…Солнце выглянуло из-за леса янтарным краешком и выплеснуло на сонный посёлок слепящие брызги. Одновременно со стороны Пскова послышался ноющий вой. Нарастая, он приближался с необыкновенной быстротой, и вдруг - тр-рах! - неведомая сила вздыбила серой гривой песок на пляже, забросила искорёженное зелёное ведёрко в Шелонь. Через минуту снова послышался вой. Снаряд плюхнулся на середину Шелони, подняв в воздух огромный столб воды. Третий снаряд угодил в водонапорную башню. Она как-то странно подпрыгнула, словно пытаясь скинуть с себя остроконечный колпак-крышу, потом медленно поползла вниз, распуская над посёлком рыжий хвост пыли…

Несколько дней назад взрослые вернулись с оборонительных сооружений. Туда пришли наши воинские части, гражданскому населению было приказано разойтись по домам и готовиться к эвакуации.

Люди были усталые, угрюмые. Днём старались не выходить из дому. Женщины открывали сундуки, перетряхивали вещички и не торопясь, нехотя связывали их в узлы. И, если в этот момент в доме оказывался посторонний, хозяйка торопливо развязывала узел, краснела:

- На зиму-то хорошо бы ещё нафталинчиком пересыпать.

А до зимы было ещё очень далеко.

- Да, моль - она не любит нафталина…

Об эвакуации не говорили ни слова.

По вечерам как неприкаянные ходили по посёлкУ, пока кто-нибудь не спохватывался:

- Вот ведь разиня - щеколду-то я и не починила! А ещё с утра думала. Пошли, бабоньки, ко мне.

Шли не торопясь. Останавливались у крыльца. И, пока хозяйка заходила в дом, возвращалась с молотком, деловито вбивала гвоздь в дверь, ладила щеколду, соседки скупо делились новостями:

- К Порхову подходят.

- Неужели у Пскова наши не остановят?

Тяжело вздыхали.

Ребятишки, чувствуя надвигающуюся беду, не лезли с расспросами, озабоченно посматривали на взрослых.

С каждым днём гул войны доносился до посёлка всё яснее, отчётливее, но никто не хотел сознавать это.

- Вчера взрывы были ближе…

- Остановят. Сразу-то трудно.

Об эвакуации не говорили ни слова.

Расходились, успокаивая самих себя, поддерживая в себе надежду: а может быть, всё обойдётся благополучно и не надо будет покидать свой домик с зелёным палисадником.

Юта проснулась от резкого, оглушительного треска. Машинально прижавшись телом к стенке, почувствовала, как что-то гигантски огромное навалилось на домик и с хрустом сдавило его.

- Тётя Варя! - закричала она, вскакивая и сбрасывая с себя одеяло.

- Одевайся, девочка.

Услышав шёпот Варвары Васильевны и увидев её перед собой, Юта бросилась к ней на шею и, ещё дрожа всем телом, с облегчением повторила:

- Тётя Варя?..

Учительница поселковой школы Варвара Васильевна Коваль давно знала семью Бондаренко и пригласила Юту и Лилю к себе на лето. Лиля задержалась в Ленинграде - каникулы у неё начинались позднее, чем у сестры. Юта приехала к Варваре Васильевне в конце мая. Когда началась война, отправлять Юту домой было нельзя - детей из Ленинграда стали эвакуировать, - и Варвара Васильевна оставила её у себя…

- Одевайся поскорее, - повторила Варвара Васильевна, проведя маленькой ладонью по мягким волосам девочки.

Снова послышался разрыв снаряда, но глуше, тише.

- Что же теперь будет? - торопливо застёгивая платье, проронила Юта.

- Уезжать надо, Юточка, - сказала Варвара Васильевна.

Последние слова её были заглушены новым взрывом и грохотом разваливающейся водонапорной башни.

Юта от страха шарахнулась в угол.

Разлетелось вдребезги оконное стекло. На башенку старинных часов не вовремя выскочила кукушка да так и осталась сидеть перед открытой дверцей, словно хотелось ей узнать, что за шум. Она не слышала такого за весь свой длинный век.

- Як маме хочу! - Юта заплакала, подёргивая худенькими плечиками. - Тётя Варя, поедем к маме!

Варвара Васильевна поправила тугой узел седых волос и подошла к Юте. С тех пор как гайдамацкий атаман на её глазах бросил в горящую хату двухлетнюю дочь и застрелил мужа, командира Красной Армии, Варвара Васильевна не имела своих детей. Но всю жизнь она провела среди ребят, учила их, воспитывала, любила, как своих. Поэтому она хорошо понимала состояние Юты.

- Успокойся, моя девочка. Ты же знаешь: к маме нельзя. Там каждый день вот такое… Ещё хуже. Всех детей оттуда увезли. Да и не пропустят нас с тобой туда.

Юта прерывисто вздохнула и притихла.

Обстрел прекратился.

Но вот где-то уже далеко от посёлка с грозным шумом разорвался новый снаряд, за ним - второй, третий… А затем разрывы слились в сплошное громыхание. Домик загудел, задрожал, словно на его железную крышу обрушились с неба огромные камни.

Кто-то забренчал щеколдой на крылечке, и дверь в комнату отворилась. Вошла Таня Беляева, круглолицая шестнадцатилетняя девушка; на её вздёрнутом носике удобно сидели очки.

- Варвара Васильевна, скажите, что мне делать? Бабушка остаётся здесь. Куда же я? Где папа и мама, не знаю. До тёти Елены тридцать километров, и там уже немцы.

Варвара Васильевна знала, что родители Тани незадолго до войны уехали на родину матери, оставив дочь у бабушки. Таня кончала девятый класс, училась хорошо, не было никакой необходимости отрывать её от занятий.

- Поедешь с нами, - сказала Варвара Васильевна. - Иди за вещами. Нам здесь тоже оставаться нельзя.

- Спасибо… Не знаю даже… - Таня вдруг торопливо заговорила: - По Сольцам из пушек стреляют. Что там делается! Ужас! Псков и Порхов наши оставили. Немцы в двадцати километрах…

Когда Таня ушла, Варвара Васильевна принялась отбирать вещи и складывать их в одеяло.

Едва успела она связать вещи в узел и кое-что уложить в небольшой чемоданчик, как к дому подъехала гружённая чемоданами и узлами телега, запряжённая лошадью, кото- рой правил, сидя на передке, секретарь поселкового Совета Иван Иванович Лагутин.

- Я за вами, Варвара Васильевна! - крикнул он, бойко спрыгнув с телеги.

На возу сидели ребятишки и испуганно смотрели туда, откуда доносился гул рвущихся снарядов.

Пришла Таня Беляева.

Положив чемоданчик и узел на подводу, Иван Иванович приказал Юте:

- А ну, марш к ребятишкам!

- Я, дядя Ваня, пешком пойду. - Юта показала на тапочки, одетые на босу ногу. - Лошадке будет легче.

- Лошадь выдюжит, а вот ты смотри: устанешь, идти далеко.

- А куда?

- Куда? - Иван Иванович помолчал и стиснул зубы. - Куда все, туда и мы, дочка. - Он подхлестнул лошадь вожжой. - Трогай, Серко!..

На дороге появились беженцы. Первыми прошлись дробью по булыжнику и скрылись за горой кибитки цыганского табора. За ними потянулись цепью автомашины, подводы, скот, пешеходы с тачками в руках и с котомками за плечами.

Цепь эта становилась длиннее, обрастала новыми звеньями, её разноголосый звон всё громче разносился над Шелонью: дорога, словно жадная река, вбирала в себя новые и новые потоки беженцев.

Поднявшись на гору, люди останавливались и тоскливо смотрели назад, на зеркальную Шелонь, на посёлок, на соседнюю деревеньку, что раскинулась левее, на поля волнистой колосящейся ржи.

Иван Иванович тоже слез с воза, остановив лошадь на обочине дороги. Легко перемахнув через канаву, он шагнул в пахучее клеверище, разгладил, словно перед едой, седые жёсткие усы, снял фуражку и поклонился посёлку, в кото- ром прожил пятьдесят лет. Потом тяжело опустился на колени, прижал жёсткими пальцами траву и вырвал комок тёплой, душистой земли. Бережно завернул он землю в чистый носовой платок и неторопливо спрятал во внутренний карман пиджака.

Внезапно над окрестностью раздался пронзительный звук.

Через мгновение там, где стоял домик Варвары Васильевны, взметнулась к небу сплошная стена разрыва. Варвара Васильевна ахнула, сделала несколько неверных шагов под гору, но, увидев вместо своего домика чёрную дымящуюся развалину, зажмурилась и вяло опустилась на обочину.

- Не надо, тётя Варя. - Юте показалось, что Варвара Васильевна заплакала. - Ехать пора…

Под вечер следующего дня поток беженцев начал втягиваться в большую деревню, расположенную на опушке леса. Неожиданно поток словно натолкнулся на непреодолимую преграду и стал растекаться по улицам, нарушая их тишину человеческими голосами, мычанием скота, скрипом телег.

Иван Иванович со своими спутниками задержался на площади, недалеко от обшитого свежим тёсом здания с яркой вывеской «Клуб». У крыльца шумела толпа.

И вдруг громко сказанные кем-то слова, беспощадные, как удар, заставили замереть толпу:

- Товарищи! Дальше идти некуда. Впереди, справа и слева - немцы. В любую минуту они могут быть здесь.

…Устраивались на ночлег у тех, кто не успел или не захотел покидать родную деревню, на сеновалах, на телегах, прямо под открытым небом.

Юта и Таня сидели рядом на возу, ели хлеб с салом и смотрели по сторонам.

Над крышами порхали сизые дымки - топились печи. Взад и вперёд сновали женщины с вёдрами, с чайниками, с чугунками. Под курчавой берёзой, рядом с клубом, старуха, подоткнув подол, доила бурую корову. Около изгороди, за которой начиналось картофельное поле, стояли цыганские кибитки. В одной из кибиток кто-то медленно перебирал струны гитары. Густой бас тихо напевал:

Юта долго искала глазами Мишку - этот смелый цыганёнок понравился ей, она даже очень хотела, чтобы он увидел её и, может быть, подошёл к их повозке, но его нигде не было видно.

Юте стало тоскливо. Почему-то вспомнился вокзал, с которого мать и сестра провожали её к тёте Варе. И показалось ей, что сидит она сейчас на этом вокзале и ждёт поезда, который увезёт её в Ленинград; люди тоже ждут поезда; дядя Ваня, тётя Варя и Таня провожают её; по радио передают концерт…

- Доберусь как-нибудь до тёти Елены, - вдруг произнесла Таня. - Куда же мне ещё?..

- Да чего там говорить, - заметил Иван Иванович и предложил: - Поедем обратно к нам; и вы тоже, Варвара Васильевна, вместе с Ютой; в тесноте, да не в обиде, разместимся. Как-нибудь пока перебьёмся, вместе-то даже легче будет.

Как это всегда бывает у хороших людей, в самые трудные минуты жизни каждый думает не только о себе, но и о других.

- Спасибо, Иван Иванович, только стеснять вас мы не можем, - сказала Варвара Васильевна, зная, что сам Иван Иванович человек больной, хоть и старается никому не показывать этого, семья у него большая - жена, трое своих мальцов да ещё один приёмыш. - Я вот что думаю, Иван Иванович… Километрах в двадцати живёт мой дальний родственник. Зоотехником на конном заводе работал. Обижался всё, что в гости не приезжала. Вот к нему-то мы и заявимся.

- А если он эвакуировался?

- Тогда возвратимся в посёлок. К вам.

- Я всё-таки, Варвара Васильевна, буду добираться до тёти Елены, - твёрдо сказала Таня.

Варвара Васильевна поняла: Таня не изменит своего решения. Учительнице было хорошо известно, что эта на первый взгляд несмелая, медлительная девушка удивительно настойчива. Однажды, когда Таня ещё училась в восьмом классе, она никак не могла решить задачу по геометрии. Можно было обратиться за помощью к брату, наконец, к однокласснице, что жила напротив - дорогу перебежать, но она не сделала этого. Просидев над задачей до утра и убедившись в своём бессилии, Таня в отчаянии сломала перо, изорвала тетрадь и объявила родителям, что в школу она не пойдёт.

Не помогли ни уговоры, ни угрозы - в школу Таня не пошла, а наплакавшись, заснула. Вечером она снова принялась за задачу и неожиданно для самой себя тут же решила её.

На следующий день Таня, весёлая и довольная, явилась в класс и, когда учительница поинтересовалась, почему она пропустила занятия, рассказала всё, как было: вчера она думала было совсем бросить школу - «коль такая бестолковая, незачем место в школе зря занимать», да потом опомнилась, особенно после того, как задачу решила.

- Ладно, Таня, иди к тёте, - согласилась Варвара Васильевна, - но оставь нам её адрес и запиши наш. В случае чего… Мы тебя ждём…

Откуда появился на крыльце клуба цыганёнок Мишка, никто не видел.

- Немцы едут! - По-мальчишески ломкий голос прозвенел, как внезапный выстрел.

На какое-то время деревня оцепенела: звуки гитары замерли, разговоры умолкли, даже лошади и коровы насторожились, и лишь безмятежные дымки продолжали струиться над избами и улетать в безоблачное небо.

Люди особенно остро, до боли в сердце, почувствовали: на них надвигается что-то чужое и зловещее. Ещё вчера это «что-то» посылало на их дома и на них самих смертоносные снаряды, но оно было от них далеко, а теперь рядом - вот уже отчётливо слышен незнакомо высокий рёв машин… Как поведёт себя это «что-то», когда встретишься с ним лицом к лицу?..

Из-за поворота выметнулось облако пыли, его словно выпустили из огромного пульверизатора. Резко пахнуло бензином. Облако толкнулось в придорожные кусты, завертелось, заклубилось, и вдруг на дороге появились сначала приземистая легковая автомашина, потом один за другим несколько тупорылых ядовито-зелёных грузовиков.

Не доезжая площади, машина на миг остановилась - немцы, вероятно, заметили беженцев, - затем рванулась вперёд и подкатила к клубу.

Молоденький немец в чёрном плаще, картинным жестом распахнув дверцу, помог вылезти из лимузина грузному офицеру.

Из грузовиков, гремя о борта подковами массивных ботинок, посыпались на землю грязно-серые фигуры солдат с автоматами.

Грузный офицер рывком снял фуражку и, обтерев белым платком лобастую голову, огляделся. По его толстым губам пробежала кривая усмешка. Он что-то сказал молоденькому немцу, и они оба засмеялись - один неестественно громко, другой заливчатым тенорком. Офицер оборвал смех неожиданно, а тенорок, не успев сразу выключиться, ещё заливался какое-то время, пока лобастый не крякнул сердито; и то- гда молоденький немец сконфуженно замолчал, поперхнулся, и из его глотки вырвалось что-то похожее на козлиное блеяние.

Юте стало смешно: она прыснула, но сразу же осеклась, почувствовав, как рука Тани дёрнула её за платье.

Офицер стрельнул злыми глазами в Юту и, изобразив на холёном лице нечто вроде улыбки, заговорил:

- Советские колхозники на собрании… - У него был почти чистый русский выговор. - О, собрание за чашкой чая! - Офицер разразился гогочущим смехом. - Мы вам не помешали? - Он снова загоготал. - Молчание - знак согласия, как говорят русские. В таком случае, приготовьте и мне чай, лейтенант, - обратился лобастый к молоденькому немцу, повторив приказ по-немецки.

Лейтенант крикнул что-то солдатам, и те, с минуту поговорив между собой, скопом кинулись на крыльцо и принялись колотить ботинками в дверь клуба.

Пока солдаты выламывали дверь, вытаскивали на улицу столик и скамейку, а лейтенант доставал из машины кульки, бутылки, банки и раскладывал их на столе, лобастый дымил сигаретой и скользил отсутствующим взглядом по беженцам. Вот он заметил цыганские кибитки, на какой-то момент в глазах его вспыхнуло оживление, но быстро потухло. Он скучно продекламировал: «Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют…» Потом лениво опустился на скамейку, медленно налил в стакан водки, повертел стакан в руке, как бы размышляя, пить или не пить, и вдруг, резко запрокинув голову, одним духом опорожнил его.

Поморщившись и зычно, на всю площадь, крякнув, офицер воскликнул:

- Вот как! - и положил что-то себе в рот.

Юте показалось, что он подмигнул ей. Совсем он был не страшен, этот толстый, смешной немецкий офицер. Вот только солдаты зачем-то дверь выломали, когда можно было и не ломать, а найти ключ и отпереть её; если бы не солдаты, всё было бы почти как в театре. И, когда охмелевший офицер вдруг самодовольно спросил: «Вы знаете, кто я есть?» - и стал рассказывать, кто он, Юте показалось, что лобастый выдумывает, притворяется, играет комедию.

- Перед вами барон Зимлер! - Отдельные слова он выкрикивал, стуча при этом кулаком по столу. - Моего отца все знали в Петербурге. Он владел большой фабрикой. Я родился и жил в Петербурге. Эта фабрика стала бы моей, но её отняли у меня. Кон-фис-ко-вали!.. И прогнали меня в Эстонию. А потом и оттуда… А я пью с вами. Вот какой я добрый?..

Зимлер снова наполнил стакан водкой и внезапно повысил голос:

- Пью за фюрера, за доблестную немецкую армию, за новый порядок в Петербурге, во всей России, на всей земле! Хайль Гитлер!

- Хайль! - взвизгнул лейтенант, вытянувшись в струнку и выбросив вперёд правую руку.

- Хайль! - рявкнули солдаты, и тотчас же, словно эхо, где-то далеко прокатилось раскатистое громыхание.

Юта прижалась щекой к Таниному горячему плечу. Ей сделалось жутко: нет, она не в театре и толстый фашист совсем не притворяется, не играет комедию; он может сейчас приказать солдатам убить её, и те сделают это не раздумывая, равнодушно, бессмысленно - ведь выломали они новенькую покрашенную дверь… Что ещё взбредёт в голову этому лобастому офицеру?

А Зимлер как будто сник. Подперев ладонью щёку, он долго обводил блуждающим взглядом беженцев и наконец остановился на цыганских кибитках.

- «Цыганы шумною толпой по Бессарабии кочуют…» - ещё раз продекламировал он и вдруг заулыбался. - А я добрый… И парни мои добрые… Цыгане! Я хочу, чтобы вы пели песни и танцевали для меня. Для меня и для моих парней.

От неожиданности цыгане на какой-то момент замерли, потом стали растерянно переглядываться, словно спрашивая друг друга: «Что ему от нас надо?»

- Ах, вы не хотите петь, вы не желаете развлечь немецкого офицера? - Улыбка исчезла с лица Зимлера, и он что-то сказал лейтенанту.

Лейтенант быстро подбежал к солдатам, выхватил у одного из них автомат и выпустил поверх кибиток длинную очередь.

Шарахнулись кони, срываясь с привязи и оглашая вечернюю тишину тревожным ржанием. Раздался истошный рёв перепуганных малышей.

Зимлер, а за ним и все немцы разразились безудержным смехом. Пока они смеялись, цыгане немного пришли в себя, успокоили лошадей, с помощью шлепков и уговоров утихомирили ребятишек.

Мишка отвязал от изгороди лихорадочно вздрагивавшего иссиня-чёрного красавца, не сумевшего порвать крепкие ремённые поводья, и увёл его за кибитку.

Вскоре перед кибитками в яркой полосе предзакатного солнца появились парень и девушка, нарядные, черноволосые, с гордо поднятыми головами. Парень держал в руках гитару. Из-под шали, небрежно накинутой на плечи девушки, виднелся маленький бубен.

Молодой цыган одёрнул жёлтую шёлковую рубаху, подпоясанную кушаком с тяжёлыми кистями, легко, будто невзначай, тронул пальцами струны, и тревожные, печальные звуки нежными брызгами разлетелись в разные стороны.

Гитара замолчала, а люди ещё слышали её звуки. Но вот девушка, плавно поводя плечами, подняла бубен, и тотчас же, сначала тихо, потом всё громче и громче, заговорили бубенчики: будто звенящие брызги гитары, на какой-то миг застывшие в воздухе, вдруг дождём обрушились на бубен; а из-под быстро скользнувших по струнам пальцев уже начали вылетать новые брызги звуков. И гитара и бубен слились воедино, родили целый каскад звуков, насторожённых, предостерегающих, и, внезапно умолкнув, рассыпали этот каскад по площади, заставив сердца беженцев сжаться в тревоге.

Вдруг из глубины табора донёсся могучий бас.

Зимлер вздрогнул, немцы насторожились.

Песню подхватили десятки голосов, женских и мужских. Поющие цыгане толпой вышли навстречу девушке и парню, окружили их и сели на зелёную траву.

О чём говорилось в этой песне, никто, кроме цыган, не знал. Но беженцы почувствовали, что была эта песня раздольная, вольная, быстрокрылая. Унесла она неприкаянных, войной прогнанных из отчих домов людей в родные места.

Всё звонче, всё сильнее становилась песня, всё быстрее летела она на своих крыльях. И не было ей дела до того, что пьяный немецкий офицер свирепо оттолкнул от себя стол так, что стакан, банки, кулёчки полетели на землю, что мрачной тучей прошёл он к машине и, прежде чем сесть в неё, приказал что-то лейтенанту; не было ей дела до того, что грязно-серые немцы в нахлобученных пилотках кривились в злобных ухмылках. Песня пелась не для них…

То, что произошло дальше, было кошмарным, невероятным сном, сном, продолжавшимся всего несколько мгновений…

Юта видела, как, схватившись за грудь, вдруг упала и забилась подстреленной птицей девушка с бубном; как в панике вскакивали и тут же падали, словно подкошенные, цыгане; как могучий цыган с широкой бородой выскочил из-за кибиток, потрясая в воздухе кулаками и разъярённо крича: «За что? Убийцы!» - и как с тяжёлым стоном он рухнул на землю; как судорожно корчились в предсмертной агонии лошади…

Безумные автоматы, конвульсивно пляшущие в руках дикарей, беспощадно отбивали смертельную дробь…

И вдруг из этого кромешного ада, как в сказке, выскочил маленький всадник и, перелетев через забор, помчался по картофельному полю.

Растерявшись, немецкие солдаты не сразу открыли огонь по Мишке.

Пули не догнали его.

…Яростно взревели моторы. Солдаты молча перемахнули через ядовито-зелёные борта, и тупорылые машины одна за другой, убыстряя ход, промчались мимо ошеломлённых беженцев.

Когда за деревней скрылась последняя машина, толпа бросилась к месту расстрела.

А Юта сидела на возу, уставившись огромными синими глазами куда-то в поле, и всё ещё не верила в то, что сейчас видела. Потом она закрыла глаза ладонями и, сжавшись, уткнулась лицом в узел…