В избе самое главное — печка. В ней и каша кипит, и хлебы пекутся-подрумяниваются, и тепло от нее, и поспать-подремать на ней можно. А кого хворь одолеет — нет лучше снадобья, чем в русской печи попариться. Да-да, прямо с веничком в печку влезть и как в бане попариться. Таких печек «баенных» теперь уж мало где можно увидеть! Не зря в старину говорили: «Печь — нам мать родная». Она и накормит, и обогреет, и хворобу прогонит, и спать положит. А коли встретится доброхот, который тебя словом приветливым обласкает, да горю твоему поможет, про такого скажут: «Ну, словно у печки погрелся, человек-то какой хороший!»

На печи стар и млад длинные зимние вечера коротают, сказками да прибаутками друг друга тешат. А как соберется в избу народ повеселиться, то им сверху на гостей любо-дорого поглядеть. Отсюда и наряды, и уборы хорошо видны, все пляски да игры можно повысмотреть: благо, что многие забавы молодежью у печки затеваются. Недаром говорят про начало всякого дела: «От печки плясать».

После мороза да нелегкой работушки всех на печку тянет как к весеннему солнышку. Вот почему, кто ни разу в деревне не бывал и настоящую русскую печку в глаза не видывал, никогда не поймет, почему в старину говаривали: «На печи — все красное лето!» А про жизнь безбедную да легкую: «Лежи, дескать, на печи, да ешь калачи», — все равно, как в раю, значит! Кому ж после этого на печи полежать да понежиться не захочется. «Хлебом меня не корми, только с печки не гони, — скажут. — Так бы весь век на печи и царствовал». Да только тут уж и до безделья и лени недалеко. Кто весь век на печке лежит, тому не много почету. «Эх, — говорят про него, — лень да отек!»

Да если загодя дров не навозить, не нарубить, то и от печки не велика радость: «У холодной печи не согреешься», «Печь без дров, что гора каменная». Про тех, кто об этом забывает, есть такая сказочка.

«Жили-были в одной деревне муж с женой — Лень да Отек. Вот зима пришла, а у них в избе холодно-холодно и исть нецего: один горшок каши. Лежат оба на пеци холодной и пець затопить сойти неохота, и до каши дойти мочи нет. Лень с краю лежит, ей легче, рукой до горшка дотянется, персты в кашу спустит, ухопит кусок да и съист. Полежит-полежит, снова ухопит и съист.

— Ешь, Отек, кашу, — мужу говорит.

— Еще чего, с места торкаться.

Отеку-то было и есть неохота, хоть в рот запихай, да не разжует, а разжует, так не проглотит.

День прошел, другой. Лень жива, а Отек еле дышит, отощал вовсе. На третий день пал мороз лютой. Вот Лень-то Отека в бок толкает:

— Отек, а Отек, поди дров наноси.

— Ой, лихо! — Отек говорит. — Совсем к печке примерз. Лежали-лежали, вовсе их приморозило. Отек жену в бок толкает:

— Лень, а Лень, иди дров наноси.

— Ой, батюшко, лихо! Дрова-то не рублены.

— А что лихо? Поди — вон бревно длинно у избы лежит, дак ты рамы-то выстави, да ево и запехай в избу-ту, комлем в пецьку. Комель-то подожги, пусть горит, а вершина пусть из окна торцит. Как станет догорать, будем ево в пець подпехивать.

Ну, ладно. Пошла Лень, окно выломала, бревно запихала в пецьку, один конец горит, а другой из окна торцит.

Вот пецька-то прогрелась, а на полу все одно холодно. Лень ногу с пецьки спустит, да и опять скорей на пець: лихо-то сходить, бревно подпихивать.

Вот бревно горело-горело, да и на пол упало, а там и изба занялась. Лень кричит:

— Вставай, Отек, горим!

— Лихо, матушка, вставать, ведь шапку надевать надо.

— Вставай, горим!

— Ой, нет, лихо вставать, азям натягивать.

Вот их огонь-то припек, Лень с пеци скоцила да из избы вон. А Отек-то так и сгорел на пеци. Вот и говорят: «Отека-то нет, сгорел, а Лень все по белу свету ходит».

У девочек к печке своя любовь, своя слабость. Залезут на печку стайкой, разложат там куколок, глиняную посудку, старые лапти да туески — и целыми днями играют с куклами. Иной раз и про обед забудут. Оно и понятно — эвона сколько дел надобно переделать. И избушку для кукол устроить, и постельку постелить, и стол да лавки соорудить, и приготовить, и постирать, и ребеночка накормить да спать уложить. А потом гостей принять да самим в гости сходить.

Иногда и свадьбу кукольную решат устроить. Тут уж дел да забот всем хватает. Кукол разных надо приготовить: жениха с невестой, да их батюшку с матушкой, да божатку , да дружку, и гостей поболе, чтобы свадьба веселой вышла. Ничего не забудут, все, что на настоящей свадьбе видели, сделают.

На просватанье «сватья» придет, поклонится, скажет: «У вас товар, у нас купец есть». А как обо всем договорятся, по рукам бьют. На «пиру» всех «свадеблян» за стол усадят как положено: жениха с невестой рядушком, кругом них весь «прибор» — и божатко, и дружко, и батюшка с матушкой. Всех рассадят и начнут песни свадебные петь, молодых да гостей величать. Если где и собьются, то бабушка поправит, покажет, как надо. Так девочки потихоньку да помаленьку всему и выучатся.

Бабушка девочек не только песням научит, но и шить, вышивать, кружева вязать. Им ведь надо для невесты приданое приготовить и дары гостям. Да и кукол тоже бабушка покажет как шить, а потом уж девочки и сами себе начнут кукол мастерить. Быстрее всего бабушка так делает куколку: полоску холста скатает в трубочку — вот и туловище получилось, а две трубочки потоньше — ручки, клочок кудели тряпочкой обошьет — головка, на ней глаза нарисует, нос, рот. К головке волосы из кудели пришьет, в косу их заплетет. Ног такой куколке не нужно, все равно их из под сарафана не видать.

А если есть у бабушки немного свободного времени, она и лучше куколку сделает. Сошьет мешочек, набьет его куделью Верхнюю часть туго ниткой перетянет — это голова будет. Ручки пришьет, ножки тоже из палочек сделает. Личико куколке вышьет — брови дугой, нос, рот; вместо глаз маленькие пуговки. Сарафан куколке вышьет, платочек повяжет: «Эка красавица писана — всем куклам кукла!» Много разных куколок у девочек скопится — и взрослые девушки, и парняшки, и малые ребятки, и старые старушки.

Можно из соломы кукол делать: взять пучок, пополам его согнуть и перевязать вверху, чтобы вроде головы получилось, а снизу ровно солому обрезать. Поставишь такую куклу на стол, постукиваешь рядом ладонью, она и пляшет. Но девочки не любят таких соломенных «обдерих» — их ни нарядить, ни посадить нельзя. Ими только малышню забавляют.

Ну а уж больше всего любят девочки стряпать да куколок своих потчевать. Дело кухонное тонкое, не только пироги, но и кашу хорошую впопыхах да спустя рукава не приготовить, так что когда начнет бабушка у печки хлопотать, девочки уж тут как тут. Во все глаза глядят, не пропустить бы чего важного. Бабушка с молитвой тесто вечером поставит, перекрестит и всем строго-настрого накажет не шуметь да друг с дружкой не ссориться, а то хлеб будет квелый. А станет хлебы в печь сажать, тут уж все ребятки поглазеть собираются, как богатырь в печь забрался, про которого в загадке говорят, что «били его, колотили его, во все чины производили, да и за стол посадили».

Пока у бабушки хлебы пекутся, она с теми, кто помладше хоровод заведет. Поставит малышей в круг, сама хлопает в ладоши да подпевает, а малышня-«челядёшка» хоровод водит:

Потом, чтобы робятенки «русского» сплясали, еще так запоет:

И опять эту припевку-коротушку заведет. А челядёшки пляшут, стараются, коленца всякие выкидывают, которые во время игрища во взрослой пляске видели. Баба Павла им тоже разные коленца показывает, а то, глядишь, и сама в пляс пойдет.

Но больше всего челядёшки «заиньку» любят. Пока все в кругу «заиньку» не представят, игру не кончат:

Кто «заинькой» в кругу ходит, все покажет — и ножкой топнет, и поскачет, а как споют «надевай», так он подойдет к кому-нибудь и сделает вид, что ему венок на голову надевает, в круг его выведет, а сам на его место станет.

Тем временем у бабушки хлебы поспеют, пора их из печи вынимать. Усадит она малышей подальше, чтобы не обожглись. Тем, кто в печку заглянуть норовит, пригрозит: «Не лизь, а то Вова укусит — вишь языком-то грозится!» Потом заслонку отодвинет и начнет вытаскивать хлебы один за другим — весь стол заставит. Под конец самый маленький хлебец из остатков теста вытащит — «оскрёбышек». Он у нее в уголок завалился. Все малыши «оскрёбышек» ждут не дождутся, просят наперебой: «Бабушка, бабушка, дай оскрёбушек!» Бабушка никого не обидит — всем даст по кусочку. Ребятенки едят, обжигаются, бабушку нахваливают.

Не успеют ребятушки свои кусочки дожевать, глядь, а к ним через порог гость с поклоном: «Хлеб да соль, крещёны», — говорит. «Хлеба исть, — ему бабушка в ответ, — поди-ко ты пожалуй, садись да хвастай». Ступил гость на середину, полушубок у него весь снегом облеплен, борода да брови заиндевели, даже на ресницах и то снежинки. Увидели такое чудище малые ребятушки, и ну от страха ревмя реветь. Даже оскрёбышки свои из рук повыронили. А гость шапку снял, к иконам лицом оборотился, перекрестился да поклон отвесил. Потом кусочки те с пола поднял, да и говорит: «Грешно, ребятушки, Божий дар на пол ронять. Надо нам теперь у хлебушка грех-то свой замолить». Поцеловал те ос-крёбушки, да перекрестил и опять ребятушкам роздал. «Ешьте, да на пол не ронйте, мышей не кормите».

Хлебушко и впрямь в каждом доме глава. Он на столе всегда стоит. А у кого на столе хлеба нет, тот последний на свете человек. Гость шубу-то снял, за стол уселся, да у детушек спрашивает: «Ну вкусный ваш хлебушко?» Ребятишки головами кивают, соглашаются — вкусный, дескать. «А знаете, как люди говорят: хлеб-то мы едим собачий да кошачий. Да. Вот было в стародавние времена, когда только Бог людей сотворил да на землю пустил, дал он им хлеба с колосьями до самого корня. Как пойдут жать, так что ни горсть, то сноп, а в три снопа — уж и копна готова. Было у людей хлеба полны закрома и не знали тогда по всей земле ни нищих, ни голодных. Да таков уж человек, что ничем ему не угодишь. Как пойдут бабы жать, и ну на свою долю жаловаться: больно, дескать, колосья большие и рукой-то взять не за что, все руки, мол, искололи, да все плечи иструдили, слишком уж тяжелы колосья-те. Вот одна баба жала-жала, да ость в палец загнала, разлютовалась да раскричалась: «Чтоб тебя нецистой побрав! Собацье симя, кошацья еда!»

Услыхал Господь Бог хулу такую, разгневался. «Ну, — говорит, — коли вам этот колос велик, оставлю я в нем по три зернышка». Как сказал, так и сделал. И пошел тут на земле мор и голод. Опустели деревни да села, стали поля сорною травой порастать. Как ни просили люди, как ни молили Господа Бога то прегрешенье им простить, не было им прощенья. И совсем уж было людям конец пришел, да взмолились тут собака с кошкой, стали выть да мяучить, стали Бога умолять хоть на их долю хлеба оставить. Пожалел их Господь Бог, да и сбросил вниз колосок. От него новые хлеба и возросли. Вот так-то с тех пор мы и едим кошачью да собачью долю».