VII. Иоанн в роли константинопольского верховного епископа, низвергнутого собором и не признаваемого никем, кроме народа. Новый суд над ним, его заточение, ссылка и смерть в изгнании
Итак, стихийное явление природы, землетрясение, как будто нарочно пришло к Иоанну на выручку и восстановило ему, как автору «Откровения в грозе и буре», почти весь его прежний авторитет. Если бы после этого Иоанн стал жить по примеру своих предшественников, стараясь поддержать хорошие отношения с императорской властью, или, скажем прямо, оставил бы свои республиканские убеждения, усвоенные им, вероятно, ещё в афинской языческой школе, то он, без сомнения, прожил бы благополучно до конца своей жизни.
Но ничего этого Иоанн не сделал. Как в «Откровении» он называл союз церкви с государством проституированием её, так называл он его и теперь. Как тогда он призывал небесных птиц слетаться, чтобы пожрать трупы царей и полководцев, убитых мечом Егошуа-Иисуса, так и теперь он всё ещё надеялся, что раздастся же, наконец, на них тот громовый удар с семью раскатами, о котором «голос с неба» сказал ему: «скрой, что говорили семь раскатов грома, не пиши этого» (Апок.,10,4).
Пришествие Христа, как мы видели из многих мест Апокалипсиса, было для него вместе с тем и началом всеобщего равенства и братства, когда все «будут сидеть рядом со Христом». Он и теперь продолжал себя держать с императором и императрицей так же свободно и независимо, как и с последним из их подданных, не принимая никаких доходных привилегий от империи и не делая ей в свою очередь никаких услуг для поддержания её авторитета среди населения.
Причины для столкновений с императорской властью должны были при таких условиях возникать сами собой. Все знали отрицательное отношение Иоанна к византийско-римской деспотии, олицетворённой им в «Откровении» в вид чудовища с семью головами, на которых находилось семь корон с кощунственными титулами и девизами. Всякий чем-либо обиженный императором или императрицей сейчас же бежал жаловаться на них к грозному пророку, а Иоанн считал своим долгом выслушивать их, и, если находил жалобу справедливой, заступался за них перед властелинами империи.
Однако в первые месяцы после нового водворения в Константинополь его авторитет, как пророка, опять поднялся до такой степени, что частые заступничества за гонимых и обиженных властями не могли приносить ему большого вреда.
К нему, несомненно, относились при дворе с большим страхом, как о том и свидетельствуют некоторые легенды, приводимые его византийскими биографами. «Извергнутый собором» Иоанн продолжал оставаться на своём высоком месте, не имя никаких искренних друзей, кроме благоговевшей перед ним частной публики, и никакого могучего защитника, кроме возвратившего его сюда Посейдона, потрясателя земли.
Всё, казалось, пошло по-прежнему. Его любимая диаконисса, знаменитая константинопольская красавица Олимпиада, продолжала оставаться с ним в самой нежной дружбе, несмотря на диффамации собора. Старинные биографы неразрывно связывают с этого момента её судьбу с судьбою самого Иоанна. Они не указывают для него никаких других друзей, которые пострадали бы за него впоследствии в такой же степени, как она, или составляли бы в его дальнейшей жизни такое же неотъемлемое звено. Имеем ли мы право заключить из этого, что и «на его закат печальный мелькнула любовь улыбкою прощальной»?
У Иоанна, как мы не раз видели, было очень нежное и любящее сердце. Во время его насильственного привоза в Константинополь, окружённого ореолом вдохновенного пророка, посвящённого во все тайны бога и природы, он вовсе не был ещё настолько стар, чтобы исключать возможность возникновения к нему у константинопольских дам боле нежных чувств, чем уважение. Ему едва ли было тогда боле 45 лет, да и это число могло быть до некоторой степени тенденциозно преувеличено, так как для средневековых историков, выбросивших из его жизни «Откровение», должно было казаться мало вероятным его слишком раннее возвышение.
При таких обстоятельствах было бы трудно ожидать, чтобы его сердце осталось холодным и неотзывчивым на то обожание, с каким встретили его в Константинополе все женщины, поклонявшиеся ему, конечно, несравненно более, чем самому богу, которого они никогда не видали.
Поэтому и дружба между Иоанном и Олимпиадой могла легко превратиться в любовь при их постоянных встречах. Но само собой понятно, что, рассматривая отношения между полами с чисто монашеской точки зрения, их благочестивые жизнеописатели всеми силами стараются убедить читателя, что между ними не было даже и платонической любви, а не только той, в которой обвинил их собор, когда требовал от Иоанна объяснения, почему он воскликнул вдруг среди службы: «Погибаю, схожу с ума от любви!».
Хватая через край в своём усердии, они доводят дело в этом случае прямо до смешного, чем и обнаруживают свою затаённую цель. Так, например, в Минеях рассказывается между прочим, будто Олимпиада была до того конфузлива, что никогда в жизни не ходила даже в баню, потому что «сама себя стыдилась, не хотела зреть наготы своего тела, а когда нужно было вымыться, то она входила в одной рубашке в сосуд, наполненный тёплой водой, и мылась в том сосуд, не снимая её».
Она была урождённая константинополька, дочь сенатора Анисия Секунда. Ещё до достижения совершеннолетия её выдали замуж за сына епарха Невредия, умершего через два или полтора года после свадьбы, оставив её наследницей «великих богатств и бесчисленных имений», принадлежавших, главным образом, её собственному умершему отцу. Император Феодосий, царствовавший ещё в то время, начал её сватать за своего родственника Елпидия. Но гордая красавица не захотела этого жениха, за что и навлекла на себя злобу императора и наложение опеки на свои имения. Это подневольное положение продолжалось, вероятно, до самой смерти Феодосия, хотя один из монашеских биографов Олимпиады и говорит, будто Феодосий, услыхав о том, что она по причине своей необычайной скромности «даже в баню не ходит», повелел ей снова владеть своим имением.
Допуская, что опека с неё была снята сейчас же после смерти Феодосия, т. е. в ужасные апокалиптические годы, мы легко поймём и то употребление, которое сделала из своих больших доходов эта, по-видимому, совсем ещё молодая женщина. Она начала раздавать их на помощь бедным и больным, «заключённым в темницах и находящимся в далёких ссылках» и на всякие благотворительные дела. В то время, как Иоанн был в первый раз водворён насильно в Константинополе, она, как говорят Минеи, уже была возведена в звание диакониссы его предшественником Нектарием. Но, принимая во внимание, что Нектарий и Иоанн принадлежали к совершенно противоположным христианским фракциям – Нектарий к государственной церкви, а Иоанн – к её врагам, – несравненно более вероятно, что она была рукоположена самим Иоанном в его собственные диакониссы после того, как передала ему все свои имущества и доходы. Нектарий же придуман, вероятно, специально для того, чтобы показать, что она состояла при церкви ещё ранее появления Иоанна и поступила в диакониссы помимо его личного обаяния.
К ней-то в имения, как мы уже знаем, и поместил Иоанн бежавших к нему из Египта оригенитов, а потому понятно, что и на неё простёрлось неудовольствие николаитского собора. Неожиданная развязка посредством землетрясения и быстрое бегство всех членов собора помешали дальнейшим заседаниям, на которых, вероятно, были бы также анафематизированы и оригениты, и Олимпиада, как одна из них. Намёки на такую её судьбу мы и имеем в самих Минеях:
«Он же (т. е. общий козёл отпущения этого собора, неумеренно ревностный Теофил) гневался на Иоанна и покушался обесславить оную (Олимпиаду), но ни от кого не было веры враждебным его клеветам». «Иоанн же, – продолжает автор, – любил её духовною любовию, как некогда святой апостол Павел Персиду, о которой пишет: „целуйте Персиду, возлюбленную, которая много трудилась о господе“. Олимпиада же святая сотворила не менее Персиды, много трудясь во имя господа и служа святым с великою верою и тёплою любовью. Когда же Иоанн был изгоняем неповинный со своего престола, блаженная Олимпиада с прочими честными диакониссами плакала о том много».
Но вот теперь Иоанн возвратился к ним в новом ореоле таинственного могущества, и всё снова пошло по-прежнему между верными друзьями. Однако этот мир и тишина продолжались только два месяца.
В июле того же 403 года на одной из главных константинопольских площадей, недалеко от храма св.Софии, была воздвигнута на мраморной колонне статуя императрицы Евдоксии. На этой же самой площади обыкновенно устраивались в праздничные дни главные народные увеселения: балаганы, пение, пляски и музыка.
Иоанн, как мы уже знаем из многих мест «Откровения», не выносил императорских изображений в публичных местах. Он, по-видимому, всегда подозревал, что это только первый шаг к зачислению императоров в святые со стороны государственной церкви, как это и было сделано уже с Константином Первым. Припомните выражения об иконе зверя в главе 13 «Откровения в гроз и буре», а также и то обстоятельство, что, когда Иоанн 17 лет тому назад был ещё проповедником у оригенитского епископа Флавиана в Антиохии, народ ниспроверг там изображения тогдашнего императора Феодосия и его наследников, теперешних императоров Византии и Рима – Аркадия и Гонория. Я уже имел случай указать, что это низвержение было не без влияния его речей «о статуях к антиохийскому народу», – не тех речей, какие соблагоизволили сообщить нам позднейшие редакторы или составители их по слухам и воспоминаниям, а тех, какие Иоанн действительно произносил. За эти именно речи, как я пытался показать, и пришлось ему, вероятно, бежать из Антиохии, скитаться по Малой Азии и попасть, наконец, на остров Патмос, а его епископу Флавиану пришлось ехать или быть прямо привезённым в Константинополь для оправдания перед императором.
«С поникшим челом, – говорит об этом событии его историк, – сошёл он в царские палаты, как бы сам виновный в мятеже антиохийском», а император Феодосий даже «не позволил Флавиану остаться на праздник Пасхи в Царьграде», т. е., говоря прямым языком, выгнал его тотчас вон из столицы.
Подтверждением взгляда на антиохийское низвержение и мператорских статуй в 387 году как на результаты проповедей Иоанна является и его поведение в настоящем случае, при аналогичном воздвижении статуи императрицы в Константинополе. Он сейчас же публично протестовал против этого монумента и произнёс с церковной кафедры громовую речь, не переданную нам верноподданническими византийскими историками. Но все они говорят, что речь была одна из самых зажигательных, и весь город пришёл в волнение.
Когда Иоанн явился после этого с каким-то требованием (можете быть, для переговоров по поводу этой самой статуи), императрица велела выгнать его из дворца, а Иоанн в ответ запретил впускать её в свою базилику. Рассказ об этом последнем событии, превратившемся в легенду, настолько интересен, что я привожу его целиком, сохранив и самый легендарный характер изложения старинного летописца.
«Когда наступил праздник Воздвижения честного креста (14 сентября), и собрался весь народ в церкви, и пришёл в неё царь со своими вельможами, – подошла к церкви также и царица со своими придворными. Когда же увидела братия, что она идёт, затворила перед нею церковные двери, не давая ей войти внутрь… Все её слуги вопили: отворите госпоже царице! Но отвечала братия: патриарх (Иоанн) не велел её пускать! Она же исполнилась стыда и гнева и говорила, вопия (на улице): смотрите и поймите все, какое бесчестие творит мне этот гневливый человек! Все в церковь входят невозбранно, одной мне возбраняет! Неужели не могу я отомстить ему и согнать его с кафедры!»
«Пока она вопила таким образом, один из пришедших с нею (воинов) обнажил свой меч и простёр свою руку, желая ударить мечом в дверь. И вдруг усохла его рука и была недвижима, как мёртвая. Видя же то, царица и все с нею сильно испугались и возвратились вспять».
Легендарный характер рассказа и чудесная прибавка о руке галантного воина, желавшего пробить мечом дорогу для молодой императрицы, показывают только, как сильно было возбуждено народное воображение поступком Иоанна. Очевидно, что для такого поступка, как и для изгнания грозного пророка из дворца, должны были существовать не маловажные причины.
А между тем теологи дают лишь придуманный ими, или, вернее, прямо переписанный из Библии предлог. Они нам сообщают о «Феогностовой вдове», не хотевшей продать императрице свой виноградник ни «за какие деньги» и не хотевшей обменять его на какой-либо другой, чем будто бы и вызвано было путешествие Иоанна с ходатайством к императриц и его изгнание из дворца.
Сопоставление важнейших событий в их логической последовательности (какова постановка статуи Евдоксии в июле или в августе 403 года и недопущение Евдоксии в храм Иоанна на праздник Воздвижения креста 14 сентября) приводит к заключению, что всё это произошло именно из-за упомянутого монумента. Несмотря на все речи и уговоры Иоанна, статуя, по-видимому, не была снята (иначе историки не преминули бы упомянуть об этом).
И вот Иоанн, не принятый императрицей или прямо выгнанный ею вон, когда пришёл в последний раз увещать её, решил не пускать её в свою церковь, мотивируя это тем неопровержимым для него доводом, что, «если ты желаешь стоять на городской площади богиней, то зачем же идти ко мне в храм, зная, что я не признаю никаких богов, кроме одного небесного».
Но что же делал император, находившийся внутри храма со всей своей свитой, и слышавший оттуда, как его супруга «вопит» по другую сторону дверей? Византийские историки говорят, что он «молчал, как будто ничего не ведал», и это очень правдоподобно. Слабохарактерный и суеверный Аркадий боялся, как огня, и грозного пророка, и своей собственной супруги, которая, несмотря на свою молодость, держала его в ежовых рукавицах и задавала ему сильные головомойки за каждое непослушание. В этот ужасный для него момент столкновения двух его властей он, вероятно, желал лишь одного: убежать куда-нибудь в пустыню и скрыться там навеки, чтобы никогда не попадаться больше на глаза ни пророку, ни супруге.
Но ему не было суждено этого. Простояв в трепете до конца службы, он должен был возвратиться домой. Что там сделала с ним императрица, как она встретила его и как оправдывался он перед ней в своём поведении, – пусть это опишет какой-нибудь талантливый романист. Но результат этой семейной сцены был очень печален для Иоанна.
Император разослал ко всем епископам византийской церкви грамоты для созыва нового вселенского собора, чтобы судить Иоанна, и после этого ни разу не входил к нему в базилику.
И вот поехали опять в Константинополь все прежние епископы, кроме умершего Епифания и кроме Теофила, который в этот раз благоразумно воздержался и послал вместо себя и полного собрания своих епископов только трёх из последних.
Все ожидаемые члены собора успели съехаться в Константинополь очень скоро после рождественских праздников, т. е. в начале 404 года. Главными врагами Иоанна оказались теперь Леонтий, епископ анкирский, и известные нам по прежнему собору Акакий, Антиох и Севериан. А со стороны защитников Иоанна выдавался, говорят, престарелый Элпидий, епископ Лаодикии, т. е. того самого города, который Иоанн в «Откровении» считала одним из своих, но упрекал его за то, что он «ни холоден, ни горяч, а тёпл».
Произошли сильные прения между врагами и сторонниками Иоанна на этом соборе. Но Иоанн объявил и его некомпетентным для себя и отказался придти для объяснений, вероятно, под тем предлогом, что большинство его членов состоят на содержании у государства.
После нескольких бурных совещаний нового собора (на который, заметим, тоже не явились представители западной церкви) была вынесена резолюция. Она не налагала на Иоанна никакой новой вины, только признали большинством голосов, что первый собор над ним был настолько же правилен, как и все предыдущие вселенские соборы, и потому, как говорят, ему задали только один вопрос:
«Каким образом он, будучи низвержен, дерзнул снова взойти на кафедру раньше другого собора, который снял бы с него отлучение?»
Иоанн же, по словам историков, ответил им:
«Я не был на том суде, не объяснялся с моими соперниками, не видел обвинений, взведённых на меня, и не получал приговора. Цари меня изгнали и те же цари снова возвратили».
Но собор не принял во внимание этого ответа Иоанна, и предал его анафеме, а Иоанн по-прежнему не обратил никакого внимания на своё отлучение и даже на постановление вместо себя в константинопольские епископы Арзаса. Он продолжал проповедывать и управлять своим патриархатом во главе оставшихся у него сорока или около того епископов, называвшихся иоаннитами , в отличие от «низвергнутых» ещё до сих пор оригенитов. Почти все жители столицы остались верными ему и теперь. В те храмы, в которых проповдывали его соперники, никто не хотел идти из частной публики.
Так прошёл почти весь Великий пост, и приближалась Пасха 404 года, приходившаяся у николаитов в этом году на 17 апреля. Император Аркадий, по-видимому, ни разу не бывавший в церкви со времени недопущения в неё своей супруги, послал, по словам Палладия и некоторых других, к Иоанну, говоря ему:
«Уйди из церкви, потому что ты анафематизирован и мне нельзя войти в базилику, пока ты в ней».
Иоанн же будто бы предложил ему (если посмеет после прошлого землетрясения) изгнать себя вторично:
«Не уйду, пока не буду выгнан силой. Пошли своих, чтобы вышвырнули меня, и тогда я буду иметь извинением то, что ушёл из церкви не своей волей, а изгнан царской властью!».
Но перспектива второго землетрясения, по-видимому, совсем не нравилась императору и императрице. Ходить же в пустые николаитские храмы, в то время как весь народ толпится у Иоанна и его пресвитеров иоаннитов, было, конечно, обидно для самолюбия.
Наконец, чтобы уладить дело, был придуман кем-то замечательно остроумный и вполне соответствующий наивным воззрениям того времени способ. Для того, чтобы бог не мог разрушить города землетрясением, не выпускать из него Иоанна, а держать под домашним арестом, в его обычном жилище, где ему пришлось бы тоже погибнуть под развалинами. Этого бог, конечно, не допустит, так как в Библии рассказывается, что он не раз щадил целые города ради нескольких пребывавших в них праведников. А церкви, в которых ещё оставались верные Иоанну пресвитеры, надо просто отнять у них и передать священникам теперешнего официального епископа Арзаса. Совершенно так, по крайней мере, и было сделано.
В один прекрасный день к дверям помещения Иоанна был приставлен военный караул, которому и удалось не дать ему уйти из дома целых два месяца.
Но вот 17 апреля 404 г. наступила Пасха, и Иоанн не был в силах более терпеть. Он вырвался из своего дома и начал обычную торжественную службу в храме св.Софии.
Перепуганная стража побежала доносить властям. Военные отряды разогнали молящихся с оружием в руках. Убив и переранив много народу, они снова овладели Иоанном и посадили его под домашний арест. Уцелевшие сторонники его побежали окончить службу в константинопольских банях.
Началось, как видит читатель, нечто вроде того, что было в Риме в первые века христианства. Отнятые церкви оставались пусты, а народ бежал молиться в бани к иоаннитам. Представители господствовавшей фракции византийского духовенства послали к ним военачальника Лукия с четырьмястами воинов из царской стражи. Он был нарочно выбран, как человек языческого вероисповедания, не боявшийся гнева христианского пророка.
Лукий явился в бани и приказал иоаннитам разойтись, но они не обратили на него никакого внимания. Взбешённый неповиновением, он прыгнул в главный водоём, где находились в это время крестимые неофиты, главным образом женщины и девушки, и начал разгонять их направо и налево ударами палки, а воины его тем временем разграбили их одежды, лежавшие около водоёма. Несколько человек были убиты и ранены, остальные, как мужчины, так и женщины, голыми выскочили вон из водоёма и разбежались кто куда мог.
На другой день множество новокрещённых иоаннитов скитались вне города без пристанища. Император Аркадий встретился с одной из этих толп и велел разогнать как еретиков.
Сам Иоанн находился всё это время под домашним арестом. Скоро пошли в народ слухи, что к нему уже два раза подсылали наёмных убийц, но оба покушения не удались благодаря случайности.
Граждане устроили добровольное дежурство около дома Иоанна, сменяя одни других. Так прошло почти два месяца до праздника Пятидесятницы, и никаких губительных явлений в природе не произошло. Народ находился в выжидательном положении.
Почему же не вышло возмущения в пользу Иоанна? Даже и это понятно, если примем во внимание психологию древнего человека. Зачем помогать Иоанну, когда ему, в случае нужды, помогает сам бог? Ведь теперь конец мира отложен на неопределённо долгое время, а бог не накажет невинных за виновных, как это проповедывал и сам Иоанн. Населению столицы ввиду этого, вероятно, было даже любопытно посмотреть, как бог поразит ударом грома, с семью раскатами, императора с императрицей и всех их советников-николаитов за сопротивление пророку. Да и сам Иоанн при его наивном мировоззрении, вероятно, думал, что бог защитит его в решительную минуту, как уже защитил при первом изгнании, и потому не заботился о том, чтоб искать активной поддержки среди сочувствовавших ему народных масс.
Вся эта тишина и в природе, и в людях ободрила врагов Иоанна на новый наступательный шаг. Почему бы, казалось им, не попробовать теперь отослать его куда-нибудь поблизости от города, так, чтобы в случае нужды сейчас же можно было возвратить обратно, прежде чем произойдут серьёзные бедствия? Все последующие действия против Иоанна показывают именно эту программу.
Как только миновало благополучно торжественное празднование Пятидесятницы, приходившейся, по правилам Никейского собора, на 6 июня 404 года, враги Иоанна увидели в этом новое доказательство невмешательства божия, и начали уговаривать императора отправить его в Никею, близ восточного берега Мраморного моря, недалеко от Константинополя, но по другую сторону пролива.
Через пять дней император согласился, и за Иоанном был послан с воинами тот же самый военачальник Лукий, который разгонял его сторонников из бань. Испуганный возможностью отъезда Иоанна и нового землетрясения, народ готовился к сопротивлению и собрался в огромных массах у главного входа в его дом, где стоял приготовленный как будто бы для него конь. А посланные за Иоанном, войдя в дом, стали между тем уговаривать его выйти с противоположной стороны, «чтоб не быть ему виновником большого кровопролития».
Эти ли уговоры подействовали на Иоанна или просто он не был в силах сопротивляться своему тайному уводу? В церковном притворе он простился со своими верными епископами и пресвитерами, а в крестильной комнате расстался со своими любимыми диакониссами, уже известной нам Олимпиадой и ещё тремя другими: Проклой, Пентадией и Сильвией, дочерью мавританского царя. Все они горько плакали, как плакал и он сам, прощаясь с ними.
Затем его увели через маленькую калитку, открывавшуюся к Босфору, посадили на небольшую лодку и привезли в Вифанию, т. е. область на противоположной, азиатской стороне Босфора, где находился город Никея.
А народ всё это время ждал его у противоположной стороны дома, где нарочно держали приведённого для него коня. Украденный шесть лет тому назад из Антиохии для отправления в Константинополь, Иоанн был теперь украден и из него.
Так и должно было случиться. Страшные апокалиптичесние годы прошли, паника миновала, и от непокладистого пророка, требовавшего со стороны служителей Христа отречения от всех земных благ, нужно было так или иначе отделаться…
Обманутый народ, ожидавший Иоанна с противоположной стороны дома, наконец догадался, в чём дело, и бросился во внутренность здания, разломав таранами ворота. Но было уже поздно. Здание было взято приступом у защищавших его солдат после кровопролитного боя, но помещение Иоанна оказалось пусто…
Старинные византийские авторы не могли, конечно, оставить и этого его вторичного изгнания без специального чуда и соответствующей легенды.
И вот, говорят они, «возгорелся огонь в его церкви от престола, не какой-либо человеческой виной, а от божьего гнева, и вдруг поднялся в высоту и разлился по всей церкви. А так как дул сильный ветер, то пламя вышло из церкви и, идя высоко по воздуху, миновало рынки и опустилось, как мост, на дворец, в котором совершались советы, и сжёг его в конец. И можно было видеть ужасное чудо: огонь, как одушевлённый, ходил кругом в образе змея и поедал далёкие храмы. А те, которые были близ базилики Иоанна, остались целы, чтоб было всем известно, что не по случаю, но гневом божиим сотворился тот пожар».
Враги же Иоанна утверждали, что престол, на котором он служил, зажгла с отчаяния его диаконисса Олимпиада во время восстания, происшедшего в Константинополе после увоза из него Иоанна. Префект столицы, рассматривавший дело, признал это обвинение правильным, и присудил её уплатить большой штраф из её имений.
После этого она уже не хотела или не могла оставаться в Константинополе и переселилась в Кизик, но и там её не оставили в покое. Через некоторое время её сослали в Никомидию, откуда она вела деятельную и нежную переписку с Иоанном, изгнанным уже на далёкие окраины империи.
В первое время после своего увоза Иоанн был оставлен под стражей в Никее, вблизи столицы, для того чтобы можно было сейчас же отправить его назад, если с городом случиться какая-нибудь беда. Но и теперь не произошло ничего особенного в природе, а потому в средине лета, вероятно, в начал июля, его решились, наконец, отправить в отдалённую ссылку, в город Кукус в Малой Армении, постоянно опустошаемой набегами исавров.
Епископы государственной церкви не впускали его во время пути в свои города. Но так как внутренность Малой Азии была в это время переполнена не только ортодоксальными, но и арианскими и другими сектантами, не признававшими господствовавшей церкви и имевшими кое-где тоже своих епископов, то время от времени Иоанну устраивались и сочувственные встречи. Так, при переход через Каппадокию и ущелья Тавра горное население приветствовало его с большим сочувствием. Женщины и дети плакали, выходя ему навстречу, и он сам был взволнован до слёз.
Наиболее враждебный приём был ему оказан николаитским духовенством в Кесарии. Местный епископ Фаретрий, рассерженный радушной встречей, оказанной жителями его города Иоанну (в том числе даже префектом с женой и многими из учёных), подговорил против него монахов, живших в окрестностях города, чтобы выгнали его вон. Они с криками столпились вокруг его дома, пользуясь отсутствием трибуна, который вывел войска против исавров, и заставили его удалиться.
«В знойный полдень принуждён был Иоанн оставить Кесарию, посреди народного плача, и в тёмную полночь бежать из прилегающего села, потому что разнеслась весть о нашествии исавров».
Среди мрака и смятения носильщики опрокинули его носилки (так как по причине ревматизма он не мог более ехать на лошади), и он пешком продолжал путешествие через горы. Осенью 404 года, после семидесятидневного путешествия, Иоанн, наконец, достиг до места своего назначения, Кукуса в Малой Армении, и нашёл гостеприимство в доме своего единомышленника, богатого гражданина Диоскора. Там же ожидали его «знаменитая родом» диаконисса Сабина и пресвитер Констанций из Финикии, очевидно, тоже сосланный сюда, да и сама Сабина едва ли добровольно удалилась в такое отдалённое и опасное место.
Как раз в это время, 6 октября 404 года, умерла императрица Евдоксия, которую ортодоксальные историки старались выставить главным его врагом. Но это нисколько не повлияло на его участь, потому что она была, как мы видим теперь, лишь подставным его врагом.
Первым делом Иоанна после его водворения на место было написать к своей любимой Олимпиаде, и переписка их продолжалась без перерыва настолько часто, насколько позволяла медленность тогдашней случайной почты. За два года своего пребывания в Кукусе Иоанн послал ей, как говорят, семнадцать писем, а это могло быть лишь в том случае, если каждый из них писал ответ немедленно по получении письма другого и отправил его с первой же представившейся оказией, так как регулярной почты тогда не было.
Благодаря патриархальности старинной жизни, Иоанну лучше и свободнее жилось в своём изгнании, чем это было бы в настоящее время при аналогичном самодержавном строе. Ариане ещё господствовали в этой местности (особенно благодаря готам, расселённым для защиты восточных окраин при Феодосии). Епископ города, вероятно, тоже арианин, принял Иоанна очень радушно, и был даже готов допустить его проповедывать со своей кафедры, чего ни в каком случае не позволил бы николаит, так как Иоанн теперь был предан анафеме. Но Иоанну было, вероятно, специально запрещено публично проповедывать, и он, как говорят, не мог воспользоваться этим предложением.
Его преследуемые сторонники в Малой Азии, Сирии и Египте всё ещё продолжали бороться с господствующей фракцией, хотя и безнадёжно. Когда умер в Антиохии приютивший Иоанна в молодости, после его бегства из монастыря, оригенитский епископ Флавиан, народ хотел избрать на его место иоаннита Констанция, бывшего пресвитером у Флавиана. Но те же самые, уже известные нам по деятельности двух соборов, враги Иоанна, епископы Акакий, Антиох и Севериан воспользовались днём, когда весь народ ушёл в гипподром на состязания и сценические представления. Они тайно собрали своих сторонников, выбрали в антиохийские епископы николаита Порфирия, а сами затем бежали из города. На следующий день произошло столкновение народа с императорскими властями, поддерживавшими Порфирия, и граждане были усмирены военной силой. Но иоанниты и оригениты всё-таки не хотели иметь никаких сообщений с навязанным им епископом.
В других местах происходило то же самое. При временном объединении всех христианских фракций под знаменем нейтрального иоаннитства во время недолгого пребывания Иоанна во главе восточной церкви он назначил, между прочим, епископом над готами Улинаса, и они признали этого епископа, несмотря на своё арианство. Теперь же, после смерти Улинаса, происшедшей во время ссылки Иоанна, готы снова возвратились к арианству, и история застаёт их такими даже в средние века.
Все слабые, малодушные и корыстные сторонники, примкнувшие к Иоанну во время его величия, теперь перебежали, как всегда, к господствующей фракции. В главном из семи городов, куда он адресовал девять лет тому назад своё знаменитое «Откровение», в Эфесе, шли гонения на его единомышленников и на их епископа Гераклида. Другой из его сторонников, епископ Меруфас, сочувствовавший ему некоторое время даже и в изгнании, передался на сторону врагов и объявил себя «николаитом», как только вышел специальный императорский указ, лишавший кафедр всех тех епископов, которые не хотели сообщаться с ортодоксальными епископами-патриархами: Арзасом в Константинополе, Теофилом в Александрии и Порфирием в Антиохи.
В этих тяжёлых обстоятельствах, когда Иоанну ничего не оставалось делать, как сидеть дома в своём изгнании и читать книгу Иова о безропотном терпении, он и сам, по-видимому, потерял свою детскую веру в скорое пришествие Егошуа-Христа и водворение вместе с ним на Земле всеобщего равенства и братства среди бессмертных праведников, живущих на республиканских началах древней Греции.
Безнаказанное и несправедливое низвержение и ссылка в Кукус должны были показать ему, что и землетрясение после его первого изгнания могло быть случайным явлением, а не непосредственным вмешательством бога на защиту своего пророка.
Не этому ли настроению следует приписать и то, что, жестоко преследуемый восточной церковью, он обращался теперь за защитой уже не к одному богу, как делал раньше, а также и к неучаствовавшей в гонениях на него и на оригенитов западной церкви? Он просил, как говорят, папу Иннокентия вступиться за себя и своих приверженцев в восточной империи. В этом обращении с его стороны не было тогда никакого внутреннего противоречия его религиозным убеждениям. Западная церковь не отрицала в то время оригенитов и не одобряла гонения их на Востоке. Она не была, как восточная при императорах Феодосии и Аркадии, «николаитской» и даже не признавала чудотворца Николая за своего святого. Кроме того, вполне возможно, что именно в это самое время, под непосредственным впечатлением выхода «Откровения», западная церковь перестала подносить своей пастве «золотую чашу», о николаитском обращении с которой так непочтительно отзывался Иоанн в Апокалипсисе, хотя самый факт отмены мог быть официально зарегистрирован и значительно позднее. Западная церковь не признавала над собой власти византийского императора, так как после смерти Феодосия, в самый год выхода «Откровения», Византйско-Римская империя окончательно распалась на две независимые части. Кроме того, духовные властелины западной церкви – папы – никогда не становились в такие рабские отношения к императорской власти, как это было на Восток и особенно возмущало Иоанна.
Четыре иоаннитских епископа отвезли послание Иоанна в Рим, вместе с посланиями других верных ему епископов. Папа Иннокентй, благосклонно принявший это послание, попытался письменно склонить восточную церковь и Аркадия на примирение с Иоанном и иоаннитами и созвать третий вселенский собор в Фессалониках для того, чтобы снова обсудить дело Иоанна.
Однако, несмотря на смерть императрицы Евдоксии, умершей через год после изгнания Иоанна и избранной древними теологами восточной церкви козой отпущения за их собственные дела, ничто не помогло. Подставная Иезабель, Иродиада и «великая проститутка», бывшая будто бы главной виновницей гибели Иоанна, исчезла со сцены тотчас по его прибыли в ссылку, а та действительная Иезабель, к которой относились все эти укоризненные эпитеты, ещё оставалась на Земле и продолжала по-прежнему «царствовать над земными царями». Папские послы не были даже допущены до византийского императора, но взяты под стражу тотчас по приезде и, после трудного обратного плавания по бурному морю, высажены на калабрийском берегу Италии. Приехавшие же с ними в составе посольства бывшие епископы Иоанна Кириак, Евлисий, Димитриан и Палладий были схвачены, в противность всем правилам о посольствах, и разосланы в заточение в отдалённые пустыни востока, на границы Аравии, где кочевали дикие сарацины.
Самого Иоанна за эту новую попытку сопротивления николаитам было приказано перевести из Кукуса в армянскую крепость Арабиссу, чтобы помешать его сношениям с единомышленниками. Но и здесь это не удалось, благодаря патриархальности старинных нравов сравнительно с современными. Он по-прежнему переписывался с Олимпиадой и побуждал своими посланиями западных епископов Рима, Медюлана (Милана), Аквилен и Карфагена к созыву нового вселенского собора…
А император Аркадий, именем которого византийское духовенство сослало Иоанна, по-прежнему дрожал каждый день, ожидая землетрясения в наказание за удаление пророка, но ничего не решался сделать в его пользу из страха клерикальной партии… Он только написал жалобное послание синайскому отшельнику Нилу, прося его помолиться о спасении города, но Нил, как говорят, ответил ему таким, чисто апокалиптическим, письмом:
«Как буду я молиться о городе, сокрушаемом гневом божиим, непрестанно ожидающем громов его, я, снедаемый скорбью, волнуемый духом, терзаемый сердцем от избытка зол, преисполнивших Византию? Зачем поверил ты врагам Иоанна? Покайся!».
Но всё это вызвало против Иоанна только большее ожесточение среди николаитов, не могших простить ему его прошлые обличения и унижения. Вместо возращения Иоанна и беспристрастного разбирательства его дела, которое могло бы открыть их подлоги относительно «Откровения» и некоторых других книг, приписанных ими на соборе 403 года другому лицу, враги Иоанна летом 407 года уговорили императора сослать его ещё дальше, на негостеприимное и дикое в то время прибрежье Кавказа, в крепость Пифион (теперь Пицунда) в Абхазии. Три месяца везли больного Иоанна, со всевозможными лишениями, но ему уже не суждено было достигнуть до места своего назначения.
На пути он умер, около 14 сентября 407 года, на пятьдесят третьем году от рождения и был зарыт в землю своей стражей близ уединённого посёлка Команы.
