробужденных воспоминаний сменилась бархатным прикосновением чужого сочувствия.

В конце концов Митра понятия не имеет о том, что я пережил, и поэтому винить его за насмешку просто глупо… Но ведь я ему ничего не сказал, что ж он так взволновался? Я изобразил на своем лице улыбку:

— Я просто задумался. Причем здесь твои сло ва?

Митра поморщился:

— Неужели Учитель тебе не сообщил, что врать нехорошо?

— Но почему ты решил, что именно твои слова меня задели?

— Потому что почувствовал твою боль! Имен но от моих слов! Прости! Ты знаешь, я иногда люблю немного подразнить, но это не со зла. Мит ра замолчал. Я, пожалуй, впервые отметил четкие правильные черты его лица, умные, хоть и на смешливые, глаза. Он ждал моего ответа — как некого знака взаимного доверия. Промолчать — означало оттлокнуть. Поэтому я сказал:

.— У меня там осталась девушка, отца которой убили твои друзья.

— А что же ты?

— А что я! Я же не воин, как ты.

Когда я рассказал, как было дело, Митра вскочило циновки и тигром заметался по пещере.

Эх, был бы я с тобой! Я бы разогнал их своим мечом. Мой меч! (Кажется, он не мог долго думать о чем-нибудь кроме оружия.) Еще одна потеря. Тебе не понять, Муни, как я заботился о нем! У меня было волшебное снадобье, настоенное на рогах козы, помете летучих мышей и травах со священной горы Химавата. Торговец, который продал мне его за золотой браслет, говорил, что если натирать клинок этим снадобьем каждый день и произносить священные заклинание, то меч будет разрубать камни!

Ну как, разрубал? — спросил я, радуясь, что сменилась тема разговора.

Я еще не сошел с ума, чтоб подвергнуть свое оружие такому испытанию. Впрочем, теперь это лишь воспоминания. Мой клинок валяется где-нибудь в лесу. Но тебе, Муни, не нужно оружие — у тебя же есть брахма.

— У меня ее нет, — грустно сказал я.

— Как это нет? Есть. Я же чувствую, — сказал Митра и осекся, глядя на изменившееся выражение моего лица. — Ты считаешь?…пробормотал он.

— Спроси Учителя, зачем бы иначе он стал с тобой возиться.

В этот момент в келью вошел риши. Я взглянул в его глаза и понял, что угадал правильно. Сердце Митры было зрячим.

— Удивительно, что он сам никогда об этом не подозревал, — сказал Учитель, — впрочем, во дворце слишком шумно, чтобы услышать соб ственный внутренний голос. Ты, Митра, мог бы дожить до глубокой старости, так и не узнав, что загубил в себе дваждырожденного. Понадобилось полежать в джунглях без сознания и пообщаться с двумя брахманами, чтобы в ответ на наши при зывы в тебе пробудилось эхо.

Тут мой Учитель повернулся ко мне:

— Что с тобой, Муни?

Учитель всегда так чутко улавливал мои настроения. Но разве мог я признать, что низкая, недостойная дваждырожденного, мысль пробудилась в моем сознании. Почему беспощадная власть кармы подарила внутреннее зрение Митре — самоуверенному, довольному жизнью наемнику? Почему этот дар не получила моя Нанди — чистая, чуткая душа, бьющаяся в серых сетях дхармы своей общины? Митра и так был счастлив, для чего ему еще и это? А потом мне стало стыдно за свои мысли. Разве Митра виноват в том, что случилось с Нанди.

Нет, — внятно сказал Учитель, — никто ни в чем не виноват. Было время, когда все люди обладали брахмой. В Сокровенных сказаниях упоминаются существовавшие до нас иные расы. Они были подобны богам.

Это как? — не выдержал Митра.

Они не отделяли себя от окружающих предметов, живых существ, явлений и постигали их сущности путем коротких или длительных воплощений. Каждый был всеми, и во всех жила частица каждого. Поэтому не прерывалось накопление знаний, не спадало напряжение поля брахмы, и не было смерти в нашем понимании этого слова, ведь никто не исчезал бесследно.

А сейчас кто-нибудь из тех остался?… — с надеждой спросил я.

Учитель покачал головой:

Говорят, в горах на севере еще есть ашрамы владык брахмы, чьи сердца способны вмещать весь мир. Их называют Махатмами — Великими сердцами. Они хранят силы и мудрость ушедших рас. Нам же передались в наследство лишь чакры, словно потухшие очаги предков, в которых мы еще иногда можем разжечь свой огонь.

А куда делись эти люди? — спросил я.

Их землю поглотил океан. И все, что осталось от них — легенды, песни чаранов. Можем ли мы поверить им? — и, прикрыв глаза, будто вспоминая, он на распев произнес:

«Не было человеческой деятельности. Стоило лишь помыслить, и результат — вот он». Так в Сокровенных сказаниях описываются способности наших предков. Тех, кто спасся после того, как вода поглотила наши южные земли, осталось слишком мало. Общее поле брахмы, накрывавшее все страны благим зонтом, было нарушено. Как можно понять из Сокровенных сказаний, оставшиеся в живых люди-боги вдруг обнаружили, что в лесах и горах обитает масса людей, неспособная воспринимать брахму, лишенная света знаний, но сильная и жизнеспособная. И представители старой расы начали учить людей возделывать поля и рыть каналы, брали в жены девушек молодых народов, рассеиваясь среди них, забывая законы погибшей земли. Они пригоняли тучи, чтобы спасти землю от засухи, учили людей строить города. А люди в этих городах сооружали дворцы и тюрьмы. Научившись выращивать злаки, они, тем не менее, продолжали охотиться на животных. Очевидно, прошло некоторое время, пока две расы смешались. Все меньше стало рождаться детей, способных ощущать брахму. Страшная беда духовного одичания ударила, как карающая молния, и по тем, кто правил, и по тем, кто возделывал землю. Начались войны. Многие погибли. Очевидно, тогда и была создана Высокая сабха, объединившая в общину оставшихся в живых обладателей брахмы. Из прошлого в будущее протянулась блистающая цепь преемственности. Для нее по всей земле мы ищем детей, наделенных брахмой. Для нас драгоценен каждый, кто способен увидеть свет, независимо от того, в каком роду он воплотился. Мы все в узоре равны на пути к совершенству. И Митра — один из нас — он твой и мой брат.

* * *

Мы жили в ашраме впятером: Учитель, двое послушников, кухарка и сторож. Двое последних были выходцами из деревни, крыши которой мы видели в ясную погоду из нашей обители. Они часто ходили туда за продуктами или на деревенские праздники. Иногда к подножию горы приходили местные жители, нуждавшиеся в мудром совете или врачевании. Тогда они ожидали в тени пальм у родника, пока к ним спустится Учитель, всегда терпеливо выслушивавший их и оказывавший необходимую помощь. Нам с Митрой общаться с пришельцами из внешнего мира не запрещалось, но Учитель объяснил , что пока мы не научимся управлять пробудившейся в нас брахмой, любое влияние извне может оказаться разрушительным. Кроме того, мы и сами в этот период могли представлять собой угрозу для окружающих, так как неосознанно вторгались в чужое сознание, нарушая гармонию. Впрочем, тогда я слабо представлял, что это значит. После убогой лесной хижины каменные стены моей кельи казались мне чертогами дворца. Циновка, брошенная на охапку сухих душистых трав, дарила сладкий сон. Сквозняки свободно гуляли по каменному полу, неся прохладу даже в самые жаркие дни. Просыпаясь с восходом солнца, я неизменно вставал отдохнувшим и свежим. Затем мы с Митрой сбегали вниз по каменным ступеням к роднику, совершали омовение его ледяной водой, чистили зубы веточкой баньяна, росшего неподалеку. Потом в прохладном полумраке пещеры мы выполняли предписанные Учителем физические упражнения, принимая различные позы, чувствовали, как кипение жизни приобретает упорядоченный могучий ритм. Сила наполняла все тело радостным чистым потоком. Потом мы пили коровье молоко и ели пресные рисовые лепешки — итли, которые готовила вставшая еще раньше нас кухарка. После этого начинался день, полный обычных житейских трудов: сбор хвороста, поиск лечебных трав и плодов, мытье полов в наших кельях и большом зале. Учитель эти обыденные труды называл йогой и часто повторял:

— Труд превращается в способ совершенства и развития, если вы делаете его не по принуждению, а с мыслями о целях своего служения, если каждое, даже самое слабое, усилие превращается в испытание воли и умение подчиняться… После дневной еды, состоявшей в основном из сваренных овощей и риса, обильно сдобренного специями, Учитель беседовал с нами, разъясняя законы, по которым живут люди в разных странах, рассказывал о путях звезд и рек, о разных традициях и языках людей. Митра, хоть и воспитывался при дворе, но тоже, как и я, плохо представлял себе образ жизни людей, не принадлежавших к его сословию. Он понятия не имел ни о храмовых обрядах, ни о труде земледельца.

От нас чаще требовали возносить хвалы нашему радже, а приносить жертвы собственному желудку, — смущенно признавался Митра, — и распевали мы не священные гимны, а солдатские песни для поднятия духа. Но ведь такова дхарма кшатрия.

Как видно, ты сделал много добрых дел в прошлой жизни, раз карма вырвала тебя из этого праздника и привела к нам, — заметил я.

При чем здесь карма? Это был только случай, — передернул плечами Митра, — если бы вы шли по лесу другой дорогой, то мои кости сейчас уже расклевали стервятники.

Но мы не пошли другой дорогой, — улыбнувшись, ответил Учитель.

Ив том, что ты — кшатрий, ощутивший в себе брахму, оказался здесь с нами, я тоже вижу действие высшего закона. Из малых совпадений сплетаются нити непреложности. Все явления в известных нам мирах связаны неразрывной цепью причин и следствий.

Но мои-то порывы случайны и неожиданны даже для меня! — воскликнул Митра.

Учитель утвердительно склонил голову:

Конечно, ты сам себе преподносишь много неожиданностей. Но даже твои прихоти тоже легко предсказать, как и их плоды. Мелкие случайности изо дня в день слагаются в цепь закономерностей. Цепь дурных поступков и их следствий с годами становится все прочнее, и однажды ты вдруг обнаружишь, что она тянет тебя за собой, превратив в безвольного раба.

А почему же беды валятся на головы невинных? — воскликнул Митра. — Где воздаяние за дурные дела? Почему молния не поразила раджу, приславшего солдат в деревню? Почему погиб Со-масундарам? Он же не для себя прятал зерно!

Зло и добро — человеческие понятия, — сказал Учитель. — Мы не знаем, какая кара постигнет раджу. Дети разоренных крестьян возьмут штурмом крепость и перебьют его потомков или одна из служанок воздаст ему за жестокость отравленным вином. Отзвук поступка может идти из прошлого в будущее, из воплощения в воплощение. Мы даже забываем, какое деяние породило это эхо. Волны от павшего в воду камня расходятся кругами, отражаются от берегов, от других предметов, возвращаются.

Так я свободен или нет? Вы раньше говорили что-то о свободе, мол, я ее не понимаю! Так в чем же моя свобода? — с раздражающим меня упорством продолжал вопрошать Митра. И безмятежно улыбающийся Учитель вновь принимался объяснять юному кшатрию то, что он, казалось бы, мог давно понять и сам.

Конечно, Митра, свободен! Плоды твоей кармы вызревают не где-нибудь, а на полях твоих помыслов и чувств. Даже боги не властны ускорить их рост.

Боги не властны???

Да. Люди свободны в выборе кармы. Но эта свобода слишком страшна для них. Им роднее мысль о бессилии перед судьбой, поэтому и ведут себя в этой жизни как слуги, забравшиеся тайком на хозяйскую кухню. Спешат набить свой живот, пока их не прогнали. А потом молятся богам о спасении. Прозрейте! Поймите, что силы, необходимые для вашего восхождения, уже хранятся в вас, только за суетой и шумом вы не в состоянии уловить их.

Учитель помолчал, успокаивая сердце, потом добавил вполне обыденным тоном:

— Кстати, для прозрения этих истин и пред назначены ашрамы.

Он встал и сделал нам знак идти следом. Что-то изменилось в его взоре. Я ощутил, как сгустился и нагрелся воздух вокруг нас. Только это был не воздух. Невидимые волны силы поднимались и опадали в тесном пространстве пещеры. Удары пульса в ушах заглушали шаги. Как в полусне я последовал за Учителем в пещерный зал с серебристыми стенами.

Огонь очага вспыхивал, отражаясь от их неровной зернистой поверхности. В глубине пещеры стали заметны странные знаки. Среди них — вырезанная в стене пятиконечная звезда, устремившая пятый луч вверх к тяжелому своду пещеры. Издалека казалось, что это изображение человека, разбросавшего руки и ноги и задравшего голову к небесам. Учитель объяснил нам, что это древний символ восхождения из хаоса. Но такая же звезда с лучом, обращенным в землю, словно стремящаяся сорваться с небес — символ Калию-ги — эры падения человеческого духа. Рядом со звездой были изображения спиралей.

У этих простых символов, вырубленных в камне, может быть, тысячелетия назад, Учитель объяснял нам безмерную сложность устройства нашего мира. Пытался заставить почувствовать сердцем то, что невозможно было представить в мыслях. Яйцо — символ Космоса или бога Брахмы, творящего миры. А спираль символизировала переход миров на более высокие уровни, стремление человека к высшим полям, неизбежное разрушение и возрождение.

Учитель говорил:

— Как пчелы находят путь к цветам по запаху, растворенному в воздухе, так и человек на первых ступенях приближения к высшим полям выверяет свой путь по символам, пробуждающим чувства. Лишь когда откроется третий глаз и про-зреет сердце, предстанет перед вами во всем блеске жизнь невидимого тонкого мира, безграничные просторы высших полей брахмы.

Сейчас, перечитывая написанное, я снова и снова сожалею о скудности своей памяти, удержавшей лишь ничтожные крохи знаний, переданных мне Учителем во время наших неспешных бесед, Он умел нанизывать слова, как бусины четок, ритмично и беспрерывно, так, что их неспешный бег завораживал слух и будил мысли. Тогда казалось, что все услышанное отпечатывалось в моем сознании так же крепко и выпукло, как барельефы, вырезанные на сводах пещерного храма. А теперь мне остались лишь обрывки знаний да легенды, как осколки некогда прекрасной мозаики.

Этот период своей жизни я помню очень смутно. Не было больше ни ярких переживаний, ни бурных событий. Неизменный распорядок дня: привычная еда, затверженные повороты и спуски в лабиринте пещер — все больше походило на непрерывный храмовый ритуал. Среди каменных стен, отгородивших нас от мира, стали притупляться чувства.

Настороженность, приобретенная в джунглях, здесь теряла смысл. В каменных чашах пещер стоял покой, и, повинуясь ему, уходили из сердца страхи и волнения, отдыхали глаза и слух, словно в мягкие ножны сна опускались обычно обнаженные мечи чувств, помогавшие мне выжить в диком лесу.

Сейчас трудно даже представить, как можно прожить полгода в полной изоляции от мира, но, если память меня не подводит, то в ашраме я не скучал и не очень-то стремился изменить свой быт. Упражнения были не столь изнуряющими, как это можно было бы предположить по легендам, которые я слушал в детстве. (Сейчас о йоге судачат все, кому не лень, поэтому не хочу вступать в споры об истинности тех или иных предписаний. Замечу только, что уже во времена возмужания Арджуны Кришна сетовал, что истинная йога утрачена.)

Учитель часто говорил нам с Митрой:

— Йога — это путь восхождения духа к высшим полям, единение с вечным источником негасимого огня жизни. Без надежной опоры в собственном теле ваш дух бессилен. Поэтому, как гласят Сокровенные сказания, богом Шивой были дарованы людям особые позы и дыхательные упражнения. Каждая поза помогает открыть в человеческом теле нужные каналы, создать напряжение или вибрацию во внутренних органах, чтобы направить потоки тонких сил к чакрам. Именно в чакрах прана, поступающая с дыханием, превращается в брахму — тончайшую материю огня.

Может быть, я и забыл что-то очень важное из откровений Учителя, но, по крайней мере, ясно помню, что никто не заставлял нас с Митрой месяцами стоять на одной ноге и питаться одним лишь воздухом. Хотя и в этом случае песни чара-нов хранили крупицы истинного знания.

Учитель объяснял, что в полной неподвижности проще ощутить движение силы внутри тела. А воздержание в пище каким-то непостижимым для нас образом освобождало мысли от суеты и соблазнов.

Даже Митра со временем перестал вспоминать о жареных павлинах, дорогих винах и бараньих ногах, без которых, якобы, не обходился ни один праздник во дворце. (Кстати, позже я начал понимать, что эти рассказы о роскошной жизни были простым порождением его фантазии.) Все же Митре приходилось куда труднее, чем мне. Его прошлое было богаче моего, поэтому и отказаться от него оказалось намного труднее. Может быть поэтому, он однажды не выдержал.

Я не понимаю, как можно познать мир, не высовывая носа из пещеры, — заявил он нам с Учителем. — Я уже больше месяца пытаюсь пробиться вглубь своих мыслей, но меня выталкивает нечто, как вода ныряльщика. Там невидимая преграда, упругий мрак. Что там, на дне, да и есть ли дно? Может, там бесконечный ужас былых низших воплощений в зверином обличье? Я не хочу продолжать этот путь. Боги сделали меня кшатрием, а не брахманом, значит, моя дхарма — сражаться. Сидя здесь, я просто гублю свою карму.

Ты испугался, Митра, — сурово сказал Учитель. — Но страх прогоняют знанием. Не бывают тщетными благие усилия. Великое заблуждение считать, что человек обречен жить так, как жили его родители. Каждый сам создает свою карму, сам и расплачивается за нее в бесконечной цепи перерождений. Дитя человеческое рождается одинаково открытым и злу и добру. Это окружающие заставляют нас обращаться к свету или тонуть во тьме.

Тут вмешался я:

— А как же вы позволили мне столько време ни жить в лесу? Вы не боялись, что я пойду по ложной дороге?

Риши повернулся ко мне:

— Возможно, это была ошибка. Кто мог пре дусмотреть, что ты влюбишься в Нанди и окажешь ся втянутым в карму дерени? Я спешил, но смер тельная угроза ускорила твое пробуждение. Ты ожи дал, что брахма станет живительным огнем на ал таре, а она обернулась смертельно ядовитым змеем, который чуть не взял власть над тобой.

??? — подумал я.

— Да. Медитация могла оказаться вратами бе зумия. Не восторг молитвы, а молния страха про будила в тебе брахму.

Увидев мой протестующий жест, он покачал головой:

Той ночью, когда ты защищал Нанди… Ты думаешь, что это твой тонкий кинжал вселил ужас в кшатриев раджи? Нет, огненный змей, рожденный твоей силой, взглянул на них своими страшными очами. Счастливая случайность, что он спас тебя, не лишив рассудка. Он мог смести плотину сознания, скрутить в судорогах твое тело. Ты, Муни, мог бы погибнуть от собственной силы, если бы я еще немного промедлил. Без знаний и поддержки Учителей путь пробуждения брахмы ведет лишь с страданиям.

А почему бы вам не поделиться этим и со всеми остальными? — сказал Митра, — Впрочем, у вас, как и повсюду. Раджа хранит свою казну, вы — знания. Каждый бережет свое и каждый требует полной покорности.

Учитель не рассердился. Океан терпения разливался в его проницательных глазах:

— Наши знания — не мешок с сокровищами, который может схватить любая проворная рука. Мы готовы давать, но не каждый способен при нять. В основе жизни дваждырожденного лежат три святых понятия: брахма, община и жертва. Брахма — это сила постижения и творения . Че рез эту силу мы можем приближаться к ощуще нию ее первоисточника. Посмотри на себя. Ты привык действовать, сражаться, принимать удары. Твое тело, разум, чувства обратились в доспехи. Они защищают тебя от враждебных выпадов, но и лишают способности ощущать брахму. Ведь эта огненная сила — порождение мира духовного. Со кровенные сказания утверждают: «Брахма всегда пребывает в жертве». Это означает, что надо от казаться от страстей и соблазнов, от собственной воли, ярости, гордыни. Только жертва, великий отказ позволяют соединить мир телесных форм с миром духа.

Древесный лист, плывущий по реке, ничего не знает о таинственных глубинах. Также и твой разум скользит по миру форм, не в силах ощутить глубину причин, породивших течение. Чтобы уйти в глубину, надо оставить этот привычный мир. Поэтому мы говорим о жертве.

Если в тебе слишком сильна тяга к богатству и власти, ты не сможешь настроить свой разум на глубины духа, если слишком дорожишь телом, не познаешь огня брахмы в своем сердце.

А ваш ученик из деревни, он уже принес жертву? — не очень любезно, мотнув в мою сторону головой, осведомился Митра. Я промолчал, но струна гордости взяла высокую ноту, нарушая покой моего разума.

Пока нет, — ответил риши. (Неужели он забыл про мой отказ от благополучия сельской общины, или ни во что не ставит все, что случилось в лесной хижине?)

Уход из деревни в ашрам — это не жертва, уход из дворца — тем более. Эта здравая попытка вырваться к спасению из замкнутых кругов жизни. Жертва — означает отдавать самое дорогое…

Мы, кшатрии, всегда готовы пожертвовать даже жизнью, — непреклонно ответил Митра.

Жизнью? — понимающе улыбнулся Учитель, — Как можно пожертвовать тем, что тебе не принадлежит. Твоя жизнь принадлежит радже, душа — во власти храмого жреца. Разве ты накопил мудрость, опыт прозрений? Что может понадобиться мне или братству в твоей жизни? Сокровенные сказания утверждают, что жертву совершают имуществом , подвигом, постижением мудрости. Там ничего не сказано об обретении духовных заслуг такой дешевой ценой как жизнь.

Митра, насупившись, замолчал, а я решился задать вопрос:

Учитель вы не сочли мой отказ от пути предков жертвой. Но как же можно считать жертвой постижение мудрости?

Сокровенные сказания называют путь мудрости самым, сложным ибо он полностью объем-лет все дела человеческие. Мудростью, словно мечом, рассекается мгла сомнений. Мудрый действует бескорыстно, отказавшись от плодов деяний. Отбросив все желания, достигнув равновесия разума, мудрец всюду видит одно: ощущает свое тождество с вечно изменяющимся миром.

Надо признаться, что из этих слов я понял немногое. В конце концов, я же еще не принес свою жертву мудрости. Странно, что и Митра не захотел дальше спорить, а молча смотрел на учителя глазами, полными невысказанного благоговения.

— Способность чувствовать брахму еще не де лает человека дваждырожденным, так же, как и надетые доспехи не превращают крестьянина в кшатрия. Необходимо долгое обучение, суровая дисциплина. Дело не только в безопасности уче ника. Человек, постигший могущество брахмы, может натворить страшные беды, если не побо рет в себе ракшасов зависти, ненависти, жестоко сти. Брахма может пробудиться и в недостойном.

Митра кусал губы, упрямо избегая взгляда Учителя. Риши продолжал:

— Эта сила дает нам возможность преодоле вать ограниченность телесных форм, связывая свои сущности в единый венок общины. Никто не может сам научиться управлять брахмой. Обрете ние собственного опыта при поиске вслепую зай мет всю жизнь. Поэтому нужны учителя, без ко торых нет пути восхождения. Община и есть сли яние сил всех учителей. Разделение — величай шее зло. Каждый человек незримыми струнами связан с другими людьми, с землями, в которых никогда не бывал, с богами, о которых не слышал, даже с небесными светилами. Он не слышит виб рации тонких сил, не замечает диссонансов до тех пор, пока нарушение гармонии не проявит себя на поле материального мира.

— Но какой же остротой слуха надо обладать, чтобы услышать все мелодии? Какому разуму под силу проследить все связи? — обреченно вздох нул Митра.

Учитель кивнул:

— Ты уловил главное: разуму это не под силу. Есть иной путь постижения — духоразумение. Не все можно высказать словами, не все постичь мыс лью. Но каждый из нас с детства наделен способ ностью воплощаться в предметы и явления, пости гая суть и связи. К сожалению, когда человек ста новится взрослым, он все больше доверяет обыден ному опыту, теряя способность к внутреннему ви дению. Закрывшись в коконе своих заблуждений, он теряет способность к расширению сознания. Дваждырожденный же открывает себя миру, стре мясь вместить все разнообразие его проявленных и непроявленных форм. Мы сплетены сиянием на ших сердец в единый узор. Нам не надо запасать знания, каждому члену узора доступно все, достиг нутое братством. Отдав все, мы обретаем силы и мудрость всей общины.

Митра пожал плечами:

— Я не видел общины, я не понимаю жертвы, а брахму я не чувствую… Как видно, не дано. Так какой смысл продолжать учение?

Да, я вижу… — он задумался на мгновение, прошептал, видно советуясь с самим собой, — чувственный опыт…время посвящения…. — и добавил уже громче, — ладно, я окуну вас в волны сил, накатывающиеся из невообразимых глубин Космоса.Тебя, Митра, может удержать в ашраме только второе рождение.

И что, для этого снова лезть в утробу матери? — поинтересовался Митра.

Меня покоробила его грубость, но Учитель лишь снисходительно улыбнулся:

О нет, просто надо отбросить все, что ты приобрел с момента рождения, выкинуть из головы все страсти и заблуждения.

Это и есть жертва? — задумчиво кивнул Митра, — потерять свое прошлое.

Учитель кивнул, на этот раз совершенно серьезно:

— Ты прав, от вас потребуется жертва отрече ния. Здесь, в глубине горы есть система пещер, в которые не проникает ни один луч света, ни один звук снаружи. Там вы проведете в полном одино честве некоторое время, как младенцы в утробе матери. Бессмысленно растрачиваемые ранее чув ства, как потоки масла, пролитые на алтарь, воз жигают внутренний огонь, разгоняющий мрак не вежества и страх смерти. Тогда вам откроются ис тинные краски мира, вы поймете, что были слепы ми младенцами… Появятся новые мысли, новые цели, новый свет… Но и тяжелое бремя ответствен ности за себя и за других, и неизбывная боль со страдания, и оковы долга перед нашим братством. Навсегда покинет вас безмятежность непонимания.

Учитель замолчал и долго сидел, прикрыв глаза, спокойно ожидая, чтобы смысл сказанного дошел до нас. Потом он взглянул в наши глаза и там прочитал ответ. Но все равно спросил:

Муни и Митра, за вами право выбора. Делая шаг в мир брахмы, готовы ли вы к тому, что вас ждет?

Да, Учитель, — хором ответили мы, всерьез думая, что самые большие тяготы нам предстоит вынести во время обряда посвящения…

* * *

Да, второе рождение не было легким. Ведь ему предшествовала смерть. Как еще можно назвать месячное заточение в абсолютно темной пещере? Лишь раз в день открывалось в стене узкое окошечко, через которое молчаливые слуги протягивали мне кувшин с водой и несколько пресных лепешек. Но чувство голода быстро притупилось, как и все другие чувства, кроме страха. Я растворялся во мраке и тишине, забывал, как выглядит свет, как звучит человеческий голос. В кромешной темноте я не видел даже собственного тела, и временами мне начинало казаться, что и оно уже поглощено темнотой. Я — только тонкая струйка мыслей, бестелесный ветерок, скользящий по равнодушным холодным камням. Весь мой мир сузился до узкой, дрожащей полоски воспоминаний где-то на границе яви и бреда. А потом и эту светлую кайму захлестнули страх и отчаяние, и в безумии я корчился на полу пещеры, сжав голову руками в невыносимой муке второго рождения. Но я не сошел с ума. Я выдержал.

В темноте и неподвижности потеряли смысл привычные органы чувств. Только тогда сущность стала искать иной способ постижения мира. Лучи брахмы, как руки слепого, потянулись сквозь чакры во внешнее пространство. Зерно духа стало познавать мир непосредственно, минуя телесную форму. Это и было прозрение. Боль, как яркая молния, пронзила мое тело, разорвала темноту в клочья и смыла их, как чистая вода грязь и глину с песчаного дна. После страданий пришел сон, потом голод. Я нашел в темноте кувшин с холодной водой и жадно выпил ее, радуясь каждой капле, словно божественному нектару прозрения. Странная легкость ощущалась во всем теле, мерцающая и звонкая пустота. Мерно, спокойно билось сердце. Мрак не слепил, а ласково обнимал глаза, которые, казалось, обратились к какому-то дальнему, неверному свету в бесконечной дали моего сознания. И этот свет не гас, он набирал тепло и силу, дарил недоступное мне раньше ощущение ясности и покоя. В непроницаемых гранитных стенах кельи мне было тепло и уютно, как младенцу в руках матери. В лесной хижине я научился ощущать дыхание жизни, идущее от неба и земли, деревьев и живых существ.

Здесь, в нерушимом покое каменного панциря горы, я учился слушать собственные мысли, чувствовать первые тонкие струи брахмы, пробивающиеся в пустой неподвижной оболочке собственного тела.

А потом пришел Учитель и, открыв дверь кельи, повлек меня за собой к дальнему, чуть розоватому свету выхода из пещеры. Я встал на карнизе, чуть не ослепнув от алой полоски заката на западной стороне неба. Голова кружилась от ветра, на-стоенного на свежих травах. Я дышал полной грудью, чуть не плача от счастья. Вслед за Учителем из другой кельи ко мне поднялся Митра.

За дни заточения неузнаваемо изменился мой друг. Насмешливые складки по углам губ разгладились. Ушла затаенная тоска из глаз, и на осунувшемся лице они сияли спокойной силой, как светильники перед изображением божества. Мы сидели у входа в пещеру. Под нами, сколько хватало глаз, простиралась широкая равнина, кое-где изрезанная квадратами рисовых полей. Над макушками пальм стояли прозрачные золотые короны — подарок уходящего солнца. У подножия нашей горы распустило оранжевые душистые цветы дерево кадамба. Чуть подальше розовели побеги яблони джамбу, плескались на теплом ветру ветви ашоковых деревьев. Мы беседовали, наслаждаясь торжеством зелени в начале сезона дождей.

Скоро развезет дороги так, что не проехать… — сказал Митра и, поймав мой встревоженный взгляд, поспешно добавил:

Нет, нет, я никуда не уеду! Да вы ведь знали, Учитель, что так будет?

Учитель кивнул. В его глазах вспыхивали и гасли радостные искры.

Так все-таки я свободен или нет? — не выдержал Митра, — неужели вы знаете все, что я сделаю в следующее мгновение? Неужели все предрешено кармой?

Нет, — спокойно ответил Учитель. — Карма лишь определяет последствия поступков и воздаяние за них. Для человека так же невозможно предугадать результаты деяний, как предвидеть направление полета упавшего с неба пера. Проклятье или дар свободного выбора всегда остается с нами… Но я знал, что ты не уйдешь от нас, потому что и до посвящения ты уже был дваждырожденным. Как и Муни.

Но ведь Муни тоже попал к вам совсем недавно. Почему же он так смиренен и благостен, впору позавидовать…

Муни впитал эти качества так же естественно, как законы общины. Его не надо учить тождественности. Любой крестьянин внутренне сливается со своей землей, соседями, родным очагом. Для живущего на земле мир един. Ему и в голову не придет пытаться изменить его.

Ну а если все-таки придет? — заметил Митра.

— Тогда он уходит к нам, — ответил риши, — Кшатрий от рождения полагается только на себя. Его гордость подобно доспехам делит весь мир на своих и чужих. Каждый из вашей варны внутрен не уверен, что меч может стать орудием достиже ния счастья. Тебе еще только предстоит понять, что мы не властны над миром. И все силы, отпу щенные тебе богами, лучше направить на то, что бы изменить себя. Посвещение должно было толь ко оторвать вас от привычного мира форм, дать почувствовать как текуче, подвижно ваше созна ние. Потеряв связь с окружающим, вы впервые по лучили ощущение внутренней сущности. Пока что только в себе. Но скоро вы научитесь видеть ее и в других. Мы называем это вмещением мира.

Но тут тревожная мысль заставила меня прервать Учителя:

— Если я научусь чувствовать боль каждого, то не захлебнусь ли я в этом океане страданий? Чем станет моя жизнь?

Учитель успокаивающе поднял руку:

— Ты торопишься. Не о страдании идет речь. Страдания — удел непрозревших. Раз мы говорим об обуздании чувств, значит, и страданию ты бу дешь неподвластен. Когда человек открывает свое сердце брахме, ее огонь уничтожает перегородку между природой и сознанием. Ум уходит от мыс лей и видений и вступает в область непосредствен ного испытания. Расширяясь, сознание дважды– рожденного включает в сияние своей брахмы все больше людей. Это единение выше, чем симпа тия, дружба и даже любовь. Это — взаимопроник новение. Истинные брахманы в своих действиях и мыслях руководствуются уже не долгом и со чувствием, они просто воспринимают себя в не разрывном единстве со всеми окружающими. Так что не к обостренному чувству сострадания, а к пониманию истинной связи всего сущего в мире должно стремиться твое сердце. И жар его сам по себе — лишь частица мирового костра. Скоро вы это поймете!

* * *

Мы поняли, но не скоро. Наше обучение продолжалось. Время было светлым и тягучим, как дикий мед. Бежала по небу блистающая колесница творящего свет Сурьи. Сменяли друг друга стражи утренней и вечерней зари — Ашвины, мелькали спицы в колесах их колесниц. Насыщаясь звездным нектаром, жирел властитель ночи Сома. А потом снова шла на убыль его сила. Иссушался, истончался профиль, исчезало его сытое благодушие, и он угрожал подступающей тьме острыми крутыми рогами.

Как ни напрягаю память, не могу отличить один день от другого, чтобы сказать: «Вот тогда мы прозрели».

Воспоминания об ашраме отлились в устойчивый образ подъема по нескончаемой лестнице, прорубленной во чреве горы от ее корней до блещущей вершины. И все тянутся вверх однообразные ступени, течет вниз лента серой стены, и воздух пахнет сгоревшим маслом и летучими мышами. Я монотонно переставляю ноги со ступеньки на ступеньку, уже не думая о конечной цели, а просто подчиняясь привычке. Вокруг гулкая пустота и мрак. Но на этой бесконечной лестнице я не один. Бок о бок со мной, неотступный, как тень на стене, вверх взбиралется Митра. А где-то впереди виднеется фигура Учителя. Он идет, неторопясь, опустив голову, сосредоточив все свое внимание на бусинах сердоликовых четок. Камешки мелодично постукивают друг о друга, ловят в темноте рассеянные блики света, и кажется, что старческие пальцы перебирают горящие угольки, или от их прикосновения воспламеняется сам воздух пещерного тоннеля. Мы с Митрой спешим за этими всплесками света в руках Учителя и не можем догнать. Он не оборачивается, но мы чувствуем его заботу и внимание, неслышный зов, что не позволяет нам сесть отдохнуть или повернуть в отчаянии назад, ринуться вниз в темноту к привычной и надежной земле, из которой вышла и эта бесконечная лестница, и сама гора. А потом вдруг пришел момент, и мы почувствовали перемену. Ветер в лицо принес запахи жизни и простора, и алые полосы легли на стены пещеры, словно сверху протянуло нам свои руки негасимое солнце.

* * *

Однажды мирное течение нашей жизни нарушили неожиданные гости. Два всадника — мужчина и женщина, расседлав своих коней у подножия горы, поднялись по каменным ступеням к нашей пещере. Худой, горбоносый мужчина был одет в боевой панцирь, крепкий кожаный плащ, на широком ремне у левого бедра — ножны, отделанные серебром. Я принял его за кшатрия, живущего при дворе какого-нибудь великого владыки. Потом я взглянул на женщину. Не помню, какие одежды она носила, и были ли на ней украшения. Меня потряс необычайно белый тон кожи и черные брови, изогнутые, словно концы боевого лука, чуть продолговатые глаза, ясно смотревшие на мир из-под полуопущенных век. Впрочем, нас с Митрой они, кажется, не замечали. С Учителем прибывшие встретились, как со старым знакомым. Слуги поднесли путникам ключевую воду, помогли мужчине снять доспехи и проводили в одну из келий.

— Видал! Вот какие жены достаются настоящим воинам, — сказал Митра.

Почему-то меня эти слова разозлили.

Когда наступили сумерки, мы расселись кружком на циновках в пещерном зале, едва освещенном огнем очага. У каждого были глиняные чаши с медовым напитком. В пещеру тянуло сыростью, но путешественники уже успели переодеться в теплое и сухое, а огонь очага если и не мог растолкать ночную тьму, то, по крайней мере, позволял на время забыть о неудобствах сезона дождей. Пока риши беседовал с гостями, мы с Митрой могли спокойно разглядеть их. Впрочем, женщина почти не принимала участия в разговоре. Она сидела очень прямо, подогнув под себя ноги. Белые одежды в отблесках очага делали ее похожей на луч лунного све-та.Черные волосы были стянуты жемчужной нитью в тугой пучок и опущены на левое плечо. На лбу мерцала тонкая серебряная диадема.

— Ты уже не расстаешься с оружием, Ашват– тхаман?

Вопрос Учителя заставил меня взглянуть на мужчину. Блики пламени высвечивали тонкие линии рукояти его меча. Воин прикрыл оружие концом кожаного плаща и передернул плечами:

Предосторожность не мешает. Пока мы ехали с севера на юг, я везде видел знаки беды: селенья обносятся частоколом, поля зарастают колючками, на перекрестках дорог трезубцы Шивы. Везде тревога и ожидание войны.

А что думают об этом в Хастинапуре? — спросил Учитель.

Там спорят о наследии. Видура в зале собраний напомнил о приметах Калиюги, названных в Сокровенных сказаниях: «Люди становятся лживыми, стараются наживать богатство, брахманы нарушают обеты, женщины не хранят верность мужьям, а мужья отвращаются от закона». По-моему, приметы сходятся.

Да, нас ждут серьезные испытания, — вздохнул Учитель. — Но звезды не изменяют своего пути, дожди в срок пробуждают зерно, солнце по-прежнему дарит свет. Значит, беду несут люди…

Признаться, я слушал краем уха, так как все мое внимание было обращено на гостью с севера. У нас, на юге, никто бы не поверил, что человеческая кожа может быть цветом и нежностью похожей на цветок лотоса. Я даже не пытался оценить красоту этой женщины, далекой и совершенной, как богиня, просто любовался ею, запечатлевая в памяти ее черты: высокие скулы, чуть впалые, как от голода, щеки, прямой тонкий нос, гордо сомкнутые губы. Я мысленно попытался представить себя в роли ее спутника. Конечно, не в крестьянской юбке, а в плаще, доспехах, с медными браслетами на запястьях. Но ее отделяло от нас с Митрой не одеяние, а некий скрытый внутренний огонь, который чувствовался и в ее взгляде, и в почти невидимом серебряном сиянии, исходящем от ее тела.

— И брахманы нарушают обеты… — долетел до меня голос нашего гостя. — В городах остает ся все меньше учителей и врачевателей из дваж– дырожденных. Зато строится все больше храмов. Жрецы, называющие себя брахманами, но лишен ные способностей чувствовать брахму, привлекают паломников жертвенными огнями перед каменными идолами, пышными процессиями и громким чтением мантр. Сложные ритуалы оказываются более притягательными и для царей и для пахарей, чем наши р&суждения об истине.

— Наше учение могут понять лишь ищущие знания. А у какого крестьянина хватит терпения и сил постигать его? И какой кшатрий покинет дворец ради пещеры? — воскликнул воин.

Мы с Митрой сочли себя одинаково оскорбленными и выпрямили спины, словно призывая рассмотреть нас повнимательнее. Глядя на нас, Учитель грустно улыбнулся и прочитал нараспев слова из давней песни чаранов:

Все, кто ищут прозренья, Будь то воин, крестьянин иль нищий, Все стремятся к великому свету Негасимого сердца вселенной — Так все реки текут к океану..

Но северянин, казалось, уже прочитал наши мысли и повернул к нам лицо с горящими, как угли, глазами:

Но вас только двое! Когда я был молод, в этом ашраме обучались десять учеников. А сейчас у нас не хватает учителей даже для подготовки тех немногих, кто попадает в наш узор. А сколько способных овладеть брахмой так и умирают, не узнав, что были рождены для жизни в двух мирах. Страшные, невосполнимые потери…

Тогда почему вы тратите время на овладение оружием? — как мне показалось, с горечью спросил Учитель. — Почему не помогаете нам искать и обучать? Сколько сил тратится на придворные интриги и воинские забавы!

Но мы должны уметь защищаться. Иначе нас просто уничтожат. Ведь ты знаешь, что использовать брахму для боя запрещено. Да и ее благое поле слабеет день ото дня.

Ив этом виноваты вы. Брахма не может удержаться в сердцах, пораженных злобой и властолюбием. Наш священный узор грозит распасться из-за того, что вы, думая о выгодах, отягощаете карму нашего братства. Учение об истине нельзя распространить так же, как царские приказы или песни чаранов. Мы даем умение управлять мыслями и чувствами. А для этого нужно время. Хотя я понимаю, — с вызовом сказал Учитель, — отшельничество не так приятно, как скачки на бешеных колесницах и пиры во дворце.

Кшатрий промолчал. Может быть, ему нечего было возразить. Но тут в разговор вступила женщина. Голосом, глубоким и нежным, как вдох, она сказала:

— Вы же знаете, Учитель, что мы не принад лежим себе. Я могу только мечтать об одном из наших убежищ. Как было бы хорошо успокоить мысли, собрать силы, восстановить утерянную гармонию. Вы давно не были в городах. Над не которыми из них вражда и подозрительность висят черным дымом. Крепости, как чаши, до краев полны ненавистью и жаждой убийства. Удивительно, как земля еще не разверзлась и не поглотила людей, желающих друг другу погибели. А вы говорите, что надо искать учеников. Надо, конечно, надо, но поздно. Сейчас только мудрость Высокой сабхи и острые мечи наших братьев, взявших на себя бремя кшатрийской дхармы, могут помочь выжить дваждырожденным.

— Неужели дела так плохи? — тревожно спро сил Учитель.

Ашваттхаман успокоительно улыбнулся:

— Наш оплот — Хастинапур — остается не приступной твердыней. Дхритарашта, как и все цари лунной династии, покровительствует наше му братству. По-прежнему живут при его дворе Бхишма, Видура и другие патриархи. Хастинапур — наша надежда. Только там мы еще сохранили надежный союз с кшатрийскими родами, там при слушиваются к советам брахманов…

— Но какой ценой мы этого достигли! — вздохнул Учитель. — Дваждырожденные начали гордиться своим влиянием на царей, они почув ствовали вкус власти над людьми. Вы даже и не замечаете, как меняетесь сами.

Женщина не ответила, но мне показалось, что уголки ее гордых губ скорбно опустились. Ее спутник стукнул себя кулаком по колену.

Сейчас не время спорить о правильности пути. Я чувствую поток кармы, увлекающий наше братство к неизвестному исходу. Все, кто связан великой цепью, скоро будут втянуты в борьбу. Истекает срок изгнания Пандавов. Высокой сабхе снова предстоит выбор, кого предпочесть: Юдхиш-тхиру или Дурьодхану. Оба — дваждырожденные. Оба претендуют на престол. Но Дурьодхана — сын Дхритарашты. И царь, скорее всего, пожелает передать трон своему прямому наследнику.

Юдхиштхира считается самым лучшим знатоком закона. Даже в Хастинапуре его почитают как воплощение бога Дхармы, — смиренно заметил Учитель.

Многие говорят, что он возжаждал власти и пошел против Высокой Сабхи, — сказал гость с севера.

Майя уже занавесила правду о событиях десятилетней давности, — страстно возразила женщина своему спутнику. — Это враги Пандавов наговаривают, будто Юдхиштхира хотел покорить весь мир. Когда он получил царство со столицей Индрапрастхой, он совершил подобающие обряды — раджасую и ашвамедху. В глазах подданных без этих обрядов посвящения на царство никакая власть не будет прочной и долгой. Поэтому в древности раджасуя могла продолжаться больше двух лет. У Пандавов не было ни времени, ни возможности в точности соблюдать все ритуалы, но все же они постарались, чтобы обряд посвящения на царство прошел как можно более величественно и помог укрепить в подданных веру в законность и священность власти нового царя. Так предписывает традиция, и этого же требует здравый смысл. Юдхиштхира исправно приносил огню все надлежащие жертвоприношения, вел обязательные беседы с брахманами, бросал кости из камня вайдурья на резную доску в ритуальной игре, участвовал в колесничьих состязаниях и совершил жертвоприношение коня — ритуал, при котором лучшего коня царских конюшен выпускают бродить на свободе, а за ним следует царь, открывая для себя новые земли…

— А за царем следует войско, — криво улы баясь, добавил ее спутник. — И это войско взы– мает дань с той земли, на которую ступили копы та царского коня. Поэтому Высокая сабха и поня ла планы Юдхиштхиры.

Женщина подняла руку отстраняющим жестом:

Мы снова начинаем этот бесконечный спор. Я говорила Высокой сабхе и утверждаю сейчас: Юдхиштхира мечтает об объединении всех царств под благим зонтом нашего братства, он не ищет власти и славы. И ашвамедха с раджасуей хоть и дают царю титул «всепобеждающий», тем не менее, — всего лишь обряды. Куда пойдет освобожденный конь, не может предугадать никто. Разве так планируют военный поход? Следование за конем — такой же способ выбора, как и бросание игральных костей. В обоих случаях человек отказывается от собственной воли и целиком полагается на карму. Нет, не пути военных походов, а дорогу к объединению искал Юдхиштхира. Это Кауравы во главе с Дурьодханой готовы в любой момент прибегнуть к военной силе. Не случайно они так вцепились в казну и армию Хастинапура. А Высокая сабха все не может решить, кого выбрать.

Самым простым было бы поддержать Кау-равов, — неожиданно для меня сказал Учитель. — Они и так уже управляют Хастинапуром. Под их державным зонтом благоденствуют дважды-рожденные. Ты сама сказала, что у них власть и деньги. Поддержав же Пандавов, Высокая сабха может вызвать междоусобицу. Кауравы могут не отдать трон своего отца, а тогда — война между дваждырожденными.

Значит, вы, Учитель, допускаете, что Кауравы пойдут против Высокой сабхи! — воскликнула женщина. — И вы считаете разумным их поддерживать?

Я сказал, что поддержать Кауравов было бы самым простым для Высокой сабхи. Я не сказал, что это было бы разумным. Скорее всего, разумного решения здесь быть не может. Все равно — раскол. Мы действительно в потоке кармы. Это — воздаяние за то, что мы обагрили руки кровью, разрешили брахманам взяться за оружие.

Так распорядилась жизнь, — пожал плечами воин. — Если бы дваждырожденные не стали воинами, то сейчас от нашего братства остались бы только светлые легенды.

А теперь, я боюсь, эти легенды будут черными, — тихо молвил риши, — Мы не сможем противостоять карме, которая из века в век умаляет ряды дваждырожденных. Лишь зря прольем невинную кровь…

Невинную? — глаза воина гневно сверкнули, но он смотрел не на Учителя, а куда-то вдаль сквозь стены пещеры, словно в пламя минувшей битвы. — Вы не видели брошенных ашрамов?! А разгромленные обители лесных отшельников?! Вы не испытывали жуткого одиночества в городах, где не осталось ни одного дваждырожденного и угас свет благой человеческой мысли! Мы должны защищаться! Высокая сабха тоже так считает. Патриархи поняли, что необходимо поставить во главе государства дваждырожденного из царского рода. И тогда община получит могучую поддержку.

Когда-то Высокая сабха осудила Аурву за подобные же планы, — сказал Учитель.

Со времени жертвоприношения ракшасов многое изменилось в мире.

Жаль, что в братстве не осталось никого способного, как Аурва, сжигать города огнем подвижнического пыла. Теперь дваждырожденным приходится использовать силу войска и сокровищ.

Это и есть знамение нашего ложного пути. Неужели вы не видите, что мы теряем власть над брахмой не случайно! Какой-то неведомый закон удерживает нас от самого страшного преступления! Вдумайтесь: огонь прозревших сердец обращен в оружие! Еще три века назад мы могли остановить ураган, отвести тучу саранчи от полей, даже погасить начинающуюся войну. Да, теперь мы, кого в народе считают полубогами, вынуждены учиться разрубать плоть мечом. Споры возникают внутри общины, волны устремленной воли гасят друг друга, и наша брахма истаивает, как туман под лучами солнца.

А могло ли быть по-иному? — неожиданно вырвалось у меня. Гость повернулся ко мне и покачал головой:

Невозможно требовать от мужчин, даже если они дваждырожденные, чтобы они не сопротивлялись попыткам забрать их жен и детей, уничтожить ашрамы, надругаться над законами. Мы не можем винить наших предков за тот выбор между смирением и борьбой, который они в конце концов сделали. И вы не правы, Учитель, осуждая нас за то, что мы взялись за оружие. Брахма, направленная на уничтожение, несет смерть, не разбирая дорог. И мы знаем это. Именно для того, чтобы не прибегать к брахме, мы учимся владеть луком, мечом, колесницей. Мы учимся этому у кшатриев.

— Да, вы сражаетесь не хуже кшатриев, я знаю, — сказал Учитель. — Подчас невозможно понять, с кем имеешь дело — то ли с брахманом, превратившимся в кшатрия, то ли с кшатрием, поднявшимся до овладения брахмой. Многие кшатрии из дваждырожденных начинают считать войну чуть ли не своей дхармой — разумеется, справедливую войну. Но, боюсь, скоро вы назовете любую войну справедливой. За пределами наших ашрамов все реже звучит запрет убивать. Остерегайтесь: оружие, взятое для самозащиты, может разрезать руку, держащую его. Пока ваши мечи обращены вовне. Но стоит произойти расколу — и пойдет брат на брата.

Я заметил, что женщина зябко передернула плечами. Пламя очага почти потеряло силу, и густые тени тянули свои щупальца из углов пещеры. Но по-прежнему неукротимым огнем сияли глаза воина, и спокойная сила мерцающим ореолом окутывала Учителя и женщину.

Так каков же ваш совет? — спросил наш гость, — Что передать сабхе?

Передайте, что великий океан имеет приливы и отливы, вслед за весной неизбежно приходит осень, несущая увядание всему живому. Может ли трава противиться приходу холодов? Я думаю, что наша раса стареет. Поэтому любые мудрые планы оказываются тщетными. Нам придется уступить эту землю новой расе. И чем скорее уйдут ученики из дворцов в заповедные леса и тайные убежища, тем лучше. Может быть, удастся кого-то спасти…

Гость с севера склонил голову:

— Ваше мнение будут знать патриархи. Но я думаю, нам надо принять вызов времени. Укло ниться уже не удастся, так давайте примем созрев шие плоды нашей кармы. Молодых дваждырож денных ждут просторные залы дворцов и боевые колесницы.

Я увидел, как глаза Митры зажглись радостным нетерпением. Он уставился на воина, словно ждал команды. А я вдруг ощутил острое нежелание покидать ашрам. Раньше я не встречал дваждырожденных кроме Учителя. Но он был подобен пришельцу из другого мира. А эти двое были такие же люди, как и я. И все-таки, они как будто принадлежали к другой расе. И дело было не только в более светлой коже и совершенных линиях тел. Я почти физически ощущал жар силы, окутывающей их подобием панциря. Но, может быть, они со страхом ждут будущего? Внешне это не проявлялось, но я вдруг ясно понял, что так оно и есть. А что ждало меня? Крестьянину надлежит оставаться в своей деревне, где сама земля и души предков охраняют его от зла. А я пошел наперекор дхарме и уподобился щепке в водовороте. Не случайно эти дваждырожденные обращают на меня внимания не больше, чем на корявые тени в углу. Грустные мысли настолько заполнили мое сознание, что я перестал слышать разговор. Впрочем, беседа сама собой вскоре угасла, как угли в оставленном очаге. Гости с севера переночевали в ашраме и утром, оседлав коней, вновь отправились по неведомому мне пути…

Посещение нашей обители дваждырожденны-ми нарушило ровную спокойную жизнь, к которой мы так привыкли. Я с некоторым удивлением заметил, что мои сны стали короче и неспокойнее, к тому же, в них время от времени появлялось женское лицо, окруженное серебряным сиянием. Митра тоже не находил себе места. Он теперь чаще выходил из пещеры и с карниза устремлялся взором на затянутый тучами горизонт. Я понял, что моего друга позвал большой мир, и границы ашрама стали тесны для проснувшейся в нем жажды действия.

Узнав, что Ашваттхаман приходится сыном самому Дроне, Митра все время рассуждал о том, как бы хорошо податься к нему в ученики. Меня больше заинтересовала женщина, но я стеснялся даже спросить Учителя как ее звали.

Митра все не мог успокоиться:

— Вот это истинный властелин! Охранитель царств! И как почтительно он держался…

-- О, Учитель, я только сейчас понимаю с каким великими людьми нас сводит карма, — благоговейно сказал Митра. — Каждое слово дваждырожденнных — шаг по тропе мудрости. В этом есть что-то нечеловеческое, непостижимое для нас.

Риши взглянул на Митру со снисходительной улыбкой:

Просто ты научился слышать и понимать. Да и ореол величия вокруг властелинов и риши заставляет тебя сосредотачиваться на наших речах.

Но вы своим существованием как бы заключаете мир в гирлянду из цветов, придает святость и возвышенность всему, чего касаетесь.

Все в мире создано божественной волей. В любых, даже незначительных поступках и мыслях есть отблеск высшей истины. Неважно, кто изрек ее — я или Муни. Важно — готов ли ты услышать. Ячмень в котле — крестьянская пища, ячмень на алтаре — святая жертва. Если ты готов учиться, то твоим учителем может стать пальма у тропинки, тело горы, огонь и даже котелок с кашей. Мир полон учителей.

—...А мы сидим здесь, как связанные, — неожиданно сказал Митра, — я хочу в большой мир! Муни может все время блуждать по лабиринту собственных мыслей. А я уже готов к действию. Пошлите меня с каким-нибудь поручением к одному из властелинов. Я все выполню, клянусь…

-- Митра хочет во дворец, — не очень любезно заметил я.

-- Я хочу в жизнь! — огрызнулся мой друг, — да и тебе бы не помешало увидеть что-нибудь кроме деревни.

-- Если б на то была моя воля, я не позволил бы вступать во дворцы ни одному юному дваждырожденному, — сказал Учитель. — Вы не готовы к столкновению, к подлости и предательству.

Брахма сделала вас чуткими и, потому, более уязвимыми. Ваша сила в тайном горении брахмы, в нарастающем напряжении тонких сил, невидимых лучей, протянувшихся от сердца, и других чакр к явным и еще не открытым для вас полям. Ваши силы подобны коням. Если неумелый возница не сможет удержать вожжи разума, то могучие силы, как взбесившиеся кони, разобьют колесницу. Вы будете страдать!

— Мы все перенесем! — весьма легкомыслен но ответил Митра.

Учитель опустил голову:

-- Боюсь, и тебе и Муни все равно скоро придется покинуть ашрам. Время действий пришло. Не для собственного развлечения посланцы Высокой сабхи пересекают нашу землю с севера на юг.

-- Но я так и не понял, что они хотели передать. Лишь какие-то туманные пророчества, — сказал Митра.

-- Как же вы не поняли! Соперничество Пандавов и Кауравов грозит расколоть нашу общину. А патриархи еще надеются сохранить единство. Надвигается новый потоп, порожденный человеческой жестокостью. Нас ждут страшные испытания!

-- Неужели, зная это, вы ничего не делаете? — спросил Митра, с тревогой оглядывая землю, на которую уже опустилась густая ночная мгла.

Звезды погасли, затянутые тучами. Ветер был наполнен ожиданием дождя, и мне показалось, что нашу гору обступают какие-то неясные мрачные формы, словно волны надвигающегося потопа. Митра смотрел вокруг с неменьшей тревогой. И только присутствие Учителя внушало нам спокойствие и надежду. В свете очага его белые одеяния и седые волосы, казалось, излучали серебристый свет. Такой же чистый и далекий, как свет звезд. Учитель был спокоен. И он устранял страх неторопливым рассказом о великих подвигах, о самопожертвованиях героев давно минувших дней.

— Наша община не бездействует. Мы ведем на стоящую борьбу за свою жизнь. Три поколения на зад у нас еще существовал закон, запрещающий убийство. Высокая сабха считала, что лучшей за щитой странствующего риши будут кротость и сми рение. Дваждырожденным предписывалось не но сить оружия, не вступать в споры, ни при каких об стоятельствах не применять брахму в ущерб лю дям. Даже те из наших братьев, которые были со ветниками при царях в больших и малых государ ствах, и те подчинялись этому установлению. Это му же учили и в наших ашрамах. И вот однажды один раджа испугался, что дваждырожденные, об ладающие большей мудростью, могут возжелать его трон. И он велел казнить всех брахманов, нахо дившихся при дворе. Я думаю, что он сошел с ума. Ведь не было случая, чтобы дваждырожденные стремились к власти. Но он все равно боялся рас тущего влияния нашей общины. За убийствами со ветников в этом царстве последовал разгром нескольких наших ашрамов. Как повествуют легенды, брахманов сажали на колья вдоль дорог, закапывали по горло в землю, пуская на них стадо слонов. Тогда молодые дваждырожденные призвали использовать силу брахмы для спасения своих братьев. Но большинство патриархов не хотели предавать закона, завещанного предками.

Тех, кто желал перемен, возглавил некий молодой брахман по имени Аурва. Его отец несколько лет назад был убит во время стычки с кшатриями из-за того, что не захотел применить оружие брахмы и смиренно ждал смерти. Аурва сказал патриархам, что в изменившемся мире нельзя придерживаться старых законов. Тем не менее, Высокая сабха, очевидно, не понимая размеров бедствия, призвала Аур-ву отказаться от мести. Он ответил патриархам так: «Когда злодей нигде не встречает карателя, тогда много их стоит на свете в злых делах. Кто, обладая силой, не пресечет зла, хоть и знает о нем, тот становится причастным ко злу». И многие молодые брахманы поддержали его, требуя покарать убийц. И еще Аурва сказал: «Если я, став властителем, не пресеку зла, у людей вновь возникнет великий страх перед насилием». Эти слова донесли до нас Сокровенные сказания как первый шаг дваждырожденных в борьбе за власть. Аурва, собрав несколько десятков своих единомышленников, пришел в то царство, где избивали брахманов. На огромной поляне перед крепостью, где засел раджа, они развели три высоких костра, и Аурва сел посередине пылающего треугольника в позе глубокого сосредоточения. Он смог впустить в сердце жар трех костров и сделался сам подобным огню. В это время из ворот крепости выехал многочисленный отряд кшатриев и направился к дваждырожденным. Против них и обратил Аурва первую волну своей брахмы. Те, кто видел это, потом рассказывали, как могучие воины катались по земле, вопя от боли. Они срывали со своих голов шлемы, зажимали уши руками, извивались, будто ужаленные змеями. Потом Аурва бросил огонь своего гнева на дворец раджи. Охранники и слуги, жены и танцовщицы падали без чувств, бились на мозаичном полу, на четвереньках ползли из покоев на улицу. Над городом стоял рев обезумевшей толпы. Тогда к Аурве пришли посланцы Высокой сабхи с призывом прекратить мучения людей. «Это не люди, — сказал им Аурва. — Это ракшасы. И то, что я делаю, — жертвоприношение ракшасов во имя спасения людей.»

Но посланцы Высокой сабхи наделили его дивным оком, чтобы увидел он как много невинных гибнет в огне брахмы. Когда Аурва понял весь ужас последствий своей мести, он уже не в силах был остановить огонь разбушевавшейся брахмы. И, чтобы отвести его от города, Аурва направил огонь на близлежащий лес. И, говорят, лес вспыхнул…

— А что стало с раджой? Ведь это из-за него пострадали невинные, — спросил Митра.

— С раджой? Его разорвали на улице прибли женные. В отчаянии они решили так умилости вить брахманов. Что ж, он пожал плоды своей кар мы. Но наша община тогда отвратилась от Аурвы. Еще раз Высокая сабха повелела не применять брахму против людей. А этого уже больше и не требовалось. Ведь страшные рассказы о гневе дваждырожденных разнеслись с быстротой лес ного пожара по всем сопредельным царствам, и кшатрии с тех пор стали кроткими и предупреди тельными со странствующими риши.

Так, за прихотливым узором вымысла, за дымкой времени вдруг появлялись живые люди и дела их. Струящийся по руслу нашей памяти ручеек сказаний вдруг превратился в бездонный омут. Словно в ровной монолитной стене открылась потайная дверь, ведущая в солнечную долину или черный бездонный колодец. То, что казалось близким дном лесного ручейка, вдруг обернулось только бликами света на воде, а дно ушло, растворилось, открывая бездну, скрывавшуюся за иллюзией. Я невольно поеживался, представляя себе жизнь в большом мире. А Митра, казалось, не был обескуражен. Судя по его горящим глазам, он уже представлял себя в блещущих доспехах на несущейся колеснице. Я, не имевший власти ни над одним живым существом кроме, пожалуй, быков, на которых пахал землю, не очень понимал рассказы о соперничестве царей и тонкостях управления государством. А Митра изо дня в день обсуждал с Учителем хитросплетения военных союзов, линии наследования престолов, столкновение великих армий. Меня эти разговоры о властелинах, доблестно посылавших тысячи преданных воинов на смерть, совсем не радовали. Слишком уж легко представлял я себя в этом кровавом месиве. А Митра, словно забыв, что он дваждырож-денный, увлеченно рассказывал, что в такой-то славной битве были зарублены сотни кшатриев, и люди стояли по колено в крови, как крестьяне в воде рисового поля.

Почему посланцы говорят притчами, а не скажут, кого надо рубить? — вопрошал он.

Ну, а что бы ты хотел, Митра? — сказал Учитель. — Услышать зов боевой раковины? Но кто враг? Высокая сабха не может выбрать правильный путь, ибо раскол прошел через сердца дваждырожденных. На чью бы сторону ни встала Высокая сабха, война неизбежна. Бхишма приходится дедом и Пандавам, и Кауравам. И те, и другие — члены нашего братства. Поэтому патриархи боятся нарушить неустойчивое равновесие между соперниками.

— Надо помогать Пандавам, — сказал Митра. —А почему? — пожал плечами Учитель. —

Вы же с Муни не видели ни тех, ни других.

— Мне нравится как поют о них чараны, — улыбнулся Митра. — Я еще в детстве восхищал ся описаниями подвигов Арджуны:

«Стрелы из его лука Гандивы заполнили все небо, как туча саранчи. И, как поле, попавшее под саранчиную стаю, поредело вражеское войско…»

Но откуда у Арджуны столько стрел? — прервал я. Митра радостно воспользовался случаем показать нам свою осведомленость:

Арджуна получил свой лук у владыки вод Ва-руны. Дело в том, что он помог богу Агни сжечь один лес… Ну вот, за это Агни и уговорил Вару-ну… Это оружие, расширяющее пределы царств, все разукрашено золотыми цветами, и тетива его во время выстрела ревет носорогом. Еще Варуна подарил Арджуне два неистощимых колчана со стрелами и колесницу. Над этой колесницей развевается знамя с изображением бога обезьян Ханумана.

Учитель с улыбкой покачал головой:

— Вряд ли песни можно считать надежным свидетельством в военных делах. Арджуна, на сколько я знаю, своих тайн не выдает. Думаю, что Кауравы не пожалели бы и тысячу коров, чтоб най ти ответ на вопрос, заданный Муни. Ведь Арджу на вместе с Бхимасеной — главная опора Юдхиш– тхиры в борьбе за трон Хастинапура.

Митра мечтательно поднял глаза к потолку пещеры:

А если мы узнаем тайну Арджуны, наши колчаны тоже станут неистощимы, эх…

Видишь, как просто ты решаешь вопросы, от которых зависит будущее, — сказал Учитель. — Я тоже считаю, что Юдхиштхира более достоин занять трон в Хастинапуре. Но сейчас реальная власть у Кауравов. Если Высокая сабха поддержит их, то Пандавы, которые двенадцать лет провели в изгнании, не смогут набрать сторонников и начать войну за престол. Таким образом, может быть удастся избежать войны.

Иными словами, проще и быстрее перебить Пандавов, чем втягиваться в долгую войну на их стороне против Кауравов и великого царства Хастинапура. Неужели это называется справедливостью?! — воскликнул я.

Митра рассмеялся:

А Муни начинает разбираться в государственных делах.

Увы, то, что он сказал, может оказаться истиной, — вздохнул Учитель. — И тогда следующий вестник с севера привезет не пророчество, а приказ выступить против опальных принцев. И по закону сабхи вы встанете в ряды войска нынешних хозяев Хастинапура.

Не хотелось бы, — поежился Митра.

Я промолчал, но холодная волна предчувствия плеснула мне на сердце. Я точно знал, что не хочу участвовать в войне ни на чьей стороне, тем более, что совершенно не умел сражаться, Учитель ощутил мое настроение и сказал:

— Вам пора узнать, как родилось соперниче ство между Пандавами и Кауравами. Тогда вы сами сможете решить, на чью сторону встать. Две человеческие жизни назад династия лунных царей рода куру чуть не прервалась из-за спора о престолонаследии. Три царевича претендовали на трон: Дхритараштра, Панду и Видура. Но первый был слепым от рождения. Видура появился на свет из чрева прислужницы, и в глазах простого народа его воцарение противоречило бы традициям.

И Панду, и Дхритараштра, и Видура были наделены способностью воспринимать брахму. Но только Видура прошел обучение в нашем ашраме и стал настоящим дваждырожденным. Высокая сабха считала, что надо найти двум другим царевичам таких жен, от которых бы родились дети со зрячими сердцами. И вот Бхишма привез в жены Дхритараштре дочь царя Субалы — Гандхари. Это была невысокая крепкогрудая девушка с широкими бедрами, которые наводили на мысль о многочисленном потомстве. Хоть и была она из царского рода, но в ней дремала непробудившаяся сила брахмы. Впрочем, и разумом ее природа не обделила. Узнав о том, что ее будущий муж слеп, она, не колеблясь, завязала себе глаза куском материи, сказав, что не желает ни в чем превосходить своего мужа. Других мужчин она вообще не воспринимала, не разговаривала и даже не отвечала на приветствия. Поначалу это многих раздражало, но потом, когда все привыкли к Гандхари, то начали находить, что скромность, доведенная до крайней степени, придает ей прелесть, резко выделяя из круга других женщин. Второй царевич, Панду, на сваямваре был избран мужем царевны Кунти.

Но ведь на сваямваре именно женщина выбирает мужа. Как же Высокая сабха могла повлиять на ее решение? — спросил Митра.

Я вижу, ты хорошо знаешь кшатриев, — улыбнулся Учитель. — Да, на сваямваре царевны выбирают себе мужа среди доблестных воинов, отличившихся в искусстве стрелять из лука, биться на мечах и палицах. Кшатрийские цари считают унизительным отдавать женщин за выкуп. Зато им кажется пристойным превращать сватовство в кровавый поединок. Но это не значит, что приз — невеста — достается самому сильному. Женщины в кшатрийских семьях горды и независимы. И за ними остается последнее слово. Поэтому, я уверен, что Кунти была заранее сговорена за Панду, хотя, конечно, ничем этого не проявила. Так или иначе, она выбрала Панду. Была она скромна видом, умела изящно взять прах от ног странствующего риши, но при этом обладала сильным характером и поистине брахманской мудростью, которые очень пригодились ей потом. Правда, была одна тень в ее прошлом, которая омрачала радость свадьбы. Откуда-то появилась легенда о том, что к ней до замужества снизошел сам лучезарный бог Сурья, его в наших краях еще называют Савитаром. Панду обещал отыскать того чарана, который сочинил эту пее-ню, порочащую честь царевны, и повесить его вниз головой. Но при дворце Кунти полюбили, и скоро клевета забылась. Хотя многие женщины сочли бы за счастье принять в свои объятия бога. Вскоре Панду взял себе и вторую жену — Мадри, дочь царя мадров. Это никак внешне не нарушило его гармонию с первой супругой, которую Мадри благоразумно почитала за старшую сестру. Как поют чара-ны, Дхритараштра, Панду и Видура охранялись Бхишмой как его собственные сыновья. Это и понятно, ведь от того, как сложатся их отношения с дваждырожденными, зависела судьба нашей общины. Поэтому Бхишма лично следил, чтобы они изучали Сокровенные сказания, тренировали не только тело, но и ум. Разумеется, царевичи были хорошо обучены искусству владеть луком, сражаться на палицах, управлять колесницей и слонами. Самым сильным был Дхритараштра, а самым опытным в законах — Видура. Вскоре Видура был взят в один из наших ашрамов. Но два других царевича, наследники престола, остались в Хастинапуре. Дхритараштра, будучи слепым, не претендовал на престол, и поэтому на трон был посажен Панду. Казалось бы, воплощаются планы Высокой сабхи. Но наши братья, искушенные в вопросах врачевания, предрекли ему раннюю смерть из-за слабого сердца. Панду, следуя их советам, пытался преодолеть недуг. Как гласят Сказания, он оставил сытую и благополучную жизнь дворца, поселился в лесу, ел только чистую пищу и купался в прохладной реке. Тяжелым испытанием для молодого царя было воздержание от любовных утех со своими женами. И хотя дваждырожденные предупреждали его о важности соблюдения обета воздержания — брахма-чарии, судя по тому, что у него родилось пять сыновей, кое-какие нарушения он себе позволял. В народе, правда, тут же сложились легенды, что дети зачаты не им, а богами. Скоро все пять остались сиротами. Однажды, гуляя со своей младшей супругой Мадри, Панду ощутил желание и, отбросив страх, почти насильно сочетался с любимой. «Мысль его стала влечением», и сердце сгорело в пламени страсти. Эта смерть нарушила планы нашей общины. Если бы старший сын Панду Юдхиш-тхира был постарше, он бы унаследовал престол отца. Но тогда пришлось провозгласить царем Дхритараштру. Он заверял Высокую сабху, что со временем передаст престол Юдхиштхире…

Учитель рассказывал долго, но мы с Митрой слушали, как зачарованные, забыв о времени. Кое-что из этого рассказа мы уже знали по песням ча-ранов, по легендам. Но впервые все эти яркие, сказочные повествования сложились для нас в единую живую картину реальной жизни, полной подвигов, вражды, небесных помыслов и земных страстей.

Под царственным зонтом Дхритараштры богател Хастинапур и расцветало все могучее государство. Среди детей Дхритараштры особой силой и доблестью выделялся старший — Дурьод-хана. Он отлично разбирался в делах государства и со временем стал доверенным помощником своего венценосного родителя. Остальные братья Ка-уравы полностью признавали его превосходство. Но пятеро сыновей Панду, которых в народе называли Пандавами, держались особняком. По силе и умению обращаться с оружием и Бхимасена и Арджуна превосходили всех царевичей Кауравов, а Юдхиштхира уже в юности доказал, что ум и знание законов делают его достойным наследником царского трона Хастинапура. Многие горожане считали, что наступает время, когда Дхритараш-тра должен определить наследника престола. В собраниях и на улице звучали слова: «Нынешний владыка Хастинапура хоть и обладает оком знания, но его слепота затрудняет правление. Бхиш-ма, сын Шантану, непреклонный в обетах, никогда не примет царства. Надо помазать на царство по установленному обычаю старшего Пандаву — Юдхиштхиру, юного, но с нравом взрослого, справедливого и чуткого к несчастным». Разумеется, такие речи не нравились Дурьодхане. Он всячески склонял своего отца избавиться от Пандавов. Высокая сабха, опасаясь ненужного соперничества между царевичами, решила, что Пандавам лучше на время покинуть столицу, и они вместе со своей матерью Кунти отбыли в Варанавату — город, славившийся своим богатством и благополучием. Когда Пандавы покидали Хастинапур, вместе с толпой родственников и любопытных их вышел провожать один из патриархов — дядя Видура. Обращаясь к Юдхиштхире, он сказал: «Правильно понимающий закон и пользу людей — мудрый. Мудрый поймет мудрого. Кто знает оружие, рассекающее тело, того не убьют враги. Будь бдителен…» Выйдя из города и видя, что они остались одни, Кунти спросила своего старшего сына: «Что сказал тебе Видура? Все, что он говорил, и даже твой ответ „хорошо“ остались для нас непонятными. Если можешь, объясни, что он советовал». Юдхиштхира ответил: «Он предупреждал… Ду-рьодхана — дваждырожденный, и он не станет замышлять смерти членам братства, но среди его сторонников есть люди с низкими мыслями. Надо быть настороже!» В Варанавате их встретили как царей. Заблаговременно посланный в город придворный Дхритараштры Пурочана приготовил для них роскошный дворец, который горожане называли «счастливый». Десять дней Пандавы пировали в своем новом доме. Один Юдхиштхира старался сохранять трезвый ум. Он заметил, что дворец сделан на скорую руку из бамбука и тростника и весь пропитан смолой. Мысль о пожаре заставила сжаться его сердце недобрым предчувствием. Он нанял землекопов, чтобы они втайне ото всех выкопали подземный ход из покоев дворца наружу. Поистине, боги берегли Юдхиштхиру, а через него и всю его семью. Однажды дом действительно загорелся. То ли загулявшие гости небрежно обращались с огнем, то ли кто-то нарочно поджег. Злые языки говорят, что это сделал сам советник Пурочана, но я сомневаюсь, ведь он вместе с несколькими людьми, оставшимися после пира, погиб в пожаре. А Пандавы смогли спастись благодаря предосторожностям Юдхиштхиры. Впрочем, тогда об этом никто не знал, так как не будучи уверенным, что поджог не был результатом злого умысла, Пандавы сочли за благо на время скрыться с глаз всех своих возможных недоброжелателей. Они пошли на юг в густые леса, где спокойно могла затеряться не только царская семья, но и вся армия Хастинапура. Они шли много дней, не зная отдыха. Время от времени Бхимасена тащил на себе тех, кто выбился из сил. Ча-раны, воспевшие этот подвиг Пандавов в своих песнях, уверяют, что они шли через недоступные человеку места, где царили хищные звери. Сумерки сделались страшными, все страны света погружались во тьму, дули неурочные ветры, неистовствовали звери и птицы. Но Пандавы продолжали свой путь. Однажды, когда все расположились на отдых, Бхима пошел на поиски воды и набрел на лесное озерцо, где сладостно кричали журавли, легко скользя по его хрустальной поверхности. Он сорвал с себя одежду и зачерпнул ей воду. Когда же он вернулся к своим, то обнаружил, что все уже спят мертвым сном на голой земле. И видя свою мать, знавшую до этого лишь мягкие царские постели, спящей на охапке травы, подложив под голову узелок с пожитками, Бхимасена ощутил лютую злобу и едва не отправился обратно в Хастинапур, чтобы своими руками убить тех, кто повинен в их изгнании. Но выучка дваждырожденного взяла свое. Бхима заставил себя успокоить сердце. Он застыл в неподвижности, глядя на далекие звезды и вспоминая наши заповеди о долге и здравомыслии. Так он и провел полночи, охраняя сон самых дорогих ему на свете людей. Возможно, что бдительность Бхимы спасла им всем жизнь. По соседству в лесных дебрях обитало племя людоедов. Кто-то из этих дикарей выследил спящих Пандавов и прибежал к вождю, которого звали Хидим-ба. Пока людоеды совещались, как лучше напасть на путников, сестра вождя, молодая дикарка, пошла взглянуть на чужаков. Скрытая зарослями, она смогла подробно рассмотреть Бхимасену, стоящего на страже, и он возбудил в ней чувства более острые и глубокие, чем голод. Она пожалела его и захотела спасти. Живя в лесу, она никогда не видела таких юношей: без бороды, с аккуратно подстриженными волосами, в дорогих одеждах, делающих его могучую фигуру божественно красивой. Дикарка вышла из зарослей и подошла к Бхи-масене, жестами показывая, что оставаться здесь ему небезопасно. Бхимасена мало что понял из ее жестов. Но зато даже при свете звезд разглядел, что она красива. Узкая в талии, с сильными плечами и бедрами, она, наверное, показалась ему божеством леса. Темная, почти черная ее кожа блестела в лунных бликах. Длинные цвета вороньего жеством леса. Темная, почти черная ее кожа блестела в лунных бликах. Длинные цвета вороньего крыла волосы окутывали плечи и грудь. Бхима обнаружил, что несмотря на долгий путь и питание одними кореньями и плодами, у него осталось еще много неистраченных сил. Но как только он протянул к ней руки, на поляну вылез ее старший брат — вождь племени. Очевидно, в его дикарский ум все же закралось подозрение, куда пропала его юная сестра. Он нашел ее, но потерял жизнь. Неистовый Врикодара, увидев вылезающего из зарослей дикаря с каменным топором и тонкими человечьими костями в прическе, размахнулся палицей и вышиб примитивное оружие из его рук. Обезоружив врага, Бхима, может быть, этим бы и ограничился, но не ведавший благого поведения людоед схватил девушку, которая уже успела приглянуться Бхиме, и потащил ее за руку в чащу. Оба они так орали, что могли разбудить спавших, и это усилило раздражение героя. Бхима отложил палицу и схватил дикаря за скользкий торс, натертый маслом и растительными красками.

Они начали бороться. Тут проснулись братья и с удивлением воззрились на поединок. Арджу-на даже позволил себе язвительно поинтересоваться: «Не хочет ли Бхима, чтобы его подменили? Ведь уже несколько минут он тщетно пытается одолеть необученного дикаря». Тут Бхима обозлился не на шутку, и сжав бока Хидимбы могучими своими руками, бросил его на землю. А затем, придавив коленом его спину, схватил одной рукой за горло, а второй — за набедренную повязку. Испускавшего дикие крики людоеда Пан-дава согнул пополам и сломал ему хребет. Видя все это, лесная девушка разрыдалась. Бхима, раздосадованный насмешками братьев, приказал ей убираться, но она, наверное, побоялась возвращаться к своему племени, лишенному по ее милости и вождя, и ужина. Припав к ногам Кунти, она, заливаясь слезами, стала что-то лопотать на своем языке. Кунти, как и все женщины в таких случаях, расчувствовалась, видя кого-то еще более несчастного, чем она, и приласкала дикарку. Когда же в лесном озерце с девушки смыли краску и грязь, то оказалось, что она действительно красива, и Юдхиштхира приказал ей идти за ними следом. Надо было торопиться, пока не нагрянули остальные члены племени. Девушку они назвали Хидимба, поскольку это слово она произнесла несколько раз, стукнув кулачком себя в крепкую грудь. На следующем привале Юдхиштхира несмотря на протесты нетерпеливого Бхимасены, занялся изучением ее языка. Оказалось, что некоторые слова весьма просты, и, показывая на различные предметы и повторяя за ней странные тягучие звуки, больше похожие на шелест листвы под ветром, Юдхиштхира смог даже составить пару фраз. Девушка тоже оказалась понятливой и выучила несколько наиболее употребляемых слов вроде: есть, пить, да и нет. Так что, когда Бхима с наступлением темноты приблизился к ней и знаками пригласил следовать в кусты дикого жасмина, где из охапок пахучих трав он уже соорудил ложе, она вполне сознательно ответила ему «да». Можно представить, как хороша была дикарка по сравнению с изнеженными, избалованными женщинами дворца. Ведь, живя в лесу, она была все время в движении — бегала, лазала по деревьям, купалась в озере. Чараны говорили, что ее тело было словно налито гибкой, тугой силой… Но чараны не знали, что она действительно имела необычную внутреннюю силу, сродни скрытому огню дваждырожденных. В ее неутомимости скоро пришлось убедиться самому Бхиме, которого она каждый день, пока они отдыхали в лагере, уводила в лесные чащи… Правда, благоразумный Юдхиштхира настоял, чтобы ночью они все-таки были в лагере. Арджуна пошутил, что Бхима иногда был вроде бы и рад получать передышку от Хидимбы.

Около месяца после этих событий прожили Пандавы в лесах — выжидали, пока улягутся страсти после их «гибели». За это время у них отросли длинные волосы, которые они заплетали в косы, как было принято у лесных отшельников. Их одежда истрепалась, и они переоделись в мочальные набедренные повязки — валкалу и шкуры антилоп. Когда облик царевичей стал совершенно неузнаваемым, было решено продолжать путь. Хи-димбу они поселили в одной лесной деревушке, жители которой взяли ее в свою общину, чтобы умилостивить богов леса, о чем их настоятельно просили пять странствующих риши. Бхимасена тепло простился с возлюбленной. Как оказалось впоследствии, их союз принес плод — ребенка, способного управлять брахмой.

Про его рождение узнали как-то случайно через несколько лет. Но Бхиме все эти годы было не до него, к тому же ни община, ни сама Хидимба не были намерены отдавать его в ашрам. Теперь он стал членом братства. Говорят, что с виду он страшен — ростом и силой превосходит даже своего могучего отца, совершенно лишен волос на теле, за что и получил имя Гхатоткача, что значит «плешивый, как кувшин». По всем законам дваждырожденных Гхатоткача — ракшас, но несмотря на свой отталкивающий вид и полное отсутствие знаний, он был предан Пандавам, молился своему отцу, как богу, и поэтому Высокая сабха отнеслась к нему снисходительно. Думаю, что скитания по лесам пошли на пользу Пандавам. Теперь они не по рассказам узнали тяготы простой жизни. Ну, а в Хастинапуре тоже шло время, и многие стали забывать царевичей. Тем не менее, Видура каким-то только ему известным способом узнал, что Пандавы живы, а может, он просто верил в их счастливую звезду. Трудно сказать, какую силу применил другой пат-

риарх Вьяса, но он смог буквально ощупать своими мыслями огромную территорию вокруг Ха-стинапура и дальше на юг и, в конце концов, обнаружил Пандавов. Они вернулись в Хастинапур, получил в дар от дяди землю и построили там свою столицу Индрапрастху.

Помню, что когда я впервые услышал об этих событиях от Учителя, то не подумал, что мне самому придется принимать в них участие. И если бы кто-нибудь спросил меня, хочу ли я этого, то сказал бы — нет. Мир за стенами нашей пещеры представился огромным перекрестком ночных дорог, где царят пронзительные ветры и неумолимые звезды бога войны Картикеи. Я боялся будущего, не знал пути и не видел в черном небе знаков надежды. Высокая сабха казалась не сияющей горной вершиной, а сухим деревом, расщепленным молнией. А боги не были добры и снисходительны, как думал я в детстве, поднося им плоды и цветы. Боги жаждали крови. Но Учитель не спрашивал нас о наших желаниях. Он знал, что могучий поток событий уже подхватил нас в свои волны, и просто продолжал рассказывать своим спокойным, даже безмятежным тоном то, что последние годы тяжелым камнем предчувствий и волнений лежало на его сердце.

— Теперь, по прошествии десятилетий, люди в Хастинапуре уже забыли об обещании Дхрита-раштры уступить трон племяннику. Меж тем Юд-хиштхира, хоть и уступает Арджуне и Бхимасене в силе, познал сложнейшие законы нашего братства. Он обладает главными качествами, необходимыми властелину: милосердием, разумом и осторожностью. Впрочем, и Дурьодхана — воспитанник нашего братства. Для Бхишмы и других патриархов важно посадить на престол дважды-рожденного, но самим Кауравам и Пандавам отнюдь не безразлично, кто из них взойдет на трон. Дело, конечно, не в том, что им хочется власти, в этом их не заподозрил бы ни один дваждырожден-ный. Но с высоты трона Хастинапура открываются широкие возможности. Юдхиштхира надеется основать государство брахманов с мощной армией. Только под ее защитой, считает он, Высокая сабха сможет воспитывать учеников в ашрамах, протягивать руки помощи нашим братьям в соседних царствах. Это созвучно взглядам самого Бхишмы, мечтающего о царе-дваждырожденном. Тогда наша община перестала бы зависеть от кшатрий-ских династий — гордых, вспыльчивых, скорых на расправу. Но сам Бхишма считает, что Панда-вы слишком много надежд возлагают на военную силу, в то время как Кауравы представляются более смиренными, послушными руководству патриархов. Боюсь, это только видимость. Сейчас ожесточились и те, и другие. Жуткий, предательский мир. Мне страшно выпускать вас в него.

— А мне бы хотелось посмотреть, — улыбнулся Митра.

Скоро посмотришь, — сказал Учитель. — Сейчас в братстве каждый человек на счету. Для дваждырожденных нет пытки страшнее, чем находиться в толпе среди водоворота враждебных мыслей, среди стихии чувств. Ты еще вспомнишь эту келью, как мечту о покое и счастье. Но даже если бы я постарался вас удержать, мне бы это не удалось. Вас скоро оторвет неумолимое течение кармы от чистого ключа познаний и бросит в мутный поток дел человеческих. Те, кто встал на путь действий во имя власти, теряют возможность приобщиться к той мудрости, которую еще хранит память патриархов. Вам собирать горькие плоды деяний прошлых поколений.

Неужели никого нельзя убедить? — воскликнул Митра. — Я же пришел в ашрам.

Но для этого понадобилось, чтобы тебя отделали твои же товарищи по оружию, — напомнил ему я, — и еще немало месяцев, чтоб вытряхнуть тебя из воспоминаний о придворной жизни.

Митра вдруг посерьезнел:

— Здесь, в ашраме, думая, что жизнь моя за кончена, я вдруг нашел в себе то самое зерно духа, из которого вырастет росток новых стремлений. Я снова почувствовал себя куском глины, из кото рого какая-то внутренняя сила заново начала ле пить мой образ…

Митра тряхнул своими блестящими черными волосами, и в глазах его вспыхнули всегдашние насмешливые искры:

Может быть, если каждого властелина в этом мире бить дубиной по голове, а потом насильно запирать в ашрам, то у людей появятся просвещенные правители?

Увы, это не поможет, — вздохнул Учитель.

Но разве есть мудрость в спокойном созерцании гибели! — воскликнул Митра.

Мы не созерцаем, мы делаем, что можем. Мы даем знания тем, кто в них нуждается.

А как быть с теми, кем овладели ракшасы? — настаивал Митра. — Мы же видим, что надвигается потоп. Так почему не заставим людей спасти самих себя?

— Как раз насилием мы и вызовем потоп. Сколько народу придется перебить, прежде чем ос тальные позволят заняться их спасением? Все при меты указывают, что приходит срок Калиюги — черной эры. Эра справедливости — Сатьяюга, ос танется только детским сном человечества, грус тным преданием о потерянной силе и гармонии. Может статься, что вы — последние, лучи света, ушедшие из этого ашрама. Мы так мало успели вам дать.

Я почувствовал, как у меня перехватило горло от подступивших слез. Склоняясь к ногам Учителя, мы с Митрой сказали в один голос:

— Вы дали нам бесценное сокровище — второе рождение, и никогда нам не расплатиться за это признательностью и любовью.

 

Глава 4. Дворец

Пришла пора весенних дождей и буйного цветения фруктовых деревьев. Днем все жарче припекало солнце, а ночами тревожно кричали птицы и мерцали, угасая, звезды. Я мало спал в эти дни. Мне казалось, что кровь закипает в теле, вместе с соками деревьев устремляясь к какой-то неведомой пока цели. Это было предчувствие, которому я уже привык доверять, весть без слов, пришедшая из темных бездн моего сердца, оттуда, где кончались все цвета, формы, звуки. Бесшумная волна накатывала, сметая мысли, сокрушая стену моей воли. И неслись, обретая плотность и силу, по полям моего воображения образы колесниц, всадников, развевающихся знамен.

Однажды среди ночи я вскочил на своей жесткой циновке и при свете огня светильника увидел, что глаза Митры тоже открыты. Он неподвижно лежал у другого края комнаты с сосредоточенным выражением лица, словно прислушиваясь к внутренним голосам. Встретившись со мной взглядом, он сказал:

— Ну вот, мы в узоре, — потом, поморщившись, добавил, — я вижу, тебе эта весть тоже не достави ла радости. У меня такое ощущение, что молния ударила с небес и расколола доспехи черепа.

Я мог только кивнуть в ответ. Голова болела нестерпимо, в душе уже зарождалась тревога — пришла весть, и мы должны откликнуться. Значит, предстоит все бросить в этой, ставшей привычной, жизни и окунуться в события, которые до этого были не больше, чем легенда.

У стен кельи я услышал мягкие шаги, и со светильником в руке к нам вошел Учитель.

— На этот раз Матхура, — сказал он, и мне показалось, что в его глазах блеснули слезы. — Вас призывают.

Раннее утро в первозданности красок и звуков, чуть сглаженных прозрачными лоскутьями прерванных снов, щедро раскрыло прозрачные обьятья нашим трепещущим сердцам. Розовые лучи солнца, как перья в хвосте павлина, веером развернулись на восточной стороне неба. Мгла и туман синей водой стояли у подножья горы. Голоса слуг, которые привели нам коней из деревни, доносились смутно и глухо, словно из глубины.

Учитель, помогавший нам собираться в дорогу, был внешне спокоен, но только говорил больше обычного. Мне показалось, что он пытается и в эти последние минуты предостеречь нас от будущих неизбежных ошибок.

Матхура взята штурмом… Наш ашрам, который находился неподалеку от города, уничтожен. Высокая сабха призывает дваждырожденных, не обремененных долгом перед учениками и властью, идти на помощь. В Матхуру отправится и Арджуна. Он окажет вам покровительство.

Но как он узнает нас?

Теперь вы — часть нашего братства, и Арджуна узнает вас так же неизбежно по вашим мыслям, как если бы вы написали на щитах свои имена. Слуги уже оседлали коней. Спускайтесь вниз. Доедете по северной дороге до границ гор, потом за перевалом найдете истоки реки. От них два дня пути до наших застав.

А вам, Учитель, ничего здесь не угрожает? — с тревогой спросили мы.

Он пожал плечами:

— Разбойники не отважатся потревожить аш рам. Местный раджа пока еще не отравлен нена вистью к мудрым. А если случится какая-нибудь беда, то я пошлю зов, и все дваждырожденные, находящиеся поблизости, поспешат на помощь.

Уже отъехав от ашрама, мы с Митрой остановили коней и обернулись. Предрассветная сизая дымка еще окутывала землю, но восход уже позолотил верхушки пальм, и гора, в недрах которой скрывался ашрам, была окрашена кроваво-красным светом, как стены крепости после яростного штурма.

Потом все мое внимание поглотила дорога. У меня почти не было опыта езды верхом, и я все не мог попасть в такт легкой рыси коня. Но постепенно мы привыкли друг к другу. Нелегкое это было путешествие. Неспешные беседы у очага, споры о будущем мира никак не подготовили меня к хлюпающей грязи под копытами, боли в ногах, более привычных к жесткой циновке, чем к крутым конским бокам. И все это время, словно эхо, звучал в нашем сознании далекий зов, стягивающий мысли дваждырожденных к единому центру — объятой пожарами Матхуре. Наше путешествие продолжалось дней пять, и все это время сигнал тревоги не давал нам покоя. А потом вдруг пришло успокоение.

Помню, что мы с Митрой тогда устроили короткий привал.

— Все, — сказал мой друг, растягиваясь на подстилке из травы, с которой недавно поднялся было, собираясь седлать коней. — Не знаю, как это называется, но для нас пора скачки миновала. И, признаться, я рад этому. Седло с непривычки заставило страдать не только твою…

Впрочем, долго нам отдыхать не пришлось. Из пелены листвы, что окружала нашу тропинку неслышно выехал всадник на могучем боевом жеребце. На боку у него висел меч в красных кожаных ножнах. Грудь и спину прикрывал бронзовый панцирь. Большего я тогда рассмотреть не успел, мысленно прикидывая, степень опасности.

Не торопясь, воин спрыгнул с седла и привязал поводья к ветке дерева. Потом, поприветствовав нас небрежным поклоном, спокойно сел на траву напротив, словно не замечая наших кинжалов, наполовину вытащенных из ножен.

— Отдохнули? — спросил он, — я послан за вами. В Матхуре вам уже делать нечего. Живых увели в безопасное место, погибших предали погребальному огню. Дваждырожденным на этот раз удалось отбросить врагов. Но мы пришли слишком поздно.

Предвидя наши нетерпеливые вопросы, он покачал головой:

— Нет-нет, у нас еще будет время наговориться.

Мне поручено проводить вас на запад, в Двараку. Арджуна с телохранителями движется туда.

Я услышал, как облегченно вздохнул за моей спиной Митра. Мои пальцы на рукояти кинжала тоже расслабились, но все равно настороженность не пропала. Слишком много страшных рассказов услышал я в ашраме. У незнакомца был широкий, покатый лоб, высокие выдающиеся скулы, рельефные надбровные дуги, нависавшие над темными, глубоко посаженными глазами. Широкие плечи и царственная осанка вызывали мысли о горе, чреватой громами и лавинами. Короче говоря, он мало походил на нашего риши.

Откуда мы знаем, что вы — посланец братства?

А как бы иначе я вас нашел? Да и вы должны узнавать своих братьев без лишних слов.

И вдруг я почувствовал, как ожил, затрепетал язычок пламени над моими бровями. Теплая волна приязни достигла моего сердца, заставила непроизвольно улыбнуться, забыв сомнения и страхи. Я бросил взгляд на Митру. Он тоже улыбался.

Я вижу, друг друга вы понимаете без слов, — сказал наш новый знакомый. — Пора научиться понимать и других.

Это вы нас научите? — спросил Митра, и даже я не понял, была ли в его словах доля иронии.

Я? Нет. Я буду учить вас совсем другому искусству, — и воин ударил тяжелой ладонью поножнам меча. — Меня зовут Крипа. Я — дважды-рожденный, познавший искусство боя. Я послан проследить, чтобы птенцы, так поспешно вылетевшие из гнезда, не сломали крылья.

Теперь, аккуратно воплощаясь в его сущность, я возблагодарил карму, за то, что сделала нас союзниками, а не врагами этого человека. Текучая, бурлящая сила густо-фиолетового цвета переполняла ножны его духа. Могучее тело, воплотившее силу и невозмутимость, казалось лишь тонким сосудом, едва сдерживающим пыл брахмы.

Мы не птенцы, — почти уважительно возразил Митра. — Мы тоже кое-что повидали.

Не сомневаюсь, — в голосе не было и следа снисходительности или насмешки. Крипа отмерял слова четко, сильно, почти грубо, подобно ударам меча. —– Боги каждому отпускают испытания по силам…

Так он вежливо, но решительно дал понять, что наши силы его не впечатляют. Но оспаривать его суждения не хотелось. Что-то неведомое, грозное проступало сквозь обычные человеческие черты. Казалось, его лицо было подсвечено изнутри темным огнем. На этом лице почти не было морщин, так, пара бороздок по краям рта, теряющихся в густой черной бороде. Но, заглянув ему в глаза, я увидел в них такую же глубину и ясность, которую замечал только у своего Учителя.

«Сколько лет Крипе?» — подумал я. По тому, как прямо он держал спину, как легко сидел на коне, я бы дал ему не больше сорока, но глаза, глаза…

— Да, для воина, хотя бы и дваждырожденно– го, срок моей жизни чересчур длинен. Я давно слу жу братству, — сказал Крипа, — я уже умел стре лять из лука, когда Панду и Дхритараштра играли на коленях у Бхишмы.

Мы с Митрой почти одновременно поднялись с земли и почтили нового Учителя безмолвным поклоном. Он опять рассмеялся, открыв крепкие зубы, сверкнувшие над черной жесткой бородой:

— Будете прилежно учиться, может, и протя нете с мое. А теперь на коней, нас ждут в Двараке.

Наше путешествие продолжалось много дней, и Крипа коротал время, рассказывая нам историю города Двараки, который стал столицей нового государства рода ядавов. С незапамятных времен этот народ селился далеко от океана к югу от земель, принадлежащих Хастинапуру. Их столица была в Матхуре. Но за много лет до нынешних событий могучий царь Магадхи Джарасандха вытеснил ядавов с плодородных земель, которые принадлежали им на берегах реки Ямуна. Несколько раз он подступал к Матхуре, уничтожая деревни по всей округе. Однажды его войска атаковали столицу ядавов глубокой ночью.

— Да, Джарасандха хоть и не наделен мудро стью дваждырожденного, но решительности и ко варства ему не занимать, — признал Крипа. — Во ины Магадхи прошли берегом Ямуны через владения нескольких царей. Шли скрытно. Огней не зажигали. Когда вошли в земли ядавов, то копыта лошадей, ноги слонов и их морды обмотали мягкой тканью. Колеса колесниц щедро смазали маслом. Страшно подумать, что могло бы произойти, если бы цари ядавов Кришна и Баладева не ощутили вовремя приближение врага.

Значит, они дваждырожденные? — спросил я. Крипа, к моему изумлению, пожал плечами:

Они чувствуют брахму. Они так же легко управляются с ней, как обычный кшатрий с мечом и кубком вина. Мне иногда кажется, что они только притворяются простыми смертными. А на самом деле… — Крипа тряхнул головой, будто отгоняя ненужные мысли, — короче, сражаются они, как настоящие дваждырожденные. Очевидцы той ночной битвы на стенах Матхуры рассказывают, что оба брата стреляли в кромешной темноте так, что стрелы летели непрерывной лентой, и каждая из стрел приносила кровавую жертву богу смерти Яме. Но в конце концов ядавам пришлось отступить. Слишком близко Матхура была от неспокойных своих соседей — Магадхи, Панчалы, да и Хастинапур с севера грозился вот-вот задушить ядавов в своих дружеских объятиях.

Так Крипа начал посвящать нас в историю переселения ядавов. Советом их старейшин было решено построить новую столицу, а Матхуру сделать сторожевой крепостью, тем более, что стены ее были недостаточно высоки, чтобы противостоять долгой осаде. Правильное решение, если учесть, что теперь Матхура пала. А тогда, десять лет назад, оставив небольшой гарнизон в Матхуре, ядавы двинулись на запад, минуя страны Матсьев и Чеди.

Бесконечная вереница повозок и колесниц тянулась через джунгли и степи много лун, пока не выбралась к берегам могучего океана в великолепную долину с красной плодородной почвой. Одним концом долина выходила к рокочущей полосе прибоя, а с другой стороны вход в нее надежно прикрывала лесистая гора Райвата. У подножия горы разбили временный лагерь, укрывшись на ночь в островерхих шатрах. Ранним утром все племя собралось на берегу моря для омовения и молитвы. Брахманы читали священные заклинания, лили масло в жертвенный огонь. Потом за дело взялись все остальные: отмерили веревками границы будущей крепости и жилых кварталов и, взяв инструменты, приступили к строительству нового города. Сначала вырыли огромный ров и поставили на нем стены с башнями и бойницами. Мужчины и женщины работали, не думая об усталости, опасаясь, что и в это прикрытое океаном и горами место нагрянет враг. И вот вскоре между горой Райвата и полосой прибоя встал город с широкими улицами, просторными дворцами, лавками торговцев и мастерскими ремесленников. Ворота крепости обили сияющей медью. На башни поставили часовых. Своей новой столице Кришна дал имя Дварака, что значит «многовратная».

— Вам там понравится, — с уверенностью ска зал Крипа и мечтательно прикрыл глаза, покачи ваясь в седле. — Тенистые рощи вокруг города, прозрачная вода в искусственных водоемах, бесед ки резного дерева. По вечерам там собираются го родские красавицы послушать сладкоголосых ча– ранов. Когда ветер дует с океана, то до города до носится мощный гул, словно морские драконы — макары приветствуют человеческие дерзания. В такие дни смиряется жара и пропадает пыль. Воз дух пахнет соленой водой и простором…

И вдруг настроение у Крипы испортилось, словно тень от облака легла на его выпуклый лоб и притушила огонь в глубоко посаженных глазах. Он продолжал говорить но уже не мечтательным тоном, а резко, как бы продолжая давно начатый спор:

— Теперь, когда пал гарнизон, оставленный в Матхуре, царь Магадхи может двинуть войска на запад. Поэтому Арджуна и спешит в Двараку. Са мое время помочь ядавам. Для Пандавов, лишен ных собственной армии, такой союз необходим.

Неужели все царства ТАК связаны друг с другом? — спросил Митра.

Сейчас такое время, — ответил Крипа, — что в одиночку ни один царь не может считать себя в безопасности. Пока у Пандавов не так-то много союзников. Ядавы колеблются несмотря на то, что Кришна — ближайший друг Арджуны. Но Кришна не единовластный правитель. Большинство старейшин рода считают более благоразумным сохранять союз с Хастинапуром. Конечно, Пандавов поддерживает Друпада, царь панчалов, ведь он приходится тестем всем пятерым. К тому же, у него уже была война с Хастинапуром, и Дрона — военачальник Кауравов — отбил у него часть его владений на север от великой реки Ганги. Это, я думаю, не прибавило Друпаде любви к Хастана-пуру. Интересно, был ли какой-нибудь тайный договор у Дурьодханы с царем Магадхи? Хотя, вряд ли. Скорее всего, он воюет с ядавами ради собственных интересов. Если бы ему удалось прибрать территорию Матхуры, то он мог бы соединиться со своим ближайшим союзником — царем страны Чеди Шишупалой. Тогда образовался бы огромный военный союз, способный оспаривать власть и Хастинапура и Двараки.

Но теперь, когда заставили его отступить от Матхуры, этой опасности больше нет? — спросил Митра.

Джарасандха не соединится с Шишупалой по той простой причине, что Кришна предусмотрительно отправил царя чадиев в царство Ямы. Ча-раны уже сложили песнь о соперничестве Кришны и Шишупалы из-за прекрасной принцессы Рук-мини: якобы Кришна похитил Рукмини, когда она была уже сговорена за Шишупалу. И тогда обманутый жених, будучи в гостях у Пандавов в Индрапрастхе, оскорбил Кришну, пытаясь вызвать его на поединок. Злосчастному Шишупале это удалось. Кришна в гневе взялся за оружие. Чего не мог предвидеть царь чедиев, — это того, что Кришна снесет ему голову с плеч первым же броском диска. Так поют в песнях.

Но чараны, как всегда, многое перепутали. Кришна убил Шишупалу не за Рукмини. Как вы знаете, у царя ядавов сотня жен, и любовь вряд ли может повергнуть его на безумства. Трагедия разыгралась в Хастинапуре, где царь Кауравов Дхри-тараштра и многие другие цари этой земли пытались убедить Шишупалу и Джарасандху отказаться от завоеваний. Разумеется, при этом присутствовали и патриархи Высокой сабхи.

Бхишма был обеспокоен военным союзом Ма-гадхи и Чеди не менее, чем все остальные. Но Ши-шупала и Джарасандха, рассчитывая на мощь своих армий, вели себя нагло. В Шишупалу словно вселился ракшас. Он крикнул Бхишме: «Предводитель рода, питающийся лесными плодами и одетый в шкуру антилопы, тебе ли направлять удары колесничих армий и давать советы царям»! И это он посмел сказать патриарху, прославленному подвигами, которого даже цари Хастинапура чтят, благоговейно сложив ладони!

Кришна потребовал от Шишупалы соблюдения приличий перед лицом высокого собрания. А Шишупала ответил словами, не достойными царя. Я думаю, что Кришна очень этому обрадовался. Он уже понял, что умиротворить царей-завоевателей разговорами не удастся. Необходимо было устранить Шишупалу или Джарасандху, не нарушая дхармы кшатрия.

Шишупала первым дал повод сделать это.

Я сам видел, — невозмутимо продолжал Крипа, — как острые края метательного диска снесли голову Шишупалы с плеч, и кровь фонтаном ударила прямо на стол, уставленный явства-ми. Тело еще мгновение стояло, не двигаясь, а голова уже стукнулась о плиты пола. Все остолбенели, а потом схватились за оружие. Только непререкаемый авторитет Бхишмы, да, пожалуй, малочисленность сторонников Шишупалы предотвратили резню. В царстве Чеди трон унаследовал Дхриштакету — дружелюбный и утонченный дваждырожденный. Он и не помышлял мстить Кришне. По дхарме кшатрия Кришна не мог не убить Шишупалу, иначе он считался бы опозоренным. Ну, а Высокой сабхе царь ядавов не отчитывается, так что законами дваждырожденных не связан.

Вот так это было — просто и грубо, — продолжал Крипа, — А чараны продолжают петь про поединок из-за Рукмини. Конечно, царь Магадхи, Джарасандха, понял смысл того, что произошло и убрался восвояси. Теперь вот — нападение на Матхуру. Он решил отомстить ядавам. Но пока не рассчитал силы…

Так мы и ехали, слушая захватывающие рассказы Крипы, до тех пор, пока нам в лицо не повеяло острым запахом соли и йода. Я никогда раньше, не знал, как пахнет морская вода, но ясно понял, что мы у цели, как будто кто-то написал огненными буквами в моем сознании «ОКЕАН».

Впрочем, его я тогда не увидел, как не увидел ни рощ, ни беседок. Была глубокая безлунная ночь. В вышине над нашими головами едва угадывались смотровые площадки боевых башен. Чадящее пламя факелов на мгновение зажгло медные ворота под каменной стрельчатой аркой. Копыта лошадей гулко цокали по каменной вымостке улиц. Дома неприветливо смотрели темными глазницами окон.

От ворот крепости с нами поехали двое стражников с зажженными факелами. Они проводили нас до длинного каменного дворца, стены которого были украшены причудливой резьбой. Вокруг него был разбит парк. Силуэты деревьев таинственно шептались о чем-то за гранью светлых бликов, отбрасываемых факелами. Крипа спрыгнул с коня, и мы последовали за ним.

— Смотри, какие молодые дваждырожденные, — услышал я шепот за спиной. Это переговари вались слуги, принявшие в темноте поводья на ших коней. Я огляделся — кроме нас с Митрой никого не было под сводом галереи, ведущей во дворец.

Митра подмигнул мне:

— Слышал? «Дваждырожденные»! Это они о нас…

Скрипнули входные двери, желто-розовая дорожка протянулась к нашим ногам. Голос Крипы раздался где-то над нашими головами.

— Входите, братья давно ждут вас.

Из дверного проема вместе с ласковым светом шел поток теплой живой силы. Забыв про усталость, мы шагнули навстречу этой силе, впитывая ее каждой порой своей кожи, как путник в пустыне ловит ниспосланные с неба капли дождя.

* * *

Первые дни в Двараке были для меня настолько наполнены самыми различными впечатлениями, что все они смешались в пеструю картину, из которой очень трудно выделить детали. Утром нас разбудило солнце, и я обнаружил, что, лежу не на циновке, а на деревянном ложе, покрытом мягким толстым покрывалом. Под головой у меня был не деревянный брусок и не свернутая конская попона, а пуховая подушка.

Служители принесли нам свежевыпеченные лепешки, фрукты и густое парное молоко. Во дворцах, судя по рассказам Митры, можно было ожидать более изысканную пищу. Но я привык довольствоваться малым, поэтому ел с аппетитом, впрочем, как и Митра, который бодро работал челюстями, ничем не выказывая своего разочарования.

рапрастхе, оскорбил Кришну, пытаясь вызвать его на поединок. Злосчастному Шишупале это удалось. Кришна в гневе взялся за оружие. Чего не мог предвидеть царь чедиев, — это того, что Кришна снесет ему голову с плеч первым же броском диска. Так поют в песнях.

Но чараны, как всегда, многое перепутали. Кришна убил Шишупалу не за Рукмини. Как вы знаете, у царя ядавов сотня жен, и любовь вряд ли может повергнуть его на безумства. Трагедия разыгралась в Хастинапуре, где царь Кауравов Дхри-тараштра и многие другие цари этой земли пытались убедить Шишупалу и Джарасандху отказаться от завоеваний. Разумеется, при этом присутствовали и патриархи Высокой сабхи.

Бхишма был обеспокоен военным союзом Ма-гадхи и Чеди не менее, чем все остальные. Но Ши-шупала и Джарасандха, рассчитывая на мощь своих армий, вели себя нагло. В Шишупалу словно вселился ракшас. Он крикнул Бхишме: «Предводитель рода, питающийся лесными плодами и одетый в шкуру антилопы, тебе ли направлять удары колесничих армий и давать советы царям»! И это он посмел сказать патриарху, прославленному подвигами, которого даже цари Хастинапура чтят, благоговейно сложив ладони!

Кришна потребовал от Шишупалы соблюдения приличий перед лицом высокого собрания. А Шишупала ответил словами, не достойными царя. Я думаю, что Кришна очень этому обрадовался. Он уже понял, что умиротворить царей-завоевателей разговорами не удастся. Необходимо было устранить Шишупалу или Джарасандху, не нарушая дхармы кшатрия.

Шишупала первым дал повод сделать это.

Я сам видел, — невозмутимо продолжал Крипа, — как острые края метательного диска снесли голову Шишупалы с плеч, и кровь фонтаном ударила прямо на стол, уставленный явства-ми. Тело еще мгновение стояло, не двигаясь, а голова уже стукнулась о плиты пола. Все остолбенели, а потом схватились за оружие. Только непререкаемый авторитет Бхишмы, да, пожалуй, малочисленность сторонников Шишупалы предотвратили резню. В царстве Чеди трон унаследовал Дхриштакету — дружелюбный и утонченный дваждырожденный. Он и не помышлял мстить Кришне. По дхарме кшатрия Кришна не мог не убить Шишупалу, иначе он считался бы опозоренным. Ну, а Высокой сабхе царь ядавов не отчитывается, так что законами дваждырожденных не связан.

Вот так это было — просто и грубо, — продолжал Крипа, — А чараны продолжают петь про поединок из-за Рукмини. Конечно, царь Магадхи, Джарасандха, понял смысл того, что произошло и убрался восвояси. Теперь вот — нападение на Матхуру. Он решил отомстить ядавам. Но пока не рассчитал силы…

Так мы и ехали, слушая захватывающие рассказы Крипы, до тех пор, пока нам в лицо не повеяло острым запахом соли и йода. Я никогда раньше, не знал, как пахнет морская вода, но ясно понял, что мы у цели, как будто кто-то написал огненными буквами в моем сознании «ОКЕАН».

Впрочем, его я тогда не увидел, как не увидел ни рощ, ни беседок. Была глубокая безлунная ночь. В вышине над нашими головами едва угадывались смотровые площадки боевых башен. Чадящее пламя факелов на мгновение зажгло медные ворота под каменной стрельчатой аркой. Копыта лошадей гулко цокали по каменной вымостке улиц. Дома неприветливо смотрели темными глазницами окон.

От ворот крепости с нами поехали двое стражников с зажженными факелами. Они проводили нас до длинного каменного дворца, стены которого были украшены причудливой резьбой. Вокруг него был разбит парк. Силуэты деревьев таинственно шептались о чем-то за гранью светлых бликов, отбрасываемых факелами. Крипа спрыгнул с коня, и мы последовали за ним.

— Смотри, какие молодые дваждырожденные, — услышал я шепот за спиной. Это переговари вались слуги, принявшие в темноте поводья на ших коней. Я огляделся — кроме нас с Митрой никого не было под сводом галереи, ведущей во дворец.

Митра подмигнул мне:

— Слышал? «Дваждырожденные»! Это они о нас…

Скрипнули входные двери, желто-розовая дорожка протянулась к нашим ногам. Голос Крипы раздался где-то над нашими головами.

— Входите, братья давно ждут вас.

Из дверного проема вместе с ласковым светом шел поток теплой живой силы. Забыв про усталость, мы шагнули навстречу этой силе, впитывая ее каждой порой своей кожи, как путник в пустыне ловит ниспосланные с неба капли дождя.

* * *

Первые дни в Двараке были для меня настолько наполнены самыми различными впечатлениями, что все они смешались в пеструю картину, из которой очень трудно выделить детали. Утром нас разбудило солнце, и я обнаружил, что, лежу не на циновке, а на деревянном ложе, покрытом мягким толстым покрывалом. Под головой у меня был не деревянный брусок и не свернутая конская попона, а пуховая подушка.

Служители принесли нам свежевыпеченные лепешки, фрукты и густое парное молоко. Во дворцах, судя по рассказам Митры, можно было ожидать более изысканную пищу. Но я привык довольствоваться малым, поэтому ел с аппетитом, впрочем, как и Митра, который бодро работал челюстями, ничем не выказывая своего разочарования.

Смахнув с удовлетворенно расплывшихся губ сок папайи, Митра заявил, что полон сил.

— А что касается придворных явств, то о них сожалеть не стоит, — сказал он. — После чрезмерных возлияний и жареного мяса во дворце раджи мы имели обыкновение засыпать прямо на циновках среди объедков и посуды, и наутро были ленивые, как удавы, обожравшиеся обезьянами.

Слуги принесли нам свежую одежду. Никаких драгоценных тканей, тяжелых украшений, как можно было бы ожидать по рассказам Митры. Вся одежда жителя Двараки состояла из двух кусков ткани. Один обертывался вокруг бедер, а второй прикрывал грудь или накидывался на плечи. В своих домах или на берегу купальни и женщины и мужчины часто пренебрегали верхней частью одежды, что, впрочем, считалось здесь вполне благопристойным. Дополнив свой наряд кожаными ремнями и сандалиями, мы предстали перед изучающим взором наставника. Крипа с удовлетворением оглядел нас с головы до ног и сказал:

— Кое-кто из придворных предпочитает одеваться с большей пышностью и блеском, но мы, дваждырожденные, знаем, как отягощают жизнь роскошные вещи, словно опаленные алчностью и вожделением. Ваша одежда не стесняет движений, не препятствует дыханию жизни, а уважение окружающих вам придется завоевывать благим поведением и умными речами. Еды и питья здесь у вас будет вдоволь, оружие я вам достану, а стремиться к накоплению богатства вам не пристало. Вещи отягощают жизнь, храня ауру прошлых владельцев. Пусть они пребывают с теми, кто может их улучшить и легко передать дальше чистыми и незапятнанными.

После еды мы пошли гулять по дворцу. Моим босым ногам с непривычки было холодно ступать по полированным каменным плитам полов. Но Митра приучил меня носить сандалии из тонкой кожи. Он-то чувствовал себя в этих каменных залах, как рыба в воде. Даже иногда позволял себе замечания, вроде: «А во дворце, в котором я вырос, колонны были выше и залы просторнее.» Но я не очень верил ему в тот первый день, поскольку вообще не представлял, что возможны дома еще больше, чем этот дворец.

Лишь потом, когда мы вышли погулять по городу, я убедился в том, что наши покои далеко не самые роскошные.

Много удивительного увидел я тогда в Двара-ке: глиняные дома, выстроившиеся в стройные ряды вдоль улиц, вымощенных плоскими плитами, с которых в жару пыль смывали пахучей сандаловой водой, царские конюшни, где содержались сотни великолепных лошадей. Вдоль прямых дорог были посажены ряды деревьев, дарящих спасительную тень путникам. В зелени увесилительных рощ и садов щебетали птицы, журчала вода в каналах, шумно и радостно гудела толпа на базарах.

Меня потрясли не столько размеры дворцов царей и знати, сколько мысль о колоссальном человеческом труде, вложенном в украшения домов и храмов. Везде прихотливые узоры, статуи, беседки. Даже стены дворцов больше походили на каменные кружева. Благодаря им солнечные лучи не проникали внутрь здания, а ложились золотым орнаментом на плиты пола. Зато ветер свободно скользил по комнатам, наполняя дворец даже в самую жаркую пору прохладой.

Город на берегу великого океана благоденствовал под сенью державного зонта братьев Кришны и Баладевы. Их появление на свет и юные годы дали пищу для огня вдохновения сотен чаранов. Но никто не прозревал их внутренней сущности и не измерил подлинных границ могущества.

Баладева был замкнут, медлителен в движениях и словах, но добр к простым людям. Он с почтением относился ко всем решениям совета старейшин и, тонко разбираясь в вопросах дхармы, служил оплотом законам и традициям ядавов.

В отличии от него, темнотелый, порывистый Кришна никогда не считал себя связанным традициями седой древности или взглядами окружающих. Он не любил сражаться, хоть и был способен своим метательным диском разрезать надвое любой панцырь. Он терял голову от игры на флейте, часто используя этот возвышенный инструмент для возбуждения страсти в своих женах, которых насчитывалось не менее ста. Любой богатый правитель мог позволить себе такой гарем, но добиться искреннего обожания от всех жен мог только Кришна. Сам он объяснял это не колдовством, а простым умением уделять окружающим достаточно внимания. Чувство, которое испытывали подданные к этому царю можно назвать благоговейным непониманием.

Невозможно было не восхищаться Дваракой. Если бы еще там не было столько людей! Я не привык к толпам, к тому же, начинал ощущать тонкую пульсацию чужих мыслей и стремлений, поэтому мозг мой находился в смятенном состоянии. Примерно то же самое испытывал и Митра. Крипа, который ходил с нами по городу, утешил нас обещанием научить защите от чужого влияния. Он дал нам возможность освоиться в городе и через несколько дней заявил, что отдых окончен и пора приступать к учению.

Дворец, в котором мы жили, принадлежал Кришне, как, впрочем, и многие другие дворцы в Двараке. В одном из них, как мы узнали, остановился Арджуна со своей свитой. А этот, самый маленький и скромный из всех, предоставили Крипе и нам. Его и дворцом-то никто не называл, кроме нас с Митрой. Просто красивый дом с пятью комнатами, резной аркой над входом и большим двором, в котором был разбит сад и оставлена площадка для военных упражнений. Именно здесь нам было суждено встречать и провожать колесницу солнца еще много месяцев.

— Я вполне допускаю мысль, что в деревне разумно было измерять время восходами и зака тами солнца, — сказал Крипа, обращаясь ко мне,

ну а при дворе раджи, — он повернулся к Митре, — вы вообще теряли представление о сутках

пиры до рассвета, ночные бандитские засады… Здесь, в Двараке, совсем иной ритм жизни. Сутки делятся на восемь страж — четыре стражи дня и четыре стражи ночи. Счет страж начинается с рассвета. Спать дозволяется только две ночные стражи. Еще две стражи надлежит посвящать сосредоточению, размышлению и учебе. Первая утренняя стража — для упражнений с оружием, вторая

для домашних дел, третья — для еды и отдыха в самый знойный период дня, четвертая стража для вас снова означает возвращение на площадку для упражнений.

* * *

Наше обучение боевым искусствам началось совсем не так, как мы ожидали. Нам не дали оружия, нас не заставили накачивать мускулы тяжелыми физическими упражнениями.

Вы еще не вступили в мужскую пору, — заявил Крипа в начале занятий. — Тела ваши словно гибкие побеги бамбука. Подготовка в ашраме закалила мечи вашего духа. Теперь ему нужны крепкие ножны тела. Вы должны научиться сражаться.

Это единственное, что я умею делать, — заявил Митра, — Это Муни предстоит постигать все сначала. А для меня достаточно шлифовки стиля. Дайте мечи…

Крипа отрицательно качнул головой:

Возьми палку, ударь меня по животу.

И видя, что Митра, подняв бамбуковую палку, медлит, прикрикнул. — Бей сильнее!

Митра размахнулся и с плеча врезал бамбуковой палкой по ребрам наставника. С тем же успехом он мог бы ударить слона цветочной гирляндой. Крипа даже не поморщился, а произнес назидательно:

-- Такова мощь брахмы.

-- Причем здесь брахма? — спросил я, отбрасывая соблазн попробовать ударить Крипу палкой по голове.

-- Вы просто сильнее… — поддержал меня Митра.

-- Тонкий росток пробивает гранитные скалы, — сказал Крипа. — Какая сила помогает корням деревьев крошить камни? Какая сила живет в яч менных зернах, в траве, питаясь которой, быки на ливаются неодолимой мощью? Я, как и вы, состою из мяса и костей. Но любую кость переломила бы эта палка. Значит, есть что-то еще… — и дальше другим мощным, вибрирующим голосом, — какая-то великая сила входит вместе с дыханием в жилы. Дайте ей наполнить пустой сосуд вашего тела, сделать его крепче бронзовых доспехов. А когда ваши тела окрепнут, вам будет проще обращаться с оружием кшатриев. Вам придется освоить стрельбу из лука — благороднейшую из военных наук. Вас ждут упражнения с мечом и кинжалом, с которыми не расстается ни один кшатрий, потом вы научитесь сражаться на палицах и топорах, метать копья и камни из пращи, а также боевые острозаточенные диски…

— Меня обучали сражаться длинным мечом  — это оружие достойное кшатрия. Все эти диски и топоры — для простолюдинов. Ну а если врагов много, да еще у них копья, то никакое искусство владения мечом, все равно, не спасет…

-- Главное для тебе, Митра, — прервал его Крипа, — это поскорее забыть все, чему тебя обучали. Нет ничего нелепее, чем ставить свою жизнь в зависимость от длины меча или рук. Бессмысленно спорить о качестве оружие и приемов, когда сознание не поднялось выше вихляния кистью с зажатой в ней рукоятью меча.

-- Но и в нашей жизни были добродетели… — решился заметить Митра, которого вдруг возмутила попытка Крипы обратить в ничто все его прошлое.

— Знаю я ваши добродетели, — решительно отверг замечание Крипа, — Одна из них — бездумно выполняли приказы господина, не задумываясь о плодах кармы. Вторая — величаться количеством отнятых жизней. Восхваляя вашу доб лесть, чараны говорят: «мужи-быки». Очень точное сравнение, только звучит оно, как издевательство. Только быки в приступе ярости идут напро лом, круша все вокруг и проливая кровь.

Риши требуют действия незамутненного привязанностями и страстями. Приверженность к жизни делает трусом, трус погибает. Приверженность к мечу или луку связывает в бою. Бой — это жизнь, жизнь — это молитва.

Мы недоуменно переглянулись. До этого мы как-то мало задумывались о сопряжении пути риши и кшатрия.

Глаза Крипы вспыхнули:

— Если вы познаете ПУТЬ дваждырожденного, вы будете прозревать его во всем. Так гласит древняя мудрость. Пока вы думаете о выпадах, уколах, блоках, не достанете врага. Так и в повседневной жизни. Никогда не сосредотачивайтесь на отдельных движениях, мыслях, качествах человека. Воспринимайте все окружающее вас крупно, целостно. Не пропускайте обыденное, ибо угроза может прийти из привычного окружения, но от решитесь от плодов действий. Даже в миг обреченности вы должны действовать естественно, тогда река жизни сама вынесет вас из беды. Сражайтесь брахмой!

Как? — хором выдохнули мы.

Очистив и успокоив разум глубоким сосредоточением, вы должны ощутить движение силы во внутренних каналах тела. Потом добиться управления этой силой. Тогда ваша мысль станет действием. Время обретет качество глины и огромность океана, а движения противника замедлятся. Поэтому вместо того, чтобы качать мышцы, можно просто ускорить свои внутренние потоки.

Так сказал Крипа. Но ускорить движение силы внутри наших тел оказалось далеко не «просто».

Пришлось часами стоять на полусогнутых ногах с протянутыми вперед руками, не меняя позы, исходя то холодным, то горячим потом от напряжения. А наставник во время этой нечеловеческой пытки прохаживался перед нами и объяснял, что неподвижность выше движения.

— Неподвижным и пустым должны стать со знание и тело, чтоб ни что не замедляло поток брахмы, — говорил он, — Лишь несвязанный дух способен сражаться с безупречной чистотой дей ствия. Даже мысль о достижении совершенства будет мешать сосредоточению на потоке брахмы. Упражняться надо так же, как и трудиться, не ожи дая плодов своего труда.

Мы ничего и не ждали, кроме отдыха, ничего не чувствовали, кроме нечеловеческой усталости.

А Крипа присаживался в тень широкого зонта на краю поля для упражнений и пил медовый напиток, наблюдая за нашими мучениями. Потом вновь начинал говорить.

— Научиться управлять своим телом значит научиться управлять другими. Держа свой ритм — сломаете ритм врага.

Крипа говорил. От неимоверного напряжения разум впадал в состояние, похожее на медитативный транс. Пустота тела, пустота мира, черная ночь разума. Слова Крипы летели огненными дротиками и, прорвав пелену забытья, падали в глубины сознания.

— Вся наша жизнь — это бой. Мало чести, выйдя из дома подскользнуться на мокрой траве и сломать шею. Воин всегда собран, насторожен. Поддерживайте боевую стойку во всех случаях жизни, омывайтесь брахмой.

Этот голос («когда рубишь — твой дух решителен») начертан раскаленной иглой на невещественной плоти зерна моего духа. Он научил меня, как сохранить тело, не лишив духовную сущность ее оболочки. А тело, благодаря этому, дало достаточно времени зерну…

Этот голос ( «войди мыслью в поток противника, мысль бросается змеей, выпуская жало — конец меча. Меч подтягивает тело. А несвязанный дух парит невозмутимо») подобно священной мантре пробуждает самые сокровенные силы, открывая путь победы.

— Не слабым кулаком из мяса и костей поражают врага опытные бойцы.

Поток брахмы, вырвавшийся из ножен плоти, способен пробить даже щит из кожи носорога. Но для того, чтобы ощутить хотя бы тонкую струйку брахмы, вы должны научиться пребывать в полной неподвижности… Не опускать руки! Не шевелить ногами! Вас мотает? Голова кружится? Это сила начинает оживать в теле, рвется по его каналам, набирает мощь. Освободите ей пути, иначе она разрушит перегородки. Научитесь управлять ее потоком, и тогда ваши руки и ноги станут неотразимым оружием, мечи превратятся в продолжение ладоней, а стрелы полетят прямо вслед за мыслью…

Обузданное сознание йога можно сравнить со светильником, находящемся в безветренном месте. Пламя всегда устремленно вверх. Сознание воина — огонь на ветру. Мантра воина — гимн Агни.

Поставь же нас пряно для странствий и для жизни. Защити нас, о Агни, от ракшасов! Защити от вредящего и от убийцы, О ты с высоким лучом, касающимся неба!

Воин, овладевший силой брахмы, подобен огню, — продолжал Крипа, — он может пластаться у земли под напором врага, но все же устремляться к небу. Он сияет доблестью и виден издалека, но его нельзя схватить или сломать. Он бывает жгуч и ласков, он убивает и спасает… Вы освоите это со временем, — уже совсем иным, буднично деловым тоном произнес Крипа, — пока же я постараюсь «поставить вас прямо». Вообще, воинское искусство начинается со стойки.

* * *

Мои ноги до сих пор начинают трястись от одних воспоминаний о муках, которые я пережил, стоя в полной неподвижности с вытянутыми вперед руками. Омываясь то холодным, то горячим потом, мы пытались потерять ощущение тела, сосредоточившись на чистом ощущении потока по внутренним каналам. Постепенно мы научились застывать на довольно значительное время. Тогда я, наверное, впервые ощутил, что мое внутреннее существо не тождественно телу. Плоть воспринималась как удобный доспех, гибкий панцирь. Из его уютной глубины сквозь отверстия глаз душа спокойно наблюдала за тем, как длинные утренние тени втягиваются под деревья. (Вот что имел ввиду Крипа, говоря что время обретет качество глины и безграничность океана.)

Питались мы в эти дни так же скромно, как во времена ученичества в ашраме. Крипа уверял, что это необходимо для очищения каналов брахмы. Но чистым я себя не чувствовал — только голодным и слабым.

— Разве такая пища положена кшатриям? — возмущался Митра.

Конечно, — ответил Крипа. — В Сокровенных сказаниях описывается путь постижения брахмы одним царем-кшатрием. Крипа начал распевно повторять строки сказаний: «Государь чтил гостей лесными плодами и топленым маслом, а сам питался остатками их пищи и занимался сбором колосьев. Тридцать лет он пил одну только воду, обуздав свою речь и мысли. Целый год он питался только воздухом. Затем царь подвергал себя истязаниям между пятью огнями»…

Но ведь это же путь аскетов! — воскликнул Митра.

У воинов и аскетов один путь, — ответил Крипа. — Путь покорения плоти и обуздания чувств.

Чувство голода лучше всего обуздывать едой, а усталость — долгим отдыхом, — отважился заметить Митра. За это Крипа заставил нас снова застыть в неподвижности под палящими лучами солнца. Я смиренно пытался обратить его внимание на то, что возражал лишь Митра, и было бы справедливым не делить наказание на двоих. Но Крипа добродушно ответил:

Вы так тесно связаны друг с другом, что, если один имеет определенное мнение, то второй, скорее всего, его разделяет. Впрочем, вы даже не поняли насколько различаются сейчас ваши пути.

Тогда мы не придали его словам большого значения. Но потом, обдумывая их, я почувствовал тень тревоги. Что-то омрачало сердце. Обыденные заботы? Крипа приказывал обращать внимание на обыденное. Эта тень неудовлетворенности — не знак ли отклонения от пути дхармы?

Пришлось погрузиться на несколько часов в самосозерцание. Успокоив сознание и отбросив все мысли, я сосредоточил разум на поиске источника тревоги.  «Сейчас ваши пути различаются».

???

Ну, конечно! Митра счастлив, беспечен и полностью поглощен этой жизнью. И все, что он постигает сейчас, лежит в русле его кшатрийской дхармы, восхваляющей убийства, ратную доблесть, борьбу и жертвы во имя чести.

Меня такое будущее не прельщало,* а все, что мы постигали сейчас, и было подготовкой к такому будущему. Я своими руками свивал узлы кармы, которой всем сердцем желал избежать.

Но ведь нас учили во всем повиноваться наставникам…

Ничего, Муни, хорошо еще, что нас не ставят между пятью огнями, — заявил Митра, сияя безудержной улыбкой.

Вы еще не готовы, — совершенно серьезно сказал Крипа. — Вы не сможете впустить в тело огненное дыхание. Но чараны не случайно поют о том, что великие подвиги сияют, как огни. Невидимое радужное сияние есть вокруг каждого человека. Когда дваждырожденный сосредотачивает в себе великую мощь брахмы, то он может засиять видимым светом, подобным жертвенному огню, в который льют масло. Великие патриархи защищены брахмой, отклоняющей стрелы и клинки. Вы должны были слышать легенды о том, что могучий сторонник Каура-вов Карна получил в подарок от бога солнца «естественный панцирь». В момент наивысшего духовного напряжения вокруг тела любого патриарха действительно становится заметна сияющая аура. В доспехи духа может одеваться каждый дваждырожденный, но, ограждая сердца от чужой злой воли, они, увы, не спасут вас от стрел и мечей.

* * *

За целый месяц жизни в Двараке нам удалось увидеть ее молодых царей только однажды. Крипа сказал нам, что старейшины ядавов решили совершить паломничество к священному водоему — тиртха-ятру. Вместе с ними туда отправлялись придворные со своими женами и охрана. Мы с Митрой были зачислены в свиту Арджуны. Крипа по этому случаю принес нам два боевых меча. Я впервые должен был принимать участие в подобной церемонии и несколько беспокоился, смогу ли соответствовать торжественности обряда. Митра с особой тщательностью осмотрел мою одежду, помог прикрепить ножны меча к крепкому поясу с бронзовой пряжкой.

Ранним солнечным утром вместе с нашим наставником мы выехали на конях к пылающим медью воротам Дваракй, поджидая Арджуну. Улицы были полны утренней свежестью, и эхо радостного ожидания толпы, словно солнечный зайчик, трепетало на моем сердце. Митра, широко улыбаясь, вертелся в седле и щурился, пытаясь в море женских лиц приметить на будущее те, что помоложе и посимпатичнее. Впрочем, мне в тот момент казалось, что на всех людях лежал отблеск красоты — отражение солнечного света и чистой голубизны неба.

Пурпурные, оранжевые, белые гирлянды цветов на бронзовых открытых плечах женщин, казалось, сияли собственным внутренним светом. Теплые солнечные блики играли на их оголенных упругих животах и гибких талиях. Над толпой витал не обычный запах пота, а нежный аромат благовоний, сандаловой пасты, цветов. И разговоры сливались в веселый ликующий гомон. И вот раздались звуки барабанов, пронзительно протрубили боевые раковины, и с шумом и лязганьем на главной улице показались колесницы под белыми зонтами. В них ехали воины в роскошных блистающих доспехах. Крипа указал на высокое знамя с изображением обезьяны, которое трепетало над золоченой колесницей:

— Там Арджуна.

Помню, что сначала властелин мне не понравился — показался слишком гордым, отрешенным от восторгов толпы. Глаза под густыми чернымибровями смотрели куда-то вдаль, поверх моря голов. Зато цари ядавов весело улыбались своим подданным.

Кришна, который выехал на белоснежной повозке во главе отряда телохранителей навстречу Ар-джуне, просто сиял радостью, приветственно махал рукой в ответ на восторженные крики подданных и, судя по жестам, перебрасывался шутками с теми, кто ехал рядом с его колесницей. Баладева был более сдержан в проявлении своих чувств, но и он благосклонно отвечал на приветствия.

Оба молодых царя ядавов в блеске золоченых одежд, казалось, плыли по реке всеобщего ликования. За царями и охраной на разряженных колесницах ехали придворные. Мерно покачивались над их повозками зонты из перьев белых диких гусей. Над колесницами молодой знати пестрели хвастливые зонты из павлиньих перьев. Степенно шли слуги, неся на плечах укрытые шелками носилки, в которых путешествовали жены сановников, а также танцовщицы, которых Кришна взял для увеселения. Замыкали процессию повозки со всевозможной снедью и большая толпа певцов, музыкантов и плясунов. Звучала беззаботная бодрая мелодия, окончательно убедившая меня в том, что паломничество к священному озеру обещает обернуться радостным праздником.

Тут я понял, что сам очень давно не ел вволю, не пил вина, не танцевал с девушками. Память о Нанди острыми коготками царапнула сердце. Митра, всегда чуткий к моим перепадам настроения, тронул меня за руку:

— Не думай о прошлом. Это все майя.

Я тряхнул головой и тронул своего коня. Крипа показал, что пора следовать за Арджуной. Путешествие оказалось недолгим, но когда мы добрались до священного озера, я обнаружил, что грустные тени прошлого растаяли.

Небольшое круглое озеро, к которому мы приблизились, оказалось необычайно чистым и спокойным. По его зеркальной поверхности плавали белые и голубые лотосы. Высокие деревья охраняли его песчаный берег от солнца и смотрелись в синюю воду, как в бронзовое зеркало. В центре озера спокойно плавали дикие гуси. Сама святость этого места служила им охраной.

Все пришедшие в благоговейном молчании созерцали эту нерукотворную красоту. Брахманы разожгли жертвенный огонь, вылили в него несколько плошек масла и молока, прочитали нараспев священные мантры.

Слуги меж тем занимались подготовкой к пиру. Прямо на берегу были разостланы ковры и циновки, укреплены зонты, спасающие от полуденного солнца, повсюду были расставлены низкие столики на резных ножках. Огромные куски буйволиного мяса жарили прямо на вертелах, обильно поливая их жирным молоком и маслом. Угрожающе шипя, масло сползало по поджаристой корочке, капало в костер, раззадоривая огонь. Аппетитный запах плыл над поляной, заставляя мой желудок сжиматься в предвкушении неземного блаженства. Впрочем, это не мешало мне с интересом рассматривать присутствующих.

Меня удивляло, что жены знати, спокойно восседая рядом со своими мужьями, никак не возражали против присутствия прекрасных юных танцовщиц, одетых в прозрачные ткани. Тут же сидели и брахманы. Они вкушали овощи и пресные лепешки, но вид жареного мяса и соблазнительных девушек их, казалось, совершенно не смущал.

Мы с Митрой примостились на одной из циновок по правую руку от Арджуны, который делил свою трапезу с Кришной и несколькими советниками. На широких блюдах уже разносили яства. Тонкие птичьи косточки хрустели на крепких зубах кшатриев. Из рук в руки передавались бурдюки с вином. Те, кто воздерживался от вина, наслаждались жирным бульоном или горячим сладким молоком.

Так я впервые увидел сосуд для приготовления любимого опьяняющего напитка ядавов — суры. Он был сделан из глины в форме петуха с трубками, выходящими изо рта. В него заливали основательно перебродивший сок различных фруктов, добавляли пахучие листья и специи. Стоило поставить петуха на огонь, как в чашу, поднесенную к одной из трубок, начинал капать душистый крепкий напиток.

Рядом с кувшинами с сурой стояли широкие блюда со сладкими или чуть солоноватыми закусками. Оранжевые дольки манго истекали тягучим соком, а на жаровнях скворчали свежезажаренные птичьи тушки, обильно политые соусом из перца и чеснока.

К нам подошел молодой придворный, бывший в совете Кришны, и рукой сделал знак слугам, стоящим у повозок с провизией. Оттуда вышла молодая невольница с подносом. Она поднесла нам три маленькие серебряные чаши с каким-то напитком и тарелочку с пирожными из мякоти кокосового ореха, сдобренного имбирем.

— Мужским питьем считается у нас сура, а не эта розовая водица, — сказал молодой придворный, пренебрежительно кивнув на кувшин с вином, который мы с Митрой раздобыли несколько раньше. — Пить суру надо не разбавляя, тогда она зажигает кровь. Но, чтобы не было неприятного вкуса, мы закусываем ее такими вот сластями или зажаренной в специях дичью.

Я глотнул и почувствовал, как текущий жар обжег горло, растопил лед, долго сковывавший мое сердце. Пир продолжался повсюду. Когда воины покончили с мясом, а собаки растащили кости в ближайшие кусты, слуги принесли сласти и фрукты.

Вино лилось рекой. Я видел, как Баладева в несколько глотков осушил огромную чашу. Танцовщицы и музыканты меж тем услаждали всех присутствующих пением и танцами. Под громкую радостную мелодию пустились в пляс цари ядавов, подав пример своим подданным.

Баладева подхватил под руки свою жену Рева-ти. Кришна, секунду поколебавшись, повел танцевать одну из своих любимых супруг Сатьябхаму. Арджуна обнимал Субхадру — сестру Кришны, отданную ему в жены несколько лет назад, но жившую большую часть времени в Двараке. Пришедшие без жен быстро разобрали танцовщиц и веселились от души.

Потом, когда фляги и кувшины порядком опустели, все пошли купаться в священный пруд. Нам с Митрой пришлось сидеть при оружии на берегу, наблюдая как обнаженные тела девушек скользят и переливаются в чистой воде озерца. Арджуна и Кришна распалились до крайней степени и, казалось, сбросив вместе с одеждой тревоги последних лет, как одурманенные молодые пастухи, бегали по песчаному берегу за обнаженными девушками, уже не очень разбирая, чьи соблазнительные ягодицы мелькают перед ними — храмовой танцовщицы или благочестивой супруги придворного. Над озером стоял визг, плеск и хохот.

Кришна загнал в воду всех своих многочисленных жен и затеял водить с ними хоровод. Водяные брызги и солнечные блики окружили прекрасные тела сиянием, как будто жены утопали по грудь в драгоценных камнях. Не только меня, но и, как я мог судить по разговорам, многих опытных в делах любви воинов удивляла способность Кришны показать каждой из своих многочисленных жен, что именно ей он открыл сердце. Царь успевал станцевать с каждой, каждой шепнуть ласковое слово, одарить улыбкой и поцелуем.

Для своих жен Кришна был богом, защитни ком и учителем. В его присутствии они теряли спо собность думать о чем-нибудь, кроме любви. И там, в пруду, они уже не прикрывали руками со кровенные части тела, а радостно предавались ве селым пляскам, подставляя свои прелести под взгляды мужчин, как богини, недоступные низким помыслам смертных. Наконец Кришна вышел из воды, и слуги обмотали вокруг его бедер сухую золотистую ткань. Он взял чашу с вином и вернулся под навес, где его ждал Арджуна.

-- Самое трудное, — лукаво улыбнулся Кришна, — это дать каждой понять, что именно она — моя любимая. Но я ни разу не пожалел о затраченных усилиях. После того, как у женщины появляется уверенность в своей привлекательности, ее красота действительно расцветает. К тому же, в благодарность за это ярче разгорается огонь любви. Поэтому мои жены с годами становятся и красивее, и преданнее. Я не хочу быть окруженным рабынями, иначе кем же они воспитают моих детей?

Ты прав, — ответил Арджуна. — Но я уже разучился водить хороводы с девушками. Последние годы мало располагали к танцам.

Слуги поднесли им кубки с вином. Глаза Ард-жуны вдруг засветились смехом, и он хлопнул Кришну по могучему плечу:

А ты помнишь, как закончилось наше веселье тринадцать лет назад?

Конечно! Великим оскорблением, которое ты нанес нашему роду, похитив мою родную сестру, — в тон ему ответил темнолицый повелитель ядавов.

Арджуна с Кришной громко расхохотались и продолжали наслаждаться вином и беседой, а я попросил одного из вришнийцев — не пьяного и благообразного видом — рассказать подробнее о похищении прекрасной царевны. В те дни любовные истории особенно волновали мое сердце.

— О, конечно я расскажу, — сказал придвор ный, возжигая в глазах свет лукавого оживления. — Тогда Арджуна был еще моложе, но полон бла городства и пыла, а наша царевна Субхадра, ода ренная всеми счастливыми приметами, походила на драгоценный камень вайдурья. Бог любви Кама даже не очень прицеливался, когда посылал цве точную стрелу в их сердца. Они самой кармой были обречены на высокую и яркую страсть. Наш повелитель Кришна всегда был большой охотник до шуток и веселья. Поэтому он сделал все, что бы соединить друга со своей сестрой наиболее неожиданным и потому запоминающимся спосо бом. К ужасу родных и близких он убедил Ард– жуну похитить Субхадру прямо во время пира. Я был свидетелем всего, что произошло. Посмотри на Субхадру, — придворный мечтательно закрыл глаза и, тяжело вздохнув, продолжал, незаметно для себя перейдя на высокий язык чаранов: — Бла гоуханная, как синий лотос, с глазами продолго ватыми, как его лепестки, с темными длинными волосами, овевающими высокую шею, царевна ка жется воплощением Сарасвати — богини мудрос ти и красоты. Мы все были влюблены в нее тогда. И вдруг нам говорят, что благородный Арджуна, презрев законы гостеприимства, лишил ядавов их сокровища. В нас вселились ракшасы. Я помню это безумие: — столы перевернуты, вино разли то, под ногами хрустят черепки. Кто-то кричит, что приближаются враги, кто-то проклинает Пандавов, кто-то требует доспехи…

Тогда Баладева в венке из лесных цветов, с глазами, красными от опьянения сурой, воскликнул: «Что вы делаете, неразумные? Почему вы зря орете в гневе, когда молчит Кришна?»

Эти слова несколько остудили праведный гнев. Мы бросились к Кришне со словами: «Арджуна пренебрег законом! Он опозорил свой род. Разве гость разбивает миску после того, как из нее же ел пищу?»

Но наш царь, следуя закону и выгоде, ответил: «Сын Панду не нанес нам оскорбление, а оказал уважение. На сваямваре Субхадра могла отвергнуть его даже в случае победы над всеми соперниками. Предложить нам отдать царевну за выкуп Арджу-на не решился. Ведь мы могли бы подумать, что он подозревает нас в корысти. И не мог он допустить, чтобы я просто подарил ему сестру, как животное. Вот и получилось, что не было у Арджуны иного способа обрести жену и сохранить достоинство, кроме похищения. Если вы намерены упорствовать, считая, что знаете закон лучше меня, то поезжайте вослед на быстрых колесницах, но помните, что у Арджуны с собой Гандива. Вы лишитесь и жизней и славы. Давайте лучше говорить о мире, тем более, что союз с Арджуной для нас самый подходящий. Отправляйтесь за Пандавой и мягкими, примирительными речами верните его.»

Так говорил Кришна и ему подчинились. Ар-джуна сочетался браком с Субхадрой и прожил в Двараке дивные ночи, исчисляемые годом. У них родился сын Абхиманью (что значит «высокомерный»). Он унаследовал все достоинства отца. Если патриархи древности проживали в одном воплощении срок нескольких человеческих жизней, то Абхиманью взрослел и набирался сил подобно месяцу в светлой половине. Казалось, он торопится к неведомой цели, даже не осознавая своего отличия от остальных людей. Он был любимцем царя ядавов, от которого усвоил военную науку. Ард-жуна «обучил его тонкости во всех действиях и искусству совершения обрядов». Жаль, что его здесь нет, — заметил придворный ядава, — ты бы сам изумился: — плечи быка, гордость льва и безрассудная отвага возбужденного слона. Абхиманью воспитывался в Двараке, а его отец вернулся к братьям и Кришне Драупади, везя в колеснице прекрасную Субхадру.

— Ну и как это понравилось Драупади? — спросил я.

Придворный выразительно пожал плечами:

— Я был лишен удовольствия лицезреть их встречу. Чараны уверяют, что жена пятерых братьев сказала Арджуне с любовью(!): «Ступай к дочери рода ядавов. Первый узел, стягивающий ношу (это она о себе), ослабляется.» Тогда раздосадованный Арджуна вернулся к молодой жене и велел ей облачиться в одежду пастушки. Сделав так, Субхадра с лицом подобным полной луне, пришла к Драупади и почтила ее, сказав: «Я твоя служанка». А Кришна обняла ее и радостно ответила: «Да будет супруг твой (!) свободен от врагов». Что, конечно, можно было понимать и так и эдак, но, в общем, отношения наладились, — за кончил придворный.

Я поблагодарил словоохотливого придворного и вернулся поближе к обоим государям. От них исходил такой искрящийся, животворный поток радости, что всех дваждырожденных невольно влекло к ним.

— ...Абхиманью уже сейчас поражает всех си лой и мужеством, — меж тем с гордостью говорил Арджуна, принявший облик заботливого отца семейства и покровительственно обнимая жену, — Субхадра в нем души не чает. Ну, а Драупади всегда была ближе к Юдхиштхире и Бхимасене, так что ни до меня, ни до моей новой жены и Абхиманью ей дела нет. Я тогда и отправился-то странствовать, чтобы избежать ненужного соперничества между братьями. Как давно все это было! — Он вдруг помрачнел, мягкий свет пропал из глаз, черты лица окаменели, — Нет предела нашим несчастьям, и непонятна их причина. Наверное, не стоило нам уходить в изгнание и сдавать Индрапраст-ху без боя.

Но вы не могли не подчиниться решению Высокой сабхи! — спокойно заметил Кришна, — Индрапрастху и Хастинапур населяют ветви рода Шантану. Вы равны в доблести и силе, значит, при столкновении просто истребили бы друг друга! Не хмурься… Я верю, что вы этого не хотели. Но вы не смогли бы противиться неизбежному ходу событий. Да и ваши двенадцать лет изгнания не пропали даром: ведь уже сейчас к вашим походным кострам в дебрях леса собираются дваждырожденные, чтобы высказать свою поддержку, осудить Дурьод-хану и Дхритараштру. Надо терпеливо ждать.

Терпеливо ждать! — воскликнул Арджуна. — Ты что, не знаешь нрав Бхимасены? Гнев сжигает его изнутри и не утихнет, пока он не отберет трон Хастинапура у Кауравов. К тому же, он не может себе простить, что Драупади лишилась царских покоев и вынуждена делить с нами тяготы походной жизни. Наш немногословный неистовый Бхимасена оказался самым любящим и преданным супругом, — лукаво улыбнулся Арджуна. — Кстати, Бхимасена недавно снова спас жизнь Юдхиштхире и нашей милой Драупади.

Кришна и все сидящие вокруг показали своим видом, что готовы слушать подробности. Арджуна кивнул и продолжал рассказ:

— В лесной лагерь стекается много всякого на рода. Поэтому нам приходится много времени уде лять охоте. Непросто прокормить сотню гостей. Как мы не смогли обнаружить среди них врага, до сих пор не понимаю! Им оказался некий Джа– тасура, выдававший себя за брахмана и оказав шийся соглядатаем Дурьодханы. Бхимасена един ственный из всех почувствовал опасность. Но Юд– хиштхира не внял его предупреждению скорее все го потому, что Бхимасена никогда раньше не был чтецом чужих мыслей. Нашему среднему брату удавалось использовать брахму только при стрель бе из лука. Однако тут он оказался прав. Джатасу– ра выждал время, когда Бхимасена вместе со мной ушел на охоту в лесные дебри, оглушил сзади На– кулу, связал Юдхиштхиру и Драупади и попытал ся утащить двух последних в лес. Наверное, Кауравам понадобились заложники. Ведь срок наше го изгнания истекает. Ну так вот, подлый шакал обманул наше доверие, пленив моих родных….и попался.

Юдхиштхира, всегда предпочитавший избегать сражения, не стал отбиваться от Джатасуры, а повис у него на плечах, сделав вид, что потерял силы от страха. Тем временем на крик Драупади прибежал Сахадева. Обнажив меч, он преградил дорогу Джатасуре. Хоть и молодой, а с характером, — усмехнулся Арджуна. — Джатасура был на полголовы выше его ростом и лет на двадцать старше. Но тут из чащи вышел Бхимасена и спросил: «Куда это направил свои стопы брахман, пользовавшийся нашим гостеприимством»? Вот уж никогда не ожидал такой иронии от Бхимы! Впрочем, дальше беседовать они не стали, а сошлись в поединке. Джатасура поднял было меч, но не ему было тягаться с могучеруким Бхимасе-ной. Мой брат увернулся от клинка и ударил негодяя кулаком в живот, а потом, подскочив вплотную, так рубанул ладонью по шее, что голова отскочила, как спелый плод от черенка. Так она и осталась в пыли с закушенными от боли губами и удивленно вытаращенными глазами. Бхимасена развязал сначала Драупади, потерявшую сознание от вида крови, а затем и Юдхиштхиру.

Арджуна поморщился, потом вновь улыбнулся и продолжал:

— Но вместо слов благодарности от старшего брата Бхима услышал лишь упреки за скорую рас праву над предателем. Может, и правда, следова ло бы его допросить. Юдхиштхира настаивает на том, чтобы мы покинули наш лагерь и жили скрыт но от всевидящего ока Хастинапура.

Арджуна закончил говорить, встал с мягких подушек и пошел искупаться. На берегу продолжалось веселье. Мы с Митрой смешались с толпой танцующих. На полголовы над остальными возвышался могучий Баладева. Он был весь измазан сандаловой пастой, и от избытка выпитого его глаза покраснели, как у разгневанного боевого слона. Он нестойко держался на ногах, но продолжал обнимать за талию свою супругу Ревати.

— Он опять влюблен в свою жену, — сказал кто-то в веселящейся толпе.

Митра поймал за руку какую-то танцовщицу и скрылся с моих глаз. А я отошел к тихой заводи, чтобы окунуться в прохладу озера. Но оказалось, что побыть в уединении мне не удастся: перед самой кромкой воды очень прямо стояла невысокая стройная девушка в серебристой одежде. Но не одежда, а невидимая аура светлой силы, окружавшая ее, заставила меня приблизиться. Словно почувствовав мое присутствие, она медленно обернулась и посмотрела на меня. Спокойно, даже безмятежно остановился на мне взгляд ее удлиненных, как лепестки лотоса, глаз. Серебряная диадема вспыхнула на высоком белом лбу.

У меня захватило дыхание, когда я понял, что стою перед прекрасной северянкой, посетившей полгода назад наш ашрам. Тогда она показалась мне намного старше. Теперь, глядя на ее чистую кожу и свежие губы, я понял, что весьма близок ей годами. Вот только в глубине глаз теплилось что-то, не позволявшее мне признать ее равной себе и просто заговорить… Пожалуй, можно сказать, что она смотрела на меня из безмерной дали Высоких полей, и я был совсем не уверен, что мои слова, обращенные к ней, будут услышаны.

В немом вопросе она склонила голову набок и улыбнулась одними губами. А потом к нам прихлынула толпа веселящихся молодых придворных и увлекла северянку с собой.

Я придержал одного из них за край одежды и, боюсь, не очень вежливо спросил его, кто эта женщина.

— Ее зовут Лата. Она — апсара, дваждырож– денная.

Возвращаться к пирующим не хотелось. Я боялся расплескать радостное предчувствие, наполнившее мое сердце золотистым дрожащим сиянием.

И вдруг на зеркальную поверхность воды сели розовые фламинго. Из толпы пирующих раздались крики восторга и торжества. Ко мне подбежал Митра, тоже захваченный порывом радостного возбуждения.

— Жрецы у священных огней сказали, что их молитвы услышаны. Фламинго — знамение побе ды и счастья! — выпалил он, — Кришна, Баладе ва и Арджуна получили знак, что их путь угоден богам! Слышишь, как радуются их приближенные. Пришло время действий…

Я молча кивнул головой, не желая рвать оцепенение сердечной молитвы и объяснять другу, что грациозные, сияющие, как заря, птицы не имели никакого отношения к делам царей. В моей душе ровно и ясно горел огонь веры, что эти фламинго сегодня указывали путь к счастью лишь одному человеку — мне.

Надо сказать, что первое знакомство с Арджу-ной несколько разочаровало меня и Митру.

Он мало похож на дваждырожденного, — сказал Митра Крипе. — Воин, уставший в боях, царь без царства, но не повелитель брахмы, не мудрый риши.

Подождите судить, — ответил Крипа. — Наши братья по-разному используют брахму: — кто-то для возжигания огня в чакрах, кто-то для сжигания врагов. И Кришна, и Арджуна такие же дваждырожденные, как и ваш учитель. Но на них уже пал отблеск богатства и власти, придав золотые и кроваво-красные тона их огню.

— А мне показалось, что жрецы, сопровож давшие Кришну и Арджуну, больше похожи на дваждырожденных, — сказал я.

Крипа пожал могучими плечами:

— Все, что они умеют, это читать мантры да лить в огонь жертвенное масло. Они искусны в принесении жертв и пении гимнов, но разве может дым сгоревшего на алтаре масла изменить законы Вселенной? Мудрые властелины знают, что карма неодолима, а река времени уносит на своих волнах даже великих мудрецов и богов. Здесь, в Двараке, нас хранит могучий зонт брахмы, поднятый Кришной и Баладевой. Простые люди не знают этого, но почитают обоих царей как посланцев неба. Поистине, это они смогли вселить надежду в сердца рода ядавов и вернуть им былую доблесть. Поверьте, что и Арджуна обладает настоящим могуществом. Оно не так заметно в мирное время. Но я бы не хотел быть в числе его врагов.

— Говорят, Арджуна — воплощение самого небесного воителя Индры, сказал Митра с улыб кой. — Я, конечно, понимаю, что это легенда, но чараны в один голос твердят, что в сражениях он неодолим.

Крипа ответил:

— Просто у Арджуны были хорошие настав ники. Что же касается неуязвимости в бою, то будь вы царскими сыновьями, и на вас могли бы ока заться доспехи стоимостью в тысячу коров. Но главное — постоянные упражнения, они творят чудеса, а потому начнем тренировки. Дух бойца должен найти надежную опору в собственном теле, — так сказал нам Крипа. — Ищите не фор му, а состояние.

И действительно, я почти не помню упражнений, которые он заставлял нас делать изо дня в день, но никогда не забуду удивительного ощущения потери собственного тела. Я был не сгусток костей и мышц, а текучая вода, прозрачный невесомый туман, гибкий болотный тростник. Мое тело где-то отдельно от сознания бежало трусцой под палящим солнцем круг за кругом. И не моя воля, а сильный спокойный голос Крипы управлял движениями, как свежий ветер парусом корабля:

— Ты расслаблен, ты прозрачен, ты легче пуха… Ты опираешься о воздух, ты ощущаешь его упругость. Ты, как флаг, колышешься в восходя щих воздушных потоках. Каждого человека нео боримый поток кармы погрузил в сосуд тела. Но ты можешь выйти из сосуда, растечься по всей земле, не зная границ и препятствий. Расширяя сознание, мы начинаем воспринимать и меч вра га, и мысли, и весь мир… Выходя из тела, ваш дух должен наступать неотвратимо, как прибыва ет вода во время прилива. Проникая в замыслы врага, заблаговременно подави их. Но сохраняй доспехи духа. Никогда не выходи из гармонии. Воспарив духом, ты потеряешь тело. Заразившись настроением врага, станешь подвластным его рит му. Осознав свое единство со всем миром, при мешь в себя его силы. Мощь облаков и гор станет твоей мощью…

А потом мое тело застывало, повинуясь команде Крипы, на широко расставленных ногах, и в вытянутой руке длинный бамбуковый стержень лукаказался тяжелее древесного ствола. Голос Крипы твердел, наливался силой:

— Ваши тела сами по себе насыщаются огнем. Клубы пламени рвутся от горла в живот и дальше в кисти рук и ступни ног. Это не воздух, это огонь вокруг вас. Дышите пламенем, наливайтесь огнен ной силой. Теперь вы и сами — языки пламени, раскаленные клинки, не знающие преград. Ваши стрелы полетят огненными мыслями, ваши руки прожгут деревянную доску. Вы разнесете любую преграду. ( И вдруг почти шепотом) Но вы може те принять огонь в сердце и вновь стать нежными и прозрачными, как речная волна. Отбросьте все мысли, откройте все двери. Пусть сила свободно течет по вашим телам. Нет сомнений, нет мыслей, нет вообще ничего, кроме свободно льющейся сквозь вас брахмы.

Наши ноги увязали в земле. Тела с трудом продирались сквозь воздух, соленый пот жег глаза. Но напротив стоял Крипа, окутавший нас невидимым плащом своей воли и говорил:

— Боец всегда помнит о ничтожности своих усилий и все ниспосланное кармой принимает с благодарностью, как новое испытание стойкости и мастерства. В мгновение ока земля может сте реть нас в порошок, утопить нас в океане, обру шить на нас горы. Мы можем погибнуть хоть зав тра, оступившись на краю крепостного рва, по пав под стрелы врагов, но пока мы живы, мы — бойцы, и наша дхарма — долг и сражение… Вы ходя на поле для состязаний, вы должны занимать ся так, как будто это последняя в вашей жизни воз можность подготовиться к бою. То, что вы успее те познать в искусстве владения оружием, долж но будет спасти вам жизнь и помочь выполнить свой долг. Нам не дано предвидеть будущее. Се годня ночью может внезапно подойти армия не ведомых врагов. В рощах на склоне горы, где вы гуляете со своими подругами, на вас могут напасть разбойники. Раз вы назвали себя бойцами, то жизнь неизбежно обрушит на вас испытания: вра гов с поднятыми мечами или болезни, или преда тельства… Не важно, какое щупальце изначаль ного мрака протянется к вам. Чтобы не сбросить раньше времени обузу плоти, вы должны быть го товыми к бою всегда!

Я невольно покосился на стены, окружающие дворец. Но враги пока через них не лезли.

Митра передернул плечами и со свистом рассек воздух ребром ладони:

— Карма! Кшатрий рожден сражаться, значит, будем сражаться, как сумеем…

Черные брови Крипы сошлись на переносице, как крылья коршуна, падающего на добычу.

— В Сокровенных сказаниях говорится: «По сылать необученных на войну, все равно, что за ранее прощаться с ними». Если вы не постигнете науки боя, то неумолимо попадете под тяжесть кармы — в бою причина и следствие следуют, как конные телохранители за колесницей царя. Просто не может быть, что вас не убьют.

Но когда же мы будем готовы? — воскликнул Митра.

Когда будете видеть в своих руках не меч, а полосу света.

Крипа поколебался мгновение и добавил:

— Похоже, ты, Муни, не будешь готов никог да. В твоем сознании не укладывается мысль об убийстве.

Я был ошеломлен, разбит, унижен. Стало неимоверно трудно заставить себя встретиться взглядом с наставником и Митрой. Они как-то сразу отодвинулись от меня, закрытые горячим маревом стыда. Горло пересохло, щеки горели.

— Но почему, Учитель? — услышал я голос Митры, — Муни управляется с мечом не хуже, чем я…

Я кивнул головой. Крипа видел мою сущность. Разве не предупреждал меня риши, что мысли от дваждырожденных не скроешь. Мне нравились уп-ражения с мечом, но до тошноты явно представлялось, как отточенный кусок бронзы втыкается в чей-то мягкий живот и пузырится в ране горячая кровь. Даже в своем воображении я ни разу не смог преодолеть ужаса и отвращения убийства. Медитации не помогали. Способность отождествлять себя с другими существами наложила запрет на пролитие крови.

— Меч не делает человека воином, — ответил Крипа. — Наш друг не может и не хочет убивать. Молодец!

Я поднял глаза. В глазах наставника светилось искреннее уважение.

Муни, это совсем не унизительно … так чувствовать. Те, кто способны воплощаться во все живое, теряют способность наносить вред. Это не страх убийства, это осознание своей высшей связи со всем живым… Дваждырожденные прошлого были такими. Многие поэтому и погибли…

Но я смогу заставить себя убивать кшатриев врага… — не очень уверенно пообещал я.

Крипа невесело улыбнулся:

— Тогда это не будет убийство, если — кшат риев, а не женщин? Не обманывай себя. Убийство — всегда убийство, хоть для кшатрия, хоть для ре бенка. И за любую отнятую жизнь придет карми ческое воздаяние. Здесь ты еще можешь взвеши вать, решать, сомневаться, определяя свой путь. Но в бою воин уже не должен допускать колебаний, споров с самим собой. Пока подчинись потоку. Кар ма сама скоро поможет тебе сделать выбор. И он будет либо правильным, либо НЕИЗБЕЖНЫМ.

Я смирился. Наши занятия продолжались. Иногда прямо на тренировочном поле Крипа принимался рассказывать нам истории о великих сражениях и подвигах героев. Однажды Митра попросил его вспомнить о том, как осваивали военную науку братья Пандавы. Думаю, что Митрой в ту минуту руководило желание увлечь наставника разговором и передохнуть в теньке. Но Крипа расслабиться нам не разрешил, а предался воспоминаниям, стоя на солнцепеке перед нашими окаменевшими в неподвижности измученными телами.

Первым наставником царевичей стал патриарх Дрона, не имевший равных среди дваждырожденных в стрельбе из лука.

Но ведь сейчас Дрона живет при дворе Ка-уравов, — удивился Митра.

Карма иногда ведет жизнь человека извилистыми тропами, — сказал Крипа. — Но я уверен, что Пандавы и сейчас чтят его как Учителя. Его отцом был великий отшельник, подвергавший себя суровой аскезе у истоков священной реки Ганги. Однажды этот отшельник увидел на берегу прекрасную апсару, которая после омовения выходила из воды совершенно нагая. Риши, с детства соблюдавший обет целомудрия, на этот раз не выдержал. Говорят, он излил семя в глиняный сосуд, из которого в надлежащее время появился на свет Дрона.

Чего только не выдумают чараны! А сколько песен будет создано еще — ведь Дрона по-прежнему полон сил и доблести. Его брахма не знает границ. Подобно огню, пожирающему жертвенную пищу, Дрона сжигает кшатриев, встречаясь с ними в битве. Ливни его стрел способны сметать воинов несмотря на крепость их доспехов. Разумеется, лучшего учителя для Пандавов и Каура-вов Высокая сабха не могла и пожелать.

Когда царевичи вступили в пору своей юности, Дрона обернул вокруг бедер шкуру черной антилопы и отправился в Хастинапур. Пандавы играли в деревянный мяч на одной из пустошей близ города.

Бхима — самый сильный из Пандавов, но далеко не самый предусмотрительный, забросил мяч прямо в колодец, что был вырыт неподалеку. Начальник стражи, привлеченный разгневанными криками молодых царевичей, побежал к колодцу, вокруг которого столпились все пятеро наследников престола. Колодец был глубокий, и никто не мог придумать, как достать плавающий на поверхности воды деревянный скользкий мяч.

Вдруг к колодцу приблизился человек, одетый по обычаю брахманов, но в руках вместо посоха он нес связку дротиков, а на боку его в деревянных ножнах, украшенных красной тканью, качался меч. Неизвестный в шкуре антилопы крикнул через головы стражи, обращаясь к царевичам: «Если вы позволите показать вам мое искусство, я охотно достану мяч для вас». Царевичи с удивлением оторвались от края колодца, посмотрели на кричавшего, потом заговорили между собой.

Начальник стражи возражал, но царевичам очень был нужен мяч, поскольку терять время на посылку гонца за новым, по детскому их нетерпению, ужасно не хотелось. Неохотно повинуясь, начальник стражи приказал подвести странника. А тот, подойдя к краю колодца и глядя на мяч, вдруг язвительно улыбнулся и сказал: «Тьфу — на силу кшатриев, тьфу — на такое ваше искусство в оружии! Вы, родившиеся в роду Бхараты, не можете достать мяча»…

То, что после этих слов голова незнакомца еще оставалась на плечах, можно объяснить только тем, что у начальника стражи от такой наглости просто отнялись руки, а до царевичей оскорбительный смысл сказанных слов еще не успел дойти. Незнакомец же в следующую секунду схватил свои дротики и метнул их один за другим, да так точно, что первый воткнулся в мяч, второй — в тупой конец первого, третий — в тупой конец второго, — и мяч оказался насаженным на крепкую деревянную рукоятку, за которую его и извлек в ошеломленной тишине незнакомый мастер оружия.

Первым пришел в себя Юдхиштхира: «Мы преклоняемся перед тобой, о брахман. У других такого не увидишь. Кто же ты, что мы можем для тебя сделать?» Незнакомец улыбнулся и сказал: «Опишите Бхишме мою внешность и мои способности. Он сам непременно узнает меня».

Это был Дрона! С того дня он стал наставником юных царевичей, обучая и сыновей Панду и сыновей Дхритараштры с такой тщательностью и самоотдачей, как будто это были его собственные дети. Но, как уверяют чараны, самым любимым его учеником был всегда Арджуна. Именно для младшего сына Кунти военная наука стала способом познания себя, открытой дорогой к высотам мира Брахмы.

Редкий брахман с таким упорством и отрешением читает молитвы, с каким Арджуна постигал тонкости искусства кшатриев. Однажды Дрона велел ученикам стрелять в чучело ястреба, привязанного на вершине дерева. Когда Юдхиштхира прицелился, Дрона спросил, видит ли он ястреба? «Да, — ответил старший Пандава, — и ястреба, и дерево, и всех вас!»

Тогда Дрона сказал: «Отойди, тебе не поразить цель». И другие его ученики, взявшись за лук, говорили, что видят мишень и все вокруг, и никто из них не попал в чучело ястреба. Один Арджуна, натянув тетиву, сказал, что не видит ничего, кроме ястребиной головы. И когда Дрона, удовлетворенный, разрешил ему пустить стрелу, то все увидели, как на землю упала отсеченная голова птицы.

Однажды Арджуна спросил Дрону, нельзя ли научиться стрелять в темноте. Дрона уклонился от ответа, так как считал, что ученики должны сами постигать важнейшие тайны искусства. Но в тот же вечер, когда сгустились сумерки, и Пан-давы вместе с наставником сидели за вечерней трапезой, Дрона вдруг нагнулся и дунул на единственный светильник в комнате. Стало темно, но, разумеется, никто не пронес пищу мимо рта. Все продолжали спокойно есть, и вдруг в темноте раздался взволнованный голос Арджуны: «Я понял! Простая привычка творит чудеса!»

Найдя правильный ответ, Арджуна начал тренироваться в стрельбе с удвоенной силой. Со временем он достиг такого совершенства, что однажды смог поразить стрелой крокодила, плывущего под водой, и спасти тем самым жизнь беспечно купающимся друзьям. Его часто называют Савьясачин, что значит «стреляющий из лука с обеих рук». И все это достигнуто только благодаря упражнениям в стрельбе и сосредоточении!

— Но я слышал, что Арджуна смог овладеть искусством видеть в трех мирах, — подал голос Митра. — Хоть я и не знаю, что это такое, но ча раны поют, что постичь его можно только просто яв шесть месяцев в неподвижности.

Я не рассмеялся только потому, что у меня на это уже не было никаких сил. Мы с Митрой не могли простоять неподвижно и двух часов. Что бы ни говорили легенды про Арджуну или других подвижников, я понимал, что подобный подвиг человеку вообще не под силу.

—– Арджуна получил это знание в дар. Ему не понадобились аскетические подвиги. Чараны утверждают, что это было так: Арджуна, странствуя со своими братьями, столкнулся на берегу реки с якши. Между ними произошла ссора, закончившаяся поединком. Арджуна, прекрасно стрелявший в темноте, сжег огненными стрелами колесницу своего противника. Только вмешательство благоразумного Юдхиштхиры спасло жизнь полубогу. Чтобы выкупить свою жизнь, якши отдал Арджуне своих белых коней и посвятил в тайное искусство видеть невидимое.

А почему Арджуна не научил других? — спросил Митра.

Потому что так устроен мир. Можно подарить сокровища, трон, оружие, но духовный опыт обретается каждой отдельной сущностью в собственных сомнениях, трудах и страданиях. Тогда он имеет значение для зерна твоего духа. Впрочем, у вас не будет шести свободных месяцев для аскетических подвигов, даже если бы вы и захотели. Очень скоро, я чувствую, нашему братству понадобится не ваша неподвижность, а действия.

Дослушать рассуждения Крипы мне тогда не удалось, так как, не выдержав напряжения и солнечного жара, я рухнул без сил на жесткую землю. Несколькими мгновениями позже упал и Митра, сохраняя на своем лице улыбку превосходства. Он все-таки доказал, что выносливее меня.

Потом пришло время и нам с Митрой учиться стрелять из лука. Снова часами простаивали мы в неподвижности, держа на вытянутой руке тяжелые боевые луки. Конечно, это оружие было знакомо мне и прежде. Но луки, которыми пользовались охотники в моей деревне, были сделаны куда проще, к тому же, стрелы были редкостью, и охотники прилаживали к лукам широкие тетивы для стрельбы камнями.

Теперь же в наших руках было боевое оружие, и для меня трудности начались уже с попытки просто натянуть тетиву из скрученных оленьих жил. Приходилось упирать один конец лука в землю, левой рукой и коленом сгибать его, а правой рукой нацеплять петлю тетивы. Перед стрельбой мы обматывали кисть левой руки защитным ремнем, а на пальцы правой одевали кожанные наперстки, предохраняющие кожу от порезов. В общем, мне многому пришлось учиться заново.

Митра с луком обращался вполне уверенно, но управлять стрелами при помощи брахмы он умел не лучше меня, то есть вообще не умел. К тому же, он опрометчиво полагал, что во время своей службы при дворе раджи уже постиг все тонкости владения оружием. Начинать все заново вместе со мной ему не хотелось.

Тогда Крипа повесил на веревке полый коровий рог и предложил устроить состязание. С десяти шагов рог, чуть раскачиваемый ветром, показался для меня неуязвимой целью. Я попробовал пустить стрелу без особой надежды на успех и, конечно, промазал. Митра целился и приноравливался так долго, что его левая рука, державшая лук, стала дрожать от напряжения. По-моему, он промахнулся еще больше, чем я.

Потом перед мишенью на расстоянии двадцати шагов встал Крипа. Он широко расставил ноги в канонической стойке «треугольника», медленно поднял лук, мягко, почти нежно, оттянул тетиву сгибом большого пальца к самому уху и секунду помедлил, словно прислушиваясь, что шепчет ему на ухо соколиное оперение стрелы. Через мгновение тетива уже билась в широкий кожанный браслет, защищающий кисть левой руки. Стрела пронзила рог так же точно, как нить входит в игольное ушко в руках умелой мастерицы.

— Как поет тетива! Как удобно ложится стер жень в руку, отзываясь на каждое прикосновение хозяина. Услышьте мелодию грозного оружия. Найдите свой мотив, и ваши стрелы полетят не прерывным лучом света. — сказал Крипа.

Увиденное заставило задрожать от восхищения мое сердце. Было в искусстве Крипы что-то от дрожания золотой струны вины, медитации, сложного храмового ритуала. Я обернулся к Митре. Он тоже не остался равнодушным:

— Представляешь, так можно и с колесничи ми драться! Раз… И стрелу по оперенье прямо в глаз … и плевать на любые доспехи! — восклик нул мой друг.

Крипа отложил лук.

— Прежде чем побеждать врага, надо одержать победу над шестью своими главными противника ми: страстью, гневом, жадностью, гордостью, недо мыслием и высокомерием. Полное сосредоточение на главной цели даст возможность вашим стрелам

лететь вслед мысли. Когда стреляет Дрона, кажется, что стрелы в полете догоняют одна другую. Савья-сачин может метать стрелы с обеих рук с такой частотой, что они кажутся тучей саранчи. Стрела, летящая в цель, убивает чисто. Если по отношению к войне можно говорить о милосердии, то именно лук до наших дней считается самым милосердным оружием. Что может быть омерзительнее рубки на мечах или боя на палицах! Многие из наших братьев просто не могли заставить себя взять в руки оружие, которое предназначено для отрубания кусков плоти живого человека. А что испытывает человек, обладающий брахмой, раскраивая череп врага… — Крипа даже содрогнулся от отвращения.

Однако Бхимасена и Дурьодхана именно в бою на палицах достигли наибольшего совершенства, — заметил Митра. — Я слышал рассказы, что даже тренируясь, они были сосредоточены только на одном желании: проломить голову друг другу.

Да, ты, к сожалению, прав, — вздохнул Крипа. — Многие наши братья потеряли остроту сопереживания. Бхимасена обучен и рукопашному бою, то есть он способен убить человека голыми руками. Для этого надо забыть о том, что твой противник — живое существо, то есть ненавидеть его до помешательства. Всеми видами оружия владеет Арджуна, но, думаю, даже у него не хватило бы духу убить человека голыми руками. — Словно что-то вспомнив, Крипа как бы про себя добавил — Но ведь Бхимасена — не единственный из дваждырожденных, потерявший дар сострадания. Кровь, однажды пролитая, тянется за человеком всю жизнь, искажает его чувства, туманит разум. Тяжелая карма у Бхимы. Вся мощь его брахмы теперь направлена только на убийство. Мне страшно подумать о том, что ждет его впереди. Если бы рядом с Бхимасеной не было бы благого влияния его братьев, он мог бы превратиться в ракшаса. Несколько поколений назад Высокая сабха исключала таких людей из узора. Но сейчас жестокое время, и многие наши заповеди нарушены.

Но ведь вы сами говорили, что долг кшатрия — убивать, — сказал я.

— Убивать, когда это необходимо, но не на слаждаться убийством. Однажды, когда я еще был молод и обучался стрельбе из лука у Дроны, к нам в ашрам пришел сын царя нишадов Экалавья. В нем неожиданно пробудилась брахма, как и в тебе, Митра. Но он не попал вовремя в поле зрения на ших учителей. Тренируясь самостоятельно, он на учился метко стрелять. Но он не постиг законов благого поведения и пришел к Дроне с единствен ной целью — стать лучшим стрелком из лука. Бла городства и сострадания в нем было не больше, чем в людоеде из дикого леса. И когда Дрона от казался обучать его своему искусству, он ушел в леса и стал жить как аскет. Экалавья сделал из гли ны идола, похожего на Дрону, назвал его своим учителем и начал упорно тренироваться. Его не интересовало ничего больше в этом мире. Поистине, им овладел ракшас. Однажды мы с Дроной встретили его в лесу — заросшего волосами, с коростой из грязи, одетого лишь в шкуру черной антилопы. С нами была собака, почуявшая его издалека. Как видно, она приняла его за зверя и громко залаяла. Экалавья пустил стрелы по звуку сквозь сплошную листву и попал собаке прямо в открытую пасть. Несчастное животное издохло у нас на глазах. Дрона потемнел лицом и сказал Эка-лавье, что он не достоин ниспосланной ему силы. Не знаю, каким волевым усилием Дроне удалось склонить его к подчинению, но после короткого разговора Экалавья схватил тесак и сам отсек себе большой палец правой руки. После этого он уже не мог владеть луком. Жестоко, конечно; но что было делать? Не брать же слово с человека, которым овладел ракшас кровожадности.

— Значит Арджуна сейчас самый искусный стрелок ? — спросил Митра.

Крипа с сомнением потеребил бороду:

— У Арджуны есть соперник — это Карна, сын колесничего. Правда, в народе говорят, что настоя щим его отцом был сам бог солнца Савитар. Он дваждырожденный, и в минуту душевного напря жения его окутывает брахма такой силы, что окру жающим заметно сияние и кажется, что он одет в естественный панцирь. Впрочем, Арджуна, воспи тывавшийся при дворе, понятия не имел о Карне и встретился с ним лишь в день, когда Дрона счел, что пришло время царевичам показать свое искус ство. Неподалеку от Хастинапура была возведена арена и беседки для знати, чуть подальше плотни ки соорудили скамьи для простого народа. В день, когда созвездия благоприятствовали, Дрона призвал царевичей принять участие в состязаниях.

Повелитель Хастинапура Дхритараштра вышел в сопровождении своей супруги Гандхари и матери Пандавов Кунти. Он очень сожалел, что из-за своей слепоты не может наблюдать состязание. И сказал Дроне: «Сегодня я завидую людям, имеющим зрение, людям, которые увидят моих сыновей, исполненных доблести и преуспевших в искусстве владеть оружием. Ты совершил великое дело, о лучший из дваждырожденных»!

И сказав так, царь в сопровождении женщин вошел в беседку, украшенную жемчужными сетками. И вся его свита, и жены сановников разместились на разукрашенных террасах в ожидании зрелищ. Чараны поют, что посмотреть на состязание сошлось так много простого люда, что все пространство вокруг арены волновалось подобно морю. Солнце близилось к закату, и слуги зажгли огонь в тысячах бронзовых светильников.

В круг света вступил Дрона, облаченный в белые одежды. Его серебряные волосы и борода были умащены светлой сандаловой мазью и украшены венками из белых цветов. Он вышел в окружении своих учеников Пандавов и Кауравов, подобно тому, как на небе восходит месяц в сопровождении звезд. Громким голосом он провозгласил имена своих учеников. После этого начались состязания. Первым среди стрелков из лука был, бесспорно, Арджуна.

Потом Бхимасена и Дурьодхана показали, насколько искусно они владеют палицами. Их поединок был таким ожесточенным, что народ пришел в неистовство. Повсюду раздавались крики, кое-где началась потасовка. Дхритараштра, ощутивший эти волны ярости, приказал Дроне остановить поединок.

Противники разошлись. С одной стороны арены Бхиму, разгоряченного схваткой, окружали четверо Пандавов, против них стеной стояли многочисленные Кауравы во главе с Дурьодханой. И вдруг на арену вышел Карна в простом панцире. На поясе его был меч, а в руках он держал лук. Единственным его украшением были тяжелые золотые серьги. Они ловили отблески светильников, посылали мягкий лучистый свет на его впалые щеки, и казалось, что его лицо освещено солнцем. Чараны не скупятся на слова восхищения, когда сочиняют песни о Карне. Они сравнивают его с золотистой пальмой, могучим львом, самим богом Солнца. Его появление потрясло не только певцов, даже патриархи Высокой сабхи были удивлены его способностями и больше всего тем, что такой человек оставался вне нашего братства. Потом выяснилось, что он долгое время жил в какой-то глухой деревеньке среди джунглей. Но хоть отец его и служил сутой-колесничим в армии Дхритараш-тры, сам Карна в городе почти не бывал, а жил затворником в доме своей матери. Нрава он был замкнуто-недоверчивого и, рано почувствовав свой дар, никому о нем не рассказывал. Отец научил его обращаться с оружием, а брахма помогла достичь совершенства. И тогда Карна решил, что ему пора отправляться в Хастинапур. Неумолимая карма привела героя на помост в проклятый день противостояния Пандавов и Кауравов.

— Но почему вы говорите «неумолимая кар ма»? На состязание его привел случай, а выбор он сделал сам, — осмелился сказать я.

Учитель вздохнул:

— Как только Карна ощутил в себе мощь брах– мы и кшатрийскую доблесть, он перестал принад лежать самому себе. Все, что он с детства узнал от кшатрия-отца, все, что ощутил в себе ясно, как зов раковины, влекло его в бой. Он был обречен искать достойного противника. Значит, его встре ча с Арджуной была предрешена. Они были рав ны по силе и доблести, как сыновья одной мате ри. Поэтому для человека, познавшего законы кар мы, нет ничего удивительного, что сын суты при народно оспорил титул лучшего стрелка у Ард жуны. Карна послал свои острые, без изъяна, стре лы точно в мишень, наслаждаясь властью над ними. И не понимал он, окутанный майей гордости, что сам уже лишен выбора и выпущен в неведомую цель безжалостной рукой неизвестного бога. Успех Карны необычайно обрадовал Дурь-одхану. «Наконец-то нашелся достойный соперник Арджуне! — воскликнул он. — Благодарение судьбе, что ты явился сюда. Располагай же мною, как желаешь, о могучерукий!» Эти ласковые речи размягчили сердце Карны, не привыкшего к учтивому обращению. И он ответил Дурьодхане: «Я желаю дружбы с тобой». Поддавшись уговорам благодетеля, Карна хотел вызвать Арджуну на единоборство. Но многие советники Дхритараштры воспротивились этому. Поединки велись боевым оружием, и все понимали, что кипение страстей может заставить соперников биться насмерть. Тогда кто-то из придворных, опытных в правилах ведения поединков, сказал, что Арджуна, происходящий из рода царей, не должен сражаться с сыном простого колесничего. Услышав это, Карна склонил голову от унижения. Но Дурьодхана смог воспользоваться и этим. Он провозгласил громовым голосом: «Если Арджуна считает ниже своего достоинства биться с простым кшатрием, то я дарю Карне престол в стране Анга. Пусть жрецы сейчас же совершат обряд помазания на царство».

Остается только удивляться, как много власти успел сосредоточить в своих руках юный Дурьодхана. По собственной прихоти он вознамерился смещать и возводить на трон царей в подчиненных Хастинапуру землях.

Карна гордо расправил плечи: «Что может сравниться с этим даром? Как мне отблагодарить тебя?» «Я желаю только твоей дружбы», — сказал Дурьодхана, и Карна от избытка чувств обнял его. Бхимасена, который наблюдал за всем этим, сказал презрительно: «Помазание на царство еще не делает сына колесничего царем. Ты не достоин того, чтобы мой брат сходился с тобой в поединке». Дурьодхана вступился за Карну: «Законы кшатриев не различают воинов по их происхождению, оно так же трудно постижимо, как и истоки рек. Огнем пронизано все в этом мире. Многие брахманы произошли от кшатриев».

Поединка Высокая сабха все-таки не допустила. Но Карна остался при дворе Дхритараштры. Неисповедимы законы кармы. Из ничего родилась вражда Пандавов и Карны. Она разгорелась с новой силой на сваямваре дочери царя панчалов, — сказал Крипа и встав с циновки, проверил, правильно ли мы держим луки на вытянутых руках, достаточно ли широко расставлены ноги в стойке «треугольника». При этом он не прерывал наставлений:

— Вы должны забыть о себе, слиться с тонким стержнем, соединяющим небо и землю. Сознание прокладывает дорогу стреле. Любое колебание мысли уводит стрелу в сторону, подобно мощному порыву ветра. Пробежало по чистому сознанию облако мысли, — и порвана нить, ведущая стрелу к цели. Лук Арджуны хранил Пандавов все эти годы и, став оружием кармы, наделил их прекрасной супругой.

Мы слышали, что Пандавы сражались за руку царевны по закону кшатриев, но нам все равно мало что понятно в этой истории, — заметил Митра, облитый потом, но не утерявший любопытства.

Это произошло в годы их первых скитаний. Царь панчалов Друпада решил устроить сваямва-ру, чтобы найти наиболее достойного мужа для своей дочери Кришны Драупади. Но, руководствуясь законом и пользой, постановил, что не кровавый поединок на мечах должен решить судьбу царевны, а высокое искусство стрельбы из лука.

Да, Кришна Драупади была во всех отношениях достойной того, чтоб за нее бороться. Существует легенда, что родилась она не от своего отца и матери, а во время жертвоприношения из середины жертвенного алтаря. Многие и сейчас верят, что это правда. Так или иначе — она, как и ее брат Дхриштадьюмна — дваждырожденные, а чьи они дети на самом деле, наверное, мы никогда не узнаем. Царь Друпада любит обоих как родных, поэтому Кунти справедливо рассудила, что породниться с царем панчалов для кого-нибудь из ее сыновей было бы подарком судьбы, особенно в том бедственном положении, в котором они все находились. Сборы были короткими. Одев покровы странствующих риши и заплетя волосы в длинные косы, пятеро братьев отправились в Кампи-лью-столицу Панчалы, где царь Друпада ждал будущих женихов своей дочери. В то время там было тесно от царей, желавших получить в жены дочь Друпады. Среди них был и царь мадров — Ша-лья, родной брат Мадри, дядя Накулы и Сахаде-вы. Был там и хитроумный Шакуни — сын царя Гандхары, дядя Дурьодханы — главного соперника Пандавов. Приехали и цари ядавов , а также могучий кшатрий из их рода по имени Сатьяки. Пятнадцать дней цари вместе со свитой гуляли, пировали, охотились в окрестных лесах. О красоте дочери Друпады ходили самые восторженные рассказы, певцы не скупились на краски, описывая неземные достоинства Кришны Драупади. Наконец настал шестнадцатый день — день сваям-вары. Пандавы едва успели на праздник и не пожалели об этом! Кришна Драупади вышла на превосходно украшенную арену и затмила блеск драгоценных камней и жемчужных сеток на окнах павильонов. Чараны пели, что при одном взгляде на нее все цари были поражены богом любви…

Крипа прикрыл глаза и проговорил распевно: — Безупречно сложена, нежна и разумна, глаза подобны лепесткам лотоса, смуглая кожа, словно излучает теплый свет. От нее исходит благоухание, как от лепестков голубого лотоса.

Да, только апсара в расцвете своей юности и красоты может так насытить окружающее ее пространство благими лучами своей брахмы, что начинает казаться, будто она источает свет и аромат. Высокая сабха справедливо полагала, что от брака дочери царя Панчалы с дваждырожденным должны родиться дети, наделенные удивительными способностями. Но только воину из царского рода мог отдать ее властитель Друпада, только победителю на сваямваре. Таков обычай. Разумеется, у царевны оставалось право отвергнуть даже победителя состязаний, но такое случалось крайне редко, так что претендентов на руку прекрасной Дра-упади отделяло от неземного блаженства совсем немного: лук с пятью стрелами да мишень — полый рог быка, подвешенный на золотой нити на противоположном конце арены.

Перед собравшимися вышел могучий сын царя Друпады Дхриштадьюмна и голосом глубоким, как облако, провозгласил имена, происхождение и заслуги собравшихся на сваямвару царей и кшатриев. Там был Дурьодхана в сопровождении других сынов Дхритараштры, с ними был могучеру-кий Карна, слава о сверхъестественной силе которого давно пересекла границы Хастинапура, был там и царь матсьев Вирата с сыном Уттарой, а также многие другие владыки и войны.

Перечислив их, Дхриштадьюмна провозгласил: «Кто, обладая высоким происхождением, прекрасной внешностью и силой, исполнит трудный подвиг, пронзит стрелами высокую цель, того, о милая, ты должна избрать сегодня в мужья»!

Испытание луком и стрелами вместо поединка на мечах или палицах было назначено царем пан-чалов по совету Высокой сабхи и позволяло дать преимущество дваждырожденным. Только человек, обладающий брахмой, мог попасть в мишень, по размерам не превосходящую наконечник стрелы.

Лук — самое благородное из всех видов оружия. Он требует не только силы, но и духовного напряжения. Он убивает, но не уродует, как булава или меч.

Впрочем, у большинства претендентов на руку Драупади в день сваямвары до стрельбы вообще дело не дошло, они не смогли даже натянуть тугой лук Друпады. Брат Дурьодханы Духшасана, распаленный красотой Кришны Драупади, несколько раз подходил к этому оружию. Он все-таки смог натянуть тетиву, но не совладал с пожиравшим его нетерпением, и пущенная стрела просвистела мимо цели далеко в открытое поле. Другие герои тоже не достигли цели. Даже сила Бхимасе-ны оказалась тщетной, так же , как и его внезапно вспыхнувшая страсть к панчалийке. Только Ард-жуне, любимому ученику Дроны, оказался под силу этот подвиг духа.

И вот перед мишенью остались лишь два воина: Карна, в блистающих доспехах, подаренных Дурьодханой, и никем не замеченный до этого широкоплечий юноша, одетый по обычаю странствующих риши в шкуру черной антилопы. Карна легко натянул тугой лук, но Кришна Драупади крикнула: «Стой!» К безмерному удивлению собравшихся она запретила Карне стрелять, сославшись на его низкое происхождение.

Но ведь для дваждырожденных варна не имеет значения… — заметил я, пытаясь скрыть как много для меня значит ответ на этот вопрос.

Не имеет, — кивнул Крипа, — тем более, что Карна был уже тогда помазан на трон страны Анга. Но ни тогда ни потом Кришна Драупади не открыла нам истинную причину запрета, который она наложила на сына суты. Так или иначе, тогда перед почти невидимой мишенью остался стоять неизвестный никому юноша в одежде брахмана. Многие цари и кшатрии сочли бы именно его неподходящим для участия в сваямваре.

Я представляю, как трудно было Арджуне, — сказал Крипа. — Даже здесь, в тиши царского дворца, отрешенные от тревог, вы не можете сосредоточиться для одного единственного выстрела. А там, в сполохах факелов и мерцании звезд, среди сотен зрителей, криков и свиста, враждебных мыслей и стремлений, Арджуне потребовалась великая сила духа, чтобы, забыв о собственных тревогах и страхах, о врагах и мечтах, выстрелить точно в цель. Выстрел из лука — это больше, чем жертвоприношение! Выстрел — это достижение господства над самим собой. Выстрел начинается в сознании и длится бесконечно. Выстрел — это слияние стрелка с небом и землей, между которыми застыл его лук, слияние с тугим воздухом, разрываемым летящей стрелой, с далекой целью, притягивающей сосредоточенные устремления. Если мысль пронзила мишень, то и стрела идет к цели не колеблясь, словно по невидимому каналу. Поистине, надо было обладать могучей силой, чтобы натянуть великий лук царя Друпады, но в момент выстрела Арджуна так же мало думал об этом, как не думает о струне музыкант, играющий на вине. Арджуна весь ушел в мелодию тетивы, настраивая свое оружие в унисон с ветром.

И вот он встал напротив мишени, выбрал пять длинных и прямых стрел, мгновение постоял с опущенным луком, словно в раздумье, стоит ли стрелять, а потом с быстротою молнии пустил все пять стрел в полый рог. И,о чудо, стрелы пронзили мишень как одна сплошная лента!

Что тут началось! Восторженные крики смешались с волной негодования. Звенело оружие, победно трубили боевые раковины, звучали проклятья. А Драупади, не обращая внимания на этот гвалт, подошла к победителю и покорно протянула ему свою руку. Казалось, ей не было дела до ропота собравшихся, что брахман, одетый в шкуру черной антилопы, еще меньше подходит царской дочери в мужья, чем только что отвергнутый сын колесничего.

Меж тем, цари, проигравшие состязание, подняли ропот, кое-где заблестело обнаженное оружие. Пышный праздник грозил перерасти в кровавую стычку. В это мгновение сквозь толпу к арене пробились еще четыре могучих брахмана, загородивших плечами Арджуну и Кришну.

Под простыми одеждами риши в них чувствовался воинский пыл, подобно тому как жар углей чувствуется сквозь золу костра. В их руках блистало поднятое оружие, что несколько умерило стремление окружающих к быстрой расправе.

Конец раздорам положил сам царь панчалов Друпада. Он провозгласил, что отдает свою дочь победившему на состязании брахману. Доблестные цари ядавов Кришна и Баладева поддержали это решение, указав недовольным, что недостойно идти против веками освященных традиций — последнее слово на сваямваре остается только за девушкой. Она свой выбор сделала. Всем пришлось смириться с плодами кармы. По крайней мере, так говорится в песнях, которые народ создал сразу же после великолепного состязания. Но я думаю, что Друпада и его дочь знали, кто скрывается под скромными брахманскими одеждами. Не забывайте, что Кришна была дваждырожден-ной, и ее трудно было обмануть нарядом. Молодые цари ядавов тоже поняли, с кем имеют дело.

— А что, кроме них никто из дваждырожден ных не узнал членов своего братства? — спросил я.

Крипа пожал плечами:

Я думаю, что Дурьодхана с братьями подогревали возмущение других царей именно потому, что узнали своих соперников. Боюсь, что они, забыв о долге дваждырожденных, как раз хотели воспользоваться случаем и устроить резню. Но сам же я и гоню такие подозрения прочь. Если они подтвердятся, то значит, дхарма дваждырожденных уже попрана… Предательство и ненависть изгоняют из сердец священный поток брахмы.

Но что было дальше? — не выдержал Митра.

Дальше было так, как поют чараны. Увидев прекрасную Кришну, все пятеро Пандавов обратились сердцами к ней, бог любви Кама возмутил их чувства, и мудрая Кунти, чтобы не допустить соперничества между сыновьями, посоветовала всем пятерым стать мужьями царевны.

Чараны, правда уверяют, что дело было по иному. Братья, якобы, пришли к матери и сказали ей, что выиграли на сваямваре сокровище. «Ну и владейте им сообща!» — сказала старая царица, не разобрав толком о чем речь. Тогда Юдхиштхира, самый стойкий в соблюдении законов решил дословно исполнить волю матери. Красивая история, но совершенно нелепая! Юдхиштхира куда чаще руководствуется своим разумом, нежели обычаем. Более того, он способен использовать любую традицию или обычай сообразно своей пользе. Что он, кстати, и доказал, когда пришел к будущему тестю договариваться о свадьбе.

Юдхиштхира сказал царю панчалов: «Прекрасная Драупади будет супругой для нас всех».

Тут даже Друпада пришел в изумление и пытался воспротивиться. Но величайший из знатоков дхармы сказал — «закон глубок….мы следуем по пути, которым шли предки.» Действительно, в древние времена женщины не были ограничены в любви. Каждая из них могла выбирать себе любого мужчину, не помышляя о замужестве. Это не считалось беззаконием, так как таков был закон тех времен. Наши женщины вступали в связь с выходцами разных варн и ради обретения потомства и для уталения жара любви. И нечего строить удивленные гримасы, Митра. Речь идет не о телесных утехах. Истинная любовь — это слияние двух сущностей на алтаре брахмы. Она приближает человека к высоким полям, помогает преодолеть границы отчужденности, в которые заключена душа каждого человека. Но огонь любви может испепелить дотла, сделать человека подобным ракшасу, пробудить соперничество и ненависть. Поэтому, решение Юдхиштхиры было разумным. Друпада смирился.

А как к такому нарушению закона отнеслись подданные? — спросил Митра.

Для них чараны создали иное обьяснение. Впрочем, очень назидательное… — улыбнулся Крипа, — Давным давно одна добродетельная женщина мечтала о супруге. Она исправно молилась и приносила жертвы Шиве, за что и была удостоена от него особой милости. Явился перед ней трехглазый владыка и сказал: «Выбирай себе дар». Дева, потрясенная обликом бога, несколько раз повторила: «Хочу супруга, одаренного всеми достоинствами». Шива благосклонно молвил: «Пять наилучших супругов будет у тебя». Растерявшаяся дева пролепетала: «Я заслуживаю одного супруга».

Ласково ответил ей бог богов: «Пять раз ты сказала мне: „Дай супруга“, — поэтому, о милая, так оно и будет. Все, что было сказано, сбудется у тебя в другом рождении». Эта девушка и родилась в семье Друпады, как было предопределено судьбой. Ну, правда, чараны добавляют, что в нее частично воплотилась и сама супруга Шивы — богиня красоты Лакшми.

— Так или иначе, — продолжал Крипа, — и Высокая сабха и подданные были довольны. Кришна оказалась добродетельной женой и ее любовь принадлежала только пятерым мужьям. Никакого отношения к этому чувству не имели такие понятия, как династический брак, расчет или сладострастие. Все пятеро были созданы из такого благородного материала, что слабости простых смертных им были чужды.

А Драупади? Достаточно сказать, что они ее боготворили. Что существенного могут добавить к этому эпитеты «тонкая в талии, прекраснобедрая, лотосоокая»? Как прекрасно звучит простое — «ее любили все пятеро Пандавов». Она была живой и совершенной!

Пандавы месте с супругой и матерью вернулись в Хастинапур под сгустившиеся тучи вражды и зависти. Увы, причудливы изгибы и хитросплетения кармы. Этот брак, так обрадовавший многих дваждырожденных, привел к новому всплеску вражды между двумя родами в Хастинапуре.

Казалось, Высокая сабха одержала победу. Могучий царь панчалов породнился с дваждырожденными, к услугам Пандавов была могучая боеспособная армия. Это укрепляло позиции нашего братства. Но Кауравы не желали усиления своих соперников. В Хастинапуре стало известно, что Дурьодхана прямо называл своих родственников Пандавов врагами и предрекал Дхритараштре, что они поглотят все его царство и весь род Кауравов. Недопустимое поведение для дваждырожденного!

Почему же его не осудили? — не выдержал я.

Члены нашего братства рассеяны по дальним пределам и многие даже представить себе не могут, какая глубокая пропасть разделяет Пандавов и Кауравов. Дядя Дурьодханы Шакуни уверял , что для ослабления Пандавов достаточно будет посеять раздоры между ними, тем более теперь, когда у них много власти и богатства. Кое-кто из недругов предсказывал также постоянные ссоры в доме Пандавов из-за красавицы жены, принадлежащей им всем.

Однако, сам Дурьодхана, будучи дваждырож-денным, понимал, что гармонию семьи Пандавов придворными ухищрениями не разрушить и поэтому продолжал убеждать своего отца в необходимости решительных действий. Он предвидел в будущем возможные попытки Пандавов захватить трон, поэтому начал исподволь готовиться к столкновению, раздувая пламя вражды в настоящем, сделав трагическую вероятность неизбежностью.

Как видите, изощренность Дурьодханы в путях кармы оказала общине плохую услугу. Черный огонь злонамеренности невозможно скрыть от дваждырожденных, как невозможно утаить дым, поднимающийся над кухней дворца. Пандавы насторожились и стали готовиться к защите. Высокая сабха, видя опасность, сделала попытку убедить Дхритараштру поделить царство, которое одинаково принадлежало дедам и прадедам Кауравов и Пандавов.

Бхишма был озабочен тем, что внутренние распри могут погубить то, что создавалось с таким трудом более века. Но Дхритараштра проявил неразумное упорство.

И Бхишма не мог заставить…, — я не договорил, от волнения потеряв голос. ( Патриархи не всесильны?) Наставник понял немой вопрос.

Не забывай, что ни Бхишма, ни Видура не могут приказывать царю. Конечно, они, как и Дро-на, включившийся в спор, были весьма почитаемыми советниками, но с другой стороны, им противоречили не кто-нибудь, а сыновья Дхритараштры во главе с Дурьодханой. Карна и Шакуни, царь Гандхары, тоже поддерживали притязания Кауравов на престол и потому советовали не пускать Пандавов в столицу, якобы для того, чтобы не раздувать соперничество, которое может расколоть общину дваждырожденных. Видура, которого, как и любого патриарха, нельзя было заморочить словами, тогда обвинил молодых Кауравов в стремлении захватишь власть и предсказал, что соперничество среди дваждырожденных приведет к гибели всего царства.

Тогда авторитет Высокой сабхи восторжествовал. Молодые Кауравы прислушались к мнению патриархов, и Дхритараштра счел за лучшее поделить царство. Пандавы получили землю к востоку Хастинапура, у огромного девственного леса Кхандавапрастха. Видура сообщил эту радостную весть Пандавам. Пятеро братьев со своими сторонниками и войсками, которые им дал Друпада, воздвигли там военный лагерь, который потом был окружен стеной, со временем были сооружены дворцы, дома, лавки ремесленников и торговцев. Сыновья Кунти назвали свою столицу Индрапра-стха и зажили в ней счастливо, охраняя благополучие подданных. Юдхиштхире были открыты все тайны дхармы властелина. Молодые царевичи снискали всеобщее уважение благочестивым поведением в совете старейшин в храмах. Как и предписывают Сокровенные сказания, они сделали своими советниками лиц, равных себе по уму, честных, преданных, искушенных в вопросах дхармы. Шли годы. Пандавы, почувствовав свою силу, обложили данью соседние владения мелких царей и начали требовать права участвовать в делах Хастинапура. У них появились сторонники в Высокой сабхе, которые считали, что Юдхиштхи-ра способен лучше блюсти интересы дваждырожденных. Наша община встала перед угрозой раскола. И тогда в Хастинапур были приглашены братья Пандавы и все члены Высокой сабхи, и состоялась игра в кости между Юдхиштхирой и Дурьодханой. На кон было поставлено владение всем царством. Юдхиштхира проиграл. В народе, правда, идет молва, что за Дурьодхану играл его дядя Шакуни, умевший повелевать игральными костями. Что ж, для дваждырожденного в том нет ничего невозможного, но я уверен, что в присутствии всех патриархов никакой обман не мог бы пройти незамеченным.

По решению игральных костей пятеро братьев Пандавов и их супруга Драупади были вынуждены оставить Индрапрастху и покинуть пределы царства. Чараны уверяют, что после проигрыша Юдхиштхиры брат Дурьодханы Духшасана пытался сорвать платье с Кришны Драупади, а Карна кричал ей, что она супруга рабов и лучше б ей остаться в кругу царей. Боги вмешались и окутали тело Кришны сияющей материей. Пандавы снесли оскорбление, а Духшасана был посрамлен.

Я даже не знаю, верить таким рассказам или нет. Все, кто был тогда в Зале собраний, закрыли память об этом событии зонтами забвения. Некоторые постыдные деяния лучше не помнить, ибо они рождают не мудрость опыта, а пыль гнева. Для нас важно то, что срок изгнания Пандавов был определен в двенадцать лет. И вот теперь он истек, а соперничество не ослабло.

— Я не понимаю, как можно доверить судьбу всей общины дваждырожденных игральным костям. Чараны поют, что Юдхиштхира проиграл и свой город, и казну, и даже их общую жену Драупади, — подал голос Митра.

Крипа нахмурился:

-- Вы решили, что царевич проигрался, как пьяный наемник в увеселительном заведении? Когда вы отучитесь верить поэтическим вымыслам? Знайте, в Высокой сабхе существует древний обычай: — если разделяются голоса ее членов при решении самых важных вопросов, тогда выбор предоставляется судьбе. Как бы ни были умны люди, никто не может предугадать всех последствий того или иного решения. Только жизнь может стать единственным судьей… Когда расходятся мнения мудрых, то они понимают, что любой из предложенных путей может оказаться ложным, но не в их силах определить, какой.

-- Тогда не понимаю, зачем что-то решать. Поговорили бы и разошлись. Пусть карма сама все устроит… — обронил Митра.

-- Если выбрать путь к достижению цели и начать, то при хорошей карме и благоволении богов можно достичь успехов. Если же воздерживаться от действия, то ни карма, ни удача не смогут проявить себя, и дело будет обречено на провал. Но как выбрать путь во мраке будущего и не посеять семян розни и обид? Любое голосование, любой подсчет сторонников и противников ведет к разобщению людей, уводит от поиска истины к ненужному соперничеству, пробуждает низменное желание одержать верх над всеми, кто с тобой не согласен. Поэтому и решила Высокая сабха, когда мнения в ней разделились, доверить выбор будущего царя в Хастинапуре игральным костям. Карма Пандавов оказалась тяжелее. В целях пресечения борьбы за престол и раскола общины им было приказано удалиться в леса и вести жизнь обычных риши. Для меня самое удивительное, что игра в кости вообще состоялась. Ведь и Бхишма, и Дрона, и Ви-дура были против игры, прекрасно понимая, к чему она может привести. Супруга Дхритараштры Гандхари тоже не желала этого. Дхритараштра потом много раз раскаивался, что не внял добрым советам, но ни вмешаться в саму игру, ни заставить Ду-рьодхану отказаться от притязаний он так и не смог. Он ссылался на рок, на всеобщее ослепление. Вернее всего, отцовская любовь сделала всемогущего царя игрушкой в руках собственного сына, хотя, я думаю, что там нечто большее, чем просто любовь.

Дурьодхана — дваждырожденный, и, очевидно, в какие-то моменты его воля может влиять на сознание отца, подчинять его.

Дхритараштра даже не послушал своего брата Видуру, который призывал его вернуть Пандавов из изгнания. Прямо в Зале собрания при всех своих придворных он обвинил Видуру в том, что тот пытается заставить его отвергнуть родного сына ради Пандавов. Он так и сказал: «Ради чужого блага я не отрекусь от плоти своей. Ты, Ви-дура, можешь оставаться, а можешь уходить из Ха-стинапура. Сколько беспутную жену не ублажай, она все равно убежит…»

Таким оскорблениям никто из патриархов не подвергался на моей памяти. Видура же только молча поклонился и пошел из дворца, сказав: «Все пропало». После его ухода на Дхритараштру снизошло некоторое прояснение, и он вдруг начал восхвалять достоинства Видуры и требовать, чтобы его брата немедленно вернули. Потом залился слезами и, потеряв сознание, рухнул прямо на мозаичный пол.

А Видура отправился в лес, где обосновались Пандавы. Там тоже кипели страсти. Арджуна и Бхимасена никак не могли смириться с решением игральных костей. Они призывали Юдхиштхиру отправиться в Индрапрастху, чтобы поднять верное им войско. Пожалуй, в то время объединенные силы Пандавов и панчалов могли оспаривать победу у Хастинапура. Но патриархи, в том числе и Видура, понимали, что это означало бы долгую кровопролитную войну и неизбежный раскол общины дваждырожденных. Поэтому Видура от всего сердца поддержал Юдхиштхиру в его призывах к благоразумию. «Только безумец может стремиться достичь войной того, что достижимо мирными средствами», — сказал Видура. Юдхиштхира, в свою очередь, призывал братьев оставаться верными долгу и взятым на себя обетам. Труднее всего было уговорить Драупади. Покинув дворец отца ради Пандавов, она никак не могла предвидеть, что карма повелит ей провести двенадцать лет жизни в изгнании. Трепеща от гнева, она выплескивала в лицо мужьям слова обиды и возмущения, как масло в огонь их гнева. Вновь и вновь она возвращала их память к унизительному моменту ухода из Хастинапура. «И ведь ни Дурьодхана, ни Карна не попытались даже скрыть торжества», — воскликнула она. — «Разве не вспоминаешь ты, Юдхиштхира, о своем троне из слоновой кости, устраиваясь на ночь на подстилке из травы куша? И рубище отшельника мало похоже на длинные шелковые одеяния принцев. Нет мне покоя, пока не пойму я, что ты задумал. Может быть, ты так спокоен, потому что провидишь будущее? Но я не ощущаю ветра надежды и потому прихожу в ярость. Почему спокоен ты, глядя, как Бхимасена и Арджуна, способные вести в бой сотни колесниц, превратились в смиренных отшельников? Почему робко потупили глаза Накула и Сахадева, не знающие равных в пешем бою на мечах? Не кшатрий тот, кто не знает гнева! Доныне никто не смог оспорить эту истину. Где пламень твоего духа?»

Юдхиштхира, один из пятерых братьев, оставался спокоен, доказывая тем самым, что его не зря в народе считали самым благоразумным. Он терпеливо объяснял Драупади, что гнев сам по себе не может быть хорошим советчиком, и ярость, даже справедливая, мешает человеку мыслить трезво.

«Слабый да обуздает свой гнев, Драупади! — сказал он Кришне. — Ты путаешь духовный пыл с обычным гневом, которому подвержены не дваж-дырожденные. И дед наш Бхишма, и наставник Дрона, и Видура — все призывают к миру и смирению. Какой смысл сражаться, когда наши друзья при дворе смогут убедить Дхритараштру вернуть то, что причитается нам?»

Но гнев Бхимасены от слов Юдхиштхиры только рос, как огонь от ветра. Он не мог смириться с тем, что пришлось расстаться со своей землей, не нанеся ни одного удара врагам. «Как слабосильный шакал похищает добычу у львов, так и Дурьодхана похитил наше царство, — сетовал Бхимасена. — Да мы могли перебить их всех прямо там, в Зале собраний. А вместо этого ты сидишь здесь, провозглашая „Дхарма, дхарма!“ Дхарма кшатрия — сражаться! Пойми, никто не видит нашей кротости и мудрости. Нас просто считают трусами. Даже любимая наша Кришна Драупади, и та не может понять смысла твоих поступков. Так чего же ждать от наших подданных, неискушенных в законах нашей общины? Уйти в изгнание на двенадцать лет все равно, что принести себя в жертву времени! Мы можем умереть, потерять силы и разум. Мы же не боги. Мы недолговечны, как морская пена».

Тогда Юдхиштхира вынужден был напомнить братьям, что неподчинение решению Высокой саб-хи карается исключением из узора. Если все братство сочтет их предателями, то ни лук Арджуны, ни палица Бхимасены не спасут их войско от гибели. Решение Высокой сабхи, которое передал Видура, было точным и ясным — подчиниться, не прибегать к насилию. Выждать назначенный срок. Поэтому Арджуна сейчас оказался в Двараке. Поэтому его братья и их супруга скрываются где-то в тайном лесном ашраме. Но долго ли теперь это будет продолжаться? Срок их изгнания истек, но надежды на то, что соперничество между Панда-вами и Кауравами ослабнет, не сбылись.

Так чего же ждать? — воскликнул Митра. — Прав был Бхима, когда звал к оружию. Я бы тоже сражался. А кому победить — пусть решит карма.

Плоды кармы тоже должны созреть, — сказал Крипа. — Ничто в мире не происходит само по себе. Если бы не послушались Юдхиштхиру, не признали бы решения игральных костей, то подтвердили бы обвинение Дурьодханы в стремлении к захвату власти. Тогда бы вся община дваж-дырожденных была бы против них. А подчинившись, Пандавы показали свою приверженность благу нашего братства, вызвали сочувствие к себе, подтвердили чистоту помыслов. Теперь у Панда-вов значительно больше сторонников в Высокой сабхе. Их поддерживают могучие государства пан-чалов и ядавов.

Многие дваждырожденные, видя, что удача идет только к жестоким царям, начинают остерегаться Дурьодхану. Они призывают Юдхиштхиру взяться за оружие, пока не свершилось большее зло.

И правильно, — выдавил сквозь зубы Митра, продолжая держать на весу вытянутые руки, дрожащие от напряжения. Крипа взглянул на него, как мне показалось с некоторым сожалением:

Тебе не терпится в бой? Бхимасене, я думаю тоже, но ведь если начнется борьба за власть силой оружия, то сойдутся не герои на сверкающих колесницах, а тысячи и тысячи кшатриев и простых крестьян. За что они должны проливать кровь? Смогут ли Пандавы победить, или все закончится простым истреблением воюющих сторон? Одно дело совершать подвиги на турнирах и совсем другое — руководить сотнями слонов, колесничими армиями. Да и вы сами, сможете ли не сойти с ума в горниле кровавой битвы? В ашраме Учитель говорил вам о пользе сомнений. Взгляните на себя глазами мудрости и поймете, что время еще не настало!

Мы с Митрой выслушали эти слова, стыдливо опустив головы, но продолжая держать на весу вытянутые руки. А Крипа продолжал говорить:

— Вы еще не видели, как сражаются дважды рожденные.

Наставник Пандавов Дрона как-то возглавил поход на страну панчалов. Он взял с собой царевичей, а я оказался в их свите. Да, — мечтательно зажмурился Крипа, — эту стычку надо было видеть. Друпада, когда он еще не был тестем Пандавов, вывел на поле против войск Хастинапура сто тысяч пехотинцев, а Дрона атаковал его небольшим отрядом колесниц. Он сам вместе с пятью царевичами возглавил наступление. Что это было за зрелище! Дикие кони несутся прямо на копья. Их могучие груди защищены кожаными фартуками с медными бляшками. Колесницы окованы медью и сияют в лучах солнца, как жертвенные костры. Пока возницы гнали коней, кшатрии стреляли на скаку в густую толпу врагов. Колесницы с быстротой ветра пересекли поле и прорезали строй пеших воинов подобно тысячерукому богу войны. Что могли сделать деревянные копья и кожаные щиты с медью блещущих колесниц? Нет, воистину, война — удел богатых. В том сражении царь Друпада был разбит и даже попал в плен. Ему пришлось заключить союз с Хастинапуром и лишиться северной части своего государства. В той битве Арджуна стрелял из лука с такой быстротой, что, казалось, стрелы летели сплошной линией.

Впрочем, и остальные Пандавы прекрасно владеют кшатрийской наукой. Юдхиштхира великолепен в управлении колесницей. Бхимасена одним ударом палицы может сбить с ног коня, а Накула и Сахадева не имеют равных во владении мечом. Но смогут ли они командовать сотнями колесниц, тысячами людей, объединенных в войско-акшау-кини? Это мы узнаем только, когда начнется война за престол. Вот только останется ли кто-нибудь после нее, чтобы оценить искусство полководцев?

* * *

В многочасовых напряженных тренировках дни скользили быстро, словно звенья одной бесконечной цепи, которую мы с Митрой тянули собственными руками. Ни сил, ни мыслей не оставляли дневные труды, и, пожалуй, я был рад этому. Митра, правда, иногда роптал — ему времени не хватало для развлечений. По вечерам он часто оставлял меня в одиночестве и с разрешения Крипы отлучался, а потом восторженно описывал мне все прелести дворцовой жизни, которых я себя лишил:

— Ах, Муни! Если бы ты видел этих танцов щиц, гибких, как бамбук, выдающих в танце пре лесть своих чувств, ты бы принял их за небесных апсар. Пойдем со мной, я познакомлю тебя с од ной подружкой. Ее лицо подобно бутону лотоса, на тонких запястьях звенят золотые браслеты, а в волосах нить жемчуга.

Крипа в отличие от нашего учителя в ашраме не препятствовал любовным приключениям Митры, думаю, не запретил бы он и мне. Но что-то удерживало меня, то ли воспоминания о Нанди, то ли надежда встретить Лату. С каждым днем противостоять соблазну было все труднее и однажды, когда Митра особенно долго восхищался прозрачными платьями танцовщиц и описывал их дорогие украшения, я разозлился:

— Не понимаю, как тебе могут нравиться эти жеманные придворные красавицы, — не очень лю безным тоном прервал я Митру. — Мне милей наши южные девушки, которые не носят лишних тряпок и украшают себя не тяжелыми браслета ми, а гирляндами живых пахучих цветов. Разве какая-нибудь горожанка может сравниться с де вушками из моей деревни! Это о таких поют:

Теснятся бутоны груди у подруги, Что телом темна. Жасмином украшены пряди волос. И взгляд робко к земле опущен, Но в сердце вошел, Словно брошенное богом копье.

Тут взгляд Митры стал тягучим и отстраненным. Он пробормотал что-то про обуздание плоти. Но в тот же вечер снова ушел в поисках развлечений. На другой вечер у нас как-то сам собой зашел разговор с Крипой об обетах воздержания, которые принимали на себя аскеты и странствующие риши.

Неужели, чтобы стать обладателем брахмы, надо отказаться от любви? — спросил Митра. — Но тут вообще все непонятно. У пятерых Панда-вов одна жена, у Кришны — царя ядавов — их, говорят, целая тысяча…

Не те проблемы беспокоят тебя, — сказал Крипа с насмешливым укором.

Но ведь ты не запрещаешь встречаться мне с женщинами. А вдруг они лишат меня брахмы? Наверное, Муни правильно поступает, что не поддается соблазну. Но я просто не могу… Даже богиня Ганга, припав к ногам аскета, однажды сказала, что никакой мужчина не в праве отказать женщине, полюбившей его! Так гласят сказания, освященные древностью. Могу ли идти против их мудрости?

Крипа рассмеялся:

Так тебя беспокоит, как бы Муни не превзошел тебя во владении брахмой! Конечно, сейчас наши законы стали более снисходительными. Несколько поколений назад ученикам приходилось отказываться и от развлечений, и от вина, и от общения с женщинами. Но ведь и за оружие им браться не приходилось. Во всем важна мера. Все мы обречены искать в женщинах то, чего нет в нас самих, какую-то, только им присущую, тайную ласковую силу. Но страсть может оказаться и пагубной, если неистовый огонь желаний разрушит гармонию, разорвет незримые духовные ткани. Любовь дваждырожденного — это всегда долгий и сложный путь взаимопроникновения. Такая любовь не превращает человека в животное, а поднимает на новые вершины духа. Для братства дваждырожденных каждый зажженный семейный очаг — радость. Каждый ребенок, появившийся в наших семьях — драгоценность. Не случайно в наших Сокровенных сказаниях так много внимания уделено описанию таинства зарождения любви, страсти, и превозносятся подвиги героев во имя достойных избранниц. Любовь — это и огонь зовущий и испытание духа, необходимое для восхождения каждого человека.

А я слышал, что Арджуна, уже женившись на Драупади, отправился путешествовать и сочетался любовными узами с дочерью царя змей по имени Улупи. Про царя змей, я конечно понимаю, это вымысел. Но, видно, какие-то приключения у Арджуны были.

Крипа нахмурил брови, но глаза его смеялись: — Ты, Митра, ищешь предлог, чтобы сегодня вечером опять удрать к какой-нибудь молоденькой вдовушке. Но все равно придется тебе объяснить… Улупи была дваждырожденной, и любовь к ней не противоречила нашим законам. Арджуне она сказала: «Меня терзает бог любви. Если ты не ответишь мне взаимностью, то считай меня мертвой».

Митра недоверчиво пожал плечами:

— От любви не умирают.

Я промолчал. Были вещи, в которых мой друг, несмотря на решительность суждений обладал опытом младенца.

Всяко бывает, — ответил Крипа. — Дваж-дырожденные способны на такую остроту переживаний, что брахма может прорвать плотину духа. Не помогает ни самоконтроль, ни попытки отрешиться. Тогда лучшее, если не единственное, средство спастись — это отдаться чувству. Об этом и просила Улупа Арджуну. Так что перед молодым царевичем стоял выбор: либо уйти, сохраняя верность супружескому долгу, либо вспомнить и о другом долге — спасении страдающих. Арджу-на провел с Улупи всего одну ночь и смог вывести ее из любовной горячки, не дав пламени неутоленной страсти сжечь Улупи. Впрочем, к такой любви вы, кажется, еще не готовы, — сказал Крипа и посмотрел почему-то не на Митру, который завел этот разговор, а на меня. — Самых красивых женщин боги посылают именно тем дваж-дырожденным, кто воздержанием и подвижничеством накопил слишком много брахмы.

По-моему, тебя, Муни, недвусмысленно предостерегают от любви к апсаре, — сказал Митра.

Лицо Крипы оставалось бесстрастным, даже когда он произнес:

— Отец Арджуны Панду расстался с жизнью, не сладив с огнем любви. Для тех, кто наделен брахмой, но не смирил чувства, любовь подобна огню в густом лесу.

— С Латой мне ничто не угрожает! — вос кликнул я, чувствуя как кровь приливает к щекам, — она — само воплощение Чанди! И ни чуть не доступнее чем лунная богиня, наделившая ее кра сотой. Мне нечего опасаться участи Панду. Я даже не знал, что так слаб и ничтожен, пока не увидел как она прекрасна.

—Лата — это кто? — быстро спросил Митра.

Я уделил ему лишь один раздраженный взгляд и обернулся к Крипе, который знал… Да, видя грустную улыбку сурового воина, я понял, что он знает истинное имя богини, которой я поклоняюсь.

О, Крипа! Если ты в силах хоть на день наделить меня силой истинного дваждырожденного или придать величие кшатрийского владыки…

То ты бы отдал жизнь за день страсти!

Ты читаешь мои мысли.

Увы, они у тебя слишком просты. Остатки твоего разума утонули в океане любви. Иначе бы ты и сам догадался — в жизни любого из нас ждет нечто большее, чем одна ночь в объятиях небесной танцовщицы. Да и что для апсары облик владыки?

Тогда и надеяться не на что. Луна не видит муравья, затерянного в густой траве.

Крипа молчал. Глаза Митры пылали неуемным любопытством. Я страдал. Мысли вертелись в яростном обиженном ослеплении, захлестывая одна другую, путаясь, разрываясь в клочки, но снова собираясь в мутный водоворот: «Я погашу в себе страсть. Не радуясь жизни и не боясь смерти, буду я избегать праздничных обрядов, отвергая всякие действия, связанные с чувственностью. Если один отрубит мне руку, а другой обмажет руку сандаловой мазью, я не благославлю и не прокляну никого. Удел человека — отчуждение. Разделены все живые — одни по знатности рода, другие по мудрости или по силе».

Меня оправдывает лишь то, что все это я не произнес вслух, хоть допускаю, что наставник и так воплотился в мое состояние.

— В извечном потоке жизни нет непреодоли мых преград, — спокойно, словно отвечая моим мыслям, сказал Крипа. — Законы дваждырожден– ных куда шире, чем рамки традиций. Вспомни как Пандавы обрели Драупади.

-— Что доступно патриархам, то невозможно для простого смертного,сказал я, — нить кармы апсара держит в собственных руках. Как я могу расчитывать вплести что-то в ее узор?

— Никому не дается искушение свыше его сил. Ты не властен над судьбой. Но боги, видя твою преданность и жажду, могут судить по своему. Вспомни, что ты воин, и тебе уже известна наука побеждать, то есть достигать желаемой цели. Победи себя и ты обретешь Лагу.

Так сказал Крипа и покинул нас, оставив меня еще в большем недоумении.

— По моему, ты получил разрешение на то, за что я был сурово осужден, — легкомысленно за метил Митра. — Я не обладаю проницательнос тью наставника. Так что объясни мне простыми словами о чем речь..

Пришлось мне все рассказать Митре. Хотя, что там было особенно рассказывать.

-— Я так и не встретил ее в Двараке.

— Так ты и не искал… — А почему она путе шествовала с Ашваттхаманом?

— Судя по словам Крипы, братство дважды– рожденных пока еще не погрязло в предрассудках, запрещающих женщинам путешествовать в обще стве друзей, — резонно заметил Митра.

Я боюсь встречи…

Вот это честное признание. Ты все еще кажешься самому себе крестьянином в лохмотьях. Но ты же — дваждырожденный! И если ты забыл, что мы — часть единого узора, то этого не может не помнить апсара. Она не на твои одежды, а в душу твою глядеть будет. И вряд ли ее очарует сердце, трепещущее от смущения, как хвостик антилопы. Преисполнись мужества и ступай смело на поиски.

Помнишь, как Крипа учил подходить к сильному противнику? «Представь, что он уже в кольце твоих рук, полностью в твоей власти. Зарази своим настроением!» Будь уверен в своей любви, окрась свое сердце в цвета счастья и восторга.

Апсара воплотится в тебе и попадет в этот волшебный мир, откуда не захочет выходить.

Митра пристально смотрел мне в глаза и говорил напористо, подражая речи Крипы:

— Она сильная? Значит не рви напролом. Про никни в ее замыслы, определи слабые места. Ну, не может она все знать и все уметь. Атакуй флан ги. Решительно вторгайся там, где тебя не ждут, говори о том, чего она не знает. Ошеломи, удиви, зарази настроением и возьми в плен…

Не скрою, Митра меня подбодрил. Он был прав — я изменился. И главным доказательством этого были мои мечты о Лате. Если при первой нашей встрече я только смиренно восторгался красотой апса ры, то теперь я мечтал о ее любви, то есть, где-то в глубине сознания уже допускал, что она не богиня, на миг показавшаяся мне, как луна в разрыве туч, а живая женщина, которой можно коснуться. Но даже сделав это открытие, я никак не мог решиться отправиться на поиски.

Митра в показном отчаянии заявил, что не желает дальше подвергать свою внутреннюю гармонию пагубному влиянию моих страстей. Он побеседовал о Лате с дворцовой челядью и с кем-то из придворных дам, которые ему благоволили и сообщил мне радостное известие:

— Лата не замужем, живет в уютном домике с садом в северной части Двараки, где располага ются дома многих сановников. При ней только служанка и возница, который присматривает за ее колесницей. А теперь убирайся с моих глаз и не возвращайся, пока не познакомишься, — со сме хом добавил Митра.

Я прошатался по Двараке весь день, втайне надеясь, что моя карма сама устроит нашу встречу где-нибудь в заповедной роще. Конечно, лучше, если б на Лату напали разбойники, а я бы оказался поблизости и пришел на помощь. Но цари ядавов навели такой порядок в городе и его окрестностях, что на разбойников всерьез рассчитывать не приходилось.

Короче, я вернулся к Митре под вечер с таким виноватым видом, что он только рассмеялся и пообещал на следующий день снова выгнать меня из дома и найти какое-нибудь приемлемое объяснение для Крипы, очень недовольного моим отсутствием на тренировке. Объясняться с нашим наставником Митре пришлось не один раз, пока я, словно в полузабытьи, бродил по Двараке, шепча имя Латы и строя самые фантастические планы нашего знакомства. Эти дни были как сны наяву, а ночи пролетали в томлении мечтаний, не задевая сознания. И наконец, мы встретились.

Наверное, это мое чуткое сердце уловило волны неслышной музыки, исходящие от Латы, направило меня в один из садов Двараки. Сгущались сумерки. Запах жасмина густо стоял в неподвижном теплом воздухе. Первые звезды раскрывали на небе свои белые соцветия. Лату я узнал сразу, несмотря на полумрак. Она стояла, закинув голову к небу, неподвижно, как луч лунного света. Я застыл за ее спиной, не решаясь нарушить ее одиночество. Но повернуться и уйти было выше моих сил. Не поворачивая головы, Лата тихо спросила:

— Что это за созвездие из пяти звезд, напоми нающее тележку?

Я понял, что вопрос относится ко мне и, глубоко вдохнув теплый ароматный воздух сказал:

— Рохини — четвертое лунное созвездие. (Как тут не воздать хвалу Учителю в ашраме, посвя тившему меня в тайны звездного неба?) Не отры вая глаз от Латы, словно боясь, что она может ра стаять в вечерних тенях, я протянул руку и на– ощупь сорвал тонкую ветку жасмина, усеянную гроздьями белых цветов.

Лата медленно повернулась ко мне. Я ощутил ее взгляд всей кожей, как тепло костра. Померкли звезды, пропали цветы, вечернее небо, раскинувшийся вокруг нас город с оранжевыми огнями в окнах. Ничего не осталось в мире, только свет ее глаз из бесконечной дали. Как и во время первых наших встреч, у меня захватило дух от молочно-теплой белизны ее кожи и ювелирной тонкости черт лица. Ее зубы были белее жасмина, и цветочным ароматом было ее дыхание. Серебряная диадема ровным строгим светом горела над чистым лбом. На груди покоилось ожерелье из серебряных пластинок, и в сиянии луны на нем были заметны священные знаки, выполненные чернью. Тонкая серебристая ткань окутывала ее грудь и бедра, как мерцающий лунный свет. Вся она казалась совершенным творением ювелиров — серебряной статуей богини луны Чандры.

В этот миг я почти проиграл. Внутренний голос приказывал смиренно сложить подношение цветов к ногам богини и удалиться. Но воин ринулся в битву.

Радуга сияла в моем сердце. «Мысль стала влечением». Я набрался решимости и протянул ей ветку жасмина. Она молча взяла цветы и ответила мне спокойным, всепонимающим взглядом, в котором не было ни превосходства, ни снисхождения. Уголки ее губ дрогнули в улыбке. Я ощутил волну благой воли. Сердце мое, птицей метавшееся в груди, успокоилось, словно наполнившись светом луны и тихой музыкой флейты.

Белый диск луны в обрамлении черных туч плыл перед ликом земли, словно зеркало в серебряной оправе. Восторженно трещали цикады. Мир качался на волнах брахмы, пронизавшей вселенную и соединившей на миг луну, ночь и два зрячих человеческих сердца. Мы вместе смотрели на звезды, и я показал Лате созвездие Мригаширша.

— Это священная антилопа, принесенная в жертву самим Шивой.

Увидев непонимающую улыбку Латы, я рассказал ей легенду горных охотников о том, как великий Шива, которого называют Рудра-ревун, бродил по лесам северных гор в облике дикого охотника. Одетый в черные шкуры, с узлом черных волос, бог-разрушитель, чей гнев страшен, как вечная ночь, явился в собрание других богов. В тот день боги совершали первые жертвоприношения на горе Химавата. И Рудра, представ перед богами, пронзил приготовленную жертву стрелой, и жертва обернулась живой антилопой и умчалась на небо, став недостижимой для них.

— Смотри, Лата, видишь среди звезд голову антилопы? Это и есть Мригаширша, а рядом в созвездии Ардра продолжает нескончаемую пого ню за ней дикий охотник.

Лата смотрела на небо, закинув голову:

Да, теперь я разглядела и охотника. Какая красивая легенда! И мудрая! — подумав, добавила она. — Даже боги не смогли выйти из круга причин и следствий, не смогли принести жертву и стать выше закона кармы.

Я об этом раньше ни разу не думал, сколько ни смотрел на звезды, — неохотно признался я.

Лата вздохнула:

— Говорят, созвездие Пхалгуни, оберегая Ар– джуну, всегда восходит над тем городом, где он находит пристанище. Где-то есть, наверное, и твое созвездие! Каждому мужчине-воину нужно, чтоб над ним стояли звезды…

В тот день я вернулся домой в великой тоске и душевной смуте. Митра посмотрел на меня с искренним удивлением:

Не пойму тебя. Когда я первую девчонку поцеловал, так потом едва сдерживался, чтоб не орать от радости, считай по земле катался… И девчонка-то была так себе, а все равно и она чувства вызывала… У тебя ж апсара! Ты ж, вообще, на небесах брахмы должен быть…

Значит, я ближе к идеалу аскета, покорившего свои чувства, — сказал я, пытаясь пошутить. Но на деле получилось резковато.

Непохоже, — подозрительно хмыкнул Митра, — тогда б ты, наверное, и со мной был повежливее. Над отрешенными от страстей не поднимаются такие черные дымы тревоги. Лучше скажи, ты не уверен в себе? В ней?

Нет, просто привык думать о последствиях… Карма, знаешь ли…

Хум, какая гнилая назидательность. Что толку в мудрости, если она мешает ощущать восторг жизни.

Но зачем действия и страсти, если они не принесут плода? О каком будущем с ней я могу мечтать? Она АПСАРА — стойкая в обетах, непорочная, лишенная изъянов. Разве можно обнять лунный свет?

Митра улыбнулся с явным облегчением:

— Ну, тогда все нормально, а то уж подума лось, что ты и правда победил страсти и я, стало быть тебе не ровня…

Что за бред? Даже если б я стал равен патриархам, разве это уменьшило бы ценность человеческих привязанностей?

Тогда почему ты отказываешь в этом Лате? Разве апсарам не дано любить? Любовь посылается богом Камой, и не тебе, о жертва гордыни, рассуждать о карме. Полюбит тебя Лата или нет, желания создали карму и плоды ее зреют… — и вдруг спросил требовательно-деловитым тоном,

—Скажи, ты чувствуешь внутренний жар, головокружение, покалывание в пальцах?

О боги, о чем он спрашивает? Разве мечты влюбленного имеют пределы? Жаркий шепот любви, терпкий вкус губ, прохладное прикосновение лунной кожи. Ложбинка меж высоких грудей, ноги, цвета драгоценной слоновой кости. Чего я только не чувствовал!

— Огонь жжет твою грудь? Голова кружится? Вспомни, когда ты раньше испытывал тоже самое?

—Нагнетение брахмы?!

— Вот так, — почти закричал в восторге мой легкомысленный друг. — Огненная сила, пробуж денная любовью. Это дар богов. Как же ты мо жешь пытаться отвернуться от предначертанного пути? Люби, отбрось страх и сомнения, отдайся потоку чувств. Может быть он принесет тебя к та ким берегам, которые и не снились аскетам…

И еще несколько дней я пребывал в этом состоянии на мерцающей грани сна и яви.

Лата сама пришла за мной. Ее радостно, как старую знакомую, приветствовал Крипа. Митра закатывал глаза от восторга, подмигивал мне и, вообще, вел себя совершенно нелепо.

Лата увела меня бродить по рощам горы Рай-вата. Стояли безоблачные, но не жаркие дни весны. В воздухе носился запах цветущих яблонь. Укромно шуршала трава, Лата говорила:

— Та же сила, что влечет сгусток зеленой жиз ни из набухшей по весне почки, выталкивает из недр земных острые скалы, пробивает скорлупу земной тверди… А здесь горы всегда напомина ют мне павших с небес драконов — их тела давно ушли в землю, а гребни еще торчат, еще проти вятся распаду, но обреченность чудится в каждом изломе хребта… Я тоже обучалась в горном аш раме, но это было, кажется, очень давно, далеко отсюда, в северных горах — Гималаях. Если бы ты видел эти горы! — Лата прикрыла глаза, слов но ослепленная неожиданной вспышкой воспоми наний. — Снежные вершины кажутся нераспус тившимися гигантскими бутонами лотосов, рву щихся навстречу солнцу. В них и биение соков рождающейся великой силы, и необоримая мощь, и обещание невиданной красоты и неизбывное терпение — тысячелетиями ждать расцвета! Я смотрела на блистающие белым огнем вершины и думала, что когда-нибудь раскроются бутоны гор, и человечеству будут явлены бесценные дары, хранящиеся под спудом каменных громад. Там, где цветут молодые горы, человек тоже ощущает восходящие потоки силы. Там ее хватает на всех: и на горы, и на людей. Закрой глаза, я попытаюсь передать тебе…

Она могла мне этого и не говорить. Я и так почти впал в медитативную отрешенность, завороженный ясными красками ее рассказа. Но все равно послушно закрыл глаза, открывая сердце.

И тут я почувствовал…Но как словами передать это ощущение? Вы когда-нибудь встречались с океанской волной, что полого и неспешно идет по мелководью, качая катамараны рыбаков? Шли ей навстречу сквозь крепко соленую, приторно теплую воду? Тогда вспомните, как текучая, живая сила упруго ударяет в грудь и живот, приподнимает над песчаным дном невесомые ноги, не сбивая, а поддерживая, словно заключая в объятия. Разве не охватывает все тело пронзительное, нереальное ощущение легкости и свободы? Не странное ли ощущение для мгновений, когда мы находимся полностью во власти бесстрастного океанского потока, несущего нас по собственной прихоти легко, бережно и неуклонно?

Так приходит сила. Так она приходила ко мне, повергая в восторг, удивление, тревогу.

Потом тревога и удивление ушли. Остался только восторг, впитавший и счастливое чувство полноты жизни и смиренное подчинение океану.

Но что знают рыбы об океане, в котором плавают?

* * *

Стрекозы в погоне за мошкарой ложились на крыло над журчащими ручейками. Я дышал, широко раскрывая ноздри, втягивая лесной воздух, как голубую воду. Мы молчали, но наши сердца, казалось, плыли друг к другу в потоке чистой свободной брахмы. Слова нам были не нужны: за нас пели птицы, стрекотали насекомые, шелестел ветер в вершинах пальм. Как давно это было! Реки воплощений несут нас к неведомым берегам, и, боюсь, в их водоворотах мы разминулись навсегда. Но если картины, всплывающие в моей памяти, не игра воображения, а эхо давно прожитой жизни, и если негасим огонь, заключенный в оболочку зерна духа, то значит, где-то ждет меня моя Лата.

За несколько месяцев, проведенных в Двара-ке, она стала частью моего существа, вошла в сознание, кровь, сердце. Как переносится светоч памяти через черную бездну небытия? Какие оболочки спасают зерно духа от костра времени? Не знаю. Но чувствую — Лата и сейчас в любую минуту может вернуться ко мне. Как часто вспоминал я тогда слова Учителя о том, что любовь — это всегда испытание могущества человеческого духа. Несколько коротких встреч — и затеплившееся чувство превратилось в жадный огонь, который я приговорен носить из воплощения в воплощение — вечный источник муки и счастья. Дварака, город моей любви! Я помню твои освещенные солнцем дома, гордые башни, тенистые рощи, где мы гуляли с Латой в последние месяцы нашей безмятежной мирной жизни. Больше всего меня удивило то, что Крипа, обычно требовавший от нас полной сосредоточенности на военных упражнениях, не возражал против посещений Латы, и всегда спокойно прерывал занятия, отпуская меня на свидания. Иногда к нам присоединялся и Митра, когда у него было свободное время и настроение. Мой друг говорил, что ему нравится бывать в обществе не только красивой, но и умной женщины. Прогулки и беседы с Латой омрачались только мыслью о том, что для нее я не больше, чем спутник-телохранитель. Ох уж это вечное стремление мужчины ощущать себя покровителем и защитником! Лата совсем не нуждалась в том, чтобы ее оберегали. Доспехи ее духа были во много раз прочнее моих, словно прекрасный сосуд ее тела скрывал яростный белый огонь звезды. Она разрешала мне восторгаться ею, но не владеть.

Если для меня вступление в мир брахмы было связано с напряжением воли и внутренней борьбой, то Лата словно растворяла свое сознание в песне. Для меня брахма была упругим потоком воды, изменчивым резким ветром в парусах сознания, для нее — нежной мелодией флейты. Ей стоило только выбрать нужный тон, добавить в гармонию новые звуки и, повинуясь ей, поток брахмы менял свою плотность, русло, силу.

Во время прогулок она рассказывала мне о событиях прошлого, о царях и государствах, учила понимать хитросплетения придворной жизни. С ней я побывал гостем в лучших домах Двараки и познакомился со многими достойными людьми. Лата научила меня управлять конем, не прибегая к узде, — руководить волей животного оказалось не сложнее, чем подобрать мелодию на флейте. После этого я полюбил прогулки верхом, и мы часто ездили то по окрестным лесам, то по берегу океана, где белая пена обнимала стройные ноги Латы, вызывая у меня мучительную ревность. Впрочем, ревновать ее можно было ко всему миру. Ее катал в своей колеснице сам Арджуна. Крипа показывал ей приемы боя на мечах, причем выказывал больше терпения и снисходительности, чем когда имел дело со мной или Митрой. Знатные ядавы, понятия не имеющие о брахме, словно попадали в плен ауры доброй силы, окружающей Лату. А я жаловался Митре, что не могу понять чувств Латы.

— Почему она так спокойна и безмятежна? Кто я для нее? Неужели это — любовь? Митра с сочувствием выслушивал меня, но посоветовать ничего не мог. Сам он подобными вопросами не мучился, а находил удовольствие в обществе храмовых танцовщиц, изощренных в искусстве прогонять тоску и возбуждать желание.

Несколько раз я вспоминал о том, что дваж-дырожденный не должен поддаваться страстям и пытался сосредоточиться на тренировках. Но стоило мне услышать цокот копыт по мощеной улице у моего дома, как от благих помыслов не оставалось и следа, а удары крови в висках заглушали тонкую мелодию струящейся брахмы. Лата въезжала верхом в наш двор и вскидывала руку в приветственном жесте. Глаза сияли спокойным светом, волосы, схваченные серебряным обручем, ниспадали на открытые плечи. Ноги уютно лежали на шкуре леопарда, которую она использовала вместо седла. И завидев ее, я бежал за своей лошадью, забыв о всех своих сомнениях, снова готовый стать ее безропотной тенью.

Наступивший жаркий сезон прервал наши дневные прогулки. Солнце иссушило небесный океан, и вместо бирюзовой голубизны над нами висело серое знойное марево. Травы выгорели на солнце, вода, которой поливали мостовые, испарялась почти мгновенно и не приносила свежести. Горожане предпочитали не выходить на улицы, а проводить время под крышами своих домов или у водоемов, которые, впрочем, тоже быстро мелели.

В эти тяжелые дни к нам из горного ашрама пришел Учитель. С Крипой они заключили друг друга в объятья как старые добрые друзья. Мы с Митрой низко склонили перед старым риши головы. Но как изменилось лицо нашего Учителя! Оно словно хранило следы изнурительной болезни. Морщины еще больше углубились. Набухли мешки под глазами, а в самих глазах вместо покоя поселилась боль. Прочитав наши мысли, Учитель невесело улыбнулся:

Я только что из Хастинапура. Высокая саб-ха призвала меня для совета, как и других дваж-дырожденных, еще хранящих ашрамы в дальних царствах. Прямо из Хастинапура я пришел к вам.

Вы устали, Учитель? — озабоченно спросили мы с Митрой.

Да, я обессилел, но дорога не виновата. Наоборот, в пути я немного отдышался. Во всем виноват Хастинапур. Невидимая для человеческих глаз туча злой воли и дурных предчувствий повисла над городом.

Учитель не жаловался, он бесстрастно передавал то, что пережил:

— Сам воздух там пропитан удушливо-кислым запахом смятения. После встречи с патриархами и бесед с сановниками мое сердце наполнено трево гой. Дурьодхана начал действовать, не дожидаясь, пока истечет срок изгнания Пандавов. Он пытает ся привлечь на свою сторону и кшатриев, сулит им разные выгоды. Казна и советники в его распоря жении. Он говорит Дхритараштре, что скоро все войско и горожане будут поддерживать его притя зания на престол. Это значит, что он не собирается дожидаться никакого решения Высокой сабхи.

Может быть я ошибся в своих ощущениях… Наши мысли соприкоснулись только на мгновение. Но под доспехами бесстрастной силы, в которые был закован Крипа, мне почудилось растерянное недоумение.

— Я пойду к Арджуне, — сказал он, — сооб щу о вашем приходе. А вы пока отдохните в поко ях дворца.

Учитель покачал головой:

— Я отдохну в садовой беседке. Хватит с меня дворцов.

Крипа ушел, а мы с Митрой увели Учителя в сад, где у небольшого тенистого пруда еще сохранился клочок прохлады и легкий ветерок парил под ажурной крышей беседки. Слуги принесли Учителю воду для омовения ног и медовую настойку, утоляющую жажду. Учитель с благодарностью принял эти знаки внимания и удовлетворенно откинулся на подушки, прикрыв глаза.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Митра. — Сейчас лучше, — сказал Учитель. — С годами щит брахмы слабеет, а в Хастинапуре было так мно го враждебных слов и устремлений, что напряже ние стало чрезмерным. Здесь под благодатным зон том брахмы царей ядавов я смогу отдохнуть.

Хастинапур! Это слово рождало в нас образ набухающей силы, пурпурного пламени. Оно вскипало невиданным скоплением народа, пузырилось куполами храмов и беседок, топорщилось круглыми глиняными башнями. Далекий, враждебный, затягивающий мираж…

Мыслимо ли, чтоб дваждырожденный нарушил слово? — тревожно спросили мы, — Что движет тем, кто свободен от жажды власти и привязанности к богатству?

Великодушное желание спасти братство дваждырожденных, осчастливить подданных, оправдать ожидания соратников.

А Пандавами?

— Те же благие побуждения. ???

Дурьодхана принял на себя бремя властелина и не выдержал ноши, — сказал риши с усталой горечью, — попав под власть кармы своего народа …Ему теперь кажется, что прямой путь воли (его воли!) — кратчайшая дорога к благоденствию страны. Устремленность к цели породила страсть, лишив разум ясности. Человеческая воля — ничто против законов мира, а они-то и ускользают от разума, затуманенного страстью.

Неужели властелин, наделенный мудростью дваждырожденных, не в силах соблюсти закон причин и следствий, наставить подданных на истинный путь?

Увы, в потоке свершений, полагаясь на волю и силу, кто сохранит отрешенность от плодов усилий? Не может правитель принять очевидную истину, что он бессилен изменить закон причин и воздаяний. Сокровенные сказания гласят: «Сколько людей рождается под одной и той же звездой, и сколь различны обретаемые ими плоды. Один стремится обрести потомство, совершая жертвоприношения богам, а в результате на свет появляется тот, кому суждено опозорить семью. Те, у кого еды вдосталь, страдают болезнями желудка, другому валит богатство, хоть он и не прилагает усилий, а этот — деятелен, да не достигает желаемого». Карма не подвластна нашему разумению. Бессильно созерцает властелин, как разбегаются по жизни круги последствий его деяний. Он жаждет, страдает, гневается вместо того, чтобы хотя бы полюбоваться великолепным и страшным узором кармы, оплетающим и жизнь и смерть.

Учитель устало прикрыл глаза и погрузился в самосозерцание. Мы спокойно сидели рядом, завороженные его абсолютным покоем, скрытой от посторонних глаз силой. Учитель молчал, а перед нашим внутренним взором вновь вставали пещеры ашрама, насыщенные покоем и мощью первоосновы мира. Эта первооснова сейчас проступала в старческих знакомых чертах.

Потом, видя, что мы достигли какой-то необходимой для него глубины постижения, Учитель продолжал:

— Я думаю, что Дурьодхана искренне пытал ся проложить для нас благой путь среди хаоса ми роздания. Но эта задача оказалась не по нему, да и не знаю я, кому она по силам в одиночку. Те перь, столкнувшись с преградой, он винит Пан– давов, не осознавая, что Пандавы — только про явление одной из мировых сил. Он видит ненави стные образы людей, не понимая, что столкнулся с потоком кармы.

Пытаясь добиться полной ясности пути, отделить друзей от врагов, он невольно воздвигает дополнительные преграды, через которые его сознание, замутненное ненавистью, уже не в силах перебросить созидательную мысль. Дурьодхана ищет врагов в человеческих обликах, но не находит и лишь больше гневается. Так властелин впадает в неразрешимое противоречие: — пытаясь очистить луковицу, снимает чешуйку за чешуйкой и, в конце концов, обнаруживает в своих руках лишь пустоту. — сказал учитель, не скрывая печали.

* * *

Вечером того же дня к нам пришли дворцовые слуги и сказали, что Крипа уехал во дворец Кришны, и нам надлежит отправляться туда же. Мы вышли из покоев на улицу и увидели, что нас ожидает Лата в своей колеснице, запряженной парой белых лошадей.

— Меня прислали за вами, — сообщила она. Мы взошли на колесницу, и легкая повозка со сту ком и лязгом понеслась по пустынным темным улицам Двараки. У ворот дворца Кришны Лата сдержала лошадей. Слуги приняли из ее рук вожжи, и мы сошли на землю. У обитых медью дверей дворца как раз менялись стражники с обнаженными мечами в руках.

Лата удовлетворенно кивнула: мы точны! Наступает вторая стража ночи.

Разве принцы еще не отдыхают? — спросил я.

Кришна и Баладева не уходят спать или предаваться удовольствиям, пока не выслушают последние донесения надзирателей дворца и тех, кто следит за делами города. Днем для этого нет времени: с утра правители заняты делами государства –— выслушивают советников, обсуждают законы, принимают купцов, путешественников или устраивают смотр войскам. Потом отдыхают в садах в тени беседок и водоемов или объезжают коней и слонов.

В Хастинапуре живут так же?

Да, и в Хастинапуре, и в других городах…

А я думал, хоть правители могут от души наслаждаться жизнью, — вздохнул Митра.

Лата улыбнулась чуть снисходительно:

— Кто так поступает, недолго остается прави телем. Власть — тяжелая ноша, она не всякому под силу.

Лата не договорила, потому что перед нами встали два стражника с короткими мечами в руках. Они повели нас по длинному коридору, украшенному причудливыми барельефами, едва заметными в чадящем свете масляных светильников, прикрепленных на равном удалении друг от друга к угрюмым каменным стенам.

Мне тревожно становится от такого обилия вооруженной охраны. Хотя, казалось бы, она должна внушать спокойствие… — признался я.

Увы, здесь невозможно спокойствие горного ашрама, — сказала Лата, неслышно и гибко скользя меж каменных колонн. — Сам Кришна каждый вечер обходит все посты, беседует с начальником караула. И все-таки Дварака — оазис безопасности. В Хастинапуре охрана есть в доме каждого состоятельного горожанина, купца, путешественника. Окружая себя вооруженными людьми, те, кто имеют власть, пытаются отвратить страх. Но его становится все больше. Он клубится в каменных коридорах каждого дворца и отступает на время лишь перед огнем факелов и блеском клинков охраны…

Мы вошли в небольшую залу и при свете ярких многочисленных светильников увидели своего Учителя. Он сидел на подушке рядом с Арджу-ной, Кришной, Баладевой и Крипой. Чуть поодаль расположились еще несколько дваждырожденных — домашние жрецы царского дома ядавов. У стен, недвижимые, как изваяния, застыли стражники с обнаженными мечами. Простота помещения резко контрастировала с пышной, кричащей роскошью дворцов, в которых жили придворные и военачальники ядавов, да и другие помещения дворца Кришны были обставлены с большим блеском и богатством. Здесь же только тонкие ткани мягких расцветок прикрывали каменные стены. Не было ни статуй божеств ни дорогой мебели, только чистые простые циновки да подушки, на которых сидели и гости и хозяева. Но зато здесь ярко пылали огни в начищенных до блеска медных сосудах, курились благовония, и в глиняных чашах, стоявших в причудливом беспорядке прямо на полу, плавали огромные свежие цветы лотоса. Ар-джуна, Кришна и Баладева были без привычных богатых доспехов и украшений, в простых белых одеяниях с гирляндами цветов. Склонившись в глубоком поклоне, мы услышали, как Кришна и Арджуна ласково приветствуют Лату и приглашают нас всех сесть радом. Нас допустили до участия в совете дваждырожденных! Мне стало жарко от гордости. На циновку, покрытую мягким покрывалом, я опустился, как будто это был золотой трон. При этом, как ни странно, где-то в сердце гнездился страх, что я сделаю или скажу что-нибудь не так, неверным жестом покажу собственную малость, делающую меня недостойным этого высокого совета. Но смущение быстро прошло, потому что все собравшиеся, приняв нас в свой круг, вновь вернулись к прерванному разговору, как бы приглашая принять в нем участие. В этой обстановке и Арджуна и оба царя ядавов, как мне тогда показалось, потеряли часть своего блеска, но стали ближе, доступнее. Да и манера общения была до удивления естественной: неспешные речи, простые слова, ни знаков почтения, ни лишних церемоний — совет равных с равными. Но речь шла совсем не о простых будничных проблемах. Кришна получил известия о том, что царь Магадхи Джа-расандха, вытеснивший ядавов из Матхуры, готовится к новому походу.

Мы делаем все от нас зависящее, чтобы укрепить Двараку, — говорил Кришна. — Но один раз мы уже почти проиграли. Великое равновесие сил нарушено. Под зонтом Джарасандхи самые плодородные земли равнин Ганги. Его народ молод, потому горяч и безрассуден. Магадхи мало чего смыслят в дхарме кшатриев, но точно знают чего хотят от соседей — приращения богатств и земель. Победив в сражении, Джарасандха не берет выкупа. Он раздвигает границы своего царства, обращая проигравших раджей в заложников. Они у него под замком в столице Раджагрихе, а их кшатрии пополнили войско магадхов. Скоро его сила достигнет Хастинапура.

Но это же хорошо? Пусть наши враги обескровят друг друга, — заметил кто-то из присутствующих ядавов.

— Кто предскажет будующее? — возразил Кришна, — Джарасандха может пойти по южным границам Хастинапура. Тогда его колесницы уда рят по нашим оплотам у самой Двараки. Чтобы выжить, нам придется собирать не меньшие силы. И какую пользу принесет нам эта война?

Значит, опять отстраненное ожидание? Видеть набухающее зло и не остановить его — такое же преступление, как и прямое насилие, — веско сказал Арджуна.

Джарасандха смог заручиться поддержкой многих мелких царей, которые не столько его любят, сколько боятся. Многих он просто держит заложниками в своей столице Раджагрихе. Воевать с Джарасандхой сейчас чистое безумие. — заметил Кришна.

Нам больше некуда отступать, — мрачно сказал Баладева — дальше на запад только океан. Будем сражаться.

Кришна покачал головой:

— Если бы не эти заложники в Раджагрихе.. У нас не хватит сил.

Горестный вздох вырвался из груди Арджуны:

— Вот когда бы пригодилась военная мощь Инд– рапрастхи. Наши колесницы в Панчале, наши кшатрии вынуждены были искать службу у дру гих царей. Кто-то ушел к тригартам, кто-то нашел новых господ в Дашаратхе. Некоторые служат даже у Кауравов.

Баладева добавил:

— И если вы думаете вернуться, то они встре тят вас стрелами, защищая новых господ.

Арджуна кивнул:

— Юдхиштхира перемудрил со своей кротос тью и приверженностью к карме? Может быть, прав был Бхимасена, сказавший, что мы превра тились в послушных ягнят, которых приносят в жертву невежественные жрецы.

Баладева поднял на Арджуну спокойные, кажется, даже чуть сонные глаза:

— Ты забыл, что главная добродетель дваж– дырожденного — преданность братству. Одумай ся, царь. Неужели пыл воителя вытеснил в твоем сердце мудрость брахмана! Нарушив решение Вы сокой сабхи, вы бы опозорили свои имена.

Но Арджуну неожиданно поддержал Кришна:

— Какой смысл прятаться за пеленой майи и от рицать ужасную правду? Война уже началась, хоть Высокая сабха и говорит о мире. И что хуже все го, мы начинаем проигрывать битву. Дваждырож денных становится все меньше.

Арджуна кивнул:

— Я как-то во время скитаний набрел на заб рошенный ашрам.

Тлен и безмолвие там, где некогда били хрустальные ключи сокровенного знания. Где ушедшие братья? Не докличешься. Новый народ вытесняет нас с этих земель, наша прародина скрыта в океане, и нам некуда отступать. Остается только бороться, идти к власти, чтобы использовать ее для блага тех, кто обладает знанием и милосердием.

— Новому времени нужны новые вожди! — воодушевленно сказал Кришна, — Пандавы готовы принять вызов, который бросает нашему братству черная эра. Высокая сабха должна поддержать их или погибнуть под колесницами кшатрийских колесниц.

Высокая сабха теряет власть даже в Хасти-напуре, — тихо подал голос Учитель. — Сам Дхритараштра больше слушает собственного сына, чем мудрых патриархов, а Дурьодхана так опьянен властью, что забывает о долге дважды-рожденного. Многие члены нашего братства считают, что он становится опасным, но в его руках армия и казна Хастинапура. Что делать патриархам? Неужели призывать к войне? Я иногда думаю, что лучше нам попасть под власть времени, чем обагрить руки человеческой кровью.

Так или иначе, сейчас начинать войну не время, — сказал Баладева.

Но как ее предотвратить? — спросил Кришна и добавил со скрытой усмешкой. — Может быть отправить тебя в заложники к Джарасандхе? Высокая сабха помогла нам отбить последнее нашествие на Матхуру, но со всей армией Джарасанд-хи дваждырожденным не справиться, а разрешить Пандавам сейчас поднять свое знамя и собирать верные войска нам на помощь, вы, мои мудрые советники, не желаете.

Учитель и Баладева решительно сказали:

-Да!

Лата тоже поддержала их кивком головы. Крипа пожал плечами и зачем-то похлопал рукой по рукояти своего меча, но возражать не стал. Тогда вступил в разговор Арджуна:

Мой брат Юдхиштхира считает, что во имя конечной победы нам лучше всего скрыться в безопасном месте и начать собирать сторонников. На это может уйти целый год. Но я не могу поверить, что шпионы Дурьодханы не найдут нас. Скорее, солнце незамеченным пройдет по небу.

Вам обещана защита, — сказал Учитель. — Высокая сабха, вернее те из патриархов, кто сочувствует вам, еще в силах отвратить шпионов и любые злые помыслы от своих друзей.

Опять выжидать! — воскликнул Арджуна. — Надо действовать!

Когда в Гималаях тронутые осенними холодами листья желтеют и лавиной низвергаются наземь, какая сила может удержать их на ветках? Раса дваждырожденных состарилась, — сказал Учитель. — Мы уступаем место новому народу, устремившему свой взор не в глубины души, а на землю, океан, небо. А мы уходим. Ранее объединяющее нас поле брахмы тает, как лед под солнцем. Это расплата за то, что мы потеряли чистоту мысли. Если бы мы не свернули с пути ненасилия и не уподобились бы кшатриям, мы бы не стояли сейчас на пороге войны.

Еще бы, нас бы просто перебили пару веков назад, — возразил Крипа.

— Может быть и так, — сказал Учитель. — Но это бы сделали наши враги, а сейчас дважды– рожденные будут уничтожать дваждырожденных. И Пандавы и Кауравы провозглашают своей це лью благо всей общины. Нелепая игра. В нас слов но вселились ракшасы, а мы не осознаем этого, запутавшись в хитросплетениях отношений меж ду царями, государствами, линиями наследства.

Баладева сказал:

Но откуда взялись эти мысли, пожирающие нашу общину изнутри? Ведь в наших ашрамах мы по-прежнему говорим только о единстве и милосердии, никто не учит жадности, не пробуждает жажды власти.

Изменилось течение мира, — смиренно ответил Учитель, — и наши усилия ничтожны против его холодного дыхания. А тогда не так уж виноваты и Пандавы с Кауравами: они, при всей своей мудрости и силе — только щепки в великом водовороте. И все наши мудрые заповеди не могут противостоять надвигающейся Калиюге. В Хастинапуре я слышал, как семейный брахман наставлял одного из молодых царевичей в науке управлять: «Охраняй сокровищницу, амбары и женские покои верными слугами. Но в первую очередь охраняй от прислужников самого себя! Никому нельзя верить ни внутри дворца, ни вне его. Остерегайся своих родственников и охраняй их друг от друга»! Подобные назидания показывают, что действительно наступили черные времена. Там, где вызревает зло, пропадает безопасность и для тех, кто его замышляет.

Кришна пожал плечами:

— Я тоже теперь расставляю охрану не толь ко на стенах Двараки, но и внутри города.

Арджуна изумленно поднял брови:

Неужели ты опасаешься предательства даже здесь? Кажется, мы еще способны почувствовать злонамеренность так же ясно, как запах дыма в чистом воздухе леса.

Многочисленные тревоги и заботы отнимают наши силы, рассеивают внимание. Не надо позволять случайностям отягощать плоды кармы, — отметил Кришна. — Люди видят страшные знамения, и сердца их могут утратить стойкость ко злу.

— Знаток дхармы Юдхиштхира еще до ухода в изгнание говорил, что необходимо исправлять нравы суровыми законами, а Высокая сабха обви нила его в нарушении дхармы дваждырожденно– го! — с горечью сказал Арджуна. — И вот к чему мы пришли всего за десять лет!

Учитель успокаивающе коснулся его плеча:

— Самые мудрые предсказания бессильны, пока люди на собственном опыте не поймут их правоту, а тогда, как правило, бывает слишком по здно. Это карма, и против нее бессильны даже пат риархи. Невежество порождает вражду и подозри тельность, из них проистекают война и смерть, а они, в свою очередь, порождают невежество. И даже вы, облаченные мудростью и властью, не желаете разорвать этот порочный круг.

— Так в соответствии с дхармой и надлежит рассуждать Учителю, берегущему наши законы и знания в заповедном ашраме, — сказал Кришна. — Но Пандавы — цари, и наша дхарма — беречь подданных! Сейчас не время увещеваний. Джара– сандха скоро двинет войска на Двараку и никакие мудрые рассуждения о карме и высшем предназ начении дваждырожденных не спасут жен и де тей ядавов от рабства, а их мужей — от смерти. Мой царский долг — сражаться!

Долго, до четвертой стражи ночи продолжался этот необычный военный совет, больше похожий со стороны на задушевную беседу. Хоть иногда голоса спорящих и звенели от страсти, но никто ни разу не прервал говорящего, никто не усомнился в искренности речей и в доброй воле возражающего. Нам с Митрой не все было понятно в словах и мыслях, явленных на совете, многое казалось ненужной тратой времени, однако мы чувствовали, как в неспешной беседе начинает звучать неуловимая общая нота, которая связывает, соединяет противоположные мнения в единую гармонию. После всех разговоров и споров не осталось горечи или обид, лишь радостное ощущение единства и сопереживания.

После окончания совета мы простились с Датой, умчавшейся домой на быстрой колеснице, и вместе с Крипой и Учителем отправились через пустынный город домой. Прохладный утренний ветер, настоенный на аромате цветов, несколько прояснил наши головы. Лучи ранней зари освежили чувства, и мы еще долго беседовали, петляя по мощеным улочкам Двараки.

— Очень скоро этот город может превратить ся в осажденную крепость, — сказал Крипа, по гладывая на дышащие покоем окна домов.

— Да, и опять больше всех пострадают не цари, а те, кто кормит и строит дворцы, шьет одеж ду и лепит посуду, — сказал Учитель. — Никто не защитит их от страданий и смерти.

Мое сердце сжалось от мысли о том, что ждет этих людей. Я вспомнил о своих родителях, о тех, кто остался в деревне. Обреченные на тяжелый труд, ойй так и проживут свою ждаш,, не зная ничего, кроме работы на поле. Сколько неиспользованных возможностей, непрозревших сердец, бесцельных потерь!

Учитель повернулся ко мне, уловив грустный тон моих мыслей.

— Жизнь поколений проходит в темноте не вежества и страданий.

Никто не учит их противостоять потерям и несправедливости так же, как и грозному оружию кшатриев. Я рад, что ты понял. В этом ваше различие с Митрой. Он — потомок кшатриев — никогда не знал, что такое отчаяние попранной свободы и замкнутость кругов жизни.

Митра обиженно возразил:

— Кшатрии рождены, чтобы сражаться, а цари враждовали друг с другом и тысячи лет назад. Что изменилось теперь? Будет нужно, и мы с Муни обнажим мечи. Кое-чему нас здесь научили…

Учитель с укоризной взглянул на Крипу:

Да, сражаться научились многие дважды-рожденные, и это погубит наше братство.

Но почему? — Воскликнул Митра.

Брахма не существует сама по себе. Огонь горит на алтаре, брахма пробуждается в прозревшем сердце. Наши сердца — словно замкнутый узор каналов, по которым течет огненная сила. Стоит прорвать канал, как сила иссякнет. Если начнется война и распадется наш узор, то брахма исчезнет, как вода уходит в землю.

Учитель замолчал. Некоторое время мы шли молча, глядя, как на гордых башнях Двараки и крышах домов золотисто-розовые блики зари борются с тенями ночи.

Значит, все обречено? — не вынес Митра собственных грустных мыслей. Учитель взглянул на розовеющий небосвод, где медленно гасли последние утренние звезды.

Мир движется своим чередом. Уйдут в землю стены наших домов, забудутся слова общего языка, но на пустоши и пепелища придут люди и снова возведут стены и очаги. Они оставят или переиначат названия, которые донесет до них далекий порыв памяти. И услышат они эхо великих событий…

Но никто не знает, как помянут они нас в своих песнях, хмуро добавил Крипа. Весь оставшийся путь до дома мы прошли молча. Учитель прожил в Двараке несколько дней, а потом ушел не торопясь по пыльной дороге в долгий и многотрудный поиск новых учеников, ждущих того, кто поможет прозреть их сердцам. Крипа и мы с Митрой вышли проводить Учителя.

Неужели падет и этот остров света? — сказал Учитель, оглядывая каменные стены Двараки, над которыми утренний ветер колебал яркие флаги с символами рода ядавов. И как бы отгоняя дурные предчувствия, Учитель тряхнул головой:

Нет, пока Кришна и Баладева охраняют это благодатное место, зло сюда не войдет. Я счастлив, что вы попали к лучшим наставникам нашего братства — Крипе и Лате. Но как мало осталось времени для вашего обучения! Скоро вы примете карму нашего братства, когда каждому придется сделать выбор: встать в ряды воинов или уйти в ашрам, чтобы хранить знания и помогать непрозревшим. Так или иначе, мы обрекли наших учеников на страдания. Вы не сможете спрятаться в толпе, отвратить очи ваших сердец от чужих страданий, смириться с властью тупых и жестоких. Приходит время, предсказанное в Сокровенных сказаниях, когда лишь собственность даст положение, богатство станет залогом преданности, угрозы и самонадеянность заменят ученость. И если вы не смиритесь с этим, то сильные мира обратятся против вас и никто не придет к вам на помощь.

Так что же нам делать? — спросили мы с Митрой.

Пытаться спасти то, что заслуживает спасения, хранить знания и ждать, когда вас позовут на помощь.

Но останется ли кто, чтобы ответить на этот зов?

Не знаю. Может быть, в каком-нибудь далеком горном ашраме сохранится огонь брахмы…

Учитель не договорил, а обнял нас всех троих поочередно и повернулся лицом к дороге. В тот момент я снова заметил, как сильно он постарел за прошедшие полгода. Совершенно седые волосы падали на плечи, согнувшиеся под бременем тревог. Но сухие пальцы крепко сжимали посох и по-прежнему ясно смотрели на мир глаза.

Он ушел, а мы долго говорили о нем. Мне кажется, я впервые в жизни проник в бездонный колодец его сердца и увидел там печаль и надежду. Я понял, как страшно ему было выпускать в мир новых найденных учеников, как страдал от того, что был бессилен изменить течение событий. И все же он оставался верным долгу Учителя — единственной золотой нити, удерживающей его от шага в черную бездну небытия.

* * *

Ну, что же, пророчества получены, — сказал Крипа.

Пора возвращаться к нашим упражнениям.

Да, и как можно скорее, — с готовностью ответили мы с Митрой. Я чувствовал, что разрываюсь между двумя полюсами — Учителем и Кри-пой. Чей путь избрать мне? Пойти за Учителем? Но у меня нет духовной мощи, нет достаточных знаний и сил, чтобы помогать новым ученикам, я и сам не закончил ашрам ученичества. Идти по пути Крипы — значило принести всю возможную пользу, на которую могла рассчитывать община, обучая меня кшатрийской науке. Но решиться встать на него было страшно, на нем ясно обозначились следы крови… Несколько дней я пребывал в мучительном раздумье. Мне очень хотелось посоветоваться с Латой, но она куда-то пропала, ее не было дома, она не заезжала ко мне. Ее отсутствие начинало меня тревожить, будило ревность, мешало сосредоточиться. В эти дни я занимался плохо. К изматывающим упражнениям с оружием я понемногу привык и они не лишали меня способности думать. Митра, как всегда очень чуткий во всем, что касалось моего внутреннего состояния, сам вызвал меня на откровенный разговор, причем сделал это со свойственным ему чувством юмора.

— О, безупречный, победивший страсти! Мо жет ли ничтожный ваш собрат предложить вам уме рить свой пыл? — легкомысленным тоном обра тился он ко мне. — Здесь в городе, даже во дворце немало прекрасных дев, которые за плату могут ра зогнать твою тоску. И нечего корчить презритель ную мину. Большинство мужчин посещают этих прекрасных созданий, умеющих петь и танцевать, умащивающих груди сандаловой пастой, так что во время поцелуя кажется, будто опускаешь губы в распустившийся бутон лилии. И если хочешь знать, эти безупречные красавицы помогают мужьям не пресыщаться собственными женами и тем самым сохраняют покой в семьях благонамеренных горо жан. И плату берут не очень большую, намного ниже, чем в Хастинапуре или Магадхе.

Я не принял веселого тона и ответил не очень любезно, что в услугах танцовщиц не нуждаюсь.

Ну, и долго ты будешь себя истязать? — спокойно спросил Митра.

Не понимаю, как это касается тебя! — огрызнулся я.

Ты же со мной упражняешься, а мне нет никакой надобности доводить себя до истощения. Вот она, карма! Очевидно, я пожинаю ее плоды. Не надо было вмешиваться в твою жизнь…

При чем здесь Лата? Просто я не могу сделать выбор, тот самый выбор, о котором говорил Учитель…

Митра кивнул, он понял, о чем я говорю. «Он меня всегда понимает», — подумал я. Но в следующий момент убедился, что был неправ.

Какой выбор ты собираешься сделать? Все уже решено, как всегда, за нас. Мы зачислены в отряд телохранителей Арджуны.

А как же ашрам?

Да какие из нас учителя? Ты посмотри на себя и меня. Крипа спросил, что мы решили, и я не колебаясь, ответил, что выбираем путь воинов.

Но я же еще не решил!

А я тебе говорю, что тут и решать нечего! Все решено за нас, иначе зачем бы, скажи, Крипа тратил столько времени с нами? Мы давно уже не занимаемся самосозерцанием и не приобретаем новых знаний, мы только и делаем, что совершенствуемся в науке убивать. И, признаться, я рад этому. Никаких тебе сомнений, все ясно и определенно, как дхарма кшатрия.

Ты заставляешь меня почувствовать себя почти рабом.

Я тебе больше скажу — я себя детской игрушкой чувствую! У меня пропала свобода воли!

Да нет же, — возразил я, — мы свободны. Просто это и есть течение кармы.

Но не карма же вытащила нас из скорлупы ашрама и бросила сюда, в Двараку! Не карма предопределяет расписание наших занятий, время приема пищи, сна. Мы живем словно в клетке долга и обязательств, но называем это дхармой и радуемся…

Я никогда так на это не смотрел…

Потому что ты всегда так жил! У тебя не было выбора в деревне, ты всегда был во власти традиций, предписаний и так привык, что не хочешь понять даже теперь, глядя на мир вокруг, что другие живут по-иному.

Дваждырожденные и должны жить не как все. Учитель и Крипа говорили, что мы — лишь звенья в общей цепи…

Нет! Это МЫ — звенья, а кто они — мы с тобой не знаем. Они свободны и независимы, они сами приказывают, а не исполняют команды. Не делай большие глаза! — почти закричал Митра. — Ты сам, Муни, все время сомневаешься. Разве с тех пор, как ты ушел из своей родной деревни, тебе ни разу не казалось, что ввязался в дела, которые тебя не касаются, что ты не дваждырожден-ный? Как ни стараемся, мы не становимся похожими на Учителя и Крипу.

Мы же только начали…

А откуда мы знаем, с какого уровня начали они? Может быть, они в предыдущем воплощении уже были иными? Да и есть ли оно — второе, третье воплощения? Ты разве можешь быть в этом уверен? Ты же просто веришь тому, что тебе говорят. Стараешься верить, как и я… Ну, чтобы хоть какую-то точку опоры приобрести взамен потерянной. .. А где находится Высокая сабха? Где патриархи, о которых мы так много слышим? Ведь все это — разговоры. Да и Арджуна с Крипой что-то не очень похожи на богов.

Но ведь ты сам говорил мне, что я изменился. Изменился и ты, Митра. Ты бы смог так думать и так говорить год назад, когда был просто одним из головорезов мелкого властителя?

Хорошо, мы изменились. В нас оказалось больше сил, чем казалось вначале. А где в окружающем мире подтверждение высоких истин, о которых говорил Учитель? Почему все, что ты слышишь, ты не пытаешься применить к своей жизни?

Высокие истины для тех, кто достиг прозрения…

Ну нет. Если то, что нам внушают — правда, то мы уже должны чувствовать высокие поля, как обещание солнца перед рассветом.

Не понимаю, чего тебе надо, — сказал я, чувствуя, как растет во мне возбуждение и гнев и стыдился этого. — В тебя что, ракшас себялюбия вселился? Обратно в дружину удельного раджи захотелось, беззащитных крестьян грабить, глотки резать? Для тебя мир брахмы открыли, а тебе все насилие над свободой чудится. А я, представь себе, свободным себя чувствую. И поэтому, пойду сейчас к Крипе и скажу, что ни в какие телохранители я не собираюсь. Это не моя карма…

И сделаешь напрасными многомесячные усилия Крипы и Латы?

При чем здесь Лата?

Ну, она же — твой наставник и, значит, в ответе за тебя перед общиной, — ответил Митра.

Что??!

По-моему, ты потерял остатки способностей дваждырожденного, ты не только не проникаешь в мои мысли, но ты даже перестаешь воспринимать слова. Забыл, что сказал Учитель? «Вы попали в руки лучших наставников нашего братства». Лата — такой же наставник, как Крипа. А иначе, чего ради она стала бы терять столько времени с нами, с тобой, прежде всего? Ты же знаешь, никто из дваждырожденных, будь то мужчина или женщина, не может предаваться праздности, у каждого своя работа. Вот зачем были эти прогулки! Она готовила тебя к предначертанному пути со всей мудростью дваждырожденных.

От предчувствия справедливости этих слов у меня похолодело сердце.

— Постой, но ведь ты такой же, как и я, и у тебя тоже должен быть наставник.

Митра пожал плечами:

Я всю свою жизнь, кроме последних месяцев, провел во дворце, ты что, забыл? Конечно, не в такой роскоши, но сам образ жизни мало отличается, как и поведение людей. Поэтому, я думаю, за меня никто и не беспокоится. Может, я вообще попроще устроен, покрепче. А вот ты, если оставить тебя без присмотра, можешь погибнуть, как старая циновка в сезон дождей.

Но зачем же кого-то приставлять?

А как бы иначе ты втянулся в жизнь Двара-ки? Разве теперь город не стал для тебя приятным и родным? Разве в этой жизни ты не обрел счастья и смысла? Да ты здесь как рыба в воде! Я сначала этому удивлялся, а потом понял: это твои прогулки и беседы с Латой приносят свои плоды. И разве не она вдохновляет тебя на овладение кшат-рийской наукой? И хорошо! Что ты стоишь со слезами на глазах? Я тобой горжусь — ты так быстро учишься. Признаться, была у меня недостойная мыслишка, что хоть здесь я над тобой верх возьму, а вот нет, не дали наши заботливые братья. Быстро и легко тебя в этот узор вписали. Спасибо им за это.

Митра был прав, тысячу раз прав, но от этого было не легче. Меня скрутила такая горькая обида на Лату, на Митру, на весь белый свет, что слезы, к моему стыду, сами собой покатились из глаз, а губы затряслись, как у ребенка, потерявшего игрушку. Мне до сих пор стыдно вспоминать, как я жалел себя в тот момент. Митра даже растерялся, видя мое состояние.

А я, смахнув слезы, вдруг ощутил, что обида сменилась злостью на себя. Вот оно, мое самообладание дваждырожденного! Вот мой контроль над мыслями и чувствами! На зыбкой чаше весов колышется судьба великих государств, не зная отдыха, борются за сохранение света и знаний те, кто принял меня в свое братство. А я опять погряз в трясине собственных мелочных переживаний и обид. Что я делаю с собой!?

Дваждырожденный должен повелевать своими чувствами, — растерянно сказал Митра, не зная, как меня утешить.

Да какой дваждырожденный? — едва выговорил я. — Слепой черепашонок, тычущийся носом в твердеющий мир. Те, кто наблюдают за нами, потому и приставили ко мне Дату, что чувствуют, какой жалкий, темный крестьянин допущен в их ряды. И они правы: я — самое слабое звено. К тебе они менее внимательны по одной простой причине: ты надежен, уверен в себе, а я…

* * *

Жизнь в Двараке изменилась до неузнаваемости. Кришна и Баладева начали всерьез готовить свои войска к сражению. Каждый день с крепостной стены горожане наблюдали, как на пустошах вокруг города боевые колесницы плели причудливые кружева, отрабатывая тактику действия в едином строю. Неистовые кони неслись наперегонки с ветром, и в руках воинов вспыхивали разящие молнии позолоченных боевых луков. Тревожно трубили слоны, которых погонщики приучали к весу боевых башен, запаху крови и виду огня. По тенистой дороге мимо горы Райвата к блещущим воротам Двараки тянулись караваны повозок, запряженных буйволами и лошадьми. Крестьяне свозили в город продовольствие, которое будет теперь храниться в каменных амбарах на случай осады. Крипа ужесточил тренировки, и у меня почти не осталось времени думать о Дате. Впрочем, в тот момент это доставило мне какое-то горькое удовлетворение.

С утра до вечера я усердно упражнялся в стрельбе из лука, фехтовании на мечах, верховой езде, вызывая насмешливые замечания Митры. Мой план был весьма прост и наивен — измучить тело физическими упражнениями до предела, заглушить голос чувств, чтобы не хватило сил на страдания духа.

Отчасти я добился своего. Дневные занятия настолько поглощали меня, что на посторонние мысли не хватало времени. Зато Дата мне стала сниться по ночам — еще более прекрасная и недостижимая, чем наяву. Тогда я прибег к способу аскетов, укрощающих страсти воздержанием от пищи. Через два дня я действительно забыл о Дате, как и обо всем на свете, кроме еды. К тому же мне стали изменять силы на тренировках, и Крипа потребовал, чтобы я прекратил свои аскетические «подвиги».

За всеми этими переживаниями я не заметил, как закончился жаркий сезон. В Двараку пришли дожди. Жара отступила, и задули свежие, насыщенные морской солью ветры. Низкие черные тучи ползли по небу, как стадо коров. Ночами в небесных высях разыгрывались ужасающие битвы, и огненные стрелы ярости богов с грохотом срывались на землю. На следующее утро весь небосклон оказался завешан войлоком мелкого дождя, и знамена над дворцами Кришны и Баладевы повисли мокрыми тряпками. Вода широким потоком текла по мостовым. Ядовитые змеи и ящерицы покидали свои залитые дождем убежища и заползали в дома. Люди ходили, с опаской глядя на землю.

Однажды, когда дождь немного затих, ко мне приехала Дата. Поверх обычного платья на ней был одет кожаный плотный плащ, защищающий от влаги, которая буквально висела в воздухе, как плотный туман. Я смиренно оседлал своего коня и отправился за Датой к морскому берегу.

Раньше мы любили уединение полосы прибоя. Там, вдали от людей, я острее чувствовал близость Латы, там покой и величие океана передавались моему сердцу. Но в тот день покоя не было нигде. Пенные валы обрушивались на берег, с волчьей яростью грызли белыми клыками серую плоть земли. Грустным и тревожным было лицо апсары. Впрочем, причина для этого была самая серьезная.

— Кришна и Бхимасена убили Джарасандху, царя Магадхи, — сказала Дата, глядя куда-то мимо меня, за серый морской горизонт. — Теперь по нятно, какой путь избрали вожди ядавов для спа сения Двараки.

Я был уже достаточно искушен в хитросплетениях военных союзов, чтобы понять, что тень войны восходит над нашей землей, как огромная черная туча. Мы спешились и оставили коней пастись на скудной прибрежной траве, а сами пошли через широкий песчаный пляж к самой кромке прибоя. Только что принесенные вести сделали мелкими и ничтожными мои собственные терзания. И все же я не мог без горечи любоваться красотой Латы. Сильный свежий ветер бросал нам в лицо соленые брызги, и мне казалось, что по щекам Латы текут слезы. Ее длинные черные волосы колыхались, били по лицу, струились по ветру, как морские водоросли вокруг перламутровой раковины. Она не смотрела на меня. Ее невидящий взгляд, обращенный к небосклону, был полон тревоги.

Там, на морском берегу, она и рассказала мне о том, как Кришна и Арджуна, с небольшим отрядом телохранителей тайно уехали из Двараки. Это произошло через несколько дней после ночного совещания, на которое были допущены мы с Митрой. Где-то в лесах они встретились с Бхимасе-ной, о чем, очевидно, было условлено заранее. Передвигаясь с большой опаской, они смогли незамеченными пересечь границы чужих владений и подойти к столице Магадхи Раджагрихе. Глубокой ночью трое дваждырожденных царей проникли за стены крепости.

— Уже ходят слухи, что Бхимасена пробил сте ну голыми руками, — сказала Лата. — Но я думаю, что в городе было немало шпионов Кришны, и сброшенная со стены веревочная лестница могла сберечь силы Бхимасены. Зато точно известно, что братья Пандавы вместе с Кришной ворвались прямо в покои дворца. Могучий Бхимасе-на в честном поединке убил Джарасандху, а тем временем Арджуна и Кришна, разогнав охрану, освободили царей, которых властитель Магадхи держал заложниками. Пользуясь темнотой и поднявшимся переполохом, они смогли пробиться к воротам крепости и вскочить на ожидавшие их там колесницы. Воины Магадхи, потерявшие своего царя, не рискнули их преследовать.

Лата сбросила сандалии и ударила босой ногой по морскому песку, словно желая впустить его прохладу в свое разгоряченное сердце:

Джарасандху все равно надо было уничтожить. Он угрожал и Двараке, и другим городам, и даже Хастинапуру.

Значит, Кауравы будут благодарны Кришне?

В Хастинапуре обрадуются падению Джа-расандхи. Но там не могут не понимать, что освобожденные цари теперь могут стать союзниками Пандавов… Я думаю, что никто не может предсказать последствий этого убийства. Но раз Кришна и Пандавы пошли на такой отчаянный шаг, значит другого выхода не было.

Ревущие валы обрушивались на отмель, и клочья пены упрямо ползли вверх по песку к нашим ногам. Лата топтала белые пузыри, а я не мог оторвать взгляда от ее ног, белых, как лепестки лотоса. Закинув голову, Лата прочитала строки из неизвестного мне стихотворения:

На отмелях черных синего моря остались мечты кораблей. И сердце гудит, как пустая раковина, и полно предчувствием, как белый парус ветром. Где твой парус? Где твои флаги?

Как у вас на севере совершают брачный обряд? — неожиданно для самого себя спросил я у Латы. Впервые за время нашей встречи она улыбнулась:

Наверное, так же, как и у вас на юге.

Тогда пойдем в храм, — сказал я, чувствуя, как дрожит от волнений мой голос. — Я возьму тебя за руку и трижды обведу вокруг священного огня слева направо, и скажу слова: «Буду тебе кормильцем».

Лата опустила голову. Округлые линии на ее шее напомнили спираль морской раковины.

— Бессмысленно говорить об этом, — тихо сказала она. — В надвигающейся буре тебе будет не просто остаться в живых. Если часть твоего сер дца останется со мной, то ослабнет внимание и не будет крепка твоя рука. Учитель в ашраме го ворил тебе, что мудрый всегда сомневается и каж дый свой шаг соизмеряет с велением сердца. Так можно пройти по жизни, не отяготив своей кар мы. Но Крипа дал вам другую мантру. «Разруше на пелена заблуждений, я вижу истинный свет, я стоек, привержен долгу». Думай о долге и забудь обо мне.

Не знаю, как это у меня вырвалось, но прежде, чем отвернуться от Латы и пойти к своему коню, я сказал:

— Я потерял больше, чем наставника.

* * *

Тяжелые тучи, похожие на удавов, ползли по небу. Мелкий дождь висел в жарком воздухе.

Лата никогда больше не появлялась во дворце, где мы с Митрой принимали последние наставления Крипы.

Камень не чувствителен к боли. Дикий человек более вынослив, чем изнеженные придворные. Чем больше развиваются разум и чувства человека, тем острее он переносит страдания. Но вы должны стать властелинами воли!!! — почти кричал Крипа, глядя, как мы с Митрой охаживаем друг друга по плечам длинными бамбуковыми шестами. — Сила брахмы способна приглушить боль, остановить кровотечение так же, как и отразить невидимый посыл злой мысли. Мы знаем случаи, когда дваждырожденные, даже пробитые стрелой насквозь, продолжали сражаться. У великих подвижников каждая частица тела настолько пронизана сознанием и волей, что боль гаснет сама по себе, как факел, брошенный в море. Научитесь лечить раны дыханием. Ощутите свое единство с бесконечным миром, тогда сами собой падут стены и границы, а вместе с ними и страх смерти, самый древний и самый могущественный.

Я уже начинаю сомневаться, что нам пригодится ваша наука, — тяжело отдуваясь под моими ударами проговорил Митра. — Похоже, что мы с Муни убьем друг друга прямо здесь, на тренировочном поле, или почим от старости, так и не выйдя за стены Двараки. Время уходит, Пандавы скрываются где-то в лесах, а мы тупо упражняемся, ожидая, когда победа сама упадет в руки, как перезревший колос.

Крипа только улыбнулся и отошел под навес, куда не проникал накрапывающий дождь. Потом кивком головы пригласил нас к себе. Мы с Митрой не заставили себя долго ждать и, растирая саднящие плечи руками, уселись рядом с наставником на жесткие циновки.

— Я заметил в тебе, Митра, признаки нетер пения, — сказал Крипа. — Несмотря на то, что ты, как сам выразился, тупо упражняешься уже полгода, твои стрелы летят по своей собственной прихоти. Ты теряешь власть над оружием. Стро ишь планы, в то время как твоя голова должна быть чистой, как небо ранней весной. Это, кста ти, касается и тебя, Муни. Все ваше сознание дол жно быть сосредоточено на кончике стрелы. Не думайте о цели, она — удел завтрашнего дня, который может вообще не наступить. Полное доверие карме…

Но если цель благородна! — не выдержав, воскликнул Митра. — Я не боюсь отдать жизнь ради будущего.

Только безумец может добывать славу ценой собственной жизни, — отрезал Крипа. — Как гласят Сокровенные сказания, «нет пользы от славы мертвому, чье тело обратилось в прах». Только для живого имеет смысл радость победы. Конечно, нам приходится идти на жертвы. Но мечтать о них?.. Вы нужны общине живыми. Слишком долго и трудно постигается наука, чтобы не дорожить теми, кто ею обладает. Царь дорожит сокровищами, обретенными в битвах, пахарь знает цену каждому куску хлеба. А братство хранит зажженные сердца.

Пристыженный Митра поник головой, и я попытался за него заступиться:

— Крипа, мы все понимаем. Разговоры Мит ры о славе и смерти — просто бред, вызванный усталостью. В объятиях красавиц он забывает и о том, и о другом, мечтая о вечной жизни.

Крипа рассмеялся:

— Я знаю. Хоть вы и зоветесь дваждырожден– ными, но мечетесь в кругу страстей.

Митра передернул плечами:

Вот двинет Дурьодхана свои войска, и нам придется сломя голову мчаться на помощь Панда-вам, чтобы, скорее всего, доблестно сложить свои головы. И тогда никакого значения не будут иметь все наши благородные порывы и рассуждения о карме…

Карма милостива к тем, кто научился хорошо стрелять и отражать удары, — возразил Крипа. — Даже в бою не бывает случайных смертей. Именно сейчас вы должны научиться всему, что поможет вам выжить. Потом будет поздно сетовать на волю богов и превратности судьбы… Крипа уселся поудобнее и, вытащив из ножен свой широкий меч, положил его себе на колени. Я невольно залюбовался его оружием. Клинок блестел, как грань шлифованного алмаза. Крипа поймал в него рассеянный дневной свет и гордо улыбнулся:

Меч — это третья рука воина. Надо любить и беречь его, как собственное тело.

— Мы будем, будем любить его, только дай те… ?— почти жалобно взмолился Митра.

И тогда Крипа развернул большой сверток из ткани, достав оттуда два меча в деревянных ножнах, обтянутых красной материей и украшенных медными бляшками. Мы потянули за позолоченные рукояти, и на свет вышли два широких упругих клинка, чем-то похожих на длинные листья бамбука. Невесть откуда взявшийся бледный луч солнца пробился сквозь дождевые тучи, заставив оружие в наших руках вспыхнуть длинным языком сизого пламени.

— Хороший знак, — довольно хмыкнул Кри па. — Клинок вспыхивает к победе.

Увидев наши недоуменные лица, пояснил:

Воины верят, что у каждого оружия свой характер. Если меч с трудом покидает ножны, то бой будет проигран. Если сам по себе издает звон — жди смерти. Эти клинки сияют и пахнут лотосом, и, значит, не будет им удержу в бою. Митра недоверчиво пожал плечами и поднял меч к самым глазам, чтобы получше рассмотреть, но его остановил предостерегающий вскрик Крипы:

Никогда не смотри на свое отражение в лезвии! Плохая примета. Также нельзя говорить, откуда он пришел к тебе и сколько он стоит. Оружие дваждырожденных создается кузнецами, хранящими тайны древности. Такой меч может перерубить обычный бронзовый клинок, как бамбуковую палку. Берегите оружие!

Митра опустил меч в ножны и спросил с улыбкой:

— Рубиться-то им можно? Или это тоже пло хая примета?

Крипа не принял шутки, серьезно посмотрел в наши глаза и вновь повторил слова, которые мы много раз слышали от него на тренировках:

— Закон для кшатрия — учение, жертвоприно шение, раздача даров и охрана живых существ. Со кровенные сказания запрещают убивать того, кто просит пощады, сложив ладони своих рук, кто бе зоружен и не участвует в битве. Нельзя убивать женщин, стариков и детей, применять отравленное и раскаленное оружие… Ну да ладно, больше ни чему не успею я вас научить. Если карма будет бла гоприятной, то мы увидимся вновь. Всем сердцем желаю, чтобы это произошло не на поле брани…

И, увидев немой вопрос в наших глазах, добавил:

— Идите седлать коней. Арджуна едет к бра тьям. Вы в его свите.

Только тогда мы с Митрой поняли, что это было прощание.

 

Глава 5. Война

Мы — Арджуна и маленький отряд конных воинов, следующих за его колесницей — покинули Двараку на рассвете. Несколько дней быстрой езды потребовали от меня напряжения всех физических и духовных сил, чтобы не показать свою слабость и справиться с дорогой. Впервые в жизни я узнал, что такое спать, не слезая с седла. Впрочем, страдало не только тело.

Стоило моему сознанию отвлечься от происходящего вокруг — будь то на коне или на привале, как перед моими глазами вставало лицо Латы, и я вновь, как стихи, заученные наизусть, как священную мантру, повторял каждое мгновение нашего прощания.

Риши в ашраме обучил меня запоминать хоть раз испытанные ощущения бестелесной свободы, восторга прозрения, чтобы мог я этой памятью в случае необходимости смирять боль страданий и рассеивать тоску. Чем тоньше становились мои чувства, тем проще было открывать в себе новые оттенки радости. Что ж, он не предупредил меня, что разум неволен решать, какие ощущения запомнить, Лесная дорога уводила нас все дальше от Двараки, а я вновь и вновь вспоминал расставанье с Латой, обмирая от безысходной тоски. Именно это ощущение засело в моей памяти, как стрела в ране, и вовсе не требовало никаких усилий, чтобы заполнить все мое существо.

И все-таки даже это прощание подарило мне драгоценный опыт. Без него образ Латы так и остался бы незавершенным.

На рассвете, размытом непогодой, апсара примчалась в легкой колеснице в объятиях ветра и дождя.

И пока Митра, стоически улыбаясь, собирал за меня всю необходимую поклажу и седлал коней, мы уединились в укромном уголке сада. ( Далекие утренние звезды мерцали в ее глазах, а лунная кожа пахла жасмином.)

Мы увидимся еще? — спросил я Лату. Она слабо улыбнулась в ответ:

Конечно. Если ты будешь благоразумен и не дашь себя убить…

Я знаю. Ты и Крипа сделали все, что могли, чтобы меня обучить, — сказал я, стараясь не выдать голосом обиды. Лата грустно улыбнулась:

К тому, что ждет тебя, ты подготовлен значительно хуже, чем Митра, не говоря об остальных спутниках Арджуны. Скоро ты увидишь, как непохож мир на ашрам или Двараку. Но как же тебя удержать? Для мужчины жизнь без свершений — все равно, что берега без реки…. — с горечью сказала Лата, будто споря с кем-то. — Я сделала все, что могла. Остальное — карма.Лата говорила, а я рассматривал ее, стараясь запомнить каждую черточку прекрасного лица. Во дворце женщины покрывали кисти рук узором красной краски, подводили глаза малахитовыми тенями, высоко взбивая волосы, перетягивали их нитями жемчуга. Лата не пользовалась красками и не носила драгоценности. Она была единственной и неповторимой. Я смотрел на нее и удивлялся, смогу ли я когда-нибудь понять все причудливые изгибы ее мыслей, привыкнуть к свету брах-мы, льющейся из глаз. Я плохо помню, что говорила мне Лата еще: просила не погибнуть, не измениться до неузнаваемости. Она боялась, что я превращусь или в кровожадного воина, или в льстивого сановника, познавшего тайны дворцовой жизни. И еще она обещала смотреть на звезды, пытаясь по ним проследить мой путь.

К легкой колеснице, запряженной парой коней, вышел Арджуна в сопровождении телохранителей. Над его головой билось на ветру знамя с грозной обезьяной. Савьясачин поднял к губам боевую раковину, и Девадатта издала резкий плачущий звук, подобный крику чайки. Митра делал мне знаки руками, и я, вспомнив традиционный жест прощания жителей Двараки, коснулся пальцами волос Латы. Так перед разлукой мужчина, теряя близкий источник тепла и силы, касается волос подруги, пытаясь унести часть ее брахмы с собой.

Из круга этих воспоминаний меня выводили только короткие привалы да неожиданные встречи с чужими вооруженными отрядами. Тогда тряская рысь сменялась бешеным галопом. Мы петляли по каким-то лесным тропинкам, уходя от возможной погони, ночевали не разжигая костров, но упорно продолжали путь на восток.

В отряде Арджуны, кроме нас с Митрой, было еще десятка два воинов — сильных, опытных в боях ветеранов, но не дваждырожденных. Арджуна в ответ на наши вопросы, почему именно нам с Митрой оказана честь сопровождать его, коротко сказал:

— Потому что вы пока не похожи на дваждырожденных и не успели намозолить глаза при царских дворах. Ваш вид не привлечет шпионов. А для меня сейчас это — самое главное.

Без особых приключений мы доехали до какой-то маленькой деревушки среди лесов, где, как оказалось, нас ждали братья Арджуны. Их охрана провела нас в деревенский дом, крытый пальмовыми листьями. Вид закованных в доспехи воинов, стоящих вокруг деревенской хижины, никак не вязался с умиротворенными роющимися в пыли курами. Да, впервые я увидел всех пятерых Пандавов не в царских чертогах а в убогой хижине, сродни той, в какой я провел все свое детство.

Нам с Митрой было приказано встать с обнаженными мечами на страже у дверей, а на расстоянии полета стрелы от хижины защитным веером расположились другие воины. Все пятеро братьев Пандавов расселись на циновках. Перед ними лежал рисунок, сделанный красной краской на сухом пальмовом листе. В глиняной плошке с маслом плавал зажженный фитилек и освещал коптящим пламенем пять склоненных лиц, играя бликами на золоченых панцирях. Пока царевичи совещались, у меня было достаточно времени, чтобы рассмотреть их.

Самый старший из Пандавов, Юдхиштхира, был крупным и немного грузным мужчиной с внимательными усталыми глазами и мягким голосом. Пожалуй, из всех пятерых он меньше всего походил на царя-воина. В его лице не было суровой ожесточенности и властности. Зато Бхимасена с лихвой возмещал излишне мирный вид своего брата. Лицо среднего сына Кунти больше напоминало свирепую маску бога войны Картикеи, словно опаленное внутренним пожаром. Говорил он мало, но когда открывал рот, его голос звучал хриплым тигриным рыком. В руках царевича, толстых, как хобот слона, лежала окованная бронзой палица — ужасающее оружие, от которого не спасали ни щит, ни панцирь. Бхимасена был не просто широк в плечах и высок ростом, он был огромен. Арджуна, сам отнюдь не крепкого телосложения, по сравнению с ним выглядел просто изящно. Накула и Сахадева, рожденные второй женой Панду, Мадри, выглядели моложе, несмотря на то, что тревоги и злоключения последних лет наложили и на них свои следы. Но кожа на лицах близнецов была гладкой, глаза задорно блестели. Пожалуй, они были даже красивы тонкой, но мужественной красотой.

Здесь же была и супруга Пандавов — Драупади. Лата научила меня замечать и ценить женскую красоту, и, глядя на дочь царя Панчалов, я понял, почему все пятеро Пандавов так ревниво охраняют эту драгоценность. Руки и ноги Драупади были идеальной формы: чуть удлиненные, но округлые и сильные. Коралловые браслеты рдели на изящных запястьях, а ожерелье из крупных жемчужин почти лежало на темной высокой груди, как гирлянда жасмина, брошенная на камень алтаря. Чуден был взгляд ее широко раскрытых продолговатых глаз. Они были бездонны, как ночное небо, и звездами сияли в них ум, воля и опыт непростой жизни. Не в привычках царевны было кротко опускать глаза при приближении мужчины. Напротив, она встречала чужой взгляд со спокойной сосредоточенностью, как бы спрашивая каждого мужчину, чего он на самом деле стоит. Многие воины сникали, чувствуя свое ничтожество перед этим взглядом.

«Лишенная изъянов» — пели о ней чараны. Вне возраста и обстоятельств она была живой и совершенной. Узнав, что я и Митра — новые члены братства, она приветствовала нас ласковым вниманием, как добрых знакомых, нуждающихся в заботе и утешении. Впрочем, в утешении, кажется, в тот вечер нуждались все участники военного совета. Бхимасена и Арджуна проклинали злую карму, вероломство Дурьодханы, благодушие Юдхиштхиры.

Даже змея не позволяет ставить ногу себе на голову. Так почему же ты позволяешь Кауравам одерживать верх? — вопрошал Арджуна брата.

Не пристало быть молоку в бурдюке из собачьей шкуры, не пристало нам скрываться, как ворам в лесу, — поддерживал Бхимасена. Братья призывали Юдхиштхиру немедленно отправиться в Хастинапур и потребовать от Высокой сабхи вернуть им удел с Индрапрастхой, а если патриархи откажут, забрать все силой.

Старший Пандава слушал их не споря, дремотно прикрыв тяжелые веки. Его словно окутывало облако покоя. Мирно стоял желтый огонек над масляной плошкой, тлели благовонные палочки из дерева алоэ. Даже я невольно поддался аромату этого всепобеждающего умиротворения. Постепенно Арджуна и Бхимасена тоже успокоились, очевидно исчерпав свои доводы. Тогда Юдхиштхира открыл свои глаза и взглянул в лицо братьям:

— Долго ли мы сможем удерживать Индрап– растху без поддержки дваждырожденных? Сколь ко встанет под знамена Кауравов? Их-то права ни у кого сомнений не вызывают. Они — прямые по томки ныне здравствующего Дхритараштры, та кие же дваждырожденные, как и мы. В их владе ниях нашли приют Бхишма, Дрона, Видура. Они — опора Высокой сабхи. А мы кто? Разрушители гармонии. Потомки одной династии, пытающие ся разделить царство. Да стоит нам войти в Инд– рапрастху, как вспыхнут боевые огни на башне, собирая союзников Хастинапура. И тогда из спа ленных солнцем степей Раджастхана вынесутся на конях дикие воины Шальвы, с востока надвинет ся колесничее воинство Магадхи, поспешат к на шим границам тригарты. Сколько врагов двинет ся к нашему молодому городу, лишь двенадцать лет назад поднявшемуся, подобно солнцу в блес ке наших первых побед.

От умиротворения Юдхиштхиры не осталось и следа: его глаза сияли, а голос дрожал страстью:

Я и сам не могу забыть гордые башни, вставшие, как белые облака, на берегу зеленой Ямуны. Мне тоже надоело быть изгнанником! — Юдхиштхира почти кричал. — Но время не пришло. Понимаете, вы, не пришло!

Но кто еще отважится ослушаться воли Хастинапура? — вздохнул Юдхиштхира. — Нам нужны союзники, нам нужно время. Но Дурьод-хана как раз и не даст нам времени. Поэтому необходимо собирать армию и заключать союзы тайно. Надо забыть о своем царском достоинстве и еще год пожить где-нибудь скрытно…

— Ну, это нам привычнее, чем восседать на тронах, — с иронией заметил Накула.

Юдхиштхира не обратил на замечание никакого внимания:

— Вокруг владений Кауравов немало богатых стран с многочисленными народами. Надо выб рать такое место, где бы мы могли прожить год, оставаясь не узнанными нашими врагами. Я ду маю, нам стоит пойти в царство матсьев, что в трех днях пути к юго-западу от владений Кауравов. При царе Вирате в его столице Упаплавье дваждырож– денных нет, и поэтому нас не скоро отыщут даже члены нашего братства.

Сахадева улыбнулся:

— Упаплавья значит «подверженный набегам». Что-то мне не хочется жить в городе с таким ве щим названием.

Юдхиштхира пожал плечами:

В скором времени ни один город не избежит этой участи, Если матсьям приходится все время беспокоиться за безопасность границ, значит, они в боевой форме и начеку. Я приму имя «Канка» и попытаюсь стать при царе Вирате домашним жрецом и постоянным партнером по игре в кости.

Ради всех богов, не надо больше никаких игр в кости! — взмолился Арджуна, — хватит с нас и того, что благодаря твоему везению мы двенадцать лет провели в изгнании.

Юдхиштхира чуть виновато улыбнулся:

— Я и по прошествии этих лет считаю, что поступил мудро, уговорив вас подчиниться реше нию игральных костей. Что же касается моей дол жности при дворе Вираты, то роль брахмана — знатока игры в кости — мне подойдет, ведь это единственная возможность почаще быть с царем и не вызывать ни соперничества, ни подозрений у его советников. А вот кем будете при дворе Вира ты вы? Главное, так устроиться, чтобы ничем себя не выдать.

За время наших скитаний мы волей-нево-дей освоили много ремесел, неприличествующих кшатриям, — вздохнул Арджуна, — Врикодара с его неуемным аппетитом пусть устроится поваром или борцом. Сахадева прекрасно научился доить коров и различать благоприятные признаки рогатого скота. Накула умеет использовать брахму для управления конями, и потому ему место на конюшне царя.

А кем собираешься быть ты, братец, — поинтересовался Накула, — боюсь, что ни пастухом, ни конюхом тебе не стать. От твоего огненного духа вспыхнет сено, собранное для корма скота, и коровы превратятся в боевых скакунов.

Я буду обучать придворных дам и юношей танцам и хорошим манерам, — ответил Арджуна.

А ты-то где их успел усвоить? — рассмеялся Накула.

В Двараке, — ответил Арджуна. — Кришна и его сестра Субхадра многому меня научили, что неизвестно вам…

Что ж, все пока складывается хорошо. Завтра отправляемся к матсьям, — сказал Юдхиштхира.

Но тут вмешалась Драупади:

А меня вы забыли?

Нет, — ответил Юдхиштхира, — ты вернешься к отцу в Панчалу.

И не подумаю, — отрезала Драупади. — Чем я хуже царицы Кунти? Она ведь была с вами в ваших скитаниях, когда вы спасались в Экачак-ре. Долг женщины — повсюду следовать эа мужем. Почему же вы лишаете меня моей кармы?

Зачем тебе скитаться? — пожал плечами Арджуна. — Мы не сможем сказать, что ты наша жена, значит, ты останешься без защиты. Да и кем ты сможешь быть при дборе Вираты? Не думаю, что там найдется свободное место принцессы.

Я умею составлять мази и делать настойки для ухода за кожей и волосами, я умею плести гирлянды из цветов и делать сложные прически. Думаю, мне следует одеться как можно проще и попытаться выдать себя за прислужницу сайран-дхри, лишившуюся покровителя. Думаю, царица Судешна, молодая супруга Вираты, оценит мои способности.

Юдхиштхира с сомнением покачал головой:

— О, прекрасная супруга, ты так же похожа на прислужницу, как полная луна — на масляную лампу. Твой взгляд, слова, каждый жест — все сви детельствует о твоей привычке самой распоря жаться сотнями служанок. Никакое платье не спря чет твоего высокого происхождения.

Но уговоры всех пятерых братьев оказались совершенно бесполезны против смиренного желания Кришны Драупади выполнить дхарму жены. Вот так и случилось, что на тринадцатый год изгнания Пандавов к царю панчалов Друпаде вернулись жрецы и слуги его прекрасной дочери, а в Двараку прибыл большой отряд телохранителей с пустыми колесницами царевичей. И сказали слуги, что Пандавы покинули своих сторонников и местопребывание их неизвестно. Но дваждырож-денные с тех пор хранили их священные огни во дворце Друпады, и царь ядавов Кришна принял под свой державный зонт их верных кшатриев.

Все ждали возвращения властелинов Индрап-растхи.

* * *

Был рассвет и свежий ветер ерошил прически пальм, когда мы подъехали к Упаплавье. Первые лучи солнца наполнили розовым теплым светом длинные ленты слоистых облаков, протянувшихся, как добрые руки, из-за гор к лесистым холмам. Розовые зайчики упали на стволы и травы, зажгли хручисто, не чадя. Синие дымки поднимались над бронзовыми чашами с благовониями. Тонкие занавеси на окнах, служа преградой для москитов и ночных жучков, пропускали свежий вечерний ветер.

Мы с Митрой вошли следом за пятью братьями и остановились на почтительном отдалении от трона, на котором восседал сам властелин страны матсьев.

Пожалуй, впервые я видел царя, который соответствовал образу, нарисованному легендами. Он был широкоплечим статным воином, в котором, несмотря на возраст, чувствовались и сила, и достоинство. В дорогих одеждах, с золотой короной на седых волосах, он словно источал волны властности. Могучие руки в массивных золотых браслетах спокойно лежали на подлокотниках трона, щедро инкрустированного слоновой костью и золотом. Глаза смотрели проницательно и мудро на склонившихся в глубоком поклоне Пандавов.

Честно говоря, я был уверен, что он не поверит ни одному слову Юдхиштхиры, который, назвав своих братьев и себя вымышленными именами, начал объяснять, что мы бежим из разрушенного ашрама, а с нами горстка уцелевших после битвы воинов и служанка, оставшаяся без высокого покровительства.

Вирата, тем не менее, не задал никаких вопросов, а очень сердечно нас приветствовал, сказав, что мы можем оставаться здесь, в его городе. Украдкой взглянув на Митру, я увидел, что и у него отлегло от сердца, и, ободренный приемом, он уже начал рассматривать убранство зала и людей, которые окружали Вирату.

Рядом с царем на резном кресле сидела статная черноокая красавица. Она была заметно моложе царя. Но золотая диадема, лежавшая на ее черных густых волосах, словно свернувшаяся змея, свидетельствовала о том, что царица Судеш-на — второе по значению лицо в государстве. Чуть в отдалении от тронов на толстых циновках, покрытых дорогими тканями, живописной группой расположились придворные дамы и ближайшие советники царя. Они, не скрывая своего интереса, рассматривали пятерых могучих царевичей и Драупади. Этим людям, судя по всему, было чуждо двуличие, поэтому они и сами были доверчивы. Сам царь выслушал Юдхиштхиру с огромным сочувствием и наивным интересом. Потом, в соответствии с высказанными пожеланиями, он сделал Юдхиштхиру партнером по игре в кости, Бхи-масене повелел проявить свое умение на кухне, Арджуне поручил научить танцам своего любимого сына и дочь, близнецов он послал служить к пастухам и конюхам.

Надо сказать, что для Пандавов эти поручения не были унизительными. Я уже знал тогда, что немало брахманов изучало тонкости поварского искусства, а умение танцевать и красиво играть на музыкальных инструментах в дни мира приравнивалось к доблести на поле боя. Что же касается Накулы и Сахадевы, то отправившись к пастухам, они узнали, что немало ученых брахманов ведут счет и клеймение бесчисленных стад, составляющих основное богатство матсьев.

Хоть среди тех брахманов и не было дважды-рожденных, но они весьма преуспели в умении узнавать благие признаки коров, оберегать их от болезней и ревниво хранили секреты своего ремесла.

Нас с Митрой вместе с другими телохранителями Пандавов зачислили в гарнизон крепости, но при этом оставили при дворце для важных поручений.

Когда перед троном склонилась Драупади, придворные даже приподнялись со своих мест, чтобы лучше рассмотреть «служанку». Драупади одела простое черное платье, затянула свои роскошные волосы в тугую косу и перебросила ее через правое плечо, а на голову накинула длинный конец платка, покрывающего тело и грудь. Но, несмотря на все эти предосторожности, она все равно была потрясающе хороша и притягивала к себе взгляды мужчин, как притягивают пчел распустившиеся цветы жасмина. Царица Судешна подошла к Драупади, и жена Пандавов, низко склонившись, коснулась руками ее ног. Судешна ласково подняла ее и сказала:

— Красавица со светлой улыбкой, я буду сча стлива видеть тебя в своем дворце. Посмотри, при дворные женщины и служанки не отрывают от тебя своих глаз. Вот только, — добавила Судеш на, весело взглянув на своего мужа, — боюсь, как бы царь Вирата, увидев твою неземную красоту, не покинул меня. Ты будешь моей подругой, так как таких женщин, как ты, нельзя кормить со слу гами и заставлять обмывать ноги путникам.

Кришна Драупади снова склонилась в благодарном поклоне. И тут с мягких подушек поднялся могучий воин в блестящем бронзовом панцире. На его боку вызывающе болталась широкая боевая сабля. Не спеша, чуть покачиваясь на ходу, то ли от выпитового вина, то ли от старой раны в ноге, он подошел к Бхимасене. Они оказались приблизительно одного роста.

— Я не дваждырожденный, а всего лишь ко мандир колесничего войска сутов по имени Кича– ка, — сказал он низким хриплым голосом, — но запах лжи ощущаю за версту, как будто это труп врага разлагается в жаркий полдень. Я думаю, вас надо убить.

В наступившей тишине явственно звякнуло оружие напрягшейся стражи. Я увидел, как непроизвольно сжались кулаки у Бхимасены и Арджуна незаметно придвинулся поближе к Кичаке. В это мгновение я страшно пожалел, что Юдхиштхира оставил нас всех безоружными. Хотя какое это имело значение? В тронный зал нас бы не допустили с мечами. Один Юдхиштхира сохранял полное спокойствие и положил свои руки на плечи братьев, как бы предостерегая их от неразумных действий. Кичака стоял напротив Бхимасены, вызывающе уставившись на него черными навыкате глазами. Среди придворных началось движение, послышались недовольные голоса. Вирата приподнялся на троне, простирая руку успокоительным жестом.

Дхарма кшатрия запрещает убивать тех, кто пришел ради убежища. Не следует применять оружия против женщин и брахманов.

А это что, женщины? — рассмеялся в лицо Бхимасене Кичака.

Полководца Вираты спасло от смерти только то, что каждый дваждырожденный проходит многолетнюю тренировку для обуздания чувств. Думаю, что Бхимасене в тот момент понадобился весь запас кротости и самообладания, полученный во времена ученичества. Кичака остался жив. Но Вирата почувствовал опасность и сделал вид, что не понял оскорбительного смысла слов Кичаки.

Мы должны почитать брахманов, — сказал царь матсьев. Кичака указал на огромную ладонь Бхимасены:

А тогда откуда у смиренного брахмана шрамы от удара тетивы боевого лука?

Несмотря на страх смерти, нависший над нашими головами, я успел удивиться, что от столкновения бурнопламенных взглядов двух воинов не вспыхнули занавеси на окнах и деревянные колонны зала. Среди придворных снова возникло какое-то движение, и зазвучали встревоженные голоса. Но Вирата не зря носил царскую корону на седой голове: он только грозно взглянул на придворных, и в зале воцарилась тишина.

— Законы гостеприимства повелевают принять тех, кто пришел искать защиту. В глазах этих брах манов я вижу знаки мудрости и добродетели, я верю этим знакам больше, чем тем, которые отыс кал наш храбрый предводитель сутов на их руках. Сейчас странное время, и многим приходится брать на себя необычные обеты, прибегать к тру ду, не свойственному его происхождению. Где бы ни захотели применить свои силы наши гости, вез де да будет предоставлена им полная свобода. Да сопутствует вам удача!

— Вирата Джаяте! — «Победа Вирате» — от души воскликнули братья Пандавы, и придворные поддержали их радостными криками.

Потом был царский пир, на который пришли, казалось, все кшатрии Вираты. Простота в обращении явно почиталась добродетелью в племени матсьев. Простые столы без покровов были поставлены прямо на площади перед дворцом. Снедь не отличалась изысками, но ее было много, как и пальмового вина. Вирата пил со своей дружиной наравне, воодушевленно участвуя в спорах о достоинствах лошадей царской конюшни.

Нас с Митрой посадили вместе со всеми, весьма далеко от царского стола, но все же среди кшатриев. В обращенных к нам речах и взглядах чувствовался живой интерес. Мы конечно понимали, что это любопытство, как и тонкий сквозняк враждебности, который иногда ощущался, были направлены не на наши скромные особы, а на самих царевичей, чье смиренное обхождение и простые одежды скрывали присущую Пандавам властную силу не более, чем пепел — жар углей.

Около года прожили мы при дворце Вираты. Для нас с Митрой это время было заполнено тяготами гарнизонной службы, вместе с воинами-мат-сьями мы несли караул во дворце и на городских стенах, ухаживали за лошадьми, ели и спали вместе с другими солдатами и постепенно забывали о том, что такое вольная жизнь.

Но не повседневные труды угнетали меня, а боязнь допустить оплошность, выдав свое происхождение. Нам было запрещено предаваться созерцанию и возжигать огни в чакрах. Какой-нибудь дваждырожденный мог случайно оказаться в этих краях и узнать пятерых царевичей. Это было смертельно опасно, поскольку никто не сомневался, что Дурьодхана не оставит попыток отыскать своих соперников. Поэтому мы с Митрой, опасаясь гнева своих могучих повелителей, постарались забыть о том, что мы дваждырожденные. Из наших сердец ушла радость причастности к великому братству. Может быть мне и было бы легче, если б меня направили к пастухам или земледельцам. Но общество грубых воинов со временем стало для меня непереносимо. Я был чужой здесь. Митре, с детства приученному к тупой жизни гарнизона, было все-таки легче. И еще, мой друг был намного храбрее меня.

Сбывалось предсказание Латы: столица матсьев не принимала меня, и все, чему меня научили в Двараке, здесь цены не имело.

Я никогда не был в мире, где каждый человек вооружен почти все время суток. Я не привык считать всегдашнюю готовность к поединку за добродетель. Опыт, полученный в Двараке подсказывал мне, что я не готов соперничать с кшатриями Вираты в умении обращаться с мечом. Да я и не видел повода. Но каждый из них считал достаточным основанием для поединка косой взгляд или неосторожное слово. Это каким-то странным для меня образом уживалось в них с гостеприимством и открытостью. Их простосердечие и нежелание вдаваться в тонкие размышления о смысле человеческой жизни были плодородной почвой для культа силы и войны. Простота и легкомыслие, с которыми они отправляли друг друга в царство Ямы, ужасали меня до глубины сердца. Я-то уже научился предвидеть последствия поступков и оценивать вероятность несчастья. Короче, весь этот мир казался мне средоточием бессмысленной угрозы. После налаженного быта деревенской общины и оберегаемой высоким законом Двараки, страна матсьев казалась кошмаром.

Короче, я понимал, что если не быть осторожным, то можно стать мертвым. А осторожность на языке матсьев означала трусость. Трусов они презирали. Обвинение в трусости тоже было достаточным основанием для поединка. В общем, я боялся за свою жизнь.

Был и еще один серьезный повод для беспокойства — Кичака. Мы с Митрой, как и Пандавы, были способны ощущать даже скрытую волну неприязни, обращенную в нашу сторону. А Кичака эту неприязнь и не думал скрывать. Догадывался ли он об истинном происхождении царевичей или просто ревновал их к Драупади, которая пленила его сердце еще при первой встрече? Так или иначе он был нашим врагом. Стоило ему отдать приказание, и его верные всадники, пренебрегая приказами Вираты уничтожат безоружных Пандавов, а за одно и нас. Эта картина представала перед моим внутренним взором с пугающей очевидностью. Иногда я даже стал задумываться, нельзя ли ее рассматривать как предостережение, посылаемое богами.

Бхимасену можно было облачить в одежды повара, но никто не мог напитать его смирением и бесстрастием. Не зря Бхимасену называли Врико-дара — волчебрюхий. Он был неистов в страсти, безудержен в любви и ненависти, он пожирал жизнь, но не был гурманом. Я не сомневался, что если только до него дойдет слух о притязаниях Кичаки, то никакие здравые соображения его не удержат. Он покарает наглеца, а матсьи покарают за это нас всех. Карму подобного рода ничего не стоило предсказать. В этом случае самым разумным был бы побег из гостеприимной Упаплавьи.

Но моя карма уже была вплетена в карму Пандавов, а властелинами я не управлял. Приходилось ждать развития событий, с необычайной быстротой прозревшего сознания ощущая собственное обреченное бессилие.

Впрочем, нам только казалось, что Пандавы забыли о своих верных слугах. Однажды, когда я, угнетаемый дурными предчувствиями, тупо сидел в тени дворцового портика, ко мне из покоев дочери Вираты вышел Арджуна. Доблестный воин был облачен в игривый наряд учителя танцев и, несмотря на прирожденное изящество движений, чувствовал себя весьма неуютно. Увидел меня, движением руки приказал приблизиться. Возвышаясь надо мной на пол головы он неторопливо начал расспрашивать меня о том, как идет служба, о чем говорят и что думают солдаты Вираты, нет ли намёков на то, что кто-то из дворцовых слуг нас заподозрил. Я отвечал подробно, стараясь с одной стороны рассеять его опасения, а с другой — продлить нашу беседу, которая была для меня драгоценнее глотка воды в пустыне.

Разумеется, Арджуна скоро осознал мое состояние и пожелал узнать о его причинах.

Что такое тайны души для дваждырожденных? Мне казалось естественным рассказать повелителю о страхе, что гнетет меня здесь. Я поведал о неприятии кшатрийской жизни, о бездарно потерянных днях и неделях, о сомнениях в истинности собственного пути…

Все рассказал, зная, что при желании Арджуна и сам может прочесть это в моем сознании, рассказал и внутренне сжался перед неизбежным гневом властелина. Здесь, при дворе Вираты, я уже усвоил, что для любого царя колебания его под-даных — измена.

Арджуна пристально рассматривал меня своими удивительными пронизывающими глазами. Густые изогнутые брови наводили на мысль о полете орла. Но не было кровожадной жестокости в его взгляде. Отчужденное сочувствие? Сила, снисходящая до сострадания?

Рождение связано с болью, — просто сказал Пандава, — ты очень изменился за эти дни.

Да, я теперь научился различать связь и смысл событий. Я вижу как они тянутся нескончаемой паутиной из прошлого, оплетая меня и всех нас, затягивая к неизвестному будущему. Я только сейчас понял, что похож на муху в паутине… или на щепку в водовороте.

А раньше было по иному? Или, просто, щепка была незрячей? — довольно резко бросил Арджуна.

Но неведение было спасением от страха. Сказав это, я сам устыдился. Я не мог решиться даже взглянуть на Арджуну, боясь встретить его львиные — жгучие и бесстрастные — глаза.

Сколько поколений твоих предков сгинули безымянными, так и не связав мир предметов и чувств в единое целое! Поколения пришли и ушли, став землей. Ты вырвался и теперь гневишь богов стенаньями.

Но мне говорили, что обретая знания, я обрету силу и'радость. А что получилось? Для кшатриев я чужой. Эта жизнь сводит меня с ума. Я'по-терял любовь и не вижу никакого смысла в том, что делаю.Так есть ли смысл продолжать? Может быть, я наказан за какие-то преступления в прошлой жизни.

Позор ученику, не отринувшему гордыню, — черные брови Арджуны еще больше сошлись над переносицей, а высокий лоб прорезала морщина. — Радостью мы называем труд на пределе сил. Лишь жертвуя собой ты можешь достичь блага. А вот спокойная жизнь — это божья кара. Душа собирает драгоценный нектар всего, что пережито и понято тобой. Лишь он питает зерно твоего духа, чтобы не сгинуло оно после твоей смерти.

Глаза Арджуны, возвышавшегося надо мной, источали огненную силу. Сила окутывала меня, шевеля волоски на теле. Властелин не лишал собственной воли, а словно укреплял пламя моей сущности, делясь силой и стойкостью.И в голосе, произносящем наставления, не было гнева:

Не будет прозревшим покоя. До конца, до последних сил, до грани жизни надо дойти, чтобы воплотить в себя весь этот мир с его жестокостью, страданиями и трудами. Только тогда бесконечность мира станет твоим бессмертием. Не бойся жизни — и не будет смерти. Что смерть? Лишь переход за грань познания, лишь новая ступень через бездну ужаса. Так что же может обескуражить дваждырожденного? Тот, кто повелевает собой, вмещая весь мир, будет наслаждаться жизнью даже среди подданых Ханумана.

Я пытался стать здесь своим, но не могу вместить их.

Арджуна, прищурившись от яркого солнца, оглядел дворцовую площадь:

— Здесь, конечно, не лучшее место для обу чения, но все же попробуем. Не думай ни о страж никах, ни о челяди. Пусть глазеют. Представь, что ты не на ступеньках дворца, а в полном одиноче стве в пещере. Прикрой веки и вызови в чакре тре тьего глаза образ человека, которого хочешь по нять. Если устремления твои сильны, а собствен ное сердце спокойно и ясно, то частица другого человека перейдет к тебе. Запомни, уметь пони мать других людей также необходимо, как уметь их убивать. Для первого нужна любовь, для вто рого — ненависть.

* * *

Несколько следующих дней я был полностью поглощен стремлением вместить сущности воинов-матсьев. Это было также приятно, как носить в горсти непогасшие угли. Жестокие и доверчивые, вспыльчивые и наивные, они бились друг о друга своими темпераментами, как щитами. Так создавалось грубое равновесие их общества. Силу друг друга они уважали, бесстрашие ценили, смерть воспринимали как должное. Поняв это, я все-таки так и не смог принять подобающий облик. Развитая душевная чуткость просто помогла мне избегать столкновений.

Закрыв каналы, ведущие к алтарю сердца, я отдался стремнине солдатской жизни, искренне пытаясь впустить в себя пыль обыденных мыслей. Со временем я даже начал чувствовать интерес к разговорам с косноязычными и до слёз тупыми товарищами по оружию. Да, они были не способны выйти за пределы мечтаний о военной добыче, податливой женщине и сильном покровителе. Но они сочувствовали мне, поверив, что война лишила меня родного дома, делились со мной пищей и сопровождали во время прогулок по окрестностям Упаплавьи — «чтобы чужестранец не попал в беду». Не прошло и месяца, как я уже делил их радость, если удавалось увильнуть от выхода в караул, разжиться вином и провести время в кругу незатейливых, но надежных и веселых парней.

Незаметно в мою жизнь вошла Драупади. Более чуткая, чем ее братья, и необремененная повседневными заботами (царица Судешна обращалась с ней скорее как с подругой), Кришна находила время подбодрить нас ласковой улыбкой или разговором, поделиться слухами или рассказать какую-нибудь легенду о дваждырожденных.

Да, если я и нахожу что-то приятное в воспоминаниях о том времени, то это — материнская забота Драупади — блистательной царицы, неприступной жены прославленных воинов. С дозволения апсары я воплощался в ее прозрачный сияющий мир так же легко, как переступал с золотого песка в зыбкую кромку прибоя. Ее душа была подобна морю — соленая вода ласково качает пловца на серебристо-голубой груди, но упруго выталкивает его из темных заповедных глубин. Плеск волн, звон жемчужин, далекий крик чаек… Драупади, рожденная из середины жертвенного алтаря, а легко ли живется тебе под пристальным взглядом богов?

Может быть, она тоже, как и мы, страдала от одиночества, ведь все пятеро Пандавов делали вид, что никакие узы не связывают ее с ними, а может быть, мы чем-то напоминали ей о собственном сыне, оторванном от нее уже много лет неумолимым течением жизни. Какая бы ни была причина ее внимания к нам, для нас с Митрой это было просто божье благословение, единственный источник духовного тепла и заботы.

Однажды я сидел с Драупади на веранде дворца, помогая ей готовить какое-то снадобье из собранных в округе целебных трав.

Вечерело, и прощальные лучи Сурьи красными пальцами скользили по мраморным кружевам, оплетающим веранду. Для меня это было время отдыха после тяжелой караульной службы, время, когда накатывали воспоминания, и тоска по прошлому, как холодное лезвие меча, подступала к горлу.

Не знаю, что на меня нашло тогда, но я вдруг рассказал Драупади о Нанди — тени минувшей любви, и о Лате — новой сладкой муке, поселившейся в моем сердце. Драупади слушала со спокойным сочувствием, Когда я закончил свой сбивчивый и страстный рассказ, на несколько минут воцарилась тишина.

Я боялся взглянуть на Кришну, мысленно ругая себя за неуместную откровенность. Где-то за стенами цитадели кричали торговцы, бряцали проезжающие колесницы, а здесь во дворце лишь ветер шуршал меж жемчужных сеток и мраморных кружевных перегородок.

Казалось, тихие бестелесные голоса зовут меня из прошлого. И так в тот момент захотелось мне бросить все: и дворец, и честолюбивые планы Пандавов.и непонятную для меня, но такую трудную и многоликую жизнь, что понадобилось усилие воли, чтобы не пойти тотчас к конюнше, забрать коня и умчаться по пыльной дороге в деревню, где еще ждала меня моя Нанди. Там, по крайней мере, все было ясно и просто.

И вдруг Кришна Драупади коснулась моего лба тонкими прохладными пальцами — умиротворяющий жест понимания и поддержки. Я поднял глаза — апсара улыбалась.

— Какие счастливые минуты выпали тебе! По истине, как в песнях чаранов. Холодный сезон сре ди ночных холмов, первая любовь, расцветающая вместе с кустом жасмина, испытание верности и поток неумолимой кармы разносит влюбленных на разные берега реки. «Разрушает любовь грозный жаркий сезон, оставляющий землю бесплодной. Но надежда нисходит на красную землю дождем…»

Драупади, прочитав эти строки древней песни чаранов, снова улыбнулась:

Твои сомнения пройдут, — сказала она, — карма хранит тебя. Просто пора бы молодому дваж-дырожденному привыкнуть к мысли, что человек не в силах ничего удержать. Поэтому радуйся тому, что карма посылает тебе в данное мгновение. Первый раз тебе повезло: Учитель сам тебя нашел, показался тебе, призвал в путь. Потом ты и сам начал окружающий мир рассматривать. Нанди увидел. Впервые, наверное, понял, что есть в этом мире какие-то частички, которые пребывают вне тебя, но очень тебе необходимы, и ты стал их к себе притягивать. Как раньше кокосы в лесу собирал, так теперь дорогих тебе людей захотел при себе иметь. В потоке жизни ты даже Нанди не сумел при себе удержать. И все равно ничему не научился. Теперь за Датой устремился. В своей деревне ты и мечтать о такой женщине не мог…

Не успев обрести, я уже потерял…(Лата в моем доме? Да проще вообразить луну в узелке путника! Мечтал о любимой, а обрел снисходительного учителя.)

Глаза Драупади вспыхнули:

— Благодари богов, что Дата есть на свете, что нашла она время быть твоим наставником, озарить жизнь новыми истинами. Когда я слышу стенания — «не могу ввести в собственный дом, потерял»… — то знаю, что передо мной не дваждырожденный, а недалекий крестьянин, пытающийся наполнить склад зерном. Когда дерево в лесу посылает тебе дыхание жизни, ты не бросаешься на него с топором, чтобы делать поленницу. Ты не потерял Дату. Нельзя потерять то, что тебе ни когда не принадлежало.

Что может летящая чайка назвать «своим»? Небо? Поток ветра? Кто молил богов о даре силы и мудрости? Вот и сбываются мечты. Сила нарастает в борьбе, мудрость приходит с потерями. Так радуйся тому, что с тобой происходит! А ты снова возвращаешься к прожитому — во дворце ждешь воплощения крестьянской мечты, в Дате пытаешься возродить Нанди. А ведь она — апсара! Она никогда не влюбится в тебя подобно деревенской девчонке.

Драупади говорила тоном порицания, а я ощущал благоухание лотоса, воплощаясь в нее, чувствуя, как золотой поток входит в мое сердце. Кришна ласково улыбнулась мне и продолжала:

— На другах полях расцветут цветы ваших чувств. Любовь — это взаимопроникновение, нерасторжимая связь. Подлинная любовь — это всегда испытание силы и готовности принести себя в жертву. Однажды одна из наших апсар Менака родила от царя племени гандхаров дочку, обладающую могучей брахманской силой. Так как у царя был долг перед своим царством, то дочку взял на воспитание один из дваждырожденных. В нашем братстве считается, что человек, обремененный властью, не способен достичь совершенства в воспитании детей, поэтому ему надлежит помогать. Девочку назвали Прамадвара. Наши предания гласят, что была она очень красива и с детства отличалась всеми достоинствами апсары. В нее влюбился один из наших братьев по имени Руру. Высокая сабха одобрила этот брак, так как оба они были дваждырожденными и, следовательно, их потомки тоже должны были быть одарены брахмой. Астрологи назначили свадьбу на день восхода созвездия Бхага Дайвата. По традиции это самое благоприятное время для брака. Но буквально за несколько дней до свадьбы Прамадвара, играя с подругами, наступила на кобру. Змея вонзила зубы в босую ногу девушки, и та, вскрикнув, упала на траву бездыханно. Весть о страшной трагедии облетела наших братьев, и многие поспешили на помощь, но наши знания были бессильны. На Руру было страшно смотреть. Он стоял на коленях рядом с Прамадварой и кричал: «Зачем были эти упражнения? Зачем мне брахма? Я бессилен перед смертью, как любой крестьянин. Я обуздывал тело и дух для того, чтобы оказаться бессильным спасти единственного любимого человека». Наши братья пытались, как могли, поддержать его своей духовной силой, но он так предавался отчаянию, что его собственная брахма, словно водоворот, разбивала благие усилия всех остальных. И тогда сам царь гандхаров, не смирившийся с гибелью единственной дочери, которую он и видел-то всего несколько раз в жизни, решил попытаться оживить Прамадвару. По его совету Руру направил всю мощь потока своей брахмы в сердце умершей девушки, пытаясь возжечь огонь в угасшей чакре. Те, кто присутствовал при этом, говорят, что Руру в тот момент сам чуть не превратился в сияющий шар молнии. Он прижался лбом к обнаженной груди Прамадвары и замер без движения. Но все стоящие вокруг почувствовали могучее напряжение брахмы. Кто-то даже спросил, не вспыхнет ли платье на лежащей без дыхания девушке. И вдруг Прамадвара пошевелила рукой и тихо застонала, а Руру, не поднимаясь с колен, упал лицом в траву рядом со спасенной невестой. Но тут уж за дело взялись другие дваждырожденные. Его сознанию не дали угаснуть, и через полчаса он мог смотреть на прекрасную Прамадвару, шепчущую ему слова благодарности. Впрочем, как ни радовалась она возвращенной жизни, не могла сдержать слез при виде глубоких морщин, изрезавших за полчаса лицо Руру, и совершенно седых волос на его голове. Говорят, что за день он постарел на пятьдесят лет. Они поженились, но их счастье было недолгим.

Через несколько лет Прамадваре пришлось уже от души оплакивать у погребального костра Руру, которого не смогли оживить уже никакие усилия наших братьев. Но чараны до сих пор в своих песнях воспевают великую жертву, которую по воле богов принес Руру, отдав половину своей жизни любимой.

Любая женщина владеет священной силой, даже если она не апсара. Это не брахма, но эта сила питает огонь домашнего очага, спасает мужа и детей от горя и болезней. Разве не чувствует ребенок, в какой семье он ни родится, целительную силу материнских рук, и разве в объятиях жен не находят мужчины неиссякаемый источник силы и уверенности? Лата — воплощение этой силы. Тебе выпало редкое счастье… Не мудро высочайший дар небес воспринимать как страдание!

И горечь покинула мое сердце. От слов ли Дра-упади или от какого-то тонкого колдовства, новые чувства вошли в мое сердце. И я вдруг принял карму так же безусловно и полно, как в миг рождения принял весь этот мир с голубым небом и красной землей.

Солнце почти зашло за дальние горы, и на веранде дворца клубилась теплая мгла. Кришна Дра-упади, отвратив от меня свой взор, смотрела не мигая туда, где еще светлой полосой надежды трепетала под ветром вечерняя заря. Смотрела и говорила медленно, чуть нараспев, как будто твердя забытое заклинание:

— Даже если нам никогда не увидеть своих любимых, все равно еще долго будут гореть огни, зажженные ими в наших сердцах. Как земля хра нит тепло остывшего костра, так и благой посыл духа будет питать душу из воплощения в вопло щение, переливаясь светлой струей воспоминаний. В чакре Чаши собирается весь духовный опыт про житых жизней — драгоценные, незамутненные капли истинного знания.

Плавным повелительным движением она дотронулась до моей груди, плеснув тяжелым золотым огнем:

— Тут пребудет и образ Латы пока ветер пере рождении несет искру твоей души.

Я и раньше слышал, что риши, достигшие зрелости духа, способны внутренним взором заглянуть в отражение своих прожитых жизней на дне

тайной чаши. Пусть у меня там только скудные капли, но как я жаждал их!

Образ Латы я сокрыл поглубже в своем сердце, а шероховатую тянущую тоску отвел от поверхности мыслей, вложив в стихи. Что тут говорить о вдохновении? Я выдавливал каждую строчку из своего сердца, как выдавливают сок из сахарного тростника. Это было мучительно и сладостно.

«Что за сила, играя, приносит сердце к сердцу в потоке жизни. Так сливаются реки под солнцем в ореоле радужных бликов.

Что за сила сердца разлучает? Моя жизнь потеряла солнце и пошла по глухим коридорам бесконечной темной пещеры. Что теперь о любви напомнит? О великом пылающем небе? Только искра осталась ныне, негасимый огонь в храме сердца… И когда одиночество в душу заглянуло глазами пантеры, я искал в тенях прожитой жизни. Только память о встречах с тобою, точно капли на донышке чаши…»

Немного полегчало, но последующие события вообще надолго заставили меня забыть о собственной боли.

* * *

Показав мне частицу своего внутреннего света, Драупади каким-то чудесным образом расширила и мое представление о своих братьях. Для меня их сущности были непостижимы, как сердце кремния. Я знал, что огонь, сокрытый в них, может сжечь меня, как мотылька, летящего на лампу. Еще при первом знакомстве, преклоняясь перед их величием, я не мог понять и принять возвышенной отстраненности Юдхиштхиры, неистового нрава Врикодары, высокомерия Арджуны.

Но их любила Драупади! Что лучше могло свидетельствовать об их причастности высокой доле? Они не были моими учителями в полном смысле слова. Но одно их присутствие непроизвольно пробуждало во мне какие-то потаенные силы, заставляло менять масштаб жизненных целей, оценивать себя и других по иным, высшим меркам. Лишь постепенно проникаясь их чувствами, воплощаясь в ритм и строй их действий и речей, я начал испытывать к ним, помимо благоговения, еще и обычную человеческую симпатию. Встречаясь время от времени с каждым из них, я начал прозревать ту меру всех вещей и деяний, с которой они взирают на жизнь. Им была присуща недоступная простым смертным душевная широта и свобода в поступках. Нет, они не чувствовали себя полубогами, не творили законы по собственной прихоти, что свойственно властелинам, лишенным духовной высоты. Они жили в божьей воле, каждое мгновение ощущая свою тождественность с абсолютной реальностью, творящей все сущее во вселенной. Именно ее законам подчинялись они всецело.

Это и было высшее смирение, дающееся тем, кто идет по высшему пути. И при этом Пандавы были свободны от человеческих предрассудков, внутренних границ, которые возводит в нас невежество. Именно поэтому их отстраненность и даже высокомерие в дворцовых залах уживались с равнодушием к внешним знакам почтения, которые им оказывались. Раньше их отношение к нам с Митрой казалось мне уничижительным, но теперь я не мог обнаружить в их благосклонном, чуть снисходительном внимании горького привкуса заносчивости и равнодушия. Они превосходили нас во всем. И отстраненность их, как и милостивое терпение проистекали лишь от понимания ограниченности человеческих сил и привычки в малом видеть знак великого.

Это открытие породило во мне такую бурю чувств что я, пренебрегая запретом, вновь предался медитациям. Мне казалось, что близость Пан-давов каким-то образом приближает меня к высоким полям брахмы. Великая сила была здесь рядом, пусть в умаленном облике, невидимая для других, но все более понятная мне. Разве я мог не попытаться воспользоваться ею?

Увы, тогда я еще не знал, что близость не означает тождественность. Часами я просиживал в полной отрешенности, пытаясь успокоить бурный поток чувств, подобно искателю жемчуга, бросаясь в водоворот собственного сознания. Но даже когда мне удавалось опуститься поглубже, я находил там лишь отражение самого себя. Еще чаще я просто скользил по поверхности собственных мыслей, видел сияющую в их глубине золотую пульсирующую ауру сердца, темные тени, переливающиеся глубже, много глубже светлых бликов отражения внешнего мира. Но проникнуть туда я был не в силах. Каждая попытка опуститься за доступные пределы приносила жестокую боль, удушье. Как у ныряльщика под спудом воды, у меня разрывало грудь от недостатка воздуха. И барабанный бой в ушах становился громким, невыносимо вещественным, дробил зеркальную поверхность, вырывая из глубины транса, обессиленного и задыхающегося. Пришлось оставить безнадежные попытки, тем более, что жизнь при дворе требовала от меня напряжения всех физических и душевных сил, а их после борьбы с самим собой оставалось все меньше. Я начал рьяно участвовать в коротких походах вдоль границ и военных смотрах, самозабвенно постигал науку управления боевой колесницей и с радостью брался за чистку дворцовых конюшен.

* * *

Однажды ночью ко мне в жилище пришел Ар-джуна. В одежде простого придворного он стал как-то ближе и проще, но, все равно, в нем чувствовалась повелительная сила, как жар погасшего костра под покровом золы. Говорят, что дочь Вираты царевна Уттаара была без ума от своего учителя танцев, а ее брат царевич Уттара, не скрывал своего пренебрежительного отношения к его науке, да и к нему самому. Арджуна терпеливо сносил все.

— Муни, — сказал мне властелин, — я чув ствую беду. Ты видел, как Кичака смотрит на Дра– упади? Ты знаешь, чем это грозит?

Я кивнул. Объяснять, в чем дело, не было необходимости. Гордый предводитель колесничих воинов — сутов потерял голову от желания обладать прекрасной «служанкой» Судешны.

Я должен знать, что он готовится предпринять, — сказал Арджуна. — Мы здесь тайно, и единственная наша защита — благосклонность царя Вираты. Мы не можем допустить вражды с его военачальниками, но мы должны защищать Драупади. Прав был Юдхиштхира, когда пытался отослать ее к отцу. Теперь из-за нее пойдут раздоры. Необходимо узнать, что затевает Кичака.

А если поговорить с Судешной, — предложил я, — ведь Кичака ее брат.

Но тогда придется открыть Судешне, кто мы такие. А сможет ли женщина хранить нашу тайну? Слишком быстро новости достигнут Хас-тинапура.

Я могу попытаться убить Кичаку, — неожиданно для самого себя сказал я, вспомнив спокойное лицо царицы в сумерках.

Нет, это не выход, — ответил Арджуна (спасибо, не усомнился в искренности моего порыва). — Это-то мы всегда успеем. Но вдруг удастся как-то отвлечь Кичаку от нашей супруги. Может быть, надо посулить ему золота? Может быть, прислать из Двараки сто прекрасных девушек. Кришна мог бы для нас сделать такой подарок, не раскрывая его истинной причины. Надо знать мысли Кича-ки. Для этого сегодня ночью ты должен проникнуть в его покои. Наши друзья сообщили, что он пригласил свою сестру Судешну для совета. Ты должен услышать, о чем они будут говорить.

— А как я попаду во дворец Кичаки? — не без внутреннего трепета спросил я, жалея, что та кое поручение почему-то миновало Митру.

Арджуна пожал плечами:

— Если бы я знал, я бы дал тебе совет. Но мое ремесло — открытая битва. Потому выбор и пал на тебя, что в отличие от моих братьев и Митры, ты умеешь держаться в тени, не привлекая к себе внимания, и, в то же время, каким-то смиренным упорством располагать к себе людей, воплощать ся в них и понимать их действия и мысли. Подку пи слуг, договорись со стражей. Никому из нас это не удастся. Мы не понимаем их, они не доверяют нам. Верхние пути брахмы бесполезны, значит, открыты пути земные.Будь я хоть немного посмелее, то отказался бы, но разве мог я спорить с Арджуной?

По счастью, проникнуть во дворец Кичаки оказалось намного проще, чем мне показалось вначале. Несмотря на обилие охраны, там царила неразбериха, более подходящая для боевого лагеря в чистом поле, чем для дворца придворного. Купив за один серебряный браслет расположение привратника, я проник за каменную ограду в огромный двор, где все еще пировали воины Кичаки. Полумрак таился за колоннами дворца, огонь костров был не в состоянии разогнать ночную тьму, смешанную с дымом, запахом вина и мяса, пьяными криками и песнями. Ничего не стоило раствориться среди этой горячечной неразберихи и пройти во внутренние покои. Там была тишина, а запах дыма и пота сменился ароматом благовоний. Но под сводами дворца сумрак был намного гуще, и я не очень боялся, что меня обнаружат. Оставалось узнать, где состоится встреча Кичаки с сестрой. Я сел на холодный мозаичный пол, скрестив ноги, и застыл в ожидании появления Судешны. Услышав шаги и бряцание оружия, затаился в тени колонны. И вот мимо меня прошла женская фигура, закутанная в дорогие ткани, в свете факела охраны блеснули золотые украшения. Бесшумно я последовал за темными силуэтами по коридорам.

Ходить босиком по каменному полу было куда проще, чем подкрадываться к чутким оленям в джунглях. Мое обострившееся в темноте зрение улавливало каждый поворот, в голове звучали отрывки чужих мыслей, которые хоть и сливались в размытое многоголосье, все же достаточно определенно указывали направление пути.

Я ясно почувствовал вдруг, где находится Ки-чака и куда спешит Судешна. Это было словно мельканье далекого костра несдерживаемых страстей. Несколько шагов, пара поворотов и я застыл в темноте в десяти шагах от покоев Кичаки.

За богатыми тяжелыми драпировками виднелись прозрачные серебристые занавеси с привязанными к ним медными колокольчиками. Они чуть колыхались на ветру, рассеивали теплый свет масляных светильников. Золотистые блики лежали на мозаичных плитках, играли на доспехах двух стражников, загораживающих вход. Дальше пути не было, но громкий голос Кичаки звучал в пустынных коридорах как зов боевой трубы.

— Я никогда не видел таких женщин. Она, словно апсара Тилотамма, соткана из сияющих драгоценностей. (Да, сомнений не было, речь шла о Дра-упади.) Ее смуглая кожа источает аромат и сияние, как костер из сандалового дерева, — надрывно говорил Кичака Судешне. — Бедра и груди теснятся, как плоды манго на узкой ветке, а запястья узкие и гибкие, как побеги молодого бамбука. Статью она напоминает мне кашмирских кобылиц. При виде ее я чувствую, как цветочные стрелы бога Камы рвут мое сердце… Если бы не эти пятеро мужланов, которых пригрел Вирата… Почему они охраняют ее, как будто она их общая супруга?

Судешна, очевидно, что-то сказала в ответ, но она, как и подобает женщине, не повышала голоса, и я не расслышал слов. Зато голос Кичаки вновь загремел в каменных сводах дворца.

— У брахманов не бывает таких могучих рук и такого гордого взгляда. И я могу различить сле ды от тетивы лука на руках воина… Но раз царю угодно, чтобы у нас было больше на одного пова ра и учителя танцев, пусть живут, но не лезут в мои дела. Сестрица, сделай так, чтобы я смог встретиться с твоей служанкой, иначе я расстанусь с жизнью.

Судешна опять ответила, и Кичака радостно рассмеялся:

— А от тебя ничего и не требуется. Просто при шли ее ко мне за вином для твоего дома. Это уже мое дело уговорить служанку вкусить со мной на слаждение. Не бойся, я умею обращаться с женщи нами. В конце концов, для нее это большая честь!

Передавая этот разговор Арджуне, я, естественно, опустил некоторые выражения, чтобы не возжигать его гнева и не стать причиной немедленной расправы над Кичакой. Но все равно Ард-жуна пришел в бешенство и послал меня за другими братьями. Когда все Пандавы собрались в покоях Арджуны, меня вновь поставили у входа предупредить о появлении посторонних. Об этом распорядился Юдхиштхира. Арджуна и Бхимасена в тот момент мало о чем могли помышлять, кроме как о немедленной мести. Но старший брат уговорил их тогда ничего не предпринимать. Все это время он тайно встречал и отправлял посланцев к своим сторонникам за пределы страны матсьев, и у него на счету был каждый момент до начала решительной борьбы за престол. Страсть предводителя сутов и попранная гордость Драупади были для него раздражающими помехами на пути к главной цели. Он предложил выждать в надежде, что время охладит пыл Кичаки.

— Конечно, — сказал он, — если бы Кичака был вайшьей, можно было бы предложить ему де нег. Но кшатрий не станет торговать женщиной, как коровой. Находясь в плену страстей, он не при слушается к разговорам о пользе и долге. Но вы — дваждырожденные — должны обуздать свои чувства.

Четверо Пандавов послушно склонили головы перед старшим.

* * *

Через несколько дней Судешна все-таки нашла какой-то предлог послать Драупади во дворец к своему брату. Мне досих пор трудно понять, почему жена Пандавов, предупрежденная об опасности, все-таки не ослушалась приказа царицы. Неужели она надеялась, что сможет уговорами укротить страсть Кичаки и отвести угрозу от своих мужей? Впрочем, может быть, она и отказывалась, а Судешна настояла, так как в глубине души искала предлог, чтобы держать свою прекрасную служанку подальше от дворца, где она могла бы смутить сердце самого царя Вираты.

Что произошло дальше, я узнал уже после разразившихся трагических событий из разговоров самих Пандавов и пересудов дворцовых слуг. Придя во дворец Кичаки, Драупади слишком поздно поняла, что Кичака не способен выслушать ее увещевания. Увидев перед собой красавицу, похожую на испуганную лань, Кичака попытался добиться ее расположения богатыми подарками. Он предлагал Драупади серьги из чистого золота, красивые морские раковины и шелковые ткани. Разумеется, апсара осталась безучастной.

Тогда он повлек ее на золотое ложе, уговаривая прилечь отдохнуть и выпить вина. Драупади оттолкнула Кичаку и попыталась выбежать из дворца. Тогда раздраженный могучий полководец, забыв о гордости и достоинстве, бросился на нее с обезьяньей ловкостью и, запустив пятерню в ее густые волосы, повалил на холодный мозаичный пол. Эта сцена многими годами позже была описана в песнях чаранов, которые утверждают, что Драупади спас невидимый ракшас. Посланный небожителями, он якобы мощным ударом свалил Кичаку без чувств. На самом деле, это доведенная до отчаяния Драупади применила запретное оружие дваждырожденных, свалив полководца направленным лучом брахмы.

Очевидно, он совсем потерял голову. Драупади предупредила, что за насилие над ней он поплатится жизнью. Кичака заявил, что кшатрий не должен страшиться смерти. Он не был обучен ощущать дыхание беды из будущего. Он слепо шел навстречу собственной карме.

Вырвавшись от Кичаки, Драупади добежала до дворца Вираты. Увидев Юдхиштихиру и Бхимасе-ну, играющих в кости на прохладной террасе в обществе нескольких знатных матсьев, она разрыдалась и рассказала о том, как на нее напал Кичака.

Все возмущенно загалдели, но было видно, что никто из матсьев не рискнет призвать могучего полководца к ответу. На слезы Драупади, как всегда, первым откликнулось сердце Бхимасены. Вскочив с циновки, он заявил, что задушит Кичаку голыми руками. Но Юдхиштхира заставил его сесть и обратился к Драупади с успокоительной, равно как и назидательной речью, восхваляющей долготерпение и преданность жен. Думаю, что он опасался, как бы Драупади, распаленная гневом, не выдала их матсьям.

— Ты ходишь взад и вперед, как актриса, — грозно сказал Юдхиштхира, — и мешаешь благородным мужчинам, играющим в кости в царском собрании. Удались в свои покои, наступит час, и слуги богов сделают то, что тебе приятно.

— Слуги богов пока предпочитают играть в кости, — со слезами сказала Драупади и убежала на женскую половину дворца. Там она облилась прохладной водой, настоянной на сандале, стре мясь смыть со смуглой кожи память о прикосно вении рук Кичаки, и надела свежую одежду. За этими заботами мысли ее немного успокоились, но гнев не утих, а стал лишь острее и тверже, как закаленный в холодной воде клинок. У нее едва хватило терпения дождаться ночи, когда во двор це воцарилась тишина, лишь иногда нарушаемая звоном оружия сменяющейся стражи.

Тогда Драупади пробралась на кухню, где мирно похрапывал во сне могучий Бхимасена. Она села на его ложе и ласками заставила оторваться от благодатного сна. Когда Бхимасена открыл глаза, Кришна расплакалась, зная, как неотразимо действуют ее слезы на могучего и страстного воина. Она сказала Бхимасене, что ей труднее, чем всем им, переносить изгнание. Ей, воспитанной в роскоши, унизительно прислуживать Судешне, и, главное, здесь, во дворце, она лишилась заботы всех пятерых своих мужей. Никто не защищает её от капризов госпожи и сплетен служанок. А у нее самой нет ни мужества, ни сил, чтобы отстаивать свое достоинство, как это делают мужчины.

— Удел женщины — подчиняться супругу, но я осталась вдовой при живых супругах! Вы — как потухшие костры, — причитала Кришна Драупа ди. И могучерукий воин, беспощадный в сраже ниях, вдруг расплакался, как младенец, и, обняв Драупади, начал гладить ее черные волосы и не жно шептать обещания разбить голову Кичаки, как глиняный кувшин. А Драупади, припав к обнажен ной груди Бхимасены, сквозь слезы объясняла ему свой план мести.

На утро Кичака пришел во дворец царя с глазами, красными от бессонницы, и разумом, затуманенным страстью. Воин, привыкший рисковать жизнью ради победы, он был готов пренебречь осуждением придворных и самого царя во имя утоления любовной жажды.

Драупади, встретив его, украдкой шепнула, что он может прийти на свидание ночью в один из залов дворца, где днем плясали юные танцовщицы, а после захода солнца царила безлюдная тишина.

И той же ночью, когда Кичака явился в этот зал в своих лучших одеждах, умащенный ароматными мазями, без оружия и телохранителей, там, вытянувшись на ложе, его встретил Бхимасена. Могучий Пандава счел унизительным брать с собой меч или кинжал и бросился на Кичаку с голыми руками. Они схватились, как слоны, разгоряченные течкой.

Пахучий венок слетел с головы Кичаки, аромат благовоний смешался с запахом пота. Сначала Кичака, опытный в битвах, смог остановить первый натиск Бхимасены, и так ударил противника в живот коленом, что у того потемнело в глазах. Но Бхимасена, откатившись в сторону, поднялся, как змея под ударом палки, и с резким хлопком прижал ладони рук к грудной клетке Кичаки. Поток брахмы поразил чакру сердца неистового предводителя сутов, и он рухнул на пол. Бхимасена начал топтать тело ногами. Вбежавшая на шум битвы стража обнаружила в темном зале страшно изувеченный труп, похожий на черепаху, вытащенную из панциря на жаркое солнце.

Весть об ужасной смерти Кичаки мгновенно разнеслась по дворцу, и многие родственники и воины, которых он водил в бой, стеная собрались вокруг его останков.

В ту ночь я проснулся от этих надрывных воплей и увидел, что Митра уже на ногах, спросоня неловко продевает руку в перевязь с мечом. Я поспешно оделся, схватил оружие и бросился из комнаты за ним. В танцевальном зале с похолодевшим сердцем я увидел Драупади, связанную по рукам и ногам, едва прикрытую обрывками одежды.

Вокруг нее толпились разъяренные суты. Их предводитель бесформенной грудой лежал на мозаичном полу, и даже смотреть на него было страшно. Синий толстый язык вывалился из его рта, оскаленного предсмертной мукой. А глаза вылезли из орбит, как будто он увидел перед собой ракшаса. В воздухе витал запах смерти. Стражники с факелами, уже охрипнув, в очередной раз рассказывали с суеверным ужасом о том, как, услышав страшный предсмертный вопль, бросились в зал, а оттуда выбежала простоволосая прислужница и воскликнула, что ее боги покарали сластолюбца.

— Действительно, — шептали в толпе, — только могучие небожители или ракшасы могли так страшно изувечить человека, не прибегая к оружию.

Но кто бы ни совершил убийство, родственники Кичаки требовали возмездия, и все больше голосов призывало сжечь прекрасную прислужницу на погребальном костре господина — «пусть хоть после смерти он обретет то, чего не добился при жизни».

Митра стал незаметно проталкиваться сквозь толпу возбужденных воинов, поближе к Драупади, а мне сделал знак глазами, чтобы я поспешил предупредить Пандавов. На трясущихся от волнения ногах я бросился к Юдхиштхире. Там уже были Бхимасена и Арджуна — без панцирей и оружия (по виду смиренные вайшьи), но глаза у обоих горели нетерпеливым ожиданием битвы.

Юдхиштхира тоже потерял свое обычное спокойствие. Но его гнев был направлен не против матсьев, а на Бхиму. Последний стоял, понурив голову, как провинившийся ребенок, и оправдывался, что это Драупади своей волей толкнула его на убийство. Мое известие, что Драупади связана и готовится к смерти, поразило всех троих. Но первым отозвался Бхимасена.

Взревев, как раненый слон, он бросился вон из комнаты, не обращая внимания на окрики братьев. Я побежит за Бхимасеной. Мы поспели как раз вовремя — разъяренные суты вынесли полуобнаженную Драупади за городские стены, вслед за погребальной процессией. Красная полоса рассвета осветила контуры огромного погребального костра, вокруг которого толпился возбужденный народ. С удвоенной силой голосили жены Кичаки, а сам полководец сидел на пирамиде из дров с остекленевшими глазами и подвязанной челюстью. Гирлянды цветов скрывали страшные раны на его теле. На его коленях лежала широкая боевая сабля. Холодный утренний ветер пластал чадящее пламя факелов.

Все это я успел заметить за те короткие мгновения, пока бежал вслед за Бхимасеной к костру. А потом все изменилось. Женщины возопили не от горя, а от ужаса, мужчины схватились за мечи, факелы закачались в руках испуганных слуг. Это Бхимасена, схватив огромное бревно, бросился на толпу сутов, туда, где туго связанное веревками, перламутром отсвечивало бесчувственное тело Драупади. Он успел раскроить несколько черепов, прежде чем кшатрии поняли, что бесполезно вставать на пути у неистового воителя. Бхима пробился к Драупади, с каким-то животным вскриком разорвал стягивающие ее тело веревки и, убедившись, что она невредима, оставил ее на мое попечение, а сам бросился на тех, кто еще раздумывал — сопротивляться или спасаться бегством.

Замешкавшиеся поплатились жизнями, а толпа перепуганных родственников Кичаки бросилась обратно в крепость. Когда Арджуна с Наку-лой и Сахадевой проложили себе путь сквозь толпу к воротам крепости, они увидели Бхимасену, несущего на руках Драупади, завернутую в какой-то обрывок ткани. Мы с Митрой плелись следом, еще не веря, что самое страшное миновало. Драупади поручили заботам дворцовых служанок, На-кула с Сахадевой встали с обнаженными мечами у ее покоев, Арджуна с Бхимасеной занялись омовениями, а Юдхиштхира поспешил к Вирате давать объяснения. Впрочем, царь матсьев, как оказалось, был совсем не огорчен гибелью своего полководца. Кичака сосредоточил в своих руках слишком большую власть и, будучи братом жены царя, опираясь на могущество войска, вполне мог позариться на престол.

Вирата сделал вид, что не знает, кто устроил побоище у погребального костра. В предрассветном мраке большинство горожан приняли Бхимасену за воплощение ракшаса, а те, кто, возможно, узнали его, не стали рисковать жизнью и возводить обвинения. Погибших от руки Бхимасены кштари-ев омыли, украсили цветами и посадили на носилки вокруг ожидающего сожжения полководца. Таким образом, они все-таки смогли исполнить долг верности, правда, не совсем так, как желали. Не Кришна Драупади, а они сами отправились сопровождать Кичаку в царство Ямы. Семьи погибших получили богатые дары от Вираты.

Сановники и их жены теперь относились к прекрасной «служанке» царицы Судешны с суеверным ужасом и не скупились на знаки почтения.

Впрочем, о смерти Кичаки вскоре забыли, потому что спираль времени стала раскручиваться в те последние дни нашей жизни в Упаплавье с удвоенной быстротой.

* * *

Однажды свежим солнечным утром одинокий путник вошел через северные ворота в столицу царства матсьев и, неспешно миновав тесные городские улочки, шумный просторный базар и тенистую рощу перед цитаделью, приблизился к царскому дворцу.

Хоть был он одет в скромные одежды странствующего риши, шел босиком без вещей и украшений, его появление произвело на Пандавов впечатление упавшей стрелы Индры. Словно повинуясь неслышному зову, оставив свои занятия в конюшне, с радостными возгласами выбежали навстречу Накула и Сахадева. Из верхних дворцовых покоев неторопливой и полной достоинства походкой спустился Юдхиштхира, из кухни быстрой львиной походкой поспешил Бхимасена, одетый в одну белую юбку, с засунутым за пояс ножом, которым он резал овощи. Немного позже к ним присоединился Арджуна, прервавший свои занятия с принцессой Уттаарой.

Почтив риши глубокими поклонами, они отвели– его в тень увитой диким виноградом беседки. Туда пришла Драупади и поднесла ему почетное питье — холодную медовую настойку, а две служанки пришли с медным кувшином и тазом для того, чтобы омыть ноги гостя, уставшего от долгой дороги.

Юдхиштхира призвал своих воинов и велел им встать защитным веером на небольшом расстоянии от беседки, чтобы никто не помешал разговору. Одним из этих стражей в тот день оказался я, поскольку был свободен от караульной службы во дворце.

Я стал свидетелем разговора, но так и не узнал, кто был этот дваждырожденный в одежде странствующего риши. Наверное, судьба свела нас с одним из патриархов. Кто еще мог быть посвящен во все дворцовые дела Хастинапура и планы Дурьодханы?

— Я принес вам тревожные вести! — начал гость. — Сначала события были благоприятны для • вас. Разведчики Кауравов так и не смогли обнаружить, куда вы скрылись. Следуя по колее, оставленной колесницами Пандавов, шпионы добрались до Двараки, но, выяснив, что при дворе Яда-вов вас нет, бросились в Панчалу. В Панчале они видели жрецов, оберегающих священные огни царевичей и прекрасной Кришны Драупади, но и там не получили никаких известий. Еще несколько месяцев, прежде чем вернуться в Хастинапур, разведчики посещали разные страны, и нигде не было известий о вас. Так они и вернулись к Дурьодхане ни с чем. В Хастинапуре уже ходили слухи, что все Пандавы погибли в диком лесу, растерзанные хищниками, или умерли от голода. Духшасана — младший брат Дурьодханы — открыто заявил в царском собрании, что о вас можно забыть.

«Раз о них не слышно больше полугода, значит они, без сомнения, погибли».

«Я в этом не уверен», — сказал осторожный Дурьодхана. Но Духшасана только рассмеялся: «Огонь в горсти не спрячешь. Я знаю Арджуну и Бхимасену, у них никогда не хватит терпения сидеть в укромном месте и ничем не проявить своей доблести. Если б они были живы, то до нас бы дошли слухи об их делах».

«Я не верю, что царевичи, наделенные умом и брахманской силой, могли погибнуть в лесу, — серьезно ответил Дурьодхана. — Я думаю, они где-то затаились. Мы должны опрашивать всех путников, вновь и вновь посылать соглядатаев. Должны же Пандавы допустить какую-нибудь оплошность, которая выдаст их с головой.»

— И вот недавно, — продолжал рассказывать риши, — кто-то из странствующих купцов принес в Хастинапур известие о том, что лучший полководец царя Витары в стране матсьев был растерзан разгневанным ракшасом. Казалось бы, одной легендой больше, но Дурьодхана почувствовал, что это не просто измышления чаранов. Он заставил торговца еще раз рассказать о том, что случилось в Упапалавье в присутствии своих советников. Духшасана не понял тревоги брата: «Еще одно сочинение чаранов, да и что нам за дело до Вираты. Я думал, ты получил новости о Пандавах».

Дурьодхана мрачно улыбнулся: «Неужели ты ничего не понял? Могучего полководца, испытанного в боях, кто-то изувечил голыми руками, вдавил его голову в плечи и переломал кости. Кто, по-твоему, обладает такой силой?»

«Бхима? Ты думаешь, это и есть оплошность, допущенная Пандавами? — догадался Карна. — Тогда прекрасная служанка, из-за которой убили Кичаку — не кто иная, как Драупади».

Духшасана недоверчиво рассмеялся: «Но как проверить?» На совете Кауравов тогда присутствовал близкий друг Дурьодханы царь тригартов Сушарман. Он веско сказал: «Знамения благоприятны для нас. Царь Вирата потерял своего лучшего полководца, предводителя колесничего войска сутов. Сам царь уже стар, а сын еще не обрел ни силы, ни опыта».

Дурьодхана внимательно взглянул на Сушармана: «И что из этого следует?»

«У царя Вираты несметные стада скота. У него самые лучшие коровы. Если напасть на него сейчас, то можно захватить большую добычу и присоединить его земли к Хастинапуру».

Когда Дурьодхана предложил этот план в царском собрании, то против него гневно выступил Дрона: «Ты хочешь начать войну? Опять бессмысленные убийства?» Дурьодхана отверг эти обвинения: «Дхарма кшатрия — вести войны. Никто не называет их бессмысленным убийством. Вся надежда этой земли на процветание общины дваждырожденных. Хастинапур — оплот Высокой сабхи. Присоединив к нему царство матсьев, мы укрепим братство. Разве это не исполнение цели, о которой мечтает достославный Бхишма и ты сам, Дрона? Теперь, когда погибли Пандавы, и вопрос о престолонаследии не может вызвать раздоров, самое время начать действовать».

«Пандавы не погибли, — сказал Бхишма, — они скоро вернутся». И Видура добавил: «И тогда придется отдать им половину царства».

Многие патриархи поддержали Видуру. Но им возразил Карна: «У нас нет времени ждать. Сколько времени Высокая сабха будет колебаться, выбирая между Пандавами и Кауравами? Где ваши Пандавы? Они не способны царствовать, приумножать богатства. Их карма — пускать стрелы да скитаться по лесам. У Дурьодханы — казна, на его стороне все сановники, он пользуется любовью войска. Только он, прямой наследник Дхритараштры, может укрепить Хастинапур».

Долго шли споры в зале собраний. Бхишма и Дрона пытались убедить Дхритараштру не разрешать молодым царям военного похода. Но Дурьодхана и Карна, поддерживаемые царем тригар-тов, рвались в бой.

«Даже если Пандавы у матсьев, то они ничего не смогут поделать. У Пандавов нет войска. Их колесницы в Двараке. Их кшатрии в Панчале, — убеждал отца Дурьодхана. — А если Вирата подчинится нам, то наше царство усилится».

Бхима напомнил ему предостережения Сокровенных сказаний: «Только проклятый судьбой может рассчитывать совершить посредством войны то дело, которое вполне можно осуществить мирными средствами».

«Невозможно миром поделить один престол на двоих, — закричал Дурьодхана, забыв о самообладании дваждырожденного. — Невозможно поддерживать одновременно и Пандавов и Кауравов, уверяя, что и те и другие одинаково близки вашему сердцу. Да, наставники сострадательны, мудры, но, когда возникает опасность, с вами не следует совещаться. Будущее дваждырожденных зависит от объединения всех под одним началом, а вы проявляете нерешительность, когда пора взяться за мечи. Когда встретимся с Пандавами, тогда и решим, кому какое царство принадлежит. А если все это слухи, и никаких Пандавов при дворе Вираты нет, то быстро одержим победу и приведем домой огромные стада коров».

«А я бы хотел, чтобы под дождь моих стрел наконец попал самоуверенный Арджуна», — сказал Карна.

Так, не слушая предупреждений патриархов, советники и военачальники Дхритараштры убедили царя разрешить Дурьодхане выступить в поход….

Так что скоро против вас выступит совместное войско племен тригартов и куру, — закончил свое сообщение странствующий риши.

Юдхиштхира тяжело вздохнул и закрыл лицо руками:

Все-таки война.

Да, война, — с горечью сказал Арджуна. — Но она началась не сейчас, а в тот день, когда мы по твоему совету распустили войско и отправили колесницы к Ядавам.

Ты виноват, Юдхиштхира, — хмуро обронил Бхимасена. — Мы вообще не должны были подчиняться решению Игральных костей. Если бы не твоя слабость…

Юдхиштира спокойно взглянул в лицо Бхима-сене:

— Все в жизни подчинено закону кармы, — сказал он, — и не дано знать всех последствий наших поступков. Ты, Бхима, думал, что совер шаешь благое дело, защищая жену от сластолюб ца Кичаки, и теперь мои планы нарушены. Теперь некому вести колесницы матсьев в бой, и тригар– ты — давние враги матсьев — осмелели. Скоро они посеют смерть среди невинных крестьян, и эта кровь ляжет на нашу карму. Но можно ли было избежать того, что случилось?

Бхимасена молчал, но красноречиво сжимал в кулаке рукоятку кухонного ножа. На его лице не было раскаяния, а только нетерпеливое ожидание схватки.

— Раз нет ничего случайного, — сказал Ард жуна, — значит, никто из нас не виноват. И может быть, это нападение на матсьев — благо для нас. Хватит уж нам скрываться в безвестности. Пора отплатить Вирате за гостеприимство и скрепить наш союз кровью. Если мы поможем ему сейчас, то он поможет нам потом, а его войска нам очень пригодятся в будущем. Ты, Юдхиштхира, иди к Вирате и предупреди его об опасности, а нам пора готовиться к битве.

Юдхиштхира ушел к царю. В тот же вечер братья Пандавы были облачены в дорогие одежды. Отношение знати и воинов к нам резко изменилось. Я думаю, что царь Вирата, хоть и не обладал способностями дваждырожденного, но мог и раньше догадаться, кто эти пятеро странников. Впрочем, опасаясь Хастинапура, он благоразумно скрывал свою осведомленность.

Теперь таиться не было смысла.

Были открыты царские хранилища, и оттуда на простые крестьянские повозки с огромными колесами слуги грузили связки стрел и копий с отполированными, как зеркала, бронзовыми наконечниками в форме полумесяцев, игл, кабаньих бивней.

Кшатрии Вираты не успели обрадоваться началу военных приготовлений, как от северо-западных границ примчались гонцы с сообщением, что конное войско тригартов с союзниками вторглось в пределы царства. Немедленно был собран военный совет, на который были допущены и братья Пандавы. А среди воинов охраны у дверей в зал собраний несли караул мы с Митрой, теперь уже как телохранители царевичей. На высоком троне восседал сам царь Вирата в золотых доспехах, а рядом с ним — его гордый и вспыльчивый сын Уттара.

Как предупредили меня мои верные союзники, — сказал Вирата, благостно кивнув в сторону Юдхиштхиры, — войско тригартов, подстрекаемое молодыми царевичами Кауравами, вторглось в наши пределы. Сегодня вечером мы выступаем для того, чтобы встретить врага на границах царства. Моим гостям, искусным в сражениях, я поручаю командование отдельными отрядами. Услышав это, Арджуна нашел глазами нас с Митрой и громко сказал:

Принесите оружие, спрятанное в роще мертвых.

Военачальники матсьев зашептались, а принц Уттара сделал рукой знак, оберегающий от зла. Арджуна с улыбкой обратился к собравшимся:

— Не бойтесь, оружие принадлежит нам, про сто мы оставили его усопшим на хранение. Сей час мои люди принесут доспехи, и мы будем го товы выступить вместе с вами.

Мы с Митрой оседлали лошадей и довольно быстро разыскали заповедную рощу и дерево, к ветвям которого были приторочены тюки с оружием. Когда мы вернулись, все пятеро Пандавов радостно собрались в отдельных покоях дворца, чтобы обрядиться для битвы. В сумрачных стенах празднично заблестели драгоценные клинки и панцири, словно накопившие яростную силу за долгие дни праздности. Гандива отливал золотом, покрывавшим его тыльную часть и крепкие загнутые концы. Лук Бхимасены был украшен золотыми изображениями слонов, а Юдхиштхиры — насекомыми литого золота. Стрелы Арджуны блистали позолоченными тонкими остриями, а Бхима-сена предпочитал стрелы с широкими лезвиями в виде полумесяца или уха вепря. Такие стрелы наносили страшные режущие раны. Были в их колчанах и стрелы, сделанные целиком из металла. Нечеловеческая сила героев позволяла таким стрелам пробивать даже кольчуги и панцири кшатриев. Лук Накулы носил изображения трех золотых солнц, а лук Сахадевы был украшен кузнечиками из темного сандала. Мечи принцев отливали темно-синим светом клинков и золотыми насечками рукоятей.

Мы с Митрой взяли свои мечи, подаренные нам Крипой. Клинки были по-прежнему без изъянов. Их знакомая сияющая сила словно перелилась в наши руки, подарив нам спокойствие и уверенность, давно не испытанные за последние месяцы.

Вскоре прибежал посыльный и сообщил, что царь Вирата уже выступает во главе войска.

Неожиданно для всех Юдхиштхира приказал Арджуне остаться в цитадели: «С тригартами мы и сами справимся».

Арджуна, трепетно ждавший битву, как девушка — встречу с любимым, помрачнел лицом, но спорить со старшим братом не посмел. Еще больше удивило меня распоряжение Юдхиштхиры всем телохранителям, за исключением Митры, остаться с Арджуной.

Уже тогда я почувствовал, что старший Пан-дава страшился нападения еще какого-то неизвестного врага. Но братья не могли отказаться от предложения возглавить отряды в битве с тригартами. Отсутствие же одного Арджуны было не очень заметным, хоть он и стоил на поле сражения сотни опытных кшатриев.

Во дворе забил тяжелый барабан. Митра обнял меня и шепнул: «Все будет хорошо»! Но сам весь был полон тревожного ожидания неизвестности.

Мы вышли из дворца к строю колесниц — двухколесных, окованных медью повозок. Каждая колесница была запряжена парой могучих коней, которыми управляли опытные возницы. В первом ряду стояли колесницы, приготовленные для Пандавов. Вирата взмахнул рукой. Загудели боевые раковины, заколыхались на ветру разноцветные знамена. Из крепостных ворот с треском и бряцанием помчались колесницы вслед за царской повозкой под белым державным зонтом.

Поднявшись на стену цитадели, мы с Арджуной наблюдали, как из других ворот города вышли могучие слоны. Народ, собравшийся на стенах и заполнивший улицы, приветствовал гигантов восторженными криками. Их метровые бивни были удлинены острыми ножами, а на спинах, на высоте пяти локтей, в такт шагам раскачивались беседки с лучниками. Тела животных защищали плотные попоны, расшитые по краям сотнями бронзовых колокольчиков.

В пыли и лязге промчалась по узким улицам и длинной блещущей змеей развернулась на поле кшатрийская конница. Всадники потрясали копьями и изогнутыми саблями. До нас долетели слова их боевой песни.

Проводив войска, царица Судешна и царевна Уттаара со слугами ушли с балконов дворца в свои покои. Стража закрыла ворота. На площади перед дворцом остались только колесницы Арджуны да царевича Уттары, которого Вирата оставил руководить обороной крепости. Уттара был юн и чрезвычайно высокомерен. В сопровождении телохранителей он отправился обходить крепость, даже не удостоив Арджуну своим взглядом.

Гордый Пандава метался по цитадели, как тигр, запертый в клетке. Часы ожидания показались и мне долгими месяцами. Нет ничего хуже, чем томиться в неизвестности и безделье, когда где-то совсем рядом скрещивают мечи с неизвестными врагами твои друзья. Улицы были пусты, во дворце не слышались смех придворных дам и болтовня слуг. Весь город затаился, застыл в ожидании вестей. Лишь к ночи в крепость примчался первый гонец из войска матсьев. Он прискакал на взмыленной лошади, еще дрожащий от лихорадки битвы.

Все обитатели крепости собрались на площади, чтобы услышать его рассказ.

Войско тригартов оказалось намного больше, чем ожидал Вирата. Захваченный скот тригарты оставили под охраной своих пастухов, а сами развернули боевые порядки навстречу матсьям. Битву начали колесницы, которые повел в наступление Вирата. Колесничье войско матсьев прорвало боевые порядки тригартов и заставило их отступить. Но с заходом солнца невесть откуда взялся дождь, и изменчивая судьба отвернулась от престарелого царя Вираты. Колесницы стали увязать в грязи, потеряли маневренность. В темноте к три-гартам прибыло покрепление.

Войска сошлись врукопашную и резались мечами и секирами, не уступая друг другу, как матерые быки в коровьих загонах. В неразберихе рукопашной отборные воины тригартов во главе с царем Сушарманом прорвались к колеснице Вираты. Дротики пронзили шеи благородных коней, запряженных в царскую повозку, телохранители полегли у неподвижных колес колесницы, возница пал с проломленным черепом, и царь Вирата оказался в руках тригартов.

Услышав рассказ гонца, царевич Уттара изменился в лице, позабыв и гордость, и мужество. Впрочем, я вполне понимал его состояние. В цитадели осталась горстка воинов, которые, конечно, не смогут противостоять тригартам, если войско матсьев, потерявших своего царя, пропустит их к столице.

— Теперь нас ничто не спасет, — промолвил Уттара, от страха забыв о том, что рядом с ним стоят придворные и его собственная сестра, кото рая чуть не лишилась чувств.

Кажется, один Арджуна остался спокойным и обратился к гонцу:

Кто сейчас руководит войском?

Тот, кого раньше называли брахманом Кан-кой, —– сказал гонец, — он собрал матсьев в единый строй и брахманской силой вдохнул в них решимость. Другой могучерукий герой, сражающийся на колеснице с отборным отрядом, пытается пробиться к царю тригартов, чтобы отбить Вирату.

Арджуна облегченно вздохнул:

— Значит, битва еще только началась, — и, об ращаясь к Уттаре, добавил, — разреши мне, царе вич, отправиться к моим братьям, чтобы исполнить долг кшатрия.

Уттара с сомнением посмотрел на Арджуну:

А почему же ты раньше не поехал сражаться?

Мне повелел остаться с тобой мой старший брат, — с нарочитым смирением ответил Арджуна.

А разве сейчас твой брат разрешил тебе покинуть город?

Арджуна нахмурился и хотел что-то возразить, но на башне, охраняющей ворота, закричали часовые, и в крепость на легкой колеснице ворвался главный надсмотрщик над стадами Вираты. Он сам держал вожжи, и вид его свидетельствовал о полном душевном смятении.

— Куру напали с севера, — с трудом выгова ривая слова, сообщил он, — пастухи перебиты или попрятались, тысячи коров в руках неприятеля.

Должен признать, что тогда мне стало по-настоящему страшно. Мы стояли во дворе перед дворцом в окружении трепещущей толпы придворных и их жен. Дрожащие в руках слуг факелы отбрасывали кровавые отблески на испуганные лица, рвали тьму в клочки так, что казалось, над нами кружатся черные крылатые твари бога смерти.

— Что делать? — неуверенным голосом спро сил Уттара.

— Облачаться в доспехи! — воскликнула его сестра Уттаара, — дхарма кшатрия — сражаться за свой народ. Все остальное решат боги.

Воины поддержали ее криками. Царевна бросила гневный взгляд на брата, потом (полный обожания) — на Арджуну.

Царевич послушно дал себя увести во дворец, но похож он был не на воина, готовящегося к битве, а на жертвенного ягненка.

Арджуна в окружении своих телохранителей стоял молча и, казалось, чего-то ждал. И вот снова закричали стражи у ворот, и в сопровождении нескольких воинов в цитадель въехала боевая колесница, запряженная пятью белыми могучими конями, управляемая одним единственным возницей.

Сута свесился через борт, пытаясь отыскать кого-то в толпе придворных. Арджуна поднял руку и громким голосом крикнул:

— Спасибо тебе, ты успел вовремя.

Ветер развернул над колесницей знамя с изображением обезьяны с когтями и львиным хвостом.

— Теперь я могу сражаться, — сказал Ард жуна.

Из дворца в полном вооружении вышел Уттара.

О, царевич, — обратился к нему Арджуна, — мы должны поспешить навстречу войскам Ха-стинапура, угрожающим твоему городу с севера.

Но как же войско моего отца?

Там сражаются мои братья, и мы все равно не успеем им помочь. Предоставим их своей карме, наш долг велит нам защищать столицу от нового врага.

Хорошо, — решил Уттара. — Мы выступаем. Несколько придворных начали наперебой восхвалять воинский пыл царевича, а женщины восхищенно захлопали в ладоши, воздавая должное его бесстрашию.

Победи куру, верни похищенные стада, о, ловкорукий! — говорили царевичу. — Ты теперь — единственное прибежище своих подданых. Прикрой нас своим царственным зонтом.

Краска жизни вернулась в лицо Уттары, он крикнул своим воинам, чтобы снаряжали колесницы. Я подошел к боевой повозке Арджуны, помогая его возничему осматривать упряжь.

— Не тревожься, — сказал мне этот незнако мый воин, как видно, ощутив мое внутреннее со стояние, — на своей колеснице с луком Гандивой Арджуна непобедим.

А правда, что Арджуна получил Гандиву от самого бога океанских вод Варуны? — почему-то шепотом спросил я.

Не знаю, — пожал плечами возница. — Но равного этому луку нет на свете. Его стрелы летят настолько близко одна за другой, что кажется, нет между ними промежутков.

Но хватит ли стрел? — спросил я. — Или правда, что Варуна подарил ему неистощимый колчан?

Возница засмеялся:

— Как ты думаешь, почему Арджуна сража ется на этой огромной колеснице с высокими ко лесами? Посмотри через борт, и ты увидишь не истощимые колчаны.

Я заглянул в колесницу и увидел огромные связки стрел с металлическими наконечниками, занимающие почти все свободное место. Конечно, обычная боевая повозка не выдержала бы их веса.

Меж тем возница с гордостью продолжал рассказывать:

— Вся колесница окована тончайшими листа ми меди и защищает нас лучше любых доспехов. Но для того, чтобы тянуть этот огромный колчан на колесах, нужны необычные кони. Жаль, что сейчас темно, и ты не видишь всей красоты этих дивных созданий. Эти дивные кони — белые, с серебрянным отливом, несутся как небесные об лака под ветром. Никто не сможет противостоять нашей боевой колеснице.

Подошел Арджуна с Гандивой в руках. Он ободряюще улыбнулся мне:

Что ж, еще раз мы убедились в мудрости моего старшего брата. Но как он мог предвидеть эту предательскую атаку Кауравов?

А как вы смогли предвидеть, что к вам примчится эта колесница? — отважился спросить я.

Арджуна пожал плечами:

— Как только дваждырожденный из Хастина– пура достиг нашего дворца, я уже не сомневался, что она мне понадобится. Послать незримую весть в Двараку моему другу Кришне мне посоветовал Юдхиштхира. А вот то, что она успела вовремя — это подарок судьбы.

Вслед за колесницами Уттары и Арджуны по ночным улицам Упаплавьи прогремел небольшой наш отряд — десяток колесниц и несколько сот всадников — кшатрии Уттары, телохранители Арджуны и те из горожан, кто имел коней и оружие у себя дома.

— Нас перебьют, — сказал кто-то из матсьев, ехавших в одном ряду со мной.

Другой, повернувшись через плечо, ответил:

— Будем надеяться на удачу рожденных под созвездием Пхалгуны. Вон, восходят их звезды.

В темноте я не разглядел лица говорившего, но, задрав голову к небу, увидел на нем ярко блестевшие светильники созвездия Уттары Пхалгуны. Странное совпадение имен. Или божественное предопределение, и правда, впечатано в звезды. Но что предвещало нам их далекое мерцание: победу или смерть — я не знал.

* * *

Мы ехали долго в полной темноте, лишь иногда можно было различить боевые знамена над колесницами Уттары и Арджуны, да звездный свет, как соль, обсыпал шлемы и латы всадников. На лагерь армии куру мы наткнулись уже ранним утром. Над походными шатрами струились мирные дымки. Там, по-видимому, знали о том, что армия матсьев ведет бой на западных границах, и считали себя в полной безопасности.

Издалека был виден стяг с изображением царя змей — Нага. Это — символ Дурьодханы. Уттара, не скрывая ужаса, смотрел на войско Хастина-пура, в десятки раз более многочисленное, чем наш отряд. Я тоже был в смятении и изо всех сил пытался укрепить свой дух перед неминуемой смертью, мечтая лишь о том, чтобы все быстрее закончилось.

Уттара еще о чем-то пытался спорить с Ард-жуной, кажется, все убеждал его не принимать боя с несокрушимым врагом. Но Арджуна, завидя стяг Дурьодханы, казалось, утратил всякое благоразумие. Он не обращал внимания на юного царевича и знаками отдавал команды воинам на колесницах. Уттара тряхнул головой и поднял боевой лук, решив подчиниться Арджуне и неумолимой карме.

Утренний ветер развернул над колесницей Арджуны знамя на золотом древке, и обезьяна с когтями льва, казалось, ожила и нетерпеливо заметалась по белому полотнищу. Над колесницей Уттары взметнулось полотнище с изображением льва. Арджуна вскинул к губам огромную морскую раковину Девадатту и протрубил сигнал к атаке.

Словно рев разъяренного слона пронесся над полем, и, несмотря на теплую погоду, я ощутил, как знобкое предчувствие смерти подняло волоски на моем теле.

Самым острым, всепоглощающим чувством, которое я испытал в той битве, был страх. Думаю, что, в какой-то степени, борьба за преодоление этого страха зановесила от меня само сражение. Там, в Упаплавье, пока шли сборы в поход, я как-то еще не осознавал, что настает момент применить науку убивать, преподанную Крипой. Думал ли я когда-нибудь всерьез, что этот момент вообще наступит? Нет. Смиренный крестьянин, сидевший где-то глубоко в моей сущности, не допускал вероятности такого развития событий. Увы, теперь-то я понимаю, что в жизни всегда происходят именно те вещи, мысли о которых мы стараемся отогнать как можно дальше. Так боги испытывают наши силы и способность соответствовать потоку перемен внешнего мира.

Итак, СТРАХ, реевший над полем, разлинованным боевыми линиями тригартов, холодным сквозняком задувал в мое сердце, густыми черными каплями проходил через пласты мыслей и чувств к не-проявленной глубине зерна духа. Там он и остался навсегда, пробуждаясь во мне даже в нынешнем воплощении, ворочаясь где-то в подсознании, громоздким бесформенным предупреждением, невероятный и чудовищный, как динозавр.

Я с некоторым изумлением оглядывал воинов, стоящих рядом со мной. Их лица были сосредоточены, но бесстрастны. Может быть это потому, что они лишены остроты чувств? Или кшатрии так привыкают к опасности, что забывают о страхе смерти? Но к чему тогда вся наука дваждырож-денных, если она делает меня уязвимее простого воина, вместо того, чтобы наполнять силой? Ряды тригартов в опушке тонких качающихся копий неумолимо приближались.

— Не спешите стрелять. Не размахивайте мечами без толку, — давали последние наставления командиры отрядов, — Не допускайте разрывов в линии щитов… Выживет тот, кто не побежит…

«Как я буду драться, если всех сил едва хватает на то, чтобы удержать свое тело от постыдной дрожи?» — подумал я с отстраненностью обреченного.

Лишь один раз в своей жизни я был полон боевого пыла. Но тогда я защищал Нанди от кровожадных злодеев убивших ее отца. А эти, люди в сущности не сделали мне ничего плохого. Более того, никто из них и не подозревал о том, что среди их заклятых врагов — удалых матсьев, стоит вайшья, по чистой случайности попавший в этот кровавый водоворот. «Ты не воин, ты не можешь и не хочешь сражаться!» — сказал беспощадный наблюдатель в моем сознании.

Тригарты неслись к нашим рядам, копья качались в такт движению лошадей. Длинные копья с блестящими на солнце наконечниками. Неужели это будет последним, что я увижу в своей жизни? Но зачем тогда в ней были ашрам, риши, Крипа и Лата? Почему змеиный след кармы привел меня на это гибельное поле?

— Потому что ты — воин! — крикнул мне Ар-джуна, проезжавший на колеснице перед строем. И все.

Я вспомнил Крипу, Двараку и свой новый облик, обретенный на тренировочном поле.

«Посылать необученных людей на войну, все равно, что заранее прощаться с ними», — говорил он нам. Разве наставник отпустил бы меня из Стовратной, если бы считал, что я уступлю какому-нибудь кшатрию в поединке?

Я закрыл глаза, сосредотачиваясь. Образ Кри-пы медленно проступил перед внутренним взором, затмевая черно-красные клочья удрученности и страха. С каждым мгновением он наливался жизненностью, озаряясь силой и величием повелителя брахмы. Суровые, бесстрашные глаза смотрели мне в сердце. И сердце проснулось, выплеснув огненный вихрь, в котором смешались ярость, бесстрашие, восторг и безрассудство. Руки, безвольно опущенные еще мгновение назад, наполнились упругой силой. Сила переливалась из ладоней в уютную рукоять меча, в инкрустированную перламутром обкладку лука.

Губы сами начали шептать мантру, взращивающую внутренний огонь воина:

«Пребывая в покое, отбросив желанья, врага одолею чистой силой действия…»

Вдалеке на поле пылила колесница Арджуны, но мне казалось, что невидимый зонт брахмы, защищавший его от стрел каким-то образом делает неуязвимым всех, кто мысленно отождествляет себя с могучим героем. «Опирайся о предметы, о людей, о воздух…» — учил меня Крипа. Не было позора в том, что страх заставил меня опереться о силу предводителя. Каким-то непостижимым образом я знал, что и Арджуна ощущает мое присутствие в своем поле и не возражает против него.

Узкая, упругая цепочка колесниц матсьев уже неслась по полю. В лагере куру забили барабаны, раздались тревожные крики. Несколько колесниц, набирая скорость, выехали навстречу атакующим. Внезапно строй колесниц матсьев на полном скаку превратился в клин, в ястреба, падающего на добычу. Его клювом была повозка Арджуны.

Даже с того места, где стоял я в рядах конных всадников, было слышно, как лук Гандива взревел раненым носорогом, низкий и глубокий его зов наполнил наши сердца новой надеждой. Одна из колесниц врагов на скаку перевернулась кверху колесами, кони, пораженные стрелами, бились в упряжке. Затем отвернула с пути Арджуны вторая повозка. Строй куру распался. Колесницы с убитыми возницами уносились взбешенными конями в разные стороны.

Из лагеря плотной массой вымахали всадники, но колесницы матсьев вдруг сделали плавный разворот и, оставив конницу у себя на фланге, осыпали ее тучей стрел. К Арджуне никто вообще не мог приблизиться, так как стрелы из лука Ганди-вы летели широким веером, сметая нападавших с коней. Увидев подступающую пехоту куру, Ард-жуна очертил на колеснице двойной круг — яма-ку — сложный маневр, позволяющий уйти от стрел. Босоногие пехотинцы, отягощенные щитами и длинными копьями, разумеется, не могли догнать огромных колес колесницы. И Арджуна использовал это преимущество, чтобы не дать своему отряду увязнуть в кровавой рукопашной схватке с многочисленным врагом.

Я забыл о собственном страхе и с восхищением наблюдал за боем, издали похожим на причудливый ритуальный танец сияющих повозок и великолепных коней. Я впервые видел, как Арджуна руководит боем и стреляет из лука. Его стрелы временами, казалось, летели сплошной лентой, и каждая из них, пробивая доспехи, приносила кровавую жертву Яме. Теперь многие кшатрии, завидев знамя с беснующейся на нем обезьяной, спешили поворотить коней, не принимая боя.

Все это время в битве участвовали только колесницы матсьев, а наша конница томилась в бездействии. И я поневоле чувствовал себя досужим зрителем, а не участником первого в моей жизни сражения. Еще во время ночного перехода я спросил у Арджуны, что надлежит делать мне. «Ждать моих приказаний и не рисковать», — приказал полководец, и мне оставалось только подчиняться. Меж тем, пока колесницы матсьев, отражая атаку тригартов, вились, как стремительные пчелы, войска куру, побуждаемые Дурьодханой, успели перестроиться и воспрянуть духом.

Мы вовремя заметили, как во фланг Арджуне стала заходить вражеская конница, и замелькали боевые знамена на колесницах предводителей. Наш отряд галопом кинулся наперерез. Не думаю, что командиры матсьев всерьез рассчитывали остановить широкий фронт наступления. Вся надежда была на то, что Арджуна успеет заметить угрозу и примчится на помощь. На расстоянии полета стрелы от врага мы остановились и вскинули луки.

Одна из колесниц понеслась прямо на меня, подпрыгивая на неровностях почвы. Я попытался замедлить дыхание и совместить оскаленное лицо возницы с прямым стержнем моей стрелы. Утренний зайчик играл на полированной грани наконечника, мешая мне прицелиться. Биение сердца отдавалось в вытянутой руке, держащей лук, а тонкая струйка пота, выбившаяся из-под шлема, щекотала шею. Я знал, что необходимо забыть обо всем, кроме полета моей оперенной стрелы, но слепил глаз блик на ее наконечнике, и удары сердца в ушах заглушали даже крики атакующих…

Неожиданно для самого себя я отпустил тетиву. Гудящая жилка еще вибрировала на кожаной перчатке, а я, смахнув слезу, с удивлением смотрел, как возница заваливается на левый борт колесницы, хватая руками воздух. Почуявшие свободу кони, рванулись в постромках, потянули упряжь, повозка наскочила на древесный корень и опрокинулась, подняв облако пыли в трех метрах от меня. Вокруг уже началась рубка на мечах, а я еще долю секунды не мог оторвать глаз от колеса, со скрипом завершающего свои обороты над головой кшатрия, вылетевшего из повозки и, очевидно, оглушенного ударом о землю.

Потом подлетели наши колесницы и оттеснили неприятеля. Арджуна остановил свирепых серебряных коней рядом со мной, спрыгнул с колесницы и жестом приказал мне спешиться. Вокруг нас строились воины с поднятыми луками, а на расстоянии полета стрелы вновь разворачивались для атаки колесницы и конница Хастинапура.

— Этого натиска нам не сдержать, — крикнул царевич Уттара.

Гнедые кони, запряженные в его золотую колесницу, почти валились с ног от усталости, пена клочьями падала с их губ на золотую сбрую. Но сам Уттара скалил зубы в ожесточенной улыбке и высоко задирал подбородок, защищенный тонкими пластинками шлема. Похоже, что первая в его жизни битва начинает доставлять принцу удавольствие.

Арджуна тыльной стороной вытер взмокший лоб и прижал пальцы к своим вискам, словно пытаясь заглушить какие-то голоса, звучащие в его голове. Потом он посмотрел на меня обжигающими, как угли под ветром, глазами. И я вдруг ощутил себя букашкой на тонкой игле.

Ты мне поможешь, — сказал Арджуна. — Пришло время для брахмы.

Но я не умею, — начал я.

Тебе ничего не надо уметь, — оборвал меня царевич. — Повернись лицом к врагу, погаси мысли, все сделаю я сам.

Я повиновался, видя, как с ужасом и жалостью смотрят на меня воины матсьи. Они решили, что меня сейчас будут приносить в жертву богу войны. Куру бросились в атаку. Вверх по склону, на котором стояли мы с Арджуной, понеслись неистовые воины. Потом я зажмурился от яркой вспышки, но, скорее всего, эта вспышка была только в моей голове, так же, как и пронзительная ярость, пронизавшая меня от корней волос до кончиков ног. Меня словно прошила неизвестная молния, наполнила горячим всепобеждающим пламенем, и не было у меня никаких мыслей, и чувствовал я то же, что чувствует пылающая стрела, летящая в цель — огонь, ярость, стремление. Потом над своим ухом я услышал чей-то благоговейно-испуганный шепот «САММОХАНА». Огонь ушел из моего сердца, и ярость сменилась чувством полного опустошения.

Не без труда я открыл глаза. Арджуна применил оружие брахманов — саммохану, и войска врагов больше не существовало. Кто-то лежал на земле без движения, кто-то, словно в забытьи, ходил, бросив оружие, между бьющимися в упряжках конями, кто-то, зажимая уши руками, укачивал собственную голову. Да, жуткое это было зрелище: тысячи людей, в которых сознания осталось не больше, чем в оживленных мертвецах. У меня подкосились ноги, и я сел на нагретую солнцем пыльную землю. Чьи-то участливые руки поднесли к моим губам флягу с кислым вином. Я сделал несколько глотков, чувствуя, как разум вновь осваивает тело.

Что делать с врагами? — спросил Уттара.

Через несколько минут сознание к ним вернется, — ответил Арджуна.

Так надо рубить! — воскликнул кто-то из командиров, и взвизгнули клинки, покидая ножны. Но Арджуна отрицательно покачал головой:

Эти уже сражаться не будут, а в лагере Ду-рьодханы осталось не так много воинов, чтобы мы не смогли справиться с ними обычным оружием. Нам не надо лишнего кровопролития. Будьте милосердны!

Сказав это, Арджуна не спеша пошел к своей колеснице. Воины вновь вскочили на коней и умчались, а я остался просто свидетелем завершения битвы, чувствуя себя в этот момент не более важным, чем пустые ножны сломанного меча. Впрочем, там уже немного осталось доделывать. Войско Дурьодханы поспешно уходило под защиту леса, наша кавалерия захватила обоз и уже разворачивала огромные стада украденного скота в земли матсьев.

Позже я услышал песни чаранов об этой битве. Там восхваляется доблесть Арджуны и принца Ут-тары. Именно они провозглашались единственными воинами, разбившими куру. И совершенно не воздается должного ни кшатриям, сражавшимся на колесницах, ни всадникам-горожанам, не говоря уже о моем скромном участии. И еще одну неточность допустили чараны: они утверждали, что Ар-джуне в той битве противостояли патриархи Бхиш-ма и Дрона. Но не было на поле знамен с пальмой или радужным луком. Никто из патриархов не поднял бы оружия против Арджуны. Напротив, я уверен, что если бы Бхишма знал о присутствии Пан-давов при дворе Вираты, он бы не позволил Дурьодхане этого безумного вторжения.

Как нам позже сообщили, Бхишма, встречая разбитое войско, вернувшееся в Хастинапур, назидательно сказал Дурьодхане: «Только благородство Арджуны спасло твою армию от истребления!»

Действительно, Арджуна запретил нам убивать бегущих, отпустил тех, кто, бросив оружие, встречал его колесницу сложенными ладонями рук. Этим поступком Арджуна доказал, что тоже может смотреть в будущее, ведь в случае борьбы за трон Хастинапура многие воины куру могли встать под его знамена.

Но вот чего не воспели чараны, так это поля боя. Его оплакали дети, оставшиеся сиротами, и безутешные вдовы. То, что довелось мне там увидеть, навсегда отвратило мое сердце от восторженных похвал чаранов ратному поприщу. Мы только-только разобрались с пленными и позвали из соседних деревень крестьян для сожжения трупов, как дневной свет начал меркнуть. Арджуна послал воинов забрать наиболее ценное оружие и украшения убитых. Он также приказал отобрать в обозе несколько роскошных одежд в подарок дочери Вираты.

Превозмогая тошноту, подступающую время от времени к горлу, я бродил среди останков доблестных кшатриев. Удары секир и мечей были так сильны, что в пыли отдельно от туловищ валялись головы украшенные венками и серьгами. На отрубленных руках блестели золотые браслеты, но кровь ушла из тел и смешалась с пылью.

Что-то блеснуло в грязи у меня под ногами, и, нагнувшись, я поднял разбитый золотой венец, достойный украшать головы царей. Вой шакалов заставил меня вспомнить о надвигающихся сумерках, и я заспешил к своему отряду.

Нежно-розовые краски захода лежали на вставших дыбом шевелюрах пальм, из низины наползал траурный покров тумана, над погребальными кострами клубился страшный черный дым. Арджуна долго и внимательно рассматривал найденный мною драгоценный венец, потом спросил меня:

Сколько тебя учили в ашраме?

Почти год, — сказал я.

А владению оружием?

Немногим меньше.

Арджуна помолчал, нахмурив брови, следя за тем, как возница обтирает тканью могучие бока белых коней. Потом посмотрел на венец, и мне на миг показалось, что в глазах воина блеснула влага.

— Раньше, в дни мира, дваждырожденных обу чали наукам и искуствам так же, как и владению брахмой. Это занимало долгие годы. Целый мир зарождался в сердце, море любви… И каждый был драгоценен для братства. И вот теперь… Так не лепо. Этот венец, он принадлежал дваждырожден– ному, приближенному к Высокой сабхе. Я знал его имя. И сколько еще погибнет тех, кого мы пооди ночке собирали, взращивали, как волшебные цве ты… Где мы нарушили дхарму?

* * *

На другой день под вечер мы вернулись в Упап-лавью. Северные ворота города были украшены огромными гирляндами цветов. Вдоль мощеной дороги, политой свежей водой, плескалась музыка — нас встречали музыканты и певцы, а на улицы и стены крепости высыпали горожане. Самое удивительное нас поджидало внутри цитадели.

Там в ожидании сияющих от счастья придворных в богатых одеждах стоял сам царь Вирата, раскрывший объятия своему сыну. К чести принца Уттары надо сказать, что битва совершенно излечила его от высокомерия и спеси. Он, не задумываясь, заявил, что победой его войско обязано полководческому таланту Арджуны.

Горожане и придворные громкими криками приветствовали победоносного Савьясачина. Вирата обнял Арджуну и в знак особого расположения вдохнул запах его головы. Среди окружающих Вирату царедворцев пятеро Пандавов сияли , как планеты в час восхода. Окружающие всячески высказывали им свое расположение.

Сквозь толпу ко мне протолкался Митра. Он придержал мою лошадь за узду и, едва дождавшись, пока я спрыгну на землю, заключил меня в свои объятия.

В покоях, которые, как сказал Митра, теперь принадлежат нам, слуги помогли мне смыть грязь и пот. Потом мы сели за столик с медными кувшинами, и Митра — воплощение жизнерадостности — наполнил две чаши.

Есть чем отпраздновать нашу победу! Во дворце повара валятся от усталости, готовя небывалый пир. На кухне, думаю, размахивают ножами и льют кровь почище, чем на поле боя.

Уж и не думал, что мы встретимся, — признался я. — Последний вестник сказал, что Вирата в плену! Я так думал, что вас всех уже поубивали, иначе, как могли при живых кшатриях схватить царя.

Митра рассмеялся:

— Обычная неразбериха боя. Хотя, правда, нас чуть было не заставили покинуть телесную фор му…Бхимасена, понимаешь, не сразу воспылал ратным пылом… Зато потом он один на своей ко леснице прорвался прямо к царю Сушарману, убил его коней стрелами, проткнул копьем возни цу. Я сам этого не видел, но кто-то из матсьев мне рассказывал, что Бхима был, словно одержим рак– шасом. Жаль, что сам царь тригартов успел уска кать. Тем временем кто-то из матсьев обнаружил связанного Вирату. Все возрадовались и, подняв на руки вновь обретенного властителя, понесли к колеснице. Мы все как безумные были. Ночь, за пах крови, факелы пылают, и сердце вот-вот ра зорвется от счастья, что ты жив и победил. Но о Пандавах Вирата не забыл. Прямо на поле боя объявил их истинные имена воинам, а Юдхишт– хиру назвал своим главным советником. Из воен ной добычи он им подарил дорогие одежды, а так же немало драгоценных камней и оружие.

Так что, мы с тобой, Муни, одержали сегодня сразу две победы, — радостно закончил Митра.

Когда по зову Пандавов мы вышли в зал собраний, он был уже полон придворных и воинов, успевших сменить одежды, украсить свои головы венками, а плечи — цветочными гирляндами и золотыми цепями. Женщины благоухали, как весенние цветы. Радостное ожидание зажгло лица всех присутствующих внутренним торжественным огнем. Принц Уттара в очередной раз рассказал собравшимся о доблести, проявленной Арджуной, а его сестра Уттаара не отрывала восторженного взгляда от своего бывшего учителя танцев.

— Пандавы заслуживают от нас почитания, уважения и почестей, — закончил свою речь Ут тара. — Время для этого наступило.

И Вирата серьезно кивнул в знак согласия:

— О, благородный Арджуна, — обратился он к царевичу, — не породниться ли нам? Вы спасли моего сына. Вы знаете, как дорога моему сердцу единственная дочь Уттаара, и я с радостью отдам ее вам, чтоб укрепить кровными узами наш союз!

В сердце Арджуны я ощутил тень сомнения, но его лицо осталось непроницаемым. Он лишь смиренно опустил голову, не ответив царю матсьев на лестное предложение. В зале воцарилась тишина, и чуть сдвинулись брови Вираты под золотой короной.

Тогда вперед выступил Юдхиштхира и сказал: — Союз рода матсьев с лучшим из рода Бхараты самый достойный! Пусть Арджуна возьмет принцессу в невестки, да составит она счастье его сыну Абхиманью!

— Но почему же не в жены? — удивился Ви рата, — я много прожил на земле и хорошо вижу, что моя дочь возгорелась любовью к победителю куру.

Юдхиштхира почтительно склонился перед Виратой:

— Арджуна был наставником твоей дочери и, живя во внутренних покоях дворца, она доверя лась ему как отцу. Что скажут люди, когда узнают о женитьбе бывшего учителя танцев на той, кого он обязан был защищать и боготворить! Чтобы подтвердить ее нравственную чистоту, мы отда дим ее замуж за доблестного сына Арджуны от Субхарды. Абхиманью наделен могучей брах– манскбй силой и непобедим в сражении. Он дос тоин быть твоим зятем и супругом твоей дочери.

И Вирата сказал:

— Да будет так!

Немедленно в земли ядавов и панчалов полетели быстрые всадники, чтобы оповестить о свадьбе и пригласить родственников на великий пир.

Весь город был заполнен людьми, как чаша для подношений богам. Избавившись от страха, горожане в цветочных венках плясали на улицах, обнимали воинов, пили вино и пели хвалу великому царю Вирате.

В ароматной, сияющей, пронизанной радостными песнями праздничной волне, захлестнувшей всех, истаяли тени сомнений и тревог. Пандавы, не таясь, разъезжали по городу в золоченых колесницах под радостный аккомпанемент приветствий и песен. Везде слышались разговоры, что вот, мол, объявились истинные правители Хасти-напура, и теперь они вернут себе царство, и на всей земле воцарится мир и порядок.

Признаться, и мне так казалось. Однако Митра, у которого всеобщее возбуждение не затмило кшатрийской наблюдательности, обратил мое внимание, что в Упаплавье спешно строятся конюшни и амбары, укрепляются башни и стены города. Все это напоминало не столько свадебные, сколько военные приготовления.

— Думаю, — сказал Митра, — что и послан цы понесли союзникам Пандавов не только при глашения на свадьбу.

Может быть, у моего друга открылся дар предвидения? Я почти поверил в это, когда у блистающих медью ворот Упаплавьи загремели боевые барабаны и запели свирели. Это прибыли первые гости. Мы с Митрой поднялись на стену и увидели, как по дорогам с разных сторон приближаются к столице матсьев отряды колесниц и кавалерии под развевающимися знаменами. Да, это было мало похоже на приезд гостей на свадебный пир, скорее, все происходящее напоминало последний сбор армий перед войной.

Первым в узкие улочки Упаплавьи вступил царь ядавов Кришна в окружении закованных в доспехи кшатриев. За ним в столицу матсьев въехала повозка, в которой находились жена Арджу-ны Субхадра и ее сын Абхиманью, рядом с ними на колесницах ехали доблестные воины из рода ядавов и брат Кришны — Баладева. Ядавы привезли в подарок новобрачным женщин-прислужниц, драгоценные камни и одежды.

Под белыми зонтами и хвостами быков на шестах вьехали в Упаплавью кшатрии Панчалы. Богатство их доспехов и оружия вызвало открытую зависть у прямодушных матсьев. Да и сам Друпа-да, ехавший в золотой колеснице, был осеян царственным величием, сравнимым, как признали многие, только с блеском владык Хастинапура.

Пока во дворце шли свадебные церемонии, войска встали лагерем вокруг Упаплавьи. Начались бесконечные военные турниры и походы.

— Пускай наши войска остаются за городом, так они дольше сохранят свою боеспособность. — сказал Кришна Вирате.

Признаться, появление Кришны со свитой породило во мне надежду, что в одной из легких колесниц с золотыми колокольцами под белым зонтом… Но Латы не было с ядавами.

Не приехал к матсьям и Крипа. По слухам он находился при дворе Дхритараштры. Абхиманью мне в тот раз рассмотреть не удалось. Пышные свадебные обряды занавесили от нас с Митрой жизнь дворца Вираты. Зато не было недостатка в слухах.

Кшатрии в трапезных пили вино и предрекали скорую войну. Многие считали, что теперь Пан-давам осталось только назначить место сбора войск и перечесть союзников. Спорили о том, все ли вожди ядавов поддержат Кришну и Арджуну, а также решится ли на новое столкновение с Хас-тинапуром царь Друпада.

Нам, простым воинам, было трудно разобраться во всех этих хитросплетениях. Самая большая армия была у племени панчалов. Они издавна враждовал с куру, к тому же, Друпада приходился Пандавам тестем. Но интересы царства обычно брали верх над родственными чувствами. Так что, даже я понимал, что приезд Друпады на свадьбу совсем не означал его готовности броситься в огонь войны.

Зато «ночь ракшасов», которую я не могу вспоминать без содрогания, заставила сделать выбор самого Вирату. Мог ли Бхимасена, убивая Кича-ку, предвидеть огромность кармических последствий своего деяния? Знал ли Вирата, спасая нас от мести сутов, какие имена носят те, кто нарушили сытое прозябание его дворца?

Думаю, догадывался. А если и нет, то все равно, наверное, возносил хвалу небу за их вмешательство. Ведь только мудрость Юдхиштхиры да военное искусство его братьев Арджуны и Бхимы закрыли дорогу в его царство коннице тригартов и куру. Но теперь для Вираты выбора не было.

Но, похоже, сам Юдхиштхира еще не решил, что лучше — вести войска на Хастинапур, или уходить в лес смиренным отшельником.

Для меня осталось тайной, о чем размышлял Юдхиштхира, и к какому выбору стремилось его сердце. Но пламенный гнев Арджуны, Бхимы и близнецов должен был неизбежно заставить Пандавов бросить вызов высоким тронам.

Многое зависело и от Друпады. Самыми невероятными легендами окружили чараны историю его рода.

В молодости будущий царь панчалов часто приходил в лесную обитель, где в то время обуздывал тело и взращивал брахму один из величайших дваждырожденных, патриарх Высокой сабхи Дрона. Потом время и события разлучили их. Дрона взял в жены сестру могучерукого Крипы по имени Крипи и жил в преданности жертвенному огню, закону и смирению. В положенное время боги наградили чету дваждырожденных сыном, который, родившись, издал такой крик, что услышав, его невидимое существо сказало с небес: «Так как голос этого ребенка распространился по всем направлениям, то да получит он имя Ашваттхаман, что значит „заржавший конем“».

Сын Дроны оказался наделенным нечеловеческим искусством стрельбы из лука, унаследовав этот дар от отца. Дрона же, воспитав сына, пришел проситься на службу к Друпаде, который к тому времени уже унаследовал трон и корону. Чараны утверждают, что, попав под власть гордыни, Друпада не принял могучего лучника, сказав, что в мире никогда не наблюдалось вечной дружбы, бедный, мол, не друг богатому.

Что там было на самом деле, не знает никто. Пандавы всегда отзывались об отце своей супруги с великим почтением. Но, очевидно, какая-то тень нелюбия омрачала отношения Высокой саб-хи и царя Панчалы. Гордыня? Ревность к могуществу патриархов? Так или иначе кармические плоды пренебрежения дружбой созрели очень быстро: и в начавшейся войне между панчалами и куру Дрона вел колесницы Хастинапура на кшатриев Друпады. Все решила одна короткая битва, в которой Пандавы принимали участие на стороне своего племени. Кто мог предсказать тогда, что через несколько лет Друпада станет их тестем? Дрона разбил Друпаду. К Хастинапуру отошли земли Северной Панчалы. Друпада признал главенство Высокой сабхи и даже не гнушался принимать советы и помощь патриархов.

Просил совета у тех, кто уполовинил его царство? С Хастинапуром панчалы с тех пор не ссорились.

А потом был свадебный пир, на который Вирата пригласил всех придворных, брахманов и именитых кшатриев. Туда попали и мы с Митрой, и сидели мы на мягких циновках неподалеку от Пандавов — теперь нас считали приближенными царевичей. Наши головы кружились от выпитого вина и гордости. Матсьи, ядавы и панчалийцы сидели вперемешку вокруг огромных подносов с мясом и рисом. Ни принцессу Уттаару ни Абхима-нью мы так и не увидели, что лишний раз навело меня на мысль, что их брак явился скорее поводом, чем причиной для собрания доблестных царей. Вокруг раздавались воинственные речи, боевые песни и здравицы в честь законного повелителя Хастинапура — Юдхиштхиры.

Со своего богатого сиденья поднялся Друпада и поднял руку, украшенную боевыми браслетами. Воцарилась тишина.

— Сегодня, о быки-войны, я сделал выбор, — голосом, подобным львиному рыку, сказал царь. — Боги, зная, что я не обладаю третьим глазом Шивы, послали мне вершителя высоких дел патриарха Вьясу. Он наделил меня на несколько мгновений сверхъестественной силой зрения, доступной дваждырожденным. И тут я увидел сыновей Кунти и свою дочь в их истинных обликах. — Друпада замолчал и торжественно оглядел всех присутствующих, хранивших благоговейное молчание. Затем восторженно-изумленная улыбка осветила его благородное лицо. — Они (он указал рукой на Пандавов) предстали предо мной в виде божеств — с золотыми коронами и длинными венками, сияющими как огонь и солнце. В каждом из Пандавов я прозрел частицу великого Шивы, а в своей дочери — воплощение его супруги — Лак-шми. И тогда я проникся смирением пред законом кармы и отринул свой страх пред Дхритараш-трой, Дроной и всей мощью Хатинапура. Теперь я полон решимости помогать Юдхиштхире в его справедливой борьбе за трон.

Старший Пандава встал и со слезами на глазах обнял тестя. Зал огласился восторженным ревом. Потом гости и хозяева приступили к трапезе. Вновь зазвучали боевые песни и смех.

Один Юдхиштхира сидел, глядя перед собой невидящими глазами. Бхимасена дотронулся до плеча старшего брата.

-- Сейчас не время грустить. У нас впереди долгий и радостный пир!

-- Нет, — тихо ответил Юдхиштхира. — У нас впереди долгая и кровавая война…

 

Том 2. Дети огня 

 

Глава 1. Кампилья

* * *

Мне не дано было увидеть изначального семени Вселенной, я не стал бессмертным. Но благодарил всех богов уже за то, что остался жив в этом бешеном водовороте событий, захлестнувшем малые и большие царства в последний, Тринадцатый год изгнания Пандавов. Позади были первые знакомства с Арджуной и Кришной в столице ядавов Двараке и наши скитания по лесам в отчаянной попытке сбить шпионов Дурьодханы со следа. Ушел в прошлое тяжелый бесконечный год жизни под чужими именами в столице матсьев Упаплавье под сенью державного зонта царя Вираты. Колесницы принесли Пандавов под сень державного зонта Друпады.

У стен столицы панчалов Кампильи вырос военный лагерь. Сюда со всех краев земли стекались дваждырожденные, те, кто сохранив жизнь и свет брахмы еще были достаточно молоды, чтобы научиться держать оружие и управлять колесницей, те, кто верили Пандавам и ощущали ледяное дыхание мрака под жарким великолепием империи Ха-стинапура. Сюда пришли ученики из разрушенных горных ашрамов севера, риши, избежавшие смерти на широких дорогах дельты Ганга, пришли дваждырожденные, уцелевшие после набегов диких лесных племен срединных земель. Нас было не больше сотни, а враги были повсюду под разными именами и обличьями. Зло выходило из берегов, заливая огни брахмы и разума мутным потоком невежества, кровавыми дождями междоусобиц, страшными землетрясениями и наводнениями.

После кипящей, насыщенной смыслом жизни в землях ядавов и матсьев, я вдруг почувствовал себя неприкаянным и одиноким. При Пандавах я терял часть своей сущности, растворяясь в могучем потоке воли повелителей, превосходивших пределы моего понимания. Мне казалось, что костер событий будет и дальше возносить нас, как искры к небесам. Мы наслаждались тогда ощущением своей причастности к движению могучих сил, колеблющих всю нашу благословенную землю, и мечтали о славе.

Но в реальности ураган державных страстей просто швырнул наши безвольные оболочки в обыденную и скудную на свершения жизнь Пан-чалы. Дворцы царей, блистающие колесницы, скребущие тайны и обжигающая ярость остались в прошлом. Пандавы были скрыты от нас стенами Кампильи. Вместо небес нас встретила земля. Огромный и бесприютный мир…

* * *

Я, пишущий эти строки, недавно вновь прошел по полям, раскинувшимся на земле, которую раньше звали Панчала. Среди равнины, изрезанной квадратами оросительных каналов и стрелами дорог, в сердце мое невесть из какой дали прошлого вновь нахлынули тоска и растерянность. Именно здесь я испытал одиночество, осознал удручающую ничтожность собственных сил.

Красные камни и клочья желтой травы под небом невообразимо голубого цвета. Когда я последний раз был здесь — десять тысяч лет тому назад — небо было таким же. Но, кажется, иным был я: прозрачнее тело, острее чувства и ярче мысли. И не было страха, не было пустоты отверженности от богов и людей.

Прахом обратилось то тело, угас костер страстей так же, как исчезли, осыпались дворцы из дерева и глины, не оставив после себя даже развалин… Колышатся над долиной столбы раскаленного воздуха, словно развоплощенные сущности обитателей погибших городов все еще бродят по невидимым чертогам.

Какой водопад творящей силы должен был низвергнуться на земли в начале юг, чтобы взметнулись вверх высокие башни, «громоздящиеся, как облака», наполнились плеском фонтанов увеселительные рощи, священным огнем мудрости озарились каменные своды храмов? Почему же теперь в страшный клубок противоречий спутала карма жизни сотен тысяч людей. Куда ушли силы, понимание, воля? Откуда пришла брахма и почему покинула нас, бросив на растерзание великие царства, обрушив стены городов и человеческие души?

Неужели воля к жизни и созиданию просто растратилась в борьбе за власть и достаток? Но ведь ушли и те, кто отказался запятнать свою карму зожделением и страстями. Тьма поглотила и завоевателей и их жертвы. Воля богов? Но ведь сказано в Махабхарате, что даже боги не в силах повернуть вспять колесо Дхармы.

Я ходил по берегу Ганги среди колеблющихся столбов горячего воздуха, боясь и желая встретить самого себя. Но ничто не позвало меня, ничто не пронзило сердце предчувствием узнавания. Тогда я понял, что не в этих краях закончил свой жизненный путь дваждырожденный по имени Муни. И странное дело: осознав это, почувствовал облегчение. Жизнь продолжалась и здесь, и по ту сторону древней памяти.

Где же те, кто бродил со мной? В каком воплощении встречу я их?.. А если встречу, озарит ли сердце огонь воспоминаний?

* * *

В воспоминаниях не было недостатка и в том воплощении. Чаще всего я видел ашрам Красной горы и моего Учителя. (О боги! Я не помню его имени, и ни одно из имен, сохранившихся в эпосе, не заставляет мое сердце биться радостью узнавания.) Учителя я вспоминал часто, но он не говорил со мной. В счастливые и редкие мгновения мне являлась Лата, управляющая пятеркой быстрых коней, наполненная светом и движением, как парус ветром. Но Лата тоже не говорила со мной, а лишь смеялась, запрокидывая к небу прекрасное лицо, пронизанное колдовским лунным сиянием.

Зато, перебивая друг друга, шумели в ушах голоса крестьян моей деревни, кшатриев Двараки, придворных Упаплавьи. Недавнее прошлое было наполнено такой страстной, непостижимой силой и яркостью, что не могло, не хотело отступать в темную часть жизни, отчуждая меня от действительности. Словно в тумане, я видел знамя с изображением обезьяны над длинными копьями конников и восторженные толпы народа, встречающие нас в Кампилье. А потом — пиры, смотры армий и радостно возбужденная скороговорка моего друга: «Все решено! Юдхиштхира сказал, что знамя Пандавов утвердится в стране Друпады, и соберется под его сень войско матсьев, ядавов и панчалов. Теперь не суд игральных костей, а наша воля к победе будет определять течение кармы. Значит, война, Муни! Война!»

Если события, предшествовавшие моему появлению в Панчале, уже отлиты моей памятью в монолитную застывшую форму, то дни, проведенные в царстве Друпады, скользят, как бусины четок разной величины и ценности. Сейчас я вновь пытаюсь разглядеть каждую из них, удивляясь их несхожести и нерасторжимости связи. И бегут неторопливо по невидимой, неразрывной нити кармы четки моей жизни — день за днем…

* * *

Пробуждение началось с легкого предрассветного ветра, приносящего в шатер запахи цветов и травы, шелест деревьев и птичью возню в их кронах. Еще лежа с закрытыми глазами, не осознавая ничего, кроме накатывающегося с востока светила, я пересек границу сна и яви, возвращаясь из теплых черных миров в собственную кожу, покрытую мурашками, в мышцы, еще расслабленные, вялые, но уже наливающиеся тугой кипучей жизнью. Сквозь полог шатра донесся треск разгорающегося костра и тихий шепот: «К тебе, царящему при обрядах, к пастырю закона, сверкающему, к возрастающему в доме своем…» И еще не расставшись с теплотой одеяла и покорной мягкостью циновки, я увидел внутренним взором Митру, разводящего огонь для приготовления пищи, и небо, растворяющее узорчатые двери навстречу спешащей заре. Я вскочил на ноги и вышел в розово-голубую дымку рассвета. Митра у костра приветственно помахал мне рукой, и мы застыли на мгновение, следя, как утренний ветер срывает голубое покрывало с розового тела богини зари Ушас. А потом, стремясь сбросить с себя остатки сонливой лени, запели в два восторженных голоса древний гимн:

Не стареющая Ушас, знающая имя первого дня,

Рдея лицом, приходящая на свидание!

С грудью, открытой всем взорам,

С блещущими прелестями,

Будящими огонь во всех сердцах,

Красуясь незапятнанным телом,

Дай нам силу, приносящую счастье!

Один за другим откидывались пологи в остальных шатрах и лагерь ожил, наполнился смехом, звуками песен, веселой суетой. Здесь каждый дорожил мгновениями утренней свежести, чистотой красок, запахов, ощущений. Пройдет несколько часов, и воцарившийся на небе Сурья зальет все небесным огнем, заглушит аромат трав и цветов, поставит струящиеся столбы зноя над красной утоптанной землей и каменными доспехами Кампильи.

Столица страны панчалов, некогда вольготно раскинувшаяся на широкой равнине, теперь бурлила в теснине строений, как речной поток в узком ущелье. Ушли в прошлое те времена, когда жители Кампильи с высокомерной гордостью пренебрегали укреплениями, полагаясь лишь на силу рук своих кшатриев и их быстрые колесницы. Поражение, нанесенное армией куру под предводительством Дроны царю Друпаде в то время, когда мы с Митрой еще лежали в колыбелях, заставило город надеть первое ожерелье укреплений. Теперь же, когда угли давней вражды готовы были снова заняться яростным пламенем, Кампилья превращалась в неприступную крепость… Увы, не без нашего участия.

* * *

Тонкие, пронзительные звуки раковины взметнулись над долиной, срывая с веток деревьев в высокое небо яркие комочки растревоженных птиц, напоминая, что нас ждет работа на земле, по злой и неумолимой необходимости превращенной в уродливые валы и рвы, насыщенной ямами-ловушками и тайными переходами. Мы торопливо умылись в студеном ручье и расселись на циновках перед свежесорванными листьями, на которых горкой лежал рис и горячие лепешки, привезенные женщинами из города. Утолив голод, все разобрали заступы, лопаты и корзины для переноски земли и длинной вереницей отправились на строительство укреплений. Мы работали весь день с восхода и до заката. Это было похоже на какую-то древнюю йогу, призванную довести человека до истощения всех телесных и душевных сил в одуряющем единоборстве с землей и камнями.

После такой работы обычный глоток воды заставлял человека обмирать от наслаждения. Вот оно — доказательство нашей преданности Панда-вам: мы были готовы рыть землю, пребывать в неведении, идти на смерть, лишь бы не порвалась нить брахмы, связывающая нас с властелинами.

Где ты, брахма — огненная сила духа? В первые недели в Кампилье мне показалось, что сердце мое ослепло. Потребовалось немало времени, чтобы все молодые дваждырожденные, собранные в лагерь Пандавов, смогли войти в гармонию друг с другом, открыть свои сердца для восстановления единого потока.

Разными путями собирались наши братья под стяг Юдхиштхиры, но никому из них не выпала легкая дорога. Я и сейчас помню, как болезненно было воплощаться в мысли моих новых друзей. Прошлое отрывалось с трудом и болью, как корка запекшейся крови на старой ране.

Вновь они стоят перед моим внутренним взором: полный внутреннего изящества и упругой юношеской силы Джанаки, чудом спасшийся из сожженного ашрама на северо-западе; толстощекий увалень Аджа, еще хранящий в сердце ужас голода, выкосившего целые деревни в царстве Ма-гадха; многословный и верткий панчалиец ( никак не вспомню его имени), так и не достигший блаженства вынутреннего равновесия.

Мы работали бок о бок на высоком гребне вала, понемногу забывая о своих бедах и потерях, обо всем, кроме боли в натруженных руках. Мы работали, а потом падали без сил, вжимаясь телами в полоску тени на дне рва, радуясь каждому мгновению отдыха и глотку воды, которую приносили нам в глиняных кувшинах. Потом снова вставали под крик того, кому поручалось следить за временем. Раскаленная жаровня раскопа принимала наши тела в свои объятия. Жара повсюду

— отупляющая, отнимающая силу и волю.

— Это мало похоже на рассказы учителя о бла женстве среди дваждырожденных, — с трудом раз лепляя пересохшие губы, сказал Митра, хоть бы война скорее началась, а то примем бесславный ко нец, достойный самого последнего крестьянина.

Я пожал плечами и сделал попытку пошутить:

— Считай себя совершающим аскетический под виг меж трех костров. Впитывай огненную силу…

— Сам впитывай, — не принял шутки Митра.

В горных речках моей родины вода такая холодная, что ломит зубы. Она настоена на лекарственных травах, растущих по ее берегам, и поэтому чуть горчит, — сказал Джанаки, ни к кому особенно не обращаясь.

Бредит, — пояснил Митра, с трудом ворочая языком, — главное, обуздать свои ничтожные желания об отдыхе и речной прохладе.

Как раз в это мгновение Джанаки, мечтательно прикрыв глаза, запел:

—Перейду через милую сердцу реку Иравати, Окажусь в стране пяти рек. Там пышнотелая дева с глазами, удлиненными пламенно-алым мышьяком, в тонкой шерстяной накидке, ждет меня из странствий.

— Да, мы про ваших женщин много слышали, — с усмешкой сказал молодой панчалиец, рабо тающий на валу неподалеку от нас, — говорят, что в дни праздников они отдаются кому пожелают и едят мясо коровы с чесноком, пьют хмельные на питки. В плотской любви — необузданны и лю бят говорить о чувственных утехах.

Услыхав это, Джанаки выпустил заступ и широко развел руками, словно приглашая панчалий-ца в объятия.

— Брат мой, я слышал, что вы — единствен ный юноша во всей Кампилье, который по доброй воле пришел к нам в лагерь работать и постигать искусство владения брахмой. Поймите, что всюду есть брахманы и кшатрии, так же как и рабы. Всю ду есть те, кто привержен долгу, и те, кто продает своих родных. Даже в ваших благословенных кра ях между Гангой и Ямуной есть те, кто, не обуздав страстей, горазд подмечать чужие недостатки.

Под общий смех панчалиец пристыженно опустил голову. Знание одного дваждырожденного неизбежно становилось достоянием всех. Поэтому ни для кого не было секретом, что его самого сын Друпады Дхриштадьюмна вытащил из какого-то разбойничьего гнезда, где он пытался развить свои способности, управляя движением игральных костей, разумеется, не без прибыли для себя. В соответствии с традициями Кампильи всех разбойников отправляли в царство Ямы. На счастье молодого панчалийца суд творил сам Дхриштадьюмна, который ощутил, как ожидание смерти пробудило в удачливом игроке трепет таинственной силы. Царевич заглянул в глаза юноши, возложил ему на голову тяжелую руку в боевых браслетах и сказал: «Ты должен быть среди своих». Это было совсем недавно, выучку дваждырожденных этот игрок в кости пройти не успел, хоть и произносил имя Дхриштадьюмны, как священную мантру.

— Не дайте страстям замутить ваш разум, — назидательно сказал я Джанаки, — вспомните, что этот юный панчалиец единственный из всего древ него племени пришел к нам!

Это была горькая правда. Других жителей Кампильи в нашем лагере не было. Мы видели их во множестве, облепляющих строящиеся стены и башни или истязающих себя маневрами на зеленых полях за пределами города. Но это множество людей не рождало ощущения силы. Там, в каменной чаше стен мне чудилась пустота — вязкая, бесформенная, бессмысленная. Впрочем, я помалкивал, от всего сердца надеясь, что мое внутреннее видение потеряло остроту. Ведь именно на панча-лийские колесницы и пехоту опирались Пандавы в борьбе за трон Хастинапура. Что если обманывались они, а не я?

— У нас больше нет дваждырожденных,—тихо сказал панчалиец, — у нас есть брахманы, кото рые поют гимны и приносят жертвы перед статуя ми богов. А дваждырожденные здесь не в чести. Мало кто верит, что мы можем о чем-то догово риться с богами. Они один раз уже отвернулись от племени панчалов. Та война много лет назад…

-— Подумаешь, проиграли одну битву, — утешительным тоном сказал Митра.

— Нет, вы не понимаете… Отец мне расска зывал, КАК мы ее проиграли. Все пошли на вой ну по зову Друпады. Крестьяне везли хлеб, кшат рии — оружие. Никто не протестовал, не сопро тивлялся. Просто медленно шли, неохотно выпол няли команды. Отец говорит, что уныние висело над войском черной тучей, как предзнаменование. Он тогда сбежал, стал разбойником. Не мог, гово рит в этой тоске пребывать. (Я, видно, в него.) Ну, а наше войско встретилось с Дроной и его кшат риями. Исход битвы был предрешен. Тех, кто хо тел сражаться, спеленала паутина помех, отсро чек и противоречий. Самые рьяные ушли в пого жий день с черными от ненависти лицами. Они пали в битве. Остальные приняли позор пораже ния. Они потом спились в наших трапезных или вырезали друг друга в бессмысленных кровопро литных ссорах. Никто так и не пробудился. А Ха– стинапур растет с непостижимым, незаметным упорством, пожирая наши земли.

Чараны уверяют, что после поражения Друпа-да отправился в обитель одного из патриархов по имени Яджа, сурового в обетах, смиренного, достигшего наивысшей ступени подвижничества. Яджа в присутствии царя и царицы совершил возлияние священного масла в огонь, из него поднялся юноша, подобный божеству.

Он был «огненного цвета, страшный на вид, украшен венцом, в превосходном панцире».

Этот царевич родился для сокрушения Дроны. Так сказал невидимый великий дух, витающий в небе. «Затем восстала из середины алтаря девушка, одаренная счастливой долей, с прекрасным телом, смуглая, с глазами, как лепестки лотоса, с темно-синими кудрявыми волосами. От нее шло благоухание, и не было ей подобия на земле».

Когда супруга царя Друпады увидела рожденных, она сказала Ядже: «Пусть они оба не знают другой матери, кроме меня». «Хорошо», — сказал ей Яджа. И дваждырожденные, довольные в душе, дали им имена. Сына Друпады, рожденного в блеске огня, назвали Дхриштадьюмна, что значит «величием отважный». А дочку назвали Кришной, потому что была она смуглой.

Так это все изобразили чараны. Да вы сами видели и Кришну Драупади и Дхриштадьюмну. Кто усомнится, что они, родившись, получили в дар частицы божественного огня? Вот только вопрос: от кого? — рассказчик пожал плечами, словно отказываясь отвечать на свой вопрос, и продолжал:

— А дальше началось совсем невероятное. Ве– ликомудрый Дрона принял царевича Дхриштадь юмну в свою обитель и обучил его ( сына врага?) искусству владеть оружием. Стал бы он это де лать, если враждовал с Друпадой? Какие-то тай ны борьбы за престол Хастинапура — не иначе! Ну да нам не понять планов патриархов. Песни чаранов ничего не проясняют.

Некоторое время панчалиец задумчиво ковырял лопатой землю, потом заговорил вновь:

Друпада, естественно, ничего своим подданным не объясняет. С Хастинапуром мы , вроде, не ссорились. Но, говорят, Друпада ликовал, отдавая Пандавам в жены свою дочь. Стал бы он так радоваться, если б не предвидел новую войну с Хастинапуром. Да и вторую свою дочь, по имени Шикхандини, он воспитал воином, — продолжал рассказывать панчалиец, — про нее ходят невнятные слухи, будто бы обменялась она полом с каким-то якши и сделалась мужчиной. Но кто из нас верит злым языкам сплетников? Шикхандини — женщина, хоть силой и мужеством может помериться с любым воином. Она вместе с братом остается главной опорой трона Друпады.

А что, трону нужны опоры? — аккуратно спросил кто-то из нас.

Наш царь мудр, — вздохнул панчалиец, — но горожане робщут. Да и кому понравилось бы такое… Вон, смотрите!

Панчалиец указал вниз на дорогу, идущую вдоль вала.

По ней нестройной толпой двигали люди с заступами и мотыгами. Их сопровождало несколько воинов. (Копья небрежно, как дорожные посохи, брошены на плечи. Оточенные жала слепо тычутся в небо, покачивыаясь в такт шагам. Поторапливают? Охраняют? Кто поймет обычаи этих панчалийцев?)

Рабы?

По одеждам вроде вайшьи.

Да нет, ты на лица посмотри. И плетутся едва-едва. Разве свободные так ходят? Да вон, и охрана с ними.

Митра направил свои мысли в сторону ближайшего охранника, пытаясь привлечь его внимание. Не преуспел. Джанаки вежливо заметил:

— Надо быть проще.

Митра ехидно улыбнулся и, вложив два пальца в рот, издал омерзительно громкий и немелодичный свист. Подействовало сразу. Охранник остановился и задрал голову, чем-то неуловимо напоминая охотничьего пса.

— Куда, о достойнейший, направляются эти люди?

Кшатрий рассмотрел нас, насупился и некоторое время раздумывал, достоин ли Митра ответа. Затем словно нехотя сказал сквозь зубы:

Наш царь повелел всем горожанам выйти на строительство укреплений. Вот они и идут.

А зачем охрана?

На случай нападения врагов, — сказал кшатрий и почему-то очень громко и неприятно расхохотался. Те, что брели рядом с ним при этом непроизвольно ускорили шаги и втянули головы в плечи.

Мы ему не поверили. Впрочем, что толку строить домыслы, когда река жизни сама неизбежно принесет ответы. Усталые руки опять взялись за заступы и корзины. А мысли и речи потекли неспешным потоком, сопрягая опыт прожитого и познанного каждым в единый узор общего поля.

* * *

Больше всех о своей земле любил рассказывать Джанаки. Легкая, цветастая речь, и выразительные жесты красивых рук, казалось, ткали удивительную майю прямо на черном гребне вала. В слоящемся воздухе пред нами вырастали горные отроги и зеленые коннобежные равнины страны Аратты: родины бахликов, мадров, синдху, тригар-тов и гандхаров. Наши сердца начинали рваться в этот дальний край пенных потоков и неохватных зеленых елей. Временами мне казалось, что для Джанаки жизнь, оставленная где-то далеко на северо-западе, была истинной, а то, что происходило здесь, на равнинах Ганги — тягостным перерывом, майей, серым занавесом…

О возвращении на родину мечтал и Аджа. Его невыразительное, простоватое лицо деревенского парня светлело и обретало подвижность, только когда он начинал вспоминать о том, что на востоке, в Магадхе, остались поля, принадлежавшие его роду. Поля, но не люди, ибо жестокая засуха, поразившая те районы в минувшем году, привела к голоду — опустошителю деревень. Тогда же и отыскал его странствующий риши — голодного, истощенного, но злого и способного идти. Идти куда? Путь указал риши, открывший в Адже способность воспринимать брахму. Она пробудилась сама собой в момент страшного потрясения, словно отец и мать, умирающие в голодных муках, оставили сыну неистраченный источник тонких жизненных сил. Риши был уверен, что именно пробудившаяся брахма отогнала неизбежную смерть от Аджи, подчинив угасающее тело пламени духа. К моменту нашей встречи ничто в упитанном, подвижном Адже не напоминало о пережитых страданиях, пожалуй, только в еде он не соблюдал приличествующей дваждырожденному умеренности и все время, как бы невзначай, откладывал провизию про запас. Зато работать он умел. С мотыгой обращался так, будто это была его третья рука.

Митра, правда, утверждал, что мечом этот крестьянин никогда не овладеет. Но это было преувеличение, недостойное дваждырожденного.

Опытные кшатрии из личной охраны Панда-вов обучали нас премудростям боя. Военные упражнения, скачки на конях поначалу представлялись приятной возможностью отдохнуть от тяжелых земляных работ. Да и военные игры как-то больше соответствовали кшатрийскому достоинству. По крайней мере, так считал Митра. Я же так изматывался, что почти не различал, меч или заступ породил боль в руках и ломоту в спине. То же самое происходило и с остальными. Мы учились смиренно переносить любые лишения, понимать друг друга без слов, держаться друг за друга, как звенья одной цепи. Железные молоты реальности выковывали мое новое тело, закаляя душу. В огненном горне повседневного напряжения выгорали последние остатки гордыни и себялюбия. Новую цепь братства ковали Пандавы, сокрытые от нас высокими стенами Кампильи. Впрочем, ни я, ни Митра тогда этого не понимали.

* * *

— Здесь все как-то перепутано, — заметил Митра, вернувшись в лагерь после совместных учений с панчалийцами, — ты знаешь, что сказал мне один из кшатриев? «Меньше всего на свете мне хочется воевать». Тогда какой же он кшатрий?

Я пожал плечами:

— Вспомни, что Друпаде приходится силой гнать своих подданных на постройку стен. Они даже спасать самих себя не хотят. Где уж нам по нять их…

Джанаки осторожно заметил:

Панчала — древняя страна. Только подумай, какую карму накопил ее народ, сколько законов создал.

Вот и путаются они в этих законах… — презрительно заметил Митра. Потом тряхнул пыльной головой и весело улыбнулся. — Все равно я рад, что мы сюда попали. Только так и начинаешь чувствовать поток жизни. Новый мир, новые люди. Словно мы в игре с какими-то еще непонятными законами.

-- А у тебя нет ощущения, что играют нами? — остудил я его жизнерадостный пыл.

* * *

В один из дней к земляным воротам нашего лагеря подкатила колесница. Из нее вылез одетый в кожаные доспехи великан. Его внешность наводила на мысль о первобытной дикости: абсолютно лысая голова, глаза навыкате, блестевшие из-под нависающих надбровных дуг, выдающаяся вперед могучая челюсть. Этот человек похож был на ракшаса. По крайней мере, именно в таком обличий я представлял себе эти существа, блуждающие в ночи. Но что удивляло больше всего, так это плотный ореол тонких сил, который, подобно доспехам, окружал нашего гостя. Он был одним из нас. В его поведении, в скупых жестах и словах, с которыми он обратился к нам, чувствовалась способность повелевать.

— Приветствую вас, братья, — сказал он. — Я прислан к вам Пандавами. Меня зовут Гхатоткача, что означает «голый, как кувшин», — и он жизнерадостно похлопал себя по макушке, блестевшей на солнце.

Мы с Митрой тут же вспомнили легенды, услышанные нами от Учителя в ашраме. Ну что же, сын Бхимасены и дочери вождя дикого племени вполне соответствовал песням чаранов. Тут сказались и доброе наследие отца, самого могучего из Пандавов, и постоянная жизнь в лесу, чрезмерно развившая его мускулатуру. Когда он смеялся, а случалось это часто (люди лесов не любят отягощать себя грустными размышлениями), его толстые губы обнажали два ряда крупных белых зубов, способных, как казалось, перегрызть любую кость.

Со временем мы пришли к выводу, что Гха-тоткача — один из самых приятных людей, с которыми нам приходилось общаться. Правда, подданные Друпады старались его избегать, но сами Пандавы души в нем не чаяли, а Драупади называла сынком. Один из наших, сведущий в легендах, окружавших Пандавов и их супругу, рассказал нам, что однажды юный Гхатоткача услышал мысленный зов своего отца на огромном расстоянии. Это случилось во время урагана, заставшего пятерых Пандавов и Кришну Драупади в лесу. Прекрасная панчалийка выбилась из сил, и Наку-ле пришлось нести ее на руках. Вот тогда-то Бхи-масена и вызвал в памяти образ сына, жившего вдали от отца в диком племени, и вскоре Гхатоткача явился перед Пандавами с почтительно сложенными ладонями: «Повелевай же мной, о мощ-норукий,» — обратился он к отцу. Бхимасена сказал: «Драупади — твоя вторая мать. Она устала и обессилела. А ты, сын мой, могуч и можешь пройти там, где пожелаешь. Подними же ее па плечо и ступай среди нас по воздуху, двигаясь плавно, чтобы ее не тревожить».

Тут Гхатоткача вызвал себе на помощь других лесных людей, и они перенесли всех царевичей и их супругу к горе Кайласа — в благодатный край, изгоняющий грусть.

— Да, я слышал, так поют чараны, — недо верчиво сказал Аджа, выслушав эту историю, — по-твоему, Гхатоткача и летать умеет?

Рассказчик пожал плечами:

— Летать, может быть, и нет, но бегать по лесу со скоростью, удивительной для изнеженных го рожан, может. Не забывай, он ведь вырос в лесу. К тому же он обладает брахмой и знает древнюю магию племен, бродящих в ночи. Их боятся крес тьяне, почитая за ракшасов.

Так состоялось наше знакомство с Гхатотка-чей. Могу засвидетельствовать, нрава он был кроткого и, обладая изощренной чувствительностью, никогда не позволял себе словом или поступком нарушить гармонию другого человека. Он часто выходил вместе с нами ворочать камни на валу, а с гостями из Кампильи вел себя так, словно стеснялся своего роста и дикого вида. Впрочем, пан-чалийцы редко забредали в наш лагерь.

В первый же вечер он велел нам собраться у костра на круглой утоптанной площадке среди островерхих шатров и запел священный гимн, погружающий всех в молитвенно-отрешенное состояние.

—О Агни! Поставь же нас прямо Для странствий и для жизни. Защити нас, о Агни, от ракшаса! Защити от вредящего и от убийцы, Создавая свет для бессветного, Форму для бесформенного. Вместе с зорями ты родился…

Как давно, оказывается, не устремлялись наши сердца к музыке Высоких полей! С некоторым недоумением я отрешился от земляных валов и кольев частокола, от жары и пота бесконечных дней.

Мы пели и перед зрячими нашими сердцами представали в ослепительном блеске и чарующей гармонии черты, цвета, формы младенческой души человечества, не успевшей расторгнуть связи с породившим ее космосом, расколоться, рассыпаться на бессчисленное количество обособленных «Я».

Впрочем, когда гимн закончился, не кто иной, как Митра, вернул нас на привычный круг царапающих душу вопросов.

— Спасибо тебе, о сын Бхимасены, за то, что позволил забыть об убогой приниженности наше го земного существования, — сказал мой друг, пряча за изысканностью речи жало обиды, — не устаю благодарить Пандавов за великую науку терпения, которую преподали они необузданному кшатрию. Ничто так не возвращает повелителя брахмы на землю, как ее копание.

Надо же помочь панчалийцам, — примирительно сказал Джанаки.

Они, конечно, без нас не справятся, — добавил Митра, — их тут только сотня тысяч…

Пандавы забыли нас, — с дрожью в голосе произнес Аджа, — Их влекут Высокие поля, неведомый свет. А мы, как обычные пахари, посвящены тяжелым трудам, хоть в отличии от крестьян даже не смеем надеяться пожать плоды своих усилий.

Гхатоткача ухмыльнулся и задумчиво погладил свой туго обтянутый темной кожей череп, матово бликующий в отсветах костра. Потом сказал без тени обиды или порицания:

Солнце не должно помнить о каждом ростке, который взращивает своими лучами. Каждый из учеников свободен уйти или остаться. Это ваша часть труда постигать мысли и цели властелинов, брать исходящую из них силу. Позвольте напомнить, что это вы, а не они, проходите ступени первого ашрама. Конечно мы способны лучше любого раджи убедить, воодушевить или же просто принудить. Но не хочет Юдхиштхира налагать на вас свою волю, лишая божественного дара свободы.

Но нас собрали здесь драться! Когда же найдется дело достойное кшатрия? — воскликнул кто-то из темноты.

Когда исполнятся сроки, — ответил Гхатоткача.

А разве великий царь не волен сам определять время наступления? — откровенно удивился Митра. Его глаза, устремленные на огонь, вспыхнули, как угли. Казалось, он уже видит мчащиеся в атаку колесницы. — Панчалийцы за нас. До матсь-ев рукой подать. Вот придут ядавы, и у нас будет армия, способная бросить вызов Хастинапуру

Человеку, способному видеть мир так же узко и плоско, как ты, все кажется простым, — без всякого снисхождения прервал Митру Гхатоткача, — но ведь тебя чему-то, все же, учили в ашраме. Дваждырожденный обязан не мечом размахивать, а соизмерять действия и их неизбежные последствия. Камень катится с горы по предначертанной линии, даже если ему кажется, что он свободен в выборе места падения. Начавшись, война побежит по своему руслу, и никто из нас не сможет остановить кровопролития. Разве думающий человек возьмет на себя такую ответственность? Юдхиштхира следит за потоком событий и отдаст приказ, только когда остальные кармические пути будут закрыты. Да мы и не готовы к войне. Посмотрите на панчалийцев…

А что? — пожал плечами Митра. — Кшатрии у них вооружены хорошо.

Да разве в этом дело? — снисходительно улыбнулся лесной воин. — Мы и вайшьев можем облачить в доспехи. Только кшатриев они не остановят. Вам надлежит знать правду. Друпада близок к отчаянию. Он сам ждал новой войны с Хастина-пуром. Но теперь видит, что и она будет несомненно проиграна. У него есть подданные, но нет народа. Люди идут на строительство укреплений или маневры, они платят подати, исправно посещают храмы, но все это лишь майя… Дела опутаны паутиной помех, отсрочек, устремленность гаснет в неразберихе, жажда действий обращается в бессмысленное ожесточение. Кшатрии привыкли к сытой, красивой жизни. Не захотят они отдавать ее за какие-то высокие и совершенно непонятные им цели. Юдхиштхира здесь тоже бессилен, ибо мудрые речи способны убедить только мудрых. Сколько мы ни пытались растолковать горожанам, что Хастинапур, отняв у них северные земли, на этом не остановится, они твердят — «на наш век хватит». И, очевидно, убедятся в нашей правоте, лишь когда увидят в Кампилье новых хозяев.

Сказать по правде, многим в Кампилье вообще все равно, кто правит, лишь бы не особенно лютовал, да подати с земледельцев собирал вовремя, — подал голос панчалиец.

А крестьяне?

Крестьяне знают лишь землю. Им вообще до царей дела нет…

Им все равно кто победит? — с возмущением перебил панчалийца Митра.

Конечно. Они ненавидят своих сборщиков податей куда больше, чем чужих кшатриев, которые пока им ничего плохого не сделали. Кстати, если война и будет, то панчалийскую знать может и перебьют, но крестьян и ремесленников вряд ли кто тронет. Подданные всем нужны.

Это предательство так думать! — почти возопил мой друг. Но его остановил Гхатоткача, указав, что не пристало дваждырожденному попадать под власть гнева.

Вы забываете, — сказал могучий родственник Пандавов, что у простых людей нет способностей предвидеть последствия собственных поступков. Они просто не задумываются о причинах и следствиях, вертящих колесо мира. Богатые же попали под власть ракшасов себялюбия и наживы. Им некогда распознать в своем сердце предчувствие беды, неуловимое и вездесущее, как запах лесного пожара. Они и представить не могут, какая сила бродит в непролазных лесных дебрях, копится за горными цепями или носится ветром по степям. Эти люди будут и дальше есть, пить, размножаться и приносить жертвы на алтарь собственной алчности. Но ведь они не знают, что есть что-то еще…

У них своя карма, — рассеянно заметил Аджа, — стоит ли вмешиваться?

Мы одни не выживем, — ответил Гхатоткача, — это — одно объяснение. Есть и другое, оно выражается одним словом — милосердие. Если мы уйдем и оставим их без помощи, то вся тяжесть кармы падет на наши плечи.

А если заставить? –— аккуратно спросил Джанаки. — Я слышал, что Друпада привержен добродетели. А добродетель царя —в умении принуждать и вразумлять подданных.

Так и есть, — подтвердил сын Бхимасены и ракшаси, — Друпада открыт советам Юдхиштхи-ры и, хвала богам, лишен тупой самовластности, заразившей большинство повелителей нашей земли. Его дети — Дхриштадьюмна и Шикхандини — подчиняются законам нашего братства. Так что, все делается согласно соображениям пользы и добродетели для спасения панчалийцев. Их будут спасать, даже против их воли… Но дело это трудное и связано с опасностями, о которых сейчас нет смысла говорить. Впрочем, завтра мы все вместе пойдем в Кампилью. Посмотрите своими глазами.

По меньшей мере полсотни дваждырожденных, забыв об обуздании страстей, бросились совершать омовения и надевать чистые одежды. Многие подпоясались мечами не потому, что опасались нападения, а желая предстать перед молодыми панча-лийками в ореоле героев-защитников. И вот, возглавляемые Гхатоткачей, мы двинулись через поля, окружающие Кампилью, к ее северным воротам, сжатым плечами каменных бастионов и увенчанным башнями. Миновав гулкую воронку каменного свода, мы оказались в лабиринте улочек, где дома стояли, тесно прижавшись друг к другу, словно боясь упасть в сточные канавы. Узкие дорожки между домами петляли так, словно их создатели просто не могли ходить по прямой. Мы невольно ускорили шаги, стараясь пройти в центральные кварталы города.

Но и дворцы знати нас разочаровали. Их возводили из необожженного кирпича и дерева. Маленькие окна с недоверием посматривали на уличную толпу из-за глинобитных стен. У ворот внутренних двориков стояли молодые воины в бронзовых шлемах с кожаными застежками на тяжелых подбородках, при мечах и копьях, пускавших солнечные зайчики. Выражение тупого превосходства впечаталось в их лица, как клеймо в круп коровы.

Кстати, в этом городе было много коров. Эти вконец отощавшие животные вяло бродили среди толпы в поисках клочка травы или кустика. Коровы были священными животными, и поэтому находились в полной безопасности. За каждой из них следили глаза какого-нибудь бедняка. И стоило животному сбросить на землю свежую лепешку навоза, как чьи-нибудь руки поспешно подбирали ее, и растопыренная пятерня с размаху прилепляла круглую лепешку к ближайшей прокаленной на солнце стене. Потом эти высохшие куски навоза можно было продать как дешевое топливо. Иногда целые улицы были украшены на высоту человеческого роста этими грязнокоричневыми кругами с вдавленной пятерней, словно сами стены говорили: «Стой, не ходи дальше.» Дома, мимо которых мы проходили, представляли из себя просто глинобитные колодцы под тростниковыми крышами. Свет проникал в такие жилища только через дверь, а внутри располагался очаг, пара циновок, пара горшков и кувшинов. Ниши в стенах служили прибежищем для глиняных фигурок духов предков и божков-охранителей. Перед домами в сточных канавах собирались груды отбросов, над которыми роились мухи.

Как ни напрягаю память, не могу вспомнить встречавшиеся лица, расплывшиеся в тумане глухой враждебности. Помню суету на улицах, недоброжелательную настороженность взглядов, липнущих к нам как пыль, и столь же неприятных. Да, и пыль я хорошо помню. Она скрипела на зубах, ложилась на потные лбы, колола глаза. Может быть, из-за нее я и не рассмотрел, как следует город, оставшийся в моей памяти лабиринтом охристых стен и тростниковых крыш. Казалось, что панчалийцы сознательно устраняют из обихода все, что могло бы как-то приукрасить их пыльное существование. Простодушный Джанаки высказал предположение, что это — результат отрешенности жителей от роскоши и соблазна. Но Гхатоткача, как и наш товарищ, что был родом из Кампи-льи, рассеяли его заблуждение, объяснив простоту домов просто отсутствием потребности привнести в свою жизнь красоту.

— У моих соплеменников другой взгляд на жизнь, — сказал наш панчалиец, — здесь богат ство и бедность проявляют себя не в утонченнос ти вкуса, а в набитых амбарах и в тяжелых драго ценностях, которыми украшают себя и мужчины, и женщины. Видите, как мало зелени в городе? Мы все реже ходим на прогулки в рощи, реже поем песни. А вы заметили, как торопливо снуют люди по улицам? Они спешат в свои мышиные норы, не замечая ничего вокруг, не улыбаясь встречным.

На мощеной дороге, ведущей к дворцам знати, под огромными навесами базара, что размещался неподалеку, на лестницах у храмовых прудов и даже на боковых улочках деловито сновали, толкались, торговали, ругались тысячи горожан, похожих в этом суетном мельтешении на коричневых древесных муравьев. Невольно мы сбились в плотный боевой порядок, с мягкой настойчивостью плечами пробивая себе дорогу. Больше всего нас раздражало не количество людей на улице, а их полное нежелание обращать внимание на окружающих. Тот, кто носил богатые одежды, шел в окружении слуг, расталкивающих толпу. Тот, кто спешил больше других, размахивал локтями, не скупясь на брань. Кое-что от общей недоброжелательности перепадало и нам: «Ты гляди, какие...» А дальше, в зависимости от настроения говорившего, обращалось внимание на наши чересчур простые одежды, излишне любопытные глаза или чрезмерно гордый вид.

— Будем смиряться, братья, — весело посове товал Гхатоткача, — боюсь, по их представлениям мы тоже выглядим недостаточно благолепно. Ваши пытливые взоры, столь ценящиеся в ашрамах, здесь представляются наглостью и вызовом, а любую бла гонравную женщину просто повергают в смятение.

Мы зашли в небогатую трапезную, где большая группа вайшьев с достоинством услаждалась медовым напитком и сластями. На нас они покосились неодобрительно.

Смотри-ка, дваждырожденные, — шепотом сказал один из них.

Что им здесь надо? — повысил голос толстяк с потным от возбуждения лицом, — у нас и свои брахманы есть — правильные. Они знают, как жертвы приносить да богов задабривать. Не надо было Друпаде Пандавов принимать. Всю эту коловерть, если поразмыслить, они и запустили.

Тихо! Властители губят тех, кто пренебрегает их повелениями…

Но никакой властитель не смеет нарушать дхарму варн, — горячился толстяк, — на неизменности ее стоит мир. Шудра предназначен для тяжелых работ, вайшья — для земледелия и торговли, кшатрий —для битвы, а извечный удел брахмана — молитвы. А разве эти молятся? И где это видано, чтобы нас, почтенных домохозяев, гнали на работу?!

Переглянувшись между собой мы быстро вышли из трапезной.

— Надо было обойти эти кварталы с подвет ренной стороны, — сказал Митра, морща нос…

* * *

Кампилья разочаровала нас. Гхатоткача совсем было собрался поворачивать обратно, как вдруг лабиринт узких улиц, населенных беднотой, вывел нас к храму . Это было весьма ветхое сооружение из дерева и глины, конусом своей крыши едва возвышавшееся над окружающими строениями. Красная земля перед ним, утрамбованная тысячами голых пяток, казалась обожженной кожей. Здесь не росло ни одно деревце. Зато под стрелами Сурьи колебалось черное море голов, подступавшее к краям храмовой веранды. Это было единственное место, куда не долетали огненные лучи, ибо четыре изъеденные временем колонны поддерживали над верандой неказистый деревянный навес. Под навесом стоял невысокий человек с очень темной, почти черной кожей, одетый в шкуру антилопы, что выдавало его принадлежность к варне брахманов.

По резным фигурам, украшавшим вход, мы узнали храм Шивы, а по всполохам невидимого огня, окутывающего темную фигуру — собрата-дваж-дырожденного. Был он невысок ростом, черноволос и кудряв. Большие, чуть вывернутые губы и широкий приплюснутый нос сообщали бы лицу наивно-добродушное выражение, но глаза горели исступленным вдохновением бойца. В сосуде этого примечательного тела бился, кружи и и плясал огненный вихрь брахмы, находя выход в словах, опалявших толпу, сбившуюся на площади.

— Я — Шива. Моими устами говорит творя щий и преобразующий, пречистый и высочайший, безначальный и вездесущий, вечный творец и губитель. Я воссоздаю себя всякий раз, когда отступает справедливость и торжествует беззаконие. Во время Сатьяюги дхарма — как бык о четырех ногах. Она властвует над людьми безраздельно. Нет ни лжи, ни болезней, ни смерти. Людям не надо трудиться. Стоит лишь помыслить, и результат — вот он…

Во время Двапараюги дхарма уже наполовину вытеснена беззаконием, — говорил неизвестный, стоящий у входа в храм, — затем несправедливость на три четверти воцаряется в мире, а на долю людской добродетели приходится лишь одна четверть. И тогда я выбираю форму для воплощения. Я один привожу в движение неимеющее формы, влекущее к гибели все живое колесо времени. Мой знак — раковина, диск и палица.

Бред какой-то, — недоуменно сказал за моей спиной Джанаки.

Но ведь его слушают, — заметил Митра. И его действительно слушали. Толпа понемногу густела. Одетые в одни лохмотья, без головных уборов и украшений, стояли на солнцепеке обитатели лачуг. Рты полураскрыты, глаза прищурены, словно в безнадежной попытке разглядеть что-то в небесной дали, куда указывала воздетая рука говорившего. Черные узловатые ноги, казалось, вросли в раскаленную землю, руки безвольно повисли. Люди впитывали слова молча, словно в трансе, а источник слов — невысокий, черноволосый собрат в шкуре антилопы — метался по веранде, размахивал руками, срывал голос в крике и больше походил на лесного колдуна.

Человек, стоящий под священными знаками Разрушителя мира, бросал дротики пророчеств в толпу, что шевелилась, дышала, как тысячеокое мохнатое чудище из древнего леса. Огонь брахмы еще не озарил дремлющую первобытную сущность. Мысли, текущие в тысяче обособленных ячеек разума, не сливались в единый поток. Но здесь пробуждалась сила, не осознанная, но полная страсти. И черная фигура на веранде, вперяясь взором в черную колышашуюся массу, пила эту силу, облекая в слова и образы.

— Сбываются все знамения Калиюги! Вспомните пророчества: «Отец пойдет против сына, а сын — против отца. Мужи обретут врагов в своих собственных женах. Девушек не будут сватать. Они сами станут искать себе мужей. Станет правилом для людей отбирать достояние у бедняков, даже у детей и вдов. Смешаются между собой брахманы, кшатрии и вайшьи, и все они уподобятся низшим сословиям, пренебрегая истиной и покаянием. Люди станут торговать дхармой, точно мясом. Те, кого в мире считают учеными, забудут об истине. Утрата истины сократит человеческий век. Из-за краткости жизни они будут не в силах постичь всю науку. Лишенные знания невежды найдут удовлетворение в наживе. Став алчны ми, глупыми и злобными, люди под влиянием низких страстей погрязнут в смертельной вражде. Но и войны будут уделом ничтожеств. Храбрецы будут жалки, как трусы. Никто никому не решится верить, когда наступит конец юг. И станет природа людей жестока в деяниях и подозрительна в мыслях. И станут они губить без нужды животных и деревья по всей земле. Тогда настанет конец всему живому и сущему в мире».

-- О боги! Это же из Сокровенных сказаний! Пророчества Маркандеи! — изумленно воскликнул Джанаки.

-- Что ни слово — то истина, — шепотом подтвердил Митра, — похоже, Маркандея пророчествовал специально для панчалийцев.

-- Увы, Калиюга везде проявляется в одних и тех же формах, — заметил Гхатоткача и сделал знак, чтобы мы продолжали внимательно слушать.

В Калиюгу законы дхармы понимаются превратно! Разум оставляет властителей и только вера может спасти… — так говорил неизвестный. Он был полон силы, и сила пробуждалась в толпе подобием огненного дракона, струящего свое тело бесчисленными кольцами. Воодушевление или безумие породило дракона? Я чувствовал могучую вибрацию, рождавшую желание самому окунуться в этот огненный поток. По счастью, присутствие Гхатоткачи и панцирь дисциплины, выкованный в ашраме, удерживали меня от последнего шага. Я помнил слова Сокровенных сказаний: «Брахма, бросившая поводья разума, обращает человека в ракшаса».

И это — дваждырожденный? — с презрительным смешком сказал кто-то из наших, — Он больше похож на спятившего жреца из этих — новых.

Может, в него ракшас вселился? — озабоченно предположил Джанаки.

Гхатоткача задумчиво покачал головой:

Нет. Разум его не замутнен. Откуда же он взялся? Надо с ним поговорить…

С Шивой? — съязвил Митра.

Ну, не может же он всегда оставаться в этом пылающем облике, —– рассудительно заметил Гхатоткача, — даже если в нем и впрямь воплотилась частица разрушителя, она не может так беспощадно сжигать тело. Думаю, ему скоро потребуется отдых. Вот тогда и попытаемся поговорить.

Неужели ты всерьез надеешься обнаружить там присутствие божественной силы? — спросил я, — Скорее он одержим…

Пойдем и увидим. Кто не умер, тот не потерян, — пожал могучими плечами Гхатоткача.

Проповедь закончилась. Народ медленно расходился. Ни оживленных бесед, ни споров или слез умиления… Стояли, слушали, перестали слушать, повернулись спиной к храму, ушли…

Мы вошли в храм. Человек, еще недавно заставлявший содрогаться толпу, в полном изнеможении распростерся на лоскуте тени за одной из колонн террасы. Его грудь, залитая потом, еще тяжело вздымалась, но из глаз ушло одержимое выражение. При нашем приближении он не выразил никакого удивления, лишь сел поудобнее, прижавшись спиной к колонне, и усталым жестом предложил нам сделать то же самое. Его взгляд встретился со взглядом Гхатоткачи.

Кто ты? — спросил наш предводитель.

Меня зовут Кумар. Я из южных земель, где потоп Калиюги уже начался.

Почему ты не пришел к нам?

Зачем? — был усталый ответ, — Вы теперь нашли пристанище у высоких тронов. Сын Дхармы, утвержденный в мудрости, занят борьбой за власть, хоть Сокровенные сказания призывают избегать привязанностей, вожделений и расчетов. Вы роете рвы, упражняетесь в искусстве убивать, совещаетесь о путях победы. Вы связали себя целью, как паук — собственной паутиной. Вы несвободны ни мыслью, ни действием, — последние слова Кумар произнес с особым жаром. — Вы мудро взираете, как мир катится к гибели.

Цари обладают силой и властью. Высокая сабха — мудростью. Лишь соединив эти два начала можно что-то изменить в этом потоке…

Для этого надо найти иных царей, таких что воспеты в Сокровенных сказаниях, — с вызовом ответил Кумар, — высоких нравом, живущих согласно дхарме. Наверное, в древности такие иногда попадались. Законы выполнялись сами собой, земля давала щедрые урожаи, и задачей мудрых было поддержание устоев и приумножение добродетелей. Но сейчас, когда сбываются предсказания о Калиюге, что делать мудрым? Разве может благочестивый, незлобивый и щедрый царь управлять страной, где кшатрии «стали тернием людским», а брахманы, забыв о знаниях, утверждают, что Высших миров можно достичь простым повторением имен Бога или воздержанием от мяса или соли.

Воплощению Шивы, конечно, лучше известно, какой путь к Богу короче, — не удержался от замечания Митра.

Кумар смиренно улыбнулся и сделал отстраняющий жест.

— Вы не хуже меня знаете, что частица боже ственного начала есть в каждом. Я — воплоще ние Шивы не больше, чем каждый из вас.

Тебе многое известно, о незнакомый брат, — сказал Гхатоткача. — Но ведь ты сам сеешь ложь, передавая простым людям ничтожные крупицы знаний дваждырожденных. Они понимают тебя превратно.

Я не хочу давать им знания. Я хочу пробудить их. Нет ничего страшнее тупой покорности, с которой они взирают на все происходящее. Их покорность развращает раджей. Их смирение и приверженность законам теперь стала залогом гибели, ибо имеющие власть сами не обладают ни дхармой, ни мудростью. Надо взорвать этот мир, положить конец сытому равнодушию властелинов.

Тогда законы жизни сами возьмут верх, и брахма побежит по новым прозревшим сердцам.

А ты думал о том, что если эти твои последователи на площади пробудятся к действию, то их просто перебьют? — заметил Митра.

Неужели цари, склоняющие слух к советам дваждырожденных столь безрассудны, что начнут убивать своих подданных? — пожал плечами Кумар.

Начнут, обязательно начнут, чтобы сохранить власть и свои законы, — заверил Кумара Гха-тоткача, — ты думаешь, что нынешние властелины способны мыслить на десятилетия вперед? Власть нужна здесь и сейчас. Даже престарелый Друпада, украшенный многими добродетелями, не задумываясь обрушится на любого смутьяна, восставшего против его воли. Да его и не спросят ни Дхриштадьюмна, ни Шикхандини.

Но ведь они члены братства! — воскликнул Кумар.

Они прежде всего цари в узах долга и традиций, — беспощадно сказал Гхатоткача, — ты не сможешь разрубить ни одного кармического узла, зато породишь потоки крови. Шива, может быть, выше человеческих представлений о добре и зле, но ты-то не обладаешь божественным сознанием. Значит, твои расчеты небезупречны, а карма не избежит страшных плодов ложных действий.

Ну и пусть, — почти крикнул Кумар. — Я не могу твердить слово «карма» и оставаться безмятежным. Верьте или нет, но я вместил этих грубых невежественных панчалийцев в свое сердце. Мне не менее, чем Друпаде, важно, что будет с ними! Кампилья — часть моего мира, а для вас — только рубеж на пути к цели!

В нашем братстве есть предание о юности патриарха Явакри, — неожиданно спокойным тоном сказал Гхатоткача, — он обладал неистощимой брахманской силой, однако боги не наделили его терпением. Он ушел из ашрама на берег Ганги и занялся умерщвлением плоти, ожидая быстрого прозрения. Истощив силы тела и духа, он приблизился не к Высоким полям, а к царству Ямы. Тогда отыскал его один мудрый риши и, усевшись рядом на берегу, начал горстями кидать песок в воды Ганги.

Явакри от удивления вышел из транса и спросил старика: «Зачем эти бесплодные усилия, о брахман? Или разум оставил тебя?» Риши ответил: «Я перегорожу Гангу насыпью, и будет удобный путь». «Но ведь это невозможно, — сказал Явакри, — займись тем, что тебе по силам». -«Мои действия столь же лишены смысла, как и твои», — ответил старый риши. И тогда Явакри прозрел.

— А я еще нет, — отрезал Кумар. — Когда не спасают мудрые изречения и традиции, творит чудеса простая вера. Сейчас нужно чудо, а не ваши размышления о праведности. Мне верят, и я не изменю своему Пути…

Гхатоткача встал и посмотрел на Кумара снизу вверх с грустным сожалением, без злости или раздражения.

— Сейчас мы уйдем, — сказал наш предводитель, — ты, конечно, не пойдешь с нами, но разреши кому-нибудь из членов братства остаться с тобой. Вдруг тебе понадобится помощь.

Кумар устало кивнул: — Хорошо, пускай останется он, — черная рука указала на меня, — похоже, он умеет слушать лучше других.

* * *

Когда все наши ушли, я уселся напротив Кумара так же, как и он, прижавшись лопатками к прохладной колонне и, полуприкрыв глаза, погрузился в сладостно-дремотное состояние, полностью противоречащее всем событиям и настроениям этих тревожных дней. Откуда-то на опустевшем перекрестке появились две старухи в лохмотьях и принесли Кумару стопку ячменных лепешек, политых острым соусом, и глиняный кувшин молока. Поставив снедь рядом с ним, они с глубоким поклоном взяли прах от ног новоявленного аватара, а он смиренно благословил их, при этом не удержавшись от косого взгляда в мою сторону. Но я сделал вид, что продолжаю дремать, и открыл глаза, только когда почитательницы удалились. Кумар позвал меня разделить с ним нехитрую трапезу. Потом он снова погрузился в самосозерцание, которое к вечеру, когда сизые сумерки обступили храм, оттеснив и узкие вонючие улицы, и гомон толпы, сменилось неожиданно острой и деятельной работой ума. В пустом храме нашлось несколько глиняных светильников, заправленных маслом, и когда желтые светлячки возгорелись на полу вокруг циновки Кумара, к нам начали подходить люди, словно вылепляясь из темноты, такие же тихие, сумрачные, но с блеском в глазах и заботой в сердце. Они садились вокруг Кумара и говорили:

— Какой прок от дхармы, если она призывает человека расстаться с жизнью?

Он отвечал:

— Разбойники приходят в дом вайшьи и гово рят: «Отдай нам корову». Любой вайшья, дабы спа сти свою жизнь, отдаст корову, но если разбойни ки придут в дом кшатрия, преданного дхарме, и ска жут: «Отдай коня», то кшатрий будет биться с ними — один против многих. Для него гордость важнее жизни. Если хоть один кшатрий испугается, то и про других подумают: их можно грабить без стра ха. Так от преданности дхарме одного человека за висит благополучие всех. Если бы каждый из вас был готов принести свою жизнь в жертву Панчале, то эта жертва потребовалась бы от немногих.

Вайшья предназначен для земледелия, кшатрий — для битвы, а удел брахмана — молитвы и воздержание, — говорили ему, — а ты хочешь, чтобы вайшьи думали об управлении и защите царства. Разве не приведет это к смешению варн?

Так будет, ибо предсказано. И не по моему слову, а по сущности Калиюги, — отвечал им Ку-мар. — Мужи производят потомство от разных женщин, так как узнать происхождение? Сокровенные сказания гласят, что о людях можно судить только по образу их действий. Пока человек не приобщился к знаниям и дхарме, он все равно что животное. Тот, кто не боится пролить кровь за своих близких, — кшатрий; кто ведет праведный образ жизни, — брахман. А ваши жрецы и разговоры о дхарме ведут, и очистительные обряды соблюдают, но истинного благочестия в них нет.

— Зачем смущаешь ты наш ум такими реча ми, если ваш вождь — сын Дхармы — предрек нам погибель? Зачем отравлять свои дни размыш лениями о грядущем, если карму не изменить?

Кумар глубокомысленно кивнул головой:

Если бы человек был подвластен себе самому, то никто бы не умирал и не ждал бед. Но смотрите — многие рождаются под одной и той же звездой, а сколь различны обретаемые ими плоды из-за превратности кармы. Одни стремятся обрести потомство, совершая жертвоприношение богам, а в результате на свет появляется тот, кому суждено опозорить семью. Те, у кого еды вдосталь, страдают болезнями желудка, другому валит богатство, хоть он и не прилагает усилий, а этот деятелен, да не достигает желаемого. Но в рождении, любви и смерти все люди уравниваются. Злодей, замышляющий недоброе, губит себя. Трусливый и алчный не избежит воздаяния.

Дхарма и спасение — это для праведников, — сказал один из сидящих с Кумаром.

А ты кто? — спросил Кумар.

Я живу охотой — убиваю живых существ. Это ремесло завещал мне отец. Разве не погубил я себя для дальнейших воплощений, запятнав свои руки кровью? Разве не погубят себя жители Кам-пильи, взявшись за оружие, пусть даже для спасения своих близких?

Как гласят Сокровенные сказания, наши праотцы, удивленные многообразием жизни, установили праведный закон: не убивай. Но посмотрите вокруг: живое существует за счет живого, звери едят зверей, рыбы — других рыб. Даже занимаясь земледелием вместо охоты, люди убивают обитающих в земле тварей. Сколько ни размышляй, не найдешь здесь того, кто бы не причинял ущерба живым существам. Не вы выбирали место и время своего рождения, но вы можете исполнить свой долг, защищая родных и близких от гибели.

— Так ведь и деды наши… Мы бережем закон, — заговорил один из пришедших. Я почти физи чески ощущал, как в его голове медленно вороча ются мысли, подобно мельничному колесу, — Ну, да, вот… —– он сделал паузу, повращал глазами, почесал спутанные волосы и в отчаянии махнул ру кой, с немым обожанием уставившись на Кумара.

Тот устало улыбнулся и молвил:

— Не мучайся, облекая в слова то, что я читаю в твоем сердце.

Бог все видит и понимает про твою жизнь: кшатрии могут ударить на улице, купцы не довесить товар, сосед выплескивает помои прямо перед твоей дверью. Царь, хоть и говорят, справедлив, но до него не докричишься. И кажется, лучше попытаться тихо дожить свой век, обустраивая собственное гнездо, радуясь тем маленьким радостям, что все-таки посылают благосклонные боги. И вы все так рассуждаете. Поэтому кшатрии будут бить вас все чаще, а купцы — все откровеннее обманывать. Потом кто-нибудь нападет, и никто из вайшьев не шевельнет пальцем, чтобы помочь ненавистным кшатриям. Кшатрии без поддержки всего народа не смогут противостоять врагу и доблестно погибнут. Купцов победители ограбят, а, может, тоже перебьют. Вас лишат домов и нажитого добра и оставят думать о том, кто во всем виноват, и как же так повернулась карма, что карает и виновных и невинных. А у вас здесь и нет ни одного невинного. Вы настолько извратили свою жизнь, что если боги бросят огненную стрелу вам на город, то количество добродетельных в мире не уменьшится.

— Но, мудрейший, — с дрожью в голосе ска зал горожанин, — что можем сделать мы, лишен ные власти? Я всегда честно делал свою работу, предписанную мне дхармой. Я всегда ходил в хра мы и жертвовал брахманам. Боги должны вознаг радить меня, защитить в минуту опасности.

—– Все, что ты делал, ты делал с целью обретения выгоды, — беспощадно сказал Кумар, — боги не приемлят жертву, если исходит от нее дух стяжательства. Только бескорыстное действие угодно богам, только человек, вместивший в свое сердце заботы других людей, удостаивается их внимания. Думая только о себе в любом своем действии и поступке, остаешься ты закованным в раковину себялюбия, в доспех отчужденности. Спасая тебя от мук сопереживания чужой боли, эта раковина не позволяет и твоим молитвам пробиться на небеса. Отгородившись от людей, ты отгородился и от богов. Нет и не может быть на этом пути спасения.

Да, Кумар говорил правду. Стоит отделить себя от мира, и ты оказываешься вне потока тонких сил. В пустых, закрытых душах скапливается страх и подозрительность, подобно гнилой воде в лесных ямах. Только в открытое прозревшее сердце падают капли благотворной брахмы. Собственных сил всегда не хватает. Их можно почерпнуть только из потока жизни. Тот, кто закрыт — обречен.

Понимали ли Кумара те, кому он пытался это объяснить простыми словами?

Я сидел, скрестив ноги, и пытался воплотиться в этот костер страстей и мыслей, которым представал моему внутреннему виденью Кумар и люди вокруг. Чем все-таки он так привлекал их? Неужели просто убежденностью в своем божественном предназначении? Что мог он дать этим усталым, изверившимся потомкам великого народа? Может быть, зыбкую надежду, что не все еще потеряно ,и , если не собственные силы, так хоть заступничество некоего праведника изменит разом всю жизнь. Может быть, именно этот непонятный, пылающий огнем подвижничества аскет сможет противостоять течению событий, сделать сладкими плоды созревающей кармы. В себя они не верили, как и в своих царей. Но жаждали чуда с поистине необоримым упорством.

Потом Кумар устал. Пылавший костер брах-мы затух и не давал больше пищи голодным душам. Люди разошлись. Мы остались вдвоем. Понемногу Кумар приходил в себя. Его дыхание успокоилось, и я смог настроить свое в один ритм с ним. Скоро и наши сердца вошли в единую гармонию, открывая врата незамутненному потоку мыслей. Тогда пришла очередь и для слов.

Я никогда не видел южной оконечности нашей земли. Там правда океан без края?

Да, там конец мира, — ответил он, и его взор затуманился уходя в глубину памяти, — там, за джунглями и пустынными плоскогорьями, западный и восточный окоем наших земель сходится в одной точке. Дальше — только океан, неведомый и грозный. Уже дважды его волны пожирали главный город нашей страны — Мадурай. Но мудрые цари прошлого вновь отстраивали дворцы и храмы. Теперь люди с успехом доканчивают то, что оказалось не под силу стихиям. Города в руинах, каналы засыпаны песком. Тысячу лет назад именно на нашу землю ступили первые дваждырожден-ные, положившие начало Высокой сабхе. Теперь там не осталось ни одного ашрама. Лишь желтый песок змеится под ветром меж руин и костей.

Неужели и у вас война? — спросил я.

— Если бы только это! — вздохнул Кумар. — Воевали всегда. Но сколько бы кшатрии ни отни мали жизней друг у друга, крестьяне исправно со бирали урожай, чараны пели песни, а ашрамы по полнялись учениками. Теперь же обители мудрых пусты. Вайшьи равнодушны к судьбе царств. Кшатрии сражаются не из доблести, а ради нажи вы. Я был одним из последних учеников ашрама. Я знаю Сокровенные сказания, поэтому я устре мился на север к источнику нашей мудрости и силы — Высокой сабхе.

Он невесело рассмеялся и посмотрел мне в лицо.

Тебе, как и мне, дано чувствовать брахму, но ты слеп, ибо подчинен воле своих учителей. А я прозрел. Два года я продирался сквозь леса, питаясь дикими плодами и орехами. Я едва не погиб в безводных каменных пустынях, чудом уцелел при встречах с лесными племенами. Всю дорогу я твердил строки из Сокровенных сказаний. Они давали мне жизнь, силы и цель. И что я увидел, добравшись сюда? Люди здесь поражены тем же недугом. Сильные преумножают богатство и власть, слабые равнодушно взирают на открывшуюся пасть Калиюги, без сил и желания спасти себя и своих детей.

Но на что ты можешь рассчитывать один, вне узора братства? — спросил я.

Какого братства? Того, которое в Хастина-пуре? Или здесь, в Кампилье? «Кто счастлив в себе, кто изнутри озарен, в себе обрел радость, тот достигнет брахмы», — так сказано в Сокровенных сказаниях. Я не буду служить никому из властелинов. Я не хочу зависеть ни от чьей брахмы, силы или воли, кроме своей.

(А карма? А воля богов? Неужели ракшас обособленности таится и в этом сияющем, вдохновленном сердце?)

— «Каждый себе союзник, враг себе каждый»,

— ответил я словами древней мудрости, решив, что бессмысленно напоминать ему о бессилии брахмы дваждырожденного вне узора общины. Кумар сам находился в паучьих сетях заблуждений. И время прозрения для него еще не наступило, ибо слепила очи его сердца одна единственная грань открыв шейся ему божественной истины.

На улице вновь зашумела толпа. Мы и не заметили, как скоротали ночь. Глаза Кумара устремились куда-то мимо меня, разгораясь, подобно кострам под ветром. Усталости и тоски словно не бывало.

— Мне пора, — сказал этот непостижимый черный человек и, тяжело ступая, пошел к выхо ду из храма, туда, где ждала его толпа жаждущих обрести успокоение. Солнце палило нестерпимо, толпа взволнованно гудела, напоминая пчелиный рой. Хорошо ли им слышно Кумара? На площади много народа, и стоящие ближе передают слова Кумара тем, кто скопился в соседних улицах. Кто может судить, насколько искажается смысл речей, передаваемых из уст в уста?

Из толпы на веранду поднялся степенный жрец какого-то богатого храма.

— Зачем смущаешь ты народ лживыми про рочествами? Мудрые исчисляют сроки. Калиюга продолжается тысячу лет. На ее становление и за кат приходится по сто лет. Так говорил Маркан– дея. Общая продолжительность всех четырех юг

— двенадцать тысяч лет. Нам еще долго жить в мире и благополучии.

— Вы уже не живете, — закричал Кумар, — ваши брахманы заменили искания традицией, веру — ритуалом. Вместо размышлений о благе и по иска истины вы молитесь на законы, доставшие ся от предков. Но лишь боязнь кары поддержива ет добродетель в вашем мире. Раджи живут в рос коши, знатные смеются над теми, кто радеет об общем благе в ущерб собственному. Великий пат риарх Маркандея пророчествовал, что Калиюга на ступит, когда лишь четверть людской добродете ли останется в нашем мире. Оглядитесь! То, что вам стало привычно, либо лживо, либо поражено пороком. Для вас Калиюга уже началась.

Что ты нас пугаешь? — крикнули из толпы. — Живем мирно, дхармы не нарушаем. Какая там четверть добродетели?! Мы же даже с Хасти-напуром не враждуем, хоть куру и забрали у нас северные земли.

Только не надо выдавать это за миролюбие,

— резко откликнулся Кумар, вроде даже и обра дованный сказанным из толпы, — главной вашей целью стало выживание. Хотите быть богатыми, но смиритесь даже с нищетой, лишь бы ничто не угрожало тихому прозябанию. Вы заняты низмен ным насыщением органов чувств, не пытаясь ду мать о том, что происходит вокруг. Богам — гор шок жертвенного масла, радже — положенную долю дохода, и совесть чиста, а будущее обеспе чено. Но именно этот путь лишает будущего. По иск истины и блага нельзя заменить ритуальны ми действиями и традицией. Если вы не творите добро, значит, вы открываете дорогу злу. И оно уже пришло в ваш мир, приняв облик безразли чия и покорности, разномыслия и зависти. Есть башни и стены, есть название — панчалийцы, но нет народа, объединенного общим потоком силы, божественными законами, хотя бы мыслями об общей пользе и благополучии. Даже здесь, в тол пе, я вижу погасшие алтари там, где должны быть открытые сердца.

Каждый из вас обособлен, словно слепец, бродящий по пустому залу. Впрочем, зал набит слепцами, но они не хотят ни говорить, ни осязать друг друга. Каждый чувствует, что его толкают и толкается сам, делая свое положение еще безысход-нее. Неужели кто-то из вас надеется выжить в случае, если погибнут все остальные?

Так говорил Кумар. Ему внимали, но соглашались ли? И могли ли эти речи стать для них тем самым источником чистого действия? Этими сомнениями я попытался поделиться, вернувшись в лагерь. В тот вечер у костра дваждырожденных не было песен. Всеми овладело настроение, испытываемое у ложа тяжело больного друга.

Неужели ничего нельзя сделать? — спросил Джанаки Гхатоткачу. — Почему же, о могуче-рукий, ты сам не остановил его? Разве не в твоих силах подчинить его разум своей воле?

Каждый дваждырожденный волен идти своим путем, — просто ответил сын Бхимасены, — если будет угодно богам, его остановит Друпада.

Кто способен предсказать последствия? Может случиться чудо, и жители Кампильи пойдут за ним. Но ведь он сам лишь щепка в водовороте. Он ощущает поток, но не готов постигать, к каким берегам несет его божественная воля. Мы — дваждырожденные — сильны знанием потока, мы используем его силы, но не противостоим его необоримому могуществу. Кумар же, получив малую толику огня, возомнил себя равным богам. Слепая гордыня погубит его, а заодно и людей, которые устремятся за созданной майей. Что бы Кумар сейчас ни делал, все будет ложно. Плоды его усилий будут горькими, как бы ни развивались события. Из паутины кармических следствий уже не выберутся ни они, ни их предводитель. Только богам дано могущество колебать весы этого мира…

Но они далеко, — сказал Джанаки.

Кто знает?.. — ответил Гхатоткача, — Мы должны стремиться понять ход перемен и волю богов. Тогда в конечном итоге будут ненапрасны и жертвы.

Да, посещение Кампильи оказалось куда интереснее, чем ожидалось, — со смехом сказал Накула.

Но я туда больше не пойду, — резко сказал Аджа, — общение с невеждами порождает путы заблуждения. По сему, как гласят Сокровенные сказания, тот, кто стремится к высочайшему покою, должен искать общения с людьми умудренными и добродетельными.

Как же двигаться по пути познания, если не окунаться в жизнь? — возразил Митра. — Мудрого никакое общение с недостойными не замарает.

Дваждырожденному приличествует обретение знаний посредством размышления о причинах и следствиях. Так что, чем меньше глупостей ты успеешь наделать в Кампилье, тем лучше для всех, — заметил Аджа.

Вокруг рассмеялись, пытаясь рассеять тревогу, что висела над нашими головами подобием огромной черной птицы.

— Обретать опыт надо, но не открывайте храм своего сердца непосвященным, — ответил Гхатот кача. — Учитесь убеждать учтивыми словами и доказывать правоту собственным благочестием. Только так наше братство сможет вместить и за боты Кампильи.

Но Митру было не так просто смирить, к тому же он чувствовал за собой нашу немую поддержку.

Я с трудом представляю Бхимасену, ведущего благостную беседу с каким-нибудь горожанином, озабоченным только закупкой ячменя по низкой цене.

Никто и не ждет, что Бхимасена будет вразумлять граждан мудрыми речами, — сказал Гхатоткача.

Тем более, что у него, — вздохнул Митра, — переход от назидания к насилию может оказаться не длиннее лезвия меча.— Да, его огненному духу тесно в каменных стенах, — сказал Гхатоткача. — Смотрите, многие из вас тоже не захотели покидать лагерь. Значит, им нечего делать в Кампилье. Даже старшим Пандавам тяжело в городе. Конечно, панцири их духа способны отражать устремленное зло. Но от тупого молчания, от упорного недоброжелательства они страдают не меньше, чем от стрел, пущенных из-за угла. Ведь не защиты, а слияния с теми, кто отворачивается от нас, жаждем мы, обращаясь к панчалийцам. И вновь будет Юдхишт-хира открывать свое сердце тем, кто недостоин даже носить зонт за его колесницей. Вы думаете, малые жертвы принесли наши старшие братья? В непреклонного воина превратился Арджуна, в молодости любивший музыку и танцы. Теперь в нем звучит только крик боевой раковины — ясный и жестокий, как удар меча. Он сам стал зовом на битву, забыв о тихих и ласковых мелодиях своего детства. А Бхима? Что слышит он, кроме барабанных ударов крови, зовущих на битву?

Но самую большую жертву принес любимец бога Дхармы Юдхиштхира. Он отринул все человеческие страсти, заглушил нежную мелодию своей жизни и погрузил сердце в молчание. Следопыт прижимается ухом к холодной земле, чтобы услышать звук далеких копыт. Юдхиштхира приблизил сердце ко мраку беспредельности, снося страдания одиночества и холод надвигающейся Калиюги. Он подобен эху, что несет из бездонной пещеры весть тем, кто застыл у входа, страшась войти под гранитные своды. Сердце его звучит в унисон со страшной гармонией этого мира. Нам не дано ни услышать этой музыки, ни ощутить размеры жертвы Юдхиштхиры, ни облегчить его служение. Но мы можем прислушаться к вестям, которые он доносит до нас, и тем сделать его жертву ненапрасной.

Так сказал Гхатоткача. Мы молчали. Наша вера в Юдхиштхиру была вне сомнений, наша преданность Пандавам не нуждалась в клятвах. Но будущее было туманно. Панчалийцам мы не верили, а ядавы не шли. Думаю, что в этот момент любой из нас, не задумываясь, пожелал воплотиться в Юдхиштхиру, чтобы вновь разобраться в опыте и пророчествах времен, что прошли и суждены быть.

* * *

В Кампилью дваждырожденные теперь ходили большими группами и при оружии. В предместьях хозяйничали разбойники — бывшие крестьяне, разорившиеся от поборов и бежавшие из-под карающих кшатрийских мечей. Поговаривали, что где-то в лесах по ту сторону Кампильи, доведенные до отчаяния крестьяне объединялись в отряды. Разумеется, в преданности кшатриев Друпаде никто не сомневался. Но горожане, живущие ремеслом и торговлей, были недовольны неурочными работами на строительстве укреплений. Так что ракшасы неповиновения могли вселиться и в кого-нибудь из них.

Поэтому я предпочитал оставаться в своем лагере у костра, наблюдая из кольца брахмы, как, подозрительно озираясь, спешат мимо нас к теплым очагам те самые люди, которых наше братство намеривалось спасти.

Мы сидели плечом к плечу, и рубиновое пламя восходило к черному небу, отражаясь в глазах, горячей брахмой переливаясь из сердца в сердце. В эти минуты мы были счастливы и мало думали о большом мире, стоящем черной стеной за гребнем вала.

Хастинапур, Кампилья и все другие города земли отделяли от нас бескрайние земли и бессчетные века. Ночи из совсем другой жизни! Ночи, заставляющие забыть и о работе, и о войне. Неужели ЭТИ ночи были только промежутком между ТЕМИ днями? В сиянии кольца живой брахмы рождалось понимание нашего отличия от остальных людей. Это ощущение было таким же острым и тревожным, как прикосновение меча к коже или вспышка света перед глазами. И теперь я по– новому понял трагичность и величие жизни патриархов. Как должы страдать они после разрыва сияющей цепи брахмы братства, навеки отделившей их от человеческого рода!

Потом нас стали навещать Накула и Сахадева, предоставившие старшим братьям нести бремя пиров, помпезных собраний и переговоров в роскошных чертогах Друпады. Подобные «быстрору-ким повелителям красоты, многорадостным Аш-винам», они обладали удивительной способностью одарить заботой и вниманием каждого, кто попадал в круг их брахмы. Каждый из сотни дваж-дырожденных, сидевших с близнецами у ночного костра, мог с уверенностью сказать, что именно с ним вели немой разговор эти богоравные герои. Никто бы не смог оспорить это утверждение, ибо никому из нас не удавалось воплотиться в истинные мысли и чувства сыновей Мадри, улыбчивых, благожелательных и непроницаемых, как каменные статуи подземных храмов… Нет, все-таки не С1агуи напоминали они, а огни на алтарях, прекрасные, греющие тела и души, вселяющие надежду в сердца. Но кто может проникнуть в сердце огня? Кто познает его природу и сущность? Достаточно и того, что огонь брахмы близнецов ярко пылал в нашем кольце, прогоняя страшные предчувствия неизбежной войны.

Вот они сидят у нашего костра прекрасные, как утренняя и вечерняя заря, сыновья Мадри Накула и Сахадева. Глаза сияют молодой отвагой и любознательностью, улыбки почти не покидают лиц, движения плавны, а речь — певуча. Сколько лет им на самом деле? Сколько воплощений насытили опытом глубины их сердец? Они кажутся вечно юными в легких доспехах, украшенных затейливым орнаментом.

Они мало походили на патриархов, великих учителей, о которых мы знали из Сокровенных сказаний: не давали наставлений, редко пребывали в сосредоточенной задумчивости, зато легко вступали в разговор, делясь открытиями минувшего дня и памятью прошедших лет.

Неужели мы единственные, кто остался из братства? — почти с ужасом спрашивали мы своих вождей. Мы уже начали понимать, что за высоким валом в удушающем однообразии земляных работ и отдохновении ночных костров, Пандавы воссоздают ничтожное подобие венка дваждырожден-ных. Как видно, и работа и беседы были тем самым гончарным кругом, на котором невидимая воля Юдхиштхиры лепила прообраз будущей общины. Но мало кто из нас верил, что горстка учеников, вынужденных оставить ашрамы, сможет воссоздать поток брахмы, разгоняющий мрак Калиюги.

Немало дваждырожденных сплотилось и вокруг Хастинапура. Но они могут только погасить наши усилия, — ответил Накула. — Высокая сабха пока пытается любой ценой сохранить остатки гармонии, не дать иссохнуть каналам брахмы. Если великая сеть будет разрушена, то очень скоро огонь Высоких полей уйдет из нашего мира. Кое-где в заповедных местах еще остались тайные ашрамы, где риши блюдут закон дхармы, еще идут наши братья по неведомым путям, чтобы искать учеников и врачевать болезни, но это — лишь слабое эхо некогда могучего гимна Высокой саб-хи. Если бы хоть на миг вы могли перенестись в наши залы собраний, чтобы ощутить спокойное течение жизни в полях брахмы, где каждый человек вмещает все братство, а расширение сознания не знает границ… Там любая тревога исчезала сама собой, как тень под лучами солнца.

Каким был Хастинапур! — в тон брату воскликнул Сахадева, — Разве можно забыть золотые дни юности, пронизанные ароматом благовоний и цветов, звоном фонтанов, песнями силы и покоя. Поля брахмы были открыты для нас, и каждый человек встречал в братстве лишь благие мысли, сердечное внимание и радостную устремленность, входя в поток, несущий наши души в высшие миры. Негасимые огни алтарей ярко пылали в просторных домах Хастинапура, и не было ни в них, ни в нашей одежде крикливого золота украшений, слепящего глаза и дробящего мысли жаждой обладания. В наш быт были допущены лишь самые необходимые предметы, хранящие тепло рук искусных мастеров, радующие глаз тонкостью орнамента. И не надо было ни высоких стен, ни каменных храмов. Тогда Высокая сабха еще держала над страной зонт брахмы и приумножала плоды человеческого труда, а боги встречали людей под открытым небом. Если бы вы сами испытали это, то не пожалели бы никаких сил, чтобы вернуть, ибо только это и есть человеческая жизнь.

Сахадева, который, как и все дваждырожден-ные, был обычно погружен в спокойную сосредоточенность, вдруг зажегся внутренним ожесточением, захлестнув нас волной горячей страстности:

— Мы же все –— дваждырожденные! — воззвал он, — Минуя слова, войдите в мое сердце, узрите отблеск небесного света, о котором я не в силах рассказать, ощутите истинность памяти, хранящейся во мне и Накуле. Поймите, что весь этот мир, созданный суетливыми незрячими людьми — только майя. Истинную радость доставляет созерцание красоты, общение с добрыми людьми, постижение новых законов — все, что мы называем восхождением к свету. Это самый короткий путь к наслаждению, и не надо тащить на себе тяжелую поклажу из дорогих вещей, честолюбивых планов, зависти и себялюбия. Для этого не нужно ни мраморных стен, ни золотых алтарей, для этого нужно лишь прозревшее сердце. Опьянение властью, торжество самолюбия, жажда обладания заползли в наш мир, как лианы — в щели домов, брошенных хозяевами. Но это — лишь окольные тропы, кажущиеся слепым дорогой к храму наслаждений. Зрячие ничего не смогли обьяснить. Новые народы строят каменные дома с толстыми стенами, ограждая себя от дыхания жизни и друг от друга. Их правнуки уже не найдут остатков наших жилищ, растворившихся в потоке жизни. Тогда они скажут, что мы не имели ни знаний, ни сил.

* * *

Ясным прохладным утром, когда ложбины полны голубым туманом, а первые лучи солнца лишь золотят верхушки пальм, мимо сторожевых вышек лагеря прогромыхал отряд нарядных колесниц, сопровождаемых одетыми в панцири кшатриями. Над первой золоченой колесницей качался роскошный белый зонт и огромное знамя с изображением хищной птицы.

Ядавы пришли на зов Юдхиштхиры.

Пока мы спешили в Кампилью на церемонию встречи, Гхатоткача успел рассказать легенду о том, как темнокожий Кришна встретил великого коршуна Гаруду и спросил, какой дар хотел бы обрести от него царь птиц. «Да буду я вознесен над тобой», — опрометчиво ответил прекрасно-перый Гаруда. Кришна кивнул и сделал его украшением своего боевого знамени, доказав, что умеет держать данное слово и от души веселиться.

Во дни моей жизни в Двараке я удостоился счастья лицезреть и Кришну и его брата Баладеву, а также (в тот памятный день встречи с Датой) его супругу Сатьябхаму и сестру Субхадру. Сын Ард-жуны — Абхиманью, тогда был для нас недоступен. Теперь же у меня появится возможность его рассмотреть получше.

Судя по рассказам, этот дваждырожденный царского рода приходился мне почти ровесником. Впрочем, нет. Годами он должен был быть младше, хоть и много песен сложили чараны о его силе и мощи.

За разговорами и мыслями мы не заметили, как вошли в ворота Кампильи, вступив на омытую сандаловой водой вымостку главной площади. Капли росы сияли драгоценными камнями на белых зонтах, вознесенных над колесницами. Гомонила толпа. Из дворца вышел царь Друпада со свитой. За ним следовали все пятеро Пандавов и Драупа-ди, трепещущая от радости встречи, подобно серебряной реке, струящейся меж утесов. Сатьябха-ма соскочила со своей повозки, и золотые браслеты на ее запястьях нежно зазвенели, когда она обняла за шею Драупади. Меж тем, со своей колесницы спустился царь ядавов и, почтив Друпаду глубоким поклоном, как равный с равными, обнялся поочередно со всеми Пандавами. Потом он подвел к Арджуне могучего воина, правившего колесницей Сатьябхамы.

— Это Абхиманью , — восхищенно прошеп тал один из придворных Друпады, — а колесни цей царя ядавов правит Сатьяки Ююдхана из рода вришниев.

Абхиманью с грацией, неожиданной для его могучего тела, низкими поклонами приветствовал всех старших родственников и потом, согласно традиции, склонился взять прах у ног своего отца, но Арджуна, смеясь, обнял сына и, прижав к груди, вдохнул запах его головы. Мы с интересом рассматривали юного царевича. Его лицо в обрамлении черных вьющихся волос выглядело неестественно белым, словно луна, показавшаяся в просвете между тучами. Во взгляде, устремленном на Драупади, читался наивный восторг, который никак не гармонировал с четкими линиями морщин над переносицей. Грустные черточки провела судьба и в уголках его чуть припухших губ, словно заранее предупреждая царского сына о трудной карме и горьком искуплении.

Меж тем, Кришна весело рассказывал Арджуне о том, что его сестра Субхадра шлет своему мужу благие пожелания и просит присмотреть за воспитанием сына.

— Юный царевич, судя по всему, унаследовал твои удивительные способности. За несколько лет он стал лучшим воином Двараки… — сказал Кришна.

Арджуна гордо оглянулся на братьев. Стоявшие вокруг разразились приветственными возгласами.

Гости пошли во дворец, а мы — обратно в лагерь, но не раньше, чем царь Друпада, обрадованный приездом союзников, пригласил всех дваж-дырожденных на пир.

— Но где же войско ядавов? — громко про шептал кто-то за моей спиной. Радостное пред вкушение праздника пропало.

* * *

Вечером, после захода солнца, совершив омовение и оставив в лагере нескольких часовых, мы длинной вереницей вошли в ворота Кампильи. В узких бойницах уже горели факелы, и стража лениво делала вид, что охраняет покой благонамеренных горожан. Наши шаги отдавались эхом в пустых улицах, вымощенных каменными плитами. Здесь жители рано ложились спать, лишь дворец Друпады был полон света, праздничного шума и музыки. Поднимаясь по каменным ступеням к искусно разукрашенным дверям, я почувствовал, как в лицо мне пахнуло непередаваемым ароматом благовоний дорогих приправ и подогретого вина. И все мы, молодые дваждырожденные в простых полотняных одеждах без украшений и доспехов, непроизвольно задержались на грани вечернего сумрака, оттягивая щемящий миг воплощения в праздник.

— Да, давненько я не бывал на пирах, — ска зал Митра, ослепленный, как и все мы, сиянием светильников, бликами на золотых кувшинах и подносах со снедью, один запах которой мог выз вать голодный обморок.

Мы уселись плечом к плечу в самом углу зала и атаковали горы горячих лепешек, овощей, тушенных с коровьим маслом и жгучими пряностями, яркие бастионы фруктов и башни кувшинов с ароматным вином. После душеспасительной, но скудной пищи нашего лагеря эти явства показались нам пищей богов.

Впрочем, это не мешало мне рассматривать тех, кто собрался за столом Друпады в центре зала. Царь Панчалы был одет в золотые одежды, золотой венец сиял на серебре его волос. Глубокие морщины испещряли лицо, но не было усталости в глазах, и не дрожал голос, приветствующий гостей, не уставала рука поднимать заздравные чаши. Сидевший по правую руку от него Юдхиштхира казался старше властителя панчалов из-за бремени забот, принятых им в свое сердце. Его глаза устремлялись куда-то вдаль, поверх веселого оживления собравшихся, словно даже здесь, на пиру, он старался разобрать, что ждет нас впереди на избранной дороге, сделать какой-то выбор.

Когда к нему обращался кто-нибудь из присутствующих, он с видимым усилием отрывался от созерцания и отвечал с кроткой и, как мне казалось, сочувственной улыбкой. Зато Арджуна, сидевший по левую руку от Друпады бок о бок с царем ядавов, казалось, заразился бьющей через край жизнерадостностью Кришны. И на лицах двух друзей все ярче вспыхивали улыбки, приветствуя то хорошенькую женщину, то вновь наполненный кубок вина. Пожалуй, из всех Пандавов Бхимасе-на выглядел самым царственным и значительным. Его губы были плотно сжаты, а под нависшими надбровными дугами сияли яростные угли глаз, наводящих ужас даже на ракшасов. Лишь, когда его взор падал на Драупади, их пламя смирялось, и в черных зрачках появлялся теплый свет бере-жения и любви.

Прекрасная супруга Пандавов, меж тем, весело беседовала с Сатьябхамой, совершенно не замечая восторженных взоров, которые притягивала ее красота из разных концов зала. Сын Друпа-ды Дхриштадьюмна потчевал вином Накулу и Са-хадеву, и все трое были похожи на тигрят, играющих на солнечной лужайке. Слыша их беззаботный смех, было трудно поверить, что каждый из них уже пережил смертельные опасности и, не дрогнув, пойдет в объятия самого бога Ямы, если того потребует Юдхиштхира. Абхиманью сидел неподалеку от отца среди придворных и сиял, как полная луна в обрамлении звезд. Преисполненный гордости, он обращал мало внимания на окружающих. Зато его колесничий Сатьяки очень быстро разобрался, где веселей всего и, протолкавшись сквозь пирующих, присоединился к нам.

Ничего, — сказал он, — Абхиманью еще придет к нам. Он хороший, только очень остро осознает свою исключительность. Как-никак — сын Арджуны и племянник Кришны. В нем с колыбели открылись такие силы брахмы, с которыми и взрослому-то трудно совладать. Но видели бы вы, как он сражался с войсками Шальи! Вот там он, действительно, почувствовал свое предназначение. А здесь, по-моему, он просто не знает, как себя вести, и смущается…

Он — смущается?! — воскликнул Митра. — Да он раздулся от гордости, что никак не подобает дваждырожденному, особенно среди своих. Интересно, какой дворец ему предоставят? Не попроситься ли к нему в свиту?

Джанаки сделал большие глаза и с притворным ужасом воскликнул:

— Откуда такая горечь? Или в тебе проснулся ракшас зависти и соперничества? Тебе тоже захо телось во дворец?

Митра пристыженно замолчал.

А что это за битва с Шальей? — спросил я, переведя разговор на интересующий всех нас предмет. Сатьяки налил себе полный кубок вина, сделал хороший глоток и на мгновение прикрыл глаза, вспоминая. Все, кто был за нашим столом, притихли, готовясь к длинному рассказу.

Это было два месяца назад, когда Кришна странствовал в северных горах, а Баладева уплыл в море на высоком корабле. Вы помните, что карма вынудила нашего доблестного Кришну убить царя чедиев Шишупалу. Брат Шишупалы Шалья — властитель города Саубхи — поклялся отомстить. Думаю, что Кришна, совершая этот многотрудный и, без сомнения, полезный для ядавов подвиг, предвидел месть Шальи, но тот затаился и больше года ждал, когда представится удобный момент. Стоило Кришне покинуть Двараку, как к нам в гости пожаловала огромная рать, ее вел сам царь Саубхи. Столица ядавов радостно изготовилась оказать гостям достойный прием. Были приведены в боевой порядок городские башни, укрепления главных ворот, на стены мы втащили плугообразные орудия для метания снарядов «шатагхни», запасены были каменные ядра, метательные диски, дротики и факелы. Плясунов, певцов и актеров выдворили из города. Среди этой братии, — ухмыльнулся Сатьяки, — часто попадаются шпионы. Мосты были разрушены, а вся земля вокруг города перерыта, чтобы затруднить передвижение конницы.

Поначалу мудрые наши предводители, даже зная пристрастие воинов к суре, забыли запретить употребление в городе горячительных напитков. Это чуть не стоило нам жизни. Сидим мы в осаде и заливаем тревогу крепким вином. (Я как раз с колесничими бойцами в карауле был). После тре тьего кубка говорю: «Хватит!» А мне в ответ: «Оборона крепчает с нашей уверенностью». И действительно, страх ушел. Чувствую, одна ярость осталась и жажда драки. Еще по одной выпили. Кто-то крикнул: «Оборона — не наша тактика!» Смотрю, у всех глаза горят, колесницы стали запрягать. Кто-то кричит: «Открывай ворота, мы их потопчем!» Хорошо, что стража не подчинилась. Но наши вожди поняли, что народ не хочет ждать, и пора выходить навстречу гостям.

Наутро открылись ворота Двараки, и мы ударили по врагу. Сын Кришны от Рукмини Прадь-юмна повел нас под стягом с изображением мака-ры. Оскалившее пасть морское чудовище металось на золотом древке, вселяя ужас во вражеских воинов, зовя за собой вришнийских и анартских юношей. Гости и хозяева полезли душить друг друга в смертных объятиях. Началась великая сутолока, в которой не понять было, кто кого рубит. Я мало что помню из той битвы, — сказал Сатьяки, — в бою брахма выходит из сердца и, словно огненное существо, начинает владеть твоим телом. Ты уже не принадлежишь себе, не раздумываешь и не колеблешься. Ты увертываешься от ударов до того, как успеваешь заметить занесенное оружие. Ты не чувствуешь ран, а невидимый панцирь брахмы помогает выдержать даже удары палицы и остановить кровь. Правда, после боя ты словно пробуждаешься ото сна и видишь себя исколотым, избитым, начинают болеть раны. Но во время сражения ты ничего не видишь и не чувствуешь, кроме огненной ярости и вдохновения.

Дивная музыка боя! Трубят слоны, ржут кони, звенят колокольца на дышлах колесниц, на разные голоса поют стрелы, и чайками кричат морские раковины, наполняя сердца отвагой. И вдруг в миг воодушевления мы услышали крики ужаса, взметнувшиеся над Дваракой. В небе со страшным грохотом пронеслась золотая колесница, оставляя за собой хвост бездымного пламени. Она налетела со стороны моря и повергла наших воинов в ужас.

Многие побросали оружие, крича: «Это Ша-лья на своей летающей колеснице!» Я увидел, как Прадьюмна разворачивает повозку, поднимая бесполезный лук к небу. Не от стрел Прадьюмны было суждено погибнуть властителю Саубхи. Высокая пронзительная нота раковины Панчаджаньи, как огненная стрела, разорвала мрак в наших сердцах, оповестив о приходе Кришны. Он мчался на быстрой колеснице, осененный знаменем с Гарудой. Вслед за криком его раковины, выжигающим страх и нерешительность, воспылал огонь доблести в наших сердцах. Великим криком ответили ядавы, содрогнулись их сплоченные ряды и снова двинулись на неприятеля. А из руки Кришны взвился в небо сияющий диск. Небесная колесница, изменив свой путь, обратилась вспять, и скоро ее грохот и пламенный хвост растаяли в дымке над океаном. Наш царь, наш бог поверг страшного врага оружием высшего знания!

Сатьяки тряхнул головой, словно отгоняя наваждение, и глотнул вина. Потом сказал:

— Вот идет наш чаран — он лучше меня смо жет воспеть подвиги ядавов под стенами Двараки.

Действительно, по зову Кришны в центр зала вышел бродячий певец и поднял простую деревянную вину, почерневшую от времени, но сияющую серебряными струнами. Певцы в Панчале тогда почитались не меньше, чем военачальники, и скоро в зале воцарилась полная тишина. В потрясенном, гудящем от напряжения, собрании вновь заструились картины осады Двараки:

«.. .Подчиняясь высокому долгу, воины сражались, как безумные. Всадники гибли, стремительно сшибаясь с плотным строем пехоты, пешие рати вытаптывались конными лавами, лики и тела павших были подобны растоптанным лотосам. Красные, как плод граната, рты испускали кровь», — пел чаран.

Я невольно сосредоточился на образах, вернувших меня в первую и пока последнюю битву, которую довелось пережить. Митра внимательно взглянул на меня и, как всегда быстро войдя в поток моих мыслей, понимающе улыбнулся:

— А не так уж мало прошел парень от своей деревни в джунглях до высоких тронов царей, вос петых чаранами. Еще немного, и мы сами будем в песнях: «Могучерукие, лотосоокие, исполненные добродетели герои — опора Пандавов.» На ста рости лет мы будем слушать чаранов и вспоми нать великие битвы, в которых участвовали.

Я невесело улыбнулся в ответ:

— Мы будем вспоминать пролитую кровь.

—…Как звезда с хвостом бездымного пламени, пала наземь воздушная колесница… — голос чарана потонул в приветственных криках всех присутствующих в зале.

— Победа Кришне! Еще один успех наших со юзников! — радостно провозгласил Арджуна, под нимая чашу с вином.

Кришна милостиво улыбнулся в ответ.

Воистину, деяние, достойное бога! — воскликнул Накула.

А все-таки, откуда у Шальи небесная колесница? — спросил Арджуна. — Мог ли он похитить ее у небожителей, или боги отвернулись от нас?

В зале стало тихо, лишь общий страх шипел по-змеиному в масляных лампах. Бхимасена обвел всех присутствующих пылающим взором.

— Пусть так! Я готов метать стрелы и в не бесные колесницы, — крикнул он.

Однако его никто не поддержал. Сражаться с летающими воинами никому не хотелось.

Кришна улыбнулся загадочной улыбкой и развел руками:

Как быстро чараны слагают легенды. Откуда вы знаете, кто был в повозке, летящей по небу? Кто сказал, что она напала на нас? Какой смысл гадать, что это было? Дхарма предписывает победить или умереть.

И все-таки, было бы спокойнее знать, что над нашими армиями больше не появится враждебная летающая колесница, — с достоинством сказал царь Друпада.

Кришна возразил:

Мы должны выполнять свой долг, ничего не страшась, но заботу об оружии богов предоставим богам.

А кто позаботится о непробиваемом панцире Карны? А если легенды о неотразимом копье обернутся правдой? — спросил Накула.

Тут возвысил свой голос Юдхиштхира-.

— Не суди поспешно о делах богов! Мне тоже было дано общаться с небожителями. Это от них пришла весть, разрешающая Арджуне идти на многотрудный подвиг в Гималаи. Это их невиди мая сила распахнута над нами благим зонтом. Те перь же, чтобы не дать колебаниям и страху посе литься в ваших сердцах, я расскажу то, что скры вал много лет. Пусть слышат все и знают: боги на стороне рода Панду!

Мертвая тишина воцарилась в зале. Лишь шипело масло в светильниках, создавая тревожный аккомпанемент рассказу Юдхиштхиры.

—Это случилось в год изгнания нашей семьи из Хастинапура. Двенадцатилетние скитания только начинались. Дух наш колебался, как пламя на ветру, в сердцах жила смутная боль и тоска. Во время одного их переходов мы долго не могли найти чистого источника и страдали от жажды.

Вот тогда Накула, самый ловкий из нас, залез на высокое дерево и заприметил лесное озеро. Он повел нас к нему и первым спустился к воде, в которой отражалось небо. И вдруг чей-то голос произнес: «Прежде, чем выпьешь воды, ответь на мои вопросы». Уверенный в своих силах и не привыкший слушать чужие приказы, Накула зачерпнул воды, поднес ее ко рту и упал бездыханный. Следом за ним на берег выскочили Арджуна, Бхимасе-на и Сахадева. Терзаемый жаждой, Сахадева спустился к воде и понес ее в пригоршне, чтобы окропить лицо своего родного брата. Тут его ноги подкосились, и он упал, не добежав до Накулы всего несколько шагов. Арджуна, решив, что мы попали в засаду, вскинул лук и послал стрелы веером в окружающие заросли. Бхимасена с проклятьями схватил меч, но застыл в нерешительности, не видя, на кого его обрушить. В зарослях все было тихо, и пока я хлопотал над сыновьями Мадри, Арджуна и Бхи-ма, не выпуская оружия из рук, припали к воде прежде, чем я успел остановить их. У меня волосы встали дыбом, когда оба неуязвимых бойца под звон собственных доспехов ткнулись лицами в мокрый песок. И тут предо мной выросла сияющая фигура божества. Он стоял совершенно неподвижно. Голос, который я услышал, шел не от его сомкнутых губ, а рождался прямо в моем сознании.

«Кто ты? — спросил я, — Якша — охранитель здешних мест? Небожитель, воплотившийся в человеческую форму? Зачем ты убил моих братьев?»

«Из вас пятерых, — отвечал голос в моем сознании, — я пытался выбрать самого терпеливого и благоразумного. Ты не нарушил запрет брать воду, не обнажил меч в порыве отчаяния. Значит ты, Юдхиштхира, покорил свои страсти. Твои же братья сами пошли навстречу карме».

«Ты знаешь мое имя?» — изумился я.

«Боги знают все, — сказал небожитель, и в его словах мне явственно послышалась усмешка, — мы давно наблюдаем за вами, но в городе вас окружает такое количество челяди, что если бы не изгнание, то мы бы и не встретились. Ответь на мои вопросы, и я оживлю одного из твоих братьев».

И он задал мне первый вопрос: «Кто весомее, чем земля? Что превыше небес?» И, стоя на озаренном солнцем берегу озера, чувствуя, как сердце разрывается от тоски по братьям, я пытался прояснить свой разум. Нет, не судьба трона Хас-тинапура волновала меня в тот миг, не разбитые надежды на победу над Кауравами. Я исступленно хватался за нелепую надежду воскресить хотя бы одного из убитых. Небожитель терпеливо ждал ответа, и, подумав о Кунти, которая тщетно будет ждать Арджуну и Бхимасену домой, я сказал:

«Мать весомее, чем земля, отец превыше небес.

Кто друг умирающего?

Его щедрость.

Что, смиряя, не ведают печали?

Гордыню.

Что отринешь, и станет радостно?

Вожделение.

Что есть святыня для брахманов?

Мудрость.

Что равняет их с прочими?

Они смертны.

Что делает их нечистыми?

Злые мысли.

Что есть святыня для кшатриев?

Доблесть.

Что равняет их с прочими?

Они подвержены страху.

Что делает их нечестивыми?

Отступничество.

Когда человек все равно что мертв? Когда государство все равно что мертво?

Бедный человек все равно что мертв. Государство без царя все равно что мертво.

Какой человек обладает всеми благами?

Тот, для кого нет различия между счастьем и горем, радостью и бедой, прошлым и будущим.

Какова высочайшая дхарма в мире?

Добросердечие есть высочайшая дхарма в мире».

Я не знаю, — смущенно улыбнулся Юдхиштхира, — сколько времени продолжалась эта медленная пытка. Я черпал ответы, минуя сознание, из глубин своего разъятого горем сердца. И когда уже не было сил переносить боль и отчаяние, поток вопросов иссяк.

«Вы — странные существа, — сказал голос. — Даже самые мудрые из вас бывают то рассудительны и терпеливы, то тупы и суетны. Зачем твои братья, пренебрегая запретом, рвались к воде, словно хотели взять ее силой? Зачем вы, дважды-рожденные, пытаетесь решать судьбу этой земли, обнажив мечи? Почему вы не можете ощутить могучее течение перемен? Ты, Юдхиштхира, должен заставить свое братство ответить на эти вопросы. Лишь тебе это может удастся».

Так говорил небожитель. А я молил его вернуть жизнь моим братьям. «Я не могу оживить их всех, — сказало божество. — Они сами погубили себя нетерпением и неосторожностью. Божественный закон запрещает вмешиваться в карму людей. Все, что происходит с вами — плод ваших собственных деяний, но я оживлю для тебя одного из твоих братьев». И тогда я сказал: «Пусть оживет смуглый, широкогрудый, с пылающим взором Накула». «Но почему Накула? — вновь зазвучал нетелесный голос в моем сознании, — ведь сердцем ты больше всего тяготеешь к Бхимасене, а надежда твоя на победу в войне — доблесть Арджуны. Так зачем оживлять сводного брата, уступающего по силе и Бхиме, и Арджуне?» И тогда я ответил: «У Кунти остался один сын, а у Мадри, безвременно погибшей на погребальном костре моего отца, теперь не осталось потомства. Так пусть возродится один из ее рода. Добросердечие есть высочайшая дхарма дваждырожденного, а не трезвый расчет о пользе, доступный любому».

И тогда небожитель сказал: «Ты выдержал последнее испытание». И оживил всех моих братьев.

Видя его благосклонность к нам, я отважился спросить его: «Кто ты, непобедимый? Может быть, ты — один из праведников, взятых на небо за добродетель? Может быть, ты — владетель молний, предводитель богов Индра или сам трехглазый Шива? Может быть, в нас воплощены частицы твоей небесной души?»

«Я один из тех, кого вы назвали Хранителями мира. Но наши имена вам ничего не скажут, да и какая разница, как называть силы, приходящие на вашу землю с разных кругов Вселенной. Верхние поля закрыты для тех, кто ведет войну. Сосредоточь свои помыслы на делах земли, добейся плодов, и для тебя будет открыто небо. Сегодня я пришел к тебе, чтобы, подвергнув испытанию, решить, достойны ли вы поддержки. Ты выдержал его, в твоем сердце нет зла».

Все-таки хорошо, что я проявил поспешность и непослушание, устремившись за водой, — рассмеялся Накула. — Если бы бог заставил отвечать на вопросы меня, то наши тела так и остались бы на берегу заповедного озера.

Не будем омрачать пир рассуждениями о вещах, находящихся за пределами нашего понимания, — сказал Юдхиштхира.

Вновь меж рядами гостей побежали слуги с кувшинами вина, музыканты пробудили задремавшие струны. И мы почти забыли о встающей на нашем пути черной тени. Но ненадолго…

Пир продолжался своим чередом. И тогда кто-то из нас задал Сатьяки вопрос, который, не сомневаюсь, волновал всех присутствующих в зале: «Когда придет войско ядавов?»

Мы и сами можем сражаться, — сказал Митра, ни к кому особенно не обращаясь. — Но если то, что я слышал об армии Хастинапура — правда, то каждому из нас придется отрубить по сотне вражеских голов прежде, чем силы сравняются. А я не уверен, что, скажем, Муни не утомится махать мечом. К тому же, он вообще не любит убивать, да и не он один. Панчалийцы спят в уютном, безопасно-привычном мраке своих незрячих сердец и вытащить их оттуда будет не легче, чем моллюска из раковины.

Что, не нравятся панчалийцы? Так других людей почитай на всем свете не осталось…— хохотнул Сатьяки. ( Тогда я еще не понял, какой страшной, безысходной истины он коснулся.)

Увы, Усердно сражающийся, — с несвойственной ему почтительностью заметил Митра, — здесь не Дварака, где в каждом сердце пылает кшат-рийская доблесть.

О да, — невесело усмехнулся Сатьяки, — мои родичи любят сражаться, так любят, что вот-вот пойдут войной друг на друга.

— Раскол у ядавов?

Все, сидевшие вокруг нас, замолчали и обратили к Сатьяки встревоженные лица. На нашем краю стола оборвались все шутки и песни. Мне показалось, что даже огни в светильниках опали и стали чадить. Молодой воин совсем не был польщен таким вниманием. Он замолчал, словно собираясь с силами, и наконец сказал:

— Да уж лучше эту черную весть вы услыши те от меня, чем от поглощенного грезами вдохно венного чарана. Черная рука Дурьодханы, похо же, достигла Двараки. Наши — цари Кришна и Баладева — никогда не были тиранами. Над ними есть еще совет старейшин, а те слушают совет сво их родичей — воинов и знатных сановников. Рань ше два рода ядавов, вришнии и шурасены, владе ли огромными территориями вокруг Матхуры. Этой столицей правил отец Кунти по имени Шура. Кришне, как и трем старшим Пандавам, он при ходится родным дедом. Теперь вришнии ушли в Двараку. По соседству расселились анарты, при знавшие Кришну царем.

Но рядом живет многочисленное племя бход-жей. Они — наши братья по крови, обычаям, песням. Но именно здесь заговорили о необходимости разорвать союз с Пандавами. Среди них появился предводитель по имени Критаварман, который оспаривает правильность пути, избранного Кришной. Думаю, что он хочет усесться на высокий трон в Двараке. Но с Кришной и Баладевой ему не тягаться, к тому же их поддерживает и весь род вришниев. Вот он и пытается разбить ядавов на части, посеять рознь и недоверие. Нам, дважды-рожденным, понятны его замыслы. Но многие сородичи Критавармана поддались его уверениям, что их права ущемлены вришнийцами. А раз так, то каждый настоящий бходжа должен поддержать своего правителя, враждующего с вришнийцами, а кто этого не сделает, тот враг своего народа.

Сатьяки перевел дух и припал к кубку с вином.

Все же, что позволяет Критаварману надеяться на победу в борьбе с Кришной? — спросил кто-то.

Без бходжей ядавы станут намного слабее, да и не одни бходжи начинают говорить о том, что неплохо бы отделиться от Двараки, — пояснил Сатьяки, — тогда и дань не надо будет платить и чужие приказания слушать… А вот как они выстоят поодиночке, об этом сейчас никто думать не хочет. Они же вновь впадут в дикость, как лесные племена, затерянные в джунглях. В маленьких царствах приходят в упадок знания и ремесла. Откуда у мелкого властителя средства содержать мудрецов и поэтов? Где возьмутся силы и люди для построек могучих крепостей и плотин? Только воины да пахари останутся на этих островках самовластия! Как долго будут они тешить свою гордость? Мысли их не будут простираться дальше меча и плуга, поскольку на этой земле, куда ни глянь — везде со всех концов другие племена и роды, и даже на небесах другие обычаи…

— Я ничего не понимаю, — сказал Аджа, — какая разница простому крестьянину, какой род правит в столице? Я помню свою жизнь в деревне, да и Муни не даст мне соврать: крестьянин понятия не имеет, что делается за околицей! Ему лишь бы урожай всадники не вытоптали, да чтобы налоги были не чрезмерны… Да и чужаков мы привечали по обычаям гостеприимства.

Все роды ядавов веками жили бок о бок. Я вришниец, но моя мать была из антхов, немало среди нас живет и бходжей и других… И никто себя обиженным не чувствовал. Но, сами видите, какие времена настали, — Сатьяки ударил по столу крепко сжатым кулаком, как будто это была голова одного из властительных убийц.

Да, злые вести. Если даже ядавы, купающиеся в благодатной радуге лука Кришны, окунулись в мутные воды распрей, то как выстоять против потопа моей Магадхе? — вздохнул Аджа. — Мне кажется, прошло полжизни с тех пор, как я последний раз наслаждался раздольем родных полей. Яростные наши цари, не задумываясь, вторгались в пределы других царств. Джарасандха даже позарился на Матхуру. И вот теперь пожинаем кармические плоды. Виновник всех бед мертв, а расплачиваются простые подданные.

А что нынешний ваш царь? — спросил Аджу кто-то из наших, — Ты не думал, что можно склонить его к союзу с Пандавами?

Что я могу думать? Я просто ученик, не успевший забыть о своем поле… Юдхиштхира говорил со мной, когда я только-только добрался до Панчалы. Но что я знал о делах царей? Думаю, что Джаятсена, что правит сейчас в Магадхе, не может питать добрых чувств к Бхимасене и Кришне, сделавших его сиротой. А ведь есть еще другие братья, например, Джаласандха. Тот особо лют. Отец-то хоть был привержен чести… Так что, кому трон достанется еще не известно. Вот и готовимся изо всех сил к войне всех против всех. А кто же, спрашивается, будет поля возделывать?

А вы знаете, что и здесь, в Панчале, крестьяне берутся за оружие? — заговорщически шепнул кто-то с другого конца стола, — Ходят слухи, что один дваждырожденный провозгласил себя воплощением Шивы и пытается создать армию из вайшьев. Одни говорят — лротив Хастинапура, другие уверяют, что метит он на трон Друпады. Впрочем, ракшас его разберет…

Гнетущая тишина повисла над нами, как будто черная птица, распахнув крылья, села посреди стола, затмив огни светильников и блеск драгоценностей. Мы вспомнили, что принадлежим к разным царствам и племенам. Дальнее эхо распрей и кровавых обид отдалось где-то в глухих уголках наших душ, но длилось это только мгновение.

Пир продолжался. Терпкое вино согрело наши тела, а заплескавшаяся среди золота огней песня растворила сердца в едином потоке доверия и приятия. Пусть за окнами дворца мир ходит ходуном, пусть до небес встает волна Калиюги. Не погибнет земля в венце гор и ожерелье из океана, пока сияет под небом негасимое пламя нашего духовного пыла.

После пира все молодые дваждырожденные, не исключая и нас с Митрой, веселой толпой отправились обратно в лесной лагерь. Ярко пылали в наших руках факелы, звучали песни и смех. Достигнув своих шатров, мы без сил повалились на циновки к забылись глубоким спокойным сном, а утром, чуть свет, опять раздались звуки раковины, призывающие нас на работу. Ко всеобщему удивлению, в нашем обществе оказались и Абхи-манью с Сатьяки. Ююдхана приветливо помахал нам с Митрой и, подойдя, объяснил, что их обоих вместе с еще несколькими дваждырожденными Юдхиштхира направил в наш лагерь.

Абхиманью, кажется, был несколько разочарован, но молча послушался старшего Пандаву.

* * *

Сколько дней провели мы под стенами Кам-пильи? Сколько месяцев? Отличались ли они чем-нибудь друг от друга? Нет, время не застыло на месте. Оно неторопливо омывало наши островерхие шатры, дремало на башнях Кампильи, взращивало оборонительные валы и огонь брахмы в глазах дваждырожденных. Но все это было наслоено, сплавлено в один монолит, осыпано бурой пылью и полито потом.

Мы работали под солнцем и ветром, что разгонялся на бескрайних равнинах Ганги и приносил то парной тягостный дождь с далекого восточного океана, то сухой колючий песок пустынь запада. Мы работали в прохладных ласковых объятиях предрассветного тумана и в чаду зажженных костров на закате. Мы смотрели на ров и представляли с мрачным удовлетворением, как конники тригар-тов заваливают его своими телами. Мы шли по гребню вала, протянувшемуся, как змея, от нашего лагеря к каменному ожерелью Кампильи, и представляли разбивающиеся о него колесницы куру.

Мы привыкли к работе. Солнце вытопило из наших тел жир и воду. Мы стали комками мышц и сухожилий, словно натянутые тетивы луков в жестких руках воли Пандавов. Мы работали, как будто творили молитву. Работа стала ритуалом, знаком причастности каждого к неразрывному кругу нашего братства. Вне круга, вне этого общего добровольного жертвоприношения, казалось, уже не существовало ни смысла, ни святынь, ради которых стоило бы жить кому-нибудь из нас.

Мы работали, и ничего кроме этого не происходило. И все же спокойное течение жизни неодолимо меняло не только облик равнины перед Кам-пильей, но и нас самих. Словно неторопливые волны на Ганге, тянулись дни, и если случался какой-нибудь всплеск, если всплывает сейчас со дна моей памяти воспоминание о каком-нибудь происшествии, то оно кажется именно исключением, случайным водоворотом в плавном, как течение равнинной реки, потоке кармы. Поэтому мне не вспомнить сейчас последовательности событий. Да это и не важно. Главное, не потерять оставленные прошлой жизнью эти незаметные вехи памяти.

* * *

Однажды, возвращаясь в сумерках в лагерь по боковой тропинке, я ощутил тревогу, тонкую струйку, подобную писку москита, которая пробилась сквозь пелену усталости из внешнего мира. Повинуясь этому зову, я свернул с тропинки в небольшую ложбину, поросшую чахлой колючей травой. В этой траве лежал Аджа, уронив голову на скрещенные руки. В сумерках я не сразу понял, что звуки, напоминающие ночную песню лягушек, не более, чем всхлипы. Дваждырожденный плакал! Плакал не от умиления перед красотой закатного неба, не от новых чувств, рождающихся в сердце, прозревающем трагедию жизни, а от злости, от чего-то такого, что буквально царапало мое сознание, когда я только попытался воплотиться в сознание Аджи. Я растерянно наклонился над ним, дотронулся до его плеча, покрытого холодным потом и пылью, и спросил, что случилось. Он вздрогнул, как от укуса змеи, но разглядев в сумраке мое лицо, расслабился и понуро опустил голову. Пустое тело без огня и воли казалось просто кучей песка.

Я больше не могу, — сказал Аджа, едва удерживая слезы, — не понимаю, зачем я здесь, зачем рою какие-то канавы для людей, которых не знаю, когда в Магадхе ждет моя заброшенная земля и могилы предков. Там есть мои родные, которые нуждаются во мне куда больше тупых и ленивых панчалийцев.

Сейчас так надо, — попытался я увещевать Аджу, но он меня перебил:

Кому надо? Вы все словно в каком-то бреду. Роете канавы, поете песни и не задумываетесь, есть ли смысл в вашем существовании. А у меня там в Магадхе земля пропадает.

Я заставил себя забыть об усталости и остром желании искупаться и начал слушать долгий и страстный рассказ Аджи о хижине, оставленной среди грязи вскопанных полей. Я искренне старался подбодрить его своим сочувствием, минуя жесткий ворс его раздражения, пробиваясь к светлой сути его натуры. Но не по силам было мне помочь его обособленному «Я» вспомнить, что кроме земли предков есть еще ВСЯ ЗЕМЛЯ.

Тьма густела на глазах, и я уже, как в холодной воде, по горло был в его жизни. Я перестал быть Муни, ушедшим из деревни. Что-то тянуло меня обратно в забытый облик крестьянина, в старую кожу. Память тела притягивала меня, манила иллюзией покоя и защищенности. Сколь уютен казался мирок деревни, охраняемой традициями предков и смиренной приверженностью труду, по сравнению с внешним миром. Но рядом с этой майей бдительно стояло второе «Я», окрепшее в ашраме Красной горы и на учебном поле Двара-ки. Оно было одето в панцирь отстраненности и с холодной суровостью отмечало, что Аджа — чужой. Не плохой и не хороший, просто отпавший от сияющего венка брахмы.

Я молча проводил его до лагеря, время от времени ободряя то похлопыванием по плечу, то односложными выражениями. Эти жесты сочувствия значили для меня самого не больше, чем цветы на остывшем месте кремации дальнего родственника.

* * *

Я рассказал Накуле о происшедшем, пытаясь понять причину собственной отчужденности и неспособности к сочувствию.

— Что толку помогать человеку, запутавшему ся в паутине привязанностей, — ответил царевич, — ты можешь предложить ему познание, веру, любовь, а он стенает о брошенном поле, об умер ших родственниках. Но ведь ты не можешь ни вос кресить их, ни подарить ему участок земли. Путь дваждырожденного несовместим с милыми радо стями обывателя. Пока Аджа не принесет в жерт ву новой жизни все, чем дорожил в прошлой, ему не обрести счастья и покоя. Что толку уговари вать и успокаивать его, если он по-прежнему стремится к обладанию, а не жертве. Наши сокро вища ему не нужны, а утешение лишь продлит страдание. Страдания посылаются нам богами, чтобы помочь измениться. Аджа меняться не хо чет. Он говорит о преданности родителям и зем ле. Но за этими высокими словами мы прозрева ем все ту же страсть к владению. Он не хочет, не может ничего терять: ни землю, ни старые привя занности. Поэтому он не может бескорыстно идти путем богов. Не будет он предан и нашему делу. Значит, пути риши и кшатрия для него закрыты. Как только он откажется от стремления быть с нами и повернется лицом к прошлому, его отпус тят страдания. Всемилостивая майя подарит ему благодатную слепоту, насыщая органы чувств не замысловатыми радостями.

Правильно ли я понял, что пребывание в нашем венке не дает ему той радости, какую обрели, например, мы с Митрой?

Да, Муни. Наша община не стала смыслом и целью его жизни. Мы не можем ему помочь.

А как же милосердие и любовь?..

Наше милосердие в том, что мы даем возможность человеку измениться и черпать животворную брахму из общего источника. Если он отказывается от этого пути, то высшим проявлением милосердия будет решение отпустить его из братства на волю собственной кармы.

Многие истины, о Накула, еще закрыты от меня, — смиренно сказал я, — поэтому такое милосердие пока кажется мне жестокостью, достойной порицания.

— Увы, законы жизни неподвластны нашим оценкам. Как бы ты ни называл этот путь, он един ственный, который ведет к благу, то есть, к пол ному воплощению каждой отдельной судьбы. Река течет, птица летает, брахман возносит молитвы, кшатрий сражается… Все, что могут мудрые — помочь тебе осознать предначертанный путь, но выбор, действие и кармические плоды полностью остаются твоими.

Беседа с Накулой хоть и не до конца развеяла туман сомнений, все же избавила меня от угрызений совести. Теперь я каждый день подмечал в поведении Аджи черты, подтверждающие холодную правоту царевича. Аджа постепенно обособлялся, предпочитая замыкаться в себе даже во время общих собраний у костра, когда все открывали сердца в едином гимне восходящему пламени брахмы.

Доступная нам радость взаимопроникновения не освещала путь Аджи, и он пытался черпать ее из других источников. Это проявлялось в мелочах, но нарушало гармонию. Торопливость, с которой он стремился съесть свою лепешку и заняться другими или готовность, с которой бросал заступ после работы, настораживали окружающих и накладывали тень на любой разговор, при котором присутствовал Аджа. Все закончилось тем, что Накула послал его с каким-то поручением в Магадху. Аджа в лагерь больше не вернулся. Мы не узнали, выполнил ли он поручение, и если нет, то жалел ли об этом Накула.

Зато совершенно неожиданно в наш узор вошел Абхиманью. Могучий воин, закованный в панцирь собственной гордости, он редко выходил из состояния глубокого сосредоточения, и мало кто из нас пытался пробиться в его мысли. Ореол царственного происхождения окутывал его как туча утес, а дальний блеск высокого предначертания судьбы ослепительным лучом прорывался из-за туч и слепил любого, кто желал устремить свою ищущую мысль в сердце сына Арджуны. Впрочем, работал он за троих.

— Он допущен к самим патриархам, а как сми ренен! — сказал Джанаки у нашего вечернего ко стра, когда Абхиманью отправился за водой для душистого травяного отвара, которым мы поддерживали свои силы во время ночных бдений.

— А как же закон братства? — с кшатрийской страстностью откликнулся Митра. — Нам близ нецы твердят о гармонии, о стремлении вместить в свой мир всех окружающих. И ведь вмещают. А наш царевич словно панцирем закрыт, всегда-то он особняком. Наверное, он так наполнен делами богов и царей, что нас ему просто некуда вмещать.

Немой укор всего круга заставил Митру замолчать и устыдиться мыслей, недостойных дважды-рожденного.

Обычно легкомысленный и жизнерадостный, Сатьяки сказал с глубоким почтением:

— Вы не знаете истинного Абхиманью. Я вос питывался вместе с ним в Двараке, при дворе его дяди Кришны. Мудрые цари часто отдают своих сыновей на воспитание подальше от дома, чтобы дети не стали игрушкой в руках льстивых при дворных и дальновидных соперников. И я видел, как любимый сын Арджуны, взлелеянный в неге, на поле брани обращается во льва, рыскающего в поисках добычи. Вы с Муни уже испытали стро гость подготовки дваждырожденных-кшатриев. Представьте, что выпало на долю Абхиманью, стремящегося стать достойным своего отца…

Я тоже подумал в тот момент о том, как дорого пришлось заплатить этому великану за хвалебные отзывы. Его ДЕЛАЛИ, лепили его характер, закаляли, как наконечник стрелы, наводили лоск, чтобы блистал он при дворе. Он совершенен. Но счастлив ли?

На нем лежит тяжелая карма, — сказал я, ни к кому особенно не обращаясь. Просто, я поделился новым знанием, невесть откуда пришедшим в мое сердце.

А наша карма разве легкая? — передернул плечами Митра. У костра воцарилось неловкое замешательство. Но тут, не дав тишине отстояться, расхохотался Гхатоткача:

— О тигр среди мужей, — сказал он Митре, улыбаясь во всю ширину своего зубастого рта, — я не могу допустить, чтобы нота горечи в твоих словах нарушила гармонию нашего вечера. У нас у всех общая карма, в этом ты прав. Абхиманью приходится мне двоюродным братом. Но я, зача тый в лесу дочерью ракшаса и взращенный в ди ком племени, не пытаюсь судить поступки царе вича. Я смиренно признаю, что его мир богаче мо его настолько, насколько дворец превосходит лес ную хижину.

Затрещали кусты, и сам Абхиманью предстал перед нами, словно вылупившийся из окружающей тьмы. Митра поднял на него глаза и тихо пропел:

Силой рук и мощью он подобен Индре — разрушителю твердынь. Стремительностью — ветру Вайю, своим ликом — Соме, а гневом — самой извечной смерти.

Абхиманью застыл, как вкопанный, затем повернулся спиной к костру и, пробурчав: «Пойду принесу дров», скрылся в лесной чаще.

Но я не хотел его обидеть, — растерянно сказал Митра, — скорее, наоборот — принуждал себя к смирению.

Как всегда, эта не свойственная тебе попытка удалась плохо, — сказал я и отправился искать Абхиманью.

Для людей, обладающих способностью чувствовать потоки брахмы так же, как звери — тончайшие запахи, поиск в темном лесу не мог считаться особым поступком. Я отыскал царевича довольно быстро, в самом глухом уголке лесной чащи. Кажется, сын Арджуны не очень удивился моему приходу. Мы присели на сухой ствол пальмы, который он уже примеривался тащить к лагерю. Заговорили сразу без обиняков, подойдя к тому, что имело ценность для дважырожденных.

— Почему меня все время выделяют? — спро сил Абхиманью. Голос его не дрожал, но я ясно ощутил, что он рад темноте скрывающей его лицо. — Я завидую вам с Митрой. Вы так непохожи и все же мыслите всегда в лад, совсем как мой отец с Кришной, царем ядавов. А я один даже в вашем кругу.

Я взглянул на темную фигуру, возвышающуюся напротив меня. Свет ущербной луны очертил голову Абхиманью неверным блеклым сиянием. Мне пришлось сделать усилие и закрыть свои мысли, чтобы гордый воин не ощутил даже эхо той жалости, которая полоснула мое сердце. Неужели этого юношу чараны воспевают как лучшего среди мужей, владеющих оружием? Неужели его уподобляли разъяренному слону, царящему на поле боя? Мне показалось, что я вижу над его челом ауру обреченности, словно силы более могучие, чем я мог себе представить, несли его к неведомой цели.

Моя брахма сильнее того костра, что обогревает всех жителей нашего лагеря, — Абхиманью сжал свой могучий кулак до хруста в суставах, — да я и без брахмы любого человека могу вот так…

Но друзей так не обретешь, — сказал я и поднял в луч лунного света ладони, сомкнутые в пригоршню, — видишь, вот так черпают воду, когда хотят напиться. Попробуй схватить воду в кулак. Ты сильный. Ты весь где-то там, в будущем. Я чувствую, как нужна твоя готовность, мощь и пыл нашему делу. Но это будущее, облекая тебя в доспехи, мешает включению в круг слабых. Если мы для тебя по-настоящему важны, то откажись от совершенства, хоть на время перестань быть безупречным подобием отца. Тогда ты войдешь в наш венок, не разрушая гармонию, а удваивая наши силы. Прости Митру. Он ведь неосознано пытался сказать тебе именно это. Ты причастен к миру богов, но ведь и они, чтобы общаться с людьми, воплощались в человеческие обличия, принимая наши страдания, ничтожность мыслей и скудость чувств.

— Я понял, спасибо тебе, Муни. Ты-то хоть веришь, что не гордость и кшатрийское чванство мешало мне приблизиться к вам? Я чувствую, что рожден для чего-то… Не могу выразить словами. Это — огонь, сжигающий все внутри. Это и боль, и счастье. Стать другим уже не смогу…

Мы посидели немного молча. Надеюсь, он не ощутил моей жалости. Жалость унижает. А теплый луч сочувствия я послал ему вместе с пожеланием победы и славы. Мне от души хотелось, чтобы было так.

Неожиданно он сказал:

— Если судьба будет милостива ко мне, то я встречу в сражении тщеславного Духшасану. Он оскорбил в Высокой сабхе моего отца и Кришну Драупади, которую я почитаю как свою мать. Ча раны в Двараке твердят, что боги сделали меня оружием кармы. Кауравы должны принять возда яния через мои руки. Я знаю, этого ждет от меня мой отец…

Потом мы встали и взвалили на плечи ствол пальмы, вернее, ствол взвалил Абхиманью, а мне досталась легкая верхушка с несколькими засохшими листьями. Когда мы шли в кромешной тьме, они били меня по лицу, как общипанный хвост павлина. Я шел за Абхиманью, чью согнутую спину скрадывал мрак, и вспоминал слова, когда-то сказанные моим кшатрийским учителем Крипой: «Быть сильным не значит быть неуязвимым». И сердце схватывало то ли от усталости, то ли от вмещения не-проявленных движений души Абхиманью.

А потом мы вместе сидели у костра, и он облегченно смеялся нашим шуткам и вместе со всеми пел древние гимны. Я и сейчас, стоит мне закрыть глаза, вижу, как он сидит на земле, скрестив ноги, положив руки ладонями вверх на колени. Он одет в кожаный панцирь, достойный самого бедного ополченца, а на боку его — меч, стоящий, наверное, всех коров Кампильи. Его глаза полузакрыты, а на лице — покой и безмятежность. Отблески красного пламени стекают с его висков к почти детским ямочкам на щеках. В этой призрачной игре сполохов и теней он похож на древнего бога, полного грозной таинственной силы, что в детской игре разрушает и создает миры…

* * *

Мы, как и прежде, редко видели старших Пан-давов. Но знали, что не царская охота и пиры занимают их время. Юдхиштхира принял на свои плечи ношу, уже непосильную для стареющего Друпады. Дети царя Панчалы смиренно уступили ему место патриарха, ибо были дваждырожденны-ми и знали предел собственных сил. Их часто видели вместе с сыном Дхармы, освещенных блеском его мудрости. Своей грозной силой они понуждали панчалийцев выполнять волю царя без царства. По-прежнему шли работы на городских стенах, а в сумерках мы видели, как большие массы кавалерии и колесниц переливались меж холмов и долин. Матсьи, ядавы и панчалийцы учились действовать сообща.

Митра и Джанаки все чаще проводили свободные вечера в Кампилье. Я не сопровождал их, находя наслаждение в пальмовых рощах и тихих речных заводях. Оказывается, ничего не требовалось мне для счастья, кроме запаха свежей травы, бирюзового неба над изумрудными кронами и ласковых свежих объятий воды. Если бы еще и Лата была здесь… Но об этом я просто запрещал себе думать. Пещерный храм любви, где негасимое пламя освещало драгоценный лик моей богини, был сокрыт в глубинах сердца. А разум и чувства, трепеща от восторга, целиком отдались могучей музыке мира, пронизанного дыханием жизни, божественной волей и силой.

Вновь знаки пути открылись моим очам, обретая формы и краски земного существования. Бродя без цели, я находил деревья и камни, источающие силу, древние святилища (не разукрашенные городские храмы, где тесно от молящихся, а истинные места поклонений), отмеченные живым присутствием богов, где в незапамятные времена возносились молитвы родникам, деревьям и скалам. Эти святые места — тиртхи — были полны для меня тонких сил, различающихся цветом и звучанием, но неизменно приводящих душу в удивительное состояние растворенности в потоке жизни. По непонятной прихоти моим спутником в этих прогулках пожелал быть Сатьяки Ююдхана. Он показался мне излишне легкомысленным и самоуверенным во время нашей первой встречи на пиру во дворце Друпады. Но постепенно мне открылось, что этот отважный кшатрий способен очень тонко чувствовать окружающий мир. Ни разу не позволил он своему духовному пылу нарушить тихую мелодию моего созерцания. Не знаю, как он вел себя на пирах в Кампилье, но в святых местах он преисполнялся благочестием и покоем. Я и сейчас могу возродить в памяти его облик: крутые брови над смеющимися глазами, туго натянутая на скулы кожа, чуть выдающийся подбородок — очерк решительности и силы в узде разума и дисциплины.

Однажды в наших исканиях у берегов Ганги мы набрели на тихую заводь, отмеченную одиноким баньяном. Это удивительное дерево, достигнув зрелого возраста, начинает размножаться, опуская из своих ветвей на землю то ли корни, то ли побеги, которые, касаясь земли, становятся стволами. Баньян, который мы отыскали, уже превратился в целую рощу, а его главный ствол напоминал круглую крепостную башню, над которой тысячами вымпелов трепетали на ветру широкие листья. В благодатной тени единой кроны дерева мы сбросили пояса с мечами и верхнюю одежду. Сатьяки, зайдя по грудь в воду, начал совершать обряд омовения. Поливая голову водой из сомкнутых ладоней, он шептал священные мантры, помогающие привести в гармонию чувства и мысли. Я посидел немного в тени, дожидаясь, когда жар уйдет из моего тела, а дыхание выровняется. Потом с разбегу бросился в воду и долго плавал, радуясь ощущениям, которые дарила моей коже прохлада священной реки. Впрочем, было в этом месте и еще что-то, что позволило мне ощутить удивительную прозрачность и легкость, словно медлительные воды реки унесли тяжесть, давившую на сердце.

— Здесь было святилище, — сказал Сатьяки, выбравшийся на берег и теперь стоявший без дви жения в сосредоточенном молчании, словно пы таясь уловить отзвук давних песнопений.

Потом мы разом повернулись в сторону Кам-пильи, как будто услышали дальний зов раковины. Оттуда по красной дороге, пробитой в глине между полями, к нам ехала сияющая колесница. Вернее, мы увидели коней, блики света на бронзовых частях повозки и длинный шлейф красно-серой пыли. Я не торопясь зашел в тень баньяна, чувствуя, как теплый песок мягко подается под босыми ступнями. Легкий ветерок гулял меж стволов, пахнущих храмовыми благовониями. Жизнь наполняла меня, как молодое вино хрустальный кубок, и меньше всего хотелось, чтобы этот покой был кем-то нарушен. Глядя меж стволов на опаленные солнцем поля, протянувшиеся до далеких стен Кампильи, я лениво следил за приближающейся упряжью. Уже можно было различить, что влекут ее пять белых коней, но лица возницы, защищенного от солнца огромным белым зонтом, пока что было не разглядеть.

Сзади неторопливо подошел Сатьяки. Глазами знатока он оглядел колесницу.

— Неужели сам белоконный Арджуна? — ска зал он самому себе. — Нет, этот возничий более искусен, чем обладатель лука Гандивы. Разумеет ся, это дваждырожденный.

Последних слов он мог бы и не говорить, так как даже я ощущал ореол силы, окутывающий возницу подобно невидимым доспехам. Еще несколько мгновений ожидания… Кони, всхрапнув, замерли перед колоннадой баньяна, и с колесницы устало спрыгнул сам Юдхиштхира в простой белой одежде без доспехов и украшений. Наверное, он не рассчитывал застать кого-нибудь в этом уединенном месте. Его густые черные брови на мгновение сдвинулись над усталыми, пронзительными глазами. Но потом он узнал нас и приветливо улыбнулся в ответ на наши почтительные поклоны. Он отдал нам поводья колесницы, сбросил верхнюю одежду и неторопливо облачился в мочальное платье — набедренную повязку, которую носят отшельники, предающиеся покаянию в лесной глуши. Устремив взор покрасневших от усталости глаз на спокойную воду реки, Юдхиштхира шептал мантры, а руки его тем временем заплетали длинные черные волосы в отшельническую косу.

На нас он не обращал внимания, но при этом и не давал разрешения уйти. Удалиться самим было бы нарушением правил приличия. Поэтому мы с Сатьяки уселись на корень баньяна и, грея босые ноги в мягком песке, следили за патриархом.

С неожиданной для его грузной фигуры легкостью он вошел в воду и поплыл, быстро рассекая зеркальную поверхность. Было в нем что-то от молодого резвящегося слона. Когда он вышел на берег, одетый в блестящие на солнце капли, мы увидели, что морщины на его лбу разгладились, а из глаз ушла напряженная усталость. Теперь его взор,, устремленный на нас, был ясен и умиротворен, как музыка пастушьей флейты на закате.

Не вытираясь, Юдхиштхира прошел в тень и сел прямо на песок рядом с нами. Некоторое время он молча глядел на воду, отливающую расплавленным золотом, а потом спросил:

— Что вы думаете о панчалийцах?

Сатьяки сглотнул комок, ставший поперек горла. Ни уклониться от ответа, ни сказать неправду Юдхиштхире было невозможно. Он уже воплотился в наши мысли и с мягкой настойчивостью пробивался к истине, которую в других условиях мы предпочли бы скрыть и от самих себя.

— Мы в них не верим, — сказал Сатьяки, — полководец, который будет рассчитывать на вои нов Панчалы, проиграет войну.

Юдхиштхира грустно вздохнул:

— Остальные считают так же. Я знаю, не тру дитесь отвечать.

Гхатоткача говорит, что панчалийцы уступают союзникам Кауравов, а ему можно верить, ведь леса окружают все столицы этой земли. Леса делают Гхатоткачу вездесущим…

Сатьяки вдруг встал перед Юдхиштхирой и заговорил с напором и страстностью, необычными для его спокойного жизнерадостного характера:

— Почему вы пребываете в сомнениях, о Царь справедливости? Те, кто имеют защитников в мире, могут сами не браться за дело. Осиленный мощью вришниев, падет сын Дхритараштры. Я, воздев ору жие, в одиночку буду разить воинов куру, если того потребуют боги. А кто способен устоять против стрел, пущенных Прадьюмной? Что во всех трех мирах не по силам Кришне, когда он возьмет в руки отборные стрелы, жгучие, как огонь или змеиный яд? Кто может противиться его диску, блистающе му как солнце? Пусть Абхиманью — лучший из блюстителей дхармы — исполнит свой обет, дан ный отцу. Когда враг будет повергнут, Царь спра ведливости станет править землей.

Юдхиштхира молча слушал гордую речь прославленного воина ядавов. Его губы улыбались, но глаза смотрели грустно и устало.

— В тебе говорят благородные порывы, но это порывы воина, а не правителя. Разве ты можешь ручаться за все племя ядавов? Ваш родственник Критаварман отвергает старшинство Кришны. Он сам метит в цари и понимает, что без Дурьодханы ему не тягаться с Кришной. Кто может сказать, как далеко в стране ядавов простирается тайное вли яние Хастинапура? Доблесть и воинственность панчалийцев сохранились только в песнях чара– нов. Матсьев просто мало, хоть они — молодой народ, готовый постоять за себя. Наш план объе динить ядавов, панчалов и матсьев для борьбы с кауравами был безупречен. И будь я рьяным пол ководцем, а не смиренным знатоком дхармы, я бы и сейчас стремился к воплощению его в жизнь. Но течение мира изменилось, и новые силы влия ют на нашу борьбу.

Наша жизнь — бесконечный поток перемен. Мудрость дается не для того, чтобы в тщетных усилиях израсходовать жизнь, пытаясь противостоять ее течению, а чтобы соизмерять свои силы с потоком, использовать его мощь и движение для приближения к цели. Ни в песнях чаранов, ни в Сокровенных сказаниях не упоминается ни одно государство, которое просуществовало бы вечно. Как и люди, народы и царства обречены стареть, становясь добычей тех, кто наследует их землю. Нет ничего неподвижного и постоянного, кроме этого великого потока перемен.

Но ведь это ужасно! — вырвалось у меня. Юдхиштхира взглянул мне в глаза, и его лицо смягчила всепонимающая усталая улыбка.

Человек, не осознавший себя бессмертным, обречен видеть лишь краткий миг вечного потока. Поэтому он воспринимает его, как неподвижную скалу. В своем невежестве такой человек почитает за благо постоянство, избегает изменений и неожиданностей. Для человека бояться перемен так же нелепо, как для рыбы — влажности и текучести воды. И не надо явления мира делить на плохие и хорошие. Разве небо лучше моря? Вода хуже камня? Это люди навязывают потоку перемен свои понятия добра и зла. Посмотри на могучее течение Ганги. Она — ни добрая, ни злая. Она тащит ил и песок, омывает острова и обрушивает берега, не ведая о людях, которые молятся ей, пьют ее воду и бросают туда пепел мертвецов, сжигаемых на берегах. Если река разлилась и затопила деревню, это не значит, что она злая, просто люди поплатились за свою беспечность. Разве можно поделить течение реки на добро и зло? Так же и течение, изменяющее этот мир. Благо Пандавов обернется гибелью для рода Кауравов.

На чьей стороне истина? Кто восторжествует, кто оплачет погибших? Сказавший «знаю» соврет. Начало всех событий находится где-то за пределами нашего мира. Мы видим лишь поток следствий. На полях нашего мира созревают плоды кармы. Но зерна, породившие их, сокрыты. Поэтому дважды-рожденные говорят о мудрых: «Знающий поток, познавший поле». Не зная источника, мы пытаемся угадать направление потока сил и соизмерять свои действия с его возможностями. Поэтому так непереносимо бремя ответственности за выбор пути, лежащее на моих плечах. Как я могу бросить на Хас-тинапур свои акшаукини, не исчерпав всех возможностей добиться мира? Когда мы с Кришной, мудрейшим из всех, сочтем, что время пришло, ты, Са-тьяки, пойдешь навстречу своему подвигу. Но не раньше, чем отчаюсь я найти истинный путь, минующий страдания и смерть невинных.

— А может в Калиюгу нет такого пути? — спросил Сатьяки.

Юдхиштхира пожал плечами и грустно улыбнулся в ответ:

— Как оказалось, путей немало. Наверно, вы еще не знаете, что наш Кумар, говорят, теперь про поведует среди разбойников на севере Панчалы. Он учит их дхарме. Их предводители воспроти вились. Тогда он убил наиболее несговорчивых, а остальных привел к покорности. Одни боги зна ют, как ему это удалось.

Теперь он объединил недовольных поборами крестьян в одну рать, разделил пехоту и конницу и обещает в скором времени установить царство Новой Высокой сабхи. Он уже пытался вступить в переговоры с самим Друпадой. Разумеется, это ему не удастся. Кшатрии просто не допускают мысли о том, что с земледельцами можно о чем-то договариваться. Придворные не позволят царю проявить милость и великодушие. Перепуганные горожане вооружаются. Шикхандини поклялась на огне, воде и мече, что покарает отступника. Кшат-рийская армия в эти минуты выходит из северных ворот города, — Юдхиштхира грустно усмехнулся, — Кумар все-таки достиг своей цели — пробудил панчалийцев. Но он не знает, какую цену за это придется заплатить…

— А какой ценой достигнем цели мы? — тихо спросил Сатьяки.

Юдхиштхира нахмурился и замолчал на несколько мгновений, смиряя свое сердце. Потом великий духом Пандава произнес с силой и ожесточенной решимостью, словно продолжая долгий безмерно важный для его жизни спор:

— Я готов отринуть и царство и благополу чие, но не буду наслаждаться победой ценой на рушения дхармы.

Царь замолчал, и к нам вернулась способность замечать окружающее. Оказывается, солнце уже клонилось к закату. Вместе с сумерками на землю сошел ветер. Над нашими головами огромные ветви баньяна качались, как руки слепого, ощупывая то ли друг друга, то ли лунный свет.

— Вам пора возвращаться в лагерь, — сказал Юдхиштхира спокойным голосом. — Возьмите с собой моих коней. Я останусь здесь, в этом святом

месте. Через двенадцать дней приезжайте за мной. Может быть, боги откроют мне свои замыслы.

Мы почтили Юдхиштхиру смиренным поклоном, и его быстрая колесница понесла нас в лагерь. Сатьяки — любимый возница Кришны — поразил меня легкостью и блеском, с которыми он управлял великолепными конями. Все же мне эта поездка особого удовольствия не доставила: уж больно много грохота и пыли. Я изо всех сил хватался за борта неустойчивой повозки, удивляясь, как вообще ратхины — так зовут колесничих бойцов — удерживают равновесие, стреляя на полном скаку.

Сатьяки воспринял мои мысли и весело крикнул через плечо:

— У нас сотни таких колесниц, способных засыпать стрелами любого врага. Что бы ни говорил Юдхиштхира, мы справимся с Хастинапуром.

Я не разделял уверенности моего воинственного друга. Слова Юдхиштхиры заставили меня понять, что доблесть полководцев и храбрость воинов могут обернуться нашей погибелью. Что значит сила кшатриев против неуловимого потока изменений состарившегося мира? Перед моим внутренним взором предстали войска, идущие на смерть, обреченные города и не ведающие своей кармы гордые властители. Но потом я вспомнил спокойный взгляд Юдхиштхиры, проникающий сквозь мглу Калию-ги к Высоким полям, где зарождаются течения нашего мира. Сейчас он сидит меж огней костров на берегу реки в полной неподвижности, а его разум ,быстрый и всепроникающий, как вода, рассчитывает, соизмеряет тысячи вероятностей, постигает немыслимый узор переплетающихся влияний, чтобы найти путь нашего спасения. И постепенно в моем сердце ровным огнем разгорелась уверенность, что Юдхиштхира найдет выход.

* * *

Теперь я по-новому понял Юдхиштхиру. Какой могучей волей надо было обладать, чтобы без конца убеждать колеблющихся, снисходительно терпеть недоверие, объяснять, просить, вразумлять… Думаю, что не раз он с тоской вспоминал счастливые годы изгнания, когда ни за кого не надо было отвечать, когда не лежал на его плечах груз ответственности за будущее братства, и день не стягивался на горле бесконечной цепью споров, наставлений и проклятий. Он тратил себя без остатка, сжигая сердце в непроглядной ночи Калиюги. Сколько таких пылающих алтарей уже погасло, думал я. Неужели этого не видел предводитель Пан-давов? Почему, размышляя о тщетности своих попыток, не ушел в лес, как древние риши, воспетые в Сокровенных сказаниях? Там, в лесной обители, он нашел бы и свободу, и отдохновение. Наверное, у него не было другого выхода. Начав борьбу за трон Хастинапура, буквально втянутый в водоворот войны могучим потоком кармы, он уже не ног отступать. Уйти сейчас означало бы выбросить собакам двенадцать лет изгнания, годы неимоверного напряжения воли. Это значило лишить смысла жертвенную преданность старшему брату Арджу-ны и Бхимасены, близнецов и Драупади. Ни один дваждырожденный не мог выйти из узора, не обрекая на смерть и страдания тех, кто его любил. Как бы ни жаждал Юдхиштхира обрести покой аскета, он знал, что ему предстоит сражаться, не имея обученного войска, надеясь только на возрождение мощи Панчалы, на верность матсьев и ядавов, на преданность Кришны, Вираты и Друпады, а также своих братьев, которые все эти годы были подобны кострам, питающим брахмой его сердце.

С благоговением я думал о братьях Пандавах, признаваясь в бессилии постичь узор брахмы, связавший их сердца. Разорвать этот узор, да что там разорвать, даже поколебать его не смогли ни лишения, ни войны, ни любовь. Меняя дворцы на хижины, латы на лохмотья, они оставались самими собой, словно в центре урагана событий в божественной неподвижности пребывали огни их душ.

Как уживался в этом узоре Бхимасена? Когда он впадал в ярость, то впору было забыть о принадлежности к дваждырожденным. Но в его сердце за рокотом барабанов и треском пожарищ жила, плакала, возносилась к небесам тончайшая мелодия любви к прекрасной Кришне Драупади. И никогда кипение страстей не выплеснулось за границы преданности своим братьям. На фоне неистовой грозовой тучи — Бхимасены Арджуна казался четким сияющим проблеском молнии. А На-кула и Сахадева будили мысли о розовом восходе и утренней песне.

Дивный, неподвластный времени и событиям, узор.

* * *

Удивительно устроена наша память. Иногда воспоминания летят со стремительностью стрел Арджуны. Вдруг какой-нибудь день застынет, впечатается в памяти во всех подробностях, полный красок, запахов, осязаемо вещественный. И пребывает такой день меж прошлым и будущим, как стоячая радуга над пеной водопада,

* * *

Мы вернулись в лагерь, рассвеченный огнями факелов, когда ночь уже опустилась в долину. Я чувствовал себя необычайно свободно и легко. Войдя в круг дваждырожденных у нашего большого костра, я ощутил, как бережно тонкие лучи их брахмы приобщаются к огню уверенности, возгоревшемся на алтаре моего сердца. В эту ночь мы говорили мало, словно боялись разрушить непередаваемое ощущение хрупкой надежды, коснувшейся каждого из нас, как прохладный ветерок, налетавший с реки.

И мы почти не думали о крестьянской рати, которую вел навстречу кшатриям Панчалы наш потерянный брат Кумар.

* * *

В привычных трудах и заботах пролетели двенадцать дней и ночей. В знойном мареве тринадцатого дня закричали на вышках часовые, и с высокого вала мы увидели размытые серые тени.

По дороге среди полей к нам спешили всадники, постепенно обретая четкую форму. Впереди скакал невысокий, но стройный воин в богатых одеяниях. Его шлем был украшен павлиньими перьями, панцирь отсвечивал серебряным ореолом, а длинная пурпурная мантия ниспадала с плеч и билась на скаку о желтую шкуру леопарда, брошенную на спину лошади. Пластичная, текучая сила исходила от всего облика предводителя, и, ощущая ее, я сердцем угадал, что пред нами дочь царя Друпады — Шикхандини. Та, о которой говорили, что родилась она девочкой, а потом приняла облик мужчины.

Всадники осадили коней перед воротами. Гхатоткача вышел навстречу и склонил перед ними голую, как кувшин, голову. Мы сбились за его спиной.

Мир вам, — сказал Гхатоткача. — Давно не принимал лагерь дваждырожденных столько вооруженных гостей.

Это вы — гости на нашей земле, — высоким гневным голосом ответила дваждырожденная женщина-кшатрий, — и вам придется выдать дерзкого нарушителя наших законов и обычаев.

Мы удивленно переглянулись, поеживаясь под ледяной волной неожиданного, непонятного гнева воинственной дочери царя Друпады. Она была сестрой прекрасной супруги Пандавов Кришны Драупади, но как непохожи были они друг на друга. Не по-женски крепко сидела Шикхандини в седле. Глаза, привычные смотреть на огонь власти ,были чуть прищурены, а тонкие плотно сжатые губы напоминали боевой шрам. Как и ее сестра, она обладала огненной силой, но сила та была совершенно иного рода — холодная и угрожающая, не имеющая ничего общего с теплом домашнего очага и милосердием любви. Глядя на Шикхандини, я вспомнил о слухах и легендах, которыми было окружено это имя в Кампилье. Она назвала себя мужским именем, носила не платье и цветы, а боевые доспехи, участвовала во всех военных состязаниях наравне с мужчинами и не скрывала свою ненависть к Хастинапуру. Даже бывалые воины-панчалийцы трепетали перед ней не меньше, чем перед ее неодолимым братом Дхриштадьюмной.

Но если Шикхандини, глядя с высокого седла на скромно одетых дваждырожденных, рассчитывала повергнуть нас в трепет, то она просчиталась. Без роду и племени, одетые в простые одежды, лишенные ее царственного величия и роскоши, мы все же были сильны взаимной поддержкой, связаны невидимыми лучами брахмы, многими днями совместной работы, песнями под звездным небом. Шикхандини, взятая в незримые мягкие сети нашей общей брахмы, растерянно оглянулась на свою охрану. Но что видели эти всадники, кроме кротко склоненных голов? Что знали они о невидимой битве тонких огненных сил? И Шикхандини поняла, что звонкие мечи не в силах помочь ей.

— Потуши огонь гнева в сердце своем. — ска зал Гхатоткача, опуская узловатую руку на ажур ную уздечку коня. — Сойди с седла к своим бра тьям и скажи, чем вызвали мы твой гнев.

Мгновение поколебавшись, Шикхандини спрыгнула с седла, презрительно отвергнув протянутую руку Гхатоткачи. Теперь она была вынуждена смотреть на него снизу вверх, и это делало ее менее надменной.

Армия разбойников уничтожена, — с жутким торжеством, неподобающим дваждырожденной, воскликнула Шикхандини. — Они куда лучше управлялись с мотыгами, чем с палицами и мечами. Безумцы пытались уйти от нашего гнева в, северные джунгли, но моя конница настигла их и задержала до подхода колесниц. Под ливнем стрел они смешали ряды и разбежались, побросав оружие.

Панчалийские цари богаты, — невозмутимо сказал Гхатоткача, — они могут позволить себе истреблять собственных подданных, кормящих столицу.

Но это были те, кто нарушил закон повиновения. Что будет с нами, если вайшьи перестанут делать то, что предписано дхармой?

Придется менять законы, — просто сказал сын Бхимасены. Его лицо не отражало никаких чувств, но я мог бы поклясться, что в этот момент его брахма полыхает гневным багровом цветом. Что остается для меня до сих пор загадкой, так это, знал ли он истинную цель приезда Шикхандини.

Мы ищем Кумара, — сказала она, обводя ряды молодых дваждырожденных пронзительным, как стрелы, взглядом. Гхатоткача со спокойным недоумением смотрел на нее. Его невидимые доспехи были неуязвимы даже для огненной воли царевны, привыкшей повелевать тысячами.

Кумар придет к вам, если уже не пришел, — сказала Шикхандини, — ему просто некуда больше идти.

Все мы удивленно молчали. Откуда было нам знать, что в эти мгновения Кумар действительно переползает через земляной вал нашего лагеря? Будучи на пределе своих сил, «аватара Шивы» забыл о невидимой опасности. Избежав кшатрий-ских мечей, он попал в сеть брахмы, накинутую Шикхандини на весь лагерь. Внезапно царевна выпрямилась в седле, и глаза ее вспыхнули торжествующим желтым пламенем.

— Он здесь! — крикнула она своим воинам, потом вкрадчиво попросила Гхатоткачу, — При ведите его сюда! Мы — члены одного братства. Кумар повинен в пролитой крови. Вы не будете лгать и прятать его, а я не отдам команду кшатри ям войти в лагерь.

Привели Кумара. На него жалко было смотреть. Огненная сила покинула телесную оболочку, и перед нами стоял, чуть покачиваясь от усталости, осунувшийся, раздавленный горем человек. Седины не было в его черных кудрявых волосах, но глубокие морщины легли под глазами и в углах губ. Сейчас ему можно было дать и двадцать и сорок лет.

Шикхандини повернула прекрасное лицо в обрамлении золотого шлема и обдала Кумара такой страстной волной презрения, что пленник покачнулся.

Я забираю его, '?— сказала дочь Друпады.

Он — дваждырожденный, — тихо, но со значением ответил Гхатоткача.

Может, он и обладал брахмой, но не познал долга и мудрости. Таких нет в братстве.

Он просто на время окунулся в майю. Ты сама, о апсара, знаешь, что ракшасы вселяются даже в тех, кого лепили подобно мягкой глине пальцы патриархов, а обжигал огонь брахмы.

Глаза Шикхандини вспыхнули и погасли, но голос звенел, как лезвие меча:

Он закончил ашрам ученичества. Он сам создал свою карму, пусть пожинает плоды.

Высокая сабха создала карму молодых братьев. Никто из этих бойцов, собранных, чтобы защищать вас, по сути, не прошел первый ашрам. Значит, за них отвечает братство.

Но я поклялась Друпаде схватить отступника и предать суду в Кампилье.

Неплохо отказаться от клятвы ради торжества мудрости и справедливости. А то, что сделают твои кшатрии в Кампилье с Кумаром, никто из дваждырожденных не отважится даже назвать судом.

Гхатоткача сделал рубящий жест ладонью. Кумар непроизвольно поморщился.

Поистине, как бы гнев ни замутил разум Шикхандини, она все-таки оставалась апсарой. Ни одно пятно лжи не пристало бы к сияющему алтарю ее сердца. Долг карающей десницы Друпады теперь противостоял дхарме дваждырожденной. Шикхандини молчала. Невидимые весы колебались. Напряжение не спадало, и Митра уже зашептал что-то за моей спиной о чисто женском упрямстве. Но из города прибыло долгожданное подкрепление. К лагерным воротам на полном скаку подлетела пятерка коней, запряженная в прогулочную колесницу под белым зонтом. Абхима-нью натянул вожжи, и кони встали, как вкопанные. Из колесницы спокойно вышли Накула и Сахадева, помогая спуститься Кришне Драупади и супруге царя ядавов — прекрасной Сатьябхаме.

— Юдхиштхира просил нас принять участие в судьбе Кумара, — сказал Накула, — сам Царь справедливости погружен в медитацию и не мог прибыть. Но он напоминает, что каждый член братства драгоценен для нас. Возможно, что по ступки Кумара будут иметь благие последствия. А смерть вайшьев он искупит.

Кришна Драупади нежно обняла свою закованную в панцирь сестру. Со стороны казалась* будто розовое облачко опустилось на склон гранитного утеса. Две силы, воплощенные в прекрасные женские облики, неслышно боролись за жизнь Кумара. Первой не выдержала Шикхандини.

— Да будет так, как просил старший Пандава, — сказала она, обращаясь больше к своим кшат риям, чем к дваждырожленным, окружавшим ее плотным кольцом. — Справедливость должна быть превыше всех законов. Мы будем судить Ку мара здесь.

Кумар отрешенно тряхнул курчавой головой, давая понять, что смирился и готов ко всему. Мы прошли внутрь лагеря к огромному кругу, где по ночам пылал костер. Солнце торопило свою колесницу за лесной окоем горизонта, и все радостно встретили предложение поваров сначала уделить внимание трапезе. Было странно видеть, как, грациозно опустившись на циновки, царевны отдают должное простой крестьянской пище — лепешкам, бананам, кислому молоку. Если кто-то и испытывал неловкость, то только кшатрии из эскорта Шикхандини. Они с сомнением косились на горки риса высыпанного на листья банана .

Ты гляди, брезгуют. Оскверниться боятся наши высокородные гости, — сквозь зубы заметил Митра.

А думаешь, ты похож сейчас на брахмана? — невинно поинтересовался я. — Любой разбойник из леса с готовностью признал бы в тебе собрата.

Пусть мои одежды и кажутся лохмотьями, любой склонный к размышлению человек сразу отметит изысканность моих манер и благородство облика.

Все, кто это слышал, громко расхохотались. Кумар вскинул голову и с недоумением посмотрел на нас. Ему было явно не до смеха. Да и вся обстановка, вроде бы, не должна была располагать к веселью.

Шикхандини и близнецы закончили трапезу, омыли руки и приняли торжественный облик. Кшатрии подняли Кумара, который оказался лицом к лицу с властелинами, а мы расселись вокруг. Было заметно, что Кумар пытается обуздать свой страх. Ритмично расширялись его ноздри, поднималась и опускалась грудь, подчиняя поток брахмы разуму и воле. Кумар готовился к защите. Все его внутреннее существо кричало о помощи. И старые связи, эти пересохшие каналы брахмы, вдруг снова ожили, восстанавливая Кумара в нашем невидимом узоре. Воплотившись в него, я вдруг увидел бьющиеся на ветру широкие листья пальм, ступенчатые, непривычные для взора, башни храмов, тростниковые хижины на берегу бирюзового моря. А потом огонь и вода взметнулись и опали, оставив после себя лишь желтый песок с шипением и шуршанием змеящийся вокруг обломков.

Признаешь ли ты себя виновным в том, что подстрекал крестьян нарушать законы своего сословия, призывал к смешению варн и нападению на царские земли? — грозно спросила Шикхандини.

Эти бедные люди ни на кого не собирались нападать, — удрученно ответил Кумар. — Наши отряды уходили от Кампильи, когда кшатрийская конница атаковала их, и не они виновны в кровопролитии. Разве кш-нибудь из земледельцев мог поверить, что мудрые властители будут уничтожать тех, кто их кормит?

Кумар, как видно обуздал страх и начал безотчетно повышать голос. В его глазах появился столь хорошо мне знакомый огонь отрешенной жертвенности:

— Сказано в пророчестве Маркандеи: «В стра хе перед тяжестью дани мужи-домохозяева стано вятся мошенниками». Вы, ваши законы и ваши кшатрии превратили людей в разбойников, заста вив пренебречь добропорядочностью. И разве не о сегодняшнем подвиге доблестных кшатриев ска зано: «в ход пускаются самые низкие средства, бо гатые алчно стремятся даже к самому ничтожно му приобретению». Вспомни, о хранительница земли, дорогих твоему сердцу панчалийцев. Не их ли описал Маркандея, говоря: «жизнь бессильных становится быстротечной, блеск и величие тают, достоинство падает и редко звучат правдивые речи»? Сегодня ваши кшатрии убивали тех, кто еще не поддался тьме Калиюги. Уничтожьте доб родетельных, сильных и гордых — с кем встанете против Хастинапура?

—Вы загнали людей в леса, как зверей, а могли бы сделать их творящей и оберегающей силой.. . — продолжал Кумар, — Вы еще можете разбить их в бою. Но кто же потом убедит оставшихся вернуться под зонт власти Друпады? Казните меня и тех, кого схватили. Тогда другие не поверят вам никогда. Можете ли вы править, теряя столько подданных? Я думаю, никто так не порадуется вашей «справедливости», как Кауравы.

А призывы опрокинуть дхарму разве укрепляют Панчалу? Они послужили целям врагов, — сказала Шикхандини.

Что вы знаете о моих целях? — с горечью ответил Кумар. — Для дваждырожденных богатство и власть лишены смысла. Но не можем мы бесстрастно наблюдать, как гибнет весь этот дивный мир, сотворенный богами и отданный на попечение мудрым.

Прости, брат, но гордыня — один из самых тяжелых пороков. Какие это боги отдавали тебе или нам мир на попечение? — сказал Накула.

А разве не об этом свидетельствует каждая строчка Сокровенных сказаний? Вековая мудрость предупреждает…

Мы знаем пророчества! — прервал Кумара Гхатоткача? — Но твое лекарство чуть не оказалось гибельнее болезни. Разве не отяготил ты свою карму бессмысленной смертью людей, поверивших тебе?

Нет, это была неизбежная жертва. Не было иного пути раскачать устои закона, вывести этих людей из сонной одури, заставить их мыслить и слушать.

Но ведь Сокровенные сказания, как раз, и призывают оберегать закон. Разрушение варн, смешение людей, обрядов и традиций — один из главных признаков начала черной эры. Разве не того же вольно или невольно добивался ты на земле панчалов? — настаивал Гхатоткача.

Не об этих низменных законах говорится в Сокровенных сказаниях. — возразил Кумар. — Ложное благочестие страшнее, чем открытое злодейство. Когда человек стоит во зле, попирая закон, то испытывает страх перед богами и смущение перед праведниками. Но если скудоумный опирается на закон и провозглашает добро, то никакой силой не вразумить его, не расширить сознание. (И продолжал горячей скороговоркой.)

Детей учат почитать старших, оберегать традиции. Разве не кшатрии, верные своей дхарме, превратили этих людей на полях в подобие послушной скотины? Разве не храмовые жрецы уверяют царей в правильности заведенных порядков? Дела с богами решаются проще некуда. Достаточно плеснуть масла в огонь и пропеть гимны, которые уже не понимает ни исполнитель, ни слушатели. Крестьяне из поколения в поколение обрабатывают одни и те же поля, даже не допуская мысли, что рождены для чего-то иного. Каким-то чудом я, Муни, Аджа вырвались из этого смертельного круга. Но остальные обречены. Не будет Калиюги в грохоте грома и сиянии молний. Будет гадостное, смердящее умирание без проблеска мысли. Царь думает лишь о сохранении трона, сановники боятся царя больше божьей кары, которая наступит или нет — неясно, а царь может выгнать из дворца в любой момент. Ну, а кшатрии оберегают все это, почитая не разум, а преданность дхарме наивысшей добродетелью. Прозревших убивают, ибо они угрожают законам. А дваждырожденные, видя все это, пытаются воспользоваться случаем, чтобы достичь своих целей. Думаете, я не вижу, как последовательно Высокая сабха подводит своих людей к источникам земной власти? Сколько риши осталось в лесных ашрамах? Зато у тронов растет число наших братьев. Они становятся сановниками и ратхинами, входят в царские семьи, но не в силах ничего изменить. Что толку улучшать управление в царствах, где никто не думает о завтрашнем дне, о соседе, не говоря уже о богах или смысле своей жизни. Помните, как сказано в пророчестве Маркандеи: «Ученики не будут следовать наставлениям учителей, а наставники станут давать богатства в долг под залог. Все люди станут жестоки в своих деяниях и подозрительны друг к другу». Разве не о ваших деяниях, о Шикхандини эти слова? Вы говорите, что делаете это во имя закона ваших прадедов. Так вспомните предостережение Маркандеи: «Будут храниться как реликвии остатки бренной плоти, и это признак конца юг». Ничего не надо сохранять. Надо разрушить старые законы. Надо дать возможность действовать тем, кто хоть и не принадлежит к высшим варнам, но еще не потерял стремления жить.

Так говорил Кумар, сгорающий в невидимом пламени гневного воодушевления. И гневом разгорались черные бездонные глаза дочери Друпады.

И что же произойдет теперь? — шепотом спросил я Гхатоткачу, пытаясь подавить тревогу.

Ничего, — ухмыльнулся сын ракшаси, — я думаю, его отпустят. Ведь все, что он говорил, — правда. Это чувствует каждый дваждырожденный. Конечно, если бы он попал в руки Друпады, то царь, независимо от собственного желания, должен был бы казнить его. Такова дхарма царя. Нарушить закон, значит посеять сомнения в умах кшатриев и приближенных. А это сейчас равносильно самоубийству. Но мы — члены братства — смотрим в сущность явлений, не связывая себя путами собственного невежества. Суд дваждырож-денных — это проникновение в глубины сердца обвиняемого. Щит его брахмы, даже если он поднимет его, не спасет от направленной воли Наку-лы и Сахадевы, не говоря уж о самом Царе справедливости. Они просто взглянут туда, где рождались стремления и мысли Кумара. И если не скрывается там тень ракшаса, если помыслы и намерения его были чисты, то ничто не угрожает ему. Да и как можно просто казнить человека, наделенного такой силой и решимостью? Он нужен нам, и Юдхиштхира сделает все возможное, чтобы Кумар увидел тщетность своих попыток изменить мир на этом ложном пути.

И как много людей удалось тебе пробудить своими проповедями? Тысячу? Две тысячи? Как глубоко они поняли тебя? Что бы сделали вы, если бы вдруг победили? — спросила Шикхандини.

Кумар стоял молча, опустив кудрявую голову. Он был в замешательстве.

— Как ты думаешь, кто из твоих сторонников смог бы создать новые законы, более подходящие для конца юги? Кто из них уверовал бы в твою непогрешимость и, даже не понимая, помогал бы созидать новую дхарму? Они бы просто потребо вали, чтобы одних ты сделал брахманами, а дру гих — кшатриями. И старый гончарный круг за вертелся бы вновь, — сказала Шикхандини.

— Я готов к покаянию, я приму смерть как бла го. — тяжело проговорил Кумар. — Но подумай те, можете ли вы судить меня? Сказано в проро честве, что будет коротким век верного своей дхар ме, ибо не существует в Калиюгу дхармы, кото рую следует признавать. Справедливость лишает ся силы, а беззаконие торжествует. И все соблю дают лишь видимость жертв, даров и обетов. Это — о нашем братстве. Разве, добиваясь власти, пат риарх Бхишма не отнял жизнь у беззащитной ца ревны? Разве доблестные Бхимасена с Арджуной не поклялись убить Дурьодхану и Карну? А твой брат — Дхриштадьюмна, разве не мечтает ото мстить Дроне за унижение царя Друпады? Брат ство дваждырожденных давно отошло от дхармы Сокровенных сказаний, по собственной прихоти пересекая границу закона.

Что ты знаешь о Бхишме? — гневно воскликнул Сахадева. — Как можешь ты судить патриарха?

Может, — с неожиданной тоской и горечью в голосе сказала Шикхандини, — воистину тогда сбылось пророчество Маркандеи, что мужи обретут в своих женах врагов. Девушек не будут ни сватать, ни выдавать замуж. Борясь за власть, дваждырож-денные приняли кшатрийскую традицию сваямва-ры. Великий патриарх Бхишма — опора всей Высокой сабхи — захватил женщин, как разбойник — стадо коров. Что из того, что он пытался раздобыть невест не для себя, а для наследника хастинапурского престола? Он прибег к самому низкому способу: похищению невест, насильно посадив в свою колесницу трех прекрасных сестер — Амбу, Амбику и Амбалику. Какой кармический узел завязал он! От Амбики и Амбалики родились Панду и Дхритараш-тра—два законных наследника. Все радовались, что теперь династия не угаснет. Как торжествовали дваждырожденные, узнав, что дети Панду и Дхри-тараштры обладают брахмой! Все казалось таким легко достижимым: царский трон Хастинапура давал власть творить добро на благо всех подданных. Мечты о Сатьяюге сбывались на глазах.

А оказалось, что именно тогда были брошены на поле нашего мира первые зерна будущего соперничества, давшие потом побеги раздора. Почему мудрые не предвидели, что избыток наследников приведет к войне? Зачем Бхишма похищал трех царевн, когда можно было с почетом выкупить одну? Выходит, что стремление к власти затуманило зрячие сердца даже патриархов Высокой сабхи… Лишь сейчас я прозреваю правоту Кумара, — неожиданно призналась Шикхандини, — тогда, а не сейчас должны были дваждырожденные соблюдать законы своего братства. Спустившись с полей брах-мы на поле человеческого соперничества, мы стали похожими на тех, кого пытались изменить.

— И до Бхишмы и после него были тысячи подобных сваямвар, — сказал Накула, — каждое доброе дело несет в себе зерно зла и собственной

гибели. Любыми поступками мы создаем карму, плодов которой человек не в силах предвидеть.

Но Бхишма своими руками столкнул колесо дхармы с его пути, — воскликнула Шикхандини. — Двух младших царевен, захваченных на сва-ямваре, Бхишма подарил, как рабынь, своему племяннику — царю Хастинапура. Но самая страшная участь ждала старшую сестру — Амбу, которая еще до сваямвары отдала свое сердце царю Шальве. Тщетно этот царь пытался отбить Амбу у Бхишмы. Будущий патриарх дваждырожденных разметал всех преследователей и лишь много позже, восстановив спокойствие духа, услышал мольбы Амбы и отпустил ее к жениху. Но содеянное зло было уже не исправить. Шальва сказал вернувшейся к нему Амбе: «Я не желаю больше тебя, отбитую у меня силой».

Негодяй! — не сдержался кто-то из дваждырожденных.

Действительно, именно Шальва, а не Бхишма достоен осуждения, — сказал Сахадева.

Шикхандини презрительно скривила рот:

— Шальва — обычный кшатрий, невежествен ный, самолюбивый, но преданный тому, что тра диция называет кшатрийской честью. Пытаться просветить его — так же безнадежно, как вырас тить лотос на голом камне. Амба, не снеся позо ра, ушла из этой жизни. Виновник этой трагедии — мудрый Бхишма, который мог предвидеть та кой исход. Но он не спас царевну. Когда я думаю о нем, мне кажется, что в мое тело воплощается душа давно погибшей Амбы и плачет, и молит о мести. Вот почему я одела доспехи и подпояса лась мечом, как мужчина.

Кришна Драупади, шелестя одеждами, привстала со своего места и обняла сестру. Со времени пребывания Пандавов в землях матсьев прошло несколько месяцев, и я почти забыл, как прекрасна темнотелая жена Пандавов. Ни годы, ни лишения не смогли погасить сияющих глаз апсары. Ее движения были плавными и гибкими, как у юной танцовщицы, а кожа обнаженной талии и рук, казалось, излучала теплое упругое сияние. Сатьябха-ма, любимая супруга царя ядавов не уступала пан-чалийке ни красотой, ни статью. Невысокая, но стройная, налитая горячей кипучей силой, она передвигалась плавно и аккуратно, словно боялась расплескать переполнявшую ее радость жизни. Свою маленькую красивую голову она держала очень прямо, будто девушка из простонародья, привыкшая носить на голове кувшин с вином или блюдо с фруктами. Рядом с Кришной и Сатьябхамой Шикхандини казалась каменным храмом, поставленным у места слияния двух журчащих потоков, пронизанных солнцем и одетых в радугу.

— И все равно, скажу, что не нам судить пат риархов, — молвил Сахадева, — что же до клят вы моих братьев убить Карну и Дурьодхану, так они были вынуждены…

Боюсь, Кумар прав… — неожиданно сказала Кришна Драупади, смиренно опуская длинные ресницы. — Иногда лютость овладевает даже самым стойким разумом, как в тот ужасный день решения Игральных костей…

Там был Шакуни, возможно, это его рук дело, — мрачно заметил Накула.

Если он управлял игральными костями, то кто, как не ракшасы управляли Духшасаной, срывающим мои одежды и кричащим Пандавам, что я им больше не принадлежу. Сияние власти ослепило сердца мужчин. Больше всего я тогда боялась, что мои мужья прольют кровь оскорбителей. Особенно, когда Дурьодхана попытался оскорбить меня, показав свое бедро. Мужчины иногда бывают так наивны. Апсару оскорбить нельзя! Но Бхи-масена поклялся убить Духшасану и Дурьодхану. Карна предложил мне не уходить с братьями в изгнание, чтобы избежать невзгод и лишений. За это Арджуна до сих пор мечтает отнять его жизнь.

Тогда все были безумны… — вдруг странным, вибрирующим, как тетива, голосом, сказала Шикхандини, — .. .кроме тебя, моя прекрасная сестра. Кто иной смог бы стоять, как ты, в окружен-нии пятью мужей, и чувствовать как Духшасана срывает с твоего тела одежды? Я бы разорвала его на куски…

Мне это было не трудно, — ответила с чуть рассеянной улыбкой Кришна Драупади. — Я могу и сейчас обнажить свое тело. И какой ущерб может нанести моему покою чужая брань? Если перед твоими глазами свет Сердца вселенной, то разве испугают тебя черные пятна ракшасов? Я боялась только за моих мужей, готовых отдать жизнь в борьбе за справедливость и родовую честь. Похоже, только Юдхиштхира сохранял самообладание. Братья рвались мстить и все крепче запутывались в сетях майи.

Но ведь правда была на их стороне! — воскликнул Кумар.

Так скажет любой, хоть немного сведущий в земных законах, — сказала Кришна, — и моим братьям тогда казалось, что они защищают истину. Так входят в наш мир ракшасы гнева и мести. Разве с Кауравами должно сражаться? Наш враг

— тьма Калиюги. Да, до слез досадно, что проиг рали царство! Но стоило ли это войны? Тогда я еще колебалась, но теперь знаю: поддавшись соблазну справедливой мести, мы предали общи ну дваждырожденных. Поэтому патриархи и остались в Хастинапуре. Они знают — в этой борьбе нет «правой» стороны. Сама вражда откры вает врата в мир ракшасов.

Шикхандини недоверчиво передернула плечами и возразила:

— Если бы мы так думали здесь, в Панчале, нас давно бы пререзали. Ведь рекут Сокровенные сказания: «Как дымом покрыт огонь, как зеркало

— ржавчиной, так страстями покрыт мир».

Накула добавил:

Но там же сказано: «Утвержденные в мудрости избегают привязанностей, вожделения и расчетов, поэтому сильны чистой силой действия». Кто может похвастаться, что обладает этой силой сегодня? Дурьодхана привязан к трону, Дхритарашт-ра любит сына, Пандавы ищут справедливости. У всех свои привязанности, своя правда. Это означает конец общины и потерю брахмы. Пожертвовав главным, много ли обрели и те, и другие?

Вот и подумаешь, какое право мы имеем принуждать простых людей к соблюдению дхармы, если сами способны на такое! — тихо заметила Драупади.

Языки пламени тревожно плясали в центре нашего круга. Над костром время от времени проносились тени огромных летучих мышей. Снопы искр уносились в небо и исчезали где-то среди звезд.

Вновь заговорила женщина-воин, но на этот раз голос ее звучал тише и рассудительнее, а черные и твердые, как обсидиан, глаза потеплели, обретя глубину и (я только сейчас заметил) завораживающую красоту силы:

Как бы я хотела идти высшим путем, о сестра! Не думать о том, кто унаследует нашу землю, не собирать дани, миловать трусов и предателей. Но что спасет мой народ, если рухнет шаткий дом законов? Только сила и суровость вождей может укрепить дух воинов перед тяжкими испытаниями. Как спасти моих людей? Поздно объяснять им, что спастись можно только всем вместе, если каждый будет готов пожертвовать своею жизнью. Раньше, за сто лет до этого дня, надо было готовиться к противостоянию, возвеличивать честных и трудолюбивых, одаривать добрых и преданных. Этому учили патриархи, но простой народ обретает мудрость только на собственном опыте. Так кому нужен опыт, если куру поработят панчалийцев? Поэтому не разъяснять, а понуждать приходится мне.

Но разве можно казнями отстоять чистоту нравов? — возразил Кумар, — Вы думаете, что вселяя страх, укрепляете закон, а закон укрепляет государство? Это страшное заблуждение, ловушка для всех властелинов, видящих лишь внешнюю форму явлений. Мы все, дваждырожденные, чувствуем, как бешено несется сейчас река времени. Камни и водовороты, белая пена на перекатах Калиюги. Разве корабль, плотно сбитый искусными мастерами не обречен на гибель там, где пройдет плот, связанный гибкими лианами? Преданность старым законам, благоговение перед традициями — все это гибельно для царственных кораблей, даже когда к рулю пробивается дваждырожден-ный. Прочность лиан — внутренняя свобода каждого человека. Рабам все равно, кто сидит на троне — Друпада или наместник Хастинапура. Здесь все в рабстве друг у друга: царь —у своих придворных, кшатрии — у командиров, женщины в рабстве у мужчин, дети — у родителей. И все они, от самых великих до самых малых, в рабстве у страха за свою жизнь и благополучие. Они жадны, но готовы дать себя ограбить из боязни за собственную жизнь. Они недовольны своим существованием, но боятся любых перемен. Скажите вы, умудренные Сокровенными сказаниями, почему дваждырожденные (Кумар бросил смиренно-вызывающий взгляд на Шикхандини), стоящие у тронов, становятся похожими на тех, кого призваны вразумлять?

Накула рассмеялся, прежде чем резкий ответ успел сорваться с уст царевны панчалов.

Ты прав, Кумар. Даже к высоким целям мы шевствуем по земным полям, в обликах обычных людей. И эти облики подчас овладевают нашими душами. Тогда мы совершаем ошибки…

«Мудрецы начинают торговать дхармой, как мясом», — повторил Кумар фразу из пророчеств.

Да, да, и у тех, кто призван учиться мудрости и передавать ее другим не хватает времени из-за краткости жизни, — тем же тоном продолжил Накула.

Кумар вымученно улыбнулся, даже не пытаясь скрыть грустного торжества:

— Пока влажная глина течет и меняет форму на гончарном круге времени, живет надежда, что рука творца придаст ей красоту и смысл. Но обожженный кувшин разобьется и прахом уйдет в землю.

Кумар замолчал. Он выговорился и ждал решения своей судьбы. Теперь ни сил, ни надежды не оставалось в его измученном теле.

Шикхандини, близнецы, Драупади и Сатьябхама сидели молча. Их лица были спокойны и сосредоточенны. Нельзя было понять, какое действие оказали на них пламенные обличения Кумара, да и слышали ли они их…

И тогда встал Накула, спокойный и улыбающийся. И сказал, обращаясь ко всем собравшимся:

— Кто может провидеть волю Установителя? Стремление Шикхандини утвердить закон также чревато кармическими воздаяниями, как и попытка Кумара воспротивиться этому. Сознание, замутненное страстями не найдет пути к благу. Сокро венные сказания утверждают, что три черты отли чают высокий образ жизни добродетельных: они не должны поддаваться ненависти, но должны раз давать дары духа и всегда быть правдивыми. Про являя всякий раз милосердие, питая сочувствие к чужому горю, непреклонные в дхарме, великие духом следуют счастливо славным путем добра. Что нам до майи Калиюги? Она смущает разум несведущих. Мы же должны проникать в самую суть разнообразных мирских деяний: и греховных, и таких, что выявляют высокую добродетель.

В Сокровенных сказаниях есть рассказ о вселенском потопе. Задолго до катастрофы человек по имени Ману спас маленькую рыбку, а она, когда выросла посоветовала ему построить ковчег и погрузить туда семена всего сущего на земле. Когда землю покрыл океан, эта рыба отвезла ковчег с Ману к высокой горе. И там она сказала: «Я — Брахма, владыка живущих. Ману дано возродить все сущее. Он пройдет через суровейшие покаяния и тогда не будет знать заблуждений при сотворении жизни». Даже избранник Бога должен был пройти через жестокие испытания и покаяние, чтобы обрести право спасать мир! — воскликнул Накула. — Кто же из нас ныне, погруженных в пучину майи, готов сказать: «Я знаю, как сделать добро для всех?» Ты понял, Кумар? Ни Шикхандини, ни мы с Сахадевой не в праве быть твоими судьями. Если ты смирил гордыню, то после сурового покаяния можешь занять свое место в венке дваждырожденных, продолжая искать путь вместе со своими братьями. За все содеянное в неведении тебе воздаст карма. А ты, о великая духом дочь Друпады, вспомни о милосердии, которое открывает путь к Высоким полям. Побудь с нами сегодня вечером, отринь державные заботы и вновь обрети единство в сияющем круге брах-мы. Пусть развеется мрак заблуждения, смущающий все сердца в конце юг.

Потом дваждырожденные властелины обменялись взглядами, и дочь Друпады сказала кшатриям:

— Освободите его!

Когда улегся радостный гомон и Кумар занял свое место в кольце дваждырожденных, принесли легкое вино, фрукты и неизменные лепешки, чтобы отпраздновать возвращение брата в узор. Разговор вновь вернулся в старое русло, но теперь тек плавно, подобно реке, вырвавшейся, наконец, из теснины гор на равнину.

* * *

В нашем кругу у костра этой ночью остались Накула и Сахадева, Драупади, Сатьябхама и Шикхандини, отпустившая свою охрану в город. Да, я понимаю, в это трудно поверить сейчас. Цари Калиюги не сидят на циновках у костров, и царицы не делятся сокровенными мыслями с теми, кем призваны повелевать. Но ни Драупади, ни Наку-ле, ни Сахадеве не надо было высокого трона и богатых одежд, чтобы подчеркнуть свое величие. Оттого, что они так приблизились к нам, свет не гас в их глазах, мысли не теряли глубины, и только очевиднее становилось их превосходство. Холодная настороженность давно покинула Шикхандини, уступив место оранжевым бликам ауры покоя. Разве могла она, дваждырожденная, не поддаться откровению открытых сердец и добрых мыслей.

— Сегодня я видела возрождение узора Высо кой сабхи, которая умерла в Хастинапуре. — ска зала Шикхандини. — Вовремя, а то, отказавшись от мечты, я чуть не утонула в майе страха за народ Панчалы.

Ты не в силах изменить карму народа. И все усилия твои обречены на неудачу, если сердце замутнено ненавистью и отчаянием. — заметил Накула.

Но надо же помочь людям… — начала Дра-упади.

Они не хотят чтобы им помогали, — отрезала Шикхандини, — их способность заглядывать в будущее не идет дальше мысли «я скоро проголодаюсь». Живущий в лесной обители мудрец может быть добрым ко всем. Царь, держащий зонт закона над страной, вынужден быть жестоким. Как защитить правдивых, если не карать воров? Как самому остаться правдивым, если надо сеять раздор среди враждебных правителей? Сокровенные сказания велят нам праведников использовать в делах дхармы, умных — в делах выгоды, но к своим женам цари приставляют евнухов, а на врагов бросают безжалостных воинов. Думаете, я не вижу себя со стороны? Не понимаю, что гублю свою карму? Но кто-то же должен нести бремя властелина…

Над костром воцарилась тишина. Травы встали на цыпочки, устремляя свои невесомые стебельки навстречу лунному свету. Казалось, я слышу, как в тишине струятся целительные соки восходящие от корней к цветам и листьям, чтобы вознестись дальше в сумрак неба дивным благоуханием. Сходя с ума от запахов и потоков лунной амриты, трещали в траве бесчисленные ночные насекомые.

Наши Я слились, превратив поток сознаний в спокойную гладь озера, в подобие зеркала, позволившее Шикхандини пристальнее всмотреться в саму себя. Никто не осуждал и не утешал ее. Лишь уважение вызывала она в наших сердцах. Доспехи ее духа истаяли под теплыми лучами нашей брахмы. Она вошла в узор. Медленные, тягучие, благоухающие потоки захватили нас всех. Мысли вслед за глазами неторопливо скользили с предмета на предмет, с лица на лицо. Но потом можно было уже закрыть глаза, ощущая всех, кто собрался в кольцо у костра, в своем сердце. А там уже жили и небо, и пальмы и огонь. Еще болели руки от тяжелой работы, и утро сулило новое напряжение. Но в тот глухой час ночи сгрудившиеся у огня осколки державы дваждырожденных выходили из потока времени, песнями и душами уносясь в беспредельность.

Сколько было отпущено нам времени до неотвратимого мрака Калиюги? Пророчества говорили — совсем немного. Но и об этом думалось как-то спокойно, без озноба отчаяния. В сердце расцветала новая мелодия огня, заковывающая дух в сияющий панцирь бессмертия.

— Как жаль, что вы не пришли раньше, — тихо сказала Шикхандини, — может, я была бы другой. Но моему стареющему отцу не на кого опереться. Он никогда не говорит этого, но я чувствую, как тревога точит его сердце. После того, как Дрона отобрал для Хастинапура наши земли на севере, царь панчалов живет в ожидании новой войны. Мы не знаем планов Высокой сабхи, мы не знаем границ мудрости Дхритараштры. Но у нас, рожденных повелителями Панчалы, есть долг охранять свой народ. И мы с моим братом рано осознали свою нелегкую карму — стать копьем и щитом отца. Когда я была еще совсем юной, я любила рисовать и играть на вине, мечтала о прекрасном царевиче, который приедет за мной не золотой колеснице и заберет в свой дворец. Но потом, когда у ворот появились сваты от царя дашар-нов, мое сердце прозрело, и я отказалась покидать отца. Это были ужасные дни, меня никто не понимал. Отвергнутый и оскорбленный царь грозил войной, отец укреплял город и уговаривал меня. А я одела доспехи воина и поклялась пасть в бою или пронзить грудь мечом, если меня остановят на избранном пути. Тогда в городе поползли слухи о том, что какой-то небожитель-якша обменялся со мной полом, превратив меня в мужчину. Я жестоко страдала, но не мешала чаранам вдохновенно сочинять небылицы. Теперь многие верят в эту легенду, которая утверждает, что я останусь мужчиной, и предел этому проклятью положит только смерть. Может быть, пророчество и сбудется. Но убить меня будет непросто, ведь я вместе с Дхриштадьюмной овладела всей наукой войны. Так я отвергла свою прошлую жизнь, как змея сбрасывает обветшавшую кожу.

Я смотрел на четкие, словно оставленные резцом мастера, черты лица Шикхандини и думал о том, как мало мы еще умеем за внешним обликом, за майей слов и движений распознавать тайный огонь истинного «я». Ее суровость, неженское упорство и сила были неизбежным порождением ее кармы, не виной, а бременем. Теперь, думаю, никто из нас не сомневался, что где-то в сияющих небесах брахмы существует замысел. И вся ее жизнь — лишь воплощение этого замысла, следование по стезе, проложенной богами. Теперь ее красота и гордость, обуздание чувств, устремленность воли стали для меня лишь свидетельством, что судьба этой женщины давно предрешена. Но почему-то я ощутил не жалость, а гордость и преклонение. Я никогда не говорил об этом с Митрой, но не сомневаюсь, что в ту ночь он понял нечто подобное. Гордость и самообладание, которые мы прозрели в Шикхандини, научили и нас воспринимать предначертанный кармой путь не как неизбежное зло, а как полет сияющих искр, пронизанных острым, сладостно жгучим чувством предопределенности, молитвой, достигшей цели и воплощенной в жизнь.

Медленно уходила ночь. Алые угли костра подернулись трепетной паволокой. Утренняя свежесть отгоняла сон. Сердца с необыкновенной ясностью, минуя зрение, слух и осязание, впитывали силу пробуждающегося мира. Рядом с нами на мягких циновках застыли, погрузившись в созерцание, три прекрасные женщины: скромно одетая, но словно озаренная внутренним огнем Кришна Драупади, нарядная и искрящаяся, как цветок, Сатьябхама, облаченная в панцирь Шикхандини. Все три казались мне воплощениями одной великой и милосердной богини, которой под разными именами поклоняются мужчины — жрецы, воины, земледельцы, вымаливая любовь и прощение за все то, что успели совершить в этой жизни.

* * *

Я, пишущий эти строки на исходе двадцатого века, вынужден с горечью признать, что мой рассказ бессилен отразить реальность давно отгоревшей жизни так же, как пепел костра — причудливые формы ветвей, преданных огню. Я не знаю названий чувств, которые всплывали на поверхность сознания из глубин прозревшего сердца. Как называли их мы с Митрой? Говорили ли мы об этом? За время, проведенное в ашраме, много глубоких и благозвучных слов вошло в нашу речь. А мы уже могли обходиться без них. Много слов требуется дуракам, не умеющим выражать свои мысли, или лжецам, пытающимся за лавиной фраз скрыть правду. Дваждырожденные, воплощаясь друг в друга, могли взглядом или жестом передать больше, чем самая изощренная речь. Если я и знал названия этих пронизывающих меня сил в той, растаявшей, как дым, жизни, то теперь я не могу вспомнить их, как ни пытаюсь. Лишь иногда знакомый запах или пришедшая во сне мелодия… нет, не помогают вернуться, а лишь приносят эхо дальнего зова; бывает даже, почудится приближение того, неназванного… И тогда я не сплю ночами, я задыхаюсь от невыразимой муки ушедшего счастья на грани смеха и слез, восторга, гордости и отчаяния. А утром я смотрю в мир, как сквозь окошко в башне, ищу новые краски, прислушиваюсь, трогаю привычные вещи руками: вдруг где-то живет еще тот погасший свет, вдруг отзовется…

— Надо будет — умрем друг за друга, — однажды сказал жизнерадостный Сатьяки. Я до сих пор благодарен ему за эти слова, тем более, что они оказались правдой.

* * *

Когда рассвет осыпал золотой пудрой взъерошенные кроны пальм, к нам в лагерь въехала сияющая колесница, на которой рядом с лучшим из ратхинов Сатьяки Ююдханой стоял сам покровитель земли, сын Дхармы Юдхиштхира. Двенадцать дней и ночей провел он в сосредоточении на берегу Ганги. По вечерам у огромного баньяна вспыхивали три огня, и мы знали, что лучший из блюстителей дхармы устремляет мысль к недостижимым для нас высотам в поисках путей спасения.

Трубный зов его раковины собрал всех нас под розовым куполом рассвета. Юдхиштхира стоял на колеснице, чуть подавшись вперед. Его глаза сияли, как два драгоценных камня.

— Сроки истекают, — говорил Юдхиштхира, и его правая рука, поднятая над головой, казалось, чертила в небе зловещие знаки, — Кампилья об речена, если панчалийцы не забудут распри. Каз ни не помогут. Не жаль нерадивых голов, но мож но ли вдохновить на битву казнями?

Мы стояли вокруг колесницы сосредоточившись, как и подобало дваждырожденным, завороженные не столько словами, сколько напором огненной силы, которую изливал на нас Юдхиштхира.

Мы уже не можем отказаться от борьбы. Нам нет места на этой земле, окаймленной горами и океанами. Вы — последнее эхо великого братства. Вы не виноваты в его гибели, но вам принимать последний удар. Каждый из вас скоро осознает свою силу и сможет увлечь за собой тысячи. Не рабами панчалов и мадров, а путеводными огнями на пути к спасению.

Других таких, как вы, больше не останется на земле. — говорил Юдхиштхира. И я чувствовал, что в его устах это лишь признание невозможности повернуть колесо дхармы вспять. — Для вас, последнего осколка узора брахмы, уже не осталось свободы выбора. Лучи кармы сошлись на одном алтаре, где будущее мира, борьба за сохранение древней мудрости и спасение каждой отдельной жизни слились в единое целое.

Юдхиштхира весь дрожал от напряжения. Капли пота выступили на его висках, и мы заражались его страстной уверенностью.

Рядом со мной, запрокинув голову, стоял Ку-мар. Он не сводил глаз с лица Юдхиштхиры, и на длинных ресницах южанина вспыхивали слезы. Для него Кампилья уже не была просто городом, приговоренным к гибели. Он вместил в свое сердце эту шумную суетливую обитель людей и, казалось, ждал, молил Юдхиштхиру об отмене страшного приговора городу.

Я не могу и не хочу пытаться вспомнить, какие еще слова говорил нам тогда Юдхиштхира. Слова стерлись в моей памяти, осталось лишь захватывающее дух ощущение края пропасти. Но не падение, а взлет уготован мне. Когда в сердце жгучим огнем вспыхивают готовность жертвы и жажда подвига, тогда что бы ни случилось с твоей телесной оболочкой, дух твой постигает истину бессмертия. Эта истина пребудет со мной во всех воплощениях, как священная мантра, открывающая врата в беспредельность. Даже сейчас, стоит мне закрыть глаза, и вот он — Юдхиштхира — в простых, отнюдь не царских одеждах, с каплями пота на висках. Он стоит на колеснице, и мы смотрим на него, подняв головы и дивясь тому, как ярко разгораются черные звезды его глаз на лице, впервые потерявшем щит бесстрастия. Над головой Пандавы сияют налитые могучей силой небеса брахмы. Ожидание кончилось.

* * *

И вот мы с Митрой снова оказались на совете властелинов в огромном зале царского дворца Дру-пады. Сидя на мягких подушках среди сосудов с цветами, вожди говорили о предстоящей войне. Несмотря на спокойные и учтивые речи, мы с Митрой ощущали, как напряжено поле мыслей дваж-дырожденных.

Передышка не принесла ожидаемых плодов, — сказал Бхимасена — сыновья Дхритараш-тры слишком долго жили в роскоши, чтобы отказаться от нее теперь. Если ты будешь и дальше проявлять смирение, о Юдхиштхира, то они сочтут это за слабость. Пора двинуть армию на Ха-стинапур.

Получить законное без войны — вот самый достойный путь, — ответил Юдхиштхира. — Не забывайте, что кауравы — наши родственники. Я уж не говорю о том, что многие в окружении Дхрита-раштры принадлежат братству дваждырожденных.

Они нам не родственники, — громко и ясно сказал Накула, сидящий вместе с Сахадевой по левую руку от Бхимы. — Что с того, что наши отцы были родными братьями? На одном и том же дереве могут быть ветви плодоносящие и бесплодные. Кто настраивал против нас придворных и армию еще в годы нашей юности? Кто убедил Дхритараш-тру выслать нас из Хастинапура? Кто побудил тебя доверить судьбу решению Игральных костей?

Мы сами согласились уйти в изгнание, — тихо заметил Сахадева.

Но как получилось, что даже кости в этой игре катились по воле Шакуни? — настаивал Накула. — Я потом тысячу раз бросал кости, и ни разу они не выпали в такой последовательности.

Юдхиштхира мрачно кивнул:

Я допускаю, что Дурьодхане как-то удалось повлиять на справедливость решения костей. Но считаю, что был прав, согласившись увести вас в изгнание.

И был прав, даже когда позволил Дурьодхане смеяться нам в лицо? — прорычал Бхимасена, — Прав, позволяя издеваться над Драупади, попирая дхарму и кшатриев, и дваждырожденных?

Прекрасная супруга Пандавов одарила его благодарной улыбкой, и лицо царевича обрело умильно-кроткое выражение. Успокоившись, он дал возможность продолжать Юдхиштхире. Старший Пандава стоял посреди зала собраний и говорил тихим смиренным голосом, сквозь который, как огонь сквозь занавес, пробивалась невидимая для простых смертных неодолимая сила.

— Войны не будет, — сказал Юдхиштхира, — по крайней мере, сейчас.

Разве вы не видите, что нас просто сметут? Пока панчалийцы на самом деле не видят угрозы со стороны Кауравов. Их воинственные бахвальства не стоят ничего. Вот когда ненависть сведет им челюсти, а руки сами потянутся к рукоятям мечей, тогда придет время. До сих пор неясно, придут ли нам на помощь все ядавы.

При этих словах Кришна, сидевший на почетном месте рядом с царем Друпадой, привстал с циновки и наклоном головы подтвердил слова Юд-хиштхиры.

Разве мы знаем всех возможных союзников? — продолжал любимец бога Дхармы, — Я мало смыслю в том, как вести конницу в атаку, но я очень хорошо чувствую наступление сроков. Наше время не пришло. Течение жизни еще кружит нас в водовороте и надо…

Опять ждать? — почти прорычал Бхимасена. От возмущения он приподнялся с подушек, как лев среди высокой травы.

Дваждырожденный не должен поддаваться страстям, — быстро сказал Юдхиштхира. Прыжка льва не последовало. Бхимасена сел, пытаясь ритмичным дыханием смирить свое возбуждение.

Мы не будем ждать, — увещевал Юдхиштхира, — но не руками, а разумом надо действовать. А для этого нужно спокойствие.

Я совершенно спокоен, — сказал сквозь зубы Бхимасена, — я настолько владею своими страстями, что появись сейчас предо мной Дурь-одхана, я и за сто шагов, не промахнувшись, всадил бы ему стрелу меж глаз.

Сама по себе игра в кости была величайшей ошибкой, — подал голос Накула, — то, что мнение дваждырожденных разделилось, еще не означало, что надо прибегать к этому последнему средству. И разве нападение на матсьев не есть лучшее подтверждение тому, что Кауравы не намерены решать дело миром. Они не вернут нам царства.

Накулу поддержал степенный Друпада:

— Сына Дхритараштры уже не образумить мягкими словами. Его злонравие победило в нем долг дваждырожденного. Юдхиштхира мог бы по ложиться на слово Бхишмы и Дроны, до конца вер ных дхарме брахманов и кшатриев. Но не они по велевают в Х^стинапуре. Дхритараштра стар и слеп. И слепота |его распространилась на сердце. Он пойдет за своим сыном, как за поводырем, не слушая предостережений патриархов.

Собравшиеся в зале одобрительно зашумели. Тогда со своей циновки, застланной пурпурным покрывалом, поднялась Кунти. Кроткий облик царственной матери Пандавов смирил страсти высокого собрания. Обратившись к Юдхиштхире, она сказала:

— Верни, могучерукий, царство, утраченное тобой. Пока ты жив, не поддавайся отчаянию, а продолжай нести бремя царственного долга. Не покрывай позором душу свою, довольствуясь малым. Я, мать, говорю своим сыновьям: «Доверьтесь карме. Вспыхните хоть на мгновение, как эбеновое дерево, но не тлейте подобием рисовой шелухи из одного желания продлить свою жизнь».

Мы не бездействуем, — сказал Юдхиштхи-ра, — поверьте мне, в сложном переплетении кармических течений я ищу путь спасения общины дваждырожденных. Сегодня в этом зале, соединив благие помыслы в единую гармонию, обуздав нетерпение и гнев, мы найдем единственно верный путь спасения нас самих и всей общины дваждырожденных.

У братства нет будущего под властью Ду-рьодханы! — вскричал Дхриштадьюмна. — Ду-рьодхана будет лелеять общину дваждырожденных, если патриархи склонятся под его волей. Но что ждет общину под властью честолюбивого и гордого царя? Мы должны вернуть ее на праведный путь любыми средствами: увещеваниями, подкупом, сеянием раздора и даже войной. Лучше пылать недолгий миг, чем тлеть вечно.

И Бхимасена поддержал сына Друпады:

— Только с ослом можно прибегать к мягким уговорам, быка надлежит принуждать силой. Ду– рьодхана примет призывы к миру за проявление слабости и станет еще более несговорчивым. Пусть устремятся быстрокрылые вестники к на шим друзьям — к могучему царю мадров, дяде Накулы и Сахадевы, к царю кекайев в городе Рад– жгрихе и царю южных земель Пандье. С нами вы ступит сын нишадского царя Экалавья. Он тоже ученик Дроны, но именно Дрона заставил его от рубить себе большой палец правой руки, чтобы обуздать его жестокость. Думаю, он не простил этого Дроне и встанет на нашу сторону. Надо по слать гонцов в страну Чеди, ее царь Дхриштакету унаследовал трон после того, как Кришна убил его отца Шишупалу. Но границам его царства угро жает Хастинапур, и ради спасения трона, я думаю, он забудет о кровной обиде.

Мы с Митрой слушали имена царей-союзников Пандавов, и в наших сердцах разгорался огонь надежды на победу. По лицам всех присутствующих я видел, что и они увлечены боевым задором Бхимасены. Но тогда встал Кришна, одетый в золотые доспехи бесстрашный царь ядавов и напомнил об огромной армии Хастинапура, о конных отрядах тригартов, о воинственных калингах и бход-жах, готовых примкнуть к Дурьодхане, о затаившейся мощи Магадхи, где за трон боролись сыновья царя Джарасандхи, убитого Бхимой. Воинственный пыл, нараставший в зале собраний, начал угасать. И когда под воздействием благоразумных речей Кришны, здравомыслие дваждырожденных смирило чувства, царь ядавов сказал:

— Будем готовить войска, но пусть Друпада направит посольство в Хастинапур. Он самый старший из нас по возрасту, и Дхритараштра пи тает к нему неизменное уважение. Если повелитель рода Куру захочет заключить мир по справедливости, то не ущемлены будут ни Пандавы, ни Кауравы, если нет — пусть двинутся армии и запоют боевые раковины. Да, кто-то должен отправиться в Хастинапур, прямо в пасть к Каура-вам и убедить их решить дело миром, — заключил Кришна.

Это невозможно, — рявкнул Бхимасена.

Нет, возможно, — тихо, но веско произнес Юдхиштхира, — я старший, и вам придется меня слушать. Тот, кто поедет в Хастинапур, скажет Ка-уравам, что мы готовы удовлетвориться одним лишь городом… даже не городом, пусть хоть пять деревень дадут нам… Это будет лучше, чем погибнуть в битве за высокий трон.

Не бывать этому, — хрипло, словно задохнувшись, проговорил Бхимасена.

Все взгляды обратились на него, и он с усилием погасил свой горящий взгляд, обуздал раздражение и продолжил уже другим тоном:

Я, конечно, соглашусь с любым решением моего старшего брата.

Так вот, — повторил Юдхиштхира, — мы согласны даже на пять деревень, куда стянутся наши сторонники, и где вновь откроются ашрамы дваждырожденных. Тогда мы выстоим перед лицом надвигающейся бури.

Какой бури? — спросил Арджуна. — Раз ты, мой высокочтимый брат, уже согласился отказаться от царства без боя, то о какой буре может идти речь? Ты отверг сердцем войну и избрал мир во имя сохранения общины — венка дваждырожденных. Правда, в руках Дурьодханы он и так увянет, а вернее, станет орудием покорения других народов. Дурьодхана уже и сейчас ни во что не ставит патриархов, а они, как и его слепой отец Дхритараштра, позволяют молодым Кауравам разрушать святые устои нашего братства… Но раз ты решил, что наша карма — смиренно созерцать успехи Кауравов, то я сбрасываю доспехи и ухожу на покаяние в леса. Пусть меня лучше сожрут дикие звери, чем дожидаться, пока нам ночью перережут горло солдаты Дурьодханы. Неужели ты думаешь, что он потерпит нас живыми, даже когда ты откажешься от притязаний на царство? Наоборот, чем быстрее мы распустим солдат, тем быстрее он нас прикончит! Или ты надеешься на его верность дхарме дваждырожденного? До сих пор надеешься, даже когда поколеблены все устои, когда им же самим разрушены вековые традиции и в народе посеяны безверие и жестокость?

Братья, — сказал Юдхиштхира, — я знаю, что после событий в Зале собраний Хастинапура, после злосчастного решения положиться на выбор Игральных костей, у вас есть право усомниться в мудрости моего совета. Но поверьте, даже игра в кости, даже наша верность взятым обетам и уход в изгнание, не были ошибкой или плодом незрелого решения. Вспомните, что меня зовут знатоком закона, сыном бога Дхармы. Я кожей, сердцем, брахмой чувствую, куда неудержимо стремятся потоки этого мира.

Мы пересчитали союзников, мы ждем, когда настанет благоприятное время, — подал голос Арджуна, — но мы не бросили на чашу весов оружие небожителей. Неужели Карна действительно обрел стрелу бога, о чем поют чараны? Мы вообще слишком многого не знаем.

Каждый знает, что сам Индра дал Карне неотвратимое копье в обмен на золотой панцирь, что был на сыне суты от рождения, — вежливо возразил кто-то из придворных царя Друпады.

Да, так поют чараны, — ответил Кришна, — здесь вообще одни тайны. Многие не верят, что Карна мог родиться в семье простого колесничего. Разве могла олениха породить такого тигра? Ни от Карны, ни от Дурьодханы мы ничего не узнаем. Их мысли закрыты от нас. Закрыт и весь Ха-стинапур. Какие цари ездят на поклон к Дурьод-хане? Какие замыслы вынашивает хитроумный Шакуни? Чего жаждут и чего страшатся жители города Слона? Как можем мы принимать решения и рваться в бой, не ответив на эти вопросы?

Кришна, как всегда, сказал истину, — вновь заговорил Юдхиштхира, — но не кознями Каура-вов обеспокоено мое сердце, не их армий или хитроумных планов пытаюсь я избежать. Я ищу путь в изменяющемся мире. Мое сердце полно страшной вестью. Не потому идет войной брат на брата, что плохие Кауравы сели на трон Хастинапура при слепом царе. Наоборот, сила и власть упали в их руки потому, что мир встал на пороге Калию-ги. Изменилось его течение, и светлые озера брах-мы обмелели в людских сердцах.

С ужасом смотрел я, — продолжал Юдхиштхира, — как пригоршней бросает Дурьодхана, побуждаемый Шакуни, игральные кости из камня вайдурья, и по его желанию выпадает то чет, то нечет. Не кости слушались Шакуни. Просто Шакуни сам был игральной костью в руках богов, сделавших ставку на гибель старого мира. И Кауравы, и слепой их отец, и все их союзники не более, чем щепки в бурлящем потоке Калиюги. Нет, не на победу, не на счастливый исход надеялся я, уводя вас в леса. Я лишь пытался оттянуть время решений в ожидании, что изменится течение мира, но, видно, созрели плоды кармы нашей расы. Даже если мы сейчас победим в войне и перебьем тех, кого Бхимасена считает нашими врагами, мы не сможем вырастить на пустоши, пропитанной кровью семена добра и закона.

Юдхиштхира в изнеможении опустил голову. Некоторое время все молчали, потрясенные его высокой мудростью. Потом Бхимасена нарушил молчание:

— Прости брат, — глухо, через силу сказал он и, поднявшись с циновки, почтительно взял прах у ног царя Справедливости, — ты еще раз доказал, что мы без тебя подобны слепым щенкам в ночном лесу. Прости наши поспешность и пыл. Мы готовы следовать за тем, кому ведомы Высокие поля брахмы и законы, управляющие течениями этого мира.

Арджуна тряхнул головой, словно перемешивая в ней мысли, как игральные кости, и весело взглянул на Юдхиштхиру.

— Ты, как всегда, всех убедил. Мы попытаем ся сдержать свой воинский пыл. Пусть мудрый и осмотрительный посол отправится в Хастинапур для встречи с Дурьодханой, его дядей Шакуни и сыном возницы Карной. Пусть обсудят они наше предложение с царем Дхритараштрой и патриар хами Высокой сабхи: Бхишмой, Дроной и Виду– рой. Пусть именитые горожане Хастинапура уз нают, что мы не жаждем трона, а ищем примире ния. Только так мы можем соблюсти дхарму и со хранить мир.

Все громкими криками: «Да будет так!» и хлопками ладоней выразили свое согласие. Юдхиштхира поклонился собравшимся.

Спасибо, что согласились следовать моим советам. Пусть даже это посольство не достигнет цели. Я знаю, что Дурьодхана в безумии своем примет наши призывы к миру за проявление слабости и поведет дело к открытому столкновению. Тогда от него отшатнутся многие наши братья, верные дхарме дваждырожденного. Ну, а если Дурьодхана пойдет на мирные переговоры и отдаст нам в управление часть своего царства, то там мы вновь шаг за шагом начнем возрождать общину дваждырожденных, собирая в ашрамы учеников и поддерживая священный огонь. Не для богатства и славы предпринимаем мы эту попытку. Сокровенные сказания зовут нас отрешиться от плодов деяний, выполняя свой долг, бескорыстно следуя дхарме. Главное — сохранить узор нашего братства, передать следующим поколениям мудрость и законы Сокровенных сказаний. Тогда огонь не потухнет. Сила Арджуны и Бхимасены только тогда имеет смысл, когда направлена на защиту этих высших ценностей.

Мы знаем, — сказал Арджуна, — можешь рассчитывать на нашу силу.

Кто поедет к Кауравам? — спросил Друпа-да. — Никому из Пандавов там появляться нельзя. Если Дурьодхана окончательно решил начинать войну, что весьма вероятно, то вас могут взять в заложники.

Но точно так же заложниками могут оказаться и цари, — сказал Юдхиштхира.

Тогда кто?

Тот, кто никому не желает зла, кто полон смирения и благочестия. Один из наших домашних жрецов.

Но разве можно отпускать его одного без сопровождения? — сказал Кришна. — Конечно, с ним будет охрана, но наши кшатрии хорошо рубятся в открытом поле. В лабиринтах дворцов Хасти-напура они не смогут ни защитить нашего посла, ни заблаговременно почувствовать запах измены и предательства. Да и кто из патриархов Хастинапу-ра пустит их в свои покои? Нет, с нашим брахманом должен ехать дваждырожденный, способный держать меч, вести учтивую беседу и при этом не вызывать приступов ненависти и подозрительности у Дурьодханы и его своры.

А кто бы это мог быть? Может, ты сам, Кришна, отправишься туда? — лукаво спросил Ар-джуна.

Мое время еще не пришло, хотя, может быть, и мне скоро придется рискнуть стать заложником Дурьодханы, — улыбнулся Кришна, — но я знаю, кого мы можем послать в Хастинапур вместе с нашим многомудрым брахманом. И (о, всесильные боги!) Кришна указал на Митру и меня.

Эти двое недавно посвящены в братство. Они далеки от паучьей сети хитроумных планов, расчетов и предательств, которая опутала в последние годы дваждырожденных, затеняя сознание и ясность мыслей, плодя врагов и недоброжелателей. У этих юношей пока чистая карма, не тянется за ними след клятвопреступлений и убийств. Но они уже побывали в битве, доказали свое мужество и стойкость. Я считаю, что мы можем возложить на них тяжкую ношу ответственности за безопасность нашего посла.

Окончание этой речи мы с Митрой выслушали уже стоя. Все взоры были обращены на нас. Я ощущал себя словно раздетым под проницательными, а кое-где недоверчивыми взглядами дваждырожденных. Казалось, что они проникают под мою черепную коробку. Уже привычным усилием воли я попытался защититься, закрыть собственное сознание и сердце щитом брахмы, но у меня ничего не получилось. Легкие, но настойчивые потоки чужой силы сметали всю мою защиту, я чувствовал себя игрушкой в заботливых, но сильных руках. Все это происходило в тех тонких полях, куда не достигают ни наши глаза, ни даже четкие мысли. Тем, кто не обладал внутренним зрением, со стороны казалось, наверное, что двое молодых людей застыли в почтительном ожидании, а вожди и патриархи спокойно и благожелательно их рассматривают. Наконец, я сдался и снял всю защиту — все равно она была бесполезна. Случайно мы встретились глазами с Кришной, и я могу поклясться, что могучий властелин весело подмигнул мне.

Может быть, он прочел в моих мыслях, что если бы я умел, как великие дваждырожденные в древности, летать, то упорхнул бы из зала собраний обратно в свою уютную хижину среди джунглей и поскорее забыл о том бремени ответственности, которое эти мудрые патриархи хотели возложить на мои плечи. Я бросил взгляд на Митру. Он сиял, как луна в ночь полнолуния. Плечи разведены, подбородок задран, на губах самоуверенная улыбка. По всему было видно, что в нем проснулся кшатрий и заснул здравый смысл. Митра жаждал славы и ради нее был не прочь рискнуть собственной жизнью. Да, в общем-то, и я был готов. Но крайней мере, мне, привыкшему считать себя частью братства, не пришла мысль об отказе. Учители сами должны были решать, где предел моих возможностей.

— Значит, решено, — милостиво сказал Кришна.

— Решено.

В тоне, каким повторил это слово Юдхиштхи-ра, мне послышались нотки погребальной песни. На этом наше пребывание во дворце Друпады закончилось. Накула и Сахадева предложили отвезти нас в лагерь на своей колеснице. Но день уже прошел, и вечерняя прохлада манила на прогулку, тем более, что нам с Митрой было о чем поговорить. Мы вышли из душной Кампильи пошли пешком меж полей, оборонительных валов, ям-ловушек по извивающейся тропинке к лагерю. Митра, простая душа, не мог сдержать своего ликования.

— Загадочны и благословенны пути кармы, — радостно говорил мой друг, — какой немыслимый узор соткала она на полотне моей жизни! Мог ли я гадать, очнувшись в черной пещере после того, как воины раджи чуть не вышибли из меня дух, что одетый в лохмотья деревенщина станет моим самым близким другом и, не дрогнув, отправится со мной в логово Кауравов?! Каким же слепым я был, не понимая, что аскетизм горного ашрама, тренировочные поля Двараки и, наконец, этот раб ский труд под стенами Кампильи — лишь необ ходимые ступени, ведущие к настоящей борьбе и подвигам, достойным песен чаранов.

Очевидно, удивившись, что я не выражаю вместе с ним громкого восторга, Митра замолчал и попытался воплотиться в мое настроение.

Постой, Муни, — воскликнул он, — ты, кажется, не рад открывшимся перед нами возможностям? Новые испытания разбудят в тебе творческую силу.

А если этот восторг и жажда славы есть лишь майя, ловушка судьбы, которая приведет тебя к бесславной гибели в темнице Хастинапура? — не без раздражения спросил я у Митры. — Послушать тебя, так вся борьба за трон Хастинапура — лишь повод пробудить в тебе силу брахмы и помочь воплотить примитивные устремления к славе.

Митра несколько оторопело посмотрел на меня.

— Ты почему такой злой сегодня?

— Потому что твои речи доказывают, что ты опьянен гордыней, лишен способности трезво рас суждать, потому что я вижу, как тебя потянуло на подвиг, а значит, в минуту опасности ты будешь склонен жертвовать своей жизнью, а не напрягать мысли. Все это вместе сходится во мне предчув ствием беды.

Да буду я рассуждать, — примирительно сказал Митра. — Мы не младенцы, и способны постоять за себя.

Интересно, как? Наши мечи, конечно, защитят нас от армии Дурьодханы, а наши знания дворцовых порядков, может быть, даже позволят полдня не становиться посмешищем среди знати Хастинапура.

Нет, — ответил Митра, — все будет иначе. Наш брахман подскажет нам правила благого поведения. Мы выясним настроение придворных Хастинапура, встретимся с патриархами и расскажем им об искреннем желании Пандавов сохранить мир, попутно соберем сведения о войсках Каура-вов и вернемся обратно в Кампилью, где чараны воспоют наши подвиги.

По твоему лихорадочному оживлению и сумасшедшему блеску в глазах я предсказываю совершенно иное развитие событий. Ты не будешь ни думать, ни рассуждать, а станешь искать способ доказать Пандавам свою доблесть. Тогда карма подсунет тебе какого-нибудь рубаку-кшатрия, который рвется к подвигу во имя Кауравов. Вы устроите поединок. Либо он тебя прикончит, либо нас прикончат слуги Дурьодханы за нарушение покоя его дворца. А еще судьба может нам послать красивую девушку, даже наверняка пошлет, мы ведь едем во дворец. И ты не сможешь пройти мимо, а будешь испытывать высокие переживания, совершишь много славных поступков, среди которых будут и хорошие, и дурные, и храбрые, и глупые, но которые не будут иметь никакого отношения к цели нашего пребывания в Хастинапу-ре, а лишь поставят наши жизни под угрозу.

Я же не Кумар, — воскликнул Митра, — я способен обуздывать свои желания.

Некоторое время мы шли молча, каждый погруженный в свои мысли. Митра возмущенно сопел в такт ритмичным шагам, потом, наконец, сказал:

Ладно, я обещаю вести себя мудро и осмотрительно. Ни поединков ни женщин. Все будет в порядке, если, конечно, не подвернется других опасностей.

Не подвернется, — сказал я с уверенностью, о которой потом мне было стыдно вспоминать.

* * *

Мы покидали Панчалу на рассвете, утренние звезды еще тлели, как угли в костре, когда из ворот Кампильи выехали две колесницы под флагами Друпады и Юдхиштхиры. Вокруг, утопая по бабки в утреннем тумане, нетерпеливо топтались кони нашей стражи. Спутники были набраны из самых надежных воинов Друпады. На огне и воде они принесли клятву защищать нас ценой собственных жизней. Это вселяло надежду, что, по крайней мере, до Хастинапура мы будем ехать в безопасности. В передней колеснице рядом с возницей стоял высокий седой и морщинистый старик — брахман-посол. Он был одет в белые одежды и шафрановую накидку. На голове у него благоухал венок из свежесорванных цветов. Вторая колесница с возницей была дарована нам с Митрой. Пятеро Пандавов верхами, да сын Друпады Дхриштадьюмна — вот и весь наш почетный эскорт, прибывший на проводы из Кампильи. Ни ликующих толп горожан, ни прекрасных панча-лиек, глядящих вслед героическому отряду глазами, полными восторга и слез. Моя рука, лежащая на борту колесницы, слегка дрожала, но я все-таки справился и с утренним холодом, и с липким страхом, который, подобно туману, сжимал ледяным обручем мою грудь. К нам подъехал Юдхиштхи-ра, одетый в простые кожаные доспехи. Его лицо было словно высечено из гранита, а глаза смотрели пристально и тяжело. Он застыл рядом с нашей колесницей, слегка натянув поводья сильными руками.

— Лучшая защита в Хастинапуре — ваша соб ственная сдержанность и осмотрительность. Если не хватает знаний, просите совета у брахмана, — и, ощутив наше сомнение, добавил уже другим го лосом, — я не отпустил бы вас в Хастинапур, если бы не было надежды, что вы вернетесь. Там еще жива память о братстве дваждырожденных, а зна чит, соблюдаются законы дхармы. Сейчас над го родом висит черная пыль враждебности, непро ницаемая для моего взора. Но я верю, что даже там вы можете вдруг встретить надежных людей. Если в сердцах ваших не будет зла, то Хастина пур отпустит вас живыми.

Юдхиштхира задумчиво посмотрел на северо-запад. Небо там было еще затянуто ночным сумраком, но уже поддалось напору розового сияния, набиравшего силу на востоке.

— Как бы я хотел сам оказаться в Хастинапу ре, — мечтательно произнес он, — неужели ни когда не бродить мне по его садам, напоенным ды ханием жизни, не слышать звона фонтанов в зале Высокой сабхи… Может быть, вас допустят до Бхишмы, Дроны и Видуры. Расскажите им все, что знаете о нас. Не пытайтесь ничего утаить. Патри архов, обладающих зрячими сердцами, обмануть невозможно. Их разум ясен и прозрачен, свобо ден от мутного зла, как вода горных озер. При слушайтесь к их мудрым советам.

— Заодно постарайтесь собрать драгоценные жемчужины слухов и легенд о заботах Дурьодха ны, Карны и их окружения, — добавил подъехав ший к нам вплотную Кришна, — и еще: не ходите поодиночке вечером.

После этих напутственных слов огонек надежды на благополучный исход нашего посольства погас в моей душе окончательно.

Но снова заговорил Юдхиштхира:

— Огни, разожженные в человеческих серд цах, не могут погаснуть. На пороге смертельной опасности я говорю вам: забудьте о страхе смерти. Он — порождение заблуждения. Вы — счастливейшие из смертных, потому что вошли в узор. Мы, видящие знаки Калиюги, продолжаем великую работу, и не мы одни. Идут по дорогам сквозь джунгли и пустыни мудрые риши — учить и врачевать. Они не ждут благодарности от людей, не надеятся увидеть плоды своих трудов. Их сердца свободны от жажды обладания богатством, властью и славой. Поэтому ничто не может замутить их внутреннего взора, ничто не может лишить их счастья вмещения всего мира. Вы не одни. Невидимые часовые приходят на помощь тем, чье сердце горит во мраке Калиюги. Этот огонь будет возрождаться вновь и вновь, озаряя сердца великих сынов человечества, вспыхивая в поцелуе влюбленных, питая вдохновение поэтов, сияя в глазах матерей, склоняющихся над младенцами.

В этот момент из-за цепи гор и лесов на востоке во всем своем великолепии вырвалась на небесные поля сияющая колесница Сурьи. Все мы — стоящие на колесницах и сидящие в седлах — выпрямились и застыли, обратив лица к свету, словно исполняя величественный обряд в храме, где небо было куполом, а наши сердца — вереницей огней на жертвенных алтарях. Я взглянул на наш лагерь и вдруг различил на его валу почти размытые расстоянием многочисленные фигуры. Они вскинули нам вслед руки, и я чуть не задохнулся от тоски расставания, осознав, что никогда мне не забыть счастья тех дней, поделенного на всех и этим преумноженного.

Так я пережил еще одно пробуждение. Для него мне не понадобилось ни вековой тишины ашрама, ни мудрых советов Учителя. Все сделали друзья и тяжелая работа, песни и любовь, и жертвы. Я прозрел, увидев дальний отблеск того великого смысла, который когда-то делал наше братство равным небесной обители.

Те три дня, которые заняла у нас дорога, я постоянно ощущал себя окутанным золотистой дымкой новой, только что обретенной радости. День за днем, до самых ворот Хастинапура.

 

Глава 2. Хастинапур

* * *

С незапамятных времен Кампилью и Хастина-пур соединяла широкая дорога. Прямая, как удар меча, она была прорезана в дебрях девственных лесов и хорошо наезжена торговыми караванами. В последние годы вражды и соперничества о ней, казалось, забыли. Ветви деревьев почти закрыли ее от солнца, а трава поглотила обочины. Джунгли с терпеливой неуклонностью затягивали рану, нанесенную людьми. Тревогой и запустением веяло от этих мест. Но наш вооруженный отряд, не обремененный ни обозом ни пешими воинами, двигался без помех, делая короткие привалы в темное время суток и вновь трогаясь в путь в бодрящей прохладе предрассветных сумерек. Не облегчение, а еще большую тревогу ощутили мы все, когда при встающем солнце на третий день пути увидели среди лесов и полей громоздящиеся, как дождевые облака, сторожевые башни Хастинапура.

Главных ворот города мы достигли, когда солнце уже набрало полную силу. Хастинапур ослепил, оглушил, ошеломил нас. Сжатый могучими стенами, глиняный город был ароматен и горяч, как кипящий соус из перца чили. Дорога, сужаясь, едва протискивалась меж лачуг, притулившихся к внешним стенам. Причудливым орнаментом змеились рвы, валы и стены. К ослепительному бирюзовому своду небес возносились благовонные дымы храмовых жертвоприношений, ароматные дымы домашних очагов, горькие дымы погребальных костров, пылавших на берегу Ганги. Наши колесницы обтекал нескончаемый поток людей, домашнего скота, крестьянских телег, запряженных волами и груженных всякой снедью, необходимой для горожан. Орали погонщики, торговцы в лавках, разносчики воды, лаяли собаки, мычали коровы.

У раскрытых створов ворот, опираясь на копья, изнывали от жары стражники. Митра ударил каблуками по потным бокам своего коня и лихо подскакал к ним вплотную. Уверенная посадка моего друга, гордый взгляд и меч на боку так же явно говорили о его кшатрийском происхождении, как шкура леопарда и сандаловые четки о брахманской стезе нашего предводителя. Стражники с подозрительным изумлением разглядывали наш отряд, словно заморскую диковинку, отрытую ими среди рухляди бродячего торговца. Митра о чем-то быстро переговорил с ними и вернулся к нам, не обращая внимания на столпившихся вокруг прохожих.

— Они говорят, что сейчас ни один вооруженный человек не может войти в Хастинапур без соизволения на то самого Дхритараштры или его сына Дурьодханы. Нам предложено подождать, пока гонец доскачет от ворот до цитадели, — сообщил Митра и невесело добавил, — но нас гостеприимно приглашают внутрь городских стен в их караульное помещение.

Мы въехали под гулкую арку ворот. Колесницы окружила вооруженная стража. Немногочисленные воины нашего отряда, не сходя с коней, построились в боевой порядок, но брахман, покачав головой, приказал всем отдыхать.

Пока нас не выслушают, нас не станут убивать, — сказал он мне и Митре.

Эти увальни неспособны удержать даже Муни, не говоря уж о наших кшатриях. Зачем их здесь вообще поставили? — усмехнулся Митра.

Наблюдать за нами, — ответил брахман, — а мы пока посмотрим на них. Надо же понять, с кем нам предстоит иметь дело.

Стражники куру меж тем с тоскливым выражением на лицах праздно жевали листья бетеля, время от времени сплевывая на пыльную землю красную слюну. Ленивыми и неповоротливыми казались они нам, но их было много, и панцири их были сработаны искусными кузнецами.

Мы спешились и попытались устроиться поудобнее в клочковатой тени редких деревьев у городских ворот. Нестерпимо воняло помоями и коровьим навозом. Солнечные лучи окрашивали камни и глину стен в слепяще белый свет. Меж ногами прохожих шелестел белый песок — мертвый, подобающий пустыне, но извивающийся, пузырящийся и опадающий в нелепой горячечной суете.

Скрестив ноги и выпрямив спину, я закрыл глаза и попытался отрешиться от внешней формы окружающего мира. Нет, не прав был Митра, насмехаясь над слабостью врагов. Здесь, в стенах Хас-тинапура, словно свернувшаяся кобра, дремала могучая сила. Мое сердце тревожно сжималось от одного ощущения ее присутствия. Эта сила вела по улицам города сотни закованных в бронзу кшатриев, ей трубили славу боевые слоны в загонах, она простирала невидимые руки в отдаленные земли, свергая неугодных раджей и основывая династии. Ее недреманные очи сейчас были устремлены на юго-восток, туда, где ветер гангской равнины колебал стяги Пандавов. Глядя на зубчатые стены Хастинапура, на лес копий над шлемами его воинов, я с тревогой вспоминал малочисленную армию Панчалы, ее недостроенные укрепления. Самой горькой была мысль о том, что патриархи во главе с Бхишмой тоже были частью силы Хастинапура, питая ее огнем своего подвижничества.

Открыв глаза, я поделился своими размышлениями с брахманом. Он серьезно кивнул:

— Ты прав. Здесь присутствует сила вам неве домая, хоть и вполне земная.. Хастинапур — это не Кампилья. Здесь любой кшатрий, не раздумы вая, отрубит вам головы, если ему покажется, что вы проявили неуважение к его особе. Даже протягивая руку, чтобы принять вещь от человека, который считает, что превосходит вас знатностью, помните, что ладонь должна быть обращена вверх в знак смирения. Стоит протянуть руку сверху вниз, как кшатрий сочтет себя оскорбленным. Беседуя с повелителем, вы не можете по собственному желанию прекратить разговор и удалиться. Забывчивость в этом деле будет стоить вам жизни.

И что, здесь каждый находится в этой смертельной клетке традиций? — передернул плечами Митра.

Каждый, — кивнул брахман, — и не так это глупо, как тебе кажется. Законы, ритуалы и обычаи облегчают людям жизнь, избавляют от ненужных сомнений, соперничества и вражды. Люди, сплоченные законами, становятся единым существом, несокрушимым для разобщенных полудиких племен и наступающих джунглей. Крепостные стены и стены мудрых законов сделали жизнь здесь безопасной для сильных и слабых, мудрых и глупых. Но Хастинапур благоденствовал слишком долго, и то, что было благом, обращается несвободой. Крепость перевоплотилась в тюрьму, стены традиций и законов теперь не защищают, а связывают всех и каждого. Когда ты жил при дворе своего раджи, Митра, ты тоже подчинялся законам, достаточно нелепым, но привычным тебе. Так что, не ропщи, а используй свои способности дваждырожденного, чтобы быстрее вспомнить правила этой игры и преуспеть в ней.

Ха, это так же приятно, как одевать давно проржавевшие доспехи, — скривился Митра.

Да, вы будете убеждать меня, что жители Хастинапура злонамерены, жестоки и примитивны. А как вам нравятся обитатели Кампильи? Чем отличаются они от здешних? Тем, что их вы считаете союзниками. Ну и Кумар, все-таки, заставил вас попристальнее взглянуть на их сердца.

Но здесь, в Хастинапуре…

Такие же люди. Чем занавешано пространство за вашими глазами, если разум не в силах осознать очевидное? Вместить — значит понять. Хотя бы для того, чтобы наше посольство достигло цели, вам придется принять их отношение к жизни. Учтивые слова откроют любые двери, как и сердца, — веско сказал брахман.

Мы с Митрой поблагодарили его за наставления и внутренне преободрились. Тогда мы еще не знали, что и мудрые могут ошибаться в этом быстро меняющемся мире.

Солнце клонилось к закату, когда на золоченой колеснице прибыл придворный от Дхритараштры и сообщил, что троих посланцев Пандавов приказано поселить в покоях, подобающих их сану и значимости, а наших кшатриев разместят среди городской охраны. Теперь о нашей безопасности будет заботиться почетная стража, приставленная по распоряжению самого Дурьодханы. От такой заботы все плохие предчувствия вновь ожили в моей душе, но возражать не приходилось…

В окружении почетной стражи мы, теперь уже пешком, двинулись за колесницей придворного. Дорога петляла меж низеньких хижин, крытых тростником, кое-где попадались и дома, сложенные из кирпича, под резными деревянными крышами. Но везде были грязь и ужасный, непередаваемый запах. Помои и остатки трапез вываливались в сточные канавы прямо у порога. В отбросах рылись черные тощие свиньи и поджарые собаки, весьма похожие на шакалов. Все это, казалось, не смущало никого в пестрой человеческой реке, что текла по улицам. Даже бродячие отшельники, которых выделяли шкуры черных антилоп, обернутые вокруг бедер, пребывали в созерцании или беседовали о святых предметах прямо на перекрестках дорог или у сточных канав. В их глазах не было глубины, а в сердцах — брахмы. В сущности, они мало чем отличались от идущих в город крестьян. Те тоже были одеты в одни набедренные повязки и, словно погруженные в самосозерцание, брели за своими волами и огромными телегами, равнодушные ко всему вокруг.

Царили на этих улицах торговцы и ремесленники. Кажется, здесь продавалось все, начиная от глиняной игрушки, бананов и кончая драгоценными браслетами, колесницами и предсказаниями звездочетов. Люди вокруг приценивались, торговались, ругались, хрипели, потели, размахивали руками, ощупывали, хватали, доводя себя до исступления неутолимой жаждой приобрести как можно больше вещей.В скудной тени деревьев, влачивших жалкое существование среди сухой, спрессованной тысячами голых пяток земли, играли дети, с головы до ног покрытые пылью. А где-то далеко за крышами домов вздымались к небу огромные облака, как напоминание о дальних горах и бескрайних джунглях, окружавших этот кичливый островок человеческой суетности.

Наконец, одна из боковых улочек вывела нас к глухой глинобитной стене с единственными воротами. Внутри теснились деревья старого сада. Среди деревьев стоял дом с потрескавшимися колоннами и пустыми, лишенными занавесей глазницами окон. При нашем появлении из дома вышли двое слуг, а из зарослей сада приковылял совсем древний старик, назвавшийся садовником.

— Здесь вы будете жить, — коротко сказал наш провожатый и укатил на колеснице прочь.

Почетная стража сделала попытку войти вслед за нами в ворота, но Митра встал на ее пути.

— Нет, присутствие чужих осквернит жили ще дваждырожденных! — решительно заявил мой друг.

Остановились охранники. Остановились мы со старым брахманом. Я не поверил своим ушам. О каком осквернении говорит Митра? Зачем ему вообще взбрело в голову разжигать вражду именно сейчас? Я в замешательстве взглянул на брахмана, но он хранил спокойное молчание. Стражники в нерешительности перешептывались друг с другом. Старший покачал головой и сказал:

— У нас приказ!

Митра положил руку на рукоятку своего меча:

— Вы забыли законы кшатриев, — процедил Мит ра сквозь зубы, — можете войти в мое жилище, но перед этим вам придется убить меня… Я яв ственно ощутил, как тяжело ворочаются мысли в голове старшего стражника. Решится ли он отдать приказ нападать? Я шагнул к Митре и тоже взял ся за оружие, чувствуя, как сразу вспотела моя ла донь. Бывают мгновения, когда нельзя думать и колебаться. Митра сделал выбор за нас всех, и я не мог не поддержать его. Остальное пускай ре шает карма — моя и Митры. Но почему молчит брахман? Почему не прикажет Митре успокоить ся и не затевать схватки?

Краем уха я услышал, как один из стражников прошептал:

— Эти дваждырожденные становятся ракшаса– ми, когда дело идет об их чести. Какая нам разни ца, где сторожить? Здесь же только один выход…

Старший охранник явно колебался, но он больше привык к слепому повиновению и без высочайшего приказа не мог решиться взять на себя ответственность за начало кровопролития. Митра стоял, закрывая вход во двор, и я не сомневался, что он скорее погибнет, чем даст возможность стражникам войти внутрь. Они, очевидно, тоже в это поверили, потому что старший поклонился нам и сказал, что уважает дхарму кшатриев и дваждырожденных. Воины остались за воротами сада, а Митра повернулся к нам и, не глядя на слуг, решительно зашагал к дому, по-прежнему держа руку на рукояти меча. Слуги, не проронившие за все время ни звука, медленно и низко поклонились нам. Бок о бок мы прошли через двор к дому. Когда мы остались одни, Митра тихо перевел дух.

— Какой ракшас вселился в тебя, мой друг?

— спросил я.

Митра пожал плечами: — А я просто устал чувствовать себя то ли пленником, то ли почетным гостем. Теперь все встало на свои места. До нового приказа Дурьодханы они будут почтительнее.

Брахман, улыбаясь, покачал головой:

— Нельзя останавливать вдохновленного че ловека. Вы сделали выбор, и я признал за вами это право. Но остерегайтесь часто напрягать стру ны кармы. Будьте терпеливее и осторожнее.

Митра кивнул:

— Я знаю, впредь буду осторожен. Я просто никак не могу воплотить в себе терпение Муни. Хочу, но не могу…

Я промолчал, но про себя подумал, что мое терпение отражало не более, чем обычную нерешительность, тогда как Митра с его гордой отвагой сделал во сто крат больше для того, чтобы внушить хастинапурцам уважение к посланцам Пан-давов и обеспечить свободу от соглядатаев хотя бы в стенах нашего временного жилища.

Впрочем, мы почти сразу же забыли о происшедшем, так как старый каменный дом полностью овладел нашим вниманием.

— Весьма красноречивый выбор покоев, при личествующих нашему посольству. — с горечью сказал Митра. — Вроде и дворец, а все больше на заброшенную тюрьму похож. Ворота одни-един– ственные — стеречь легко.

Мы начали обходить комнаты, и наши дурные предчувствия понемногу рассеялись. В этом старом дворце каким-то чудом сохранился аромат ушедшей эпохи. Я провел ладонью по резной деревянной колонне, украшенной причудливым орнаментом из цветов и плодов. Это было произведение великого мастерства и тонкого вкуса. Резьба была теплой, наполненной силой и вдохновением рук, творивших ее может быть пятьдесят, может сто лет назад. И кончики моих пальцев внезапно ощутили, как трепетало сердце мастера, скользящего, нет, не резцом, а всей своей душой по деревянной плоти колонны.

Потом мы вышли в заросший сад. Конечно, старому садовнику было не по силам подстригать деревья и пропалывать дорожки. Но зато в буйной листве жили непотревоженные птицы и веселые маленькие обезьянки, встретившие незваных гостей верещаньем и акробатическими трюками. Среди зарослей мы вдруг наткнулись на каменный бассейн. Его окружали толстые каменные плиты, кое-где опушенные мхом. Многие из них раскололись, иные ушли в землю. Но вода была чистой и прозрачной с глубоким изумрудным оттенком, вобравшим все великолепие заброшенного сада. Митра встал на колени перед зеркальной гладью и долго глядел в глубину, а потом поднял голову и впервые за этот день искренне улыбнулся:

Дивное место, — сказал он, — как любезно со стороны Кауравов предоставить нам такое роскошное жилье и этот живой уголок леса. Ты погляди в воду. Тени деревьев слились в ней, наслоились друг на друга, и вода пахнет травой…

Место действительно замечательное, — сказал старый брахман, почти неслышно подошедший к нам по замшелым плитам дорожки, — но вряд ли стоит благодарить Кауравов. Скорее всего, это их слуги, стремясь досадить нам, искали место, которое менее всего подходило бы под их представления об уюте и красоте. Во дворце нет ни золотых украшений, ни пыльных занавесей, ни громоздкой мебели, ни подобострастных, навязчивых слуг. Разве могли они понять, что здесь каждая потрескавшаяся колонна — дивное произве-

дение искусства. Зелень деревьев, чистая вода для омовений и свет в окнах — для них это все не имеет никакой цены…

Митра кивнул:

— Вот что значит не уметь воплотиться в мысли другого человека. Даже уязвить нас им не удалось.

* * *

На следующее утро мы проснулись в нашем новом жилище все еще свободными посланцами царя Друпады. Умывшись и одевшись с подобающей тщательностью, мы вышли из пустынного дворца в зеленый сад. Стража терпеливо ждала за внешними воротами, разведя прямо на улице небольшой костер и положив на землю свои циновки. При нашем приближении солдаты быстро привели себя в порядок и окружили нас защитным кольцом. Так, сопровождаемые караулом, но при своих мечах, сохраняя достоинство, мы с Митрой двинулись за нашим смиренным брахманом во дворец Дхритараштры.

Мы прошли через кольцо внутренних стен цитадели и попали в лабиринт домов знати. Здесь, вдали от шума городских улиц, цвели сады, окружая небольшие водоемы с белыми лотосами. В тени веранд сидели разодетые сановники и кшатрии, утоляющие жажду медовой водой или вином.

Благоухающей сандаловой водой были политы каменные плиты, что привели нас к дворцу Дхритараштры. Перед огромными резными дверьми наша стража почтительно расступилась, и мы трое шагнули под низкие гулкие своды на мозаичный пол. Зала, в которую мы попали, напоминала густой лес из-за многочисленных колонн из красного песчаника. За ними не было видно окон. Мрак разгоняли масляные светильники, свисавшие с потолка. При каждом порыве ветра свет и тень начинали борьбу за власть в этих мрачных чертогах.

Мы не сразу разглядели, что на небольшом возвышении в центре зала восседает роскошно одетый кшатрий. Надменный взгляд, капризно опущенные губы под черными усами. Повинуясь привычке я попытался воплотиться в него и ощутил каменную твердость,и холодную силу, ворочащу-юся под внешне простой оболочкой воина. Передо мной был не обычный чванливый рубака вроде тех, что сопровождали нас от ворот. Способность на безумство и жертву брезжила сквозь могучие внутренние доспехи силы. Словно гора заслонила роскошь дворцов Дхритараштры, бросив тень на наш путь.

Его взгляд вперился в нас подобно огненной стреле. Руки, толстые, как хобот слона, упирались в окованные бронзой бока. Резким голосом он поинтересовался, откуда берутся самоубийцы, хранящие верность обреченным Пандавам. Наш брахман начал бесстрастно объяснять цель приезда посольства. Повелительным жестом кшатрий остановил его речь и позвонил в серебряный колокольчик, стоявший рядом на изысканном деревянном столике. Послышалось шуршание, и между колонн крысиной побежкой проскользнул придворный. Он был так согнут в поклоне, что, казалось, передвигался на четвереньках. Нас он не удостоил даже взглядом. Все его внимание было поглощено созерцанием свирепого кшатрия.

— Что угодно царственному Духшасане? — задыхаясь от усердия спросил он.

Мы с Митрой обменялись быстрыми разочарованными взглядами. Прием, оказанный нам младшим братом Дурьодханы, не сулил ничего хорошего.

Великий властелин Хастинапура царь Дхри-тараштра занят государственными делами, — громко сказал Духшасана, обращаясь к придворному, — я возлагаю на тебя ответственность за безопасность и отдых посланцев от моих неразумных родственников Пандавов. Проследи, чтобы у них было вдоволь вина и пищи, и чтобы никто из наших придворных не досаждал им попусту. Пусть долгое ожидание не будет им в тягость.

А когда тот, кому мудрость служит единственным оком, соизволит принять нас? — смиренно спросил брахман.

В надлежащее время, — ответил Духшасана, — а пока мой слуга познакомит вас с законами Хастинапура, чтобы вы могли убедиться в мудрости и милосердии его властителей.

Мы с Митрой снова переглянулись, но, видя безмятежную улыбку на устах нашего брахмана, не позволили себе даже мысленного возражения. Еще раз полоснув нас острым взглядом, Духшасана удалился, а сановник повернул к нам свое одутловатое лицо и распрямил хребет. Он залез на циновку, на которой ранее восседал гордый кшатрий, и изрек:

Великий Дхритараштра воплощает здесь божественный замысел. Мы создаем мир дхармы, призванный сделать каждого человека, живущего в этих стенах, счастливым и радостным.

В стенах дворца? Или всего города? — невинно вопросил наш брахман. — Чтобы мы по незнанию не нарушили закон, поведайте нам, на кого изливается благодатная брахма властителей Хастинапура и кто надзирает за законом?

Для каждого из сословий здесь своя дхарма, как было установлено нашими предками, — пояснил сановник, — опорой же закона уже не один год остается старший сын Дхритараштры. Причастный высокой доле, Дурьодхана приумножил нашу казну, вернул в нашу страну покой и благоденствие.

Я вспомнил нищих, сидевших по обочинам дорог, и перестал слушать придворного. Откуда-то из темноты тянуло ледяным сквозняком опасности. Когда мои глаза привыкли к полумраку, я увидел в глубине зала темные фигуры стражников.

— Но почему так много в вашем городе бро шенных домов? — коснулся моего слуха тихий го лос брахмана. — Как долго сможете вы упиваться богатством, если Калиюга затопит остальную зем лю голодом и войной?

Сановник сделал вид, что не расслышал вопроса. Его толстые пальцы торопливо перебирали жемчужные четки. Глаза, отражавшие лишь рябь мыслей , казались двумя маленькими болотцами, в которых копошились лягушки.

Наш мудрый Дхритараштра снисходителен к слабостям других, если они не угрожают трону и вере. Он не карает оступившихся, — свысока объяснил сановник, — наша земля изобильна, лавки торговцев ломятся от товаров. Здесь никого не смутишь речами о Калиюге. Зато все исправно ходят в храмы и соблюдают обряды. Народ, живущий в золотом веке, знает, кому обязан. Здесь почитают Дхритараштру, подчиняются Дурьодхане и гордятся славой Хастинапура.

Но тогда почему здесь столько охранников? Придворный посмотрел на нашего брахмана, как на сумасшедшего, и пожал плечами.

Цари, не умеющие подбирать охрану, долго не живут. Впрочем, — он криво усмехнулся, — они долго не живут, если идут против воли Хастинапура. Как вы могли приехать сюда для переговоров, не зная очевидных истин?

Брахман печально вздохнул и опустил голову:

— Я провел жизнь в благочестивых размыш лениях и молитвах. Мне некогда было изучать про исходящее при царских дворах. Из уважения к моему возрасту скажи мне, как нам скорее уви деть Дхритараштру?

Это невозможно, пока на то не будет его собственной воли, — напыжившись, как лягушка после дождя, сказал придворный.

Но он знает о нашем приезде? — настаивал брахман. Сановник только передернул плечами.

Уж конечно, я не решусь потревожить лучезарного Духшасану подобным ничтожным вопросом.

* * *

Так мы и стали жить в заброшенном дворце, окруженном серой глухой стеной из обожженной глины и другой, невидимой, но такой же непроницаемой стеной отчуждения. Никто из придворных не навещал нас, никто не приглашал на пир. Запрет Дурьодханы угрожающей черной тенью висел над нашим пристанищем. Гулкие и строгие залы дворца были пусты и холодны. Тишину нарушал лишь шепот листьев в саду и крики попугаев, да иногда неразговорчивые испуганные слуги поспешно пересекали мозаичный пол, чтобы сменить масло в светильниках или принести нам пищу.

И днем, и ночью у ворот стояли стражники с холодными глазами. Наш мир сузился до размеров глиняного кольца стен. Вязкое время ожидания стесняло сердце. Казалось, что золотая ткань жизни, полная света брахмы, завернулась, открыв серую, шершавую изнанку. Митра так же, как и я, тонул в пене попусту взбиваемых мыслей, слоняясь по пустым комнатам дворца.

Нашим единственным собеседником оказался садовник, давно приготовившийся к уходу в царство Ямы, и потому не очень боявшийся земных царей. Ночевал он обычно в шалаше из пальмовых листьев в самом дальнем углу заброшенного сада. Встречаясь с нами на замшелых тропинках, этот старик незаметно сводил руки ладонями у груди, открывая в радостной улыбке совершенно беззубый рот.

Садовник еще помнил роскошь выезда царя Панду в окружении доблестных кшатриев, хранивших мир и закон этой земли. Но его рассказам не верили ни молодые повара дворцовых кухонь, ни царские конюхи.

При старых-то царях было иное… Эти новые господа лишь брюхо набивают, — как-то разоткровенничался садовник, уверовавший наконец, что нашел благодарных слушателей, — набежали во дворец Дхритараштры, чтобы увильнуть от работы. Низкие духом не страшатся Дурьодха-ны и его многочисленных братцев, которые в гневе хуже, чем сто ракшасов, да покарает их… Нет-нет… Кауравы великие воины и добрые господа. Кто бы удержал врагов за пределами царства? Все в городе славят их мудрость и силу. Они раздают кшатриям богатые дары, они милостивы к советникам и вельможам… Правда, мне-то что толку, —жизнерадостно закончил садовник.

А нам интересно взглянуть на этих властелинов, — осторожно заметил Митра.

Чужакам здесь опасно, — покачал головой старик, — сейчас не любят у нас чужаков. Хасти-напур теперь стал как военный лагерь, и затеряться в нем иноземцам невозможно… Вам надо измениться, стать как все… Я чего-нибудь придумаю. .. Молодым господам тяжко в заперти без веселого женского смеха… Хе, хе…

Садовник покачал головой, и глаза его затуманились какими-то одному ему доступными воспоминаниями… На этом разговор закончился.

Каково же было мое удивление, когда однажды утром мой друг с торжествующим видом бросил передо мной на циновку шесть пестрых кусков ткани.

— Одежда простых горожан, — заговорщиц ки шепнул Митра, — это обматывается вокруг бе дер, это — вокруг плеч, а этот кусок покороче — на голову.

Улыбаться мы и сами уже перестали. Теперь осталось только потушить блеск в глазах, добавить расхлябанности в походке, и никто не отличит нас от коренных жителей Хастинапура.

Откуда у тебя эти тряпки? — изумленно спросил я. Митра с превосходством пожал плечами:

И всего-то один жалкий медный браслет понадобился, чтобы наш садовник, трепещущий перед Дурьодханой, перевоплотился в изобретательного помощника. Все это куплено в лавке подержанных вещей. Теперь мы сменим одежду и перелезем через заднюю стену сада. Деяния, конечно, недостойные дваждырожденных. Но мы вынуждены подчиниться потоку кармы, который нас неумолимо несет…

Я уже переоделся, и, если ты не кончишь говорить, то уйду в город без тебя.

Эта угроза возымела действие, и мой возбужденный друг поспешил за мною в сад.

Садовник провел нас к задней стене сада, показав среди зарослей одно потайное место, где поваленный ствол дерева превратился в подобие замшелой ступени к свободе. Хитро прищурив глаза, старик разглядывал наши новые одежды и качал головой.

Одеты, как положено. Однако же, что-то в вас нехастинапурское осталось. Вы особенно ни с кем не заговаривайте, не улыбайтесь, не смотрите встречным в глаза. Не принято это.

А на улицах нас не остановят? — спросил Митра. — Разве по городу не ходит стража, чтобы надзирать за порядком?

Садовник покачал головой:

Сейчас охраняют только стены. Кого волнует то, что делается внутри. Богатых охраняет вооруженная стража. А безопасность бедняков… — садовник пожал плечами и смачно выплюнул красную жвачку бетеля. Вытерев губы тыльной стороной ладони, он продолжал, — все кшатрии, кто не на стенах, в трапезных собираются, особенно ночью. Чего им по темным улицам шататься, когда можно у огонька с кувшином вина посидеть? Бывает, что и передерутся между собой. Иногда и простых вайшьев забивают.

Разве Дурьодхана не запрещает поединки между своими воинами? — спросили мы.

Садовник криво усмехнулся, обнажая беззубые десны:

— Да они редко убивают, они больше грабят. Ну, бывает, спьяну кого порешат. Золото они лю бят. Кто его в Хастинапуре не любит? Ну, а если и зарежут пару горожан, так что? Горожан много. Горожане рады, что их в войско служить не берут, так пусть потерпят кшатриев. Они и терпят. Все довольны. Вы поживете у нас и тоже станете до вольны.. . Так что, вечерами не заходите в трапез ные, а так гуляйте. Как же так, молодым красав цам в пустом доме со стариками сидеть. Сам был молодым, понимаю.

И так, получив последнее напутствие, мы с Митрой перемахнули через стену и, легко обманув бдительность стражи, проскользнули в узкую улочку, растворившись в толпе горожан. Нас приняли узкие улочки, ароматная пыльная жара, тучи мух над сточными канавами и вечная густая, напористая толпа горожан. Внешне мы ничем не отличались от хастинапурцев, но, боюсь, чужаков распознать в нас ничего не стоило. Моя попытка уступить дорогу пожилой женщине вызвала настороженно недоверчивый взгляд, к тому же, идущие следом тут же начали толкаться с удвоенной силой. Митре довелось отдавить чью-то босую ногу. От него сначала отшатнулись но когда он не смог воздержаться от извинений, то сразу стали требовать отступного. Пару раз я замечал, как правая рука Митры пыталась непроизвольно нашарить меч, предусмотрительно оставленный дома.

И все-таки, выучка брала свое. Наши глаза почти независимо от волевого усилия отмечали поведение людей, руки перенимали жесты, с языка все легче начинали срываться давно забытые бранные слова. Мы воплощались в Хастинапур. Мы превратились в щепки, отдавшиеся на волю жаркого и жесткого потока, стремящегося по улицам.

Этот поток принес нас к базарной площади, где вольготно и шумно плескало море лжи, жадности и веселья. Посреди яркого и пестрого кипения застыла громада ступенчатого храма. Статуи богов с высоких галерей равнодушно взирали на бурлящую людскую толпу, на блеск золота и алчных глаз. Мы шли вдоль рядов крестьянских телег, на которых огромными связками лежали стебли сахарного тростника, пирамиды кокосовых орехов и сладких плодов манго. Даже нас, повидавших немало земель, удивляло огромное разнообразие плодов, привозимых крестьянами в город. Ананасы, как палицы кшатриев, лежали на циновках, брошенных прямо на уличную пыль. Гроздья бананов — то желтых и сладких, размером не более указательного пальца, то розовых и мясистых, длиною в две ладони, — холмились на возах, запряженных смиренными волами. В огромных корзинах и мешках сияло текучее золото злаков. Для желающих их тут же на месте перетирали в муку каменными ручными мельницами. Здесь же располагались лавки, набитые сокровищами, которые широкой рекой текли в Хастинапур из ближних и дальних царств. Мы приценивались к звонкому оружию и драгоценной чеканной посуде, шуршали пахучими свертками тканей, перебирали искрящиеся драгоценные камни, благовония и целебные бальзамы.

Когда жара стала нестерпимой, а вопли торговцев и горячечная толчея покупателей вымели из нашего сознания остатки спокойствия и любознательности, мы с Митрой направили свои стопы к прохладному сумраку храма. Под его каменными сводами стояли все те же фигуры богов с пустыми отрешенными глазами. Из бронзовых сосудов у их ног неторопливо струились сизые дымки горящих благовоний. Ни звука, ни запаха не долетало сюда с базарной площади. Но в этой тишине мы не слышали шепота богов, не ощущали струй дыхания жизни. Все было объято покоем — мертвым, каменным, холодным. Мы почтили изваяния со всей серьезностью, на которую были способны — как-никак нам предстояло жить в этом городе, и покровительство богов могло оказаться совсем не лишним. Но долго задерживаться здесь не хотелось.

Оставив храм, мы вновь окунулись в кипящий водоворот людской толпы. Если бы за нами и увязались соглядатаи, то они все равно не смогли бы проследить наш путь среди горланящих уличных торговцев, праздных зевак, озабоченных крестьян и вспыльчивых кшатриев. Домой мы вернулись уже в кромешной темноте, разумеется, тем же путем, которым и уходили. Неслышно проскользнули в темную дверь, сбросив сандалии, пересекли коридор, чувствуя, как каменные плиты приятно холодят уставшие за день ноги.

Брахман ждал нас. Мы сели перед простым каменным очагом в небольшой комнатке, которую наставник избрал для себя. В каменной йише стояла статуэтка богини мудрости Сарасвати, освещенная светом масленной лампы. Рядом — простое деревянное ложе под тонкой тканью.

Фигура старика в простом одеянии риши излучала светлый покой и всеприятие. С безмятежным лицом он выслушал наш рассказ об увиденном, грустно улыбнувшись в ответ на сетования по поводу человеческого недоброжелательства, против которого оказались бесполезны доспехи молодых дваждырожденных.

— Этот город не ждет Пандавов, — решительно сообщил Митра наше общее удручающее открытие, — он вообще ничего и никого не ждет. Похоже, пра вы были Арджуна и Бхимасена, не желавшие оста вить Кауравам эти стены, казну, армию. Тринадцать лет Хастинапур жил без Пандавов, и этих лет оказа лось достаточно, чтобы их забыли. Сейчас Хасти напур так же мало похож на город, который я пред ставлял себе по песням чаранов, как эта грязная ули ца — на Высокие поля брахмы. И поздно, безнадеж но поздно наверстывать упущенное.

Брахман успокаивающе поднял руку, прерывая излияния Митры.

— Ты устал и рассудительность дваждырож– денного изменила тебе. Разве так уж отличается Хастинапур от городов панчалов и матсьев? Вез де придворные лезут из кожи вон, чтобы пробить ся поближе к щедрым рукам властелинов. Везде кшатрии защищают тех, кто имеет больше бо гатств и власти. Купцы приносят в жертву ракша– сам наживы быстротечные дни своей жизни. За коны жизни везде одинаковы, и вы должны по стичь их. Как мы сможем добиться приема у Дхри– тараштры или встретиться с патриархами, если не постигнем, какими словами и действиями управ лять их придворными? — после непродолжитель ного молчания он продолжил, — Дворцы Хасти– напура — это не Дварака, пронизанная сиянием брахмы, и не Упаплавья с безискусным бытом пастушеского племени. Хастинапур — древняя столица мира. Здесь люди веками изощряли свои мысли и чувства. Они достигли высот, которые еще предстоит постичь вам. Здесь источник силы Кауравов. Здесь главная угроза будущему всех дваждырожденных. Что это — насмешка богов или первый росток новой эры? Может быть, Ду-рьодхана свершил невозможное: сопряг древнюю мудрость уходящих народов с необузданной силой новой расы? Вы говорите — все плохо, но они живут и им это, похоже, нравится. Вы говорите

— грубые и низкие помыслами, но ведь были же здесь и красота, и величие.

Но как же с ними общаться? — настаивал Митра.

А вы вспомните, какими вы были три года назад.

Я непроизвольно поежился.

Не хочу. Да разве можно влезть обратно в сброшенную скорлупу?

Не в скорлупу, а в невидимые доспехи воли,

— ответил брахман, — рубить мечом куда проще, чем терпеть глумливые речи недоброжелателей. И все же, умением воплотиться в этих людей, сми рением и тонкой игрой сможем мы обратить их силы на наше дело. Ищите способ войти в их жизнь.

Но сколько же можно растрачивать время и силы? — воскликнул Митра. — Мы задыхаемся здесь. Наши усилия тщетны, здесь все чужое и мы чувствуем, что обманываем ожидания Юдхиштхи-ры…

Высшая мудрость — уметь жить здесь и сейчас. — спокойно ответил брахман, — То, что случилось сегодня днем или даже несколько мгновений назад, уже ушло. И не может влиять на настоящее. Будущее может не наступить никогда. Разве смерть не ожидает кшатрия на расстоянии вытянутой левой руки?

Я удивился. Смиренный брахман повторял истины, данные нам Крипой. Неужели и он — воин? Старческие глаза смотрели на меня с внимательным спокойствием. Где-то в черной глубине теплился, мерцал свет. Но что это было: лукавая усмешка или сочувствие? Панцирь брахмы этого седого старца был непроницаем, как сияющие доспехи Карны.

За окном шелестела ночная листва. Тихо струился дым благовоний. Голые гладкие стены были в плавных разводах теплого света очага. Изящный бронзовый котелок, стоявший на огне, выдохнул из-под крышки струю пара. Брахман предложил нам горячий медовый напиток. Ароматный настой он налил в красивые глиняные чаши, смиренно заметив:

— Эта посуда выполнена здесь, в Хастинапу– ре, по вкусу дваждырожденных. Ты чувствуешь, сколько тонких сил вложил мастер в эту простую надежную работу? Есть и орнамент, но он лишь подчеркивает красоту материала и интуитивный поиск формы. Увы, теперь чувство меры и красоты в Хастинапуре утеряно. Везде золото без трепета и вдохновения.

Я невольно залюбовался узором, думая, сколько раз я, возможно, уже пользовался этими чашами, не обращая внимания на их своеобразную красоту. Тут я постиг, что подразумевал брахман, говоря — жить здесь и сейчас. Я ощущал, как над крышей дворца медленно бредут по небу сияющие созвездия. Даже сквозь стены до меня долетел шорох ветра в дальних горах, невнятные мысли слуг, забывшихся тревожным сном. Время будто остановилось. Старый брахман спокойно прихлебывал напиток, не отрывая от меня взгляда:

А ты не пытался превратить ожидание в пог лет? — спросил он. — Что, если боги преследуют не одну цель, забросив нас в безвременье? Да, наша главная цель не достигнута. Но что мы знаем о целях той высшей игры, которую ведут небожители? Может быть, все происходящее здесь нужно чтобы ты, Муни, усвоил какую-нибудь единственную истину, способную перевернуть твою жизнь и жизнь всех, кто окружает тебя. А может быть, для Юд-хиштхиры лучше, если посольство наше закончится ничем. Ведь время позволяет ему собрать кшатриев. Победа в бою даст власть не над пятью деревнями, а всем Хастинапуром.

Неужели возможно и это? — спросил я. Брахман пожал плечами. Выражение его глаз не изменилось.

Мы привыкаем, что плоды на дереве манго созревают каждый год, ибо это явление вновь и вновь повторяется на нашей памяти. Но кто из ныне живущих мог проследить время созревания гор? Не дано нам проследить и пути развития народов.

Даже Юдхиштхире?

— Никому не ведомы дальние планы сына Дхармы. Он умеет видеть последствия поступков во многих поколениях. Но тебе я просто хотел на помнить, что ты никогда не можешь знать, что же все-таки уготовили тебе боги. Каждый момент тво ей жизни должен быть полон смысла. Не жди ни чего от будущего, не взывай к прошлому. Учись довольствоваться сознанием, что дыхание жизни наполняет твое тело, наслаждайся шелестом ли ствы, светом очага, покоем неспешного вечера. Все свершится тогда, когда должно.

Я не ответил. Я наслаждался вкусом медового напитка, шероховатой поверхностью глиняной чаши и мыслью о том, что я еще жив. В конце концов старый брахман был прав. Любой из этих дней мог оказаться для нас последним.

* * *

Мы продолжали наши ежедневные прогулки по Хастинапуру, уже без внутреннего трепета перемахивая через стену сада. Постепенно мы выучили расположение улиц, привыкли к брани и толчее. Но наши попытки осмотреть городские укрепления закончились полным провалом. Когда мы с Митрой словно невзначай приблизились к одной из хмурых сторожевых башен, из бойницы раздался предупреждающий крик часового, и к нам подбежал одетый в доспехи кшатрий с обнаженным мечом в руке.

— Куда вас несет!? — заорал он еще издали. — Забыли о приказе: «Вайшьям держаться подаль ше от стен!»

Он остановился напротив нас, тяжело отдуваясь. Конечно, в бронзовом кованом панцире было нестерпимо жарко под прямыми лучами солнца. Его лицо было усталым и злым. Доказывать и увещевать такого человека не имело никакого смысла. Поэтому, не дожидаясь, пока Митра даст волю собственному раздражению, я низко поклонился кшатрию.

— Прости нас, доблестный воин, — смирен но сказал я, — мы с другом были увлечены бесе дой и просто не заметили, как пришли в недозво ленное место. Но скажи, где бы мы могли поднять ся на стену, чтобы полюбоваться видом, открыва ющимся с этой твердыни?

Некоторое время кшатрий лишь тупо смотрел на меня, словно стараясь определить, нет ли в моих словах насмешки, за которую можно было бы рубануть мечом. Но не найдя, к чему придраться и успокоенный моим учтивым тоном, он процедил сквозь зубы:

— На стены нельзя. Идите за городские воро та и любуйтесь, сколько хотите… Особенно, если у вас есть лишнее серебро для стражи у ворот.

Он криво улыбнулся собственной шутке, смачно плюнул мне под ноги и отправился обратно в башню, спеша убраться с солнцепека.

Чтоб тебе собственного потомства не увидеть. — процедил сквозь зубы Митра. — Посмотри на эти пустые глаза, торчащие скулы, накаты мускулистых плеч. Все они — многократно помноженное отражение самих себя. Разве этим изваяниям можно что-нибудь объяснить за день, за месяц или год? Они и за целую жизнь не постигнут тех истин, которые могли бы сделать их нашими союзниками. Сколько перерождений придется им пережить, сколько раз возвращаться в мускулистые тела и бронзовые панцири, прежде чем в их сердцах забрезжит искра духовности. Ты знаешь, Муни, я едва справился с желанием придушить этого кшатрия.

Брань — это от бессилия, — утешил я Митру, — ее истоки в невежественной попытке колдуна словом или проклятьем повлиять на поток изменений в мире. Но мы-то знаем, что это невозможно. Так стоит ли обращать внимание?

Мы поспешно ушли от стен и продолжили прогулку по городу. По-настоящему, кшатриев мы не опасались. Даже без мечей и панцирей любой из нас мог легко обезоружить двух-трех врагов. Опасность представляли для нас только дваждырожден-ные из свиты Дурьодханы. Их не обманешь лохмотьями горожанина и показным смирением. Но, к счастью для нас, и в Хастинапуре прошли те дни, когда дваждырожденных можно было легко встретить в уличной толпе. Сейчас они старались не покидать без особой нужды своих дворцов и верхней части города. Ну, а мы избегали приближаться к цитадели, слишком хорошо помня тигриный взгляд Духшасаны. Зато все лучше и лучше узнавали нижний город, где земляные и глинобитные дома торговцев и ремесленников грудились у самых стен и казарм солдат.

Оставив попытки пробиться сквозь охрану к сторожевым башням, конюшням и складам оружия, размещенным во внешних стенах, мы просто садились неподалеку от городских ворот в тени какого-нибудь чахлого деревца. Целыми днями, изнывая от жары и глотая пыль, мы считали колесницы, проносившиеся мимо нас, рассматривали вооружение всадников. Митра заверял меня, что по блеску клинка можно определить боевой дух его хозяина. Как правило, я и предоставлял ему возможность предаваться наблюдениям за этими деталями.

Сам же я никак не мог заставить себя сосредоточиться на таких мелочах. Все чаще я бессознательно впадал в созерцательное состояние, представляя город каменной ступкой, наполненной зернами человеческого духа. Жернова кармы неумолимо день за днем перемалывали эти зерна в муку, не различая, где придворный, где кшатрий, где просто вайшья. Я всматривался в лица кшатриев, время от времени маршировавших мимо нас по улице и видел лишь черные дыры там, где должно было быть сияние глаз. Я сосредотачивался, пытаясь проникнуть глубже в эти черные колодцы, пробиться к сердцам, но находил лишь перевернутые алтари, в которых не осталось огня духа, а были лишь сырость, тлен и страх.

Да, да, страх я явственно почувствовал в сердцах этих закованных в панцири воинов. Ощутив его холод, я содрогался и сам, словно сидел не на жаркой улице, а в заброшенном склепе. Глядя в лица воинов Дурьодханы, я спрашивал себя: «Неужели кто-то из патриархов еще может надеяться решить дело миром?» Серые колонны кшатриев вились по улицам города, как щупальца. Слепое от солнечного света, медлительное, но несокрушимое чудовище ползло, сияя бронзовой чешуей, источая запах пота. Оно было лишено разума, но жаждало человеческой крови. Пока что это порождение черного мира ракшасов не чуяло нас с Митрой, но мы-то хорошо ощущали злую волю, управляющую им.

И каждый день нам становилось все тяжелее. Временами мы действовали, как в трансе, опираясь лишь на суровую дисциплину дваждырожденных. Пытаясь потушить в своем сердце тревогу, мы совершали обряд омовения и дыхательные упражнения в тенистом саду нашего убежища, молились в храмах, повторяли поучения Сокровенных сказаний. Но и древняя мудрость не помогала. Мутная суета и тревога последних дней затемняла смысл сказаний. Ничто не пополняло иссякающий источник наших душевных сил. Каждый день, проснувшись на жарком ложе, слушая противный зуд москитов, я спрашивал себя: хватит ли сил подняться и, стряхнув усталость, заставить себя вновь стучаться в запертые двери чужих душ, слыша в ответ лишь пустоту. И все же, каждое утро мы с Митрой опять налегали на колесо событий, не веря в возможность даже поколебать его могучий ход.

Долг дваждырожденного! Долг посвященного в знание! Долг преданного воина! Лишь то, что стояло за этими словами, поддерживало силы в наших сердцах. Но как далеки Пандавы! Сюда, под зонт брахмы Высокой сабхи, не пробьются лучи их воли, питавшие нас в Кампилье. Мы метались в темном лабиринте сомнений, а наши тела так же бессмысленно топтались в лабиринтах улиц Хастинапура. Бурлил горячий людской поток в каналах улиц, неся нас подобно безвольным щепкам в водовороте, а над головами по-прежнему безучастно нависали резные островерхие купола башен и дворцов цитадели, все еще недоступной для нас обители Дхритараштры и патриархов.

Конечно, я продолжал бороться. Дваждырож-денный при любых обстоятельствах должен оставаться хозяином своих чувств. Я пытался остановить мысли на легких и приятных для сердца предметах, жадно вслушивался в смех детей, играющих в пыли при дороге и знать не знающих о несчастьях отцов. Я отыскивал в толпе редкие лица, еще носящие отпечаток ума и красоты, озаренные изнутри прозрачным светом пробужденной сущности, страдающей от одиночества в толпе незрячих. Иногда я черпал силы в воспоминаниях, возвращая себя то в горный ашрам, то в лесную хижину.

Но этот животворный поток не мог надолго утолить жажду, к тому же в нем ощущался все явственнее привкус горечи. Легкое счастье неведения теперь было утеряно мною безвозвратно. Я слишком хорошо понимал убогую незащищенность лесных хижин от бури, поднимающейся, чтобы снести мир. Я пытался если не полюбить, то понять Хастинапур. А Митра, легко постигнув мои мысли, едко смеялся, тыча пальцем в шумную толпу, текущую по улицам.

— Разве они выбирают путь? — вопрошал он. — Подобно стаду коров они смиренно идут туда, куда гонит их пастух — Дурьодхана. Как здесь может проявиться божественная воля? Тысячи убивают друг друга в сражениях, так и не поняв, зачем. Тысячи работают, не разгибая спины, уходят в обитель Ямы, потом вновь возрождаются для тупого безысходного труда, так и не удосужившись прозреть. А потом сойдутся в битве по воле властелинов и погибнут — равно умные и глупые, честные и лжецы. Я бы не смог жить здесь в тупом безнадежном ожидании неизбежного конца… — сетовал Митра. — Да и есть ли здесь дваждырожден-ные? Может, их давно перерезали в темных углах дворца? Впрочем, нет. Кто бы тогда держал зонт силы над Хастинапуром, отрезая нас от Пандавов?

Я слушал Митру и с горечью признавал, что он во многом прав. Те дваждырожденные, которых мы встречали в нашей жизни, мало напоминали патриархов из Сокровенных сказаний. Разве можно поверить, что у Духшасаны зрячее сердце? Кажется, он еще более слеп, чем его отец.

Хорошо еще, что у нас осталось прекрасное целебное средство от всех тягот и сомнений дня. Каждый вечер, лишь только прохладная синева тушила жгучий костер над нашими головами, мы с Митрой отправлялись по растрескавшейся каменной дороге к звездной купели бассейна. Черная вода отражала все небо и казалась насыщенной белыми мерцающими искрами. Замшелые плиты встречали наши босые ноги мягкой прохладой. Ночной сад возносил к небу ароматы уснувших цветов и молитвенный шепот листвы. Где-то на вершине деревьев тревожно перекликались птицы. Подойдя к бассейну, мы уже не разговаривали, а молча срывали одежду и бросались в прозрачную глубину. Вода смывала налипшую грязь чужих мыслей, очищала голову от дневного шума, пустых разговоров, тягостных предчувствий. В тугих прохладных объятиях воды сердце начинало биться ровно и спокойно.

Немного поплавав, мы выходили из бассейна и усаживались на плиты парапета, скрестив ноги в традиционной позе сосредоточения. Я начинал с созерцания неба, пытаясь в его беспредельной глубине обрести сознание силы и умиротворение. Не помню, сколько времени мы сидели вот так молча, без мыслей и чувств, орошаемые благодатным потоком дыхания жизни.

Внутренним взором я видел нашего старого брахмана, сидящего с прикрытыми глазами у огня домашнего очага. Он спокойно ожидал нашего прихода, чтобы услышать новости и разделить трапезу. Но мне не хотелось уходить под крышу. Я смотрел на чистые мерцающие созвездия, впервые одушевившие для меня благословенное небо Двараки и вдыхал тонкий, терпкий запах цветущего жасмина. Мир говорил со мной голосом Латы. Тихо-тихо, так что не разобрать слов. Но я был счастлив уже оттого, что вибрировала, звучала серебряная струна луча брахмы, протянувшаяся сквозь все стены и пропасти мира.

* * *

Мы не полюбили Хастинапур, но начали привыкать к нему. Даже наши тайные прогулки чуть было не окрасились цветом обыденности. Однажды вдоволь натолкавшись, мы свернули с шумной торговой улицы в тихий безлюдный переулок. Впрочем, и здесь меня вскоре толкнули. Но я смиренно промолчал, ибо удостоился толчка от вооруженного мечом кшатрия. Доблестный защитник Хастинапура нетвердой походкой выбирался из дверей неказистого на вид дома, откуда слышались нестройные песни, музыка, и тонкий аромат специй смешивался в воздухе с запахом вина и жареного мяса.

Налетевший на меня кшатрий округлил глаза и выдохнул вместе с кислым духом вина одно лишь слово: «Скотина». После чего подвязал юбку, грозившую сползти с его выпяченного живота, и, уже не обращая на нас внимания, потащился по залитой солнцем улице, напомнив мне большого навозного жука. Мы с Митрой переглянулись.

— Интересно, какой отклик, по его мнению, должно было вызвать слово «скотина» в моей душе? — сказал я Митре. — Вот если бы я был пастухом..

Митра понюхал воздух и сглотнул слюну:

В моей душе нашли отклик лишь ароматы, источаемые этой кухней. Пойдем, поедим.

Но там кшатрии!

Надо терпеливо принимать все, что посылает жизнь, — передернул плечами Митра, — жить в Хастинапуре и не поговорить с кшатриями — все равно, что войти в болото и не замараться.

Я не успел возразить, как он толкнул дверь и, пригнув голову, чтобы не задеть за притолоку, ступил в дом. Я шагнул за ним в полумрак, пропитанный запахами приправ и человеческого пота. На полу лежали циновки и пыльные подушки, на которых вокруг огромных блюд с рисом и мясом сидели, скрестив ноги, простые горожане и грозные кшатрии. Осторожно, стараясь никого не потревожить, мы с Митрой прошли к свободному месту у маленького окна, выходящего во внутренний дворик. Оттуда тянуло запахом зелени и колодезной воды.

Не успели мы опуститься на циновки, подлетел хозяин, казавшийся горбатым от постоянных поклонов. Скоро перед нами появился поднос с горячими лепешками, блюдо с фруктами и кувшин вина. Мы налили зино в глиняные чаши, утолили жажду и, усевшись поудобнее, начали осматриваться. Помимо нас в трапезной тремя небольшими кружками вальяжно раскинулись на циновках человек двадцать кшатриев. Одеты они были, как обычные горожане, но спесивые морды и лежащие рядом с ними мечи указывали на их принадлежность к воинскому сословию. На всех остальных они смотрели с явным отвращением, очевидно полагая, что простым вайшьям не место в их доблестном обществе. Я почти физически ощущал недоброжелательство и предложил Митре быстрее допить вино и убраться восвояси. Мой друг, оторвавшись от созерцания пищи, резонно ответил:

— Но ведь мы же должны понять, насколько высок боевой дух воинства Дурьодханы. Раз нас не подпускают к башням, то понаблюдаем здесь.

Я пожал плечами:

Затухающий костер полон совершенно одинаковых углей, хоть ветки, брошенные в него, могли быть взяты от разных деревьев. Похоже, эти привыкли приносить грубые жертвы ракшасам пьянства и обжорства. Справиться с ними труда не составит…

Нет, — ответил Митра, — войско Хастинапура разлагается, как труп на солнцепеке, но с Пандавами сражаться будет. Эти дети позора за золото готовы продать и жизнь, и надежду на будущие воплощения, а как раз золота у правителей Хастинапура более, чем достаточно.

Митра взмахом руки подозвал хозяина трапезной и, усадив его на циновку рядом с нами, бросил ему на колени увесистый кусок серебра. Воодушевленный хозяин принес еще вина, подсел к нам и всем сердцем ушел в рассказы о тяготах и радостях своей жизни.

Мы поинтересовались, не пугает ли нашего нового знакомого такое обилие пьяных кшатриев.

— Да нет. Все люди одинаковы, — ответил хо зяин трапезной, — все хотят поесть, выпить, за быть о заботах. Кшатрии готовятся к большой вой не, поэтому днем пропадают на военных смотрах, а вечерами пьют во славу рода Кауравов.

А кто же надзирает за порядком в городе по ночам?

Никто. Какая нужда шататься ночью по улицам? А если кого из горожан разбойники и ограбят или, скажем, кшатрии сгоряча зарубят, так горожан много. В крайнем случае, за кровь можно дать выкуп.

Хозяин трапезной как бы невзначай разжал потные пальцы левой руки, проверяя, действительно ли небо послало ему серебро. Убедившись, что это не майя, он снова пришел в восторженное состояние духа и громко провозгласил:

— Для почетных гостей — благонравных вай шьев, прибывших из далеких земель, сейчас стан цует моя дочь.

Кшатрии оживленно зашумели. Как видно, подобные представления здесь были не редкость. По зову хозяина в комнату вошли два музыканта с маленьким барабанчиком и виной. А за ними, уже под звуки нехитрой музыки, в комнату вступила нагая танцовщица. Нагрудник, украшенный самоцветами, не закрывал ее прелестей, обильно умащенных сандаловой пастой. Тонкий стан грозил переломиться. Девушка двигалась легко и плавно. На узких запястьях и щиколотках мелодично звенели серебряные браслеты с колокольчиками. Барабанчик задал ритм, а струны вины оплели его причудливым прозрачным узором, тревожащим сердце и возносящим душу.

Сладостные волны пробегали по обнаженному животу, колдовской узор ткали тонкие руки. Но большие, по-детски наивные глаза смотрели отрешенно, как будто вся она была поглощена неким таинственным смыслом движений, ускользающим от непосвященных.

Впервые за много дней прервалась моя мысленная связь с Митрой. Змея кундалини, вздыбив кольца, начала овладевать моим телом.

Я сделал вялую попытку покинуть трапезную. Но Митра и слушать не захотел.

— Мы должны изучать местные обычаи, — сказал мой друг, не отводя взгляда от нежных ок руглостей, колышащихся в такт ритмичной мело дии. — Почему же на улицах они закутываются в покрывала с головой?

Последнюю фразу он сказал намного громче, так как обращался к хозяину трапезной.

— Как же им не блюсти приличия, если ули цы полны необузданных мужчин, распаленных мыслями о неизбежной войне, — рассудительно ответил хозяин, — я слышал, что в других стра нах, еще лишенных наших мудрых обычаев, жен щины прикрываются лишь листьями или кусками материи, не скрывая лиц и тел от сладострастных взоров незнакомых мужчин. Им не знакомы бла говония и правила благого поведения. Жены вме сте с мужьями танцуют на общих праздниках, опь яняя себя вином. Таковы страны Мадров и Бахли– ков в землях Пятиречья, таковы люди юга, кото рым лишь предстоит приобщиться к мудрости Ха– стинапура, когда благословенный Дурьодхана на кроет их зонтом своей власти.

Я вспомнил Нанди и не смог удержаться от возражения:

— На юге, и правда, девушки ходят обнажен ными, прикрываясь только цветами и листьями. Они часто купаются и пахнут, как лотос после дождя. И ничто не угрожает их добродетели…

Хозяин трапезной вежливо промолчал, одарив меня недоверчиво-снисходительным взглядом. Митра шепотом заметил, что девушки Хастина-пура тоже весьма миловидны, и начал рассуждать, что если бы не бремя забот, то жизнь в Хастина-пуре могла бы принести приятные мгновения.

Я слушал его вполуха, увлеченный танцем. Врожденной грацией движений девушка напомнила мне Нанди. Впрочем, не только мы наблюдали за ней. Кшатрии бодрыми криками подбадривали танцовщицу. Один из них, чьи животные чувства были растревожены танцем, сорвал с руки серебряный браслет и бросил его к голым ногам девушки. Не без скрытой радости я заметил, как она испуганно отдернула аккуратную ножку от неожиданного подарка, словно это была свернувшаяся змея.

Кшатрий неторопливо поднялся с циновки и, подойдя к девушке, взял ее крепкой рукой за плечо. Музыка смолкла. Остальные кшатрии что-то весело кричали, подбадривая своего приятеля, который почти насильно привел девушку в их круг и усадил рядом с собой. Гордо оглянувшись, он случайно столкнулся со мной взглядом, и что-то в моих глазах ему не понравилось.

— Эй вы, вайшьи, — рявкнул он нам, — уби райтесь отсюда…

И он цветисто описал место, куда нам, по его мнению, надлежало убираться.

Даром что кшатрий, — прошептал над моим ухом Митра, — а ведь понял твои мысли. Может быть, вразумить его?

Лучше не надо, — так же шепотом ответил я, — мы же не знаем, может быть, у них здесь так принято ухаживать за женщинами.

Мы смиренно поклонились кшатрию, и тот, приняв нашу кротость за слабость, махнув рукой, вновь обратил все внимание на девушку. Он уже обнимал ее за талию, обсуждая с друзьями красоту ее стройных ножек. Девушка сидела послушно, чуть дрожа, как овца во время стрижки. Лишь на кончиках ее длинных ресниц вдруг блеснули слезинки, не оставляя сомнений в ее чувствах. Рядом со мной совершенно отчетливо задышал Митра. Краем глаза я увидел, что друг уже сидит в позе сосредоточения, стараясь привычными дыхательными упражнениями укротить закипающий гнев.

Кшатрии смеялись, пили, сопели и потели. Я спиной ощущал их взгляды, напоминавшие тычки, которыми охотник награждает убитого кабана, чтобы убедиться, что добыча больше неопасна. Перепуганный хозяин трапезной поднялся на ноги, прижимая руки к груди, не имея ни сил, ни решимости заступиться за дочь.

— Как видно, добрые традиции Хастинапура дали трещину, — сквозь зубы заметил Митра.

Внутренним чутьем я ловил момент, когда Митру оставят остатки благоразумия. «Ну, что ж, — подумал я, — остановить его мне все равно не удастся. Вряд ли боги провели нас через все испытания лишь для того, чтобы дать погибнуть в пьяной драке». Желая все-таки испробовать последнюю возможность решить дело миром и удостовериться в кармической необходимости того, что последует, я вскочил с циновки и крикнул:

— Разве дхарма кшатрия не запрещает обижать слабых?

Смех мгновенно оборвался. Кшатрии в замешательстве воззрились на нас. Обнимавший девушку повернул разгорающиеся гневом глаза в нашу сторону. Он медленно поднялся с циновки и пошел к нам, расставив руки в жесте, который, очевидно, должен был выглядеть угрожающим.

— Не убивай их, — крикнул ему один из прияте лей, — отпусти каждому по паре ударов хлыстом.

Не знаю, слышал ли кшатрий эти призывы. Его мутный взор уперся в нас, как рога разъяренного быка в ворота сарая. Девушка, вскрикнув, бросилась к отцу, и они спрятались за деревянный прилавок, заставленный кувшинами и чашами. Кшатрий подошел вплотную. Мне в лицо плеснуло тяжелым дыханием и ненавистью, словно горячим жиром. Наверное, именно этого мне не хватало для того, чтобы решиться. Голова стала легкой и чистой, словно на тренировочном поле у Крипы, в руки рванулась тугая упругая сила и забилась, запульсировала в кончикйх пальцев нетерпеливым ожиданием боя.

Впрочем, Митра опередил меня. Кшатрии все еще сидели на циновках, когда мой друг ударом локтя сбил их здоровенного собрата с ног и припечатал его к полу ударом пятки в грудь. Тот что-то невнятно хрюкнул и затих, но зато заорали все остальные, вскакивая со своих мест и опрокидывая чаши с вином. Тут-то все и началось. Меня пронизывал не жар брахмы, а холодная ярость, порожденная злобой и ощущением собственной силы. Я не видел перед собой людей. Вокруг толпились мягкие неповоротливые сгустки мрака, пахнущие вином и потом. Мои руки не уставали месить этот податливый неуклюжий мрак, издающий крики ярости и боли.

Пожалуй, именно драки нам и не хватало для того, чтобы выплеснуть из себя всю накопившуюся за минувшие дни черную муть раздражения и страха. Мы скользили среди наших противников, словно в ритуальном танце, стараясь лишь не задеть друг друга. Прежде чем какой-нибудь из доблестных воителей успевал замахнуться, мы меняли положение, заходили сзади, отводили удары и наносили свои, точно выбирая в черном контуре наиболее уязвимые центры. Кто-то схватился за меч, и Митра двумя гибкими движениями легко обезоружил ближайшего из кшатриев. В его руках полированный клинок вспыхнул длинным холодным пламенем, словно наполнившись яростью моего друга. Глаза Митры сияли упоением боя. И кшатрии не выдержали, повернувшись к нам спинами, толкая друг друга, бросились из дома. Волна ожесточения сошла, и я словно вынырнул на свет из грязного болота.

В дымном воздухе залы тускло мерцали светильники. Дрожали блики в испуганных глазах хозяина и его дочери. Под нашими ногами бессмысленно мычал и мотал головой сваленный Митрой кшатрий. Митра склонился над ним, словно раздумывая, не довести ли дело до конца. Но, почувствовав мой безмолвный призыв, он поднял глаза от кшатрия к сияющим светильникам и провел рукой по взмокшему лбу, словно смахивая паутину майи. Не оглядываясь и не разговаривая, мы вышли на улицу.

Уже темнело. Никого из наших противников мы не встретили, поэтому спокойно отправились домой, чувствуя, как прохладный воздух остужает наши разгоряченные тела.

Что станет с нами, если мы пробудем здесь еще месяц? — сказал я, стыдясь только что пережитой радости. Митра отряхнулся, как тигр, вылезший из воды.

Кажется, в нас вселились ракшасы, — с виноватым недоумением проговорил он. Потом тряхнул головой, и на губах его заиграла лукавая усмешка. — Зато теперь мы уже не по рассказам знаем о низкой боеспособности наемников Дурьодханы.

Я промолчал, потрясенный только что сделанным открытием: дваждырожденный может очень легко превратиться в убийцу. Может быть, это и есть ключ к пониманию властелинов Хастинапура?

* * *

Разумеется, мы рассказали нашему брахману о том, что произошло, и смиренно выслушали его сетования. Было решено, что несколько дней мы вообще не будем выходить из нашего дома в надежде, что кшатрии устыдятся рассказывать о позорном поражении начальству, а сами без помощи дваждырожденных окажутся бессильны отыскать двух скромных вайшьев, учинивших побоище в трапезной.

Вы встали на очень опасный путь, — сказал наш брахман, — в этом и моя вина. Для дваж-дырожденного «понять» означает «воплотиться». Вы принимаете на себя местный образ жизни и мыслей так же, как эти кшатрии примеряют новые доспехи. Но мысли и чувства нельзя отбросить, как старый панцирь. Поэтому, устроив драку в трапезной, вы неосознано воплотили в себе безрассудство кшатриев, забыв о выдержке и благонравии дваждырожденных. Вы радуетесь своей силе, заражаясь гордостью, свойственной врагам.

Но можно ли иначе прожить в Хастинапу-ре? — возразил я. — Смерть стала здесь принадлежностью жизни. Убийство возведено кшатриями в необходимый ритуал. Можно ли победить кшатриев, не становясь такими, как они?

Боюсь, от того, как мы ответим на этот вопрос, зависит судьба всей общины дваждырожденных, — спокойно ответил брахман, — по крайней мере, помните, что пролитая кровь должна питать не гордость, а жажду искупления. Думайте о том, что эти бравые головорезы были когда-то веселыми мальчишками, любящими сладкие пирожки и легенды о справедливых царях. Все было бы по иному, умей они предвидеть неизбежность кармического воздаяния…

Да они о завтрашнем дне думать не в состоянии, — воскликнул Митра, — и ничему иному их не успеет научить даже Юдхиштхира.

Увы, значит, они тоже жертвы Калиюги. — Как и все мы. Но когда начнется битва, — возразил Митра, обращаясь скорее ко мне, чем к наставнику, — нам лучше думать о своих мечах а не об их карме, иначе еще двумя хранителями брах-мы на земле станет меньше.

* * *

Через несколько дней мы все-таки опять одели свои лохмотья.

Может быть, вас ищут? — тревожно спросил брахман. — Вдруг кто-то из кшатриев погиб.

Мы уже хорошо знаем традиции этого города, — успокаивающе улыбнулся Митра, — здесь стычки, подобные нашей, не редкость. Может быть, Дурьодхане они и на руку. Надо же ему как-то поддерживать поголовье этих бандитов. Если самых рьяных время от времени не убивать, то они могут весь город перевернуть. Если же их казнить по велению властелинов, то другие могут обидеться или боевой дух потерять. Так что, как ни крути, а поединки кшатриев здесь — дело обыденное.

Брахман, убежденный словами Митры, благословил нас на новый поход в город. Радуясь свободе, мы выскользнули из дворца и, легко преодолев стену сада, растворились в толпе. Все шло, как обычно, но мое настороженное сознание вдруг предупредило: кто-то смотрит нам в спину. Митра тоже встревоженно завертел головой. Обменявшись взглядами, мы сделали несколько поворотов по лабиринту меж грязных лачуг. Найдя укромный угол, мы вжались в тень, вознося благодарность Крипе, научившему нас превращаться в неподвижные изваяния.

Через несколько мгновений явственно раздались шаги одинокого преследователя. Впрочем, в них не чувствовалось никакой угрозы, и сердца наши не сжимала тревога. Значит, идущий следом не нес зла. Шаги все ближе. Вот в узком переулке появляется невысокая фигура, с головы до ног завернутая в покрывало. Быстро движутся маленькие ножки. Девушка! Она почти наткнулась на Митру, когда он, неслышно и стремительно отделившись от стены, загородил ей путь. Девушка тихо ойкнула. Верхний конец покрывала соскользнул с ее головы, и мы с удивлением узнали дочь хозяина трапезной, которую мы защищали от пьяных кшатриев. Испуг расширил ее глаза, сделав их похожими на черные лесные омуты в обрамлении густых зарослей осоки. В их темной глубине, как кувшинки, посверкивали искры тревожного любопытства. Ее взгляд напомнил мне о чем-то давнем, безвозвратно ушедшем в прошлое и никак не связанном ни с Хастинапуром, ни с великими планами царей.

— Я знала, что догоню вас, молодые господа, — чуть запыхавшись сказала девушка.

Какой нежный и звонкий у нее голос! Как ко-лышится высокая грудь под тонкой тканью! Я с трудом заставил себя слушать ее речь.

—– Не бойтесь, я одна. За мной никто не следит.

Почему мы, честные и законопослушные горожане, должны чего-то бояться? — отрезал Митра.

Как тебя зовут? — значительно мягче спросил я.

Мое имя Прийя, что значит «всем желанная», — грустно улыбнулась она, — увы, это действительно так. В общем-то, мне нравится радовать людей, особенно когда они не скупые. Но эти грязные дети ракшасов — кшатрии… Ой, — всплеснула тонкими ручками девушка, — я не хотела вас обидеть!

Почему это нас должно обидеть твое пренебрежение кшатриями? — спросил Митра с усмешкой. — Мы вайшьи…

Девушка с вызовом оглядела его с ног до головы и тоже улыбнулась:

— Причастный высокой доле господин шутит. Вы не вайшьи, хоть и одеваетесь, как они. Вай шьи не умеют так драться. Я тогда пряталась за стойкой и видела ваши глаза — горящие, как у тиг ров. Никто в целом городе не умеет так драться. На вас лохмотья, неподобающие вашему положе нию, живете же вы во дворце. Я проследила. И вас охраняют.

Она перевела взгляд с Митры на меня и добавила:

— Я чувствую, что ва*м угрожает какая-то опас ность. Может быть, я могу помочь?

Мы с Митрой улыбнулись. Несмотря на нелепость положения, нам стало радостно. Если не считать старого садовника, это была первая душа, открывшаяся нам в Хастинапуре.

Чем ты нам можешь помочь? — ласковым тоном спросил Митра, прежде чем я успел посоветовать девушке отправляться к отцу.

Вам не всегда удастся уходить от ваших стражей незамеченными, — сказала девушка, — а я могла бы разыскивать для вас все, что вам нужно… Хотя я не знаю, что вам нужно, — смутившись, добавила Прийя.

Если б мы сами знали, что, — пробормотал Митра, — а впрочем, помоги сначала отыскать укромное место, где мы сможем поговорить.

Прийя кивнула головой и, быстро переставляя точеные ножки, заскользила по узким грязным переулкам. Мы мало обращали внимания на дорогу, следя лишь за плавным покачиванием крутых бедер и тонкой талии. Можете себе представить наше удивление, когда, последовав за ней, мы в конце концов обнаружили, что она привела нас окольными путями к своему дому.

— Нет уж, хватит с нас трапезных, — покачал головой Митра в ответ на приглашение войти, — к тому же, как на это посмотрит твой отец?

Прийя звонко рассмеялась:

— Мой отец рассказывает соседям о неведо мых героях, спасших его дочь и исчезнувших при помощи майи. Кшатрии, которых вы проучили, обходят наш дом стороной, а других посетителей стало больше. Вы принесли нашему заведению известность.

— А как быть с вашими обычаями? — осто рожно спросил я. — Разве девушки Хастинапура могут принимать мужчин у себя дома?

Прийя подняла на меня большие, по-детски круглые глаза, и улыбнулась грустной, совсем недетской улыбкой.

— Не бойтесь, вы будете не первыми мужчи нами в этом доме, и ваши посещения не вызовут никаких подозрений.

На мгновение ее чело затуманилось, но потом она зло тряхнула головой, и черные локоны рассыпались по плечам, как змеи:

— Но никогда у меня не было этих грязных быков — кшатриев. Ни один мужчина не получил у меня наслаждения силой.

Я не знал, что ответить. И поэтому просто взял ее за руку. Маленькая ладонь была прохладной и нежной. Кончиками пальцев я чувствовал, как гулко отдаются удары ее сердца в тонком запястье. Прийя говорила искренне. Ни один соглядатай Ду-рьодханы не смог бы сыграть такого волнения. Мы с Митрой обменялись взглядами, и он решительно кивнул:

— Веди.

Прийя постучала, и немного погодя с внутренней стороны скрипнул тяжелый засов, и дверь отворилась. Мы оказались в маленьком дворике, укрытом навесом из пальмовых листьев. Посреди двора был вырыт колодец, а рядом с ним поднимался зеленый зонт одного дерева с узловатыми ветвями и толстой корой. Наверное, много поколений назад какой-нибудь прадед Прийи, построив этот дом и вырыв колодец, посадил на счастье маленький росток. Теперь дерево состарилось вместе с домом, вместе со всем Хастинапуром, корни которого уходили еще дальше в непроглядные глубины древности. Задумывалась ли эта светлая и быстрая девушка, что вся ее жизнь для этого огромного города не более, чем трепет солнечного блика на зеленом листке. Наверное, не задумывалась и потому оставалась счастливой. Словно почувствовав мои мысли, Прийя быстро повернула ко мне голову. Ее губы улыбались, а глаза смотрели чуть тревожно и вопросительно.

— Этот дворик и маленькая кухня отделяют наш дом от трапезной. Мои младшие братья и отец готовят еду и обслуживают посетителей. Но сей час я скажу, что вы пришли, и они наверняка за хотят поклониться вам.

Мы с Митрой чувствовали себя немного неловко. К тому же близость места наших недавних подвигов не добавляла ощущения безопасности. Но отказываться было уже поздно. Мы прошли вслед за Прийей в небольшую комнату, где из всей обстановки было только несколько циновок, низкий столик с глиняным кувшином и несколькими чашами. Налив нам прохладного вина и усадив на циновки, девушка быстро и плавно выскользнула из комнаты. Мы с Митрой пригубили вина и расслабились. Давно уже я не чувствовал себя так спокойно и радостно, как в этой скромной комнате, наполненной невидимым светом заботливого внимания Прийи.

Впрочем, скоро в дверь вошел хозяин трапезной и двое его сыновей с подносами, на которых что-то дымилось и источало аромат. Прийя быстро разложила перед нами широкие банановые листья, насыпала рис и уставила всю поверхность стола маленькими глиняными тарелочками со всевозможными соусами, специями и приправами, позволяющими наполнить кушанье каждого крестьянина удивительным разнообразием вкусовых оттенков. Мы пригласили хозяина сесть с нами, и после обмена неизбежными в таких случаях учтивыми словами все приступили к трапезе.

Надо отдать должное хозяину: если его и мучили вопросы, кто мы на самом деле, то он ничем не показал своего любопытства. Поднимая заздравную чашу, он заверил, что двери его дома всегда открыты для героев, а Прийя добавила, что никто из посетителей никогда не узнает о нас, потому что в ее дом ведет отдельный вход с бокового переулка. Митра, допив свою чашу, расчувствовался и, порывшись в мешочке, привязанном к поясу, извлек оттуда широкий медный браслет, украшенный тонким орнаментом. С учтивыми словами он приподнес его хозяину, а тот рассыпался в благодарностях, взирая на моего друга, как на божество, призванное карать и награждать.

Вновь неспешно потекла беседа, излишне многословная, полная взаимных восхвалений, ненужных заверений, но в общем приятная и полезная для понимания того, что происходило в Хастина-пуре. Отец Прийи смотрел на мир просто и безыскусно.

Все люди одинаковы, — с легким превосходством говорил он, — уж я знаю, что им надо: вкусно поесть и сладко выпить, чтобы забыть тяготы жизни и страх смерти. Мужчинам еще иногда нужно хорошее оружие и женщину, лучше красивую, но в общем, какую боги пошлют… Когда у всех это есть, никто не зарится на чужое, тогда и в государстве порядок. А если появляются особо гордые или мудрствующие, тогда начинается смута.

Ну, а как же вера в богов, сокровенный смысл жизни? — осторожно спросил Митра.

Об этом задумываться нам не вместно. Дело брахманов — молиться за нас! Но молиться! А не беды пророчить. Эти нынешние только души смущают. Новое величие Хастинапура им подавай, пути ищи! А за это новое надо или кучу народа перебить или свою старую спокойную жизнь опрокинуть и работать, не разгибая спины. Кто, добрый господин, все это делать будет? Конечно, мы, простые вайшьи. И ведь что самое досадное, только жить по-человечески начали! Достаток есть. Мы и торговать, и ремесленничать можем, а дерутся пусть кшатрии. Какая нам разница, кто на престол сядет — Пандавы или Кауравы. Им все равно подати понадобятся, так что нас не тронут. Ну кшатриев, как водится, перебьют; советников царских тоже, чтоб их имущество победителям передать. Может быть, несколько самых знатных родов вырежут, а нас не тронут…

Значит и вы, о достойный, почитаете убийство благом? — не сдержался я.

У кшатриев такая дхарма. Так исконно повелось. Значит, установлено богами. Я вот за благие заслуги в прошлой жизни рожден в варне вайшьев. Значит, боги и не хотели, чтобы я рисковал жизнью на войне. И спасибо им за это… Вы еще молодые и не понимаете, что все в жизни — тлен. Только и есть в человеке основательного и надежного, что он за жизнь скопить успеет. Этот дом с нажитым добром не растворится, не уйдет в землю. Он перейдет моим детям. А что останется от славных подвигов кшатриев и молитв брахманов?

Но разве только полные закрома радуют сердце? — спросил я. — Все равно ничего нельзя взять с собой в царство Ямы. Вы верите, что умерев, возродитесь вновь?

Так говорят брахманы. Как же можно не верить?

Тогда разве не разумнее позаботиться о взращивании своей души?

Так я и забочусь. Живу строго по законам дхармы вайшьев. Чего ж еще надо для обретения заслуг перед богами?

Я отчаялся что-либо объяснить этому человеку. Он не мог ощутить потока времени, бренности всех своих достижений. Все, что он делал — делал правильно и хорошо. Но он и душой, и телом, и всеми органами чувств зависел от внешнего мира. Если война придет в Хастинапур, и дом сожгут, то вместе с домом сгорит и его жизнь. Впрочем, если и не сожгут… Каким плоским и серым предстает его путь, не озаренный светом божественных исканий. Он слеп, хоть и не знает об этом. Но если слепы и все остальные, то, значит, весь народ обречен на неудачи даже в повседневных делах.

Если неправедный царь думает о себе, а не о будущем, если подданные равнодушно терпят несправедливость, то приходит в упадок все царство. А тогда или джунгли, или дикие племена проламывают стены крепостей, не оставляя для будущего ни домов ни людей. Как удивительно устроена жизнь! Те, что способны, постигая обыденное, задумываться о высоком, защищены от невзгод, и удача сопутствует им. Даже в неудаче они находят повод для радости, ибо обретают опыт для новых свершений.

—– Нажитое в этой жизни мало кому удается сберечь, — вежливо заметил я. — А ну как враги нагрянут, или пожар случится? Ведь если вся жизнь в этом вот добре, — я обвел рукой дом и сад, — то, потеряв их, вы как бы расстаетесь с самой жизнью. Разве не страшно ставить свое счастье в зависимость от тленных сокровищ?

Отец Прийи одобрительно кивнул головой. Как видно, мудрые изречения в Хастинапуре продолжали цениться даже тогда, когда их смысл полностью противоречил мыслям хозяина.

— По одежде вы вроде вайшьи, — сказал он, — но речь ваша больше подходит брахманам. Слова вроде бы те же, а выходит как-то высоко, округло. А я, если чего и надумаю, так все равно в слова достойные не обряжу.

Мы не могли понять друг друга, но могли приятно провести время. Выпитое вино заставило кровь радостнее бежать по нашим жилам. Я чувствовал воодушевление, которого давно был лишен серыми буднями Хастинапура. Наш хозяин попросил Прийю станцевать для гостей. Мы с Митрой, разумеется, горячо поддержали просьбу.

Прийя не заставила себя долго упрашивать. Легко вскочив с циновки, она закружилась в танце, отбивая такт ладонью. Ее фигура обладала змеиной гибкостью. В широких глазах сиял огонь страсти. Прийя в эти мгновения была прекрасна, хоть и не было в ней ни упругой бьющей через край земной силы Нанди, ни духовного света Латы, воплотившегося в совершенном теле и утонченных чувствах. Движения тонких стройных ног были столь легки и точны, что ни один поднос, ни один кувшин, из стоявших на полу, не были задеты. Мы с Митрой сидели как зачарованные, спеша налюбоваться стройными ногами в браслетах и колокольчиках, алыми губами, обнажившими в улыбке жемчужные зубы. Закончив танец, девушка грациозно опустилась на колени и с лукавой гордостью выслушала наши восхищенные слова.

Потом еще было много славных слов и обильных возлияний. Митра изо всех сил пытался повернуть дело так, чтобы я отправился домой в одиночестве. Но Прийя, простая душа, неискушенная в тонкостях обращения, заявила, что предпочла бы меня. Мой друг мужественно выдержал этот удар судьбы.

Наутро я продолжил прогулки по городу без него. Моим проводником стала Прийя, хорошо знавшая свой родной город. Это она сделала возможными долгие прогулки по каменным лабиринтам бастионов среди огромных загонов для слонов, конюшен и складов оружия. Митра с кислой улыбкой согласился, что в целях безопасности ему лучше оставаться в нашем дворце, создавая у охраны впечатление, что мы проводим время в праздности. Я же отправлялся к Прийе. С нею мы легко проходили через любые заставы. Ни у кого не вызывала подозрений пара влюбленных, ищущих укромные уголки, чтобы спрятаться от нескромных взоров. Нас почти не тревожили и не останавливали. Какое-то традиционное благочестие все-таки сохранил этот город. Людей, поглощенных своими чувствами, здесь уважали. А мне, признаться, все больше нравились эти прогулки. Иногда я, действительно, забывал, что выхожу в жаркую суету города не только для того, чтобы увидеть радостно блестящие глаза Прийи.

Юная танцовщица была плоть от плоти созданием Хастинапура. Лаково блестящие черные глаза отражали своей влажной поверхностью все краски внешнего мира. В них не было глубины, потаенного огня мудрости, как не было этого и в повседневной жизни огромного города. Глядя на Прийю, пытаясь ощутить ее мысли, я все больше убеждался, что вся она словно соткана из отражений света, украшений, звона браслетов, сладостной музыки и пламенных взглядов. Так в череде тусклых дней затеплилась эта случайная радость дружбы с прелестной девушкой. Она вошла в наши жизни как солнечный луч, согревающий голую землю в сезон холодов.

Прийя по-прежнему не задавала вопросов, кто мы и откуда, чего высматриваем и чего страшимся. От ее слепого доверия мне иногда становилось неуютно: ведь волей-неволей я втягивал ее в свою карму. Но другого выхода у меня не было. Оставалось только уверить себя, что и сама встреча с Прийей, и все неизбежные последствия — тоже результат кармической предопределенности. А может, и не стоило за нее бояться.

Как ни странно, в этом городе, напрягшем каменные мускулы, звенящем доспехами и опьяненном своим величием, Прийя чувствовала себя в безопасности. Ей не хватало сил, чтобы держать в руках колесницу собственной жизни и уклониться от кармического потока, несущего всех жителей ее родного города в неотвратимое будущее. Она растворялась в потоке, обращаясь в пушинку на гребне урагана. Благодаря своей невесомой легкости, эта сияющая пушинка человеческой жизни до сих пор не разбилась о каменные ребра Хастинапура, не погибла в кипящем водовороте страстей…

Именно легкость и неуловимость, способность сохранить жизнерадостность даже в трясине кшат-рийского разгула, делали ее неуязвимой. Душа девушки была более схожа с воздушным змеем, парящим в голубой дали, чем с храмом или крепостью. Бабочка на ветру, отражение света на бегущей воде, блеск светильника и шелест тонкой материи — все это было Прийей, — бесплотной и ускользающе легкой, не поддающейся моему пониманию. Зато порой мне казалось, что она полностью понимает, вернее, отражает меня. В этом умении было что-то от искусства апсары полностью воплощаться в другого человека, растворяясь в его мыслях и страстях, с той лишь разницей, что апсара при этом остается хозяйкой собственной жизни, а Прийя растворяла свою сущность в моей, отказываясь от собственного Я. Так новое отражение в зеркале стирает даже помять о предыдущем. Иногда она представлялась мне развопло-щенной сущностью, душой, которая кружит в порывах ветра над только что созданной землей, над мертвой природой, готовясь войти в камень, в воду, в каждую травинку.

Наверное, такой была первая человеческая раса, не оставившая после себя ни памяти, ни эха, ни зримого следа. Впрочем, глядя, как она танцует, как наполняются гибким движением ее бедра и руки, я забывал свои рассуждения о бестелесных душах. Тем более, стоило только опустить руку на ее талию, ощущая теплую шелковистую кожу, заглядывая во влажные зеркала распахнувшихся глаз, как исчезало знобкое ощущение смертельной опасности, притаившейся на расстоянии вытянутой руки за моей спиной. Не надо быть пророком, чтобы предсказать, в каком направлении нес меня поток кармы.

Каждое утро, едва утолив голод, я вновь перемахивал через стену и окунался вместе с Прийей в жаркий пестрый водоворот Хастинапура.

Она вполголоса напевала пастушеские песни Кришны — темнолицого, загадочного друга Ард-жуны. Я сказал ей, что знаком с царем ядавов. Она не поверила. Для нее Кришна был божественным существом, героем песен и сказаний, но никак не живым человеком, подверженным страстям и теням этого мира.

— Как ты мог знать его воплоти, если он бог? — с обезоруживающей уверенностью спросила Прийя. — Вот в юности, давным давно он дей ствительно водил хороводы с простыми пастуш ками… Баловень женщин! Я иногда думаю: хоро шо б умереть и вновь воплотиться пастушкой где– то на берегу озера и слушать его свирель…сгорая от любви к Кришне.

Я невольно вызвал во внутреннем взоре облик темного героя с чарующей улыбкой. Может быть, Прийя чувствует в нем больше, чем дано мне? Но эти ее рассуждения о пастушках, сгорающих от любви…Насколько еще хватит моего благочестия вблизи от этой чистой гибкой фигурки, пронизанной солнцем и ароматом бальзамов? Хотел бы я быть Кришной?

Мы шли по узким горбатым, улочкам, и нам навстречу стекали потоки жаркого солнца, а короткие черные тени трепетали за спинами, как обрывки плащей. Ходить в такую жару — занятие довольно тягостное, тем более, что за пределами цитадели в городе почти не росли деревья, и мы оба порядком измучились. Но Прийя ничем не выдавала своей усталости. Она лишь чаще опиралась на мою подставленную руку. Потом внезапно пошатнулась, пожаловавшись на боль в ноге.

— Наверное, натерла, — с милым смущением сказала она, виновато опуская длинные ресницы.

Мое сердце чуть не растаяло от нежной жалости. Я усадил ее на придорожный камень, опустился перед ней на колени и, сняв сандалию с узкой, словно вырезанной из сандалового дерева, ноги, начал искать поврежденное место. Нога была гладкой, на удивление чистой и совершенно здоровой. Я вопросительно поднял глаза на Прийю. Она сидела, расставив тонкие руки, украшенные браслетами, чуть подавшись ко мне. Еще рельефнее выступила сплошная округлая линия, соединяющая грудь, ключицу, плавный изгиб шеи и острый холмик подбородка. Ее губы, плавающие где-то над моей головой, улыбались, а по горлу, выдавая волнение, перекатывался нежный комок.

— От твоего прикосновения все сразу прошло, — сказала она. Где-то в дальнем закоулке моей па мяти эти слова вызвали эхо, потянули из прошлого терпкую, грустную мелодию… Прийя наклонилась, звякнув браслетами, окутав меня ароматом своих благовоний. Волосы мягким ветерком овеяли мое влажное от пота лицо, а красные, словно ягоды, бусы оказались у моих губ. Через мгновение Прийя уж была в моих руках, свернувшись в них так лег ко и привычно, словно всегда принадлежала им. Камешки бус стучали по зубам, мешая целоваться, но никто из нас не хотел и не мог отстранить губы, словно торопясь утолить неодолимую жажду.

* * *

Помимо тайной, все более интересной для нас жизни, которую мы с Митрой вели в Хастинапу-ре, существовала и вполне обыденная, сводящаяся к ежедневным попыткам брахмана добиться встречи с Дхритараштрой. Каждый день мы отправлялись в цитадель. Там нас встречал кто-нибудь из придворных, не скупящихся на поклоны и улыбки. Нам вновь с учтивым многословием объясняли, что владыки не имеют возможности принять нас. Все это начинало походить на какой-то странный ритуал. Но наш брахман изо дня в день повторял безнадежные попытки.

Может быть, царь куру не знает о нас, или делает вид, что не знает, в угоду Дурьодхане. Что толку негодовать, — терпеливо объяснял он нам.

Как же мы пробьемся сквозь заслон Дурь-одханы? — спросил Митра, — похоже здесь все говорят и делают только то, что угодно ему, даже когда его имя не называется.

Наш брахман степенно кивнул:

Трусость и подлость ведут подданных по намеченной властелином дороге не хуже, чем долг и слепая преданность. Боюсь, что все, кто не принял сторону Кауравов, либо ушли из города либо погибли.

А как же патриархи? — почти разом воскликнули мы с Митрой.

Брахман пожал плечами:

— Я уже давно не видел ни Бхишму, ни Виду– ру, ни Дрону. Они почти не выходят из своих двор цов, спрятанных в цитадели.

А может быть, никаких патриархов уже нет, а от имени Высокой сабхи с братством говорит Ду-рьодхана? — предположил Митра.

Дурьодхана тоже дваждырожденный, имеющий понятие о чести и достоинстве, — ответил брахман, — нас не бросили в темницу и не убили. Это говорит о многом. Думаю, властелины колеблются. Если нам удастся обратить на себя внимание знати, то Дурьодхане придется принять посольство и допустить к патриархам.

Или поддаться соблазну и все-таки заточить нас, — добавил Митра.

Может, нам удастся использовать прислужников Духшасаны с их причудливым чувством долга, — предположил я, — неужели мы не сможем обратить жадность и страх сановника в свою пользу?

Митра удивленно взглянул на меня и радостно засмеялся:

— Муни прав. Когда правитель сам не доро жит законом, то, помимо рабской покорности, по лучает и предательство. Прошу вашего позволе ния поговорить с придворным наедине. Я не буду сулить ему золота, но расскажу о силе Пандавов. О том, что война неизбежна, им твердит сам Ду рьодхана. Я пообещаю ему только одно — сохра нить жизнь, когда Пандавы войдут в Хастинапур. Просто заменю один страх другим, открою надеж ду и потребую платы.

Я с удивлением смотрел на моего друга. Все-таки Хастинапур успел нас многому научить. Неужели коварство и страх стали неизбежным оружием Калиюги? Как легко мы перенимаем его у самых низких и презренных врагов. Митра не слышал моих сомнений, его глаза горели радостным возбуждением. Почти не дыша, он смотрел на брахмана, ожидая его одобрения. Наш брахман надолго задумался, глядя на пурпурные тени, бегающие по каменным стенкам очага. Наверное, он пытался прозреть кармические последствия наших деяний и мыслей. А может быть, просто размышлял о том, как быстро забываются законы братства дваждырожденных среди его последних учеников. Наконец, брахман вздохнул и перевел взгляд с огня на меня и Митру. В его взгляде были боль и усталость.

— Дхарма, попирающая справедливость, ста новится преступлением, — тихо сказал он обра щаясь к Митре, — ты зовешь нас на путь, дале кий от праведной стези. Страх породит страх, ложь породит ложь, и все это вернется к нам. Но без действие таит в себе еще большую опасность. Я не могу предвидеть плоды, которые принесет твой поступок, но так или иначе, собирать их придется именно нам.

В глазах Митры загорелся радостный огонь: — Может ли искупление испугать того, кто следует по пути долга? — воскликнул он.

Брахман кивнул:

— Делай, как решил. Велика мудрость Юд– хиштхиры, пославшего со мной молодых дважды– рожденных. Может быть, вы лучше чувствуете поток, захвативший эту землю, и ваш путь приве дет к цели. Но какой ценой? — тихо добавил он.

Вряд ли Митра услышал это. Он спешил переодеться в парадные одежды. В этот раз мой друг вышел через главные ворота и отправился к цитадели, даже не замечая привычного конвоя.

Через некоторое время у наших ворот остановилась золоченая колесница, и тот же самый сановник, что встречал нас во дворце в первый день, провозгласил, что завтра мы можем предстать перед Кауравами во время вечернего пира. Время ожидания кончилось.

На другой день нам с Митрой пришлось пережить мучительные часы облачения в придворные одежды, изукрашенные золотым шитьем и жемчугами. Брахман достал нам два ремня с тяжелыми пряжками в виде свернувшихся змей — талисманы от посылов злой воли. Митра настоял, чтобы по обычаю хастинапурцев мы нацепили на шеи тяжелые золотые цепи, создающие у меня ощущение чужих рук, сомкнувшихся на горле. Мечей мы решили не брать, но пристегнули к ремням изящные ножны с кинжалами.

Когда обряд одевания был закончен, из бронзового зеркала на меня смотрел молодой придворный в дорогом облачении с недоуменным вопросом в глазах: «Зачем все это нужно?» Но, несмотря на все ухищрения, я должен был признать, что облик нашего брахмана, оставшегося в своей неизменной шкуре леопарда, все равно внушал куда больше священного трепета и почтения, чем наши украшения. И тут вдруг Митра начал проявлять признаки беспокойства:

— А если Дурьодхана или кто-нибудь другой из могучих дваждырожденных прорвет нашу за щитную сеть и овладеет нашей волей? — с трево гой спросил он у брахмана.

Брахман успокоительно улыбнулся Митре:

— Конечно, для Дурьодханы, его братьев, рав но как и для Карны, ваши мысли не будут секре том, но сделать вас послушными рабами они не смогут. Время от времени такие попытки предпри нимались мелкими властелинами, далекими от мудрости. Тогда-то и оказалось, что можно наси лием сломать любого человека, даже мудрого и та лантливого, но нельзя при этом сохранить его та лант, волю, духовные силы. Как только под напо ром боли и страха поддаются защитные покровы человеческого сознания, так сразу же гаснет бо жественная искра, отличающая человека от живот ного. Вас нельзя подчинить, не сломав, а сломан ные вы никому не нужны, проще убить.

Сомнительное утешение, — проворчал Митра.

Зачем же Установитель наложил на нас такое проклятие? — спросил я.

Это не проклятие, — ответил брахман, — а величайший дар. Именно он оберегает человечество от установления безраздельной власти какого-нибудь удачливого властелина, одержимого рак-шасом. В тайных глубинах человека запрятана сокровенная сущность его жизни. Можно низвести до рабского послушания тело, можно уничтожить мысли, но нельзя загнать в рабство душу. Так что, готовьтесь к посещению дворца и отриньте сомнения. Бояться вам нечего.

Кроме смерти, — легкомысленно добавил Митра, — а это — удел любого кшатрия.

И все-таки, — попросил я, — умоляю, смири свой кшатрийский нрав. Там и помимо тебя будет много гордых и кровожадных головорезов. Наше дело — вести переговоры, а не поединки.

Можешь не сомневаться. Я буду преисполнен смирения, — ответил Митра.

Я, разумеется, ему не поверил. Но размышлять об этом уже не было времени, так как мы оказались у роскошных дверей одного из дворцов цитадели. Лабиринт каменных коридоров. От стылых плит пола веет холодом погребения. Стены из пористого камня сплошь украшены барельефами. С жалостью и осуждением взирают с них на спешащих людей древние боги. Огромные лотосы, кажется, вспарывают камень, пытаясь пробиться из-под мрачных сводов на волю; кобры, распустившие капюшоны, переплетаются с цветами и лианами в едином орнаменте бесконечной жизни. Спереди и сзади нас — стража с чадящими факелами.

Медленно и с достоинством идет наш старый брахман, гордо неся седую голову. Он успевает даже с явным удовольствием рассматривать простую резьбу на стенах, наслаждаясь гармонией орнамента, зато едва удостаивает взглядом богато разряженных сановников, встречающихся на пути. Для него здесь все привычно и знакомо, а мы с Митрой непроизвольно сжимаем рукояти кинжалов, хоть и понимаем всю бесполезность оружия здесь, в сердце империи Кауравов. Мы целиком во власти врага. Признаться, подобное чувство беспомощности требовало напряжения всех моих внутренних сил.

Страх нависал где-то на светлой грани сознания, лишая внутреннего спокойствия, угрожая погасить и без того весьма слабый огонь брах-мы. Митра, насколько я мог судить по нервной мелодий его мысле-й, чувствовал себя нисколько не лучше.

Наконец, последняя шеренга стражей с обнаженными мечами у тяжелых дверей, украшенных резной слоновой костью. Створки распахиваются перед нами, стража расступается, и в глаза тысячью игл ударяет сияние огней.

Мир зыбится, как океан под солнцем. Блики пляшут на позолоте колонн, на украшениях, которыми усыпаны женщины и мужчины, на полированной поверхности доспехов и рукоятях мечей. Золото везде: в шитье драгоценных тканей и драпировок, в одеждах придворных, на оружии кшатриев. В роскошных вазах стояли огромные связки цветов, распространяющих дурманящий аромат. Из кованых бронзовых курильниц, водруженных на спины сандаловых слонов, поднимались сизые дымы.

Живой свежий ветерок почти не пробивался сквозь великолепные занавеси, украшавшие окна. Слуги с опахалами из павлиньих перьев, стоявшие по краям огромного зала, были бессильны создать прохладу. Впрочем, дело было не только в чистом воздухе. Над толпой разодетых придворных плыл прогорклый запах лжи, жадности, давно сгоревшей веры.

Кони наших чувств стали на дыбы. Дважды-рожденным было невыносимо находиться в этом зале, где над головами широко улыбающихся и раскланивающихся людей летали незримые дротики злых посылов.

Были здесь и женщины, возможно и апсары, красивые странной, смущающей дух, красотой. Я иногда ловил на себе их долгие взгляды, отражающие огонь золоченых светильников, блеск драгоценных камней, потаенный огонь их духа. Именно про таких женщин чараны пели, что они способны лишить брахмы даже аскета, накопившего океан огненной силы. Их тела казались изваянными из мрамора, а души отшлифованными, как драгоценные клинки. Что-то в них было от Кришны Драупади, Сатьябхамы и Шикхандини. Но разве могла красота этих женщин сравниться с живым очарованием моей Латы?

Я взглянул на нашего брахмана. Его лицо по-прежнему излучало безмятежность, словно он был закован в незримую броню, охраняющую его от чужой злонамеренности. Я же никак не мог побороть болезненное смятение, родившееся в моем сердце. Окружение людьми и вещами требовало массу ненужных душевных и телесных движений. Я почти с ненавистью смотрел на роскошный резной стол, который даже из противоположного конца зала примеривался всадить острый инкрустированный угол в мое сознание. Вся вычурная обстановка коверкала линию пола, колола глаза излишними украшениями, теснила тело и напирала на мысли.

Люди, казалось, делали все возможное, чтобы не дать себя разглядеть: кланялись, вили петли вокруг друг друга, скрывались за завесой многословия и жестов. Даже в те мгновения, когда кто-нибудь из них, забывшись, застывал в неподвижности, кричала, извивалась, морочила глаз их изукрашенная путанными орнаментами и яркими красками одежда. Они говорили слова о процветании, порядке и изобилии, а за их складчатыми одеждами неуклюже волочились драконьи хвосты теней. Под каменными сводами голоса звучали приглушенно, словно в густом душном воздухе зала всплывали огромные пузыри и лопались, лопались…

Брахман сделал рукой жест следовать за ним и пошел сквозь толпу к одному из накрытых столов. Он шел по гладкому полу с той же основательностью, с которой привыкли мерить пределы нашей земли странствующие риши. Улыбка на его губах была полна смиренной благости, будто не обрюзгшие настороженные лица видел он вокруг себя, а детские лучистые глаза, ждущие ободрения и наставления.

Нас заметили. Нас приветствовали поклонами или сложенными у груди руками. Но тонкие лучи нашей брахмы наталкивались на безжизненную холодность замкнувшихся сердец и занавешенных глаз. Мы были в кольце молчания и отчужденности, хотя в ушах стоял навязчивый беспрерывный гул разговоров. Я бросил взгляд на Митру и встретился с вызывающе смеющимися глазами друга.

Это у тебя от голода, — сказал он мне. На столе было такое же изобилие, как и в нарядах. — Вкусим от щедрот наших хозяев, — бодро призвал меня Митра, — проломим стену закусок и ворвемся в боевые порядки главных блюд. Сожжем сомнения и страхи крепкой сурой. Нанесем хоть какой-то ущерб Хастинапуру.

Или своим желудкам, — сказал я, — еда, приготовленная поварами для такого количества людей, наверняка сдобрена их усталостью и недоброжелательством. Здесь лучше ничего не брать в рот. Не случайно древняя мудрость запрещает есть в доме врага.

Я кшатрий, и не уклонюсь от брошенного вызова. Ты как хочешь, а я принимаю бой, — усмехнулся Митра и навис над столом.

Не скажу, что я совершенно удержался от искушения, но чувства были так напряжены, что лишний кусок просто не шел в горло. Зато все остальные присутствующие в зале ели так, как будто готовились к наступлению великого голода. Никто здесь не принадлежал к сословиям, вынужденным каждый день думать о хлебе насущном. Однако, все столпились у столов с угощением, и я видел склоненные спины и крепкие затылки. Щеки и уши двигались в каком-то поспешном ритме, помогая челюстям перемалывать пищу. При этом гости продолжали беседовать. Кое-кто заговаривал и с нами. Оказывается, нашего старого брахмана здесь знали многие, но вязь разговоров захватывала лишь далекие, ничтожные проблемы. Беседующие напоминали скряг, роющихся в сундуках и нехотя перетряхивающих пыльные вещи, дабы показать их друг другу, прежде чем вновь сложить весь хлам под замок.

Перед моим внутренним взором был уже не пир, а бессмысленная толкотня, унылые бесконечные круги, космы тумана, и за ними еще проглядывала стена щитов — гремящая, серая, угрожающая. Я настороженно завертел головой. В зале , все-таки были и дваждырожденные. И это были враги. Я незаметно подошел вплотную к нашему брахману.

Он вел неторопливую беседу с незнакомым мне пожилым придворным, обладающим деликатными манерами. Этот человек был чем-то похож на размягченный временем древесный ствол. Когда-то мощные узловатые руки обрюзгли, тяжелые черты лица каким-то неуловимым образом напоминали кору. Глубокие морщины заставляли думать не только о долголетии, но и о мягкости тронутого временем ствола. Глаза были лишены блеска, как глубокие лесные омуты, забитые перегнившей листвой.

Видура опять уговаривал брата помириться с Пандавами, — тихо говорил незнакомец нашему брахману, — но Дхритараштра пока не решил, стоит ли принимать ваше посольство. Бхиш-ма не принял ни чью сторону, но сын Дроны — Ашваттхаман предан Дурьодхане, а куда склоняется сын, туда пойдет и отец. Многие из мелких царей, сочувствующих Пандавам, зависят от золота Хастинапура. К тому же, все боятся Карны. Дурьодхана в бешенстве. Он сказал патриархам, что откажется от воды и иссушит себя, лишь бы не видеть возвращения Пандавов в Хастинапур. Вон, видите того лысоватого грузного человека с бегающими пронзительными глазами? — придворный взглядом указал на один из столов, за которым невысокий скромно одетый мужчина кидал игральные кости из драгоценного камня вайдурья. — Это дядя Дурьодханы, сам царь Шакуни, самый верный советник Кауравов. Он смог убедить Дурьодхану прикинуться покорным воле Дхрита-раштры. Прямодушный Карна его недолюбливает. Сыну суты, тигру среди мужей претят тайные заговоры и убийства из-за угла. Он уже сказал: «Мы, дваждырожденные, знаем твое заветное желание, о, Дурьодхана. Так зачем ждать? Надо изгнать послов и объявить войну Пандавам», Но Дурьодхана пока не может на это решиться. Он боится оттолкнуть от себя патриархов.

Как нам встретиться с Высокой сабхой? — осторожно спросил брахман.

Никого из патриархов на этом пире не будет, — сказал придворный, — они не выходят из своих покоев. Зато здесь есть дваждырожденные соратники Дурьодханы. Вон видите, там среди придворных возвышается Ашваттхаман, способный нагнетать брахму небывалой мощи.

Новыми глазами смотрел я на сына богоравного Дроны. Внешне он мало изменился, лишь заострились черты лица, словно иссушенного внутренним жаром. В его глазах отражалось обжигающее пламя, готовое излиться и всепроникающей любовью, и сжигающим ратным пылом. Я помнил рассказы о том, что законы мира он постигал сверхчувствием, обретенным, как великий дар подвижничества, в горной пещере, еще в дни юности Пандавов.

Но разве патриархи потеряли дар прозрения? — спросил брахман. — Почему они склоняют свои сердца к Дурьодхане?

Дваждырожденных нельзя обмануть, — покачал головой его собеседник, — так ведь, Дурьодхана и говорит им только то, во что верит всем сердцем. Он считает себя спасителем этой земли и нашего братства. К сожалению, единственным препятствием на этом пути ему кажутся Панда-вы. Необходимость их сокрушения, таким образом, становится просто кармической. Такие мысли облекаются формой даже помимо воли властелина. В городе становится все больше воинов и меньше безопасности. Храбрые жаждут войны из-за добычи, трусы мечтают, чтобы окончилось нестерпимое ожидание…

О, гордые куру! Какие проклятья бросил бы на их головы предок — достославный Бхарата, если б узнал об участи своего народа! — тихо воскликнул старый брахман.

Сановник торопливо кивнул. Как видно, ему не часто удавалось излить душу в расчете на полное понимание.

— Раньше люди были готовы отдать жизнь за право решать, как жить и во что верить, — продолжал ободренный хастинапурец, — кому служить и кого любить. Теперь низкие духом с разумом, помраченным неведением, считают, что главное — жить, собирая богатства, и совершенно не важно, за чей счет и какой ценой это дается.

Дожили до того, что кшатрии спрашивают друг друга, не «кому служишь», а «сколько за это платят?». Дурьодхана понял, почувствовал эти перемены, но не стал возражать. Он просто купил верность кшатриев. Теперь в угоду этим полулюдям осмеивают благородство и мягкосердечие. Теперь владыкам удобнее править, совращая кшатриев добычей и грабежами, брахманов — простотой получения подношений, женщин — тем, что продавать тело и ласки стало выгоднее, чем честно трудиться. И нет никакой надежды на исправление нравов. Дети примут заблуждения отцов, и скверна передастся через поколения, порождая трусов и подлецов.

Им-то и достанется горечь кармических плодов, — заметил брахман. — Неужели тот, чьим оком служит мудрость, отвратил от вас свой слух? Он слушает только Дурьодхану?

Он просто любит своего сына. Такое естественное да и высокое чувство, — с горечью ответил придворный, — кто может осудить за это? Как укоряли простецы членов нашей общины, что мы слишком суровы, и не любим людей, избегаем проявления человеческих чувств, замкнуты, обособлены от других. Теперь вот, пожалуйста! Чувство безусловной любви несет неумолимую гибель целому народу! Да и Дурьодхана стал ближе к народу. Пьет суру с командирами отрядов, распевает боевые песни, раздает золото друзьям и казнит врагов. Это так близко и понятно каждому.

Конечно, — кивнул брахман, — если бы Ду-рьодхана говорил со своими воинами языком дваждырожденного, я бы усомнился в его здравомыслии.

Сыновья Дхритараштры хорошо освоили способы управления этим миром. Почетом окружены те, кто умеет использовать законы с выгодой для себя. Помните, у Маркандеи: «Дхармой будут торговать, как мясом»? Кауравы щедро раздают неправедно нажитые богатства своим сторонникам, а потом пугают их тем, что Юдхиштхира, добившись власти, попытается восстановить справедливость. Для многих это означает конец богатства и вседозволенности. Так что, Сына Дхармы здесь не ждут.

Но если победит Юдхиштхира, пострадают только те, кто промышляет разбоем и наживается на лжи.

То есть все, кто окружает высокие троны, — совсем уже тихо сказал придворный, — может ,и правда, лучше война… Путь увещеваний оказался тщетным. Я дожил до седин и только сейчас окончательно убедился, что так и не смог переубедить ни одного алчного, ибо жадность и глупость всегда идут в ногу с телесной слепотой.

Огни в его глазах горели, как два тайных светильника под полуопущенными веками. Я поймал себя на мысли, что, слушая их разговор, тем не менее остаюсь бессильным пробиться сквозь невещественную пелену тумана, окутывающую обоих говоривших. Эти люди умели защищать свои мысли и чувства куда лучше, чем мы с Митрой, но они доверяли нам и поэтому позволяли слушать.

— Да. Здравомыслие сейчас стало главным врагом мудрости…

Договорить придворный не успел. Дворцовый служитель вновь распахнул украшенные слоновой костью двери и громко провозгласил:

—Приветствуйте Критавармана! Слава доблестному царю бходжей!

Лицо Митры исказилось от гнева:

— Вот он, предатель!

Предводитель рода бходжей вступил в зал под громкие приветственные крики. На нем были простые белые одежды и венок из цветов лотоса. Что-то в его облике неуловимо напоминало Сатьяки и самого Кришну. То ли веселые искры в глазах, то ли рассеянная улыбка в углах губ ясно указывала на его принадлежность к древнему племени яда-вов. Даже на расстоянии я ощутил крепость щита его брахмы.

— А вон и Дурьодхана, — сказал брахман, ука зывая нам с Митрой на другой конец зала.

Оттуда навстречу Критаварману выступил могучий царь в блистающих золоченых доспехах. Он шел спокойной, плавной походкой усталого льва. Не было вокруг него ни сановников, ни телохранителей, раздвигающих толпу. Незримая сила, присутствие которой явственно ощущали даже глухие ко всему слуги, заставляло людей расступаться, как перед стеной копий. Он шел, гордо неся свою, словно высеченную из камня, голову, на которой сияла золотая диадема.

Подойдя к предводителю бходжей, повелитель Хастинапура заключил его в объятия и вдохнул запах его волос, как это принято между близкими родственниками.

Этого следовало ожидать, — шепнул я Митре, — помнишь, Сатьяки говорил…

Помню, — кивнул Митра, — но, думаю, даже Кришна не знает, что его мятежный родич обнимается с Дурьодханой в Хастинапуре. Бход-жи заселили все северные склоны гор Виндхья. Если они закроют перевалы, то южные союзники Пандавов не пробьются на помощь.

Ну что, молодые гости, считаете наших союзников? — услышали мы за спиной тигроподоб-ный рык. Обернувшись, увидели, что к нам подходят Духшасана и Ашваттхаман с кубками вина. ( Интересно, узнал ли меня сын Дроны?)

Я вгляделся в тонкие черты лица черты лица, мужественного и вместе с тем гармоничного, просветленные внутренним золотистым сиянием. Увы, в больших черных глазах вместо огня брахмы стояло хмельное возбуждение.

Считайте и устрашайтесь! — громко сказал Духшасана, распространяя вокруг себя запах дорогих вин.

Скоро мы приедем к вам в гости на боевых колесницах, — насмешливо сказал Ашваттхаман, — а пока выпейте с нами за процветание дома Ка-уравов.

С этими словами Ашваттхаман протянул мне свой кубок. Я невольно отшатнулся:

Мы не пьем из чаши, которой пользовался кто-то другой, — запинаясь произнес я.

Боитесь нарушить свою чистоту? — взревел Духшасана. —– По-вашему, мое прикосновение может осквернить?

Причем здесь осквернение, — вмешался Митра, оттирая меня плечом. — Вы не хуже нас знаете предупреждение Сокровенных сказаний: человеческие болезни передаются через посуду, как и через пищу. Мы оберегаем свое и ваше здоровье.

Конечно, Ашваттхаман, как и Духшасана, прошедшие жесткую школу дваждырожденных, знали, о чем говорит Митра, но для окружающих придворных обвинение выглядело вполне правдоподобным, а доводы Митры — просто смешными.

— Вы не сохраните здоровья, молодые нагле цы, — угрожающе произнес Духшасана.

Оба воина нависли над нами, как грозовые тучи. В их глазах, покрасневших то ли от гнева, то ли от обильного возлияния, уже посверкивали молнии.

— Ты нанес мне оскорбление, — сказал Дух шасана, тыча пальцем.в.Митру, — ты кшатрий, и поэтому я вызываю тебя на поединок.

В мою сторону он даже и не посмотрел. Слова были сказаны. Смех и учтивость слетели с лиц, словно листва под порывом холодного ветра. Тишина и враждебность припечатали нас тяжкой ладонью к мозаичному полу. Я не успел даже испугаться из-за быстроты и бессмысленности происшедшего. Духшасана и Ашваттхаман отошли, сказав, что ждут нашего ответа перед окончанием пира. Придворные глядели на нас со страхом, злорадством, а некоторые, похоже, с сочувствием. Но мне было не до них. Я был весь сосредоточен на Митре. Он взял кубок вина и сделал большой глоток. Рука, державшая кубок, не дрожала, но я-то явно чувствовал внутреннее смятение моего друга. В ответ на мой немой вопрос он процедил сквозь зубы:

Кшатрий не может отказаться от вызова, не запятнав своей чести.

Это будет не поединок, а убийство, — сказал я.

Значит, такова моя карма, — упрямо сказал Митра.

Причем здесь карма, когда ты свободен выбрать путь?! — чуть не закричал я. — Если бы ты был тупым кшатрием, то, не раздумывая, кинулся под меч убийцы тешить свое самолюбие. Но ты же дваждырожденный. На тебе долг перед нашим братством. Дхарма кшатрия отличается от дхармы дваж-дырожденного. Это знают и Ашваттхаман с Дух-шасаной. Они просто играют, чтобы получить хороший предлог устранить нас. Если так уж задета их гордость, то пусть едут в Панчалу и вызывают на поединок Арджуну с Бхимасеной.

Но ведь все слышали вызов, — неуверено сказал Митра, — что подумают люди?

Какие люди? Эти, которые готовы перерезать друг друга, чтобы приблизиться к трону владыки? Они будут рады, если мы попадемся в их ловушку. Во имя чести дваждырожденного, не дай себя убить по такому ничтожному поводу. Вспомни, что Пандавы ждут нас.

Я чувствовал, что неспособен убедить Митру, и пытался разглядеть, куда же толпа оттерла нашего брахмана. Он был в другом конце зала у открытого окна и казался поглощенным беседой с каким-то другим царедворцем. Как видно, он не успел заметить, что произошло, и рассчитывать на его помощь в этот момент не приходилось. Я еще раздумывал, не заставить ли Митру пойти и рассказать ему обо всем случившемся, как вдруг кто-то сказал: «Дорогу Дурьодхане». И словно внезапный холод сковал всех присутствующих в душном зале. Придворные расступились и замерли в согбенных позах. В глазах боевых командиров клинками блеснула готовность исполнить любой приказ повелителя. Тягостно было смотреть на знатных вельмож и удельных раджей, подобострастно гнувших спины, лишенных царственной природы и величия.

Зато высокое призвание было начертано на челе наследника престола Хастинапура. Он приближался, и все явственнее становился орлиный облик его лица: густые изогнутые брови, крупный, выдающийся вперед нос, холодные немигающие глаза. И тогда я решился на самый отчаянный в своей жизни поступок. Подчиняясь не разуму, а внезапному интуитивному прозрению, отдаваясь на волю кармического потока, мое тело сделало шаг к Духшасане, а руки сорвали с пояса кинжал в ножнах и протянули вперед.

— Ну, что ты смотришь? — громко, почти сры ваясь на крик, сказал я, — бери, убивай.

Как трудно обуздать собственные чувства, объятые ужасом! Разум трепетал, рисуя следствия безумного поступка: меня могла прикончить охрана, не понимающая происходящего, Ашваттхаман, по своему выполнявший свой долг перед Кауравами, разгневанный Дурьодхана. Дурьодхана! Пусть разгневается, пусть опалит своим огнем брахмы! Как еще я мог привлечь его внимание? Он был одним из нас. Но не видел, не думал об этом. Ибо, что для властелина, погруженного в кипение державных страстей, две ничтожные жизни?

Океан невидимых сил плескал в зале, грозя разорвать, поглотить нас так же незаметно и бесстрастно, как волны слизывают скорлупки орехов. Око циклона — спокойная точка в центре урагана. Невидимые силы направлены на нас, ибо я осмелился поставить себя в центр водоворота. Запах всеобщего ужаса и злорадства, и нетерпеливое ожидание развязки! Теперь нас не может не заметить Дурьодхана!

Значит, есть надежда. Заметив нас, он не мог не захотеть ПОНЯТЬ, а понять для каждого дваждырожденного значило вместить, хоть на краткий миг стать тем, что познаешь, воплотиться в мысли и чувства. Так мы познавали законы мира, явления, предметы, людей и богов. Вместив человека, став единым с его сущностью, ты уже не можешь убить…

Я не смотрел на Дурьодхану. Лишь застывшее, словно вырезанное из глыбы лицо его брата было передо мной в тот момент.

— Ты же хочешь нас прикончить, дваждырож денный! Так зачем откладывать? — громко ска зал я. — Или тебе нужно обязательно соблюсти ритуал в духе кшатрийской дхармы? А почему не по закону Сокровенных сказаний? Ах да, там– то запрещается наносить вред живому… Или это такая же ложь, как песни о справедливости и бла городстве дваждырожденных? Или ты уже не дваждырожденный?

Духшасана бесстрастно смотрел на меня, но внутри его тела всколыхнулась волна огненной ярости. Вот теперь в зале действительно воцарилась мертвая тишина. Впервые за весь вечер я услышал, как шелестит ветер в кронах пальм за окном, и кричат павлины в дворцовом парке. Казалось, что я даже слышу, как шевелятся мысли в голове сына Дроны…

И вдруг раздался громкий и резкий, как удар меча, голос Ашваттхамана:

— Стой, Духшасана! Ты следуешь дхарме, не познав ее сути. Разве можешь ты, как простолю дин, посягать на жизнь того, кто безоружен, кто не вступает в бой?

О чудо, я был еще жив. Предо мной, подобно столбу пламени, выросла могучая фигура Дурьодханы.

Алмазными когтями схватил его взгляд мое сердце. Но ни злобы, ни коварства не ощущал я в этом царственном родственнике и злейшем враге Пандавов. Блики факелов переливались на его золотом панцире, на боевых браслетах, на острых гранях драгоценных камней, усыпавших рукоять меча. И почти неслышно и незаметно с правой стороны ко мне подошел наш старый брахман. Он простер руку ладонью вперед в вечном жесте защиты и обратился к могучим повелителям со словами смирения, взывая к их добродетелям:

— Сокровенные сказания гласят, что надо про щать обиду, нанесенную в неведении. Для того, кто по ложному слову проливает кровь, даже жер твенный обряд теряет силу. Не совершай деяния, о Духшасана, не зная кармических последствий.

Ашваттхаман посмотрел в глаза Дурьодхане и, прочитав в них немой приказ, молча увлек Дух-шасану за спины придворных.

Мои же испытания на этом не кончились, ибо теперь все внимание Дурьодханы обратилось на меня. Старый брахман уже ничем не мог мне помочь. Каурава пронзил меня своим пылающим взором, и могучая сила сковала мои мысли. Я помнил наставления Крипы, запрещавшего смотреть в глаза сильного противника, но сил отвести взор у меня не было. Я бился в алмазных когтях. Мозаичный пол уходил у меня из-под ног. Огромный орел нес меня в будущее, и с высоты небес я видел бескрайнее поле, запруженное сражающимися армиями. Сияющий поток колесниц под знаменем слоновой подпруги размывал войско Панча-лы. Израненный стрелами слон уносил с поля боя Юдхиштхиру, а за ним гнался Ашваттхаман, осыпая его стрелами. Я видел Абхиманью, окруженного торжествующими врагами. Он весь в крови. На лице ярость и отчаяние. Почему никто не спешит ему на помощь?

— Смотри, смотри в свое будущее, — звучит в моем сознании голос.

Или это клекот орла, уносящего меня на гору ветров?

Нет. Я внизу. Я вижу себя, ничтожного, бессильного, посреди всеобщего разгрома. Я бегу, задыхаясь, размазывая по лицу то ли слезы, то ли кровавый пот. Я пытаюсь кричать, звать тех, кто остался, но только хрип вырывается из горла, стянутого удавкой страха. А надо мной — леденящий ужас занесенного меча и жгучее пламя чужой ненависти. Майя окутывала меня душным тугим коконом. Но я был дваждырожденным. Свет, зажженный в глубине моей души ашрамом Красной горы, все еще горел во тьме смятения. Не страх, а гордость и отчаяние шипящим маслом излились на алтарь сердца. Языки пламени рванулись, смели темноту. «Страх побеждают знаниями. Пламя ненависти тушится водой спокойствия. Меч врага не настигнет того, кто прозрачен», — я твердил мысленно эти слова, словно спасительную мантру.

И вдруг рассеялся запах крови, затихли крики атакующих. Вся картина покрылась трещинами, стала зыбкой, как мираж в пустыне. Я снова осознал себя в зале, в коконе невидимых тонких сил. Передо мной стоял Дурьодхана, вперивший в мои глаза взгляд бездонных черных очей. Цепкая шершавая сила била из их глубин, прожигая мою неумелую защиту, вторгаясь в сознание, прощупывала, перебирала мои мысли. Ищущий луч неудержимо проникал даже в те бездны, где мысли и чувства только зарождались. «Стань водой, стань пылью у дороги. Уйди от опасности, как бабочка, несущаяся на крыльях ветра», — звучал во мне бестелесный голос Крипы.

И за мгновение до того, как стало поздно, я прозрел. Бесполезно пытаться остановить пламенную волю властелина. Надо не противостоять потоку его брахмы, а самому стать его ложем и берегами, снять все преграды, радушно распахнуть двери и направить эту огненную силу в нужное мне русло! И я открыл путь его мыслям в глубины своей сущности, туда, где жил восторг перед силой и мощью кшатриев, где еще трепетали неукрощенные змеи моего честолюбия, страх и преклонение перед чужой силой.

Да, даже страх я показал ему, открыв дверь, которую тщетно пытался замуровать от самого себя. Пусть видит и мой страх, и мой стыд перед его всепроникающим взором. Пусть думает, что я подчинился, что отчаяние и сломленная воля открывают ему дорогу к алтарю зрячего сердца. Я раздавлен, повержен в прах его силой. Никаких потаенных мыслей, никаких тайн нет у меня от великого дваж-дырожденного. Есть лишь восторг самоуничижения, преклонения перед силой и властью. Бабочка порхала над надутым капюшоном шипящей кобры. Я был легок, прозрачен и бессилен. Последняя волна накатила и ушла, оставив меня на горячем песке. Только это не песок, а мозаичный пол зала. Шипела не кобра, готовая к удару, а прогоревший факел, упавший в воду поддона.

Вокруг толпились придворные, напряженно ждущие развязки. Передо мной возвышался тот, с кем мгновение назад мы были связаны единым потоком брахмы. Теперь он отпустил меня, познав большую часть моего существа, воплотив в себя больше моих мыслей и чувств, чем родители, давшие мне жизнь. Но и я успел кое-что понять и вместить из могучего потока, нагнетаемого сыном Дхритараштры. И я знал, что я выиграл. Его пристальный внутренний взор не достиг сокровенных глубин. Все знания, способные нанести вред Пан-давам, остались в сохранности, затушеванные более яркими образами.

Дурьодхана смотрел на меня и улыбался. Вернее, лицо его не изменило выражения, но я почувствовал, что в его глазах враждебность уступила место снисходительному интересу. Он поднял мускулистую руку, увитую широкими боевыми браслетами и, повинуясь этому знаку, расталкивая придворных, в зал вбежала дюжина вооруженных телохранителей. Они окружили нас плотным защитным веером и замерли как изваяния, повернувшись лицом к собравшимся в зале.

Теперь можно спокойно поговорить, — пояснил Дурьодхана, позволив себе отпустить в улыбке углы жестко очерченного рта, — я с удивлением вижу, что в нашей земле есть еще юноши, способные управлять брахмой. Какая же злая карма привела тебя в стан врагов Хастинапура? Горькая насмешка богов — открыть в человеке мир брахмы и обречь его на скорую и мучительную смерть. Значит, ты — член братства. Ты прошел первый ашрам? Вижу, что да, если осмелился было сопротивляться патриарху…

Я не видел патриарха, — просто сказал я,

— я видел нападающего льва.

Дурьодхана весело засмеялся. Сравнение ему польстило. Он походил одновременно и на Ард-жуну, и на Бхимасену: те же бугры мускулов, грудь льва, мягкая поступь…

Да, я мог бы легко сломить твою волю, но что толку в разрубленном щите или разрушенной плотине? Молодые дваждырожденные нужны нашему братству.

Дхарма кшатрия, равно как и брахмана, исключает предательство, — сказал я.

Кшатрий служит одному единственному господину, брахман — богу. Но дваждырожден-ный предан всему братству, Высокой сабхе, патриархам, — ответил Дурьодхана.

Мы еще не видели патриархов, — сказал я.

Ты просишь у меня право выбора, сообразно с законами дваждырожденных? Да будет так,

— сказал Дурьодхана, не сводя с меня холодных, проницательных глаз, — я не буду препятствовать вашей встрече с патриархами, если они сами со чтут нужным увидеть вас. А вы помните о дхарме дваждырожденных. Ваши жизни, ваши зрячие сер дца принадлежат братству.

Я низко поклонился в ответ. Охрана расступилась, открыв мне встревоженные глаза Митры и нашего брахмана. Теплая волна их силы достигла сердца, и я благодарно улыбнулся им. Но для объяснений еще время не пришло. Шелестя тонкой одеждой, ко мне подошла прислужница с чашей вина. Я уже был способен заметить, что она молода и красива, и с особым наслаждением вдохнул сладкий аромат ее благовоний.

Потом я пил терпкое, прохладное вино, радуясь каждому глотку. Как прекрасно было остаться живым!

Так закончился этот вечер. Колесница отвезла нас обратно в нижний город. Привычная охрана запечатала выход из сада. Внутри нашего дома я в изнеможении упал на циновку. Живительная сила покинула ножны тела. Хотелось закрыть глаза, залепить уши воском, оторваться от этого мира, полного страха и неопределенности.

Сев на колени рядом со мной, Митра неторопливо разминал мне спину. Его руки были полны внутреннего огня, и постепенно я начал ощущать, как первые тонкие потоки силы возвращаются в сосуд плоти.

— Главного добились, — рассуждал Митра, — теперь мы приобщимся к высшему кругу патри архов…

Смешное честолюбие моего друга было всего –навсего проявлением излишка жизненных сил. Но я не мог разделить его настроения. В тот момент я ни о чем так страстно не мечтал, как о ласковом круге друзей у пылающего костра под небом Пан-чалы. Но перед внутренним взором представал лик Дурьодханы — коварного, скудоумного, нечестивого, гордого, благородного, щедрого, властного. Так поверг меня в пучину сомнений старший сын Дхритараштры — душа и закон этого мира, в который мы вторглись как враги и соглядатаи.

Нас не ждут здесь, — просто сказал я, — они готовы молиться на Дурьодхану. Имеем ли мы право посягать на их «бога»?.

Да, — ответил брахман, входя в комнату,— этот мир по своему гармоничен. Благополучие добывается лестью и хитростью, потеря царской милости оборачивается лишением слуг, почестей, явств с царской кухни. Снизу рабы. Посредине кшатрии, преданные дхарме. Сверху властелины. Эти способны ограничить себя в пище и наслаждениях, но вожделеют власти. И те, и другие сжились, срослись в раковине этого узкого душного мира. Они не могут друг без друга… не могут по другому… Но вы-то знаете, что есть и другая жизнь. Значит вы сильнее их.

Я промолчал.Те, ради кого мы старались, сейчас были так далеко, что казались майей. А реальными были немигающие, прозрачные, как у коршуна, глаза Дурьодханы, прихотливая пирамида взаимозависимости и поклонения его подданных, их простые, плотски неоспоримые радости жизни, неразборчивая преданность своему строю бытия. Как бы ни было плохо каждому из них в отдельности, все вместе они не желали иного.

— Для кого же мы стараемся? — спросил я брахмана. — Зачем нам вообще Хастинапур? Я не хочу помогать этим людям.

Брахман протянул мне чашу горячего душистого настоя.

— Сегодняшняя победа далась тебе дорогой ценой, — сказал он, — но не отчаивайся, не все в этом мире незрячи. Кольцом сияющей силы все еще окружена Дварака. Богоравным братьям — Кришне и Баладеве — удается сдерживать натиск тьмы. Еще блистает цепь нашего братства под зон том царя Друпады. Да и в самом Хастинапуре еще не закончена борьба. Никакие низменные чувства не могут погасить огонь духа Бхишмы и других патриархов. И не затмили тучи сияющих Высо ких полей над горной страной — обителью Хра нителей мира.

Слова старого брахмана, мягкий свет, струившийся из его всепонимающих глаз, приносили утешение, снимали боль и усталость.

Вы делаете то, что нужно, — сказал брахман, — никакие планы мудрецов не могут быть выше самой жизни. Не численностью войска определяется сила государства. Вас напугало количество кшатриев? Да, Дурьодхана, обладая казной Хастинапура, увеличил число наемников. Эти кшатрии будут сражаться с Пандавами, но они будут плохо сражаться! Нельзя, сделав из человека раба, ожидать от него храбрости и самопожертвования.

Но ведь есть же еще и страх. Здесь все настолько боятся Дурьодханы, что он просто вольет в них свою волю и решимость.

В Сокровенных сказаниях мудро указано, что властелин, обуянный лютостью и мощью собственного пыла, со временем пожнет неприязнь всех подданных и вступит во вражду со своими друзьями. Гордость и жажда власти погубят Ду-рьодхану. Люди страшатся лютого властелина, как заползшей в дом змеи. Дурьодхана, готовясь к войне, ужесточая порядки в городе, подозревая всех в измене, не может не вызвать недовольства собственных подданных.

Это недовольство мы чувствуем, — сказал я, — но когда оно созреет и пересилит страх, знают только боги.

* * *

Мои прогулки по городу продолжались.

Прийя скользила по лабиринту улочек Хастинапура, как пушинка, гонимая ветром. Стражники не замечали меня, любуясь ее юным свежим большеглазым лицом, легкой, танцующей походкой под аккомпанемент ножных браслетов. И никто никогда не успевал задаться вопросом, куда она идет или о чем думает.

Однажды после долгой прогулки по городу Прийя позвала меня к себе в дом, в комнату с отдельным выходом на веранду. Я совершил обряд омовения прямо во внутреннем дворике, обливаясь холодной водой из колодца, смывая на землю серую пыль и заботы, а потом лег на теплые доски веранды, застланные мягкой тканью и блаженствовал, чувствуя, как нежные руки Прийи, смазанные кокосовым маслом, скользят по моей коже, перебирают мышцы спины и ног, аккуратно надавливают на точки, возрождая потоки тонких сил в запруженных усталостью каналах.

Потом Прийя убежала на кухню и вернулась с подносом, на котором теснились куски жирного мяса, маленькие птички, зажаренные в вине, сладкий рис, усыпанный какими-то пахучими зернами, горшочки со свежим медом и маслом, лепешки и кувшин с вином. А потом она сидела напротив меня — смотрела как я со всем этим управляюсь. Конечно, я постарался попробовать всего понемногу, даже мясо и птицу, хотя мой желудок протестующе содрогался от одного запаха жареной плоти. Я ел и многословно хвалил изобретательность хозяйки, тонкий вкус приправы, сладость риса со специями. Я хвалил, а Прийя мрачнела.

— Почему ты почти ничего не съел? — оби женно спросила она. — Тебе не нравится, как я готовлю? В твоих дворцах повара более искусны?

Я попытался объяснить ей, что у нас другие традиции питания, и что свежая зелень, овощи, лесные орехи и коренья излучают куда больше жизненных сил, чем пережаренное, переперченное мясо убитого животного.

— Ты ешь просто и безыскусно, совсем не чув ствуя интереса к еде. — сказала Прийя, грустно опуская длинные черные ресницы. — Оказалось, что даже в таком ничтожном деле я и то не могу угадать, понять твоих желаний. Наши мужчины много едят, для них еда — праздник… И я люблю смотреть, как мужчины много едят, — добавила она почти с вызовом.

Я рассмеялся, чувствуя, как мое сердце тает от нежной грусти:

— Вся прелесть еды не в том, чтобы набить себя доверху. Я меньше ем, но больше чувствую прелесть пищи, чем посетители вашей трапезной!

С этими словами я взял с подноса маленький кусочек лепешки и обмакнул его в мед:

— Главный источник наслаждения для меня в том, что эта лепешка испечена твоей нежной ру кой и полна твоими благими помыслами. Этот мед тягуч и сладостен, как твой поцелуй, а дольки ман го бархатисты и пахучи, как кожа на твоих щеках. Вот этот листочек салата насыщает мои чувства уже одним запахом свежести, хрустит и пощипы вает язык, изливая невидимые струи тонких сил. Так разве могу я сейчас позволить себе тупо на бивать живот, когда мои чувства, мое сердце уже переполнены, вместив весь праздник, который ты так щедро мне подарила.

Прийя недоверчиво взглянула на меня. На круглых смуглых щечках показались две нежные ямочки. Она грациозно взяла с подноса одну дольку манго и, откусив желтую пахучую мякоть плостить из могучего потока, нагнетаемого сыном Дхритараштры. И я знал, что я выиграл. Его пристальный внутренний взор не достиг сокровенных глубин. Все знания, способные нанести вред Пан-давам, остались в сохранности, затушеванные более яркими образами.

Дурьодхана смотрел на меня и улыбался. Вернее, лицо его не изменило выражения, но я почувствовал, что в его глазах враждебность уступила место снисходительному интересу. Он поднял мускулистую руку, увитую широкими боевыми браслетами и, повинуясь этому знаку, расталкивая придворных, в зал вбежала дюжина вооруженных телохранителей. Они окружили нас плотным защитным веером и замерли как изваяния, повернувшись лицом к собравшимся в зале.

Теперь можно спокойно поговорить, — пояснил Дурьодхана, позволив себе отпустить в улыбке углы жестко очерченного рта, — я с удивлением вижу, что в нашей земле есть еще юноши, способные управлять брахмой. Какая же злая карма привела тебя в стан врагов Хастинапура? Горькая насмешка богов — открыть в человеке мир брахмы и обречь его на скорую и мучительную смерть. Значит, ты — член братства. Ты прошел первый ашрам? Вижу, что да, если осмелился было сопротивляться патриарху…

Я не видел патриарха, — просто сказал я,

— я видел нападающего льва.

Дурьодхана весело засмеялся. Сравнение ему польстило. Он походил одновременно и на Ард-жуну, и на Бхимасену: те же бугры мускулов, грудь льва, мягкая поступь…

Да, я мог бы легко сломить твою волю, но что толку в разрубленном щите или разрушенной плотине? Молодые дваждырожденные нужны нашему братству.

Дхарма кшатрия, равно как и брахмана, исключает предательство, — сказал я.

Кшатрий служит одному единственному господину, брахман — богу. Но дваждырожден-ный предан всему братству, Высокой сабхе, патриархам, — ответил Дурьодхана.

Мы еще не видели патриархов, — сказал я.

Ты просишь у меня право выбора, сообразно с законами дваждырожденных? Да будет так,

— сказал Дурьодхана, не сводя с меня холодных, проницательных глаз, — я не буду препятствовать вашей встрече с патриархами, если они сами со чтут нужным увидеть вас. А вы помните о дхарме дваждырожденных. Ваши жизни, ваши зрячие сер дца принадлежат братству.

Я низко поклонился в ответ. Охрана расступилась, открыв мне встревоженные глаза Митры и нашего брахмана. Теплая волна их силы достигла сердца, и я благодарно улыбнулся им. Но для объяснений еще время не пришло. Шелестя тонкой одеждой, ко мне подошла прислужница с чашей вина. Я уже был способен заметить, что она молода и красива, и с особым наслаждением вдохнул сладкий аромат ее благовоний.

Потом я пил терпкое, прохладное вино, радуясь каждому глотку. Как прекрасно было остаться живым!

Так закончился этот вечер. Колесница отвезла нас обратно в нижний город. Привычная охрана запечатала выход из сада. Внутри нашего дома я в изнеможении упал на циновку. Живительная сила покинула ножны тела. Хотелось закрыть глаза, залепить уши воском, оторваться от этого мира, полного страха и неопределенности.

Сев на колени рядом со мной, Митра неторопливо разминал мне спину. Его руки были полны внутреннего огня, и постепенно я начал ощущать, как первые тонкие потоки силы возвращаются в сосуд плоти.

— Главного добились, — рассуждал Митра, — теперь мы приобщимся к высшему кругу патри архов…

Смешное честолюбие моего друга было всего –навсего проявлением излишка жизненных сил. Но я не мог разделить его настроения. В тот момент я ни о чем так страстно не мечтал, как о ласковом круге друзей у пылающего костра под небом Пан-чалы. Но перед внутренним взором представал лик Дурьодханы — коварного, скудоумного, нечестивого, гордого, благородного, щедрого, властного. Так поверг меня в пучину сомнений старший сын Дхритараштры — душа и закон этого мира, в который мы вторглись как враги и соглядатаи.

Нас не ждут здесь, — просто сказал я, — они готовы молиться на Дурьодхану. Имеем ли мы право посягать на их «бога»?.

Да, — ответил брахман, входя в комнату,— этот мир по своему гармоничен. Благополучие добывается лестью и хитростью, потеря царской милости оборачивается лишением слуг, почестей, явств с царской кухни. Снизу рабы. Посредине кшатрии, преданные дхарме. Сверху властелины. Эти способны ограничить себя в пище и наслаждениях, но вожделеют власти. И те, и другие сжились, срослись в раковине этого узкого душного мира. Они не могут друг без друга… не могут по другому… Но вы-то знаете, что есть и другая жизнь. Значит вы сильнее их.

Я промолчал.Те, ради кого мы старались, сейчас были так далеко, что казались майей. А реальными были немигающие, прозрачные, как у коршуна, глаза Дурьодханы, прихотливая пирамида взаимозависимости и поклонения его подданных, их простые, плотски неоспоримые радости жизни, неразборчивая преданность своему строю бытия. Как бы ни было плохо каждому из них в отдельности, все вместе они не желали иного.

— Для кого же мы стараемся? — спросил я брахмана. — Зачем нам вообще Хастинапур? Я не хочу помогать этим людям.

да, стала медленно жевать, полузакрыв глаза. Потом ее алые губы расплылись в улыбке.

— Язык щиплет! Может быть, ты все по-другому чувствуешь? — Она на мгновение задумалась, а потом снова улыбнулась, внутренне решившись, — А танцы мои тебе нравятся?

Я от всего сердца заверил ее, что танцы я люблю смотреть подолгу. Тогда Прийя быстро поднялась на ноги, поколдовала с застежками на одеждах, и тонкие ткани легко, как туман, опустились к ее ногам, а она встала на веранде передо мной совершенно обнаженная с высоко поднятой головой, заострившимися сосками грудей, подведенных карминовой краской. Легко зазвенели серебряные колокольчики на щиколотках, когда она, поднявшись на носки, запела какую-то легкомысленную песенку и закружилась, трепеща и вытягиваясь, как пламя свечи, на фоне одинокого кряжистого дерева и почти уже сокрытой тьмой стены двора.

Она танцевала, а я сидел, выпрямив спину, с широко открытыми глазами и, не торопясь, ел дольки манго. Солнечный, жгучий сок стягивал горло. Сердце билось сильно, но спокойно. Вид обнаженного тела не бросал меня в лапы необузданной страсти, как вид яркого цветка не вызывал желания обрывать лепестки. Наслаждаться уже не значило для меня обладать, удержать. Куда важнее было пережить, вместить, растворить свое сознание в происходящем. Тогда и этот дар Прийи останется со мной до конца жизни.

Мотылек любви порхал у распустившегося цветка моего сердца, но в сокровенной глубине на алтаре брахмы пламенел лишь один образ. Всполохи памяти вновь и вновь высвечивали бесконечное многообразие обликов невозмутимой апсары. Память о ней была соткана из запаха жасмина, звездных лучей и звона чистых ручьев. И хоть не под силу лучу моей брахмы вырваться из-под купола воли Кауравов, накрывшего Хастинапур, но в потаенной глубине сердца рдел огонек негасимой надежды на встречу.

Колокольчики на стройных тонких лодыжках танцовщицы звучали не переставая, уводя мысли от несбывшегося к теплому уюту тягучего мгновения. А потом, лежа с молодой женщиной на мягком покрывале, вдыхая густой от дыма благовоний воздух ее комнаты, я с горечью подумал, что без Латы я никогда не буду счастлив. Только она могла вместить меня целиком, только она была воплощением моих неясных, непроявленных стремлений. Мужчина не может быть один. Прийя дала мне необходимый смысл в повседневном круговороте дней. Нет, не заменила Лату, но апсара была за морем времени, а жить надо было здесь и сейчас. Хастинапур учил настороженности, ненависти, тайне и смирению бессилия. Прийя помогла постигнуть простоту самоотреченной любви и снисходительности.

Теперь, лежа в объятиях Прийи, я постигал уже не любовь, а нечто большее — взаимопроникновение мужского и женского начал, гармонию сопереживания.

Убаюканный собственными мыслями, я уснул и увидел прекрасную женщину с полной, округлой грудью и крутыми бедрами, плотной белой шеей и налитыми алыми губами. Сверкая страшной своей красотой, она вытянулась, обнаженная, на ложе, застланном пурпуром. Но увидев меня, встала, не стыдясь своей наготы, и поднесла мне почетное питье и воду для омовения ног. А я был таким усталым и измученным, что ни о чем не спрашивал и ничему не удивлялся, подчиняясь горячей заботливой силе, истекающей из ее круглых, крепких рук. «Вкуси блаженства со мной! — шептали тугие красные губы. — Не стоит хранить верность тем, кто, предав долг царя, покинул своих подданных в Ха-стинапуре и ушел скитаться на тринадцать лет. Как можно идти за полководцами, которые, имея войско, бросают двух юношей в пасть врагу, а сами ждут в безопасности?» Горячие губы шепчут у меня над ухом страшные истины, и у меня нет сил и воли отстраниться, уйти, закрыть свой слух. «Вы обречены. Пандавы скроются, благодаря силе брахмы, а вы — простые кшатрии, сгорите в битве. Оставайся здесь… я спрячу… я укрою тебя…» Руки обвивают как лианы, как змеи, стягивая тугие кольца вокруг моего тела. Глаза — темные омуты, из которых нет возврата…

Я рванулся на поверхность и, открыв глаза, оказался в сияющей утренним светом комнате. Легкий ветерок колыхал занавеси на окнах. В воздухе стоял нежный запах благовоний. Рядом со мной спала, разметавшись во сне, прекрасная танцовщица. Спала или делала вид? Я помотал головой, стараясь отогнать майю сновидений. Огненная сила ушла из ножен моей плоти, залитая женской прохладной брахмой.

Нет, эта нежная девушка не имела никакого отношения к кошмару, который посетил меня во тьме. Я сам, только я виноват в том, что в дебрях моего разума гнездятся сомнения в Пандавах, подленький страх смерти, отступившие, но не уничтоженные звериные страсти. А я-то вчера смотрел на обнаженное тело Прийи и пыжился от гордости! Вот и получил. Сквозь размягченные доспехи брахмы проникла чужая дивная и страшная майя, сотканная невидимыми врагами. В изнеможении я откинулся обратно на мягкое покрывало и закрыл глаза, стараясь за прозрачным туманом сна обрести возможность начать день заново.

— Муни, милый, вставай.

Я с трудом открыл глаза и увидел склонившееся надо мной лицо

Прийи. Ее руки, как белый венок, покоились на моих плечах. Кожа пахла лотосом.

— Тебе пора совершать утреннее омовение и читать свои священные мантры.

Но ведь панциря больше нет, — возразил я.

А если есть неотвратимый дротик? Может быть, мы сможем узнать, как лишить Карну преимущества в бою.

Я поморщился:

— А как быть с дхармой дваждырожденного? Ты предлагаешь идти к убитому горем отцу, чтобы выпытывать секреты сына. Юдхиштхира не одоб рит такого поступка.

Митра нетерпеливо передернул плечами:

Зато Арджуна и Бхимасена одобрят.

Тогда почему никому из них не пришло до сих пор в голову устроить засаду на Дурьодхану, захватить в заложники жен Кауравов?

Но мы-то — другие! Новое время требует новых людей. Кроткого вождя не слушается войско, смиренному мужу изменяет жена. В Сокровенных сказаниях утверждается, что слово истины не может считаться важнее самой истины. Ложь допустима, если жизнь под угрозой, если кто-то пытается отобрать у тебя твое достояние. В переплетении кармических причин и следствий неправда может обернуться истиной, а истина — ложью, вспомни, — продолжал Митра, — в Сокровенных сказаниях есть легенда о брахмане, который дал обет всегда говорить правду. Однажды мимо него пробегали люди, спасающиеся от разбойников. «Укажи нам путь к спасению», — попросили они. Он направил их в густой лес. А потом пришли и сами разбойники и спросили его: «О достойный, какой дорогой побежали сейчас люди?» И брахман честно ответил: «Они побежали вон в тот лес». Разбойники настигли тех, кто от них спасался, и всех перебили. Тот брахман был на самом деле невеждой, не способным проникнуть в тонкости дхармы. Неужели ты не понимаешь, — горячо закончил Митра, — что лучше прибегнуть ко лжи ради спасения, чем допустить насилие.

Надо признаться, что он меня так до конца и не смог убедить. Ведь то, что кажется простым и понятным в мудрых притчах, в настоящей жизни может запутываться до невозможности. Малая ложь тянет за собой большую. Но в тот момент на весах качалась не моя судьба, а будущее всего рода Пандавов, жизнь Арджуны. И я согласился с доводами друга.

Митра засиял, как молодая луна, и начал поспешно собираться, приговаривая:

— Надо сказать Прийе, пусть отведет нас к нему. Возьмем подарки, он ведь не обычный ко лесничий воин… Поговорим по душам за чаркой, вспомним прошлое… Может, из этой затеи ниче го и не выйдет… Сходим, поговорим, а потом бу дем решать, открывать ли секреты Пандавам.

* * *

В ту ночь в Хастинапур пришли дожди.

Мутные потоки неслись вниз по узким улочкам. Ноги Прийи в тонких кожаных сандалиях мгновенно промокли, и я понес ее невесомое гибкое тело на руках, стараясь не думать о грязи, чавкающей под моими пятками. Зато, когда мы постучались в дом старого суты, ничего не казалось естественнее, чем трогательная просьба промокшей Прийи пустить нас обогреться. Со скрипом отворилась белая дверь в глиняной стене, открывая нам путь внутрь квадратной комнаты со стенами из обожженной глины и очагом, устроенным прямо в земляном полу. Лохмотья дыма тяжело и неохотно поднимались к отверстию в крыше, крытой пальмовыми листьями.

Перед огнем сидел отец Карны. Не знаю, как описать его внешность. Ничего примечательного в его облике не было: старик как старик. Годы согнули его спину, руки были в шрамах от тетивы — память о давних боях. В выцветших подслеповатых глазах — пепел дней, сгоревших в пустом ожидании. Он усадил нас на циновки, подбросил дров в очаг, ласково улыбнулся Прийе, когда она, щебеча, как птичка, рассказала какой-то несложный вымысел о нас с Митрой. Митра достал из складок плаща мех с вином, а жена Адхиратхи подала гроздь бананов и простые глиняные чаши.

Это был удивительный вечер. За дверью выла непогода, дождь стучал по тростниковой крыше, но в хижине было сухо, и пар восходил над нашими просыхающими плащами. Черные тени на стенах обступали нас, как люди, вставшие из прошлого. Мы с Митрой сидели, поджав под себя ноги и выпрямив спины, как привыкли во время бесед в ашраме, целиком отдавшись рассказу старого суты, пытаясь за прихотливым плетением слов проследить правду, давно покрытую красочным узором вымысла и легенд, рожденных чаранами. Прийя сидела рядом, не дыша, подтянув к груди коленки и обхватив ноги руками, зачарованная странной и чудесной картиной, встающей перед нами под бормотание старика.

— Ваши лица, — говорил Адхиратха, полулежа на циновке, — озаренные внутренним огнем, напоминают мне лицо моего мальчика. Он теперь принадлежит Дурьодхане, Хастинапуру, богам, но только не мне. О Карна, Карна, как забыть твое лицо в сиянии золотых серег! Я и моя супруга Рад-ха храним в сердце тот первый день, когда боги послали нам Карну.

Тогда моя жена была еще молода и красива, но карма лишила ее возможности иметь детей. И вот как-то, гуляя по берегу реки, мы увидели в волнах корзину с резными ручками и амулетами, хранящими от опасностей. Волны прибили корзину к нашему берегу. И когда я снял крышку, то увидел, что ее дно залито воском, и там на мягком покрывале лежит младенец, словно окутанный золотым сиянием. Я взял мальчика на руки, и мы увидели, что он одет в тонкий, как вторая кожа, панцирь из неизвестного мне материала. В его розовых ушах сияли золотые серьги. Тогда я сказал Радхе: «Чуда такого мы не видели отроду. Мне кажется, о прекрасная, что найденный ребенок божественного происхождения».

Так боги послали мне — бездетному — сына. Радха его холила и лелеяла, как величайшую драгоценность. Никакие беды не тревожили нас тогда, и мальчик рос сильным и здоровым. Самое удивительное, что неснимаемый золотой панцирь рос вместе с ним. И за золотое сияние этого панциря люди прозвали мальчика Вайкартана — прорезывающий тучи; потом, когда он вырос и обрел славу, его имя стало Васушена — тот, чье богатство — его рать; а за упорство и пламенность пыла его звали Вриша, что значит бык.

Несколько лет мы счастливо жили в стране Анга неподалеку от дельты Ганги. Сейчас всю эту страну Дурьодхана подарил Карне во владение, но тогда еще Карна не подозревал о своем будущем. Он усердно перенимал отцовскую науку, и не было ему равных в стрельбе из лука и управлении колесницей. Он стал могучим бойцом и вдруг ощутил в себе огненную силу, о которой поют чара-ны. Тогда мой сын возжелал подвигов и славы и ушел в Хастинапур. Я был с ним во время состязания, на котором он оспорил силу самого Ард-жуны. За одно это Дурьодхана удостоил его своей дружбы и уговорил Дхритараштру помазать его на царство в Анге.

Это был день нашей величайшей радости и горя, — по-стариковски всплакнув, говорил Ад-хиратха. — Как много народа мечтает о богатстве и власти! Сколько завистливых глаз было обращено на моего сына, когда Дурьодхана и другие преданные ему молодые цари, тащили моего мальчика на трон из дерева удумбара, покрытый шелковой тканью и украшенный золотом. Тогда многим казалось, что солнце вышло из-за туч только для того, чтобы освещать дорогу Карне — воину, равному по силе самому Индре. Согласно обычаю, они окропили его из освященных мантрами золотых и глиняных сосудов, и он сиял, как только что взошедший месяц. А я хотел крикнуть: «Мальчик, не слушай восхвалений, не бери даров. Золото и власть погубят тебя. Они не приносят счастья, а лишь отягощают карму».

День победы Карны стал для нас с Радхой черным днем. Тогда мне пришлось рассказать Дхри-тараштре, что Карна — не мой сын. Слепой царь был поражен этой историей, достойной песни ча-ранов, а жена покойного Панду, чистая душой Кун-ти, услышав о корзине в волнах реки, упала без чувств. Наверное, ее, вскормившую троих сыновей, потрясла жестокость неизвестной матери, отдавшей своего ребенка на волю реки.

Так мы потеряли нашего сына. После Карны у Радхи появились еще дети, но ей все равно тяжело от мысли, что ее любимец забыл свой дом и тех, кто нянчил его. Мы покинули Ангу, хоть он и звал нас остаться в его дворце. Тяжело принимать дары от того, кто был твоим сыном. Несчастный, он получил от жизни все, о чем может мечтать смертный. Он ездит на золотой колеснице, и перед его белым знаменем с эмблемой слоновьей подпруги склоняются цари и кшатрии. Да, он отважен, но в битве первыми погибают отважные. Он горд, но гордецы не' принимают советов осторожности, и ради песен чаранов готовы сложить голову…

Кто, как не мы, суты, знаем о цене подвигов наших властителей. Ведь возничие боевых колесниц находятся всегда рядом со своими героями и сочиняют песни, прославляющие их деяния. Даже у Дхритараштры, которому мудрость служит единственным оком, постоянным спутником стал сута Санджая. Но Карна не хочет держать вожжи, не хочет слагать стихов о чужих подвигах. Он хочет сам открывать путь героям, хочет, чтобы о нем пели песни! Сын суты теперь выбирает суту на свою колесницу. И сердце мое говорит, что недобрую песню сложит тот, кому выпадет карма погонять быстроногих коней Карны.

Но почему?! — воскликнула Прийя, до этого сидевшая неподвижно, как сандаловая статуэтка. — Ведь вашего сына хранят боги.

Боги только отбирают. Они отняли у меня моего сына, а у сына — надежду. Он получил знания, как обращаться с небесным оружием, от великого дваждырожденного Парашурамы из рода Бхаргавов, но что толку в этой науке, если сам Индра лишил моего мальчика непробиваемого панциря?

Неужели это правда? — задохнувшись, вымолвил Митра. — Он же был неснимаемым.

Карна даже мне не рассказывал об этом. Ча-раны поют, что Индра попросил его отдать панцирь по доброй воле. Оружие богов не должно влиять на карму людей, и мой сын сказал, что исполнит просьбу небожителя. Великое и горестное чудо. Под острым ножом Карны неснимаемый панцирь, хранивший от смерти, упал с плеч, как рисовая шелуха. И не было ни крови, ни боли, только предчувствие смерти ножом полоснуло по сердцу…

— Но ведь это только выдумка чаранов. — предположил Митра. — Может быть, Карна про сто спрятал панцирь до того момента, когда он по надобится?

Адхиратха невесело усмехнулся и, не вставая, плеснул себе еще вина в глиняную чашу.

— Сердце говорит мне, что чараны правы. Боги завистливы. Разве могут они позволить про стым смертным хранить свое оружие? Да и без помощи богов Карна не мог бы снять панцирь. Уж я-то знаю — много раз пытался сделать это. Я го ворил с Карной на другой день после того, как Ин дра забрал его панцирь и серьги. Нет, мой сын не обманывал меня. Его сжигал бессильный гнев, и утолить его он пришел к единственному на земле человеку, который любил его не за богатство и власть. Он пришел ко мне как сын к отцу, потрясенный несправедливостью небожителей. Он кричал, что жрецы все лгут, и боги далеко, а тот, кто явился ему, не был богом…

Но зачем же он тогда отдал панцирь? — воскликнула Прийя.

Его очаровали речами, убедили, что того требует высшая справедливость. Мой сын всегда чтил дхарму кшатрия… А я бы не отдал. Будь ты Индра, будь ты хоть кто. Мой, и все тут! Может, это был дар какого-нибудь бога повыше, чем Индра?! — старик сам испугался своих слов и на всякий случай сделал рукой охранительный знак. — Что я говорю? Людям неведомы пути и цели богов.

Но если чараны прозревают истину, — сказал Митра, — то не могут быть ложью их песни о том, что Индра дал Карне взамен панциря волшебное копье, которое можно использовать только один раз, но зато оно разит без промаха.

Старик горестно кивнул головой:

Да, я тоже слышал об этом блистающем, как молния, копье. «В сандаловой пыли, в золоченом тростниковом футляре хранится ее змеегла-вый наконечник». Я не знаю, правда ли это, но лучше бы он не принимал этого дара Индры. Тогда бы мой мальчик не был бы так уверен в победе над Арджуной и не рвался бы так неоглядно в битву, не мечтал бы о невозможном.

Но почему у Карны такая ненависть к Пан-давам? — тихо спросил я. — Неужели тот, кто сделал его царем, получил ключи от его сердца?

Я не знаю, — ответил Адхиратха, — он всегда был милостив и справедлив. Нет, не речи Ду-рьодханы сделали его врагом Арджуны. Радостным, полным надежд поехал он на сваямвару Дра-упади, а вернулся подавленным и ожесточенным. Прекрасная панчалийка не позволила ему даже выстрелить из лука, когда другие герои, жаждавшие ее любви, оказались бессильны поразить цель. Драупади сказала, что не пойдет за сына суты. Зато как она радовалась, когда состязание выиграл сын царя Панду Арджуна. С тех пор пламя ненависти сжигает сердце Карны. Что стало с моим мальчиком! Он всегда был нежен и почтителен с женщинами, а в зале собраний дваждырожденных после решения Игральных костей смеялся в лицо Ард-жуне и, словно попав под власть ракшаса, кричал Драупади: «Ты супруга рабов. Брось их и останься в Хастинапуре». Как черны пути человеческой кармы! Ведь не стань он царем, не получи в дар силу и богатство, не стоял бы он сейчас перед смертельной угрозой. Он остался бы добрым и любящим, наслаждался бы, как в детстве, гонкой на колеснице и пением птиц в лесу, а теперь жар его сердца ушел в острые стрелы и блестящий клинок. Ни счастья, ни огня…

— Не отчаивайтесь, ваш сын — могучий воин, и не для него бесславная гибель в битве, — ска зал Митра.

И я могу поклясться, что в этот момент он искренне сочувствовал Карне и хотел, чтобы слова его оказались пророческими. Мой друг не играл и не лицемерил. Мы оба поддались обаянию Карны, склонив головы перед обликом, рожденным словами отца.

— .. .Лишь один раз просияет молния, и небес ный огонь уйдет в землю, лишь одного смертного врага мечтает поразить Карна. Не надежда, не вера, а лишь ненависть влечет моего сына в битву… — слова Адхиратхи слились в невнятное бормотание.

Он в изнеможении упал на циновку и зарыдал. Я видел, как наполнились слезами огромные глаза Прийи. Сам я чувствовал себя ужасно. Мы с Митрой утопали по уши во лжи, и хоть это действительно была ложь во спасение Арджуны, Карне она могла принести гибель. И до боли было жалко этого старика, сломленного тем, что многие безумцы называли «счастливой судьбой Карны».

Мы помогли Радхе уложить мужа на циновку, укутали его теплым покрывалом, поправили дрова в очаге и, поклонившись, пошли к выходу. Заскрипев, открылась белая дверь, и мы вступили в дождливый мрак улицы. Прийя тесно прижалась ко мне, и я чувствовал, как дрожит ее тело под тонкой тканью. Митра, шедший последним, придержал дверь, и мы оглянулись.

— Сынок, зачем ты полюбил ее, проклятую панчалийку? Вернись, сынок… — бормотал во сне бывший колесничий славного воинства Хастина– пура сута Адхиратха.

* * *

Вслед за проливными дождями в Хастинапур пришла жара. Солнце прокаливало вымостку улиц и стены дворцов, превращая город в огромную жаровню. Стоило покинуть тень сада и выйти на улицу, как тело охватывала липкая беспощадная жара. Опахала и зонты не помогали знати спасаться от золотых дротиков Сурьи.

У нас с Митрой начались головокружения, мы оба чувствовали себя обессилевшими, потерявшими связь с далеким источником жизни. Пропала невидимая золотая подсветка мира, и все вокруг затянула тусклая серая пелена. При утренних пробуждениях я больше не слышал музыки Высоких полей. Лишь боль в сердце, как эхо отзвучавшей в горах пастушьей свирели, еще звала, плакала об утраченном. Я действовал, как в трансе, напрягая всю свою волю, призывая на помощь закалку дваждырожденного, но ничто не пополняло источник моих сил. Каждый день, проснувшись на жарком ложе, слушая зуд москитов, я спрашивал себя, хватит ли у меня сил подняться, стряхнуть усталость и страх и заставить себя вновь стучаться в запертые ворота чужих душ, слыша в ответ лишь гулкую пустоту. Я метался в темном лабиринте собственного сознания, а мое тело так же бессмысленно кружило по лабиринтам Хастинапура.

Над нашими головами нависали резные островерхие купола дворцов Дхритараштры и патриархов. Но и оттуда, из-за высоких внутренних стен, к нам не просачивался ни один лучик брахмы, который мог бы принести надежду или указание.

Чем дальше, тем больше я понимал, какая страшная угроза нависает над Пандавами. Тихие разговоры в коридорах дворцов, как и марширующие за воротами Хастинапура армии, сулили гибель пятерым царевичам, чья доблесть казалась бессильной перед численным превосходством неприятеля. И я со страхом чувствовал, как эти мысли будили во мне что-то тревожное и злое, словно вязкий маслянистый страх ворочался, колыхался под самым сердцем.

Было время, когда я благоговел перед Высокой сабхой, окруженной тайнами и легендами. Теперь я впервые ощутил причастность к братству как бремя, а не радость. Иногда мне хотелось бросить все и удрать в Панчалу. А может быть, вообще лучше уйти на юг, отыскать ту деревню, где ждет меня трогательная я нежная Нанди? Разгоряченная страхом фантазия рисовала мне соблазнительные картины деревенской жизни: вот я учу крестьян владеть оружием, держать строй, петь песни дваждырожденных. Но потом разум брал верх над чувствами, с холодной беспощадностью напоминая, что смертный не в силах повернуть поток кармы. Никогда крестьяне не научатся сражаться лучше кшатриев, не поймут, зачем надо собираться вокруг костров и говорить о чем-то кроме видов на урожай. Их дети — может быть…

От тягостных размышлений меня отвлек Митра. Нас звал брахман. В комнате наставника мы с удивлением узрели придворного, который отважился выказать свое дружелюбие на приеме у Ду-рьодханы. Камень, пущенный с горы вызвал лавину кармических следствий.

— Духшасана непрерывно извергает проклятья и отказывается от пищи, словно его сжигает огонь злобы, — тревожным полушепотом рассказывал придворный, — Ашваттхаман и другие дваждырожденные из свиты Дурьодханы тревожны и гневливы. Бхишма, говорят, уже неделю не выходит из внутренних покоев. Друзья рассказали мне о встрече Видуры с Дхритараштрой и его сыновьями. Старый патриарх призвал Дурьодха-ну поделиться властью с Пандавами, а Дхритараш-тру — возвести на престол Юдхиштхиру, как и положено по традиции наследования. Но Дхрита-раштра воскликнул, что даже от дваждырожден-ного никто не в праве требовать отречения от собственного сына.

Поистине, Дхритараштра совсем ослеп. Виду-ра предложил Дурьодхане выполнить долг дваждырожденного, приняв Пандавов. Тогда бы и его отцу не пришлось разрываться между долгом властелина и любовью к сыну. Дурьодхана обвинил Видуру в том, что тот хочет нанести вред роду Куру, а Дхритараштра добавил, что больше не нуждается в советах патриарха. Как видите, Высокая сабха бессильна влиять на решения повелителей Хастинапура.

— И еще одна новость, — сказал придворный, — вас, молодые безумцы, ждут в обители патри архов. Только вас, без мудрого главы посольства…

* * *

Колесница Сурьи еще не скрылась за верхушками городских башен, и узкие улицы купались в жарком пыльном мареве, когда мы с Митрой вновь вошли в ворота цитадели. Сосредоточие древней силы и мудрости Хастинапура — дворцы патриархов — скрывались за внутренней оградой и медными вратами. Стража склонилась в глубоком поклоне, и медные створки отворились. С раскаленных плит дороги мы ступили в зеленый сумрак древнего сада. Прохладный ветер гулял меж огромных баньянов, росших на этом месте еще до того, как поднялись к небу первые башни Хастинапура. Полонящая нега сочилась их цветов и трав, казалось осознающих наше присутствие. Панцирь, успевший затвердеть на враждебных ветрах чужого города, раскрылся навстречу этому потоку любви и ласки. Творящие потоки тонких сил, нашедшие зримое воплощение в совершенстве цветов и запахов, наполняли сердце небывалой легкостью, делая разум легким и звенящим, как струи родничков.

Нас встретили прислужники в ослепительно белых одеждах и повели в небольшой храм для совершения очистительных обрядов. Там нас раздели и искупали в небольшом бассейне с водой, благоухающей сандалом. Умащенные благовонными бальзамами и облаченные в легкие чистые одежды мы прошли внутрь храма, где на каменном алтаре пылал священный огонь. Торжественные и сосредоточенные брахманы бросали в пламя пучки травы и шептали мантры, пробуждающие тонкие силы сознания. Каждый из нас получил в руки по глиняной плошке с прозрачным душистым маслом и совершил возлияние огню. Здесь же стояли высокие медные сосуды, украшенные знаками счастья — свастикой. В них хранились зерна всех злаков, питающих людей этой земли, а также мед и масло. Вместе с брахманами мы почтили эти символы плодородия и процветания пением мантр и безмолвной молитвой.

Когда нас вывели из храма, над городом уже сияла широкая тропа созвездий. Служители провели нас к резной беседке и указали на две циновки.

— Здесь вы проведете ночь в глубоком сосре доточении. Вам надо очистить и успокоить свое сознание, чтобы даже случайной мыслью не поколебать глубокую гармонию обители великих сердец.

Потом нас оставили одних. Восход солнца мы встретили, обратившись лицом к востоку с почтительно сложенными руками — просветленные и спокойные. Вновь нас вели через сад, где еще жили изумрудный сумрак и шелест голосов давно растаявшей эпохи. Дыхание прошлого коснулось моего лица, как солнечный блик, пробившийся сквозь пелену листвы. В этих кущах не погас свет Высших полей, и дыхание жизни придавало особую остроту запаху цветов, звону фонтанов и дивным краскам оперений поющих над нашими головами птиц. Аккуратные квадратики мраморных плит в пышной зеленой траве вели к белому куполу, выгнутому, как парус под восходящим ветром. Казалось, он парит в потоках нагретого воздуха, и белые тонкие колонны не поддерживают, а удерживают его над землей.

У входа в этот удивительный дворец на мраморной скамеечке сидел седой человек в длинной белой одежде. Его темные пальцы спокойно перебирали четки из прозрачного сердолика. Бусины вспыхивали меж темными пальцами, как прирученные солнечные зайчики. При нашем приближении человек встал и с достоинством поклонился. Мы склонились в ответном поклоне.

— Мир вам. Войдите в покои Высокой сабхи. И мы шагнули в открытую дверь, занавешенную лишь густой тенью купола. Сняв обувь, мы с наслаждением поставили ступни на прохладные, чисто вымытые плиты пола. Впереди открылась длинная галерея, освещенная приглушенным изумрудным сиянием, льющимся из полукруглых окон, открывающихся в сад. Над ажурными бронзовыми курильницами прозрачной сетью вставали дымки благовоний.

И вот мы во внутренних покоях дворца. Стены из матового резного мрамора не отталкивали, а оттесняли солнечные лучи, пропуская ветер и изумрудное свечение. Прямо в плитах пола были пробиты желоба, по которым с журчанием текли струи воды, даря свежесть и прохладу. Звенели колокольчики, привязанные к прозрачным тканям, искрились жемчужные сетки на окнах. Отрадой для глаз были резные колонны открытых веранд, пронизанных светом и зеленью. Даже мне, только что вступившему в эту дивную обитель, улицы и дома Хастинапура показались дурным сном.

А потом мы вошли в небольшую комнату с мозаичным полом. В голубых, как кусочки неба, водоемах, устроенных прямо посредине комнаты, плавали белые лотосы. Кисейные занавеси на высоких окнах плавно надувались пахучим ветром, наплывающим из сада. Здесь все дышало спокойствием, белизной и чистотой. Казалось, сюда не проникает даже ночная тьма, не говоря уж о зле и страдании. Само время стояло здесь неподвижно, как белые лотосы в голубых овалах воды. И фигуры патриархов в венках белого жасмина казались мраморными изваяниями, в которые неведомое колдовство вложило горящие угли глаз.

Брахма оросила мою душу чистой животворной силой, как дождь высохшее поле. Пытливые глаза на безмятежных лицах благосклонно изучали Митру и меня с неторопливой основательностью. Казалось, они даже не замечают наших лиц, проникая взорами в сокровенную суть сердец, в наше прошлое, в святая святых кармы, туда, где зарождались мысли и желания. Наши облики, чувства и мысли они разом отодвинули в сторону, как некий второсортный хлам. Моя гордость одновременно и противилась этим поискам и тревожилась, что они ничего не обнаружат там, в сокрытой от меня самого глубине истинного Я. Но страха не было. Как не было и привычного ощущения потока чужой силы, жгучего луча брахмы. Нечему было противостоять, нечему открываться. Они уже были во мне, как аромат в цветке, голубизна в небе.

Здесь, в Хастинапуре я так привык ощущать на себе давящую тяжесть воли властителей, что совсем забыл о том, что есть на свете силы иного рода. Теперь с облегчением и сердечным трепетом я постигал, что вся комната, словно кувшин медом, была наполнена любовью, благодатью и безграничным терпением.

Мы с Митрой сложили руки у груди и почтили патриархов глубоким поклоном. Ближайшая к нам белая фигура указала нам с Митрой на две мягкие подушки у мраморного бассейна. Прозвучал глубокий и ясный голос:

— Садитесь. Слава Установителю, за вами нет черной тени. Ваши сердца чисты, хоть и на них оставлен след пролитой человеческой крови. Но кто из идущих сейчас по дорогам мира в силах избежать этого?

Говоривший немного помолчал, ожидая, пока мы с Митрой усядемся поудобней. Потом он заговорил снова:

— Я Видура — брат Дхритараштры и покой ного Панду. На высоком ложе среди нас сидит Бхишма — старейший из патриархов Высокой саб хи, оставшихся в Хастинапуре. По правую руку от него — великий воин и подвижник Дрона.

Мы с Митрой затаив дыхание рассматривали людей, давно превратившихся в легенды.

Бхишма. Длинные седые волосы, белые брови, борода. Похоже, облака тумана скрывают от посторонних глаз черты древнего лика. Лишь сияют сквозь туманы пронзительные огни его глаз. Он очень стар. Это я ощутил предельно ясно, но не было и следа дряхлости в его облике. Кожа на руках казалась неестественно светлой и тонкой, как выжженная солнцем ткань. И не было на ней набухающих синих жил, ни сети стариковских морщин.

«Как много видел и постиг патриарх. Тем тяжелее ему сейчас видеть горькие плоды своих возвышенных усилий». — подумал я с подлинной безысходной печалью, вспоминая чудесные песни о подвигах Бхишмы. Может быть, эта печаль и открыла врата? Щит брахмы, стоявший перед патриархом, вдруг исчез. Я ощутил себя частью огромного мира, которым был этот непостижимый человек. Вот так, без долгих расспросов, испытаний на верность, клятв и ритуалов Бхишма позволил мне воплотиться в себя. Там, за уязвимой телесной формой, я нашел силу и свет, несоизмеримые ни с чем, прочувствованным мною до сих пор в других людях. Крипа был черной горой с огнями в тайных пещерах, Арджуна — жертвенным костром, Учитель в ашраме — бескрайним, но ласковым и теплым морем. Сущность каждого, встреченного мною доселе так или иначе проявлялась в телесном облике. Простые люди, даже молодые дваждырожден-ные вообще больше напоминали дома, обставленные по вкусу хозяина. Бхишма не походил ни на кого. И законы нашего мира давно потеряли смысл для Вселенной, которая скрывалась под внешней оболочкой старца. Его решения, мысли и чувства находились за пределами человеческого понимания. Я и не понимал, а лишь смиренно воздавал почести дарованному мне видению.

Спасибо, что вы пытаетесь вместить нашу заботу. Для нашего братства потеря брахмы — большая беда. Но еще большей бедой случившееся может отразиться на Высоких полях. — тихо сказал Бхишма, и я явственно уловил в его голосе печаль, лишенную горечи и сожаления, похожую на угасающее золото закатного солнца.

Разве для них имеет значение то, что происходит на земле? — отважился спросить я.

Ты думаешь, только на земных полях свет борется с напором Калиюги? — сказал Бхишма. — В раскатах грозы мы слышим громы небесной битвы. В этом мире и малое, и великое связаны неразрывной цепью причин и следствий. Это уравнивает нас перед великим законом. Поэтому мы будем говорить с вами как братья с братьями, ибо от вашей искренности зависят наши решения. Скажите нам, чего добиваются Пандавы, что видите и чувствуете вы в лагере их соратников. Рассказывайте, но не оскверняйте уста ложью. Мы читаем в ваших сердцах. И любая тень, омрачающая их, будет явна нам, как пятно тьмы на белом мраморе этой комнаты.

Мы с Митрой заговорили, вернее открыли свои сердца потоку чувств, накопившихся за время скитаний по миру и в коротких прогулках по улочкам Хастинапура. Мы не искали правильных слов, слова здесь ничего не значили. В нас проступали картины минувших месяцев, воспоминания о разговорах и молитвах, битвах и предательствах. Мы почти молили патриархов поверить в искренность стремлений Пандавов, ибо только их мудрая суровая сила могла собрать воедино разрозненные земли и мятущиеся души. Мы говорили долго. По лицам патриархов невозможно было угадать их мысли, а о том, чтобы воплотиться в них, мы с Митрой даже не решались и подумать. Наконец Видура отверз уста:

Нам ведомы скорби этой земли. Дурные мысли и преступные поступки набухают над землей, как черная туча. Словно зреющий кармический плод, висит порожденное людьми зло над этой землей, затеняя свет Высоких полей. Из него обрушиваются на нас ураганы и наводнения так же, как ненависть и болезни. Когда мы были молодыми, огонь исканий и доблести еще согревал сердца многих кшатриев и брахманов. Люди хранили законы и обычаи, веру и достоинство бережнее, чем нажитое богатство. Теперь же подданные готовы терпеть любого властелина, лишь бы он не угрожал привычному течению их жизни. Они боятся знаний, ибо не имеют сил для борьбы с сомнениями. Грозный, но предсказуемый Дурьодхана, дающий им защиту и не мешающий пользоваться простыми радостями жизни, действительно самый подходящий властитель для этого срока. Беда лишь в том, что Дурьодхана, болея душой за будущее нашей общины, вынужден становиться все более жестким, а встречая сопротивление жестоким и безрассудным. Но и его усилия, похоже тщетны.

Вы хотите сказать, что люди сами творят Калиюгу? — не удержался я.

Дерево рождается из маленького зерна. — ответил Видура. — В предначертанный срок дает плоды, потом засыхает. Так и раса наша начинает клониться к упадку, подчиняясь неведомому нам божественному закону. Должны ли мы сражаться против неизбежного и обрекать своих сторонников на гибель? Или лучше уйти, уступив место новому. Вы умоляете нас поверить в искренность и мудрость Пандавов. Но в этом мире добрые устремления часто приносят злые плоды. Дурьодхана так же верит в свой высокий жребий, как и Юдхиштхира. Мы не смеем даже пальцем тронуть чашу весов, на которой лежит будущее. Нам не спасти братства, но можно попытаться сберечь знания и способности — плоды вдохновенных прозрений и вековых подвижнических усилий. Кому теперь передадим мы наш огонь? Пока хоть одна искра брахмы освещает человеческое сердце, живет и надежда на возрождение нашего братства среди тех, кто придет много поколений спустя.

Видура замолчал, и вслед за ним заговорил Дрона. Теперь я начал постигать их несхожесть! Если Видура рождал во мне ощущение огромного облака, освещенного солнцем, то Дрона представал могучей пальмой, способной выдержать удар молнии. Не было и намека на улыбку в его мощном, крепко слепленном лице, обрамленном серебристой сединой. Глаза же были тверже обсидиана, внутри которого чудесно горели звездочки вековечных воспоминаний. И речь его была твердой и беспощадной.Перед лицом гибели нашей расы теряет смысл даже мудрость патриархов. Поверьте, и Пандавы, и Кауравы одинаково дороги нам. Вы, молодые дваждырожденные, в силу обстоятельств оказались на стороне Пандавов. Сейчас вы кипите негодованием против Дурьодханы. Вы готовы убивать и умирать за право Юдхиштхиры вернуться на престол Хастинапура. Мы понимаем ваше стремление и склоняем головы перед доблестью и верностью. Но прожившим не одну человеческую жизнь многое видится иначе. Вам будет тяжело это услышать, но для братства, стоящего на краю бездны, может быть и не важно, за кем останется победа. Мы не просим вас принять эту истину сердцем. Все равно ваша карма — сражаться на стороне Пандавов, но если вам суждено выжить, не забудьте то, что услышали здесь. Интересы братства всегда были и будут выше любого соперничества, а потому для патриархов, взвешивающих поступки на весах вечности, Пандавы и Кауравы одинаково драгоценны. Кого должны выбрать мы, качавшие на коленях и тех, и других?

Что есть зло? — неожиданно для самого себя задал я вопрос, без ответа на который не могло быть для нас ясного понимания слов Дроны и Видуры.

Я не знаю, что такое зло. — прозвучал спокойный голос Бхишмы.

Он повернул ко мне голову и, кажется, впервые с интересом посмотрел мне в глаза.

— В мире нет света без тени. Дваждырожден ные также несут зло, ибо подвержены действию кармы. Я расскажу вам о том, что случилось с од ним из наших дваждырожденных — сыном пат риарха Васиштхьи по имени Шакти. Возложив на себя обеты риши, Шакти странствовал по стране Айодхья. Как гласит легенда, царь этой страны Калмашапада, столкнувшись с Шакти на узкой дороге, велел отшельнику отойти в сторону. Но Шакти стоял на пути и не пожелал уклониться. Разумеется, здесь в легенде идет речь о столкновении жизненных путей и целей, а не о перебранке царя и отшельника на тропе. Царь ударил Шакти плетью, и дваждырожденный в ответ использовал силу брахмы. Сам того не желая, Шакти лишил царя обычной человеческой памяти, и у того остались лишь звериные инстинкты. Про таких говорим: «одержим ракшасом». Калмашапада превратился в людоеда, а привыкшие к тупому повиновению придворные и слуги продолжали исполнять его приказы. Последствия необдуманного по ступка пали и на голову Шакти. Царь-ракшас при казал убить его и посадить под стражу его жену.

Конечно, весть о беде скоро достигла патриархов, и сам Васиштхья отправился в Айодхью. Патриарх поспешил во дворец к убийце своего сына и на глазах отчаявшихся придворных вернул ему человеческую память. Калмашапада вновь обрел достоинство. Говорят, он правил еще долгие годы и слыл добрым и справедливым господином.

И он забыл, что был людоедом? — спросил Митра.

Да, — сказал Бхишма, — звериная память покинула его. Хотя я иногда думаю, что какие-то скрытые кошмары его тревожили. Иначе как объяснить, что он умолял патриарха остаться в Ай-одхье и даже отдал ему в жены свою прекрасную дочь. Васиштхья согласился, так как теперь на нем лежала ответственность за кармическое зло, порожденное его сыном. Зло, как и добро, приходит в мир многими путями, и очень часто человек не в силах предвидеть, что породят его поступки. Васиштхья говорил мне, что больше всего его потрясла молчаливая покорность придворных, отдавших себя на съедение своему господину…

— Васиштхья сам говорил вам? — восклик нул Митра. — Но как давно это было?!

Бхишма устало улыбнулся.

— Я не единственный дваждырожденный, на которого легло бремя долгой жизни. Уже не одно поколение сменилось на земле, как я возглавил Высокую сабху.

И тут, не отдавая отчета в том, что я делаю, лишь поддавшись сердечному порыву, я воскликнул:

— Шикхандини! Она поклялась убить вас! Вы должны знать это…

Краем глаза я заметил, как удивленно вскинул голову Митра. Возможно, он счел мои слова предательством. Но я не хотел, не мог противиться острому чувству сострадания, которое вызвал у меня глава Высокой сабхи. Пусть его слова были не в силах поколебать мою веру в Пандавов, но на какое-то мгновение я почувствовал, как наши сердца слились воедино. Я ощутил невыносимое бремя забот, лежащих на его плечах, и прозрел духовным зрением его подлинное величие и мудрость. За этим древним старцем была истина высшая, недоступная нам, но такая же очевидная и беспощадная, как солнце, сияющее над землей.

Бхишма понял меня. Но вслух он сказал лишь:

— Ненависть Шикхандини — это тоже карми ческий плод моего деяния, которое, как я думал, было направлено к добру. Теперь Шикхандини считает, что Амба воплотилась в ее теле и жаждет моей смерти. Может быть, это и так. Но разве я могу убить в поединке женщину?

Бхишма опустил глаза и замолчал. Мы с Митрой сидели, выпрямившись, на наших подушках, не чувствуя ни голода ни усталости. Где-то в глубине нашего сознания горел яркий огонь уверенности, что все сказанное каким-то неведомым образом будет вплетено в узор захвативших нас событий. Патриархи передавали нам весть. Для Юдхиштхиры? Для будущих учеников? Об этом предстояло еще думать долгими часами бдения у священных огней во время самоуглубленных молитв.

Когда мы вышли из цитадели, сумерки уже спускались на город. Охрана терпеливо дожидалась нас. Ничто не изменилось в нашем положении почетных пленников. В доме уже ярко горел огонь, и наш старый брахман с отрешенной улыбкой на лице выслушал путаный рассказ двух потрясенных юношей.

…Эти страшные пророчества, — взволнованно говорил Митра, меряя шагами комнату, — никого они не поддержат, ибо мы все равно обречены. Так прямо и сказали нам.

Этого они не говорили, — пытался я урезонить друга.

Говорили, говорили. У них никакой веры в будущее не осталось. Они и у нас ее хотели забрать. Что это за жизнь? Куда ни глянь, везде предопределение: мир, видите ли, стареет. Но мы-то — молодые. И если сейчас веру в победу потеряем, то уж точно все пророчества сбудутся. — Митра замолчал и перевел дух. — Впрочем, нравится это патриархам или нет, наши судьбы уже изрядно впутались в их карму. Так что, или все выберемся, или все погибнем.

Я решил немного охладить пыл моего друга и сказал:

— Жизнь воина может зависеть от того, на сколько хорошо его возница управляет лошадьми. Но это не делает ни возницу, ни лошадей равны ми кшатрию.

Митра как-то сразу внутренне обмяк, осунулся лицом и проговорил:

Ну разве можно идти на жертву с ощущением собственного ничтожества? Если нет другого выхода, надо мчаться к Пандавам, поднимать Панчалу и мечами прорубать себе дорогу к трону Хастинапура. Я верю Юдхиштхире, верю в мудрость Пандавов. Они смогут найти спасение от Ка-лиюги. А если нет, то хотя бы погибнем, выполняя свой долг, — такая гибель достойна кшатрия. Я не могу и не хочу отрешиться от жизни, как эти мудрые патриархи.

Патриархи не отрешились от мира. — возразил брахман. — Просто не всегда течение событий можно изменить, размахивая мечом или проповедуя толпе. Для Бхишмы «спасти» братство дваждырожденных не обязательно означает сохранить жизни всем дваждырожденным. Тебе и Митре не следует поспешно судить о вещах, далеко превосходящих возможности вашегоо разума. Сейчас не только ваши судьбы, но судьба всего братства повисла на тонкой нити брахмы, связывающей Бхишму с Высокими полями. Оставлена дваждырожденными Матхура. Во времена неистового Джарасандхи были разорены, да так и не вернулись к жизни ашрамы Магадхи. Много дваждырожденных пало от рук кшатриев Шальвы. Сторонники Пандавов не признают власти Хастинапура. Кришна и Баладева, по духовной мощи равные Бхишме, как будто не замечают Высокой сабхи. Почему не дает о себе знать великий патриарх Вьяса, носящий в себе мудрость Сокровенных сказаний? Где Маркандея, наставлявший Пандавов на путь дхармы в годы их изгнания? Слишком много великих и малых сил втянуто в эту борьбу, чтобы можно было по совету Митры просто хвататься за мечи и прорубать себе дорогу в Хастинапур.

Брахман замолчал и устало опустил глаза. Рядом пристыженно сопел Митра. Пламя вспыхивало и опадало в очаге. Алый дракон продолжал свою вечную пляску меж черных углей, не заботясь ни о прошлом, ни о будущем.

* * *

И снова перед нами громады серых башен цитадели, словно грозовые облака на закате. Стены представляются мне панцирем, скрывающим живое сердце империи. В спящих садах утопают дворцы, выстроенные из невесомой пористой глины и драгоценных пород дерева. На фоне лиловых оттенков небосклона они ощущаются живыми исполинами. С тяжелым скрипом открываются ворота. Тягучий, тоскливый неземной запах спящих цветов будоражит чувства. Пахуч ветер в садах Дхри-тараштры. Звезды — цветы жасмина. Сладкой болью царапает память о Дате. Что за наваждение? Ее образ хранится в сердце врага или это чудовищное искушение, майя, наведенная Кауравами? В моих мыслях о Дате преобладают ноты отчаяния. Ведь уходя из Двараки, я простился с ней навсегда. Сейчас нельзя думать о прошлом, нельзя ослаблять сердце пустыми сожалениями. Но оно трепещет — живое и мягкое, спеша закрыться доспехами отчужденности. Прямо в душу глядят горящие окна дворцов. Густо и влажно ложится на тело воздух, насыщенный тонкими силами. Гулко отдаются шаги под аркой входа в главный дворец.

В свете факелов живыми кажутся огромные каменные слоны, поддерживающие крышу. Вновь стража открывает двери, обитые тускло сияющей медью. Бесконечная череда колонн, украшенных прихотливой резьбой, делает внутренний коридор чем-то схожим с диким лесом. Ветер, свободно входя в окна, колеблет огни светильников и дымы благовоний.

Еще одна дверь, и я шагнул под высокие своды огромного зала. Здесь, как и во дворце Дурь-одханы, свет дробился на части, разлетаясь по золоченым доспехам и драгоценным украшениям. Лишь один человек не видел этого блеска, не щурился от света огней — сам слепой царь Дхрита-раштра, восседавший на высоком троне из резной слоновой кости.

Рядом с ним примостилась на золотой подушке его верная супруга Гандхари — мать Дурьод-ханы и его многочисленных младших братьев. Как и в первый день своего замужества, находясь рядом с супругом, она надевала на глаза черную повязку, чтобы ни в чем не превосходить повелителя Хастинапура. Обычно она хранила молчание, лишь внимательно слушая, о чем говорилось вокруг, кротко улыбаясь всем гостям.

Наш брахман шепотом объяснил, что за спиной у царственной четы стоит Санджая — личный возница Дхритараштры, дваждырожденный, обладающий удивительным даром видеть то, что происходит в дальних землях. Ходили легенды, что сам Вьяса был его наставником. В древности дваж-дырожденные очень осторожно относились к выбору своих учеников, предварительно удостове-рясь в чистоте их намерений и душевной стойкости. Может быть, именно поэтому Санджая наотрез отказался от просьбы Дурьодханы наблюдать за передвижением Пандавов. Впрочем, его преданность престарелому царю была вне сомнений, и Дурьодхана скоро оставил попытки использовать божественный дар не по назначению. Царственная чета и их сута, застывшие на тронном возвышении в центре зала, показались мне чужими, оторванными от всего происходящего, и дело здесь было не только в завязанных глазах…

Вслед за брахманом мы приблизились к трону, спинами чувствуя неприятные взгляды придворных. Санджая что-то прошептал на ухо своему господину. Мы склонились у ног Дхритараштры, произнеся надлежащие слова приветствия.

— Пусть удача сопутствует вам, посланцы бла городного Юдхиштхиры, — произнес Дхритараш– тра ласковым, чуть взволнованным голосов, — я только что узнал о вашем приезде и от всей души радуюсь стремлению ваших вождей заключить мир. Много лет прошло с тех пор, как по реше нию Высокой сабхи они удалились в изгнание. Но, как бы ни изменился мир, нерушимыми остаются наши родственные узы.

Брахман должными словами поблагодарил Дхритараштру за оказанный прием и назвал наши имена.

— Я рад, что мой дворец посетили молодые дваждырожденные, — учтиво сказал Дхрита– раштра.

И мне показалось, что его незрячие глаза проникают куда-то за внешнюю оболочку моего тела, мягко, но настойчиво изучая узор тревожно переплетающихся мыслей. Не знаю, что он прочитал там, но голос его звучал милостиво. Беседа, в ходе которой он расспрашивал нас о жизни в Панчале и заботах Пандавов, показалась мне даже приятной. К сожалению, ей скоро положил конец приход Дурьодханы. Его сопровождал Духшасана с несколькими десятками братьев, которые утопали в раболепном обожании своей свиты, как бриллианты в сандаловой пыли. Теперь я мог почти без страха рассмотреть их вблизи. За стеной льстивого восторга и поверхностного блеска я безошибочно распознавал и подлинное сияние могучего духа и крепость их воли. Я даже смог признаться себе, что испытываю гордость от принадлежности к великому братству, которое и здесь возглавляют тигры среди мужей. Дурьодхана остановился перед троном отца и склонил голову, украшенную великолепным цветочным венком.

О властелин, кому мудрость служит единственным оком, — громко повторил Дурьодхана ритуальное обращение к Дхритараштре, — дозволь мне принять участие в твоих переговорах с посланцами моих заблудших родственников Пандавов. Я слышал, они пришли просить мира.

Со всем возможным почтением я вынужден признать, что мудрый Дурьодхана пребывает в заблуждении, — смиренно сказал наш брахман, — мы пришли просить справедливости. Сын Дхармы — Юдхиштхира — просил меня передать, что потомки твоего брата, о Дхритараштра, согласны получить от тебя даже не полцарства, а город, одну единственную деревню, чтобы там возродить сияющий костер брахмы и венок братства дваж-дырожденных.

Дурьодхана не дал договорить:

Мы в Хастинапуре чтим закон не меньше, чем Пандавы в их тайных убежищах. На наших плечах лежит великое бремя ответственности за охрану этих земель. Именно мы оберегаем своих братьев– дваждырожденных, нашедших убежище под сенью царственного зонта повелителей Хастинапура. Разделить страну сейчас означает поколебать веру людей в законность нашего правления. Если Пандавам действительно небезразлична судьба братства и всей этой земли, они должны отказаться от всех мыслей о власти, заняв подобающее им высокое положение среди моих верноподданных. Только такой путь ведет ко благу.

Разве можно будущее Хастинапура и всего братства дваждырожденных строить на чем-либо, кроме справедливости? — тихо спросил брахман.

Братья Дурьодханы возмущенно задвигались. Я увидел, как у ненавистного мне Духшасаны в такт тяжелому дыханию угрожающе раздуваются ноздри, а руки непроизвольно нашаривают рукоять меча. Холодный сквозняк пробился в широкие окна, прижал чадящее пламя к глиняным плошкам светильников, просыпал мне за шиворот горсть колючих мурашек. О, как бы я хотел оказаться в невидимом кольце брахмы Пандавов и их сторонников, чтобы перестать беспокоиться о каждом неосторожном слове, способном вызвать ярость властелина. Любой из этих людей, столпившихся вокруг Дурьодханы, мог одним движением бровей приказать своим слугам умертвить нас. Мы были посланцами врагов, мы говорили дерзкие речи. Счастье еще, что Дурьодхана уже показал высоту своего благородства. Я не верил, что он унизится до подлости и изменит дхарме нашего братства. Но среди тех, кто окружал трон Дхритараштры, дваждырожденных было немного, и это увеличивало опасность. Впрочем, на этих переговорах вообще мало что зависило от учтивых слов и мудрых мыслей. Все решала карма — устремление Дурьодханы и его братьев, благоразумие их отца, страх и алчность их сановников и боевых командиров. Поняв это, я перестал беспокоиться о том, что был не в силах изменить, и обратил свое внимание на Дурьодхану. В отличие от соратников, он оставался совершенно спокойным. Вся его фигура со сложенными на груди могучими руками излучала достоинство и решимость. Ноги в тонких кожаных сандалиях попирали мозаичные плиты, как трупы поверженных врагов. Надменный взгляд пронзительных орлиных глаз был устремлен сейчас только на нашего брахмана, чьи плечи, казалось, согнулись под бременем лет и тревог.

— Я слышал об одной стране на юге нашей земли, — с легкой насмешкой в голосе сказал Ду-рьодхана, — там цари одевали не бронзовые доспехи, а гирлянды цветов. В залах собраний они слушали певцов и поэтов, а не воинов и сборщиков податей. Веря в благородство кшатриев и трудолюбие крестьян, не накапливали богатства. В своей безумной гордыне они хотели изменить карму своих подданных. И люди начали предаваться праздности и наслаждениям. Крестьяне не утруждали себя работой на полях, у воинов размягчились сердца. Песни чаранов не смогли отвратить армии соседей от грабежа и убийств. Говорят, что боги обрушили на эту землю воды океана, смывая даже память о дерзкой попытке царей повернуть колесо кармы в обратную сторону. Пандавы безумны! — гремел голос Дурьодханы в мертвой тишине зала. — Они говорят о дхарме, а хотят ниспровергнуть власть и бросить нас в пучину беззакония. Они говорят о разуме и любви, но не знают, лишенные богатства и власти, какие законы руководят действиями людей. Разве любовь заставляет моих крестьян своим потом поливать ростки риса на царских полях? Разве разум повелевает моим солдатам сражаться, а придворных радеть о казне и податях? Нет! Жадность и страх рождают в подданных силу и верность. Они не видят Высоких полей брахмы, им неведома радость прозревшего сердца, поэтому им никогда не понять вас, а вам не научиться повелевать ими. На этой земле Пандавы — изгои. Их карма тяжела.

Дурьодхана перевел дух и продолжал уже спокойнее:

—Значит, ваши рассуждения о справедливести и благе — заведомая ложь, призыв к бессмысленному разрушению установленного порядка жизни. Так как же лучезарный Дхритараштра, несущий все бремя власти, пренебрежет своим долгом перед подданными? Вы даже можете искренне верить в то, что наговорили. Все равно неразумное исполнение чужой воли обречет вас на гибель.

Дурьодхана замолчал, и никто не отважился нарушить тишину, распростершую орлиные крылья над собравшимися. Мои мысли смешались.

Я знал, что красивые и сильные слова Дурьодханы — лишь майя. Я сам видел Пандавов и верил в их мудрость и приверженность добру. Но на тех, кто привык полагаться на чужие суждения больше, чем на прозрение сердца, речь Дурьодханы должна была оказать огромное влияние. Лишь один человек, стоявший перед троном, не поддался жаркому напору властной натуры Дурьодханы, не потерял ясности мысли и сосредоточенного спокойствия. Это был наш брахман. Он начал говорить с достоинством, обводя глазами всех собравшихся, но обращаясь лишь к одному человеку, к тому, кто сидел с черной повязкой на глазах на высоком сияющем троне. Слушая плавную, умиротворяющую речь нашего брахмана, я понял, почему Юдхиштхира попросил именно его возглавить посольство в Хастинапур.

— Дурьодхана сказал то, что кажется ему благом для всего народа куру. Я же говорю о высшей истине, хранимой братством и опровергающей правильность выбранного вами пути. Ты, о Дурьодхана, опьянен видимостью удачи: границы владений расширяются, подданные повинуются, Высокая сабха благоденствует. Кажется вот-вот весь мир окажется под сияющим зонтом мудрой власти дваждырожденных. По человеческим меркам ты — великий властелин, которому подвластно и доступно все. Не удивлюсь, если даже через сто лет чараны все еще будут петь хвалу твоим подвигам. Но твой успех в глазах дваждырожден-ного — лишь майя. Умершего сопровождают родственники и слуги лишь до погребального костра. Дальше добрые и злые дела остаются его спутниками. Величие твоего царства — обман, ибо ты развратил подданных жаждой богатств.

Твои соратники вслед за тобой начали думать о сохранении власти больше, чем об удержании брахмы в сердце. Послушными, жадными, трусливыми легче управлять. Ты постиг это и преуспел в достижении цели. Но разве это было целью нашего братства? Став властелинами, вы можете сохранить свою власть только используя силу, понятную подданным, а значит, незаметно становясь одними из них. Ты можешь показаться сильным моим юным спутникам, но я-то вижу, насколько зависишь ты от этой толпы, окружающей тебя у трона. И ничего не изменишь ты в них, ничего не пробудишь, ибо способами, которыми ты восторжествовал над ними, нельзя их изменить. Не случайно Сокровенные сказания утверждают: тот, кто ищет почестей, тот лишает себя блаженства постижения брахмы. Чего стоят эти башни и стены теперь, когда угас свет Высших полей? Властелин может и победил, но дваждырожденный проиграл.

Дурьодхана слушал, опустив голову. Я заметил, как стражник у трона бросил удивленный взгляд на своего властелина: «Неужели его царь способен колебаться?» Но эту мысль стражник не стал развивать, а вернулся к мечтам о скорой войне и сопутствующих ей грабежах. Тусклые глаза под низким шлемом дремотно сощурились. Солдат был счастлив своей майей. Тогда из-за плеча Дурьодханы прозвучал вкрадчивый голос Шаку-ни — царя Гандхары:

Разве Кауравы не такие же дваждырожден-ные? Разве поколебался в Хастинапуре их державный зонт? Богатыми дарами и жестоким принуждением утверждает свою власть Дурьодхана. В этом нет его вины. Он лишь сообразуется с общим законом нашего времени, отмеченным знаками Калиюги. (Шакуни говорил, улыбаясь. Его речь, казалось, источала аромат, клубилась и убаюкивала, как дым над жертвенником. Но откуда же тогда тянуло в моем сердце стелящимся сквозняком лжи?)

Правители Хастинапура, — продолжал Шакуни, — раньше других поняли, что идти против законов мира — святотатство и безумие. Они угодны богам, так как смиренно подчиняются их воле, не дерзая вмешиваться в карму народа. Поэтому победа всегда будет на стороне Хастинапура.

Победа Хастинапуру! Слава Дхритараштре и его сыновьями! — закричали собравшиеся у трона. На многих лицах я увидел неподдельный восторг и умиление. Даже на слепом лице Дхрита-раштры появилось некое подобие улыбки, как отсвет солнца на покрытых инеем камнях. Дурьодхана тоже улыбался. Выражение холодного торжества погасило в его глазах лучистый свет брахмы.

Слышишь, как они радуются? — спросил он, нависая над брахманом и указывая рукой на свою челядь, — это не я установил, не я расставил их по местам, возбудил в одних жестокость и алчность, в других — трусость. Так распорядилась жизнь, и не нам, смертным, пытаться вмешиваться в ее течение. Попробуй вмешаться, и они разорвут тебя. Убей властелинов, и они бросятся друг на друга.

Кто же тогда мы, дваждырожденные, если, обладая властью, смиряемся со злом? — спросил брахман.

Мы — чужие, — вдруг с горечью процедил Дурьодхана, сбросив на секунду маску надменного бесстрастия, — мы чужие для этого мира. Наше время прошло… Посмотри на этих юношей, которых вы обрекаете на смерть. Где найдут они прибежище на этой земле, если рухнет Хастинапур, уйдут в небытие патриархи? Им не расстаться с проклятой способностью воплощаться в мысли других. Одного этого будет достаточно, чтобы наполнить страданиями их жизнь среди злых и невежественных людей. Может быть, те, кто унаследует этот мир, будут отлавливать наших учеников по городам и деревням, считая колдунами. Они обречены, потому что заметны. Их видно по горящим глазам, по тонкой гармонии мыслей и движений– И все это послужит их гибели.

Юными дваждырожденными не следует пренебрегать, ибо даже маленький огонь способен обжечь, — прозвучал вдруг голос над нашими головами. Это неожиданно разомкнул уста Дхритараштра. Значит, все это время он не предавался старческой дремоте, как было подумалось мне, а внимательно слушал весь наш разговор. Духшасана, стоявший рядом со своим братом, лишь криво усмехнулся и сказал:

Эти чахлые ростки, пробившиеся на свет из темноты ашрамов — уже не дваждырожденные. С этими-то бойцами Юдхиштхира хочет оспаривать наше прове вести за собой племена куру?

И низкорослое деревце считается взрослым, если может приносить плоды, — смиренно ответил брахман, — но если оно не приносит плодов добра, значит, еще не достигло поры зрелости, как бы ни были велики его размеры.

Глаза Духшасаны полыхнули гневом, но его остановил Дурьодхана:

— Я не караю за умные и правдивые речи, — сказал он, — тем более, перед нами не враги, а посланцы моих родственников. Молодые дважды рожденные, — и он повысил голос, чтобы его слы шали все в зале, — находясь в Хастинапуре, бу дут оставаться под моей защитой, особенно если они одеваются, ведут речи и совершают поступ ки, предписанные их дхармой.

Дурьодхана посмотрел на нас с Митрой, и я ясно понял, что ему уже известно о наших переодеваниях и негласных путешествиях по городу. Но, судя по всему, кара за находчивость нам пока не угрожала. Мы с Митрой лишь молча поклонились. Наш брахман повернулся к трону Дхрита-раштры и учтиво спросил, каков будет ответ.

Мы не должны рассуждать поспешно, — ответил Дхритараштра, — слишком многое лежит на чашах весов, которые вы хотите покачнуть. Разве не показали игральные кости, чья карма легче, и к кому благоволят боги? Разве мой сын был плохим защитником подданных, пока Пандавы, сбросив бремя власти, скитались где-то в лесах?

Те, что подстрекают тебя на вражду с Пан-давами, переложат бремя страданий на плечи других, — заговорил брахман с уверенностью и задором юности. — Боги не могут быть на вашей стороне. Игральные кости, определившие судьбу Пандавов, были не во власти богов, а в воле Шакуни, царя Гандхары.

Это ложное обвинение, — воскликнул Шакуни, но брахман даже не удостоил его взглядом. Не открывая глаз, он устремил поток своей воли на растерянного Дхритараштру, вцепившегося морщинистыми руками в костяные подлокотники трона.

Заключи мир с Пандавами, — говорил брахман, — откажись от мыслей о выгоде. Это будет на пользу тебе самому, спасет жизни твоим сыновьям, равно как и многочисленным родственникам и друзьям. Резко повернувшись к Дурьодхане и взглянув ему в глаза, брахман добавил: — Я не хочу возвращаться к Пандавам с разбитыми надеждами и недостигнутой целью. Подумай еще несколько дней, прежде чем сказать губящее надежду слово. Я знаю, что Карна похвалялся в одиночку повергнуть на землю обладателей лука Гандива и сияющего диска. Но Сокровенные сказания гласят: «Над человеком, который дал волю страстям и отринул закон, скоро будут смеяться его враги».

Дурьодхана пожал могучими плечами: — Если мудрость Сокровенных сказаний не спасает без войны и насилия, то к чему ваши умные разговоры?

Переговоры закончились. В зал вбежали музыканты, танцовщицы и слуги с подносами. Придворные собрались вокруг столов с жирной обильной пищей. Наш брахман, ничем не выдавая своего разочарования, присел на подушки у трона Дхритараштры, и оба мудрых старца углубились в беседу. А нам с Митрой ничего не оставалось делать, как присоединиться к праздничному пиру, воздавая должное искусству местных поваров под аккомпанемент музыки и восхвалений добродетельных правителей Хастинапура.

Удивительно, что Дхритараштра действительно добрый: и за народ он переживает, и сыновей любит. Даже когда Пандавов в изгнание отправлял, падал без чувств и лил слезы сожаления, — говорил Митра, когда мы наконец вернулись домой, вынырнув из мутного водоворота пира.

Все восторгаются добротой Дхритараштры. На его отцовскую любовь опирается в борьбе за власть Дурьодхана, — сказал брахман, —– у нас говорят, что похвала бывает мужу, безумному худшей пагубой. Сердце теряет зоркость в дыму жертвенных костров, зажженных в его честь.

А Дурьодхана? Он способен слушать? — с надеждой спросил я.

Брахман пожал плечами:

Он властелин, но и он кружится, как щепка в водовороте кармы. Ему нельзя уронить себя в глазах придворных, он не может переступить через собственную гордость. Я, наверное, сам допустил ошибку. Нельзя говорить с царем тоном наставника, да еще при его подданных. С птицами бессмысленно изъясняться священными заклинаниями, но насыпь им зерен, и они прилетят к тебе. С каждым надлежит применять тот язык и манеру поведения, которые ему понятны. Властелины внемлют языку кротости.

Или языку войны, — добавил Митра. — Вы же и сами знаете, какой ответ даст Дурьодхана. Его заставят собственные кшатрии. У меня нет к ним ни ненависти, ни сочувствия. Это карма. До последнего вздоха они будут мешать нашим попыткам спасти их жизни и души и еще будут гордиться своей доблестью и верностью долгу. Ни переубедить, ни переупрямить их. Мне кажется, я могу предсказать, как все будет. Кауравы выиграют войну или, по крайней мере, оттеснят Пандавов в джунгли, и на долгие годы на этой земле воцарится Хастина-пур. Брахманы будут молиться, государи завоевывать новые земли, крестьяне собирать урожаи. Все будут трудиться не покладая рук на поприще, предписанном дхармой. И все вместе, взаимно умножая страдания и ненависть, круг за кругом будут опускаться в черную бездну Калиюги.

* * *

На другое утро мы проснулись полными сил и надежд. Все встало на свои места. Наш брахман вновь принял на свои плечи бремя кармической ответственности, и мы убедились, что не только возраст и святость служат ему защитой. Все происшедшее в зале собраний Дхритараштры показывало, что он обладает силой и мудростью, с которой вынужден считаться даже Дурьодхана. Мы едва успели совершить обязательное утреннее омовение, как к нам пришел брахман и сказал:

— Вы еще не выбросили одежды, в которых тайно путешествовали по городу? Сегодня они пригодятся вам во дворце Дхритараштры.

В ответ на наш немой вопрос он покачал головой:

Нет-нет, нас сегодня там не ждут. Сегодня Дхритараштра и Дурьодхана совещаются с патриархами Высокой сабхи. От их решений зависит будущее всех нас. Мое искусство тут бессильно… Попробуйте свои пути.

Но тогда зачем посылать еще и Митру? — спросил я. — Я уже выполнял подобное поручение при дворе Вираты…

Лучше, если вы оба будете знать, что произошло на этой встрече, на тот случай, если одного из вас убьют, — просто сказал брахман. Мы с Митрой бегом отправились по залитым утренним солнцем улицам Хастинапура к дому Прийи. Впрочем, на этот раз помощь пришла от ее отца. Там, где есть цари, там есть и слуги, а значит, нет запретных путей и сохраненных тайн. Брат хозяина трапезной знал надсмотрщика за уборщиками мусора во внутренних покоях, а те как-то рассказывали о небольшой кладовой, которую лишь стена отгораживала от зала собраний Дхритараштры, а стена эта сложена из массивных плит, которые от времени разошлись, открыв щели…

Вот так простой подкуп и предательство открыли нам доступ в собрание властелинов и патриархов Хастинапура. Если бы о нашем пути узнал Дурьодхана, то всех: и надзирателей, и уборщиков, и поваров наверняка ждала бы мучительная казнь под ногами боевых слонов. Но серебро и наше умение воплощаться в чужие мысли распечатывали все уста. К концу дня уже окончательно измученные и голодные мы проникли вместе со слугами, несшими мешки с провизией, прямо под носом у охраны в небольшую кладовую, где, к огромному облегчению, обнаружили тонкую щель, из которой в затхлый воздух нашего убежища тянуло благовониями, светом и тайнами. Мы приникли глазами к отверстиям.

На мозаичном полу посреди зала стоял кипящий гневом Карна и, судя по всему, заканчивал свою речь.

— Как слуги на посылках, мы ждем, почти тельно сложив ладони, возможность сделать при ятное нашему царю. Именно на нас: на Дурьодха– ну, Духшасану, Ашваттхамана и Шакуни возложил Дхритараштра бремя верховной власти. И мы на рушим свой долг, если не соберем сейчас всех со юзников и не ударим по Пандавам, пока они ко пят силы.

Тогда Бхишма, старейший из патриархов, начал укорять сына возницы за то, что, став дваж-дырожденным, он не приобрел мудрости.

Я не понимаю, почему вы, патриархи, сочувствуете Пандавам! — воскликнул Карна. — Вы храните верность давним воспоминаниям о Братстве, не видя, что оно само уже стало другим.

Но не стали другими понятия мудрости и доброты, — сказал Бхишма, — для будущего этого мира одинаково важны и Пандавы, и Кауравы. Поэтому мы и взываем к вашему благоразумию. Война, убийство не могут быть путем к высокой цели.

Тогда рядом с Карной встал Дурьодхана и заговорил, обращаясь к патриархам:

Сокровенные сказания, которые мы все чтим, гласят, что кшатрий не должен отклоняться от стези долга. Так почему же вы упрекаете Кар-ну и меня? Бесчестие тому, кто отрекается в этой жизни от своего дела. Как же я теперь могу отдать царство? Если Пандавам суждено пасть в бесплодных попытках отбить наше достояние, то не мы будем тому виной. Пандавы враждебны этой жизни, — убежденно сказал Дурьодхана, — поэтому они должны пасть.

Не наноси вреда живому! — так гласят Сокровенные сказания. — громко возгласил Дрона.

Но сколько ни думай, не найдешь даже среди патриархов такого, кто бы в прошлом не обнажил меча. — возразил Дурьодхана. — Сколько людей отправил в царство Ямы ты, о несравненный стрелок из лука? Как сократил жизнь безвинной царевны Амбы Бхишма?

Боги сделали так, что никто из ныне живущих не может избежать нанесения вреда живым существам. Я не ищу для себя ни богатства, ни почестей, усерден в подношении даров и почитании патриархов. Я раскинул свет вашей власти на огромные земли. Так почему же вы колеблетесь поддержать меня?

— Сложен, извилист путь кармы, — ответил Дрона. — Истинно лишь то, что служит вечному благу сущего. Витиеватые речи — ненадежная за щита от воздаяния. Как бы ни был хитер и смет лив предводитель, груз нечестивых деяний обрушится на его плечи и на тех, кто последует за ним. Пока не взвешены все кармические последствия деяний, лучше сохранять покой и хладнокровие. Дурьодхана пожал могучими плечами и отвел глаза:

— Патриархи воистину отличаются от всех нас. Где нам даже пытаться достичь такого сми рения и бесстрастия при размышлениях о своих и чужих жизнях. Только не проистекает ли это спо койствие от возраста? Душа, плененная в теле дольше положенного срока, теряет вкус к жизни. Я понимаю, как разорительны для покоя патриар хов наши страсти. Время их подвигов прошло. Те перь, истощив свою брахму , они способны лишь сидеть, укрывшись за стенами дворцов и укорять и увещевать нас… Но их карма останется с ними, а нашу еще предстоит создать. Если бы действие было лишь ненужной помехой на пути к Высоким полям, то мы и рождались бы без рук и без ног. Мы приходим в этот мир в обликах, соответству ющих нашим прошлым заслугам, но перед ухо дом мы еще должны свершить свое… Воплотить в дела свою волю, силу, пыл свершений, что зало жены в нас от рождения.

Глаза царевича пылали. Вокруг его головы и плеч беззвучно разрасталось пурпурное сияние нагнетаемой брахмы. Впрочем, мне это могло только показаться, ибо жара потайной комнаты становилась нестерпимой. Я чувствовал, как пот стекает со лба, пропитывает брови, жжет глаза, прижатые к щели в каменной стене. Смотреть было трудно, но зато слова Дурьодханы долетали ясно, звонко отдаваясь в каменных стенах, буквально толкая меня в сердце своей открытой яростной силой. Царевич не желал и не мог остановить поток, смывающий плотины его сознания. Уже не человек, воспитанный в ашрамах дваждырожденных, а огненный смерч, сгусток разрушительной силы сиял в центре зала, опаляя своим пурпурным пламенем лица и сердца сановников Дхритараштры.

— Мудрость без силы не имеет будущего на этой земле, — продолжал Дурьодхана, обращаясь к патриархам, — ваше время уходит, но не наше! Мы — разные, о могучерукий Бхишма. Мы зна ем, что некогда для тупых и суеверных раджей твое слово было законом. Теперь требуется нечто большее, чтобы заставить себя слушать. Новые силы вошли в этот мир, и мы должны овладеть ими, дабы преумножить славу и мудрость брат ства дваждырожденных.

— Ты напрасно причисляешь себя к новой расе, — глухо, с усилием вымолвил Бхишма, — жадные, властолюбивые цари были во все време на. Не надо принимать свой ратный пыл за боже ственные силы, ниспосланные тебе с Высоких полей. Новая раса отвергнет тебя так же, как ты отвергаешь нас. Они тоже будут брать жадно, то ропливо, не считаясь с дхармой. И не отяготят эти преступления их карму, как не отягощает совесть младенца сломанный в неведении стебелек травы. Но ты-то ведаешь! Ты, обладающий мудростью нашего братства, не можешь даже желать обрести власть ради власти. Если в твоем сердце поселилась жажда обладания, значит, ты побежден рак-шасом. И нового в этом не больше, чем в любой человеческой болезни.

—– Не подобает тебе, долговечному, говорить такие слова, — с жаром ответил Карна. — Дурь-одхана сделал меня царем, и я нарушу дхарму кшатрия, если не подниму оружия в его защиту.

Бхишма спокойно возразил:

—Только человек, отринувший гнев, проявлят свой сердечный пыл во всей полноте. Чтобы повелевать брахмой, надо обуздывать свои страсти. В гневе человек совершает безумные поступки. Я сейчас вижу перед собой не властелинов брахмы, а обычных кровожадных царей, пораженных ненавистью.

— Но ведь праведность и незлобивость не ук репили ни одного царского трона, — заметил Ша– куни.

Бхишма вперил в него взгляд своих бездонных глаз и лишь промолвил:

Вот об этом я и говорю. Роскошь и власть помутили ваш разум. Кто из вас может сражаться с Арджуной? Разве он с небольшим отрядом не разбил ваше войско в стране матсьев? Пусть прекратится вражда, пока неистовый Бхимасена не заставил головы Кауравов катиться по земле, как созревшие плоды пальмы. Пока тяжелые стрелы Арджуны не разбили ожерелья на груди ваших воинов, и аромат сандала не сменился смрадом крови, пусть прекратится вражда.

Это Пандавы раскололи братство, — теряя самообладание, гневно воскликнул Дурьодхана, — за всеми твоими словами, о старейший в роде, я вижу только желание захватить трон моего отца и выгнать нас из Хастинапура. Ты обвиняешь нас в забвении дхармы дваждырожденных. Но разве ты забыл, как невоздержан в гневе Бхимасена? Ард-жуна искусен только в метании стрел. Близнецы преданы своим старшим братьям и прекрасной Драупади, а не Высокой сабхе. Хватит ли мудрости у одного Юдхиштхиры смирять своих братьев да еще и управлять Хастинапуром? И это ради них я должен поступиться властью? Пусть все решит битва, раз они не верят в решение игральных костей. Мы несомненно победим, а павшие успокоятся на ложе из стрел, как и подабает кшатриям.

Ты мечтаешь о ложе героев? — тихо спросил Видура, — ты скоро его получишь. Но не заблуждайся, не численность армий решит исход битвы.

Воля богов не в нашей власти, — раздраженно сказал Дурьодхана, — человеку не достичь их обителей, чтобы спросить совета…

Если этот человек не Арджуна, — тихо сказал Карна. И Шакуни за его спиной едва слышно промолвил:

Оружие богов.

Заключи мир с Пандавами, — сказал Бхишма, — если ты не сделаешь это, тебя прозовут губителем собственного рода. Дурьодхана вскочил на ноги и резко повернулся к Дхритараштре, доселе не сказавшему ни слова.

Почему во дворце моего отца, где я главный защитник, все только бранят меня? Я не вижу за собой ни одного поступка, достойного порицания. Из мира ушла брахма, и теперь не духовный пыл патриархов, а огненный меч кшатриев будет решать, кому править, а кому идти в царство Ямы.

Сказав это, Дурьодхана повернулся спиной к патриархам и, не спросив дозволения, вышел из зала собраний. Карна и Шакуни последовали за ним.

Дхритараштра сказал:

— Найдется ли человек, будь он даже неподв ластен старости и смерти, который осмелится вступить в битву с Обладателем лука Гандива? Разве под силу нам теперь рассеять ненависть Пан– давов к тем, кто ненавидит их так страстно? Раз ве забудут они тринадцать лет изгнания?

Дхритараштра замолчал. Его лицо оставалось бесстрастным, но даже из своего укрытия я увидел, как, предательски блестя, выкатилась из-под черной повязки на темную морщинистую щеку слеза бессильного отчаяния.

* * *

— Это война! Дурьодхана уже все решил, — сказал Митра, когда мы крадучись выбрались из дворца на волю. За нами никто не следил. Сумер ки стояли темные и спокойные, как вода в пруду. Откуда же тогда в ноздрях моих смрадный запах смерти?

Мы все убыстряли и убыстряли шаги по гулким пустым улочкам Хастинапура.

И какой же выход ты видишь? — спросил я моего друга, начиная уже чуть задыхаться от быстрой ходьбы.

Выполнить свой долг, как и положено кшатриям, преданным своему пути, — ответил Митра.

— Как это мало для дваждырожденного, — укорил я его, — ты-то должен понимать, что нет никакой славы в том, чтобы, подойдя к такому же как ты мягкому, несчастному человеку, начать тыкать в него куском полированного металла. Это же дико — нести людям смерть, да еще замешан ную на боли, грязи и ненависти. Если уж хочет ся покинуть оболочку, то стоит ли искать такой безобразный способ?

Снова, как в одинокой лесной хижине в начале сезона дождей, я почувствовал себя ничтожной искрой на грани ночной бездны. До меня едва доносились слова Митры: «Прекрати бояться, прекрати…»

— Ты и сам боишься, — огрызнулся я.

Да. Мы только разжигаем страх друг друга. Дваждырожденные Дурьодханы найдут нас даже в темноте по этому страху. А нам надо еще незаметно забрать нашего брахмана и пробиться за ворота города. А там лесами в Панчалу…

Мы просто сходим с ума, — сказал я, стараясь справиться с мерзкой дрожью в коленях. — Какие дваждырожденные будут нас искать? После потери брахмы мы все одинакова слепы и беззащитны.

Так, переговариваясь, мы добрались наконец до нашего жилища и влетели в покои старого брахмана. Он пребывал в глубоком самосозерцании перед теплым огнем светильника. Подняв на нас спокойные глубокие глаза, он чуть заметно улыбнулся и указал рукой на циновку. Мы сели и ритмичным дыханием успокоили свои сердца. Нервная скачка мыслей остановилась, и свет огня разогнал клубящиеся тени в наших головах.

— Вот теперь вы можете рассказать, что про изошло между патриархами и Дурьодханой, — сказал брахман, — хотя по вашим лицам я и сам могу обо всем догадаться.

Выслушав наш сбивчивый и короткий рассказ, он кивнул головой:

— Дурьодхана вышел из повиновения Высо кой сабхе. Теперь ничто не остановит войну. Мы должны предупредить Пандавов… Кто из вас луч ше ездит верхом?

Мы с Митрой воззрились друг на друга. Обоим было совершенно очевидно, что ехать предстоит Митре. Только он один и мог выдержать сумасшедший галоп по диким лесам, только он был достаточно искусным всадником.

— Муни, —? тихо сказал Митра, — а может, ты все-таки попробуешь ехать со мной? Вдвоем надежнее…

Я отрицательно покачал головой:

Именно сейчас одному проще выбраться. К тому же здесь Прийя, я не могу уехать вот так, не простившись.. .(О боги! Как я боялся! Как я ненавидел Хастинапур. Если б я только мог ездитиь верхом так же хорошо, как Митра. Увы, попытка пробиваться вдвоем лишь удваивала опасность. Дружба становилась опасными путами на сердце посланца.)

Ты ничем не поможешь Прийе. Тебе даже не дадут умереть на пороге ее дома. У нее своя карма. Поедем, — почти умолял меня Митра, — я не могу бросить тебя, да и вас, почтенный брахман…

Со мной ничего не сделают, — грустно улыбнулся старик, — патриархи не допустят гибели посла. А вот вы — иное дело. Никто не знает, кто из вас двоих подвергается большей опасности — тот, кто уезжает или тот, кто прикрывает его бегство. Тебя, Митра, ждут неисчислимые опасности на ночных дорогах. Может быть, у Муни больше надежды остаться в живых. Утешайся этой мыслью и мчись. От твоей быстроты зависит будущее рода Пандавов, да и всей этой земли. Сделай все, что в твоих силах, и все остальное предоставь карме!

* * *

Этой ночью, тесно обнявшись с Прийей, ушел гулять под городскую стену Митра. Целый час я провел в беспокойном томлении, метаясь, как тигр в клетке. В шуме дождя за окном мне чудились яростные вскрики и лязг мечей. Пытаясь обуздать страх и связать себя с окружающим, я начал повторять древние заклинания:

—Приди светлая заря из-за туч, расколи мрак, утоли жажду мести, верни мир и покой…

Нет, ничего они со мной поделать не смогут. Что толку страдать от страха, если смертному не дано знать своего последнего часа. Надо жить здесь и сейчас. Надежны и крепки каменные стены комнаты. Ярко и ровно горит пламя очага. Оно не ведает страха и сомнений. Я буду подобен этому пламени, этим стенам. Холодная неколебимая уверенность изгонит проклятую дрожь из моих членов, пламя сожжет ракшасов смятения. Я готов к действию и лишен сомнений. Я готов выйти из комнаты и встретить любую опасность. Не по количеству врагов, а по плодам моей кармы придет воздаяние. И все это будет только тогда, когда я совершенно обуздаю свой страх.

А пока буду сидеть здесь, насыщаясь алой силой дракона, творящего свой дивный танец, так же как три года назад в маленькой лесной хижине ученика риши. Прошлое вернулось и принесло силу и уверенность.

Сердце понемногу успокоилось. Тени мыслей отнесло куда-то на край сознания, и в чистом отражении реальности я ощутил присутствие Прийи. Повинуясь внутреннему чутью, я поспешил выйти под накрапывающий дождь в мокрую темень листвы сада. Я бесшумно перелез через стену и пересек косой переулок, не снимая ладони с рукоятки полуобнаженного меча. Прийя, кутаясь в мокрое покрывало, стояла, прижавшись к глиняной стене дома, в котором были погашены огни. Ее ресницы вспорхнули, как две испуганные птицы. Но, узнав меня, она сдержала вскрик и прижалась ко мне, словно ища тепла и защиты. Узкие горячие плечи трепетали под моими ладонями. Волна жалости и благодарности затопила мне сердце.

Что с Митрой? — спросил я.

Он вышел из города, — шепотом ответила она. — Мы дошли под видом гуляющих до самых городских ворот. Нас ни разу не остановили. А там были стражи, много вооруженных людей. Факелы горели по всей стене и на башнях, а у открытых ворот жгли костры. Но твой друг смешался с черными тенями и всполохами огня. Он сказал, что заставит стражников не видеть себя… И пошел к воротам. И пропал. Я сама не могла ничего разглядеть. Он так и не появился. И никто из стражников не поднял тревоги. Значит, прошел. Там, на равнине, он отыщет коня… Или украдет, или возьмет силой. Не беспокойся о нем.

Она замолчала, словно собираясь с силами. Потом тревожно спросила:

— Что будет с тобой? Ведь тебя же убьют здесь, как только все узнают.

Я попытался мужественно улыбнуться в ответ. Очевидно, это получилось плохо, так как Прийя разрыдалась. Песле темного напряжения последних часов я чувствовал себя опустошенным и слабым. Главное было сделано, и вместо мыслей о бегстве в голову лезли соблазнительные картины уютной сухой постели у очага. Но Прийя настаивала. Дитя Хастинапура, она своим изощренным женским чутьем сейчас лучшего любого дваждырожденного чувствовала опасность и тормошила меня, тянула за руку прочь от стен дома, где ждал меня брахман. Я подчинился неохотно, но вовремя. Топот ног, почти неразличимый в шуме дождя, зазвучал у стены нашего сада и, отбросив колебания, я пошел за девушкой по узким улочкам, где мутил голову запах мокрой листвы и коровьего навоза.

Теперь я спешил, проклиная себя за то, что не решился сразу уехать с Митрой. Прийя вела меня кратчайшей дорогой к городским воротам, и временами мне казалось, что если я успею добраться до них, то подобно Митре, смогу обмануть стражу и вырваться на свободу. Но охота за нами началась по всем правилам, хоть и явно запаздала. Уже неподалеку от стен крепости нас окликнули, и пять темных фигур с металлическим лязганьем заступили нам путь.

Тьма стояла в узкой улочке. Дома, построенные, очевидно, совсем недавно, уже в годы тревоги, были лишены окон. Двери оставались закрыты. Я вдруг почувствовал себя в западне. Шуршал ветер в крышах, крытых тростником, где-то в саду истошно орал павлин, и оглушительно билось мое сердце. За спиной застыла не дыша Прийя, а напротив — пять черных фигур с тонкими короткими копьями в руках. Черные посланцы смерти, сгустившаяся воля хозяев Хастинапура. Я был бессилен спасти себя и Прийю, безжалостно втянутую в непонятный для нее водоворот державной ненависти.

Будь проклята моя карма… Если бы эти три года я каждый день изнурял себя боевыми упражнениями, то разметал бы этот жалкий заслон, спасая Прийю и себя. Но поздно сожалеть о том, что могло быть. Надо готовиться к последнему безнадежному бою.

И вдруг за своей спиной я услышал быстрый перестук копыт, и сердце сжалось в груди от предчувствия встречи… Звон вырываемого из ножен меча и блеск лунного света на шлеме. Всадник поставил коня между мной и преследователями. Мы стояли так близко, что я почувствовал острый запах конского пота и услышал, как шепотом выругался кто-то из врагов.

Кшатриев Хастинапура не смутить видом оружия, не отвратить от выполнения долга.

Три копья ударили одновременно. Снизу вверх. Слишком близко, чтобы успеть парировать. Мой незванный защитник был обречен, а я не мог даже прийти на помощь. От врагов меня отделял лошадиный круп. От смерти — несколько ударов сердца. Оно застыло на долю мгновения, пока я беспомощно ожидал падения тела.

Мощный крик на высокой ноте. Лязг оружия. Перерубленные древки копий падают на землю. Черные фигуры отпрянули на безопасное расстояние. Те, кто потеряли копья, обнажили мечи.

— Отойди, кшатрий, — сказал предводитель нападающих моему защитнику, — мы действуем по повелению могучерукого, стойкого в доброде телях Духшасаны. Этот человек — шпион Панда– вов, и ему нельзя позволить уйти из города.

Всадник не шелохнулся.

— А я, — громким, знакомым, почти родным голосом сказал он, — действую по велению соб ственного сердца и в интересах Высокой сабхи дваждырожденных. Я Крипа — патриарх общи ны. Кто из вас осмелится поднять на меня руку? Кто захочет сегодня увидеть царство Ямы?

Воины застыли, охваченные благоговейным страхом. Слава о воинском искусстве Крипы давно была вплетена в легенды.

Уходите! — громко и отчетливо сказал Крипа и, повернувшись к нам, неожиданно рассмеялся:

Не бойтесь! Я не буду убивать их. Это было бы все равно, что поднять оружие на детей.

Я бросил настороженный взгляд на наших противников, но увидел только мокрые спины.

Тогда я позволил себе немного расслабиться и от души приветствовать Крипу:

Наставник, как вовремя! Откуда вы здесь? — Услышал зов о помощи, — отмахнулся от объяснений Крипа, пристально разглядывая Прийю, — Слава богам, успел на выручку.

Но почему ты здесь, в Хастинапуре? — не выдержал я. — Тебя прислали Пандавы?

Крипа отвел глаза, и я почувствовал, как ровный чистый поток брахмы, окутывавший его, замутился и задрожал.

Патриарх Высокой сабхи не может принять ни чью сторону. Но ты — мой ученик. И, значит, у меня есть долг перед тобой. Пора выбираться отсюда. Митра, я знаю, уже прорвался через заслоны, и твоя жизнь в этом потоке ничего не решает.

А как же наш брахман? — спросил я.

Его уже не выпустят из города, — мрачно сказал Крипа. — Не бойся, смерть ему не угрожает. Будет жить во дворце с патриархами почетным пленником до тех пор, пока не определится окончательный хозяин Хастинапура. Он-то знал с самого начала, какие плоды принесут его действия, так что, примет их безропотно.

-- Но ведь это страшно, — сказал я.

Крипа покачал головой:

— «Лишь в заблуждении чараны поют о смерти…» Не скорби о том, что еще не произошло… Пора уходить, я выведу тебя. Мы простились с Прийей в этой темной улочке под проливным дождем, и над нашими головами не сияла ни одна звезда…

* * *

-- Вот преимущество выучки дваждырожденных, — почти весело говорил Крипа, пока я шел за его конем по скользкой грязи темных узких улочек. — Теперь ты готов принять любой путь не ропща и не оглядываясь…

Я думал меня убьют… Да и тебя. Удары трех копий на таком расстоянии нельзя даже заметить, не то что парировать. Почему ты жив?

Подумаешь, обычная стычка с неповоротливыми головорезами…

Может ли быть чудо обыденным? Именно таким его представил мне Крипа. Но от этого оно не перестало быть чудом.

— Я все-таки твой ученик и знаю пределы воз можного в бою.

Наставник покосился на меня:

— Раньше ты этим не очень интересовался.

Я тупо смотрел перед собой, стараясь попасть в ритм хода его коня. Мысли путались, и я чувствовал, что патриарху было не легко понять мое состояние. Пришлось прибегнуть к словам, но как же ими обьяснить ту кровавую тягучую муть, что поднялась в моей душе?

— Это все из-за Прийи. Я не мог ее защитить… — слова давались с трудом, дыхание срывалось. — Смерть, она была… вот, на расстоянии руки. Знаю, надо было хранить достоинство перед неизбежным. Ведь мысль о смерти — заблуждение… Но рядом кричала Прийя. И мне было плевать на следующие воплощения. Там, во мне, что-то корчилось от соб ственного бессилия. Да, поздно было проклинать себя за неумение убивать. Даже у матсьев, в бою с тригартами, я не чувствовал такой жажды убийства, как здесь в Хастинапуре. Теперь я прозрел! Жизнь, оказывается, совсем не такая, как казалось… Ну, вы-то это понимаете, иначе зачем были уроки в Два-раке? Раз мне опять выпала жизнь, то я хочу научиться ее защищать как должно. Вы еще успеете преподать мне урок?

Крипа пожал плечами и пристально всмотрелся мне в лицо. Дождь стекал с его шлема, капли висели на ресницах, бежали по щекам, искрились в бороде. Со стороны могло показаться, что патриарх плачет.

— Сначала надо выйти из города, а уж потом мечтать о мести.

* * *

Я плохо помню последующие события. Дождь. Тревожное ожидание в лоскуте ночного мрака неподалеку от ворот, ярко освещенных кострами стражи. Недолгое препирательство охранников с Крипой. Потная рукоять меча, который, хвала богам, так и не понадобилось вытаскивать из ножен.

Мои мысли прояснились только вдали от Хас-тинапура на тихой лесной дороге под ясным светом луны. Дождь перестал. Бледные блики скользили по мокрой листве. Страшная тяжесть, лежавшая у меня на плечах весь истекший месяц, вдруг отпустила. Я уже забыл в каменной твердыне, как легко дышится среди деревьев, когда прохладный ветер сдувает паутину забот с мокрого чела. Я снова мог впитывать настоенный на волшебных цветах воздух, расстворяться в покое лесного мира, сколь щедрого, столь и бесстрастного к нашим человеческим страданиям.

Проклинаю тебя, Хастинапур, и благодарю за подаренную мудрость. «Каждый берет ношу по силам,» — сказано мудрыми. Но кто может измерить силы в начале пути, когда кажется, что цель — вот она, рядом. И лишь потом приходит понимание бесконечности дороги и ничтожности собственных возможностей. И слово «долг» вспыхивает тревожной последней кроваво-красной звездой на небосклоне надежды. Лишь тогда с яростной, конечной, отчаянной решимостью ты понимаешь, что никто в этом мире тебя больше ничему не научит и никуда не поведет.

 

Глава 3. Горы

К моему удивлению, Крипа сразу за городом повернул коня не на юго-восток к Панчале, а на северо-запад, к Великим горам. Не вдаваясь в объяснения, он гнал своего коня по узкой дороге среди жуткого мрака дикого леса, сухого шелеста пальмовых листьев и криков ночных птиц.

Я едва поспевал следом, но спрашивать или спорить не было сил. Слава богам, моя карма сно-

ва в мудрых руках Учителя, и можно отдохнуть от непосильной ноши свободного выбора. Мир человеческих стремлений и судеб, открывшийся в Хастинапуре, оказался бескрайним, непостижимым, беспощадным, уподобившись сразу и мертвящей пустыне, и жестоким джунглям, и бешеному океану. Ничтожными оказались мои силы, жалкими затверженные истины. Мое сознание трещало по швам, пытаясь вместить преклонение перед непостижимой мудростью патриархов, поддерживающих Дхритараштру, непроизвольный восторг перед благородством и мощью Дурьодханы, жалость к несчастному отцу Карны и мощно пробудившуюся во мне жажду убийства.

Не сутолка дворцов и хижин в кольце укреплений открылась моему третьему глазу, а свернувшаяся тугим кольцом сила. Древнейший город был прекрасен, как царь Нагов, и также смертельно ядовит в минуту опасности. Я допустил ошибку, заглянув в эти по змеиному мудрые, беспощадные, стареющие, очаровывающие. Теперь они продолжали пить мою жизнь, даже после того, как Крипа вырвал бренную оболочку из удушающих обьятий.

Хастинапур, едва не погубив меня, позволил постичь тайну слова ВРАГ. Пандавам предстояло ниспровергать не гнездо ракшасов, а мир людей, похожих на меня и на них. Теперь, опаленный огнем любви и ненависти этого мира, я ощутил, почему Бхимасена и Арджуна считали тщетными любые переговоры с Кауравами, и почему Юдхиш-тхира настаивал на переговорах.

И еще, теперь мне доставляла горькую радость давняя клятва Бхимасены убить Духшасану.

* * *

Серая, непроглядная тоска сочилась в мое сердце вместо огненного потока брахмы. Я продолжал путь не своей волей. Это сила Крипы влекла меня вперед, и блаженством казалось просто поддаться этому потоку, отрешившись от обязанности самому принимать решения, стремиться к цели, терзаться сомнениями.

Крипа направлял лошадь по невидимой тропе на северо-запад. Сначала я думал, что он хочет сбить со следа погоню или обойти заставы на границах. Но наставник объяснил мне, что наш путь лежит в страну мадров и бахликов, которой правит брат младшей жены покойного царя Панду, дядя Накулы и Сахадевы.

Мне надлежит доставить тебя к Арджуне и близнецам, а они, как раз, скоро прибудут к многомудрому и воинственному Шалье, — сказал Крипа, который несмотря на узость тропинки, старался держать своего коня вплотную к моему. — Там ты будешь в безопасности.

А что, еще где-то в мире есть безопасность? — безучастно спросил я. Мысли, стреноженные усталостью, тяжело шевелились в моей голове.

Худа не будет показать тебе мадров, — сказал наставник в ответ на мои мысли, — Много разных миров создали люди на этой земле. Из деревенской хижины много не увидишь… Но и дворцы Хастинапура тоже не центр мира.

А что центр?

Бог.

— Бог хижин — это каменный идол в храме, которого обливают молоком и засыпают цветами, дабы снискать его расположение.

Крипа терпеливо улыбнулся:

Очевидно, тебя не очень-то утешает сейчас и Бог мудрецов.

Да, боги как-то отдалились от меня, пока я погружался в водоворот людей.

Но в чем же еще являет себя Бог, как не в этом водовороте страданий и устремлений? Свет высшей силы никуда не исчез, просто затуманился твой взор. Чему поклоняются под именем Шивы в храмах Хастинапура? Кого почитают, называя Ат-маном, Абсолютом, Брахмой? Для нас все имена богов и богинь есть лишь атрибуты одного великого Установителя. «Единое называется мудрецами по-разному», — так гласят Сокровенные сказания.

Если божественная сила являет себя и в Пандавах и Кауравах, то как я могу решить, на чьей стороне сражаться? — сказал я и сам чуть не задохнулся от ужаса перед произнесенным. Ведь сомнения в истиности пути Пандавов граничили в моем сознании с изменой богам. А Крипа даже не поморщился.

Неужели ты, Муни, думаешь, что первым пошатнулся под бременем открывшегося знания? Новорожденный приходит в мир, плача. Ты видишь новый свет, но он режет тебе глаза и ты кричишь от боли. И этот свет и эта боль — явление божественной силы. Мудрый, постигая мир, принимает на себя и его страдания. Без этого нет вмещения… Но мы знаем и немало способов смягчить боль души. По счастью, мы неподалеку от одного из мест отмеченных особым присутствием божественной силы — это поле Курукшетра. Чараны поют, что даже пыль, взметаемая ветром на поле Куру, способна повести любого завзятого грешника высочайшим путем. Кто поселится на Курукшетре, тот никогда не узнает печали. Я бы и сам с радостью покинул стезю служения, чтобы придаться паломничеству к тиртхам. Если открыть свое сердце и просто брести по этой земле, то плод веры созреет сам.

Крипа говорил, кони шли плавной рысью. Вечерний ветер остужал разгоряченное лицо, унося последние обрывки мыслей.

— Вон перед нами тиртха — Врата Якшини. Дальше можно только пешком… Придется при вязать коней здесь, — сказал Крипа.

Мы остановились и спешились. Пробитая в колючей траве тропа вела прямо к каменному изваянию. Наверное, когда-то это была фигура женщи-ны-якшини, одной из обитательниц темных лесных дебрей и поднебесного пространства. (Простые люди боялись и почитали якшей так же, как таинственных нагов — змей, владевших подземным царством.) Ветер времени не пощадил ее лица, превратив его в ровную пористую глыбу. Только по изгибу талии и длинной шее еще можно было угадать пленительный образ хранительницы этих мест. Крипа склонился перед изваянием.

— Это начало священной земли. — серьезно сказал он мне. — Помолись, чтобы успокоить чув ства, и ступай за мной.

Я застыл в молчании перед древним изваянием, пытаясь ощутить непостижимую для слуха мелодию вдохновения, вложенную резчиком в охранительницу ночных дорог. Мрак сгущался, пушистыми прядями свисал с кустов и деревьев. Звенели ночные насекомые. Шуршал теплый песок под ногами. Я то ли молился, то ли погружался в безмятежный сон.

Страха я не ощущал. В озаренных светом и набитых придворными залах Хастинапура я подвергался куда большей опасности, чем на этом безлюдном поле под черным небом.

Крипа дотронулся до моего плеча, возвращая к реальности.

— Там, впереди, нас ждут пруды Рамы, — ска зал он мне. — Пока окончательно не стемнело, мы должны добраться до них. Я пошел вслед за Учи телем. Под ногами шуршала сухая трава, почти невидимая в серо-голубом сумраке, что подобно морскому приливу поднимался из лощин. Ночь струилась на огромное поле, наполняя его чашу невесомым мраком. Вдруг последняя стрела бога солнца прорвала завесу тьмы. И в этой вспышке я увидел всю равнину обагренной кровью. Целое озеро крови плескалось предо мной, горький за пах смерти запечатал мои ноздри. Я застыл, не в силах противостоять жуткой майе. Это продолжа лось одно мгновение. Тучи вновь сошлись. Туман на поле стал просто туманом. Ветер, настоенный на травах, потерял привкус смерти. Сердце снова забилось ровно в такт шагам. Лишь где-то в са мом потаенном уголке сознания еще шевелилась тревога-предчувствие, но и ее комариный писк скоро затих, когда мы достигли прудов Рамы.

Даже в темноте они были прекрасны. Три круглых зеркала в оправе благоухающих кустов жасмина. Три звездные купели, вместившие безбрежность неба. В них маслянисто колебались отражения звезд. Я сбросил одежду и шагнул в мерцающую пыль, чуть сожалея, что круги, побежавшие от меня по воде, стирают четкость отражения. Вода была черной, густой и теплой. Я парил среди сияющих отражений без усилий, как в счастливом детском сне. Телесный панцирь души, обросший тревогами, как днище корабля ракушками, растворился в этой черноте. Рядом со мной почти бесшумно проплыл Крипа, в три взмаха достигнув противоположного берега. С легким всплеском он вышел из воды, отряхнул с себя влагу и погрузился в созерцание. Его фигура и мысли слились с темнотой. Я забыл о нем. Я забыл обо всем, даже о самом себе. Меня не было. Были лишь теплая черная вода и колючие звезды. Мои глаза стали глазами древнего пруда, а, может быть, просто отражением звезд, ведь за ними не было ничего: ни тела, измученного долгим переходом; ни сердца и разума, истерзанных дикой, изощренной жизнью Хастинапура. Я плавно перевернулся в воде, потянулся и легким толчком ног послал невесомое тело к берегу, поближе к тому месту, где сидел Крипа, подобный каменному изваянию. В темноте лишь поблескивали белки его открытых глаз. Подчиняясь немому приказу, я сел рядом с ним и приготовился слушать.

— Здесь Рама, осиянный величием, предавал ся подвижничеству. Это было в дни юности мира. Боги избрали Раму мечом своего гнева для унич тожения властелинов-кшатриев, отпавших от пути дхармы. Рама перебил их всех. Пять прудов он на полнил кровью врагов. Выполнив этот многотруд ный подвиг и избавившись от гнева, Рама ужас нулся содеянному и, покаянный, отправился на берег этих прудов, чтобы обрести очищение от скверны. С тех пор пруды эти стали святым мес том. Как гласят Сокровенные сказания, здесь Рама примирился со своими деяниями.

Я сидел на теплом песке, скрестив ноги и полузакрыв глаза, слушая слова Крипы. Они бежали ровно, словно бусины четок или капли амри-ты, падающие мне на сердце.

— Теперь, успокоив тело и сердце, ты проси дишь всю ночь, как простой паломник, воздержи ваясь от еды и питья, вкушая мои наставления, — сказал Крипа. — Тебе тоже надо научиться при миряться с тем новым Муни, которого вылепила беспощадная воля властелинов из пластичного и податливого ученика ашрама.

Я решился отверзнуть уста:

Мир казался мне основанным на дхарме. Зло было лишь отпадением от воли Великого Установителя. Я видел несправедливость и страдания, грязь и смерть, но не сомневался в изначальном добре и гармонии. Я твердил как волшебное заклинание названия твердынь дваждырож-денных :— Хастинапур, Дварака, Кампилья. А теперь я вижу, что в Хастинапуре торжествуют жадность и страх. Патриархи бессильны.

Как быстро ты выносишь суждения, — сказал Крина. — Ты видел смертные телесные оболочки, слышал простую человеческую речь, не прозревая горения их духа. Близкое общение сделало чудо обыденным. То, что казалось дивным деревенскому парню несколько лет назад, уже не вызывает благоговения у молодого посвященного. Огонь очага, на котором хозяйка готовит пищу, не потрясает ее, хоть остается неразгаданной тайной для мудрых. Мир не изменился за те дни, что ты прожил в Хастинапуре. Количество добра и зла в нем осталось прежним. Изменился твой взгляд на окружаеющее. Человек пытается свалить на бога ответственность за свои несчастья или вознесением молитвы добиться его расположения. Так щепка, плывущая по течению, могла бы думать о том, что река желает ей добра или зла. Река просто течет от истока к устью.

Но ведь вы сами учите, что есть закон воздаяния. Почему же Дурьодхана, несущий зло, живет в почете, а Пандавы, обратившие свои сердца к добру, терпят лишения?

Ты говоришь «зло» и «добро», подразумевая под добром то, что хорошо для тебя. Для большинства жителей Хастинапура зло — это Пандавы, которые пытаются поколебать трон. Но ведь даже патриархи не могут предвидеть сейчас последствий борьбы за власть. Может быть, именно добрые помыслы Пандавов опрокинут мир в бездну Калиюги.

Крипа вздохнул. Я не видел в темноте его лица. — Учитель, как постичь карму? Может быть, содеянное мной в прошлых жизнях лишает смысла все благие усилия в этой?

— Как постичь карму? Как узнать, какой плод принесет росток жизни, пробивающийся из зерна духа на наши земные поля? Это величайшая тай на. Великий Установитель сокрыл истину ото всех. Ибо власть человека, способного влиять на чужую карму, была бы абсолютной. Только ты сам тво ришь карму и собираешь ее плоды. «Когда бы не был человек сам причиной свершений, тогда бес плодны были бы жертвы и деяния благочестия. Потому, что человек сам деятель, люди славят его, когда он добивается успехов в делах, и порицают при неудачах,» — так гласят Сокровенные сказа ния. А если тебе когда-нибудь встретится кто-то, утверждающий иное, — помни: он лжет. Никто не может улучшить твою карму: ни йог, ни Учи тель, ни деревенский колдун.

Как же древние мудрецы постигали опыт перевоплощений?

Но ведь путь давно указан! Все в твоем сердце, как мировой океан в каждой соленой капле. Зерно твоего духа (внутреннее существо) пребывает в вечной нерасторжимой связи с мировой душой, которую мы называем Сердцем вселенной или Атманом. Пока ты определяешь свой путь по привычному опыту, ты обречен на ошибку, ведь твой опыт — лишь блик света на поверхности струны. Став тождественным Атману, ты получаешь высшее знание, ибо один и тот же закон управляет падением игральных костей, ростом травинки и ходом небесных светил. Невидимая нить связывает пророчества храмовых жрецов, полет дождинок над полем и путь йога. Атман пронизывает все. Поэтому игра в кости может лучше решить судьбу царства, чем жалкие усилия досужих мудрецов. Отбрось все, что приносят тебе органы чувств, опустись туда, где живут непроявленные образы и стремления. Погрузи разум в глубины сердца. Ты увидишь, что там нет дна, ибо нет предела Атману и бесконечна спираль, соединяющая зерно твоего духа с негасимым Сердцем вселенной. Жерло вулкана обратится в туннель, пропасть

— в дорогу. А там, где кончаются образы и фор мы, лишь тонкий луч, нет, даже не луч, просто гар мония и вибрация без струны укажут нерастор жимую связь твоей жизни с ее источником и пер вопричиной.

Значит, в медитации я могу пробиться к своему прошлому и будущему?

Да, блик света может пасть на любой участок струны, а прошлое и будущее всегда с тобой. Но сколько лет ты проведешь в сосредоточении, пытаясь узреть предначертания? Зачем тратить время? Разве не ощущаешь ты своей кармы в потоке повседневности? Даже крестьянин собственным разумом уясняет, что из сухого дерева можно получить огонь, а от коровы — молоко. Как можешь ты не ощущать Пути?

Ощущаю, но если бы я вспомнил больше…

То обременил бы себя непосильной ношей. Бог милостиво позволяет пойти по струне только тем, кто достиг высот мудрости и самообуздания. Ты же едва смог вместить и пережить один месяц в Хастинапуре. Если бы ты вспомнил все Хасти-напуры прошлых жизней, то твое существование превратилось бы в сплошной кошмар. Не тщись вспомнить то, что сокрыто Установителем. Постигни глубокий смысл происходящегос тобой сейчас. Разве в этих знаках не видно предначертаний кармы? Да, не мы выбираем, в каком облике воплотиться. Но надлежит не проклинать обстоятельства, которые все равно от тебя не зависят, а радоваться испытаниям и выполнять свой долг. Именно так нарастают оболочки зерна твоего духа и обретается бессмертие.

— Какие знаки? В мире нет ни смысла, ни справедливости. Ты подтвердил мои сомнения: путь Пандавов может быть ложным! Карна и Ду рьодхана по-своему честны и преданны долгу. А жители Хастинапура ничем не отличаются от пан– чалийцев, жаждущих их крови. Так кому я дол жен верить? К чему все эти страдания и жертвы?

Крипа тяжело вздохнул и вдруг улыбнулся.

— Несчастья сыплются на твою безвинную голову? Нет! Всемилосердные боги укрепляют твой дух испытаниями. Сердце разрывается от боли? Нет. Оно прозревает, и свет истины режет его очи! Радуйся! (Молчание.)

Ты все еще жаждешь убивать своих врагов?

— резко спросил Крипа.

Нет. — выдохнул я.

Свасти! — воскликнул наставник, как жрец при счастливом жертвоприношении. — Мои долг выполнен. Теперь я снова могу обучать тебя сражаться.

Крипа замолчал. Да и говорил ли он вообще или вызванные его направленной волей со дна моего сердца всплывали в эту жизнь давно постигнутые истины? Еще не отлитые в четкие формы, несущие не облегчение, а какую-то смутную тоску, они все-таки помогли мне оторваться от круга разочарований, в который заключил меня Хасти-напур. Сосуд души был по-прежнему пуст. Но я встретил зарю с бодрствующим сознанием и ровно бьющимся сердцем.

* * *

Казалось, на этом священном поле вернулось ко мне терпкое счастье Двараки… Вот только не было Латы. А я-то именно теперь был готов принять от нее любые наставления!

Но Крипа, а не Лата всецело завладел моим вниманием на несколько дней, проведенных нами на Курукшетре.

Он вновь учил меня сражаться, только теперь это было по-иному. Казалось, он просто открывает двери в моем сознании, заставляя вспомнить то, что я давно знал, но забыл.

«Противник бьет. Твои глаза замечают начало движения и подают сигнал сознанию. Но, опираясь на глаза, ты будешь всегда опаздывать».

«Ты должен реагировать на мысль, на тень намерения. Первый шаг к этому — неподвижность, второй — открытость. Уподобь сознание зеркальной глади озера, которое отражает весь мир. Так уследишь за всеми направлениями атаки».

«Мысль врага отразилась в зеркале твоего сознания — ты познал намерение. Не трать время на обдумывание. Возжигание ратного пыла сродни озарению». ( Вот почему чараны поют «герой воссиял в пылу сражения»)

«Рази первым, сбивай начало движения, опережая каждое действие. Сокровенные сказания открыли нам, что сила течет в трубках и каналах тела, как вода в реке. Мысль направляет силу. Руби мощно, проникая мыслью за пределы тела врага, тогда и мечь пройдет сквозь любые доспехи. Полосуй резко и широко, думая о воде. Тогда твой удар никто не сможет блокировать».

«Сокровенные сказания утверждают, что все в мире связано невидимыми нитями. Отражай чужой выпад с ощущением связанности ваших клинков. Противник не успеет отдернуть меч».

«Наши планы и способности ничто против потока кармы. Поэтому никогда не будь слишком уверен в своих силах. Входи в противника с чувством свободы и превосходства, но никогда не надейся на его слабость. На сильного наступай мощно, вызывая в сознании образ костра. Возрастай, как огонь, расширь свою сущность за пределы тела. Ударь мечом, телом, духом, огнем всего мира».

«Если твои усилия в атаке оказались тщетны, не повторяй приемов дважды. Чтобы победить, измениться должен ты».

«Против огня вызови образ воды. Проникни в противника, как лиана в щели дома, разрушай стены, бей по слабым местам. Просачивайся, как вода сквозь плотину, размывай оборону».но атакуй.

«Отступающего преследуй, чтобы не дать ему времени одуматься и собраться с духом».

«Познавая части, воспринимаем целое. Все, что пригодно для поединка, используют вожди во время столкновении армий. Законы противоборства везде одинаковы».

Так учил меня Крипа, настраивая дивную струну, связующую мысль и тело, мелодию и движение, жизнь и смерть.

* * *

На третье утро после короткого сна в утренней свежести мы сели на коней и отправились дальше. Путь наш был долгим, но время летело быстро. Крипа развлекал меня рассказами о странах, через которые неторопливой рысью проносили нас кони.

Потерпи немного, Муни, — говорил Крипа, — скоро мы пересечем эти знойные равнины и поднимемся к горным отрогам. Там, на северо-западе, стоят леса дерева пилу и берут свое начало пять рек: Шатадру, Випаша, Иравати, Чандраб-хага и Вигаста. В земле, именуемой Аратта, они рождают шестую —– Синдху. Место слияния рек отмечено великой тиртхой, куда стекаются паломники. Но, боюсь, истинного благочестия осталось мало в этих землях.

В Хастинапуре я слышал, что запад давно отвернулся от дхармы. Там даже святилища ставят не в укромных местах, располагающих к сосредоточению и покою, а на насыпных холмах посреди селений. Говорят, что во время празднеств там пляшут голыми под звуки флейт и барабанов, — сказал я.

Крипа ухмыльнулся и покачал головой.

— Их обычаи во многом отличаются от наших, но это не значит, что они чужды дхарме. Людская глупость всегда объявляет низменным и злым то, что ей непонятно. Правда, жители страны мадров пляшут тогда, когда нам традиции предписывают хранить достоинство. Даже на похоронах своих близких они не стараются утопить горе в слезах, а танцуя, сбрасывают скорбь и горечь утраты в жар костров. Дни смены луны мы почитаем воздержа нием и молитвами, а они, наоборот, устраивают праздники. Какой путь более угоден богам?

В главном городе мадров — Шакале —прямо перед царским дворцом растет смоковница, которой они приносят жертвы, веря, что это священное дерево увеличивает плодородие земли и приплод коров… Что ты улыбаешься, Муни? Разве поклонение деревьям хуже, чем поклонение каменным изваяниям?

Так беседовали мы, почти не замечая, что отроги синих гор на горизонте день ото дня становятся больше и жаркий стоялый воздух долин наполняется прохладным и чистым ветром еще не видимых ледников. В конце концов достигли глиняных стен Шакалы.

После Хастинапура и Кампильи столица мадров выглядела бедной и незначительной, зато какова была моя радость, когда, помимо Арджуны и близнецов, во дворце Шальи меня встретили Митра и Джанаки. Разумеется, было много объятий, восторженных криков, сбивчивых расспросов и путаных рассказов. Были в должное время и тихие беседы с Пандавами, слова благодарности и обещания наград, которые, если принять во внимание наше положение, звучали так же убедительно, как звучат сейчас обещания счастливой загробной жизни.

Митра и Джанаки на другой же день повели меня гулять по столице мадров. Город лежал в огромной речной долине с плодородной почвой. Горы подходили к нему вплотную с одной наименее укрепленной стороны. С трех других сторон были насыпаны высокие земляные валы. Сразу за городскими стенами располагались кварталы людей, живущих ремеслом. Дома обычно складывались из кирпича и окружались бамбуковыми террасами. Беднота строила из тростника, обмазывая стены глиной, смешанной с коровьим навозом. На полу, как и у нас, лежали циновки, только у знати они были толще и украшены узорами. Мы ехали по узким улочкам, и я с удивлением отмечал, что люди, попадавшиеся нам на улице, вполне чисто и опрятно одеты. Митра, как признался нам, лелеял тайное желание посмотреть на женщин мадров, танцующих на празднике. Но праздников, как объяснил Джанаки, в ближайшее время не предвиделось, а в повседневной жизни жительницы Шакалы кутались в шерстяные покрывала, защищаясь от холода и чужих взглядов. Зато Джанаки повел нас в некий дом, где гостей подчивали хмельным напитком из зерна и патоки. Питье было крепким и понравилось даже Митре, привыкшему к вину из сока пальмиры. Утолив жажду, мы смогли осмотреться.

Рядом с верандой, где мы восседали, проходила широкая дорога, по которой мимо нас тек человеческий поток, устремляясь к огромному бурлящему озеру базара — признанного центра города. Здесь сходились перекрестки торговых путей, здесь начинался парадный вход в царский дворец. Сюда съезжались купцы со своим товаром, насыщая широко распахнутый рот города возами со снедью, обращая их в кровь и плоть этого ненасытного людского муравейника. Джанаки, уроженец этих мест, сказал, что вся площадь перед царским дворцом называется Субханда, что значило «добрый товар». Впрочем, преданность местных жителей торговле уже не удивляла меня. Я начинал привыкать к тому, что большим миром управляют совсем не те боги, которым поклоняются в ашрамах. В этой земле было очень мало брахманов. Местные цари, как нам объяснил Джанаки, предпочитали сами общаться с богами.

Впрочем, армия у мадров была многочисленной. Мы сошлись во мнении, что ради нее и приехали Пандавы к своему державному родственнику.

Если Накуле и Сахадеве удастся уговорить своего дядю поддержать Пандавов, то ни один из наших дваждырожденных не станет сетовать на то, что этот народ по-иному понимает карму, — сказал Митра.

Вот бы собрать под знамя Пандавов всех араттцев, — начал Джанаки, — и бахликов, и сау-виров, и гандхаров…

Тогда клянусь до конца жизни приносить жертвы богам торговли, — быстро добавил Митра.

Похоже, мадры поддержат тех, кто посулит большую выгоду, — сказал я, — В этом они еще проще хастинапурцев.

Не все мадры одинаковы, — возразил Джанаки, — вспомни Накулу и Сахадеву. Им доступны древняя мудрость и понятие чести. Впрочем, это относится лишь к некоторым представителям высших варн. Сейчас так все перемешалось… — Джанаки сокрушенно вздохнул. — Простых людей не увлечь на подвиг призывами к долгу и справедливости. Боюсь, что они будут колебаться до последнего, рассчитывая, взвешивая и примеряясь к возможной выгоде.

Беседа не мешала нам утолять голод, тем более, что на кухне нашлась пища по вкусу дваждырожденных — лепешки, фрукты и молоко. В Пан-чале, как и в моей родной деревне, еду подавали на окропленных водой банановых листьях. В Шакале нам принесли глиняные тарелки. Джанаки с гордостью сказал, что здесь даже семьи бедняков едят из таких тарелок. Потом, правда, выяснилось, что эту посуду зачастую не моют, а дают вылизывать собакам. Тогда Митра заявил, что предпочел бы все-таки есть с банановых листьев. Я же промолчал. Когда путешествуешь в большом мире, поневоле приходится оскверняться, и брезгливость мало-помалу утрачивается. Вдоволь насмотревшись с веранды на картины окружающей нас жизни и утолив голод, Джанаки и Митра с головой погрузились в могучий поток прошлых и будущих событий.

Как странно устроена жизнь, — сказал Джанаки, — давно ли я ушел в ашрам дваждырожденных, а теперь от моего народа, от этой шумной солнечной площади меня отделяет невидимая стена. Им кажется, что они живут полноценной жизнью, а сами — лишь щепки в потоке, который вертит мельничные колеса военных советов в Кампильи и дворцах Хастинапура. Родная Шакала кажется мне сейчас листом кувшинки, на котором суетятся тысячи мелких насекомых, не подозревающих о глубокой черной воде и течении, которое несет лист к водопаду.

Да, водопад уже близок, — сказал Митра. Глядя на него, я явственно заметил перемены в привычно-беспечном облике друга. Нет, Митра не стал грубее. Все та же радостная сила озаряла его лицо, как отблеск утреннего огня. Но в голосе уже появились твердые, неспешно в ластные тона, а блеск глаз, когда он смеялся, напоминал теперь не солнце на воде, а вырванный из ножен клинок.

А что думают Пандавы? — спросил Джа-наки.

В тот день, когда я доставил весть Панда-вам из Хастинапура, они собрали военный совет. Выслушали меня внимательно. Но что там решалось, не помню, — признался Митра, — мои мысли, да простят меня властелины, были заняты судьбой Муни, оставшегося приманкой в когтях Дурьодханы. До сих пор не могу понять, как Крипа вообще узнал о том, что может навсегда лишиться одного из любимых учеников… Ну да ладно, хорошо, что все обошлось. Так вот, Юдхишт-хира собрал во дворце Друпады всех военачальников, и они слушали меня, а потом решали, как быть с Хастинапуром. Могу себе представить, что в Хастинапуре в этот же момент решали, как быть с Кампильей. Поскольку мысли дваждырожден-ных, как правило, становятся достоянием всего братства, то боюсь, и те и другие пришли к единому мнению: пора воевать. Помнится, наш неразговорчивый Бхимасена так и сказал.

Арджуна напомнил, что в руках Дурьодханы царская казна и воинская сила. К тому же, он всегда твердит о приверженности целям Высокой саб-хи. Так что, хоть патриархи равно расположены и к Пандавам и Кауравам, они, скорее всего, выступят против нас.

Юдхиштхира призывал положиться на карму и не спешить совершать шаги, последствия которых трудно предположить. На что Бхимасена ответил: «Не стоит уповать на карму, когда надо действовать. Если карма сделает патриархов нашими врагами, мы должны выступить и против них».

— Вот как далеко зашла вражда, — заключил Митра.

В своем неистовстве Бхимасена иногда больше напоминает мне не дваждырожденного, а ракшаса, — поежился я.

Но именно это его качество может помочь Пандавам победить, — сказал Митра.

Я молча развел руками, а Митра продолжал рассказ:

— Юдхиштхира один не помнит старых обид. Он весь устремлен в будущее, пытаясь соизмерять свои желания и действия с волей богов и взвеши вать все на весах кармы. Старший Пандава опять пытался вразумить братьев словами: «Придет час нашего торжества, ждите, как ждет сеятель созре вания плодов». Но тут вмешалась сама Кришна Драупади: «Как можешь ты, о знаток дхармы, упо вать только на созревающие плоды кармы? — вос кликнула ясноокая красавица. — Ты нам сказал, что справедливость не достигается беззаконием и нарушением клятв. Это были хорошие слова. Но какие плоды принесло твое решение? Не видно, чтобы злодеи несли наказание. Может быть, в эту эру богам не угодна наша приверженность дхарме?»

«Не пристало тебе подвергать сомнениям дхарму и самого Установителя, — сказал Юдхиштхира. — Усомнившийся в дхарме доверяет только собственному опыту, в гордыне презирая тех, кто превосходит его разумением. Он начинает думать, что существует только то, что доступно его неразвитым чувствам и предназначено для их услаждения. Кто не принимает на веру древнего знания, кто не радеет о соблюдении собственной дхармы, тот в круговороте рождений никогда не обретет благодати. Дхарма всегда приносит свой плод, ведь мы воочию можем видеть и плоды знаний, и плоды подвижнических трудов. Ни ты ни я не знаем, как вызревают кармические плоды добрых и дурных деяний. Но нельзя лишь потому, что плод тебе незрим, сомневаться в дхарме или существовании Установителя».

Впрочем, я-то сам скорее на стороне Драупади. — продолжал Митра. —Как ни примеривайся, карма все равно остается неподвластной разуму. Так зачем тратить время попусту? Долго они спорили, словно окончательно утеряв способность проникать в мысли друг друга.

Но ведь до чего-то они договорились, раз мы здесь? — нетерпеливо перебил Митру Джанаки.

Вот это и есть самое интерсное. Кто-то из советников Друпады начал предостерегать от нападения на Хастинапур, ссылаясь на мой рассказ об оружии богов, попавшем в распоряжение Кар-ны… Я так понимаю, что этого сына суты боятся все, ну может, кроме Арджуны и Бхимасены. А если еще выяснится, что на его стороне боги с оружием небесной ярости, то нам всем стоило бы отправиться обратно в лес и влачить жизнь тихую и благостную, дабы не прервалась ее нить бесславно и болезненно.

Митра шутил, но Джанаки безотчетно поежился, а я ощутил в сердце сосущую тоску. Для меня вопроса о реальности божественного оружия в руках Карны больше не существовало.

Ну, так что решили мудрые? Будут нас жечь огнем небесным? — невесело спросил я.

Какого ответа ты ждешь, Муни? — грустно улыбнулся Джанаки, — Кто знает след птиц? Кто знает путь ветра?

— Во — во! — ухмыльнулся Митра, —Так многие в Панчале думают. Тут же вспомнили о не бесной колеснице, появившейся над Дваракой во время последней войны. Нам еще Сатьяки расска зывал, как Кришна сбил ее… Многие знают, что у предыдущего царя страны Чеди был венок из неувядающих лотосов, который делал его неуяз вимым. Нынешний-то царь чедиев Дхриштакету вроде за нас. Но вот беда: он не знает, куда делся венок. Одним словом, многие верят, что оружие небожителей попадает к людям. Плохо идти в бой ожидая, что осиянный город небожителей затмит солнце над нашим войском. Так вот и было решено, дабы рассеять сомнения, отправить великого духом Арджуну в заоблачные твердыни Хранителей мира. Он должен получить от богов дивное оружие или хотя бы обещание не вмешиваться. — закончил свой долгий рассказ Митра.

Мы молчали. Нет, это был не страх, а пустота сердец, серая холодная вода уныния, заполнившая разум. Впрочем, может, всему виной была ночная мгла, незаметно опустившаяся на землю, пока мы говорили.

А во дворце шел пир и Арджуна вновь дотошно расспрашивал меня обо всем, что я видел и слышал в Хастинапуре. Потом, получив дозволение удалиться, я отправился в уединенные покои. Митра, Джанаки и высокородные кшатрии, прбывшие в свите Арджуны, остались наслаждаться гостеприимством царя мадров. Крипа, доставивший меня в Шакалу, снова куда-то исчез.

Я был один и радовался этому. Ночь прошла почти без снов. Тоска и тревога были смыты священной водой прудов Рамы. Но и полноты жизни я не чувствовал. Даже приглашение к царю Ша-лье, которое передали мне утром Джанаки и Митра, я воспринял отрешенно. Мои друзья несколько опешили, когда в ответ на эту новость последовал непочтительный вопрос:

Зачем я понадобился еще одному властелину?

Он хочет знать твое мнение о Хастинапуре. Меня он уже расспрашивал, —возбужденно объяснял Митра, помогая мне облачаться в новые одежды, приличествующие царскому приему.

Конечно, у Шальи есть свои осведомители при дворе Дхритараштры, — сказал Джанаки, — но они не имеют доступа к патриархам и, уж, конечно, лишены счастья такого тесного общения с Дурьодханой и Духшасаной, какое выпало на твою долю.

Мы вышли на улицу в слепящий солнечный свет. У ворот нас ждала нарядная колесница, присланная Шальей. Но до дворца царя было рукой подать (вся Шакала уместилась бы, наверное, в одной цитадели Хастинапура), поэтому мы решили пройтись пешком, чтобы в ритме шагов восстановить ровное течение брахмы.

В храмах молились, в трапезных пили и дрались, в лавках торговались до полусмерти, а на берегах реки сжигали покойников одни и те же люди — граждане Шакалы. Мы прошли через базарную площадь и подошли к главному входу во дворец. Это здание из дерева и глины, разумеется, не могло тягаться в роскоши с подобными сооружениями Кампильи и Хастинапура. Зато в его безыскусной архитектуре не было ни стремления отгородиться от мира, ни навязчивой вычурности, призванной заморочить голову.

Поспешно пришел начальник караула, сообщивший, что нас ждет могучерукий и стойкий в дхарме царь Шалья. Во внутренних покоях двоерца наш провожатый велел нам снова подождать. Мы сели на удобные деревянные стулья, украшенные тонкой резьбой, взяли с подноса кубки с почетным питьем — это оказался медовый настой.

Я тут с одним воином разговорился, — заметил Митра, — так он прямо рвется в бой. Горит рвением пролить кровь и пограбить. Одна беда — ему совершенно все равно, кого бить. Это, говорит, дело моего царя решать, куда войска повернуть. А дело кшатрия, говорит, исполнить долг. С таким понятием дхармы у ваших кшатриев вы вполне можете оказаться врагами.

А ты хочешь, чтобы они по зову сердца кровь проливали? — ничуть не смутившись, ответил Джанаки. — По зову сердца к вам я приехал. Так у меня оно зрячее. А этих ты должен принимать такими, какие они есть. Выйди на площадь, попробуй повторить «подвиг» Кумара. Только этим людям будет понятнее, если объяснишь, кого выгоднее пограбить.

Будем надеяться, что мудрость царя Шальи и благое влияние его просвещенного двора смогут со временем изменить и нравы подданных, — сказал Митра

В этот момент в комнату, где мы ожидали, легкой походкой вошел Накула в богатых одеждах принца мадров. Мы встали и почтительно поклонились ему. Но он приветствовал нас как равных и, кажется, даже смущался своих одеяний, пояснив, что должен считаться с местными обычаями и вкусом своего дяди. После короткого обмена учтивыми словами он обратился прямо ко мне:

— Муни, ты пойдешь к царю мадров один, по этому тебе надлежит знать, что, несмотря на бла гостный внешний вид и некоторую простоту обращения, он сможет разглядеть цвет твоих мыс лей и почувствовать кислый привкус лжи в речах. Поэтому будь правдив и бесстрашен. В то же вре мя, достославный царь многие десятилетия избе гал близкого соприкосновения с Высокой сабхой, отдавая все силы служению на благо своего наро да. Вмещая в себя стремления и беды своих под данных, он отчасти и сам стал одним из них. Поэтому прежде, чем ты войдешь в зал приемов, я расскажу тебе одну легенду.

Молодой брахман по имени Атри пришел на праздник к царю Вайнье, владеющему небольшим царством неподалеку от Хастинапура. Во время обряда возлияния масла в священный огонь, Атри начал громко воздавать хвалу Вайнье, называя его великим, вседержавным, хозяином жизни и смерти. Такие неимоверные восхваления оскорбили слух главного царского жреца Гаутамы, руководившего обрядом жертвоприношения. Он потребовал, чтобы самозванец умерил пыл восхвалений, подобающих лишь царю богов Индре. Меж старым и молодым жрецами завязался спор. Атри утверждал, что именно Вайнья достоин славы вершителей судеб. Ну, и кто, Муни, оказался прав?

— Вне сомнений, Гаутама, — ответил я. Накула рассмеялся и покачал головой. — Все

остальные жрецы и царские сановники поддержали никому неизвестного Атри. От расположения царя зависело их благополучие, а с богом Индрой никто из них в своей жизни не общался. Сам Вайнья куда более благосклонно внимал восхвалениям Атри, чем туманным рассуждениям Гаутамы о вселенских законах и иерархии богов. С точки зрения простых людей истиной может быть только то, что ведет к их пользе, поэтому в спорах о величии царя прав тот, кто превозносит царя.

Но тогда Вайнья окажется окруженным льстецами и пройдохами, не способными вовремя дать нужный совет, — осмелился возразить я, — значит, его царство долго не устоит.

Конечно, это истина для любого дважды-рожденного, — терпеливо кивнул Накула, — но Гаутаме от этого не легче. Он впал в немилость. Атри занял его место. Даже когда рухнет царство, Вайнья так и не поймет, что причиной этому был он сам.

Я все понял, — сказал я Накуле, — Шалья останется довольным беседой со мной. Я не буду вмешиваться в карму царей и государств.

Накула удовлетворенно улыбнулся и, велев моим друзьям подождать, повел меня в зал приемов.

Несмотря на роскошное одеяние, сам царь Шалья был больше похож на рачительного хозяина постоялого двора, чем на грозного властелина. Весь его облик наводил на мысль о неспешных застольях в кругу семьи. Впрочем, для человека, давно пережившего расцвет своей силы, он обладал необычайной живостью движений и остротой взгляда, что, как ни странно, вполне гармонировало с его тучным телом и медлительной плавной речью.

Я вспомнил, что по рассказам, слышанным мною в Панчале, царь мадров до сих пор остается искуснейшим колесничим бойцом и знатоком лошадей.

Как обычный пастух, он целыми днями объезжал свои стада, осматривал сотни тысяч коров, метил молодняк, узнавал у пастухов о приросте и отеле. По вечерам Шалья от души предавался развлечениям вместе с искусными в танцах и музыке пастухами и собственными воинами, кружился в танце с нарядно одетыми пастушками и хмельной, окруженный толпой женщин, щедро одаривал красавиц браслетами, кольцами и кусками тканей. Жадный до развлечений, он мог неделями не слезать с седла, забыв о дворце и гареме, если того требовали его стада.

И еще, что-то теплилось в его лице, делавшее схожим с Накулой и Сахадевой. Еще бы, он ведь приходился им дядей. Впрочем, схожесть была не родственная. Опрятная одежда, лукавый блеск в глазах, чуть простоватая речь, — все это было майей, скрывавшей истинную силу властителя, как пепел — алые угли. «Он же — дваждырожденный!» — вдруг пронеслось у меня в сознании. Сам Шалья в этот момент сердечно, как сына, обнимал Накулу. Вдруг он повернулся и уставился на меня глубокими, как омуты, глазами. Что-то блеснуло там в темноте, словно тонкое тело рыбы вырвалось из толщи воды на солнечный свет. Вырвалось, вспыхнуло и погасло. На меня вновь смотрел простоватый, располневший, добродушный хозяин царства. Его благодушный взгляд и переливчатая речь окутали меня тонкой сетью. И вся дальнейшая наша беседа протекала так, как будто Накулы здесь больше не было.

Мы сидели на мягких подушках в небольшом уютном зале. Дымки благовоний восходили сизыми нитями к деревянным перекрытиям потолка. Чуть колебались занавеси в широких окнах, удерживая поток солнечных лучей. На дворе лениво перекликалась разомлевшая от жары стража. Но спокойным я себя не чувствовал. Ведь не случайно давал мне наставления Накула, прекрасно знавший, что простота его деда была лишь майей, позволявшей избегать хитрых козней возможных врагов. Поэтому, прежде чем отвечать на вопросы Шальи, я старательно обдумывал каждое слово. Выслушав мой рассказ о тщетных попытках нашего посольства договориться о мире с Каурава-ми, Шалья тяжело вздохнул:

Разделение — это большое зло. Мир полон разлук, потерь, смертей. Теперь зло разобщения поразило братство дваждырожденных. Я всегда благосклонно взирал на усилия Высокой сабхи взращивать в этом мире семена мудрости. Именно поэтому я и отдал свою любимую дочь по слову патриархов за отца Накулы и Сахадевы. Теперь мое сердце полно скорби от сознания того, что сама Высокая сабха раскололась на два враждующих лагеря. Твой рассказ о Хастинапуре подтвердил мои самые худшие ожидания. А ведь я помню время, когда дваждырожденным было запрещено не только брать оружие, но и побуждать своих слуг к кровопролитию.

Эта же мудрость была преподана мне в ашраме, — сказал я, — но нам пришлось взять в руки оружие, чтобы защищать собственную жизнь.

Даже вы, живущие по дхарме дваждырожденных, вынуждены подчиняться обстоятельствам. Как же мне, царю, обремененному кармой всего народа и долгом кшатрия, найти праведный путь? — спросил Шалья, не отрывая от меня пристального взора.

Я понял, что властитель мадров испытывает меня, под майей слов ищет ответы на вопросы, неведомые мне. Но разве под силу мне было разобраться в душе, защищенной могучей волей и опытом долгой жизни. Поэтому я сказал то, что всплыло из глубины сердца:

Я думаю, что человек, способный вмещать чужую боль, до последнего будет избегать бессмысленных убийств, каким бы оружием ни обладал и какой бы дхарме ни следовал. Ведь и патриарх Бхишма брал в руки оружие, когда того требовали обстоятельства.

Патриархи, такие как Бхишма, Дрона и Ви-дура приняли в свои сердца все скорби и надежды людей, населяющих эту землю, — сказал Ша-лья, — они лишены честолюбия, которое заставляет царей жертвовать чужими жизнями, но достоин ли быть их преемником Юдхиштхира? Я говорю не о его праве на трон как старшего в роду. Разве ты не ощутил мощи и величия Дурьодха-ны? Разве ты сам не поддавался соблазну сравнить двух властелинов?

Черные, живые глаза вдруг обрели остроту мечей. Воздух в комнате сгустился и загудел, подобно гонгу в храме. Я смотрел в глаза царя мадров, как в бездну, не в силах отшатнуться и боясь прыгнуть. Но ведь он дваждырожденный. Значит, там, в бездне его сердца лунный свет и серебро горных потоков. Я должен поверить ему. Тогда он поверит мне. Да и рано или поздно мне все равно предстоит сделать выбор между Пандавами и Кауравами, вернее подтвердить истинность первого выбора.

Я усмирил стук сердца и попытался ответить со всей доступной мне убежденностью:

— Юноша из джунглей не способен прозреть пути царей, достигших высшего потока закона. Лишь зрячее сердце, минуя обличья и слова влас телинов, способно почувствовать сокровенный ис точник их дхармы. Я уже бывал у подножья высо ких тронов. Я знаю, что советники велеречиво вос певают достоинства своих царей, даже когда те про ливают реки крови. Я знаю, что мудрость может быть обращена во зло, а слова о благе служить при крытием преступных помыслов. В Хастинапуре мне открылась божественная сущность Кауравов. Тот же огонь горит в сердцах сынов Панду. Но мое зрячее сердце свидетельствует, что из всех виден ных мною дваждырожденных только Юдхиштхи ра отрешился от собственных страстей и привязан ностей, только он способен блюсти закон и пользу своих подданных. Я видел его во дворцах на мяг ких подушках и в лесной глуши на подстилке из травы куша. Везде он оставался царем своих жела ний и почтительным слугой бога Дхармы.

Шалья милостиво кивнул головой: —Хоть главной добродетелью кшатрия считается преданность одному господину, я хочу, чтобы ты ответил мне просто и безыскусно: кто больше достоин власти — Юдхиштхира или Дурьод-хана? Об их братьях я не спрашиваю, — Шалья покосился на умиротворенно сидящего Накулу, — при всей моей любви к племянникам должен признать, что они способны только рубиться на мечах и этим мало отличаются, скажем, от Духша-саны. Выбор приходится делать только между предводителями братьев Пандавов и Кауравов.

На мгновение перед моим внутренним взором возникли Юдхиштхира и Дурьодхана. Любимый сын Дхритараштры куда больше соответствовал моему представлению о властелине, способном с беспощадным упорством вновь объединить под властью Хастинапура мелких раджей, остановить междоусобицы и утвердить на всей земле единый закон. Но будет ли этот закон хоть отдаленно напоминать законы братства дваждырожденных? Окупятся ли счастьем будущих поколений реки крови, которые прольет властелин, утверждая дхарму? Поля, орошенные слезами и кровью, дадут только черные плоды кармы, закрывающие путь к восхождению даже тем, кто придет за нами. Поэтому я сказал:

— Я верю Юдхиштхире.

Шалья кивнул и воцарилась тишина. Я почувствовал необычайную легкость, будто сбросил с плеч груз многолетних сомнений, и вдруг отважился спросить:

— Зачем вам, повелителю мадров, надо делать выбор?

Шалья поднял на меня проницательные глаза и улыбнулся:

Откровенность за откровенность? Наша страна далеко от Хастинапура, но и здесь не удастся сохранить мир и покой, если запылает пожар на востоке. Трудно собрать людей, чтобы строить храмы и плотины. Но они сразу обьединяются вокруг своего раджи, если надо идти избивать соседей. Ненависть сплачивает. Скажи бахликам, что мадры живут лучше …И вот уже все племя ненавидит соседей, гонит мудрецов, твердящих о каких-то единых законах, неподвластных их радже. Никому не хочется совершать работу познания, все ждут чуда. Стремящиеся все получить здесь и сейчас, ничтожные духом, властители не задумываются, что делается там, за горными вершинами, какая сила копится в лесных дебрях и носится ветром по степям. Немногие цари понимают сейчас, что развал Хастинапура лишит силы и нас, обречет на медленное вымирание, если, конечно, через пару лет не нахлынут дикие племена, чтобы вырезать всех — и хитрых, и мудрых, и расчетливых. .. Даже я, полновластный хозяин страны мадров, не могу предостеречь свой народ. Ты недавно из Панчалы. Скажи, Муни, привержены ли пан-чалийцы благому поведению? — спросил Шалья.

Они не любят войну, кротки и благочестивы, — подумав, сказал я. — Иначе почему бы Юдхиштхира опирался на них в борьбе с Хастинапу-ром?

Этого я и боялся, — печально сказал Шалья. Я искренне удивился:

Вас не радует, что где-то чтут дхарму? Если бы вы могли перенестись в наш лагерь дваждырожденных, полный песен, доброты и тончайших душевных движений, вы бы попытались создать нечто похожее и у себя.

Шалья покачал головой, взирая на меня с грустным сочувствием:

— Добродетель — величайшее из сокровищ. Я хорошо знаю, какое упоение духа дарит дваж-дырожденному вхождение в узор своих братьев. Но нас ждет война. Дурьодхана командует бесстрашными убийцами, которым не страшны ни божий гнев, ни угрызения совести. Разве вы сможете противостоять их напору? Сначала вы должны обрести сердца тигров. Пойдут ли на это Панда-вы? А если они решатся превратить вас в достойных соперников Кауравов, не ускорят ли они этим самым приход Калиюги? Я не обещаю, что поддержу Юдхиштхиру, — продолжил Шалья, повернувшись всем телом к терпеливо молчавшему На-куле, — карма сама определит, на чьей стороне выступать мадрам. Я не брахман, я — царь. Мой первейший долг — благополучие доверившихся мне людей. Если я поверну сейчас свои колесницы против Кауравов, то мои воины или откажутся сражаться, или будут столь трусливы, что я проиграю войну. Для того, чтобы заставить их подчиняться мне, придется казнить непокорных, то есть у себя дома, еще до начала войны, пролить кровь. Как видите, властелин тоже не свободен. Но я окажу содействие вашему отряду. Меня к этому обязывает обычное гостеприимство. Надеюсь, что не навлеку на себя гнев Кауравов. И еще, На-кула, передай Юдхиштхире, что когда дело будет касаться меня самого, то я сделаю все, о чем бы он меня ни попросил.

На этом прием закончился, и Шалья повел нас в соседнюю залу, где на циновках среди подушек и цветов стояли блюда с благоухающим рисом, горячими лепешками и грудой фруктов. За трапезой собрались все дваждырожденные, прибывшие из Пан-чалы, а также родные и приближенные Шальи. Глядя на оживленного владыку мадров, перевоплотившегося в заботливого хозяина, я подумал, что этот тучный простоватый человек — единственный из носящих диадему, заставил меня почувствовать всю тяжесть и муку дхармы властелина.

* * *

Лучезарные ашвины — божества утренней и вечерней зари — крутят колесо дней и ночей. Катится колесо, мелькают двенадцать спиц, за жарой приходит холодный дождь, за дождями — прохладный сезон, а он вновь сменяется жарой. Нет конца вращению колеса, которому подчиняются и люди и боги. О прекрасые ашвины! За движением ваших колесниц следуют все живые существа.

Истек почти месяц с тех пор, как я спасся из Хастинапура. Сколько ни перебираю четки событий, как ни просеиваю свою память, все натыкаюсь на противоречия. Нет, я не ставлю под сомнение свидетельства боговдохновенных создателей Махабхараты. Но ведь могли же последующие переписчики что-то исказить и переиначить. Текст эпоса свидетельствует, что великая битва на Ку-рукшетре началась вскоре после истечения тринадцатого года изгнания Пандавов. В моей же глубокой памяти временной промежуток между возвращением Пандавов в Кампилью и первой стрелой, пущенной на Курукшетре, наполнен таким количеством переговоров, путешествий, вооруженных стычек и политических маневров, что и жизни одного поколения могло бы не хватить…

Да и в Махабхарате описаны посольство брахмана в Хастинапур, поездка Арджуны и Дурьод-ханы к Кришне, встреча с Шальей и другие события. Если учесть, какие огромные расстояния лежат между Хастинапуром, Дваракой, Кампильей и Шакалой, то становится ясным, что подготовка к войне должна была занять не один год.

Впрочем, можно ли в таких делах полагаться на человеческую память? Бесконечен лабиринт воспоминаний, и сколько ни всматриваюсь я в прошлое, никак не могу постичь прихотливого узора кармы, перенесшей меня из сельской общины в глубине тропических лесов в отряд блистающих доспехами кшатриев, что день за днем упорно продвигался по горной дороге к сокрытому снегами сердцу Гималаев.

Впереди поднимал пыль дозор из десяти всадников, набранных среди местных жителей, хорошо знающих горы. За ними следовали двадцать кшатриев в сияющих панцирях и шлемах. Их длинные копья мерно поднимались и опускались в такт плавной рыси, словно щетина на загривке тяжело дышащего кабана. Замыкали длинную процессию низкорослые навьюченные лошади, которым предстояло перевезти через горы провизию и лагерное снаряжение.

И вновь перед моим внутренним взором встает летящий лик Арджуны, осененный знаменем Ханумана, в окружении молодых дваждырожден-ных. Солнце отражается в медном зеркале панциря. Конь медленно и плавно ступает по желтой тропинке, окаймленной зелеными травами и се-ребрянными кусками гранита. Тени деревьев ложатся под копыта, подобно шкурам леопардов.

Арджуна ехал в горы, оставив мрачные залы дворцов и давящую жару равнин. Заручившись у своего дяди обещаниями помощи, наш предводитель повернул коней на север. И потянулись однообразные дни утомительных переходов. Впрочем, мы с Митрой чувствовали, как в неспешной череде событий развертывается какой-то план, заблаговременно составленный могучим разумом Юдхиштхиры. Поход к мадрам был лишь ничтожной частью этого плана, а горы — истинной це-лью.Тде-то там, в снежной вышине Гималаев вдали от человеческих троп, жили боги. С ними, непостижимыми для нас хранителями мира, вновь искал встречи Арджуна.

После застоялой тишины раздавленных жарой пустынь горы ошеломили меня звоном талой воды, колокольным набатом крон огромных сосен, грохотом дальних камнепадов. Вместо пыльной пестроты равнинных пейзажей здесь царила высокая гармония приглушенных сине-зеленых тонов. Краски в чистом прохладном воздухе горной страны, казалось, обретали первозданную яркость. Красно-коричневые горы в зеленых оборках поднимались отлого, волна за волной, как морские валы. Синие горы стояли на горизонте и с каждым днем прибывали в размерах. Еще неделя пути, и прямо над нашими головами поплыли в безбрежной голубизне сияющие белые пики. По вечерам они наливались густым синим цветом и казались могучими водяными валами. Оттуда тянуло свежестью талого снега.

День за днем бесконечная змеящаяся тропа уводила нас все выше. Но сомнения и страхи волочились за мной как неуклюжий хвост дракона. Зачем опять переносить тяготы пути, если даже крайнее напряжение сил в Хастинапуре осталось бесполезным броском костей в огромной игре, которую ведут Пандавы. Сколь долго будем мы тратить жизненные силы в безнадежной борьбе? Мысли кружились в голове, повторяясь вновь и вновь, как эхо в гулкой пустоте души.

В эти дни именно Арджуна — гордый, бесстрастный, недоступный милосердно поддерживал во мне силы. Он предложил нам с Митрой и Джана-ки ехать рядом, коротая время беседой. Всего несколькими фразами объяснив истинный смысл происшедшего в Хастинапуре, он снял с нас бремя ответственности за бесплодность попыток изменить течение событий.

Никто и не надеялся, что вам удастся заставить Дхритараштру отказать в поддержке собственному сыну. Ваши беседы с патриархами не могли поколебать весов кармы, нависшей над нашим Братством. Но могли ли мы не предпринять последней попытки? Теперь пелена сомнений прорвана, и мы можем действовать. Вы выиграли для нас целый месяц. Ну, а мне, — как-то по– мальчишески легкомысленно улыбнулся Арджуна, — может быть, спасли жизнь.

Вы раньше не были уверены, есть ли у Кар-ны божественное копье? — спросил Митра.

Мы и сейчас не во всем уверены, — ответил Арджуна, — но именно ваши вести заставили меня окончательно решиться на новое восхождение к твердыням небожителей.

И еще Арджуна много говорил о войне:

— Война позволяет кшатрию соблюсти свою дхарму, крестьянину — избавиться от необходимо сти горбиться на поле и заискивать перед сборщи ком податей. Лишь на войне человек познает тщет ность всех привязанностей в этом мире. Его путь становится прямым, как стрела. В походе радуешь ся глотку воды и ночлегу на подстилке из травы. Каждому мужчине надо вести такую вот походную суровую жизнь, чтобы не наступило пресыщение. Умейте радоваться препятствиям. Именно их пре одоление заставляет нас постигать мир и нагнетать в наши сердца огненную силу брахмы.

Так говорил Арджуна, умеющий воплощаться в чужое сознание и постигать корни наших мыслей.

— Жалея себя, Муни, подумай о тех, кто сей час уже вступил в битву. Ты сетуешь об упавшем занавесе майи. Подумай о тех, кто в эти минуты погибает, защищая свой ашрам от вышедших из дикого леса племен; о тех, кто потерял ручеек на шей брахмы и не может достичь нас, умирая от жажды, подобно путнику в пустыне.

Так сказал Арджуна и столько искреннего сострадания было в его сердце, что в этот момент царевич стал близким и понятным, как давний надежный друг.

— Льет ли дождь, палит ли солнце, ты идешь к цели. Тебя интересует цель, а не погода. Не при ходи в отчаяние из-за поражения, не гордись по бедами. Они — лишь краткие остановки на бес конечном пути. Все, что имеет смысл в этой жиз ни, можно стяжать лишь неустанным восхожде нием. Что бы ни встретилось у тебя на пути — нищета или богатство, беда или победа, всегда спроси самого себя: зачем боги посылают эти ис пытания? Какой урок следует извлечь? Что оста нется в моем сердце после ухода за последний пе ревал?

Арджуна замолчал и, ударив коня, умчался в голову колонны. А ощущение близости не пропадало, словно его рука все еще лежала на моем правом плече. Легко и просто он открыл мне истину о собственной неслучайности в прихотливой игре кармы, связавшей единой цепью высокие троны, бесчисленные армии и судьбу бывшего крестьянского парня, закончившего ашрам ученичества.

Слова Арджуны в конце концов заставили меня устыдиться собственной слабости.

Может быть, могучий воин не меньше, чем мы с Митрой, страдал от истощения потоков брахмы, от крушения Братства. Но даже здесь, на горной дороге, он оставался могучим властелином, раскрывал нам тайны великой игры, указывал новые цели, словно дальние сияющие вершины, и звал за собой, наполняя безоглядной уверенностью в великом предназначении каждой жизни. И еще он заставил меня вспомнить о Лате. По каким нескончаемым дорогам влечет ее долг перед Братством и воля Пандавов? Я представил себе ее, упруго качающейся в седле, посреди пустыни под грозовым небом Калиюги. Наверное, впервые я думал о ней не как о богоравной апсаре, а как об отважной, но такой беззащитной и уязвимой женщине.

Что может защитить одинокую странницу в бескрайнем мире, если хранивший ее щит брахмы расколот самим Братством? С ласковой снисходительностью я вновь и вновь вызывал в себе образ серебряной богини в сиянии диадемы и серег, а мне являлась девушка, сидящая у дороги, доведенная до отчаяния несоразмерностью ее сил и пути долга. Как хотел я увидеть Лагу] Но ведь и не принадлежал себе. Могло случиться так, что в этом воплощении нам не суждено увидеться. Учитель говорил мне, что страсти и привязанности порождают наши страдания в этом мире. У меня не было привязанности ни к славе, ни к богатству, я не желал даже подвигов, целиком отдаваясь течению своей кармы. Но теперь, когда наслоения опыта предали забвению многое из того, что казалось важным, высветив и подтвердив главные прозрения, мне со всей ясностью открылась истина, что мужчина без любимой по природе своей несовершенен.

Запутавшись в горько — сладостных видениях, я потерял способность следить за пространством и вылетел из седла, зацепившись за какой-то сук, торчащий над дорогой. Я не пострадал, но напугал коня, изумил своих спутников и развеселил Митру. Он хохотал так громко, что к нему подбежал узкоглазый проводник и зашептал, испуганно блестя белками глаз:

— На горных тропах нельзя громко говорить и смеяться, наши боги могут разгневаться и сбро сить на нас камни с вершины.

Я же в свою очередь назидательно заметил, что наше давнее знакомство не дает Митре право забывать о таких исконных добродетелях дважды-рожденных, как сочувствие и сдержанность.

— Вся штука в том, что называть сочувстви ем, — легкомысленно отметил Митра, — по твое му выражнию лица и бессвязным мыслям я по нял, что ты опять в беде.

Я внутренне поморщился. Не хотелось прерывать пребывание в мире майи, где на алтаре сиял образ Латы. Впрочем, Прийя и Нанди тоже находились в этом храме, и, как ни странно, Дата не возражала против их присутствия. Они не ушли, а просто растворились в апсаре, как растворялся в свете ее совершенства весь мир моих непрояв-ленных надежд и ожиданий.

Может быть, боги еще сжалятся над тобой и пошлют жизнь без мучительных желаний и пустых страстей, — с ухмылкой сказал Митра, — чтоб ты смог лучше понять меня, обреченного на вечное одиночество.

Тебе ли говорить об одиночестве?

Конечно, где нам, порождениям Калиюги, найти верных спутниц, подобных Тилоттаме или хотя бы Кришне Драупади.

Надо признаться, что своей пустой болтовней Митра все-таки достиг желаемого — вернул меня в поток реальности.

* * *

По ночам на привале я лежал у погасшего костра и глядел в звездное небо, чувствуя, как капля за каплей в мою душу просачивается покой. Он пах неведомым мне раньше горьковатым сосновым ароматом, он был прохладен, прозрачен и свеж, как звезды и талая вода ледников.

Да, это были ГОРЫ! Все ранее виденное мною оказалось лишь предчувствием, ожиданием встречи с этим величайшим чудом земли. Никогда я не думал, что царство камня может быть столь богато формами, а краски мира — столь чисты и прозрачны. Алмазные звезды стояли прямо над головой. Изумрудным огнем мерцали вершины. На рассвете ледники посылали в небо алые столбы пламени, угасавшего лишь под струями голубой лазури. Ярус за ярусом карабкались в небо по северным склонам сосны и ели. На больших высотах деревья попадались все реже, но горная страна не утомляла глаз своим однообразием. Минералы и драгоценные травы разукрасили эти горы радостными цветами жизни. Сменялись перед изумленным взором лощины и распадки, разноцветные натеки на вздыбленных скалах, озера, похожие на полированные грани бериллов.

Мы шли день за днем, а вершины, окутанные облаками, казалось, следили за нами, бесстрастно измеряя границы наших сил, взвешивая искренность стремлений.

Страшный, несравненный труд восхождения. Каждый перевал сводит твою волю в единый луч устремления, каждый шаг становится гранью преодоления, и бегут мурашки по коже от слов: «дальние перевалы уже под снегом». Только тем, кто сотни раз изошел горячим потом, провялился у костров, выжег в себе в пути всю медлительную лень долин, открывается вершина. Нигде я не ощущал такого восторга, как в горах. Солнце, многократно отраженное, размазанное по зеркалам ледников, пронизывало меня всего, оставляя голым, нет, прозрачным пред всевидящим взором богов. Мне казалось, что стоит выдавить из себя по капле вместе с потом всю вязкую серость равнинного мира, как горы на полнят меня своей силой, утолят жажду взлета. Каждый шаг, каждый вздох давался с огромным трудом. И он же приносил холодную радость последней жертвы — жертвы собственной плоти, душевных сил, там, внизу, казавшихся главным смыслом жизни. Каждый пик казался пределом мечтаний, каждый перевал — конечной целью. Горы, словно набухшие по весне почки, обещали вот-вот лопнуть и явить миру спрятанные в их глубинах сокровища. Надо только добраться… Но вот вершина перевала, и вокруг — лишь голые камни, а над головой — слепящий пик, полный света и обещаний. Сердце рвется туда, угрожая оставить тело ненужной грудой тряпья у подножья.

Вспышка памяти. Арджуна, напрягая могучие мышцы открытых рук и ног, ведет коня по каменной осыпи. Он говорит, обращаясь то ли к нам с Митрой, то ли к невидимым богам:

— Всю жизнь — вверх по склону. Каждая вершина обещает покой свершения, но там лишь ветер средь голых камней, и все больше друзей остается позади… Может быть, если достигнуть той единственной, предназначенной для тебя вершины, горы откроют нам свои сокровища.

Караван шел вверх. Наши ноги то утопали в водовороте ажурных папоротников, то пружинили на пахучей хвое, то скользили по гладким камням оголенных склонов. Здесь, во чреве гор, нам уже почти не попадались человеческие жилища. Лишь изредка мы входили в деревни, где бревенчатые хижины покоились на основаниях из белых, отшлифованных дождем и ветром валунов, напоминавших человеческие черепа. Впрочем, эта похожесть не вселяла страха, а лишь заставляла задуматься о временности нашей телесной оболочки пред величием гор и неба. Нет, ни в валуны, ни в горы не могло проникнуть мое сознание. В них было что-то холодное, плотное, не допускавшее моего воплощения, но не мертвое, а уснувшее со времен появления мира, может быть, осколком застывших, развоплощенных зерен духа погибших богов. Сами охотники, жившие в этих хижинах, не пытались проникнуть так глубоко в суть окружающего их мира. Они появлялись на дороге, которая вела наш отряд, легко пересекая каменные осыпи, казавшиеся непроходимыми. Каменные пустыни дарили им съедобные коренья, лекарственные травы и дикий мед. Они жили в гармонии с могучими силами, одевались в шкуры животных и поклонялись каменным идолам и сияющим ледникам. При этом они были гостеприимны, угощали нас кислым молоком и сочным сыром, черными сухими лепешками и размоченными в воде лесными ягодами. В их дымных хижинах мы иногда спасались от ночных холодов. Но теснота и смрад открытых очагов, царящие там, все-таки делали для нас куда более притягательными стоянки на голых камнях вокруг пылящего искрами костра. Мы обзавелись теплыми одеждами из шкур и шерсти, нашли надежных проводников и неутомимых носильщиков.

Вместе с ними по утрам мы следили за волшебными играми богов, заставлявшими ледники сиять попеременно всеми цветами радуги, подобно рубинам, сапфирам и изумрудам в царском венце Хастинапура. По ночам мы вместе с нашими проводниками собирались у костров и распевали их мантры, кидая в огонь цветы, коренья и куски масла, пытаясь умилостивить вспыльчивых богов горных ущелий.

Иногда кто-нибудь из проводников начинал рассказывать древние легенды, в которых обвалы становились знаменьями, завывание ветра — голосами богов, а наш отряд — лучом смертоносного света, посланного Хранителями мира для борьбы с тьмой, скопившейся в долинах. Здесь было легко поверить песням о встречах людей с небожителями.

Они верят в разных богов, — пояснил На-кула, — не понимая, что это лишь имена, данные проявлению высшей силы, недоступной нашему сознанию. Это — атрибуты, а не личности. Каждое проявление может быть названо личным именем, и тогда оно станет доступнее пониманию простых людей.

Но я же видел, как колдун, призвав Шиву, излечил одного из наших носильщиков от лихорадки.. . — сказал Митра.

Да, он это сделал. И что удивительнее всего, он и сам верит в то, что ему в этом помог Шива. Скажи ему, что лечит и убивает не бог, одетый в шкуры, с молнией в руке, а некая безличная сила, он спросит, как же ей поклоняться? Разве можно приносить цветы в храм и петь хвалы безличной силе? А твой разум может вместить Абсолют, постичь Бога как непроявленную, бесформенную, лишенную плоти сущность? Поэтому и снисходят с незапамятных времен к мятущимся, слепым людям прекрасные боги и богини. Через них постигаем красоту и могущество великого океана беспредельности. Их облик запечатлен в дивных изваяниях которым брахманы приносят жертвы и поют священные гимны. Для нас молитва — это постижение своей сущности и слияние с высшей причиной всего сущего. Для местных жителей — возможность славить Бога и просить у него милости. Их боги еще находятся вне человеческой сущности, в деревьях, ветрах, облаках.

Сами местные жители, сидевшие, кутаясь в шкуры, у наших костров, казались духами гор и лесных дебрей.

А что там дальше за горными хребтами, в обители снегов? — спрашивали мы.

Там пики сияют алмазными зубцами короны земной власти. Там путник слепнет от чистого всепроникающего света. Там горы раскрывают солнцу свои девственно-белые бутоны, и в чашечках этих снежных цветов творится колдовство неба и земли, — отвечали проводники.

А как же боги, — спрашивали мы, — вы их видели?

Проводники испуганно перешептывались, делали руками знаки, отгоняюжщие зло, но говорить о небожителях отказывались. Лишь один, самый старый из них, носивший седую бороду и прятавший глаза в сплошной сети глубоких морщин, не боялся гнева богов.

— Там дальше, в горах, — говорил он нам, об ращая бесстрастное лицо на север, — обитают ганI

дхарвы и якши. Раньше они снисходили к простым смертным, давали мудрые советы, а иногда даже предавались любовным утехам с нашими девушками. Это было давно, когда люди отвращались от зла и соблюдали дхарму. Теперь боги закрыли путникам дороги в свою заоблачную страну. Лишь иногда мы видим в небе их пламенные колесницы или слышим чарующую музыку, рожденную воздухом ущелий. Есть в горах и страшные демоны. Они бродят в ночи и убивают одиноких путников. Я непроизвольно поежился, оторвав взор от костра, посмотрел вокруг. Обступившие нас горы рассматривали лагерь изподлобья, словно решали, стоит ли оставлять жизнь дерзким пришельцам. Москитный зуд страха проник в мое сердце, но, по счастью, в разговор вмешался Митра. Кшатрийская доблесть, впитанная с молоком матери, не позволяла ему ни на мгновение поддаваться страхам.

— Такими историями у нас пугают детей, что бы они не капризничали у домашних очагов, бодро заявил мой друг, — вы всю жизнь прожили в этих горах, значит, должны были встречать небожите лей, а если не встречали, значит, их и нет вовсе.

Старый проводник, кряхтя, покачал головой и принял из рук одного из своих помощников чашу с горячим настоем трав, в который были добавлены мед и масло.

— Мы не достойны видеть их, — сказал он, неторопливо прихлебывая горячее варево, кото рым местные жители поддерживают силы во вре мя долгих переходов, — но есть люди, которые могут общаться с небожителями и сейчас. Если идти все время на восток, то через неделю пути можно выйти к заповедной долине, где стоит храм повелителей брахмы. Наши люди, кто побывал там, рассказывали о прекрасной апсаре, которая слышит голоса богов.

Мы с Митрой недоверчиво переглянулись, а несколько кшатриев, сидевших у костра, откровенно рассмеялись.

— Апсара? В этих диких краях, где люди не носят венков и не умащают своего тела, где нет музыки и ашрамов… Кто в это поверит?

Темнокожие хозяева гор остались безучастными. Их плоские, как камни, лица со щелочками глаз не отразили ни обиды, ни огорчения.

Старец продолжал рассказывать:

— Она служит богам в маленьком древнем храме. Эта прекрасная апсара наделена всеми сча стливыми признаками и несомненно достойна бо гов и гандхарвов. У нее круглые бедра, изящные талия и шея, а ладони рук, уголки глаз и губы ро зового цвета. У нее есть дар исцелять больных. Разве это не знак покровительства богов?

Старик говорил нараспев, стараясь без искажения передать чужие слова, услышанные им, очевидно, у такого же костра на обочине горной дороги.

— Благословен край, где люди чтят дважды– рожденных апсар, — с большим тактом вышел из затруднения Митра, — и все же, я сам бы хотел поговорить с кем-нибудь из небожителей.

— И о чем бы ты его спросил? — раздался го лос над нашими головами.

Мы встрепенулись и вскочили с мест, но это был не якша, а наш предводитель Арджуна.

Он сел среди нас на подстилку из шкуры черной антилопы и принял из рук проводников чашу с согревающим напитком. Я заметил, что Арджуна сменил одежду и панцирь на шерстяное одеяние местных жителей. С его плеч ниспадал до земли теплый плащ, подбитый мехом. При появлении нашего царя проводники и носильщики разом замерли, затаив дыхание. Они сидели на корточках на границе светлого круга, очерченного костром, и кутались в засаленные шерстяные плащи. Застыв немыми изваяниями, они готовились терпеливо внимать, не пропуская ни слова ни жеста, чтобы потом, собравшись в своих дымных жилищах, разобраться в услышанном, предугадать, откуда нагрянет беда, что ждать от судьбы их маленькому горному народу.

— Я расспросил бы небожителей о том, кто победит в грядущей войне, — мечтательно сказал Митра, — ну, и попросил бы у них божественное оружие.

Арджуна невесело рассмеялся:

— Ты совсем как мой сын Абхиманью. Тот на совете у Друпады прямо так и сказал: «Сходи к Хранителям мира и попроси оружие против Кау– равов.» Увы, это непросто. Просьбы к богам опас ны, как взятые в руки кобры. Огонь, согревающий нас, может и опалить, если мы слишком близко по дойдем к нему. Мой беспокойный брат Бхимасена однажды встретился с небожителями. В это время я скитался в горах, а братья дожидались меня не много южнее в удивительных долинах, скрываю щихся в предгорьях. Прекрасной, но чуть легкомыс ленной, Кришне Драупади захотелось украсить свои волосы цветами лотоса. Разумеется, Бхима сена тут же бросился на поиски какого-нибудь озе ра. Он спешил, как слон во время течки, не разби рая дороги, проламываясь сквозь заросли, и нале тел на лежащую посреди дороги огромную обезья ну. Ее облик был точь-в-точь, как описывают чара– ны вождя обезьяньего народа Ханумана. Это суще ство было покрыто шерстью ярко-желтого цвета и сияло в сумраке зарослей, как упавшая с небес мол ния. Обезьяна взглянула на Бхимасену желто-ме довыми глазами. Ее темные брови удивленно по ползли вверх. Не раскрывая рта существо сказало: «Дальше для смертных пути нет.»

«Кто ты? — спросил Бхимасена. — Зачем ты принял обличие обезьяны?»

Существо не ответило, а лишь положило на пути Бхимасены огромный хвост. Мой брат, не желая наносить вреда тому, кого он про себя называл Хануманом, нагнулся, чтобы убрать хвост с дороги. Несмотря на усилие его рук, хвост не сдвинулся с места.

«Как можешь ты, знаток дхармы, наделенный мужеством и разумом, не испытывать сострадания к лесной твари?» — вопрошала огромная обезьяна, пока мой брат весь в поту от напряжения пытался сдвинуть невинную на вид преграду. Только когда Бхимасена окончательно выбился из сил, на него снизошло просветление, и он признал в желтом существе жителя небес.

«Я познал твою мощь, — сказал Бхимасена. — Если ты бог, то какие жертвы я должен тебе принести?»

«Я один из Хранителей мира, — был ответ, — я не бог, но во мне, как и в тебе, и во всех живущих есть частица божественного огня. Мы с тобой братья, но я вынужден преградить тебе путь в заповедную долину, она сейчас нужна нам — Хранителям мира. Нет, наша обитель не здесь. Туда мы допускаем только тех, кто отрешился от земных страстей, чей дух готов принять жар нашей брахмы, а разум — понять увиденное. Ты же еще горд, неистов, и карма твоя не созрела. Тебя ждут земные пути и военные подвиги, для которых ты и воплотился в этом теле. В мыслях следуй за Юдхиштхирой — ему ведома карма этого мира».

Так говорил тот, кто своим видом походил на царя обезьян. — сказал Арджуна и на мгновение задумался, словно вспоминая давний волшебный сон. Мы сидели почти не дыша. Блики костра вспыхивали на панцирях кшатриев, зажигали потайные огни в глазах Джанаки и Митры, скользили по плоским скуластым лицам наших проводников и носильщиков, сидевших на корточках неподвижно, как каменные идолы.

Мой брат Бхимасена, для которого прихоть панчалийки выше, чем воля богов, попытался упорствовать, объясняя, что ему нужны цветы лотоса, которые растут в заповедных долинах. Ха-нуман указал ему озеро с лотосами и позволил нарвать их. Тогда Бхимасена, убедившись в милости небожителя, попросил его явить свой истинный божественный облик, в котором он пришел в мир. Тот отказался, сказав:

«Никто из смертных не может увидеть облик, в котором я пришел на землю. Времена тогда были иными. Теперь — гибельная Калиюга, и я принял облик, соответствующий ей. Земля, горы, реки, люди — все сейчас соответствует вашему периоду времени. Сила, величие и блеск приходят к упадку. Я видел и золотой век на вашей земле. Тогда не было разделения на людей и богов. Все обладали способностью мыслить, но были лишены тел. Все растворялось в едином поле брахмы. Люди были равны между собой, проходили через одни и те же ашрамы, почитали одну и ту же правду. Не было купли-продажи, не было обмана и ненависти, все творила мысль. А потом пришла иная эра, и началось разделение людей. Из одного источника шли молитвы и обряды, но стали они различаться так, что люди перестали признавать братьев друг в друге. Истина пала, так как была раздроблена на мелочные откровения. Никто не пытался выслушать друг друга. Род человеческий оглох и ослеп. С приходом Калиюги дхарма попирается людьми и оскудевает поток брахмы, слабеет дыхание жизни. Это угрожает и существам мир охраняющим. Поэтому мой облик соответствует вашему времени».

Бхимасена заявил, что никуда не уйдет, пока не увидит истинного облика Ханумана. И тогда небожитель решил удовлетворить любопытство моего брата, хотя совсем непонятно, что может ожидать сведущий человек от бесполезного знания. Тогда произошло то, о чем чараны поют, прославляя деяния Бхимасены. Арджуна прикрыл глаза и тихо запел, пытаясь подражать боговдохно-венным бродячим певцам:

—Хануман сделался огромен телом Простираясь над банановой рощей. Стояла та обезьяна в бескрайнем сиянии. Обезьяна с красными, как медь, глазами и грозно нахмуренным лицом била длинным хвостом, заполнив собой стороны света.

Бхимасена зажмурился, а небожитель сказал: «Таков мой облик, доступный твоему зрению, но я могу расти и дальше. Среди врагов мое тело увеличивается беспредельно за счет собственной мощи».

Вот такой силой брахмы обладают те, которых мы зовем Хранителями мира. Боюсь, нам никогда не постичь, кто же они на самом деле. Все наши догадки так же близки к реальности, как облик, который был показан Бхимасене, походил на истинное лицо его собеседника.

После этого Бхимасена смирился, а тот, кого мы зовем Хануманом, вернулся в свое прежнее тело и обнял Бхимасену. Мой брат говорил, что всю усталость из его тела изгнал могучий светлый поток, и в чакрах с новой силой вспыхнула неистовая мощь брахмы. Просветленный и как будто помолодевший, он легко спустился с гор, принеся букет лотосов Кришне, встревоженной его долгим отсутствием. Небожители дарят цветы, а не молнии.

Закончив рассказ, Арджуна замолчал, улыбаясь своим потаенным воспоминаниям.

Зачем же мы едем в горы? — тихо спросил Джанаки.

Это вы узнаете, когда мы прибудем на место, — ответил Арджуна. Видя обескураженное выражение наших лиц, он снисходительно добавил. — Мудрый совет может обернуться страшнее любого оружия…

* * *

И снова бесконечный подъем в горы. Величие открывающейся горной страны не только восхищало, но и подавляло. То, что издали казалось лишь складкой на теле горы, оборачивалось огромной расщелиной. Длительные переходы, изматывающие людей и вьючных животных, почти не приближали нас к пикам, увенчанным царственными диадемами снегов и облаков. Щербатые клыки горных отрогов замыкали горизонт вокруг нас. Казалось, наш отряд уходит в разинутую пасть чудовища, окаменевшего со времен рождения земли. Под копытами коней все чаще были лишь голые камни да сухая трава, струящаяся под ветром, как дым костра.

Не все кшатрии выдержали тяготы пути. У некоторых из них кружилась голова, затруднялось дыхание и шла кровь из носа. Нам пришлось оставить их на попечение темнолицых жителей какой-то затерянной в этих горах деревушки.

Снежный горный воздух, простая чистая пища и, главное, невидимая поддержка друзей-дважды-рожденных еще позволяли мне держаться. И все же долгие переходы, разряженный воздух перевалов и груз воспоминаний, которые я вез, как мешок с камнями, на своих плечах, истощили меня. Я уже не коротал время на привалах беседами с Арджуной и Накулой, а проваливался в сон, как в черную воду забвения. Во время дневных переходов Митра и Джанаки ехали рядом со мной, следя, чтобы я не упал с лошади.

Горы предстали не гранью преодоления, а безнадежным частоколом, и горная дорога вела в никуда, петляя меж холодных неприветливых валунов.

Я чувствовал себя таким пустым и легким, что каждый порыв ветра мог выбить меня из седла. Усталость облепляла меня, как растопленный воск. Перед глазами — то тени кшатриев Хастинапура, то сияющая морда желтоглазой обезьяны, то испуганные глаза Прийи, уходящей от меня по узкой темной улице. Только была ли это Прийя или Лата? Мне никак не удавалось этого рассмотреть при тусклом свете, проникавшем в пустой храм моего сердца сквозь майю внешнего мира. Пелена была перед глазами. Ритмичный перестук копыт отдавался в ушах перебором четок. Казалось, не будет конца видениям в этом медленном завораживающем восхождении, превратившемся в нескончаемый храмовый ритуал.

Красными колоннами вставали внизу стволы сосен. Над головой под синим сводом ветры славили поднебесную обитель богов, а ледники сияли алтарями, окутанными огнем брахмы. Уже потом, когда ко мне вернулась способность рассуждать и мыслить, я узнал, что наш отряд, едва углубившись в горы, повернул на восток и вошел в безлюдные земли, изредка навещаемые только охотниками племени киратов. Где-то далеко на юге остались границы Хастинапура, и ни военным дозорам, ни шпионам Дурьодханы, стянутым к Панчале, было не под силу найти наши следы. Мы не знали дороги, по которой вела нас устремленная воля Арджуны, пока, преодолев очередной перевал, не спустились

в заповедную долину. Нам пришлось буквально прорубаться сквозь зеленые заросли к широкому лугу, через который шла тропинка к зеленому холму, увенчанному каменным островерхим куполом. Долину окружали могучие ребра гор то густо-коричневого, то ярко-охристого цвета. Отдельные скалы и лощины казались линиями и бугорками на ладони матери-земли, раскрытой жестом защиты. Водяные потоки ниспадали широкими каскадами, словно прозрачные одежды, соскальзывающие с темнотелои красавицы. Несколько тонких столбов сизого дыма поднимались неподалеку от храма. Наши кони пошли быстрее, и вскоре мы выехали на широкую тропинку, огибавшую холм и заканчивающуюся у небольшой деревушки, прилипив-шейся к зеленому склону. Деревянные дома на каменных платформах стояли в живописном беспорядке, словно пригоршня игральных костей, рассыпанная небрежным игроком. Земля вокруг них была разлинована аккуратными террасами, на которых трудились крестьяне. От околицы шла прямая, как стрела, тропинка вверх к храму. Отсюда он был хорошо виден: каменные стены, казалось, вырубленные из монолитной скалы, венчал островерхий шлем купола, рвущийся в небо и надежно укоренившийся в земле.

У затененного входа в храм неподвижно застыла женская фигура в белой одежде. Чистая, как снег, полоса ткани обливала ее бедра и плечи, а верхний конец покрывала был наброшен на голову, защищая лицо и прекрасные глянцево блестящие волосы женщины от солнца. Выбившийся из-под ткани черный локон трепетал на ветру, свидетельствуя, что перед нами живая женщина, а не изваяние богини.

Она похожа… — прошептал я и осекся. Неужели я никогда не избавлюсь от ее образа…

Апсара-целительница! — воскликнул, не скрывая восторга, наш узкоглазый проводник.

Заповедная долина, — выдохнул Митра, — здесь люди слышат голоса небожителей. Мы дошли, Муни, дошли!

От этих слов во мне словно лопнула какая-то последняя напряженная струна. Я закрыл глаза и радостно отдался прозрачному потоку бесчувствия.

* * *

Запах очага, коровьего навоза, деревянных стен… Как давно я не возвращался к сладостным ощущениям детства. Я снова дома, в деревенской хижине, и сейчас мать принесет мне горячего молока… Медленно, стараясь не расплескать очарование картин, открывшихся внутреннему взору, я раскрыл глаза и увидел мирный огонечек масляной лампы, стоявшей у моего изголовья. Стены и потолок были из крепких толстых бревен, надежно защищающих от дождя и холода, но пропускающих могучее дыхание жизни. Я скосил глаза вниз и увидел, что деревянный пол застлан шкурами. Может быть, это дом охотника? А потом, как бы в ответ на безмолвный призыв, неслышно ступая по мягким шкурам, в круг света вошла женщина. Вошла и раздвинула границы дома, наполнив его лунным сиянием, ароматом жасмина и радостью движения.

Я лежал молча, боясь отогнать остатки сна и увериться, что эта серебристая фигура — лишь бесплотный отблеск луны. Но видение не исчезало. Волна теплой брахмы коснулась сердца, а вслед за этим прохладные, чуть влажные губы дотронулись до моего горячего лба.

Лата, — прошептал я, — все-таки нашел… Ласковая грустная улыбка озарила ее лицо, а потом тьма снова занавесила мой телесный взор. Сквозь забытье я слышал два голоса, звучавших глухо, словно эхо, прорвавшееся из недр пещеры.

Едва шевелится ваш повелитель брахмы, — ворчал чуть хриплый голос старика.

Ему отвечал нежный, струящийся, почти забытый голос той, которая осталась так же далеко, как и закрытая зонтом брахмы Дварака.

Пять лет назад он не знал иного мира, кроме своей деревни. Он — один из последних, кто прошел посвящение в наших ашрамах , — говорил женский голос.

Да, не повезло ему, — прозвучало в ответ, — восхищаться легендами о патриархах и героях, а, придя в братство, увидеть кровожадных властолюбцев и обессилевших старцев. Жаль, что война не пощадит даже таких молодых, только что прозревших. Жил себе парень в тихой деревне, горя не знал. Так нет же, привела ему карма Учителя. Теперь он обречен вместе с нами. А ведь он даже, наверное, не очень-то представляет, куда несет его поток жизни.

А мы представляем? Туманные пророчества хороши в устах чаранов, а нам нужна истина, тогда, может, не придется погибать ни ему, ни нам. — Разве не за этим здесь ты и вот теперь Арджуна…

Мне на лоб легла прохладная нежная рука, отгоняющая туман забытья. Знакомая светлая сила… Цветущий жасмин, созвездия над головами, серебряное сияние серег и диадемы… Память о встрече с тобою, словно капля на донышке чаши… Л-А-Т-А!

Смотри — он шевелит губами. Хочет что-то сказать? — услышал я снисходительно-озабоченный голос мужчины.

Он уже с нами. Слава богам! — голос Латы звучал с неподдельной радостью. Волна теплоты и заботы нахлынула на меня, лаская и убаюкивая как руки любимой. Я плыл в этой теплой воде без мыслей и сил. С миром людей меня связывали лишь тонкие нити чувств. Вернее, одно тонкое, но яркое чувство серебряной струной звучало во мне, не давая моей душе покинуть этот мир. Я провалился в сон, ясно осознавая себя счастливым.

* * *

Утром мне показалось, что ночные голоса у моего изголовья были лишь наваждением майи. Но заскрипела дверь, и в комнату вошел старец, одетый в короткую юбку и пятнистую шкуру леопарда, а вслед за ним — Лата. Она была все так же молода и прекрасна. Горное солнце сделало ее кожу более смуглой, но зато ярче сияли на лице звездные глаза. Поговорить с Латой старый брахман мне не разрешил. Он завел длинный разговор о моей жизни в Хастинапуре, о том, что я ел и что думал, как часто погружался в самосозерцание и молился в храмах.

— Вы больны. — назидательно сказал брахман. — Расспрашивая вас, я пытался понять, в чем ко рень недуга. Слишком много обрушилось на вас в последние месяцы. Человек со зрячим сердцем не может находиться в городе, подобном Хастинапуру, не опасаясь сойти с ума. Жители Хастинапура за щищаются от злых помыслов друг друга обычной человеческой тупостью. Вас же мог спасти только щит брахмы. Но тогда вы лишились бы и тех пре имуществ, которые позволили вам так много понять и сделать… Вас буквально разорвала надвое воля Пандавов и Кауравов. Ваша открытость позволила вам остаться в живых. И все-таки сил едва хватило. Не знаю, зачем Арджуна взял вас с собой в горы. Телесные страдания при истощившихся душевных силах могли свести вас в царство Ямы.

Я увидел, как глаза Латы полыхнули белым огнем. Очень тихо она произнесла:

Арджуна знал, что я жду Муни.

Тогда понятно, — вздохнул брахман, — благие порывы часто приводят к трагедии, если дваж-дырожденный забывает о своей отрешенности от всех желаний.

Пошел бы я за Арджуной, если б и вправду ничего не хотел…только и нашелся сказать я, — Что ни сделай, все отяготит карму.

Тоже верно, — улыбнулся старик, — Из двух зол всегда выбирай то, которое ведет к познанию.

Так что мы будем делать? — выдала свое нетерпение Лата.

Лечить. Вернее заставим его вылечить самого себя. От болезни сознания все тело воспаляется. Так раскаленный шар, брошенный в сосуд, нагревает воду. Но как вода тушит пламя, так истинная мудрость врачует болезнь сознания. Когда же сознание исцелено, приходит облегчение телу. Так гласят Сокровенные сказания. Молодой дваж-дырожденный поддался потоку внешних перемен, принял на сердце неподъемный груз переговоров, интриг, предательств и разочарований. Мы называем все это страстью к внешним объектам. «Как пламя, проникая в дупло, сжигает без остатка все дерево, так и скверна страсти уничтожает душу человека». Лишь отрешение тушит страсть. Не удерживается капля воды на листе лотоса, скользит, не смачивая его поверхность. Так и все страхи, соблазны, вожделения этого мира не оставляют следа на бесстрастной душе праведника, пусть даже погруженного в мирские заботы. Что касается Муни, можно просто оставить его в покое. Чистый воздух, нормальная пища, отдаленность от всех течений этого мира возьмут свое. Через пару месяцев он восстановит телесные силы. Что же касается дхармы кшатрия, то, может быть, он сочтет за лучшее больше не подвергать свою жизнь опасности.

— Таким я буду не нужен никому, даже само му себе, — с усилием проговорил я.

Лата ипс.мптрр.вя .мне в тлзаэ м сер±еэн& хиа-нула:

К тому же, даже здесь у него может не быть пары месяцев для природного выздоровления.

Как гласят Сокровенные сказания, — сказал брахман, — целители для излечения телесного недуга применяют травы и драгоценные камни. Если лекарь мудр, то он врачует болезнь плоти через сознание. Как вода тушит пламя, так тонкие силы смиряют воспаленный разум. Муни надо вернуть покой и радость жизни.

Брахман сочувственно покачал головой и вопросительно, словно колеблясь, взглянул на апсару.

— Есть древняя легенда о том, как у царя мад– ров родилась прекрасная дочь — апсара Савитри. Когда ей исполнилось восемнадцать лет, ее выда ли замуж за могучего пылом царевича Сатьявана. Этот знаток дхармы был добр, отважен и честен. Но карма таила для него угрозу ранней смерти. Это знали целители нашего братства. Они же предуп редили Савитри. Видя, что здоровье ее мужа в опас ности, апсара прибегла к трудновыполнимым уп ражнениям. Она подолгу стояла неподвижно, на гнетая брахму, ела только чистую пищу и ни на ми нуту не оставляла своего мужа одного. И вот од нажды, когда они гуляли в лесу, настал скорбный миг. Сатьяван зашатался и сказал: «Мою голову буд то пронзили тысячи иголок, тело горит огнем, я не в силах больше идти». Он упал бездыханным, а Са витри села на землю и положила его голову к себе на колени. Чараны поют, что когда за ее мужем при шел бог Яма, апсара не пожелала отдавать мужа и учтивыми речами, а также знанием дхармы умило стивила самого беспощадного из богов. Этот под виг воспет в песнях как величайший пример женс кой любви и верности. Савитри смогла спасти Са тьявана благодаря силе своей брахмы. В ту ночь, когда она вырвала Сатьявана из лап смерти, с ней не было никого из наших братьев. Такой подвиг по силам любой женщине. Надо только любить, надо быть готовой отдать всю себя, иначе не удастся со брать мысли в единый поток…

Я не Савитри… Но я готова попробовать, — просто сказала Лата.

Докажи этому страдальцу, что есть только одна истинная причина для радости — сознание того, что ты жив. Это чистая радость, чистая сила потока без примеси человеческих устремлений, разделений на успех и неуспех, бессмысленных страданий и майи недостижимых целей. Мы должны напомнить его сущности, что единственным и полным поводом для счастья и восторга остается способность просто жить, чувствовать тонкие силы, вечный поток бытия. Он учился у вас, значит знает все и сам. Знает, но не хочет чувствовать. С такими уговоры бессильны. Придется при-прибегнуть к потаенным силам, хранящимся в земле еще с тех времен, когда не было под небом братства Высокой сабхи. Древнюю мощь земли несет в себе Сома— нектар жизни я смертаг. Его готовят из сока горных трав и ядовитых грибов. Соединенный в надлежащее время с силой луны и колдовским женским огнем, Сома может вернуть к жизни даже того, кто взглянул в глаза бога Ямы. Мы сделаем то, что веками творили колдуны горных племен, не ведающие о силе брахмы, но причастные древней мудрости земли.

Почувствовав холодок моего недоверия, брахман еще раз склонился над моим изголовьем.

— Мудрость состоит в том, чтобы плыть, сооб разуясь с течением мира, не изматывая себя бес смысленным единоборством. Откажись от привя занностей и дай умереть своей памяти. Нельзя воз родиться к новой жизни, цепляясь за то, что про шло. Стань пустым и прозрачным. Пусть огонь но вой жизни вольется в твое сердце. Подчинись Лате, поверь в мудрость древнего обряда, и одна един ственная ночь подарит тебе смерть и возрождение.

Так сказал мне мудрый брахман и, клянусь, даже от этих слов мне стало легче.

Когда сумерки опустились на землю, ко мне пришла Лата. Глаза ее светились каким-то напряженным, потусторонним светом, словно большая часть ее существа была где-то за гранью видимого мира. Она принесла мне шерстяной плащ, и я понял, что мне предстоит прогулка по холодному горному воздуху. Мы вышли из дома. Над ледниками стоял неверный мерцающий свет, звенели сухие травинки под ногами, словно передавая друг другу тревожные знаки. Несмотря на окружающую красоту и свежесть, идти мне было тяжело, приходилось преодолевать упругое сопротивление прозрачного воздуха. Сердце билось, как птица в силках, а колени предательски подгибались и дрожали, не подчиняясь воле. Лата медленно ввела меня в небольшую рощу и, пройдя несколько шагов, наклонилась к корням какого-то неизвестного мне тонкоствольного дерева с нежной белой корой и черными отметинами. Выпрямившись в полный рост, она показала мне сорванный гриб и шепнула:

— Вот твое спасение. Я сегодня весь день вы давливала из таких грибов сок, чтобы по древним рецептам приготовить напиток забвения. Этот гриб растет только, здесь в горах, поэтому и хо дят внизу легенды о каком-то снадобье, подарен ном людям божествами гор.

Она подняла руку, в которой держала кожаную флягу. Ее лицо было озарено лунным сиянием. И на секунду в сердце закрался страх, не отберет ли нектар забвения вместе со страданиями и страстями то единственное чувство, которое я хранил так ревностно.

Пей, не бойся. Я потому сама приготовила Сому и принесла ее тебе, чтобы у тебя не было сомнений. Ведь ты веришь мне? — спросила Лата, тревожно заглядывая мне в глаза. Вместо ответа я взял из ее тонких пальцев кожаную флягу и, запрокинув голову, сделал большой глоток. Клянусь, если бы она предложила мне выпить яд, я бы не колебался. В тот миг я уже наполовину принадлежал потустороннему миру, весь был наполнен волей невидимых сил. Впрочем, напиток, который я выпил, по вкусу мало отличался от яда.

Отрава, смешанная с желчью, — скривившись, сказал я, отдавая Лате флягу с остатками напитка.

Она звонко рассмеялась и повлекла меня дальше сквозь черную листву по невидимой, но знакомой ей тропинке. Мы шли до тех пор, пока во мраке неожиданно не вспыхнули три алых глаза, три костра, пылающих на круглой поляне. Где-то я уже видел это… Три костра и огненная сила брахмы, сжигающая город и лес. Лата исчезла, а из черных теней леса вышел брахман и велел мне скинуть одежду и сесть на землю меж трех шипящих столбов пламени. Я сел, чувствуя жаркое дыхание огней на коже, словно три пса принялись вылизывать меня шершавыми огненными языками. А по ту сторону пламени вдруг загрохотали мерно и гулко большие барабаны. На грани света и тьмы закружились вокруг костров страшные маски ракшасов — клыкастые и рогатые твари в ожерельях из черепов. И хоть я сознавал, что это просто деревянные маски, выкрашенные в синий и красный цвета, но грохот, истошные крики и хоровод чудовищ заставил мое сердце сжаться в тревоге. Все ярче пылал огонь в трех кострах, отсекая от меня эти порождения мрака и зла, выжигая черные тени, скопившиеся в моем сердце. Огонь давно покинутого домашнего очага, отгоняющий страхи костер у лесной хижины, жертвенный огонь горного ашрама — все эти огни вновь возгорелись во мне, наполненные мощью костров, мерцанием ледников, ароматом смол и горечью Сомы. И вдруг страшные маски исчезли. Неслышно ступая босыми ногами, словно паря над травой, ко мне приближалась вереница нагих девушек в венках и гирляндах из редких горных цветов. Вместо грохота барабанов над поляной заструились чарующие звуки свирелей. Каждая девушка держала на вытянутых руках перед грудью глиняную чашу. Словно подчиняясь неслышной команде, они одновременно поднесли чаши ко рту и, выпив их содержимое, отбросили назад в траву. В центре их круга я увидел Лату. Вместе со всеми она поднимала руки над головой, сложив их ладонями — извечным жестом поклонения. Глаза танцующих были устремлены к плывущему в небе диску луны. Продолжая ритмично двигаться с простертыми к небу руками девушки запели:

Пей, Индра, этот выжатый сок, Лучший бессмертный пьянящий напиток! К тебе, к основанию трона, Плывут наши души потоками Сомы. Сюда обрати свой взор, Пошли нам в сердца свою силу.

Неслышно и плавно скользили девушки вокруг огней, все убыстряя ритм движений. Высоким чистым голосом пела свирель. Белый свет обтекал круглые плечи. В чуть раскосых черных глазах дробилось отражение луны. Алые отблески костров скользили вверх по стройным ногам, по трепетным холмикам грудей, по высоким скулам. Словно пух под ветром, кружился этот пламенный хоровод. А в центре извивалась в забытьи танца прекрасная апсара, вновь превратившаяся в богиню. Спираль ее тела, казалось, сияла светом, вырываясь из тьмы, восходя из замкнутого круга обреченности земной жизни. Минуя слова и мысли, от этой жуткой колдовской пляски ко мне шел поток первозданной дикой силы, словно непроявлен-ная мощь природы оживала в этих женщинах, чтобы по их воле творить и преображать меня. И вот я уже перестал различать лица и тела, слились воедино все звуки этой ночи: и песнь девушек, и звуки свирели, и шум леса. Я потерял ощущение собственного тела. Пустой чашей меж трех костров качалось мое сознание, а вокруг него плели таинственные знаки сияющие искры — трепетные источники силы. И чаша постепенно заполнялась невесомым небесным огнем, вызванным из древних корней земли колдовством Сомы и Латы.

Когда я пришел в себя, то увидел, что костры почти догорели. Груды углей еще щедро отдавали жар в окружающий мрак. Ледники мерцали над моей головой, как изумруды на шкуре черной пантеры. Могучая сила, возносящая эти каменные твердыни под небеса, наполнила все каналы моего тела. Зазвучали тонкие струны, вновь связавшие меня с прошлым и будущим этого мира. Препятствий не было. Прошлое потеряло смысл. Я был счастлив, нет, это не то слово. Я был оживотворен. Это было новое рождение. Сидя с закрытыми глазами на теплой земле, я теперь совершенно спокойно предавался созерцанию потока кармы, который нес меня, угрожая то ли подмять под себя, то ли вознести на свой ревущий, рвущийся к небесам гребень. Это и была возвращающаяся жизнь, жизнь, сужденная каждому человеку. Надо было принимать ее и радоваться ей, тем более, что там, на пенной вершине надвигающегося вала, неподвижная и трепетная, словно блик света на волне, светила сквозь майю фигура Латы. Костры потухли, девушки исчезли. Я был один в ночи. Время текло плавно и незаметно.

Потом я услышал шорох уже где-то на грани своего видения и телесными глазами заметил ереди деревьев на краю поляны оранжевый трепетный огонек. Раздвинулись ветви, и Лата вдруг выступила из плотного, непроницаемого, как гранит, мрака. Казалось, ночь собрала где-то в дальних углах нерастаявшие крупицы света — отблеск потухающих ледников, звездную взвесь, оранжевое мерцание очагов дальней деревни — и соткала прозрачные контуры тела на краю поляны. Во мне шевельнулся страх — сможет ли Лата оторваться от породившего ее лесного мрака, или он втянет ее обратно. Лата сделала шаг. Тьма упала с ее плеч, как порванный плащ. Она шла ко мне, держа в вытянутых руках глиняную плошку, наполненную оранжевым пламенем. Язычок огня был точь-в-точь отражением своей хозяйки — статной, устремленной вверх, полной сияния и трепета. Казавшаяся игрой лунных бликов, Лата, подойдя ко мне, становилась все более явной и осязаемой, словно наполнялась силой и страстью моего воображения. Прошлое — рваное невесомое воспоминание, отзвуки и отблески, преследовавшие меня долгие месяцы, наконец догнали породивший их образ, воплотились в живом, горячем и таком близком теле Латы. Только она одна во всем мире и была теперь реальной, облаченной в свет и форму, а ночной лес, дальние огни хижин у храма и бутоны звезд распылились невнятным узором, превратившись в размытый фон, полустертый узор на плоской, свернувшейся вокруг нас, вселенной.

Осторожно ступая босыми ногами, Лата прошла меж мерцающих углей и опустилась рядом со мной на колени. Оранжевый блик, выскользнув из глиняной плошки, лизнул ее ключицы, изгиб локтя, ямку под скулой. Полоса белой материи, стекающая с плеч Латы на гладкие бедра, казалась клочком предутреннего тумана. Белый свет звезд, ра'ствФр^вШИййя Где-то за гранью нашего мира, еще жил в серебряной диадеме и ажурных серьгах, которые как светлячки порхали вокруг высокой шеи. Откуда-то из складок одеяния Лата извлекла кожаную флягу и медленно, словно исполняя ритуал в храме, поднесла ее к моим губам.

— Вино помогает простым людям справлять ся с тяготами жизни. Сома возраждает силы дваждырожденных, позволяя увидеть мир, лишенный привычных форм и законов.

Лата сделала вслед за мной большой глоток из фляги.

— Милый мой, я воплощаюсь в тебя, я чув ствую каждую твою мысль, каждое душевное дви жение, — шептала Лата, погружаясь в мои объятия. — Я забыла, где Хастинапур и Кампилья, я не хочу ничего знать о Калиюге. Время останови лось, и мир существует только для нас.

Свет истины вспыхивает в сумраке сомнений.

Рука бога вырывает из черных ножен плоти сияющий клинок сознания. А потом остается лишь светлая, тающая в сердце печаль — звук флейты, доносящийся с дальних лугов на восходе…

* * *

Стрелы Рассеивающего тьму пробили щит тумана вдали и ударили в медные звонкие колокольца леса. Я лежал с широко открытыми глазами и созерцал струганные доски потолка, украшенные незатейливым орнаментом. Стены, залитые солнечным светом, испускали душистый аромат смолы. Свежий ветер принес чистый звон дальнего водопада и шелест леса. Одним словом, мое пробуждение было полно благими приметами, как жертвенная чаша — рисом. Я нежился в чистой постели, не торопясь рассматривая убранство комнаты. Прямо напротив моей постели стоял грубый деревянный алтарь с бронзовым божком в зубчатой короне, украшенной человеческими черепами. Лицо бога не выражало ничего, кроме довольства жизнью. Перед ним дымилась благовонная смола. В бронзовых чашечках на алтаре лежали зерна каких-то злаков. Я следил за сизым дымком, поднимающимся над курильницей и чувствовал себя таким же прозрачным и невесомым. Никакие страсти не тревожили мою душу. Покой стоял во мне, как недвижимые солнечные пятна на дне стремительного потока. Если б не проник в мои ноздри дурманящий запах свежеиспеченных лепешек и меда, то я так бы и не встал со своего ложа.

С тихим мелодичным скрипом отворилась дверь, и в комнату вошла невысокая темнолицая девушка. Из одежды на ней была только бурая шерстяная юбка. На голой темной груди висело ожерелье из пожелтевших клыков. Показав в поклоне яркие цветы, вплетенные в черные волосы, она позвала меня к столу. Размышляя о том, была ли она этой ночью среди танцующих девушек, я оделся и поспешил в соседнюю комнату. За широким деревянным столом меня ожидали Лата, Митра и Джа-наки. Лица у всех троих были серьезны. Митра поднял чашу с вином и провозгласил:

— За Муни, по воле богов возвращенного с порога царства Ямы.

Пригубив вина, все принялись за еду. Обоняние меня не обмануло — на деревянной тарелке лежала стопка румяных, лоснящихся от масла, лепешек. Рядом — белые ломти овечьего сыра. Здесь же был горшок с диким медом и берестяной короб, полный ягод, мелких и блестящих, как агатовые бусы. После сладких благоухающих манго и ананасов эти ягоды показались мне чересчур кислыми, но Лата заверила меня, что жизненных сил в них больше, чем в плодах нашего юга. Я рьяно принялся за трапезу. Глядя на то, как я окунаю лепешки в мед и, завернув в них ломти сыра, отправляю все это в рот. Митра весело сказал:

— Где же следы прошедших страданий? Я вижу голодного деревенщину, а не отринувшего желания аскета.

Я, не спеша, проглотил очередной кусок и, вежливо улыбнувшись, ответил:

— Ты можешь продолжать назидания сколько хочешь. Мне больше достанется.

Митра весело отозвался:

— Ты, Муни, находишься в плену заблужде ний. Я могу наставлять тебя на путь истинный и с набитым ртом.

Доказывая справедливость своих слов, Митра принялся за лепешки.

Лата сияла радостью. За эти несколько месяцев, разделивших нас, она потеряла часть своей напряженной стремительности. Кажется, даже линии ее тела стали более округлыми, налились теплом и светом, как спелый плод. Под горным солнцем смуглее стала ее лунная кожа, но по-прежнему светел был взгляд ее продолговатых глаз, распахнувшихся мне навстречу с такой искренней радостью, что у меня перехватило дыхание. Все-таки, что бы я там себе ни воображал, я никогда раньше не видел в ее взгляде ничего, кроме заботливой нежности апсары, встревоженной судьбой младшего брата. Теперь же, сидя за столом на деревянной лавке и слизывая с губ чуть горчащий мед, я чувствовал себя царем на троне и откровенно наслаждался ее пристальным вниманием.

После трапезы Митра и Джанаки поспешили к Накуле, взявшему на себя охрану долины. Мы с Датой вышли из дома на яркий зеленый ковер, по которому время от времени пробегали прозрачные изумрудные тени облаков. Наш дом был сложен из огромных бревен на платформе из валунов, собранных здесь же. Чувствуя себя еще слабым, я сел на солнечном припеке, наслаждаясь новооб-ретенной свободой жизненных сил, струящихся в оболочке тела. Лата присела рядом. Глянцево блестели ее голые руки и плечи.

Ты стала еще прекрасней, — просто сказал я ей. Лата улыбнулась немного недоуменно. Изумрудные блики, как тени мыслей, скользили по ее лицу.

Видел бы ты меня месяц назад, — сказала Лата, закидывая назад голову, чтобы подставить лучам солнца нежное, как бутон лотоса, лицо. — Я чуть не лишилась рассудка от тревоги. Находясь здесь, у престола божественных сил, я была бессильна помочь тебе. Как суеверная крестьянка, я сняла все цветочные украшения и гирлянды, заплела волосы и не выходила из дома. В краях, откуда я родом, женщины верили, что в отсутствие любимого главное — сберечь свою магическую силу и послать ее тому, кого ждешь. В те дни, когда твоя жизнь висела на волоске, я, апсара, собрала всю свою силу в единый луч и пробилась в Двараку, в сердце Кришны. Ни Пандавы, ни разорванный узор Братства, ни вся армия Панчалы уже не успели бы тебе помочь. Я проклинала хитросплетения кармы, превратившей нас в игральные кости на столе властелинов, я умоляла Кришну вмешаться. Ведь это он послал тебя под меч Ду-рьодханы. Он один неподвластен Высокой сабхе, и никто не знает границ его мощи. «Может быть, — думала я, — он способен рассечь черный зонт, накрывший тебя в Хастинапуре». И Кришна откликнулся на мой дальний зов. Он послал к вам Крипу — могучего патриарха, способного оспорить волю Дурьодханы. Да, Высокая сабха требует невмешательства, но у Крипы перед вами был долг Учителя. Перед этим долгом все остальные обязательства теряют смысл. Я не знаю, на каких путях настиг Крипу призыв Кришны. Добрая весть, что Крипа мчится тебе на помощь, неожиданно вошла в мое сердце и зажгла в нем огонь надежды. Только тогда я прервала свое добровольное затворничество и вышла на свет солнца, чтобы восстановить силы. Но с тех пор голоса богов замолчали во мне, — тихо добавила Лата.

-— Так значит, это не сказки горцев — апсара, говорящая с богами? — внезапно понял я. — Как тяжела твоя ноша.

Лата не ответила. Очи ее сердца теперь были обращены в неведомые мне потайные глубины. Это было так обидно и осязаемо, как будто она вырвала свою ладонь из моих горячих пальцев. Некоторое время мы сидели молча, потом заговорили о вещах незначащих, скользящих по поверхности нашей жизни. Фразы не находили продолжения и не складывались в узор. Глазами я следил за режущим полетом ласточек. Полет был полон замысловатых пируэтов, он не давался взгляду, рвал плавную линию, растворяя в воздухе свое начало и завершение.

«Зримое воплощение нашего разговора», — подумал я. Это было неудобно, непривычно, занозисто. В замешательстве и стеснении чувств мы побродили немного по округлой ладони холма, поддерживающей храм и террасы скудных полей. Я не знал, как вести себя с Латой. Раньше все было просто и ясно: богиня позволяла послушнику принести на свой алтарь цветы поклонения, в ответ одаривая его своей заботой. Изменила ли что-нибудь наша близость в незабываемом безумии Сомы? Это был ритуал, где вместо молитвы пламя брахмы изливалось в любви. Точно так же в песнях чаранов небесные апсары снисходили в ответ на страстные мольбы к царям и отшельникам. Они дарили им ночь любви, оставаясь незапятнанными и не задетыми кармой.

Зачем ты здесь, почему не в спокойной Два-раке? — спросил я Лагу.

Кто знает, где сейчас безопасней, — просто ответила она, — мы не принадлежим себе, связанные общей кармой Братства. Путь к освобождению — отрешенность от чувств, сущность освобождения — безвозвратное растворение в природе, слияние с божественной волей. Чтобы спасти тебя, я разрушила гармонию, которую сама же и создавала. Мой долг перед Пандавами заставляет меня теперь обратить все силы на то, чтобы снова восстановить золотой луч связи с волей небожителей. Пойми, это моя карма. Уйти или уклониться невозможно. Может быть, я — единственная струна, еще соединяющая мир Высоких полей с миром людей.

Что мне оставалось делать? Только смириться. Новыми глазами смотрел я в тот день на Лагу и не мог не удивляться, как мало похожа она на тот образ, вернее, глиняный слепок, который стоял у алтаря моего сердца долгие месяцы нашей разлуки. Статуя сошла с постамента. Прямая и светлая, облаченная упругой плотью, с загадочной улыбкой на свежих губах, длинной шеей и покатыми плечами предстала предо мной моя Лата. Нет, она не была похожа на статую. Она была вся — невидимое, неуловимое движение. Даже сейчас, когда мы медленно гуляли по зеленой траве, текущей в прохладном ветре, в ее сердце копилась, ходила волнами тонкая сила будущего порыва. Я со смиренным восторгом рассматривал каждую черточку лица любимой, радуясь новообретенной ясности своего зрения, открывая все новые доказательства неповторимой прелести МОЕЙ АПСАРЫ.

* * *

Мы много гуляли в тот первый день. Именно гуляли, а не преодолевали пространство, торопясь к какой-либо цели. Мы гуляли, наслаждаясь ветром и солнцем, собирали цветы и дарили их друг другу. И хоть обладание Датой теперь казалось мне только сном, подаренным Сомой, на сердце было плавно, легко и трепетно, словно на вершине холма в солнечный день. У подножия горы прямо за деревней мы набрели на развалины. Здесь Лата прижалась к моему плечу и сказала:

— Вот место, где я проходила свой первый ашрам. — ее губы улыбались, а глаза, приблизившиеся к моим, были полны влаги и переливов оттенков, как сапфиры. — Я не подозревала о том, что могу стать дваждырожденной, пока не случилась самая страшная трагедия в моей жизни — умерла моя мать. Отца я не знала. Наверное, он был дваж-дырожденным, а может быть, и просто диким охотником. Думаю, что Высокая сабха не подозревала о моем существовании до тех пор, пока я не прошла через второе рождение. Правда, тогда мне казалось, что я тоже умираю. Мать была единственным близким мне человеком. Когда она заболела, я чувствовала ее мучения. Ночами, когда боли становились нестерпимыми, я сидела у ее постели, держала ее за руку и ощущала, как уходят ее силы. Болезнь поразила ее внезапно, и она не могла противостоять ей, а я не умела управлять пробуждающимися во мне силами. Момент ее смерти я ощутила, словно лопнула струна, соединяющая наши сердца. Боль пронзила меня от пальцев ног до корней волос. Я почувствовала страшное одиночество в этом мире. Рука матери в моих ладонях вдруг стала мягкой как воск, лишилась внутренней формы. Через эту руку, как сквозь дыру в плотине, утекала и моя жизнь. Осознав это, я чуть не завыла от тоскливого ужаса и отбросила мертвую руку. Мне было тогда четырнадцать лет. Как я страдала, поняв что второй попытки вернуть мать уже не будет!

Через несколько дней ко мне пришел риш. Он забрал меня в эту долину, проведя кратчайшей дорогой через заповедные горы. Тогда я не запомнила ни этой дороги, ни его лица. Я жила в сплошном кошмаре, потеряв связь с внешним миром. Лишь здесь я вырвалась из смирительных пут собственной воли, и моя душа закричала от боли уже в полный голос. Это был крик только что прозревшего сердца. Мне снились крысы и черные водовороты. Я корчилась от муки воспоминания и не видела солнца. В меня вселился ракшас. Я слышала скрежет его зубов и стоны умирающей матери. А потом сквозь бесконечный кошмар звуков стала пробиваться скорбная нежная мелодия. Она тосковала и плакала вместе со мной. Она вела меня из черной бездны одиночества в светлый храм сострадания и памяти. Сколько терпения понадобилось нашим братьям в ашраме, прежде чем очи моего сердца постигли общий узор. В светлом потоке добра и любви растворилась боль невозвратной утраты. Пришел покой, прояснилось сознание. Вот здесь я вышла из темной кельи на свет. Брахма с Высоких полей живительной амритой лилась в мои обожженные слезами глаза. Я бродила под высокими кедрами, пьянея от аромата смолы, с удивлением ощущая, как сухая хвоя мягко ложится под мои босые ноги. Только здесь я слышала дивную небесную музыку гандхарвов, только здесь солнечные видения, как стаи журавлей, входили в мой сон, звали, молили, околдовывали. И сейчас мне кажется, я вновь слышу этот зов. Но я уже не девочка в первом ашраме. Мне надо понять, постичь если не разумом, то сердцем, кто эти боги, чьи голоса тревожат мою душу.

— Что стало с ашрамом? — тихо спросил я. Между изогнутых, как лук, бровей Латы пролегла прямая стрела морщинки. — Когда мне исполнилось восемнадцать, я уже была апсарой и вошла во второй ашрам. Высокая сабха отправила меня в царство ядавов ко двору Кришны. А еще через год я была послана на юг, чтобы собрать для патриархов сведения о тех ашрамах, где еще теплился свет брахмы. В пути я получила весть, что мой ашрам был атакован каким-то горным племенем. Выжил один брахман, который и лечил тебя вчера. Счастье, что дикари непривыкшие доделывать начатую работу до конца, не сравняли с землей и храм…

Почему боги гор не спасли ваш ашрам? — спросил я. Лата передернула плечами. Мы продолжали подниматься молча вверх по косогору, и я, отбросив тягостные предчувствия, любовался длинной и гибкой походкой Латы, впервые подумав, что она просто создана для горной дороги. Не сгибая стана, она быстро и легко переступала с валуна на валун, лишь слегка колеблясь, как пламя свечи.

Ты встречала небожителей? — спросил я и почувствовал, как напряглись покатые плечи Латы.

Скажи мне, или я буду вынужден попытаться пробиться в твои мысли, — настаивал я, потому что смутное ощущение тревоги за Лату погасило на мгновение в моих глазах даже солнечные краски дня. Апсара предстала перед моим внутренним взором подобием серебряной струны — последней связующей нити меж небесами Хранителей мира и злым кипящим водоворотом земли людей. Сам недавно сбросивший бремя ответственности, я остро ощутил страдания, которые переживала Лата, принимающая в сердце веления неба.

Никто не мог заменить меня здесь, ибо я связана с этим храмом кармической тайной посвящения. Думаю, что уже тогда, впервые вступив в этот храм, я сделала выбор, обрекая себя на сегодняшнее служение. Так или иначе, теперь уже ничего нельзя изменить, не совершая предательства и не изменяя стезе долга Пандавам.

Но почему только ты и только здесь? — воскликнул я.

Над землей потухают небеса брахмы, — сказала Лата, — и с равнин уже нельзя проникнуть в мир богов. Вспомни себя в Хастинапуре. Легко ли было твоему духу подняться над черной пылью, поднятой горожанами? Здесь, на высотах в заповедных долинах, теплится настоящая жизнь. Вязкая пыль Калиюги еще не поднялась на эти вершины. Здесь удается сохранить ясный покой мысли и стремление духа. Все выше по склонам поднимается зло, и скоро только горные вершины будут выситься над миром, залитым невидимым мраком.

Значит, все обречены?

Наверное, только души, познавшие истину, меру добра и зла, будут возвышаться над этой черной водой. А нам придется окунуться с головой, ибо на нас карма уходящей эпохи. Мы связаны долгом с прошлым. Разве я могу бросить людей, возложивших на меня свои последние надежды?

Шпионы Дурьодханы в конце концов обнаружат эту долину, и ты погибнешь вместе с храмом, — сказал я. — Теперь-то мне известна истинная мощь Хастинапура.

Ты покинешь Пандавов, чтобы зря не рисковать в их битве с Дурьодханой? — с вызывающей улыбкой спросила Лата.

Как ты могла такое подумать? А долг?

Свой-то долг ты хорошо понимаешь, но почему-то отвергаешь мой, — грустно улыбнулась Лата. — Конечно, я вижу, что будет с тобой, так ясно, как будто это пророчество написано у тебя на лбу. Поле боя, потоки крови. Ты или погибнешь или выживешь, превзойдя врагов в жестокости. Прежним ты всеравно не вернешься… У каждого из нас свой путь, и все, что мы можем сделать — это с достоинством встретить неизбежное.

— Как можешь ты говорить о смерти? — ска зал я, заглядывая ей в глаза. — И не понимаю, в каком еще более совершенном образе ты можешь воплотиться.

Не приняв шутки, Лата задумчиво покачала головой:

Нет, я не тороплюсь в царство Ямы. Я просто объяснила, что удерживает меня здесь. Каждый из нас должен постичь смысл своей кармы. Только дойдя до конца, можно узнать, куда вела дорога.

Но разве Хранители мира не открыли тебе будущего? Что ждет всех нас? — настаивал я.

— Послание небожителей предназначены только для Юдхиштхиры, — сказала Лата, — я связана обетом молчания. Остерегайся высших сил. Они столь могучи и непредсказуемы, что че ловек сам себя губит одним только приближени ем к лучу их действия. Даже твое присутствие здесь у храма уже может навлечь на тебя карми ческий удар.

Я снисходительно улыбнулся и похлопал рукой, в которую вернулась сила, по рукояти меча, полученного в дар от Крипы.

Лата грустно улыбнулась:

— Мечи дваждырожденных бессильны против Хранителей мира. Человеческий разум не постиг нет цели и причины их поступков.

Что толку спорить? Мне и поступки Латы были не всегда понятны.

Да и как объяснишь женщине, что я предпочел бы скорее пойти с оружием на ракшаса, чем покорно, ожидать, куда забросит меня непонятная воля жителей небес. Да и не во мне было дело. Лата могла говорить о своей карме что угодно. Моя карма определенно требовала скорее поступиться собственной жизнью, чем дать каким-то там высшим силам отнять у меня Лату. Конечно, я помнил, что дваждырожденный не должен пытаться сохранять что-нибудь для себя. Я смирился с этим. Лата и себе не могла принадлежать, превратившись в жертвенный огонь на алтаре горного храма. Сейчас, будучи такой близкой, она стала для меня совершенно недоступной. Но я уже не был крестьянским юношей, способным только благоговейно созерцать «гостью с севера». Хастинапур научил меня спокойно взвешивать свои возможности, ощущать силу и направление кармы. Если я сегодня бессилен повлиять на судьбу Латы, то это не значит, что через несколько дней не обрушится гора под храмом, не замолкнут навсегда голоса богов. Да, я уже умел ждать…

Мы обошли почти всю долину, и я не чувствовал усталости. На меня снизошло удивительное состояние сердечного восхищения. Это не имело ничего общего с радостью. Радость — это движение чувств, вспышка. Сердечное восхищение длилось, питало потоки тонких сил, дарило способность к новым ощущениям. Меня словно подвесили на невидимую нить между небом и землей, но все-таки ближе к небу. И еще появилось чувство, будто кто-то очень сильный и добрый все время наблюдает за мной сверху, посылает мне прямо в мысли какие-то таинственные советы. На теле горы я чувствовал себя пушинкой, подхваченной потоком силы, восходящей от самых корней Гималаев. Это была та же сила, что выталкивала горные хребты на головокружительную высоту, заставляя их лопаться, как древесные почки по весне.

— Я понимаю, Лата, почему именно здесь со храняется возможность слышать голоса богов. Я не удивлюсь, если вон за той скалой прямо на тро пинке мы встретим мирно бредущего небожите ля. Здесь все кричит об их присутствии, но я не слышу в этих криках угрозы. Расскажи мне, как выглядят небожители. Тебе нельзя нарушать обет? Так придумай, как это сделать, не нарушая его.

Лата остановилась прямо посреди тропинки и внимательно посмотрела мне в глаза.

Ветер, музыка горных потоков, прозрачные тени облаков — все это жило в ней. Благодать мира осеняла ее лицо. Но сейчас проступила и боль.

— Я расскажу тебе древнюю легенду. Достос лавный царь Нишадхов по имени Нала спешил на сваямвару к царевне Дамаянти. — сказала Лата. — Она ждала царя Налу, которому уже отдала свое сердце. Легко было на душе у Налы. Своим кшат– рийским пылом он мог повергнуть в пыль всех ос тальных царей, жаждущих получить Дамаянти. Но не знал Нала, что его суженая дева-жемчужина своей красотой снискала славу во всех трех ми рах, и на ее сваямвару держат путь пятеро небо жителей на небесной колеснице. И вот, когда пре красная невеста взошла на помост, окруженный праздничной толпой, перед ней неожиданно пред стали шестеро мужчин, подобных зеркальному от ражению возлюбленного. Неслышные для осталь ных собравшихся голоса призвали Дамаянти выб рать одного из шестерых себе в мужья.

Тонкостанная царевна поняла, что ей придется подчиниться воле небожителей. Ни слезы, ни мечи кшатриев не могли им помешать. В душе Дамаянти еще поблагодарила богов за подаренное право выбора, понимая, что если сейчас не сможет узнать истинного царевича Налу, то потеряет его навсегда. И тогда прекрасная Дамаянти смогла обуздать свои чувства, очистить свой внутренний взор от майи. Сосредоточившись, она вдруг увидела, что у пятерых небожителей не было на челе ни капли пота, на одежде не лежала дорожная пыль. Прояснившимися телесными очами увидела девушка, что стоят перед ней пять существ, облаченных в неувядающие венки, и глядят на нее немигающим взором. Ей даже показалось на миг, что они не касаются ногами земли. Ну, а истинный Нала тяжело упирался ногами в землю, и, вместо аромата увядшего от жары венка, был окружен запахом дорожной пыли и пота. Прозрев приметы богов, Дамаянти бросилась на шею своему любимому. Боги умчались на своей золотой небесной колеснице, восхваляя мудрость и преданность царевны. Так что, ты теперь узнаешь небожителя, если все-таки встретишь его за поворотом дороги, — сказала Лата.

— После всего услышанного я бы этого не хо тел, — сухо сказал я. — Если небожители поже лают в жены апсару заповедной долины, то ведь они могут и не предоставить ей право выбора, ко торого удостоилась царевна Дамаянти.

Ничего не ответив, Лата повернулась на носках и заспешила в деревню. Я пошел за ней, оглядывая горные пики настороженным взором, пытаясь представить, откуда может выпорхнуть на нашу дорогу летающая колесница.

* * *

Несколько следующих дней я был предоставлен самому себе.

Арджуна с большим отрядом кшатриев, в том числе и Митрой, уехал дальше по горной дороге. Он тщетно пытался найти путь в сокрытую страну небожителей. Накула и Сахадева вместе с Джа-наки и двумя десятками воинов остались в деревне. Меня же никто не обременял службой, возложив заботы о моем здоровье на старого брахмана и, слава всем местным богам, на Лату.

Дождавшись, когда я немного окрепну, а моя душа успокоится, она опять повела меня в храм. У гулкого каменного входа нас встретил уже знакомый мне старый брахман и двое почтительно улыбающихся служителей. Они поднесли нам медовую воду для утоления жажды и свежие цветы. Брахман провел нас в прохладную глубину храма, где рядом с алтарем горел священный огонь и дымились благовония. Вслед за хозяином мы уселись на подушки, набитые мягкой пахучей травой, и некоторое время предавались созерцанию пылающего огня, аккуратно настраивая свои мысли на общий лад. Наконец, брахман нарушил молчание, обращаясь прямо ко мне:

— Почему неспокоен твой дух? Почему ме чутся мысли? Долгий путь прошел ты. Теперь вре мя понять, зачем тебе это было надо. Попей, вот настой трав и меда. Мы здесь, простоте своей, все еще пытаемся хранить традиции. Ты обрядом– то не пренебрегай. Успокой разум. Иначе мои мысли за твоими не угонятся. Настой утоляет жажду, а цветы и созерцание огня — дух. Здесь у нас по спокойнее, чем в долинах юга, чувствуешь? — гла за брахмана строго заглянули мне в душу. Я невольно улыбнулся собственным ощущениям.

Покой, и правда, просачивался сквозь пелену опасений и забот, как вода горного родника сквозь мох. Брахман удовлетворенно сказал:

— Хум. Похоже, ты еще способен что-то ощу щать. Думаю, тебе здесь понравится.

Да, в этом храме, вознесенном так близко к небесам, все еще жила сила, название которой я не знал, но чувствовал ее древность. Я с интересом рассматривал каменный алтарь, испещренный знаками свастики, креста и другими непонятными мне символами. Рядом на цепях висели бронзовые диски, стояли медные кувшины и статуэтки неведомых мне богов. Это были атрибуты каких-то забытых на южных равнинах священнодействий. Древние предметы, казалось, еще хранили благие мысли и веру тех, кто им поклонялся.

Брахман указал рукой на алтарь:

— Многие поколения верующих, рискуя жиз нью, приходили сюда через горные перевалы. Их молитвами пропитаны даже каменные стены храма.

Он бросил взгляд на Лату, и та, поклонившись, встала с мягкой подушки и подошла к священному огню. Устремив взор на пламя, она стала читать заклинания, четко выговаривая слова и выдерживая ведомый только ей тон и ритм. Мне вдруг показалось, что стены храма завибрировали под действием ее голоса, отзываясь эхом молитв, возносимых тем, кто давно ушел. Потрясенный, я внимал голосам, освобожденным из камней, и в сердце своем поклонился духу, незримо витающему в стенах святилища.

Брахман показал мне рисунки на каменных стенах храма. Линии были почти стерты временем, но кое-где еще проступали детали рисунка летящих по небу шаров с огненными хвостами и плоских дисков, из которых в разные стороны били тонкие лучи.

Это виманы — колесницы небожителей, — сказал брахман, — они и сейчас, бывает, проносятся над нашей долиной. По неведомым нам причинам именно здесь сохранилась нить, связующая мир небожителей с земными полями. Отсюда еще угадывается путь в их таинственную страну где-то в сердце гор.

Значит, летающие колесницы — это не легенда? И сжигающие лучи?

Да что виманы! — вздохнул брахман. —Все только и думают о войне. Вон, даже Арджуна не слезает с коня, ищет путь к хозяевам небесных повозок. Разве это главное? Дваждырожденного не могут интересовать эти безделицы, когда рядом скрывается величайшая тайна!

Что может быть сейчас важнее войны и победы?

Что толку в победе, если она ничему не научит и лишь откроет путь к новой войне?

Значит таинственная страна в горах…

Нет, и она сама по себе не имеет значения.

Так что же?

Душа человеческая. Атман. Через него он и с хозяевами колесниц небесных связан, но все недосуг это постичь…Да не пустят его такого в горные твердыни. Как же ему Юдхиштхира-то не обьяснил этого. Да что там, и старший сейчас связан действием…

Небожители, кто они? К кому рвется по горным тропам Арджуна?

Брахман развел руками и , как мне показалось, хитро взглянул на Лату:

— Откуда нам знать. Вы зовете их Хранителя ми мира, мы — Махатмами. Что меняют имена? Возможно, они — люди древности. Сокровенные сказания утверждают, что наши прародители при шли в этот мир чистыми, незапятнанными, откры тыми добру. «По своей воле они могли возносить ся на небеса, видеть воочию сонмы богов и муд рецов». Они созерцали в себе свет Атмана — Выс шего Духа. Через него мы едины и с богами и с Хранителями мира. Он — огонь, который всегда присутствует в теле, как бы заключенным в со суд, зерно духа, непрявленная сущность. Жизнь — это свойство Атмана. Но Атман не проявлен. Его созерцают лишь те кто добился ясности со знания. Только истинный йог, лучась здоровьем, способен изливать сияние Атмана, подобно све тильнику в укрытом от ветра месте. Сокровенные сказания гласят:

«Сосредоточением иные Атмана сами в себе созерцают, другиеусилием мысли, иные усилием действий. Не грязнится пребывающий в каждом теле, Атман, как единое солнце весь этот мир озаряет, так Владыка Поля озаряет все Поле». Махатмы постигли эту истину и обрели власть над смертью, временем и пространством.

Значит, они и есть боги, которым жрецы поют хвалу и льют в огонь жертвенное масло?

Нет, они живые существа, может быть, даже похожие на нас. Уж точно, способные принимать наш облик. А боги, которых поливают маслом в храмах, есть лишь имена, олицетворяющие воплощение непознаваемого единого начала. Впрочем, нам не помогут ни те, ни другие. Поэтому тщетны попытки Арджуны найти к ним тропу пригодную для смертных.

Разве встреча с Хранителями мира может быть тщетной?

Ни нам, ни небожителям не под силу изменить законы кармы. Что хочет просить Арджуна? Оружие, силу? Разве мало сил дано людям? Смотри, зерно сознания, посеянное Установителем, дало могучий росток и приумножило силы людей на земных полях.

Люди действуют, не ведая последствий своих усилий. Действуешь ты. Рядом действует иной, видящий мир по-иному. Вы сталкиваетесь и гасите усилия друг друга. Так появляется соперничество, вражда. От любого желания, даже желания осчастливить других, проистекает насилие и страдание. Наши мудрые прародители, расширив границы познания и творчества, преступили черту дозволенного человеку. Но могли ли они оставаться людьми, не преступая черты? Даже на этот вопрос я уже не тщусь найти ответ. Человеческим разумом не охватить того, кто его создал.

— Значит, лучше не познавать и не действо вать? — спросил я. — То есть, вообще не жить?

—Действительно, действие порождает следствие, то есть карму. Но данным тебе сознанием ты способен сам выбирать тот или иной путь действий. Надо лишь отрешиться от желаний. Ведь когда желания затуманивают твой разум, тебе начинает казаться, что весь мир устроен не так, лишен блага. Но на самом деле это Установитель в необъяснимом милосердии своем толкает тебя к осознанию собственного пути… Сначала ласково и тонко, а потом, по мере того, как сила нашего гордого и тупого сопротивления возрастает, — все более настойчиво и грозно. Ты должен постичь смысл этих перемен, не дать связать себя привязанностями или действием. Тогда воля Высших сил осознается как благодеяние. Махатмы открыты для нас, но путь к ним лежит не через перевалы, а через познание Атмана. И боги, вернее, единый Бог находится намного ближе, чем привыкли считать люди.

Брахман перешел на распев: «Он — Свет све-тов, он именуется запредельным мраку, Он знанье, предмет и цель познаванья, в сердце каждого Он пребывает…» Мы должны превзойти телесное сознание, перестать зависеть от тела, сознавая его только как инструмент Высшего Атмана. Сущность человека не тождественна его телесному облику. Человек подобен бесконечной струне, протянувшейся из прошлого в будущее. Нынешнее наше воплощение не более, чем точка, которую тронул божественный палец, на которую упал луч, устремленный из Негасимого сердца Вселенной. Именно в этой точке ожил звук, заиграл блик света, волны побежали по всей длине бесконечной струны. Угаснет вибрация, и вновь тронет ее божественное предначертание, снова затрепещет, осознавая себя, твоя душа на золотом луче. Эта музыка никогда не угасает полностью. Чуткое сознание может слышать эхо прошлых и будущих жизней, ибо в духе нет ни времени, ни пространства. Весь опыт, все открытия и пробуждения уже живут в твоем Атмане, в зерне духа.

Но почему же мы все делаем ошибки? Даже патриархи?

Потому что, и они связаны действием и долгом. Никто лучше нас не знает, что невозможно смертному вместить совершенное знание. Всегда вдали будет сиять нечто, требующее от тебя нового познания, отказа от привязанностей к старым истинам, смены вех, бусин в четках, священных мантр. Помни, нет ни одной истины, раз и навсегда доказанной. Нет ни одного духовного открытия, преподанного Учителем, которое не требовало бы от тебя самого подвига подтверждения. Те Махатмы, кто прошли этим путем раньше, лишь свидетельствуют, что там, на Высоких полях, сияет свет ярче тысячи солнц. Но каждая ступень на подъеме к свету — твоя!

— Твой Атман, — продолжал жрец, — словно зерно во мраке земли, питается плодами твоих усилий и прозрений. Поэтому стремись к действию и пониманию. Победи в себе страх телесного уничтожения, ибо Атмана в тебе ничто убить не способно. Ты подчинен карме. Не уклониться, не избежать ее плодов! Но те, кто огнем подвижничества и мудростью обретали власть над своими страстями и поступками, те по собственной воле, подобно сияющим искрам костра, могли оттолкнуться от струны и обрести свободу, слиться с духовным огнем сердца Вселенной. Взгляни на Лату! Не в храме, а в ее сердце звучат голоса богов, ибо она совершила подвиг отождествления с Атманом.

Так разогнал пелену моих заблуждений жрец горного храма. Но запутанные, неумелые слова здесь мои. Тот момент постижения пришел вне мыслей, просто за пеленой серого безмолвия разума вдруг вспыхнул, царапая душу, тонкий луч истины. Так под черными тучами, лежащими на горных отрогах, пробивается сияющая полоса ясного, невероятно прозрачного неба. В эти мгновения разум забывает о существовании неизменяемых форм, непроницаемых субстанций, непреодолимых границ.

Жаль только, что эти прозрения посещали меня так редко, хоть и оставались в душе сладостной болью, отблеском отгоревшей зарницы, предчувствием полноты бытия.

* * *

Теперь я стал лучше замечать, куда милосердные боги забросили мою бренную оболочку. В этом краю, изгоняющем грусть, глубинные силы земли возносили к небесам человеческое сознание быстрее, чем храмовые молитвы и медитации в ашраме Красной горы.

Поистине, эта земля была создана богами для просветления дваждырожденных. Здесь ярко светило солнце, но ветер нес прохладу ледников, заставляя кровь быстрее бежать по жилам. Широкие горизонты, открывающиеся с утесов, окаймлявших долину, сами уводили глаза и души в безбрежную глубину неба. Я поднимался на каменные уступы и, садясь на выгоревшую сухую траву, принимал позы для созерцания. В лазоревом небе безмятежно сияли изумрудные ледники. Широко раскрытыми глазами, всеми каналами своего тела я неторопливо по капле вбирал этот мир, впитывал каждый всплеск его дыхания и света. Я закрывал глаза, словно растворяясь в неге сна, следя, как отражаются в моем сердце бегущие сизые облака, режущий полет коршуна в ущелье под моими ногами и еще ниже, на самом дне — блестящая чешуя змеящегося потока.

Явленные в телесных ощущениях, тонкие силы восходили вверх по позвоночнику, плескались светлой волной у сердца, бурлили во внутренних каналах тела. А бывало, вдруг разом все эти чувства собирались в единый поток, горячий луч. Подобно жертвенному пламени вырывалась сила из ножен тела и уходила вверх, оставляя меня, озаренного и опустошенного мгновением нечеловеческого счастья.

Без печали и горечи, вообще без мыслей и желаний я вторгался в сияющие глубины своей изначальной сущности, осознавая все более явственно ПРИСУТСТВИЕ исполинской силы, разлитой в этих горах, небесах, пронизывающей каждое сердце. Я безотчетно погружался в бытие мира, полное вкрадчивой прелести и непостижимой угрозы.

Не потребовалось много времени, чтобы понять — именно Лата была центром, вокруг которого сходились лучи силы в этой заповедной долине. Она была посредником между богами и людьми (служителями храма и плосколицыми жителями ущелий), лучше любого проводника знала каждую тропку в этой стране. Не царица или хозяйка этого края, а неотъемлемая его часть, воплощение трепетных грез. Лата понимала все причуды, тайны и обещания этой горной страны. Она смеялась здесь чаще, чем в Двараке, приветствуя луч солнца, упавший к ее ногам, или подзадоривая белок, устраивающих возню на еловых ветках над ее головой. А бывало, радуга вдруг угасала на влажной поверхности зрачков, отражающих внешний мир, там открывалась тревожная глубина. Лата становилась рассеянной, иногда просто уходила в лес или храм, чтобы в одиночестве внимательней всмотреться в то, что открывалось ей.

Как отличалась апсара от женщин Хастинапу-ра, погрязших в мелочной суете, тщеславии и зависти! Лицо Латы было всегда спокойно, но полно жизни, озарено внутренним светом мысли. Для меня она была прозрачной, отважно открытой всем ветрам этого мира. Иногда я боялся, что плоть больше не сможет удержать огонь ее души на земле и, услышав небесный зов, Лата оторвется от земли и исчезнет из моих глаз. Такие мысли посещали меня, когда апсара начинала вслушиваться в голоса, недоступные моему слуху, и становилась отстраненной, принадлежащей другому миру.

Моя богиня все чаще старалась оставаться в одиночестве. Она уходила в лес и бродила там одна с просветленным и сосредоточенным лицом, а возвратясь домой, была отстраненной и молчаливой, словно силилась что-то вспомнить. Струны земных привязанностей слабели в ее сердце, а неразличимые для моего слуха голоса звали к высоким полям брахмы, туда, куда мне не было пути. Иногда она на несколько дней заключала себя в каменную чашу храма, пытаясь в его мертвой тишине услышать неземные звуки, усиленные эхом древних сводов.

Я с тревогой следил, как металась она между храмом и сосновой рощей, иногда даже увязывался за ней, но ни разу не удалось мне различить в шуме хвои, в скрипе стволов и криках птиц голоса небожителей. Но ведь что-то сводило мою Лату с ума. Что-то грозило отнять ее у меня. Это ожидание невнятной беды чуть не обернулось в моей душе тупой ненавистью к небожителям, сделавших Лату своим инструментом. Ее жертва не приносила плодов.

Горы были по-прежнему светлы и безмятежны, и острый клинок страстей ушел понемногу в ножны спокойного размышления. Раз я не могу последовать за Латой по ее пути, решил я, то значит, следует подумать о своем. Сколько раз уже так бывало, что, честно следуя стезе собственной дхармы, я вдруг оказывался лицом к лицу с Латой. Если же идти за ней, то я все равно буду всегда опаздывать. Самое лучшее, что можно было сделать в этом положении, это постараться не вмешиваться в ее жизнь, отдавшись потоку.

Все дальше уходил я по лесным тропам от дома, наслаждаясь новообретенной силой тела. Понемногу каменистые дороги перестали сопротивляться моим ногам. Деревья и камни, наверное, признав в чужаке своего, подставляли гранитные плечи и сучковатые ладони, чтобы облегчить подъем. Дни стояли ясные, полные солнца и свежести. В один из таких дней я вдруг заметил за розовыми стволами сосен, перекрывших мне путь, зеркало лесного пруда в оправе из серебряных валунов и сине-зеленого мха. Цветущие кусты склоняли ветви прямо к воде. Над ними реяли хмельные от меда пчелы.

Я подошел поближе и услышал слабый всплеск. Прямо напротив меня в голубую чашу воды входила Лата. Она вытянула точеную ступню и коснулась воды ровными аккуратными пальчиками с такой чувственной нежностью, что у меня мурашки побежали по спине. Я впервые увидел ее обнаженной при свете солнца. До этого она казалась мне порождением лунных бликов. Но на берегу озера она была подобна молнии, ударившей с неба в пятнистый изумрудный сумрак рощи. Она тоже увидела меня и застыла в гордой, полной достоинства, позе богини. Ее чистое тело дышало естественностью и покоем, словно мой взгляд был не тяжелее цветочных лепестков, брошенных небожителями на ее кожу в знак восхищения. Я вспомнил горный ашрам и собственное униженное смущение при первой встрече с Латой. Теперь же я наблюдал за ней со спокойным любованием, сменившим юношеский трепет желания.Мы присели на небольшой валун у самой воды. Лата одевалась и не торопясь убирала волосы красивым костяным гребнем. Светлые блики невысказанных мыслей несколько мгновений бродили по ее лицу, но потом сами собой рассеялись, и безмятежный покой вновь окутал ее фигуру, как доспехи — кшатриев.

Я все реже вижу тебя, — сказал я Лате.

С тех пор, как пришли вы, голоса в моем сердце замолчали. — тихо отозвалась Лата. — Но струна не порвалась. Я, ослепленная, не могу увидеть ликов небожителей. Откуда идет сила? Я не могу представить себе бога без тела и формы. Я должна видеть, слышать, осязать. Где пальцы, которые касаются струны, протянутой к моему сердцу? Где рот, говоривший со мной? Я, покорившая свои страсти, отрешившаяся от власти и богатства, жажду увидеть живой образ Хранителя мира, прикоснуться к нему, поймать выражение его глаз. Пусть бог явит форму, я заполню ее своей любовью и поверю, что это не наваждение или безумие…

Можете себе представить, как тяжело мне было все это слышать. Хоть и не было в ее стремлении к слиянию с божеством ничего чувственного, плотского, а все-таки мне было горько осознавать, как мало места в ее сердце остается для меня. Подобно прохладному горному ручью легли в мою руку ее белые пальцы. В этой руке под гладкой кожей билась упругая трепетная сила, словно необжигающий животворный огонь. И этим же огнем сияли глаза апсары. Ее взгляд, подернутый радугой неземного вдохновения, блуждал где-то за пределами моего мира. Между нами встала прозрачная стена отчужденности. И я со всем своим кшатрий-ским пылом ударился в эту стену. Почти непроизвольно я схватил ее за прохладные плечи, развернул лицом к себе и заговорил о любви. Я не помню, какими словами я пытался разорвать пелену майи, наброшенную на нее небожителями, но зато помню, что Лата высвободила свои гладкие плечи из моих горячих ладоней и встала. Зрачки ее глаз превратились в колючие звезды.

— Вижу, силы возвращаются к тебе, Муни. Все они до последней капли понадобятся тебе, чтобы выполнить свой долг и попытаться остаться жи вым. Сладкая смола привязанности лишит и тебя, и меня свободы и ясности.

Разве любовь не дарит дваждырожденным нового источника сил? —– спросил я. — Разве можно оставаться брахманом, не вмещая в свое сердце тех, кто устремлен к тебе? Любовь придаст нам сил, позволит воссоздать узор брахмы хотя бы из двух сердец.

Любовь апсары может сжечь, — сказала Лата, гордо поднимая голову на прямой округлой шее, — в древности боги посылали апсар даже к великим аскетам, чтобы лишить их чрезмерной мощи брахмы.

— Ничего, моя брахма как-нибудь выдержит, — самонадеянно сказал я, беря Лату за руку. — Ты можешь говорить все, что хочешь, но дважды– рожденного не обманешь.

Лата рассмеялась высоким коротким смехом и вырвала свою руку, словно боялась, что жар ее ладони расскажет мне о чувствах, властно поднимавших змеиные головы в ее теле. Я и без прикосновения к ее горячей коже чувствовал, как могучая сила кундалини начинает разворачивать тугую спираль, подчиняя тело, затапливая мозг сладким дурманящим ядом. Из глаз Латы прямо мне в душу заглянули змеиные зрачки, парализовали волю, опалили огнем.

В следующее мгновение змея исчезла, а передо мной вновь сидела безразличная ко всему Лата. Лишь высокая грудь под тонкой материей поднималась и опускалась. Мое сердце сбилось с ритма, отяжелело, подобно камню, что однажды сорвавшись с ребра горы, проломив деревья и кустарники, рухнул в долину и упокоился в холодной, оцепенелой неподвижности. Камень скатился в долину, а Лата осталась на далекой вершине, пронизанной ветром и солнцем.

Я тряхнул головой, отгоняя наваждение, и снова посмотрел в глаза апсаре. Неужели эта бесстрастная женщина извивалась в моих руках в страстном порыве в ночь возлияния Сомы?

— Пусть твои силы в мире брахмы превосхо дят мои, — сказал я, стараясь смотреть мимо Латы на отражение облаков в голубой воде, — кроме Высоких полей есть и наши, земные поля, труд ные для твоих ножек, полные опасных людей и зве рей. Что будет с тобой, если погаснет луч брахмы? Твои нежные руки созданы, чтобы ласкать детей, стройные ноги — для прекрасных танцев. Ты при шла на землю воплощением красоты и любви. От бросив этот путь, не предашь ли ты своей дхармы? Может быть, это гордыня сделала тебя сосудом, ждущим, когда его заполнит божественная сила? Ты помнишь Шикхандини? Разве владение оружием и жестокость кшатрия добавили ей прелести и счас тья? Она предала облик, дарованный ей природой. Разве не это же совершаешь над собой и ты?

Так говорил я Лате и с удовлетворением видел, как разгораются обидой и возмущением ее обычно безмятежные глаза.

И вдруг нас прервали. Как это бывает в горах, сияющее бирюзовое небо покрылось пеленой туч. Огромные сосны, раскачиваясь, как плакальщики на похоронах, возносили к небу стенания. Набухшие дождем тучи ревели громче, чем боевые слоны перед атакой. В их черных громадах блестели бивни молний. Трескучая, обжигающая сила истекала с неба, поднимая волоски на моем затылке, покалывая сердце. Потом на нас обрушился дождь. Лата успела уйти на несколько шагов вперед, но остановилась и, пытаясь перекричать звук ливня, звала меня, торопила. Чувствуя, как скользят кожаные сандалии на мокрых гладких камнях, я бежал к Лате, нашедшей укрытие под каменным карнизом, и вдруг увидел, что потоки воды, срывающиеся с карниза широким серебряным водопадом, подмыли где-то наверху огромную глыбу, и она начинает катиться вниз по склону как раз к тому месту, где стояла Лата.

Предостерегающий крик застрял у меня в горле. Где-то за гранью мыслей мне пришло знание, что я не успею крикнуть, а она не успеет понять… Все еще освещенный той же вспышкой мгновенного просветления, я вырвался из оцепенения и прыгнул к Лате. В тот миг я не думал ни о чем. Если бы я начал думать, то опоздал. Я рванулся к цели, не успев даже собрать мысли для прыжка. Наверное, со стороны я был похож на разлепившуюся лягушку: раскинутые руки, расставленные пальцы, ноги, подергивающиеся в нелепом стремлении оттолкнуться еще раз от воздуха. Какую-то долю мгновения я ощущал себя в полете. Видел удивленный полуоборот Латы в сторону опасности, слышал ее полукрик, полувсхлип. А потом мои голые колени ударились в монолитную округлость покрытых мхом валунов, руки обняли Лату, а глаза уперлись в серый бок каменной глыбы, падающей прямо на нас с ужасающей неотвратимостью. Это было, как в кошмарном сне — бьющееся в руках тело Латы, пелена дождя и пронзительная очевидность невозможного — глыба падала МЕДЛЕННО. Казалось, что невидимая рука удерживает ее над нами.

В следующее мгновение я откатился по мокрой траве в сторону, продолжая крепко сжимать Лату. Глыба с жутким шелестом пронеслась мимо нас, соскребла камни с тропы и прогромыхала куда-то дальше в пропасть. Я не сразу смог оторвать взгляд от того места, где был каменный карниз. Потом я помог промокшей и перепачканной Лате сесть на мокрый валун и привести свою одежду в порядок. Дождь перестал так же неожиданно, как и начался. Лучи солнца поднимали сизый пар над сосновыми ветками. Лата дрожала мелкой дрожью и беспомощно озиралась вокруг, как незаслуженно обиженный ребенок. Солнце подсушило камни тропинки. Большие рыжие муравьи вновь заспешили по невидимым дорогам, пересекая измазанный грязью край одежды Латы. Она осторожно согнала их рукой и поднялась на ноги. Лата больше не дрожала, но ее лицо сохраняло отстраненно-застывшее выражение. Весь путь домой мы проделали молча.

На следующий день она не вышла ко мне, а служители храма сообщили, что апсара углубилась в самосозерцание и выйдет на свет только когда сочтет нужным. Так я остался почти один. Митра и Джанаки вместе с остальными кшатриями, оставшимися в долине, несли караул, пасли лошадей, играли в кости. Арджуна уехал дальше в горы.

Я же продолжил прогулки по окрестным дорогам, чувствуя, как с каждым днем все увереннее мои ноги держатся на скользкой поверхности валунов. . Я растворялся в окружающем мире, позволяя своей душе воплощаться то в сосну, то в бегущее облако, то в стайку шебутных белок, весело играющих в многоярусных башнях леса. Моя жизнь была полна знаков и предчувствий, словно кто-то из небожителей, отвлекаясь от великой игры, выкраивал мгновение, чтобы проследить за полетом ничтожной человеческой искры. Невидимая водящая рука то направляла луч солнца на предмет, к которому хотела привлечь внимание, то прямо под ноги кидала кристалл хризолита или яркий цветок, побуждая меня продолжать путь. Как бы далеко я ни забредал в горы, как бы глубоко ни погружался в ущелья отрешенности, всегда в центре всех моих поисков и скитаний оставалась сияющая точка, негасимый путеводный огонек — моя Лата.

Отрадно было осознавать, что она в безопасности, на расстоянии крика, за каменной скорлупой храма. Даже удаляясь все дальше во время моих одиноких прогулок, где с отрогов срывались молочно-белые пены ручья, я ощущал волны ее брахмы, скользящие по сердцу, как лазурная струя по округлым голышам.

Я представлял ее себе то застывшей серебряной статуей возле зажженного огня в ожидании моего возвращения, то самим огнем, мечущимся на суровом ветру кармы. Начав думать о Лате, я незаметно погружался в сияющий бескрайний океан видений и мечтал об одном: чтобы это никогда не кончилось.

* * *

Как странно устроена человеческая жизнь: предчувствие некоторых событий живет в нас годами до того момента, пока событие не свершится. Тогда мы говорим: «Карма!», безоговорочно верим в их предрешенность, почитая свои предчувствия лучшим доказательством этого. А бывает, что события обрушиваются на нас, как горный обвал, сметая со своего пути всю логику прожитой жизни, насмешливо опровергая кажущуюся закономерность твоих прошлых мыслей и деяний, стирая в порошок заодно с минувшим и все мечты и предчувствия, протянувшиеся в будущее. А ведь за мгновение до этого было и солнце, и тишина, и каменистая тропа под ногами, и, главное, невесть откуда взявшаяся уверенность, что плоды твоей кармы еще не созрели, и, поток жизни мощно несет тебя к назначенной цели.

* * *

Я остановился посреди тропы, еще не понимая, что случилось. Перед моим внутренним взором не появилось никакого знака. Просто с горестным протяжным стоном лопнула какая-то струна, невидимая нить, еще соединявшая мое сердце с сердцем Латы. Я бросился назад к храму, не обращая внимание на корни, пересекающие тропинку. Оказывается, я успел отойти довольно далеко от дома. Прошло не менее двух часов, прежде чем я добежал до деревни и поднялся по тропинке к храму.

Уже смеркалось. Изнутри храм был освещен несколькими масляными светильниками и огнем алтаря. Лата лежала рядом с алтарем на деревянном ложе, застланном шерстяной тканью. Рядом с ней сидела темнолицая девушка, помогавшая ухаживать за мной в период моей болезни. К великому облегчению я увидел, что Лата жива. Просто истаял, истончился ручеек ее брахмы. Когда я вбежал в храм, она чуть приподняла голову и попыталась улыбнуться.

— Я видела его, — сказала Лата, — в сосно вой роще, что начинается за храмом. Он явился мне в ореоле солнечных бликов, в одеянии зеле ных скользящих теней, аромате смолы и хвои. Он не показал мне своего облика, но его присутствие было так же очевидно, как солнечный луч на коже,

Лата говорила громким шепотом, глядя куда-то вдаль поверх моей головы, словно пытаясь разглядеть картины, открытые только ее взору.

— Я попросила его проявить свою истинную форму, но он сказал, что мои глаза исказят уви денное, и людям останется образ Хранителя мира, так же мало похожий на суть, как каменный идол в храме. Он сказал, что, воплотившись в челове ческий облик, он станет лишь неуклюжим слеп ком человеческого существа, а я потом уже не смо гу отрешиться от зрительного образа. Я смири лась, — сказала Лата, — и закрыв глаза, открыла свой разум. И вот, перед моим внутренним взо ром проносились видения: огромные армии схо дились на поле боя, башни крепостей обрушива лись, поднимая снопы искр. Сердце мое поглотил океан скорби и отчаяния. Потом в беспросветной темноте засияла звезда, притягивающая, как глаз змеи, но полная тепла и надежды. Я полетела к этой звезде и вошла в ее лучи. Огонь пронизал меня насквозь, сжигая все темное, тяжелое в моем теле. Тогда я увидела Хранителей мира, и они были прекрасны. Но над их сияющей обителью была еще одна обитель, которую населяли небо жители с еще более прекрасными лицами. Этих обителей оказалось бессчетное множество, и над всеми ними сияло небо брахмы. Небо было по добно костру, а я была лишь искрой, как и все не божители и мудрецы, населявшие сияющую оби тель. Сердце мое возликовало, потому что я уви дела бесконечность и рассвет, которые будут нас ждать за гранью мира.

И тогда я услышала голос того, чье присутствие ощущала, как нисходящий поток солнечного света.

«Не создавай нового заблуждения! Мы не боги. Мы — отражение Единого. Твоя молитва достигла нас и вот я явился на твой зов, чтобы облегчить твой путь и поиск.»

Тогда я воскликнула: «Почему вы не остановите войну? Почему не поможете Пандавам? Разве это не в ваших силах?»

И голос в глубине моего сознания ответил: «Никто из живущих на земле не устоит против силы Хранителя мира. Но какая слава останется людям? Бессмысленной станет ваша жизнь на земле, если не ваши усилия, а наша прихоть станет определять карму человеческого рода. Нам по силам явить дивную мощь, устрашить преступников, насытить голодных. Можем мы воссесть на троны земных владык и милостиво повелевать раз и навсегда ужаснувшимися народами. Всего тогда прибудет: и мира, и хлеба, и благоденствия. Но не будет свободы — главного дара Создателя смертным. Ваша свобода порождает ошибки, слабости, отчаяние, ведет к преступлениям и смерти. И все же она тождественна Божественному закону жизни. Твердыни небожителей будут закрыты от вас, никто не вмешается в дела земных владык, Высокие поля брахмы откроются людям, только когда минет Калиюга».

И такая тоска затопила мое сердце при этих словах, — прошептала Лата, — что я зарыдала в голос и не пыталась унять слез. И тогда снова в моем сознании обрели форму чужие сияющие мысли, несущие утешение и надежду:

«Мы всегда будем рядом с вами, уйдя в камни и деревья, лучи солнца, проблеск метеоров. Лучи, связывающие наши сердца, не погаснут, ибо мы и вы — одно целое. И вы, и мы — лишь воплощение Закона и Огненной силы. Все остальное — майя, глина, которую мы месим, раскатываем, ласкаем, чтобы вылепить наших царей и храмы, обряды, вражду и любовь…»

А потом меня подняли с земли служители храма. Они обнаружили меня лежащей без движения на земле под сияющим зонтом, который истаял в воздухе при их приближении. Они поклонились мне, как святой, и отнесли обратно в храм. Но я не открыла им пророчества.

— Почему? — спросил я. — Слова твои и ви дения так туманны, что вряд ли из них можно из влечь опасные знания.

Лата покачала головой. Волосы разметались по подушке.

— Мне сейчас трудно думать, — сказала она, — боги вселились в меня, чтобы сообщить, что они не боги. Они нас покинули, и все-таки незримо при сутствуют в окружающем мире. Они еще придут, чтобы говорить со мной. Но не сейчас. Меня слов но исчерпали, оставив лишь оболочку тела.

Лата потянулась под одеялом, сладко зевнула и сразу же забылась глубоким сном.

Ну вот, — сказал я самому себе, — боги пришли к Лате, чтобы сказать, что они не боги. И что нам теперь делать?

Главное, что теперь будет делать Арджуна, — сказал брахман, вошедший в храм при последних словах Латы. Плавным, но повелительным жестом он позвал меня из внутренних покоев храма в зал к алтарю, на котором играло негасимое пламя. Мы сели на циновки напротив огня и погрузились в самосозерцание, стараясь успокоить сердца и почувствовать гармонию, готовясь к вмещению мыслей и чувств друг друга. Не без некоторого усилия я остановил круговорот вопросов, взбаламутивших мое сознание и предоставил брахману возможность самому разбираться, в каких ответах я нуждаюсь.

Нам не получить небесное оружие? — спросил я.

Нет, — тихо ответил жрец.

Но как же небожители могут спокойно смотреть на гибель дхармы под властью Дурьодханы?

Что такое истинная дхарма? Дхарма кшатриев и вайшьев совершенно различна, не говоря уж о брахманах. И Пандавы и Кауравы говорят, что защищают дхарму. Кто же из дваждырожден-ных лжет?

(Допустить такое? Я внутренне поежился и отбросил от себя эту мысль. Конечно, перед лицом жреца лукавить не имело смысла. Но и отвечать на вопрос не хотелось.)

Юдхиштхира мечтает о возрождении братства людей со зрячим сердцем. Он стремится ко благу всех живущих на земле…

Кончено, он и сам так считает. А как еще может думать властелин, попавший в тенета страсти? Но скажи мне, где тогда чистая сила действия? Где отрешенность от плода усилий? Зачем стремится к несбыточному? Люди, разделенные вожделением богатств, потерявшие огонь брахмы не смогут жить в мире. Золотой век уже был и закончился. И как рекут Сокровенные сказания, во времена Критаюги дхарма союза четырех варн подкреплялась единением с Атманом! Единение с Атаманом — смысл и цель человеческой жизни. Дхарма — не правила поведения, не свод законов и традиций, а великие духовные весы, колеблемые каждой мыслью, каждым поступком человека. Так для кого Юдхиштхира хочет построить общество благоденствия? Для алчных торговцев, кровожадных воинов, бессловесно-послушных пахарей.

Жрец в картинном отчаянии воздел руки к небу. Потом овладел своими чувствами и продолжал уже спокойным тоном.

— Благой закон невозможен без духовного со вершенства каждого. Без единства с Богом чело век не может ощутить единение с окружающими. Бог — это океан, пребывающий во всех живых су ществах. Открой Бога в себе! Погрузись в этот бес конечный, всепресущий океан любви и знания.

Тогда ты — везде, твоя частица — во всем. Ты един со всем сущим. Только через Бога способны люди преодолеть отчуждение проявленных форм. Только в океане духа претворяются гармония и любовь. Любая попытка создать общество всеобщего благоденствия, не меняя людей, прямо здесь и сейчас, обречена. Это ведомо Хранителям мира, поэтому не откроют они путь Арджуне.

Но зачем тогда его жертвы и усилия? — чуть не с отчаянием выкрикнул я.

Карма властелина давлеет над ним, как и над братьями. Он просто не может действовать иначе. Что бы ни сказал я ему сейчас, он все равно не сможет оставить попыток победить. Ведь он старается не для себя, а для всех подданных империи…

Я мысленно представил себе мужественное, красивое, упорное лицо Арджуны. Неужели он может попасть под власть заблуждения? Если даже он не всесилен в этом мире, то на что остается надеятся нам?

— Махатмы бессильны перед кармой этого мира, но разве бессилен Создатель? Кому молиться —– Шиве? Вишну? Брахме? — вновь спросил я. Почему-то мне казалось, что если я смогу найти ошибку в расуждениях жреца, это поможет Ард жуне в достижении цели на мертвых перевалах.

Жрец развел руками:

Как ни называй огонь, солнце или ветер, все равно они остаются проявлением единой силы. Можно ли умилостивить ее молитвами? ( Как странно, мне тоже самое говорили Крипа и Арджуна.) Надо просто познать ее законы и идти по пути дхармы. В этом и состоит свобода, дарованная нам Установителем. Смысл пути человечества в переходе от полной безответственности за свои поступки, свойственные младенцу, до осознания гармонии законов этого мира. Только так и происходит сознательный выбор БЛАГА. Сейчас на дворе Калиюга! И не может быть венка дважды-рожденных без огненной благодати брахмы.

Значит эта раса людей не сможет возродить братство дваждырожденных? — вымолвил я, уже сам предвидя ответ.

Жрец тяжело вздохнул:

Люди обречены на вражду и войны, пока не увидят Бога в каждом. Но обречен ли ты сам разделить карму тех, кто захвачен потоком Кали-юги? Нет. Каждый сам себе спаситель и враг.

А что будет с Латой? — спросил я.

Наконец-то ты заговорил о том, что и должно волновать тебя на самом деле. Ибо здесь еще остается твое право выбора. Навсегда замолкнут в ней небесные голоса. Допускаю, что тебя это даже радует. Но она так привыкла жить ими и ради них, что сейчас ее сердце погрузится в немоту, как покинутый людьми храм. Кто поддается горю, когда его постигают утраты, тот недостоин называться дваждырожденным. Лата справится со своей потерей, и для нее, если это будет угодно богам, откроются новые источники радости. Если не в заоблачных вершинах, то, может быть, где-нибудь в уютном доме посреди цветущего сада. И, думаю, что верный друг, включивший ее в ауру собственного сердца, сможет вновь оживотворить ее угасшие надежды.

Но она закрыта для меня. Она не слушает советов…

Тот, кто дает советы, должен иметь на это право. Человек в смятении чувств ищет не советы, а сочувствие, не поучения, а сопереживание. Лата достаточно искушена в житейских вопросах и в высокой мудрости Сокровенных сказаний. Что можешь сказать ей ты, чего бы она уже не знала сама?

Старый брахман замолчал и взял с алтаря бронзовую чашу, до краев полную чистой водой.

— Вода олицетворяет сущность тонких женс ких сил. Попробуй, возьми воду пальцами, зажми ее в кулаке.

Я опустил пальцы в чашу и, разумеется, не достал оттуда ничего, кроме нескольких сияющих всеми цветами радуги капель. Остальное вылилось сквозь пальцы.

— Теперь сложи руки ладонями в жесте под ношения даров. Плотно сожми пальцы…

И с этими словами брахман тонкой холодной струей вылил воду из чаши в мои подставленные, сведенные лодочкой ладони. Только несколько капель упало на темные плиты пола. Я застыл, боясь пошевелиться и расплескать воду, уже прекрасно понимая, что хотел сказать мне брахман.

Он благодушно кивнул головой и молвил:

— Можешь вылить воду. Это подношение бо жеству теперь сослужило свою добрую службу.

Я встряхнул руками и вытер мокрые ладони о края одежды. Потом сказал:

— Но Лата сейчас мало похожа на прохлад ную воду родника. Ее дух сродни кипящему мас лу. И его не удержать в человеческих ладонях.

Брахман кивнул и подвел меня к алтарю, на котором ровно и бездымно горел негасимый огонь масляной лампы:

— Испокон веков люди поклоняются богу огня — Агни, разгоняющему мрак и опаляющему миры. Он воплощается в грозном пламени, спо собном выпить даже воду океана в конце юги. Тог да его называют всепожирающим. Он воплощает ся в огненной брахме, сжигающей врагов на поле брани. И тогда зовут его «гневный». Чистый огонь радости победы мы зовем «ублаготворенным». А тот, что зажигают люди у северного входа в дом, зовется ими «кормильцем», ибо он хранит тепло и благополучие семьи. Этот огонь живет в теле каждого человека, он растворен в пране — дыха нии жизни и он возгорается в наших сердцах со зидательным пламенем брахмы. А вообще, все это —тот же Атман, пронизывающий все плотные и тонкие тела нашего мира…

Я в благодарности сложил руки ладонями перед грудью. Многое открылось мне в тот момент.

Значит, Лата будет меняться, — сказал я. — Один и тот же пламень живет в нас всех, и, значит, не может быть ни противоборства ни отторжения. Но удостоит ли она меня своей любви? Ни страсти, ни снисхождения я не прошу…

Человеческий разум бессилен постичь Абсолют, познать поле божественной силы. Но и для нас открыт путь причащения ее святых тайн. Любовью открываем врата. Любовь преодолевает разобщенность Я. Любовь — это Атман, соединяющий людские сущности. Но она же привязывает дваждырожденных к этому грубому, жестокому миру, заставляя страдать.

Так что же делать? — воскликнул я в смятении.

Брахман грустно улыбнулся:

— Не противиться карме, а постигать новые пути. То, что тебе кажется сейчас мукой, может быть, единственное доступное смертному счастье. В холодных дощечках для разжигания огня хра нится его обжигающая сила. Но нужно много уси лий, чтобы огонь вышел на свет. Каждая женщи на хранит священный огонь, так стоит ли сетовать об усилиях, которые тебе приходится затрачивать, чтобы пробудить этот огонь к жизни? Для людей, неискушенных в высоком знании, мы храним ри туалы и обряды. Правильная чистая пища помо гает накопить добродетели для будущих перевоп лощений, омовение угодно богам… Люди будут соблюдать эти нехитрые заповеди, не понимая, что они необходимы не богам, а им самим. Это про сто. .. Но как передать сокровенное знание, что че ловек может быть счастлив, только ощутив общее тождество в Атмане, то есть — любя?! Здесь не помогут ни заклинания, ни молитвы. Через пло ды земли и невидимое дыхание жизни мы стано вимся едиными с деревьями, птицами, реками и горами. Что мы должны сделать, чтобы заставить людей понять, что мысли, чувства и тонкие силы объединяют нас всех в единый венок?

Великий Маркандея часто повторял: «Если человек считает органы чувств частью себя самого, то он обречен на страдания в этом мире. Тот же, кто видит себя растворенным в мире, а мир — отраженным в себе, приходит к слиянию с Атманом или, как его еще называют, с Брахмой. Все в мире — Брахма. Твой разум — горящий светильник. С его помощью мыслящий человек способен достичь Атмана… А потом постичь, что тот Атман не есть его „Я“. Тогда достигается освобождение.

— Но я пока не хочу ни от чего освобождать ся… — сказал я, думая только о Лате.

Брахман потупил глаза и спрятал зарождавшуюся улыбку в седину бороды:

— Выполняй свой долг, служи Пандавам, ибо такова дхарма кшатрия. Не печалься о судьбе Вы сокой сабхи, ибо все в этом мире свершается так, как должно. Преодолей отчужденность собственного Я хотя бы в отношении одного единственного человека на земле. На пути духовного совершенства Сокровенные сказания называют второй ашрам, в котором человек создает семью и собственный дом, „корнем всех ступеней жизни“. Во втором ашраме порицаются грубость, обман, побои, чванство. „Родительской лаской“ ко всем существам да звучат усладительные для слуха речи домохозяина…

Я вышел из благовонного полумрака храма, почти забыв о страхах, которыми меня наполнили мысли о Калиюге, спиной чувствуя пытливый древний взгляд жреца, таящего молодую улыбку.

* * *

У дверей в сизых сумерках вырисовался силуэт кшатрия из нашей охраны. Он смиренно ждал конца беседы, чтобы передать, что Накула зовет меня на совет. Накинув плащ, чтобы защитится от вечерней свежести, я поспешил по едва заметной тропинке, извивающейся среди светло-серых валунов. Накула жил, как и все мы, в обычном крестьянском доме, стоящем на основании из неотесанных камней. Из узкого окна на деревянное крыльцо струился теплый свет масляной лампы. После сизой прохлады горных сумерек дом показался мне таинственным ларцом, полным огней, аромата и тепла. За массивным деревянным столом сидели благодушно улыбающийся Накула, сосредоточенная Лата, немного растерянный Джа-наки и двое кшатрийских командиров. Как только я занял место за непривычно высоким столом, Накула оглядел всех собравшихся и сказал:

— Меня сегодня не оставляет ощущение опас ности. Я не знаю, откуда оно пришло, и чего сле дует ждать. Если бы Арджуна был с нами, то он, может быть, смог понять причину тревоги.

Один из кшатриев озабоченно покачал головой:

Здесь нет укреплений, и двух десятков человек недостаточно, чтобы занять круговую оборону на этом холме. Лучше бы уйти отсюда и спрятаться в горах.

Мы не можем бросить храм, — возразила Лата, — сюда вернется Арджуна, сюда придет весть от небожителей.

У храма и его служителей своя карма, — сказал Джанаки, — думаю, мы сами притягиваем к этому месту невидимую опасность. Если уйдем мы, уйдет и она. Арджуну можно предупредить…

Но я же не знаю, какая опасность грозит нам, — сказал Накула. — А что если я предчувствую просто землетрясение, тогда, сорвавшись с места, мы устремимся навстречу карающему мечу кармы.

Отсюда уходить нельзя, — повторила Лата.

У меня нет полной уверенности, — пожал плечами Накула, — но по-моему, беда стягивается именно вокруг нашего лагеря. Кто-то должен отправиться вместе с проводниками осмотреть ближайшие дороги, а остальные займутся сборами и подготовкой к обороне.

Обращаясь к командирам кшатриев, Накула приказал:

Расставьте стражу вокруг холма и объясните всем, чтоб не спали, иначе мы погибнем. В одиночку из этих гор все равно не выбраться, так что пусть готовятся стоять насмерть.

Кшатрий не может пережить своего господина, — ответил один из командиров, — иначе он нарушает свою дхарму и пускает жизнь по глухой тропе позора. Никто из наших людей не побежит.

Сумасшедшая порода, — шепнул мне на ухо Джанаки, — каждый погибающий увеличивает славу оставшихся. Я иногда им завидую.

А я нет. Как будто и ты сам не пожертвуешь жизнью ради своих близких, — сказал я Джанаки, — только к этой жертве тебя может побудить не гордость, а любовь.

Кто отправится в горы? — спросила Лата. Накула обвел нас пристальным взором.

Тот, кто в последние дни истоптал все окрестные ущелья. Я думаю, Муни вполне восстановил силы и не будет обузой для проводников.

А почему бы Муни не остаться в лагере? — спросила Лата. — Надо возложить дозор на самих проводников.

Накула отрицательно покачал головой:

— Местные охотники различают птиц и зверей, но не знамена наших врагов. Они передвигаются быстро по горным тропам, но устремленная мысль Муни быстрее предостережет нас от опасности. Го товься, Муни, завтра отправляешься в путь. Сове тую всем хорошо выспаться ночью, чтобы чувства ваши были настороже.

По скрипящим деревянным ступеням мы спустились в туманную ночь, как в холодную глубину пруда. Лата шла рядом со мной по узкой тропинке, время от времени касаясь меня плечом.

— Завтра я пойду с тобой, — сказала она. В другое время эти слова пролились бы амритой на мое сердце, но слишком много тревожных пред чувствий теснилось у меня в груди.

Как сказал Накула, все, кроме меня, остаются в лагере, — коротко сказал я.

Эти горы — моя вторая родина, — ответила Лата, обиженно поджав губы. — Я пересекла нашу землю от гор до океана, когда ты еще не покинул колыбели ашрама.

Это было другое время, — отрезал я. — К тому же, ты была под защитой Высокой сабхи. Сейчас эта защита стоит не больше, чем мое кшат-рийское искусство. Думаю, что двадцать грубых кшатриев и увальни-крестьяне могут оказаться более надежной защитой, чем влюбленный в тебя дважд ырожд ен ный.

Лата повернулась ко мне спиной и, ни слова не говоря, пошла к храму, а я смотрел на ее безвольно опущенные плечи и видел не холодную богиню, а беззащитную земную женщину, нуждающуюся в утешении и заботе.

Меня догнал Джанаки и молча пошел рядом. Он чувствовал мои мысли, но молчал, видя, что я сам укоряю себя за глупость. Я не должен был так разговаривать с Датой. Дваждырожденному подобало вместить ее заботы, найти слова убеждения, позволяющие удержать ее в лагере. Я же позволил Лате биться о меня, как о бездушный каменный валун. Она ведь привыкла к ашрамам и дворцам. Что знает она о холодном поте засад, о тошнотворном запахе пролитой крови, об ужасе, что несется за тобой на кончике стрелы?

Может, ты и прав, — вслух сказал Джанаки, показывая тем самым, что минутой раньше он не постеснялся вторгнуться в мои мысли. — Но, я думаю, тебе лучше предоставить Лату ее собственной карме, а не отталкивать ее от себя ради безнадежной попытки отвести от нее опасность.

Кто знает, где безопасней, — ответил я, — в моем решении не было поиска личной выгоды, а только стремление сделать благо Лате.

Значит, ты пытаешься вмешаться в карму Латы, — грустно усмехнулся Джанаки, — если ты хочешь спасти ее ценой своей любви, то тебе это почти удалось.

Я обрету любовь в будущей жизни, как воздаяние за те муки, что я претерпел, общаясь с тобой, — огрызнулся я.

Джанаки хмыкнул и, покровительственно похлопав меня по плечу, отправился в свой дом.

Я вернулся в дом, где в душном сумраке уже мирно похрапывали хозяева, во сне продолжая преследовать по острым кручам круторогих баранов и молить богов ниспослать дождь на поля, выступающие словно зеленые ребра на боках горного склона. А ко мне сон долго не шел. Казалось, что тревожное предчувствие Накулы передалось и мне. Сквозь бревенчатую стену я пытался уловить внутренним взором неясные перемещения теней и мыслей. Ворочаясь меж теплых пахучих шкур, служивших и одеялом, и подстилкой, я то и дело боком натыкался на рукоять собственного меча и, как ни странно, прикосновение металла прогоняло страх. Меч, выкованный рукой искусного кузнеца, впитавший всю мою прошлую решимость, теперь сиял среди обступившей меня тьмы невидимым, отстраняющим зло светом.

Рано утром следующего дня меня разбудил Джанаки. На этот раз мой друг был преисполнен какой-то заботливой серьезности, которая встревожила меня куда больше, чем все предчувствия Накулы. У крыльца ожидал сам царевич, одетый в боевые доспехи, в окружении пяти кшатриев. Здесь же, на верхней ступеньке крыльца, сидела, подперев точеный подбородок кулачком и опустив глаза долу, Лата. Без своих серебряных украшений, в шерстяной накидке горской женщины, она потеряла большую часть отрешенной гордости. Накула запретил ей выходить за пределы, охраняемые нашими кшатриями, за что я был ему несказанно благодарен. Интересно, что бы осталось от моей благодарности, если бы я смог заглянуть хотя бы на один день вперед. Обладай я даром прозрения, я бы силой увез Лату из нашего лагеря, но этим даром не наградили меня боги. Поэтому, когда Лата, увидев меня, медленно поднялась на ноги, я просто прикоснулся пальцами правой руки к ее чистому, прохладному лбу. Она стояла, безвольно опустив руки вдоль тела, чуть дрожали длинные черные ресницы.

Лата, прости меня за вчерашнее, не закрывай глаза…

Я закрыла их, чтобы созерцать твой образ в глубине моего сердца, — вдруг сказала Лата. — Где бы ты ни был, я тебя не потеряю. Для этого совсем не обязательно идти бок о бок по тропинке. Жаль, что я поняла это только сегодня ночью.

 

Глава 4. Возвращение

У подножия горы раздался резкий окрик, больше похожий на вскрик ночной птицы. Вслед за ним из сизой пелены выделились две фигуры, словно окутанные зыбкой майей тумана. Они двигались бесшумно и плавно, и, казалось, под их ногами была не каменная осыпь, а спокойная гладь озера. Когда они приблизились, я увидел, что одеты они в звериные шкуры, перепоясанные кожаными ремнями. У них были широкие загнутые ножи весьма устрашающего вида и короткие луки с широкими кожаными тетивами для стрельбы камнями.

– Это твои проводники, — тихо сказал Накула. Оба горца подошли к нам и, почтив Накулу глубокими поклонами, тут же присели на корточки, безучастные ко всему происходящему вокруг них. Их лица, испещренные сетью морщин, с узкими глазами, отстраненно смотрящими сквозь нас куда-то в темные бездны лесистых ущелий, напомнили мне изваяния богов в местном храме. Без их помощи никакая брахма не помогла бы мне, жителю лесов и равнин, отыскать путь в многоярусном лабиринте перевалов, ущелий и пещер. Мое прощание с Накулой, Митрой и Джанаки было коротким. Мы просто взглянули друг другу в глаза, на мгновение соединив сердца золотым кольцом брахмы.

Наш путь пролегал по большой дуге на юго-восток. Именно оттуда могла угрожать опасность; если только носителями ее были люди, а не горные духи, то они должны были оставить следы своего пребывания на камнях, на травах этой заповедной страны. Я шел налегке, вооруженный только луком и мечом, но все равно едва успевал за моими молчаливыми спутниками, привыкшими к дальним охотничьим переходам. Мы двигались весь день без привалов. К тому времени, когда солнце зашло за отроги, я уже с трудом передвигал ноги. Ночь провели на подстилке из хвои, не зажигая огня. Наутро продолжили свой путь, утолив голод пресными лепешками и горстью лесных ягод. Весь следующий день мы снова шли через лесные заросли и каменные осыпи, насторожив зрение и слух в поисках хотя бы ничтожного следа чужого присутствия.

Вечером второго дня, когда мои спутники, обшарив все окрестности, начали готовиться к ночлегу, я уселся на хвою, привалившись спиной к душистому стволу сосны, прикрыл глаза и освободился от всех мыслей. И тут меня словно ударило черной молнией предчувствия.Я доверял навыкам горных охотников больше, чем своим собственным глазам и ушам. Тогда откуда же этот противный озноб, пробирающий меня от пяток до затылка? Откуда растущая уверенность, что из чащи леса все выше и выше по горным уступам поднимается злая сила? Что-то внутри меня, трепеща и сжимаясь от страха, молило бежать в заросли искать спасения. Я попытался побороть страх, обуздав всколыхнувшиеся чувства, и сосредоточиться на расплывшихся черных тенях, скользивших в нездешнем свете моего внутреннего взора. Из моего мира ушли все шорохи леса и тихая речь охотников, ушли легкий ветер и свет ранних звезд. Бесформенные и лохматые тени, подобно ночным ракшасам, окутанным майей первобытного колдовства, скользили мимо нас, приближаясь к горному храму. Там была Лата, там были мои братья-дваждырожденные, обратившие свой пристальный взор к Высшим полям обители Хранителей мира. Заметят ли они опасность, неслышно наползающую из ущелий? Мы пересекли незримую черту майи, наведенную ракшасами, и это позволило мне ощутить их присутствие. Но два дня пути отделяло нас от храма, а враги, если только мое внутреннее видение не обманывало меня, были уже у нас за спиной. Мы не успеем вернуться! Ни огнем, ни звуком рога не подать сигнала в заповедную долину, укрытую скалами. Оставалось лишь одно средство, недоступное горным охотникам, но открытое дваждырожденному.

Я вскочил на ноги и крикнул своим спутникам:

— Запалите костер! Видно, что-то в моем голосе заставило их стремительно повиноваться. Они бросились собирать валежник и сыпать искры, ударяя двумя камнями, хранившимися в их шкурах, друг о друга. Когда над черной грудой ветвей взметнулся алый гребень дракона, я сел, скрестив ноги, у самого огня, так близко, как только мог, стараясь не замечать обжигающее дыхание на лбу и ресницах. Алая ткань пламени занавесила от меня черные стволы деревьев, лица моих спутников, взиравших на меня с суеверным ужасом. Я смотрел в глаза дракона. Из них прямо в мое сердце лилась огненная сила, превращаясь на алтаре брахмы в тонкий, послушный воле, луч, способный прорезать пространство и время. Такое было под силу патриархам. Где-то в темном уголке сознания шевельнулось горькое сожаление, что карма так рано прервала срок моего ученичества. Смогу ли я? Усилием воли я подавил все сторонние мысли, сосредоточившись на одном зове, рвущемся из моего сердца—"Опасность! Лата! Опасность!!!"

Я знал, что Арджуны нет в лагере. Только с Латой и Митрой связывала меня трепещущая нить взаимопроникновения. Но Лата была более чуткой, более опытной. Именно она, если это вообще было возможно, могла уловить мой зов.

С шипением взметнул свое огненное тело гребенчатый дракон. Страх, совсем недавно пронизывающий мое сердце, породил пурпурное пламя ярости, Я сам был драконом и летел сквозь ночь, взывая к Лате. А потом невидимая нить оборвалась, и я, обессиленный, качнулся вперед. Если бы меня не поддержали мои спутники, я бы, наверное, упал в догорающий костер.

Потом я лежал на подстилке из лапника, опустошенный и невесомый, а один из охотников с бесстрастными узкими глазами вливал мне в рот терпкое вино из кожаной фляги. Люди гор поняли, что я общался с силами, находящимися за гранью их постижения, но жизнь наградила их бесконечным терпением, и, усевшись на корточки, они ждали, когда я сам объясню им смысл происходящего.

Наш лагерь и храм подверглись нападению, — с трудом проговорил я.

Надо идти, — сказал один из них. Я кивнул головой, чувствуя, как силы постепенно возвращаются в пустые ножны моей плоти. Мой дух входил в тело, вновь готовое к действию. Рассвет уже начал высвечивать в лесных дебрях размытые кружева тропинок, и мы пустились в обратный путь. Меньше, чем через два дня мы вновь вышли на перевал, с которого открывалась заповедная долина, и увидели каменное навершие храма, устремленное к безмятежно голубому небу. Но когда мы спустились и начали приближаться к деревне, ветер принес горький запах пепелища. Мы ускорили шаги, обходя гору, и скоро нам открылось место нашей стоянки. Храм на вершине горы стоял нетронутый, но хижин на откосе больше не существовало. За моей спиной горные охотники скинули с плеч луки.

"Слишком поздно", — подумал я. Я не чувствовал присутствие опасности. Враги ушли. Впрочем, не все. У основания горы, где начиналась дорога вверх, мы увидели первых убитых. Это были не ракшасы. Это были обычные люди с грубыми лицами, одетые в шкуры. Рядом с ними валялось их нехитрое оружие — суковатые палицы, каменные топоры и копья с кремневыми наконечниками. Один из моих спутников наклонился над убитыми, небрежно переворачивая трупы, как будто это были стволы деревьев. Он обменялся со своими товарищем несколькими скупыми фразами на гортанном наречии. Потом повернулся ко мне:

— Дикари из восточных джунглей, — коротко сказал он. Оглядываясь и держа руки на оружии, мы пошли вверх к храму.

Там, у самой вершины, очевидно, проходила последняя отчаянная схватка. Тела наших кшатриев, одетые в доспехи, лежали в окружении врагов. Было видно, что отборные телохранители На-кулы и Арджуны дорого продали свои жизни. Но где сам Накула? Где Лата и Митра? Мы поднялись к самому храму, и здесь я услышал тихий стон. Чей-то голос позвал: "Муни!"

Я побежал туда, откуда раздался призыв, и с ужасом увидел Джанаки, опирающегося спиной о каменный парапет. Он был в легких кожаных доспехах, которые не смогли защитить своего хозяина от каменных топоров. На груди Джанаки, словно коралловое ожерелье, рдели пятна запекшейся крови, но глаза глядели осмысленно. Я бросился перед ним на колени, пытаясь непослушными пальцами развязать шнуровку его доспехов. Он слабо улыбнулся мне.

Этим мне уже не поможешь. А боли я не чувствую. Я научился обуздывать боль за эту бесконечную ночь… Я все-таки дваждырожденный, Муни.

Где Арджуна? — спросил я, пытаясь закутать его в собственный плащ.

—Не знаю. Но он пришел, — выдохнул Джанаки, — жаль, что так поздно. Если бы Лата не подняла тревогу, нас перебили бы всех. Эти порождения мрака смогли убить наших часовых в деревне. Остальные во главе с Накулой сражались у храма. Мы убили многих, а они все равно нападали… Эти ракшасы не чувствуют боли. Если бы ты их только видел—орут, рожи корчат. Накула нам объяснил, что они как бы свою магию применили…

— А где Лата? — спросил я. Джанаки покачал головой. — Она подняла тревогу, а потом ушла в храм и сидела у алтаря, пока мы сдерживали на падающих. Нас становилось все меньше, и мы су жали кольцо у вершины. А потом внезапно вер нулся Арджуна. Он прискакал на рассвете прошло го дня и прожег себе путь сквозь толпу этих дика рей. Я стоял до последнего рядом с Митрой у две рей храма. Потом меня окружили, и я дрался за свою жизнь. Дальше уже ничего не помню. Кажется, меня повалили на землю. Когда я очнулся, здесь уже никого не было… Мы победили?

Джанаки застонал и попытался руками закрыть раны, как будто его пальцы могли погасить вновь вспыхнувшие угли боли. Я напряг волю, пытаясь воплотиться в него и хоть как-то уменьшить страдания израненного тела. Я сидел рядом с ним до тех пор, пока в широко открытых глазах моего друга ветер смерти не задул огонь брахмы. А потом еще долго я оставался с его телом, проклиная собственное бессилие и вспоминая наш лагерь в Панчале. Джанаки был одним из самых сильных и спокойных. Как он готовил себя к сражениям! Как легко вмещал великое разнообразие мира. И вот он ушел. Карма всемогуща, а наши усилия не стоят ничего.

Я поднял глаза. Напротив меня терпеливо стоял один из лесных охотников.

Откуда пришли дикари? — спросил я. Охотник молча махнул рукой на юго-восток.

Нам неведом их путь, — сказал он, — они не строят деревень, городов и храмов. Они признают только волю своих колдунов и вождей. Я промолчал. Это нападение не могло быть ничем иным, кроме проявления воли Хастинапура. Лата была серебряным лучом, соединяющим Пандавов с Высокими полями Хранителей мира. Что значит в великой игре одно племя дикарей, если от правильного броска костей зависит обладание оружием богов.

Почему же они ушли? — раздумчиво сказал охотник. — Шакалы не уходят, пока не обглодают кости дочиста.

Арджуна вернулся. И оба охотника со священным трепетом посмотрели туда, где у основания холма грудились трупы врагов, пронизанные длинными прямыми стрелами. Мы провели весь день на вершине холма. У нас не было топлива для погребального костра, да и не было времени превращать тела в пепел. Жителей деревни и кшатриев мы уложили в подвалы сгоревших домов, завалив их камнями и головешками. Так и остались они лежать там, у погасших очагов, растворяясь в этой земле под похоронный плач горного ветра и слезы росы, выпадающей на голые, как черепа, камни каждую ночь, век за веком.

Врагов мы не хоронили. Ими займутся хищные звери и птицы. В конце дня я сел во внутреннем зале храма на том месте, где Лата внимала голосам неба. Долгое время я пытался погасить в сердце боль утраты, чтобы обрести ясность сознания и нащупать в клубке возможностей нить правильного пути. Я не услышал голосов Хранителей мира. Не снизошел на меня и безгласный призыв Латы. Но в могильной тишине под сводом горного храма я принял эхо далеких и близких событий, творящихся на бескрайних землях под нами. Я слышал немой крик гибнущих в пожарах горожан, я видел черную тучу ненависти, сгустившуюся у башен Хастинапура, всполохи ярости воинов, сходящихся в битвах под сенью бескрайних джунглей. Мне в сердце били темные волны страданий бессловесных тварей — лошадей, коров, слонов, погибающих в пылающих хлевах и на полях сражений, птиц в сгоревших лесах, рыб в иссохших каналах, затоптанных марширующими армиями. Люди страдали и заставляли страдать все живые существа этой бескрайней земли.

Страдала и моя душа, наполненная мыслями о Лате. Почему я не взял ее с собой? Почему не внял ее призыву, а прибег к помощи Накулы? Неужели путанный клубок моих ложных действий, гордости, здравомыслия принес такие плоды? Карма плеснула мне в лицо горьким ядом потери. Но ведь это зелье было сварено нашими общими усилиями из моей благородной решимости уйти в дозор без Латы, из благоразумного отказа Накулы отпустить Лату. Теперь гордая требовательность Латы выглядела отчаянной попыткой спастись. Как легко я ее отверг… Но кто может предвидеть кармическую цепь последствий, — думал я, пока ракшасы раскаяния терзали мое сердце. Не лежит ли Лата на сырой земле, как ветка, сломанная ветром? Не летит ли ее душа в царство Ямы, сжигая в огне страданий память о прожитой жизни и обо мне? И лишь одна светлая звезда — огонек надежды — сияла где-то на высших полях моего сознания. Я не ощущал разрыва невидимой струны, соединяющей наши сердца. Арджуна вернулся. Если бы он и Накула пали в битве, то мы бы нашли здесь тела сотен врагов. Такие воины, защищенные сиянием брахмы не могли пасть в бесславной ночной стычке. Но если они не вернулись за Джанаки, если они не дождались меня, значит, какая-то сила заставила их отступить. Успела ли уйти с ними Лата? Мое сознание говорило, что нет. И если нет, то я должен просто идти за ней. Идти, на сколько хватит сил, уповая на карму и собственное упорство. Эта мысль предстала предо мной так ясно и неоспоримо, что заслонила все соображения о долге, пользе и разумности поступков.

Я вышел из храма. Двум охотникам, терпеливо ждавшим меня на улице, приказал идти в лес, искать следы отряда Арджуны. Без сомнения, с ним было еще немало воинов, а также женщины и дети из деревни. Значит, найти их не составит труда. Мой же путь лежал на восток, туда, откуда пришли демоны ночи, руководимые безжалостной волей Хастинапура. Между нами было два дня пути. Я не знал местности и понимал, как ничтожна вероятность того, что я найду их след. Но это меня не останавливало.

Пожалуй, впервые в жизни я был хозяином своих поступков. Мое собственное стремление управляло и телом, и разумом. Я был подобен стреле, выпущенной из лука, — ни уклониться, ни повернуть назад. Но я сам выбрал цель и сам спустил тетиву.

Я шел весь день, а потом ночь, не выбирая дороги, но полностью доверившись ненависти, что влекла меня вперед. Моя ненависть пахла ночными елями, ветром ледников, потом и кровью. Звери в чащобе чувствовали ее тошнотворный запах и отступали с дороги. И все-таки ночь отнимала силы. Воздух стал плотным и вязким, ноги утопали в каменистой земле, словно в болоте. Я ломился сквозь чащу, оглашаемую звоном цикад, сквозь ночь, как сквозь встречный поток воды. "Как птицы научились летать, опираясь о воздух? — думал я. — Я такая же часть мира. Мое сознание стремится вперед. Почему же не успевает за ним тело? А эти красные пятна перед глазами — всполохи брахмы или клочья самого сердца, разорванного на части?"

Опасность и стремление обострили остроту восприятия. Ощутив тонкую нить, связывающую Лату с миром живых, я неожиданно для себя самого перешел в иное состояние восприятия. Грань меж сном и явью переходила в границу меж жизнью и смертью, растворяя мое тело в пространстве ночи, как тень облака, гонимого ветром. Мне стал явен тайный зов ночи, похожий на обещание, произнесенное жарким шепотом. И сразу истаял страх. Деревья простерли над моей головой ветви в магических жестах защиты. Дикий лес пропитывал меня своими первобытными снами, следил миллионами мерцающих глаз из чащи, шелестел, хрустел, угрожающе ворчал мне вслед.

В черном небе кружились звезды, подобные пузырям на глади быстрой реки. И я уже не шел, а плыл по ее течению. Плыл до тех пор, пока не упал на землю, погрузившись в омут сна без сновидений. Ночь прошла, сменившись тусклым рассветом. Я лежал на земле, ощутив, наконец, всю полноту страданий, подавленный тоскою и одиночеством. Не было смысла открывать глаза, ибо жизнь вдруг предстала пустой, короткой и никчемной… И не было мне никакого дела до великих целей Пандавов и Хранителей мира. А потом, очнувшись ото сна, я еще долго лежал, глядя, как надо мной постепенно светлеет небо, как одна за другой угасает звезда, и золотоволосая богиня зари Ушас нежно и требовательно захватывает небо в свои объятия, прижимая его к розовой сияющей груди.

Ощущение собственной беспомощности и бессмысленности жизни приходили ко мне уже не в первый раз. Тогда надо было просто подождать, когда уляжется ил сомнений, и животворный поток дыхания жизни увлечет сознание к действию, а значит, и к спасению…

Что же сейчас осталось в моем сердце, кроме жуткого водоворота событий, открывающих гордыню и самодурство властелинов, приниженность рабов и мою собственную обреченность никогда не знать безопасности, отдыха?…

И вот тогда, наверное, только тогда я всем своим застонавшим, заледеневшим от неожиданной боли потери внутренним существом понял простую истину, что ничего в жизни мне не надо без Латы. Тут не помогут никакие мудрые размышления, никакие молитвы и жертвоприношения… И ничтожна вероятность, что я смогу ее найти в этой бескрайней стране, где проще сгинуть самому, чем отыскать правильную тропу… Но если я не пойду, то просто не буду жить дальше. И что больше не размышлять надо, а идти, идти до одурения, до разрыва сердца.

Не помню, сколько я шел в тени высоких сосен, пока не увидел впереди себя зыбкий струящийся свет. Это было не солнце. Оно уже стояло высоко над горами. Свет лучился из зеленой стены, преграждавшей тропинку. Там ветер гудел среди ветвей, качались стволы, словно невидимый исполин шел сквозь чащу. Трава под моими ногами поднялась, как шерсть на загривке у волка. По моей спине побежали мурашки от ощущения приближающейся неведомой силы.

Зеленая стена раздвинулась, и я увидел фиолетовое сияние. Оно стояло на месте, то разрастаясь, то опадая, словно язык пламени. В центре сияния проявились контуры фигуры, и на тропинку выступил человек в оранжевых одеждах с длинным посохом в руке. Я застыл посреди тропинки, не зная, то ли хвататься за меч, то ли бежать в чащу леса. Светлая жгучая волна коснулась моего лба, пронизала меня подобно молнии. Я застыл на месте, вглядываясь в лицо путника. На его одеждах не было пыли, на челе — ни капли пота, а глаза… Если глаза Бхишмы были колодцами мудрости, то черные зрачки незнакомца казались окнами в беспредельность звездного неба.

В моем сознании зазвучали слова из песни о царевиче Нале и Дамаянти, о мудрых Хранителях мира, способных принимать любой облик. Без сомнения, предо мной было лицо человека, но человека, озаренного изнутри пламенем духовного совершенства. Он стоял напротив, опираясь на посох, и разглядывал меня. Он не открыл рта, но в моем сознании округло и распевно зазвучали слова человеческого языка:

"Идут путники в запыленных одеждах риши

По страшным лесным дорогам,

Одинокие воины с мечами света,

Старцы, держащие посох.

Их богатство — жемчуг исканий

На нити бесконечной дороги,

Их силы — бессмертная мудрость,

Их жизнь — пламя брахмы на сердце.

А что явленно смертному взору?

Запыленные одежды риши".

Нет, на его одеждах все-таки не было пыли. И он не был человеком. Но его слова, звучавшие как заклинание, приоткрыли для меня тайный знак нашей общности. Он сам встал на моем пути. Он чего-то ждал от меня. А чего хотелось мне в эти мгновения? Воздавать ему почести, ползая на коленях, как крестьянин перед идолом, или без устали расспрашивать о грядущем?

Мысли пронеслись в моей голове, подобно порыву ветра. Я молчал. Без страха, но с безграничным смирением я смотрел ему в глаза, не препятствуя его мыслям проникать в самые потаенные уголки моего сознания. Он что-то искал во мне, чего-то хотел добиться.

— Я хочу помочь тебе. — вновь прозвучал в моем сознании почти человеческий голос. — Ты хочешь настичь похитителей Латы, но ты их не догонишь…

Очевидно, выражение моего лица при этих словах изменилось, и он добавил быстро, но без поспешности:

— Тебе это не под силу, так как между тобой и Датой по-прежнему два дня пути. Ее похитили дикие племена, те, кого вы называете якшами, но они не порождение мрака, а такие же люди, как и вы. Они так же нуждаются в отдыхе. Я подарю тебе два дня, которые отделяют тебя от них.

Он говорил, а вокруг него разливалось фиолетовое сияние, воздух густел и слоился. Краски мира расплылись и померкли. Земля ушла из-под моих ног, и я потерял сознание.

Очнулся я на мягкой лесной траве. Солнце по-прежнему стояло высоко в небе. А мой странный путник в оранжевой одежде спокойно наблюдал за мной. Увидев, что ко мне вернулась способность рассуждать, он сказал:

Их лагерь находится в той чаще на расстоянии полета стрелы. Будь осторожен. Их много, а сражаться с ними придется тебе одному. Я не могу вмешиваться. Я и так сделал больше, чем позволено.

Кем позволено? — сорвался у меня вопрос. Но я тут же остановил себя. Слишком много вопросов требовали ответов. Так хотелось знать, чем закончится эта война, выживет ли братство дваж-дырожденных, получит ли Арджуна оружие небожителей.

Но здесь, на расстоянии полета стрелы от меня, ждала моя Лата. Моя карма была проста, как обнаженный клинок. Спасением мира пусть занимаются Юдхиштхира с Арджуной. Но один вопрос все-таки звучал у меня в душе, даже когда я глубоким поклоном почтил небожителя и, опустив руку на рукоять меча, двинулся в указанном им направлении. Прежде чем скрыться в листве, я обернулся. Небожитель неподвижно стоял, нет, кажется, уже парил в воздухе. Если бы не развевающиеся края его одежды, я бы принял его за бронзовое изваяние. Наши взгляды встретились, и он услышал мой вопрос.

— Да, — зазвучали его слова, — я сделал это, чтобы не угасло прекрасное земное пламя, кото рое вы зовете Латой. Храни ее. Об этом просят тебя… — он на мгновение замолчал, и мне почу дилась улыбка на его сомкнутых устах, — об этом просят тебя боги.

И прежде, чем звук его слов угас в моем сознании, небожитель превратился в пульсирующий сгусток фиолетового пламени. Я постоял мгновение и повернулся лицом туда, где, как подсказал мне внезапно пробудившийся инстинкт охотника, стояли лагерем мои враги. Во мне еще жила память лесного отшельника, умеющего полагаться на внутреннее зрение, слышать неслышимое, находить путь. Волна ненависти и древней лесной воли пробудила во мне жажду крови.

"Если я не найду своей Латы, — сказал я себе, то буду следовать за этими дикарями всю жизнь, убивая из засады. Я сделаюсь для них страшнее тигра-людоеда. Если они прикончат меня, то и после смерти я явлюсь им в образе страшного ракша-са, способного только убивать".

Руки затряслись от нетерпения, но усилием воли я все-таки подавил в себе волну ненависти. Крипа часто говорил нам, что воин, попавший во власть своих чувств, быстро становится добычей смерти. Я сидел в густой листве неподалеку от лагеря врагов и терпеливо ждал захода солнца. Иногда я замечал кого-нибудь из дикарей, несущих лесную дичь или хворост для костров. Это, конечно, не были воины Хастинапура. Они вообще были мало похожи на жителей долин. Смуглые, невысокие обитатели лесных чащоб сидели на корточках вокруг пламени костра, и звуки их языка напоминали всхлипы совы и шуршание саранчи в листьях.

После нападения на заповедную долину их осталось не более пятидесяти человек. Они были явно измучены переходом и выглядели весьма жалко. На открытом пламени костра они жарили дичь. Ветер донес до меня запах горелого мяса, и мой желудок сжался то ли от отвращения, то ли от смертельного голода. Только сейчас я вспомнил, что последние два дня я не ел ничего.

Один из дикарей снял с огня кусок мяса и подошел к вороху шкур, лежащих в траве под деревом. Он откинул верхнюю шкуру, и я, наконец, увидел Лату, живую и невредимую, с руками, связанными за спиной, и гневно горящими глазами. Дикарь протянул ей кусок мяса, но апсара с отвращением отвернулась от нечистой пищи. Дикарь махнул рукой и вернулся к костру. Лата, все еще со связанными руками, подтянула ноги и попыталась сесть, выпрямив спину. Я заметил, что ее стройные лодыжки были тоже безжалостно перетянуты кожаными ремнями.

Меж тем племя жадно утоляло голод. Только когда на вертелах не осталось ни кусочка, дикари улеглись спать на теплую землю вокруг костра. Они не ставили часовых. Эти дети леса спали чутко, как звери, и никто не мог подойти к ним незамеченным.

Я не стал подходить. Я скинул с плеча лук и приготовил стрелу с длинным серповидным наконечником. В бою такая стрела служила для нанесения длинных ран и была страшна даже для слонов. Я послал немой зов Лате, и увидел, как она внутренне напряглась, озираясь по сторонам. Как я целился! Мрак на поляне был пятнистым от бликов костра и луны. Почему я раньше не тренировался стрелять в темноте, как Арджуна! От волнения дрожали руки и сердце трепетало, как хвостик антилопы. Я начал ритмично дышать, пытаясь сосредоточиться на единственной точке на расстоянии вытянутой руки от Латы. На мгновение из моего мира пропали и лес, и костер, и спящие дикари. Звук спущенной тетивы оглушил меня, как удар грома. Стрела прорезала ночной воздух и воткнулась в землю у связанных запястий Латы.

Она неслышно легла на бок, изогнулась и поднесла связанные руки к торчащему из земли лезвию. Мое сердце замирало от нежности и тревоги, пока я смотрел, как ее гибкое тело извивается, словно попавшая в сеть серебряная рыба. Через несколько мгновений Лата освободила себя от пут. Теперь ей оставалось только выйти из круга спящих дикарей. Апсара великолепно владела своим телом. Почти невесомо ступали ее длинные ноги по земле, усыпанной сухими сучьями. Иногда она застывала, растворяясь в игре лунного света на листьях. Даже если бы кто-нибудь из воинов и проснулся в тот момент, он вряд ли бы разглядел ее очертания в колдовской пляске ночных теней. Медленно и плавно Лата уходила с поляны. Уходила, словно танцуя древний танец или совершая тайный обряд в храме.

Мы встретились, нашли друг друга в кромешной тьме чащи с той неизбежностью, с какой стрела Арджуны достигла цели на сваямваре Драупа-ди. Не говоря ни слова, она обвила мои горячие плечи прохладными руками и прижалась лицом к моей груди. Мы застыли на несколько мгновений, позволяя нашим сердцам забиться в единой гармонии, потом побежали. Мы не знали, скоро ли дикари обнаружат пропажу, и стремились уйти как можно дальше. Теперь из преследователя я превращался в добычу, и это ощущение не доставило мне радости. Впрочем, задумываться о том, что будет, мне не хотелось. Ничто не должно было омрачать нашей радости обретения друг друга.

* * *

Мы ушли от погони, но торжествовать было еще рано. Возвращаться назад к горному храму уже не имело смысла. Тем более, наши враги, не достигнув цели, скорее всего бросились бы искать Лату именно в том направлении. Прямо на юг, за горными перевалами, лежала долина Ганги и дружественная Кампилья. Но на том пути нас ожидали заставы кауравов. Поэтому Лата предложила идти на юго-восток, через земли горцев-киратов для того, чтобы спуститься в долины бассейна Ганги у восточных границ Панчалы. Там раскинулись земли, некогда завоеванные Магадхой, царь которой долгие годы враждовал с народом ядавов.

— Три года назад царь ядавов Кришна вместе с Бхимасеной и Арджуной лишил народ Магадхи его правителя, — сказала Лата, — а унаследовав ший престол отца Джаядсена хоть и не питает дру жеских чувств к Пандавам, вряд ли способен про стирать свою власть на все ранее принадлежав шие Джарасандхе земли.

Мы углубились в лесные дебри, определяя свой путь по солнцу, отыскивая едва заметные тропинки охотников, ночуя на постели из травы и питаясь скудными плодами леса. Тут очень пригодились мои навыки отшельнической жизни. Лата не умела отыскивать съедобные коренья и ягоды, добывать огонь из деревянных дощечек и камней, которые носил с собой каждый горец. Я ощущал беспомощность и растерянность Латы, и это делало, как ни странно, меня самого сильным и упорным.

В первый же вечер на привале я развел костер, приготовил в угольях коренья и травы, которые смог отыскать, рядом положил орехи и свежие фрукты. Лата удивленно раскрыла глаза, потом захлопала в ладоши и засмеялась:

— Ты волшебник, а я то думала, мы обречены голодать…

На следующий день ей вздумалось разжечь костер самой, и я вынужден был призвать на помощь все свое терпение, пока смотрел, как она пытается зажечь от искры толстые и весьма сырые поленья. Мой желудок уже начало подводить от голода, когда, наконец, Лата, убедившись в тщетности своих попыток, отбросила в сторону камень и кресало и повернула ко мне лицо, на котором растерянное выражение глаз не гармонировало с упрямо сжатыми губами.

— Ну, помоги же, видишь, не получается, — ска зала она, тряхнув гривой спутанных черных волос.

Я подошел к ней и отложил в сторону толстые ветки:

— Учись побеждать дрова терпением, — на зидательно сказал я. Я показал ей, как собирать самые тонкие веточки и былинки, складывая их шалашиком, и взял кремни. После нескольких не удачных попыток тонкий язычок пламени лизнул сухую траву. Подбросив ветки покрупнее, я осто рожно взглянул на Лату, стараясь, чтобы в моих глазах не было тщеславного торжества, но она была апсара и могла читать мои мысли, как я — лесные следы.

Чуть поджав губы, Лата склонилась над съедобными кореньями и занялась приготовлением пищи. Потом мы молча поели и улеглись спать на подстилки из свежесобранных трав. Впрочем, на другой день она уже сама смогла развести огонь и, как мне показалось, очень этим гордилась.

Так и шли мы день за днем, останавливаясь лишь для коротких привалов. Наши одежды истрепались, камни изодрали сандалии, и моим ногам пришлось вспоминать уже почти забытую ко лючую твердость земли. С Латы постепенно схо дило обличие храмовой жрицы, отрешенной 01 земных забот. Ее боги молчали, и я старался не тревожить ее разговорами о том, что было.

В пути я рассказывал ей то, что знал о травах и деревьях, о жизни простых крестьян в объятиях джунглей, о том, как избежать встречи с тигром, как посохом в глубокой траве отпугнуть спрятавшуюся змею. Однажды, когда мы с Латой собирали валежник, она тревожно вскрикнула, и я, бросившись с мечом на помощь, увидел, что она застыла перед совершенно безобидным чешуйчатым ящером, свисавшем с дерева. Животное отдыхало, зацепившись за толстую ветку длинным хвостом и, наверное, было испугано этой встречей не меньше, чем Лата.

Я взял апсару за руку и спокойно объяснил, что подобные чудовища представляют опасность только для муравьев, которыми питаются. В другой раз мы обнаружили небольшого питона, облюбовавшего для жизни нору дикобраза. Эта встреча уже не так потрясла Лату, а, скорее, вызвала ее доброжелательное любопытство. Моя подруга даже попыталась воплотиться в сознание питона, но не преуспела в этом, не найдя у него никакого сознания.

— Там все так скользко и холодно… бррр… — сказала Лата с брезгливостью, передернув плечами.

Мы шли через безлюдные дебри и солнечные поляны, где красно-коричневые от пыльцы пчелы в опьянении кружились над лоном цветов, а под арками из лиан павлины распускали свои дивные хвосты, качаясь в сладостной истоме. Одним словом, явления окружающей жизни доставляли нам такое количество свежих и ярких впечатлений, что потерянный нами мир богов и царей представлялся далеким сном. Кажется, мы забыли, что на свете может быть что-то более важное, чем поиск съедобных корений и выбор места для ночлега или ручья для омовения.

Я пытался уловить в сознании Латы тень сожаления о потерянных возможностях. Но, несмотря на усталость, она оставалась спокойной и жизнерадостной. Кажется, она легко и просто вместила новый образ жизни. Собирала ли она хворост, плескалась в ручье или тянулась за лесными плодами — все движения ее, все неосознанные жесты были отлиты в идеальную форму. Годы ученичества в ашраме научили ее держать мысли и движения под контролем, придали сдержанную красоту и точность каждому жесту. Когда мы шли по сосновым иглам, ее узкие ступни с ровными, словно выточенными из сандала пальцами, крепко упирались в подстилку из хвои. Глаза смотрели ясно и живо, а волосы струились на ветру, словно невесомые лоскутья ушедшей ночи.

Она лишилась всего, что месяц назад составляло смысл ее жизни. Причудливый поворот кармического пути вырвал ее из братства, отсек от живительных соков Высших полей, бросил в карликовый мир простых людей с недостойными ее заботами о пропитании и ночлеге. Я смог спасти ее жизнь, но был бессилен оградить от опасности и голода.

Так думал я, следя за ее легкой плавной походкой на каменистой тропе. А она, почувствовав мои мысли, повернулась ко мне и рассмеялась.

— Ты, Муни, так и не научился воплощаться в меня, а жаль. Это избавило бы тебя от глупых тревог и терзаний. Апсара не насыщает свою жизнь миром предметов и форм. Для меня имеет значение только поток тонких сил, рожденный му зыкой чувств и мыслей. Да и тебе, я уверена, куда больше удовольствия доставляет эта полоска тка ни на моих бедрах, чем дорогие наряды красавиц Хастинапура.

Я довольно глупо улыбнулся, чувствуя, что меня просто дразнят. Но я смирял себя. Та ночь возлияния Сомы казалась мне безумным восхитительным сном. Я понимал, что Лата просто исполняла чародейский ритуал, который вернул меня к жизни, но отнюдь не сделал нас равными. Богиня, нисходя к страждущим, являет милосердие. Но к простой человеческой любви это не имеет отношения.

Все это я думал медленно, расцвечивая каждую мысль резкими контрастами чувств: надежды, слепого восторга, гордой злости и подавленного смирения. Разум, попавший под власть страсти, просто отказывался остановиться на чем-нибудь одном. Затем я услышал высокий, переливчатый смех Латы. Она смотрела на меня с такой лаской и нежностью, что у меня перехватило дыхание от стыда за все мелочные сомнения.

— Да, в нашу первую ночь любви я творила древний ритуал, чтобы, воспламенив Кундалини, вернуть тебе связь с земным миром. Я хотела спас ти тебя любой ценой, потому что я не хочу и не могу жить без тебя. Было время, я заботилась о тебе — любя и жалея. И мне нравилось стоять белой богиней на алтаре твоего сердца. Но теперь-то ты можешь снять меня с алтаря. Я слепа и глуха к ве лениям неба. Я беззащитна перед напастями джун глей. Так странно, впору благодарить богов за все, что случилось. Иначе как бы я узнала, что мужс кой взгляд на женщину как на свою собственность может быть столь приятен. Твоя, столь непохожая на мою, сила спасла меня от плена и поддерживала все эти дни. Я желаю идти по твоему пути, как го ворили женщины древности. Я последую за тобой, послушная твоей воле, о тигр среди мужей.

Лата рассмеялась. Но я понял, что этот смех относится не ко мне, а к какому-то открытию, сделанному моей подругой и доставившему ей истинную радость.

Лицо Латы придвинулось ко мне так близко, что я ощутил аромат чистой, словно светящейся изнутри, кожи. Сильное тело льнуло ко мне теплыми округлыми изгибами, словно морская волна к золотому песку.

— Мы можем повторить ночь колдовства, — шептала мне Лата, — но теперь не связь с землей, а полет в бесконечное небо подарит нам огонь Кундалини.

В наступающей ночи у костра мы впервые сделали одно большое ложе из пахучих трав. Лата сидела напротив меня, занавесив свой лунный лик черными прядями волос. Я говорил ей слова, которые приходили мне на ум легко, как песни чарана:

— Кшатрий больше жизни дорожит мечом, Вайшья — зерном, собранным в амбаре, Брахман — священным огнем на алтаре, А я собираю в потоке жизни Мгновения встречи с тобою…

Лата простерлась на траве и позвала меня. Блики костра закутали ее тело в оранжевую одежду риши. Но ее лицо отражало прохладный свет луны, а глаза — колючие огоньки звезд. Бог Агни прянул из костра, протягивая языки пламени, как растопыренные пальцы, к совершенному телу. Но в ту ночь сила была со мной. Пламя зашипело и опало.

Прогоревшие ветви осыпались блеклой золой, лишая Лату оранжевого покрывала. Свет луны водопадом обрушился на ее плечи, сбежал вниз по крепкой груди, рассеянными бликами омыл живот, облил бедра и расплескался брызгами у ее ног среди темной травы. Лата запрокинула голову, подставив белую шею под острый, как нож, лунный луч. Вытянувшись в серебристом сиянии, апсара смотрела не мигая вверх, словно притягивая силу повелителя ночи к своему телу.

* * *

Что я помню теперь? Ее лицо, нежное, как цветок лотоса в ореоле лунного сияния, тело, упавшее в мои объятия, жгучий огонь, пронизавший нас обоих, погрузивший в божественное состояние отрешенности и полета.

Когда я открыл глаза, то увидел, что угли костра уже потухли. Ароматная дымка, восходящая над ними, словно шерстяное одеяло, закрыла наши тела от ночной свежести и пронзительных взглядов богов горных вершин. Рядом со мной, закинув руки за голову и изогнув спину, счастливо улыбалась во сне моя апсара.

Тысячелетия легли между мною и сияющим мигом пробуждения. Давно обратились в прах тела тех, кто сгорел в яростной схватке за трон Хастинапура, да и сами башни великого города давно осыпались прахом. Даже боги поменяли свои имена и лики. А я все помню ту ночь — светоносные глаза Латы, стрекот насекомых в траве, одуряющий запах сосновой коры. И стоит лишь одной капле этих воспоминаний выплеснуться из потайных глубин бессмертной сущности на сияющую поверхность сегодняшнего дня, как неутоленная жажда любви вновь бросает меня в море живущих прорезать толпу, вглядываясь в лица, чтобы по блеску глаз, по искре брахмы, пробудившейся среди серой майи повседневных мыслей и чувств, вдруг узнать, почуять зерно духа, некогда сиявшее в груди моей Латы.

* * *

Утром я проснулся от легкого треска костра и веселого напева Латы: "Вот этот свет, лучший из многих, восстал на востоке из мрака, делая все различимым. Пусть сейчас дочери неба, ярко сверкая, создадут путь для людей! Стоят на востоке яркие зори, движутся вновь, неизменного цвета, бесформенный мрак отгоняя своими сияя телами. О, дочери неба, ярко блистая, даруйте нам богатство потомства, о богини! Пробужденные вашим светом с мягкого ложа, да будем мы обладателями прекрасного сына!"

Впервые этот древний гимн показался мне живым и своевременным.

От земли исходил пряный, тягучий аромат. Новые силы бродили, кипели, искали выхода в моем возродившемся теле. Я знал, что в наших силах пересечь эти бескрайние джунгли, пробиться к Ганге и вернуться, несмотря ни на что, к нашим друзьям в Панчалу. То, что многие дни казалось мне слепым ударом судьбы, теперь предстало благодеянием. И я осторожно молил богов, чтобы наше с Латой вынужденное уединение продлилось подольше.

* * *

Прошло еще несколько дней, прежде чем мы вышли, наконец, из-под сени столетних лесов на залитые солнцем равнины. Двигаться стало труднее. Травы были настолько высокими, что в иных местах в них не было заметно даже слонов. Иногда мы вспугивали легких антилоп. А над водоемами, встречающимися у нас на пути, поднимались, как столбы дыма, стаи кричащих птиц. Жизнь дарила нам только радость.

Но это продолжалось недолго. Однажды под вечер мы вышли из пелены леса на дорогу и увидели у обочины одинокий костер. Тогда, непроизвольно взявшись за руки, мы оглянулись на джунгли, подарившие нам столько прекрасных дней, и пошли к людям.

У огня за трапезой сидели несколько мужчин и женщин. Рядом спокойно жевали свою жвачку огромные круторогие волы, выпряженные на ночь из воза. Крестьяне возвращались с городского базара, где они продавали нехитрые плоды земли. Я приветствовал их низким поклоном и спросил, можно ли нам разделить тепло их очага. Лица крестьян были просты, как и их сердца. В них не чувствовалось ни коварства ни предательства. Лишь опасливое любопытство читалось в их глазах, но я знал, что оно легко проходит за душевным ночным разговором. Здесь нашлось и несколько лепешек, вкус которых превосходил все, испробованное мной в Хастинапуре.

Я сидел среди крестьян, скрестив ноги, и вел неторопливую беседу, а Лата прилегла рядом, прижавшись к моему плечу. Она дремала, пока я рассказывал о борьбе царей, походах и пирах, о горных твердынях Хранителей мира. В дыму сияли восторгом глаза моих слушателей, в чьих умах все сказанное мной превращалось в волшебную легенду, вселяющую мечту и надежду. Я знал, что через несколько дней могучее течение обыденной жизни унесет из их памяти подробности деяний тех, кто решает судьбы этой земли. Но каждый человек имеет право хоть на время вырваться из круга предначертанной жизни.

Потом разговор угас сам собой, как и костер. Лата уже крепко спала, убаюканная нашей беседой. Холодные звезды висели на черном небе. Свежестью и одиночеством веяло от далеких синих ледников. Лата стонала во сне, сжимая горячей влажной ладонью мою руку. Шевелились печально изогнутые губы. С кем говорила она там, за гранью сна? Я пытался воплотиться в ее мысли, но оказался не в силах пробиться за плотную завесу, окутавшую глубины сердца моей подруги. Я вновь ощутил, что она отдаляется от меня, и проклял неумолимое время, оборвавшее путь постижения, начатый в ашраме. Я не мог последовать за Латой в тот мир, где вела она свою беспощадную непостижимую борьбу. Но, по крайней мере, я уже мог действовать на этом поле земного мира, единственном открытом для меня. Здесь я мог защитить Лату. И она сама сказала, что готова идти по моему пути.

Я на время забылся тревожным, отрывистым сном воина, просыпаясь через небольшие промежутки времени, чтобы левой рукой ощутить близость теплого плеча Латы, а пальцами правой — рукоять меча, спрятанного под лохмотьями.

Ночь прошла спокойно, и утром мы проснулись освеженными для продолжения пути. Лата была полна сил и тихой радости. Ночные кошмары отступили. Я же мысленно считал часы до того момента, когда солнце встанет в зенит и бросит в землю раскаленные дротики лучей, прижмет колесами своей колесницы и ветер, и запах травы, и птичьи трели. Насколько хватит наших сил в этот день, и сколько таких дней впереди?

Крестьяне торопливо запрягали буйволов и звали нас с собой. С ними мы странствовали два дня, двигаясь все время на юг, а потом тепло простились и отправились дальше по дороге, текущей спокойно и размеренно, как сама Ганга, по направлению к Панчале. Наш путь лежал вверх по течению великой реки. Крестьяне помогли нам переменить одежду, пожертвовав несколькими кусками материи. Теперь нас, обожженных солнцем, покрытых пылью и привыкших к долгой, размеренной ходьбе, было трудно отличить от сотен других скитальцев.

Перед нами лежала великая равнина Ганги, несущей свои воды меж цветущих садов и плодородных полей, многолюдных деревень и глиняных городов. Это была земля магадхов. Война еще не добралась сюда, и люди жили спокойно, похоже, не очень задумываясь о грозовых тучах, нависавших с запада.

Все же я не рискнул брать Лату с собой, когда мы подошли к первой попавшейся на нашем пути большой деревне. Я оставил ее отдыхать в тени манговых деревьев у дороги, а сам пошел по горячей красной пыли к скоплению глинобитных хижин, крытых тростником. Меч я оставил в траве рядом с Латой. Все равно я не смог бы воевать с целой деревней, а вооруженный путник в наши дни не мог рассчитывать на благожелательность крестьян. Это я объяснил Лате, беспокоящейся за мою безопасность. Она, измученная жарой и дорогой, прилегла в тени и, слабо улыбаясь, сказала:

— Делай, как знаешь. Обычаи крестьян тебе известны лучше, чем всем дваждырожденным в кругу Пандавов.

Я вошел, постучавшись, в первую же хижину деревни, где хозяева, привыкшие видеть одиноких путников, напоили меня водой. Мы разговорились. Какой царь ими правит, они и сами точно не знали, хотя исправно отдавали часть своего урожая сборщикам податей, тем более, что те наезжали с большим отрядом вооруженных кшатриев.

Решив, что будет вполне безопасно остановиться в этой деревне на ночлег и поблагодарив хозяев, я поспешил по дороге к рощице манговых деревьев. Каково же было мое удивление, когда я не обнаружил там Латы. Правда, мое оружие лежало на прежнем месте, покрытое травой. Я взял меч и, уже не таясь, пошел обратно в деревню, совершенно уверенный, что похитителю все равно больше некуда было деваться на этой равнине.

Сомнений и страха я не испытывал. Если уж я смог вырвать Лату из лап горного племени, то с одним или несколькими бандитами я справился бы легко. На околице деревни я увидел молодого дородного мужчину, неуклюже спешащего мне навстречу. Подумав, что это один из похитителей идет предложить мне условия выкупа, я ускорил шаги и почти влетел в широко распахнутые для объятий руки.

— Муни, какая неожиданность!

Передо мной, облаченный с головы до ног в добротные одежды, весь сияющий от удовольствия, стоял Аджа. За месяцы, истекшие с тех пор, как мы делили хлеб и работу под стенами Кампильи, он изменился почти до неузнаваемости. Радостная улыбка тонула в круглых щеках. Движения стали уверенными и неспешными, не оставив следа от былой гибкости ученика дваждырожденных. Он повел меня к самому большому дому, стоящему в центре деревни.

На улице было нестерпимо жарко. Красная пыль клубилась в воздухе и скрипела на зубах. Зато вокруг дома Аджи поднимались к небу молоденькие деревца. В доме было прохладно и чисто. Лата полулежала на мягких подушках в большой комнате, а над ней хлопотала юная и весьма привлекательная женщина, которую Аджа представил как свою супругу.

Мы были знакомы еще детьми, — сбивчиво и чуть смущенно объяснял мне Аджа, — когда Накула послал меня с поручением на восток; я передал вести и, возвращаясь, заехал ненадолго в свою деревню. Все мои родственники и соседи к тому времени умерли от голода… Ну, ты знаешь, у нас была засуха. Там я встретил дочку соседа. Дождь уже возродил наши поля, а работать на них было некому. Чужие люди могли захватить то, что по праву принадлежало моему роду. В общем, я не смог бросить на гибель ни девушку, ни земли.

Да, я вижу, ты преуспел за несколько месяцев, — сказал я, подумав о том, что сам в крестьянских лохмотьях выгляжу смиренным нищим.

Аджа не уловил легкой насмешки, скрывающейся в моих словах и совершенно серьезно закивал головой.

— Мой долг повелел мне взять на себя ответ ственность за руководство этой общиной. Кто, если не я, укажет живущим здесь путь к доброде тели.

Я присел на мягкую циновку у ног Латы и увидел, что в ее глазах сияют искорки смеха. Когда Аджа вместе с женой отправился на кухню позаботиться о трапезе, она поведала мне, как попала в дом к Адже.

— Как только твоя фигура скрылась среди хи жин, он случайно зашел в манговую рощу, возвра щаясь со своих полей. Тогда я не знала, что это твой друг, но он был ласков и обходителен и при гласил меня в свой дом, сказав, что мы можем по дождать тебя там. Я так устала от дороги и зноя, что согласилась. Но я знала, что ты будешь беспо коиться и решила остаться в доме, подождать тебя.

Я улыбнулся:

— Никто и не беспокоился. Я просто собирал ся перебить массу народа в этой деревне, чтобы вернуть свою утраченную богиню.

Ну, конечно, когда я теперь умытая и нарядная, ты вновь повторяешь свои сладкие речи, — поддразнила меня Лата, — а до этого был равнодушен, как вайшья к своей жене.

Поскольку я сам из крестьян, то подобным отношением только подчеркивал степень нашей близости и доверия. Ты не против, если мы все-таки останемся здесь?

Лата полуприкрыла глаза и потянулась.

— Здесь так уютно.В конце концов, каждый мужчина за пределами братства должен пройти второй ашрам домохозяина. Это — корень всех ступеней жизни. Я немного поговорила с его женой и, знаешь, даже позавидовала ей. Все заботы ограничены домом. Муж — кормилец и опора. Если он доволен, то какое ей дело до всех царей и небожителей. Это вполне согласуется с дхармой.

— А ты никогда не хотела бросить скитаться по воле патриархов и завести свой дом? — осто рожно спросил я.

Лага не успела ответить, потому что в комнату вошел Аджа и, смущенно избегая смотреть нам в глаза, пригласил за трапезу. Мы не заставили себя долго упрашивать, потому что более месяца вынуждены были довольствоваться пищей, достойной аскетов. У меня чуть голова не закружилась, когда я увидел горки риса на банановых листьях, щедро смазанные маслом пышные лепешки, овощи, сваренные со специями. У Аджи нашлось и вкусное вино, позволившее нам с Латой забыть о расстоянии, отделяющем нас от Кампильи. Аджа тоже расслабился и, усевшись поудобнее на подушке, занимал нас беседой, не обращая внимания на жену, целиком поглощенную заботой о том, чтобы ее гости попробовали все кушанья. За все время трапезы она ни разу не подняла на меня глаза.

— Ты знаешь, Муни, — говорил Аджа, — в этой жизни тоже есть свой сокровенный смысл. С быстро той стрелы пролетают наслаждения и ласки, но оста ются дети, которым можно передать эту землю. Дхар ма земледельца не ниже дхармы кшатрия.

— …И дваждырожденного, обладающего брахмой? — добавил я.

Какие мы брахманы? — возразил Аджа. — Уже тогда было ясно, что нас готовят к войне и, значит, рано или поздно мы забудем молитвы и обагрим свои мечи кровью. Поэтому я и ушел. Знаешь, как трудно было привыкать. Мне все снились ночные костры нашего лагеря, золотое кольцо брахмы, объединяющее сердца. Как я завидовал вам, оставшимся в единении братства.

Джанаки погиб в горах месяц назад, — сказал я, — Митру я тоже потерял там.

Аджа тихо ахнул. Я отвернулся от него. Перед моим внутренним взором предстали лица братьев, собравшихся вокруг костра. Блики алого света скользили по их спокойным лицам и внимательным глазам. Где они сейчас? Мне вдруг захотелось встать с циновки и, ни слова ни говоря, отправиться в путь.

Аджа пригубил вина из кубка и откашлялся:

— Хочешь, Муни, я покажу тебе свои поля?

Я согласился из вежливости. Омыв руки в медной чаше и надев одежды, которые предложил мне Аджа, я отправился с ним осматривать сокровища, которым не угрожают ни вор ни время.

Солнце уже клонилось к закату, и прохладный ветерок с далекой Ганги делал жару уже не такой нестерпимой.

— На этих полях у меня трудятся крестьяне, пришедшие из соседних деревень, — со степенным достоинством, присущем дваждырожденно-му, пояснял Аджа. — Времена сейчас трудные, так что они готовы наниматься за ежедневную пищу. Бывали случаи, когда родители отдавали мне своих подросших дочерей в служанки даром, лишь бы не видеть, как они страдают от голода. Ты не думай, Муни, я обо всех забочусь.

Я смотрел на осанистого Аджу в ореоле какой-то новой силы и гордости, и в новом облике представала предо мной его потаенная сущность. Потеряв братство, он смог обрести какой-то иной смысл своего существования, может быть, даже более древний и глубокий, чем те огни, к которым устремлялись мы.

Но тогда зачем дар третьего глаза? Зачем он провел месяц с нами у стен Кампильи? Неужели это было случайным завитком узора его жизни? Где же здесь непреложный закон причин и следствий? Впрочем, без нашей выучки он никогда бы не смог стать таким богатым землевладельцем. Проснувшаяся сила теперь помогает ему держать в покорности своих односельчан.

Так знал ли Накула, что именно эти плоды соберет Аджа, когда убеждал меня не вмешиваться в его судьбу? Я чувствовал досаду и растерянность. Все, случившееся с Аджей, просто не имело смысла. По моим представлениям дваждырожденный, выпавший из кольца брахмы, был все равно что мертвый. Но Аджа стоял передо мной во всей своей цветущей плоти, словно образец добродетели.

Он нарушил молчание, словно догадавшись о направлении моих мыслей:

— Помнишь, Муни, Сокровенные сказания гласят: "Родительской лаской ко всем существам да звучат усладительные для слуха речи. Мудры ми порицаются во втором ашраме мучительство и побои, грубость, обман и чванство". Я не забы ваю об этом ни на мгновение, чтобы не закрыть себе дорогу к праведной жизни.

Увидев мои вопросительно поднятые брови, Аджа вдруг заговорил со страстностью, которую я не подозревал в его изнеженном теле.

— Этот простой мир по-своему тоже богат ра достью. Каждый день требует и сил, и смирения. Зато, смотри — возродилась земля. А ведь когда я вернулся сюда, то ужаснулся подступающему за пустению. Все, что было ясно, уютно и надежно на земле моего детства, лежало под сухим песком, как кости предков. И я неделями не мог себе по зволить думать о чем-нибудь, кроме работы. Те перь пришел покой и достаток. Если б только я не был дваждырожденным… Бывало, плеснет закат в сердце каким-то нечеловеческим совершенством или флейту пастуха услышу… И вновь болит, сто нет душа. Я же знаю, что при нынешних распрях мира и благоденствия быть не может. Я знаю и проклинаю это знание, ибо оно лишает смысла мои усилия, да и мешает мне наслаждаться про стым счастьем земледельца.

Чего же ты ждешь? Пошли с нами.

А мой долг перед землей предков, перед женой… А впрочем, а что долг, долг… Я же знаю, что вы признаете лишь долг перед братством. А я люблю свой дом, этих людей… Жена в меня верит. Может, как-нибудь все и образуется.

Я не знал, что ответить Адже. Все мы, похоже, были обречены терять тех, кому успевали открыть сердце. Такова карма дваждырожденного. Устремляясь к духовному совершенству, мы обрекали себя на подчинение божественной воле. Остановиться, попасть в паутину майи, означало предать самого себя.

* * *

В тот вечер ни мне ни Лате не захотелось оставаться под гостеприимной крышей деревенского дома. В закатном свете мы вышли на берег Гаити и, сев на теплую траву, стали смотреть на тягучие, отливающие зелеными и коричневыми оттенками струи.

Растворяясь в окружающем, я чувствовал могучее движение реки, словно в сладостной истоме богиня ворочалась на золотом ложе. Мое сердце трепетало от близости этой безличной, бескрайней силы, которая жила рядом с людьми век от века. Она поила их поля, даруя жизнь. А когда они умирали и расставались с телом на погребальных кострах, принимала в себя их прах. Бывало, что эта немая, бесчувственная мощь выходила из берегов, сметая леса и деревни. Но все равно люди поклонялись ей в образе прекрасной богини, то гневной то милосердной. Сколько иных, неизмеренных сил окружало наш суетный мир, дожидаясь, пока люди оторвут свой взор от ничтожных деяний и поклонятся их могуществу. Пожалуй, впервые вместе с чувством искреннего смирения, я ощутил и гордость от сопричастности великим силам, которые только-только начал ощущать. Они действовали в светлом пространстве неба, у корней земли, в потоке людских судеб, стирая горы, рождая океаны, вознося героев и сметая царства.

"Кому подвластен поток вселенского закона? Кто одарен чистой силой действия?"

Эта мантра, услышанная мною в ашраме, сейчас предстала в четкой, осязаемой форме. И я сам, и великие духом Пандавы, и все жители Хастина-пура были частью потока. Куда он несет меня?

Закатное безмятежное небо над головой почему-то заставило меня вспомнить об улыбке царя Кришны — всезнающей, милосердной и отчужденной. "Творите, что хотите, — сказало мне небо, — но пребывайте во мне. Тогда с вами ничего плохого не случится".

А что вообще подвластно человеческому разуму и воле? Не слишком ли мы привыкли думать, что познать означает подчинить. Слово ВОПЛОТИТЬ куда точнее передает полноту обладания, восторг сопричастности великим силам, создавшим мир и действующим в нем в обличий, привычном человеческому взору. Если это так, то все наши человеческие потуги — познать и управлять — не более, чем майя, самообман, обольщение.

Значит, борьба Пандавов за трон Хастинапура во имя будущего — тоже самообман? Это понимал Юдхиштхира, прося у Дхритараштры даже не царства, а хотя бы пять деревень для себя и своих братьев. Ему действительно больше было не надо. Но и меньшего он не мог принять. Став частью этого мира, вместив его законы, тот, кого называют Царем справедливости, оказался бессильным влиять на поток событий.

* * *

— Я думаю об Адже, — тихо признался я Лате, — а что, если и нам остаться в какой-нибудь ти хой горной долине? Ведь нам для полноты счас тья достаточно того немногого, что дарит лес, зем ля и Высокие поля.

Апсара повернула ко мне свои черные, бездонные глаза и нежно взяла за руку.

— Красота апсары способна даже подвижни ка совлечь с праведного пути. Можно скрыться от Пандавов и Кауравов, но от себя? В Сокровенных сказаниях есть такие слова: "Ты думаешь — я здесь один — но ты не знаешь древнего муни, жи вущего в твоем сердце, в его присутствии ты со вершаешь грех. Кто думает, что его никто не зна ет, ошибается. И боги и обитающий в сердце яс новидец — свидетели всех деяний". Разве мы — невежественные крестьяне, ценящие жизнь за ее продолжительность? Да и все радости этих про стых и радушных людей не восполнят потери об щины и брахмы. Лишь четвертый ашрам освобож дает дваждырожденных от майи повседневности. Нам же еще нужно напитать зерно духа. Этот мир со всеми его пороками и невзгодами остается единственным полем для накопления сил и пости жения смысла собственной жизни.

Я молча слушал Лату, все больше погружаясь в свои мысли. Она облекла в слова то, что уже и так брезжило, проявлялось среди смутных теней подступающего будущего. Продолжение пути, вмещение всех страданий, ошибок и невзгод не было ни долгом, ни бременем, ни жертвой. Это была сама суть моей жизни.

Прозрение сияющим мечом прорезало мрак, подарив такое наслаждение, что я чуть не вскрикнул. Лата вновь заглянула мне в душу радостным, сочувственным взором.

— Знаешь, Муни, даже боги зачем-то нужда ются в том, чтобы воплощаться малыми своими частицами на земных полях. Приходя сюда в ума ленных обликах, они тоже идут сквозь страдания и смерть, попадая под власть кармы. Значит, в этом мире мы все должны пройти свой путь к прозрению и совершенству. Вне его нет восхождения. Нам не дано изменить своей кармы.

Дата уткнулась мне в плечо горячим лбом, пряча глаза. Но она все равно не могла скрыть от меня странной мелодии тревоги и облегчения, которой наполнилось теперь ее сердце.

Утром, когда в небе тлели последние звезды, Аджа вышел провожать нас с Латой. Он поднял на меня виноватые глаза.

— Муни, ты видишь, что я не могу всего этого бросить. Я прошу тебя не одобрять, а просто понять меня. Если увидишь наших, то не рассказывай, что со мной стало. Скажи им… что я тоже умер.

Я кивнул головой. Это было почти правдой. Что-то сломалось, истаяло, пожухло внутри моего друга. Все-таки он был достоин жалости…

Лата мягко взяла меня за руку и настойчиво повлекла за собой в путь.

* * *

Чего стоят все наши планы и благородные устремления против неведомого простому смертному закона кармы. В тот день, когда, казалось, дорога в Панчалу открылась с ясностью принятого обета, боги снова вмешались в нашу судьбу, непостоянную и непредсказуемую, как бросок игральных костей. Мы не успели уйти далеко от дома Аджи, как увидели пыль приближающегося конного отряда. Почему-то я сразу понял, что всадники мчатся за нами. Их было много, и над ними в воздухе развивалось знамя с изображением слоновьей подпруги. Люди Карны! Хвататься за оружие не было никакого смысла. Мы просто стояли и ждали, когда нас окружат взмыленные кони и черные от пыли лица грозных воинов.

Тебя зовут Лата? — не столько спрашивая, сколько утверждая, сказал их предводитель. — Мы — воины страны Анга. Наш повелитель, солнце-подобный Карна, пожелал оказать вам гостеприимство.

Но наш путь лежит в Панчалу, — смело возразила Лата, — мною повелевает Юдхиштхира, и мой долг — отклонить столь лестное приглашение.

Долг кшатрия — сражаться и выполнять повеления своего господина. — ответил всадник. — Но, проделав длинный путь, мы не можем вернуться ни с чем. Конечно, если твой спутник предпочтет доблестную смерть нашему приглашению, мы можем оказать ему честь достойным поединком. Мы чтим карму кшатриев. Но тебе все равно придется последовать за нами.

Ничто не изменилось в лице Латы, когда она быстро сказала:

— О, конечно, мы оба последуем за вами.

В этих обстоятельствах я тоже предпочел не возражать, а подчиниться потоку событий. Мы сели на коней, которых всадники вели в поводу, и вновь повернули на восток, все больше удаляясь от Панчалы. У меня отобрали оружие, но не связали. Наши спутники держались настороженно, не выказывая враждебности явно. Поэтому я пытался поддерживать в себе и Лате надежду, что все еще обойдется. Впрочем, Лата оставалась внешне спокойной, вновь приняв гордую осанку и тон недоступной апсары.

Наше путешествие проходило без задержек, и через несколько дней в окружении охраны мы поднялись по мраморным ступеням во дворец властителя Анги. Нас встретили слуги и провели во внутренние покои. У дверей встала охрана. В остальном мы были предоставлены самим себе.

Дворец и цитадель были построены, судя по всему, совсем недавно. Каких-нибудь два десятилетия назад сын простого колесничего бойца был удостоен дружбы самого Дурьодханы. Именно тогда Карна был помазан на царство далекой страны Анга. Большую часть времени он с тех пор проводил в Хастинапуре при дворе Кауравов. Сюда же он приезжал лишь для надзора за сбором податей и короткого отдыха. Для его безопасности и была построена в считанные месяцы невысокая глиняная стена цитадели.

Впрочем, не стены, а само имя Карны, непревзойденного лучника и повелителя брахмы, заставляло любых врагов держаться на расстоянии. Зато дворец был возведен с особой тщательностью и вкусом. Весь из белого камня, он походил на облако, спустившееся на землю, и был полон шелестом прохладных струй воды, бегущих из зала в зал по каменным каналам, врезанным в плиты пола. Снопы солнечных лучей дробились в каменной резьбе стен. Кружил голову аромат цветов, живущих под одной крышей с людьми в высоких глиняных кувшинах. Легкие занавеси трепетали от прикосновения ветерка, заблудившегося в этих залах и коридорах. Искусные руки строителей, казалось, превратили дворец в сказочную ловушку для рассеянного сумрака и прохладного ветерка. Гулкие залы были лишены досужей толкотни мебели и золотых украшений. Зато их оживляли тонкие лучи солнца, пропущенные через узор мраморных решеток и колодцев крыши.

И еще тут звучала музыка. Где-то во внутренних покоях невидимые нежные руки перебирали струны, заставляя сердце замирать, забывая обо всем, что осталось за стенами дворца. На цыпочках, словно боясь потревожить покой дворца, Лата подошла к мраморной стене и положила ладонь на камень нежным жестом врачевателя. Сосредоточившись на своих чувствах, она слушала камень. Наконец удовлетворенно вздохнула.

— Каждый человек оставляет невидимый след в стенах своего дома.

Здесь все — чистота и покой. Ни липкого жара оргий, ни смрадного запаха пролитой крови. Карна самого себя содержит, как наконечник неотвратимого копья, в кристальном ларце, выстланном сандаловой пылью.

Я слабо улыбнулся ей в ответ:

— Может, это — хороший знак, и он не захочет замарать стены кровью двух членов своего брат ства. Но все равно, я бы не стал напоминать влас телину о том, что нам известно об оружии богов.

Лата сказала:

— Если он смог отыскать нас за пределами сво его царства в тот момент, когда мы думали, что наш след всеми потерян, то можешь не сомневаться, что скрыть наши мысли от него нет никакой надежды.

Мы присели на мраморную скамеечку, стоящую у стены в окружении цветов. Мозаичный пол был усеян дрожащими солнечными бликами как озерная гладь. Нам с Латой было достаточно нескольких мгновений внутреннего покоя, чтобы перелить в себя закон этого дворца, поддаться его оцепенелой молитве. Присутствие могучей воли Карны ощущалось во всем: в бесшумных движениях слуг, в гармонии музыки, в великолепной простоте каменной резьбы. Все было — подчинение и поклонение. Здесь Карна отдыхал, остужал пыл духа и собирался с силами.

Лата зябко пожала плечами:

— В этих стенах безраздельно правит лишь закон Карны. Я не знаю, что нам ждать от него. Он может, как могучий слон, наступить на нас, не заметив. Карна не похож на других известных мне дваждырожденных. Даже для члена нашего братства его мощь непомерна.

Я попытался ее подбодрить: — Не заметить нас мы ему не дадим. Пламя моей доблести растопит лед этого саркофага, как сказал бы какой-нибудь ча-ран о том, чего никогда сам не совершал.

Лата отняла руку от мраморной стены и положила прохладную ладонь на мое плечо.

— Не тревожься, доверься карме. Карна преж де всего дваждырожденный, благородство не по зволит ему нанести вред пленникам, к тому же свя занным с ним духовным родством.

— О каком благородстве ты говоришь, Лата? Разве не Карна после Игры в кости, стоившей Пан– давам двенадцати лет изгнания, кричал Кришне Драупади, что Пандавы ей больше не мужья, и со ветовал заняться поисками нового мужа? Чем он благороднее Духшасаны, который пытался сорвать с Кришны одежды и побудить Пандавов обнажить мечи в зале Высокой сабхи? Я уже не верю пес ням чаранов и рассказам наших наставников о бла городстве обладателей брахмы, сидящих на тро нах. Аджа был прав. Они готовятся к войне и по читают дхарму кшатрия выше законов братства.

Лата приникла к моему уху теплыми губами и успокоительно прошептала:

—Чтобы остаться живыми, мы должны понять Кар-ну, обуздав чувства страха и гнева. Он совсем не похож на Кауравов. Он служит им, исполняя долг, но в жилах его течет иная кровь. Духшасана, попав под влияние гнева, унизил жену Пандавов, чтобы досадить царевичам, которых ненавидел. А слова Карны прозвучали лишь потому, что прекрасная панчалийка не желала замечать сьша суты. Даже на сваямваре Кришна не позюлила Карне попытаться завоевать ее. Неутоленная любовь— страшное испытание даже для дваждырожденного.

От этих слов, от ее взгляда, устремленного на меня, я на мгновение забыл о нашем бедственном положении. В конце концов, сейчас от моих усилий не зависело почти ничего, и надо было просто смиренно ждать, что еще принесет нам поток кармы.

Потом за нами пришли дворцовые служители и повели через тенистые узкие переходы в зал, где на возвышении стоял трон из слоновой кости. На троне в невидимом для простых глаз сиянии брахмы восседал великий лучник, смертельный враг Арджуны, причастный божественной доле царь Анги, могучий и непостижимый Карна. Вокруг трона стояли придворные, гибкие, стройные девушки в тонких шелковых тканях, осанистые медлительные советники, могучерукие боевые командиры в блещущих доспехах. Они плавали в золотистом сиянии, исходящем от их властелина.

Сидящий на троне вершил государственные дела. Никаких чувств не было на его сильном, словно вырезанном из мрамора, лице. Выражение отрешенности не покидало его глаз, когда он слушал отчеты смотрителей или отдавал распоряжения командирам. Он напоминал пресыщенного игрой музыканта, перебирающего струны скорее по привычке, чем в надежде создать новую мелодию. А лица придворных казались мне лишь плоским отражением сияния их властелина на поверхности медного зеркала. Когда Карна вещал им свою волю, то каждый, будь то юная служанка или ветеран сражений, взирал на него со священным трепетом, будто в яви видя непреодолимую черту, отделявшую их царя от простых смертных.

Мы стояли не шевелясь в стороне от трона и ждали, когда властелин удостоит нас своим вниманием. Я радовался передышке, пытаясь гармонизировать собственные мысли, влиться в поток происходящего и получить возможность влиять на него. Надо было заставить Карну, если это вообще возможно, увидеть в нас не покорных исполнителей воли Пандавов, а людей с собственными устремлениями, разумом и чувствами.

Внезапно я ощутил леденящий удар воли и, подняв глаза, встретился с устремленным на нас взором Карны. Сердце выстудил страх — патриархи могут сломать духовные силы своих противников, стереть память и даже убить. Но там, где стояла Лата, вспыхнул и начал набирать внутреннюю мощь новый огонь, пытающийся противостоять ледяному потоку. В простой одежде, без украшений на теле, но с осанкой царицы она сияла среди всех собравшихся в зале, как огонь жертвенника среди каменных идолов. Апсара пыталась спасти нас. Я вспомнил, каких сил потребовало от меня противостояние Дурьодхане в Хастинапуре. Что, если Лата подвергается сейчас подобной опасности?

Лата, не отрывая глаз, словно в оцепенении, смотрела в лицо царя Анги. Но царский сан для меня в это мгновение значил не более коровьей лепешки. Мое тело и разум сосредотачивались для отчаянного броска к трону. Нет, я, конечно, не думал, что смогу справиться с этим могучим воином, чьи руки, мирно лежавшие на подлокотниках из резных бивней, были похожи на хобот слона. Но не броситься я не мог. Все тело прониклось огнем отчаяния и ненависти, обращаясь в подобие неотвратимого дротика, воспетого чаранами. Невнятные речи придворных уступили место ударам пульса в ушах, отсчитывавшего последние мгновения моей жизни. Все образы и формы слились в одной точке — на могучем горле Карны, не закрытом доспехами. Я расширил ноздри, набирая в легкие весь воздух, который мог вместить, и… вдруг понял, что тигриные, пылающие глаза Карны, оставив Лату, впились в меня. Волоски на моем затылке встали дыбом. Но узкая ладонь легла на плечо, послав прохладную волну покоя. И опал костер брахмы, затихли удары пульса. Из пылающего дротика я превратился в человека с обмягшими ногами и взмокшими от напряжения ладонями. Глаза Карны больше не обжигали, а светились чутким интересом. Немного склонив голову и откинувшись на спинку трона, властелин безмолвно разглядывал нас, а мы стояли в центре круга, образованного подавшимися назад придворными.

Я постепенно восстанавливал силы после несовершенного, но уже пережитого смертельного броска. Карна улыбнулся, словно луч солнца упал на снежную вершину, и жестом указал на подушки у подножия трона.

— Наши гости устали, — сказал он сильным звучным голосом, — усадите их на подобающие места, поднесите почетное питье.

Когда мы сели и утолили жажду, Карна заговорил, обращаясь к Лате:

— Что ты, о безупречная, делаешь в этих диких землях? Какая карма лишила апсару покровительства царей и связала со слабым юношей? Но и в этих лох мотьях ты сияешь, как молния среди туч. Страдания не омрачили красоты твоей. Я ясно вижу, что твое ме сто во дворце, а не в лесных дебрях. Твоего спутника я могу отпустить на волю его кармы, которая влечет его по пути неразумных Пандавов прямо к смерти. Ты же оставайся под моим покровительством.

Мне стыдно вспомнить, но на какое-то мгновение я подумал, что он прав. Он был прекрасен и могуч, этот властелин на резном троне, и чудесный дворец куда больше подходил Лате, чем пыльная дорога к шатрам воинов Панчалы. Но Лата осталась совершенно бесстрастной. Ее лицо сияло покоем, как бутон лотоса на круглом стебле гордой шеи, грудь не вздымалась в смятении. Лата улыбалась. Потом зазвучал ее тихий, но ясный голос:

— О могучерукий Карна, одетый в сияющий пан цирь брахмы, позволь, я отвечу тебе притчей.

Брови царя медленно поползли вверх, а я с гордостью подумал, как легко дается Лате беседа высоким слогом чаранов и властелинов мира. Было трудно поверить, что совсем недавно она так же просто перевоплотилась в простую крестьянскую женщину, доступную для разговоров с Аджей и его женой.

— Однажды боги утренней и вечерней зари — Ашвины — увидели на краю озера прекрасную телом царевну Суканью — супругу старца-под вижника по имени Чьявана. Пораженные ее кра сотой, они сказали ей: "Брось супруга, не способ ного быть ни опорой, ни защитником, и выйди за муж за одного из нас". Суканья ответила, что пре дана супругу и дхарме, поэтому не может бросить того, кто от нее зависит. Тогда Ашвины сказали, что в их силах вернуть ее мужу силу и красоту. Суканья пошла к Чьяване и передала ему предло жение Ашвинов. Он ответил: "Пусть будет так". Ашвины приказали ему войти вместе с ними в озе ро. Оттуда все трое вышли сияющие, юные, рав ные красотой. Вид их радовал душу. Они сказали: "Выбирай, о достойная, одного из нас". Глядя на всех троих равнопрекрасных, царевна, испросив совета у сердца и разума, отвергла богов и вновь избрала собственного супруга. Так гласят Сокро венные сказания. И разве не так должны посту пать дваждырожденные, преданные долгу?

Карна нахмурился на мгновение, потом чело его прояснилось. Он подпер подбородок ладонью правой руки и уже без всякой недоброжелательности снова стал рассматривать нас обоих.

— Странная вы пара, — с усмешкой произнес он, — ты общалась с Хранителями Мира и ушла из горного ашрама в неизвестность лесов. Теперь, попав в прекрасный дворец, ни во что не ставишь гостеприимство хозяина. По твоему мнению, раз я не в силах сделать твоего спутника равным себе, то не имею права и предлагать тебе выбор. Я по нял твою притчу. Где уж мне тягаться с небожите лями, поэтому не буду больше проверять силу ва шей преданности. Вы подарили мне радость. Дхар ма нашего братства, несмотря ни на какие проро чества, еще живет в сердцах молодых брахманов.

Теперь я смотрел на Карну взором, не замутненным ни страхом, ни ненавистью. Передо мной сидел враг Пандавов, но чувство духовного родства непроизвольно грело мое сердце. Он был утончен и красив мужественной красотой воина. Властные ноты его голоса плохо вязались со скорбными морщинами в углах гордых губ. За льдистым отчуждением глаз я видел черный огонь потаенной боли. Нет, ни покоя ни безмятежности не было в сердце обладателя этого холодного мраморного дворца. И оцепенелый сумрак покоев, тихих и чопорных, как гробница, не мог погасить пламя страсти, что пылало в сердце этого дваждырожденного.

Видя Карну так близко, я поразился его схожести с Арджуной — та же точность и гибкость движений, уверенность взгляда, гордый очерк головы и ореол силы, окутывающий его фигуру, подобно непроницаемому доспеху. Но все же в Ард-жуне было больше яркого солнечного света, кипящей стремительной устремленности. Карна, судя по морщинам на челе и ноткам усталости, сквозившей в его неторопливой речи, был старше своего соперника.

Карна посмотрел на меня и грустно улыбнулся:

— У тебя зрячее сердце, молодой брахман. Это делает нас равными. Отбрось страх и скажи, что вы там, в Панчале, говорите обо мне?

Я прочитал ему слова из пришедшей на ум песни чаранов:

—Стук тетивы о его левую руку, как треск костра, а летящие стрелы сжигают врагов, как сухой тростник. Дурьодхана, подобно ветру, раздувает боевое пламя в душе Карны.

Ну что ж, правильно поют ваши чараны. А как они воспевают подвиги Арджуны? — спросил Карна.

Они говорят, что Арджуна, как великая туча, зальет своими стрелами огонь Карны. Кони в его колеснице, как стая белых журавлей, а лук Ганди-ва подобен радуге. В землях панчалов, матсьев и ядавов Арджуну ждут, как животворный дождь в период засухи. Так поют чараны. А я думаю, что война между вами принесет страшный вред всему нашему братству дваждырожденных. Юдхиш-тхира не хочет войны, Арджуна покорен воле старшего брата. Почему же вы должны стремиться убить друг друга?

Карна вздохнул и опустил глаза:

Я и Арджуна — дваждырожденные, но мы и цари, первейший долг которых — защита подданных, собирание богатств. Если царь позволит врагам разорить свою землю, то страдания мирных земледельцев лягут на его карму. Если бы дваждырожденные не приняли на себя бремя власти, их не тяготил бы долг перед своими подданными. Но разве достойно человека быть безучастным свидетелем гибели мира. Мы были бы чистыми и мудрыми созерцателями, обеспокоенными лишь спасением собственной души для грядущих перевоплощений.

А так мы стали участниками уничтожения нашего мира, — тихо сказала Лата.

Карна пожал могучими плечами:

— Посмотри на своего спутника, Лата. Для него было проще принять смерть, чем безучастно смотреть, как я сжигаю тебя своей брахмой. У каж дого мужчины наступает момент, когда он должен самому себе доказать, что он не щепка в водово роте. Тогда надо взяться за оружие и встретить свою судьбу. Вся дальнейшая жизнь кшатрия, не сделавшего этого шага, теряет смысл. Смерть же на стезе долга становится продолжением жизни. Ваш доблестный Арджуна в борьбе за царство обратился за помощью к Хранителям мира. Разве я могу не думать о том, как сокрушить его? Карна замолчал, вперив взор в Лату.

Небожители никогда не вмешивались в дела людей, — почти шепотом сказала Лата, — наши порывы для них ничтожны, а стремления тщетны.

Это сказали тебе боги?

Боги открыли мне, что сколько бы вы, мужчины, ни убивали друг друга, вам не изменить потока кармы, — ответила Лата. — Меня не миновало знание, которое хранят наши ашрамы, — смягчившись проговорил Карна, — но вся моя жизнь с детства была направлена по пути кшатрия. Может быть, обладай я твоей мудростью, выбрал бы другой путь. Во всяком случае, ни тебе, ни твоему другу я не нанесу вреда. Прости, если я, забывшись, нарушил дхарму дваждырожденного и встретил вас не так, как подобает встречать братьев и сестер. Разделите со мной трапезу, потом мы еще поговорим.

Карна встал с трона и, сделав нам двоим знак следовать за ним, пошел из зала к резной деревянной двери. Все придворные расступились, почтив его глубокими поклонами. В маленькой комнате за дверью пол был устлан мягкими циновками, на которых разместились подносы с дымящимся рисом, лепешками, маслом и фруктами. Здесь же стояли кувшины с медовым напитком. Сквозь величественный облик царя, как рассвет сквозь тучи, проступила улыбка радушного хозяина. Карна широким жестом предложил нам приняться за трапезу.

— Я редко бываю на пирах, — сказал он, — здесь только чистая пища, пригодная для каждого дваждырожденного. Не думайте сейчас о своем бу дущем. Вы, наверное, с утра ничего не ели, а сол нце уже клонится к закату.

Омыв руки, мы приступили к еде. Сам Карна ел только рис и свежие фрукты. В его роскошном серебряном кубке плескалась прозрачная родниковая вода. Когда мы насытились и слуги неслышно убрали остатки трапезы, Карна вновь заговорил:

— Я знаю тебя, прекрасная апсара. В годы, когда между наследниками престола Хастинапура еще не возгорелось пламя вооруженной вражды, мне по казывали тебя во дворце Высокой сабхи. Ты была тогда совсем девочкой, но твоя луноподобная кожа светилась невидимым светом брахмы, а в глазах было то же упорство и бесстрашие, какое ты про явила сегодня. Ты уже многое видела в этом мире. С тобой общались боги, укрывшиеся за горными вершинами. Я не прошу тебя забыть о долге перед Пандавами. Но дай мне совет, как брату, открой муд рость, которой поделились с тобой Хранители мира.

Я внутренне напрягся, но Лата ответила с обычной своей безмятежностью:

— Я скажу тебе то, что не принесет вреда Пан– давам. Мудрость способна потушить любую вражду. Знанием мы можем спасти будущее нашей общины. Мы все братья и сестры. Боги не брали с меня клятвы, что их послания получит один Ард-жуна. Ни Юдхиштхира, ни Арджуна не пожелали бы, чтобы их врагов ослепил мрак невежества. Задавай вопросы. Я отвечу.

Какие они, небожители? — спросил Карна, вдруг перевоплощаясь в доверчивого заинтересованного слушателя.

Я не знаю, — пожала плечами Лата, — воодушевление чаранов и невежество земледельцев облачают небожителей в человеческие формы. Такими они и являются нам. Мне же не ведомо их истинное обличие. Даже Муни видел одного из небесных посланцев сначала в светоносном облике, а потом в человеческом теле.

От меня не укрылось, что в глазах Карны блеснули огоньки воистину полудетского любопытства.

Но ведь и вы видели небожителей, — вырвалось у меня, — они одарили вас панцирем, а потом неотразимым дротиком.

Я не знаю, кто одарил меня панцирем. Брахманы говорят-боги. Иные говорят, что я сам — сын бога. Если так, то непостижимы пути богов и цели, к которым они устремляют нас. Может быть, твоя подруга могла бы рассеять и твои и мои сомнения, — с вымученной улыбкой ответил Карна. — Брахманы в моем царстве твердят, что по дате рождения и движению небесных светил могут постичь и судьбу и предназначение человека.

Это ложное знание, — сказала Лата. — Предвидеть наш жизненный путь не под силу даже богам. Только сам деятель может прозреть кармические последствия своих поступков. Единственный проводник на этом пути — его разум, опирающийся на сердце.

Значит, никто не в силах открыть мне мое прошлое и будущее? — спросил Карна.

Хранители мира не открыли мне твоего прошлого, — призналась Лата, — а будущее тебе только предстоит создать. Но зерно твоего духа еще примет в себя много открытий этой жизни, если только… — Лата замялась, но потом под пристальным взглядом Карны заговорила вновь. — Почему ты один? Не ты ли сам создал свой сияющий панцирь, что спасает от врагов,, но и закрывает путь животворной брахме.

Карна молчал, переводя испытующий взгляд с Латы на меня, но мягкая текучая сила Латы уже проникла в панцирь его духа, гордость истаяла в его глазах, и он заговорил:

— Я не знаю, почему решил довериться тебе, прекрасная апсара, но раз даже небожители избра ли тебя своей вестницей, значит, в твоем сердце нет и тени зла. В моей же жизни женщины всегда были сосудами несчастья. Я не знаю ничего о сво ей матери, пустившей меня по волнам Ганги в кор зине, политой воском. Моя приемная мать Радха, нашедшая эту корзину на берегу, увидела на мнесияние драгоценных серег и гибкий неснимаемый панцирь. Она думала, что я рожден богами, догадывалась о моем высоком предназначении, но все равно всеми силами пыталась отвратить меня от дворца Дхритараштры. Она заботилась обо мне, как о собственном сыне, но суеверно твердила, что слава погубит меня. Я вырос и ушел из дома на поиски славы и любви, но самая прекрасная в трех мирах женщина потушила пламя любви в моем сердце, отвергнув руку сына суты ради царственного лучника. Лишь один Дурьодхана, оценив мое мужество и силу на состязании в Хастинапуре, принял меня как равного. Сын Дхритараштры осыпал меня милостями и помазал на царство. Сам Дрона, непревзойденный знаток оружия, обучал меня науке кшатрия. Но и он не смог открыть мне имена родителей. Они были дваждырожденными, но почему-то скрылись от меня. Кто дал мне панцирь, способный расти вместе со мной? Он был моей второй кожей и светился внутренним светом. Эта дивная вещь не могла быть создана человеческими руками. Чараны поют, что моя неизвестная мать удостоилась любви небожителя. Но тогда почему и он не открыл мне смысл своего дара? И зачем понадобилось потом лишать…

Карна перевел дух и посмотрел на меня в упор:

Да, дваждырожденный, я подтверждаю то, о чем поют чараны. Боги лишили меня панциря. Будь здесь Дурьодхана, моя откровенность стоила бы тебе жизни. Я лишен защиты, и эта весть обрадует Арджуну.

Арджуна и так вышел бы с тобой на битву, — сказала Лата.

С панцирем или без панциря я сожгу его своими стрелами, — тряхнул головой Карна, словно отгоняя сомнения. — Иногда я становлюсь подобным Бхимасене. Впрочем, в наше жестокое время лютость становится атрибутом любого царя. Брахма гаснет, и приходится все больше полагаться на пылающий огонь ненависти, как , впрочем, и на доспехи, выкованные человеческими руками.

И все-таки, ты расстался с небесным панцирем, — сказала Лата.

— Да, — кивнул Карна, — смертный не может противиться воле богов. Это было в год, ког да истекал срок изхтани.я Пшдавов. Однажды но чью я лежал в саду на ложе и смотрел на звезды. Вдруг передо мной в ореоле света предстал пре красный брахман. Он застыл без движения на расстоянии вытянутой руки от моего ложа и заго ворил, не открывая рта. В священном ужасе я решил, что предо мною сам тысячелучистый бог Сурья, и почтил его глубоким поклоном и подно шением цветов. Он же не сделал ни малейшего движения. Но в моем сознании зазвучали его сло ва: "Властитель небожителей хочет лишить тебя сияющего панциря и серег, охраняющих твою жизнь". В смятении чувств я спросил сияющего бога: "Если Индра, властелин богов, радеет о благе Пандавов, как я могу противиться его желаниям?" А небожитель открыл мне, что против моего желания никто из богов, спустившихся на землю, не может нанести мне вреда. Небожители тоже подчиняются какому-то высшему закону, запрещающему вмешиваться в дела людей. "Покинь Хас-тинапур, — сказал он мне, — уйди в бескрайние леса, и ты спасешь свой панцирь и свою жизнь". Я ответил: "Царю не подобает спасать свою жизнь ценою бесчестья. Бросив Кауравов, я бы нарушил дхарму кшатрия". "Я знаю людей, — сказал лучезарный, — большинство стремится обрести доброе имя и прочную славу, не рискуя своей жизнью. Слава мертвому человеку все равно, что гирлянда хладному трупу".

Но никакие доводы не могли склонить меня к согласию на недостойный поступок. Для меня жизнь без свершений подобна берегам без реки. Я только просил покровителя сказать, откуда на мне панцирь и серьги и кто мои настоящие родители. Но он был неумолим. От него я узнал лишь, что они живы и что моя гибель доставит им невыразимые страдания. И еще небожитель дал мне совет попросить у Индры в обмен на мои панцирь и серьги неотразимый дротик, после чего растаял в ночном воздухе.

Так я доказал самому себе, что остаюсь хозяином собственной судьбы. Через несколько дней ко мне во дворец пришел смиренный брахман. Я никогда не видел его в кругу патриархов, но чувствовал, что мощь его брахмы превосходит границы, доступные человеку. Я смиренно приветствовал его сложенными ладонями и спросил, что он желает. "Я пришел получить от тебя дар", — сказал брахман. "Что тебе подарить, о премудрый, — земли с тучными стадами или девушек, искусных в танцах и пении?" — спросил. "Одаривай всем этим тех, кто не принадлежит к повелителям брахмы, — ответил мой гость, — мне отдай свои серьги и панцирь. Эти сокровища принадлежат небожителям. Наш закон запрещает оставлять их у людей". Тогда я решил, что это сам Индра сошел ко мне в умаленном облике брахмана. "Как я могу срезать панцирь и не истечь кровью?" — спросил я. "Я сам сниму с тебя панцирь, не оставив ран на твоем теле". Он прикоснулся к моему плечу, и мой доспех погас. Я сорвал панцирь легко, как ветхую одежду. Небожитель взял панцирь и серьги и исчез. Так я лишился дара, полученного мною при рождении, и потерял веру в мудрость и справедливость богов.

Лата бесстрастно приняла брошенный вызов. Она не отвела взгляда от затуманенных горечью глаз властелина. Лишь затрепетали кончики ее длинных ресниц.

— Смертные приписывают богам свою собственную слабость и ограниченность. Хранители мира не злые и не добрые. Они просто живут по иным законам, которые человеческий разум не в состоянии вместить. Один из этих законов запрещает им вмешиваться в дела смертных и оставлять им свое оружие. Хотя иногда некоторые из них и нарушают этот закон.

В глазах у Карны мелькнул потаенный свет, и я ясно почувствовал, что слухи о небесном дротике, подаренном Индрой Карне, недалеки от истины. Карна обладал оружием богов и, разумеется, скрывал это от всех.

Лата меж тем продолжала:

Я сама не пытаюсь постичь причины тех или иных поступков богов. Но я чувствую, что те из них, кто принимает человеческий облик, далеко не всесильны. С более высоких ступеней иерархии, недоступной даже нашему воображению, на них наложен запрет вмешиваться в карму людей. Очевидно, кто-то из них нарушил этот запрет, наделив тебя непробиваемым панцирем. Поэтому их владыка пришел к тебе в образе брахмана и прервал действия кармических последствий запретного дара.

Тогда почему тот, кого я по неразумению принял за самого бога Индру, не забрал панцирь раньше? — воскликнул Карна.

Лата плавно развела руками.

Может, это лишний раз подтверждает, что Хранителям мира не открыто видение всех наших тайн. Пока ты жил в семье суты, никто, кроме родных, не знал о твоем панцире. Лишь когда ты выступил на стороне Дурьодханы в великой борьбе за престол Хасти-напура, твой непробиваемый панцирь приобрел вес решающего броска игральных костей. И тогда, только тогда, небожители вмешались, чтобы предотвратить появление более серьезных последствий.

Значит, они не боги!

Мне кажется, нет, хотя их мудрость далеко превосходит человеческие возможности. Вероятно, боги воплощаются в них. Может быть, для них открыт свет Сердца вселенной. Все это — догадки. Ведь никто из нас не видел их настоящего облика. Частицы божественного огня могут снизойти в любую человеческую форму. Высшие силы общаются с нами, но что остается в нашей памяти после этого общения? Непроявленные образы, всплывающие из глубин нашего сознания, наставления, пришедшие к нам из неизвестного источника и лишенные привычной словесной формы. Дальше уже наш собственный разум придает этому знанию привычные формы. Так и получается, что мы видим то брахмана, говорящего, не разжимая рта, то сияющего воина, застывшего над землей, то обезьяну колоссальных размеров. Какой из обликов истинный? Зачем нам знать это? Достаточно того, что они избегают вмешиваться в карму людей. Когда ты, Карна, был ребенком, то панцирь, защищающий твою жизнь, не мог повлиять на будущее этой земли. Но как только ты стал царем и направил свои могучие силы на пользу Дурьодхане, от твоей неуязвимости стала зависеть карма твоих подданных и даже исход борьбы за трон Хастинапура. Панцирь небожителей, раньше создававший только твою собственную карму, теперь превратился в плотину на пути кармического потока, увлекающего все царства нашего мира. Поэтому тот, кого ты принял за Индру, и пришел к тебе разорвать кольцо причин и следствий, порожденных незаконным даром. Но даже он не посмел угрожать тебе. Это тоже было бы вмешательством в дела смертных, могло породить кармические последствия. Поэтому небожители не отобрали у тебя свой дар силой, а предпочли уговорить.

Карна криво усмехнулся:

— Может, ты правильно объясняешь поступ ки богов, о безупречная, а может быть, и сама на ходишься в заблуждении. Небожители сами по своей прихоти создают и нарушают законы.

Я почувствовал, как напряглась Лата, подавшаяся всем телом вперед и устремляя на Карну взгляд воспламененных волей глаз.

— Так думаешь ты, о могучерукий, не пони мая, почему Индра подарил тебе дротик-молнию? — выдохнула Лата.

Карна прекрасно владел собой. Но даже я почувствовал волну удивления и гнева, поднявшуюся в его душе оттого, что Лате удалось проникнуть за невидимый щит брахмы, в костер его потаенных мыслей. Лата, не отрывая взгляда от лица Карны, заговорила громким повелительным тоном.

— Обуздай свой гнев, повелитель, вспомни о дхарме дваждырожденного. Неужели ты думал, что можешь скрыть дар небожителей!? Храните ли мира открыли мне, что ты согласился расстать ся с панцирем только в обмен на змееголовое ко пье. Знаем мы, что его наконечник ты хранишь в сандаловой пыли в алмазной шкатулке. Знаем мы и то, что это копье неотразимо для смертного, как молния. Но воспользоваться им можно только один раз. Все это боги открыли нам. Арджуна пре дупрежден. Ведь всем ясно, что лишь против него ты готовишься обратить неотразимое копье. Сми ри свою гордыню и постигни величайшую муд рость богов. Даже в этом даре видно нечеловечес ки тонкое знание кармических путей. Не думай, что, подарив копье, боги предпочли тебя Арджу не. Арджуна, зная о твоем копье, не примет боя, а ты, верный дхарме кшатрия, не посмеешь пресле довать того, кто отвратился от поединка. Этот дро тик на самом деле встанет как стена между тобой и Арджуной. Он спасет вас друг от друга. Теперь на каждом из вас непробиваемый панцирь. Толь ко так я могу объяснить дар неотразимого дроти ка. Непостижимы для нас пути Хранителей мира. Даже даря оружие, они спасают жизнь. Как по сравнению с этим ничтожны наши познания дхар мы! Как бессилен наш разум вместить великое раз нообразие причин и следствий этого мира!

Карна кивнул и жадно отпил свежей воды из кубка:

— Наверное, ты права. Подарив мне смертонос ное оружие и открыв тайну этого дара единствен ному человеку, против которого оно должно быть применено, боги связали мне руки. Открыв тайну копья Арджуне, боги спасли еще две жизни, по крайней мере, мне теперь не придется сожалеть о своей откровенности с вами. Пандавам и так все известно. Так что нет смысла отягощать свою кар му, добиваясь вашего молчания насилием. Но ска жи мне, любимица небожителей, неужели мы все обречены? Я сам не верю, что эту войну можно вы играть. Став царем, я понял, что наш мир держит ся не на мече властелина и даже не на плуге паха ря, а на том, что и у властелина, и у пахаря есть дхарма — долг и обязанности, которых они при держиваются. Теперь же брахманы взялись за мечи. Земледельцы все чаще превращаются в воинов, а кшатрии, не зная, кого защищать, каким царям хра нить верность, становятся уже не защитниками, а просто убийцами. И теперь они будут убивать про сто по привычке, все глубже погружаясь в трясину взаимной ненависти, кровной мести. Оставшиеся в живых уже будут чувствовать себя частью еди ного организма. Распадутся связи и обязательства людей, потеряют смысл слова о чести и долге. По шатнется вера, и рухнут стены нашего общего че ловеческого дома. Останутся лишь обломки да пыль. Люди вернутся во тьму и невежество. Некогда могучий совместный хор превратится в случайные вопли раскаяния. Потом и они развеются в вели ком молчании Калиюги. Так видится мне будущее нашего мира. Поэтому я потерял веру в богов, — сказал Карна, — у меня остались лишь мои руки, мой лук да стезя долга, по которой я буду следо вать до смерти.

— Лишь в заблуждении люди твердят о смер ти, — тихо сказала Лата, — сколько бы нам ни при шлось рождаться на этой земле, зерно прозревше го духа не гибнет. Как пчела, собрав с цветка не ктар, улетает, оставляя цветок земле, так и наша душа собираете каждого воплощения драгоценный нектар постижения сущности мира. Тело рассып лется прахом, но духовный опыт пребудет в зерне твоего духа до тех пор, пока не прорастут зерна, достигшие зрелости, навстречу сияющему ярче ты сячи солнц Негасимому Сердцу Вселенной.

Карна презрительно передернул плечами и указал рукой на дверь, ведущую в тронный зал.

Вы видели моих придворных? Мне ведомы их мысли, замутненные злобой и завистью. Они подобны пожухлой степной траве, колеблемой ветром. Им все равно, перед кем преклонить голову, под чьи стопы лечь. Какой нектар может собрать пчела с обугленных головешек? Как мне оживить незрячие сердца подданных, привыкших ко тьме вражды и недоверия?

Ничего не соберет пчела, не взойдут зерна их духа, — непреклонно сказала Лата, — ибо в этом воплощении уже вырваны ростки их восхождения к небесам.

Она вдруг прикрыла глаза, будто рассматривая что-то, явленное только ей одной, и заговорила каким-то чужим напряженным голосом, каким пророчествуют храмовые жрицы, погрузившись в состояние глубокого сосредоточения.

— Цепь не прервется, пока жив последний дваждырожденный. Не потухнет огонь брахмы. В вихрях тонких сил, окружающих землю, на Выс ших полях будут храниться вдохновенные откры тия и опыт, ожидая, когда на земле, в море прихо дящих и уходящих поколений, вновь засияют ис кры прозревших сердец. Они примут наши дары и почтут нашу память.

Лата –тяжело вздохнула и открыла глаза с расширившимися зрачками. Силы оставили ее. Взгляд Карны смягчился состраданием и заботой.

— Спасибо тебе, апсара. Я от всей души желаю тебе и твоему другу выжить в грядущей войне. Может быть, вам — таким беззащитным и неискушенным в жестокостях жизни, — предстоит донести весть, когда мудрость и сила патриархов уйдут кровью в песок.

Карна встал и сделал повелительный жест следовать за ним, мы поднялись с циновок. Через боковую дверь царь прошел в коридор и повел нас к выходу из дворца. Свежий ночной воздух овеял наши разгоряченные разговором лица. На внешней колоннаде перед Карной встали стражи с факелами в руках. Он негромко отдал какие-то приказания их командиру. Мы с Датой стояли поодаль, с волнением ожидая, куда повлечет нас воля царя Анги. Скоро появилась легкая колесница, запряженная пятеркой коней. Вокруг нее защитным веером выстроилась охрана с факелами. Убедившись, что все сделано, как он приказывал, Карна повернулся к нам.

— Тот, кто отдает врагу нуждающегося в за щите, тот не находит помощи, когда ищет ее. Так гласят Сокровенные сказания. Я чту их закон. Ко лесница довезет вас до границ моего царства. Дальше вы будете предоставлены собственной карме. Искренне желал бы дать вам приют на несколько дней. Но что, если Дурьодхана сочтет более разумным заточить в темницу двух предан ных слуг Пандавов? Что, если кто-нибудь из моих ретивых сановников решит, что моя доброта чрез мерна, и, в соответствии со своим представлени ем о долге, пошлет за вами убийц? Я не рискую даже дать вам охрану, потому что каждый из моих телохранителей может в конечном счете ослушать ся моего приказания. Так пошатнулось понятие о долге. Я же не верю, что вы представляете угрозу для моего властелина. По крайней мере, вы не при несете вреда больше, чем его глупые и честолю бивые советники.

Я молчал, не веря своим ушам. В чадящем свете факелов под звездным небом Карна предстал предо мной человеком уходящей расы, сохранившим частицу божественного огня. Он был полон невидимого света, питавшего его волю и мужество, но обреченным на медленное, мучительное затухание в окружающем его трусливом, тупом, угодливом болоте. От всей души я пожелал ему доблестной смерти в бою. Он был достоин этой участи, и именно такого исхода жаждала его живая, терзаемая многими скорбями, душа.

Властелин почувствовал эти мысли и покровительственным жестом положил на мое плечо могучую руку в боевых браслетах.

— Береги Дату. Не дай собакам выпить жерт венной сомы, не дай угаснуть лунному свету в этом лице. На пределе сил, на пределе отчаяния пламя подвига горит ярче.

Мы с Датой почтили нашего нового друга-врага глубоким поклоном и взошли на колесницу. Ею управлял один из самых надежных воинов Карны. Низкорослый сута, повинуясь знаку командира, молча хлестнул лошадей, и наша повозка с грохотом устремилась к воротам цитадели. Куда мы ни бросали взгляд, везде сквозь темноту сияли огни походных костров и проступали контуры островерхих шатров военачальников. На равнине в сгустившемся сумраке я ощущал внутренним взором тучеподобные громады боевых слонов и табуны лошадей. Армия готовилась к походу. Сколько таких армий собиралось сейчас по всей земле? Смогут ли земляные валы Кампильи, луки да песни дваж-дырожденных удержать воинство Хастинапура? На что могут рассчитывать Пандавы? Калиюга начиналась. Ее приметы были не в смутных пророчествах древности, а в мерном топоте конницы, в бесноватых криках лесных племен и тихом шепоте коварных советников у высоких тронов. И наше посольство в Хастинапур, и поход в горы за оружием небожителей были тщетными попытками противостоять потоку кармы этой земли. Ничто не могло помочь Пандавам. У Юдхиштхи-ры не хватило времени, чтобы изменить соотношение сил, собрать союзников. Но, может, мы с .Датой еще могли спастись, сойдя с пути марширующих армий?

Наша колесница неслась по невидимой в темноте дороге, подпрыгивая на ухабах. Ветер бил в лицо. Гремели колеса, да посвистывал бич возницы. Я нагнулся к Дате и, стараясь перекричать шум,спросил:

— А что, если Арджуна погиб в горах? Лата подняла на меня всепонимающие глаза:

— В своих снах я видела всадников, несущихся по долине. Белые плащи поверх доспехов делали их похожими на всполохи света в сгущающихся сумерках. Я почувствовала радость и облегчение, поняв, что Арджуна спасся. Борьба еще не окончена. Пандавы ждут нас.

На мгновение она приникла ко мне, и я, держась одной рукой за борт колесницы, обнял ее другой за плечи и вдохнул запах ее волос, впитавших свежесть сосновых лесов и горных вершин.

Змеится дорога, плещет под ноги коней пыльными волнами. Но не бег коня, а карма и боги открывают путь. И если не суждено тебе достичь родного дома, то и прямая дорога встанет глухой стеной, закружит, завьет окольные пути, стянет путами усталости ноги, забьет горло пылью и ляжешь ты без сил на обочине.

Страшны дороги под палящим солнцем.

Как и обещал Карна, колесница довезла нас до границ Магадхи.

Молчаливый возница протянул нам узелок с лепешками, легко развернул колесницу и умчался на восток, оставляя за собой длинное облако желтой пыли, а мы с Латой вновь двинулись по дороге на запад. Усталость последних дней начала вновь сказываться на нас. Путешествие на колеснице тоже нельзя считать отдыхом, так что наш путь по дорогам Магадхи был медленным и утомительным. Лата с трудом переставляла ноги и во время пути все чаще опиралась на мою руку. К вечеру мы остановились на ночлег в придорожных зарослях. Я уложил ее на подстилку из травы и принялся развязывать узелок с лепешками, но Лата положила горячую руку на мое плечо.

Муни, прости, я так обессилела, что мне даже не хочется есть. Я сейчас посплю, и завтра мне станет лучше. Тогда мы пойдем дальше. Я такая слабая…

О чем ты говоришь, Латд. Ты оказалась сильнее самого Карны.

Я черпала силы в твоей решимости, — зашептала Лата, — в тот момент, когда ты был готов броситься на Карну, чтобы спасти меня, я поняла — ничто в трех мирах не может испугать тебя.

Может, — тихо ответил я, — в темные времена люди могут сохранять сокровища, только сокрытые в них самих. А мое сокровище у всех на виду. Его так легко отнять у меня.

Лата раздвинула в слабой улыбке запекшиеся губы:

— Глупый, безрассудный кшатрий. Твое сокро вище уже никто и никогда у тебя не отнимет… — и добавила, уже закрыв глаза и засыпая. — Завтра ты прожжешь дорогу в Кампилью своей огненной волей.

Я опустился рядом с ней на подстилку из колючей душистой травы и долго лежал без сна, слушая стук собственного сердца.

* * *

Утреннее пробуждение принесло мне мало утешительного. Лата металась в бреду — горячая, как угли угасающего костра. Я не знал науки врачевания. Неоткуда было ждать помощи. Мысленно вознося молитвы богам, я поднял Лату на руки и пошел по дороге в надежде, что поблизости окажется какая-нибудь деревня. Я шел дальше на запад. Я считал удары пульса и следил за дыханием, стараясь не думать о том неизбежном рубеже, когда дорога и встающее солнце выжгут последний остаток сил в моем теле. Горячий пот заливал лицо, щипал глаза, временами лишая меня возможности видеть даже утоптанную красную глину дороги с пучками колючей травы по обочинам.

Лата была без сознания. Ее откинувшаяся голова беспомощно моталась на стебле оголенной шеи. Временами мне казалось, что родник ее дыхания иссякает, и тогда ужас волной поднимался в моем сердце. Но я до боли сжимал зубы и шел вперед, сосредоточившись на одной мысли — дойти. И вновь судьба показала мне, как мало в нашей жизни что-либо зависит от собственных сил и воли. Из придорожных кустов прямо передо мной неторопливо вылезли несколько человек, вооруженных копьями с бронзовыми наконечниками. На их одежде не было ничего, что могло бы помочь мне определить их принадлежность. С равным успехом это могли быть и разбойники, и шпионы Дурьодханы, стражники царя Магадхи или простые крестьяне, стерегущие границы своей общины. Впрочем, последнее предположение я сразу отбросил, видя с каким свирепым нетерпением эти люди выставили копья и направились ко мне.

Несмотря на умение обуздывать свои чувства, я чуть не зарыдал от бессмысленности всего происходящего. Попытаться скрыться с Латой на руках нечего было и думать. Разговаривать со мной эти люди явно не собирались. Кто бы они ни были, живым я им был не нужен. Сил для сопротивления у меня почти не осталось. А что можно сделать мечом в дрожащей от усталости руке против пяти длинных копий? Значит, все мои страдания, все усилия были напрасны. Лучше бы Лата осталась во дворце Карны. Прихоть богов подарила мне Лату и теперь безжалостно отбирала ее вместе с жизнью.

Все эти мысли мгновенно пронеслись в моей голове, а потом я вновь овладел собой, опустил Лату прямо на дорогу и с шелестом вытянул голубое лезвие меча из ножен. Губы шептали мантры, пробуждающие силу для боя:

Из светлого пространства солнца Призываю на помощь Митру, Принявшего прекрасный облик, Обладающего чистой силой действия, Приходящего на зов, чтобы помочь…

Мерно дыша, я пытался изгнать из своего разума мысли о смерти, чтобы полагаться только на чистую силу действия. Навыки, полученные от Крипы, взяли власть над телом. Внутреннее существо пробуждалось к действию.

"…Великой силой духа ты нарасти свою мощь".

Черные тени приближались. Я охватывал их движения рассеянным зрением, стараясь не сосредотачиваться ни на одной детали. Воздух стал упруг и тягуч, как соленая волна. Блеснув на солнце, ко мне прянул наконечник копья. Прежде, чем разум осознал движение, тело откинулось в сторону, словно отброшенное воздушным потоком.

"…Острым пламенем чистой мысли, силой виденья озари мой путь".

Огненную дугу прочертил мой меч, рассекая древко копья. Еще два сияющих жала устремились вперед, искажая орнамент мира. Но они были слишком неуклюжи и медлительны. Теперь я боялся быть убитым не больше, чем рыба — утонуть. Телу не требовалось усилий, чтобы струиться меж тщетных ударов, уклоняться, разить, отдыхать. Я был вне тела и не мешал ему. Поток сияющей силы, рокоча и сияя, возносил мое сознание к недостижимым ранее высотам.

"…Крепкий на месте крепкого камня, кто достиг потока вселенского закона! Кто, струясь вперед, распространяет свет!"

Священной мантре вторили горячие удары крови, заглушая все звуки внешнего мира. Враги по-прежнему были немыми черными кляксами. А потом новый поток прорвался сквозь пелену моей сосредоточенности. Звук конских копыт, крики, звон оружия. Что-то происходило за пределами круга схватки. Вдруг один из нападавших рухнул на землю, открыв моему взору всадников в блестящих доспехах Панчалы. В голубом небе трепетало знамя Накулы с золотой пчелой. Тени врагов исчезли. Я вновь ощутил границы своего тела, полного усталостью и болью. Повернувшись на дрожащих ногах к Дате, я с блаженным чувством безразличия ко всему рухнул лицом в горячую пыль дороги.

Я открыл глаза с ощущением, что все наши злоключения на равнине Ганги было плодом больного воображения. Надо мной склонялись лица Митры и Накулы, а вокруг звучали радостные голоса пан-чалийцев. Впрочем, разглядев неподвижные тела на дороге, я понял, что схватка все-таки была, как и дивное чувство освобождения от страха.

Что с Латой? — спросил я Митру.

Ей уже лучше, — ответил мой друг, — впрочем, телесных повреждений у нее меньше, чем у тебя.

Тогда я почувствовал боль от ссадин на коленях и подбородке. На бедре зудела рана, оставленная копьем. Но ее уже обработали лекарственными травами, и особых тревог она мне не доставляла.

Накула сочувственно смотрел мне в глаза.

Удержаться в седле сможешь? — спросил он вместо приветствия. Я кивнул. — Тогда на коней и галопом отсюда! Мне дали запасного коня, а Лату Накула поднял на седло впереди себя. Мы двинулись в путь.

Поистине, боги вовремя послали вас на эту дорогу, — сказал я Митре, стараясь не прикусить язык от тряской рыси боевого коня.

— Боги? — мой друг устало покачал головой. — Для сотворения этого чуда я принес в жертву все силы своего тела и огонь сердца.

Что ж, его облик свидетельствовал в пользу этих слов. Щеки Митры ввалились, обозначив жеские скулы, а упрямо сжатые губы больше не могли служить пристанищем легкомысленной улыбки. Лишь глаза поблескивали остро, насмешливо, словно говоря: "Там внутри я тот же, что и раньше".

— Я глубоко признателен тебе…—начал я, еще не ощутив состояния друга, и, потому, не зная какой тон выбрать.

Митра скривился и прервал с нарочитой резкостью:

— Все равно апсару надо было спасать любой ценой. И речь шла не столько о ее бренном теле, сколько о послании Высоких полей, которое она могла хранить в своем сердце. Ты очень предус мотрительно увязался за ней, а то еще не извест но, стали бы мы тратить усилия на одинокого во ина, который, впрочем, и сам мог добрести куда следует… Я так думаю, что все нападение и было предпринято для того, чтобы похитить Лату. На совете цари решили спасать вас, не тратя время на возвращение в Кампилью. Арджуна приказал разжечь три огромных костра на просторной по ляне. Потом он, Накула и — представляешь честь — я скинули военные доспехи и облачились в ле опардовые шкуры. Мы сели меж пылающих кост ров, нагнетая сердцами брахму. Арджуна с Наку– лой сами стали подобны бурно-пламенным огням. Я чувствовал, как их сила каскадами нисходит в мое сердце, вырываясь оттуда тонким, как нить веретена, лучом зова. Мы искали тебя. Тогда я впервые воспринял мир как бесконечную паучью сеть. Нити-лучи проходят сквозь все живые суще ства, соединяя нас, как вода океана соединяет всех в нем живущих. В мире тонких сил нет ни "дале ко" ни "близко". Мир и вправду един. (Эту часть речи Митра произнес с полной серьезностью, я бы даже сказал, с благоговейным удивлением пе ред собственными внезапно открывшимися воз можностями). Самому себе я представился тогда огромным муравьем, ощупывающим каждый кло чок бескрайнего леса тонкими золотыми усиками. Арджуна прозрел направление твоего пути. Мы потушили огни, спустились в долины и раздобы ли достаточное количество свежих коней, отрядив Накулу с большей частью оставшихся в живых телохранителей на твои поиски. Я, разумеется, по ехал с этим отрядом. Теперь мне уже не требова лись зажженные костры, чтобы почувствовать, пыль каких дорог топчут твои ноги. Особенно по мог мне твой призыв к Митре, хотя я и понимал, что относился он к небесному воителю, а не к моей скромной особе. — закончил Митра, возвращая на лицо беспечную улыбку молодости.

— Значит, ты научился пользоваться своей подвижнической силой. — заметил я. — Вот только когда ты успел ее накопить? Необходимое для этого воздержание, насколько я помню, никогда не входило в разряд твоих добродетелей.

— Накопил за тот месяц, что метался в поис ках тебя. Но можешь не чувствовать себя обязан ным. Я это сделал в своих корыстных интересах. Когда вы затерялись в горах, мне показалось, что от меня оторвали половину моего собственного существа.

Митра сказал это серьезным тоном, не поворачивая головы. Ему было легче говорить высокие слова, обращаясь к пыльной гриве своего коня.

Когда два твоих проводника нашли нас и сказали, что ты ушел по следам Латы, я вдруг понял, что у нас нет отдельной друг от друга кармы. В моих краях дружба считалась нерушимой, если двое сделали семь ритуальных шагов в одном направлении. А сколько мы с тобой вместе прошагали… И после всего этого ты посмел уйти за Ла-той один, — вдруг сказал Митра с неподдельной обидой в голосе.

Твой долг был следовать за Арджуной, — ответил я, — к тому же я не знал, что вообще случилось в заповедной долине.

Митра гордо выпрямился в седле и выплюнул пыль, набившуюся ему в рот. Он готовился к рассказу о своих подвигах.

— На нас напали на второй день после того, как ты, Муни, ушел в дозор. Арджуна все не воз вращался, очевидно, пытаясь найти земные тро пы к твердыне небожителей. И вот ночью Лата поднимает тревогу. Она сказала, что получила весть о некой невидимой опасности, окружающей лагерь. Накула едва успел облачиться в доспехи и собрать воинов, как из леса выскочила толпа страшных полудиких людей. Мы успели увидеть только то, что они одеты в звериные шкуры и во оружены. Пока они лезли вверх по склону к де ревне, мы выстроились в линию и вскинули луки. Под нашими стрелами нападающие таяли, как снег на склонах горы под разящими лучами солнца. Но из леса появлялись все новые дикари и, не ведая страха, бросались на нас. Сумрак ночи мешал нам целиться и вскоре пришлось взяться за мечи.

Когда я увидел вблизи первого из дикарей, то на мгновение опешил. В одной набедренной повязке из шкуры антилопы, но разрисованный с головы до ног яркими красками, он орал что-то на своем зверином языке, корчил рожи и все пытался достать меня топором. Я насадил его на меч, поверг на землю, а он под ногами у меня корчится и все пытается зубами вцепиться. Нагиба-юся его оружие рассмотреть, а топор-то каменный. И наконечники копий у них были из кремня. Увы, владели они этим оружием отменно.

В самый глухой час ночи Накула приказал отходить, стягивая кольцо обороны вокруг храма. Лата была в храме и до последнего мгновения пыталась призвать на помощь Арджуну… Что ты так удивленно смотришь, Муни? — усмехнулся Митра, — Лата не говорила тебе этого? Но как иначе ее смогли захватить в плен эти дикари? Она успела бы уйти с нами. Врагам все-таки удалось прорваться с обратной стороны холма и ворваться в храм. Мы отбросили их, построили кольцо из щитов и продолжали сражаться за свои жизни.

Те из нас, кто дожил до рассвета, услышали крик боевой раковины Арджуны. Как гремело горное эхо, сжигая страх в наших сердцах! И видим: Арджуна на взмыленном коне пробивается к нам по склону. На нем белой звездой сияет диадема, его могучий лук Гандива ревет, как носорог, выплескивая и рассеивая стрелы. Дикари орут, обья-тые ужасом, пытаются спасаться. От храма прибежал кто-то из наших, сказал, что там всех перебили. Тут уж и в нас всколыхнулось что-то древнее, звериное. Мы сошли со склона подобно сияющей лавине. Вел нас увенчанный диадемой Арджуна, словно золотая стрела, пронизывающая тьму. За ним — Накула и все остальные кшатрии, разинувшие рты в атакующем крике. Деревня пылала, но оставшиеся в живых жители тоже бросились на врага. Эти люди за свою землю готовы врагов голыми руками душить, лишь бы нашелся тот, кто может их в бой повести.

— Но почему же мы не застали никого из жи вых, кроме Джанаки? — спросил я.

Митра помрачнел:

— В лесу, куда мы их отогнали, эти дикари словно обрели новые силы. Они умеют раство ряться между деревьями, нападать сверху, словно перелетая с ветки на ветку, и не боятся ничего, кроме своих древних богов и кровожадных вож дей. В зарослях леса лук Арджуны стал бесполе зен, и мы чуть не увязли в засаде, устроенной нашими врагами. Благодаря мужеству кшатриев и внутреннему единению, нам удалось пробиться через лес к перевалу. С нами ушли и все оставши еся в живых жители деревни. У нас не былс времени даже подумать о раненых. Надо было спа сать остальных. О том, что ты жив, я узнал лишь когда нас догнали посланные тобой лесные охот ники: Эта новость наполнила мое сердце ликова нием. Только я никак не мог понять, как мог ты, наиболее осторожный и рассудительный из нас двоих, броситься в одиночку за диким племенем.

Я оставил его замечание без ответа и спросил: — А не кажется ли тебе странным, что дикари напали, когда Арджуны. не было в лагере? Значит, они пришли не случайно. И кто-то предупредил их, кто-то знакомый с его брахманской силой.

— Ну, а так они познакомились с силой на ших мечей, — небрежно бросил Митра. Немного подумав, он добавил:

— А знаешь, Арджуна тоже считает, что нападение было неслучайным. Он думает, что нас могли перебить, если бы единственной целью дикарей не был захват Латы. Прорвавшись к храму, враги ослабили напор на наше кольцо. Это дало время Арджуне, услышавшему призыв Латы, прийти к нам на выручку.

Я рад, что Арджуна успел, — сказал я. Митра серьезно посмотрел на меня:

Я тоже. Но никто в нашем отряде не мог себе простить, что мы не пробились обратно забрать раненых. Страшно даже подумать, что пережил Джанаки, истекающий кровью у стен храма, лишенный известий о том, чем кончилась битва. Не хотел бы я так лежать долгие часы, медленно коченея от утреннего холода и потери крови. Но как все связано в жизни! Если бы он не проявил стойкости и не дожил до твоего прихода, ты бы не узнал, что случилось с Латой, а значит, не пошел бы за ней следом и у тебя не было бы сейчас такого сияющего от счастья лица, — почти весело закончил Митра.

Так мы ехали рысью и беседовали до наступления глубоких сумерек. На привале все утолили голод фруктами и холодными лепешками, так как разводить костер на землях Магадхи было опасно. Поездка в объятиях Накулы пошла Лате на пользу: ее тело избавилось от жара, а сердце от тревоги. Теперь она удовлетворенно спала, завернувшись в теплые плащи кшатриев. Зато тревожился Накула: мы уже были глубоко во владениях властителей Магадхи.

— Царь этой земли Джарасандха водил войс ка даже на ядавов и заставил их покинуть свою древнюю столицу Матхуру, — задумчиво сказал Накула, — с теми силами, что проснулись в пле мени магадхов, можно было и еще немало бед на творить, да Кришна с моими старшими братьями успел вмешаться.

Эти события произошли уже на моей памяти. Я вспомнил рассказы Латы о нападении Кришны, Арджуны и Бхимасены на Джарасандху. Убив царя, они отвели угрозу нашествия магадхов, еще раз доказав, что мудрые действия способны повернуть даже колесо кармы. Сколько лет жадный до чужих богатств царь приводил к повиновению мелких раджей, нетерпеливо раздвигая границы государства. Но хватило одного точного броска враждебной ему силы: распалась империя, истаяла армия. Я спросил Накулу, почему Пандавы не прибегли к чему-нибудь подобному для устранения Дурьодханы.

— Неужели ты думаешь, что убийство царя само по себе может изменить поток событий? — сказал Накула. — Просто тогда совпало много ус ловий, не зависящих от нашей воли. Магадху по стиг великий голод. Крестьяне, сменившие моты гу на копье, не смогли обрабатывать поля. Юно ши ушли в походы на чужие земли, а их деревни обезлюдели. Джарасандха создал поток силы, но подорвал саму основу жизни народа. Если бы не это, то разве смог бы Кришна с моими старшими братьями просто проникнуть в царский дворец?

Телохранители и простые воины, храни они преданность своему повелителю, не пропустили бы врагов, какими бы могучими и опасными они ни были. Сила Джарасандхи истощилась сама собой. Оставалось только завершить начатое так, чтобы не втягивать в битву тысячи ни в чем неповинных воинов. Но, остановив Магадху, мы усилили Хас-тинапур и его союзников — Ангу и Калингу.

Впрочем, теперь и у трона Дхритараштры зреют силы, способные послужить нашему делу. Юд-хиштхира, благодаря вашим сообщениям, теперь знает о тайной отчужденности народа Хастинапу-ра от своих правителей. Если бы у нас было время… Дурьодхана неизбежно разделил бы судьбу Джарасандхи. Но как предсказать, кто займет его место? Любой из братьев? Шакуни? Ашваттха-ман? А еще бы они могли передраться между собой, тогда нам досталась бы разоренная страна, погрязшая в междуусобицах. Именно так развивались события на этой земле. Кстати, вообще неясно, кто из наследников царя Магадхи сейчас обладает силой и властью.

Ну, это мы скоро узнаем, — легкомысленно сказал Митра, — нас наверняка видели и собирают силы, чтобы перехватить на обратном пути.

Да, кто бы из сыновей Джарасандхи ни унаследовал трон, он вряд ли откажет себе в удовольствии отомстить… —мрачно сказал Накула.

А если вернуться в северные леса? — заикнулся Митра. — …Нет, судя по лицу Муни, этого делать не следует. Наша конница и не пройдет там, а на южном направлении нам преграждает путь сама Ганга.

Некоторое время мы помолчали. Потом Митра нарушил тишину: — Дикарей нам, пожалуй, уже хватит. Может, игральные кости бросить, чтобы они за нас решили, — предложил Митра и осекся под гневным взглядом Накулы.

— Игральных костей с нас тоже уже хватит, — отрезал царевич, — я больше не хочу, чтобы за меня что-то решали кости. Идем напрямик через Магадху.

Наутро мы двинулись дальше. Города мы объезжали стороной, а провизией запасались в деревнях, где жили земледельцы и рыбаки. Обитатели деревень не интересовались, откуда мы пришли и куда направляемся, молясь про себя, чтобы опасные гости как можно скорее убрались восвояси. Мы уже почти поверили в удачный исход нашего путешествия, когда прямо перед нами на дороге выстроился большой отряд конных кшатриев в блистающих доспехах. Чуть поодаль густели плотные ряды копьеносцев. Мы сгрудились вокруг Накулы, готовясь подороже продать свои жизни. Но всадники разъехались в стороны, держа длинные тонкие копья поднятыми к небу. На дорогу выехала золоченая колесница под белым царским зонтом. Молодой воин в золотом венце, стоявший в колеснице рядом с возницей, что-то кричал всадникам.

— Это сын Джарасандхи — сам Джаятсена, — пояснил Накула.— Безумец, зачем он выехал вперед? — процедил сквозь зубы.

Митра, потянув из кожаного чехла свой лук:

С такого расстояния даже я не промахнусь.

Лучше обуздай свой боевой пыл, — повернулся к нему Накула, — на нас никто не нападает.

Из рядов воинов быстрой рысью выехал молодой всадник без доспехов. Легко, будто играючи, он подскакал к нашему отряду, обогнав колесницу, и, осадив резвого коня, почтил Накулу, сложив руки крест– накрест на груди:

— Повелитель Магадхи, могучерукий Джаят сена приветствует потомка великого Панду. Вы не сожгли ни одной деревни, не убили наших под данных, не взяли добычи. Это говорит о ваших мирных помыслах. Наш повелитель приглашает вас побеседовать с ним в его походном шатре. Он велел мне поклясться всеми богами, что зовет вас как гостей и верит, что вы не откажетесь восполь зоваться его гостеприимством.

Накула благоразумно согласился на предложение посланца. Оставив кшатриев на дороге в боевом порядке, царевич со мной и Митрой поехал за колесницей Джаятсены. Царь Магадхи был молод и разговорчив. Он принял нас радушно, как давних знакомых. Усевшись на богатые циновки в походном шатре, мы угощались вином и всевозможными яствами.

— Я знаю, во времена моего отца испуганные соседи сочинили про Магадху много небылиц, но на самом деле мои люди честны и добродетель ны. — говорил Джаятсена. — Под защитой моей армии земледельцы чувствуют себя в полной бе зопасности. Правда, мой неразумный брат Джа– ласандха мечтает сесть на трон вместо меня. Но с помощью Пандавов, занявших Хастинапур, будет возможно утвердить мою законную власть.

Накула объяснил царю Магадхи причины, заставляющие нас спешить в Панчалу, и тот заверил, что не будет чинить препятствий на нашем пути. Он даже послал кЛате придворного врачевателя и две огромные корзины с фруктами. На прощание Джаятсена просил Накулу заверить Юд-хиштхиру в его готовности поддержать Пандавов в борьбе против Хастинапура.

— Несмотря на свою молодость, — смиренно сказал он, — я всегда был привержен мудрости, по буждающей искать мира с соседями. У меня нет причин враждовать с Панчалой. Пусть ни Арджу– на, ни Бхимасена не терзаются раскаяниями за убийство моего отца. Он получил кармическое воз даяние за свою жестокость. Жадная борьба за чужие земли в конце концов погубила бы нас всех…

Царевич помолчал, задумчиво качая в руках дорогой кубок с вином. Затем сказал уже иным тоном:

Мой брат пошел нравом в отца. Мечтая отобрать у меня трон, он мутит разум кшатриев обещанием новых завоеваний. Многим из них уже приелась спокойная жизнь без подвигов и грабежа. Говорят, что наша великая страна должна любой ценой вернуть себе утерянные земли и союзы. Разумеется, эту цену будут платить наши крестьяне, едва оправившиеся от войн и голода. Но что делать?

Надо немедленно собирать крестьянское ополчение, — сказал я, вспомнив КАК говорил Аджа о своей земле.

Царь магадхов пожал плечами:

— Обычно земледельцы не вмешиваются в дела кшатриев. Даже когда битва свирепствует за околицей деревни, они не беспокоятся, ведь какой бы царь ни победил, ему все равно понадобятся крестьяне, кормящие города и войско.

—Думаю, что страдания последних лет заставили их осознать, что враги не минуют их деревень, угонят стада, увезут зерно.

— Но разумно ли раздавать оружие не кшат риям? — спросил Джаятсена.

Тут уж ответил Накула:

— Сокровенные сказания гласят, что воинами могут быть любые сословия, при условии, что люди храбры, обузданы, умеют держать строй, преданы повелителю и долгу и ненавидят врага. Муни, вместивший опыт Кумара и Аджи, прав. Крестьяне, защищая свои поля, проявят чудеса стойкости.

Джаятсена кивнул:

—Мудрый правитель всегда следует советам дваждырожденных. Сердце говорит мне, что мы еще встретимся. Мои всадники проводят вас до границ царства. Свасти!

Еще ошеломленными от такого поворота событий, мы вышли из шатра и поскакали к своему отряду. Митра весело смеялся:

— Я думаю, в глубине души этот юный царь благодарен Арджуне и Кришне за то, что они освободили ему место на троне Магадхи. Но не понятно, почему бы ему не принять сторону бо лее сильного Хастинапура?

Накула пожал плечами:

Дурьодхана очень силен, для него помощь Магадхи не столь уж жизненно необходима. После победы над Пандавами, буде она случится, он станет еще сильнее и может захотеть поглотить Магадху. Никакие доводы здравого смысла не предотвратят тогда всеобщего кровопролития. Пан-давы же больше заняты мыслями о возрождении былого величия Высокой сабхи. Им не нужны новые завоевания. Значит, Юдхиштхира, севший на трон Хастинапура, намного больше устраивает Магадху, чем нынешние правители.

Жаль, что другие цари не располагают мудростью нашего нового союзника, — вздохнул Митра.

— Многие так ненавидят Пандавов, что готовы сжечь свои народы в костре войны, лишь бы не признать главенство Юдхиштхиры. — печально признал Накула. — Тем ни менее, новость о союзе с Магадхой не может не вызвать радость в Кампилье.

Мы спешили в Панчалу навстречу неизвестной судьбе, но теперь сила и радость наполняли мое сердце. Первым человеком, показавшим мне, что такое жизнь в Брахме, был мой Учитель. Я поверил рассказам о братстве дваждырожденных потому, что встретил того, кто сам просто и ясно шел по пути, о котором я слышал раньше только в песнях чаранов. Но как же далеки были откровения ашрама от всего, что составляло кровь и плоть окружающего меня беспощадного мира. Именно он начал казаться мне реальным, а все свидетельства о Братстве были сотканы из прозрачных волокон возвышенных мечтаний.

В Двараке Кришна и Арджуна потрясли нас с Митрой властностью и силой духовного пыла, но наш внутренний взор не достигал тех вершин, на которых пребывали души властелинов. В стране матсьев, уже войдя в круг приближенных Пандавов, мы опять питали свою веру в Братство легендами да собственным воображением.

Лишь в лагере у стен Кампильи мы явно ощутили всепоглощающее счастье слияния сердечных аур, восторг взаимопроникновения. Окунувшись в поток брахмы, мы поняли, что только законы Братства соответствовали сокровенной сущности человека, только путь духовного восхождения разрывал пелену майи и давал истинную цель жизни. Оторвавшись от круга дваждырожденных в Панчале, от животворного костра слившихся сердец, мудрых разговоров и нежных песен, мы уже не могли считать нормальным мир, в котором царила жестокость и ненависть. Не легенда или святая мечта, а жизнью оплаченный опыт воплотил в нас великую цель Братства, и отказаться от нее было так же невозможно, как стереть собственную память или выпустить кровь из своих жил.

Нас встретили в столице панчалов как великих героев. Чараны уже успели сложить песнь о прекрасной апсаре в горном храме и новом восхождении Арджуны на небо Индры. Диадема, которую он теперь носил не снимая (откуда она появилась я не знаю) вызывала восхищение и благоговейные споры. Говорили, что ее он получил в дар от небожителей, как и великолепные серьги, бросающие радужные блики на его могучую шею и чуть впалые щеки. Мы-то знали, что эти драгоценности он обрел еще в годы изгнания. Но , возможно, они действительно были даром небожителей. Так что никто не пытался переубеждать людей, которые тысячами вышли на валы, окружающие Кампилью, для восторженных приветствий.

Я уже несколько месяцев не видел жителей Панчалы, и мне показалось, что за это время они переродились. Неужели этих кричащих и жестикулирующих людей, полных какой-то бесшабашной решимости, Кумар тщетно пытался пробудить к действию?

Впрочем, времени предаваться этим размышлениям у меня почти не оставалось. Мы проехали через город и спешились перед резными дверьми дворца Друпады. Сам царь панчалов вышел к нам навстречу вместе с могучим сыном Дхриштадь-юмной и двумя царевнами — вечнопрекрасной Драупади и почти научившейся улыбаться Шик-хандини. Рядом с правителем стояли Юдхиштхи-ра, Бхимасена, Арджуна и Сахадева. Они поочередно обняли Накулу, благосклонно приветствовали Лату и нас с Митрой, а также всех кшатриев, оставшихся в седлах у внешней ограды дворца. Дальше во дворце мы с Митрой угодили в объятия Абхиманью и других молодых дваждырожденных из тех, кого ветры войны еще не успели вынести из нашего общего гнезда.

Я словно купался в сияющем потоке всеобщего воодушевления. На моих плечах благоухала гирлянда из свежесорванных цветов. Такие же гирлянды были возложены на сияющего от гордости Митру и смущенно улыбающуюся Лату. Рядом со мной шел Абхиманью, по-прежнему могучий и подвижный, но, кажется, отбросивший щит своей всегдашней замкнутости. Он отчасти объяснил мне настроение, охватившее горожан в последние месяцы:

Теперь уже все ясно поняли, что война с Хастинапуром неизбежна. На границах уже было несколько стычек с разъездами куру. Неспокойно на севере, на тех землях, которые ранее были отвоеваны Дроной. На матсьев, которые удерживают наш восточный фланг, напали тригарты; вооружаются дашарны на наших южных границах. Многие говорят, что Лата и Арджуна получили от небожителей в дар оружие ярости богов и исход борьбы с Хастинапуром предрешен. Я — то знаю от отца, что это не так. Ничего не удалось достичь в этот раз Носящему диадему. Но, может быть, плоды усилий апсары Горного храма принесут нам надежду. Теперь многих панчалийцев наконец проняло страхом за будущее. Что ж корить их за ожидание чуда, способного принести быструю победу.

А что думаешь об оружии богов ты? — спросил я Абхиманью.

Я не для того всю жизнь постигал науку кшатрия, чтобы надеяться на милость богов. В грядущей войне нам придется самим прорубать дорогу к свету, и, признаться, меня это радует. Как еще в наше черное время мужчина может доказать свое величие и обрести заслугу для следующего воплощения? По мне, пусть уж боги не вмешиваются.

— И все-таки, что случилось с панчалийца– ми? — спросил я. — Их словно подменили.

Абхиманью презрительно пожал могучими плечами. Даже на расстоянии я ощущал жар, исходивший от его тела. Огонь ратного пыла стал уже неотъемлимой, почти осязаемой частью его плоти.

— Все просто, — сказал сын Арджуны, — Шикхандини и Дхриштадьюмна окончательно взя ли власть из рук Друпады. Они отдают приказы и взимают дань, ставят стражу и творят суд. Голо вы нерадивых летят на землю, как созревшие ко косы с пальмы. Все это вывело жителей из сонно го оцепенения. Теперь все чаще слышны голоса, что надо идти освобождать наших братьев на се вере, томящихся под гнетом Хастинапура. Короче говоря, воинский дух, подогреваемый страхом, теперь ярко пылает в сердцах наших союзников. Как видно, ошибался Юдхиштхира, верящий, что народ можно не заставить, а пробудить. Только нашего предводителя тревожат плоды несозрев шей кармы, а всех остальных беспокоит куда бо лее насущный вопрос: как выжить в ближайшем будущем. Впрочем, о плодах кармы и планах бо гов, думаю, вы знаете лучше всех… Поэтому я и веду вас сейчас в зал советов дворца Друпады. Нам не терпится услышать все, что с вами произошло. Мудрые попытаются истолковать смысл послания, принесенного апсарой Горного храма и решить, куда влечет нас поток вселенского закона.

* * *

— Хранители мира не безучастны к делам лю дей, но вмешиваться в события им запрещает за кон дхармы, от которого не свободны даже боги. — Так говорила Лата на совете в зале собраний. За окнами клубился вечерний сумрак, пропитан ный ветром, шелестом листьев и треском ночных насекомых. Пламя в медных светильниках мета лось и чадило. Казалось, сумрачный воздух зала гудел от напряжения невидимых тонких сил: так молнии бродят в недрах огромной черной тучи. Даже те из приглашенных на совет, кто не обла дал зрячим сердцем, ощущали единую слитную волю, рождающуюся из потоков различных уст ремлений. Под высокими сводами зала собрались все приближенные Пандавов, советники Друпады, его многочисленные сыновья во главе с Дхришта– дьюмной –г– могучим лучником и повелителем брахмы. Здесь же была Шикхандини в своих не изменных доспехах, сиявшая, как обнаженный клинок, такая же прямая и холодная. Кришна Дра– упади, рожденная, как гласят легенды, из того же пламени алтаря, что и Дхриштадьюмна, сидела по одаль в окружении Пандавов. Светлая лучистая кожа и белые одежды, трепещущие под легким ветерком, делали ее похожей на озаренную солнцем речку, текущую средь пяти могучих утесов.

Мы с Митрой уже успели коротко рассказать обо всем, что произошло с нами в горах и удостоились сидеть по левую руку от Накулы, рядом с Абхиманью. Впрочем, в этот момент особой радости я не испытывал, целиком поглощенный откровениями, которые выплеснула на собравшихся моя тихая и смиренная подруга.

Она рассказывала о наших скитаниях, о тайном вмешательстве небожителя в ее и мою судьбу, о смутных образах и видениях, посещавших ее в первозданной тишине храма.

— Все приметы Калиюги уже проявили себя, в том нет сомнений. Сбываются предостережения Сокровенных сказаний, — и Лата, прикрыв глаза, прочла нараспев строки, известные каждому в этом зале, — "…Люди алчные, злобные и глупые под влиянием низких страстей погрязнут в смер тельной вражде. Отец пойдет против сына, а сын

— против отца. Цари, лишившись ясности разу ма, всеми способами будут присваивать чужое имущество. Мужчины, утратив силы и мужество, ослепленные жадностью, будут милостивы ко всем, кто пообещает им богатство. Умножится число живущих, потому что люди будут заботить ся только о плотских наслаждениях. Справедли вость лишится силы, беззаконие восторжествует".

Разве не о нашем времени эти слова? — воскликнула Лата. — Но все предупреждения мудрых не в силах пробиться сквозь пелену вожделения, окутавшую человеческие сердца. Поистине, нужен небесный огонь Шивы, чтобы разогнать тьму майи и очистить землю от скверны.

— Но что ждет нас всех, если пророчество вер но? — голос царя Друпады прозвучал громко и резко в сгустившейся тишине.

Небожители оставили нас самих решать свою судьбу, — сказала Лата, — поэтому Арджу-на и не был допущен в этот раз в их горные обители. Они не могут и не хотят влиять на столкновение человеческих сил.

Но, это не значит, что оружие богов уже не нашло своего пути к людям, — мрачно заметил Арджуна, — панцирь Карны, неотразимое копье…

Те, кого мы называем Хранителями мира, не всесильны, — с болью в голосе ответила Лата,

— и мне было открыто так мало. Может быть, их виманы терпят бедствие и падают на землю. Тог да в руки смертных попадает то, что должно при надлежать только мудрым и милосердным. Может быть, кто-то из небожителей пошел наперекор дхарме, нарушив запреты. Я не знаю, как это объяснить, но теперь во мне живет уверенность, что их страшные дары могут попадать в руки смер тных. Может быть, такое уже было. Иначе почему так явственно перечеркивал мои видения полет громовых стрел и лучи всесжигающего бесконеч ного пламени? Кто показал мне эти картины? Было ли это предостережением, пророчеством или пробудившейся во мне древней памятью? Я видела бесконечное множество миров, ввергнутых в пламя войны потоком вселенского закона. Этот поток теперь захлестнет и нас. "Запылает тогда весь небосвод, нарушится ход светил и спутаются направления ветров. Страшное зрелище будет являть частый дождь метеоров. Зерна перестанут прорастать в земле. Молящие о питье и еде не получат пристанища и будут ложиться прямо на дороге. В жестоких муках пройдет конец юг…"

Мы обречены, — прервал речь Латы царь Друпада, — если даже боги не в силах повлиять на карму нашей земли.

Они не боги, — тихо сказал Юдхиштхира, не поднимаясь со своего ложа, — и, конечно, не люди, они иные! Может быть, это остатки древней расы, может быть, пришельцы из бездн Вселенной. Даже их внешний облик может оказаться всего лишь майей, отражением на воде. Человеческий глаз, как и разум, с готовностью принимает лишь привычные ему формы. Почему бы не предположить, что небесные сущности погрузили свое пламя в сосуды человеческих тел, чтобы завоевать наше доверие? Думаю, это человеческое сознание творит лики богов.

Вспомните легенду о Нале и Дамаянти. Перед влюбленной царевной тогда предстало целых пять небожителей, в точности похожих на ее возлюбленного. Она решила, что они подвергают ее испытанию. Но я думаю, они просто избрали форму, которая была ей наиболее близка и приятна, чтобы через образ любимого войти в ее сердце, достичь гармонии и понимания. Но, видно, перед сваямварой Дамаянти находилась в слишком возбужденном состоянии. Ничего не поняв, она лишь перепугалась и взмолилась о пощаде. Заметьте, небожители тут же удалились, оставив ее наедине с запыленным и измученным суженым. Так же сделали бы и вы, окажись в каком-нибудь диком племени в наших джунглях.

А что рассказали Лата и Муни о своем общении с небожителем? Разве это не подтверждает мои слова? — Юдхиштхира перевел дух и продолжал уже более спокойным тоном. — Верхние миры намного сложнее, чем привыкли считать простые люди. Высокие поля принадлежат богам. Но между ними и нашими земными полями еще немало иных сущностей. Те, кого мы зовем то богами, то Хранителями мира, могут оказаться даже нашими далекими предками, постигшими великую мудрость. Как свидетельствуют Сокровенные сказания, люди ушедшей расы могли являться на небеса и возвращаться обратно. Они видели воочию сонмы богов, придерживались дхармы и не знали вражды. Они отдалились от нас, а мы перестали понимать их. Ибо наши желания стали ничтожны, знания — бесполезны, а чувства— бессильны.

Зачем Хранители мира являлись Бхимасе-не? Кто подвергал испытаниям тебя? Кто спас Лату? — подал голос Накула, — Что мы вообще знаем о них? Только то, что их колесницы, в отличие от наших, могут летать среди звезд, а стрелы способны пробивать не кожаные щиты, а горы.

А зачем вам знать больше? — тихо спросил Кришна. Все замолчали и воззрились на него. Вопрос показался странным не только одному мне.

Но как мы можем быть уверены, что павшие нам на голову беды — не их рук дело? Кто навел безумие на весь человеческий род? — крикнул какой-то молодой военачальник Друпады. Продолжить ему не дали. Святотатственные слова потонули в ропоте неодобрения.

Кришна одарил рьяного воина снисходительной улыбкой:

— Вы видели, как несется прямо в пропасть стадо антилоп, как выбрасываются на берег моря киты? Чья злая воля ведет стадо животных к гибели? Что увлекает тучу саранчи, подобно еди ному живому существу? Вы знаете, какие силы движут поступками живых существ? Может быть, люди — лишь игральные кости в руках Установи теля. Разве это знание придаст вам мужества? Как хорошо было бы создавать собственные планы, а потом умолять богов воплощать их в жизнь. Но даже богам не под силу встать над кармой этого мира. Все, что нам остается, это — познавать за коны и соизмерять свои желания с их течением.

Тогда подал голос Арджуна:

— Наш путь в горы не дал плодов, значит, мы возмемся за мечи.

Все просто и ясно. Кто может желать большего? Каких пророчеств вы ожидаете? Черные птицы с голыми шеями, летящие над войском — к смерти. Стремительные лани по правую руку — к счастью. Вот и все пророчества. Мир полон таких знаков — и плохих и хороших. От нас боги требуют только преданности и упорства.

— Откуда им взяться без веры? — крикнула Шикхандини.

И тогда Лата вскинула руку ладонью вверх, призывая всех к молчанию:

— В тот миг, когда враги рвались к храму, я мысленно призывала Арджуну на помощь. Потом, сочтя свой долг выполненным, я приготовилась принять смерть и отреклась от всех желаний и стремлений, опустошив свое сознание для вели кого перехода. И в этот страшный миг вдруг заз вучал во мне ясный голос, тщетно призываемый мной все минувшие месяцы.

Слушайте же, о достойные, величайшее откровение, возродившее свет надежды в моем сердце. Голос предрек, что пробьет час, и в обличий дваж-дырожденного воплотится на земле частица божественного огня. "В мир придет Калки Вишнуяшас, наделенный великой силой, умом и могуществом. Он явится на свет в Самбхале, чтобы возродить оружие силы духа". Этот царь, побеждающий дхармой, примет верховную власть и внесет покой в мятущийся мир. Сверкающий брахман, высокий помыслами, положит конец разрушению. Дваждырожден-ные искоренят зло, и воцарится покой. "С началом Критаюги исчезнет беззаконие, восторжествует дхарма, и люди вернутся к своим делам. Появятся брахманы и святые старцы, мудрецы и отшельники, пристанища людей, преданных истине. Взойдут все посеянные семена. Так всеобщая гибель станет началом новой счастливой эры".

Так сказала Лата, открыв, наконец, всем собравшимся великую весть, которую пронесла она втайне от всех через горные леса, бескрайние равнины Ганги и враждебные царства. И все собравшиеся в зале внимали ей в почтительном молчании, понимая, что устами прекрасной апсары явлено миру великое пророчество.

Вожди еще долго совещались в тот день. Я плохо помню их речи, ибо погрузил свое сознание в тайну услышанного. Значило ли это, что один единственный герой должен остановить Ка-лиюгу? Что это за место — Самбхала или Шамбала, как ее потом начали называть чараны? Все эти мысли роились в моей голове, требовали ответа, но все равно на сердце моем как-то посветлело от сознания, что новая эпоха все-таки начнется и мир не будет окончательно уничтожен беспощадным пламенем конца юги.

* * *

Много часов спустя мы вышли из зала собраний на дворцовую площадь. Тысячи сияющих факелов разгоняли ночной мрак. Огромная масса народа стояла без движения подобно грозовой туче, застывшей в ожидании первого удара грома. Дру-пада в кольце охраны ступил на край высокой платформы. Отблески пламени осветили его фигуру. Несмотря на возраст, царственная осанка и гордый поворот его головы вселяли во всех ощущение уверенности и силы.

— Мы выступаем на Хастинапур! Голос царя Друпады легко преодолел все пространство площади, отразился от стен домов и ограды цитадели. И взметнулось вверх пламя факелов. И тысячи голосов, как эхо, подхватили: "Война! На Хастинапур!" У меня мурашки побежали по спине. Казалось, что Друпада бросил в толпу сияющую молнию, и толпа-туча ответила громом и ливнем. В хриплом, надрывном многоголосье слышались не только исступление и безоглядная удаль, но и самоотреченность, порожденная решимостью. Бывшие добродетельные торговцы, нерешительные и застенчивые жители деревень, храбрецы и трусы, мздоимцы и стяжатели рвались в бой. Каким-то особым своим чутьем они чувствовали, что их мир летит в пропасть, и в порыве ожесточения отметали все, что раньше казалось им жизненно важным, что заставляло их лгать, низкопоклонствовать, предавать и даже убивать. Теперь их боги — богатство и покой — потеряли значение.

В доспехах духа, обуздав свои чувства, я уже не заражался безумной лихорадкой толпы. Сердце мое ровно стучало в груди, когда я следил за колышащимся людским морем, требующим похода на Хастинапур. Я был спокоен, чувствуя себя скорее зрителем, чем участником происходящего, как будто я мог избежать кармического потока, захлестнувшего этих людей на площади. Ни у кого из нас, стоящих за спиной царя Панчалы, не было уверенности, что победа упадет в его простертые ввысь могучие руки. Но всех нас объединяло сознание, что все пойдет как должно, как предначертано кармой, и уже никакие человеческие усилия, никакие слова и действия не способны выжать из этих людей на площади ничего сверх того, что в них уже бродило и наконец нашло выход в этом громовом крике, в этом общем порыве: "На Хастинапур!", в жажде жертвы, необъяснимой для них самих.

Плотина прорвалась, поток устремился по руслу, проложенному невидимыми руками богов. Я был уже настолько искушен в познании кармы, что не рискнул назвать этот венец усилий Юдхишт-хиры благом. Я просто стоял и смиренно ждал, куда понесет нас набирающий силы поток.

* * *

Война была объявлена. Войско Панчалы готовилось к наступлению.

Где-то далеко на западе на помощь Пандавам уже двинулись колесницы ядавов под знаменем богоравного Кришны. Царь Вирата, верный своей клятве, поднимал войска на помощь Юдхиштхи-ре. Полетели быстрые вестники к царю Магадхи, в страну мадров, и на юг — в государство Пандь-ев. Столица Панчалы кипела, как растревоженный улей.

Я же задержался перед последним шагом на островке света и покоя в небольшом просторном доме на краю Кампильи. Его подарил нам с Латой сам царь Друпада, чтобы дать возможность хоть на несколько дней познать радость второго ашрама. В небольшом храме, душном и тесном от нахлынувших гостей, я взял Лату за руку и обвел ее по пути солнца вокруг огня, пылающего на алтаре. Сам Юдхиштхира благословил наш брак. Одетый в черную шкуру антилопы, без царских украшений и свиты, стоял он у алтарного пламени и слушал торжественное пение брахманов. Потом владыка Пандавов взял несколько алых жгучих лепестков и поместил их в сосуд, чтобы расцвели они в нашем новом пристанище теплым охранительным огнем домашнего очага.

Глубокими поклонами почтили мы сына Дхармы, и все вместе вышли из темного храма на жаркий простор площади. Здесь, прямо на глазах изумленных пан-чалийцев, молодые дваждырожденные, возглавляемые Абхиманью, устроили в нашу честь соревнования в стрельбе из лука и гонки на колесницах.

Полезно напомнить моим подданным, что в мире существует и радость и надежда, — сказала грозная Шикхандини, неумело улыбаясь моей супруге. Потом она подарила Лате острый, как бритва, кинжал с рукоятью из слоновой кости, сказав при этом:

Супруга кшатрия должна быть готовой помочь мужу не только лаской и молитвой. К тому же, в черные времена нам лучше не попадать в плен живыми, ведь не всегда тот, на чью волю отдают женщину боги, благородством походит на Карну.

На мгновение Лата погрустнела, но никакие тягостные предчувствия не могли омрачить безмятежно-радостной мелодии, заполнившей все ее существо.

Своим присутствием нас почтила Кришна Дра-упади. Обняв меня, как старого доброго друга, она обратилась к Лате:

— Будь счастлива, младшая сестра. Я не знаю ничего более трудного, чем суровая дхарма жен щины. Принесение жертв, поминание усопших и соблюдение поста мало что значат для нас. Те, кто преданы мужьям, достигают небес. Сокровенные сказания повествуют об одном отшельнике, кото рый пришел в деревню за подаянием. Жена зем ледельца, увидев брахмана, обещала принести пищу. Но в этот момент вернулся ее супруг и она усадила его за угощение. Пока она ублажала сво его мужа едой и ласковой речью, отшельник ждал у дверей дома. Вспомнив о нем, женщина вынес ла на улицу чашу с пищей и попросила простить ее за невольное пренебрежение: "Пришел супруг голодный и усталый. Я должна была позаботить ся о нем. Знаю я силу брахманов и величие муд рых. Но супруг для меня — это великий бог". И брахман ответил ей: "Ты поистине добродетель ная жена. Этот путь принесет тебе благо, равное по заслуге воинским подвигам кшатриев и жерт воприношениям брахманов". Поэтому дважды рожденные почитают и прекрасных апсар и сми ренных хранительниц домашних очагов, склоня ясь перед тонкой дхармой женщины.

Так сказала Драупади, чей назидательный тон не вязался с искрами смеха в черных глубоких глазах.

Лата поднесла ей цветочную гирлянду с таким благоговением, как будто перед ней было воплощение богини. Когда лотосоокая красавица, произнеся все полагающиеся пожелания счастья удалилась, я с невольным удивлением сказал:

Почему, где бы ни появилась Кришна, все удостаивают ее высшими почестями? Насколько я знаю, она никогда не совершала никаких подвигов и чудес.

Никаких, — кивнула Лата, — если не считать того, что везде следовала за своими мужьями. Они не требовали от нее ни мудрых советов, ни отважных поступков. Но всегда были готовы отдать за нее жизнь. Значит, незаменимым источником силы стала она для них на всем долгом пути. Кришна обладает даром смирять яростный огонь мужской брахмы, претворяя его в свет любви и надежды. Это сокровенное искусство, которым, может быть, обладает она одна.

— Нет, — сказал я, заглядывая в глаза своей апсаре, — я знаю еще одну женщину, наделенную такими же достоинствами.

Не смог прибыть на нашу свадьбу Гхатоткача. Сын Бхимасены странствовал где-то в лесных дебрях, собирая сведения о передвижении врагов и готовя подмогу лесных племен. Зато в последний момент из страны мадров успел примчаться Кумар, сильно возмужавший, нашедший опору в себе самом и старавшийся не вспоминать о тех событиях, которые заставили его уносить ноги из Кампильи.

Три дня, залитых золотым светом счастья и безмятежности, шел пир и продолжались военные игры, а потом мы с Латой рука об руку вошли в сад, плотной зеленой стеной обступивший наш дом, и закрыли ворота на улицу. Отбросив все мысли о прошлом и будущем этой земли, мы полностью погрузились в сказочное состояние семейной жизни.

Лата была подобна полю, оживающему с приходом дождя и ночи, когда проливает на нее свой свет взошедшая луна. Когда-то непостижимая ап-сара обернулась юной девушкой, невинно и мирно смотрящей себе в душу, словно зачаровнная сияющими гранями счастья.

Я смотрел на нее, отказываясь верить, что все происходит наяву. Золотистая стройная фигура, полная покоя и движения, налитая тугой, прозрачной силой, казалась порождением самой богини зари. Созерцая ее, я ощутил непередаваемую полноту собственной жизни, в которой прошлое не имело значения, будущее было чревато угрозой, но мне впервые хватало настоящего. Мне ничего не было нужно, кроме этого солнечного счастливого сегодняшнего дня, неустойчивого и трепетного, как дымок благовоний. Глядя в обращенные на меня глаза Латы, я узнавал в ней ту же полноту чувств.

Именно тогда мы и достигли наивысшей степени взаимного воплощения. Покоем были обья-ты сердца, и в мирной молитвенной созерцательности пребывал разум. Мы осторожно скользили вдоль грани, отделяющей сон от яви, перетекая из сущности в сущность, постигая истинную реальность, лишенную образов, слов, света. Как белые лотосы расцветали мысли Латы на зеркальной озерной глади моего сознания. Они прорастали из глубины моей собственной сущности, были понятны и достоверны, как собственный опыт.

Пожалуй, только тогда я действительно понял, почему дваждырожденные, порицая любую привязанность, называют истинную любовь высшей ступенью свободы и постижения Атмана. Иногда смутное беспокойство закрадывалось в мою душу:— достаточно ли прочно сидит на деревенском парне облик дважды-рожденного. Думаю, что Лата проникла и в эти мысли, но тем безупречнее вела себя. Как и подобает добродетельной жене, она ублажала меня ласковыми речами и вкусными кушаньями, не переча ни в словах, ни в мыслях.

Чувствуя мои сомнения, она весело повторяла наставления Сокровенных сказаний: "Навеки смирив свои чувства, жена всецело посвящает себя служению мужу, ублажая ласками и речами, ловя каждое его желание". Слушая ее, я млел от удовольствия, хотя мы оба и понимали, что ни о каком "навеки" речи быть не может. Мы были захвачены потоком и ровным счетом ничего не могли изменить в своей жизни. Впрочем, этими мыслями мы не делились, наслаждаясь дарованным нам покоем.

Каждое утро я просыпался на ложе, застланном мягкой тканью, чувствуя рядом с собой гибкое, податливое тело супруги. Сад, окружающий наш дом, был полон птичьими трелями, шелестом листьев и изумрудными тенями. Лата просыпалась вместе со мной, словно от толчка. Ее открывающиеся глаза были неизменно полны радостным ожиданием счастья. Легко вскакивая с ложа, она протягивала обнаженные руки к солнцу, поднимаясь на носках, золотясь как струна, звучащая в унисон великой музыке Вселенной. Утренний ветер ерошил ее волосы, а потоки солнца окутывали все тело дивным сияющим ореолом. Восторг проснувшегося бытия наполнял нас кипучей искрящейся силой. И Лата изливала свое восхищение красотой окружающего мира в древнем гимне, посвященном богине зари. Серебряным звоном звучал ее голос в глиняных стенах нашего дома:

Алые кони в золотой колеснице!

О, Ушас, когда сегодня сиянием

Ты растворишь врата дня,

Прогони своим светом враждебность.

О, щедрая дочь неба,

Наградой достойная гимна,

Ты идешь, пробуждая землю,

По беспыльным небесным дорогам,

По великим дорогам дхармы.

После утреннего омовения и еды мы спускались в сад, казавшийся прудом, наполненным до краев щедрой сияющей зеленью. Невод солнца не мох ди-стать его сумрачного дна, цеплялся золотой сетью за длинные ветки манговых деревьев и ломкие листья пальм. А внизу, в глубине, недоступной солнечным лучам, в густых прозрачных тенях скользил ветер, невидимыми плавниками колебля алые, белые, фиолетовые цветы, ажурные листья кустов и тонкую трепещущую траву. Этот мир света и теней был полон мягким гулом бесчисленных насекомых, щебетом птиц, звоном ручьев. Иногда, повизгивая и треща от восторга, в зеленый омут сада ныряли длиннохвостые обезьяны. На верхних ветках степенно расхаживали большие попугаи с перьями самых невообразимых расцветок. Как ныряльщики за жемчугом, мы с головой погружались в зеленое колдовство сада, теряя представление о времени, и возвращались домой лишь тогда, когда закат, терпеливо разглаживая тени веток и листьев, вышивал прихотливый узор на глиняной стене веранды. Иногда эти тени казались мне символами и знаками, полными смысла. Но я тщетно пытался разобрать их колеблющуюся и ползущую вверх по стене загадочную вязь.

Лата следила с веранды за уходящим солнцем. А я любовался ею, впитывая глазами каждый изгиб ее тела, каждую черточку, каждую морщинку ее лица. Какие картины представали перед твоим мысленным взором, Лата? Видела ли ты наше будущее? Я так и не спросил тебя об этом ни разу. Но я часами рассматривал тебя: матовые тени под нежными скулами, светлый блик на округлой груди, гибкий стебель шеи. Как скряга, скрывающий в своих сундуках сияние драгоценных камней, я пытался спрятать в ларец своей памяти весь облик Латы. Я знал, что ветер времени когда-нибудь разлучит нас, сотрет остроту переживаний, размоет милый образ, придав ему обобщенность ликов небожителей на стенах храма. Но пока резец памяти шел без изъянов, и каждая черточка ее бесконечно дорогого лица сияла, как свежий надрез на мраморе.

Однажды у ворот раздался струнный перебор. Теплый густой воздух донес до нас слова песни чарана, воспевающего подвиги Арджуны в далекой горной стране, где могучее воинство богов под предводительством Шивы и Индры сторожат покой мира. Лата повернула ко мне сияющее лицо.

— Давай позовем чарана в дом. Пусть возро дит он в наших сердцах золотой свет воспомина ний о чудесном и недоступном мире…

Я встал и пошел выполнять ее просьбу. Певец был молод, но оказался искусен во владении струнами. Устроившись поудобнее на циновках веранды, он запел, закатив глаза к небу, словно действительно черпал вдохновение из Высоких полей.

— Стойкий в обетах Арджуна, повинуясь при казу Юдхиштхиры отправился искать потаенные тропы в сердце гор. У бурного потока могучеру– кий, стойкий в обетах герой совершил омовение и, вознеся молитвы, застыл в неподвижности с

сомкнутыми' у груди ладонями. Несколько дн&н он умерщвлял плоть и смирял мысли, врастая ногами в тело горы, а внутренний взор его проникал все глубже в сокровенную суть собственного существа, пока не оказался у края пропасти, где уже не было ни богов, ни брахмы, а колыхался непро-явленный первозданный мрак.

Однажды пред отрешившимся от своей плоти Арджуной вдруг возник Черный охотник, одетый в звериные шкуры. Герой принял его за дикого горца из племени киратов, обитающих в этих горах. Прервав созерцание, Арджуна схватился за оружие. Начался поединок. Кирата, смеясь, сбивал все стрелы в полете. Тогда оба противника сошлись в рукопашной, и непостижимая сила бросила Арджуну на землю. В изумлении он взглянул в лицо горцу, и гнев покинул его сердце. Тот, кого он принял за Кирату, стоял неподвижно, и ни капли пота не было на его челе, а в глазах сияли мудрость и сочувствие.

Арджуна ощутил великое блаженство и забыл о своих братьях, о прекрасной супруге, о потерянном царстве. Его душа рвалась к освобождению от ничтожных земных оков, и телесная оболочка уже не удерживала созревающее зерно духа. И тут в нем зазвучал голос, вопрошающий: "Ты обрел высшую участь. Тебя ждут иные миры, неиссякаемый источник наслаждения и счастья. Что проку тебе в оружии богов? Что проку в земной майе?" Огромным усилием воли Пандава стряхнул с себя наваждение и ответил Кирате: "О, владыка, не ищу я других миров, не жажду божественного состояния и уж подавно мирского счастья. Ведь, покинув своих братьев и не выполнив своей дхармы на земле, разве я буду достоин высшего предназначения?!" И ответил Кирата: "Ты сделал свой выбор. Пусть будет так".

Из бездонного неба над горными пиками к их ногам спустилась сияющая золотая колесница. Она была лишена коней, но оставляла за собой след бездымного пламени, как наши колесницы — шлейф пыли. Ее возничий по имени Матали по велению Кираты перенес Арджуну через вершины гор в дивный город Амара-вати. Там не слепит солнце, там краски не теряют своей яркости. Нет там ни жары, ни холода, ни старости, ни скорби. Убранная цветами земля усыпана драгоценными камнями, светящимися собственным внутренним светом. Там встретили его небожители.

Арджуна не знал, как на самом деле звучали их имена и каковы их истинные лики. Может, это были боги, может, праведники, взятые с земли на небо. Он всем им воздавал почести, а они приветствовали его ласковыми словами, не размыкая уст. Были среди них и прекрасные женщины. Они являлись среди небожителей почти без одежд, и никто не замечал их чарующей наготы. Одна из них, чье обнаженное тело было окутано серебристым туманом, сказала, что ее зовут Урваши…

Тут я невольно прервал певца и воскликнул, обращаясь к Лате:

Неужели это та апсара, о которой рассказывают легенды, посвященные прародителям рода Куру, прабабка Арджуны?

Жизнь небожителей не измеряется земным временем, — ответила Лата, — слушай лучше, что поет чаран.

— …Ее гибкий стан был оплетен подобием цветочной гирлянды. На голой груди блестело оже релье из золотых полос и самоцветов. Кисти ее рук и подошвы ног были окрашены в темно-крас ный цвет. Прекрасная прародительница поведала Арджуне, что и по сей день Хранители мира бро дят среди смертных, меняя свои обличья. Она от крыла ему, что во вселенной существует бесконечное множество миров и все они повинуются Дхарме, все озарены светом Атмана. "Не терзайся из-за того, что сокрыто от твоего прозревшего сердца. Придерживайся дхармы, почитай предков, ревностно защищай подданных. Будь смиренен. А покоришь всю землю — радуйся и ликуй".

Без печали и томления зажил великий лучник в той обители, обучаясь небесной музыке и танцам, познавая великие силы, подвластные небожителям. В их руках огонь, ветер, гроза могли превращаться в страшное оружие, но и они остерегались бездумно применять свою силу, чтобы не попасть под действие неотвратимого закона кармы.

Потом пред Арджуной вновь возник Кирата. Но теперь он был не в звериных шкурах, а в сиянии драгоценных одежд. На фоне белого зонта, несомого над его головой, сиял он, словно царь звезд. Пандава почтил его как властелина богов Шиву. "Я доволен твоими успехами, — сказал небожитель, — повинуясь воле Брахмы, ты, носитель великого мужества и отваги, явился среди смертных, чтобы уничтожить ракшасов, принявших облик Кауравов. Какой дар для себя ты желаешь?"

И Арджуна сказал: "Я желаю обрести дар "чудесного зрения", чтобы воочию видеть пути богов. И еще желаю я обрести твое грозное оружие, что зовется Пашупата или "Голова Брахмы". Оно наделено чудовищной силой и разрушает всю Вселенную". "Я дарую тебе великое оружие", — сказал небожитель. Услыхав это, Арджуна подвергся очищению, духовно сосредоточился и принял оружие с его заклятием, с секретами пользования, приведения в действие и возвращения назад.

Потом Царь богов, чей голос, как рев барабана, вручил Арджуне дивную раковину Девадатту, добытую из морской бездны и одел на голову сияющую диадему, сказав, что она даже в кромешной тьме Калиюги укажет богам его путь.

Получив дары и возрадовавшись сердцем, великий герой взошел на виману. Управляемая Матали, летела огненная повозка сквозь небеса, словно сквозь черную океанскую воду. Там всюду сияли звезды, словно морские раковины в сумраке глубин. Арджуна увидел огромный сверкающий город соперников богов — дайтьев. Они направляли куда хотели этот небесный, плывущий по воздуху, дивно сверкающий город. Он то уходил под землю, то вновь поднимался ввысь, то погружался в воду. Арджуна покрыл его сетью стрел из небесного оружия. Дивно сверкающий город, теперь призрачный и мрачный, как озеро с убитыми слонами, растаял в воздухе…

Чаран пел. Лата сидела напротив него, подогнув ноги, уперевшись локтями в круглые колени, а подбородком в ладони. Ее длинные, дремотно прищуренные глаза, смотрели не на певца, а вдаль за поля и холмы, где погребальным костром догорало солнце.

— …И Носящий диадему вернулся к братьям и Кришне Драупади.

Сказали они ему: "Покажи небесное оружие". Едва он совершил высочайший обряд очищения и привел в действие оружие богов, как земля подалась у них под ногами. Взволновались реки и раскололись скалы. Не дул больше ветер, погасло светило. И тут к Носящему диадему приблизился посланец богов и сказал: "О, Арджуна, оставь небесное оружие! Никогда не следует употреблять его без цели. Применять его без крайней надобности — великое зло…"

Я слушал чарана, увлеченный его песней, постепенно забывая, что было на самом деле. Теперь бесконечная цепь человеческих поколений понесет эти легенды, как Ганга — священный огонь в ореховой скорлупе. Да не погаснет эта искра в черном омуте Калиюги!

Чаран пел, а я пытался воплотиться в поток мыслей Латы, чтобы понять, какую еще тайну хранила она в своем сердце, скрыв ее образами летающих колесниц и всесжигающего огня.

— …С помощью небесного оружия Арджуна, возлюбленный богами, уничтожит врагов. Лучший из хранителей дхармы, Юдхиштхира восстановит людские добродетели. (Нет, не так говорилось в пророчестве. Силой дхармы и духа победит Кри– таюга. А надвигающаяся война не решит ничего. Поэтому и не получил Арджуна небесного ору жия. Наверное, это давно поняли Юдхиштхира и царь ядавов. Но они уже не в силах остановить бессмысленное смертоубийство.)

— …Не знающие гордыни, обуздавшие свои желания, они вернут дары брахманам, торговлю и землю — вайшьям. Кшатрии станут надежно ох ранять людей. И всякое зерно будет родиться в любое время года…

Стая обезьян затеяла шумную игру в кронах деревьев. Прямо на веранде голуби, устраиваясь на ночлег, вели сытое любовное воркование. Полуприкрыв глаза и перебирая струны, чаран пел о том, что никогда не сбудется.

* * *

Той ночью мы долго не могли заснуть. Я решился расспросить Лагу о том, что еще таила она в своем сердце после пребывания в горном храме.

Мой дорогой супруг, — сказала она, — я знаю, что у верной жены не должно быть тайн. Но вынуждена была скрывать до времени услышанное от небожителей, чтобы не открыть это даже Карне. Да и твое сознание я боялась обременять смутными образами, чтобы сомнения не лишили тебя силы. Теперь я передала послание тем, кому оно предназначалось.

Но и на совете ты рассказала не все. — мягко настаивал я. — Открыв мне свое сердце, ты не предашь Пандавов. А между нами не должно быть ничего, что мешало бы полному воплощению друг в друга.

Немного подумав, Лата решилась. Она села напротив горящего светильника, поджав под себя ноги и смиренно опустив голову. Ее глаза обрели твердость гранита, а в уголках губ вдруг обозначились черточки морщинок.

— Это не были голоса, — шептала она под покровом ночи, — просто в моем сознании появлялись чужие мысли и образы. То есть воспринимала-то я их как свои, без сопротивления, но знала, что рождены они не моим разумом. К тому же эти чужие мысли казались более яркими, жгучими. Они не путались, не уходили в дымку забвения, а разрывали мой привычный мир, обнажая в моем сознании такие истины, о существовании которых я даже не догадывалась.

В тот проклятый день штурма мне были дарованы не мысли, а видения. Ведь это я предупредила Накулу. Или предупредили меня… Вдруг среди ночи прямо в сердце проснулось сознание опасности… Словно кто-то прошептал в ночной мгле на ухо слова тревоги. И еще это было похоже на дыхание бури. Может быть, это страх помог достичь небывалой отрешенности, может смилостивились Хранители мира. Я вдруг приблизилась к смерти так явно, словно бог Яма смотрел мне в глаза, и в них отверзлась бездна, полная черного огня. Она притягивала, ужасая, заставляя сердце замирать от предвкушения бесконечного падения. Я была готова шагнуть по ту сторону рождения, принять все, что пошлют мне боги: мрак, небытие, бестелесность, а они вдруг послали мне ослепляющий мир видений. Многие думают, что я осталась в храме, чтобы продолжать взывать к Арджуне. Нет. Детали нашей жизни истаяли, как туман в лучах солнца. Тогда я не могла думать ни о чем, ибо превратилась в открытый сосуд, куда изливался яркий, обжигающий, кипящий, сладостный поток образов.

Прошлое перестало существовать, добро и зло потеряли смысл. Страх исчез. Жгучий поток чужой воли разрушил привычную картину мира, вымывая из-под спуда затвержденных истин новые прозрения. Я видела огромные армии в огне и крови и осознавала, что это дело рук наших царей— Пандавов и Кауравов. А потом пришла мысль, что они тоже не вольны творить ни добро, ни зло. Как игральные кости из камня вайдурья, они сами лишь служат чужой воле. Но чьей, я не знаю, ибо постигла, что на наших земных полях тоже действуют силы выше, чем воля небожителей. Я видела истинные облики Пандавов и Кауравов, скрытые от людских глаз. За внешностью Дурьодханы мне открылась черная богиня Кали, осиянная могуществом и славой. В царе ядавов Кришне я тоже почувствовала присутствие нечеловеческой силы, бесконечно далекой от наших земных целей. Огонь и кровь выходили из рук всех пятерых братьев Пандавов, сливаясь на алтарь богини Кали. Колесо Дхармы катилось по реке огня. А внутри колеса танцевал многорукий Шива — разрушитель мира. Он танцевал на огне и крови и смеялся. Не знаю, почему, но эти видения дарили мне силу и надежду. Я поняла, что все эти облики были проявлением единого Бога. Пандавы и Кауравы, стремясь к добру, творят зло, которое вновь обратится добром.

—Я не понимаю, — тихо сказал я.

Лата повернула ко мне осунувшееся, отчужденное лицо, на секунду задумалась. Потом она взяла кремень, лежавший на сухой траве около очага, и протянула мне.

Вызови из камня огонь.

Нужен и второй камень.

Огонь нужен для созидания нового мира. Где взять силу, творящую его? Столкновение двух сил порождает огонь. Пандавы и Кауравы нужны богам. Им нужна эта война.

Я тихо ахнул от такого святотатства и невольно оглянулся вокруг — не опускается ли перед нами в венке холодного пламени фигура с карающей молнией.

— Ты не так меня понял, — сказала Лата густым, напряженным голосом, от которого мурашки побежа ли по моему телу, — небожители не вызывали этой войны. Творцы ее — Пандавы и Кауравы. Сокровен ные сказания говорили, что придет огонь, пожираю щий землю в конце юги. Но мудрые не знали, откуда придет огненная сила. Кто-то твердил о небесном огне, о божьей каре, кто-то говорил о пламени в недрах зем ли. Но теперь я поняла смысл картин, увиденных в хра ме. Кауравы ударят по Пандавам, Пандавы — по Кау– равам. Две равномогучие силы сойдутся, чтобы высечь огонь конца мира. Колесо Дхармы не знает жалости. Разве жалеем мы о ветках и листьях, брошенных в ко стер? Время пришло. Небожители не станут насылать на нас огонь. Земля не разверзнется. Мы сами высечем из наших сердец алый огонь конца мира, золотой огонь доблести, черный огонь отчаяния. Погребальный костер уходящей эры станет алтарем, рождающим живой огонь молодого мира… Так приходит Калиюга, открывающая путь Сатьяюге. Я не стала говорить об этом на Совете. Я даже не знаю, можно ли считать эти видения ОТВЕТОМ…

Лата замолчала и некоторое время сидела не шевелясь, глядя в огонь застывшими глазами. Чуть вздрагивали ее опущенные плечи. На лбу выступили капельки пота. Потом из ее глаз ушло отрешенное выражение. Она повернулась ко мне. Горестные морщинки по углам рта разгладились. Она слабо улыбнулась и склонила голову мне на грудь, и обнял ее плечи и вдохнул запах волос.

-- Что я напророчествовала, Муни? — виновато спросила Лата.

-- Ты пообещала нам пламя вселенской войны. В ней погибнет одряхлевшая эпоха, дав начало в должный срок новой жизни. Но это будет нескоро, — легкомысленно добавил я, — ведь Калиюга только начинается.

-- Человек может быть счастлив в любую югу, — нежно сказала Лата, поудобнее устраиваясь в моих объятиях. Ее уверенное спокойствие переливалось в меня, даря странное ощущение равновесия, заменившее кипение чувств, юношеские мечты о всесилии и славе. Вскоре она погрузилась в поток сна. Воплощение покоя и живого ожидания: закинутая голова на белой шее, смеженные веки, приоткрытые губы — так в пустыне ловят капли животворного дождя. А я еще долго держал ее на руках, оставшись наедине с новыми добрыми друзьями — огнем и тьмой.

 

Том 3. Познавший поле

 

Глава 1. Путь на юг

В эти дни именно Кришна — царь ядавов оказался в центре водоворота, подхватившего всех жителей Панчалы от обитателей роскошных дворцов до самого бедного крестьянина, привыкшего думать не дальше будущего урожая. Народ, разобщенный благополучным прозябанием длиной в полвека, теперь смотрел в глаза общей трагедии. Смертельная угроза сплачивала лучше любых проповедей. Люди готовились к войне: запасали зерно, ковали стрелы, лихорадочно латали последние дыры в укреплениях. Иногда мне даже казалось, что панча-лийцы смогли стряхнуть с себя сонную одурь, в которой пребывали. Не все, конечно. Для начала хватило тех, которые разделили с Кумаром безнадежный порыв бунта и тех, кто подавлял его. Остатки побежденных необъяснимым для меня образом влились в ряды победителей, усилив отборные отряды Дхриштадьюмны и Шикхандини. Вайшьи брались за дело кшатриев и никто из товарищей по оружию не попрекал их нарушением дхармы. Среди медлительной бестолковой сумятицы, называемой царством панчалов, вдруг проявились два направленных потока — холодных и резких, как взоры и речи царственных детей Друпады. Их воля и вера влекли к себе тех немногих, кто еще был способен сопротивляться равнодушному увяданию.

Эти воины не ждали наград и восхвалений. Слово "долг" воплощалось в их жизни бесконечной скачкой меж пограничными крепостями, казнями нерадивых военачальников и сборщиков податей, забвением собственных семей.

Поистине это была великая и отчаянная попытка изменить карму всего народа. И там, где не помогали уговоры и призывы, разевала свою ненасытную пасть жестокость. Когда кто-нибудь из дваждырожденных пытался призвать Шикхандини к милосердию, она отвечала, что время проповедей измеряется десятилетиями, плоды знаний созревают через поколения, а беда — уже в трехдневном переходе от ворот Кампильи. Дети Друпады силой своей воли и власти стягивали время, старясь успеть изменить неизбежное будущее, не считаясь с потерями. Многочисленные вестники и послы мчались из Кампильи в дальние земли — убеждали, сулили награды, грозили. Мелкие раджи посылали к Пандавам своих послов, клялись в верности, обещали прийти на помощь, но, как потом становилось известно, заверяли в том же и Хастина-пур. Клятвам и обещаниям в те времена уже никто не верил, и меньше всех, конечно, сам Кришна, сохраняющий неизменно спокойное, жизнерадостное настроение. Он восседал на золотом троне в центре зала собраний дворца Друпады и с одинаково благостной улыбкой выслушивал сообщения о новых союзах и новых предательствах. Другие военачальники и придворные, заполнившие зал собраний Друпады, не разделяли медитативного покоя Кришны, всерьез опасаясь, что в предстоящем столкновении Хастинапур опять возьмет верх.

А где же в это время был я? Луч памяти опускается все глубже в темные колодцы забвения, силясь возродить смутные образы — тени пережитых чувств. Все реже и реже обретают форму картины прошлого, зыбкие и нетелесные, как радуга после дождя. Лата, разжигающая огонь в очаге нашего дома; Лата, играющая на каком-то струнном инструменте с длинной изогнутой ручкой; Лата, предающаяся блаженству покоя и праздности. Те дни были полны ее присутствием. Полируя доспехи, поливая сад или сосредоточиваясь на духовных упражнениях, я все равно стремился держать ее в поле зрения. Мы мало разговаривали, ощущая настроение и мысли друг друга, минуя неверное посредничество органов чувств. Неожиданно для себя я обнаружил, что безошибочно узнаю предметы, которыми она пользовалась. Одним словом, все в нашем доме теперь было озарено светом ее присутствия.

"Понять — значит вместить", — сказал мне однажды Учитель. Теперь я все-таки понял, что он имел ввиду. Мы воплощались друг в друга легко и свободно, как сливаются реки. Безвозвратно канули в небытие вопросы: кто сильнее, кто кому больше нужен. Мы стали единым целым, не изменяя, а дополняя друг друга, как сходятся в радугу разные цвета.

Мог ли я предотвратить разлуку с ней? Я не знал тогда, да и не знаю сейчас. Наше короткое счастье в Кампилье словно исчерпало все, что мог дать мне второй ашрам. Время летело быстрее стрелы, пущенной Арджуной. За несколько дней нам суждено было пережить то, для чего другим понадобились бы годы и годы. Дваждырожденный может оставаться неподвижным в потоке времени не более, чем птица — застыть в воздухе. Счастье — лишь краткий миг передышки, лоскут радуги над поверхностью стремительного горного потока.

Я предавался этим мыслям на открытой веранде дома, который привык называть своим. Лата сидела напротив меня на невысоком резном стульчике в волнах светлой ткани и занималась рукоделием. Ее игла легко скользила по оранжевому полю, оставляя за собой замысловатый серебряный узор. Приглядевшись повнимательнее, я заметил, что она вышивает знаки счастья, подобные тем, которыми панчалийские жены кшатриев пытаются защитить своих мужей от опасности. Ощутив мое внимание, Лата отложила шитье и подняла на меня свои бездонные глаза, чуть растянутые по углам, как лепестки лотоса. Прикосновение ее взгляда я ощущал так же явственно, как объятия. Но сейчас на лучезарную поверхность глаз Латы набежала тень грустных мыслей — так облака, скользя, затуманивают свет солнца в ясный ветреный день.

Новая одежда кшатрию, отправляющемуся в поход, — сказала она, и это прозвучало как прощание.

Ты что-то знаешь? Что на уме у царевичей?

Я связана обетом молчания. Но какие могут быть у жены тайны от мужа? — смиренно улыбаясь, ответила Лата. — Я расскажу тебе одно сказание, и ты все поймешь. Жил в древности владыка людей Яяти. Подвижничеством он обрел великие заслуги, за которые после смерти оказался на небе. Там он воссел на троне среди небесных мудрецов и подвижников. Долго жил он там, как вдруг заблуждение помутило его разум. В нем родилась гордыня, и стал он презирать достойных людей, что окружали его на небе. Перестал он воздавать почести соседям и приносить жертвы богам. Окружавшие его мудрецы сразу постигли его мысли и закричали: "Позор! Ты опьянен высокомерием". С сердцем, трепещущим от страха, сжигаемый огнем раскаяния, Яяти устыдился: "Как допустил я в своем уме мысль о превосходстве над другими! Я сам погубил добродетельные заслуги прожитой жизни!" Тогда царь взмолился: "Если мне суждено пасть, потеряв небо, то пусть я упаду среди благочестивых". И упал он среди четырех царей-брахманов. В тот момент они приносили жертву небожителям. От их костров текли в небо благоуханные реки. И встретил он там свою прекрасную дочь, жившую в лесной хижине, подобно лани. Она отдала Яяти половину добродетелей, накопленных ею чистой и богоугодной жизнью. Брахманы тоже отдали ему часть своих добродетелей. После этого Яяти вновь получил дорогу на небо.

— Я, кажется, понял. Пандавам срочно нуж ны наши добродетели, чтобы вознестись на трон Хастинапура. Нам самим не усидеть на небесах, так как опять требуется земная жертва. Только в отличие от древнего сказания в нашем случае и цари-брахманы и прекрасная дева, накопившая добродетели, тоже захвачены потоком, и никого не останется в тихой лесной обители.

Лата молча кивнула. Непостижимый бог с лукавой улыбкой вновь бщсш. их^адьнже, к&ош нд зеленое поле нашего мира. Вместо уютного счастья смертным выпадало напряжение сил, гордость преодоления, подчинение карме.

— Через несколько дней ты вновь перевопло тишься, — сказала Лата, — уже не брахмана, а кшатрия ждет дальняя дорога. Броня на теле и на сердце.

Я тревожно заглянул ей в глаза:

— Броня тает, когда ты рядом. Лата печально улыбнулась и нежно провела прохладной ладонью по моей щеке. Я вновь залюбовался плавным изги бом шеи и уголками алых губ, скорбно опущенны ми вниз. Наши сердца наполнились предчувствием разлуки. Какие молитвы могли заставить богов помочь двум искрам жизни не потеряться в гибельном урагане? И все же я чувствовал не только горечь, но и гордость оттого, что не уклоняюсь от общей кармы. Смерть ждала за городскими воротами всех моих собратьев, и если уже не было выбора, то не могло быть и сожалений. Эта пред-решенность сделала наши последние дни с Латой полными пронзительного, ярчайшего, всепоглощающего осознания. Мы ничего не оставляли на потом, не заготавливали впрок. Мы жили единственным мгновением, поднимаясь к недостижимым ранее высотам взаимопроникновения. Если бы только я еще мог отсечь мрачные предчувствия!

— Может быть, именно для этого осознания быстротечного счастья мы с тобой и воплотились на Земле в Калиюгу. А все остальное — войны, страдания, разлуки — лишь майя… — шептала Лата, целуя меня горячими губами. И я прижимал ее к себе, не пытаясь разобраться, кого из нас дво их она пытается утешить.

* * *

К нам в дом пришли Митра с Кумаром. Одетые в доспехи, окутанные нетерпеливым жаром действия, они звали меня на совет во дворец Дру-пады. Пока я совершал омовение и одевал кожаный панцирь, друзья поспешно рассказывали мне последние новости.

Если патриархи останутся под флагами Хастинапура, то мы обречены…

Вид у тебя, Муни, какой-то неподобающий, благостный. Изнежила тебя семейная жизнь. А стране нужны герои…

Может быть, патриархи — это не так страшно?

Не обманывай себя. Дрона источает такой ратный пыл, что стрелы падают, не коснувшись его тела. Благодаря брахме патриархи неуязвимы…

Если у тебя хватило ума додуматься до этого, то не сомневайся, наши Пандавы думали об этом сотни раз.

Ты забыл перевязь с мечом. Смотри, ремень едва застегивается. Лата тебя раскормила.

мени жертвенного алтаря. Он себя еще покажет. — Но если патриархи против нас, не значит ли это, что наш путь ложный?

Мы пойдем пешком или за нами прислана золотая колесница?

Это тебя в Хастинапуре избаловали. А здесь ты — один из многих.

На что надеется Юдхиштхира?

Это мы скоро узнаем. Всего полчаса пути по солнцепеку.

* * *

И вот мы в зале собраний Друпады. Здесь были все известные нам дваждырожденные, поддержавшие Юдхиштхиру. В богатых одеждах на троне из резной слоновой кости восседал Друпада в окружении своих детей и военачальников. Здесь были отважные воины, сражающиеся на колесницах — ратхины из Двараки, окружившие своих царей — Кришну и Баладеву. На одном из тронов восседал и родственник Арджуны, наш старый знакомый царь Вирата. Доспехи его боевых командиров отличались простотой выделки, а лица — необузданной отвагой.

Друпада произнес небольшую речь о приверженности царей Панчалы миру и согласию. Затем встал Юдхиштхира и указал на огромную карту нашей земли, выполненную из разноцветных пород дерева, перламутра и драгоценных камней. С великим искусством там были вырезаны горные хребты и ущелья, инкрустированы перламутром озера и реки. Рубины обозначали столицы царств, сохранивших верность Хастинапуру, изумруды указывали на союзников Пандавов.

Приглашенные на совет полководцы разглядывали карту с почти суеверным благоговением. Юдхиштхира водил рукой по этому чуду ювелирной работы, неторопливо объясняя собравшимся:

— Пятиречье для нас потеряно, — он указал на левый верхний угол карты, где угрожающими красными огнями мерцали цитадели врагов, — тригарты, гандхары — все поддержали Хастина-пур. Там же, на западе, ниже по течению Инда, стоят города народов синдху и саувиров. Их царь женат на дочери Дхритараштры. Чуть выше, на севере, живет народ кекаев. Там пять братьев-царевичей никак не могут поделить трон. Один из них провозгласил себя царем и поддержал Каура-вов. Зато остальные собирают войска, чтобы выступить на нашей стороне. Дядя Дурьодханы Ша-куни, разумеется, поставит всех гандхаров и кай-тавьев в ряды воинства Хастинапура. Вот источник силы Дурьодханы! — Юдхиштхира указал на огромный кроваво-красный рубин, сиявший посреди карты. Столица располагалась как бы на вершине воображаемого треугольника, основанием которого были два лучистых изумруда — Кампи-лья и Упаплавья. Далеко на западе у перламутровой кромки океана искрился еще один крупный изумруд — Дварака. Однако рядом с ним посверкивали и угрожающие рубиновые огоньки.

— Это твердыни Критавармана, выступившего против Кришны, — спокойно пояснял Юдхиштхира. — Как видите, на востоке, на обширных землях Магадхи, изумрудный цвет тоже соседствует с рубинами. Джаятсена, унаследовавший трон после того, как Бхишма убил Джарасандху, заверил нас в своей верности. Но знатные кшатрийс-кие роды поддержали его брата, который тоже рвется к престолу, так что ждать отсюда помощи, по-видимому, не приходится. Дальше, вниз по течению Ганги, рубинами отмечены земляные крепости страны Анга. Там хранят верность Карне.

Я невольно залюбовался этими узорами драгоценных камней, делающими карту похожей на священный символ — мандалу. Казалось, в ритмичных колебаниях цветов заложена тайная весть, некий закон, позволяющий предсказать победителя в этой гигантской игре.

А нельзя ли до того, как мы обнажим мечи, предпринять еще что-нибудь, чтобы зеленого цвета на этой карте стало побольше? — почтительно спросил Накула.

Иными словами, все ли мы сделали, чтобы перессорить союзников Хастинапура? — поддержал брата Сахадева.

Здесь мало что зависит от наших усилий, — пожал плечами Юдхиштхира, — смотрите, ближайшие соседи Хастинапура стали его главными врагами: я имею в виду матсьев и панчалов. К сожалению, их соседи равнодушны к Хастинапуру, зато притязают на поля и пастбища наших союзников. Далее, враги наших врагов вновь становятся нашими соратниками. Я не знаю, что приводит в действие течение вражды и любви. Но стоит взглянуть на карту, чтобы понять — не случайная прихоть смертных властелинов, а неподвластный нам высший закон раскидал здесь игральные кости для неведомой игры.

Мы — не кости из камня вайдурья, — грозно проревел Бхимасена, — что бы ни было там предрешено, мы сломим Дурьодхану.

Чья бы рука ни бросала кости, исход игры неведом, — смиренно ответил Юдхиштхира, — нам надо понять правила и постараться не делать ошибок.

При этих словах громко рассмеялся царь яда-вов Кришна. И звук его смеха, как ни странно, возродил во мне надежду, что великие наши предводители все-таки не превратились в игральные кости, подвластные чужой воле. Очевидно, это беспокоило не только меня.

— Какие еще связи причин и следствий уда лось постичь вам, о знаток закона? — нарушил молчание царь Вирата, всем своим видом показы вая, что даже кшатрийским властелинам становит ся понятна важность рассуждений дваждырожден– ных о дхарме и кармическом воздаянии. Насколь ко я помнил, предводитель матсьев вообще пред почитал раньше не задумываться о законах мира, опираясь на власть и силу.

Все собравшиеся в зале напряженно ждали, что ответит Юдхиштхира, надеялись на чудо, на появление неведомых союзников и даже на вмешательство богов. Лишь дваждырожденные не надеялись ни на что, кроме способности своих предводителей принимать правильные решения.

Юдхиштхира вновь повернулся к карте:

— Смотрите, на вершинах этого великого тре угольника раскинулись самые крупные города — столицы народов куру, панчалов и ядавов. Там чтят дхарму, предания праотцов, хранят традиции. Именно эти народы мы считаем древнейшими. Но они постепенно теряют силу. Набухает мощью Ма-гадха, заставившая ядавов бросить свою прежнюю столицу Матхуру. От былой мощи панчалов остались только песни. Откуда-то появились на западе наших земель тригарты и саувиры, которые лишь недавно переняли у нас науку возводить крепости и ковать доспехи. Зато сколько яростной, необузданной силы выплескивается из чаши Пя-тиречья на наши границы.

Я видел тригартов, — мрачно сказал Ард-жуна, — это отчаянные бойцы, необузданные, не ведающие правил благородных поединков.

Но разве конница матсьев утратила былую доблесть? — с гордой улыбкой спросил Вирата.

Кто может усомниться? — воскликнул Аб-химанью, сидевший, несмотря на свою молодость, в первом ряду советников Вираты. Я вспомнил, что сын Арджуны и Субхадры был женат на дочери Вираты Уттааре. Это произошло два года назад во время добровольного изгнания Пандавов. Тогда я еще не знал Абхиманью и лишь мельком видел принцессу матсьев при дворе Вираты. Похоже, что их медовый месяц продолжался не многим дольше моего. Говорили, что Уттаара последовала за Абхиманью в Кампилью и готова ехать в его колеснице хоть до самых ворот Хастинапу-ра. Что думал по этому поводу Абхиманью, я так никогда и не узнал. Похоже, он вообще мало из-

шшс& за те шатера. м©сящ& что я. те ъадед сто.

Тот же грустно-удивленный, но и упорный взгляд из-под сведенных бровей, открытый высокий лоб в обрамлении густых черных волос. Царевич-воин чувствовал себя неуютно под взглядами, обращенными в его сторону, и чуть сутулился, поднявшись в полный рост.

Этот месяц я провел в войске матсьев и готов поклясться, что своим умением сражаться они не уступят тригартам.

Мы верим, что матсьи не уступают в доблести, но, увы, уступают в численности, — сказал Юдхиштхира.

Царь ядавов Баладева вновь напомнил о запрете Сокровенных сказаний наносить вред всем живым существам:

— Боги отвернутся от нас, если мы прольем кровь своих родственников. Надо вновь попытать ся убедить Дурьодхану встать на путь справедли вости.

Эта речь погрузила всех собравшихся на военный совет в растерянное молчание. Авторитет Сокровенных сказаний был неоспорим, но тогда вообще теряло смысл все происходящее. Слава богам, царь ядавов положил конец замешательству, заговорив мелодичным увещевающим голосом о том, что война все-таки неизбежна.

— Никто на этой земле не сделал для сохране ния мира больше, чем я. Но когда мирный исход невозможен, колебания смертельны. Люди сами вы думали доброго бога, — молвил Кришна, укориз ненно глядя на брата, — молитвы и пост бесполез ны, если бросаешься вниз с высокой скалы. Доб рые поступки не спасут тебя от мечей, если забу дешь одеть панцирь. Все подчиняется закону при чин и следствий, так не смешно ли просить снис хождения у сил, находящихся за пределами наше го понимания, после того, как сами мы оказались бессильны договориться о мире даже со своими родственниками? Мы не способны понять смысл поступков людей, которые нас окружают, но дерза ем объяснять друг другу веления богов. Будем чес тными — дваждырожденные вольно или невольно подвели мир к пропасти. Если погибнем мы — это еще не означает гибели мира. Единственная битва на одном поле должна разрубить узел противоре чий властелинов. Битва вместо бесконечной вой ны, способной уничтожить города, разрушить хра мы, погубить поля и оросительные каналы.

Но в такой битве погибнет цвет вашего братства, цари и герои, — возразил Друпада.

Зато будут целы невинные вайшьи, кормящие нас и берегущие нашу землю. Если сохранятся корни, то вновь вырастет древо и даст плоды. Одна грандиозная битва должна решить судьбу Хастинапура, — властным голосом заключил Кришна.

Но почему ты, познавший законы мира, с

гибели кшатриев? — спросил Вирата. — Почему столь благостна твоя улыбка, когда мы слышим об измене твоего подданного Критавармана или о том, что мадры до сих пор не выступили на помощь Юдхиштхире?

— В мире нет ни побед, ни поражений, — рас сеянно пожал плечами Кришна. — Наши поступ ки могут совпадать с потоком перемен, тогда мы обретем удачу. Если мы не сможем предугадать направление изменений, то колесница Дхармы просто раздавит нас. Поэтому, увы, польза сооб щений, которые приносят нам наши посланцы и соглядатаи, только в том, что они помогают нам ггаяятв, куда нас самих несет. Скорб"еть о проис ходящем так же нелепо, как о смене сезонов.

— Если бы я знал, что путь к трону Хастина пура окажется таким ужасным! — воскликнул Юдхиштхира. — Зачем тринадцать лет потеряно в скитаниях? Сколько восходов я встретил с неза мутненным сердцем! Чем же отличаюсь я теперь от Дурьодханы, коль молим мы богов о гибели друг друга? Он-то хоть пытается сохранить то, что имеет, а я схож с грабителем, рвущим чужое из рук законного владельца.

— Воистину померкли небеса брахмы, если даже такой человек, как ты, вдруг заговорил язы ком простолюдина, — бесстрастно возразил Кришна. — О какой законности наследия престола ты говоришь? Мудрец и герой может появиться в любой семье. Сколько веков назад алчные властелины установили законы, обеспечивающие благополучие своим наследникам! И веками наше братство уважало эти законы, хоть и были они ненужной уздой, навязанной нам теми, кого мы надеялись изменить. За сотни веков мы не отступили от дхармы, принятой на себя братством, сообразуясь с законами и взглядами окружающих нас людей. И вот теперь мы на краю гибели. Сколько вытерпел и перенес Бхишма, добиваясь появления дваждырожденного в царском роду Куру? Добился! Дваждырожденные обрели Хастинапур. И мощь этого города теперь стала главным препятствием на пути потока перемен.

Как это случилось? — осмелился спросить кто-то из придворных. — Не значит ли это, что боги на стороне Дурьодханы?

Это значит, что даже успех правителя может оказаться ловушкой для подданных, — возразил Кришна, — совершенство управления, искусство политики, строительство крепостей — все это лишь формы проявления силы действия Установителя. Майя успехов захватила Дурьодхану и остальных. Он бросил силы дваждырожденных на достижение близких и понятных целей, которые почитает за благо. И повелители брахмы теперь говорят и думают так, как простые раджи, радеющие о своих наделах. Община дваждырожденных воплотилась в империю Хастинапура, не изменяя ее сущности, но укрепив форму.

Поэтому преуспевают под ее державным зонтом лишь купцы. Все реже звучат споры мудрых, зато усложняются ритуалы в храмах, где новые брахманы за плату объясняют простецам смысл божественных устроений. А потом из-за лесов и гор нахлынут дикие орды, и падет Хастинапур вместе со всеми подвластными ему царствами, ибо не будет в народе живой созидательной силы. Все это может случиться и через сто лет, но разве мы, мудрые, выбирая пути, должны мыслить сроками одной человеческой жизни? Чтобы было будущее у этой земли и братства дваждырожденных, должны мы сломить Дурьодхану. ( И обратясь к Юдхиштхире.) Даже ты, кого зовут сыном Бога Дхармы, только что сетовал о прелестях спокойной жизни. Неужели просто себялюбие и жажда власти толкают тебя на бой? Если ты готов здесь отказаться от дальнейших усилий и уйти с покаянием в лес, значит, не видишь ты высшей стези долга, значит, стремишься ты не к чистому действию, а к плодам его! Тогда уйди, ибо не будет смысла для будущего Высокой сабхи сажать тебя на трон вместо Дурьодханы. Ты не сможешь изменить ничего!

— Тяжелое бремя возлагаешь ты на мои плечи, о любезный царь ядавов! — горько воскликнул Юдхиштхира. — Но если все вы мыслите, что столкновение неизбежно…

— Мыслить — ваше дело, — с рыкающим сме хом вмешался Бхимасена, — просто направляйте нас с Арджуной, как свои неотразимые стрелы, и мы добудем победу.

Новой ясной силой воссиял лик сына Дхармы, и встал он посреди зала собраний Друпады прямой, как копье Шивы. И так сказал:

— Пусть отправятся вестники к нашим друзь ям на востоке. Дхриштакету — царь страны чеди– ев, выступит с нами. Призовем с запада кекайев, а также мадров с малами. Пока есть время, надо от править наших посланцев и на юг. Там живут пле мена дравидов, еще более древние, чем наши на роды. Именно они первыми встретили прароди телей дваждырожденных, спасшихся с погибше го материка.

Но, кажется, они опять обратились в дикость. По крайней мере, юг давно выпал из венка нашего братства, — заметил кто-то из дваждырожденных.

Здесь есть один пришелец с юга, который может рассказать нам, что происходит там, за жаровнями плоскогорий и непроходимыми дебрями джунглей. Пусть говорит Кумар, — спокойно предложил Юдхиштхира.

Все взоры обратились к Кумару, который в соответствии с традицией сложил руки ладонями у груди и низким поклоном приветствовал высокое собрание. Легкий шум неудовольствия поднялся среди сановников и командиров, окружающих трон Друпады. Но Кумара это не смутило. Он сказал, смело глядя в глаза Юдхиштхире:

— На юге есть и мудрость, и память, но, мне кажется, там не осталось ни сил, ни воли, способ ных поколебать чашу весов противостояния на се вере. Я не могу судить, ибо покинул родину не сколько лет назад, еще не обладая способностью глубоко понимать связи людей и событий. Наши раджи способны только слушать восхваления ча– ранов и развлекаться междуусобными войнами. Быть может, мой ашрам, сожженный в одной из таких войн, был вообще последним. Мои учителя все погибли. Я оставался поблизости долгие ме сяцы, но ни один риши не пришел. Моя безумная попытка в Кампилье, о которой я теперь искренне сожалею, погасила во мне самом последние на дежды на возрождение юга. Нельзя руками тянуть побег из земли, пытаясь ускорить его рост. Ника кие посулы и убеждения не приведут армии юга под наши знамена.

Кумар замолчал. Из рядов собравшихся на него изливалась волна сочувствия и грусти. Казалось, через зал проследовала траурная процессия, несущая тело для обряда сожжения.

Я переводил взгляд с лица на лицо, прозревая потаенный огонь, притушенный паволокой беспокойства в мудрых глазах. Каждый из дваждырожденных от великого ратхина до смиренного риши был в состоянии чувствовать чужую боль, как свою собственную. И потеря целого народа для будущего Братства воспринималась каждым как горькая утрата. В это мгновение я почувствовал, что действительно люблю их всех, вернее, нет, не люблю, а ощущаю всепроникающее единство, остающееся источником жизненных сил, смыслом и целью Пути. Братство дваждырожденных в этот момент вмещало всю мою жизнь, всю без остатка. Кровавый разрез, располосовавший его сияющую сущность, прошел и по моему сердцу. Разумом и чувствами я был на стороне Пандавов. Но в глубине зрячего сердца, там, где рождаются непроявленные образы мыслей и действий, разделения не было. Там была боль. И даром внутреннего видения я так же безошибочно угадывал эту боль в сердце каждого дваждырожденного во дворце Друпады.

—Теперь вы видите, что рассчитывать на нежданную помощь неоткуда, — сказал Юдхиштхира

Но отправить наших посланцев за горы Виндхья все-таки стоит, — заметил Накула, — если там все так плохо, как сказал Кумар, то те немногие, кто еще не смирился с пыткой угасания, с радостью уйдут к нам, не особо разбираясь, за что сражаться. Надо просто проехать по южным городам, вербуя жаждущих добычи и славы. Уверен, можно таким способом собрать неплохую армию.

Да будет так! — сказал Юдхиштхира, царственным движением руки разрешая Кумару вернуться на его место.

После того как совет закончился, Накула сообщил мне, что с зовом о помощи на юг отправляется отряд кшатриев, возглавить который предстояло Кумару и мне.

—– Нам дадут войско? — вспыхнул от гордости Кумар.

— Вот уж нет, — рассмеялся над его поспеш ностью Накула, — прорубиться на юг силой че рез враждебные княжества вы все равно не смо жете. Да и нет у нас армии для всех посланцев. Юдхиштхира возлагает на вас долг не вести ар мию ТУДА, а вернуться с армией ОТТУДА. С вами снаряжаются два десятка всадников — панчалий– ских кшатриев, отобранных Дхриштадьюмной из числа собственных телохранителей, так что пре данность, смирение и доблесть каждого вне со мнений. Они знают пути и законы дваждырожден ных, и что еще более важно — принимают их. Вы никогда не были под такой надежной защитой… Хотя и задача перед вами не из легких… Куда ве сти подкрепление, узнаете, когда вернетесь.

— Вот так вот, просто: "берите людей, идите на юг и собирайте армию…" Да что мы можем? — в смятении воскликнул я. — Чужая земля, чу жие люди, огромная и совершенно неясная зада ча. Почему вы не пошлете с нами воина-брахма на, привыкшего вести войска и переговоры?

Укоризненный всепонимающий взгляд Наку-лы прервал мои излияния.

— Нам больше некого послать! Как ты представляешь престарелого риши верхом на коне, продирающегося через джунгли для сбора новобранцев? Или вы больше не верите в прозорливость Юдхиштхиры, оспаривая его выбор? Мой старший брат знает вас лучше, чем вы сами. Кумар обошелся без наших советов, поднимая крестьян Кампильи. У тебя хватило сил отбить Лату в горах и пересечь с ней земли ангов и магадхов. И Митра, и Гхатоткача, и Абхиманью отправляются собирать отряды. Сгустившееся время Калиюги заставляет отбрасывать колеблющихся, казнить предателей и полностью доверять верным! Всем дваждырожденным предстоит немало потрудиться, прежде чем мы получим армию, способную двинуться на Хастинапур.

* * *

Так я и оказался вновь на южной дороге, ведущей через невысокие горные хребты и жар пустынных плоскогорий к бескрайним влажным лесам, где жил мой народ, и дальше, через джунгли к ласковому теплому океану на земли дравидов — родину Кумара.

Нет смысла вспоминать подробности этого пути. Для человека, измерившего шагами чуть ли не половину великой Гангской равнины, все путешествия становятся похожими друг на друга. Я наслаждался жарким дыханием бескрайних земель, ложившихся под копыта наших коней, следил за игрой солнца на горных склонах, распевал песни и изо всех сил старался не думать о той жизни, что осталась за спиной.

Погруженный в уныние человек легко делается добычей врага. Так гласили Сокровенные сказания, и не было оснований им не верить. Желание поторопить время только приближает нас к смерти. Жизнь в любое мгновение бесконечна и разнообразна. Заботы пути и ответственность вполне занимали мои мысли, не давая воли обузданным страстям. Мой долг — думать о других.

Так я достиг нового пробуждения. И оно не было плодом долгих подвижнических усилий. Цепь событий и простое решение Юдхиштхиры оказались толчком к новым открытиям. Солнце оранжевыми пятнами высвечивало дорогу. В кронах пальм торжественно пели птицы. Я был в начале нового пути, которому не суждено было завершиться.

Моя сущность впитывала всю окружающую жизнь настолько остро, что даже сейчас, в этом воплощении, я ощущаю горячую сухость ветров бескрайнего плоскогорья Декан, удушающую влажность тропического леса, наполненного криками попугаев и щелкающей перебранкой обезьян. Деревни, что встречались нам на пути, вдруг всколыхнули во мне воспоминания о родительской хижине, которая осталась в закрытом, занавешенном, угасшем прошлом. Пожалуй, я тогда впервые подумал, что пробуждение сознания может не только наполнять, но и лишать.

Эта мысль привела меня в некоторое замешательство. Неужели я, дерзавший воплощаться в сознание величайших людей, окажусь не в состоянии пойти назад по нити собственной жизни? Неужели я побоюсь восстановить весь причудливый узор мечтаний, заблуждений и юношеских открытий, что, собственно, и составляло тогда мою сущность? Нить детства была намотана на клубок иллюзий, ее другой конец вел к разочарованиям. Но разве сам по себе узор, вытканный тогда, не был прекрасен? Я ехал меж вспаханных полей к земле, которую называл своей родиной. Я возвращался в свою юность.

Нечто подобное испытывал и Кумар, вновь направивший свои мысли к неведомой мне южной оконечности нашей земли. Именно там сходились западные и восточные края материка. Там встречались два моря, и осрый мыс глубоко врезавшийся в тело мирового океана, отмечал конец нашего мира. Мудрые брахманы говорили, что если взглянуть на нашу землю сверху, то она похожа на кле-вец — боевой топор с широким обухом и острым клювом на конце. Обухом были бескрайние и безлюдные северные горы, клювом — мыс в океане.

Увы, и Кумар, и я чувствовали, что нам не увидеть край земли.

Ты даже не представляешь, Муни, как это далеко, — сказал мне Кумар, — я добирался до Панчалы более трех месяцев. Если мы пойдем туда, то уж точно опоздаем к решающей битве…

Но ведь мы на конях, — возразил я, — и когда в следующий раз представится такая возможность? Я слышал, что с этого мыса можно увидеть остатки прародины дваждырожденных.

Ничего там нельзя увидеть, — хмуро ответил Кумар. Его настроение испортилось. Воспоминания о родине по-прежнему вызывали у него острую тоску. — Наша земля заканчивается голой, черно-коричневой скалой. В древности брахманы поддерживали там великий священный огонь, но сейчас нет ни огня, ни брахманов. Новые жрецы и раджи стали молиться каменным идолам, не понимая, к чему мы зовем и чего хотим. Добро бы просто не понимали, а то ведь перебили. Всех и очень быстро. Я даже знаю, как они объяснили это своим подданным: "Поклоняются чужим богам, а если и не чужим, то неправильно поклоняются. Говорят о непонятном, значит, затевают мятеж".

Кумар помолчал, криво усмехнулся и добавил:

— Теперь-то я понимаю, что они были по-сво ему правы. Спасти наш мир можно было только изменением законов, а именно этого и опасались раджи. Даже если бы кто-то из них и понял опас ность, его собственные подданные не допустили бы нарушения традиций и обычаев. Вражда пос ледних лет приучила их к недоверию. Привычка быть настороже лишила способности понимать и любить окружающих.

Кумар говорил, а я, воплощаясь в его мысли, видел образ бескрайнего океана, колоссальную голубую полусферу, дышащую, как спящее чудовище. Пальмы вцеплялись корнями в красную землю берега, пытаясь разглядеть свои отражения в воде. Я увидел старцев в шкурах черных антилоп, что-то тревожно обсуждавших над картой, начертанной на песке пляжа. Потом поднялся ветер, сметая и карту, и встревоженные лица риши. Огромная волна поднялась из океана и залила берег и пальмы. Я оказался под тяжелой массой, лишившей меня слуха и зрения, растворившей мое тело. Мощный поток нес мое сознание, лишая сил. С трудом мне удалось обуздать свои чувства и заставить разум вынырнуть из глубин чужой памяти на поверхность. Й вновь я обрел тело, мерно качающееся на спине лошади, и не было перед глазами картин давней катастрофы, а только встревоженные глаза Кумара.

Теперь ты знаешь, что творится во мне, — как бы извиняясь сказал Кумар. — Мое возвращение невозможно. Но насколько я понимаю, твои родные места мы не минуем.

Мои и Митры, — заметил я, — жаль, что его нет с нами.

Как мудро, что его нет с нами, — наставительно возразил Кумар, — ты же сам рассказывал, что он изменил долгу и в глазах вашего раджи стал предателем. Вряд ли минувшие годы сделали местного царька милосерднее, а наши двадцать кшатриев совсем недостаточная зашита от его гнева. Нам надо вести переговоры, а не сражаться.

Но мы дополняем друг друга…

—Тем более пора научиться обходиться без второй половины. Привычка полагаться на Митру лишала тебя необходимости развивать кшатрийские качества Но если ты будешь "недостаточно" кшатрием в этой войне, то тебя просто убьют. Ты должен найти опору в себе самом, иначе как ты поведешь людей на битву?

Без Митры, может статься, меня убьют скорее.

Карма. Ты же, надеюсь, не рассчитываешь пробыть в этой телесной форме вечно? К тому же, как сказано в Сокровенных сказаниях, смерти нет… — добавил Кумар. В его устах эта священная истина прозвучала весьма сомнительно.

Так, развлекая друг друга беседами и постоянно обучаясь, мы въехали в мои родные места. Смарагдово-зеленые делянки, отвоеванные у джунглей по берегам мелководных рек, радовали глаз, насыщали душу. Тяжело билось сердце, переполненное щедрыми цветами и запахами этой земли. Нежно касался пылающих щек легкий ветер с реки, и уводило душу в непостижимые высоты пение пастушьей свирели.

Мне очень бы хотелось теперь описать трогательную сцену встречи с родителями, братьями и сестрами. Они без сомнения, были бы поражены новым обликом беглеца, оставившего покой общины во имя блеска и страданий внешнего мира. Но, как ни силюсь, не могу вспомнить ничего подобного. Может быть, все вымерли, как родственники Аджи в далекой Магадхе, может быть, я оказался не в силах разыскать ничтожную, не имеющую названия деревню, поглощенную бескрайним океаном джунглей. Короче, мне не удалось вернуться. Карма влекла меня вперед, и даже среди залитых грязью полей, я не смог почувствовать ни сожаления об утраченном, ни трепетной радости возвращения. "Прошлое ушло безвозвратно", — говорил мне Крипа. Он так глубоко проникал в мою сущность или же законы жизни всех людей подчиняются одному ритму?

В поисках ночлега мы повернули к одной из деревень, замеченной на закате. Она была окружена аккуратными квадратами полей, на которых трудились крестьяне и огромные черные буйволы с рогами, похожими на месяц. Тростниковые хижины больше походили на копны сена, чем на человеческое жилье. Рядом с ними уже распускались алые цветки огня, на котором женщины готовили еду. Мужчины возвращались с полей, навьюченные охапками травы для домашней скотины и хвороста. Они брели, склонив головы, мимо нас, лишь изредка обращая на коней и всадников косые встревоженные взгляды.

Деревня оказалась многолюдной, и наши кшатрии сбивались в плотный строй, грозно позвякивая оружием. Они не знали, что земледельцы юга были способны нападать не больше, чем козы, которых собирает на холмах пастух. Деревня шла путем предков. Единственные знания, которые хранились и накапливались здесь касались перечня имен родов, неторопливо сменяющих друг друга в новых кругах жизни.

— Смотри, Муни, как утрамбована земля. Сколько поколений прошло этой дорогой! — со скрытой грустью воскликнул Кумар. — Единственная дорога, которую избрали они из необозримого разнообразия путей.

Я ничего не ответил, только пожал плечами. Я знал по себе, как непросто уйти. Понадобился риши из горного ашрама, чтобы сказать мне: "Хочешь идти, так иди!" Даже помимо своей воли я проникал в мелководную реку мыслей, смиренно бредущих крестьян, пытаясь ощутить хоть искру, роднящую их с тем Муни, что несколько лет назад рискнул разорвать круг вековой предопределенности. Благодаря своему Учителю я избрал путь богов — бесконечный путь познания и служения. Я с тревогой спрашивал себя, не лучше ли было остаться в этой тихой размеренной жизни, где ежедневные занятия были отшлифованы до ритуальности. Сезон за сезоном, собирая то летний, то зимний урожай, проходили эти люди свой земной путь. Менялась окраска полей, старились лица, обращались в пепел тела, и новые люди выходили на поля, повторяя мысли и дела предков.

Бесконечное верчение гончарного круга в руках равнодушного бога.

Я заставил себя прекратить бесполезные поиски братьев по разуму и обратил свое внимание на старейшину общины, который вышел встречать нас в окружении нескольких крепких парней, державшихся, впрочем, весьма почтительно. Мы получили пищу для себя и корм для лошадей. Кумар расплатился щедро, чем, кажется, несказанно удивил хозяев, привыкших, что вооруженные люди не покупают, а грабят.

Тем временем крестьяне, справившись с собственным страхом, собрались вокруг нас, похожие на идолов, вырезанных из черного сучковатого дерева. Они не говорили, а просто стояли вокруг, рассматривая нас широко открытыми глазами без приязни и особого любопытства. Кое-где перешептывались женщины, закрывающие лица платками. На черных худых руках вспыхивали медные браслеты, звенели серьги. Где-то позади истошно орал ребенок. Никто не делал попытки заговорить.

"Чужая жизнь, — подумал я, — почти невозможно представить себе, что когда-то я был с той стороны занавеса непонимания. Что я мог сказать им сейчас? От чего предостеречь? Я ушел слишком далеко и потерял путь домой".

Кумар, очевидно, воплотившийся в мои мысли, скомандовал отряду искать место для ночлега в стороне от деревни.

— В лесу будет чище и спокойнее, — коротко бросил он мне. Кшатрии поворотили коней, нагру женные тюками с провизией. Никто не пытался ос тановить нас. Все жители деревни были рады, что приход вооруженного отряда не нарушил покоя.

Мы ехали берегом тихой мутной реки. Сумерки были полны густым ароматом цветов.

— Поклонение законам отцов заставило вре мя остановиться, — с грустью сказал Кумар, — я проходил через такие деревни тысячи раз, но лишь сегодня понял, что они сохранили облик мира, су ществовавшего до Сокровенных сказаний. Память без поиска лишь приумножает ошибки. Теперь и мне понятны слова Маркандеи о том, что Калиюга наступает, когда люди поклоняются как реликвиям останкам бренной плоти.

Я хмуро возразил:

— Может быть, именно здесь живут прямые потомки создателей Сокровенных сказаний. Те из нас, кто переживет ближайшую войну, будут вы нуждены влачить ничуть не более достойное су ществование.

Костер на берегу реки. Запах специй и горячих лепешек. Тихий разговор усталых воинов. Сколько таких ночных привалов было у нас в минувший месяц! Вдруг кшатрий, стоявший на страже, издал предупредительный крик и метнулся в кусты. Оттуда он выволок юношу, в набедренной повязке с тугим узелком в руках. Обычный крестьянский парень стоял перед нами в свете костра и трясся от страха. Нет, не совсем обычный. Что-то мелькнуло в широко открытых глазах, непривычно прямо уставившихся на нас с Кумаром. Отблеск мысли, луч воли, надежды?

Кто ты? — нахмурившись спросил Кумар.

Мурти, — тихо ответил парень. Я почувствовал, как сбилось с ритма его сердце. Испуг? Ожидание? —

Мурти , что означает божественная сила, — уже весело заметил Кумар, — как раз этого нам и не хватало в пути. Зачем ты шпионишь за нами?

Будьте милостивы, о тигры-мужи! Какой шпион? Просто ничтожный вайшья хочет уйти с вашим отрядом. Я могу служить, чистить ваших коней, оружие. Разве высокородные кшатрии не нуждаются в услужении?

Не нуждаются, — отрезал Кумар. — Дваж-дырожденные служат себе сами. Одним из нас нельзя стать, просто пожелав этого. Разве не так поют ваши чараны?

А кто они такие? — изумленно вымолвил парень. Тут уж пришла очередь удивляться и всем нам.

Сказители, певцы, вдохновленные богами. У вас что, нет таких?

Нет, у нас поют только выпив пальмовой браги.

Кто же рассказывает о прошлом?

Никто. Что о нем рассказывать? Дед говорит, что боги создали нашу деревню и джунгли и кшатриев с раджой, раздав каждому его обязанности. Все так и останется, пока все делают предписанное. А как нарушат закон, так они, то есть, боги, все уничтожат. А до той поры и деревня будет, и крепость, и раджа всегда найдется. Только вот не пойму, откуда вы взялись. Вы иные. Может, потому что из других земель.

Мы — риши, — ответил я. — Мы смотрим, чтобы боги не уничтожили мир.

Мурти одарил меня откровенно недоверчивым взглядом:

— Нет, вы, вроде, кшатрии, но какие-то стран ные, слабые… Те другие — сильные. Они, если что не так, кричат и убивают. Вы же разговарива ете и улыбаетесь.

Это уже было: деревня в сонной одури векового труда и неизменности законов, мальчишка, жаждущий пробуждения и неосознанно примеряющий на себя облик дваждырожденного. Позвать бы его с собой, пробудить, напугать, очаровать величием мира. Но как я могу взять на себя его карму, когда сам нахожусь на узком пути долга? И вдруг я с пронзительной тоской подумал о Лате. Ни жены, ни дома, ни очага, вокруг которого сидят дети и таращат глаза, поглощенные рассказами отца…

Мы собираем воинов, чтобы вести на Хас-тинапур, — сказал Кумар с сочувственной насмешкой в голосе.

Я не воин, — ответил юноша, опуская голову, — я не могу убивать людей.

Тогда ступай обратно в деревню и не пытайся изменить русло своей кармы, — вмешался я, — ты не знаешь, о чем просишь и к чему стремишься.

Юноша стоял в растерянности, не зная, как поступить. Кумар движением руки отправил двух кшатриев проводить парня в сторону деревни. Ночные джунгли были полны шорохов и криков зверей, так что порыв юноши мог вполне стоить ему жизни.

А может, зря не взяли? — заметил кто-то из кшатриев. — Парень по виду крепкий.

Мы едем не на прогулку. Человек, не готовый убивать и умирать, лишь обременит нашу карму своей бессмысленной гибелью, — возразил я, — вот если б мы были мирными риши, ищущими учеников…

Я не успел договорить. В той стороне, где лежала деревня, поднялся страшный крик, приглушенный расстоянием, но отчетливо донесший весть о смерти и отчаянии. Кшатрии повскакали со своих мест, ловко натягивая доспехи. Через несколько мгновений воины были в седлах и ждали команды. Мы с Кумаром колебались, не зная, что предпринять. В это мгновение затрещали кусты совсем близко от нас и на поляну выбежали два наших кшатрия вместе с Мурти, за которыми гнались высокие фигуры всадников, едва различимые в неверном свете сторожевых костров. Мы не знали, кем были нападавшие, но копья, направленные в спины убегавших, не оставляли времени для размышлений. Кумар вскинул руку, и тетивы луков пропели тонкую мелодию, разом щелкнув о кожаные браслеты стрелков. Всадники — все, сколько их было, — тяжелыми бесформенными мешками упали на землю.

Там! Там жгут деревню, — задыхаясь выкрикнул Мурти и рухнул без сил под ноги наших лошадей. Кшатрии мало что могли добавить. Впрочем, что происходит, можно было догадаться по алым бликам, мечущимся в кронах пальм, и запаху дыма, который принес ветер со стороны деревни.

Уже поздно, — сказал Кумар, подразумевая отнюдь не время суток.

Я понимал его колебания. Деревня была в стороне от нашего пути, и не было времени завязывать новый кармический узел, когда нас ждали иные цели.

— Но вам дали пишу… — срывающимся от стра ха голосом вдруг вымолвил Мурти, справившийся со своей слабостью и поднявшийся с земли.

Кумар еще раз посмотрел на меня. Если б только эта деревня не была так похожа на мою собственную!

— Ладно! Придется вернуться. Нападающих не может быть много, — сказал Кумар, — как-ни будь управимся.

Наши кшатрии, давно скучавшие по битве, радостно расхохотались. Они были уверены в своем превосходстве. Я первым тронул коня, рядом со мной, держась за стремя, бежал Мурти. Скоро мы увидели языки огня, мечущиеся между деревьями. Горели хижины, похожие на копны сена. Несколько конных, одетых в доспехи, гонялись за визжащими женщинами и весело перекликались между собой. Иногда они обнажали оружие, чтобы рубануть по шее какого-нибудь крестьянина, вздумавшего поднять дубинку. Времени выяснять, кто эти всадники, у нас не было. Они заметили нас и, поворотив коней, пошли в атаку, не разобравшись, кто перед ними.

Это уже было в моей жизни: ночной мрак, наполненный бряцанием оружия, ржанием коней, сполохами огня и страхом. Тогда у меня был лишь кинжал да пробуждающаяся сила брахмы.

Теперь я обладал силой иного рода. Черная и мохнатая, как поднявшийся на задние лапы медведь, ярость приняла в себя огонь, пляшущий на крышах, надсадный крик ребенка в пыли у трупа затоптанной матери и требовала выхода. Зло побуждало к отмщению, приняв облик несущихся на нас всадников. Сшибка быпа короткой. Враги, не ожидавшие отпора, остались лежать в траве, а наши кшатрии разъехались по деревне в поисках оставшихся. У дома старейшины я заметил еще пятерых конных, среди которых один выделялся дорогими доспехами и повелительной осанкой. Не поняв, что происходит с его отрядом, и, видя как нас мало, он решил атаковать. Неуемная гордость и самомнение стоили жизни троим его сопровождавшим. Мои воины не стали искушать карму и принимать поединок, как положено кшатриям — лицом к лицу. Действия врагов напоминали обычный разбой. Поэтому мы, не колеблясь, пустили стрелы навстречу поднятым мечам. Никто из атакующих даже не доскакал до меня.

Не больше трех ударов сделало сердце в моей груди, а все пятеро оказались на земле. (Мои воины, проникнутые состраданием ко всем живым существам, не задели стрелами коней).

Догорающая хижина давала еще достаточно света и я, спешившись, подошел к обладателю дорогих доспехов. Они-то, видно, и спасли его от смерти. Оглушенный падением предводитель все пытался дотянуться до выпавшего из рук меча, шипя, подобно змее, на которую наступили ногой. Потом он понял, что ранен и окружен врагами. В глазах под изукрашенным шлемом появилось растерянно– изумленное выражение, которое по мере осознания происходящего сменилось откровенным липким страхом.

Где-то я уже видел это лицо, только тогда оно лучилось надменной гордостью…

Не без труда я осознал, что передо мной тот самый раджа, который преследовал Митру в ашраме Красной горы. Впрочем, это было в прошлой жизни…

Один из воинов, знакомый с искусством врачевания, осмотрел раненых и сообщил, что они будут жить. В тот момент я еще не решил, хорошо это или плохо. Но мне стоило больших усилий оттащить от раджи невесть откуда подбежавшего Мурти. Парень обрел новый облик. Его лицо было перемазано кровью, глаза горели бешенством ракшаса, а в руках, дрожащих нетерпения, была увесистая дубина. Кто-то из наших кшатриев с уважением заметил, что этим оружием Мурти только что раздробил бронзовый шлем на голове одного из нападавших.

Пока мы успокаивали Мурти и переговаривались меж собой, раджа смиренно лежал на земляном ложе и смотрел на все рассеянным взором, из которого уже ушла сила.

— Что будем делать с этим? — спросил подошед ший Кумар, и, склонившись над раненым, добавил, — Приехали грабить, так грабили бы. Зачем было уби вать крестьян? Кто вас кормить станет?

Что-то подобное гордому недоумению мелькнуло в глазах раджи:

— Это мои крестьяне, — едва слышно сказал он, — по закону я решаю их судьбу.

Дикие звери, — передернул плечами мой друг. — Нет, звери не пожирают себе подобных. Но и не люди, конечно. Наверное, вот через таких в мир приходят ракшасы… Так что человеческие законы на этого не распространяются, раджа он или не раджа, — зло заключил Кумар.

Я действовал по закону, — вновь прохрипел раненый, уже с ужасом глядя на нас, — крестьяне не смели продавать ни зернышка чужим. Все, что есть в деревне, принадлежит мне. Они знали это и польстились на ваше серебро. Что будет с нашей землей, если подданные перестанут выполнять закон?

Мурти с ненавистью посмотрел на раджу, но опустил дубину, не зная, что возразить. Раджа был по-своему прав, по крайней мере, он совершенно искренне так думал.

Кумар отозвал меня в сторону:

— Что будем делать?

—Стоит ли оставлять жизнь бездушному негодяю, спокойно прервавшему жизни своих подданных. Он заслуживает воздаяния.

— Но нужно ли нам становиться орудием кармы? — заметил Кумар. Боюсь, если мы убьем его сей час, то просто удовлетворим желание мстить.

Я пожал плечами. Гнев боя сошел на нет. Разум вновь обрел способность соизмерять поступки и следствия. Месть для нас не имела смысла. Кара раджи лишь освободила бы место для другого господина с неменьшей склонностью к грабежу и насилию. Зато этого полученный урок мог заставить смириться.Я не знаю, что из нашего разговора достигло слуха раджи, но главное — то, что ему оставляют жизнь, — он уловил. Когда наши люди перевязывали раны и поили его лечебным отваром, он уже сделал попытку заискивающе улыбаться. Лежа на носилках, которые приготовили для него оставшиеся в живых крестьяне, он стал смирен и кроток, как жертвенный козленок. Ничто в нем не напоминало гордого повелителя, приехавшего пару лет назад в горный ашрам с намерением казнить Митру.

Два или три года? Ничтожный отрезок времени, вместивший и новое рождение, и обретение цели, и самые горестные разочарования. Раджа так и не узнал меня. Его время двигалось со скоростью черепахи, мое — неслось стрелой. Я изменился, а он остался прежним, поэтому победил я. Странно, но эта мысль не доставила мне удовольствия. Мои изменения и открытия проходили как бы вне общего потока, делая меня неуязвимым и в то же время как бы развоплощая, выводя за пределы страстей и сует, которые и составляли ткань окружающей жизни.

Может быть, именно поэтому мне так и не удалось вернуться в родную деревню. В моем новом бытии она уже не имела смысла и, вполне вероятно, не существовала. Зато существовал этот тупой, чванливый раджа, некогда подаривший мне встречу с Митрой. Только он оказался сейчас нитью, связующей мое настоящее с далеким, рассеявшимся прошлым. Мог ли я убить его? Нет, теперь, когда я все обдумал, он был с нами в такой же безопасности, как престарелый отец в доме почтительного сына. Зачем-то карма послала нам эту встречу. Оставалось только понять — зачем.

Раджа приподнялся на носилках и запинаясь проговорил:

Вы полны добродетели. Истинный кшатрий не убивает тех, кто отвратился от битвы и выпустил из рук оружие. Я не стал напоминать ему про крестьян, ибо понимал, что он просто не считает их за людей. Для попыток наделить его мудростью время было совсем неподходящим. Впрочем, что-то все-таки происходило под бронзовым шлемом. Раджа вдруг попытался смиренно улыбнуться и пробормотал:

Я нарушил дхарму и потому наказан. Мне не следовало нападать на незнакомых воинов. Время такое. Подлые крестьяне сбиваются в шайки и берутся за оружие. Они лишены дхармы и неискусны во владении оружием. Вас-то я принял по недомыслию за таких разбойников. Теперь и вижу, что ошибся и в вашем умении сражаться, и в вашей добродетели. Кто ты, о кшатрий? Какому великому государю ты служишь? А, может быть, ты и сам странствующий принц, привыкший водить в битву целые акшаукини? Ты держишься как повелитель… Если так, то прими меня верным слугой.

Так говорил мне раненый раджа, думая иное. Ни на мгновение он не мог поверить, что человек, обладающий силой и знатностью, оденет на себя кожаные доспехи и будет странствовать с горсткой лучников. Но он нас боялся. Страх трепетал над его носилками, принимая форму летучих мышей, режущих воздух над нашими головами.

Не видя оснований лгать, я ответил ему, что мы — дваждырожденные. Он опять не поверил, но на этот раз хоть признался в этом.

Слава богам, я уже давно живу на свете и могу отличить кшатрия от этих никчемных проповедников. Разве смог бы кто-нибудь из них убивать так легко и красиво? Брахманы ленятся даже бросить в землю зерно и собрать урожай, подобно этим ничтожным вайшьям. Я знал только одного дваждырожденного, который был похож на мужчину — старый риши в ашраме Красной горы на границе моих владений. У него хватило мужества противостоять даже мне!

Почему ты говоришь о нем, как об ушедшем?

Потому что он умер еще в прошлый сезон дождей, — ответил раджа, — вернее, его убили… Нет, не мои люди. На него я зла не держал. Наверное, какие-нибудь разбойники. Ничего святого не осталось у людей в этом мире.

Черный мрак небытия. Пронзительная боль утраты. Невозможность вернуться… Я никогда не думал, что жизнь Учителя может оборваться. В нем была настоящая крепость. Такую не обретешь ни молитвами, ни упражнениями. Сила была присуща моему риши, как твердость горе, как покой пещере. Казалось, он вечен, как сама Красная гора… И он пришел за мной пешком в деревню и ухаживал за раненым Митрой, потому что был по-настоящему велик. Может быть, его сила не уступала могуществу патриархов, хоть он ни разу и не показывал ее мне. Он шел земными путями. И поземному закончил свой путь. Странно, но я никогда не думал об этом раньше. Я забыл об окружающих, пытаясь унять боль.

Что же такое истинная сила и мужество? Есть ли на Земле безопасный путь счастья и добра? Сгустившийся свет брахмы, стоящий в золотом колодце сердца, не спасал ни от смерти, ни от страданий, скорее, он сам нуждался в сбережении.

С треском обвалились прогоревшие жерди какой-то хижины, и я вспомнил о том, что мы стоим посреди деревенской площади. Пора было бы принять решение о продолжении пути. Кумар, уже верхом, в окружении кшатриев, спокойно ожидал меня. Краем глаза я заметил, что Мурти с лицом, озаренным ожесточенной решимостью, натягивает на себя панцирь, снятый с убитого врага. Не так уходил я из своей деревни в ПУТЬ.

— Что делать с ним? — взглядом спросил Кумар, указывая на раджу.

Я вновь повернулся к нашему пленнику. Он чувствовал, что сейчас решается его судьба.

— Если будет угодно могучеруким повелите лям, они могут провести ночь в моем ничтожном дворце. Я буду счастлив устроить пир в честь мо его счастливого спасения… Клянусь всеми бога ми, что не замышляю предательства. Мы здесь умеем ценить благородство и милосердие.

Как ни странно, в этих словах уже не было кислого привкуса лжи. В тот момент он и правда говорил то, что думал. Кумар колебался.

Тот человек в ашраме был моим Учителем, — сказал я радже.

Да, это может быть, — с благоговейным ужасом воскликнул он, — теперь я вижу, как вы похожи… Клянусь, я сам скорблю… Если бы я поймал убийц, то приказал бы затоптать их слонами.

Он опять лгал. У него не было слонов. По рассказам Митры всю воинскую силу этого раджи составляли несколько сот головорезов, поднаторевших в науке грабить крестьян, но далеких от высокого кшатрийского искусства. Кто мог поручиться, что у него не появится желание перерезать нас ночью? Но моего Учителя он не убивал.

— Слушай же, раджа, кто перед тобой. Мы — посланцы великого знатока дхармы, могучего ко лесничего бойца, повелителя Индрапрастхи, стар шего из братьев Пандавов Юдхиштхиры. Мы по сланы в эти земли союзом великих племен — пан– чалов, ядавов и куру, чтобы собрать армию для по хода на Хастинапур. Кто попытается встать на на шем пути, обратит на себя пламенный гнев не превзойденных ратхинов Арджуны и Бхимасены.

Так сказал Кумар громким, похожим на рычание тигра голосом. И странно было слышать высокую речь дваждырожденных в раздавленной ужасом лесной деревне.

Затих треск огня, лишь кое-где шипят головешки, упавшие в оросительный канал. Тьма стоит над нашими головами. Но ночь близится к исходу. Мы нуждаемся в отдыхе и пище и потому воспользуемся гостеприимством раджи, да минует его гнев Пандавов… И не надо пытаться вставать на колени в носилках… Это лишнее свидетельство покорности. Мы и так верим, что ничтожнейший из слуг ручается жизнью своих наследников… Как быть с крестьянами? Они умрут от голода. Конечно, им заплатят за разрушенные дома и привезут зерно из царских закромов… Можно ехать. Слава богам, эта безумная ночь заканчивается.

* * *

В лучах рассвета мы подъехали к столице княжества. Это скопление домов из обожженной глины и тростника за земляным валом никто из северян не решился бы назвать городом. Несколько выделялись из общей массы дворец раджи и ступенчатая башня храма, сплошь украшенная грубыми фигурами богов и героев. Здесь же были конюшни, мастерские и склады зерна. С внутренней усмешкой я вспомнил хвастливые рассказы Митры о "роскошной жизни при дворе раджи". Любой горожанин Кампильи или Хастинапура счел бы такое существование убогим. Впрочем, и мерки здесь были другие. Закрома, полные зерна, уже означали богатство. Сотня вооруженных наемников давала силы защищать границы от притязаний соседей.

В клубах пыли, разлинованной пологими солнечными лучами, мы въехали в крепость. Со всех сторон собирался народ, невесть как прослышавший о том, что возвращается их повелитель. Люди изумленно пялились на него, возлежавшего на носилках в кольце чужих воинов, пытаясь решить: готовиться к пиру или удирать в джунгли. Раздались нестройные крики приветствия. Раджа поднял руку, одновременно и благословляя, и отмахиваясь от толпы. У дворца мы спешились. Двое подбежавших стражей подхватили своего хозяина и помогли ему войти внутрь. Мы вошли следом, не оставляя оружия. Впрочем, все наши страхи оказались напрасными. Раджа хорошо усвоил полученный урок, и время, проведенное во дворце, не омрачилось предательством.

После пира и отдыха мы с Кумаром вышли побродить по поселению, с нами увязался и наш новый слуга Мурти. Раджа не обращал на него внимания, а мои кшатрии обрядили его в одежду северян, которая шла ему куда больше, чем драная набедренная повязка или неуклюжий панцирь, снятый с убитого.

Впервые за месяц позволив себе не торопиться, мы прошли к храму, чья ступенчатая башня, украшенная глиняными скульптурами, гордо возвышалась над тростниковыми хижинами. Это было древнее строение, которое, очевидно, и положило начало будущем)' центру княжества. Стены храма и башни — гопурама — были сложены из неотесаного камня. Башня поднималась уступами, суживаясь кверху наподобие горного пика. На каждом этаже была оставлена сквозная смотровая площадка, что придавало ей ажурный, летящий облик. Каждый уступ украшали глиняные фигуры богов и героев. В более позднее время их раскрасили в яркие тона с языческой щедростью, которая выдавала желание новых жрецов, унаследовавших храм, опираться на внешние формы вместо сокровенных глубин человеческой души. Эти люди уже не верили в безличного Бога, установившего единый закон. Молнии и дождь, солнце и ветер, любовь и смерть — все имело теперь своего отдельного покровителя, наделенного именем, обликом и атрибутами владычества.

Мы поднялись на вершину гопурама по узким каменным ступеням, выбеленным пометом летучих мышей, и вышли на смотровую площадку, открытую солнечному свету. Море джунглей и далекие синие горы открылись нашим глазам. После безумия минувшей ночи даже не верилось, что в нашем мире разлито столько покоя и света. Черные коршуны, распластав крылья, легко скользили на расстоянии вытянутой руки от нас. Внизу гомонил базар, раскинувшийся прямо у стен дворца раджи. Деликатное покашливание за спиной отвлекло нас от созерцания и, обернувшись, мы увидели трех служителей храма.

Бритые головы и длинные шнуры, перевязанные через плечо и грудь, — символы высшей брахманской варны. Длинные юбки, принятые у дравидов, были благородного оранжевого цвета. Брахманы пригласили нас спуститься внутрь храма под каменные своды. Тонкий сквозняк сочился сквозь узкие оконца в каменных стенах, но и он был не в силах развеять приторно-сладкий стоялый аромат благовоний, жертвенного масла и цветов, которые приносили верующие к стопам божеств.

В центре храма стояла огромная каменная статуя шестирукого Шивы, задравшего ногу в диком танце конца юги. Этому богу, судя по обилию подношений, здесь поклонялись всерьез. Созерцание статуи произвело на меня тягостное впечатление. Трое брахманов затянули длинный гимн славословия, исполняя ритуал возлияния в огонь. Жидкое коровье масло тянулось из бронзового сосуда, и пламя шипело, как проснувшийся Наг. Красные блики метались по лицу бога. Поистине, этот обряд мог подавить любое стремление вырваться из круга обыденной жизни в небеса. Скорее, он пробуждал желание зарыться поглубже в землю, чтобы гнев бога миновал ничтожное человеческое существо.

Мы с Кумаром смиренно почтили бога разрушения поклонами и словами молитв. Я спросил одного из брахманов, какие чувства они стремятся пробуждать у поклоняющихся.

Конечно, страх перед высшим гневом, — ответил самый престарелый из жрецов, — в руках этого бога власть над жизнями всех тварей, и мы смиренно молим его о снисхождении.

Вы уверены, что он требует именно этого? — спросил Кумар.

Какие могут быть сомнения? Разве мир не сотворен по его воле? Крестьяне подчиняются кшатриям, кшатрии — радже, раджа — Шиве, чей гнев испепеляет миры.

Значит, насилие угодно богу?

Люди сами впали в немилость, обратившись ко злу, — наставительно заметил старик, — раньше все было иначе: Сурья не сжигал посевы, Агни уносил жертвы смертных бессмертным, Дхарма берег закон, цари не скупились на подарки брахманам, и те правильно исполняли все ритуалы и пели гимны. Так гласят Сокровенные сказания.

Надо признаться, что от такого святотатства спокойствие чуть было не изменило нам с Кумаром. Я спросил:

— А что мешает вам сейчас правильно петь гимны, чтобы все в мире или хотя бы в этом кня жестве встало на свои места?

— Если высокородный пришелец соизволит оставить храму достойное пожертвование, то мы помолимся за вашу победу в грядущей войне.

Я увидел, что Кумар едва удержался от неподобающего смеха. Зато он не удержался от речи:

— Бог Шива вряд ли услышит ваши просьбы, так как во всех храмах нашей земли его просят о том же. Причем многие владыки могут позволить себе вылить в священный огонь куда больше мас ла, чем я, недостойный. Половина молящих о по беде стоит за Пандавов, другая — за Кауравов. И всем нужен гнев Шивы. Не по себе ли вы наделя ете его жестокостью? Не лучше ли потратить вре мя на постижение божественных законов мира, найти путь истинного постижения Божества соб ственным разумом? Он дан вам со способностью вместить Вселенную, а используете вы его для заучивания пары гимнов. Даже в обрядах вы уже запутались, забыв их сокровенное значение.

Молодые жрецы при этих словах испуганно отшатнулись, а старец гневно сдвинул седые клоч-кастые брови. Выцветшие глаза в сети красных прожилок вспыхнули с неожиданной для тщедушного тела ненавистью.

— Я знал, что безбожие глубоко проникло в разум надменных жителей севера, — воскликнул старик. Его рука, сжимавшая посох, тряслась. — Ты оскверняешь храм своим присутствием. Пове леваю тебе покинуть его.

— Не любят они здесь достойного спора, — хмыкнул Кумар и, обращаясь к брахману, четко про говорил,— когда-то, строя эту башню, наши со братья стремились воплотить в символах восхож дение души к Богу. От ступени к ступени подни мался человек, встречая на каждом уровне новых богов, открывая новые истины, пока не доходил до самого верха. А там видел только небо и солнце. Вы же поместили каменного идола под мрачные своды и творите жертвенные обряды, которые лишь пугают простых людей. Ритуалом н познать источник мирового закона. Груды подно шений заслонили от вашего взора подлинный ис точник благодати — негасимое сердце вселенной.

Я молчал, но и во мне кипело возмущение. Я не хотел уходить, оставив мрак невежества безраздельным господином в этом каменном дворце, когда-то вмещавшем сияние брахмы и животворный поиск истины. Память о святыне нуждалась в защите. Брахма гнева с шипением взметнулась на алтаре сердца. Тело превратилось в черную пещеру, и огненная сила полилась потоком, изгоняя мрак и холод. Я не смотрел на старого жреца, он уже не имел значения. Я бросил поток брахмы прямо в лицо молодым служителям, чтобы они поняли, что есть в человеческой жизни нечто большее, чем монотонный распев молитв у стоп каменного бога. Они должны были ощутить ПРИСУТСТВИЕ.

Они его ощутили. Они вперились в меня широко открытыми глазами и обратились в каменных истуканов. Лишь несгибаемый старик с посохом по-прежнему трясся от гнева. Он готов был умереть за ничтожные, но привычные, как собственное тело, истины… Впрочем, в каком-то смысле он давно уже был мертв. Нам больше нечего было делать в храме.

Мы вышли в слепящий утренний свет, бесшабашную жаркую толчею улочки. Мурти забежал чуть вперед и опустился перед нами на колени, пытаясь благоговейно коснуться моих пыльных сандалий. В ответ на предостерегающий оклик он изумленно вскинул глаза и забормотал:

Истинные брахманы… Боги наделили вас огненной силой… Не бросайте меня.

О непостижимый Установитель! Он почувствовал! Парень из деревни вместил недоступное жрецам, — от души рассмеялся Кумар. Я обнял Мурти за плечи и поставил его на ноги, теряясь от смущения. Впрочем, нам с Кумаром эта попытка наивного поклонения осветила бердца, как некий знак, указывающий направление пути.

* * *

Наверное, в тот момент в голове Кумара и созрел план. Как только мы вернулись во дворец, он надлежащими словами поблагодарил раджу за оказанный прием и испросил дозволения набрать среди его подданных наемников, желающих уйти сражаться на север.

Раджа колебался, боясь оказаться на стороне проигравших. Но Кумар, воплотившись в его мысли, с мягкой неудержимой настойчивостью объяснял растерянному повелителю его собственные интересы. Тот пытался ускользнуть, со змеиной ловкостью уворачиваясь от твердых обещаний и обязательств. Но разве мог он спорить с дважды-рожденным? Учтивые слова и заверения лились из уст Кумара и раджи, свивались и путались, все явственнее превращаясь в бесчисленные петли и узлы, опутывающие повелителя с головы до ног.

— Воины мне самому нужны… Трудно дер жать этот народ в подчинении, да и чем еще за кончится битва за престол. В Хастинапуре войск много, и Дурьодхана в случае вашего поражения, да уберегут вас боги, не пощадит и нас, ничтож ных… Нет, нет, я не оспариваю справедливости притязаний Юдхиштхиры. Мы все будем молить ся за победу сына Дхармы… Вы говорите, Друпа– да и царь ядавов дают ему свои армии? Тогда, ко нечно.. . Но все-таки лучше бы нам — маленьким народам —в это не вмешиваться. А в Хастинапу ре много золота? Значит, чараны поют правду? И Юдхиштхира обязательно вознаградит своих со юзников? Дурьодхана, конечно, нет, он действует силой, расширяя границы империи. Зачем ему нас награждать, если можно просто захватить? Да, я за Пандавов, но так, чтобы об этом не узнали в Хастинапуре. И чтоб мои кшатрии обязательно вернулись с богатой добычей… Конечно, я верю слову Знатока закона.

В конце концов раджа позволил нам собрать на площади своих подданных и обратиться к ним с призывом вступить в войско Юдхиштхиры. Уже вечерело, когда мы с Кумаром вышли на ступени дворца взглянуть на тех, кто считал себя принадлежащим к сословию воинов. Перед нами в алом закатном свете стояло несколько сотен молодых мужчин, способных владеть оружием. Кое-где поблескивали латы и шлемы, сработанные местными мастерами. Чуть подальше замерла в предвкушении зрелища тысячеглазая толпа вайшьев. Говорить предстояло мне. Я знал, что надо сказать, но плохо представлял, как это сделать.

Впрочем, первым нарушил тишину раджа, еще не оправившийся от раны, но уже одевший на себя облик гордой и повелительной силы.

— Слушай, мой народ! — крикнул он. — Бла госклонные боги послали нам вестников от солн– цеподобного государя Юдхиштхиры, о мудрости которого чараны слагают песни. Он просит нашей помощи в борьбе за престол Хастинапура. Вы зна ете, сколь мала дружина нашего царства. Со всех сторон нас окружают алчные и кровавые соседи. Поэтому я не могу сам отправиться на эту слав ную войну, но обещаю не удерживать тех, кто пой дет с посланцами по доброй воле.

Площадь взволнованно загудела. Но для меня в этом звуке пока было не больше смысла, чем в урчании желудка опившегося брагой кшатрия.

Наконец из толпы кто-то крикнул:

— Пусть скажут послы. Что это еще за война, на которую они нас зовут?

Кумар тонко улыбнулся и пропустил меня вперед. Я на мгновение представил себе Юдхиштхи-ру, говорившего с жителями Кампильи, вспомнил его спокойный и сильный голос, мудрые слова, лучи силы, которые лились из его фигуры.

Я заговорил:

— Наш повелитель Юдхиштхира хочет восста новить дхарму на всей великой земле, страдающей от беззакония и вражды. Он не жаждет власти, но печется о благе подданных. Дурьодхана же, захва тивший власть в Хастинапуре, далек от дхармы. Он подкупает своих кшатриев щедрыми дарами, забыв о справедливости. Если его не остановить, он возьмет под свою руку весь север и придет к вам. Во имя спасения вашей земли и ваших детей иди те с нами на помощь Пандавам. Вас ждет великая битва, в которой каждый из кшатриев сможет про явить свою доблесть и обрести славу.

Я закончил говорить и перевел дух. Площадь молчала. В глазах Кумара полыхал потаенный огонь бешенства, а раджа так и сиял от удовлетворения, хоть и пытался придать лицу сочувственное выражение.

— Значит, говорите, Дурьодхана собрал огромную армию? — заорал кто-то из толпы.

— И он правда одаривает кшатриев?

Раджа с показным бессилием развел руками в дорогих браслетах:

— Сами видите, что за люди…

Кумар зло хмыкнул и шагнул вперед. Глаза его сияли, на губах играла вызывающая улыбка, а руки сжимали перевязь меча.

— Эй вы, тугодумы, — заорал он в полный го лос, — немного же вы поняли из речи моего уче ного друга. Здесь, как я вижу, мудрость и благочес тие не в почете. Но уж свою-то выгоду вы, наде юсь, понимать не разучились? Я вам скажу, как про стой воин. Мы не зовем вас на помощь Пандавам. С ними панчалы и ядавы, искусные в колесничих поединках. Что им до обленившихся парней жар кого юга. Просто мне показалось, что в вашей де ревне может найтись пара десятков бойцов, охочих до добычи. Кто из вас не слышал песен, превозно сящих справедливость и щедрость Юдхиштхиры? Как вы думаете, неужели же, захватив несметные сокровища Хастинапура, он не поделится с теми, кто проливал за него кровь? Вот он, — Кумар гру бо ткнул пальцем в мою сторону, — он был в Хас– тинапуре. Он может рассказать вам о сокровищах всей земли, свезенных туда Кауравами. Мой друг — брахман. Брахманы не лгут. Ну, Муни, был ли ты во дворцах Хастинапура? Много там богатств?

Я оторопело кивнул головой, внутренне проклиная Кумара. Но ведь я правда не лгал. Он рассказывал толпе о жемчужных сетках на окнах, о литых серебряных курильницах, драгоценных камнях, украшающих одежды и оружие придворных. Все это казалось сном, сияющим небесным видением, нестерпимо притягательным для любого, кто вырос в глиняной хижине, крытой тростником.

Кумар говорил долго. Сумерки сгущались, но толпа стояла, затаив дыхание, стража забыла запалить факелы. Ручеек слабого любопытства, пробудившегося в начале речи Кумара, обратился в мутную волну восторга. Я новыми глазами увидел своего друга. Он бросал в толпу слова со страстью и самоотречением лучника, мечущего пылающие стрелы.

Думаю, что многие даже не разбирали его речь, но все оказались подхваченными невидимым потоком силы, воплощенной в жестах, интонациях, в очевидной всепоглощающей уверенности Кумара, которая уже однажды позволила ему собрать и повести за собой необузданные массы восставших земледельцев. Даже я не мог не поддаться очарованию его майи, хоть и знал, как много из сказанного им лишено истины. Воодушевление само собой поднималось в сердце, минуя пристальный взгляд разума.

— Много народа мы с собой не возьмем, — уже тише заявил Кумар, — только тех, кто хоть раз был в сражении. Хотя, какие тут у вас сражения… Небось, грабите полунищих своих соседей … Муни вам правду сказал — у Панданов армия меньше, чем у Хастинапура. Это потому, что мы берем только настоящих рубак. Вы же понимаете — кому хочется делиться добычей с бездельниками. Так что подходите, кто хочет, и я сам проверю, чего вы стоите.

Зловеще улыбнувшись, Кумар похлопал по рукояти меча. Этой ночью мы снова не спали. Выйдя из города, запалили костры неподалеку от ворот и стали набирать свою маленькую армию. Кумар в начищенном до блеска панцире расхаживал среди мускулистых плеч, могучих торсов, насупленных и жадных взглядов, расспрашивая, заглядывая в лица, пробуя силу, вороша людей, как старые доспехи, в поисках годных для будущих свершений.

Где ты заработал свои шрамы? — допытывался Кумар у приземистого, мрачного воина, чье изуродованное лицо походило на использованную мишень.

В честных поединках!

Не слишком ли много поединков, ведь княжество, кажется, давно и с кем не воюет?

Я дрался со своими, — небрежно отмахнулся кшатрий, — мужчина не должен сносить оскорблений ни от кого…

Похоже весь мир ополчился на тебя, — заметил Кумар с усмешкой. Кшатрий вскинул голову, как норовистая лошадь:

Я и готов сражаться хоть с целым миром…

А ты почему рвешься из-под милостивой тени повелителя? — спрашивал Кумар у другого.

Хочу… это, чтоб доблестно…

Да зарезал он, сын ракшаса, одного несчастного вайшью, вот и боится, что дело вскроется, и сам раджа велит забить его палками… — небрежно разъяснил кшатрий, стоящий рядом.

Это я — сын ракшаса!? Я не стерплю…

Да я тебе кишки на шею намотаю раньше, чем ты за меч схватишься, шакал кровожадный. Никому не позволено осквернять имя кшатрия ложью и убийством беззащитных…

Услышав эту перебранку, мы с Кумаром удивленно переглянулись.

— Интересно, сколько из них пытаются про сто избежать кары за какие-то свои преступления? — хмыкнул Кумар.

Есть, вроде, и настоящие воины… — не очень уверено заметил я.

Но с нами-то пойдут как раз те, кто не уживается в стенах закона — жаждущие сражений и сокровищ, — сказал Кумар. — Думаю, раджа даже радуется, что кое-кого из его "верноподданных" мы забираем с собой. Когда нет великих замыслов, неуправляемая сила становится опасной обузой. Выйдя из берегов, она может и княжество разнести.

А если бы нашелся вождь, способный их сплотить, как покойный Джарасандха в Магадхе, то мы получили бы еще одно нашествие.

Вряд ли, — пожал плечами Кумар, оглядывая толпящихся воинов, которых наши кшатрии довольно безуспешно пытались разделить на десятки и усадить вокруг лагерных костров, — их слишком мало. К тому же соплеменники буквально выпихивают этих шершней из своего улья… А если их вдруг родится много, то без вождя и идеи они только перережут друг друга. Куда делись воины Магадхи после того, как Бхимасена убил их вождя? Сгинули в междуусобицах. Вот если нам удастся собрать побольше таких обозленных, жалящих возмутителей спокойствия, неплохая бы армия пришла на помощь Пандавам.

Здорово! Что ж Пандавы об этом не подумали? Кумар снисходительно покачал головой. На его полных губах заиграла лукавая усмешка:

С чего ты взял, что они не подумали? А зачем они рассылают дваждырожденных собирать отряды? Кого, ты думаешь, приведет с собой из дальних земель сердечный друг Митра? Юдхиштхира сказал — приведите воинов. Думаешь, он обольщался по поводу того, кто пойдет за нами? — и Кумар возвысил голос. — Эй вы, отобранные, постройтесь для принесения клятвы верности на огне и мече. Остальные ступайте под заботливую длань своего законного повелителя. На рассвете мы выступаем.

* * *

В утренней свежести мы вновь сели на коней и двинулись к соседнему княжеству. За нами следовало не менее сотни конных, отягощенных мешками с провизией, в кожаных панцирях, с луками и копьями за спиной.

Тогда я и спросил Кумара, не совершаем ли мы ошибки, привлекая людей посулами добычи, которую, по правде говоря, ни он ни я не надеялись получить. Закон братства дваждырожденных отвергал ложь как способ достижения цели.

— Какой закон? — резко спросил меня Кумар. По его раздраженному тону я понял, что самодо вольная улыбка скрывает змеиную борьбу сомне ний. — Разве ты был слеп и глух в зале собраний Друпады? Ты так и не понял, чего ждет от нас Кришна? То, что я сделал сегодня, в конечном сче те послужит Юдхиштхире, а значит, несет благо.

…Юдхиштхире! А этим, прельстившимся твоими посулами?

Они же сами захотели. Как истинный дваж-дырожденный, я воплотился в души простых воинов и дал им надежду и мечту. А ты не смог… Не нашел слов… А теперь еще и меня осуждаешь. Один раз у меня не получилось в Кампилье! Я пытался заставить людей измениться, отречься от прошлого… Но они были неспособны оторваться от берега и отдаться потоку. Тогда я ушел от сытых горожан и обратился к простым земледельцам. Им я просто назвал виновных в их бедах. И этого оказалось достаточно, чтобы бросить отчаявшихся мужиков на копья кшатриев. Я пытался изменить поток кармы. Как глупо… Даже если бы мы вдруг победили, блага на земле не прибавилось… Лишь теперь я понял, что, дорвавшись до сокровищ Друпады, мои крестьяне получили бы новый соблазн резать друг друга.

А сейчас мы не повторяем твоих ошибок?

Нет! Думаешь, они не знают, что рискуют жизнью? И все равно идут. Потому что дело не в наших словах. Просто среди тихого умирания забрезжила цель — простая, ясная, не требующая длительных усилий. Когда все рушится, когда сердце сжимается от тяжелых предчувствий, верят самым ярким и безнадежным пророчествам. "Нам плохо — так бей вон тех!" И они пойдут бить с легким сердцем и чистой совестью. Потому что их всю жизнь учили только этому. Я и сам вижу, что они грубы и просты. Но силы нашего мира действуют через таких, как эти.

Кумар криво ухмыльнулся и, дернув за узду, дал шпоры коню. Где-то в хвосте колонны всадников я услышал его громкий торжествующий голос. Кумар давал наставления кому-то из новопринятых бойцов в выражениях, способных смутить даже начальника конницы матсьев.

Та самая сила, которой не хватило Учителям в угасших ашрамах юга, по прихоти кармы возродилась в моем друге. Теперь она лилась через край, не зная законов, границ и страха.

Я смирился и следовал за ним. Жизнь сама показывала новые пути. Отказаться следовать по ним означало, по сути, признать себя побежденными. А к этому мы не были готовы. Я уже сделал свой выбор в Хасти-напуре, выпытывая секреты Карны у его несчастного отца, или даже раньше, когда обагрил свой меч кровью в царстве матсьев. Карма разорванного братства дваждырожденных все явственнее давила на мои плечи. Признаться, я невольно позавидовал Кумару, отбросившему сомнения и радостно отдавшемуся новому потоку.

* * *

Кумар рано торжествовал победу. Необоримый закон кармы действует путями, неведомыми человеку. Наверное, поэтому никому из смертных так никогда и не удавалось предвидеть все препятствия, ловушки и противодействия, что порождает им же избранный путь.

Набранные нами воины никак не становились армией. Я сравнил бы их со стадом овец, если б только каждый из них в отдельности не смахивал больше на волка. Я иногда задумывался, сколь многие из них получили свои раны во время грабежей, подобных ночному нападению на деревню Мурти. В соседних землях мы набрали еще несколько сотен бойцов, что только увеличило неразбериху и нашу озабоченность. У меня было ощущение, что мы пытаемся нести в пригоршне кипящую воду.

Сила клокотала, пузырилась, обжигала ладони. Сила тупая, жестокая, смертоносная, но так необходимая нашим вождям для победы. В ней не было теплого ровного огня брахмы, ее не пронизывали мысль и воля, превращавшие дваждырож-денных кшатриев в дисциплинированное и преданное войско. Это была сила молодой расы, еще не одухотворенная брахмой, необузданная разумом и традициями.

И все-таки наш отряд продвигался от одного мелкого княжества к другому, понемногу поворачивая на север, туда, где знамена Пандавов собирали для последней схватки всех, кто обладал силой и мужеством оспорить волю Хастинапура.

Моя телесная память несет меня над красной горячей землей, пахнущей обожженной кожей и солью. От нее исходят шероховатые, обжигающие волны безгласной и бездумной силы. Пустынное плоскогорье залито белым солнечным светом, настолько интенсивным, плотным и осязаемым, что человек вязнет в нем, как в зыбучем песке. Это не внутренний свет грез о былом, а память о грозном настойчивом давлении внешней среды. Воспоминания о тех днях прожитой жизни несут даже свет солнца как постоянное испытание, неотвязчивый вызов.

Впрочем, вызов юга чувствовался во всем — в сумраке влажных, почти непроходимых лесных чащоб, в густой облепляющей жаре. Опасность воплощалась то в полете стрелы с каменным наконечником, выпущенной из лесной глуши каким-нибудь диким охотником, то в перестуке копыт чужого отряда. Мы привыкали жить с опасностью, не находя радости и опоры ни в чем, кроме серебряного луча долга, протянувшегося от нас к сердцу Юдхиштхиры.

Мурти, сторонившийся грозных и капризных кшатриев, старался ехать ближе ко мне. Волей-неволей мы коротали время некоторым подобием беседы, хотя эти разговоры с простым деревенским парнем пока несли для меня мало интересного. Он пытался рассуждать о богах и путях праведной жизни и презирал своих соплеменников за их приверженность каменным идолам, стоящим в храме. Но его неразвитый, зато живой ум делал свои выводы из гимнов, что пелись во время храмовых церемоний. Так он узнал о майе видимого мира, о непостижимой силе, творящей Вселенную и управляющей как людьми, так и богами. Он даже продекламировал мне несколько строк об Атма-не: "Сам невидим, во все тела проникает. Эти тела преходящи, но вечен носитель тела — непреходящий, творящий Атман".

Признаться, я был удивлен, как невежественный крестьянин смог додуматься до идеи безличного Бога. Он не ощущал брахмы, не слушал в ашраме учение Сокровенных сказаний, но истово молился силе, которую не мог ни представить, ни определить. Не без гордости он сообщил о том, что сам избрал для себя путь постижения. Два года назад, к ужасу окружающих, наш Мурти заявил, что пища его односельчан недостаточно чистая, и дал обет не есть ничего, кроме зерен злаков. Ему казалось, что именно таким путем риши растворяют себя в Атмане.

После моих настойчивых расспросов он признался, что от подобной пищевой аскезы потерял несколько зубов, остроту зрения и сейчас чувствует себя немощным среди других воинов. Пришлось убеждать его, что нет духовного преимущества в отказе от той или иной пищи. Любая форма воздержания может оказаться ловушкой, отделяющей собственное Я от тождества с окружающими. Даже в смирении аскета может таиться гордыня, сводящая на нет все заслуги. Мурти некоторое время пытался спорить, но, кажется, в глубине души был рад, что события вырвали его из транса доморощенного подвижничества и почти насильно погнали к неизвестной, но более-менее овеществленной цели. В походе нам приходилось питаться тем, что посылали в котел отнюдь не щедрые боги. Как ни пытался Мурти устраиваться на ночлег подальше от дразнящих запахов "нечистой" пищи, его аскетического рвения хватило ненадолго. Уже на следующий день после нашего разговора он сидел в общем кругу и грыз оленьи кости с кусками обжаренного мяса, чуть ли не хрипя от жадности.

Я рассказал об этом Кумару.

Еще десяток дней, и он окончательно потеряет интерес к слиянию с божеством, личным или лишенным образа, — легкомысленно ответил мой друг, — ты сбил его с "пути желудка".

Ему надо думать о том, как сражаться, как защищать собственную жизнь, а он возомнил, что все это майя. Теперь-то, вернувшись на землю, он получит возможность хоть чему-то научиться. Но прав ли я, отбирая у него веру?

Если переживет войну, обретет и веру. Мы же знаем, что истину нельзя преподать словами. Она рождается в таинственной глубине сущности, когда на нее проливается семя личного опыта. Так что для Мурти полезнее страдать и каяться в майе нашего мира, чем устремляться в бездны Атмана.

А что если этот серый душный уходящий мир не стоит того, чтобы обращать на него внимание? Может быть, Мурти лучше сразу погибнуть, сохранив легкую карму и чистую веру?

Кумар откровенно расхохотался.

Ты же сам в это не веришь. А какой мир унаследует наш юный Мурти, этого не знает никто из мудрых. Разве мы можем судить по родовым мукам, кто родится? Да и вообще, хватит тебе думать о нашем вайшье. Пора позаботиться о том, что делать с остальными.

Хорошее воинство ведем мы Пандавам, — не без язвительности сказал я Кумару, — все-таки это было безумием собирать людей так, как делали мы. Плоды обмана всегда горьки. Соблазн грабежа, прельстивший наемников, привел под наше знамя далеко не лучших.

А что, там были другие? — мрачно ответил Кумар. — Неужели ты не видишь, что только эти люди и обладают силой сражаться.

Но как же мы будем командовать ими в бою? Кшатрии Хастинапура перебьют их в первой же стычке. А еще хуже, если они выйдут из повиновения.

Да ты не переживай, — невесело усмехнулся Кумар, — может, мы еще и не доведем их до Пандавов. Стоит попасться на пути городу побогаче да без укреплений, как мы рискуем снова остаться без армии.

Так стоило ли пытаться вести?

Конечно. Не действуя, мы не получаем даже надежды достичь цели. Так гласят-Сокровенные сказания.

Здесь мудрость сказаний бессильна, — ответил я, — эти безмозглые гордецы не оценят наших знаний. Что вообще может заставить их подчиниться?

— Это и предстоит нам понять. Причем как можно быстрее, если мы дорожим собственными жизнями.

Некоторое время я ехал молча, обдумывая сказанное Кумаром. Что вообще можно было пытаться понять в этих людях? Их лица, задубевшие на солнце, разлинованные шрамами и морщинами, отличались друг от друга лишь степенью свирепости. При всей своей чуткости я не мог уловить за этими личинами, носящими столько же самобытности, сколько щиты из воловьей кожи, никакого движения мысли. Похоже, в своих действиях они руководствовались просто привычкой, несознательно приобретенной за долгие годы следования традициям своего кшатрийского племени.

Единственным человеком, который еще старался говорить с нами, был Мурти. Возможно, наши речи пугали его. Но и благоговейный страх превращался в связь, завораживал, притягивал добычу, как взгляд кобры.

— Почему вы так мало говорите с нами? — тревожно спрашивал он нас. — Кшатрии по вече рам все чаще ворчат, что путь до сокровищ Хас тинапура долог, а вы скрытны и горды, хотя, судя по одежде и обхождению, все-таки происходите из низкого сословия…

Мы с Кумаром невесело улыбнулись.

— Это дуракам нужна длинная речь, — ска зал я, — мудрый схватывает суть с полунамека. Между нами, Мурти, есть постоянная связь. Жест, поза, взгляд и даже всполох чувств — это знаки беззвучного общения; плоть насыщенного, цвета стого, полнозвучного языка мудрых. Просто ты еще не научился слушать и видеть по-нашему.

Мурти упрямо тряхнул кудрями:

— Темны твои речи.

Если бы вам все было понятно во мне, то чем бы я отличался от вас? — возразил я. — Твой сосед в строю тебе полностью понятен и близок. Но вести за собой он не может, ибо вы знаете одни и те же дороги, одни и те же законы.

Между мной и тобой не путь или законы, — вдруг сказал Мурти, — а пустота. На что я тут могу опереться, чтобы влезть, да еще и удержать равновесие…

Ну вот, Мурти, ты сделал открытие. Именно эта полоса пустоты, не измеренная твоим разумом, и отделяет Учителя от ученика. Ты еще не прозрел настолько, чтобы видеть невидимое продолжение пути телесными очами. Поэтому мы и говорим о том, что ученик выбирает своего Учителя волею кармы, подчиняясь не рассудку, а велению прозревающего сердца. Именно смирение и вера пролагают начало пути для ищущего. Постепенно, шаг за шагом, ты будешь восходить на мою вершину. Так же начинал и я. Скажу больше — за этой вершиной снова неизведанный путь и пелена мрака, и новая вершина. Им нет конца, как нет пределов нашему миру. Но убедиться в этом, вместить восторг и страдание открытий может только идущий.

А эти люди? — Мурти с опаской кивнул в сторону костров, где звучали громкие крики и хохот. — Они не признают в вас учителей, даже поговаривают, что вы из низшей варны — уж больно смиренны и тихи. Я боюсь за вас…

Так я и думал, — вздохнул Кумар, — нашу умеренность в пище, словах и привычках они восприняли как признак низкого происхождения. Это оскорбляет их кшатрийское достоинство. К тому же они сходят с ума от монотонности нашего пути. Сокровища Хастинапура далеко… Как бы не взбесились…

Тебе же удалось обуздать целое войско в Кампилье? — напомнил я.

То были крестьяне, чуждые кшатрийской гордости. Их сплотило отчаяние, а я просто направил эту слепую силу на цели, казавшиеся тогда благими, — ответил Кумар, — а здесь еще предстоит создать поток. Что рождает движение — приказ, сила, выгода. Они привыкли к действию. Действие порождает привычка подчиняться приказу или стремление к выгоде. Но ведь есть же и путь разума. Что порождает мысль? Удивление, сомнение, даже простое любопытство. Не может быть, чтобы эти качества, свойственные каждому ребенку, не дремали где-то в глубине их непробужденных, но все же живых сердец. Мы должны заставить их вступить с нами в поединок на нашем поле, по нашим законам. Тогда, если позволит карма, можно будет и выиграть.

* * *

Дабы не угас в сердце страстный порыв к свершениям, милостивые боги всегда своевременно посылают нам испытания. На другой день дорога вывела нас к околице богатой деревни. Запах сытной мясной похлебки и вид юных девушек породил в грубых умах воинов бесхитростный порыв грабить. Кшатрии остановили коней, и один из воинов развязно заявил, что все нуждаются в отдыхе и хорошем развлечении.

Это можно было предвидеть! Давно ли еда и телесный жар потеряли власть над моими чувствами? Сколько раз я сам тщетно пытался обуздать дикий голод? Как мечтал о пирах и ласковых прикосновениях шелковистой кожи? Лишь со временем эти сладостные оковы майи — камни на крыльях духа — опадают, как осенние листья с деревьев в северных горах. Но именно сила простых потребностей владеет человеческим существом, не отделившим себя от животного мира. Теперь эта сила грозила бросить на нас наших же воинов, плескала ненавистью сквозь сотни знакомых глаз, трепетала ожесточенной решимостью, как прижатая палкой кобра.

Двадцать наших панчалийцев уже построились в боевой порядок, готовые ко всему. Но мы с Ку-маром понимали, что этих сил едва ли хватит, чтобы подавить зарождающийся мятеж.

И тут ракшас ярости овладел мной. Ничего нельзя было изменить в этом мире. Не удалось патриархам Высокой сабхи, не удалось Кумару в Кам-пилье, не удается и нам. Ни здравый смысл, ни знания не помогали. Чувствуя обреченность своих усилий, негодуя на тупость людей и жестокость богов, я дал выход воинскому пылу.

Внутренне это ощущалось как бросок всем телом на упругую, вязкую стену. Черная пелена Ка-лиюги или первобытная дикость угрожали ничего не ведающей деревне? Мне было все равно. Моя ответственность была не перед потомками, а перед этими угрюмыми, почти бесчувственными перво-родцами новой расы. Мы призвали их, притащили сюда, прокладывая дорогу в Хастинапур. Если они устроят бойню в деревне, это будет наша вина.

Разговоры были бесполезны. Я соскочил с коня и подошел к кшатрию, осмелившемуся противостоять нам.

— Я научу тебя дхарме кшатрия… — угрожающе сказал я, впившись в него взглядом, пытаясь подавить волю, — своим мечом.

Он был здоровый, кряжистый, прошедший не одно сражение воин, и не боялся меня. Под ободряющие крики своих друзей он слез с коня и с лязгом выхватил меч из ножен. Панчалийцы и Ку-мар застыли в напряженном ожидании, следя, чтобы никто не вздумал вмешаться.

Мой соперник действительно неплохо владел оружием, но он не обучался у Крипы. Фиолетовая звезда на острие моего клинка вошла в его кожаный панцирь с хрустом и мерзким чавкающим звуком. Я вырвал меч, и тяжелые капли крови покатились по пыльной дороге, свертываясь на глазах в черные шарики.

— Кто еще готов уйти в царство Ямы? — хрип ло спросил я. — Скольких я должен перебить, что бы спасти жизни остальным? Безумцы, вы не понимаете, что мы на земле врага. Сожгите дерев ню, и на нас начнется охота. Убегите по одному, и вас переловят по одиночке, убьют, не спросив, куда вы идете. Для вас надежда выжить — идти за нами, повинуясь приказам. Вы похожи на стаю шакалов, рвущихся к добыче, так я и буду обра щаться с вами, как с шакалами.

Что-то там блеснуло в глазах двух-трех воинов, возможно даже зарождающаяся мысль. Мне некогда было думать об этом. Все мои внутренние силы были направлены на то, чтобы подавить любой протест, еще тлеющий в темных душах. Вот в таком состоянии полной самоотдачи вожди дваждырожденных и попадают под власть ракшаса — мелькнула холодная мысль. Мелькнула и погасла. Брахма ушла из тела. Я почувствовал усталость и опустошение. Вокруг стояла густая, вязкая тишина. Я сделал усилие и взглянул повнимательнее в лица тех, кого за мгновение до этого ненавидел: под синим небом на обочине дороги стояла толпа усталых, подавленных, трепетно внимающих мне людей. Оказывается, они даже успели сойти с коней, выражая тем самым свое почтение гневному командиру.

— Ну, что застыли? — бодро рявкнул Кумар. — Подтяните ремни, проверьте оружие и залезайте в седла. Поход доблестной армии продолжается.

* * *

Кшатрии присмирели. Но, увы, узы подчинения совсем не похожи на тонкие лучи понимания и любви. Это мы познали на собственном опыте, обреченные без устали сжимать поводья чужой воли. Наши действия изменяли жизнь, а жизнь стремительно изменяла нас. Главное бремя водительства принял на себя Кумар. Он куда лучше подходил для этой цели. Куда девался водопад чувств и порывов, который изливало его сердце в безумные дни проповедей панчалийцам? Черты лица заострились и отвердели. Глаза потеряли глубину и текучесть, но налились упрямой жесткой силой. Голос обрел глубину и властные ноты. Думаю, что менялся и мой облик. Иначе, почему бы я ловил на себе чужие взгляды, выражавшие благоговейное ожидание команд. Льстило ли это моему самолюбию? Наверное, да ( хоть это чувство и не пристало дваждырожденному), но куда больше тревожило. Противясь долгу, я все никак не решался войти в центр силы и помочь Кумару.

Будь на моем месте Митра, ему бы не пришлось мучительно искать слова и жесты кшатрий-ского командира. Мысленно я воплощался в своего друга, пытаясь подражать его гордо-заносчивому виду, тону речи, даже простецким шуткам. Я притворялся, опасаясь только одного: как бы мои воины не почувствовали, что я, не потомственный кшатрий, а деревенский парень, сродни презираемому ими Мурти. Никто из подчиненных не должен был догадаться об этой подмене, ибо они мерили жизнь по своим законам.

Об этом мы говорили с Кумаром, пытаясь как можно быстрее найти выход, пока страх и почтение, поселившиеся в умах этих людей, вновь не задернула пелена забвения.

— У нас сейчас есть две возможности, — сказал Кумар, — улизнуть самим от нашего доблестного воинства и постараться никому об этом не рассказы вать, иначе нас поднимет на смех вся армия Пандавов. А второе — все-таки начать управлять этим мутным потоком. Они же простые, а простыми управлять лег ко, по крайней мере, так говорят.

Я невесело усмехнулся:

— Вопрос только в том, как это сделать. Кумар ответил совершенно серьезно:

—: Измениться. Даже утренние омовения возводят невидимую стену между нами и кшатриями. Как бы это ни претило нам, придется отказаться от всего, что кажется непонятным и враждебным нашим воинам. Доверяют тому, кого понимают, кто кажется близким, доступным. Значит, чем грубее и проще станут наши манеры и речь, чем быстрее мы откажемся от столь дорогих нам привычек дваждырожденных, тем быстрее воины сплотятся вокруг нас.

Мы начали с того, что надо заставить наших кшатриев измениться, а ты мне сейчас объясняешь, что меняться должны мы сами. Хочешь, чтоб мы стали одними из них? Превзошли их в силе и жестокости? Тогда-то они нас зауважают и сразу изменятся!

Не знаю, — тряхнул курчавой головой Кумар. Его отрешенный взгляд скользил по пустынному горизонту в поисках неведомого знака. — Это, вроде, тоже противоречит дхарме дваждырожденных. Давай думать — что вообще заставляет человека меняться?

Что изменило меня? — задал я вслух вопрос, на который столько раз отвечал мысленно и каждый раз по-другому.

Вот именно! Что сделало из крестьянского парня столь противоречивую смесь брахмана с кшатрием?

Желание удрать из деревни во дворцы Хас-тинапура, о которых я наслышался от чаранов… Я не знал, что это такое, но песен да совета риши хватило для того, чтобы вырвать меня из привычной жизни.

— И вместо дворцов получил вот это! — Ку мар неопределенным жестом охватил и дорогу, и грязные поля, и наших всадников.

Мечта просто отодвинулась, но не потеряла привлекательности, сейчас сон сгустился, обрел форму, силу, свет. Чтобы достичь Двараки, а потом и Кампильи, мне пришлось обучиться самообузданию и владению мечом, Сокровенным сказаниям и традициям дваждырожденных.

Значит, ты сам же и забросил в свое будущее цель, ради которой пришлось потом истязать себя в ашраме, безоговорочно служить Пандавам, пятнать карму кровью.

Подожди… Я хочу сам понять. Пока я жил удовлетворенный самим собой, не мечтая о большем, не было и тоски по несбывшемуся. Потом появились желания, детские мечты и пропал покой. Я начал чего-то хотеть. Разница между привычной серой жизнью и неясными наивными мечтами создала пустоту, которая требовала заполнения. Щель в плотине! Пустота втянула стоячую воду жизни, создавая поток. Цель все отодвигалась, поток усиливался, размывая плотины. Похоже, что я сам себя тащил. Цель уходила все дальше в будущее, требуя все больше сил для достижения, усиливая поток, в который уже включились и воля, и разум, и чувства. Вместо неосознанных желаний теперь — цель, обретающая форму и свет. Но ведь в конце концов и эту цель я сам туда закинул — в свое будущее.

Ну вот, мы и придумали! Тобою же созданная цель изменила твой разум и тело. Пусть цель выдумана, но новые силы и мысли, рожденные на пути, — они-то реальны. Так что же создает сегодняшний день человека, способного размышлять, — прошлое или будущее?

Конечно, будущее! — воскликнул я.

Вот! И я так думаю! Силы посылает нам будущее — невидимое, бесплотное, сотканное из майи. Прошлое — лишь кармическое зерно, которое может дать росток будущей устремленности. А может и не дать… Почему спят зерна духа в этих могучих телах? Кто дарит первую мечту? Что толкает росток вверх? Карма? Боги? Риши, проходящий за околицей деревни?

Так что делать с нашими кшатриями?

Пробудить в них простую человеческую неудовлетворенность. Они должны чего-то очень захотеть, ну, разумеется, кроме грабежа Хастинапу-ра, что заставит их измениться. Прямо здесь, сейчас. Мечта, вера или надежда — все подходит, чтобы выбить их из сонного оцепенения.

Но какую надежду мы можем подарить им сейчас?

По совести сказать, любую, — невесело усмехнулся Кумар, — все равно ты ничего не успеешь объяснить и доказать им за тот короткий промежуток времени, что отделяет нас от последней схватки. Но создать поток мы можем. Я, как ты знаешь, это уже делал в Кампилье.

Ну, так ты ж был воплощением Шивы.— Не надо смеяться. Каждый пробудившийся способен увлечь за собой других. Без твоей помо щи мне не обойтись, так что прими облик Шивы или Агни, воплотись в раджу или в Муни-всесиль– ного, и посмотрим, чего стоят годы ученичества в ашраме против подготовки кшатриев.

Пришлось соглашаться, так как другого способа найти общий язык с кшатриями я не видел. Так законы жизни дваждырожденных покинули мой походный быт. И постепенно, сидя в одном кругу с воинами, вкушая горячее жирное мясо, пальмовое вино и хохоча над их незамысловатыми шутками, я даже начал получать некоторое удовольствие.

Как эти ночные привалы у костра отличались от круга дваждырожденных под небом Кампильи! Хохочущие личины, изуродованные шрамами, с всклокоченными волосами и желтыми зубами вместо спокойных, словно освещенных изнутри, лиц моих товарищей. Но и они начинали слушать, не в силах противиться очарованию сказаний дваждырожденных.

— Губитель недругов, причастный высокой доле, Арджуна обратил свои помыслы к прибы тию небесной колесницы. Дивная вимана — повозка небожителей, ведомая возничим Матали, показалась в небе. Словно рассекши облака, она залила своим блеском все страны света. Грохот ее был подобен реву тучи. Посланец небожителей призвал Арджуну взойти на колесницу. И великий бесстрашный лучник ответил: "Раз ты вступил на нее, взойду и я, подобно добродетельному мужу, ступающему на благую стезю вслед за Учителем". (Невозможно поверить, но даже Арджуна боялся виманы. Я впервые подумал об этом, пересказы вая историю, слышанную в высоких залах Панча– лы. Вот эти-то колебания сына Кунти и свидетель ствовали о правдивости рассказа.) И Арджуна, сердечно ликуя, читая мантры, последовал за Ма тали. (А я бы рискнул взойти на летающую по возку? Как бы хотелось постичь ту силу, что дви гала ею, вырываясь подобно хвосту бездымного пламени…) Те сияющие тела, которые наблюда ем мы в виде звезд и которые хоть и огромны, из– за удаленности своей кажутся крошечными, как огоньки светильников, увидел Пандава во всей красе их, сияющих своим внутренним светом.

Я рассказывал то, что помнил из песен чара-нов, не объясняя и не переиначивая. Тогда я и сам не мог вообразить, насколько божественное прозрение способно вместить истину. Мое сердце верило. Толпа воинов внимала, затаив дыхание, и головы сами собой поднимались к бездонным небесам, по которым скользили алмазные узоры созвездий Мригаширши, Пхальгуны, Критики.

А оружие? Вы видели оружие богов? — тревожно спросил кто-то из воинов.

Чараны поют, что Гандива — лук Арджу-ны — создан самим Варуной, — добавил другой. — И у Кришны, говорят, есть божественный диск Чакра, способный сгустком пламени прорезать колесницу.

Мы видели Гандиву в бою, — тихо ответил я. — Не думайте о том, что превосходит человеческое понимание. И вы, опираясь на внутреннюю силу, можете стрелять без промаха. Надо только понять, что не меч, но дух прорезает скалы…

Как нам поверить в это? — отважился спросить Мурти. — Я привык верить в то, что вижу собственными глазами или могу пощупать…

Опираясь на очевидность, вы впадаете в заблуждение, ибо телесное зрение пребывает в майе, — ответил Кумар.

Какая майя? Это в жизни брахманов все как-то тревожно, зыбко… Ну оно и понятно — там все больше воля богов. А я вот что попробовал — то и знаю. Так надежнее…

Ну да, пока вертишься в кругу привычных дел и опасностей, а если жизнь твоя перетряхивается, как стаканчик для игры в кости, то твой опыт повисает ненужным грузом на плечах. Ты вот привык драться по-своему, так в тебя теперь никакими силами новое умение не влить. А поймешь ты свою ошибку только тогда, когда слитные ряды куру пройдут по вашим костям, как слон по ореховой скорлупе.

Воины недоверчиво пожимали плечами и прятали глаза. Невозможно было заставить этих людей пережить события до того, как они произошли, и уж тем более постичь последствия.

— Не хотите слушать, будете набирать опыт на поле боя, как заслуженное воздаяние за само мнение и тупость.

Кумар погрузился в мрачное молчание. Он, как и я, понимал, что тогда будет слишком поздно.

* * *

Через несколько дней я решился обратиться к своим воинам с просьбой совершать омовения и был .буквально потрясен волной страстей, которую всколыхнула в них эта незначительная, на мой взгляд, просьба.

— Что мы, брахманы, что ли? — возопили те, кто день за днем до этого беспрекословно выпол нял мои приказы. — Или мы недостаточно чисты, чтобы следовать за вами?

Кумар прошептал мне на ухо:

— Видишь, их волнует совсем не та чистота. Стоит им залезть в воду вместе с низкородными, как они осквернят свою варну. В отряде-то не одни кшатрии.

И он указал на Мурти.

— Но от них же разит потом! — возразил я. — Как же еще позаботиться об их здоровье?

Кумар искренне засмеялся:

— Это говорит человек, со спокойной совес тью увлекающий их в безнадежную битву. Если заботишься о здоровье воинов, то лучше распусти их по домам — грязных, неумытых, какие они есть.

В словах Кумара было здравое зерно, но переубеждать-то мне надо было не Кумара, а толпу недоуменных, рассерженных воинов. Отменить приказание означало поколебать собственное достоинство. И тут я понял, что не могу и не хочу отступать. Наверное, после убийства того несчастного кшатрия, осмелившегося перечить мне, я ощутил силу. Она уже не покидала моего тела, а лишь требовала возможности выхода.

Я решительно повернулся к ропщущим, чувствуя, как брахма привычной волной облила плечи и позвоночник, обретая форму слов и невидимого волевого потока.

— Слушайте, воины, для истинного кшатрия битва, что для брахмана — жертвоприношение. Как брахман, готовясь к встрече с богом, омывает тело, так и кшатрий должен очистить себя. Так не ужели следование этому обряду может быть ос корбительным? Вода, рожденная Землей и Луной, смывает зло и беду. В Сокровенных сказаниях, к истине которых я хочу вас приобщить, предписа но совершать омовения два раза в день — на вос ходе и на закате, а также полоскать рот и чистить зубы молодыми побегами баньяна.

Короче говоря, я убедил их. На следующем привале нам как раз встретилась мелкая, поросшая тростником, река. С веселой грустью, переходящей почти в умиление, я смотрел, как здоровенные мужчины, сбросив одежду и оружие, входят в воду, льют ее на голову из сомкнутых ладоней, шепча молитвы — кто какие знает. Потом они вошли во вкус и начали носиться по мелководью с грацией носорогов, расплескивая мутную, илистую жижу.

Мы точно не осквернимся? — уже весело спросил один из освежившихся воинов.

Ты сам примечай, — в тон ему ответил я.— Разве после купания ты не чувствуешь себя лучше? И в пище надо быть разборчивее, и пальмовой водки пить меньше. Я не знаю, откуда взялись эти предписания, но раз они позволяют нам реже болеть, значит, они ведут ко благу.

— Оно конечно. Особенно, если это угодно бо гам…

С этого дня кшатрии начали мыться. Я считал это большой победой, а Кумар — излишней роскошью.

* * *

Мы ехали от деревни к деревне, от городка к городку, уже не особенно скрываясь, ибо число воинов, давших нам клятву верности, неуклонно росло. Новобранцам рассказывали о несметных сокровищах Хастинапура уже с такой пламенной уверенностью, как будто эти сокровища уже лежали в наших дорожных тюках. Это избавляло меня от еще случавшихся угрызений совести. Этим людям нужна была сказка, обман, цель, стоящая того, чтобы ради нее жить или хотя бы доблестно умереть. Что ж было делать, если наши представления о смысле жизни, добре и зле, как и о прочих очень важных для дваждырожденного вещах, не совпадали.

Все больше становилось людей, поверивших и идущих за нами… Они сковывали нас цепью долга, напоминая, что никто в этом мире не обретает полной свободы.

Огромная страна лежала перед нами. Сияла бронза панцирей и шлемов,словно сила, принявшая облик чешуйчатого змея, ползла по дорогам на север. А для коршуна, черным крестом повисшего под бирюзовым куполом небес, мы были лишь случайным проблеском света, искрой в зеленом мраке джунглей. Искра летела в пламя костра, который ждал нас впереди.

Стоит ли тратить время на купания, если через месяц большинство из них все равно отправится в царство Ямы? — с горечью спросил Кумар.

А разве наши учителя, давая знания, считали годы нашей жизни? Перед вечностью два месяца или двадцать лет равно ничтожны, а свет истины бежит по цепи поколений, как огонь по сухой траве… В конце концов, у воина, не отвлекающегося на укусы паразитов, больше возможности сосредоточиться на битве.

Так я объяснял свои усилия Кумару. На самом деле, их истинная причина была в ином. Что-то мерцало в глубине моего сознания, набухало силой, рвалось наружу, готовясь осуществиться. Медленно, но неизбежно приходило понимание этого нового зова. Я начал смутно догадываться, что карма командира—это совсем не та гнетущая ответственность за тупых, равнодушных, ненавидящих тебя простецов, которую приняли мы с Кумаром на свои плечи. Моя сущность требовала проникновения в их души, а значит, изменения их.

Однажды я остановил отряд, в благом намерении устроить настоящие учения. На этот раз возмущение кшатриев было куда более глубоким и единым, чем в случае с купанием.

— Никто не смеет лишать нас кшатрийского достоинства, — негодовали воины, — только про столюдины нападают толпой.

Перебивая друг друга, они кричали, что и сами знают, как вести поединки с противником в соответствии с дхармой. Каждый кшатрий учился сжимать меч чуть ли не раньше, чем грудь кормилицы, и настолько гордился своим происхождением, что скорее дал бы себя убить, чем встать в строй.

Признаться, я опять растерялся, но ощущая новую силу, не испытывал гнева. Ткнув наугад в грудь одного из стоявших предо мной воинов, я приказал:

— Говори! Спокойно и почтительно — что тебя возмущает.

Это оказался один из кшатриев, выбранных Кумаром в самый первый день. Он смиренно сносил все тяготы пути, не раз сидел у нашего костра, пытаясь слушать и понимать. Но сейчас обиженная решимость сделала его лицо похожим на помятый в бою панцирь. Капли пота стекали по его грязным вискам, выдавая обреченное упорство. Он почтил меня поклоном и заговорил:

Послушайте, повелитель, мы смиренно идем за вами. Мы готовы подчиняться своим командирам, ведь мы дали клятву верности. Но как же я починюсь общей воле? Как удастся мне проявить доблесть и совершить подвиги, положенные кшатрию, если вы загоните меня в общий строй?

Мы хотим рассчитывать на свои силы, а не идти послушными быками в стаде, — одобрительно закричал еще один ветеран за его спиной.

Я всю жизнь в джунглях с оружием…

Я пантеру на копье брал, а уж северянина-то голыми руками задушу…

Они были по-своему доблестны и храбры. Представление о дхарме, впитанное с пальмовым вином в военных казармах, было порукой, что никто из них не покажет спину в бою, не бросит своего повелителя. Гордость была необходимым дос-пехом их кшатрийской сущности. Но именно она и обрекала их в будущей войне на бессмысленную гибель.

Необученной толпе нет места в боевом строю. И тогда наши южане устремятся в Хастинапур. Им-то ведь все равно, на чьей стороне сражаться. Вот и получается, что, привлекая наемников обещанием мзды, мы, в сущности, ведем подмогу нашим врагам. Как быстро в наше время созревают кармические плоды неправедных деяний!

Я понимал опасения Кумара. Каждый воин в акшаукини обязан был чувствовать свою принадлежность сплоченному войску, дабы в строю не отодвинуть щит, открыв соседа, не сбиться с шага во время атаки, не удариться в бегство, сминая тех, кто готов сражаться до конца. От тех, кого угрозами и побоями гонят в битву, невозможно ожидать осмысленных действий, стойкости и способности быстро воплощать замыслы командиров.

— Значит, давай их обучим сражаться по-наш

Я смирился. Кшатрии позвенели мечами друг с другом так, как предписывали им старые добрые традиции. И мы продолжили путь.

В этот вечер на привале, когда наши воины насытились трапезой и разлеглись вокруг лагерных костров, мы с Кумаром запретили всем покидать лагерь и, пройдя мимо часовых и мирно пасущихся лошадей, скрылись в лесу. Угрожающе шелестели плотные листья над головой. Какие-то ночные птицы всплескивали гортанными криками ровное, упругое гудение насекомых. Воздух был полон крепкого, забористого запаха глухих чащоб и звериных лежбищ. Я с грустью подумал, что уже давно не имел времени погрузиться с поверхности бытия в этот поток дыхания жизни.

Как и было договорено, мы нашли небольшую поляну, залитую неверным зыбким светом луны. Молча, словно выполняя ритуал, отошли в разные концы поляны и встали друг против друга, очистив сознание и согласуя ритм биения сердец. Наконец, я ощутил брахму Кумара с очевидностью упершегося в грудь копья. Тогда, подняв лук, я быстро послал дюжину стрел в фигуру, почти скрытую мраком. Кумар поудобнее ухватил копье двумя руками за середину и стал стремительно вращать его перед собой, отбивая мои стрелы. Со стороны казалось, что он сотворил перед собой лунный щит, трепещущий подобно крыльям пчелы. Оба мы сотни раз проделывали такие упражнения, поэтому рисковали не больше, чем партнеры по обрядовому танцу. Легко достичь слаженности движений, когда сердца бьются в унисон и брах-ма свободно переливается в послушное оружие, ставшее продолжением тела.

Я опустил лук. Погас серебряный щит на том конце поляны. Вокруг стояла тишина, и я испытал даже укол разочарования — неужели мы ошиблись в расчетах. Вдруг в чаще под чьей-то неосторожной ногой хрустнула ветка. И я едва подавил вздох облегчения. Все шло, как и было задумано.

Для южан — достаточно безрассудных, чтобы покинуть родные земли ради призрачной —добычи, наш запрет оказался неодолимым соблазном. Будь на их месте панчалийцы, они бы и сами не рискнули пойти во мрак леса. Матсьи, преданные дисциплине, ни за что бы не ослушались приказа. Но эти люди были иными. Та же сила, что вытолкнула их из уютных крепостей, теперь обернулась обычным, почти детским, любопытством.

Конечно, мы с Кумаром сделали вид, что ничего не заметили. В светлое время суток продолжали путь на север, а ночами предавались воинским потехам, которые собирали все больше тайных зрителей. По вечерам над кострами повисал завистливый шепот о божественном искусстве владения оружием и смертельных тайнах дваждырож-денных. Даже во время нелегких переходов глаза наших воинов время от времени оставались подернутыми поволокой тревожной мечты.

И наконец, они не выдержали. Один молодой воин, чье изрезанное шрамами лицо говорило скорее о безрассудной храбрости, нежели об умении владеть оружием, пал пред нами на колени и зашептал:

Я нарушил ваш приказ. Я каждую ночь хожу смотреть, как вы сражаетесь. Можете взять мою жизнь, но к чему она, если я не смогу научиться сражаться, как вы.

Зачем наука дваждырожденных тем, кто добывает хлеб копьем и мечом?

Юноша, стоящий перед нами на коленях, смятенно уставился на Кумара, не понимая, что тот говорит. Осознав, что кара откладывается, начал умолять нас о милосердии с еще большей горячностью. Подошло еще несколько человек. Кто-то сказал:

— Научите нас сражаться.

Все одобрительно загалдели. Я ощутил светлое воодушевление: блестели белки глаз, звенели доспехи. Вокруг были жаждущие открытий люди. Трудно поверить, что многие из них только что колебались между желанием пасть ниц или опять взбунтоваться.

Я решился. Может быть, меня подстегнула безотчетная уверенность, горевшая огнем одержимости в глазах Мурти, может, кармическое предопределение.

В тот вечер я начал посвящать их в медитации. Огромный костер догорел и осыпался багряными углями. Круг внутри круга — огромная спираль застывших, как изваяния, людей. Сколько сил ушло на то, чтобы научить их сидеть в позе лотоса, превратившись в пустые чаши. Я заставлю их наполниться сияющей силой, я заставлю прозреть всех этих упертых, глухих, равнодушных рубак! Не деньги или страх, а сила потока поведет их в грядущий бой.

— Закройте глаза, забудьте о внешнем мире. Вы прозрачны и пусты. Пещера внутри горы пол на света. Пусть пламя наполнит все пространство горы, называемой телом. Теперь забудьте гору. Вы — это чистое пламя. Нет мыслей, нет тела. Есть лишь гулкие удары сердца в бескрайнем поле на шего мира. Добейтесь этого ощущения, и в вас пробудится огненная сила брахмы… Обязательно пробудится.

Если у нас у всех хватит времени… Я иду наугад. Я бросаю слова, нисходящие на меня свыше. Повторяя слова Учителя ашрама Красной горы, я прекрасно понимал, что им не были даны от рождения те силы, что когда-то сделали деревенского парня учеником дваждырожденного. Скорее, я походил на шамана, заклинающего равнодушные дождевые облака или холодные камни ущелий. Но моя сила при мне. Сияющее облако, мерцающее над поляной, рождено моей отчаянной верой, что и в этих камнях пробьются ростки.

Не знаю, сколько ночей долбил я стены твердыни. О великий Шива! Как трудно словами убедить человека, что он не мясо и кости, а искра Негасимого Сердца Вселенной. Но ничего другого я не мог, оставаясь таким же сосудом божественной силы, как и воины, впадавшие в транс от моих слов. А потом это случилось. В недрах черной спирали застывших фигур вдруг раздался потрясенный и чуть глуповатый смех. А потом хриплый голос произнес:

О боже, оно же ползет!

Что? Где?

Да вот, по рукам. Я чувствую поток изнутри, под кожей… Вот, пальцы колет.

И не в силах сдержать чувства, человек вскочил на ноги.

Это был Мурти. Кшатрии ошеломленно зашумели. Карма вновь действовала с непреложностью божественной воли, выбрав низшего. Но похоже, эти быки – мужи на этот раз не возражали. Все повскакали с мест. Толпа желающих убедиться в искренности Мурти чуть не затоптала счастливца. А он, воздев к небу темные, растопыренные пятерни все кричал:

— Я видел сияние Высоких полей! Я чувство вал силу!

Запоминай ощущения, — добродушно хмыкнул Кумар. Меж тем Мурти обратил свой сияющий неземным восторгом взор на меня:

Вы сами говорили мне, что без Учителя нельзя пройти высокими путями духа. Теперь я узнал своего Учителя — это вы! Дозвольте мне следовать за вами хоть под полог тьмы…

О боги, разве мало петель наметала судьба, подводя меня к скорому и, похоже, всеобщему трагическому концу? Я внутренне отпрянул, но смог совладать с внешним проявлением чувств… Как и подобает Учителю.

С этого дня конные переходы воспринимались всеми, как досадный промежуток между медитациями. Теплый поток силы в руках начинали чувствовать многие. А еще они стали обращать внимание на то, что делают и чувствуют окружающие.

Я виновато понимал ограниченность наших возможностей. Тепло в руках и умение отбросить мысли все-таки не делают человека повелителем брахмы. Так гласили Сокровенные сказания, и это подтверждал весь опыт Высокой сабхи. Так что радужным надеждам Мурти просто не суждено было сбыться. Об этом не преминул мне напомнить Кумар, вновь впавший в тревожное состояние.

Муни, я сам говорил, что мы должны стремиться выполнить волю Юдхиштхиры любой ценой. Но не слишком ли тяжелую карму взваливаешь ты на свои плечи?

Подумаешь, несколько сот жизней, — с показным легкомыслием отмахнулся я.

Кумар не принял веселого тона:

Причем здесь их жизни? Ты не думал, почему Высокая сабха отрезала себя от внешнего мира? Можем ли мы слить брахму дваждырожден-ных с дикой, необузданной силой новой расы?

Почему бы и не взаимообогатить…

Волны, встречаясь, гасят друг друга. Смешение традиций губит народы. Они возьмут от тебя силу, но отвергнут наши законы, которые кажутся им то наивными, то безнравственными. С нашими знаниями войны станут более кровопролитными. А, например, способность читать мысли придаст силы коварным…

— Так что, прекратить занятия? Но ведь это единственный способ за пару недель сделать их единым войском. Ты забыл, что у нас нет времени обучать их обычными способами, как кшатриев куру и панчалийцев?

Кумар грустно взглянул мне в глаза и пожал плечами:

— Продолжай. Вряд ли наши с тобой усилия способны поколебать великие весы мира. Какие бы знания они от тебя ни получили, у них не бу дет времени воспользоваться ими больше одного раза. Они же обречены, как, наверное, и мы. Так что медитацию можно считать ничтожной платой за жертву, которую они неосознанно несут на ал тарь Пандавов.

* * *

— Пустые руки лежат на упругом воздухе. Неподвижность тела рождает движение внутрен ней силы. Вы можете простоять, опираясь руками о воздух весь день, пока не потеряете ощущения тела. Пустая пещера, пустые руки, и по ним мчит ся поток огненной брахмы. Стоять неподвижно! Стоять насмерть!

Так говорил Крипа, обучавший нас самому страшному из человеческих искусств — искусству убивать. Но сейчас мой голос повторяет слова наставника. Я — это он. Через меня, пронизывая трепещущую плоть, рвется сила патриарха, вырвавшаяся на поверхность за сотни переходов от полей Двараки. Каждое слово было лучом брахмы, прорывающим мрак забвения, тайным заклятьем силы и мудрости братства дваждырожденных.

— Вы — это не мясо и кости. Вы — поток выс шей силы, направляемой сознанием. Отриньте майю ненависти и страха. Сознание, подобное гла ди озера, способно разгадать намерения врага, пре дупредить движение за миг до его начала. Пусть состояние покоя наполнит ваше существо. Так за стывшая на небе дождевая туча рождает молнию. Ваши руки подобны мечам. Ваше тело заковано в панцирь духа. Сосредоточьтесь на дыхании. Бла годаря правильному дыханию аскет и воин дос тигают способности безупречного действия. Обуз дайте мысли…

Я знал, что люди, застывшие предо мной, не понимают и половины слов, которые я твержу. Но это не имело значения. Впервые в жизни они безотчетно повиновались внутренней силе, не зависящей от размеров их мускулов. Она растворяла оболочки их сущности, лишая смысла различия варн, знатности и богатства. Незаметно для себя разобщенные брызги человеческих сущностей сливались в единый поток.

Цель, избранная нами с Кумаром, из некого расплывчатого, бесконечно удаленного пятна обретала четкие очертания. День за днем мы учились учить.

— Ну вот, с такими уже не стыдно и показаться в Кампилье, — с гордостью заявил Кумар, разглядывая недвижимый ряд воинов, застывших в медитации.

А что помешает Дурьодхане набрать таких же?

Богатая казна, толпа советников и опытных полководцев. Не сомневайся, к нему сейчас валом валят все охочие до высокой платы без риска. Огромная армия, высокие стены, щедрые дары — все это наполняет империю трусами и стяжателями. Даже кшатрии, живущие в довольствии, волей-неволей начнут размышлять о сохранении жизни, чтобы успеть насладиться нажитым богатством. Пыла у них не хватит.

А у наших хватит?

Хватит. Они готовы на все. Даже вести себя подобно смиренным ученикам ашрама в обмен на обретение искусства убивать.

Просто они хотят выжить в бою.

Если б хотели выжить, сидели бы дома. Ты говорил, я лгу, обещая богатства Хастинапура. Но и они лгут сами себе. Те, кто действительно мечтает о богатстве, всегда трусливы. Ведь погибнуть — означает расстаться с богатством. А эти просто не могут жить в спокойном мире рядом с расчетливыми соседями.

Так чего они хотят?

— Этого никто из нас не знает. Какая сила гна ла тебя из родной деревни? Что гонит их от упо рядоченной жизни? Почему панчалы смиренно возделывают землю, а тригарты с матсьями вечно дерутся, угоняя друг у друга скот?

Я позволил себе погрузиться в воспоминания о днях, проведенных у матсьев и мадров. Там действительно кипела сила — молодая, жестокая, совсем непохожая на лучистое сияние брахмы. В ней не было одухотворенного тепла Высоких полей. Зато как явно воплощалась она на полях земных! Сила жила и в Хастинапуре. Но это была сила древнего змея, чьи немигающие глаза лишь отражали игру красок нынешнего дня, а могучая воля и разум еще жили памятью минувших эпох.

* * *

Сквозь пелену листвы, каменные россыпи и знойные пустыни мы вышли на благодатные равнины. Все чаще попадались нам ухоженные поля в долинах рек, многолюдные деревни и города, укрывшиеся земляными валами и частоколами. Мы двигались, держа оружие наготове, ибо близки уже были земли Кауравов.

Неведомо каким путем нас настиг вестник Юд-хиштхиры, передавший приказ двигаться прямо на север, оставляя равнину Ганги и столицу Панчалы далеко на востоке. Призрачная громада Хастинапура теперь осеняла наши сны вполне ощутимой угрозой.

Как ни осторожны мы были, но все-таки наскочили на отряд кшатриев, не уступавший нам в численности. Не могу понять, как грубые воины, лишенные дара прозрения, смогли так быстро и точно распознать, что имеют дело с врагами. Впрочем, в эти времена люди привыкли принимать за врагов всех, кто встречался им на пути. Только неожиданность встречи, ошеломившая и тех и других задержала начало кровавой схватки. Копья были наставлены, луки подняты. Но ни одна из сторон не решалась начать.

И вдруг Кумар, стоявший в первой шеренге, картинно бросил меч в ножны, сорвал с головы шлем и, тронув коня, в два шага оказался в толпе врагов. Какой-то человек в блестящих доспехах и расшитом дорогом плаще решительно потребовал у Кумара отдать меч.

— Я сделаю все, что ты хочешь, — с веселым вызовом крикнул Кумар, позволяя своему голосу облететь оба воинства, — я не боюсь смерти, ибо смерть — это удел кшатрия. Но не боитесь ли ее вы? Поистине, вам, о доблестные кшатрии, при надлежит эта земля. Кто превзойдет вас в готов ности исполнить свой долг, отдавая жизнь за ца рей, которым вы клялись в верности? Не ведайте сомнений. Каждого кшатрия, идущего путем дхар мы, за этим кругом жизни ждут сияющие миры.

Должен признаться, что к этому моменту я был почти уверен в невменяемости Кумара. Его восхваление врагов, готовящихся пустить нам кровь, казалось совершенно излишним. Кумар же не понижал голоса, но говорил с ноткой отеческой заботы, опустив щит и проникновенно заглядывая в глаза стоящих перед ним.

— Мудрость Сокровенных сказаний гласит, что лишь в невежестве люди говорят о смерти. Я, познавший мудрость дваждырожденных, заверяю вас, что смерти нет, но есть восхождение в бес численных мирах брахмы.

Кумар говорил. Вооруженные до зубов кшатрии, привыкшие бродить по границам владений Ямы, слушали, как зачарованные. Привыкшие к брани, угрозам и простым командам, они вкушали речь Кумара, как старое вино. Толпа воинов вокруг моего друга сомкнулась, строй распался.

Но голос Кумара продолжал звучать спокойно и увещевающе, хоть усталость и заставила его понизить тон. Мы не нападали, ибо ощущение угрозы развеялось, как утренний туман. Через некоторое время ряды всадников куру расступились, и мы увидели Кумара, церемонно раскланивающегося с предводителем в дорогих доспехах, который совсем недавно предлагал моему другу сдаться. Кумар махнул нам рукой, и южане, взяв с места в галоп, пронеслись на север мимо тех, кто мог стать неодолимой преградой.

— Ты сотворил чудо! — чуть задыхаясь крик нул я Кумару, когда убедился в отсутствии пого ни. — Подобно патриархам древности, способных усмирить тигра одним взглядом, ты смирил серд ца целого отряда.

Кумар непринужденно рассмеялся:

Сам не знаю, что на меня нашло. Это как тогда, в Кампилье… Иногда мне кажется, что я несу полную бессмыслицу. Но это идет изнутри.

Мне тоже показалось бессмысленным уговаривать головорезов куру избавиться от страха смерти.

Но ведь они правда боятся, — крикнул Кумар, качаясь в такт лошадиной рыси. Ветер играл его черными кудрями.

Враждебность порождается страхом. Я помог им от него избавиться. Когда они успокоились, стало очевидным, что нам нельзя сражаться друг с другом, пока наши властелины не отдали приказа. Как видишь, наше понимание дхармы кшатрия оказалось очень близким.

— Не то слово! Ты просто поторопился. Еще несколько мгновений, и весь отряд пал бы на ко лени, присягая на верность знамени Пандавов. Те перь я не боюсь врагов. Мы будем просто всех встречных отводить к тебе на беседу, и вся армия Дурьодханы перейдет под твое командование.

Кумар вдруг посерьезнел:

— Если б только у нас было время посидеть с каждым из нынешних врагов за чаркой вина, по говорить о жизни и смерти, может, и не с кем было бы воевать. Но нет ни времени, ни сил для этого.

 

Глава 2. Курукшетра

 

Курукшетра. День первый

И вновь, как в тот незабываемый год первого ашрама, неслышный зов заставил меня повернуть коней на север в изумрудный коридор тропических джунглей. Только не беззаботный, задиристый Митра сопровождал меня в этот раз, а несколько сотен отчаянных рубак, мечтающих о воинских подвигах и грабежах. Время в пути я коротал разговорами с Кумаром, окончательно потерявшем в этот месяц и легкомысленную мечтательность и самоубийственную жажду ниспровергать законы этого мира.

Нас омыли пахучие дожди цветущих джунглей, нас иссушил зной центральных каменистых плоскогорий. Потом, когда мы миновали земли нишадхов и страну Аванти, с юго-запада на нас повеяло солеными океанскими ветрами. Тонкая нота воспоминаний пробудилась в моем сердце. Там, на западе, травы поднимались в человеческий рост, и бесчисленные стаи фламинго подобно лоскутьям зари реяли над голубыми водоемами. А еще дальше на западе смотрелась в бескрайние океанские воды столица Кришны и Баладевы — Дварака.

Но неслышный зов гнал нас вперед. Благополучно миновав враждебные земли шальвов, мы вступили на территорию матсьев. Здесь, в Упаплавье, мы нашли дружеский прием, спокойный отдых и припас на дорогу. Но ни одного знакомого лица не встретил я во дворцах Вираты. Престарелый царь матсьев вместе с сыном Уттарой собрал огромную конную рать и увел ее на север на помощь Пандавам. Его дочь — принцесса Уттаара, была вместе со своим супругом Абхиманью при армии Юдхиштхиры. Туда поспешили и мы, вновь погружаясь в толщу зеленого океана джунглей, где города и деревни казались лишь островками в плену великой стихии.

На востоке остались великие воды Ганга, Кампи-лья и сам Хастинапур. Мы с Кумаром не смогли удержаться и, отклонившись от прямого пути, проехали через бывшую столицу пятерых царевичей — Индрапра-стху. Серые камни, красная глина, сухая клочковатая трава и изумрудный вал джунглей, готовящихся поглотить само воспоминание о мечтах Юдхиштхиры. Где дворцы из дерева и глины — резные, ажурные, открытые свежим ветрам, голубому небу и дыханию жизни? Как недолговечны утонченные творения человеческих рук!

Впрочем, долго предаваться размышлениям мы не могли. Все чаще встречались нам следы прошедших на север войск. Дороги были выглажены тысячами ног, трава и нижние ветви деревьев выедены лошадьми конных отрядов. Тонкие потоки силы пробивались через непроходимые дебри лесов, пересекали пустыни, просачивались сквозь горные кряжи, взвихривали тесноту городов и изливались на дороги, ведущие сейчас к единому центру — Курукшетре.

По преданию именно здесь царь Лунной династии Куру совершал молитвенные обряды, взыс-куя благополучие своему роду. У камней с изображением трезубцев, у священных деревьев приносили жертвы поколения брахманов, кшатриев и вайшьев. Паломники, шествующие от тиртхи к тиртхе совершали омовение в многочисленных водоемах, очищаясь от любой скверны.

Как Юдхиштхира смог предугадать, что решающая битва состоится именно здесь? Из какого источника черпнул я видения у прудов Рамы? Неужели все было предрешено уже тогда, и боги просто терпеливо ждали, склонившись над Курукшет-рой, когда извилистые пути кармы приведут сюда тысячи людей, готовых к смерти.

Люди шли, объединяясь в отряды, рати, конные лавы и акшаукини. Людские потоки текли по извивающимся тропам, блестя чешуей панцирей, трепеща гребнями знамен, подобно небесным драконам. Шли воины, оставив смуглотелых жен у дымных очагов и голых детей, играющих в пыли.

Шли, вспоминая уютные трапезные, просторные дворцы или тесные казармы.

Кого-то гнала вперед жажда добычи, другой мечтал о славе. Иные шли, повинуясь приказам или общему потоку. За внешним разнообразием стремлений и побуждений я чувствовал влияние одной единой силы, которой не было названия на нашем языке. Нет, не воля Юдхиштхиры или Ду-рьодханы влекла людей к Курукшетре. Великие вожди предстали моему внутреннему взору лишь одной из форм воплощения все той же силы, что двигала рати на дорогах, как игральные кости в Высокой сабхе дваждырожденных.

Это незримое присутствие я ощущал более явственно, чем пыльный жар текущего дня и мерную рысь скакуна, несущего меня к неведомым испытаниям. Я прозрел, сорвав с глаз майю обыденных явлений.

Сила Высоких полей! Она была разлита повсюду, как запах травы и лучи Сурьи. "Чистая сила действия", о которой говорилось в Сокровенных сказаниях, проникала в меня, даря ясность и покой почти за гранью постижения чувств. Ощущения, мысли, желания — все было сметено, растворено великим потоком.

И пришел покой. Покой светлого блика на серебряной струне, звучащей небесной сладостной непостижимой мелодией. Свет постигал свет. Это и была человеческая жизнь — блик света на серебряной нити, соединяющей бездонную глубину человеческой души с ярчайшим пламенем Божьей славы.

* * *

На южных подступах к Курукшетре мы встретились наконец с огромной армией по счастью — своей. Тянулись бесконечные вереницы воловьих повозок, которые подвозили провизию и оружие. Рядом, вздымая пыль, рвались в постромках породистые скакуны боевых колесниц. Солнце блистало на меди щитов богатых ратхинов. Но лица людей несли печать усталости. Горько-тягучий запах прогретой земли мешался с запахом пота и конского навоза.

Нет, не так, по моим представлениям, должна подходить к полю битвы победоносная армия. Впрочем, присмотревшись, я обнаружил за внешней неразберихой и толчеей присутствие некой могучей силы, управляющей этим бесконечным потоком. Рыхлая колышащаяся масса людей и коней, вытекая из узких лесных дорог на громадное пространство Курукшетры, не размазывалась, не растекалась по полю, а оседала, твердея, в невидимых границах, окружая себя рвами и частоколами.

Слуги знатных кшатриев, суетясь, устанавливали походные шатры, простые воины толпились у лагерных костров, на которых готовилась нехитрая походная еда. Мы ехали от одного походного лагеря к другому, поражаясь небывалому столпотворению. Поистине, чудо, что Юдхиштхире — царю без царства — удалось собрать такую огромную армию. Нас встретили, показали свободное место для лагеря, дали повозку со съестными припасами и всем необходимым для устройства кухни и ночлега. Началась обычная суета.

И тут я услышал до боли знакомый голос:

— Что за варварская беспечность? Где ваши часовые? Что ты несешь — "карма, карма". Пере режут вас ночью, вот и будет карма!

Я поспешил туда, где конный кшатрий в легких, но дорогих доспехах весело распекал нескольких моих воинов.

— Митра! Откуда такое рвение?

— Муни! Неужели это твои головорезы? Друг прыгнул с лошади в мои объятия. От него

пахло пылью, дымом, конским потом. Как всегда, он не считал нужным понижать голос.

— Ты этих привел с юга? Вот таким же был и я до ашрама Красной горы. Просто жуть!

Нас могли слышать мои люди, поэтому я ответил с достоинством, как и пристало командиру:

Это — храбрые воины. В них сила, которую утеряли изнеженные кшатрии Хастинапура.

Увы, только битва покажет, кто из нас что утерял и утеряет.

Я вглядывался в лицо Митры, пытаясь постичь изменения в его облике. Сила и завершенность чувствовались в словах и жестах. Ровный, спокойный огонь брахмы горел в сердце. Но улыбка, вечная насмешка его губ, теперь затрагивала только нижнюю часть лица, не освещая глаз и вертикальных морщин над переносицей. Не смиренный ученик или легкомысленный вояка был предо мной, а воин, умеющий обуздать себя и приводить к повиновению других. Чем-то неуловимым он начал походить на Крипу.

— Собственно, я послан к тебе Юдхиштхирой, который невесть как узнал о вашем прибытии. Всем дваждырожденным и командирам отрядов приказано собраться в походном дворце Пандавов на вершине холма в центре наших боевых поряд ков. После того как ты позовешь Кумара и сме нишь свой вонючий кожаный панцирь на более приличную одежду, я провожу вас туда.

Сборы не отняли у нас много времени, и мы двинулись через всю огромную территорию, занятую нашими войсками, вслед за Митрой, развлекавшим нас новостями.

У Кауравов войск больше. Дурьодхана успел побывать в Двараке, и позорный сын ракшаса Критаварман увел несколько тысяч анартов на помощь Хастинапуру. Просто удивительно, что даже в племени ядавов оказалось столько лишенных добродетели безумцев.

А что ж Кришна?

Он здесь, у Пандавов. Но ведь за все племя он не решает. Там еще старший брат — Баладева да старейшины. Впрочем, уже пришли Прадьюм-на и наш друг Сатьяки с целой акшаукини.

А как же магадхи, — неожиданно вспомнил я про Аджу и наши скитания с Датой, — они успели подойти?

Успели, — мрачно кивнул Митра, — Джала-сандха лишил трона своего брата Джаядратху, который поддерживал Пандавов. Новый царь магадхов объявил себя союзником Дурьодханы. А на кого было ему еще опираться? Теперь он здесь со всеми кшатриями Магадхи. А они, если ты помнишь, в свое время нанесли поражение даже ядавам.

А мадры? Их царь Шалья обещал помощь племянникам, — заметил Кумар.

Митра с подчеркнутой небрежностью махнул на противоположную сторону поля:

Если присмотреться, то в лагере Кауравов можно разглядеть его знамя с изображением золотого лемеха. Не зря в Панчале говорили, что мадры и бахлики не ведают дхармы. Эти псоядцы изменили долгу родства. Говорят, что Дурьодхана перехватил войско мадров на пути из Пятиречья, но вместо сражения устроил Шалье великолепный пир, улестил его командиров щедрыми подарками и посулами.

Не могу в это поверить, — тряхнул головой Кумар.

Да я своими глазами видел, как Шалья после этого приехал в наш лагерь, а его войско обустраивалось на северной стороне поля. Юдхиштхи-ра вместо того, чтобы покарать предателя или хотя бы лишить мадров вождя, говорил ему почтительные речи. Так что, Муни, дело предстоит жаркое!

Я кивнул:

— Об этом мы уже давно догадались — с тех пор, как увидели первые следы проходящих ар мий. Никогда не думал, что на свете существует такое количество колесниц и воловьих повозок. Кстати, что в них?

Митра как-то странно взглянул на меня и совсем буднично ответил:

Стрелы. Стрелы с серповидными и простыми наконечниками; стрелы, пробивающие доспехи и издающие в полете жужжащий звук; стрелы с наконечниками в форме лягушки или тонкой иглы. Больше двух акшаукини на поле за раз не развернуть. Это по сто тысяч пеших и конных… Значит, понадобится в три раза больше стрел на день… Впрочем, после боя часть из них можно будет вынуть из убитых.

Вынем, — ответил я.

Смиренный послушник ашрама обрел облик быка-воина, — грустно покачал головой Митра.

* * *

Огромный шатер Пандавов стоял на вершине пологого холма, и ветер весело хлопал разноцветными флагами, вознесенными к голубому небу.

Вокруг холма плотным защитным веером развернулась стража из отборных кшатриев, служивших Пандавам еще в Индрапрастхе. Немало воинов племени куру сохранили верность Юдхиштхире. Теперь они ушли из Хастинапура и составили наряду с панчалами и ядавами отборную ударную силу нашей армии. У самого входа в шатер несли неусыпную стражу дваждырожденные. Их мечи покоились в ножнах, зато настороженное сознание пронизывало мысли каждого, кто приближался к царскому стану. Ни наемный убийца, ни хитроумный соглядатай не смогли бы обмануть их бдительность. Нас они приветствовали сдержанными улыбками узнавания.

С низкими поклонами мы ступили под колы-шащиеся своды походного дворца. В этот момент там теснилось не менее трех сотен человек. Сияли золотые браслеты и серьги раджей, бронза панцирей командиров отрядов, переливались узорчатые ткани одежд знатных советников, мягко мерцала тонко выделанная кожа плащей дваждырож-денных. Не было здесь только накидок из шкур антилоп, ибо ни один риши не пришел на Курук-шетру. Лишь несколько патриархов — Бхишма, Дрона да Крипа —решили принять участие в битве, увы, не на нашей стороне.

Зато я встретил многих из тех, с кем делил тяготы походной жизни в Кампилье. Молодые дваждырожденные были полны решимости сражаться за знамя Юдхиштхиры без сомнений и страха. Именно они и составляли большинство командиров нашей армии. И еще здесь были могучие повелители брахмы царских родов Двараки и Кам-пильи. Сердце с жадным наслаждением упивалось брызгами огненной силы, плескавшей в походном дворце. Мы вновь были среди своих.

В северной стороне шатра на резных ложах сидели Друпада и Кришна — предводители самых больших армий, пришедших на Курукшетру. За их спиной я увидел Вирату, Дхриштадьюмну, Бхима-сену, Арджуну и близнецов. С немалым удивлением я узнал и венценосного брата Кришны — Балараму. Он был без доспехов, в одной набедренной повязке, а вместо оружия сжимал в левой руке бронзовый плуг. Знатные предводители других племен сидели на земле поджав ноги, не теряя, впрочем, гордого облика.

— У Дурьодханы на четыре акшаукини больше, — спокойно сообщил Друпада. — На его сторону, как вы знаете, стали мадры. Это целая акшаукини стойкой пехоты и быстрых колесниц. Шакуни привел конницу Гандхары, царь Сушар-ман — тригартов. Их длинные пики могут наделать много беды. Предатель Критаварман стоит против нас во главе великолепного колесничего войска бходжей — родственников ядавов. Зять Дхритараштры — царь страны Синдху — Джаяд-ратха привел акшаукини своих подданных из племени саувиров. Но главная сила, разумеется, это кшатрии куру.

Собравшиеся молчали, как мне показалось, весьма подавленно. Все-таки преимущество в четыре акшаукини означало, что у врагов на треть больше колесниц, слонов, конницы.

И тогда со своего походного ложа поднялся Кришна — главный советник Юдхиштхиры, непобедимый царь ядавов. Он встал перед собравшимися, весь озаренный сиянием внутреннего огня. Извечная лукавая улыбка была на его губах, а глаза смотрели чуть отстраненно: не на лица, а в сокровенную глубину сердца каждого, кто был в шатре. И сразу затихли споры и взволнованные перешептывания. Люди вновь были готовы внимать мудрым речам.

— Дурьодхана и его мудрый предводитель войска Бхишма стоят перед непосильной задачей, — сказал царь ядавов, — В чьих силах объединить древнюю науку воинского искусства дваждырож-денных, опыт Бхишмы и Дроны с кровожадной необузданностью юных народов? Как согласовать бег дикой конницы с маневрами колесниц Хастинапура? Как объединить расчетливую опаску родовитых кшатриев с дикостью отрядов из Анги и Калинги? Нет, не достигнуть Бхишме гармонии управления войсками! Не впишутся в прихотливый узор планов сражения столь разноокрашен-ные, не вмещающие друг друга силы.

Кшатрии Хастинапура отлично вооружены, но в их сердцах здравомыслие побеждает доблесть, — продолжал Кришна. — Стремясь заручиться их преданностью, Дурьодхана слишком много благ излил на тех, кто должен был сражаться, повинуясь дхарме. Ничто так не связывает глупца с майей мира, как покой и достаток. Конечно, они будут сражаться с нами за свое благополучие с яростью тигров, но без самоотречения, без готовности идти до конца. Не будет единой армии у Хастинапура. Наши матсьи сдержат тригартов и саувиров, ядавы и панчалийцы остановят кшатриев Хастинапура. А наши отборные колесничие войска во главе с непобедимыми лучниками — Ар-джуной, Дхриштадьюмной, Бхимасеной и Сатья-ки ударят по предводителям врага. В долгой битве обычно гибнут массы простых воинов. Мы же, щадя жизни невинных, должны обуздать Дурьод-хану и его братьев. Если придерживаться моего плана, то численность войск не будет иметь особого значения, а все решит искусство дваждырож-денных. Именно такой путь угоден богам, ибо ведет к победе малой кровью.

По сути, ты предлагаешь заняться целенаправленным истреблением дваждырожденных властелинов, находящихся в армии Хастинапура? — громко прервал брата Баладева.

Мой царственный брат всегда привержен дхарме, — улыбнулся в ответ Кришна, — но битвы начинают для того, чтобы убить противников, с которыми не удалось договориться. Это хорошо известно и тем, кто вышел против нас на той стороне Курукшетры.

Наконец-то мы вытащили их на открытую битву, — громко сказал Бхимасена, не поднимаясь с почетного сидения, — мы раздавим их, как слон черепаху. Ты, Юдхиштхира, будешь двигать наши акшаукини в такой великой игре, на которую не стыдно посмотреть и богам.

Да, и не забудь, что не кости из камня вай-дурья покатятся по зеленому сукну, а головы наших преданных воинов, — мягко заметил Накула.

Бхимасена вперил в него ожесточенный взгляд и, подавив свой обычный утробный рык, возразил:

— У всякого действия есть два исхода — успех или неуспех. Так учат Сокровенные сказа ния. Бездействие же всегда ведет к неудачам. Поэтому или мы сражаемся, взяв в наставники решимость, или еще раз отправляем Юдхиштхи– ру в Высокую сабху. Там он снова может предать ся выбору игральных костей и, благородно проиг рав, увести нас в изгнание.

Бхимасена замолчал, грозно сопя. Было видно, какого труда стоила ему столь долгая и витиеватая речь.

Это предложение не лишено смысла, если вспомнить количество акшаукини под знаменем Нага, — хмуро заметил Сахадева.

Что вы делаете?! Течения мира наконец поставили нас лицом к лицу с врагами. Впервые открылась возможность одной битвой остановить Дурьодхану, Шакуни, Карну, сошедших со стези добродетели. И вы снова не можете решиться… — вскричал Дхриштадьюмна. — Во имя будущего мы не должны быть беспечными и медлительными. Того, кто изощрен в обмане, надо уничтожать обманом. С теми, кто предан дхарме кшатрия, мы сразимся в честном бою.

— О какой дхарме кшатрия ты говоришь при таком столпотворении? — спокойно спросил На кула. — Начнется просто повальная резня. Толпа пойдет на толпу, затаптывая раненых и не думая о честных поединках. Мы устроим бойню, в кото рой ничего не стоит по неведению даже убить соб ственного Учителя.

—– Долг кшатрия — охранять свою землю и народ любой ценой, — коротко сказал престарелый Вирата, и его лихие командиры одобрительно зашумели.

Но, надеюсь, нам не придется поднимать оружие на патриархов? — отважился задать вопрос кто-то из молодых дваждырожденных.

А вы забыли, как Дрона вел колесницы на Пан-чалу? — неумолимо возразил Дхриштадьюмна

Я не обрушусь ни на одного из безупречных раньше, чем получу удар от них, — коротко сказал Арджуна.

Я вспомнил Крипу. Он не просто научил меня сражаться. Он выковал мой характер, дав защиту от ударов судьбы. Он спас меня в Хастинапуре. Но теперь он снова там — в цитадели наших врагов. Считая унизительной саму мысль о выборе между двумя половинами расколотого братства, он просто предпочел единственно верный путь для человека, чья жизнь уже клонится к закату. (Черная гора с потаенными огнями в глубоких пещерах. Лукавые искры в черных колодцах глаз.) Не за Дурьодхану готовился сражаться мой наставник. Он отстаивал священное понятие долга и дхармы. Почему-то я чувствовал, что он уважает и наш выбор…

Бессмысленно начинать войну с надеждой сохранить жизнь кому-то из своих врагов, — вдруг звонким срывающимся голосом воскликнула Шикханди-ни. Она сидела рядом с троном Друпады, одетая в изысканные доспехи, смотревшиеся на ней как украшение невесты. От такого сочетания красоты и жесткой силы мне на мгновение стало жутко.

Бхишма! Странное имя для патриарха, — сказала она, — ведь это означает "наводящий страх". Он сам не раз брался за оружие. Преступление убивать несчастных воинов, которых поведет в бой Бхишма, щадя его самого. Не будет на поле Дроны, не будет и сотен кшатриев, связанных клятвой отдать жизнь за господина.

Ни Дрона, ни Бхишма не имеют своих кшатриев, — возразил Накула.

В шатре воцарилась подавленная тишина. В словах Шикхандини была ясная, жгучая как пламя, истина. Но поднять руку на патриархов все еще казалось святотатством. И вновь со своего ложа поднялся темнотелый Кришна. Окутанный ореолом невидимой, непостижимой силы, зыбкой, струящейся, как воздух над жаровней, неуловимой, как его улыбка, и такой же неизменной. Царь ядавов обвел зал сияющим взором. Вот-вот он произнесет слова, которые положат конец всем страхам и опасениям, вернут покой и ясность в сердца. Почему мы все ждали этого именно от него?

Кришна сделал осеняющий знак рукой, и покой вновь воцарился в шатре собраний.

Он заговорил о великой цепи братства дваждырожденных, лучившей свет знаний из глубокой древности в наши дни. Он напомнил о законах, передававшихся из поколения в поколения так же спокойно и естественно, как умение сеять хлеб и хоронить мертвых. И еще он говорил о том, что законы людей лишь отражение великого потока причин и следствий, существующих вне нашей воли.

— Сама суть жизни в ее изменчивости, в бесчисленности форм, исходящих из Сердца Вселенной. Все законы людей должны соизмеряться с этим потоком. Стоит выбиться из ритма изменений, как все плоды благих трудов и искренних жертв обречены на гибель. Поэтому мудрость мы сравниваем не с каменным храмом, а с искрящимся живым источником открытий. — Кришна замолчал и величественно окинул взглядом всех собравшихся. Спорить никто не решался. — Мир Бхишмы и Дроны безвозвратно уходит. Вместе с ним уйдут и сами патриархи. Я уверен, что они решат уйти в блеске славы, не запятнав кармы предательством и трусостью. Им ли, давно преодолевшим все человеческие страсти и соблазны, бояться смерти? Значит, не нам брать на себя смелость решать их судьбу. Если патриархи выйдут на поле боя, значит, они решили принять смерть в битве от достойного… Уж не думаете ли вы, что те, кто отводил смерть уже несколько поколений, могут пасть в битве от случайной стрелы? —Это будет долгая битва — битва конца нашей юги, — продолжал Кришна, — и каждый день заставит вас самих ломать вековечные законы, сросшиеся с вашей кожей, разумом, чувствами. Как змеи сбрасывают кожу, так вы, слепые от кровавого пота, вырветесь из оболочки всех мудрых традиций и обычаев, запретов и предписаний, ища на ощупь новый путь в будущее.

И опять тишина распростерла крыла над залом. Было слышно, как потрескивают благовония в бронзовых курильницах и звенят жемчужины в занавесях на окнах. Но на этот раз тишина продолжалась недолго.

— Во всяком случае, хвала богам, мы пере шли от обсуждения начинать или не начинать битву к тому, как ее выиграть, — одобрительно прорычал Бхимасена.

Кришна одарил его благосклонно-лукавой улыбкой, которая совсем не гармонировала с грустным выражением сияющих глаз царя ядавов, и молча кивнув отправился на свое ложе.

Кто возглавит войска на поле битвы? — озабоченно спросил Вирата.

Тот, кто взял нас под свой державный зонт в годы беды и обладает самой большой армией, способной соперничать с Хастинапуром, отец нашей любимой супруги Кришны Драупади — великий царь Дру-пада, — серьезно сказал Арджуна.

Нет, нет! — прервал его Друпада. — К чему скрывать? Я уже однажды потерпел поражение от Дроны. Что мой опыт против мудрости патриархов? Только сын Дхармы, царь справедливости Юдхиштхира способен охватить внутренним взором все потоки силы в этой великой борьбе. А после всего сказанного Кришной я верю, что безрассудная, непредсказуемая решимость наших детей может опрокинуть мудрость и силу патриархов.

— Поистине так, — кивнул головой Вирата, с гордостью глядя на Абхиманью, всего год как став шего его зятем, — наш опыт бессилен там, где страстная яростная сила прожигает себе путь. В этой войне победят те, кто угоден богам. А разве боги не показали, чье время наступает? Поэтому я предлагаю сделать главнокомандующим могу чего Дхриштадьюмну.

В этот момент в шатер вошел один из дваж-дырожденных стражников и сообщил, что из стана Дурьодханы прибыл посол. Хмурое лицо Ба-ладевы на мгновение прояснилось.

— Вот видите, они тоже хотят договориться, — сказал он.

Кришна сел на свое место, лишь пожав плечами. Юдхиштхира приказал ввести посла. Им оказался Улука — сын царя Шакуни, что умел повелевать игральными костями и считался одним из самых хитроумных советников Дурьодханы. Улука был еще молод, но чрезвычайно горд тем, что по праву родства уже стоял у самого верха пирамиды власти. Может быть, он, подобно отцу, и обладал зрячим сердцем, полным брахмы, только в тот момент, когда он вошел в шатер, тело и разум его были облачены в холодные доспехи.

— Законный царь Хастинапура Дурьодхана повелел мне передать дословно следующие речи: "Да откроется, Юдхиштхира, всем людям твое властолюбие и твоя кровожадность. Ты подобен коту, который прикинулся благочестивым подвиж ником для того, чтобы легче пожирать доверчи вых мышей. Стань теперь сам воином и вдохни мужество в своих братьев — повара Бхимасену, конюха Накулу, пастуха Сахадеву и учителя танцев Арджуну. Покажите, что вы не только умеете при служивать Вирате, но и сражаться, как подобает кшатриям. А царь ядавов Кришна пусть знает, что Дурьодхану колдовством не запугаешь. Кауравы и сами умеют управлять огненной силой брахмы".

Все-таки надо отдать должное мужеству Улу-ки. Среди собравшихся в шатре были не только дваждырожденные, привычные к обузданию страстей, — любой раджа мог счесть подобную речь достаточным поводом для убийства посла. Да и сам царь ядавов за неучтивую речь однажды снес голову высокородному властелину боевым диском. Чего стремились достичь Дурьодхана и Шакуни, подвергая своего родственника такой опасности?

Тяжелое и грозное, как поступь Шивы, молчание нависло над Улукой. Юдхиштхира отвел глаза, Вирата задумчиво теребил пальцами рукоять меча. Но легко поднялся перед собравшимися царь ядавов Кришна. Безмятежная, все понимающая улыбка еще теплилась на его лице.

— Мы поняли смысл твоих слов, — сказал он послу, — передай Дурьодхане, что завтра ответит наше оружие.

Улуку увели их шатра, а Кришна обратился к нам, и в его словах я явно почувствовал отзвук вполне человеческой досады.

— Ну вот, пока мы тут спорим о дхарме, Кау равы избрали наиболее ясный и прямой путь к по беде. Дурьодхана решил вынудить Юдхиштхиру и его братьев выйти на поле, чтобы доказать свои кшатрийские достоинства. Стоит ему убить вас пя терых, и война будет закончена. А для этого и ос корбления, и готовность принести в жертву даже собственного родственника. Мой совет таков: Юдхиштхира остается в центре наших войск, воодушевляя воинов на битву. Арджуна и Бхимасена вместе с Дхриштадьюмной и близнецами возглавят атаки на вождей. Мы заставим их просить мира или принять доблестную смерть.

Кришна замолчал. Молчали и все присутствующие, ожидая ответа Юдхиштхиры. Несмотря на годы раздоров и взаимного нелюбия, дваждырож-денные еще ощущали себя частью единой общины. А поднять руку на патриархов казалось верхом святотатства. Великие весы колебались. Поистине это было время страшных знамений, когда, как пели чараны, солнце померкло, и в храмах оживали изваяния богов, смеясь и извергая кровь из каменных уст.

Сколько раз говорил Арджуна, что Дрона ему как отец? Как часто Дхритараштра пытался восстановить узы любви с сыновьями родного брата Панду? Возможно ли, что все слова о дхарме были уже пустым звуком, а великие герои превратились в слепые орудия убийства? Тогда почему, погружаясь в глубину собственных воспоминаний, я вижу облики Юдхиштхиры, Бхимасены, Арджу-ны в сияющей ауре мудрости и сострадания?

Я знал, предвидел зрячим сердцем, что произойдет, если Юдхиштхира не откажется от борьбы за трон. Я чувствовал всю бездну страдания старшего Пандавы, обреченного на страшный выбор. Но был ли Юдхиштхира, связанный по рукам и ногам понятиями долга и дхармы, когда либо свободен в выборе? Он уже не мог повернуть в сторону. Это знал Кришна. Это чувствовали, наверное, все собравшиеся в прозрачном походном дворце.

— Время переговоров и размышлений закончилось, — сказал Юдхиштхира, — завтра мы построим своих воинов, вознесем молитвы и пойдем навстречу плодам собственной кармы.

Но на этом военный совет еще не закончился. Были долгие обсуждения, кого поставить во главе всего войска и каждой отдельной акшаукини. Впрочем, до ожесточенных споров дело не дошло. Люди, собравшиеся в шатре, воспринимали власть как бремя или долг, обязывающий к жертве. Поэтому ношу брали те, кто всерьез считал ее по силам. Цари Друпада и Вирата хоть и не были, дваждырожденными, но пользовались всеобщим уважением за свою мудрость и благородство. Они возглавили акшаукини панчалов и матсьев. Царь ядавов Кришна вообще отказался командовать, заявив со всегдашней своей улыбкой, что побудет сутой на колеснице Арджуны.

— Но вы всегда мажете рассчитывать на мой совет, — просто добвил Кришна.

Колесничее войско ядавов и их пешее ополчение возглавил Сатьяки Ююдхана вместе с сыном Кришны Прадьюмной. Еще одну акшаукини, собранную из представителей разных племен и народов, отдали под командование Дхриштакеты — славного правителя страны Чеди.

В тот день я увидел его впервые. Это был хорошо сложенный, уверенный в себе воин с умными глазами. Говорили, что по силе брахмы он вполне может сравниться с Накулой и Сахадевой.

Неожиданно для меня командовать седьмой акшаукини поручилиинственной дочери Друпады Шикхандини. Наверное, это был единственный случай, когда мужи-воины признали женщину равной себе по силам. Верховным военачальником Юдхиштхира предложил избрать Дхриштадьюм-ну. Подобный мудрый шаг пришелся по сердцу панчалийцам, составляющим большинство нашей армии. Никого из своих братьев не поставил Юдхиштхира командовать войсками. Их ждали поединки с лучшими ратхинами куру. Командовать войсками, даже думать о тех, кто идет за ними, они не могли. Любая потеря сосредоточенности духа могла привести к поражению. Арджуна, Бхимасена, Накула и Сахадева готовились принять на себя главный удар патриархов.

Здесь, на совете, многие впервые услышали о тех, с кем завтра предстояло сражаться. Слепой царь Дхритараштра вместе со своими советниками остался в Хастинапуре. Вместо него делами вершил Дурьодхана, опираясь на безоговорочную поддержку своих братьев во главе с Духшасаной. Как донесли наши соглядатаи, у Кауравов собралось одиннадцать акшаукини, которые вели дваж-дырожденные Дрона, Крипа, Шалья, Шакуни, Критаварман, Ашваттхаман и Карна. Армией син-дху-саувиров командовал царь Джаядратха, Камбоджей возглавлял Судакшин, бахликов — царь Сомадатта со своим сыном по имени Бхуришра-вас, тригартов — Сушарман.

Возглавить войска Хастинапура Дурьодхана попросил Бхишму. Делая свой выбор, он рассчитывал, что многие дваждырожденные не посмеют выйти сражаться против старейшего из патриархов. Добродетели Бхишмы должны были убедить тех, кто не сделал своего выбора, в благих намерениях Кауравов. К тому же несокрушимый брахман за свою долгую жизнь провел бесчисленное множество поединков, не проиграв, насколько было и.аае.стн.0^ та одного. Однако этот выбор Ду-рьодханы неожиданно для всех оспорил Карна, обладатель непробиваемого панциря и божественного копья. Лучезарный герой во всеуслышание усомнился в преданности Бхишмы сыновьям Дхритараштры: "Ведь Пандавы и Кау-равы равно приходятся ему внуками. Патриарх пережил свою силу. Не мудрость и опыт понадобятся в этой битве, а огненная решимость сокрушать врагов. Именно так будет действовать Арджуна, руководимый Кришной".

Так сказал Карна. Но его осудили и Крипа и Дрона, а Бхишма попытался объяснить, что не подобает дваждырожденному давать волю ненависти, тем более, когда он выходит биться с членами своего братства. Карна пришел в ярость от скрытого укора и сказал так: "Знаешь, какая главная разница между нами, о премудрый — ты заботишься о том, чтобы эту войну пережили законы Великой сабхи, а меня заботят люди, которых я принял под свое покровительство, став царем. Пока ты командуешь войсками, я уклонюсь от битвы, ибо не к победе стремишься ты, а к жертвоприношению. Но если ты, о сын Ганги, достигнешь неба, тогда я буду сражаться не на жизнь, а на смерть и добьюсь победы."

Услышав об этом споре патриархов с Карной, многие союзники Юдхиштхиры испытали радость и облегчение. Легенды об оружии богов, которым располагал Карна, заставляли трепетать не одно кшатрийское сердце. Но я, впрочем, как и другие члены нашего братства, еще раз с горечью почувствовал всю глубину непонимания, расколовшего нашу общину. Патриархи готовились биться насмерть. Дваждырожденные, обладающие опытом бесчисленных ушедших поколений, оказывались бессильными в спорах с теми, кому предстояло унаследовать их мощь, знания и ответственность за будущее мира.

Южная ночь наступает стремительно.

Казалось бы, только что в прозрачном просторе плавно плыли облачка, а сине-розовая дымка, как сеть майи, стирала формы, углы и грани всего, что было ниже небес. И вдруг разом — тьма и пронзительные крики ночных птиц. Огромный воинский стан скрылся от смертных глаз, но продолжал жить.

Над алтарями возносились к небу дымы жертвоприношений, над походными кострами — запахи пищи. Где-то в обозе бродячий певец (у меня язык не повернулся назвать его чараном) пел, как видно, только что сочиненную песню о дне завтрашнем, которой надеялся усладить слух то ли слуг, то ли сановников царя Друпады.

"И забрезжил рассвет, пробудился царь Юд-хиштхира. Музыканты, певцы, суты играли и распевали песни, ублажая того быка среди людей. Ему поднесли медвяный напиток, а сладкоголосые красавицы вознесли хвалу его роду. Выспавшись спокойно на превосходнейшем драгоценном ложе…"

— Интересно, когда в последний раз Юдхиш– тхира спал? — спросил я.

Кумар пожал плечами, а Митра, криво усмехнувшись, предложил:

Поскольку моя карма и так загублена десятком убитых, то еще один бездарный певец ее не отяготит.

Стоит ли? Он ведь для нас старается… — О нас будут судить вот по таким песням. И никто не поверит, что ни один из дваждырожденных за последний месяц ни разу не снимал доспехов и не слушал музыкантов.

Я рассмеялся неожиданно для самого себя.

Что с тобой? — поинтересовался Кумар.

Да просто представил, как выглядело бы пробуждение Юдхиштхиры, если бы слова певца оказались правдой. Представляешь: привыкший к гармонии и сосредоточению царь открывает глаза и видит вокруг толпу танцующих и поющих. Кто-то тащит ему медвяный напиток, кто-то перечисляет добродетели его предков. А царь, воплощаясь в мысли каждого, видит ракшасов жадности, унижения и вожделения. И каждый думает, что чем лучше попросит, тем больше дадут.

Говорят, некоторым чаранам дано предсказывать будущее, — заметил Митра, — боюсь, этот угодил прямо в цель. Будут еще у нас цари, жаждущие воспеваний. И будут говорить — так заведено древними.

Песня в обозе прервалась и сменилась криками боли и гнева. Как мы потом узнали, кто-то из дваждырожденных все-таки отстегал певца хлыстом.

— Меня до сих пор пробирает дрожь от угро зы Карны уничтожить Арджуну, — признался я.

Мало ли кто кому угрожает, — легкомысленно откликнулся Митра, — все равно ничего не выйдет.

Мне бы твою уверенность. Ты ведь не видел Карну так близко, как я, не обжигался об его холодный пламень.

А мне и не надо видеть. Я просто знаю, что ничто в мире не идет так, как замышляют смертные. Что-то там клянется сотворить Карна, что-то вымаливают у богов жрецы Хастинапура, пытается познать будущее Юдхиштхира. А будет так, как угодно карме и неведомым богам. Так что смирись с тем, что твои суета и озабоченность ни к чему не приведут.

Так стоит ли тогда вообще к чему-либо стремиться, о мой мудрый головорез, не закончивший обучения в ашраме?

Понятия не имею, — от души признался Митра, — скорее всего, я и воплотился-то в этой несовершенной оболочке как раз для того, чтобы выяснить это.

А как же ты намерен выполнять свой долг? — невозмутимо спросил Кумар. — Твои мысли приобрели поистине божественную широту и относительность. Так не все ли равно, за кого сражаться?

А ты можешь объяснить, почему предпочел долг перед Пандавами долгу перед патриархами? Кстати, законным властителем Хастинапура остается Дхритараштра, а главой Высокой сабхи — Бхишма. Значит, мы нарушаем дхарму и брахманов, и кшатриев.

Карма разными путями привела нас под знамя Юдхиштхиры, — вдруг очень серьезно сказал Кумар, — теперь наш долг кшатриев — хранить верность своим властелинам, а дхарма дважды-рожденных требует лишь понять, почему мы здесь. Мы обладаем даром воплощаться в устремления своих повелителей, но не растворяться в них. Не случайно Высокая сабха оставила за каждым право выбора, и Бхишма никого из нас не обвинил в предательстве. То, что мы способны все еще задавать вопросы, свидетельствует как раз о правильности избранного пути. Мы — не щепки в водовороте, а люди, сознательно принявшие бремя долга. И я намерен его выполнять до конца.

Но ь'дти в бой надо с ясным сердцем, — сказал я, — основа безупречного действия — обуздание сомнений. Нам всем бы не мешало понять, за что все-таки сражаемся.

Да брось ты об этом думать, — ухмыльнулся Кумар. — Меч над нашими головами уже занесен, и драться надо просто потому, что иначе нас убьют. Панчалийцы именно теперь вдруг возгорелись желанием отомстить за поражение, случившееся полстолетия назад. Матсьи хотят отбить стада коров у тригартов. Ядавы жаждут проявить воинскую доблесть. Ты привел южан, которые в нищете пальмовых хижин видели сны о несметных сокровищах Хастинапура. У всех найдутся причины не любить Кауравов.

А у нас?

Они противостоят нашим властелинам, — пожал плечами Кумар. — Если не хватает своих причин для ненависти, воплотись в кого-нибудь из панчалов. Впрочем, сердце подсказывает мне, что задолго до конца битвы поводов мстить и ненавидеть появится предостаточно.

 

Курукшетра. День второй

В сизом предрассветном тумане поднимались воины. Звенело оружие, глухо звучали слова команд. Шепча мантры, пробуждающие силу, мы с Митрой помогли друг другу облачиться в панцири и повязать мечи, подаренные нам Крипой еще в стовратной Двараке. Быстрой походкой сквозь ряды простых воинов прошел Кумар. Следом за ним, пытаясь сохранять достоинство, семенил жрец с медным сосудом, полным жертвенного масла. Он не был дваждырожденным, но для большинства наших воинов куда большее значение имели ритуалы, а не пламенная брахма.

По приказу жреца воины подбросили хворост в почти угасший очаг и собрались огромным кругом, наблюдая, как с треском и шипением поднимаются вверх лепестки алого цветка. Наклонив сосуд, брахман лил в огонь жертвенное масло и мелодичным завораживающим голосом читал слова священного гимна:

"Нашим колесницам помогите,

О единодушные боги,

Когда кони галопом покроют пространство,

Врагов повергая во прах…

Древние слова сохранили свою силу. Мелодичный распев уводил в сторону тяжелые предчувствия и сомнения. Белая струя масла лилась уже не на алый цветок, а в разинутую пасть красного дракона, начинающего колдовской танец среди черных углей и корявых сучьев.

"Защити нас, о Агни, отракшаса! Защити от вредящего и от убийц. Мы выбираем тебя вестником, Жрецом всеведущим. Отнеси нашу жертву на небо…

Черный дым поднимался вверх тонкой струйкой, неся молитвы к подножиям тронов богов. Точно такие же дымы возносились и над станом Кауравов.

— Если богам придет в голову откликнуться на все сегодняшние просьбы, земля обезлюдеет, — шепнул мне Митра.

Впрочем, на наших воинов обряд жертвоприношения подействовал достаточно благоприятно. К месту построения они поспешили с бодрыми улыбками, стараясь не обращать внимания на холодную росу, падающую с высокой травы на металл доспехов. Туман размывал формы и гасил звуки. Воины скользили почти бесшумно, словно развоплощенные души в стране мертвых. Команды отдавались полушепотом. На расстоянии броска копья уже ничего нельзя было различить. Лишь бряцание оружья да тяжелая поступь слонов где-то впереди рождали успокоительную мысль, что на поле сражения мы вышли не одни. По рядам пришел сигнал остановиться. Мы остановились и стали ждать. Ждали долго. Потом взошло солнце.

Алые стрелы Сурьи распороли пелену тумана. Клубящаяся завеса майи упала с наших глаз, открыв огромное поле под сияющими небесами, не запятнанными ни малейшим намеком на облака. Краски проснувшегося мира были первозданно чисты. Я залюбовался каплями росы, густо нанизанными на бесчисленные нити травы. Курук-шетра, подобно расточительной красавице, дразнила взор россыпью драгоценностей.

А какую красоту видят те, кто идет в первой шеренге, — сказал я стоящему рядом Митре.

Не хотел бы я быть в первой шеренге, — ответил Митра, указывая на игру солнечных бликов на противоположном конце поля. Там, подняв копья и знамена, ждала нас вражеская армия. Она была еще нестрашная — вся растворенная, размытая переливами красок и расстоянием. Боевые слоны казались не опаснее пасущихся коров, а дорогие сияющие доспехи кшатриев Хастинапуравселяли в моих воинов пока лишь желание поскорее обрести трофеи.

— Жаль, отсюда не видно знамен, — посетовал Митра, — мы даже не знаем, с кем придется сойтись.

К нам подъехал Кумар.

С нашей стороны стоит войско Магадхи, — сообщил он, — Джаласандха собрал своих кшатриев и встал под знамена Кауравов.

Не пришлось бы нам сражаться в окружении, — сказал я.

Все предусмотрено, — заверил нас Кумар, — смотрите: Бхишма построил войско на подобие летящей птицы. Слоны — ее тело, всадники и пехота — крылья, а колесницы станут клювом. Все по старой доброй науке войны. Наша же армия построена сейчас так, чтобы отражать натиск врага с любой стороны. Всем командирам приказано сохранять плотность рядов, не увлекаться преследованием и внимательно слушать сигналы. Атаку сегодня начнет Бхимасена с Накулой и Сахадевой. В середине войска — сам Юдхиштхира с отрядом из самых больших слонов…

А тогда, кто же это? — прервал нас один из воинов. Мы обернулись. По узкому проходу, оставленному между рядами, неторопливо шел пеший и безоружный глава рода Пандавов. Кто-то из командиров, стоящих в золоченых колесницах перед линией войска, окликнул Юдхиштхиру:

— Зачем, о царь, ты идешь в стан наших вра гов со сложенными на груди ладонями?

Юдхиштхира не ответил. Казалось, он погружен в свои мысли и пытается не сойти с какого-то, видимого лишь ему одному, пути на ту сторону поля. Так же молча прошел он и сквозь ряды сюих врагов, осыпающих его насмешками, туда, где под белым стягом с изображением пальмы, пяти звезд и солнца ожидал его величайший из патриархов Высокой сабхи Бхишма. Смиренно приблизился сын Дхармы к серебряной колеснице предводителей куру. И лишь тогда разомкнул уста:

Привет тебе, победоносный! — сказал он патриарху, — дай нам свое благословение.

Благословляю тебя, — сказал повелитель брахмы, — смело сражайся и добудь себе победу. Но я буду сражаться против тебя, повинуясь долгу и клятвам.

Юдхиштхира почтил также Дрону, Крипу и Шалью, обещая сражаться, не изменяя дхарме. Потом старший Пандава обратился ко всему войску:

— Мы были единым братством, — восклик нул он, — мы и сейчас готовы принять любого из вас в наш союз. Еще не поздно сделать выбор, ко торый никто не назовет предательством.

На призыв Юдхиштхиры неожиданно откликнулся сын Дхритараштры, рожденный от женщины-вайшьи — Юютсу:

— Если ты примешь меня как равного, я буду сражаться за тебя, — крикнул он Юдхиштхире.

— Мы принимаем тебя, о могучерукий, — с достоинством ответил Юдхиштхира, — тебе суж дено будет продолжить род Дхритараштры.

Об этом разговоре мы, стоявшие в боевом строю, узнали намного позже, а в те мгновения с немалым удивлением и радостью наблюдали, как большой отряд кшатриев вдруг откололся от монолитной глыбы вражеского войска и пошел в нашу сторону вслед смиренно бредущему Юдхиштхире.

Где-то наподалеку Митра весело объяснял войнам науку Крипы:

— Мудрый Пандава, как и положено по законам стратегии, показал врагу свое смирение, заражая не желанием сражаться. Каждый патриарх прочтет в его сердце стремление к покою и миру. Но в атаку-то нас поведут Арджуна и Дхриштадьюмна…

Бог Сурья не торопясь погонял свою колесницу, золотя белые зонты и разноцветные знамена над повозками царей и знатных бойцов. На противоположном конце поля разом монотонно заговорили боевые барабаны. Едва заметное движение пробежало по бесконечным шеренгам, перегородившим Курукшетру. Кауравы пошли в атаку. В передних рядах их войска среди наконечников поднятых копий колебалось украшенное львиным хвостом и изображением лука знамя Ашваттхамана — сына Дроны, величайшего знатока оружия. Шалью — царя мадров — осеняло знамя, вытканное золотыми нитями. Оно несло знак плодородия — сверкающий лемех. Царь народа синдху Джаядратха вел правый фланг под знаменем серебряного вепря. Левый фланг возглавил Сомадатта, царь бахликов, преданный жертвоприношениям и благочестию. Горестно сжалось мое сердце, когда чуть поодаль я увидел знамя с изображением быка, принадлежащее Крипе. В центре войска, чуть позади колесницы Бхишмы, сияла великая змея — Наг. Под этим знаменем шел в битву Дурьодхана. Его отряд был виден издали благодаря льстивому блеску драгоценных доспехов личной охраны. Изукрашенные полотнища штандартов бились на ветру, как наряды танцовщиц, пускающихся в пляс.

Им навстречу из наших неподвижных рядов медленно и плавно, словно паря в утреннем воздухе, двинулась колесница Арджуны. На свое знамя он поместил образ царя обезьян Ханумана, который согласно легенде верой и правдой служил герою Раме во время войны с ракшасами. Рядом весело плескалось полотнище с изображением царя птиц — коршуна Гаруды, напоминая, что сам предводитель ядавов Кришна сегодня ведет колесницу обладателя лука Гандива. Пять прекрасных белых коней, повинуясь воле возничего, влекли колесницу навстречу восходящему солнцу. В какое-то мгновение я смог разглядеть из-за копий и шлемов передних рядов самого Арджуну, озаренного сиянием драгоценного головного убора, полученного, как говорили, от небожителей. "Знамя на ветру" — так сказал бы чаран о лице человека, подхваченного пронзительным необоримым потоком жизни. Казалось, все телесное было сожжено в пламени духовного пыла.

По изумрудной траве медленно ехала золотая колесница под белым зонтом и знаменем с обезьяной. Арджуна вглядывался вдаль, равно безучастный к дерзким крикам врагов и нетерпеливому ожиданию, сковавшему наши ряды.

— Подобно полководцу на смотре войск, — с уважением сказал кто-то из моих воинов.

Враг приближался, но Арджуна медлил подать сигнал к атаке.

— Может быть, он еще не решил, — тихо шеп нул Митра и поежился, словно холод доспехов проник сквозь кожаную подстежку его панциря. "Арджуна все еще пытается понять, на чьей сто роне правда", — нелепая мысль. Она вошла в мое сознание как отражение тревоги и страха моих солдат. Ее не должно было быть, ибо сомнения за мутят разум и помешают стрельбе из лука. Созна ние должно просто отражать мир, как безупречно отполированный клинок. Так когда-то говорил мне Крипа, обучая обуздывать мысли и тело. Нас мно гому успели обучить: слиянию прозревших сер дец, гармонии мыслей, благоговению перед муд ростью патриархов, тому, что любая жизнь свя щенна. Обучили и вывели на Курукшетру, кажет ся, только затем, чтобы одним взмахом меча обес ценить все духовные искания ашрама ученичества, прекратить все сомнения, споры и надежды.

Каким бессмысленным представляется все происходящее! Я чувствовал, как страх черными холодными струйками затекает в щели доспехов, заполняет сердца стоящих вокруг меня воинов. Его тошнотворный запах витал в воздухе, смешиваясь с запахом пота, пыли, приближающейся смерти.

Нет ни прошлого, ни будущего. Нет выбора и надежда. Мир стад уикижйм и черным, кож. брошенный на землю щит, а человек — муравьем, ползущим по его раскаленной поверхности. И не было таинственной глубины, в которой могло сохраниться нерушимое зерно духа, тайна человеческой жизни. Не было ни тайны, ни Атмана. Были только плотные шеренги куру, несущих смерть, да погруженный в свои мысли Арджуна, бесстрастно взирающий на своих и чужих. Косматый ужас ворочался в людской толчее, как зверь в берлоге. Может быть, и Арджуна, застывший в золотой колеснице, просто оцепенел, заглянув в его лютые глаза…

"Приходящий на зов, чтоб помочь,

Создавая свет для бессветного.

Форму для бесформенного

С чистой силой действия

Из светлого пространства солнца.

Да войдут в нас твои лучи!.."

Слова проникли в мое сознание раньше, чем я понял, что это Митра отгоняет страх древним заклинанием, пробуждающим брахму. Пламя над алтарем.. . Запах жасмина…

Вокруг безмолвно стояли мои воины. Я учил их сражаться для того, чтобы использовать в великой битве на благо Пандавов. Значит ли это, что они стали безвольным орудием в моих руках? Или их Атман сейчас тоже обретает бесценный опыт души, разрывающейся между страхом смерти и дхармой кшатриев? Их долг — сражаться. Мой — вести их к неведомой высшей цели, по возможности щадя их бренные оболочки. Каждая смерть доверившегося тебе человека приумножает бремя кармы. И уже ни отказаться, ни повернуть назад, ибо это тоже будет предательством, обрекающим моих воинов на смерть. Значит, годы и месяцы, предшествовавшие этому дню, полные восторгов и маяты ученичества, неумолимо вели меня к этому полю, к этому кармическому итогу.

Курукшетра — предел или только рубеж? Я думал, что знаю, куда иду. Но боги посмеялись над жалкими усилиями молодого дваждырожденного управлять своей жизнью. Так стоит ли задумываться сейчас, что будет потом? Мой долг предельно ясен — сражаться и побеждать. И ничем мой путь сейчас не отличается от стези высокородного Арджуны, несущего на плечах почти непосильное бремя кармы многих тысяч воинов, собравшихся под его знамя. (Может быть, поэтому так медленно движется навстречу врагам его боевая колесница).

И пришла сила. Сияющая, жгучая, пульсирующая брахма хлынула в мое сердце. Словно предельное усилие воли на грани отчаяния распахнуло какие-то запретные двери, воплотив меня в узор братства, сделав причастным к той вселенской силе, что питала сейчас Арджуну и всех, чьи сердца даже в эти последние мгновения не ослепли. Я понял, что не один.

И сознание обрело равновесие. Сердце отсчитывало последние мгновения ожидания. Его глухие удары заглушили все остальные звуки этого мира. Громовые раскаты заполнили поднебесье, словно огромный барабан Шивы, зовущий к бою.

Как в замедленном сне, я видел накатывающийся человеческий вал, стирающий пустое пространство поля — последнюю сужающуюся полосу, отделяющую бытие от небытия.

Арджуна и Кришна разом подняли к губам огромные раковины. Пронзительный зов их вонзился в небо на грани, едва доступной человеческому слуху, зажигая наши сердца ратным пылом. Уже не удары сердца, а боевые барабаны наяву задали единый ритм движения всему войску. Мы двинулись вперед, сминая траву, гася солнечные блики клубами поднятой пыли. Ряды врагов стремительно приближались, но мои глаза не различали отдельных людей, ловя лишь колышащийся блеск копий.

Столкнулись щиты, клинки с противоположных сторон нашли мягкую плоть и уравняли кшатриев и брахманов, добрых и злых, трусов и храбрецов. Передние ряды падали как подкошенные, задние напирали, и неумолимо приближалась к нам с Митрой линия лязга оружия и криков боли.

Не подобает воину умирать дома от старости, — громко закричал Кумар, — наш извечный долг — принять смерть в бою. Покажем этим кшатриям, как дерутся южане! Для нас жизнь и смерть едины, а те, в сияющих панцирях, малодушно трясутся за свои сокровища. Когда они увидят, что блестит не золото, а клинки, они побегут.

Вперед! Врата высших миров открыты для храбрых! — закричал я.

Они ответили мне единым криком. Воины юга сплотили ряды и радостно встретили первый удар. Каждого из них я знал в лицо, каждому, насколько мог, передал искусство, полученное от Братства. И те, кто привык повиноваться мне, ловить каждое слово мое у ночного костра, встали передо мной, заслоняя щитами от длинных вражеских копий. Несколько мгновений я видел перед собой только их напряженные спины и бешено работающие руки. Потом стоящий прямо передо мной воин, споткнулся, застыл в движении и начал медленно оседать. Из его спины, обтянутой кожаным панцирем, страшно высунулся наконечник копья. Теперь и я оказался лицом к лицу с врагом. Теснота такая, что невозможно ни уклониться, ни шагнуть назад. Вспышка разящего меча. Что-то в моем теле ответило раньше, чем разум. Голубое лезвие подаренного Крипой меча с отвратительным хрустом ушло в щель между панцирем и обшитой медными бляхами юбкой. Только тогда я увидел противника целиком — его остановившийся взгляд, руки, хватающие воздух, изогнутый в смертельной муке рот. Он рухнул на землю. Напор задних рядов вынудил меня наступить на его тело, а занесенные спереди клинки — тут же забыть об этом.

Потом боговдохновенные чараны пели об этом дне: "С чистой душой, стремясь достичь неба, они сражались лишь справедливыми приемами. Безупречные в своих действиях, те повелители бились по законам высочайшего пути. Там не было стрел с зубчатым острием, ни стрел, смазанных ядом, ни стрел, сделанных из кости".

Говорят, что Сатьяки и Дурьодхана, съехавшись на колесницах в пылу сражения, даже не подняли оружия. Пока их возничие выписывали затейливые кружева вокруг друг друга, бывшие товарищи по юношеским играм перебрасывались не стрелами, а упреками, сетуя, что кшатрии вынуждены изменять своей дхарме, убивая родных и наставников.

Впрочем, не все поединки первого дня закончились учтивыми речами. Восседавший на огромном слоне царевич матсьев Уттара заметил, что предводитель мадров Шалья атакует колесницу Абхиманью. Доблестный сын Арджуны в этот момент был поглощен поединком с самим Бхишмой и обращал мало внимания на происходящее вокруг него. Уттара, не задумываясь, послал огромное животное прямо наперерез колеснице. Боевая повозка Шальи была опрокинута ударом могучих бивней. Но царь мадров, искушенный в боях, успел выпрыгнуть из нее невредимым, а стрелы его телохранителей, посланные с других колесниц, пробили легкие доспехи Уттары, и он рухнул на землю. Раненый слон, гневно трубя застыл над телом своего повелителя. Атака колесниц захлебнулась, а на помощь к Абхиманью пробился Бхи-масена, заставивший племянника прекратить неравный поединок с патриархом. Так Уттара вернул долг Арджуне, отдав свою жизнь за жизнь его сына.

Всего этого мы, стоявшие в пеших рядах, конечно, не видели. Мы сражались, словно занимались изнурительной и монотонной работой. Что бы ни происходило вокруг меня, какие бы возгласы победы или отчаяния ни раздавались на флангах, я держал свои чувства в узде, заботясь лишь о том, чтобы не дрожала рука, заносящая меч, и не затекло плечо, закрытое щитом. В это время ненависти к врагам во мне было не больше, чем у лесоруба, колющего дрова. Пока дух пребывал в покое, была надежда выжить.

Ночной мрак положил конец битве. Под доспехами я чувствовал свое мягкое, мокрое от пота, изнуренное, но зато живое тело. Тьма несла прохладу и безопасность. С тех пор я люблю ночь.

Ни цветочных гирлянд, ни блестящих браслетов не было видно на воинах, выходящих из битвы. С ужасом я увидел одного из панчалийских командиров, стоящего на коленях среди изрубленных тел. Его отряд не выдержал конной атаки три-гартов и был истреблен на месте. Разум несчастного помутился, и он пытался разговаривать с теми, кто уже начал новый круг перерождений.

Даже среди моих южан царили уныние и подавленность, а ведь в большинстве своем это были люди, способные прирезать человека из чистого удальства.

Посмотри на пламя конца юги, — хрипло сказал Кумар, показывая в сторону поля битвы. Я нехотя оглянулся и увидел жуткое, прозрачное белое пламя, которое незримо для обычных глаз поднималось к небу. Оно не разгоняло сумрак, а колебалось отдельно от него, ничего не освещая и не опаляя.

Это брахма покидает остывающие головешки тел дваждырожденных. На сегодня жертвенный костер Курукшетры погас, — тихо сказал Кумар. Где-то в стороне раздался гневный голос Митры:

Где ты бросил оружие? Ты что думаешь, битва закончилась навсегда? Деревенщины, себя погубите и нас заодно…

Последовавшая за этим брань, как ни странно, развеяла тягучий мрак отчаяния, холодивший мое сердце. Я поспешил на голос Митры, чуть ли не обрадованный возможности действовать, а не думать. Мой друг стоял среди воинов, возвращавшихся в лагерь. Перед ним понуро застыл Мурти, все еще державший на спине что-то похожее на мешок.

Ну вот, посмотри, Муни, на этого безумца, — обратился Митра ко мне, — он бросил щит и копье.

Но я же иначе не мог его нести, — едва слышно ответил Мурти. Я изумленно пытался рассмотреть его ношу. Это оказалось тело одного из наших воинов. Даже не пытаясь воплотиться в этого человека, я ощутил холод смерти. Ему уже ничего не могло помочь.

Но надо же выносить своих… — тихо сказал Мурти, — может, он еще живой,

Их там сотни остались! — закричал Митра, тыча пальцем куда-то в темноту, — если мы займемся похоронами, на завтра не останется сил держать оружие. Жизнь кшатрия лишена смысла без оружия. Будь ты в другом отряде, тебя бы просто зарубили как преступника. Ладно, — продолжал Митра чуть смягчившись, — оставь убитого здесь и ступай отыщи себе щит и копье.

Мурти молча опустил тело и поспешил обратно на поле, а мы с Митрой, окруженные другими воинами, устало побрели в лагерь.

— Хороший парень, хоть и деревенщина, — тихо сказал Митра, — надо было его проучить, иначе не выживет. С ношей добрых традиций тяжело махать копьем. А вон другие, смотри, перепуганы, истощены, но упорно тащат дорогое оружие и одежды. С трупов сорвали. Не боятся гнева богов…

Митра громко плюнул на пыльную землю и замолчал. Мы из последних сил добрели до походного шатра, чтобы, опустившись в пахучее тепло подстилки из сухой травы, обрести сон, как милость забвения.

Наутро мои южане смеялись, шутили и наперебой похвалялись подвигами, уверясь друг в друге за день битвы куда больше, чем за месяц маневров, разговоров и клятв. Так убедился я в истинности изречения, что по-настоящему страшно только в первом бою. Пережившие его воины обретают твердость духа и способность распоряжаться собственной жизнью. По крайней мере, им так начинает казаться.

 

Курукшетра. Магадхи

Наступил новый день. Вновь над войсками, подобно радуге, поднялись соцветия знамен. В центре армии Кауравов реял на ветру стяг с пальмой и пятью звездами. Это неодолимый в бою Бхиш-ма выстраивал свои войска в соответствии с древней наукой. Страшная игла, острием которой стало колесничее войско Хастинапура, нацелилась прямо в центр нашей армии.

— Мы слабее, — сказал Юдхиштхира, — ата ковать всеми силами — безумие.

Поэтому для охраны лагеря останется Бхима-сена с целой акшаукини. Близнецы, Друпада, Вирата и Сатьяки встанут в центре. Их акшаукини должны сломать острие иглы — остановить колесничее войско Хастинапура. На правом фланге встанут крестьяне Магадхи, только что подошедшие с царем Джаятсеной.

Их много, но они не умеют сражаться… — начал возражать Арджуна. Юдхиштхира успокоительно поднял руку:

Это ловушка, майя, которая заставит врага обнаружить свои намерения. Мы же пока будем стойко обороняться и атаковать слабые места. Ты поведешь колесницы, чтобы короткими налетами, словно укусами, подтачивать ствол великой пальмы, имя которой Бхишма.

И битва началась. На правом фланге нашим рядам угрожали племена калингов и нишадов.

В их войске было много слонов, которые несли башни со стрелками. Вел калингов царь Шру-таюс вместе со своим сыном. Туда же Бхишма направил кшатрийское войско Магадхи, а следом за ними, почти размытые расстоянием, у самой кромки поля кружились как в водовороте, проминая коней, конные лавы тригартов. Против них Юдхиштхира и поставил акшаукини ополченцев, пришедших из Магадхи: "Крестьяне ненавидят своих кшатриев так же сильно, как их царь — своего брата Джаласандху".

Я впервые смог увидеть всю картину сражения, потому что стоял на вершине холма рядом с походным шатром Юдхиштхиры. Тут же был Бхи-масена в окружении других командиров, не принимающий участия в сражении. Не только участвовать, но даже смотреть на битву второго дня было тяжело. Войска сходились, обмениваясь тучами стрел, камнями из пращей и дротиками. Затем кшатрии сошлись врукопашную. Панчалы насмерть резались с хастинапурцами, матсьи и яда-вы увязли в плотных рядах бахликов и саувиров. Пешие воины как скошенная трава ложились под колесницу Арджуны, но не давали ей ходу.

Тем временем с удручающей очевидностью стала заметна беда, нависшая над правым флангом. Огромные слоны, объезженные искусными погонщиками, подобно черным утесам, распахивали густые ряды пехоты. По бокам слонов шли "охранители стоп" — пехотинцы, защищающие нежные ноги животных от секир крестьян Магадхи. Плохо обученные боевому искусству вайшьи-земледельцы начали отступать перед воинственными калингами и нишадами.На холме ветер развевал гордые знамена Пан-давов. В молчании сидели вокруг Юдхиштхиры боевые командиры второй линии войск, не участвующих в битве. Спина Царя справедливости была обращена к сражающимся. Сидя в позе сосредоточения, он наблюдал за мельтешением муравьиной кучи, внешне безучастный к шуму битвы.

Бхимасена, хрипло дыша, подбежал к старшему брату.

— Нельзя больше ждать! — закричал. — Надо вводить свежие акшаукини.

Он хотел сказать что-то еще, но в недоумении остановился, видя, что Юдхиштхира созерцает движение муравьев.

Что толку бросать людей в пламя битвы, если не создан поток? — тихо произнес Сын Дхармы. Он поднял глаза на брата и указал на траву. — Видел ли ты, как армия муравьев движется к цели? Словно единый сгусток силы подчиняется неведомому разуму. В общей массе они не ведают страха, идут в огонь, обходят препятствия или разом атакуют. Что рождает волю? Что приносит силы? Пока Арджуна истребляет кшатриев куру, мы можем проиграть всю битву. Что толку убивать воинов в передних рядах войска, которое во много раз превосходит нас численностью? Я жду момента, когда наши войска действительно захотят победить.

Но мы близки к победе, — воскликнул Бхимасена, — в центре атака Бхишмы захлебнулась. Только акшаукини Магадан нуждается в поддержке.

— Конечно, это знает и Бхишма, — возразил старший Пандава, — он раздавил вайшьев. Сле дом в прорыв неизбежно должна пойти кавалерия. Наша майя увлекла Бхишму, цель достигнута, но как жалко людей. Мы бросили необученных кре стьян под ноги боевых слонов.

Бхимасена взглянул на брата из-под косматых бровей и пожал плечами:

Ты, о Царь справедливости, способен видеть каждое явление со многих сторон. Меня же хватает только на то, чтобы стремиться к победе. Не кшатриев же бросать в этот жертвенный костер. Что печалиться о вайшьях, если их войско поглотит слонрв как трясина? Да и конницу тригартов они остановят. У этих пылких наездников нет ни упорства кшатриев, ни ярости отчаяния, с которой воины Магадхи сейчас сражаются за свои жизни.

Я делаю то, что должно, — не сразу ответил Юдхиштхира, — но это не мешает мне скорбеть о вынужденном выборе.

Прошло совсем немного времени и войско ма-гадхов под стягом Джаятсены было разбито слонами на несколько частей. Но эти осколки не дрогнули. Слоны, израненные стрелами, отпрянули от стены копий. Конница тригартов обходила сражающихся с флангов, все больше походя на осьминога, тщетно пытающегося схватить щупальцами дюжину морских ежей.

— Теперь пора! — громко крикнул Юдхиштхира и повернулся к командирам. — Отряды южан должны просочиться сквозь мелколесье, атаковать фланги. Неожиданность сделает маленькое войско большим. И пусть громче издают победные крики. Это посеет страх в рядах неприятеля. Бхимасена, призови чедиев. Атакуйте жестко… Ни при каких условиях не ослабляйте напора.

Бхимасена побежал вниз по склону холма туда, где ждала его огромная колесница. Мы последовали за ним к воинам, видящим отступление ма-гадхов и рвущимся на помощь.

Крестьянское ополчение Магадхи, не выдержав натиска конницы тригартов, кое-где начало подаваться назад. Лишь центр, усиленный закованными в панцири кшатриями самого царевича Джаятсены, продолжал держаться. Вслед за Бхимасе-ной на поле выехали колесницы и всадники чедиев во главе с Дхриштакету.

Мои южане должны были биться в пешем строю, так как оконечность правого фланга упиралась в переплетение оврагов, поросших мелким лесом, трудно проходимым для конницы. Лесные охотники, привычные к долгим переходам, бежали легко и ритмично, соизмеряя дыхание и частоту шага. Мы прорвались сквозь пелену листвы, древним чутьем выбирая направление атаки.

Миновав низкие заросли и неглубокие овражки, окаймляющие правую оконечность поля, мы выходили прямо во фланг атакующей конницы тригартов. Колесницы Бхимасены и чедиев отсекали им путь к отступлению. Мы пришли вовремя. Всадники с длинными копьями вились подобно пчелам вокруг небольших групп пеших воинов, одетых в легкие кожаные доспехи. Заметив нас, конница начала перестраиваться.

Что могли поделать мои лесные воины, одетые в простые кожаные панцири, против длинных копий кавалерии.

Но зачем-то Пандавы послали нас сюда. Может быть, Юдхиштхира разглядел что-то под кожаными доспехами — молодую, яростную, лихую силу, проявленную пока только в упрямстве, самовластии и легкомысленном презрении к смерти. Может быть, именно эта сила, свойственная новой расе, и могла сжечь самоуверенных врагов? Мимо нас пронеслась колесница Бхимасены. — Мы победим! — закричал он, потрясая в воздухе руками. — Смотрите на эту землю, сияющую красотой, как всем желанная женщина в алых одеждах. Кауравы не устоят на поле битвы, и миры богов для них будут потеряны.

Бхимасена со своими колесницами умчался дальше, а мы остались лицом к лицу с шеренгой конников. Пропали небо и земля, затихли звуки битвы. Ничего не слышал я, кроме ударов крови в ушах. Ничего не видел, кроме бликов солнца на жалах вражеских копий. Жуткое чувство одиночества и обреченности выстудило мое сердце. Казалось, в него нацелены блестящие наконечники. Карма, порожденная прошлыми деяниями, настигала нас в плотском, четком, неизбежном воплощении наступающих врагов. Наше настоящее сошлось в луче света, трепещущем на бесконечной струне жизни. Будущее исчезло. Оттуда вместо привычного потока сил наплывали лишь неясные зловещие образы.

Но сияла в глубине сердца тонкая полоска надежды. Где-то в ином мире, далеко за пределами битвы, ждала меня моя Лата. Путь к ней лежал через ряды врагов, через пурпурную ненависть людей и леденящую волю богов. Но из прошлого по струне жизни лился аромат цветущего жасмина, сияли созвездия над башнями Двараки, и как охранительная молитва звучал ее голос, полный силы и надежды.

Майя рассеялась. Я отбросил мысли об одиночестве и обреченности. Потом скорее угадал, чем услышал, сдержанное дыхание своих бойцов за спиной, похожее на шелест листьев под утренним ветром. Я вскинул правую руку и по дружному движению, по единому удару сердца понял, что, повинуясь моей команде, пришедшие со мной изготовились к стрельбе. Горячий пот заливал мне глаза. После бега по зарослям подкашивались ноги.

В едином порыве готовились мы встретить удар кавалерии. Поэтому, когда по сигналу боевой раковины, оставив магадхов, конная лава излилась на нас, мы шагнули ей навстречу почти радостно, словно выполняя давно привычный ритуал или участвуя в танце, плавно подняли длинные луки. Стрелы с пером дикого гуся плеснули в лицо коннице, подобно брызгам, срываемым ветром с гребня морского вала. Хоть в наших шеренгах и не было истинных кшатриев севера, почитавших древнее искусство боя и дхарму превыше всех земных радостей, зато мои люди с детства учились тянуть тетиву на лесной охоте. Прямые змееголовые стрелы летели навстречу валу конницы. Кожаные доспехи не спасали тригартов. Передние ряды стали поворачивать коней. Ободрившиеся магадхи, сплачивая ряды, вновь бросились в битву. Даже эти вайшьи понимали, что спастись можно только атакуя. Слишком уж далеко пришлось бы бежать до леса, ощущая за спиной горячечную жажду наездника рубить.

Чайкой закричал боевой рог где-то в тылу тригартов. На какое-то мгновение перед нашими рядами выросла колесница Бхимасены. Облаченный в сияющие доспехи, он вращал над головой огромной палицей, притопывая на площадке своей боевой повозки, словно в диком танце.

Наши глотки исторгли крик, пробуждающий силу и делающий войско огромным. В едином ритме, поддавшись ему, ринулись воины за Бхимасе-ной. Его колесница, сорвавшись с места, прочертила в рядах врагов страшный зигзаг — так золотая молния пронзает дождевые тучи. Огненная решимость пронеслась по нашим шеренгам, словно языки пламени по сухой траве, зажигая сердца восторгом битвы. Колчаны уже опустели, но исступленно крича, наши воины взялись за мечи и в пешем строю ударили на конницу. Там, куда умчался Бхимасена, победно гремели колесницы чедиев. Шум битвы начал понемногу удаляться от нас, походя уже не на грохот грозы, а на треск затухающего лесного пожара.

Словно над пепелищем восходил к небесам невидимый горький дым — бесплотные сущности поднимались к Высоким полям, потеряв пристанище.

Да, мы подоспели вовремя. За спинами моих лучников ратники Магадхи смогли перевести дух и вновь отыскать в своих сердцах мужество и упорство, присущие людям, работающим на земле. У этих крестьян, одетых в дерюжные юбки, не было высоких помыслов о дхарме воина или обретении царства. Казалось, им нет дела до того, где принять смерть — на рисовом поле, в доме предков или на орошенной кровью земле. Община все равно узнает, где и как ты погиб, позаботится о детях павших. Сыновья будут возделывать те же поля. Смерть одного или десяти еще не угрожает существованию рода. И перед этой вековой истиной рассеивались все страхи, делая невозможной саму мысль о бегстве с поля боя. Всем вместе им предстояло победить или умереть, опираясь не на кшатрийский долг, а на круговую поруку родной деревни.

Впрочем, не все в этой толпе ратников подчинялись обстоятельствам. Командиры разбитой ак-шаукини пытались собрать и вновь построить в боевые порядки тех, кто остался жив. Неподалеку от нас с Кумаром орал на группу растерявшихся, опустивших оружие крестьян худой мускулистый воин. Его лицо, заляпанное кровью и грязью, превратилось в подобие раскрашенной ритуальной маски с отверстиями для глаз. В этих отверстиях сияли два черных костра, полные такой живой силы, что не оставалось сомнений: их владелец принадлежит нашему братству. Он сыпал проклятиями, угрожал, хрипел, короче говоря, вел себя совершенно неподобающим для дваждырож-денного образом, но он был наш, и мы с Кумаром решили подойти поближе.

— Поздно уже молиться. Ты копье крепче держи. Конь — не человек, на копье не попрет, если ты сам его не бросишь. Если кто побежит и позволит себя зарубить, того я в царстве Ямы достану и буду терзать в облике страшного ракшаса. Впрочем, до Магадхи далеко, не добежите. Здесь будем стоять!

Это был Аджа, принявший новый облик, наполненный какой-то жгучей черной силой, исхудавший, деятельный и злой.

Горечь, отчаяние, гнев и, кажется, раскаяние ощутил я в потоке слов, которым мой друг пытался залить пожар страха и растерянности в сердцах своих воинов.

Если мне стоило немалого труда узнать Аджу, то и он, поглощенный происходящим, не сразу понял, кто обнимает его за плечи.

— Ты все-таки пришел! Аджа устало улыбнулся мне:

Пусть будет вечно неведом мой путь…— потом его лицо исказила гримаса ненависти, — Жалеть больше не о чем. Боги в мудрости своей превратили все в майю, позволив кшатриям Джа-ласандхи спалить деревню. Мои общинники, кого не перебили, попали в рабство.

А твоя жена? (Я явственно вспомнил чистое, полудетское лицо, восторженно глядевшее на Аджу).

Ее просто забрали у меня вместе с коровами и козами. Увели со двора. И я ничего не смог сделать, Муни. Я был один, без брахмы и оружия. В наших краях не осталось закона. Сильный берет все. Пример показывает сам царь. В него вселился ракшас, заставляющий уничтожать собственный народ. Безумца сжигает честолюбивое желание стоять у трона Дурьодханы с раболепно сложенными ладонями. Все, что выколотили из крестьян, пошло на вооружение кшатрийской армии, которую бросили против Пандавов. И ни один крестьянин в моем войске не поймет, что сделал это Джаласанд-ха только для того, чтобы сбросить с трона своего родного брата Джаятсену. Жажда власти Джаласан-дхи привела сюда на заклание тысячи моих соплеменников. Его отец Джарасандха, убитый Бхима-сеной, тоже был негодяем. Но он поддерживал закон, сохранял границы государства и не пытался обратиться в хастинапурца…

Аджа длинно выругался и схватил за плечо какого-то крестьянина, который, лишившись оружия, бессмысленно метался между рядами, разыскивая то ли командира, то ли пути к бегству.

Что ты суетишься! — закричал Аджа.

Мы разбиты… Все побежали… — на нас, испуганно моргая, уставились бессмысленно вытаращенные глаза.

Вон твои! — рявкнул Аджа, хватая крестьянина за плечи и разворачивая его к большой толпе воинов, которую уже перестраивали и вразумляли несколько деловитых кшатриев.

Аджа поспешил туда, сделав нам с Кумаром знак следовать за ним. Не к тусклому, трепещущему как бабочка на ветру разуму, а к сердцам, затянутым майей нерешительности, обратился Аджа, вырвав из ножен меч с голубым клинком, похожий на те, что обрели мы с Митрой в Двараке.

— Мы — непобедимое воинство Магадхи! Мы, а не толпа изнеженных кшатриев, которые грабили нас по приказу неправедного царя. Вспомните сво их детей, умирающих от голода, и опаленные по жаром волосы своих жен. Вон те — Аджа ткнул мечом в ту сторону, где напротив наших рядов скапливались для атаки бахлики, тригарты и кшатрии Магадхи, — виноваты в том, что у нас нет больше ни семьи, ни дома. Идите и убейте их!

И тысячи воинов ответили ему радостным ревом. Он подсказал им способ унять боль, утолить ненависть, победить страх. Потеряв все, ради чего жили в далекой Магадхе, они обретали полноту существования, изменив закону своей варны, обратившись из вайшьев в воинов, уже не думая ни о тяжелых плодах своей кармы, ни о страхе смерти. Может быть, в тот краткий миг, который отделял их от несущейся в атаку кшатрийской тяжелой кавалерии, каждый из них обрел свое счастье.

Раздались команды. Нестройные шеренги, тяжело наставив копья, обтекая моих южан, пошли навстречу новым врагам. Крестьянин, все еще стоявший рядом с Аджей, вытер грязные потеки вокруг глаз широкой ладонью и, молча подняв с земли брошенный кем-то топор, пошел, чуть косолапя, вдогонку наступающей шеренге.

Аджа перевел взгляд на меня и криво усмехнулся:

— Наука дваждырожденных помогает, если не обретать истину, то вести людей на смерть, — кор ка слипшейся крови и пыли на его лице пошла тон кими трещинами, — Когда вы с Датой ушли, я почти собрался идти за вами. За жену испугался. А ведь если бы поддался порыву и забрал ее с со бой, может, и уберег… Опять же, хозяйство. Ты же видел, что я достиг совершенства. Значит, ду мал я, правильно выбрал кармический путь. Зна ния дваждырожденных служили мирному труду вайшьев. Да я бы с парой общин мог пол-царства прокормить. Все в распыл пошло. Не надо было царям, чтобы я народ кормил… За ночь все со жгли. Потом уже бросился искать виновных. При шел к нашему царю Джаятсене, который с Наку– лой договорился. У него как раз нужда была в тех, кто умеет и хочет сражаться. Оказалось, что и это у меня неплохо получается. Собственно, ничего больше в жизни и не осталось.

Калиюга — время тщетных усилий и бессмысленных потерь, — только и нашелся, что сказать, я.

Нет! Я чувствую какой-то смысл, — возразил Аджа, — потеряв все, лишившись по воле богов всех привязанностей и надежд, я, кажется, начинаю понимать то, что напрасно твердили мне под Кампильей Юдхиштхира и Гхатоткача. Я больше не мясо и кости. Что-то там пробудилось во мне, воссияв бессмертием и великой силой. Похоже, это то, во имя чего риши годами изнуряют тело и мысль в аскетических подвигах. Я должен прорваться к этому сияющему полю внутри себя, узреть его во всей ясности и величии, даже отдав на этом пути то, что и мудрецы, и простецы называют жизнью.

Договорить нам не дали. Лавина неприятеля обрушилась на акшаукини магадхов, усиленную колесницами чеди и моими стрелками. Гневными воплями встретили ратники великолепную колесницу, ведущую вражеские отряды. Царь Джаласандха в окружении своих кшатриев мчался прямо на копья тех, кто кормил его. Магадхи стояли крепко. Поборов первый страх, они шли в атаку неторопливой крестьянской походкой, опустив натруженные руки с толстыми копьями и тяжелыми секирами. Им неведомо было изощренное искусство кшатриев. Но с бесхитростным упорством они готовились продолжить кровавую страду, словно обмолот риса. Не похваляясь друг перед другом доблестью и трофеем, шли они убивать и умирать.

Вдруг перед нашими рядами выросла колесница Бхимасены. Спины коней защищали красные попоны, золотая цепь с колокольчиками оплетала всю боевую повозку. Джаласандха и Бхимасена застыли друг перед другом. Заносчивые кшатрии Магадхи криками подбадривали своего царя.

Эти не побегут, — со странной гордостью сказал стоящий рядом со мной воин Магадхи, — наши кшатрии будут сражаться до последнего.

А вы ими по-прежнему восхищаетесь? — резко спросил я.

Воин криво усмехнулся:

— Мы радуемся: значит, не уйдут от нас. Раз уж мы сегодня разбили этих дикарей с востока со всеми их слонами, то уж своих-то кшатриев… — добавив еще несколько нелестных слов о добро детелях всех царей и кшатриев говоривший воин покрепче ухватил копье и стал проталкиваться в передний ряд.

Самозваный царь Джаласандха стоял в своей колеснице гордо выпрямив спину и презрительно озирал пешие ряды напротив.

— Это же мои пастухи и земледельцы, — гром ко крикнул он Бхимасене, — кто тебе сказал, что они умеют сражаться? Разве дхарма не повелева ет им подчиняться господину? Это вы, Пандавы, допустили смешение варн. Оно вас и погубит.

И Джаласандха громко захохотал. В этом смехе смешались гнев, гордость, наслаждение убийством, но не было в нем ни радости, ни снисхождения.

— Смейся, пока можешь, — грозно ответил Бхимасена, — так же будут хохотать гиены, по жирая твое мясо на поле боя.

Две колесницы рванулись навстречу друг другу в молниях солнечных бликов. Несколько мгновений потребовалось Бхимасене, чтобы поразить стрелами длинногривых коней царской колесницы. Соблюдая дхарму кшатрия, он тоже оставил повозку и сошелся с противником в поединке на мечах. Страшным синим племенем полыхнул клинок дваждырожденного, входя в золоченые доспехи, словно в свежее масло. С коротким вскриком рухнул на землю неудавшийся царь Магадхи. Могучие руки в сверкающих браслетах скребли землю. Тело властелина жаждало жизни.

Помутившимися в смертной истоме глазами смотрел Джаласандха, как бегут навстречу кшатриям крестьяне с длинными копьями, как падают, падают его воины. Несколько раз судорожно дернувшись, затихло тело того, кто почитал себя великим завоевателем. Так Бхимасена сделал для Джаятсены даже больше, чем требует долг союзника, — избавил его от соперника .

Теперь последний царь магадхов ликовал и клялся именами богов, что щедро вознаградит всех крестьян, проливавших кровь за его трон. Может быть, он бы и выполнил свои обещания, если б не пал на том же самом поле всего через несколько дней от руки одного из союзников своего брата.

* * *

Все новые отряды вступали в битву. Людской поток менял русло, закручивался в водовороты, бился в плотины щитов, разнося их в клочья. Где-то в стороне, истошно трубя, рушились громады слонов. Человеческая волна приближалась к нашей шеренге, и сияющими бликами на ее гребне были обнаженные мечи. Мы пошли навстречу. Знамена Арджуны и Бхимасены развевались за частоколами копий, но мы явственно ощущали их присутствие.

Нас становилось все больше. Мы текли, как песок, уже ничего не видя из-за спин и шлемов шедших впереди. Мы с Кумаром вели свои отряды, полагаясь только на общий поток и нарастающий шум битвы. Теперь уже ничего нельзя было изменить. Наша мудрость, наше воинское искусство потеряли смысл. Единственное, на что можно было уповать, — сила этого потока. Кто создавал его: воля Арджуны, преданность близнецов, порыв сотен дваждырожденных, мчащихся по воле Юдхиштхиры на колесницах или бредущих в пешем строю? Мы. Наши воля, ярость и вера текли, подобно струе жертвенного масла, на великий алтарь Курукшетры.

Сгустками пламени предстали моему внутреннему взору Бхишма и Дрона, Дурьодхана и Юд-хиштхира. И над всем над этим с новой, недостижимой ранее ясностью я вдруг ощутил присутствие великой силы. Все эти огни брахмы (а я был с ними и в них) сливались в один сияющий костер — "Уноситель жертв", великий Агни, разящее и творящее пламя конца юги.

А разве Царь справедливости не черпал силы в безграничной вере и преданности Митры и Кумара? Это моя брахма вместе с брахмой сотен других дваждырожденных текла в его сердце широким потоком. Мы сами создавали его, и он нес нас вперед, придавая силы каждому воину. Так что же вело нас?

Не к золоту и лотосооким рабыням рвались мы — дваждырожденные, питая мечи кровью своих братьев. Мы прорубали, прожигали, проламывали своими телами путь в будущее. Еще неоформившееся, невоплотившееся даже в слова мечты, оно влекло нас с безотчетной решимостью, уподобив стае саранчи, перелетным птицам, рыбам, идущим на нерест.

Но что же тогда вело наших врагов?

"Акшаукини магадхов погибает!" Этот крик бросил меня в самую гущу боя. Где-то у самой кромки поля свежие войска Кауравов окружили крестьянское ополчение. Теперь и до меня докатился неслышный зов, полный муки и мольбы, рвущейся из ощетинившегося копьями ежа, не успевшего прорваться к спасительному лесу. Там был Аджа, там были последние воины Магадхи, сражавшиеся в окружении. Повинуясь их зову, мы с Кумаром повернули свой отряд.

Какое счастье, что Крипа наделил меня клинком дваждырожденных. Другой бы давно зазубрился или сломался от таких ударов… Сознание целиком перелилось в лезвие меча, который двигался теперь с быстротой мысли. Тело же стало невесомым шлейфом, несущимся за пылающей кометой… Лишь удары сердца да ровный ритм дыхания каким-то необъяснимым образом сохраняли связь моего внутреннего существа с телесной оболочкой. Я ясно помню пронзительное ощущение свободы и радости, охватившее меня. В сознании разливался ровный нетелесный свет, словно открылись тайные двери, о которых так часто твердили риши, искушенные в йоге и сосредоточении. Я ДЕЙСТВИТЕЛЬНО ДОСТИГ ПРОЗРЕНИЯ. И в то же время какая-то часть сознания, еще нерастворившегося в сияющих волнах, продолжала осознавать происходящее. Я наслаждался безупречностью своих действий, пытаясь насколько возможно продлить момент отрешенности от своего тела. Ведь возврат к страху или ожесточению вновь делал меня уязвимым для оружия врагов. Так вот почему смеются дваждырожденные ратхины, бросаясь в огонь битвы! Не обретают ли они здесь плод тысячи жертвоприношений и молитв?

Падает враг с расколотым шлемом. Проламывается панцирь. Узкой тугой струей бьет кровь. Что кричит тот человек под ногами? Новый удар. Падает напрочь отрубленная рука. Вместо человека на моем пути кричащий комок боли. Тут уже хватит толчка щитом. Кто следующий? Расходятся! В глазах ужас. Кто напугал их? Может быть, за моей спиной вздыбилась черная тень ракшаса? Невольно оглядываюсь. Там только мои воины, идущие по пятам. Как мало нас осталось! В их глазах тот же ужас. Они смотрят на меня. Я несу страх. Я перестал быть дваждырожденным, возможно, и человеком, но сейчас это хорошо. Пусть никто не встает на моем пути! Я спешу к Адже.

Рядом рубится Кумар. Что стало с моим другом? Невидящие глаза мечут пламя. Зубы ощерены в зверином оскале. Он тоже спешит на немой зов… Как мы не любили Аджу, смеясь над его леностью и трусостью! Может, еще успеем оправдаться, вновь возродить золотой поток меж нашими сердцами…

Но вот последний напор. Враги расступились. Горстка оставшихся в живых воинов Магадхи бредет нам навстречу. Они уже за пределом горя и радости. Кумар стоит над чьим-то телом. Ну еще бы, кожаные доспехи — какая на них надежда! Глаза Аджи уже закатились. Что там говорит Кумар? Кумар! Он не слышит тебя! Ему уже все равно, успели ли мы спасти остальных. До следующего воплощения он даже не узнает, чем закончилась эта битва. Мы унесем это тело в лагерь. Ему-то мы успеем сложить погребальный костер. Кому достанутся теперь его любимые поля?

— Пошли, Кумар…

* * *

И потекли дни, похожие один на другой бесконечной тяжелой работой воина. Мы вновь и вновь сходились с врагами, рубились долго, терпеливо, с обреченным упорством. Мои южане несли потери, но хранили приверженность долгу.

Через многие воплощения пронес мой Атман колкое мрачное ощущение страха. Я видел длинные пики конницы Пятиречья, молочные бивни слонов, бешено крутящиеся колеса боевых повозок. Несколько раз в самых жарких участках сражения я видел знамя с изображением пальмы и сияющих звезд. Это могучерукий Бхишма, похожий на полуденное солнце, окруженное сотнями жгучих лучей, метал страшные стрелы, закрывая нашим войскам дорогу к победе. Преисполненный великой доблести и верный обетам, патриарх останавливал победный напор панчалов и ядавов. Способный переносить удары любого оружия, окутанный невидимым панцирем брахмы, старец обращал в бегство даже опытных ратхинов. За его колесницей вновь сплачивались ряды тригартов и гандхаров, мадров и куру. С возрожденной надеждой следовали они за знаменем Дурьодханы, на котором был изображен царь змей — великий Наг. Сияющие зрачки его вселяли ужас во всех, на кого падал взгляд немигающих бездонных глаз.

Но каждый раз, когда подавались назад доблестные панчалийцы или высокие духом ядавы, мчалась навстречу врагам белоконная колесница под знаменем обезьяны. Подобно дымно-знаменному огню, прожигал дорогу в рядах куру носящий небесную диадему Арджуна. Носорогом, попавшим в болотную трясину, ревел его несравненный лук. Стрелы, выпущенные из Гандивы, пробивали панцири и щиты, а пробив цель, почти по оперение уходили в землю, шипя как змеи.

Ни одна из сторон не могла взять верх. Каждый день множил число убитых, превращая битву в бессмысленное побоище.

И все это время входило в мое сознание явственное ощущение слепой, неведомой мне силы. Казалось, будто огромный медведь ворочался в берлоге в северных горах. Мохнатая первобытная сила пробудилась, не ведая ни жалости, ни памяти, ни сомнений. Что было источником этой кровожадной воли? Да и был ли источник, отдельный от нее самой? Невидимый монстр, порожденный дремучим прошлым человечества, вдруг поднялся из земли, разинул пасть и кинулся на охоту за живой плотью, воплотившись в тела и разум тысяч неосознающих этого людей. Я понял, что рак-шасы вошли в наш мир, и слугами их стали не отдельные люди. Пандавы и Кауравы безоговорочно верили в правоту своего дела, а ракшасы следовали за теми и другими, мгновенно воплощаясь в тех, кто отвернулся от света разума и духа, отдавшись во власть звериных инстинктов. Слуги тьмы появлялись там, где гасла брахма, где ночь

входила в сердца. Они — порождение иного мира, влекомые лишь запахом ненависти и крови.

В первые дни Юдхиштхира еще собирал дваж-дырожденных в своем шатре, зажигая огни на алтарях и совершая священные ритуалы. С обреченным упорством он твердил, что на пути ненависти нет надежды на спасение, понуждая нас, уставших после битвы, предаваться сосредоточенному размышлению. Какое-то время спокойный блеск огня, привычные ритуалы и пение гимнов помогали нам достигать умиротворения. Потом на это не осталось ни времени, ни сил.

Ловкость Арджуны, неистовость Бхимасены, преданность Накулы и Сахадевы, как и жертвенность тысяч кшатриев, не приносили плодов. Бхишма и Дрона, подобно сияющей плотине, преграждали путь в Хастинапур. Тоска и отчаяние понемногу подтачивали доспехи духа воинства Пан-давов. Усталость сменяла веру.

 

Курукшетра. Смерть Бхишмы

На десятый день моему отряду была дарована счастливая возможность не участвовать в битве. Отведя воинов подальше в тыл и проследив, чтобы у них было вдоволь еды и питья, я вместе с другими командирами, свободными от боя, отправился к холму, на чьей пологой вершине трепетал под ветром походный шатер Юдхиштхиры. Солнце уже было в зените. Задыхаясь от жары, мы поднялись по истоптанной пылящей земле склона и уселись на циновке под зонтами лицом к полю битвы, готовые слушать, смотреть и понимать.

То, что открылось нам, вселяло мало радости. Атака колесниц Арджуны опять увязла. Оба войска топтались на месте. Юдхиштхира и оставшиеся при нем Бхимасена и Друпада выглядели озабоченными. Силы Пандавов таяли изо дня в день, а Бхишма продолжал атаковать с неослабевающим упорством по всем правилам военного искусства.

Я невольно вспомнил наставления Крипы: "Если твои усилия не достигли цели, смени повадку, прими иной облик".

Юдхиштхира, конечно, знал эту истину. Но что можно было сменить в этом кровопролитном противостоянии, связывающем нас и врагов, подобно вязкой трясине. Скоро к холму подкатила золотая колесница, и Арджуна с лицом, обожженным черным пламенем бессильной ярости, тяжело взбежал вверх по склону. Не глядя схватил он из рук слуги кубок с медовым настоем и осушил его одним глотком. Затем позволил себе опуститься, скорее, рухнуть на циновку под тенью зонта рядом с Юдхиштхирой. Две миловидные прислужницы начали обтирать его руки и лицо влажными тканями и благовонным маслом, снимающим усталость. Он не заметил их. Он заговорил, уставив глаза в землю:

— Все бесполезно… Как огонь слизывает су хую траву, так Бхишма сметает наших воинов. Я два раза убивал стрелами всех коней его колесни цы, срезал стрелой с серповидным наконечником древко его знамени. Даже совершил позорный для кшатрия поступок, убив его суту. Но панцирь духа патриарха непробиваем. Сам не знаю, почему он еще не убил меня. Может быть, стоит благодарить искусство моего богоравного возницы или же уни зительную снисходительность самого Бхишмы к своему внуку.

Юдхиштхира хмуро кивнул:

Нужно искать иной путь к победе. Может быть, если объединить усилия всех дваждырож-денных в нашем войске и попытаться ударить единым лучом брахмы…

То и это не поможет, — с улыбкой сказал неторопливо поднявшийся на вершину холма царь ядавов Кришна. Пыль не погасила сияние его дорогого панциря, а созерцание смерти — огня в бездонных глазах. Глядя на то, как непринужденно он держится, как легко берет почетный напиток, лукаво улыбаясь прислужнице, почти невозможно было поверить, что с восхода солнца он не выпускал из рук вожжи белоконной упряжи, да еще закрывал Арджуну от летящих в него стрел.

Значит, мы обречены, — тихо сказал Арджуна, — но от усталости я не способен сейчас даже предаваться отчаянию.

О нет, — откликнулся Кришна, — твой мудрый брат знает путь к спасению. Но он пока не хочет признать, что закон войны требует убить Бхишму.

Юдхиштхира тяжело вымолвил:

— Надо найти брешь в доспехах духа патри арха.Но он безупречен, — ответил Арджуна. Царь ядавов пожал могучими плечами и с нарочитой назидательностью ответил:

Безупречен лишь великий Установитель — причина и созидательная сила всего, что есть в мире. Человек же не может быть совершенным, ибо подвержен потоку времени. Пока сознание Бхишмы находится в покое, пока дух неколебим, а разум сосредоточен, нам не пробить щит его брахмы. Необходимо надломить его дух, сбить ритм сердца. Вспомни прошлое Бхишмы. Не тревожат ли его черные тени воспоминаний?

Кришна отвел глаза от Арджуны и его взгляд безошибочно нашел среди командиров нас с Митрой.

— Что скажете, молодые дваждырожденные? Ведь вы последние, кто был допущен к патриар хам в Хастинапуре.

Взгляды всех людей, собравшихся на холме, обратились на нас с Митрой. Мне показалось, что лучи ярчайшего света пронизывают самые потаенные уголки нашего сознания. Лишь мгновение я колебался, вспоминая мудрые и бесконечно добрые глаза Бхишмы.

Потом сказал почти одновременно с Митрой:

— Царевна Амба!

Глаза Кришны вспыхнули страшным пурпурным огнем. Он вновь повернулся к Арджуне и быстро заговорил:

Патриарх всю жизнь посвятил аскетическим подвигам. Соблюдая суровые обеты, обуздывая чувства, не прикасаясь к женщинам, он накопил океан брахмы. Но именно его преданность принятым обетам и угрызения совести из-за гибели Амбы позволят нам победить. Возьми в бой Шикхандини. Бхишма не сможет поднять на нее руку, и вместе вы сможете сокрушить патриарха.

Но это же недостойно дваждырожденных! — воскликнул Юдхиштхира.

Нахмурился Бхимасена. Седовласый царь Дру-пада лишь развел руками в бронзовых боевых браслетах.

Арджуна поднял на старшего брата пылающие как уголь глаза. Его губы кривились в подобии улыбки, а правая рука указывала на поле, где продолжалась битва:

— Там, о мой многомудрый брат, сегодня по лег целый акшаукини доблестных панчалийцев, матсьев и ядавов. Тем, кто еще остался жив, нет дела до наших рассуждений о дхарме дваждырож– денного…

— Почему я не отказался от власти в тот день, когда кости из камня вайдурья указали мне волю богов! — воскликнул в отчаянии Юдхиштхира. — Не мое это царство. Не нужны мне ни трон, ни диадема Хастинапура.

Но тут вновь заговорил Кришна. Непривычно громко и грозно вдруг зазвучал его голос, достигая слуха всех собравшихся вокруг Юдхиштхиры.

Ты знаешь, что не по воле богов проиграли вы решение игральных костей. Не за твой трон бьются эти люди, а за будущее своей земли.

Но мы привели их сюда…

В гордыне ты перестал сознавать меру своих сил. Они пришли сюда, повинуясь собственной карме. Но если найдут здесь смерть из-за слабости полководца, то в этом будет твоя вина.

Какие тяжелые плоды кармы обретем мы, прибегая ко лжи… — тихо сказал Юдхиштхира.

Но почему ты сейчас заговорил об этом, о сын Дхармы? — гремел голос Кришны. — Хочешь ли, чтобы открыл я, в какую плоть войдет зерно твоего духа через многие круги искупления? Что это изменит сейчас? Будут ли твои воины лучше сражаться, или ты попытаешься изменить дхарму кшатрия? Лишь самоотречение осталось тебе… Думай, как и положено правителю, о своих подданных. Дхарма кшатрия запрещает убивать тех, кто безоружен или отступает с поля брани. Но Бхишма сам выбрал свою долю, продолжая сеять смерть среди наших воинов. Пусть обретет он плоды…

Арджуна вскочил на ноги, переполненный нетерпением:

— Послать за Шикхандини! Пусть следует она в своей колеснице за моим знаменем. Для нее и для Бхишмы пришло время выполнения обетов.

Юдхиштхира поднял затуманенные слезами глаза на Бхимасену. Тот отвел взгляд и пробормотал:

— Войско близко к отчаянию. Надо убить Бхишму.

Во мне словно порвалась какая-то струна, когда я увидел колесницы Арджуны и Шикхандини, мчащиеся в гущу боя, туда, где под проклятым небом Калиюги трепетало на ветру знамя с пальмой и пятью звездами, осенявшее последнего патриарха Высокой сабхи. Почему-то ни я, ни Митра, да и никто из оставшихся на холме не сомневались в том, чем закончится этот поединок.

В тот час, когда лучи Сурьи прочертили кровавые полосы по угасшей траве поля, за частоколом копий сошлись сияющие красотой знамена Арджуны и Бхишмы. Обезьяна с гривой и когтями льва разинула пасть и ударила по пальме с пятью звездами. Ревела в гневе раковина Девадатта, заполняя своим кличем и землю, и поднебесье. Возвещала ли она победу или скликала на помощь всех братьев Пандавов? Мы не видели колесниц, круживших друг вокруг друга в колдовском танце смерти, но мы еще могли различать два полотнища, источающих гнев. И трепетали наши сердца, ибо, окажись милость богов на стороне патриарха, никому из нас не избежать смерти.

Говорят, Бхишма так и не захотел поднять оружие против Шикхандини, которая вместе с Арджу-ной била в него стрелами почти в упор. Тщетно пытались Дрона и Духшасана с отборными воинами пробиться на помощь патриарху. Носящий диадему повернулся к ним, перебросив лук в правую руку, и быстролетные стрелы, соединяясь в непрерывную линию, вошли в ряды врагов подобно тому, как пчелы проникают в листву цветущего дерева.

Быстрый и плавный разворот сделала колесница. Безудержной радостью просияла улыбка черноволосого возничего. Желтыми пчелами вспыхнули на солнце острые жала стрел.

И вот тело в серебряных доспехах рухнуло с колесницы. Не рассмотреть лица за туманом седины. Не проникнуть сквозь панцирь брахмы в миры силы и света, что скрывались за человечьим смертным обличьем. Плоть рассталась с Ат-маном. Сущность обрела свободу и иные миры. Наш мир осиротел.

Битва мгновенно остановилась. Юдхиштхира вскочил с циновки и побежал с холма туда, где в огромном кругу застывших людей лежал Бхиш-ма. Мы последовали за ним.

Потом чараны пели, что из поднебесья на Бхишму пролился дождь живых цветов и зазвучала музыка небесной чистоты. Но песни родились уже после того, как стерлись боль и надежды тех дней и стало уже по большому счету все равно, какой ценой досталась эта победа.

А тогда перед нашими глазами была лишь медленно оседающая пыль и бессильно повисшие знамена над усталыми колесницами. Но потрясение все-таки ожидало нас. Бхишма лежал без движения. Стрелы торчали из его доспехов, как иглы дикобраза. Но смертельно раненый воин не умирал. Где-то в глубине этого огромного древнего тела еще сиял огонь брахмы, словно горящий уголь среди пепла. Сбывалось старое пророчество, что Бхишма способен сам выбрать час своей смерти.

Низко склонив головы, приблизились к великому старцу Юдхиштхира и Дурьодхана в окружении своих братьев.

— Подойдите ближе, — вдруг внятно произ нес Бхишма, открывая глаза, незамутненные бли зостью смерти, — мое сознание уже преодолело телесную темницу, и я не чувствую боли. Остано вите битву. Удовольствуйтесь моей смертью.

Пандавы и Кауравы, являя собой воплощенное раскаяние, стояли с благоговейно сложенными у груди ладонями. Но молчали. Патриарх грустно улыбнулся.

— Всеразрушающее время, подарив ясность видения, отняло у Высокой сабхи возможность влиять на помыслы наших братьев. Каждый из вас видит лишь свою истину, значит, в моих настав лениях уже нет нужды. Я ухожу к Высоким полям. Не печальтесь обо мне.

В бездонных колодцах его глаз вдруг погас огонь, и муть заволокла их загадочную глубину. Теперь лишь тусклые блики играли на слепой поверхности. Глубокие морщины вдруг прорезали кожу. Бренная оболочка истаивала на глазах, лишившись огненного духа, который питал ее жизнью нечеловечески долгий срок.

Потом многие утверждали, что Бхишма воспользовался последней встречей с потомками для того, чтобы передать им целый свод законов и наставлений, необходимых для преуспевания в этом мире. Но никто из нас, сражавшихся на Курукшет-ре, в это не верил. Патриарх уходил из жизни именно потому, что открытые ему законы дхармы уже потеряли свою силу. Его земной путь был закончен. Он достиг полноты и ясности бытия. Но на всей Курукшетре не было ни одного человека, способного вместить его опыт. Для нас все жизненные цели, все линии, петли, узоры кармических путей сходились тогда в едином, пронзительно ясном желании жить.

* * *

Наступила ночь. Черный душный полог давил на плечи, затруднял дыхание, гасил в сердце последние искры брахмы. Где-то на том конце поля умирал, не умирая, патриарх Бхишма. Предавались отчаянию Кауравы, потерявшие неуязвимость.

В своем походном шатре Юдхиштхира, отгоняя скорбь, уже строил планы завтрашней победы.

А мне было темно и страшно. И как-то по-новому обрадовался я деловитой суете простых воинов, вкушающих у лагерных костров нехитрую вечернюю трапезу. Измученные сражением, не ведающие, что принесет им завтрашний день, они излучали спокойствие и какую-то свою, простую неосознанную силу. Их было много тех, кто сражался со мной бок о бок, — и они все были искренне рады мне, готовы следовать моему зову и со спокойной решимостью отдать жизнь, не ведая сомнений и не задумываясь о высоких целях. Здесь радовались гибели Бхишмы и превозносили Шик-хандини с Арджуной.

Один из новых бойцов, присоединившийся к отряду после гибели акшаукини Магадхи, призывно замахал рукой, приглашая меня к своему костру. Приблизившись, я увидел рядом с ним женскую фигуру, целомудренно закутанную с ног до головы в полосу выцветшей материи. Среди мускулистых, освободившихся от панцирей мужских тел она казалась существом из иного, потерянного мира.

— Присядьте, господин! У нас угощение. Жена пришла. Не побоялась битвы. Как ни уговаривал я ее подождать у родственников… Так из Магад хи и пришла.

Краешек материи, закрывавшей лицо, чуть отдернулся, и я увидел сердитый блеск глаз.

— Скажешь тоже! У каких родственников сей час искать защиты? Разве я плохая жена? Вот при несла лепешки и вареный рис…

Откушайте с нами, — настаивал ее муж, — я знаю, многие кшатрии боятся оскверниться трапезой с вайшьями. Но вы — другой… Вы не боитесь.

Это хорошая еда. Ешьте, — просто сказала женщина.

И я стал есть лепешку и рис, мед и фрукты, сев прямо на теплую землю, забыв смыть с себя грязь и кровь битвы. Я неимоверно нуждался в грубом вещественном доказательстве реальности нашего мира, в поддержке этих простых людей, чтобы перестать думать о неведомом течении Калиюги, несущем нас к нелепому жестокому неизбежному концу. Все, чему меня учили в ашраме, обратилось в ничто, когда я понял, что патриархи, великие герои братства дваждырож-денных, ученики ашрамов и риши в конечном счете оказались ничем не лучше, чем необузданные кшатрии, приведенные мною из лесов юга.

— Я всегда заботился о ней, следил, чтобы она не голодала, согревал ночью. Вот теперь обретаю плоды благого поведения…

Голос довольного вайшьи мирно тек где-то на дальней границе моего сознания. Крестьянская еда ничем не отличалась от того, что я привык есть в недавнем походе, но почему-то именно сейчас она возродила во мне тонкую, грустную, ускользающую мелодию воспоминаний.

Я вновь вспомнил Двараку, хранившую покой и мудрость, подарившую мне Лату. Смогу ли я вернуться в начало пути? А если смогу, то примешь ли ты меня, Дата, такого запятнанного кровью, обожженного огнем ненависти? Будет ли нам еще даровано счастье, хотя бы как утешение, пусть без радостных надежд и светлых дерзаний? Нам хватит и тишины покаяния. Вернусь ли я из боя? А если да, то узнаешь ли ты меня? Ни один из дваж-дырожденных не останется после этой битвы прежним, ибо битва богов и ракшасов идет ныне не в небесах, а в наших душах, рвущихся на клочки от ненависти и раскаяния.

И вновь во мне рождается голос из детства, только не моего ничтожного обособленного "я" — голос детства мира. Он бесплотен и едва уловим, как утренний сон. Его нельзя усилить, схватить, прижать к уху, как морскую раковину. Этот голос сам всплывает на поверхность из глубин прошлого, оживотворяя облики и деяния тех, кто давно отлит в сияющую форму бесчисленными сказаниями и легендами. Но жизнь, даже прошедшая тысячи лет назад, не приемлет законченных форм. И значит, где-то на далеком конце натянутой струны еще сияет искра неизбытой жизни моего Муни. Сколько дней я ждал, прислушиваясь, погружаясь в покой и всеприятие, боясь сторонней мыслью поколебать приближающуюся невещественность прошлого. И вот он пришел — голос без звука, эхо событий, запахов, видений и боли… Оказывается, боль тоже переходила с зерном моего духа из воплощения в воплощение, ибо она — вечная спутница каждой новообретенной истины.

Именно страдания заставляют нас развиваться. Именно страдания возжигают огонь поиска и борьбы. Благополучие, наполненность, завершенность порождают лишь желание сохранить равновесие. И тогда даже само счастье обращается в глухую плотину на пути потока жизни.

* * *

Потом пришли Митра с Кумаром и увели меня к костру, у которого благоговейно ворожил наш верный Мурти. Он готовил еду своим командирам, как жертвенное подношение Шиве. Нам, признаться кусок не лез в горло. Митра молча спрятал изможденное лицо в сухие, изрезанные ладони. И без того всегда черные глаза Кумара сейчас казались окнами в царство Ямы.

Пожалуйста, поешь! — умоляюще сказал Мурти. Я взял лепешку со специями. Мурти просиял. Похоже, он был счастлив просто оттого, что находится среди нас, и нимало не проникался нашими сомнениями и дурными предчувствиями.

Как тебе сегодняшний день? — спросил Митра, поднимая грустно-удивленные глаза на молодого воина.

Стараюсь делать все так, как вы учили, — преданно ответил Мурти, — и молюсь богам, чтобы поскорее исполнилась их воля.

А если их воля состоит в том, чтоб нас всех здесь положили? — поинтересовался Кумар. Потом увидел выражение моего лица и добавил: — Я не шучу. Это было бы слишком жестоко, так шутить. Когда я увидел гибель Бхишмы, я вдруг обрел прозрение. Помните, как гласят Сокровенные сказания: "Кшатрии станут тернием людским в конце юг"? Боги пытаются сделать то же, что не удалось достичь мне восстанием под Кампильей: освободить место для новых сил, родившихся в мире, для новых людей и новых законов.

Мудрые говорят о ненасилии, — заметил Митра, — а ты поешь хвалу войне, да еще пытаешься опереться на волю богов.

А есть ли иной способ разрушить цепи самодовольной мудрости, властолюбия и рабства? Сгнило все. И рабы, и цари сквозь сети майи видят лишь одну цель — насыщение чувств всеми благами, до которых могут дотянуться, насыщение любой ценой, не считаясь с жизнями, с дхармой. Но мир-то меняется! Что не движется, то обречено на гибель. У кого есть силы противостоять изменениям, хранить традиции? Кто нагнетает междуусобицы? Раджи, цари, их многомудрые советники. Теперь смотрите, что происходит: всех, умеющих и жаждущих сражаться, всех, обладающих силой в этом мире, собрали на одном– единственном поле и дали возможность убивать друг друга. Не зря Юдхиштхиру называют сыном Дхармы. Вольно или невольно он выполняет высшую волю. А Кришна, царь ядавов? Он же всегда находил выход из самых безнадежных положений. Его слушает даже Дхритараштра. Почему он оставил надежду сохранить мир и призывает Пан-давов убивать всех, стоящих на их пути, да еще дает советы, как лучше этого достичь?

Ты с ума сошел, — воскликнул я, — только человек может уподобить богов кровожадным рак-шасам.

Разве я назвал богов кровожадными? — отрезал Кумар. — Они не вмешиваются, позволяя кшатриям уничтожать друг друга согласно своему представлению о дхарме с соблюдением всех ритуалов. Но разве ты не чувствуешь, что даже сейчас наблюдают за нами с небес сияющие льдистые безмятежные глаза? Думаешь, нам дадут отсюда уйти? Вспомни легенду о копье Карны, таящем силу небесной молнии. Я чувствую, оно есть! Знакомы с оружием богов и Ашваттхаман, и Арджуна. Думаешь, не применят они его, если заглянут в бездну неизбежного поражения? Нет, неспроста кружила над Дваракой летающая колесница, движимая силой бездымного пламени. Увидим мы дивные проявления мощи богов на поле Курукшетра. Да они и сейчас перед нами. Думали ли вы, почему Пандавы так легко находят намеченные жертвы на поле битвы, на этом огромном поле, среди толчеи, слонов, колесниц и людей? Это искусство обрели они путем аскетических подвигов. Арджуна, например, взыскуя брахмы, простоял неподвижно шесть месяцев. По крайней мере, так поют чараны.

— Подумаешь, я бы тоже мог простоять шесть месяцев, — усмехнулся Митра, — да только не было у нас и одного спокойного месяца. Это при Высокой сабхе время было бесконечное и тягучее, как мед. А сейчас оно сошло с ума. Сколько дней мы на поле? А людей поубивали больше, чем за всю предыдущую жизнь. А тут еще оружие богов…

Над костром воцарилась гнетущая тишина. Потом жизнерадостность Митры взяла свое:

— Чего беспокоиться об оружии богов? На этом клочке земли сейчас столько колесниц, слонов, ме чей и стрел, что мы и так друг друга перебьем.

Как ни странно, после этих слов мне стало легче.

— Что за страшные пророчества раздаются из уст молодых дваждырожденных? — мягко спросил кто-то, выходя из ночного мрака. Доро гие бронзовые доспехи, накидка из шкуры анти лопы, знакомые черты лица, обозначившиеся в кровавом свете костра — с некоторой долей изум ления я узрел Сатьяки Ююдхану — могучего ду хом ратхина.

Со счастливых времен Кампильи он, как и Аб-химанью, не говоря уж о близнецах и Гхатоткаче, отдалился от нас, чередуя военные советы у Юд-хиштхиры с неистовыми стычками ратхинов. В первые мгновения подивились мы происшедшей в нем перемене.

Как погасшие угли были его глаза. И под незримой тяжестью опустились широкие плечи. Подвижное, всегда готовое к улыбке лицо застыло в маске волевого усилия. Руки, кажется, боялись отпустить рукоять роскошного меча. Но он пришел сам.

Сатьяки принял из рук Мурти чашу медового настоя и слабо улыбнулся восторженному благоговению, просиявшему в глазах нашего ученика.

Потом мы немного посидели в сосредоточении, вглядываясь в глубь наших сердец, пытаясь соединить их трепетное биение в единую мелодию, усиливающую огонь брахмы. Но нам это плохо удалось в тот раз. Похоже, Сатьяки пришел к нам, оставив походный шатер и круг придворных, в поисках того же, что неосознанно пытался обрести я у костра простых воинов.

В этот вечер нам потребовались слова.

— Скажи нам, о причастный великой доле, как же случилось, что дваждырожденные, клявшиеся в своей приверженности дхарме все-таки убили патриарха? — задал вопрос Кумар. — И надле жит ли нам торжествовать, как делают это сегод ня простые воины?

Долго молчал Сатьяки, глядя в огонь, и не было привычного света улыбки на его лице. Потом он заговорил:

— Кто из дваждырожденных будет радовать ся при виде гибнущего врага? Кто оправдает пре дательство, даже если оно привело к победе? Я всегда верил, что действия патриархов безупреч ны. Ведь за ними вековой опыт, умение вмещать чужие мысли и судьбы. Но вот и они, похоже, по теряли силу. Значит, знание прошлого не всегда помогает прозреть будущее. Прожитые годы не по могали опытом, а давили на плечи старостью. Власть и величие стали бременем. Возможно, великая трагедия замутила внутренний взор Бхиш– мы и Дроны, ведь все-таки люди они, а не бес смертные боги. Новое время в облике смертель ной богини Кали стирает прошлое вне расчетов мудрых. Старая дхарма умерла. Вместе с ней ушел Бхишма, избрав самый простой и доступный любому кшатрию способ. Именно так он стяжал великую славу для общины дваждырожденных, и сохранится она в воспоминаниях и песнях тех, кто переживет войну.

Конец и начало — одно. Человек — не тело и кости, даже не мозг. Тайную, непознанную сущность человека мы называем Атман. Он связан с негасимым сердцем Вселенной, с Абсолютом, с космической душой, пронизывающей каждого из нас. Если хотите, представьте свой Атман лучом, протянувшимся из прошлого в будущее. Из жизни в смерть и далее снова в жизнь стремится луч. И чтобы свет его не угас, не понадобятся за гранью смерти ни смирение, ни отвага, ни любовь, ни гордость…

— Но эти-то в лагере, — я кивнул в сторону своих воинов, — они же не понимают. Они едят и пьют, по мере сил любят жен и детей, выполняют долг. Что будет с ними? Как можем мы вести их в бой, если знаем, что им непостижим высший смысл, а, значит, даже дух их не обретет плодов нынешней жертвы. Они верят нам и идут за Пан– давами как слепые младенцы.

Сатьяки ответил, глядя прямо мне в глаза:

Для этих кшатриев, о будущем которых ты печешься, гибель в битве вовсе не будет несчастьем. Выполнив долг, достигнув совершенства в этом воплощении, они вернутся снова в ином обличий с иными задачами. Отказавшись от действия сейчас, ты совершишь большее преступление, чем продолжая вести их в смертную битву. Они подчинятся командам, но не поймут объяснений. Мы, дваждырожденные, живем в двух мирах, и не всегда ясно, какой из них важнее…

Тот, в котором убивают, — сказал Кумар. Грустно улыбнулся в ответ Сатьяки.

Для этих воинов возможен только один путь постижения — тот, которым они следуют сейчас. Для них важна победа, добыча, утоление мести. Их подданные оплачут их гибель и вздохнут свободно. Для патриархов важна не победа, а мера понимания, постижение сущности жизни. Да! Мера понимания и степень самоотреченности. Первая дает плоды в разуме, вторая — в самом качестве силы. Сила без разума становится орудием разрушения. Разум, не подкрепленный силой, бесплоден. Как и вы, патриархи знают, что не оружие угрожает Атману, а иссушение потока постижения, питающего это зерно духа. Все больше представителей новой расы рождается на этой земле, уже поглотив старые племена ядавов, куру, панчалов. Они носят те же имена, но совсем по-иному осознают жизнь. Пытаясь продлить чувственные удовольствия, они забывают питать зерно духа, ставя под угрозу и смысл этого конкретного воплощения, и возможность будущих.

Как вы думаете, понимали это патриархи? — невесело улыбнулся Сатьяки. — Конечно, им ведомо все. Но действовать суждено иным людям в иные юги. Значит, только одно и остается Бхиш-ме и Дроне, Видуре и Маркандее — уйти в славе и величии, дав новой расе великий знак, символ, повод для легенд, пусть не до конца понятый, но освещенный великой силой и героическим самоотречением. Пав в битве с Юдхиштхирой, Бхиш-ма утвердил чистую верность долгу, свободную от пристрастий и личных привязанностей. Другие патриархи, ушедшие в леса, дают еще один пример самоотреченности, утверждая как высшую добродетель стремление к духовному исканию.

— А потом невежественные сказители, новые чараны, переиначат, насытят ложью причины и плоды наших действий, — мрачно сказал Кумар, — нас и живых-то сейчас не очень жалуют.

— Понимание придет, — сказал Сатьяки, — так же неизбежно, как проклюнется из утоптанной зем ли Курукшетры зеленый росток. Помимо всех об ретений, богатств и потерь, минуя заблуждения и ложь, даже помимо предвзятости и стремлений тех, кто будет думать и рассказывать о нашем уходе, ве ликая сила Сокровенных сказаний вернется в мир, а вместе с ней — община и брахма.

И когда закончил Сатьяки Ююдхана свою речь, ярким огнем вспыхнули его глаза, и горячий поток побежал по каналам моего тела, рождая сладкую боль в груди и поднимая дыбом волоски на затылке. И взглянув на Митру с Кумаром, увидел я, что находятся они в жгучем потоке того же переживания.

— А Кумар считает, что нас все равно пере бьют, — легкомысленно заметил Митра. — Ты сам-то не боишься оружия богов? Все-таки ты один из немногих дваждырожденных, от которых по-настоящему зависит исход этой битвы.

На этот раз Сатьяки улыбнулся почти весело:

— Думаю, если бы боги хотели просто стереть нас с лица земли, они бы давно это сделали. Не забывайте, что с ними говорили Арджуна, Юдхиш– тхира. Ни тот ни другой не ощутили угрозы. Ка кой смысл им воплощаться в человеческие фор мы и являться Пандавам, если конечная цель — просто истребление неугодных. Я куда больше опасаюсь гнева смертных. Мой отец Шине завое вал сердце царевны Деваки на лихой сваямваре ядавов. Но только посадил он ее в свою колесни цу, как напал на него царь Сомадатта, тогда еще совсем молодой, необузданный дваждырожден– ный. Шине победил его в честном поединке, по валив на дорогу прямо на глазах у Деваки и мно гих высокородных кшатриев. Не желая убивать юного собрата, преисполненный силой брахмы, Шине лишь оттащил его за волосы от колесницы и сказал: "Живи".

Конечно, поступок недостойный мудрого дваждырожденного — я имею в виду таскание за волосы.

После этого Сомадатта, даже обретя власть и мудрость, сохранил в сердце ненависть к моему отцу. Говорят, что до сих пор приносит он жертвы богам, прося об отмщении. Передал он свою ненависть к моему отцу, а заодно, и ко всем ядавам, своему сыну Бхуришравасу. Вы, наверное, видели его знамя в рядах врагов. На нем изображен жертвенник с пылающей брахмой. Так созревают кармические плоды необдуманных деяний. Даже я не смог остановить эту вражду, хоть и пытался.

Что уж говорить о питаемой тысячами устремлений вражде Пандавов и Кауравов? Нет, не будет примирения и, наверное, не будет чуда. Не думайте сейчас о путях богов. Погибнете ли вы завтра или переживете всех нас, ничто уже не отберет сокровища — пережитого и напитавшего ваш Атман нетленного зерна духа. Поэтому отбросьте сомнения и выполняйте свой долг со спокойным и ясным сердцем.

Сатьяки Ююдхана замолчал, прислушиваясь к ночному пению лягушек и потрескиванию веток в нашем костре. Воины в лагере уже заснули на своих плащах, брошенных на теплую землю. Казалось, мы были одни под бескрайним черным небом последней юги, и никто в целом мире не мог услышать нашего разговора. Но все равно последние слова Сатьяки произнес шепотом, словно передавая тайну, предназначенную лишь нам троим:

— "Познавшим поле" называют Сокровенные сказания того, кто видит многомерность нашего мира, а, значит, способен, не отводя внутреннего взора от Высоких полей, преуспевать и в земной жизни, принимая долг, труды и страдания. Коли воплощены мы в телесной форме, значит, не уход, а борьба предначертана нам. Может быть, вы умрете завтра, может быть, переживете всех дваж-дырожденных, но уже ничто не отнимет у зерна вашего духа силу сегодняшних переживаний. Это и просил меня передать вам Юдхиштхира.

* * *

Пал Бхишма. Войско Кауравов выглядело, как небосвод, лишенный луны. Но если и были у Юдхиштхиры надежды на то, что с гибелью полководца враги ослабнут и погрязнут в соперничестве, то им не суждено было сбыться. Вернулся под знамя Дурьодханы солнцеподобный Карна, облаченный в сияющий панцирь брахмы и полный решимости сражаться. Десять дней уклонялся он от битвы вместе со своими воинами. Теперь же хорошо отдохнувшие кшатрии страны Анга рвались к победе и славе. Говорят, что Карна почтил поверженного патриарха Бхишму на ложе героев, приветствуя его как главу рода и предводителя дваждырожденных:

— Поистине в этом мире нет ничего незыбле мого и никому не дано пользоваться плодами сво их добродетельных заслуг, раз даже ты, познав ший Высокие поля, лежишь здесь.

Так сказал Карна, склонившись над останками патриарха. И — о чудо! Оказывается, в недрах могучего тела, пережившего все положенные смертному сроки, непостижимым образом тлела искра жизни. Бескровные веки Бхишмы дрогнули. Едва уловимое движение прошло по древкам торчащих стрел. Открылись глаза, незамутненные ни болью, ни смертным томлением.

Голос звучал глухо, словно поднимаясь со дна колодца:

— Все идет по пути, предначертанному Уста новителем. Не дай сомнениям замутить твое сер дце. Пусть туман майи закрывает прошлое, развеивая славу предков. Выполняя долг, ты открываешь путь к будущему.

Я не хотел сражаться, пока ты ведешь битву. Может быть, я совершил ошибку, — сказал Карна с видимым усилием, приводя себя к смирению. — Дашь ли ты теперь мне свое благословение?

Ты приходишься мне внуком, так же, как и Дурьодхана, — ответил патриарх, — единоутробное родство для дваждырожденных — ничто. Цепи долга и узоры кармы соединяют нас помимо нашей воли. Будь прибежищем для войска Кауравов, как океан для рек и плодородная почва для семян.

Когда соглядатаи донесли до Пандавов эти слова, никто, кроме Юдхиштхиры, не понял их смысла. Бхимасена просто назвал разговоры о родстве горячечным бредом умирающего. Однако старший Пандава сделался задумчив и еще раз предупредил Арджуну о грозящей ему смертельной опасности от руки Карны. От меня не укрылось, что ни Бхимасене, ни близнецам он подобных предупреждений не делал.

Карна, похоже, по-своему понял смысл слов патриарха. По крайней мере, как нам передали, сказал он такие слова:

— Ты развеял мои сомнения! Я ясно вижу свой долг и иду в битву с легким сердцем. Направлю своих коней навстречу гордому Арджуне. Пусть наконец закончится наш поединок, остановленный много лет назад прискорбным выбором Кришны Драупади.

Так сказал Карна, и радостные крики понеслись над войсками наших врагов, когда увидели они пляшущее на утреннем ветру знамя с изображением слоновьей подпруги.

Многие думали, что Карна захочет теперь возглавить все воинство Кауравов. Однако, когда Дурьодхана спросил его об этом, сын суты мудро ответил:

— Ашваттхаман и Критаварман, Шакуни и Шалья, Духшасана и Крипа — все эти воины, наи лучшие из людей — мужи благородные и заслу живают быть нашими военачальниками. Но все они одновременно не могут быть назначены на эту почетную должность. Выбрав одного, мы обидим остальных. Лишь один, преклонный в годах, яв ляется наставником всех нас и потому заслужива ет глубочайшего уважения. Нет в нашем войске ни одного человека, который не последовал бы в битву за знаменем с изображением священного со суда. Дрона учил Юдхиштхиру и остальных бра тьев, значит, он знает их мысли. Никто иной не сможет лучше построить войска и возжечь в сер дцах воинов ратный пыл.

Так сказал Карна, и все, кто слышал его, склонились в знак согласия. И еще донесли нам соглядатаи, что Дурьодхана просил Дрону не убивать Юдхиштхиру, а, пленив его, доставить в лагерь. Наставник Кауравов радостно согласился, сказав:

"Ты прав! У сына Дхармы нет врагов. Победив в бою Пандавов и вернув им половину царства, ты сможешь возродить братский союз". Но Дурьод-хана развеял благие надежды патриарха: "С убийством сына Кунти в бою, —– сказал он, — победа не может быть одержана. Ведь тогда его братья не успокоятся, пока не перебьют нас. Я знаю, что Юд-хиштхира верен своему слову. Доставь его сюда, и мы, как в старые времена, вновь бросим игральные кости. Если победа останется за нами, то Пан-давы удалятся в леса, и бессмысленная битва за трон будет прекращена".

Услышав об этом, встревожились все соратники Юдхиштхиры.

Пока жив Шакуни, древнейший ритуал Высокой сабхи не имеет смысла, — заметил Накула.

Когда подняты мечи, смешно вспоминать об игральных костях. С сегодняшнего дня пусть Сатьяки и близнецы с самыми отборными отрядами охраняют Юдхиштхиру, — решительно распорядился Дхриштадьюмна, — а мы сделаем так, чтобы Дроне было не до него.

 

Курукшетра. Путь Абхиманью

Дрона выстроил свои войска в виде тележки с мощными флангами.

Теперь он вывел против нас всю мощь народов, подвластных Хастинапуру. Огромные слоны, украшенные алыми попонами с золотыми колокольчиками, встали на правом фланге, окруженные копейщиками калингов. Великолепные всадники из племени гандхаров, сражающиеся сверкающими пиками, стояли во второй линии обороны под знаменем царя Шакуни. Колесницы бход-жей, вставших против своих братьев ядавов, следовали за знаменем Критавармана. Рядом с Кри-таварманом я с горечью увидел голубое знамя Кри-пы, чуть поодаль плыл по ветру змей Дурьодха-ны. Знамя Карны пока не появлялось в передних рядах, хотя мы точно знали, что он примет участие в битве.

Пренебрегая опасностью, сам Юдхиштхира выехал на поле, чтобы перестроить наши акшау-кини навстречу Дроне. Он противопоставил ему строй журавля, клюв которого составляла лучшая часть колесничего воинства панчалов.

Во все стороны летели гонцы на быстрых конях. Отряды менялись местами, повинуясь мановению руки или краткому слову полководца. Все это напомнило мне замысловатую игру, где рука полководца переставляла фигуры из драгоценных камней, решая судьбы царств, раджей, да и простых воинов.

Сможет ли Юдхиштхира заблаговременно проникнуть в замыслы Дроны и Дурьодханы, поможет ли "дух опережения" (мудрость Крипы) сломить ход колесниц куру в начале разбега, погасить порыв конницы тригартов?

С вершины холма наблюдал я происходящее и не мог сдержать унизительного для кшатрия чувства облегчения, что битва сегодняшнего дня начнется без моего участия.

Гибель Бхишмы вселила уверенность в сердца Пандавов. Решили они сокрушить мощь войска Дурьодханы единым ударом. Ушли в бой отряды панчалийцев и матсьев, ведомые Друпадой и Виратой. Пламенный Дхриштакету, решившийся вызвать на поединок Дрону, увлек за собой акша-укини чедиев. Ударили в центр войска Кауравов Дхриштадьюмна и Бхимасена, поддерживаемые близнецами.

Узри алого дракона, сжигающего ядом своих стрел войска панчалов! — сказал Юдхиштхира Арджуне, показывая на крайний левый фланг армии. — Это Царь тригартов Сушарман вызвался ценой своей жизни отвлечь тебя от нашего лагеря, чтобы открыть путь колесничему войску Дроны. Пять его братьев, а также лучшие воины тригартов, мадров и куру принесли клятву не покидать поле боя, пока не убьют тебя. Все вызвавшиеся имеют сыновей, достойных продолжить их род, все сочли свои земные обязанности выполненными и горят решимостью достичь высших миров славной жертвой на поле боя. Всю прошлую ночь приносили они жертвы огню и пели священные гимны. Они назвали себя "саншаптаки" — что значит "связанные нерушимой клятвой". Теперь они ищут встречи с тобой.

Согласно кшатрийским обычиям я не могу уклониться от подобного вызова, — тревожно ответил Арджуна, — оставайся под охраной близнецов и Сатьяки, а я постараюсь как можно быстрее освободить этих героев от данной клятвы, отправив всех в царство Ямы.

Так сказал Арджуна и, получив дозволение старшего брата, с легким сердцем умчался в битву, подобно искре, влекомой ветром.

Битва разгоралась, как костер под ветром. Дхриштадьюмне с панчалийцами удалось немного потеснить своих противников. Но передние ряды наступающих уперлись в стену щитов кшатриев Хастинапура. Их воодушевлял на битву великий брахман и непобедимый ратхин Крипа.

Навстречу нашему наставнику уже мчалась колесница Шикхандини. Дочь Друпады, пренебрегая смертельной опасностью, устремилась прямо на патриарха. Милосердие наставника или карма пока отводили от нее свистящие жала. Зато несколько стрел Шикхандини попали в лошадей Крипы, и его боевая повозка остановилась посреди кипящего водоворота боя. Я почувствовал, как мое сердце замерло от ужаса, но апсара-воитель-ница не пожелала добивать стрелами великого брахмана. Опустив лук, суровая дочь Друпады спокойно смотрела, как один из ратхинов куру подхватил Крипу в свою колесницу, спасая его, точно быка, увязшего в иле.

Савитар спустился к земле, словно пытаясь рассмотреть, как густые шеренги пехоты, съедая пространство колесничего маневра, вновь и вновь сходятся грудь в грудь. На фоне угасшего неба качались сгорбленные, полные зловещей решимости силуэты слонов с боевыми башнями. Оттуда летели дротики и стрелы. Целиться в сгущающихся сумерках было почти невозможно. И казалось, что лапы смерти слепо и жадно шарят в темноте по рядам сражающихся. Тогда Юдхиштхира и Дро-на отдали приказ прекратить битву.

* * *

И все-таки течение кармы явно поворачивало в благом для нас направлении. Кауравы, даже сохраняя численное превосходство, больше не решались сами атаковать.

На другой день Дрона построил войска многорядным непроницаемым для колесниц кольцом. В центре под белым зонтом встал Дурьодхана, окруженный колесницами Карны, Духшасаны, Крипы. Во главе войска расположился Дрона с царем Синдху и Ашваттхаманом. Здесь же были отряды царя гандхаров Шакуни, владыки мадров Шальи, предводителей бахликов Сомадатты и Бхуришраваса. Они готовились принять на себя первый удар колесничего войска Пандавов. В стороне от огромного кольца опять ожидали Арджу-ну саншаптаки — десять тысяч лучников в красных одеждах, поклявшихся на огне и воде отдать жизнь друг за друга.

С вершины холма наблюдал эту битву Юдхиштхира. Прямо перед походным шатром была приготовлена обрядовая площадка для жертвоприношений. Три угла ее были расположены на южной, восточной и западной частях света, соответствующих триединству Вселенной — мирам богов, людей, подземных тварей. Три священных огня развели по углам этого треугольника, принеся пламя, взращенное от солнца, молнии и дощечек ара-ни. Юдхиштхира сел меж этих огней, сам подобный огню от нагнетаемой сердцем внутренней мощи. Брахма окружила его горячим, почти зримым шаром. Заколебались, поплыли в слоящемся воздухе священные огни. Подобно могучему вихрю, воля Юдхиштхиры пробила тоннель в пространстве, увлекая мое сознание вслед за собой туда, где в клубах черной пыли плыла белоконная колесница.

Я был лишен его способностей, но за пеленой пыли угадывалось могучее сопротивление, комок силы, жестоко противостоящей нашему напору. Все чаще из пелены выезжали колесницы, сплошь утыканные стрелами. Верные суты вывозили ратхинов из пламени боя. Поток бился о скалу. Скалой был Дрона. Нет, не скалой. С гневной рекой сравнили его чараны. Построив свое войско плотным кольцом, уподобился Дрона могучему водовороту. Герои-воины, подобно деревьям, уносимым течением, кружили в страшном потоке. Разбивались о невидимые пороги силы лодки-колесницы. Слоны и кони дарили этой реке мощь и стремительность. Солнечными лучами пронзали ее стрелы Дроны, посылая на дно камни отрубленных голов, разорванные зонты, измятые диадемы, драгоценное оружие, блестящее на солнце серебристой рыбьей чешуей.

Страх и отвращение рождало во мне созерцание этого потока. Но рядом в тот день стоял Абхиманью — луноликий сын Арджуны, подобный пловцу, рвущемуся в ревущие воды битвы. Я взглянул на него и едва узнал того гордого, скупого на слова и великого сердцем царевича, которого помнил по Кампилье. Из нежных глубоких глаз пропала глубина. Сполохи огня метались на поверхности радужной оболочки. Подпорки его духа — дхарма и смирение — рухнули тогда же, когда от рук Арджуны и Шикхандини пал Бхиш-ма. Он не осуждал отца, давно став лишь продолжением его воли. Но лишь она — огненная воля Арджуны — и осталась сияющим лучом в погасшем сердце его сына. Слишком талантливым учеником дваждырожденных был царевич, слишком полно вмещал в себя узор братства и потоки брах-мы. Теперь же стрелы отца вдребезги разносили то, что привык Абхиманью почитать смыслом и целью жизни.

Я понял это сразу, стоило только взглянуть в лицо царевичу, а поняв, смог предсказать его скорую судьбу так же просто, как путь брошенной в небо стрелы.

Видя, как старшие Пандавы кружатся в водоворотах врагов, Абхиманью не желал ждать, сберегая себя для будущих подвигов, как скряга бережет золотую утварь, доставшуюся от предков. Для него не было будущего, ибо не было братства дваждырожденных. Все должно было кончиться здесь и сейчас.

— Видишь, Муни, до какого позора я дожил! Я не в силах обуздывать себя, следя, как другие купаются в золотом сиянии славы…

Он говорил со мной, но сам был там, на поле, нетерпеливо ждущий зова судьбы, уже порвавший привязанности сыновней любви, благоговения перед патриархами, преданности общине.

В шлейфе черной пыли пристала к холму измятая колесница. Взбежал к Юдхиштхире посланец Дхриштадьюмны. Поднялся ему навстречу сын Дхармы, вышел за границу трех огней.

Скажи, гонец, почему медленно и неудержимо приближается к нам войско Кауравов? За щетиной копий вижу я белые зонты и стяги Дро-ны и Дурьодханы, Карны и Шальи. Почему не остановят их наши могучие ратхины?

Строй Дроны невозможно пробить, — прокричал посланец, — саншаптаки почти поглотили Арджуну. Четвертая часть войска ядавов пала, атакуя ряды куру. Колчаны почти опустели…

Тогда отводите войска! — сказал Юдхишт-хира.

Отступая, мы разорвем собственный строй. Слабые духом побегут. А тогда разомкнётся стена щитов, и свежие конники кауравов довершат разгром, — ответил гонец.

И тогда вскочил на ноги, гремя доспехами пылкий Абхиманью:

— Мое время настало! — крикнул он Юдхиш– тхире. — Отец обучил меня, как пробить колес ницами стену копий. Я открою дорогу к Дроне.

— Да будет так, — медленно, словно через силу, сказал Юдхиштхира. — О сын Субхадры! В пламени Дроны сгорают ядавы, связанные с то бою родственными узами. Твой отец не успеет к ним на помощь. Открой дорогу для колесниц Дхриштадьюмны и Бхимасены. Сокруши их, но сдерживай ратный пыл, иначе утонешь в их войс ке, как неопытный пловец в бурном океане.

Мудрые слова. Но дух Абхиманью уже взлетел над заботами о собственном благополучии.

Это был день его славы и гибели. Колесницы сына Арджуны с налета прорвали первую линию пеших щитоносцев, подобно тому, как разгневанная акула прорывает сеть. Но дальше непреодолимая преграда остановила боевые повозки — нагромождение убитых лошадей, разбитых колесниц, туши слонов с поломанными боевыми башнями. Отряд Абхиманью увяз в этом мертвом болоте. И тогда, как поют чараны, из второй линии обороны на сына Арджуны напали сразу Ашват-тхаман, Критоварман, Шакуни, Карна и сам Ду-рьодхана. Увидя себя окруженным, Абхиманью затрубил в боевую раковину, наполнив ее розовую глубину призывной мольбой о помощи.

Если бы этот призыв услышал Арджуна! Но он был далеко на фланге, связанный жертвенной яростью саншаптаков. Отец не услышал сына. На помощь племяннику бросились Бхимасена, Наку-ла и Сахадева. Матсьи Вираты и панчалийцы Дру-пады с яростью отчаяния обрушились на стену щитов кауравов.

Но все было в этот день тщетно. Брешь, проделанную Абхиманью в рядах врагов, закрыла ак-шаукини Джаядратхи — царя страны синдху-сау-виров. Он ехал в первом ряду, и серебряный вепрь грозно сиял на его штандарте. Драгоценными камнями был украшен щит на его колеснице. Их сияние слепило отважных лучников. Белый зонт — знак его царского достоинства — защищал от стрел, падающих отвесно. Как морские волны на утес, накатывались ратхины Бхимасены на кшатриев синдху и разбивались о стойкость и волю его предводителя.

Сколько лет Джаядратха ждал этого мгновения! Еще в годы скитаний Пандавов в лесах правитель синдху был ослеплен любовью к прекрасной Кришне Драупади. Попытка похитить царевну закончилась весьма постыдно. Джаядратха был схвачен Бхимасеной, и только мягкосердечие Юд-хиштхиры спасло его от смерти. Впрочем, смерть была бы легче позора, павшего тогда на голову царя-кшатрия. Как, наверное, жалел Царь справедливости о своем добродушии в те мгновения, когда слышал затихающий призыв Абхиманью и видел бесплодность попыток своих усталых братьев прорваться сквозь войска Джаядратхи!

Да, правитель страны Синдху мог торжествовать. Даже Бхимасена, неистовый в своем гневе, не мог победить его. Чараны утверждали, что, понуждаемый ненавистью, Джаядратха несколько лет предавался аскетическим подвигам, и боги даровали ему способность противостоять Пандавам в бою. Это ложь. Джаядратха не был дваждырож-денным, неведома была ему огненная мощь брах-мы, а вместо аскетических подвигов излечил он уязвленную гордость женитьбой на сестре Дурьодханы. Но воистину сильным воином был он, раз смог противостоять напору Бхимасены и близнецов, пока в глубине войска Кауравов погибали последние ратхины Абхиманью.

И снова горький привкус неправды чувствую я в словах чаранов. Не было среди тех, кто метал стрелы в сына Арджуны, ни Критавармана, ни Карны. Не мог никто из дваждырожденных, воспользовавшись численным перевесом, хладнокровно расстрелять одного из достойнейших членов братства. Иначе как объяснить, что Арджуна почитал виновником в гибели сына лишь царя Синдху, остановившего прорыв Бхимасены. Никого из дваждырожденных не обвинил он в страшном преступлении, домогаясь мести.

Когда пали все соратники Абхиманью, спрыгнул он с колесницы, подняв над головой огромную палицу и вызывая на поединок высокородных кшатриев. Не мог израненный сын Арджуны признать себя побежденным, не желал сдаваться в плен и полагаться на милость патриархов. И ответил на его вызов сын Духшасаны Лакшмана. Несколько раз сбивали они друг друга с ног, поднимались, качаясь, и вновь воздевали трясущимися от усталости руками тяжелые палицы. С суеверным ужасом следили за их поединком видавшие виды кшатрии. Думал ли кто-нибудь из этих двоих дваждырожденных юношей, что приходятся они друг другу двоюродными братьями и что нет у них никакого повода желать смерти друг другу. Горькие плоды кармы своих отцов собирали они в тот момент.

У сына Духшасаны, вступившего в битву совсем недавно, хватило сил еще раз подняться с земли и обрушить свою палицу на голову сына Субхадры, который уже потерял способность осознавать происходящее. Не вскрикнув, словно погружаясь в успокоительный сон, осел Абхиманью на истоптанную землю. Помятый шлем откатился в сторону, и перепачканные кровью локоны упали на лицо. Битва для Абхиманью закончилась.

Солнце меж тем достигло горы заката, унося с собою блеск щитов и копий. Поредевшие, но спасенные акшаукини уходили на ночлег.

* * *

— Какие бессмысленные, бессильные слова должен я буду теперь сказать Арджуне и Кришне? Как царь ядавов объяснит своей сестре Суб-хадре гибель единственного сына? Кто передаст эту весть юной царевне матсьев Уттааре, обратив ее в безутешную вдову? Как объясню я брату, что, сам того не желая, принес в жертву его единственного сына? — так говорил Юдхиштхира, окаменев телом и лицом перед пылающим огнем алтаря. Черный туман скорби погасил сияние лиц дваждырожденных, окруживших тело Абхиманью.

Ночной ветер пластал пламя сторожевых костров, окружающих ставку Юдхиштхиры. В скорбной тишине, нависшей над холмом, было явственно слышно, как кричали во тьме гиены и выли шакалы над трупами тех, кого так и не успели унести с поля.

Не было радостных песен и на другой стороне Курукшетры. Там, кто с трепетом, а кто и с суровой решимостью, готовились к завтрашнему дню, зная, что Арджуна отомстит.

В траурном сиянии огней вернулась в лагерь колесница непобедимого лучника, обладателя Ган-дивы и небесной диадемы. Много врагов сжег он своими стрелами. Усталым было его лицо и тяжелым сердце. Его возница — луноликий царь ядавов Кришна, скорбно прикрыв ресницами всевидящие очи, заставлял белых коней ступать тихо и плавно. И все воины, стоявшие вокруг холма, медленно расступались в полном молчании, давая дорогу золотой колеснице.

— Почему затих наш лагерь? — воскликнул Арджуна, поднимаясь на холм меж сияющих огней, сам подобный огню. — Почему я не слышу победных криков?

Никто из отважных ратхинов не решился ответить Арджуне. Лишь Кришна да Юдхиштхира, всегда почитаемые и любимые им, встали по сторонам и подвели его к смертному ложу сына. Невидимым золотым кольцом брахмы окружили они неистового воина, растворяя, вбирая в себя невыразимую остроту страдания, способного испепелить слабого.

— Не было иного пути остановить Дрону, — сказал Юдхиштхира, — Абхиманью прорвал его круглый строй.

Скрипнул зубами и сжал могучие руки Арджуна:

— Это я обучил его. Но ведь не успел мой сын постичь искусство обратного прорыва. Не мог смирить свое сердце, неприемлющее отступления. Страшная вина… Но почему юноша пал в битве, а многоопытные ратхины — мои братья — верну лись невредимыми?

Страшно было смотреть на Бхимасену, сминавшего трясущимися пальцами боевые браслеты на запястьях.

— Мы следовали за ним, но царь страны Син– дху Джаядратха остановил нас. Знаем мы, что не под силу это смертному воину. Значит, иная воля вмешалась в происходящее…

Арджуна резко отвернулся от братьев и подбежал к алтарю, на котором ярко пылал жертвенный огонь. Устремив безумные глаза на толпы воинов, безмолвно окруживших холм, он опустил левую руку в огонь. Столь велика была мощь его пыла, что раздвинулось пламя, не касаясь его кожи. Страшную клятву произнес Арджуна:

— Завтра до захода солнца я убью Джаядрат– ху или сам войду в пылающий костер. Я снесу голову царю Синдху, даже если все хранители мира встанут на моем пути.

Бессильно шипя, мотались языки пламени, словно кобры, раскрывшие свои капюшоны вокруг руки непобедимого лучника. И воины, стоявшие вокруг холма, пали, как один, на колени и кричали:

— Чудо!

Кришна бережно обнял Арджуну за плечи и повел его в шатер, говоря:

— Не позволяй скорби омрачить твое созна ние, иначе взбешенный змей брахмы сожжет тебя изнутри. Твой сын несомненно достиг Высших миров. В один день он обрел полноту жизни и во шел в смерть в момент достижения цели. Не это го ли годами добиваются аскеты в лесных ашра мах? Разве не* ощущал он предначертание кармы, не жаждал этого пути?

Могучерукий Арджуна, облаченный в сияющие доспехи, понурил голову, словно юноша перед Учителем:

— Горечь потери вырвала у моего разума по водья чувств. Давно обузданные страсти подни маются во мне, словно кровожадный ракшас тянется через ночь к царю Джаядратхе. То, что почитал я непробиваемым доспехом дхармы дваж– дырожденного, слетает с меня, как лохмотья истлевшей одежды. Увы, все человеческое — пре ходяще и трепетно, как пузырьки на воде. Где смысл моих усилий? Где опора разуму и дхарме? Нет ничего, кроме жажды мести, сжигающей меня.

Кришна и Арджуна скрылись в шатре, а мы с Митрой, пройдя сквозь кольцо охранников, спустились с холма и по сухой, вбитой в землю траве побрели к своим отрядам.

Эта ночь была особенно тяжелой. Горечь потери жгла сердце, страшные неземные образы входили в сон, а луна заглядывала прямо в глаза мертвенным, остужающим душу оком. Волны чужой непонятной необоримой силы то накатывались, то уходили из тела, увлажняя кожу каплями липкого пота.

В темноте перекликались рабы, убиравшие тела по обеим сторонам великого поля. Красными цветами распускались погребальные костры. На одном из них обращалось в пепел могучее тело Абхиманью, ненадолго удостоившего меня своей дружбой. Что думал он в момент последней атаки? Действительно ли обрел он полноту бытия или в последний момент пожалел о жизни, пропадавшей в неудачном броске игральных костей? И страшно звучала в моем сознании фраза: "Благо тем, что погибнут первыми". Неужели годы упорных упражнений, постижение мудрости древних, принадлежность к царскому роду были нужны только для того, чтобы промчаться на бешеной колеснице сквозь строй и пасть, подобно звезде, сгорающей в безумном полете? Если так погиб ОН, то на что надеяться мне? Значит, и моя жизнь может обратиться в ничто в любое мгновение, без смысла и надежды. Предчувствовал ли Абхиманью свою судьбу? Не была ли вся его жизнь лишь мучительной и последовательной подготовкой к смерти?

Что ждет нас завтра?

* * *

В ту ночь Арджуна с Кришной провели в глубоком сосредоточении, окаменев на подстилках из священной травы куша, с лицами, обращенными к востоку. Огонь страдания сжег доспехи, сковавшие сердце Арджуны, и в открывшуюся бездну снизошли с Высоких полей дивные видения. Такой страшный плод обретается человеком лишь ценой наивысших страданий, рвущих все связи с миром живых.

Я не мог, да, признаться, и не пытался воплощаться в сознание Арджуны, боясь погибнуть в кипящем огненном жерле его сущности. Однако позже чараны сложили песню о ночном бдении Арджуны и Кришны. Чувствую, несет она крупицы истинного прозрения, которое доступно видению боговдохновенных.

"Постигнув страдания своего друга, Кришна птицезнаменный с глазами, как голубой лотос, сказал сыну Панду: "Прибегни мыслею к Владыке. Думай о нем, оставайся спокойным и обретешь ты великое оружие".

Арджуна прикоснулся к воде и глубоко сосредоточился мыслью на Владыке. И увидел он себя парящим в небе вместе с Кришной. Исполненный мощью, лотосоокий, держа его за руку, несся в небесах, усеянных звездами. Узрели они всю Землю, озаренную блеском лунных лучей, а потом, поднимаясь выше, достигли небесной горы, блеском равной сиянию планет и мирового огня.

На вершине этой горы сидел Тот, кто наделен великой мощью, подобной тысяче солнц. Тело его пестрело тысячью глаз. Вокруг того Покровителя всех существ увидел Арджуна великих мудрецов прошлого и прекрасных апсар. И восславил тогда Кришна словом, душою, разумом и действиями Бога-вседержатиля, который и есть первопричина Вселенной. Он — творец всего, что движется и не движется, равно как и разрушитель этого. Явным становится он лишь для обладателей брахмы и йогинов. И постиг Арджуна, что Источник всего сущего есть и Гнев, сжигающий все в конце юги. Великий сердцем Арджуна восславил Владыку и просил даровать ему извечное и высочайшее оружие. По слову Бога предстали пред ними два гигантских змея. Оставив свою змеиную форму, обратились они в лук и стрелу, а из Бога вышел риши с ярко-красными глазами. Взял он лук и выпустил стрелу в озеро, что разверзлось под его ногами. Затем бросил он туда дивный лук. И разом пропала гора вместе с мудрецами и дивными апсарами. Но Арджуна, с поднявшимися от радостного возбуждения волосками на теле, понял, что даровано ему исполнение клятвы".

К великим символам прикоснулась трепетная душа безвестного чарана, вложившего непостижимое в образы, доступные его пониманию. Какое оружие мог получить Арджуна в ночном видении, кроме сверхчеловеческой устремленности к цели? Как истолковать образ аскета, бросающего лук в бездонное озеро? Как разуму смертного, рвущемуся между понятиями добра и зла, вместить образ Бога, творящего и сжигающего свое творение?

Обо всем этом я начал думать позже. А утром четырнадцатого дня мягкий розовый свет вошел в мое сердце, и радовался я вместе с простыми воинами виду Арджуны, выехавшего на белокон-ной колеснице в центр войска. Преисполненный великой мощи и неколебимого спокойствия, вновь вел он к победе тех, кто отдался воле могучего потока времени, несущего все человеческие существа к непостижимой цели.

* * *

В ореоле золотого огня брахмы вышел Арджуна на поле. Подобно пяти белым языкам пламени, неслись по сухой траве его кони. Два знамени, два штандарта — с обезьяной и Гарудой — возвышались над его колесницей. И говорил великий духом царь ядавов, держащий поводья:

— Опрометчивую клятву дал ты пред всем войском. Сам Дрона обещал этой ночью охранять колесницу Джаядратхи. Согласно дхарме кшатрия придется тебе принимать вызов всех могучих рат– хинов, что закроют тебе путь к мести.

Обернулся к войскам Арджуна, и услышал его приказ каждый командир, ведущий в то утро войска.

— Начинаем атаку по всем направлениям. Ко лесничим войскам связать действия Дроны и Ду– рьодханы, Карны и Ашваттхамана. Оттесните их от акшаукини царя синдху-саувиров. Да исполнит ся моя клятва до заката солнца!

Арджуна поднес к губам блистающую на солнце раковину, и ее клич возжег огонь доблести в наших сердцах. Навстречу ему под звон литавров и бой барабанов на огромной колеснице, запряженной гнедыми конями, выехал Дрона. Поверх белых доспехов одел он в тот день шкуру черной антилопы — знак его брахманского достоинства. На знамени его были изображены кувшин и радужный лук.

В утреннем солнце, подобно океанской глади, зыбился свет бесчисленных доспехов наступающего войска. Земля дыбилась, ходила волнами, готовясь поглотить тех, кого настигнут жгучие стрелы и холодные клинки.

В тот день нас вел в битву сам Накула, одетый в сияющие легкие доспехи, весь озаренный багровым светом ратного пыла. Четверка каурых лошадей легко вынесла его в передовую линию войск, где замерли в ожидании боевые повозки сомаков и пешие кшатрии юга.

— Доблестные кшатрии! — зычным голосом прокричал Накула. — Дрона преисполнен реши мости помешать Арджуне совершить воздаяние за гибель сына. Ряды конницы и пеших ратей, растя нутые на десять полетов стрелы, предназначены втянуть нас в изматывающую битву. Там, за спи нами передовых отрядов, скрывается иглообраз ный строй, возглавляемый Критаварманом, пре дателем рода ядавов. Дальше, охраняемый Карной и Дурьодханой, скрывается царь страны Синдху. Нам выпала честь остановить удар Критаварма– на, сломать острие иглы. Тогда в ее ушко, подоб но тонкой нити, прорвутся быстрые колесницы, осененные знаменем с обезьяной. Да падет гнев Арджуны на голову Джаядратхи!

Я оглянулся на своих воинов. Те, что остались в живых, были спокойны и сосредоточены. Ничто в них не напоминало гордых, необузданных кшатриев, стремящихся удивить друг друга храбростью и безрассудством. Эти люди готовились к общему ратному труду, научившись верить, понимать и полагаться друг на друга за эти несколько дней больше, чем за всю прошедшую жизнь. Сегодня они шли в бой под моим командованием.

Кумару посчастливилось остаться в лагере с отрядом ядавов и панчалов охранять Царя справедливости. А мы двинулись вперед.

Колесницы сомаков ударили в стену щитов и копий, неся огромный урон. Но они рассекли передние шеренги куру. В образовавшийся проход, как вода в разрушенную плотину, устремились колесницы панчалов и чедиев во главе с Дхришта-дьюмной, конники матсьев и пешие отряды моих южан. Медленно, но неудержимо мы проламывались вглубь боевого строя, возведенного Дроной. Передние шеренги, обливаясь потом, рубились в невозможной тесноте. Убитые падали под ноги напиравших сзади. Расчлененное войско Кауравов напоминало болото. Запах крови и горячая пыль тяжелым смрадом наполняли ноздри. Где-то впереди указывал нам путь призывный вопль раковины Панчанджаньи. Впавший в неистовство Арджуна, начавший день в просветленной сосредоточенности, постепенно сделался свиреп, как полуденное солнце. Непрерывно метал он свои длинные стрелы, подобно тому, как солнце источает свои лучи.

Наша же битва в шлейфе пыли, оставленном колесницами, все больше напоминала тяжелую работу крестьян, истощающих свои силы на обмолоте зерна. Видел я, как по левую сторону от нас сошлись знамена царевича Накулы и хитроумного Шакуни. Младший Пандава перебил стрелами коней его колесницы, но сам советник Дурьодха-ны успел скрыться за спиной своих воинов. Несколько раз мимо нашего отряда, кружась в невообразимом ритуальном танце, проносились колесницы Арджуны и его врагов. Носящий диадему никогда не выпускал более одной стрелы в намеченную цель, зато сам казался облаченным в непробиваемый доспех.

Пока мы проламывались сквозь частокол копий туда, где плескалось на ветру знамя с изображением серебряного вепря, Дрона бросил своих лучших воинов прямо в центр войска Пандавов. Там, сомкнув большие щиты, стояли под знаменем Друпады его давние враги — кшатрии Пан-чалы. Доблестно сражался Друпада, но в этот день суждено ему было пасть от руки великого брахмана-воителя. Потом навстречу Дроне выступили воины страны Чеди. Их царь Дхриштакету в венке из свежих цветов и сияющих доспехах бросил свою колесницу навстречу патриарху. Говорят, что у повелителя чедиев был венок из волшебных лотосов, делающих любого неуязвимым для оружия. И лучше бы Дхриштакету одел именно тот венок, ибо ни его собственная брахма, ни изысканные доспехи не смогли устоять под стрелами наставника Пандавов и Кауравов.

Прорвавшись сквозь панчалов и чедиев, достиг Дрона Юдхиштхиры и даже срезал стрелой с серповидным наконечником знамя над его головой. Другая стрела пробила бронзовый панцирь и впилась в сердце Кумара, охранявшего колесницу нашего предводителя.

Сатьяки и Сахадева вместе с отборными кшатриями ядавов и куру своими телами, словно плотиной, остановили поток атаки. Много кшатриев пало под ударами стрел Дроны, но уже спешили на помощь Юдхиштхире Бхимасена и Дхришта-дьюмна, стремясь отрезать прорвавшиеся колесницы от остального войска.

Дрона повернул свой отряд назад, оставив после себя кучу тел и обломки повозок.

Юдхиштхира взошел на новую колесницу. Слуги начали убирать трупы. Черная пыль высоко вздымалась в жарком воздухе, закрыв собой знамя Арджуны где-то далеко впереди. Громкие крики защитников Джаядратхи и звон оружия почти заглушили рев раковины Панчаджаньи.

Юдхиштхира бросил горький взгляд на тела воинов, спасших его от Дроны, и повернулся к Сатьяки.

Чувствую я, что жажда мести увлекла Ард-жуну в трясину вражеского войска. Бьется он в окружении. Пехота не успеет. Веди же быстрые колесницы ядавов. Рассеки море врагов огненными стрелами, а мы постараемся задержать Дрону.

О Царь справедливости, — ответил Сатьяки, — я с радостью отдам жизнь Арджуне. Но приказал он моим колесницам не вступать в битву. Предвидел Арджуна, что Дрона попытается пленить тебя. Но тогда будет проиграна битва, и бессмысленными окажутся подвиги Арджуны, смерть Абхиманью и Друпады. Если уйду я, то кто, кроме Прадьюмны, останется с тобой, чтобы сдержать брахму Дроны?

Со мной останется Сахадева. Неподалеку ведет битву Дхриштадьюмна. Узнав о гибели отца, он сам ищет Дрону, так что старому лучнику будет не до меня. Спеши!

Да будет так! — воскликнул Сатьяки. Он на мгновение опустился на землю, скрестив ноги, чтобы сосредоточиться перед новой битвой. Телохранитель положил перед ним бронзовое зеркало и благоговейно отступил в сторону. Золотой луч солнца излился из зеркала в широко открытые глаза Сатьяки, и вспыхнули они огнем возрастающей мощи. Когда вновь вскочил на ноги могучий ядава, его движения были легки и стремительны, а в лице сиял восторг, переполнявший жизнерадостного ратхина в битвах и пирах. Почтив Юдхиштхиру глубоким поклоном, он взошел на колесницу.

Как лесной пожар, гонимый ветром, прошли ядавы сквозь частокол копий, оставляя за собой остовы колесниц, лоскутья знамен, изрубленные тела. Дрона, заметив прорыв, устремился навстречу, но Сатьяки не принял поединка, а, искусно объехав наставника с правой стороны, крикнул ему:

— Благополучие пусть сопутствует тебе, пат риарх! Не буду терять время на битву с тобой. Сле дом идут колесницы Дхриштадьюмны…

Миновав строй Дроны, Сатьяки врубился в отряды бходжей, пытавшихся заступить ему дорогу, а Дрону закружил в водовороте битвы подоспевший сын Друпады с оставшимися панчалийски-ми ратхинами.

Разумеется, я ничего не знал ни о нападении Дроны на Юдхиштхиру, ни о смерти друга Кума-ра, целиком сосредоточившись на том, чтобы не дать убить себя. Зато мы сразу ощутили, как ослаб напор врагов с флангов, когда под пение рога хлынули нам на помощь грохочущие колесницы ядавов. Подчиняясь команде, мои воины отошли назад, освободив место для действия ратхинов. Пламенный натиск Сатьяки был внезапно остановлен сыном великого царя бахликов Сомадатты по имени Бхуришравас.

Был он одним из дваждырожденных, о чем свидетельствовало изображение жертвенного алтаря на знамени, что трепетало над его колесницей. Две боевые повозки столкнулись, как огромные камни, скатившиеся с горы. Кони с громким ржанием встали на дыбы, обрывая постромки и ломая бамбуковые дышла. Оба колесничих бойца ловко соскочили на землю и, подняв щиты, начали кружить вокруг друг друга, потеряв всякий интерес к окружающей их битве. Другие кшатрии потеснились, опустив оружие, дабы не помешать поединку. В считанные мгновения разрублены щиты, зазубрены мечи. И оба бойца, посмотрев друг другу в глаза, отбросив оружие, сошлись вплотную. Широкогрудые и долгорукие, они были одинаково искушены в рукопашной схватке. Некоторое время раскачивались они в жутком смертельном объятии. Вдруг, к нашему ужасу, Бхуришравас поверг Сатьяки на землю и, ударив ногой в грудь, потащил за волосы к своей колеснице. Правой рукой он подобрал с земли меч и занес его над головой Сатьяки. Стоявшие вокруг словно окаменели от ужаса, не делая попыток вмешаться. Впрочем, я, например, понимал, что просто не успею сделать это.

С легким, почти нежным шуршанием, пронизала воздух стрела с широким серповидным наконечником. В ужасе закричали теперь наши враги, видя, как отделилась от плеча кисть, сжимающая меч. Украшенная браслетами, упала она в пыль. Бхуришравас выпустил волосы Сатьяки из левой руки и зажал кровоточащий обрубок. Глазами, полными боли и отчаяния, он смотрел, как въехала в круг белоконная упряжка Арджуны. — Как мог ты, брат Царя справедливости, совершить нечестивый поступок? — спросил он Арджуну. — Поглощенный поединком, я не мог видеть тебя. Безрадостными будут плоды твоей победы.

На губах Носящего диадему была улыбка жалости. Без ненависти и сожаления смотрел он на искалеченного воина.

— Разве не собирался ты отрубить голову тому, кто уже не мог продолжать поединок? Лишь позволив тебе убить моего друга, мог я нарушить дхарму кшатрия.

Бхуришравас медленно опустился на колени, поднял левой рукой отрубленную кисть и бросил ее под колеса колесницы Арджуны. Медленно сын Сомадатты начал разбрасывать по земле стрелы, оставшиеся в колчане. Рядом с перевернутой колесницей и поверженным в прах знаменем, несшим изображение жертвенного алтаря, кшатрий готовил себе достойное смертное ложе. Согласно давней традиции "прая" воин может расстаться с жизнью, отвратившись от битвы и как бы воплощаясь в отшельника, придающегося йоге. Многие кшатрии верили, что для проигравших это единственный путь, сохраняющий дхарму и позволяющий достичь небес. Бхуришравас, будучи одним из нашего братства, должен был понимать, что это не так. Тогда почему он не молил о пощаде и не пытался спастись? Устремив свои мысли к Высоким полям и застыв в медитации, он не видел, как Кришна развернул колесницу Арджуны навстречу новым отрядам врагов.

Тут пришел в себя Сатьяки, чей разум был все еще затуманен ожиданием близкой смерти. Слыша лязг оружия вокруг себя, видя топчущиеся в пыли ноги, он поднял меч и снес голову ненавистного врага, не осознавая, что поединок уже закончен. И свои, и чужие кшатрии, видевшие это, не смогли сдержать горестного крика, ибо нет более позорного поступка, чем убить того, кто уходит из жизни по обету прая. Качаясь как пьяный, Сатьяки смотрел то на голову Бхуришраваса, то на ложе из стрел, постепенно осознавая содеянное. Слезы сожаления прочертили серые борозды по грязным щекам. Он мог бы стать легкой добычей врагов, если бы я с несколькими воинами не прикрыл его щитами, из последних сил отбивая атаку кшатриев Бхуришраваса, жаждущих праведной мести. В пылу битвы понятия дхармы начинали казаться все более бессмысленными, и надо было просто спасать друзей и собственную жизнь.

На беду поблизости оказался и сам Сомадатта — великий брахман, запоздало ринувшийся на помощь сыну. Бахлики на конях и колесницах обрушились на нас с яростью ракшасов. Нас чуть было не смяли. Я приказал трубить призыв о помощи. Мои кшатрии рубились с обреченностью отчаяния, понимая, что в этом случае пленных не будет. Кровь, пролитая с той и другой стороны, прорвала плотину законов, казавшуюся незыблемой в залах Высокой сабхи.

В ответ на призывный клич наших раковин вернулась сияющая колесница Арджуны, а следом за ним искусный возничий Дарука пригнал новую колесницу для Сатьяки. И вовремя! Сметая и своих, и чужих, к нему рвалась боевая повозка Сомадатты. Могучий старец был одет в сияющие доспехи и держал разукрашенный золотом лук. Пылающими от ненависти глазами смотрел он на убийцу своего сына и кричал:

Как же ты, дваждырожденный, предался дхарме разбойника!? Как смог ты нанести удар совершающему обет прая? Лишь двоих ядавов уважал я до сегодняшнего дня — Прадьюмну и тебя. …

По воле кармы не удалось твоему сыну отомстить мне за твои унижения, — бесстрастно ответил Сатьяки, — а убит он был давно, в тот момент, когда бросил ты сам в душу сына семена ненависти к нашему племени.

И вновь ударили тетивы луков о кожаные браслеты, и понеслись по небу оперенные стрелы, словно вереницы гусей, скорбно перекликаясь с душами тех, кого звал в царство Ямы их страшный полет. Несколько позже я увидел, как, погоняя коней, искусный возничий Дарука мчал торжествующего Сатьяки Ююдхану в новую битву. Вернулась ли в лагерь колесница Сомадатты, я не знал.

Солнце миновало зенит и двигалось на запад. Арджуна сплачивал нас для последней атаки. Из рядов, застывших напротив, навстречу выехал сам Дрона.

— Куда ты направляешься, о Пандава? Не правда ли, что, не победив своего врага в сраже нии, кшатрий не вернется с поля?

Горько смеясь, ответил ему Арджуна:

Ты мой наставник, а не враг. Сокровенные сказания гласят, что ученик подобен сыну. Нет во всем мире такого человека, который смог бы победить тебя в бою. Лучше пожелай мне благополучия, о патриарх! По твоей милости я хочу проникнуть в ваш строй и убить царя Синдху.

Не победив сначала меня, невозможно будет тебе встретиться с Джаядратхой, — спокойно ответил Дрона.

Может быть, мне только показалось, но в его голосе звучала гордость за Арджуну.

Тут Кришна ударил коней хлыстом, и, уклонившись от Дроны, белоконная упряжь ринулась вглубь войска Кауравов. На Дрону обрушились панчалийские конники. Критаварман и правитель Камбоджей Сулакшин выехали навстречу Арджу не. Пешие воины не спешили втягиваться в битву, предоставив великим царям самим испытывать зрелость плодов кармы. Воздух наполнился гудением. Панчалийцы пытались ливнем стрел погасить яростное пламя брахмы, окутавшее Дрону. Патриарх был неуязвим, но он не мог преследовать Арджуну. Драгоценной диадемой, серьгами, браслетами и узорным панцирем украсил себя перед боем царевич Камбоджей храбрый Судакшин. Метнул он в Арджуну великолепный дротик, просиявший на солнце, как луч пламени. Затем прозвенела тетива Гандивы. Схватился царевич рукою за грудь в том месте, где из панциря торчало белое оперение стрелы. Кони еще несли колесницу, а сам Судакшин уже рухнул, подобно древесному стволу, на взбитую землю. Критаварман, видя это, развернул колесницу на панчалийцев, окруживших Дрону. Вступив с ними в единоборство, он открыл путь патриарху и заодно избежал верной смерти от руки Носящего диадему.

Поднятая пыль скрыла от нас великих ратхи-нов и вновь заставила вернуться к тяжелому ратному труду. Вечерело. Раковина Девадатта неистовствовала где-то глубоко в тылу наших врагов, заставляя гадать о кровавом пути Арджуны. Мы уже почти не видели лица тех, с кем еще продолжали обмениваться ударами. И вдруг новым торжественным звуком возопили раковины Арджуны и Кришны. Громкий крик "Царь убит!" взлетел на крыльях их победной мелодии, ширясь, подобно кругам по воде, охватывая все стороны света.

Попятились наши враги. Опустили свое оружие и мы, не в силах испытывать ни радость, ни облегчение. С грохотом пронеслась мимо нас стая колесниц. Над передней, как знамя без древка, сиял кровавый отблеск заката. Арджуна возвращался из боя.

Нам еще предстояло, упав на теплую землю вокруг лагерных костров, услышать рассказы о том, как ворвался он в самый центр войска Дро-ны, сопровождаемый Сатьяки и самыми отчаянными ратхинами ядавов. Ююдхана вступил в поединок с Дурьодханой, Бхимасена опрокинул колесницу Дроны. Отбросив Ашваттхамана, Карну и Шалью, Арджуна достиг колесницы Джаядрат-хи. Первым рухнуло в пыль нарядное знамя с серебряным вепрем, следом покатилась голова, которую оно осеняло. Последний луч солнца кровавым ручьем излился на поле, доказывая верность Арджуны принятому обету.

 

Курукшетра. Битва ракшасов

Непроглядный мрак душной тропической ночи. Сон, глубокий, как смерть, как небытие. Он помогает забыть о потере друга. Куда перенеслась теперь сияющая сущность Кумара? Он жил ярко и бесстрашно, питая зерно своего духа познанием и жертвой. Он много успел понять и многое претворить в своем сердце, служа людям, как божеству. Значит, надлежало мне петь и смеяться, глядя, как погребальный костер окутывает тело моего друга черным пламенем дыма. Сейчас пред ним открылись врата Высоких полей, и колесо кармы своим новым поворотом забросит зерно духа в новую плодородную почву. В каких временах мы снова встретимся с тобой, Кумар?

Пробуждение по внезапному ужасу было близко к первому мгновению рождения. Тело, сотрясаемое дрожью, не находило опоры в разуме. Кони чувств неслись бешеным галопом. Первый крик входящего в жизнь так похож на вопли теряющих ее.

Если в этот момент был кто-то, готовый только слушать, а не метаться, потеряв голову от страха и отчаяния, то он бы сошел с ума от мутной, все повергающей волны грохота, лязга, барабанного боя, воплей ярости, победы и гнева, что накатилась на наш лагерь из взвихренного, разорванного мрака.

Жуткий первобытный ужас всколыхнулся в недрах моего сознания, заполнил земное пространство, сковал ледяным холодом руки и ноги, подавил волю. Я не соображал, что происходит, не видел своих воинов, не понимал, откуда накатывается смерть. И тут голос Крипы произнес в моем мозгу:

"В минуту страха мужи, одаренные силой видения, ищут связи с Единым. Пока горит во тьме искра сознания, ты найдешь опору в этой мантре:

Кто достиг потока вселенского закона? Крепкий на месте крепкого камня, чей поток входит в живое? Кто, струясь вперед, распространяет свет? Тысячеглазый — одари силой видения! Великий силой духа еще нарастил свою мощь, заполнил земное пространство. Вдавил огонь в небеса…"

И ужас отступил. Невидимый луч силы пробился сквозь муть отчаяния, даря ясность мысли и силы противостоять. Сердце перестало биться, как бешеный барабан Индры, унялась дрожь в руках и ногах. Тогда я понял, что еще жив, и это само по себе — чудо. Вокруг меня шла ночная битва. Кто-то пытался подбросить в затухающие костры хворост, чтобы разглядеть врага, кто-то бежал во тьму, чтобы спасти жизнь, иные метались в поисках доспехов и оружия, оглушенные воплями и стенаниями тех, кому оружие уже не понадобится.

Лязг, давка, духота, паника. Меж пылающих костров лагеря метались люди, похожие на муравьев в горящем муравейнике. Колесницы врага со страшным грохотом неслись сквозь наш передовой лагерь, давя людей, одурманенных сном и пораженных ужасом. Лучники с колесниц били почти в упор по человеческим теням, бессмысленно суетящимся на фоне разгорающихся костров.

Это Дурьодхана, нарушая дхарму кшатрия, бросил свои боевые колесницы в ночную атаку на наш лагерь. Насколько я мог судить в темноте, удар пока пришелся по передовым акшаукини панча-лов и южан, которыми командовал Бхимасена. Его шатер был смят, растерзан волной паники в первые же мгновения атаки. Одеть доспехи и добежать до колесницы он тоже не успел. Однако, приняв на себя первую волну коварного нападения, он возгорелся боевым пылом.

Пылающий алтарь его сердца поглощал победную ярость врагов, как жертвенное масло, наливаясь светом и мощью. Я не мог видеть, происходящее своими телесными очами. Но внутренний взор, очистившийся от мутного страха, уже различил яростный зов нашего предводителя, бросившегося в ночную схватку, как в черный омут. Бхи-масена разил врагов могучими кулаками, проламывая доспехи, отбивая палицы и мечи. На его призывный крик сбегались телохранители, вновь воспрянувшие духом и нашедшие опору во мраке отчаяния.

Колесницы Дурьодханы, прорезав лагерь передовых ратей, как нож масло, умчались дальше во тьму, а шедшая за ними конница увязла в людском водовороте, скручиваемом могучей волей Бхимасены. В центре водоворота, подобно неприступному утесу, стоял Врикодара разивший врагов голыми руками. Из темноты вновь раздался грохот колесниц, но их лучники при сполохах костров уже не могли различить своих и чужих и мешкали, выбирая цель. Слишком поздно возницы, погонявшие коней, чтобы добивать бегущих, успели различить плотные ряды панчалов, ощетинившиеся копьями, как дикобраз, встречающий стаю волков.

Преимущество внезапности было потеряно. Темнота обернулась не благом, а бедствием для нападавших. Колесницы потеряли разбег, строй конницы был разорван, кшатрии увязли в мелких стычках, вынужденные громко выкрикивать свои имена, чтобы найти противника по достоинству. Сигналы раковин и барабанов тонули в общем шуме битвы, а тени знамен сливались с ночным мраком.

Весы битвы заколебались. Призыв Бхимасены был услышан и где-то далеко на флангах породил топот тысяч коней и мерную поступь пеших ратей. Свежие войска чедиев и ядавов подходили плотно сомкнутыми рядами, разгоняя мрак тысячами факелов, которые несли в руках копейщики. Масляные светильники были установлены на колесницах. Факелы укрепили даже на древках знамен. Это спасало воинов от кошмара затерянности в неразберихе ночного боя.

Удача отвратила свое лицо от Дурьодханы, но разум не покинул его. Он понял, что скоро подойдут свежие акшаукини Пандавов. Они окружат и раздавят его отряд, уже потерявший возможность организованно отступить во мрак ночи. Отступление превратится в бегство, за которым последует истребление. Конечно, на быстрых колесницах предводители Кауравов могли прорваться к своему лагерю, где ждали их свежие акшаукини. Но дхарма кшатрия не позволяла им бросить всех остальных воинов на явную гибель. Поэтому, пока не сомкнулось кольцо панчалов, ядавов и матсь-ев, в лагерь куру полетели быстрые гонцы. И там тоже запылали тысячи факелов, озаряя знамена, играя на доспехах воинов, вспыхивая искрами на поднятых наконечниках копий. Армия Кауравов двинулась на выручку. Все поле запылало, словно небосвод, усыпанный звездами.

Первым в наш лагерь, напоминающий развороченный муравейник, примчался Сатьяки Ююд-хана — с ног до головы облаченный в доспехи, полный кипящей радости битвы. За ним подошли пешие отряды ядавов. Они встали на линии костров, загородив нас от новой волны нападающих. И вовремя! Лязг и топот накатывались из мрака, и чешуей змея сияли доспехи еще неразличимых врагов.

Дрона прорвал ряды панчалов, и его акшаукини были задержаны только во второй линии обороны совместными усилиями сринджайев и мат-сьев где-то далеко на левом фланге, скрытом от нас мраком и расстоянием.

Мы же испытали весь ужас удара войска Аш-ваттхамана. Хорошо отдохнувшие, полностью вооруженные, озаренные огнями факелов, мчались его колесницы на строй ядавов и панчалийцев, сплотившихся вокруг Бхимасены. Блики костров вспыхивали на остриях летящих стрел, и казалось, что к нам устремляется стая алых светлячков. Мощные потоки колесниц и конницы излились на наш истерзанный лагерь, и победные крики врагов.

Тут я увидел Ашваттхамана, объятого пламенем брахмы. Подобно пылающей комете пришел он из тьмы, сея ужас и смерть. Его колесница освещалась масляными лампами, поднятыми на шестах. В окружении телохранителей, закованных в бронзовые сияющие доспехи, он походил на Су-рью, сжигающего тьму лучами. Но не тьму, а наших воинов сжигал поток его стрел.

И даже Бхимасена, успевший одеть доспехи и встать на колесницу, не смог остановить его движение. Ашваттхаман осыпал его ливнем стрел, и одна из них нашла щель в доспехах Врикадары. Могучий воин тяжело осел на площадку колесницы, и верный сута стремительно увез его в глубину войска.

Во мраке, настоенном на отчаянии, мы встретились лицом к лицу с непобедимым сыном Дро-ны. Он медлил, оглядывая наши ряды без ненависти и сочувствия. Я физически ощущал истекающую из него жгучую беспощадную силу, от которой не могли нас спасти ни щиты, укрепленные бронзовыми бляшками, ни усилия воли Сатьяки и еще нескольких оставшихся в живых ратхинов. Где-то слева и справа от нас шла отчаянная битва. Победоносно ревела боевая раковина Арджуны. Слышался боевой клич Дхриштадьюмны, пробивающегося вместе с матсьями Вираты к Дроне. Земля сотрясалась от поступи слонов, которых вел в бой сам Юдхиштхира.

Но здесь, в кольце затухающих лагерных костров умерли все звуки и остановилось время. Казалось, никто не в силах проникнуть сквозь купол брахмы Ашваттхамана. Факелы, пылающие в руках его воинов, окружили нас погребальным костром. Невидимое для обычных глаз пламя брахмы бесшумно поднялось над Ашваттхаманом. Повинуясь неслышному приказу, двинулись быстрые колесницы куру. Двинулись… и остановились. Словно непроницаемая стена мрака встала на их пути. Море светильников заколебалось, а победные крики врагов сменились воплями ярости. Управляемый могучей волей сына Дроны поток огня на мгновение разорвал мрак над лагерем, и все мы увидели чудовищную колесницу, словно вырезанную из черной скалы.

Восемью колесами попирала землю та боева>. повозка. Восемь колес были вытканы на знамени и образ стервятника. Хищная птица, казалось, взмахивала крыльями и рвалась в битву при каждом порыве ветра, колеблющем черное полотнище. А на колеснице под знаменем стоял могучий воин с круглой, как шар, лишенной волос головой и остроконечными ушами. Это пришел Гхатотка-ча — сын ракшаси и Бхимасены — чья сила возрастает с приходом ночи, уродливый кровожадный воин, наш преданный и заботливый друг.

Мне не было нужды впиваться взором в колы-шащийся мрак, чтобы разглядеть столь знакомое мне лицо великана с кроваво-красными глазами и рыжей бородой. Я слишком хорошо помнил его образ со времен Кампильи. Но это был не тот Гха-тоткача, с которым мы любили сидеть у лагерного костра. Казалось, силы дикого леса, вызванные к жизни первобытной магией, клубились вокруг его фигуры, придавая ей сходство с черной скалой, окутанной тучами. Со всех сторон его колесницу окружали те, кого земледельцы звали "бродящими в ночи", — жители непроходимых лесов, вооруженные тяжелыми палицами и каменными топорами. Их становилось все больше, и гасли, гасли факелы в дрожащих руках воинов Ашваттхамана. Подобно черной дождевой туче, плотная масса лесных воителей гасила огонь жизни на противостоящей нам стороне. Две огромные колесницы двинулись навстречу друг другу.

Ашваттхаман, будучи сыном Дроны, считался сводным братом всем Пандавам, а значит, был связан узами родства и с Гхатоткачей.

Твой отец, как и я — ученик Дроны, — крикнул Ашваттхаман, — ступай сражаться с другими, о наделенный доблестью! Не подобает отцу сражаться с сыном. Не должен я поднимать руку на сына Бхимасены.

Я лишь подчиняюсь старшему в роду, — громовым голосом ответил Гхатоткача с глазами, медно-красными от гнева, — Юдхиштхира повелел мне спасти отца и остановить тебя. Ночная атака не принесет вам ни славы, ни победы, ибо попирает законы и кшатриев, и дваждырожден-ных. Я родился в роду куру, я внук Панду и сын Бхимасены. Никогда не отвращался я от сражения. Я дал обет погибнуть или испепелить все ваше войско.

— Да будет так, — сказал Ашваттхаман и, медленно подняв лук, возложил на тетиву сияющую стрелу, подобную жезлу бога Ямы. Гхатоткача тоже натянул лук, отведя правую руку до остроконечного уха. С жужжанием ушла в ночь черная стрела. Туча двинулась на луну. Потом чараны пели о майе, созданной ракшасом Гхатоткачей, чтобы помутить разум сына Дроны. Даже я, способный прозревать истинную сущность явлений благодаря зрячему сердцу, не мог пробиться сквозь сеть образов, сотканную Гхатоткачей. Владыка первобытного волшебства, он сражался с сыном брахмана-воителя, гася потоки его огненных стрел, как дождь гасит лесной пожар.

Его воины — жители бескрайних лесов, привыкшие к ночной охоте, видели в темноте, как дикие звери, как звери, они были бесстрашны и не ведали о кшатрийских законах, диктующих правила честной битвы. Широкогрудые, лишенные доспехов, но с мощными руками, вставали на пути колесниц, словно порождение мрака. Вступая в битву с кшатриями, они не тратили время на оглашение своих имен, не искали достойных соперников. Избегая поединков с закованными в панцири колесничими бойцами, они бросали короткие дротики и камни из пращей в возниц, облаченных в кожаные доспехи. Колесницы, потеряв управление, натыкались друг на друга, переворачивались со страшным грохотом.

Надежда вновь озарила наши сердца. Сбившись в плотные ряды и прикрывшись щитами, мы бросились на противостоящих нам щитоносцев Ашваттхамана. Всей своей волей, на пределе сил и надежд, мы вдавливались в ряды врагов, отступающих во тьму, все дальше и дальше оттесняя их с холма, каждое мгновение ожидая, что вот-вот порвется незримая нить, все еще соединяющая их в едином упругом порыве сопротивления.

И несравненный стрелок из лука, бесстрашный повелитель брахмы не выдержал этого напора. Погасло сияние луны. Черная туча, изливая потоки стрел, обратила Ашваттхамана в бегство. Вокруг меня кипела схватка, и, вынужденный драться за собственную жизнь, я потерял из виду и поле битвы, и колесницу Гхатоткачи. Лишь по тому, что победный рык лесных воинов раздавался все дальше впереди, я мог судить, что Гхатоткача был близок к выполнению своего грозного обета.

То ночное сражение чараны уподобили грозе. Звон тетив и грохот колес заменяли ей громы, луки воинов — вспышки молний, потоки же стрел обратились в ливни. "Стоя неколебимо, как утес, обладая мощью, равной огромной горе, тот сокрушитель полчищ врагов, сын Бхимасены, покрыл весь небосвод стрелами". Говорят, что Кауравы, видя бедственное положение своего войска, начали умолять Карну остановить Гхатоткачу. Несравненный лучник имел только одну возможность сделать это. В драгоценном ларце в сандаловой пыли хранился превосходнейший дротик, который Индра дал сыну суты в обмен на естественный панцирь и серьги.

— Сыновья Дхритараштры находятся на краю гибели. Убей этого ракшаса своим неотразимым дротиком. Если мы переживем эту ночь, то сами уничтожим Пандавов!

Так кричали Карне великие ратхины, теряющие мужество перед напором Гхатоткачи и лесных племен. И Карна решился.

Слушая рассказы чаранов об этом событии, я потом не раз пытался вспомнить, что же произошло. Ведь на самом деле никто не видел дротика. Я вообще не могу представить себе форму оружия, пущенного в ход Карной.

Яркая вспышка белого пламени вспорола тьму на расстоянии нескольких полетов стрелы от моего отряда. Грянул гром, и облако сизого тумана набухло и опало на стяг с изображением стервятника, на черную колесницу, на застывших в ужасе "бродящих в ночи". Над полем раздался страшный крик Гхатоткачи.

"Воспаленный гневом, как разъяренный лев, Карна взял превосходнейший дротик, невыносимый и несущий победу. И тот дротик, точно шевелящий жалом и сверкающий, напоминающий Ночь Разрушителя и подобный ярко светящемуся метеору, Карна послал в ракшаса. Пронзив насквозь грудь его, тот сверкающий дротик взвился ввысь, блистая в ночи, и вошел в сферы созвездий. И вот, приняв огромную форму, Гхатоткача упал с небосвода на землю".

Так чараны описали действие неведомого оружия небожителей. На его острие все страдание мира пронзило наши сердца. Земля содрогнулась от тысячегласого вопля ужаса и горя. Все, кому ведомы были потоки брахмы, с пронзительной болью осознали, что Гхатоткачи нет в нашем узоре. Он был сожжен, обращен в прах. Куда унес огненный смерч нерушимое зерно его духа, расставшееся наконец с ужасающей телесной формой?.. Скорбь мутной черной волной затопила сердце. Сами собой опустились руки. В это мгновение боевые раковины протрубили конец боя. Застыла река пламенеющих факелов. Враги медленно отступили в ночь. Мы не преследовали их.

Едва живые от усталости вернулись мы в наш лагерь. Отобрав несколько часовых из воинов, не особенно усердствовавших в битве, я поставил их нести дозор, по правде, надеясь только на то, что у наших врагов не хватит сил развязать новое сражение. Мы улеглись спать, завернувшись в собственные плащи, прямо на землю, среди пепла выгоревших костров, запекшейся крови и пыли. Не было сил скорбеть о потерях или тревожиться о завтрашнем дне. И сон мой больше походил на обморок, глубокий и черный, как душа ракшаса.

* * *

С первыми лучами рассвета я поднялся с земли и совершил омовение, пытаясь вернуть себе подобающее дваждырожденному спокойствие духа. Все бескрайнее поле было залито радостным прозрачным светом. Тела погибших в ночной битве на расстоянии казались причудливыми холмиками. На разбросанном оружии и помятых доспехах играли рассветные блики, время от времени затмеваемые лишь бесшумными, скользящими тенями стервятников. И тень лежала у меня на сердце.

Мрачными были лица командиров, собравшихся в это утро у шатра Юдхиштхиры. Только царь ядавов Кришна казался охваченным великой радостью. Озирая поле, он издал львиноподобный клич, повергший всех пятерых братьев Пандавов в еще большее уныние.

Твоя чрезмерная радость сегодня совсем не к месту, — сказал Юдхиштхира, — могучий сын Хидимбы и Бхимасены был нам всем дорог. В то время как мы жили в лесах, благородный сын Хидимбы, будучи ребенком, помогал нам. Во время путешествий через горы он нес Кришну Драупади на своей спине. Он всегда был предан нам, соединяя мощь брахмы и таинственную силу первобытного леса. Поэтому сердце мое окутано печалью.

Велика радость, испытываемая мною, — ответил Кришна, оглядывая всех собравшихся ясным взором, — вчера была спасена жизнь Ард-жуны. Вы же знаете, для кого Карна берег свое неотвратимое оружие. Кто бы отважился противостоять сыну суты, владеющему дротиком? Теперь он метнул его и больше не обретет никогда. Все эти дни я уводил колесницу Арджуны от Кар-ны, боясь их встречи в сражении. Теперь Карна кажется мне лишь ядовитой змеей, оцепеневшей от заклинаний ,или огнем с успокоенным пламенем. Не предавайтесь унынию. Несите тяжкое бремя потери, но не сомневайтесь в нашей победе.

 

Курукшетра. День пятнадцатый

На всем огромном пространстве поля пылала битва. Под натиском колесниц Дроны дрогнули отряды чедиев и кекаев. Конники матсьев остановили натиск ненавистных им тригартов, но ливень стрел колесничего войска Дроны заставил отступить и их, унося на щитах тело неукротимого царя Вираты. Юдхиштхира бросил в бой вторую линию, где находились и мои воины. Колесницы Дхриштадьюмны разбили вал кшатриев куру. Все пятеро Пандавов, включая Юдхиштхиру, облаченные в доспехи, вступили в сражение, воодушевляя воинов.

Началась резня, лишенная смысла для каждого участвующего в ней воина, ибо отражая и нанося удары, уже нельзя понять, что происходит вокруг, куда зовет командир и кто вообще побеждает в этом сражении. Забыв о смысле битвы, ты сражаешься за собственную жизнь. Причудливые нити кармы сводят здесь лицом к лицу бывших родных и друзей, разрывая узы долга и любви, возжигая месть и ненависть, делая всех участников битвы похожими на простых убийц.

Напряжение становилось неимоверным. Мы купались в собственном поту, а члены сводило ознобом ужаса. На мгновение перед нами выросла колесница Бхимасены.

— Мы побеждаем, — закричал он, захлебываясь преувеличенным восторгом убийства, — эта земля, орошенная кровью, прекрасна, как всем желанная женщина в алых одеждах, венках и золоте.

Так кричал Бхимасена, и я с ужасом увидел мельчайшие капли крови, выступившие из пор его кожи, как у аскета в минуты высшего духовного напряжения. Он казался черным пламенем, бегущим по рядам врагов, уже не управляемым ни волей, ни разумом. Огонь оставлял за собой черную дорогу. За ним ломились наши кшатрии, сходящие с ума от пролитой крови и близости победы. Этим сердцам, стремительно отбивающим ритм жизни, было не суждено прозреть. Но в это мгновение они были подхвачены единым воодушевлением, устремленным к одной цели, — убивать.

Увлекая нас вперед, Бхимасена прорывался к Дроне, по пути убив нескольких сыновей Дхрита-раштры. Но тут пламя его устремленности взметнулось и опало, разбившись о поток холодной силы, создавшей невидимую плотину в сердцах наших врагов, уже почти обратившихся к поиску спасения.

Меж копий забилось на ветру знамя, несущее изображение слоновьей подпруги. Карна, обещавший Дурьодхане защищать его братьев, встретил могучего Пандаву на правом фланге. Оба грозных противника кипели гневом и смеялись в предвкушении поединка. Поднял свой лук с позолоченной тыльной частью могучерукий Бхимасена. Стрела с оперением цапли полетела по лучу брах-мы прямо в сердце Карны, стоявшего на колеснице в ореоле золотистого сияния. Стегнул коней возничий, и стрела Бхимасены прошла мимо. Карна в ответ начал метать стрелы с такой быстротой, что почти догоняли они в полете друг друга. Его непрестанно сгибаемый лук был подобен колесу, а удары тетивы о защитный ремень звучали грозным барабанным боем.

Взбесившиеся кони влекли колесницу Бхимасены в сторону от ровного места. Повозка влетела в канаву и с грохотом опрокинулась. Дхарма кшатрия запрещала Карне продолжать бой с пешим противником, оставаясь в колеснице. Но он продолжал нагонять Бхимасену, заставляя свою повозку выписывать замысловатые круги среди обломков других колесниц и лошадиных трупов. Поблизости не было ни одной нашей колесницы, а пешие воины в страхе разбегались в разные стороны, стараясь не попасть под ливень стрел, извергаемых Карной.

И тут я снова увидел властелина Анги, пред которым раздвигалась стена копий с золотистыми наконечниками, подобно созревшим побегам риса. Он был так же тверд и ловок в движениях, как в тот день, когда принимал нас с Латой в своем дворце. Наверное, так же великолепно выглядел он в своих доспехах и в тот день, воспетый чаранами, когда на сваямваре прекрасная Кришна Драупади решала, кому отдать свое сердце. Впрочем, нет. Не было тогда вокруг бездонных глаз глубоких морщин — следов тигриной лапы времени.

Ни торжества, ни опьянения битвой не было в этом лице. Карна больше походил на земледельца, устало выполнявшего работу. Лишь на мгновение воплотился я в его мысли, движимый совсем неуместным здесь чувством сострадания… Этот человек отрешился от богатств и славы. Его не слепили страсти и надежды. Если даже мы с Митрой не могли заставить себя ненавидеть Ка-уравов, то тем сложнее было великому дважды-рожденному, прозревающему сердца друзей и врагов, сражаться с Пандавами. Он воплощался и раньше в мысли Юдхиштхиры и, конечно, не сомневался в искренности и чистоте помыслов своего врага. Как же трудно ему было стрелять в нашу сторону. И что-то еще… Какая-то недоступная моему восприятию мелодия звучала на самом дне его сердца, закованного в доспехи воли. Я почти не мог в это поверить, но любимый ученик Дроны, отдаваясь битве, все еще продолжал обдумывать какую-то стороннюю мысль. Зеркало его духа потеряло ясность, значит, щит брахмы не мог быть неуязвимым.Карна вскинул голову и повел глазами по нашим рядам, изощренным чутьем ощутив прикосновение моей брахмы. Лук с неотразимыми стрелами застыл в руке. Медленно, словно во сне, двигалась его колесница. Без сил к сопротивлению смотрел я на мелькание спиц в золоченых колесах. Одинокая ледяная вершина вне людских страхов и надежд. Безжалостное солнце, творящее и сжигающее свои творения.

Карна опустил лук. Подобие холодной улыбки тронуло его тонкие губы — солнечный блик на леднике. И вот он уже отвернулся от нас и следил за Бхимасеной. Я перевел дух и поискал глазами Митру, желая удостовериться в том, что и мой друг прикоснулся к мыслям Карны. Но Митра, воспользовавшись передышкой, перестраивал ряды, погрузившись в майю собственных страстей, озвученных проклятиями. Впрочем, какое имело значение в безумии битвы случайное смешение мыслей, в прошлом служивших залогом нерасторжимости цепи братства? По неведомому замыслу богов вершилась эта битва. И не дано было нам, смертным, пытаться поколебать их невидимую волю.

По-счастью, Бхимасена добежал до убитого слона, чье огромное тело преградило, подобно утесу, дорогу колеснице. Видя, как вздыбились кони перед непреодолимой преградой, закричал сын суты:

— Отправляйся в лес, сын Кунти, ибо неискушен ты в битве. Ты уместен перед грудой пищи. Совершай покаяние в обители риши и не поднимай руки на кшатрия.

Закрывшись легким кожаным щитом и подняв меч, молча ждал Бхимасена последней атаки. Пешие воины прекратили сражение и просто смотрели. Лишь несколько шагов отделяли не знающего промаха Карну от ненавистного противника. Возница тронул поводья, и колесница медленно объехала тело слона. Весь мир Бхимасены сузился до размеров сияющего на солнце наконечника стрелы. Неподалеку яростно трубил в свою раковину Арджуна, спешащий на помощь брату, но успеть он уже не мог. Бхимасена больше не делал попыток бежать. Кшатрийская доблесть была в нем сильнее, чем страх за собственную жизнь. Он готовился принять смерть как подобает лицом к врагу.

Колесница приближалась. Карна опустил лук и, протянув руку, коснулся его концом щита Бхимасены. И засмеявшись, сказал герой в непробиваемом панцире брахмы:

— Ступай под защиту Арджуны. Я не хочу твоей смерти.

Кони унесли Карну подальше от приближающейся белоконной упряжки Арджуны. Еще не совсем осознав случившееся, мы радостно закричали и бросились навстречу врагам, чтобы закрыть стеной щитов нашего чудом спасшегося полководца.

К Бхимасене, слепо бредущему в сторону лагеря, подъехала колесница, и он взошел на нее, безучастный к вновь закипевшему сражению.

Вернулись в лагерь и мы, уступив место свежим акшаукини.

* * *

На вершине холма вновь собрались братья Пандавы, царь ядавов Кришна и дваждырожден-ные командиры отрядов, вышедших из битвы.

Там творится невообразимое, — прокричал Накула, — люди умирают не только от стрел, но и от жажды. Одни мечутся взад и вперед, пытаясь найти глоток воды для раненых друзей, другие расстаются с жизнью в столпотворении у прудов. Раненые заползают на вязкий берег и тонут в тине, так и не успев напиться. Надо остановить битву.

Мы отбросили Карну, но по-прежнему, как скала среди волн, возвышается среди наших врагов Дрона. — поддержал брата Сахадева. — Неотвратимы его стрелы, ведомые огненной волей. Они прожигают страшные бреши в сплоченных рядах наших кшатриев. Я видел патриарха! От нагнетания брахмы его фигура кажется сотканной из золотых, ослепляющих лучей. Теперь лишь наделенный истинной отвагой Сатьяки, да Дхриш-тадьюмна с луноподобным щитом решаются подводить свои колесницы вплотную к наставнику. Надо прекратить битву.

Надо убить Дрону! — крикнул подъехавший на колеснице Дхриштадьюмна.

Это невозможно — он наш Учитель! — воскликнул Арджуна.

Дрона! Высокая пальма, расколотая молнией. Глаза, подобные черным алмазам. Говорят, не из материнского лона вышел этот брахман на свет. Глиняный сосуд породил его. Боги дали ему власть над огненной силой брахмы. Лишь они в силах забрать свой дар, когда время настанет. Ведома ли эта грань Юдхиштхире?

— Бесполезно даже пытаться, пока он защи щен своей брахмой, — спокойно добавил Накула.

Тогда Бхимасена, в котором пылали и жар битвы, и обида от только что перенесенного унижения, прорычал, подобно тигру:

— Мы знаем твою доблесть, Арджуна, и ува жаем стремление Юдхиштхиры не преступать гра ниц нравственного закона. Поистине, вы подоб ны океану, не выходящему из берегов. Вы ищете справедливости даже сейчас, когда там, на поле, Дрона убивает наших людей. Но, разве справед ливо отправили нас в изгнание? Помогла нам доб родетель, когда Шакуни плел сети майи в Высо кой сабхе? Наша беда в том, что мы пытаемся ос таваться и кшатриями, и брахманами одновременно. Дхарма брахмана предписывает жертвоприношение, обучение и раздачу даров. Разве Дрона сейчас занимается этим? Он прибег к силе брахмы, чтобы убивать.

И я так скажу, — поддержал Бхимасену Дхриштадьюмна, — Дрона убил Вирату, Дхриш-такету, убил моего отца. Оттесните братьев Кау-равов от Дроны. Откройте мне путь. Я сам выполню свой долг.

Патриарх неуязвим, пока его сердце полно ратного пыла, — тихо сказал Кришна, — надо порвать его связь с Высокими полями, разрушить его внутреннее равновесие.

Нашей брахме не разбить панцирь его духа, — возразил Накула.

Есть одна брешь в его доспехах, — заметил Кришна, — любовь к сыну Ашваттхаману. Пусть кто-нибудь объявит Дроне, что его сын убит. В этом многоголосии мыслей и кипении страстей никто не в силах различить даже стук собственного сердца. Дрона не сможет достичь Ашваттха-мана своим лучом и поверит нам.

Нет, — быстро сказал Арджуна. Юдхишт-хира нахмурился и быстро отвел глаза.

— Пока вы рассуждаете о справедливости, Дрона сжигает панчалов, как сухую траву, — зак ричал Бхимасена. — В нашем войске есть слон по кличке Ашваттхаман. Я убью его и скажу об этом Дроне. Будет ли это ложью? Это надлежит решать вам.

Не говоря больше ни слова, он бросился к своей колеснице и умчался на тот край поля, где среди частокола копий моталось на ветру знамя Дроны.

— Мы, дваждырожденные, изменив мудрости и закону, сами перерубим лучи силы, питающие Высокую сабху, — сказал Арджуна, — не в согла сии с дхармой предлагаешь ты, о муж-тигр, такое злое деяние.

Спокойно смотрел Кришна на распаленного гневом Арджуну, пронизывая его золотым невидимым светом, струящимся из бездонных глаз:

— Сокровенные сказания утверждают, что иногда полезнее солгать, чем ставить под угрозу жизнь своих близких.

Юдхиштхира решился:

— Возьмите всех отдохнувших воинов, — ска зал он, — возьмите мою охрану. Откройте дорогу Дхриштадьюмне к патриарху. Пусть карма реша ет, кому пасть в этой битве.

* * *

Битва разгоралась все сильнее. Панчалы, мат-сьи, чедии обступили Дрону, подобно муравьям, атакующим змею. Великая опасность угрожала уже самому патриарху, которого пытались закрыть колесницами многочисленные сыновья Дхрита-раштры. Как бы я хотел в тот миг обрести крылья

Гаруды, чтобы, взлетев над полем, увидеть все происходящее! Великая игра разыгрывалась там. И ставкой ее был сам Дрона, продолжавший сеять смерть среди своих врагов.

Расправившись с саншаптаками, примчался на помощь Дхриштадьюмне и Бхимасене Арджуна. На глазах наставника он убил трех братьев Дурь-одханы. Другие Пандавы отвлекли на себя Карну и Духшасану. Патриарх остался один. И тогда Бхимасена, приблизившись к Дроне, громко выкрикнул: "Убит Ашваттхаман!" Чараны утверждают, что Дрона, смутившись духом, обратился к самому Юдхиштхире за подтверждением этой страшной вести. И сын Дхармы подтвердил истинность слов брата.

Кто проникнет в глубину сердца патриарха? Кто может рассказать, как принял Дрона известие о гибели сына? Чараны поют, что, услышав от Бхимасены "Ашваттхаман убит!", Дрона потерял желание сражаться. "Члены его словно растворились в изнеможении, как песок в воде". Говорят также, что Дроне в пылу сражения явился сам Агни — уноситель жертв, посредник между людьми и небожителями. И сказал он Дроне: "Час твоей смерти настал. Соблаговоли не совершать чрезвычайно жестоких подвигов. Ты являешься брахманом, и такие деяния не подобают тебе. Держись вечного пути".

Я не знаю, какие картины вставали на самом деле перед внутренним взором Дроны. Может быть, для последнего прозрения хватило и тех реальных трупов, что оставил он позади своей колесницы. Так или иначе, Дрона, за мгновение до этого мечущий стрелы в Дхриштадьюмну и Бхимасену, вдруг опустил свой лук. И провозгласил: — О Карна! О Дурьодхана! Да будет вам благо в сражении. Я же отвращаюсь от битвы.

Оставив свое оружие, он уселся на площадке собственной колесницы и погрузился в самосозерцание, готовясь уйти из мира по обету прая. Великий наставник, излучая яркий блеск брахмы, расстался с телом по собственной воле за несколько мгновений до того, как меч Дхриштадьюмны опустился на его шею.

Взлетел и бессильно оборвался крик Арджу-ны: "Не убивай наставника!"

Лишь немногие дваждырожденные, чьи сердца еще не ослепли от потоков крови, повинуясь внутреннему зову, подняли головы к небу и увидели, как с юга на север проносится по бирюзовому щиту Высоких полей лучезарный бездымный метеор. Его не видели Бхимасена и Дхриштадьюмна, пляшущие и обнимающие друг друга на пропитанной кровью земле. Его не видели простые воины, в ужасе смотревшие на седую голову, скатившуюся с колесницы на землю.

Потеряв боевой пыл, отступили мадры во главе с царем Шальей, отхлынули бходжи, увлекая за собой Критавармана, бежал с поля боя царь Гандхары Шакуни, сломали свой строй калинги и тригарты.

Лишившись полководца, наши враги показывали спины, сминая свежие отряды второй линии, которую вел на помощь отцу Ашваттхаман. Сын Дроны, подобно огромному крокодилу, рвущемуся против течения, стремился туда, где пало знамя его отца.

И вдруг на поле боя обрушился сильный ветер. Черные тучи, летящие подобно орлам, закрыли солнце. Раскаты грома заполнили все стороны света, смутив сердца даже самых доблестных воинов. Кто-то кричал, что Ашваттхаман привел в действие оружие гнева богов "нараяна", кто-то предсказывал конец юги.

Что это было за оружие, нам так и не суждено было узнать, ибо никто из панчалов, увлекшихся преследованием отступающих врагов, не вернулся в лагерь живым. Во мгле, покрывшей мир, войска разошлись в разные стороны, так и не поняв, на чьей стороне сегодня осталась победа. А из поднебесья на залитую кровью землю снизошли потоки дождя, словно там, в вышине, кто-то безутешно плакал о земных потерях.

* * *

Ночью наши шпионы донесли, что Крипа вновь пытался убедить Дурьодхану остановить сражение. Но Карна в гневе сказал ему:

— Ты старец и брахман, поэтому не испытываешь радости боя. Любовь к сыновьям Панду ослепляет тебя. Мы должны выполнить свой долг, а не скорбеть о потерях. Все равно свершится то, чему суждено свершиться.

— Прилагая все силы в постижении военных искусств, ты не успел постичь мудрости Сокро венных сказаний, — ответил Крипа, — поступки людей определяют судьбы царств и народов. Лишь через них действует непреложный закон кармы.

Карна в ожесточении твердил, что подобные речи лишь вселяют неуверенность в его воинов и даже пригрозил Крипе расправой. Ашваттхаман, с огромным почтением относившийся к патриархам, схватился за меч, чтобы защитить Крипу. Лишь вмешательство самого Дурьодханы остановило поединок.

Арджуна и Бхимасена, услышав об этом, возликовали, надеясь, что внутренняя вражда ослабит наших противников. Однако Юдхиштхира помрачнел еще больше и сказал:

— До какого ожесточения дошли мы, дважды рожденные, если даже союзники готовы пролить кровь друг друга. Битва превращается в резню, а высокие цели, ради которых мы вышли на это поле, уступают место жажде мщения. Кришна предвидел это даже тогда, когда мы надеялись вы играть битву, избегая убийств патриархов и щадя, насколько возможно, жизни простых воинов. Мо гучий поток продолжает нести нас, как щепки, раз рушая все планы. Чего будет стоить победа, до бытая такой ценой?

— Нам еще надо добиться этой победы, — мрачно ответил Бхимасена, — а цену назначат боги.

 

Курукшетра. Прозрение

У маленького костра, завернувшись в плащи и уставя глаза в огонь, коротали мы с Митрой пятнадцатую ночь страшной битвы. И не было ни звезд над нами, ни огня в наших сердцах. Гнетущая тревога занавесила небеса брахмы. Слишком много зрячих сердец погасло навсегда, передав нам каким-то неведомым путем предсмертную муку и тоску несбывшихся надежд. Страшные знамения входили в наши сны. Крики ночных птиц и вой шакалов бились в густеющем воздухе. Ночи были страшнее, чем дни битвы. Под ярким солнцем в горячечных объятиях смерти, оглушенные и ослепленные танцем клинков, мы теряли способность думать и чувствовать. А ночью что-то пробуждалось в глубинах сердец — жаловалось, стенало, рвалось в страданиях наружу.

— До чего мы дожили, Муни, — сказал Митра, — помнишь, обучая нас искусству боя, Крипа говорил: "Никогда, о дваждырожденные, не наносите удара по своему наставнику". Но как я мог последовать приказу, если его колесница буквально врезалась в ряды моих воинов? Ну кто в такой свалке смог бы разглядеть изображение быка на знамени…

Я, затаив дыхание, ждал продолжения. Среди всех смертей, обрушившихся на нас в эти дни, мысль о гибели Крипы была непереносимой. Но еще страшнее было подумать, что виной этой смерти мог оказаться мой друг. Митра почувствовал мой ужас и замотал головой:

— Все обошлось.. Сначала-то я думал, что схожу с ума. Бью в упор по врагу в колеснице… А ему хоть бы что… Чувствую, что все делаю правильно. Нет ни страха ни сомнений. Сердце пылает яростью, но дух спокоен. В таком состоянии просто невозможно промахнуться. И стрелы отличные. Каждая с опереньем дикого гуся, ровная, точная. А ратхин чертит восьмерки среди нашей акшаукини, сшибает головы доблестных южан. Лишь когда он оказался совсем рядом, стал я метить в щели его блистающего на солнце доспе-ха. Тут, думаю, будь ты трижды дваждырожден-ный, но я тебя достану. Тетиву тяну, а сам перед собой щит воли выставляю, чтобы от луча брахмы закрыться. А тот на колеснице на меня посмотрел и рукой помахал. И чувствую, вместо стрел вглубь моего сердца вошла волна сострадания. И я словно прозрел, ведь этож мой наста вник! Теперь сердце мое полно скорби и отвращения к битве.

Я слушал сетования друга и в полном замешательстве пытался вместить его состояние. Сосредоточившись, я вызвал в сознании образ Крипы и попытался ударить в него стрелой. Выстрела не получилось. Картина распалась.

Но как же тогда величайшие дваждырож-денные Арджуна и Дхриштадьюмна смогли поднять руку на своих учителей? — воскликнул я.

Истины добра хорошо звучали в хижине отшельника, — горько сказал Митра, — для царей, домогающихся власти, путь насилия неизбежен. Достаточно сделать только первый шаг, и закон кармы повлечет от одного преступления к другому.

Не знаю почему, но именно в этот момент перед моим внутренним взором появилось залитое солнцем поле для военных упражнений Двараки. Я увидел нас с Митрой, тщащихся доказать друг другу, что нет ничего невозможного для молодых и рьяных дваждырожденных. Безрассудный порыв молодости все еще жил в чакре Чаши, весь окутанный нереальным золотистым светом счастья. И не было там тени страха и сомнений. Зато там был Крипа, вновь говоривший густым, глубоким голосом, подобным рыку льва: "Для воина есть только один путь — вперед в сердце смерти. Лишь в одном вы можете быть уверены — никто не избежит ее: ни храбрый, ни трусливый, ни мудрый, ни глупый. Мудрый знает это и остается верным своему долгу".

* * *

На шестнадцатый день у Дурьодханы осталось пять полных акшаукини, у Пандавов — три. И победа казалась такой же далекой, как и в первый день. Карна, вставший во главе войска Кауравов, был преисполнен мощи и неуязвим, словно вновь обрел свой сияющий панцирь, потерянный многие годы назад. Шикхандини едва избежала смерти от руки Критавармана. Царь гандхаров Шаку-ни опрокинул ряды сринджаев, но увяз в остатках акшаукини чедиев.

Битва все больше превращалась в беспорядочную свалку. Колесничее войско Ашваттхамана уничтожило пехоту панчалов. Матсьи рассеяли конницу тригартов, а Бхимасена с верными ему кшатриями куру ломал центр, где против них стояли бойцы его же племени. Меж тем акшаукини, возглавляемая Дхриштадьюмной, попала в тиски врагов.

Бойцы племени нишадхов, восседавшие на слонах, вместе с пешими калингами и ангами остановили бег колесниц панчалов. Огромные бивни и могучие хоботы переворачивали боевые повозки, кони в ужасе рвали постромки. Высокие башни с лучниками на спинах гигантских животных затмили солнце над головой сына Друпады. Юдхиштхира, наблюдавший за битвой с вершины холма, бросил против слонов лесных охотников и моих воинов — искусных лучников. На помощь панчалийцам устремились и колесницы яда-вов под стягами Накулы и Сахадевы, радостных и горящих жаждой битвы. Рядом с ними мчался Са-тьяки. Наши воины окружили слонов, защищенных тяжелыми попонами, и били прямо в глаза стрелами с тонкими наконечниками. Ратхины яда-вов, не сходя с колесниц, осыпали могучих животных стрелами с серповидными наконечниками, нанося им страшные широкие раны. Сходя с ума от боли, слоны метались, не слушая погонщиков, давя своих и чужих.

Возница Накулы подвел колесницу к слону, на котором восседал один из предводителей племени ангов в пышных, украшенных павлиньими перьями доспехах. Жалея слона, Накула поразил стрелой его погонщика, а затем и самого предводителя, почитавшего себя неуязвимым на помосте с высокими бортами. Не спасла слоновья спина и царя нишадхов. Его слону перерубили ноги тяжелыми секирами. Жалобно трубя, животное опустилось на колени, а потом медленно, словно не веря в свершившееся, завалилось на бок, разнеся в щепки резную башенку, в которой находился царь с телохранителями.

Опьяненный легкой победой, Накула повел кшатриев следом за убегающими ангами, но на помощь своим воинам примчался на грохочущей колеснице Карна, подобный огню, раздуваемому ветром.

Увидев его, сын Мадри весело крикнул:

— Наконец-то обратили ко мне боги свой бла госклонный взор! Сразив тебя в бою, я лишу Дурьодхану надежды. В тебе корень всех наших бедствий, ведь твоя сила питает безрассудство– Дурьодханы.

Спокойно ответил сын суты:

— Что ж, нападай, мальчик. Поглядим на твою отвагу! Сначала соверши подвиг, а потом воспевай его. Не трать слова, а отдай все силы поединку.

И дальше произошло то, о чем потом пели ча-раны, закатывая глаза в благоговейном восторге:

"Оба войска устремились за пределы досягаемости стрел тех двух бойцов и встали, словно зрители, по сторонам. Являя взорам в гуще битвы различное волшебное оружие, они вскоре совершенно окутали им один другого. Оба усиливались в своей мощи. Пущенные Накулой, одетые в перья цапли и павлина, стрелы, казалось, повиснув над Карной, неподвижно стояли в вышине. Подобно всесокрушающей смерти, метал в Накулу стрелы сын Сурьи. Как бы заключенные в дома из стрел, те двое стали для всех невидимыми".

Такой представлялась битва дваждырожден-ных тем, кто потом тщетно пытался постичь действия щита брахмы. Но за телесными оболочками, за блеском доспехов и полетом стрел виделись мне два ревущих костра, сыплющих искрами, чадящих яростью боя, непереносимо жгучих и все же таких уязвимых перед потоком кармы. Сияющая как солнце река брахмы вдруг излилась из почти стертой расстоянием фигуры под знаменем со слоновьей подпругой и смела, распылила пламя царевича Накулы.

Телесными очами, застыв от ужаса, смотрел Юдхиштхира, как колесница Карны подъехала вплотную к младшему брату. Массивная стрела с широким наконечником рассекла изукрашенный золотыми кузнечиками лук Накулы. И сам царевич в это мгновение стал похож на молодой месяц, что должен был вот-вот угаснуть под напором дождевой тучи. Но произошло невероятное. Как и в случае с Бхимасеной, Карна лишь коснулся Накулы изогнутым концом собственного лука и сказал:

— Повтори теперь так же весело, что можешь победить меня в поединке. Не вступай в бой со старшими, не покрывай свою голову позором. А еще лучше: ступай домой, о сын Мадри.

После этого сын суты отвел свои войска, а На-кула медленно поехал в сторону нашего лагеря, пристыженно опустив голову. Что на самом деле произошло между ними? Почему Карна вновь отпустил с миром одного из Пандавов, даже рискуя навлечь на себя гнев Дурьодханы? Многим из нас, кто сохранил способность мыслить, казались странными и слова, и поступки великого духом лучника. Было в его действиях нечто большее, чем благородство или верность дхарме кшатрия. Какая-то тайна стояла тенью за ослепительной непобедимой фигурой лучшего воина Дурьодханы, прозванного чаранами "Сыном солнца".

* * *

Пятерка взмыленных белых коней примчала к холму колесницу Арджуны. Казалось, повозка побывала под молотами ракшасов. Щиты были разбиты, золотая сетка сорвана. От белого зонта осталось лишь древко. Кришна передал поводья подбежавшим слугам и, удостоверившись, что распряженных лошадей повели поить, тяжело опустился на пыльную траву на вершине холма. Арджуна же, отказавшись от медового напитка, встал перед братом, сжимая в левой руке лук Гандиву.

Юдхиштхира, остающийся в плену пережитого, начал упрекать его:

— Я не могу узнать тебя. Когда ты остановишь сына суты? Зачем же ты стоишь под своим стягом с луком, ревущим, как носорог, если не можешь спасти наших воинов? Отдай свой лук Кришне, а сам возьми вожжи.

Так говорил Юдхиштхира, не помнивший себя от угрызений совести. Да и какой дваждырожден-ный смог бы сохранить ясность духа, видя, как день за днем гибнут поверившие в него люди?

Арджуна, глаза которого все еще застилала кровавая пелена битвы, скрипнул зубами и сжал Гандиву, но его остановил веселый голос Кришны:

— Зачем, Носящий диадему, держишь ору жие? Здесь нет врагов. Ты удалился с поля бра ни, чтобы удостовериться, что твой старший брат жив и невредим. Теперь ты увидел его и должен радоваться.

Арджуна, который, слушая слова Кришны, начал понемногу приходить в себя, резко ответил Юдхиштхире:

— Не тебе, о царь, осуждать меня. На это име ет право Бхима, который и сейчас сдерживает на пор врагов. Меня же не надо хлестать плетью горьких слов. Соблаговоли вспомнить, кто насто ял на том, чтобы мы подчинились решению игральных костей, и по чьей милости наши ко лесницы утопают в войске врагов, превосходя щих нас численностью?

Юдхиштхира молча отвернулся от брата, но вновь заговорил Кришна:

— Царь справедливости утомлен, он страда ет, принимая на свою карму гибель каждого вои на. Твои слова так же страшны, как стрелы. Ведь говорят, что наставник, если его оскорбляет уче ник, все равно что мертв.

Арджуна оглядел всех собравшихся, и его правая рука сжала рукоять драгоценного меча.

Чью жизнь ты намерен отнять на этот раз? — воскликнул Кришна.

Свою, — сказал Арджуна, — в меня, верно, вселился ракшас.

Кришна вскочил на ноги и замер перед другом. Из глаз, подобных лотосу, ударила синяя молния, разбивая лед оцепенения, сковавший черты лица Арджуны. Носящий диадему опустил голову и провел ладонью по лбу:

— Я не могу жить с таким позором. Что со мной, Кришна? Я ведь дваждырожденный… Это все началось после смерти Абхиманью. Я больше не хочу ни царства ни справедливости. Мое серд це отвратилось от битвы.

Кришна положил свои ладони на плечи Ард-жуне и повел его вниз с холма. Могу поклясться, что сын Кунти казался не больше ребенка, покоящегося в объятиях великана.

— Не ведай сомнений, брат, — вдруг крикнул ему вслед Юдхиштхира, — я недостоин вести вой ска в бой, ибо, предвидя следствия, боюсь деяний и тем связываю вас с Бхимасеной. Спеши на по мощь брату!

Мы увидели, как остановился Арджуна. Медленно повернувшись, он склонился перед Юдхиш-тхирой с почтительно сложенными ладонями.

— Ты всегда спасал и наставлял нас. Благода ря твоей мудрости мы пережили все испытания. Сегодня мои стрелы проложат дорогу к Хастина– пуру. Но и ты должен выполнить свой долг до кон ца. Прими на себя верховную власть и царскую диадему. Только это сделает наше жертвоприно шение не напрасным.

Потом Арджуна повернулся к воинам и громко прокричал:

— Сегодня мы сломим дух вражеского воин ства. Атакуйте жестко, беспощадно! Тех, кто бе жит, преследуйте до конца, не давая восстановить позицию. Лишь бросивших оружие щадите.

Кришна встал под знамя обезьяны и наполнил дыханием громозвучную раковину. Закачались белые зонты над колесницами царей. Подобно шагам бога смерти, загремели огромные барабаны. Взметнув хвосты пыли, легкие колесницы мчались впереди пехоты. Мысленно я следовал за ними туда, где в знойном мареве густели ряды врагов. Перед блещущим частоколом копий возницы осадили коней, и ратхины излили дождь тонких жалящих стрел.

Наш фланг сошелся с неприятелем. Солнце продолжало вытапливать из тел последние капли влаги. Густая пыль гасила блеск панцирей и украшений. Теснота была такая, что люди, потерявшие сознание от жары или убитые стрелами, оставались в строю, сдавленные плечами соседей. В передних рядах звенело оружие, звучали крики ненависти и боли. Следующие за ними мечтали лишь протиснуться вперед, чтобы расправить плечи, вздохнуть полной грудью и нанести удар. Страх быть раздавленным, втоптанным в грязь гнал нас лучше любого приказа.

Рядом пронзительно вскрикнул Мурти. Я стремительно оглянулся, отыскивая его глазами. Парень, каменея лицом, оседал в пыль. Пестрое оперение торчало в его левом боку. Прежде чем я успел броситься к нему, Мурти сам схватил правой рукой древко стрелы и рванул. Неосознанно я принял это все: рвущуюся живую плоть, костер непереносимой боли, пожирающий тело, и ярость, перемогшую страх. Безумные глаза Мурти почти вылезли из орбит, белые зубы ощерились волчьим оскалом, страшно корчилось тело, но правая рука не остановилась.

Дважды ударило мое сердце и надсадный победный крик вырвался из сведенного судорогой горла Мурти. Стрела упала на траву. Голова парня умиротворенно поникла на мои подставленные руки. Я только тогда заметил, что мы находимся в кольце щитов, расторопно сведенных южанами.

"Все-таки мы многому успели их научить!" — с гордостью не ко времени подумал я. Потом выбросил из головы и воинов и шум боя. Надо было

остановить кровь и доставить Мурти в лагерь. Он уже совершил свой подвиг, одно воспоминание о котором сжимало мое сердце холодными пальцами ужаса. Не знаю, как Митра, но сам бы я в подобном случае, наверное, предпочел смерть.

* * *

Блистающая белоконная колесница под знаменами Гаруды и Обязьяны все еще не участвовала в битве. За ней неотступно следовали мысли Юд-хиштхиры, застывшего, подобно храмовому изваянию, у входа в свой шатер. Опираясь на внутреннюю мощь старшего Пандавы, я попытался войти в поток, подхвативший Арджуну и Кришну на том конце поля, стремясь приобщиться к сокрытому от нас источнику стремлений и действий. Волоски на моем теле встали дыбом, словно в предгрозовом воздухе, рождающем молнию. На пределе усталости и отчаяния, потеряв все, что казалось мне стоящим усилий, почти растворив свое "я" в океане отчаяния и тоски гибнущей армии, я достиг прозрения.

Все произошло так, как учили великие риши прошлого. Когда все потеряно и отброшено, когда надежды и страсти уже не застят ока сердца, тогда личный атман человека — зерно духа — падает в волны мира. Я ощутил Великое Присутствие без формы и цвета, без движения и звука. Оно заполняло собою Курукшетру. Все причастное человеческому существованию показалось серым и безжизненным. Потом исчезло поле, на котором толпы людей с жуткой последовательностью истребляли друг друга.

Надо мной громоздились небеса, бездонные и сияющие. Что-то смотрело на нас оттуда, что-то давило, наваливалось, наплывало, минуя покрытые доспехами плечи, на мое сердце. Я весь был поглощен чужей волей, бесстрастной и неодолимой, как дыхание океана. И там, в потоке воли, медленно и плавно белые кони, подобные языкам бездымного пламени, несли колесницу Арджуны и Кришны.

Где-то за сияющей сферой просветления шла битва. Но я погрузился в межвременье, прорвав пелену майи обыденного мира. Жертва достигла цели. Я был полем, небесами, Носящим диадему Арджуной. И не было у меня — Арджуны — больше врагов. Лишь Арджуна стоял на пути Арджуны. Нет, не диадема, а золотое сияние окружало его голову, капельки крови проступили из пор кожи, как у великих аскетов древности. И молнии слетали с ревущего колеса бесконечно растягиваемого Гандивы. Я не знаю, какие формы громоздились, какие дали раскрывались перед его звездными глазами. Меня слепил даже отблеск божественного присутствия, преобразивший Арджуну.

Бесплотный, льющийся, радужный голос, подобно эху звучал в сознании:

— Я рожден от силы, брат мой Кришна. Но сейчас я не вижу в ней смысла. Кто мы? Куча бе зумцев, бессмысленно перебившая своих поддан ных, игральные кости, что катятся по воле Хра нителей мира по ровному полю Курукшетры? Я видел их облики и познал, что они не боги и не властны над моей судьбой. Зачем же я гублю ее, отправляя своих родных и близких в царство Ямы?

Ласково зазвучал в ответ голос того, кто правил колесницей мира и по воле своей принял облик Кришны:

— Прекрати метаться между лютой яростью и раскаянием. Не дано тебе увидеть плоды вели кого жертвоприношения, что творят сейчас люди на земном поле. Ты скован доспехами долга. Если сейчас ты отвратишься от битвы, то совершишь убийство тех, кто пошел за тобой. Ибо не опустит свой лук Карна, не остановит кшатриев Дурьод– хана, Человек несвободен от рождения. Цепи кар мы принимают обличье то рабской зависимости, то принуждения, то добровольного долга и люб ви. Всякий плод, который дается человеку в зем ном воплощении благодаря судьбе, случаю, при роде или собственным стараниям, порожден его прежними деяниями. Значит, ни один подвиг не пропадет втуне. Зерно прорастет. Но человечес кому сознанию не вместить законов роста, кото рые ведомы мне.

Ты всегда был со мной, и я почитал тебя как друга, не зная границ твоей силы. Мы всегда чтили Негасимое сердце вселенной, купаясь в его животворной брахме, мы называли его то Атман, то установитель — источник всего сущего. Но ведь это всего лишь имена Бога. Я чувствую его близость, как чувствовал всегда с момента рождения. Он совсем рядом, но я ослеплен потоками крови и связан долгом битвы.

Для очей смертных недоступен Атман, как и облик личного проявленного Бога. Столь несоразмерны поля наших существований, что даже отблеск моего истинного обличья и прикосновения силы рождает ужас.

Все равно вожделею узреть твой божественный Образ, — воскликнул Арджуна.

И тогда произошло то, что воспели чараны как высшее откровение, дарованное человечеству в ту эпоху:

"Если бы светы тысячи солнц разам на небе возникли, Эти светы были бы схожи со светом того Махатмы".

Вижу тебя повсюду в образах неисчислимых: венчанного, лучезарного, всеозаряющего, со скипетром и диском, в блеске огня и молний вижу тебя! — закричал Арджуна в восторженном благоговении.

Узри меня телесными очами и постигни частицу воплощенного божества, — ответил голос, объявший все стороны света, — моя телесная форма не отличается от твоей. Мои руки устали держать вожжи, губы пересохли от жажды, а глаза пресыщены видом крови. Если наше искусство сражаться не превзойдет Карну, то я так же паду под градом стрел. Вся разница в том, что я свободен от кармы и возрождаюсь в то время и в том облике, в котором считаю необходимым. Никто из смертных в этом выборе не свободен. Даже я, чтобы войти в мир людей, должен был пережить рождение и детство, время любви и время потерь. Медленно, по каплям, возрастало во мне осознание моей истинной сущности. Я — воплощение Установителя, вернее, ничтожная частица его, осознающая связь с источником и черпающая из него силы. Из эпохи в эпоху возвращаюсь я и подобные мне в этот мир, чтобы хранить закон. Но в вашем мире нет ничего, чем бы я хотел обладать. Ваши цели чужды мне. Я существую, подчиняясь тому же неизбежному закону, который заставляет солнце светить, деревья давать плоды, дождинки падать. Вам не у кого просить пощады, но вы можете следовать закону, открывая для себя бесконечное богатство мира. Я даю тебе дар прозрения. Отбрось последний признак твоей личности — приверженность собственной сущности. Войди в океан духа животворящего, и в его сиянии погаснет твоя искра, слившись с океаном. Для глупцов потеря личного Я — это смерть, для мудрых — вмещение мира, растворение в Боге всеблагом, непознанном.

И тогда волна сияющей силы, поглотившая Ар-джуну, покрыла, понесла, растворяя, и искру моего сознания. Я не могу и не хочу описывать то, что ощутил, приблизившись к Творцу мира, Негасимому Сердцу Вселенной, неисчерпаемому источнику брахмы.

На какой-то грани реальности ЕГО можно описать и так, как это сделали чараны, привыкшие воспринимать Бога через множественность проявлений его силы в конкретных, зримых, доступных каждому сознанию образах: "Постигает предавшийся йоге, что в Атмане все существа пребывают, что Атман также во всех существах пребывает, всюду одно созерцая. Поэтому человек именуется "полем брахмы". Но по сути все сотворенное в этом мире есть лишь бесконечный поток безначальной, запредельной брахмы. Именно про нее говорили риши: "Она — свет светов, она — знание, предмет и цель познания, в сердце каждого она пребывает". Из Атмана — души Вселенной истекает действующая сила, она создает многообразие форм. "Она — жизнь и деятельность. Безначальный бесконечный высший Брахман, он же Атман, непреходящий в теле не пятнается и не действует. Как единое солнце весь этот мир озаряет, так владыка поля озаряет все поле." Так, по свидетельству чаранов, говорил Кришна Арджуне. И смиренно сказал Арджуна:

Но что делать мне, вставшему не стезю воина? Не смущай мой разум двусмысленными речами. Скажи прямо — как мне достигнуть блага?

"Блага достигнет лишь тот, кто не привязан, свободен, кто в мудрости мысли упрочив, дела совершает как жертву. Брахма — жертва, приносит ее Брахма в пламя брахмы. Участвуют в жертвах богам иные йогины. Другие возливают жертву на огонь брахмы. Иные все движения чувств, жизнеспособность приносят в жертву на огне самообуздания. Другие — имущество, подвиги, упражнения йоги, изучение Сокровенных сказаний. Не для того этот мир, кто не жертвует. Распростерты разнообразные жертвы перед ликом Брахмы. Знай, они все рождены от действий. Жертва мудростью лучше вещественных жертв. Мудрость полностью все дела объемлет. Получают нирвану Брахмы риши, расторгнув двойственность, радуясь общему благу". Все многообразие форм — лишь проявление одной– единственной силы, творящей, разрушающей и вновь созидающей миры. Ты сам — проявление этой силы, — звучал повелительный голос в моем сознании. — Ты не способен изменить карму этого мира, но ты можешь принести себя в жертву братьям и войнам, что идут за тобой. Действуй, обретя чистую силу действия. Отрешись от плодов деяний, ибо Высший плод жизни — преодоление собственной отчужденности от Бога…

Иной голос смиренно ответил:

— Ты развеял мои сомнения. Теперь я преис полнен решимости выполнить свой долг.

Это сказал Арджуна, устремляясь в битву в ореоле золотого огня. Я вновь обрел тело, осознав, пережив, вместив ограниченность поля и высоту небес, восторг победителей и страдания умирающих. Жуткая мозаика жизни и смерти вновь спеленала меня душными объятиями майи.

* * *

Пылающим болидом неслась сквозь черную пыль колесница Арджуны, запряженная обезумевшими конями. Подобно хвосту кометы, неслись вослед его воины. Блики на медных доспехах зыбились, как волны на океанской глади, и пылали в небесной бездне холодным льдистым светом равнодушные глаза богов. Воздух был полон движения, силы и воли, не имеющих источника.

И, говорят, в тот день многие видели, как перед колесницей Арджуны шел небожитель с огненным трезубцем, поражая всех, кто пытался встать на пути Носящего диадему.

А потом… Может быть, это плод моего воображения, ибо разум отказывается принять происшедшее, может быть, это майя, посланная Каура-вами… Только я явственно помню, как огненная стрела разорвала мглу над нашими головами. Странный, резкий, неземной запах возник и растаял в воздухе. Волна страшного жара обрушилась на то, что раньше было акшаукини, а теперь стало месивом, бойней, костром. Единый вопль-стенание вознесся над полем, а потом в жуткой тишине раскинулись жаркие, черные крылья смерти. Закаленные в боях воины падали на землю, закрывая головы руками и крича, как младенцы.

Земля дыбилась, ходила ходуном, пожирая, заглатывая гибнущих воинов. Их души, как искры, ветер уносил в небеса, а бездыханные тела обращались в прах. Откуда-то примчались гонцы, приказывая прекратить битву и спешить к прудам, чтобы совершить омовение.

Рядом со мной невесть откуда оказался Митра.

Если это — небесное оружие, то как мы остановим его действие омовением, пусть даже священным? — прокричал я ему.

— Это приказ Юдхиштхиры. Пусть воины верят в силу ритуала. Старший Пандава сказал, что можно спастись, смыв пыль. Именно в ней таится невидимая смерть. Не спрашивай, как и почему… Пруды Рамы в ту ночь чуть не вышли из берегов, запруженные тысячами людей, ищущих спасения. Не видел всего этого безымянный чаран, воспевший применение небесного оружия в таких словах: "Огромная стрела, состоявшая из трех членений в центре огненного круга сияла, подобно солнцу. Сопряженная с разрушительным огнем Ка-лиюги, неслась она по воздуху, оставляя на небе полосу цвета лотоса. Все три мира, опаляемые жаром, изнемогали в муках. Казалось, ливни стрел снизошли на землю. Сожженные ими люди падали, как деревья в лесном пожаре. Гибли огромные слоны, издавая страшный рев, подобно грохоту облаков. Отряды коней и колесниц превратились в головешки. Целые акшаукини войска Пандавов были уничтожены так, что внешний вид убитых невозможно было распознать".

Так описать явление огненной стрелы мог и человек, никогда в жизни не стоявший под ее следом. Говорят, пред началом битвы были даны страшные знамения — появлялись на свет звери о двух головах и пяти ногах, у коров рождались ослята, а людей рвало кровью. Несведущий певец все перепутал. Это происходило не ДО, а ПОСЛЕ битвы на Курукшетре.

Нет, не современники описывали этот апокалипсис. Те, кто пришел за ними, пытались лишь пересказать услышанное, по мере сил придавая ему достоверность. Мечты, страшные провидения, предания и явь слились в эпосе в единый поток. Нужно ли нам расчленять его на категории достоверности, лишая жизненной силы и целостности? В Махабхарате сохранился отблеск реальности, преломленный через призму миропонимания поздних рассказчиков. Их невежеству или детской наивности мы, например, обязаны описанием запуска громовой стрелы: брахманы поливают ее жертвенным маслом и освящают мантрами. Но последствия применения этого дивного оружия проявляются в эпосе, увы, слишком достоверно — пламя, превращающее в пепел человеческую плоть и доспехи, все сносящая ударная волна, тьма, закрывающая солнце, а потом — многолетние засухи, изменения климата, дети, умершие во чреве матерей, мутации.

Навсегда остался в людской памяти этот непередаваемый ужас, называемый то громовой стрелой Индры, то головой Брахмы, то змеем Так-шака. Могло ли это быть воспоминанием о неземных битвах, а может — пророчеством? Но кто в наше время обращает на них внимание?

Впрочем, моя память отказывается служить, спасая разум. Я даже не помню, кто вытащил меня из горячей смрадной воды священного пруда. Для меня битва закончилась.

 

Глава 3. Падение Хастинапура

Я открыл глаза в маленькой темной келье. Мохнатые тени бродили по низкому потолку и гладким стенам, сторонясь небольшого масляного светильника, мерцающего на столике у изголовья. На заднем плане сознания еще копошились бесформенные кучи в обгорелом тряпье и вскипала большими пузырями болотная грязь. Тело сделало судорожную попытку подняться, минуя приказы разума.

Лежи, Муни. Тебе пока нельзя двигаться, — услышал я над собой голос, память о котором погаснет во мне только вместе с дыханием.

Лата?!

Я, милый.

Где мы?

В Хастинапуре. Во дворце патриархов.

Значит, Пандавы вошли?

Нет, битва не окончена. Цитадель по-прежнему в руках Дхритараштры. У Пандавов осталось только три акшаукини. У Дурьодханы — пять. Его войска ведет в битву солнцеподобный Карна.

Я в бессилии откинулся на мягкое покрывало, брошенное поверх деревянного ложа. Как от камня, упавшего в воду, разбегались в моем сознании круглые, безысходные мысли.

— Значит, я в плену?

Круги на черной глади побежали быстрее.

Пандавы, Кауравы, великая битва… О боги, о чем я думаю! Здесь же, рядом со мной, моя Лата. Я повернул голову, чтобы увидеть ее лицо. Блики света от чадящей лампады положили тревожные тона на высокий белый лоб, тугую гладкую кожу шеи. В глазах апсары, обведенных глубокими тенями, серебрились озера покоя, не омраченного рябью тревоги.

— Так я в плену?

Лата пожала плечами, сделав слабую попытку улыбнуться:

— Дворцы дваждырожденных открыты для всех. Здесь лечат раненых, не спрашивая, под чьими знаменами они шли в бой. Ты на последнем островке милосердия среди моря крови. Это — покои дворца Бхишмы. Ему он больше не понадобится.

А что здесь делаешь ты?

Помогаю лечить тех, кому еще можно помочь. Раненых привозят очень мало. Говорят, тех, кто упал, просто затаптывают. Остальных добивают жара и хищные звери.

Как же боги сжалились надо мною?

Тебя привез Крипа.

Но ведь он сражается на стороне Каура-вов. — Я не спрашивала, на чьей стороне он сражался. Просто поблагодарила за спасение твоей жизни.

Но я не понимаю…

Боюсь, что да… — прогремел знакомый голос патриарха, и могучая фигура в боевых доспехах протиснулась в узкую дверь. В келье сразу стало тесно от невидимого водоворота напряженной силы, окутывающей Крипу. Он пах потом и кровью, а в глазах — вечно памятных мне колодцах мудрости и покоя — метались сполохи огня.

"А что отражает сейчас мое лицо?" — невольно подумал я, украдкой взглянув на Лату.

Она смотрела на нас с Крипой с лаской и состраданием, как мать на измученных болезнью детей.

— Как ты спас меня? — спросил я Крипу. Он развел руками, стянутыми медными брас летами.

Нашел на краю болота, обсыпанного черной пылью, как пеплом погребального костра.

Значит, наши отступили? — простонал я в отчаянии. — Лата, где мои доспехи?

Я снова сделал попытку подняться, но остановился, наткнувшись на горько-снисходительный взгляд Крипы.

— Наши отступили! — передразнил он меня. — Не волнуйся, "наши" тоже отступили. И так будет продолжаться еще немало дней, пока есть кому наступать и отступать. Разве я для того вытаскивал тебя, чтобы ты вновь бросился губить свою жизнь?

Но долг кшатрия!

А ты разве кшатрий? Мне казалось, что я учил брахмана, и поэтому вправе ожидать от него мыслей и действий, достойных его варны.

Но разве сам ты не вернешься на Курук-шетру?

Нет, — резко ответил Крипа, — я еще не перестал быть дваждырожденным и чту долг перед братством выше клятв всем царям этого мира. Ты знаешь, Муни, — задумчиво продолжал он, — простое размышление о том, что дваждырожден-ные не отступят, пока не падут все, навело меня на мысль, что совершенно неважно, кто победит сейчас. В конечном счете, выиграют люди, лишенные способности чувствовать брахму. Храбрые и сильные падут, слабые унаследуют мир. Наверное, поэтому я и спас тебя. Митру, находящегося в добром здравии, мне так и не удалось оттащить от битвы. А ведь надо, чтобы кто-то из вас выжил. Ну да ладно. Ты не пленник и, когда поправишься, сам решишь, как поступать.

Крипа еще немного посидел со мной, ни в чем больше не убеждая, ни на чем не настаивая. Впрочем, цветные круги, время от времени стирающие картину мира, препятствовали возвращению в бой лучше любых уговоров.

Лишь к концу дня, преодолевая тошноту и головокружение, я смог одеться и с помощью Латы выйти на улицу. Свежий ветер, настоянный на великолепных цветах внутренних садов, подействовал благотворно. Головная боль отступила. Лата заметно повеселела и сообщила, что у нее есть время побыть со мной, не пренебрегая долгом перед ранеными. Мы вышли из цитадели. Никто не препятствовал нам. Казалось, город погрузился в оцепенение. Никто из жителей не знал, в чьи руки попадут они, когда битва закончится.

Глядя на ступенчатые башни храмов и укреплений, украшенных позолотой и гордыми знаменами, я не испытывал былого трепета. Их кичливая гордость теперь лишь подчеркивала тщетность человеческих усилий оградить красоту и порядок своей жизни. Стоило опустить глаза вниз, и повсюду являлись нам признаки упадка. Многие дома таращились на мир пустыми оконными проемами. По улицам в клубах пыли носилась колесница ветра — неприкаянная душа города никак не решалась покинуть обессилевшее глиняное тело. "Тайное отчуждение народа от своих правителей…" — эту брешь в обороне Хастинапура узрел Юдхиштхира благодаря нам с Митрой несколько месяцев назад. Теперь, глядя на перепуганных, подавленных жителей столицы, я с болью, лишенной злорадства, видел и полную отрешенность народа от самого себя. Империя Дхритараш-тры сгнивала изнутри.

В юности я любила бывать здесь, — тихо сказала Лата, очерчивая неопределенным взмахом руки пустые дворцы и сады патриархов, — этот мир каменных и деревянных кружев, света и тени казался обителью колдовства…

Решетки в стенах удобны для подслушивания, — мрачно добавил я, — а в тени колонн мерещатся соглядатаи и убийцы.

Лата зябко передернула плечами и устало прикрыла длинными ресницами потемневшие глаза.

— Мы знали разный Хастинапур. Когда Ард– жуна и Кришна протрубили в свои раковины на чало битвы, я бродила по опустевшим покоям, пы таясь вернуть ощущение потока. Увы, обитель пат риархов сейчас мертва.

Я промолчал. Мы думали об одном. В беспощадной схватке все еще гибли дваждырожденные, оспаривая друг у друга право повелевать миром из этой цитадели. Хотя нет, не повелевать, а заботливо охранять от зла, учить, направлять. Что это — злая насмешка богов? Цитадель уже не таила силы. Она была мертва. Какая разница, кто сядет на ее золотой трон!

Может быть, в последний раз прояснившимся внутренним взором я увидел выходящие из джунглей дикие племена, штурмующие оазисы городов, мелких раджей, сошедшихся в междуусобицах, бушующий огонь на Курукшетре. Война расползалась по всем четырем сторонам света. А здесь, в высшей точке столкновения сил, на гребне кровавого вала, царил покой.

Мы шли по объятым торжественной тишиной коридорам дворца. В высоких сводчатых залах приглушенно и мелодично звучали голоса женщин. Заброшенные покои дали приют детям и раненым. Вот только не слышалось здесь смеха и песен, всегда наполнявших наши жилища. А вместо аромата цветов и благовоний витал приторный запах крови и лекарственных отваров.

Глубокими поклонами приветствовал я мать Пандавов Кунти и жену Дхритараштры Гандха-ри. Старые царицы, одетые в простые белые одежды, вместе с Кришной Драупади, Субхадрой и женами братьев Дурьодханы врачевали раненых. Они не делали разницы между сторонниками Пандавов и Кауравов, между дваждырожден-ными и простыми воинами. Я остался помогать им. Поздней ночью эти женщины, вместе с ранеными, которые могли ходить, направились длинной скорбной вереницей в зал собраний дворца Дхритараштры — в тот самый зал, где некогда броски игральных костей решали будущее всей общины дваждырожденных.

Там я вновь увидел самого Дхритараштру, недвижно восседавшего на золотом троне. Его старческие сухие руки сжимали резные подлокотники так, словно это были борта стремительно несущейся колесницы. Чуть склонив голову, тот, кому мудрость служила единственным оком, внимал рассказу своего возницы Санджаи. Престарелый сута в эти дни стал глазами всего дворца. Ему был ниспослан дар видеть все, что творится на Курукшет-ре. Я слышал, что раньше подобными способностями обладали многие, а теперь лишь этот убеленный сединами старец остался хранителем удивительного дара.

Странная и страшная картина предстала моим глазам. Полупустой зал, помнивший многолюдные собрания дваждырожденных, напоминал склеп. Сиротливо сгрудилась у трона кучка людей в одеждах, лишенных украшений. Не курились благовония, не звучала музыка. В тишине гулким эхом разносились слова Санджаи. Сухим, срывающимся от напряжения голосом говорил он о новых подвигах героев и новых жертвах. И, бывало, услышав имя, одна из женщин, тихо вскрикнув, падала в слезах на мозаичный пол. Это означало, что еще одним дваждырожденным на свете стало меньше.

Слезы стояли в глазах всех. Непомерность беды ощущалась в смирении поникших голов и сомкнутых отчаянием устах явственнее, чем в яростном самоотречении боя. Она гасила взаимные упреки и обиды, вновь объединяя людей общим кольцом страданий.

Я увидел Крипу и приблизился к нему.

Как постичь узоры кармы? Почему только теперь бывшие враги, жаждущие смерти друг друга, соединились в одном венке? Что думает сейчас Дхритараштра, слушающий изо дня в день имена сыновей, приносимых в жертву Яме?

Он собирает плоды своих деяний, — со страшным спокойствием ответил Крипа, — как ни наставляли Кауравов патриархи, их сердца не смирились. Но, может быть, то, что постигает сейчас братство, невозможно обрести иной ценой.

Санджая говорил:

— Еще утром сын Дроны, могучий Ашваттха– ман, призывал Дурьодхану спасти войско, заклю чить мир: "Мой отец, знаток чудесного оружия, как и Бхишма, убит. Лучше правь ты этим цар ством совместно с Пандавами. Договоритесь, и пусть уцелевшие цари вернутся в свои столицы. Смирись же, о царь, ради покоя всей Вселенной".

Но Дурьодхана не внял Ашваттхаману. И сын Дроны, связанный долгом повиновения, вновь вышел на битву.

Могучий Карна уже строил войска. На правом крыле Критаварман вел боевые колесницы. За ним следовали всадники царя Шакуни, вооруженные длинными копьями, и племена, пришедшие с гор. На левом крыле твои гордые сыновья, о царь, вели в бой отряды ратхинов и конных кшатриев куру. В центре встали Карна, Духша-сана, Ашваттхаман и сам Дурьодхана с отборными пешими войсками.

Солнцеподобный лучник напал на панчалов, кекаев и видехов. Потоки стрел, подобно пчелиному рою, послал его лук. Бойцы из племени васати числом в две тысячи и доблестные шурасе-ны — все пали в битве. Но бходжа Критаварман, искусно владеющий оружием, неколебимо стоит на поле брани. И стремительный, необоримый Шалья готов биться за Дурьодхану. Вижу я, как съехались разгневанный и негодующий Дурьодхана с Накулой, преисполненным восторгом битвы. Эти быки среди людей, блеском подобные солнцу, кружат вокруг друг друга. Я вижу колесницу Арджуны. Он рвется в центр твоего войска, о повелитель Хастинапура. Он спешит на помощь На-куле. Навстречу Арджуне идет Критаварман с пешими воинами и слонами. Колесница Арджуны проносится сквозь их строй, сея смерть. Вот стрела срезает стяг над колесницей повелителя бход-жей. Падают его кони. Но сам он спасается от стрел Носящего диадему…

Но где же предводитель наших войск, где солнцеликий Карна? — воскликнул Дхритараштра.

Он прорубает дорогу навстречу Юдхиштхи-ре, которого тщетно пытаются защитить панчалий-цы и матсьи. Вот они съехались… Юдхиштхира пытается уклониться от боя, его возница бешено нахлестывает лошадей. Никто не может заступить дорогу жарколучистому Карне, сжигающему людей потоками стрел. Он почти настиг старшего Панда-ву… Но нет, Карна опускает лук. Он кричит: "Как ты, рожденный кшатрием, бежишь с поля боя, спасая жизнь? Сын Кунти, возвращайся в лагерь, Карна не убивает подобных тебе". Бхима послал Сать-яки и Дхриштадьюмну защищать Юдхиштхиру, а сам атаковал Духшасану.

При этих словах Санджаи все затаили дыхание. Ни для кого не была секретом неизбывная ненависть, которую питали двоюродные братья друг к другу. Я вспомнил презрительные, беспощадные глаза брата и опоры Дурьодханы и от всей души пожелал Бхимасене не проявлять милосердия. Этот поединок даже в устах Санджаи превзошел по ожесточению все, виденное досель на Курукшетре. Сначала они убили коней и возниц. Затем долго рубились мечами, пока не сломались даже хваленые клинки дваждырожденных. Тогда, уже не в силах сдержать жажду убийства, они сошлись в рукопашной. Я, хорошо знавший мощь и неистовый нрав Бхимасены, почти не сомневался в ее исходе. И действительно, он повалил Духшасану и ударом ноги смял его панцирь, остановив сердце. "Смерть вырвала тебя из моих рук". Вот и все, что сказал средний сын Кунти над телом поверженного.

Я невольно взглянул на Гандхари. Царица была недвижима. С ее лица, подобно листьям в холодный сезон, слетели все следы былой красоты. Глубоко запавшие глаза были обведены черными тенями, словно жена слепого Дхритараштры все еще носила черную повязку на глазах.

Санджая продолжал говорить монотонно, с безысходной отрешенностью. И возница, и престарелый царь казались каменными скульптурами, бесконечно далекими от майи нашего мира. Но именно через уста Санджаи эта майя втекала в зал, окрашенная в пурпурные тона ненависти и пронизанная холодом отчаяния.

Санджая говорил:

— Все ближе и ближе сходятся две грохочу щие, как грозовые тучи, колесницы. Над одной я вижу знамя с обезьяной, над другой развевается слоновья подпруга. Словно в магическом танце, они чертят круги друг вокруг друга. Карна возла гает на тетиву остро отточенную, ярко полыхаю щую змееглавую стрелу. Стоя на несущейся колес нице, он берет прицел. Но кони, которыми управ ляет Шалья, вдруг запнулись на бегу. Стрела сына суты, пущенная с превеликим старанием, лишь сбивает с головы Арджуны диадему, подаренную небожителями. Это дивное украшение, излучав шее сияние, теперь лежит в пыли. Как боги охра нят теперь надежду Пандавов? Но Арджуна не выходит из битвы. Оттянув тетиву Гандивы до са мого уха, он пускает стрелы, как змея изрыгает смертельный яд. Стрелы летят непрерывно. Карна и без дивного панциря сияет красотой, слов но гора красного гранита. Быстро мчат его колес ницу по полю неутомимые кони.

Голос Санджаи тек плавно, как река по равнине. Но напряжение в зале сгустилось непереносимо. В одном ритме бились сердца всех собравшихся — и тех, кто любил Карну, и тех, кто молился за Арджуну.

— Арджуна изранен, но полон воинского пыла. Смеется его возница Кришна, изо всех сил пого няя белоконную упряжь. Они заходят справа от ко лесницы Карны, и Шалья пытается развернуть ко ней, чтобы позволить властелину Анги стрелять с удобной позиции. Стрелы падают дождем, но ге рои… о боги! — голос Санджаи впервые сорвал ся на крик. — Одно из колес боевой повозки Кар ны увязло в земле. Карна спрыгивает с площадки колесницы на землю. Он оставил лук и пытается вытащить колесо из глубокой колеи. Кришна кри чит Арджуне: "Стреляй!" Белоконная упряжь со всем близко… Арджуна и Карна смотрят в глаза друг другу. Карна что-то говорит…

Санджая замер на полуслове с закрытыми глазами. Его лицо было непроницаемым. Все сердца в зале отсчитывали роковые мгновения. Дхарма кшатрия запрещала колесничему бойцу убивать пешего, к тому же Карна отложил оружие. Арджуна не мог выстрелить — это знал каждый. Но сердцем, сжавшимся в ледяной комок от ужаса, я все-таки ждал выстрела и ненавидел себя за это ожидание.

— Арджуна спускает тетиву. Карна падает на землю. О боги, он убит!

Пронзительно, по-животному вскрикнув, Кун-ти рухнула на холодный пол. Несколько женщин склонились на ней. Кто-то побежал за водой. Вновь монотонно звучал голос Санджаи, безучастного к происходящему вокруг:

— Голова того предводителя воинств пала на землю, как кроваво– красный диск солнца падает вниз с горы заката. Бог Сурья спустился ниже и коснулся лучами-руками окровавленного тела. Вы шедшее из поверженного Карны огненное сияние духовного пыла пронизало небо. И все смертные видели это чудо. Тогда погасло солнце, и черное марево покрыло стороны света. И поднялась в небо звезда Брихаспатья, детище Ямы. Повеяли свирепые ветры и возопила сама земля. Но еще громче затрубили в громозвучные раковины тот, на чьем знамени обезьяна, и тот, чьим оружием является диск.

Так сказал Санджая, и даже созданные столетия спустя песни оказались полны священным трепетом перед непостижимым для обычных смертных величием жертвы, которую принес Карна.

Потом чараны будут петь: "Престарелый Дхритараштра, услышав о гибели Карны, лишился чувств. Видуре пришлось кропить водою владыку и ободрять слабых женщин, в обилии источавших очами рожденную влагу".

Красивая, но ложь. Ничто не изменилось в лице повелителя. Лишь морщинистые руки отпустили подлокотники трона и, не дрогнув, безошибочно протянулись навстречу рукам Гандхари, ищущим прикосновения в добровольно принятой на себя слепоте.

Дхритараштра сказал:

— Значит, бесплодны людские усилия, если пал герой, подобный жарколучистому солнцу. Должно быть, богами дана мне долгая жизнь для страшного искупления, если, потеряв стольких сыновей и преданных друзей, я по-прежнему живу на свете.

Молчали апсары и раненые воины, молчали слуги и охрана царя. Все скорбно внимали словам Санджаи:

— Рано тебе, о царь, впадать в отчаяние. Я вижу, что Критаварман стоит неколебимым на поле боя, с ним — поредевшее племя бходжей, го товых биться за твоего сына. Царь гандхаров Ша– куни, твои сыновья Джая, Духшала стоят, готовые сражаться. Неукротимый Шалья во главе мадров преграждает путь панчалам. И по-прежнему, окруженный отрядом героев, возвышается на ко леснице доблестный Дурьодхана, блистающий, словно солнце, явившее свой лик среди туч.

Санджая замолчал. Царь Дхритараштра встал с трона и, полуобняв Гандхари за плечи, вышел в полной тишине из зала.

Только Кунти, вокруг которой склонилось несколько женщин, никак не могла прийти в себя.Стоя на коленях перед престарелой царицей, Лата пыталась привести ее в чувство. По знаку Латы я поднял почти невесомое тело женщины и бережно понес ее в ближайшие покои. Несчастная тяжело дышала, шепча невнятные слова сожаления и раскаяния. Когда я внес царицу в комнату, наполненную запахами целебных бальзамов, ее взгляд стал осмысленным, словно стойкое сознание царицы справилось с черной волной безумия. Я уложил Кунти на ложе, а Лата положила сильную белую руку на оплетенный сетью морщин лоб. Затуманенные мукой глаза встретились с ясным взором апсары.

Зачем я только прочитала ту мантру? — прошептала Кунти. — Мой мальчик, мой бедный сын! Даже пятеро шлемоблещущих героев не оградят меня от искупления.

Ваши сыновья сами избрали свой путь. Не вините себя, царица.

Кунти закрыла глаза. Мы оставили ее на попечение служанок и вышли из дворца. Ночь царила над Хастинапуром. Надрывно, словно неприкаянная душа, кричала какая-то птица. Мы шли среди аромата листвы, слушая, как скрипит под ногами мелкий песок, покрывающий дорожки. Наконец я нарушил скорбное молчание:

— Признаться, когда Кунти упала без чувств, я решил, что она просто ослышалась и мысленно похоронила Арджуну. Иначе, чего ей так убивать ся из-за гибели главного соперника сына. Теперь я знаю, что есть и другая причина.

Лата тяжело вздохнула и положила мне руку на плечо:

Я знаю, Муни, что скрытность не входит в число добродетелей жены. Но я не хотела раскрывать тебе чужую тайну. Воин не должен предаваться сомнениям. Не из-за того ли погиб Кар-на, так и не решившийся нанести смертельный удар своему брату.

Брату?! Я должен был догадаться. Так он знал… А Пандавы?

Нет, не может быть. Кунти открыла истину только Карне… и мне.

Мать Пандавов нуждалась в моей помощи, чтобы получить доступ в лагерь Дурьодханы и встретиться со своим старшим сыном. Карна хорошо помнил меня после той нашей встречи на берегах Ганги. Поэтому я смогла устроить тайное свидание. Разумеется, я расспросила Кунти обо всем, ибо не может апсара принимать поручение, не измерив следствия своих деяний. Кунти открыла мне свою тайну. Теперь я могу посвятить в нее и тебя. Это уже ничего не изменит.

Так я узнал историю рождения старшего брата Пандавов — солнцеликого Карны. Я передаю ее здесь так, как ее пели потом чараны, расцветив узором тайны и мечты.

"Большеглазая девочка Притха, родившаяся в царском роду вришниев, была отдана на воспитание царю Кунти Бходже. Так она получила имя Кунти и воплотила в себе все лучшее, что было в обоих царственных родах. Старый обычай отдавать царских детей на воспитание подальше от льстивых голосов подданных, принес свои плоды. В Кунти рано проявились ум и красота. Чуть позже риши Дурвасас открыл в ней и огненную силу брахмы. Он учил ее обузданию разума и духа, а приемный отец радовался беспечности и чистоте, которые принесла юная апсара в жизнь строгого дворца. Кунти окружила Дурвасаса вниманием и заботой и с полным самоотречением пила из источника древней мудрости. Дурвасас, восхищенный ее добрым нравом и удивительными способностями, подарил ученице волшебную мантру, которая позволяла ей воочию узреть облик небожителей. Тайные силы, пробужденные в девушке упорными занятиями, неожиданно прорвали плотину еще неокрепшей воли и замутили сознание. Тогда-то и снизошел к ней в ответ на зов мантры бог в сияющих доспехах. Его кожа была медово-золотистой, и сияние исходило от грозного лика. "Я пришел к тебе, чтобы ты познала усладу в моих объятиях, — сказал бог, не разжимая уст, — "я дам тебе сына, похожего на меня".

Трепещущая Кунти ответила: "Ступай, небожитель, обратно в свои чертоги. Только мать, отец, да наставник вправе распоряжаться телом целомудренной девы".

Я вспомнил старую женщину, рухнувшую без сил на каменный пол зала собраний. Ни черты лица, ни увядшая с годами кожа не хранили памяти о былой красоте царицы Хастинапура. Но чистый, прозрачный свет брахмы все еще окружал, подобно утренней дымке, всю ею фигуру. И на мгновение перед моим внутренним взором предстало чудо, некогда увиденное ее глазами — небожитель дивный обликом, одетый в пылающие доспехи и украшенный серьгами. И еще я представил, как хороша в годы юности должна была быть невысокая, большеглазая дочь царя Кунтиб-ходжи, если Лучащийся блеском не пожелал уходить, не обретя любви земной женщины.

"Что мне обычаи земных людей? — сказал небожитель. — женщины и мужчины рождаются свободными в этом мире. Разве ты нарушишь дхарму, действуя по велению своих чувств, о пре-краснобедрая? Соединись со мной, и от меня родится многославный и многомощный сын".

"Я рожу сына и погублю честь моего рода, — ответила Кунти, собирая остатки самообладания, "Ни один человек на земле не узнает о том, что произошло,— ответил небожитель,— "я сохраню твое тело невинным, а нашего сына одарю чудесными подарками. Снизойди к моим просьбам, ибо страсть одолевает меня".

Она боялась, конечно, боялась. Ведь предупреждают Сокровенные сказания, что благочестивый человек, если он молод, не должен в ослеплении слишком сильно испытывать пламень и мощь внутреннего огня кундалини.

Видя ее трепет, сказал ей Сурья: "Ни твой отец, ни родственники, ни наставники не властны над тобой. Благо тебе, о прекраснобедрая. Любая девушка свободна в этом мире. Так как нет греха в любви".

Так сказал будущей жене царя Панду небожитель, чье сияние наполнило четыре стороны света. Вернее, так поняла его слова до смерти перепуганная девушка. И что пользы терзаться раскаянием невинной душе, когда, по сути, не было у нее ни сил, ни мудрости воспротивиться. Да и все последующее помнилось лишь как сладостный сон, не имеющий ничего общего с телесным вожделением.

Все стороны света затопило золотое марево. Разум царевны помутился, и она упала на ложе. Когда Кунти пришла в себя, то с удивлением обнаружила, что страсть солнцеликого не сожгла ее и не оставила никаких следов на ее безупречном теле. Никто, кроме Дурвасаса и ее личной няньки-кормилицы, не входил с тех пор в покои царевны. Не в силах поправить случившееся, они хранили ее тайну. В положенный срок Кунти родила на свет мальчика. Когда она осталась с сыном одна, ее покои вновь затопил золотой свет. Это Сурья, как теперь она звала небожителя, принес своему сыну великолепный сияющий панцирь, который облек тело ребенка подобно второй коже. В уши младенца небожитель вдел сверкающие серьги.

"Эти серьги помогут мне найти сына, где бы он ни был, а панцирь охранит его от диких зверей и оружия смертных".

Может, поэтому так мужественно восприняла Кунти страшное известие с поля боя, что давно поняла — несвободна была она в своем выборе. Высшие силы дали ей Карну, и они же унесли его далеко за пределы материнской любви и защиты. После этого Кунти вместе с кормилицей взяли корзину, облитую снаружи воском, положили в нее ребенка и пустили корзину по воде.

Зачарованный рассказом Латы, я словно воочию увидел эту картину: тенистые речные заводи, широкие листья лотоса тихо раздвигаются, давая дорогу плывущей по течению корзине. На берегу в изнеможении опустилась на траву прекрасная молодая женщина. Она шепчет помертвевшими губами: "Где бы ты ни был, я узнаю тебя по твоим доспехам, сын мой. Не бойся одиночества. Твой солнцеликий отец следит за тобой. Счастлива та женщина, что получит тебя в сыновья. Как я завидую той, что увидит, как ты ползаешь, играя в солнечной пыли и лепечешь первые невнятные слова. Счастливы те, кто в пору твоей юности обучат тебя Сокровенным сказаниям и владению оружием".

В эти мгновения сердце мое разрывалось от жалости к Карне и Кунти.

Зачем же Кунти открыла тайну Карне? — спросил я Лату. — Она надеялась, что он отвратится от битвы. Будучи старшим в роду, он мог быть уверенным, что Юдхиштхира, преданный закону, уступит ему трон Хастинапура. Но ей не удалось убедить Карну изменить долгу Кауравам. Карна ответил ей: "Как могла ты бросить меня, подобно щенку? Как могу я теперь отказаться от Дурьодханы, если он возвел меня из безвестности к славе? Теперь поздно что-либо менять. Но я обещаю тебе пощадить в битве всех своих братьев, кроме Арджуны. С ним я сражусь. И кто бы из нас ни погиб, все равно у тебя останется пять сыновей".

Ужасное сплетение кармы, — сказал я, — погибнув, Карна сделал Арджуну братоубийцей. Семье Пандавов не избежать мук совести…

А кто из прошедших Курукшетру не стал братоубийцей? — тихо спросила Лата и заплакала тускло, горько, безысходно.

Потом чараны на все лады расписывали последнюю встречу Арджуны и Карны на поле боя. Они уверяли, что Карна молил Арджуну не убивать его. Но Арджуна якобы ответил, что колесница Карны увязла в твердой земле по воле богов. Созрели кармические плоды неправедных деяний Дурьодханы, к которым вольно или невольно был причастен и Карна. В конце концов, сразив неутомимого лучника, Арджуна спас жизни множества своих воинов. Кое-кто уверял потом, что Шалья — возничий сына суты, тайно сочувствовал Арджуне и нарочно сдержал коней на поле боя. Простому обывателю, не знакомому с дхармой кшатрия, нетрудно поверить этому низкому вымыслу. Тем более что Накула и Сахадева приходились Шалье племянниками. Но в тот день не надо было ни предательства царя мадров, ни вмешательства богов, чтобы колесо колесницы увязло в земле, взбитой тысячами копыт и ног. В предательство дваждырожденных я могу поверить ничуть не больше, чем в утверждения чаранов, что Бхимасена пил кровь из разрубленной груди убитого им Духшасаны. Нет, дваждырожденные не превратились в ракшасов. Их оболгали те, кто от страха и ненависти сам потерял человеческий облик, и поэтому так настойчиво навязывали героям низменные, будоражащие тупое воображение чувства и мотивы поступков.

* * *

Совершенно обессиленного, Лата отвела меня обратно в келью и ушла к раненым. Я остался лежать в холодной темноте, пытаясь унять боль в голове и безысходную тоску в сердце. Все услышанное за день заставляло казаться смерть в бою вполне своевременным благом. Требовалось немного — подняться, выйти из дворца, найти лошадь у коновязи и поспешить обратно в битву.

Мои горестные размышления прервал шорох занавеси, и в дверном проеме показался Крипа, бережно державший на широкой ладони горящий светильник.

Я должен вернуться на Курукшетру, — нетерпеливо выпалил я, глядя в глаза наставнику. Крипа пожал широкими плечами, на этот раз лишенными блеска доспехов.

Если это все, что ты надумал, занимаясь самосозерцанием, значит, годы ученичества прошли для тебя даром, и мне не следовало вытаскивать тебя из-под копыт конницы тригартов.

Но мой долг… Я должен быть там, — отводя в сторону глаза, попытался объяснить я.

Твой долг здесь ни при чем. Ты и сам понимаешь, что исход битвы предрешен и без твоего вмешательства. Арджуне и его братьям теперь может противостоять только Ашваттхаман, да, может быть, сам Дурьодхана. Кауравы поставили во главе войск царя мадров. Он опытный воин, но вряд ли сможет явить необходимый ратный пыл против детей родной сестры. Знамена Пандавов скоро осенят башни Хастинапура.

И какой плод обретут мои повелители после этого безмерного человеческого жертвоприношения? Ведь братство дваждырожденных перестало существовать.

Я чуть не плакал от разочарования, безнадежности и недостойной кшатрия жалости к самому себе. Да нет, что притворяться? Слезы текли по моим щекам. Я чувствовал себя больным, разбитым, покинутым. И вдруг встретил взгляд Крипы. Он рассматривал мое лицо с каким-то странным, сочувственным удовлетворением.

— Слезы — это хорошо, — спокойно сказал он, — они часто означают пробуждение. Младе нец является в мир с истошными воплями. А ты всего лишь обронил несколько капель. Значит, твое сердце открыто, и страдания не лишили тебя спо собности вмещать судьбу мира. Путь дваждырож-

Ийшга — мяаь ч^гда оторьта%, потерь, –рюст-

чарований и пробуждений.

— Я не верю в путь, не верю в дхарму. Наш мир лишен мудрости и смысла. Иначе, как вы до пустили войну? Если обманулись в одном, значит, и остальное — обман. Вы говорите — миром уп равляет закон. Если он так бесчеловечен, то не вижу смысла в его постижении.

Отчаяние и страх порождены неведением, — сказал Крипа.

Опять Сокровенные сказания. Они не спасли наш мир, значит, их мудрость бессильна. — Все бессильно перед потоком времени. Люди поклоняются ему в ужасном облике всепожирающего бога Кала. Но дело, конечно, не в боге, а в том, что все в этом мире подвержено старению и угасанию. Если ты смиришь в сердце обиду и обратишь свой слух к моим словам, я постараюсь открыть тебе некоторые истины, которые ты не был готов принять ранее.

Я кивнул, так как не хотел оставаться в одиночестве перед угрозой долгой ночи без сна.

— Когда прародина дваждырожденных была поглощена морскими волнами, — начал рассказывать Крипа, — те, кто уцелел, обнаружили себя среди совершенно иных людей — необузданных, жестоких, с безумной щедростью тратящих свои силы на покорение природы и вражду друг с другом. Дваждырожденные озарили их разум огнем знаний, научив прародителей куру, ядавов и пан-чалов возводить города из глины и дерева, ковать бронзу, слагать стихи. Тогда была создана Высокая сабха, слившая силы оставшихся в живых дваждырожденных в один волевой поток. Племена, принявшие дваждырожденных, быстро обрели силу и умножились числом. Повелители же брахмы все больше растворялись в их среде, ибо дети со зрячими сердцами рождались только внутри общины. Правда, бывали и счастливые исключения, — мягко улыбнулся Крипа, — вы с Митрой не единственные, кто появился на свет в семьях, не связанных родством с древней расой. Но чаще браки дваждырожденных с дочерьми молодого народа сокращали численность будущих членов братства. Была и иная причина. Обладание брахмой губит человека, не постигшего нашей мудрости. Чувства должны оживотворять разум, а разум — направлять чувства к благу. Для воспитания юного дваждырожденного требуются усилия многих братьев и долгие годы пробуждения.

Почему же Высокая сабха не приказала дваждырожденным заключать браки только внутри общины?

Потому что приказывать можно рабам и слугам. Раб не может быть дваждырожденным. Рабов и слуг вообще не должно остаться в этом мире. Даже сейчас, в момент нашей гибели, ни один из патриархов не позволил себе приказать дважды-?ршдшпдтй 'Встать над евде знамя.

Так сменилось несколько поколений. Высокая сабха наращивала силы, утверждая наши законы и передавая мудрость братства правителям Хастинапура, Матхуры, Кампильи. Немало риши ушло в другие земли — на юг и восток, создавая обители дваждырожденных, обучая детей, утверждая ритуалы. Члены нашего братства стояли у высоких тронов и пели гимны богам в храмах. Но всей мудрости патриархов недостало, чтобы помочь женщинам рождать детей с прозревшими сердцами.

Неумолим Кала. Никакие жертвы и обряды не смогли остановить неизбежного. Стремление властелинов к богатству порождало соперничество племен. Торжество законов над творческим порывом людей превращало государства в духовные тюрьмы. Благополучие и размеренность жизни погасили доблесть и жажду исканий. Поэтому, когда с запада хлынули на эти земли новые завоеватели, старым племенам пришлось потесниться. Сдававшиеся на милость победителя погибали, а сопротивлявшиеся обращались со временем в подобие завоевателей.

Тогда Высокая сабха обратила свои силы на поддержку не племен, а людей, к какому бы народу они ни принадлежали. По всем дорогам вновь пошли риши, ищущие учеников. Тогда же была введена лестница восхождений, разделившая жизнь дваждырожденного на четыре ашрама. Это четыре твердыни, которые предстоит одолеть каждому, вставшему на Путь. Сначала ты, Муни, был смиренным учеником, потом превратился в творца событий, принял долг перед родными и близкими. В третьем ашраме дваждырожденный уже обязан взять на себя бремя Учителя. Только родив детей и воспитав учеников, вместив все цели общины, дваждырожденный может вступить в четвертый ашрам — время постижения тайны собственного бытия. Этот путь бесконечен, но только ступив на него, ты прозреваешь смысл своих прошлых и будущих воплощений.

— Пока я понял только то, что вся сложная, совершенная иерархия Высокой сабхи была созда на ради поиска и воспитания нескольких детей, по прихоти кармы рожденных со зрячими сердца ми. Поколения апсар и риши трудились ради об щего блага, зная, что это лишь отсрочка неизбеж ной гибели. Выходит, что судьба дваждырожден– ных была предрешена уже тогда, когда создава лась Высокая сабха и сочинялись первые строки Сокровенных сказаний!

Последние слова я почти прокричал, окончательно утеряв способность обуздывать чувства. Да и кто бы сохранил спокойствие, узнав, что битва, которой он посвятил всю жизнь, закончилась полным поражением за много веков до его рождения?

Почему же вы устроили это жертвоприношение на Курукшетре только сейчас? — спросил я Крипу, взиравшего на меня печально-терпеливыми глазами.

Кто может предвидеть сроки угасания брах-мы? Кала не подвластен молитвам и не постижим разумом. Прошло время патриархов. Но мы не можем уйти, не передав вам знаний. Брахма оставила венок братства дваждырожденных. Состарились племена, когда-то давшие нам приют. И вот уже новая раса идет на смену. Ее сыны, как неразумные дети, пробуют каждую вещь в мире на прочность. Пока они насыщают лишь органы чувств, запуская жадные руки в то, что зовут богатством. Придет время, и с такой же жадностью они обратятся к насыщению своего разума сокровищами духа. Тогда они, может быть, вспомнят и позовут нас. Важно, чтобы остался хоть кто-нибудь, способный откликнуться на зов.

А вы?

Мы попали в ловушку. Перед нами встал выбор — или давать себя убивать, или использовать силы брахмы для защиты. Высокая сабха пошла по второму пути. Но сначала мы принесли в мир законы, способные хоть как-то ограничить зло, порождаемое насилием. Мы подчинили себя дхарме кшатриев. Никто из наших братьев не поднимал оружие на женщин и детей. Мы пользовались простым оружием и щадили врагов, склонявшихся в покорности.

Крипа замолчал. Я мысленно пытался найти в памяти хоть одного дваждырожденного, все еще воплощающего добродетели ушедшей расы. Ард-жуна? Но разве не нарушил он дхарму кшатрия, убивая Бхишму и Карну? Бхимасена? Он бывал жесток, как ракшас. Карна? Разве не превратил он преданность долгу кшатрия в слепую гордыню? Юдхиштхира? Разве сын Дхармы не следовал советам Кришны, учившего применять даже недостойные приемы ради победы над врагом? Перед моим мысленным взором проходили неподвижные, словно уже выбитые в камне, лица патриархов. Я не мог воплотиться в их мысли о будущем, не мог представить Бхишму, собирающим новых учеников в лесных деревнях, Дрону — обучающим новых лучников после того, что случилось с Арджуной и Карной. Их силы были исчерпаны до дна в минувшей эпохе, а доблестная гибель в бою стала последней вспышкой огня на жертвеннике.

Мы уходим, открывая путь новым силам, — тихо сказал Крипа, — не скорби. Вспомни кипучую жизнь в стране мадров или матсьев. Благослови жадную привязанность к земле магадхов. Теперь, когда их кшатрии перебиты, они получат годы спокойного труда и созидания. Чтобы поднялись новые ростки, пришлось убрать сухой дерн. Повелители считали, что спасают мир, держа щит против Калиюги. На самом деле они превратились в препятствие на пути нарождающейся силы новой расы. Так что, может быть, даже эта битва обернется благом для тех, кто унаследует мир.

Значит, братство погибло окончательно? — спросил я с тайной надеждой на чудо.

Высокая сабха перестала существовать, — торжественно ответил Крипа.

Но что станет с Митрой, с другими?

— Надеюсь, они останутся живы, ибо их понемногу выводят из битвы. Исход войны будут решать те из нас, кто предпочел добровольный

уход продолжению жизни с ослепленными сердцами. Вы же обречены жить такими, какие вы есть

— непохожими ни на нас, ни на тех, кто придет.

Зачем жить, если Калиюга уничтожит мир?

Не все открыто даже самым мудрым. Никогда человеческие глаза не видели огненного танца Шивы-разрушителя. Никто не знает, что приносит с собой "сон Брахмы". Может быть, это совсем не обращение мира в Великое Ничто. Погасли Высокие поля, ушел огонь из наших сердец

— может, это и есть "сон Брахмы", о котором про рочествовал Маркандея. Мир един, ибо состоит из потоков тонкой силы, волокна которой и есть ткань всего сущего — материя. Сгущение тонких сил усугубляет качество, образуя многообразие. Значит, все, что ты видишь перед собой, все, что можешь вообразить, — перепутанные волокна той же силы, что пылала на алтарях нашего сердца. Мудрые зовут этот мир всепроникающей творя щей силы Полем. Поле находится в вечном дви жении, то свертываясь, то разворачиваясь, сози дая и разрушая вещественные оболочки. Но само Поле пребудет всегда. Ты понял?

Крипа перевел дух, с вопросительным ожиданием глядя мне в глаза.

Значит, конца мира не предвидится. — тихо сказал я. — И брахма не погасла, она просто покинула нас, изменила качество.

Сокровенные сказания гласят: как солнце озаряет мир, так знающий Поле озаряет Поле. Через нас — ничтожных и слабых — постигает себя Негасимое Сердце Вселенной. Значит, поистине мы бессмертны. Во мраке Калиюги забрезжит свет новых пробуждений… Брахма вернется в наш мир. Но пусть остерегутся те, на кого снизойдет огненная сила, считать ее высшим смыслом и целью жизни. Случайные дары богов могут ослепить тех, кто не обуздал гордыни и вожделения. Даже пробуждение способностей, которые кажутся простым людям сверхъестественными, может оказаться препятствием на высоком пути. Не дар прозрения или врачевания руками, а творение собственной жизни, служение людскому благу и постижение всеобщего Единства останется путем праведных. Об этом забыли дваждырожденные, собравшие ныне горькие плоды своей кармы.

Некоторое время я молчал, ошеломленный услышанным. Молчал и Крипа, как всегда предоставивший мне свободу выбора, но почему-то уверенный, что я выберу лишь достойный путь.

* * *

Рассвет, заглянувший в окна моей комнаты, был бледным и немощным. По небу ползли серые бесформенные облака. Я был один. Крипа еще ночью облачился в доспехи и уехал обратно на Курукшетру. Лата не появлялась из покоев, отведенных для раненых. Слоняясь без цели по коридорам дворца, я встретил женщину редкой красоты, одетую, как и подобает апсаре, в простую светлую ткань, лишенную украшений, но преисполненную такой грации и внутреннего сияния, что при взгляде на нее у меня учащенно забилось сердце.

Аура отрешенности окутывала ее невесомым туманом печали. Сначала мне показалось, что она не заметила моего поклона. Но огонек узнавания мелькнул в ее глазах, подобных темным лотосам, омытым утренней росой. Плавно переступая аккуратными ножками, она приблизилась и спросила глубоким мелодичным голосом:

— Вы вчера приехали оттуда?

Я молча кивнул, зная, о чем она говорит.

— Я — Субхадра, жена Арджуны. Вас я виде ла в его свите. Если это не противоречит долгу, уделите мне время и расскажите мне, как погиб мой сын Абхиманью.

Я вспомнил, как Кришна утешал Арджуну мудрыми рассуждениями о том, что никто не избежит смерти. Я мог бы сказать ей, что Абхиманью достиг такого же жизненного конца пути, которого благочестивые домогаются воздержанием, священным знанием и мудростью. Но я взглянул в прекрасные умные глаза Субхадры и понял, что она сама уже много раз произносила подобные речи подругам, потерявшим своих мужей и сыновей.

— Прорвав строй Дроны, он спас наши жиз ни… — тихо сказал я. — Я знал его еще в Панча– ле, и уже тогда он мечтал о подобном подвиге. Вам мои речи могут показаться наивными, но мы чув ствовали, что Абхиманью был рожден для вели кой жертвы и подчас просто не знал, что ему де лать со всей остальной жизнью. Он не мог не сра жаться, ибо только это и было целью его вопло щения. Теперь же зерно его духа впитало вели кий опыт, не омрачив прошлого, не отяготив кар му разочарованиями пустой, наполненной раска янием жизни. Верьте мне, мы любили его.

Она смотрела на меня долгим понимающим взглядом, чуть склонив голову набок:

— Наверное, вы правы, но я так и не успела насытиться созерцанием моего мальчика. Муд рость апсары ничтожна, раз не могу я постичь сер дцем смысл гибели единственного сына. Никакие слова о карме не избавят меня от боли.

Она ушла, а я вновь задумался о Карне и Абхиманью. Обоих героев погубили приверженность долгу и стремление к совершенству. Жизнь каждого была подобна полету стрелы. Но одного влекло стремление любой ценой сравняться в славе и величии с отцом, а другой покинул отца ради невнятного зова высшего предназначения. Оба были кшатриями, оба возвышались искусством убивать. Было ли время у них задуматься, против кого обращают боги их стрелы? Жизнь, обретя стремительность водопада, бросила Карну в объятия Ду-рьодханы. Соперничая с Арджуной, мечтая о Дра-упади, он лишился внутренней свободы. Приняв царское величие из рук повелителя Хастинапура, великий герой превратился в щепку, несущуюся по воле потока. Пришли богатство, почести, слава. Но надо было все выше задирать голову, чтобы не захлебнуться в мутной воде соблазнов. Может быть, смерть была для него единственным достойным выходом. И все-таки Карна, я думаю, был намного счастливее Абхиманью. Как много он успел пережить! На какой грани мрака сиял алтарь его сердца!

Разве вина героев, что не успели они познать истинной свободы, дарованной большинству от самого рождения, — свободы выбора?

После разговора с Крипой многие сокровища души, составлявшие смысл моей жизни, превратились в ничтожные осколки прошлого. Самым разумным из всех возможных путей представлялся тот, что вел к спасению собственной жизни. Впрочем, пока я не обсудил этого с Латой, приходилось терпеливо ждать. Я отправился в зал собраний, где Санджая все шептал страшные слова слепому повелителю Хастинапура. Там уже была Лата. Оглядевшись, я понял, что в зале собрались, наверное, все оставшиеся в живых обитатели цитадели. Что-то подсказало им, что восемнадцатый день битвы окажется последним.

Санджая поведал о попытке патриарха Крипы убедить Дурьодхану просить мира.

— Семнадцать дней совершается убийство в пылу битвы, — сказал Крипа. — Те, кто возложил на себя бремя утвердить твою верховную власть, пали в битве. Дальнейшее кровопролитие не имеет смысла. Заключи мир с Пандавами. (Я подумал, что проще было бы обезглавить сына Дхритараштры. Тогда цель была бы достигнута. Крипа наверняка обдумал и такое решениея.) Он убеждал своего царя, что справедливый Юдхишт-хира даже сейчас пойдет на раздел царства и откажется от мести. (Неужели в этом кровавом месиве еще сохранялись узы долга растерзанного братства? Мог ли Крипа ошибаться?)

Но Дурьодхана ответил ему: "О Крипа! Ты сражался честно, не щадя жизни, и сделал ради нас все, что было в твоих силах. Но разве смогу я управлять подданными, если приму царство, как милостыню из рук врага? Стоявший превыше всех царей, смогу ли влачить жизнь, полную унижений? (Опять непомерная гордыня. Обособленное человеческое "я", потерявшее связь с миром, отдается потоку ничтожных, бессмысленных, тщетных страстей.) Я правил как должно. Я отдавался служению трем главным ценностям в жизни человека — закону, пользе и любви. ( Без служения Богу — это ничто.) Мне уже не достичь счастья. Но открыты предо мной врата славы. Великие патриархи указали нам путь жертвы".

Потом Дурьодхана воскликнул, обращаясь к войску: "Я считаю себя повинным в гибели моих родных и друзей. Поэтому я иду в царство Инд-ры для того, чтобы уплатить долг храбрецам, павшим за меня в битве. Смерть кшатрия на ложе в собственном доме достойна порицания. Тот человек, который покидает свое тело в лесном ашраме или сражении, достигает великой славы". И все кшатрии поддержали его, поклявшись сражаться до конца.

Спокойным голосом Санджая рассказывал, как строятся войска для последней битвы. В центре встал Шалья с колесницами и пешим войском мадров. На левом крыле Критаварман вел своих бходжей и конницу тригартов. Справа — Крипа во главе разноплеменного войска, собранного из оставшихся в живых союзников. Дурьодхана возглавил вторую линию кшатриев куру, а его дядя Шакуни вел в бой оставшихся конников Гандхары, вооруженных длинными пиками. Рядом со знаменем повелителя Хастинапура, украшенным огромным Нагом, развевался стяг Ашваттхамана, Сын Дроны поклялся не допустить гибели Дурьодханы, даже если ему одному предстояло сражаться с целым войском. Вспомнив рассказы дваждырожденных о причастности Ашваттхамана знанию божественного оружия, я не счел эту клятву пустым бахвальством.

Военачальники куру еще пытались склонить победу на свою сторону. Постигнув, в чем сила их малочисленных противников, они в последний день пытались перенять наши приемы боя. Все ратхины поклялись сражаться в едином строю. "Кто будет в одиночку сражаться с Пандавами или тот, кто покинет соратника, будет проклят".

И вот выехала на поле пышно украшенная колесница царя мадров. Ветер развевал бахрому белых зонтов и узорчатую ткань знамен. Зазвучали трубы и барабаны, нежно запели флейты. Это Шалья пытался воодушевить своих воинов на битву.

Им в ответ возвысили свой голос боевые раковины Пандавов. Дхриштадьюмна и Шикханди-ни во главе колесничего войска панчалов ударили по мадрам. Юдхиштхира атаковал самого Шалью. Бхимасена напал на Крипу, Арджуна устремился на Критавармана и после обмена стрелами обратил его в бегство. Накула с Сахадевой обратили в бегство оставшиеся конные сотни Гандхары.

Шакуни тщетно пытался остановить своих людей. Но его заметил Сахадева и крикнул: "Повернись и сражайся! Вспомни игру в кости! Вспомни, как смеялся над нами…" Это были последние слова, которые услышал повелитель игральных костей, прежде чем Сахадева снес ему голову.

Воины Пандавов беспощадно рубят отступающих! ( Крипа учил: "не давай врагу оправиться и собрать силы — дави, втаптывай в землю до полной победы".)

Бхимасена заставил Крипу отступить, а сам обрушился на последних сыновей Дхритараштры, убивая их одного за другим. Арджуна убил Су-шармана, а Шалью пронзил копьем Юдхиштхи-ра. Старый царь мадров пал с колесницы на землю, как и подобает кшатрию, лицом к врагу. Раскинув руки, он, казалось, обнимал священное поле, как любимую жену, уснув непробудным сном на ее груди.

Лишь семь сотен пеших кшатриев осталось от акшаукини, которую привел с собой царь мадров на Курукшетру. И все они бросились в атаку на старшего Пандаву, горя жаждой мести. Тщетно пытался Дурьодхана удержать их безумный натиск криком "Не выступайте!"

Пренебрегая собственной жизнью, мадры пошли стеной на колесницу Юдхиштхиры. Но на их пути встали четверо Пандавов со своими телохранителями, а сзади, замыкая кольцо, с грохотом вкатились колесницы панчалов и яда-вов. Сатьяки Ююдхана поднял руку в кожанном предохранительном браслете. Блистая доспехами, ратхины воздели длинные луки и неторопливо выбрали цель. Подобно струнам оркестра, запели тетивы и отважные мадры полегли на поле, так и не успев сойтись врукопашную со своими врагами.

Но где мой последний сын? — без выражения прервал рассказ Санджаи Дхритараштра. — Ты видишь его колесницу?

Среди поля битвы высится могучий воин под белым зонтом, блеском равным луне. Его окружают лучшие воины куру, облаченные в доспехи. Он подбадривает оставшихся в живых криком "Сражайтесь веселей!", но на него несется сияющая колесница Дхриштадьюмны, за ней — ратхины Панчалы. Они испукают потоки стрел, которые сжигают ряды доблестных куру, стремящихся закрыть твоего сына. Возница Дурьодханы разворачивает коней… Я не вижу их больше. Еще трепещет на ветру гордое знамя Ашваттхамана. Он мечется по полю в поисках твоего сына, крича: "Где царь Хастинапура?" Те, что еще сражаются, кричат в ответ: "Прими последний бой! Что тебе до царя". Дхриштадьюмна, Сатьяки и Шикханди-ни окружают Ашваттхамана. Его воины бегут, и сам он подобен крокодилу, рвущемуся против течения навстречу врагам. Нет, и его колесницу увлекает поток бегущих воинов. Я слышу победный глас раковин Арджуны и Кришны. Все кончено.

* * *

Голос Санджаи затих. Он никогда не зазвучит в залах Высокой сабхи вновь. Завтра в Хастина-пур войдут новые повелители. Казалось бы, я и те, кто служил дому Пандавов, должны были разразиться криками торжества.

Ни улыбки, ни радостного возгласа не вырвалось ни у кого из нас. Закрыв лицо сухими холеными руками, горестно раскачивалась у трона Ган-дхари. Лила слезы Кунти. Немо высился на золотом троне Дхритараштра. Какие видения проносились перед его незрячими глазами? Созерцал ли он многолюдный ликующий Хастинапур своей юности, в котором собирался править бок о бок со своим старшим братом Панду? Сожалел ли о смерти сыновей и гибели братства? Его мысли были недоступны мне, как, впрочем, и мысли других дваждырожденных, собравшихся в зале. Мое сердце превратилось в слепой трепещущий ком. Потрясенно смотрели друг на друга дваждырож-денные, уподобившиеся в это мгновение слепому повелителю Хастинапура. С ужасом я понял, что порвалась даже серебряная струна моей связи с Латой. Она смотрела на меня с растерянной болью в глазах.

Дхритараштра что-то шепнул на ухо Санджае, и престарелый возничий, поддерживая своего повелителя, подвел его к застывшей в рыданиях Гандхари. Три седых, согнувшихся от горя человека, в полной тишине вышли из зала. Так и не нарушив молчание, начали расходиться и остальные дваждырожденные.

Мы с Латой пошли в мою келью и, не притронувшись к оставленным с утра лепешкам и фруктам, совершили омовение. Стоя в небольшой каменной нише, Лата отрешенно сбросила с себя одежду и, подняв над головой сосуд с холодной водой, опрокинула его на голову и плечи. Нагое тело отсвечивало в темноте бледным лунным светом. Отжав длинные волосы, апсара вышла из ниши и, осторожно ступая босыми ногами по холодным плитам пола, пошла к моему ложу. За все это время она не проронила ни слова. В нишу вступил я. Поток холодной воды помог смыть липкие предчувствия, оплетающие меня, подобно паутине.

Снаружи была полная тишина — мертвящая, сизая и гулкая. Опустившись рядом с Латой на ложе, я почувствовал удары ее сердца, похожие на метание птицы в закрытой клетке. Кожа Латы была нежной и прохладной, но губы оставались сухими и горячими. Предо мной лежало совершенное тело апсары — источник наслаждения и преграда для полного воплощения друг друга. Я не слышал ее мыслей. Даже кончики моих пальцев ослепли. Они лишь скользили по нежной коже, не в силах ощутить поток тонких сил, обычно озарявших мою подругу изнутри. Мы сжимали друг друга в объятиях, как утопающие в водовороте. Но не было в них полноты слияния, ибо тела, лишенные зрячих сердец, не в силах утолить жажду воплощения.

Потом мы лежали в полной темноте, все еще прижимаясь друг к другу, и пытались говорить о будущем. Два слепца ощупью искали дорогу в джунглях.

Не поддавайся отчаянию, Муни, — шептала мне Лата, почти касаясь моего уха горячими губами, — Пандавы победил, достигли того, к чему стремились столько лет. Мы вышли живыми и теперь должны помочь возрождению добра и мудрости под властью Хастинапура. Может быть, теперь, с воцарением Юдхиштхиры, нам удастся воссоздать венок братства, и в наши сердца снизойдет свет Высоких полей.

И ты веришь, что это возможно? — с горечью спросил я. — Как будто Калиюга началась оттого, что в Хастинапуре правил "плохой" Дурь-одхана вместо "хорошего" Юдхиштхиры. Смена царя не изменит народ. В битве погибли последние, кто был верен долгу и оставался способным на подвиг. Кем будет править Юдхиштхира? Не восстановить порядка в огромном царстве, милуя всех отпавших от закона. Наступает время дваж-дырожденным уподобиться несчастной Шикхан-дини. Им придется принуждать ленивых, убивать злодеев, раскрывать заговоры и выбивать подати из крестьян. Я не хочу и не буду в этом участвовать. Мы с тобой уходим завтра.

Я почувствовал, как тело Латы окаменело в моих объятиях.

Мы никуда не пойдем. — сказала она. — Наша дхарма запрещает покидать повелителей по собственной воле.

Братства не существует!

Дождись хотя бы Юдхиштхиру. Царь справедливости мудр. Он поможет тебе разрешить все сомнения, — пыталась убедить меня Лата.

Да, он мудр. Но он прежде всего царь. И теперь ему придется делать то, что потребует долг перед подданными. Как ты думаешь, что он выберет — благополучие немногих оставшихся дваж-дырожденных или интересы империи?

Но разве мы можем сойти со стези долга именно сейчас, когда Пандавам так нужны преданные люди? — с отчаянием воскликнула Лата, отодвигаясь от меня.

Долг праведной жены — повиноваться мужу, — холодно ответил я, уже поняв, что проиграл спор.

Это невозможно, — с горечью сказала Лата.

Но разве ты не видишь, что, сохраняя верность Юдхиштхире, ты предаешь меня? — настаивал я. — Разве дваждырожденные вместе с брах-мой потеряли и право распоряжаться собственной жизнью? Даже Абхиманью, во всем послушный Арджуне, в конце концов сам выбрал свой путь.

Лата покачала головой. В темноте я не видел выражения ее глаз:

— Абхиманью ничего не выбирал. Он до кон ца выполнил свой долг. Просто мы с тобой, Муни, начали по-разному понимать это слово.

Ее слова прозвучали как прощание. Пронзительное чувство утраты сжало мне горло, мешая говорить. Но пойти за апсарой, как когда-то, я уже не мог. Новая сила, совсем непохожая на светлый огонь брахмы, наполняла меня упорной холодной решимостью. Теперь я намеревался стать полновластным хозяином своей случайно сохраненной жизни.

Лата лежала в холодном оцепенении обиды так близко, что я ощущал на своей шее ее влажное дыхание. Кажется, она плакала. Чуть отчужденно я вспомнил, что ее любовь раньше казалась мне единственным сокровищем, о котором может мечтать смертный. Но разве не любил я когда-то и Нанди? Верность первой любви могла закрыть мне путь в братство дваждырожденных. Что несет любовь Латы? Да, если бы она была главной целью для нас обоих, то были бы мы не здесь, а в какой-нибудь уютной деревушке у северных охотников или возделывали свой сад на опустевших землях Магадхи. Может, это и было бы самым разумным, на что мы могли решиться тогда. Сейчас — уже поздно.

Наверное, так решила и Лата. Она встала, оделась и ушла, не проронив ни слова.

* * *

В предрассветной прохладе следующего дня страшная давка произошла у северных ворот Хастинапура. Потом чараны, не жалея красок, описывали бегство сторонников Дурьодханы перед лицом надвигающихся Пандавов. "Царские советники и жены знати, разрывая свое тело ногтями и распустив волосы, покидали лагерь у Курукшет-ры и бежали в город. Простые люди, вплоть до пастухов, охваченные смятением и страхом перед Бхимасеной, бежали куда глаза глядят". Те, кто врывался в Хастинапур, стремясь найти здесь убежище от Пандавов, сталкивались с толпой разодетых и ликующих жителей, вышедших встречать победителей. Кто-то распахнул настежь ворота, кто-то поливал сандаловой водой плиты дороги, ведущей к опустевшей цитадели.

Сам царь с женой и домашним жрецом тайно покинул дворец еще ночью. С ним ушел и Санд-жая, лишившийся дара прозрения. Напоследок престарелый сута сообщил, что царь Дхритараш-тра принял обет лесного отшельничества и намерен провести остаток дней в мочальном платье, предаваясь покаянной молитве и прося смерти как освобождения.

Многие легкораненые воины из рода Куру, а также ветераны из охраны царя сняли доспехи и, облачившись в простые одежды, босиком ушли встречать победителей у южных ворот города. Они были намерены до конца пройти путь, предначертанный им жестокой кармой, чтобы, вкусив ее плоды в этом воплощении, избавиться от бремени искупления в будущем. Лишь несколько воинов, не отличавшихся такой силой духа, предпочли принять смерть по обряду прая.

Мы с Датой встретились у никем не охраняемых ворот цитадели. Вместе с нами, закрыв лица покрывалами, в скорбном молчании покидали дворец последние кауравы. Десятка два женщин, несколько детей да дюжина раненых воинов, еще недавно звавшихся моими врагами. Вот и все, что осталось от былой мощи дома Дхритараштры.

Лата спросила с усталой опустошенностью в голосе:

— Может быть, все таки останешься? Я отрицательно покачал головой:

— Ни служить, ни повелевать, ни даже при трагиваться к мечу я больше не буду. Что-то слиш ком ясно звучит в моих ушах животный вскрик Кунти, и мерещатся слезы, текущие из-под черной повязки Гандхари.

Лата быстро обняла меня прохладными руками за шею, на мгновение окутав невесомой шелковистостью длинных волос и непередаваемым ароматом своего чистого, сильного тела. Потом шепнула: "Прощай!" и пошла упругой решительной походкой в сторону западных ворот навстречу Пандавам. Я посмотрел ей вслед, но сомнение не подняло змеиной головы в моем сердце. Мне было в обратную сторону.

За два дня я стал частью этого последнего, траурного венка дваждырожденных и не мог заставить себя посмотреть в глаза Пандавам, торжествующим победу. Если бы победил Дурьодхана, эта толпа на улицах встречала бы его с неменьшим пылом.

Вдруг несколько человек, носящих праздничные венки, заметили нашу процессию, направляющуюся к южным воротам города. Кто-то закричал проклятия, кто-то схватил камни и палки, устремляясь наперерез. Трусы спешили выместить свой страх и злобу на тех, кто не способен был дать отпор. Заголосили женщины, зашлись в крике маленькие дети.

Я забыл, что устал от вида крови и обещал Лате не прикасаться к мечу. Мне вновь захотелось убивать. Рука выхватила оружие раньше, чем сознание взвесило все последствия поступка. Холодное синее пламя билось в клинке, ожидая приказа излиться на жертву. Я отбросил плащ, и на солнце вспыхнул медный панцирь с приносящим счастье изображением львинообразной обезьяны. Символ дома Арджуны и вид обнаженного меча повергли нападавших в смятение. Воля обывателей, отважившихся вылезти из нор после битвы, была не длиннее моего клинка. И все-таки их было слишком много.

— Дорогу, шакалы! — вдруг грозно крикнул кто-то за моей спиной.

Ошеломленный, я оглянулся и увидел нежное лицо Юютсу — самого младшего сына Дхритараштры, родившегося от женщины-вайшьи. Он стоял в колеснице, держа в руках длинное, блистающее на солнце копье. Не обращая больше внимания на вспятившуюся толпу, он повернулся ко мне.

Все мои братья убиты. Одиннадцать акша-укини, защищавших Хастинапур, втоптаны в землю. А этим еще мало крови… — сойдя с колесницы, Юютсу обратился к женщинам куру:

Юдхиштхира, преданный справедливости, послал меня вперед, чтобы я остановил панику. Нет никакой нужды спасаться бегством…

Никто из скорбной процессии не поднял глаз, никто не издал вздоха облегчения. Люди стояли молча, словно окаменевшие от горя. Мы с Юютсу обменялись взглядами, и он отступил в сторону, склонив голову.

Больше нас никто не останавливал. Я шел впереди процессии, погруженный в свои мысли. Имело ли смысл противостояние потоку кармы? Не лучше ли было просто подождать приезда Панда-вов, уповая на мудрость и милосердие Юдхишт-хиры? Царь справедливости не подвержен мстительности. Оставшимся в живых ничего не угрожало, а меня — ждали почести и награды. А как быть с теми, другими, которые наполнят опустевшие дворцы? У многих появится желание свести счеты с родственниками Дурьодханы. А Юдхиштхира теперь будет вынужден праздновать победу, раздавать награды, выслушивать льстецов и честолюбцев. Ибо повелитель зависит от своих подданых ничуть не меньше, чем пристяжная лошадь от тяжести повозки. И Никакой мудростью не изменить хода вещей. Поэтому я и уходил из, охраняя скорбную процессию.

Мы расстались за воротами Хастинапура. За моей спиной остался великий город, чьи башни громоздились, как кучевые облака в лучах восходящего солнца. Предо мной простиралась плоская равнина. Взгляд скользил, ни на чем не задерживаясь, ни в чем не обретая радости и опоры. Я простился с этим миром без будущего, ничего не беря с собой. А потом тихо побрел через пустынные поля к синеющему вдали, бескрайнему, как океан, царству джунглей.

 

Глава 4. Тростниковая хижина

Это уже было со мной: хижина, крытая тростником, одиночество, безвременье. Жизнь очертила огромный круг, вернув меня к началу начал. Но я-то уже был иным. Уединение стало лекарством, а не досадной задержкой на пути к мечте.

Мысль о ненужности всех жертв и усилий обесценивала сокровищницу опыта. Братство перестало существовать. Умения и навыки, открытия и прозрения потеряли цель и смысл. Осталась только хижина, крытая пальмовыми листьями, — мой старый понятный осязаемый мир.

В ашраме Красной горы я обрел способность ощущать душу в каждом живом существе, слышать волю богов в шуме ветра и сиянии радуги. Но потом эта наивная вера была отобрана у меня в горном храме на севере. Я расстался с ней, как с детскими снами и заглянул в сияющую бездну Ат-мана. Настала пора обретать мудрость. Но принесла ли она счастье? Я так и не научился молиться Абсолюту, безличной, безусловной первопричине всего сущего. Да и не было на Курукшетре времени молиться.

Теперь же настала пора молитв. Счастливое время сосредоточения на Высшей сущности. После того, как явлено было мне прозрение, я вновь ощущал ПРИСУТСТВИЕ БОГА во всяком проявлении майи. И это были крупицы Атмана, не оскверненные, ибо все в мире есть его проявление. Так я примирил в себе путь богов с путем предков и жил, как и подобает риши, не оскверняя чистоту действия целью или желанием.

Бог Савитар, радеющий о благе всего живого, прилежно обходил бескрайние земли с востока на запад. Тот же путь неизменно проходил со звездами властитель Сома, всякий раз деля лунный месяц на светлую и темную половины. Жаркий сезон сменялся дождливым. Моя жизнь текла спокойно, как река по равнине. Лес изобиловал сочными фруктами и съедобными кореньями. Крестьяне из близлежащих деревень приносили провизию в обмен на лекарственные снадобья. Я не расспрашивал их о новостях с севера, не позволяя себе думать о делах царей и богов. Разум сбросил бремя ответственности за прошлое, наслаждаясь свободой созерцания простой неспешной жизни. Так шли мои дни.

А потом на тропинке появился всадник. Я узнал его сразу, как только увидел крепкую фигуру, с показной небрежностью покачивающуюся в седле. Меч в простых кожаных ножнах терся о его левое бедро. Дорожная пыль не могла скрыть насмешливой улыбки, с которой взирал на изменчивую и бескрайнюю реку жизни Митра.

Рядом с ним, держась левой рукой за стремя, спешил не известный мне человек в наброшенной на плечи шкуре черной антилопы. Эта, подобающая отшельнику, одежда никак не вязалась с мелкой семенящей походкой и с тем подобострастием, с которым пеший время от времени поглядывал на конного. Лишь когда они были в двух шагах от меня, я разглядел изящный гриф вины — извечного атрибута бродячих певцов — чаранов.

Эти наблюдения текли где-то по боковому руслу моего сознания, в то время как спокойный яркий свет давно не испытываемой радости озарял мое сердце.

Ни слова не говоря, Митра спрыгнул с коня и, бросив поводья чарану, рванулся мне навстречу. Мы обнялись. В тот момент нам не требовалось слов, ибо каждый и так понимал, какую радость испытывают две половины существа, соединяющиеся в одно целое.

— Ну вот, наконец я разыскал тебя, — смеясь сказал Митра, оглядывая меня с головы до ног. — Смиренный аскет вновь вернулся в свою хижину. Все так, как я и представлял еще в те незабывае мы дни, когда слушал твои рассуждения в ашра ме Красной горы. Я и тогда чувствовал, что хи жина вновь притянет тебя. Кстати, где тот куст жасмина?

— Он не цветет, — просто ответил я. Митра посерьезнел и понимающе сказал:

— Лата осталась в Хастинапуре, верная долгу и дому Пандавов.

Я пожал плечами. Утверждать, что мне это безразлично, было просто глупо. Митра всегда обладал способностью понимать меня и без помощи брахмы.

Что в Хастинапуре? — спросил я.

Я давно там не был. (Увидев мои удивленно поднятые брови, он пояснил) Конечно, я был с войском до конца, хоть и не сражался. Зато въехал в столицу в первых рядах победоносной армии. Потом было много торжественных речей и еще больше безутешных рыданий. Юдхиштхи-ра взошел на высокий трон и объявил, что прошло время сражений и наступила пора покаяния и всепрощения. Правда, еще несколько месяцев потребовалось для того, чтобы умиротворить бывших союзников Дурьодханы. Пандавы все-таки совершили жертвоприношение коня, и Арджуна с войском, следуя за свободно скачущим черным жеребцом, вместе с отрядом отборных кшатриев, принудил и тригартов, и мадров к подчинению. Впрочем, я в этом походе уже участия не принимал. Юдхиштхира собрал всех оставшихся в живых дваждырожденных и сказал нам, что мы с честью выполнили свой долг и теперь свободны от всех обязательств перед братством, которое перестало существовать.

Говоря это, Митра проворно распаковывал седельные мешки, извлекая кожаный бурдюк вина, лепешки и узелок еще теплого пахучего риса, пахнущего богатыми специями Хастинапура.

— Вот, — как бы извиняясь сказал он, — при обрел по случаю в деревне. А приправы вез с се вера. Дай, думаю, скрашу аскетический быт дру га, оставившего мирские соблазны.

Я вынес из хижины гроздь бананов и кувшин с прозрачнейшей родниковой водой, еще хранящей аромат лесных трав и древесных корней.

Митра продолжал весело рассказывать:

— Там же, в деревне, я встретил этого певца, добывающего хлеб насущный рассказами о вели кой битве на Курукшетре.

Митра довольно небрежно кивнул в сторону неприметного смуглого человека, терпеливо держащего уздечку боевого коня. Глаза вдохновенного певца вперились в рассыпчатую горку риса на широком банановом листе.

— Ну иди, чаран, садись с нами за трапезу. Когда насытишься, споешь нам о последних днях великой битвы, — весьма легкомысленно предло жил Митра.

Певец не заставил себя долго упрашивать и начал есть поспешно, хватая рис, лепешки и лесные плоды, как будто они могли в любой момент разбежаться. Зато он не мешал нашей неторопливой беседе, вернее, воспоминаниям, которым мы с Митрой предавались с неменьшей жадностью, чем он — насыщению желудка.

Поев, чаран вспомнил о своем долге и потянул через плечо изящную вину с тонкими, как солнечные лучи, струнами.

Я напомнил Митре, что был в Хастинапуре до самого конца битвы, поэтому знаю все о судьбах Карны, Шальи и о бегстве войска Кауравов.

Надеюсь, Пандавы не сочли мой уход предательством? Ведь я покинул цитадель, только когда убедился, что ничего не стоит между Юдхишт-хирой и троном Хастинапура.

Но Санджая ушел раньше, и тебе неоткуда было узнать, какой страшный узел кармы завязался в первую ночь после битвы. Мне не хочется самому говорить об этом, так послушай, что поют теперь чараны, — сказал мой друг, кивком головы разрешив певцу начинать.

И чаран запел о том, как пятеро Пандавов и Кришна, оставив войско, бросились преследовать Дурьодхану. Благодаря своим удивительным способностям они отыскали след его колесницы у озера. Но самого полководца, лишенного армии, найти не смогли, ибо он погрузился в озеро, сковав его воды чудодейственной силой своей иллюзии.

Ничтожны силы человека, если созрели плоды его кармы. Какие-то охотники видели Дурьодхану и предупредили Пандавов. Юдхиштхира, побуждаемый Кришной, тогда обратился к своему врагу.

— Зачем скрываешся ты во чреве вод, о вели кий царь? Какой прок спасать собственную жизнь, после того как ты привел к гибели своих кшатри ев и допустил уничтожение собственного рода? Где твоя гордость кшатрия и честь дваждырож– денного? Ты хотел повелевать миром, а по безрас судству своему не смог постичь даже собствен ной натуры. Неужели ракшасы страха и отчаяния лишили тебя последних добродетелей?

И тогда раскрылись воды, и Дурьодхана вышел из озера. Он нес на плече огромную палицу и распространял вокруг сияние, подобно пылающему солнцу.

— Страх не проник в мое сердце, — сказал бывший повелитель Хастинапура. — Я нашел отдых в этих водах, но теперь готов сразиться с вами. Впрочем, какое это теперь имеет значение? Лишившись друзей и родных, какой царь захотел бы управлять этой землей? Слишком высокую цену заплатил я за путь, который всем сердцем считал истинным. Услаждайся же теперь ты, о царь, этой землей. Что до меня, то облаченный в пару антилоповых шкур я удалюсь в лес, чтобы искупить все содеянное жестоким покаянием.

Но нахмурились братья Пандавы на эти слова, а Юдхиштхира ответил:

— Как же ты, не будучи больше властителем, хочешь отдать в дар эту землю? Закон запрещает кшатрию принимать такие дары. Пусть сильней ший владеет всем. Сразись с любым из нас и докажи свою доблесть.

Так пел чаран, и я слушал его со все возрастающим недоверием. Конечно, пламенная мощь Дурьодханы могла сковать воду и окружить его золотым сиянием доспеха брахмы перед последним боем. Но разве я мог поверить, что Юдхиштхира под конец возжаждал крови врага, готового уйти в лесные отшельники? Нет, этого просто не могло быть. Конечно, по дхарме кшатрия Дурьодхана имел право на честный поединок. Это знали чараны и предложили самую яркую, страшную развязку этой многолетней борьбе. Вот и наш певец, закатив глаза, вдохновенно врал о том, как Юдхиштхира предложил Дурьодхане самому выбрать оружие. Вождь Кауравов выбрал палицу, во владении которой не имел равных. Видя это, Кришна укорил Юдхиштхиру за поспешную снисходительность к врагу.

Дурьодхана, несомненно, убил бы и Юдхиштхиру, и близнецов. Но сражаться с ним вызвался Бхимасена. Два героя, горя ненавистью друг к другу, встали на ровной площадке, подняв дубины с медными набалдашниками. Вспомнил ли кто-нибудь из них о том первом, прерванном поединке, когда, будучи учениками Дроны, они пробовали свои силы, не подозревая, что обратятся в смертельных врагов? Тогда перед лицом своего наставника они показали одинаковое искусство. Теперь, казалось бы, Дурьодхана, лишенный войска и надежды, не мог долго противостоять самому сильному из Пандавов. Но Кришна не зря укорял Юдхиштхиру за поспешность. Дурьодхана был спокоен и сосредоточен. Все страсти и желания в его сердце обратились в пепел, оставив лишь одно стремление — отомстить.

Бхимасена, превосходивший всех своей силой, не отличался особым хитроумием. Его сияющая медью палица с устрашающей монотонностью обрушивалась на голову, украшенную диадемой Хасти-напура. Но более ловкий Дурьодхана отражал все удары или отскакивал в сторону. И тогда опять вмешался Кришна, подсказав Арджуне, как помочь брату одолеть Дурьодхану. Все усилия Бхимасены оставались тщетными, пока Арджуна, поймав разъяренный взгляд брата, не похлопал себя ладонью по бедру. Бхимасена сделал вид, что утомился и не может быстро воздеть палицу для очередного удара. Тогда Дурьодхана решил, что настал его черед и с криком, подняв палицу, обрушил ее на голову врага. Но за мгновение до этого оружие Бхимасены прочертило страшный круг низко над землей, дробя его бедра. Этот удар был запрещен законами честного поединка, и Дурьодхана просто не успел его отразить. С перебитыми ногами он пал на землю. Бхимасена в пылу боя еще пытался добить его и уже поставил ногу на голову царя Хас-тинапура. Но тут вмешался Юдхиштхира, призвав не глумиться над поверженным врагом и предоставить его собственной карме. Пандавы вместе с царем ядавов оставили врага в луже крови и двинулись назад. Но непроглядная ночь пала на землю, заставив измученных царей искать ночлег неподалеку. А тем временем могучерукий Ашваттха-ман, стойкий в обетах Крипа и бык-воин Крита-варман отыскали своего предводителя.

— Поистине, нет ничего постоянного в жизни людей, — воскликнул сын Дроны при виде Дурь– одханы, — если я вижу тебя, плавающего в луже крови. Тот, кто повелевал народами, теперь слом лен, как стебель травинки.

И так ответил ему умирающий Дурьодхана:

— Благо мне! Какие бы беды ни одолевали меня, я не отвратился от битвы. Меня сразили ко варством. Благо мне! Я вижу вас троих, избежав ших смерти. Не печальтесь обо мне. Смерть при ходит ко всем живым существам.

Они погребли Дурьодхану и, томимые скорбью, остались на ночлег в лесной чаще. Сын Дроны, попав во власть гнева и жажды мести, не мог заснуть. Вдруг он увидел, как среди спящих на древе ворон бесшумно опустилась сова. Могучим клювом она стала убивать ослепленных тьмой птиц.

"Мне той совой пример показан, — подумал сын Дроны. — Гибель одинокого воина, соблюдающего все правила битвы, несомненна. Надо напасть на лагерь спящих Пандавов".

Чаран пел плохо. Он с трудом подбирал слова. Звуки, срывающиеся со струн, резали мне слух. Но я уже не обращал внимания на исполнение, поглощенный страшной картиной, открывающейся мне за словами.

Ашваттхаман, если верить чарану, смог побудить Крипу и Критавармана напасть на лагерь Пандавов. Это деяние было настолько чудовищным и бессмысленным, что я отказывался верить в него. Ашваттхаман, конечно, помнил, что Пандавы сами прибегли к обману, обрекая на смерть его отца. Но в одиночку напасть на акшаукини врагов? И никогда ничто не заставит меня поверить в участие Крипы.

Чаран не знал законов дваждырожденных, поэтому он и не сомневался в правдивости своего рассказа.

— …Этой же ночью Ашваттхаман проник в лагерь победителей и убил Дхриштадьюмну пря мо в его походном шатре. Дхриштадьюмна молил его: "О сын наставника, убей меня мечом, как по добает кшатрию". На что сын Дроны, наступив ногой ему на шею, прорычал: "Убийца наставни ка не достоин смерти от меча." От предсмертного крика своего предводителя проснулась стража. Но никто не мог противостоять Ашваттхаману. Шик– хандини, пытавшуюся прийти на помощь брату, он мечом рассек надвое, обратив в бегство осталь ных. Критаварман и Крипа стояли у входа в лагерь, убивая бегущих. Так погибло все войско Пандавов, и на их трупах пировали десятки тысяч ракшасов…

Тут я не выдержал:

— Но это ложь! Каким бы злодеем ни был Кри таварман, он, как все ядавы, привержен дхарме. Крипа всегда призывал прекратить смертоубий ство. К тому же если все войско Пандавов погибло, то кто вместе с Арджуной приводил к покорности мадров и тригартов во время жертвоп риношения коня?

Митра грустно улыбнулся:

— Но именно так рассказывают об избиении спящих сотни чаранов, идущих от деревни к де ревне по всей земле. Значит, именно так будут ду мать простые люди. Конечно, Крипа не участво вал в ночном нападении. Критаварман же вернул ся в Двараку и принес покаяние Кришне. На ка кое прощение мог бы он рассчитывать, если бы запятнал себя таким страшным преступлением? Да и войск у Пандавов осталось достаточно для объединения всей империи. Значит, ночного ис требления не было. Ужасная правда заключается в том, что Ашваттхаман действительно убил Дхриштадьюмну и Шикхандини, проникнув ночью в их шатер. Он считал, что они нарушили закон дхармы, убив его отца и Бхишму.

Но ведь перед этим Дрона отправил в царство Ямы Друпаду — отца Дхриштадьюмны… — возразил я.

Как определить праведные границы убийства, если обе стороны стремятся к победе любой ценой, — грустно сказал Митра. — Думаю, что это понимали Юдхиштхира и Арджуна…

А что они могли сделать? Если бы Арджуна уклонился от боя, то враги, далекие от его высоких прозрений, перебили бы нас.

И это говоришь ты, Муни? А кто порицал меня за пристрастие к дхарме кшатрия? — невесело усмехнулся Митра.

Я сейчас как никогда ненавижу кровопролитие, — возразил я, — но ведь была же у меня способность воплощаться в тех, кто нес бремя власти. Я понимаю Юдхиштхиру. Каким бы великим ни был человек, он бессилен против потока помыслов, устремлений и низменных желаний тех, кто окружает его. Благие намерения Юдхиштхи-ры щадить врагов разбились о законы войны, повелевающие убивать или быть убитым.

Митра кивнул:

Удивительно, но именно это сказал нам Юдхиштхира сразу после победы. Ты, конечно, знаешь, что Карна оказался его старшим братом? Похоже, Пандавы скорбели о нем ничуть не меньше, чем об Абхиманью или Гхатоткаче. А как они проклинали себя за то, что, лишив жизни Дурьодха-ну, не вернулись тотчас к своему войску.

А как же Ашваттхаман?

Никто из Пандавов не рассказывал о том, что было дальше. Мы знаем об этом только по песням чаранов, но можно ли им верить?

Прости меня, доблестный кшатрий, но все, что я говорю, — святая истина, — со смиренным упорством вмешался чаран. Митра с удивлением воззрился на него, высоко подняв брови. Потом грустно рассмеялся:

Вот видишь, Муни, новое время — новые чараны. Он пребывает в майе, но готов вызвать мой гнев, отстаивая то, во что верит. В Хастинапуре уже рассказывают о битве такие небылицы, что можно подумать, она произошла во времена прадедов. Скоро скажут, что не люди, а небожители скрестили там свои всепожирающие лучи.

— Да, да, — серьезно подтвердил чаран, — дивное оружие было пущено в ход. Я спою вам о поединке Арджуны и Ашваттхамана, чтобы у вас не осталось сомнений. Узнав об избиении спящих, примчалась к Юдхиштхире гневная Кришна Драупади. Трепеща, как былинка, треплемая вет ром, крикнула она Пандавам: "Горе жжет меня.

Если вы не отомстите, я буду сидеть неподвижно, умирая от голода. У сына Дроны есть самоцвет на голове, что защищает его от смерти и болезней. Принесите мне эту драгоценность, чтобы узнала я о гибели злодея". Воспылал гневом могучий Бхи-масена. Взошел он на колесницу, сделав возничим Накулу, и умчался за Ашваттхаманом. Следом бросились царь ядавов Кришна и Арджуна. Они отыскали сына Дроны в обители мудрых риши в далеком лесу. Был он в мочальном платье, с волосами, заплетенными на затылке. Ярко сиял на его челе обруч с дивным самоцветом. Увидев Пандавов, пылающих местью, выпустил он оружие Брахма-ширас. Его огонь способен поглотить три мира в последний час Калиюги. Тогда Кришна крикнул Арджуне: "Спасай себя и братьев. Выпусти то оружие, что в сердце твоем пребывает". И заблестело многолучистое пламя, направляемое Гандивой. И в ореоле лучей вспыхнуло в ответ острожгучее оружие сына Дроны. Но явились средь огня два великих риши. Носители жизни, мудрые, сами блистали они, подобно огням. Риши сказали: "Никогда это оружие против людей не пускайте". Погасил свое пламя Арджуна. Но не смог вобрать обратно пламенную мощь своего оружия сын Дроны. Сказали тогда великие риши: "Где оружие Брахмаширас побивается другим оружием, в той стране двенадцать лет не выпадает дождь. Останови действие твоего пламени, о Ашваттхаман, и верни драгоценность, что находится у тебя на голове". "Вот драгоценность, а вот я, — но устоит оружие. Зародышей в женах Пандавов оно убьет".

Чаран замолчал, чтобы перевести дух. Я потрясенно смотрел на Митру.

— Да, да, Муни, схватка между Ашваттхаманом и Пандавами действительно была. В тот день, когда Пандавы умчались за сыном Дроны, мы сами видели страшное знамение. Казалось, что пламя снисходит с небес, а звезды падают серебряным дождем. В тот день мы и без пророчеств чувствовали, что будущее Хастинапура колеблется на весах кармы. На другой день вернулись Кришна с Арджуной и какими-то неизвестными мне риши. Они раздавали снадобья всем, кто оказался рядом, но особым уходом окружили Уттаару. Она ждала ребенка от павшего Абхиманью. Я видел, что Пандавы близки к отчаянию. Ведь если что-нибудь случится с внуком Арджуны, то славный род Панду прервется. Все потомки царя Шантану — прародителя Дхритараштры, Панду и Видуры — погибли в битве. Истаяла многоводная река Лунной династии, бравшая начало от прародителя Бхара-ты. Но царь Кришна утешил Уттаару: "Было предсказано, что в роду Бхараты родится сын, который переживет смерть в утробе матери. Но мудрость риши возродит его к жизни. Пусть же он будет назван Парикшитом, что означает "восстановитель рода". И еще Кришна сказал, что сам Крипа будет учителем Парикшита. Под державным зонтом внука Арджуны земля Хастинапура обретет еще шестьдесят лет процветания.

Ох, уж мне эти пророчества, — безрадостно отозвался я, — сколько было пророчеств и мудрых предсказаний! Что ж Юдхиштхира не предусмотрел истребление дваждырожденных?

Трудно судить, что предусмотрел добродетельный Сын Дхармы. — ответил Митра. — В те дни мы кожей ощущали движение великих сил. Взять того же Ашваттхамана. Откуда у него талисман, оберегающий от гибели? Не человеческими руками создаются такие вещи. Страшная кара грозит тому, кто использует высшую мудрость во вред людям. Чараны утверждают, что самого Ашваттхамана небожители обрекли на три тысячи лет скитаний по безлюдным землям. Помнишь, как мы встретились с ним в Хастина-пуре? Поистине, даже великих сердцем героев не бережет карма от падения в бездну.

Да, тяжела кара, — тихо сказал я, — не слишком ли много жестокости снизошло с позволения богов на нашу землю?

Это божья кара, — вдруг подал голос смуглый чаран, о котором мы уже успели забыть, — дваждырожденные возжаждали стать равными богам. Гордыня погубила их. Лишь вера и молитвы могут вернуть на нашу землю благоденствие Сатьяюги.

А знаешь, Муни, — зло рассмеялся Митра, — он по-своему прав. Вспомни пророчества Маркандеи о том, что брахманов будут убивать как диких зверей. Этим людям не нужны наши знания. В наших храмах уже творят обряды и поют мантры новые жрецы. Они уверяют простецов, что брахманом может стать только человек, рожденный в варне брахманов. Знаком второго рождения у них служит не прозревшее сердце, а шнурок, перевязанный через плечо. Спасибо тебе, чаран, что напомнил о пути нового мира. Теперь мы с другом предадимся покаянию во искупление грехов. Ты же иди своей дорогой.

Поклонившись со смиренным достоинством, чаран покинул нас.

Может быть, это и была самая страшная ошибка дваждырожденных — пытаться сделать мудрость всеобщей, — вздохнул Митра. — Вместив в себя судьбу диких народов, патриархи приняли и карму этого мира.

Куда ты теперь?

Я буду неподалеку, — спокойно сказал мой друг, — ашрам Красной горы не должен оставаться пустым. Бесхитростная жизнь крестьянина не для меня, а во дворцах мне тесно. Ничто не закончилось. Каждому из нас еще предстоит разобраться в себе, чтобы найти продолжение пути. Не думаю, что твое отшельничество в хижине продлится долго.

На что ты надеешься? Мы уступаем нашим учителям во всем. И сердца наши ослепли.

Я не пытаюсь говорить, что мы сильнее. Мы просто другие. Мы остались погруженными в майю обыденной жизни, но зато выжили. Истинным дваждырожденным нет места в этом мире. Какой раджа потерпит слугу, наделенного способностью читать мысли и прозревать будущее? Склонит ли властелин свой слух к советам риши, если они противоречат его представлениям о собственном благополучии? Но дваждырожденные живы!

Где они?

Посмотрись в бронзовое зеркало. — почти зло воскликнул Митра. — Подумай, зачем Юдхиштхира собирал нас в Кампилье? Думаешь, рвы копать? Он готовил нас для перехода в будущее. В нас пробуждали знания и стремление к свободе. Нас учили жить вне общины. Братство распалось. Мы лишились обрядов и общих традиций. Все это залог нашей безопасности. Мы не носим тайных знаков, не одеваем священного шнура. Можно выкрасть амулеты, перенять условные знаки. Непосвященный не разглядит нас в толпе. Знаком принадлежности к тайному братству дваждырожденных останется свобода разума и огонь устремления. В любом обличий наши братья будут узнавать друг друга, в любом времени и народе. И, может быть, когда-нибудь под иными именами явится нашим потомкам творящая сила, вновь соединяющая зерно духа с Негасимым Сердцем Вселенной.

Потом мы с Митрой поудобнее устроились у огня и в безмолвии смотрели, как нежные сумерки нисходят на землю. В наших сердцах не было горечи. Все страшное, что могло случиться, уже случилось.

Наутро Митра начал собираться в путь. Я долго стоял на холме среди могучих деревьев, наблюдая, как конь и всадник растворяются в размытых красках зари. Потом я вернулся в хижину. У меня все еще не было ни сил, ни желания переступать невидимую черту, отделяющую лесное убежище от бескрайнего и по-прежнему непостижимого мира.

* * *

Шли дни. Густая тягучая жара уступила место сезону дождей. Я всегда любил это грозное и счастливое время омовения усталого лика земли.

Гремящие черные тучи заволокли весь небосвод и стороны света. Вода затопила все так, что было не разобрать, где ровное место, а где реки и холмы. Ревущие, шипящие, как змеи, потоки беспокойной воды украсили леса. На опушках кричали на разные голоса вепри, олени и птицы, в радостном опьянении метались павлины, самцы кукушки и толстые лягушки. Долгими ночами, когда ливень хлестал по сухим пальмовым листьям, я подолгу сидел у очага, любуясь танцем огненного дракона, не вспоминая о прошлом, не рисуя картины будущего.

За дождями в обилии новых оттенков пришло прохладное время, усыпавшее звездами чистое небо. Бесчисленные ночные светила изливали благодатный свет на отстоявшиеся воды лесных водоемов. Казалось, каждая капля лунной сомы, падая на черную гладь воды, утром прорастала белой лилией или благоуханным лотосом. Доброе время забвения и накопления новых сил.

Со времен ученичества в ашраме Красной горы я познал много упражнений и специальных поз, необходимых для сосредоточения и возжигания брахмы. Всем дваждырожденным предписывался некий ежедневный ритуал, укрепляющий душу и тело, дабы огонь Высоких полей не разрушил слабую плоть. Теперь я перестал в нем нуждаться. Любое действие — сбор дров или лекарственных трав, возжигание огня, как и приготовление еды — стало йогой. Сознание, обретающее новую ясность и глубину, перестало ограждать зерно духа от животворных потоков мира. Там, где скапливались корни всех чувств, мыслей и духовных стремлений, сияла собственным светом сбросившая ненужные оболочки, открывшаяся миру истинная сущность моего "я". Бесчисленные повторения побед и поражений оказались лишь майей, мешавшей моему внутреннему взору разглядеть истину.

— Почему я не помню опыта прошлых вопло щений? — спросил я самого себя.

И некто мудрый и отрешенный, с некоторых пор поселившийся во мне, ответил:

— Потому что великий Установитель милосер ден к нам. Много времени понадобилось тебе, чтобы расстаться с переживаниями о событиях, поглотивших тебя в минувшие годы. Даже вели кие свершения, открытия и переживания стали препятствием на Пути. А что было бы с тобой, если к ним добавить знания и чувственный опыт прошлых воплощений? Вспомни, что мешало тво им воинам постигать новое? Именно знания и опыт, обретенные ранее. Знай они больше, и ты не смог бы повести их за собой. Так увещевания патриархов не смогли достичь сердца мудрого Дхритараштры. И что бы случилось с твоим "я", если б сошлись в одном теле забитый раб, крово жадный разбойник, жрица какого-нибудь неведо мого нам божества и жаждущий знаний дважды– рожденный? Они принесли бы в новую жизнь тщетный опыт переживаний, разбитые надежды и, может быть, представление о счастье, не совместимое с ценностями и устремлениями лю дей, наполняющих твой мир. Раб в твоей душе по нуждал бы набивать закрома зерном, как это сде лал Аджа, жрица подарила бы тоску о потерянной чистоте и величии, а разбойник наделил бы неподъемным грузом искуплений. Счастье, что мы пришли в этот мир невинными детьми.

Внутренним взором я окинул прожитую жизнь, опаленную блеском побед и ужасом потерь, разворошив угли прошедших месяцев, уже подернувшихся пеплом забвения. И все это: дорогое, трогательное, дарившее счастье и страдания, вдруг уместилось в одной-единственной капле истинного знания, упавшей на зерно духа. Только эту каплю и сохранит Чаша для будущих воплощений. Но именно она даст силы ростку, который пробьется сквозь мрак небытия, пронеся мою сущность и память в будущее рождение.

Как легко писать об этом сейчас и как трудно совместить это в душе с воспоминаниями моего героя Муни, деловито готовящегося отдать жизнь в битве ради возрождения сообщества совершенных людей, обладающих огненной силой брахмы.

Но звучит во мне голос древней памяти. Он бесплотен и едва уловим. Его нельзя усилить, схватить, прижать к уху, как морскую раковину. Этот голос сам всплывает на поверхность из глубин Чаши, оживотворяя облики и деяния тех, кто давно отлит в сияющую форму бесчисленными сказаниями и легендами. Среди могучих царей и героев на далеком конце натянутой струны воплощений еще сияет искра неизбытой жизни моего Муни.

Невольно спрашиваю себя, а смог бы я в нынешнем воплощении действовать и чувствовать, как он. Нет, иные идеалы и жизненные цели рождают во мне творческую энергию. Так что же передается через тьму развоплощений? Могу ли я считать Муни самим собой? Было ли у него предчувствие моего воплощения? Может, и было. Иногда мне кажется, что будущее, скроенное кое-как нашей необузданной фантазией, способно менять настоящее. Луч надежды и веры, устремленный вперед к непрожитым годам и жизням, открывает плотины, рождая приток новых сил, достаточных для продолжения пути к идеалу. Ведь сказано в Махабхарате: "Не было времени, когда бы ни ты, ни я не существовали". Значит, и в прошлом, и в будущем я уже был, есть и буду. И нет смысла беспокоиться о той части моего "я", что до сих пор рубится на Курукшетре с расширенными от ужаса глазами в пыли и кровавом поту. Прошлое сражается за то, чтобы будущее состоялось. Это — ступень постижения мира. А страдания и трудности — лишь необходимый способ обретения опыта. Может, благодаря им и прибывают силы в зерно духа, не позволяя ему кануть втуне, сгнить, раствориться в могиле забвения.

При этой мысли я радостно хлопнул в ладоши и воскликнул: "Свасти!" Так делают брахманы, получившие знак, что их жертва угодна богам. Я прозрел, избавившись от скорби по деяниям, казавшимся бесплодными и жестокими. Если бы Бхишма, Дрона и Крипа оказались сейчас рядом со мной, то они могли бы приветствовать собрата, вступившего в третий ашрам. Только приветствовать, ибо никто во всем мире не мог теперь ни остановить, ни ускорить моего восхождения. Я обрел свободу и желание продолжать путь, не зависящий больше от ашрамов, обрядов, воплощенных Учителей и даже самой смерти. Только так я смогу постичь тайну прорастания зерна духа — единственную сокровенную истину человеческой жизни.

Надо только уметь ждать, ибо всему свой срок. И пришла весна.

* * *

Однажды утром я вышел из хижины, чтобы встретить зарю. И увидел в чистоте цвета и кипении форм снежно-белый клубящийся, как облако, озаренное солнцем, жасминовый куст. Казалось, вся майя мира сгустилась предо мной в магический знак, яркий и неоспоримый, как память юности. Почему я заметил его только сегодня? Почему только сейчас моего слуха достигло тягучее гудение пчел, опьяненных сладкой амритой? Я стоял, наполненный восторгом, чувствуя, как медленно, почти неощутимо, падают на алтарь сердца золотые капли мгновений.

Из состояния радостного остолбенения меня вывел короткий, неуверенный смех. Рядом с белым кустом лежал сухой ствол дерева, поваленного еще в сезон дождей. На скрещении черных ветвей я увидел женщину, сидящую в непринужденной позе небесной танцовщицы. Она слегка откинулась, расправив плечи и свесив стройные ноги к самой траве, словно готовая к бегу, танцу, полету. Я так давно не видел женщин, что фигура на том конце поляны показалась мне сотканной, подобно Тилоттаме, из осколков драгоценных камней. Образы Нанди, Прийи, Латы, как тени облаков, прошли по моему сердцу. Не знаю почему, но именно Лату я меньше всего надеялся увидеть рядом со своей хижиной. Кармическое кольцо вернуло мою жизнь к ее началу. Для юноши, некогда жившего в этой хижине, апсара была отдаленным будущим.

Я стоял и смотрел, боясь подойти. Слишком уж много в Сокровенных сказаниях было рассказов о подвижниках, попавших в плен иллюзии, сотканной ракшасами.

Женщина, как видно, поняла мои колебания и легко спрыгнула с черного ствола на изумрудный ковер травы. С грациозной непринужденностью она поправила светлую ткань, обтекавшую ее бедра и плечи, и двинулась ко мне. Лунный блик в трепетной тени леса. Запах жасмина, звездное сияние в глазах, чуть похудевшее, заострившееся лицо… Это была Лата.

Как ты сюда попала? — спросил я, что на самом деле надо было понимать: "ты не порождение майи?"

Не бойся. Ты видишь телесное воплощение своей жены, — сказала Лата, и я почувствовал, каких трудов ей стоила эта попытка пошутить. — Я не разучилась путешествовать с тех пор, как мы пересекли с тобой долину Ганги.

Удивительно, что, несмотря на долгий путь, ее лицо оставалось чистым и безмятежным, а дыхание — спокойным и благоухающим. В таких обликах являлись простым смертным небожители.

— Но как ты узнала, где я?

В Хастинапуре по-прежнему знают немало.

Брахма вернулась?

В мире много других способов получить известие. Митра сообщил нам, — потом, помолчав, добавила. — Мы были поглощены делами империи. Потом я пустилась в путь. Но тебя действительно нелегко отыскать в этих лесах.

Лата говорила нарочито безразличным тоном, но не было покоя в ее душе. Под гладкой кожей округлой шеи билась, пульсировала синяя жилка.

Странным узором ведет тебя карма, — сказала Лата, удивленно оглядывая хижину.

Пусть будет вечно неведом мой путь, — ответил я, так как надо же было что-то ответить. Время для настоящих разговоров еще не пришло.

По обычаю отшельников я поднес ей кокосовую скорлупу с ключевой водой и лесные фрукты. Мы сели в тени хижины, ведя неспешную, осторожную беседу.

Как течет жизнь в Хастинапуре? — осведомился я. — По-прежнему ли Юдхиштхира и его братья восседают на высоких тронах?

Я рада, что эти имена еще что-то значат для тебя, — отозвалась Лата. — Ты только уехал, а войска Пандавов вошли в город. Их было так мало, что любое празднование казалось святотатством. Юдхиштхира сразу приказал устроить пышные похороны всех павших в битве. Слуги и горожане помогали нам готовить погребальные костры на Курукшетре. Юдхиштхира сказал, что отрекается от царства и уходит в леса для покаяния. Но Бхи-масена с Арджуной воспротивились. "Достойно ли теперь обращаться к бездействию? Если бы отречение имело смысл, то неподвижные горы и деревья были бы первыми во всем", — сказали они. И патриарх Вьяса убеждал Юдхиштхиру: "Не отрекайся от царства. Никакое покаяние не облегчит твоей кармы. Все, что тебе осталось — это пытаться прожить как можно дольше, чтобы благими делами искупить содеянное".

Так Юдхиштхира одел диадему царей Хасти-напура. В тот же день нас покинул Кришна. Он вернулся в Двараку вместе с Субхадрой, оплакивающей Абхиманью. Но перед этим царь ядавов предсказал, что сын Абхиманью и Уттаары будет править страной, когда придет его срок. Кришна непостижим. Даже Арджуна оказывал ему почести, как живому воплощению бога. А ведь до битвы они были просто друзьями. Так или иначе, Кришна покинул нас, и что-то говорит мне, что навсегда. Вслед за Дхритараштрой и его супругой ушли в лесную хижину его брат Видура и Кун-ти. Я часто думаю, что если бы Кунти открыла тайну рождения Карны Юдхиштхире, то битва могла не состояться. Юдхиштхира уступил бы трон старшему брату.

Какой смысл гадать, — вздохнул я. — Дурьодхана все равно бы не смирился. Битва была неизбежна так же, как беды, которые еще ждут царство Хастинапура.

О да, — с горечью сказала Лата, — в этом мы убедились в последующие годы. Юдхиштхира пытался утвердить закон дхармы на всех подвластных землях. Думаю, он имел планы вновь устремить сердца лучших к Высоким полям. Но потери нашего братства оказались невосполнимыми. Тысячи внешних обстоятельств постоянно размывали тонкие нити связи: кшатрии ждали наград, мелкие раджи утаивали дань. Я была в свите Юдхиштхиры и восхищалась тем упорством, с каким он пытался утвердить новый порядок. Сын Дхармы не уставал наставлять и вразумлять тех, от кого зависели покой и благоденствие всей страны. Ему внимали с почтением, молились как на бога. Враги трепетали перед его братьями. Но кроме горстки дваждырожденных, никто не был в силах вместить мечту властелина Хастинапура. Применять силу Пандавы не хотели. Даже неистовый Бхимасена не мог поднять руку на тех, кто ничтожен и неспособен к сопротивлению. Арджуна почти не покидал своих покоев. Смерть Абхиманью и убийство Карны тяжелым бременем легли на его сердце. Накула и Сахадева неизменно выполняли все приказы старшего брата, но их тяготило безнадежное величие его замыслов. Только тогда я по-настоящему поняла, о каком искуплении говорил Вьяса, убеждая Юдхнштхиру принять трон Хастинапура.

Потом царь собрал всех дваждырожденных, что оставались подле него, и снял оковы долга. Поэтому я здесь.

Лата замолчала и опустила голову. Апсары не плачут. Доспехи их духа неодолимы для тоски и отчаяния. Впрочем, в чем можно быть уверенным, лишившись способности читать мысли любимого человека, сидящего на расстоянии вытянутой руки?

* * *

Так я на время вернулся в ашрам домохозяина. Пусть лесная хижина мало походила на дом, подаренный мне в Кампилье, зато не маячил передо мной черный призрак неизбежной войны. Нас окружали не грозные властелины и смиренные слуги, а разноцветные попугаи и любопытные обезьяны. Бремя долга больше не отягощало наши мысли.

Но тягуче-сладостному потоку безвременья пришел конец. Присутствие Латы волей-неволей выводило меня из состояния отрешенности, не принося радости и удовлетворения.

Лата вела себя скромно и скованно. После нашего первого разговора, мы больше не возвращались к событиям в Хастинапуре. Отбросив мысли о прошлом, я против своей воли отрекся от всего, что связывало меня с Латой.

Прорубаясь сквозь ряды врагов к Хастинапу-ру, я думал, что открываю дорогу к Лате. Но достиг иного. Эти ничтожные восемнадцать дней наделили меня новым знанием, заставили прозреть. Прорвавшись сквозь мрак ненависти и ужаса, я вынырнул на новом плане бытия иобнару-жил, что незримая пропасть отделяет меня от любимой. Мы не поняли друг друга в Хастинапуре. Мы боялись говорить об этом сейчас, ибо слова бессильны перекинуть мост через пропасть жизненного опыта. Раньше благодаря искусству воплощения мы легко принимали открытия и прозрения друг друга. Но именно этой способности и лишили нас боги, погасив поток брахмы.

Понимать — для дваждырожденного означало вмещать. Без этого разум отказывался искать истину в словах и внешнем облике людей. Только теперь я понял, насколько слепо и глухо отдельное "я" непробудившегося человека.

Невещественная пелена майи мешала мне приблизиться к подруге, а нежные слова и прикосновения казались пустым ритуалом, доставшимся в наследство от иной жизни. Ее сущность пребывала в оболочке прошлых страданий, открытых без меня истин, не ясных мне угрызений совести и чуждых стремлений.

Время от времени я ловил на себе внимательный, напряженный взгляд апсары. Казалось, она силится понять, что скрывается за моими словами и жестами, но опасается сделать ошибку или испытать боль. Прежняя улыбка больше не озаряла бледное лицо той, кого я привык почитать как воплощение лунной богини. Мои слова, вопросы часто встречали ответное молчание.

Мне начинало казаться, что мы просто мучаем друг друга. Однако воспитание дваждырожденных помогало нам оставаться в строгих рамках, хотя бы внешне не нарушать гармонию друг друга. Мы много медитировали и редко разговаривали.

К исходу второго месяца я почувствовал неодолимое желание побыть подольше в одиночестве, а заодно и пополнить запасы провизии.

— Я должен оставить тебя на некоторое вре мя для того, чтобы спуститься в деревню. Там я достану сыр и лепешки, а, возможно, и что-нибудь более достойное прекрасной гостьи из Хастина– пура, — сказал я Лате, — сам я привык доволь ствоваться малым, но долг главы семьи велит мне позаботиться о тебе.

Утро было солнечным и тихим. Трели птиц возносились торжественным гимном. Я говорил радостно и беззаботно, наслаждаясь одновременно и своим внутренним состоянием, и красотой весеннего мира. Молчание подруги заставило меня опустить взор с неба на ее лицо. Глаза, подобные лотосам, изучали меня с немым укором. Радостно приподнятое настроение, только что изливавшееся из меня на весь мир, испарилось, как влага на раскаленном песке.

Что ты молчишь? — спросил я.

Я потеряла смысл вопроса, пытаясь понять, что скрывается за учтивыми словами, — весьма холодно ответила Лата.

— Ничего, кроме искренней заботы о твоем благополучии, — все еще весело проговорил я, но теперь это чувство было показным. Горячий су хой песок поглощал капли радости. — Я не пони маю, что тебе не понравилось в моих словах.

Лата передернула прямыми плечами, словно сбрасывая мои руки:

— А я не понимаю, почему эти два месяца ты связан со мной только долгом и жалостью. Только что ты назвал меня гостьей из Хастинапура, кото рая к тому же нуждается в особой еде. Апсара не принадлежит никакому городу и нуждается в осо бых яствах не более, чем ты сам. Все, что ты ска зал, способно только унизить меня.

Так мы с Латой не разговаривали никогда. Откуда мне было знать, что мой легкомысленный тон, незначащие слова могут быть понятыми так превратно. Раньше мы обходились почти без слов и только теперь я остро ощутил нехватку привычного простым людям ритуала разговора. И все-таки что-то в словах Латы было истиной. Я не знал, как себя вести с ней, ибо не понимал степень обиды, оставшейся в ее сердце после моего ухода из Хастинапура. Сомнений в собственной правоте у меня не было. Но признала ли это Лата? Может быть, в глубине сердца она все еще осуждает меня за "предательство" Пандавов. Я так привык считать ее своей неотъемлемой частью, что одна лишь возможность потери таила угрозу моей сущности. Чувство в сотни раз более острое, чем ревность к сопернику, когтистой лапой ракшаса скребло мое сердце. Какой теперь была моя Лата? Той, что оставила меня в Хастинапуре ради не понятного мне теперь долга? Может, она уже забыла то время, когда признала меня Учителем и защитником?

Да, апсара держалась с безупречным смирением, уходя в глубокое сосредоточение от прямого разговора о том, что казалось мне самым главным. Можно ли заставить ее говорить против воли? Какой истины и какой гармонии можно достичь принуждением? Но что же тогда поможет остановить разрушительный внутренний диалог, который разрывал мое сердце на части?

Лата по-прежнему держала молчание как щит, поднятый перед своим настороженным взором.

— Так или иначе, мне надо в деревню. Приду вечером, — сказал я, вновь проклиная темноту, окутавшую наши сердца, — нам надо узнать, что произошло с нашими властелинами за минувшие месяцы.

Лата грустно опустила голову:

— Что ожидаешь ты услышать о Пандавах? Когда я покидала Хастинапур, Юдхиштхира выг лядел не лучше, чем Бхишма в дни битвы. Бхима– сена и Арджуна по-прежнему верны старшему брату, но в их глазах я не видела ни уверенности ни покоя. Вечно радостные близнецы теперь ста ли деловиты до ожесточения. Чего стоили все по беды, если они сковали дваждырожденных новы ми цепями долга и покаяния? Для этого прозре ния понадобился только один день, когда женщи ны омывали тела погибших на Курукшетре. Я не хотела будоражить твою память картинами кош мара и безумия. Но если ты хочешь, то представь из моих слов долгое шествие рыдающих матерей и жен к проклятому полю, потом поиски убитых. Изнеженные кшатрийские девы, подобно просто людинкам, бродили босиком по земле, вязкой от крови. Одни захлебывались в исступленных ры даниях, другие пытались разговаривать с мертвы ми. Шакалы выходили из леса прямо днем. Стер вятники выклевывали мертвые глаза, не обращая внимания на тех, кто пытался помешать этому страшному пиршеству. Я сама видела, как люди страны Синдху отыскали останки царя Джаядрат– хи, убитого Арджуной. Его тело было лишено го ловы, и жена, стоя на коленях, не знала, как убе диться в правильности своей находки. В роскош ном шатре прекрасная Уттаара не могла отойти от смертного ложа Абхиманью. Она припала к телу, освобожденному от доспехов и покрытого бальзамами, пытаясь, подобно апсарам древнос ти, вернуть его к жизни. Но всей брахмы остав шихся не хватило, чтобы вернуть жизнь хотя бы одному погибшему. Тогда я с ужасом подумала, что могла бы отыскать и твое обезглавленное тело среди горы трупов. И какое значение имело бы для меня имя победителя? Думаю, я бы взошла вмес те с тобой на погребальный костер, как делают иногда обезумевшие кшатрийские жены. Сам Юд хиштхира умолял тогда женщин остаться верными долгу перед детьми погибших. Кто, как не они, мог возродить силу и славу ушедших героев…

Я попытался остановить Лату, ибо видел, как страшные воспоминания рождают слезы в ее глазах.

Но она ответила:

— Я должна передать тебе то, что пережила. Ведь до этого я оставалась в Хастинапуре, не видя всего ужаса, что выпал на твою долю. Твое отвра щение ко всему случившемуся я понимала как проявление слабости. Ночь плача на Курукшетре подарила мне прозрение.

— Почему же ты не последовала за мной? Лата вскинула голову, стремясь встретиться со

мной взглядом. Прозрачная, ускользающая быстротечность окружающего мира отражалась на влажной поверхности ее огромных глаз, как радуга, стоящая в облаке брызг на перекатах.

— Прошлое принадлежало Пандавам, — ска зала она глубоким, чуть хриплым голосом, — они создали меня такой, какая я есть. Надо было от дать долг до конца… Собрать плоды кармы и ос вободиться. .. Как только это стало возможным, я начала искать твой путь… но, кажется, слишком поздно… Я медитирую, советуюсь с богами… Но ты все равно отдаляешься… А теперь ступай в свою деревню. Мне тоже надо побыть одной.

Я ушел. Смятение, поселившееся в сердце два месяца назад, постепенно улеглось. Взор прояснился. Мир вновь заговорил со мной, меняя знаки на священной мандале небес. Дивные краски восхода казались золотой сетью майи, которую слой за слоем отдергивает нетерпеливая рука бога. Я шел не торопясь среди пробуждающегося леса.

Потом показались хижины и поля. Крестьяне доброжелательно приветствовали меня. Среди них мне было легко и спокойно оставаться безмятежным созерцателем. Я переходил из хижины в хижину, чувствуя аромат чужой жизни и теплый поток не касающихся меня чувств. Знакомые мужчины приглашали странствующего риши к себе, угощали молоком и лепешками, охотно делились крупицами новостей, которые долетали до деревни из внешнего мира. Глядя на простые открытые лица деревенских девушек, ощущая на себе их взоры, полные теплого любопытства, я невольно сравнивал их с Латой. (Поистине привязанности рождают страдания.) Насколько проще было бы взять за руку какую-нибудь из смуг-лотелых деревенских красавиц с глазами газели, увлечь ее в хижину, открыв живой родник чувств, незамутненный воспоминаниями и чрезмерной требовательностью.

Впрочем, я отбросил все размышления о девушках, когда мои глаза вдруг заметили усталого человека, бредущего мимо домов с каким-то струнным инструментом в руках. Оказывается, жажда услышать о том, что сейчас происходит в Хастинапуре, подспудно жила во мне все эти дни. Я поспешил к незнакомцу и вежливо осведомился, откуда он идет и что знает о происходящем на севере.

В этот раз боги были милостивы ко мне и утолили вожделение моего сердца. Человек оказался чараном, бредущим на юг прямо из Хастинапура. Пообещав вознаградить его (разумеется, за счет деревни), я повел певца в тень одного из домов. Он послушно повиновался мне. Я уже не удивлялся этому. Привычка повелевать безотчетно проявлялась сквозь облик смиренного риши, придавая властную убедительность моим словам и поступкам.

Чаран начал свое распевное повествование, и я сразу забыл об окружающей меня деревне, томящейся в неизвестности Лате, обо всех последних месяцах покоя и благоденствия. Мысленно я вернулся в Хастинапур, впустив в себя почти обузданные чувства ярости, гнева, горчайшей печали. Страшную картину рисовал заунывный речитатив певца.

На дальнем западе в землях ядавов мой друг Сатьяки в порыве гнева убил Критавармана, которому не простил измены. Их поединок произошел во время особенно буйного пира после чрезмерных возлияний суры. Огонь смертельной обиды, едва тлевший после Курукшетры среди победителей и побежденных, вдруг воспылал ярким пламенем, пожравшим многих бходжей и анартов. Содрогнулась от ненависти земля и бог Варуна обрушил на Двараку океанские воды. Великий город навеки скрылся под водой, гася огонь вражды вместе с человеческими жизнями. Арджуна, узнав о несчастье, помчался на колеснице в Двараку, чтобы собрать тех, кто уцелел. Он не застал уже ни Кришны, ни Баладевы. Оба царя ядавов, если верить чаранам, оставили свое земное воплощение и вернулись в мир небожителей.

Арджуна забрал их родственников и многочисленных жен Кришны для того, чтобы предоставить им приют в Хастинапуре. Но он сам был внезапно атакован отрядом разбойников. В последующей стычке, наверное, ничтожнейшей из всех пережитых Носящим диадему, величайший лучник потерпел поражение. Гандива сломался в его руках. Беззащитные женщины и родственники Кришны попали в рабство к разбойникам. Сам Арджуна все-таки сумел отбиться и вернулся на океанский берег. Здесь после долгих молитв и размышлений он бросил Гандиву в море, возвращая дивное оружие его первоначальному владыке. Почти в то же время приняли смерть Дхритараштра, Гандхари и мать Пандавов Кун-ти. Говорят, что лесная обитель сгорела в лесном пожаре, который начался от огня, сошедшего с их алтаря. Так Кунти и Гандхари все-таки совершили обряд самосожжения, от которого их отговорил на Курукшетре Юдхиштхира.

Теперь Царя справедливости ничего не связывало. Пандавы покинули Хастинапур. Сын Дхармы оставил трон внуку Арджуны Парикшиту. Так сбылось предсказание Кришны. О последних днях Юдхиштхиры, его братьев и Драупади достоверно не знал никто из смертных. Но чараны пели, что их путь вновь пролег к северным горам. На подъеме к сияющей вершине Кришна Драупади не вынесла тягот пути и пала на землю без стона и жалоб. Когда Сахадева подбежал к ней, то обнаружил, что сердце прекраснейшей из женщин уже не бьется. Вслед за ней прекратили свое земное восхождение Сахадева и Накула, Арджуна и Бхи-масена. Один Юдхиштхира, преодолевая страдания, продолжал путь на вершину. Чараны уверяют, что Хранители мира, потрясенные его самоотречением и упорством, позволили ему взойти на небо в телесном облике. Там он и встретился вновь со своими братьями и верной супругой, обретя обитель немеркнущего света.

Это было все, что знал чаран. Действительные события уже отлились в твердую форму волшебного сказания. Что из услышанного было правдой, что дивным вымыслом? Признаться, для меня это не имело значения. Пандавы ушли. С этой мыслью мне еще предстояло свыкнуться. Передав певца на попечение двух-трех крестьян, охочих до новостей, я отправился на поиски уединения. Голова кружилась, сердце разрывало грудную клетку. Надо было восстановить утерянную ясность разума и обуздать смятенные чувства. Только тогда все услышанное могло быть вмещено моей сущностью, обрести непреложность пережитой истины.

Я побродил среди зеленеющих полей, оберегаемых замшелыми камнями с изображением трезубца Шивы. Постоял над мутным потоком оросительного канала и, не найдя забвения, зашел в деревенский храм. Знакомый жрец принял меня учтиво и отстраненно, как гостя из иной, не связанной со всем происходящим, жизни. В храме сладко пахло благовониями и маслом. У каменного идола, изображавшего невесть какого бога — покровителя деревни, — лежала пригоршня цветов и несколько бананов — скромное подношение не знакомого мне крестьянина, простертого здесь же на земляном полу в страстной молитве.

Пока мы беседовали со жрецом, я с любопытством рассматривал лежащее на земле темное тело в короткой замызганной юбке и пытался угадать, о чем молит божество этот человек, оторвавшийся от привычной работы на поле. Лица, опущенного на землю, я не мог разглядеть. Черная шапка свалявшихся волос, бугорки выступающего позвоночника, худые узловатые руки, брошенные ладонями на пол. Поза полного самоотречения и страстной мольбы. Что знал этот человек о пылающем сердце Вселенной, о безличном Атмане — источнике всех законов, предопределивших его скудную, замкнутую, как гончарный круг, жизнь? А можно ли молиться безличному океану, небу, потоку брахмы?

Я вдруг перестал слышать почтительный шепот жреца, пропали стены храма, земляной пол, запах благовоний. Сквозь оболочку простертого тела на меня плеснуло бестелесным, но таким ярким, узнаваемым светом Высшего присутствия! Этот человек, лежащий во прахе, познал Бога. Он видел его живой образ в холодном камне, наделив творение весьма посредственного ваятеля неземным обликом и силой. Этому личному богу можно было принести свои мольбы, можно было возопить о помощи. Словно сквозь туман майи, воплотившись в чувства крестьянина, я увидел сияющий серебряный луч, протянувшийся к Высоким полям. Он брал начало здесь, связуя простое, непрозревшее сердце с каменным изваянием, и уходил от него к Негасимому Сердцу Вселенной, которое еще мгновение до этого казалось мне утерянным навсегда. И вдруг оказалось так просто вновь вместить в себя (а значит, полюбить) и этого крестьянина, и жреца, со всеми созданными ими богами, эту деревню с каменными идолами — хранителями полей, с суеверным ужасом перед духами предков. Это была майя, за которой вновь ясно грозно и милосердно проглянули очи ЕДИНОГО БОГА.

Я вновь прозрел. Сердце трепетно и властно забилось в груди. Значит, я не потерял ничего из прошлых обретений. Божественная сила осталась со мной. Надо только вспомнить… Понять… Научиться тому, что было дано от рождения этому неведомому крестьянину, озарившему светом чистой любви присутствие Бога.

Почему же мы утеряли эту благодать? Сколько раз говорил Арджуна, что не поднимет оружия против наставников? Куда делась способность Бхимасены обуздывать свои чувства, когда он упивался убийством своих врагов? Возможно ли, что все слова о брахме и дхарме стали для дважды-рожденных пустым звуком, и превратились они в слепые орудия убийства, отдающие отчет в своих поступках не более, чем игральные кости? Почему же моя память окутывает прозрачные, ускользающие облики Пандавов сияющей аурой мудрости и сострадания? Они, как и их враги, были бессильны противостоять потоку времени. Но до самого конца ярко пылал в их сердцах огонь божественного предназначения и человеческой отваги. Ни судить, ни даже понять их деяний мы не сможем, если не воплотимся полностью в глубину их страданий, принесенных в жертвенный огонь непознаваемой жизни.

Была ли битва на Курукшетре? Она точно была в моем сердце, где вновь и вновь, нахлестывая коней чувств, проносятся темноликий непознанный Кришна и сияющий, пронзительно ясный, преданный долгу и доблести Арджуна.

И тут я словно наяву услышал голос Кришны: "Познавшие Поле не скорбят ни о живых, ни об ушедших. Ибо Я был всегда, также и ты, и эти владыки народов. И впредь все мы пребудем вовеки. Как в этом теле сменится детство на юность, зрелость и старость, так воплощенный сменяет тела. Мудрец не смущается этим. Как обветшалые сбросив одежды, новые муж надевает, так обветшавшие сбросив тела, в новые входит носитель тела. Вездесущий, Он пребывает, стойкий, недвижный, вечный. Не проявлены существа в начале, проявлены в середине, не проявлены также в исходе. Какая в этом печаль?"

Луч из прошлого в будущее… Золотая струна, звучащая под невесомым прикосновением светлого блика. Разве не о моей жизни говорил Кришна?

Новая сила жгучей пронзительной струей вошла в мое тело. Словно повинуясь высшей воле, мои губы начали шептать слова Сокровенных сказаний: "Безначален, запределен Брахма. Ни как Сущее, ни как Не Сущее, его не определяют. Качествами всех чувств сверкая, ото всех чувств свободен. Он далеко и близко. Он — свет светов, он именуется запредельным мраку. Он — знание, предмет и цель познавания. В сердце каждого Он пребывает. Он именуется Атман, Познавший Поле. Постигший это риши в Его Бытие вступает".

Так или почти так гласили Сокровенные сказания, которые слушал я многие месяцы ученичества. Но лишь теперь их темный, непроявленный смысл засиял сладостным светом открытия. Что же там говорилось еще? Надо вспомнить, отбросить последнюю преграду, отделяющую меня от прозрения.

"Становятся причастными Брахме те подвижники, кто отрешился от желаний и вожделений, кто расторг двойственность, радуясь общему благу".

Двойственность порочна? Что это значит? Царство форм и движений предстает прозревшим лишь проявлением одного единственного начала — Пуруши, Атмана, Негасимого Сердца Вселенной, Установителя. Мир Брахмы вмещает все проявленное и непроявленное в этой Вселенной. Разве не эту мысль постиг потрясенный Арджуна, узрев среди битвы бесчисленные проявления божественных форм Кришны?

Как преодолеть двойственность? "Сосредоточением иные Атмана сами в себе созерцают, другие — усилием мысли, иные — усилием действий". Все пути ведут к единой цели, ибо все и есть Он. И еще я вспомнил, как Кришна говорил Арджуне: "Так же, как мой слуга не может жить без меня, его высшей цели, так и Я не могу жить без него. Значит поистине Он есть Я".

Значит, и моя сущность тождественна Богу — искра проявленная, луч, истекающий из Центра. Часть не может постичь целого, породившего ее. Человеку не вместить Абсолюта. Но стоит осознать свое нерасторжимое единство со всем проявленным во Вселенной, как отпадает двойственность, разрушается иллюзия отверженности собственного "я" от Бога. Капля возвращается в океан. Поле охватывает все сущее, все царство форм, действий, времен и пространств.

Его непроявленный лик я видел теперь сквозь смертную вражду Пандавов и Кауравов, во всех побежденных и победителях, в проклинающих и проклятых, в тысячеокой безгласой толпе крестьян и в гордых раджах. Все рождающееся и погибающее в этом мире предстало бесчисленными формами Его проявлений. Это Его творческой силе поклонялись под именем Шакти и Пракрити, Кали и Калы. Он был и в майе — в каждой частице ослепительной иллюзии.

А значит, оставалось только возлюбить в себе эту непостижимую глубину, где на черных водах непроявленного качается белый лотос, неуничтожимое сокровище, зерно духа. Любить Бога в себе и означает подняться до осознания своей связи с Высшим. Ты есть Он, и они есть Он. Познать — означает вместить все Поле в свои разум и чувства, претворить в себе Бога, воплотить в себе его Бытие, стать тем, что познаешь.

Не знаю, сколь долго пребывал я в оцепенении, погрузившись взором в созерцание божественных видений. Потом я покинул храм. Прохладный ночной ветер заставил меня вернуться в оболочку собственного отдельного "я". Но свет прозрения еще жил во мне, открывая путь к новым свершениям и надеждам. То, что раньше казалось майей, досадной преградой на пути к отождествлению с Высшим, теперь предстало неизбежным, ясным, сладостным потоком жизни.

Благословенная минута! Я ощутил, как расширилось мое сердце, разом вмещая и объятое закатом небо и туманные луга, испускавшие непередаваемый аромат цветов и трав, и темно-синие горы на горизонте. На миг мне показалось, что я вижу телесными очами, как с небес, с полей Брахмы на наши поля изливаются струи прозрачного дыхания жизни. Единый поток пронизывал все, связывая мою сущность с каждым листиком в лесу, с каждой травинкой, тянущейся в небо. В недвижном времени творилось великое колдовство слияния неба и земли, человеческой сущности и великого Атмана. Без надрывных усилий мое сердце вновь ощутило поток и растворилось в нем на несколько мгновений осуществленного слияния с абсолютной силой вселенского закона.

Я шел медленно, наслаждаясь тягучими мгновениями пути домой, полный предчувствий и новой, пронзительной ясности. Скоро пальцы бога разожмут тетиву, и стрела жизни прочертит радостный точный путь к еще неосознанной, но уже готовой раскрыться цели. Будущее уже начинало осуществляться. "Как странно погибли Пандавы,

— думал я без грусти, — даже боги не могли от нять у них жизнь, пока Кришна Драупади питала их огнем любви".

И тут я с мучительным нетерпением захотел увидеть Лату. То, что разделяло нас в последние дни, было нелепым, ничтожным по сравнению с великим потоком любви, истекающим на землю с небес. Я явственно увидел перед собой напряженное, тревожно-ожидающее лицо жены и до дрожи в руках захотел заключить ее в свои объятия, наполнить своим дыханием ее рот, воплотиться, войти во все ее мысли и порывы. Разрушив все преграды, мы должны вновь ощутить единство, которое, как ни называй его — любовь или обладание,

— способно вернуть нам полноту собственного воплощения.

Но как я сообщу ей о страшных известиях? Могучее течение времени уносило прошлое в жадную пасть Калы. Я невольно содрогнулся, представив себе, что Лата, еще растворенная в минувших событиях, будет подхвачена потоком, исчезнет, истает, как последний луч брахмы, подобно Пандавам, Кришне, Сатьяки.

— Не было такого времени, когда бы ни ты, ни я не существовали, — громко сказал я, обращаясь к моей подруге. Наверное, только в этот момент я подумал о Лате как о неотделимой части моей сущности. Значит, мы неисчерпаемы друг для друга, и наша любовь, как и жизнь, будет продолжаться вечно.

Я ступил в лес, полный теней, шорохов и шелеста. Среди высоких стволов, уже превратившихся в черные контуры, в последний раз проблеснула пурпурная полоса заката. Я ускорил шаги, спеша выйти на поляну.

* # #

В дверном проеме хижины стоял мягкий теплый свет очага. Только тут я с запоздалым раскаянием вспомнил, что, погруженный в свои мысли, забыл захватить из деревни съестные припасы. Но войдя в дверь, я ощутил аппетитный запах горячих лепешек. На широких банановых листьях лежала нехитрая крестьянская еда и стоял старый глиняный кувшин с цветущей веткой жасмина. Ло-тосоокая женщина сидела на охапке мягкой травы, скрестив босые ноги и улыбалась спокойной, ожидающей улыбкой.

О боги! Ты научилась жарить лепешки, — только и нашелся, что сказать я.

Мы будем говорить о лепешках? — с легким вызовом спросила Лата.

Мы будем говорить обо всем. Мы будем заново учиться понимать мир и друг друга, — со спокойной уверенностью сказал я. Мне еще предстояло рассказать ей о судьбе, постигшей Панда-вов, найти слова, чтобы передать сияющую радость постигнутых мною истин, поделиться открытием, что нам давно пора в путь.

* * *

Этот сон я уже где-то видел: низкий деревянный потолок, солнечные блики на вощеных досках. В открытое окно вливается ветер, несущий аромат луговых трав и ледников. Звенит ручей. Смеются дети. Сейчас я встану, пройду босыми ногами по мягким шкурам и выйду взглянуть на зеленый холм, увенчанный каменным островерхим ларцом. Голоса иного мира еще так недавно звучали под его сводами, воплощаясь в пророчества апсары горного храма. Теперь там живет тишина. Впрочем, это не так важно. Пророчества сбылись. БОГ еще придет на Землю в зримом, понятном всем образе, но будет это в другие времена в иных землях. Нам же в этой жизни больше не надо ни кармических повторов пути, ни мудрых наставлений, чтобы лучше затвердить открытые и пережитые истины.

 

Эпилог

По вечерам, когда солнце уходит за горные отроги и с ледников веет свежей прохладой, по узкой тропе, змеящейся меж сосен и огромных валунов, идет путник. На нем накидка, кожаные штаны и мягкие сапоги, принятые у жителей этих мест. На поясе висит длинный меч, но никто никогда не видел его вытащенным из ножен.

Он спешит в заповедную долину, чуть посмеиваясь над благоговейным страхом и восторгом, которыми окружили это место обитатели близлежащих селений. Там живут двое людей, которых он привык любить и почитать со всем жаром прозревшего сердца. Один из них — риши, несмотря на молодость уже причастный высокой доле просветленного, а с ним ясноликая, озаренная внутренним светом радости женщина.

Апсарой горного храма и Учителем прозвали их люди, не знающие, откуда пришли и когда уйдут эти двое.

Но Мурти, которого они научили слагать гимны, лечить людей и мыслить, верит, что это — Хранители мира и пребудут с ним вечно.

 

Словарь

Акшаукини — армия, состоящая из четырех родов войск: слонов, колесниц, коней и пехотинцев. Согласно некоторым указаниям Махабхараты, каждая акшаукини насчитывает около 200 тыс. человек.

Арджуна — "светозарный", третий из братьев Пандавов, частичное воплощение Индры. Он отождествляется с Кришной, "черным". Арджуна — белая, проявленная сущность. Им руководит Кришна из глубины непроявленного. Кришна руководит, но не принимает участия в битве, выступая пассивным началом в процессе миропрояв-ления. Арджуна — активная сила — шакти. Носящий диадему — эпитет Арджуны.

Атман — в философии веданты — верховная субстанция вселенной, истинное "я", непознаваемая органами чувств верховная сущность. Отдельно употребляются близкие по значению термины "мировая душа" и "высочайший дух". "Знающий поле" — одно из обозначений Атмана. Под "полем" понимается совокупность всех внешних и внутренних явлений и событий.

Ашваттхаман — брахман-воин, сын Дроны.

Ашвины — букв, "всадники", близнецы, божества утренней и вечерней зари.

ашрам — обитель, убежище.

ашрам — ступень жизни, которую должен пройти каждый индус: ученичество, жизнь отца семейства, жизнь отшельника, удалившегося в лес, жизнь странствующего отшельника (риши или са-ньясина).

Брахма — верховный бог-создатель, а также божественная субстанция, лишенная атрибутов и являющаяся первоисточником всех миров. Брахма в первом значении употребляется в мужском роде и обозначает личного бога — первого члена божественной триады (наряду с Вишной и Шивой), которую почитали последователи брахманизма. Брахма раздвоился на две половины (мужскую и женскую) и произвел на свет Пурушу. Пуруша почитается божеством мужского начала. Он не является творцом, но в то же время во многих философских школах вся Вселенная представлена как проявление Пуруши. И Брахма, и Пуруши постигаются только внутренним опытом. Во втором значении брахма — разумная и творящая энергия. В романе употребляется в женском роде. Синонимы — огненная сила, тонкая сила. Частота упоминания брахмы в Махабхарате наводит на мысль, что речь идет не о философском понятии, а о распространенной способности, неотъемлемой части жизни героев эпоса. При акте помазания на царство царь получает брахму — жизненную или созидательную энергию, которую использует для благополучия своих подданных.

брахманы — люди, принадлежащие к высшей варне жрецов, дваждырожденные. Вторым рождением назывался обряд посвящения, приобщения к мудрости. По реально существующей незыблемой традиции брахманом может быть только человек, рожденный в семье брахмана. Никакая ученость и личные заслуги не позволяют преодолеть сословное ограничение. Мы же склонны трактовать этот термин в его древнем первоначальном значении.

Бхимасена — второй сын Панду и Кунти.

Бхишма — сын Ганги и царя Шантану, предков Пандавов.

Бхуришравас — сын Сомадатты, предводитель бахликов.

вайдурья — ценный камень-самоцвет, добываемый, в частности, в горах Сатпура в Гуджарате, — так называли то берилл, то кошачий глаз, то ляпис-лазурь.

вайшьи — сословие или варна земледельцев, ремесленников и т. д.

Варуна — бог вод.

Ваю — бог ветра.

Видура — третий сын отшельника Вьясы от рабыни из касты шудр. Он приходится младшим братом Панду.

вина — струнный музыкальный инструмент.

Врикодара — букв, "волчебрюхий", прозвище Бхимасены.

Вьяса — мудрец, дед Пандавов и Кауравов, почитается как составитель Махабхараты.

Гандхари — супруга Дхритараштры, дочь Су-балы, царя Гандхары, сестра Шакуни.

Гандхарвы — полубоги, небесные музыканты.

Гхатоткача — сын Бхимасены и ракшаси Хи-димбы.

дваждырожденный — название, даваемое брахманам, членам высшей жреческой касты. Человек, не приобщившийся к знанию, не отделился от животного мира, поэтому достижение мудрости становится условием второго рождения.

Джарасандха — царь страны Магадха. Убит Кришной и Пандавами.

Джаядратха — царь саувиров в области Син-дху, супруг Духшали, дочери Дхритараштры.Джаласандха — царь магадхов, оспаривающий трон у своего брата Джаятсены. Союзник Ха-стинапура, сын Джарасандхи.

Джая тсена — царь магадхов, сын Джарасандхи, союзник Пандавов.

Дрона — букв, "рожденный в сосуде", воин, обладающий силой брахмы. Дхарма — бог закона и правосудия, отождествляется с богом смерти Ямой. В романе, как и в Махабхарата, употребляется для обозначения законов мироздания, общих принципов справедливости и блага, законов государства и морально-нравственных установок, освященных религией или традицией. Вечная и не-зыблимая Дхарма остается неизменной, но проявляется во множестве законов, обрядов, даже противоречащих друг другу.

Дхритараштра — царь Хастинапура из Лунной династии, брат Панду и Видуры. Его эпитет — "тот, чье око — мудрость". Так подчеркивается контраст между физической слепотой и духовным видением.

Дхриштакету — сын Шишупалы царя страны Чеди, убитого Кришной. Сражался на стороне Пандавов.

Ишвара — Бог. В Махабхарата встречается представление, что Ишвара — единственный Деятель. Однако эта точка зрения противоречит доктрине кармы.

карма — букв, действие, деяние, возмездие. Закон воздаяния, причинно-следственные связи между добрыми и дурными деяниями человека. Закон кармы, в частности, определяет последующую форму перерождения личности в зависимости от ее деятельности в предшествующем рождении.

В разное время философские школы Индии по-разному объясняли действие закона кармы. В Бха-гавадгите для освобождения от уз кармы предписывается совершать действия бескорыстно. Действие становится жертвой. Победа над желаниями преодолевает все противоречия человеческой личности. На этом пути частные цели и деятельность приводят к осознанию единства с Высшим атманом.

В Махабхарате упоминаются люди, не признающие ничьих сторонних свидетельств, опирающиеся лишь на собственный опыт. Разумеется, для них идеи дхармы и кармы были совершенно чуждыми.

Карпа — "чуткий", сын Кунти, старший брат Пандавов.

Крипа — брахман-воин, сын апсары мудреца, дядя Ашваттхамана.

Критаварман — предводитель одного из родов ядавов.

Кришна — царь ядавов, брат Баладевы. Его эпитет — Носящий диск. В некоторых религиозных течениях он отождествляется с аватара (воплощением) Вишну. Десятый аватара ожидается из Шамбалы в конце этого периода мироздания.

Кунти — старшая жена Панду, мать трех старших Пандавов.

Куру — царь Лунной династии, предок Дхри-тараштры и Панду. Этим же словом обозначаются страна и племя, считающееся его потомками. В романе Кауравами я зову только сто сыновей, рожденных Дхритараштрой.

кшатрии — сословие воинов.

Лакшми — богиня красоты.

Лата — букв, "ползущее растение".

Мадри — младшая жена Панду, мать Близнецов.

Маркандея — отшельник, силою аскетических подвигов достигший бессмертия.

макара — мифологическое морское чудовище, эмблема бога любви Камы, иногда отождествляемое с акулой или дельфином.

майя — мировая иллюзия.

Митра — букв, "друг", божество солнца.

Муни — букв."отшельник".

Мурти — букв."сила", "бог".

Панду — букв, "бледный", сын мудреца Вья-сы и брат Дхритараштры. Был царем Хастинапура и отцом пятерых Пандавов.

Партха — букв, сын Притхи, т. е. Кунти, старшей супруги Панду. Эпитет, применяемый главным образом к Арждуне.

прадакшина — правосторонний обход, который совершали паломники вокруг храмов, тиртх, священных городов и даже целых земель. Есть реальные свидетельства о подобном паломничестве вокруг горы Кайласа, города Матхуры. Прадакшина вокруг всей Ганги занимала до шести лет.

Поле Куру — Курукшетра, священная земля индуизма. Иногда называется Поле дхармы или Поле Брахмы. "Врата" ориентированы по сторонам света. Паломничество начиналось с юга, обходя по часовой стрелке его врата в последовательности: юг — запад — север — восток.

пруды Рамы можно связать со священным озером на территории современного города Тха-несара.

Пуруша — философское понятие, тождественное понятию Атмана — Брахмана.

Пхальгуна (Уттара-Пхальгуна) — созвездие Льва, под которым рожден Арджуна.

ракшасы — данавы, дайтьи, якши — демоны, противостоящие богам.

ратхин — колесничий воин.риши — святой мудрец.

Рукмини — супруга Кришны, мать Прадьюм-ны.

Савьясачин — эпитет Арджуны, означающий "равно владеющий и правой, и левой рукой".

Санджая — сута, возница царя Дхритарашт-ры. Ему Вьяса дал дар перед великим сражением видеть все, что присходит на Курукшетре, дабы осведомлять своего слепого царя.

Сарасвати — богиня, покровительница науки и искусств, спутница Брахмы.

Сатьябхама — одна из четырех главных жен Кришны.

Саубха — летающий город Шальвы, направляемый волей. Одновременно он представляется и летающей колесницей — виманой. Кришна разбивает Саубху при помощи диска и убивает Шальву.

сваямвара — букв, "собственный выбор", свадебный обряд кшатриев, включающий состязание.

Сома — бог луны.

сома — дурманящий напиток, который употреблялся при жертвенных возлияниях. Сома иногда отожествляется с амритой.

Субхадбра — сестра Кришны, вторая супруга Арджуны.

Сурья — бог солнца, Савитар.

сута — возница, по традиции в его обязанности входило и сложение песен о подвигах своего колесничего бойца.

Сушарман — царь тригартов.

тапас — накопленная в трудах аскезы духовная энергия; подвижничество, йога. Внутренний жар, который мыслился магическим средством, с помощью которого царь обеспечивал благополучие подданных. В некоторых случаях тапас понимается как проявление энергии солнца.

Тилоттама — апсара.

Тиртха — место священных омовений. Практика паломничества и омовений в священных водах, по мнению ученых, восходит к доарийским корням. Этот обряд в отличие от ведийской традиции жертвоприношений был посилен и беднякам. Во многих индийских тиртхах откармливались рыбы, в которых "воплощалась" божественная энергия. Этот культ принято считать дравидийским по происхождению.

Улука — сын Шакуни, посланец Кауравов к Пандавам перед битвой.

Уттара — сын царя матсьев Вираты.

Уттаара — дочь царя Вираты, жена Абхима-нью.

Хануман — царь обезьян, сын бога Ваю.

Шальва — царь племени шальвов, живущих в Раджастхане, соперничал с Бхишмой из-за царевны Амбы.

Шалья — царь мадров, дядя Накулы и Саха-девы.

Шакуни — царь страны Гандхара, сын Суба-лы, дядя Кауравов по матери. Воплощение бога азартных игр, в том числе игры в кости.

Шишупала — царь страны Чеди, убит Кришной из-за Рукмини.

чакры — центры нашего организма, способные перерабатывать тонкие энергии, наполняющие мир, в психическую энергию человека (брахму).

Ююдхана — букв, "усердно сражающийся", эпитет Сатьяки, воина из рода ядавов.

Юютсу — сто первый сын Дхритараштры от женщины вайшьи.

Яма — бог смерти. В некоторых случаях выступает блюстителем справедливости и носит эпитет "царь Дхармы".

Яяти — мифологический царь, низвергнутый с неба на землю, так как исчерпал "благие заслуги". Умершие, чьи благие заслуги оказывались недостаточно велики, чтобы окупить небесные наслаждения, низвергались затем с небес на землю для новых перерождений.

якши, якшини — добрые полубоги.

 

Географические и этнические названия

Аванти — страна, занимавшая южную часть плато Мальва и запад гор Виндхья. Столица — Уд-джайини.

анарты — родственное ядавам племя в Гуджарате.

бходжи — родственное ядавам племя, которое населяет район у гор Виндхья.

бахлики — племя в Пенджабе, соседи мадров.

вришни — род ядавов, к которому принадлежал сам Кришна. Из этого рода происходили цари Лунной династии.

Гандхара — страна в Северном Пенджабе.

Дварака — легендарная столица Кришны, разрушенная морем, располагалась, очевидно, в Гуджарате на полуострове Катхиавар.

Индрапрастха — название столицы Пандавов на берегу Ямуны, где ныне расположен город Дели.

Калинга — страна близ устья реки Годавери, южнее Орисы.

куру — народ, населявший землю вокруг Ха-стинапура.

мадры — народ, живший к северо-западу от Хиндустана, между реками Биасом и Ченабом.

магадхи — народ, живший в районе современного Южного Бихара.

матсьи — народ, населявший территорию близ Джайпура.

Панчала — страна на север и запад от Дели, от подножия Гималаев до реки Чамбал. Впоследствии разделена на северную и южную по течению Ганги.

саувиры — племя, проживающее в области Синдху (совр. Синдх). Их царь Джаядратха был женат на дочери Дхритараштры.

Сураштра — древнее название полуострова Катхи авара.

сомаки — название племени, родственного панчалам.

тригарты — народ населявший область близ Лахора в Пенджабе.

Чеди — название страны и народа в районе современного Бунделькханда.

Хастинапур — город, чьи развалины находятся в 106 км к северо — востоку от Дели. По одной из легенд, название его произошло от слова "слон".

 

О книге, авторе и эпохе

Эта книга о Вас, читатель. Индийские имена, сложные хитросплетения древней политики и замысловатые традиции Востока… И все равно трудно отделаться от ощущения "воплощений". Сквозь таинственную Калиюгу проступают наши собственные российские беды. Государственное безумство и храбрый поиск истины. Мятущиеся толпы под разноцветными флагами и затхлая атмосфера городов. Тишина леса, тихое пламя костра, вокруг которого община собралась послушать мудреца. Все это есть в современной России. И среди всего этого многоголосия — Вы. С книгой в руках. Прозреет ли Ваше сердце? Или уже прозрело? Готовы ли и Вы испытать второе рождение, чтобы вырваться из пут суеты сегодняшнего дня? Ощутить дружескую руку тысячелетий на своем плече. Подняться над плоскостью двадцатого века.

Но эта книга — не только о Вас, читатель. Она еще и об авторе, лирический герой которого оказался в центре драматических событий. И даже если бы книга была только об авторе, ее стоило бы читать. В наше время, когда с карты исчезают целые города, не часто можно встретить человека, который основал новый населенный пункт — град Китеж. В чистом поле, в Барятинском районе Калужской области руками друзей Морозова и его собственными строится этот необычный град — община приемных семей, уникальный детский дом, поселение добрых самоотверженных и одухотворенных людей. В этом поселении нет агрессии, социальной неустойчивости, информационной зомбированности — спутников современных городов мира. Может быть, это зерно, из которого растет будущее России. Здесь не говорят о возрождении страны, а возрождают ее своими делами — каждодневным совместным трудом и творчеством. Живут в гармонии и учат этому детей, больше половины которых — приемные.

Дмитрий Морозов — радиожурналист, кандидат исторических наук. Может быть, поэтому его книга — захватывающее чтение и строгий документ. Это индийский эпос Махабхарата, переведенный на современный русский язык. Но язык — это не только слова, но и чувства, и логика, и ассоциации. Поэтому перед вами не древний текст, а роман. Документальная повесть, написанная историком-индологом о людях, которые по индийскому поверью находятся и среди нас. Ибо в Индии живут бессмертные души. Так же, как и в России.

Путешествуя по Индии в начале 80-х годов, молодой Дмитрий Морозов познакомился со Святославом Рерихом. Они долго беседовали — мудрый старец и юный энергичный студент. Будущий основатель Китежа не во всем соглашался, но многому учился. И в том числе терпимости и духовной осторожности. Морозов — принципиальный противник сектантского фанатизма, духовной агрессии. Он без сочувствия относится к попыткам привить в России новые культы и религии. Испытывая глубокий интерес к индийской культуре, он видит Божий промысел в том, что нашей стране было даровано православие.

Но христианство не предполагает духовной замкнутости. Опыт других цивилизаций лишь обогащает нашу культуру, если наше сердце остается зрячим, если мы умеем разделять Божий искры любви и дьявольские зерна ненависти.

Когда происходили события Калиюги? Когда армии Пандавов и Кауравов сошлись на Курукшетре? Вчера, когда разломились скрепы и нити, связывавшие нашу страну? Позавчера, когда наши деды убивали друг друга под Перекопом? Завтра — потому что древние чараны с потрясающими подробностями описывали механизм применения ракетно-ядерного оружия и летающих в космосе колесниц? Что это — гениальные фантазии или пророчества в стиле Нострадамуса? Или мы живем на развалинах предыдущих цивилизаций?

Я тоже историк и привык к тому, что события вечности имеют точную привязку в пространстве и времени. Я не видел инопланетян и пророческих видений. Мне известно, что когда арии пришли в Индостан в ХШ — XI вв. до н. э., когда сложился эпос Махабхараты, в Индии не было воспетых чаранами городов, не могло быть столь многочисленных армий. Столкновения арийских племен были мало похожи на грандиозные события, описанные в романе. И все же на этот раз речь не может идти о чистой фантазии. Слишком подробно выписаны детали, слишком близки они логике других цивилизаций древности.

За несколько столетий до прихода ариев в долине Инда существовала развитая цивилизация, известная нам как Хараппа и Мохенджо Даро. Ее влияние распространялось на Северную Индию —ту самую сцену, на которой разворачивались события Калиюги. Еще до прихода ариев, просуществовав почти тысячелетие, эта цивилизация исчезла внезапно и без видимых причин. А кто был до нее?

Так часто бывает — варвары наследуют от завоеванных ими народов сказания и песни. Древним царям присваиваются имена на новом языке. Не исключено, что и эпос вобрал в себя осколки ранных приданий, доставшихся по наследству от неведомых нам цивилизаций. Или ведомых, но забытых? Откуда в Махабхарате история потопа и ковчега, приставшего к высокой горе?

Что удерживало жизнь в жилах культуры древних обитателей Индии? Грубое насилие? Необходимость каждодневной борьбы со стихией и врагами? Морозов нашел ответ в Махабхарате. В Индии в древности возникла цивилизация дваждырожденных. Элита этой культуры владела техникой управления брахмой — духовной энергией. Использование Поля брахмы описано в Махабхарате так подробно, что можно поверить: это нечто большее чем религиозный ритуал. Может быть, древние прародители человечества физически ощущали энергию друг друга и свое единство с Богом? Многие поколения индийских философов и духовных практиков пытались возродить это искусство с разным успехом. Этот путь приводил и к гибельным провалам , и к Божественным вершинам.

Зерно духа в наших сердцах — подобие Божие, отличающее нас от обычного животного. Вся история человечества — прорастание зерна духа сквозь животные инстинкты и сатанинские разрушительные позывы. Сегодня росток духа проламывается через асфальт и стек-лобетон индустриальной цивилизации — такой же хрупкий, как и в древности. Правила игры нынешнего мира тоже нередко удушают главное в человеке.

Когда мы рассуждаем о перспективах постиндустриальной информационной цивилизации, мы должны помнить — она лишь тогда будет действительно Человеческой, когда станет духовной и творческой.

Самое время строить плот, "свитый из песен и слов", — Общину, в которой мудрость, сила духа и способность к социальному творчеству будут цениться больше, чем власть и деньги.

* * *

Сердечная благодарность за помощь в создании этой книги

моим родителям Виктории и Владимиру Морозовым

Ирине Морозовой

Марине и Станиславу Фурта

Владимиру Филатову

Павлу Морозову

Андрею Степанову

Люсе Корчагиной

Алексею Щеглову

Александру Шубину

Александру Паникину

Ирине Терентъевой

и всем жителям общины "Китеж"

Содержание