Деревня Дубки, в которой жил Николай Алексеевич Воронов, была похожа на большинство деревень Псковщины: несколько десятков домиков, крытых дранкой или черепицей, с крашеными скамеечками под окнами, обступали с обеих сторон глинистую дорогу, которая в дождь расползалась так, что ни проехать, ни пройти; за домиками - сады, огороды, обнесённые частоколом; а за ними - до самого леса поля, холмистые, с низкими лощинами, с овражками, с грядками камней вдоль водосточных канав.

Рядом с деревней был конный завод. Два ряда бревенчатых конюшен, окружённых высоким дощатым забором, тянулись от деревенских выездных ворот почти до неглубокой разливистой речушки, в которой поили и купали орловских рысаков.

Николая Алексеевича уважали в деревне как умного, энергичного человека. На конном заводе его считали отличным специалистом; колхозники, когда речь заходила о зоотехнике-односельчанине, непременно отмечали: «Николай Алексеевич умеет говорить по-заграничному», - он хорошо знал немецкий язык.

Отец его, Алексей Владимирович Воронов, был разносторонне развитым человеком - увлекался литературой, историей, театром, музыкой, владел иностранными языками. Страстью Алексея Владимировича были лошади.

Страсть эта передалась сыну - мальчишкой он вместе с отцом часами пропадал на конюшне, в двенадцать лет не уступал отцу в верховой езде.

Больше двух десятков лет своей жизни Николай Алексеевич посвятил выращиванию орловских рысаков.

Давно бы ему можно было уйти на пенсию, да рысаки не отпускали.

К моменту прихода немцев в районный центр - городок, расположенный в трёх километрах от деревни, - большая часть лошадей осталась на конном заводе. Их не успели вывезти. Остался и Николай Алексеевич - он надеялся, что сумеет найти транспорт.

Прошла неделя, с тех пор как отгремели бои за городок, отполыхали пожары; по пустынной деревенской улице, подстрелив из пулемёта зазевавшегося петуха, проползли, лязгая гусеницами, танки - чудовища с крестами на угловатых бронированных плечах, а Николай Алексеевич всё ещё на что-то надеялся. Он да оставшиеся в деревне рабочие со своими ребятишками заботились о рысаках - их купали, чистили, гоняли на выпасы, на водопой.

Целую неделю немцы не появлялись в деревне. Все эти дни люди были в состоянии крайней растерянности, тревоги перед неизвестным. Каждый вдруг почувствовал, что всё то, к чему он стремился раньше в жизни, отнято. Чужими стали свой дом, сад, картофельное поле, лес, небо… Падала с крыши сорванная ветром черепица, гнулся в сенях крюк, на котором обычно висело коромысло, ломала рогами корова кормушку, и - удивительно? - ничего не хотелось чинить, исправлять. Только на конном заводе рабочие делали своё дело - то ли по привычке, то ли из уважения к Николаю Алексеевичу.

Варвара Васильевна и Юта поселились у Николая Алексеевича.

Юта, после того как на её глазах расстреляли цыган, очень изменилась: она осунулась, побледнела, в больших глазах застыло ожидание опасности. Напрасно Варвара Васильевна пыталась утешить её, Юта оставалась серьёзной, молчаливой, ко всему безучастной.

Она привыкла смотреть на мир беззаботными глазами; где бы она ни жила - в Ленинграде, в Петергофе, в посёлке у Варвары Васильевны, - для неё всё было ясно, открыто, просто. Чудесный, добрый мир! Но вдруг этот мир точно перевернулся. Юта смотрела на него и не узнавала: он стал непонятным, холодным, опасным.

Ночью, когда все в доме засыпали, а может быть, делали вид, что спят, Юте становилось страшно; её знобило, хотя не только в доме, но и на улице была теплынь; она с головой уходила под мягкое одеяло, зябко ёжилась, упиралась остренькими коленями в подбородок и думала… Думала о своём доме, о матери, о сестре. Иногда плакала, плакала тихо, чтобы никто не слышал. Часто вспоминала цыганёнка Мишку. Когда память рисовала Мишку, скачущего на коне под автоматным огнём, страх исчезал и появлялась неодолимая страсть быть такой же. О, если б она умела так скакать! Она умчалась бы из этого чужого, опасного мира.

Однажды вечером в деревню, урча, ворвался пыльный мотоцикл с коляской. Вёл мотоцикл немец в сером мундире и двурогой каске. Второй немец, весь в чёрном, с автоматом на груди, сидел в коляске и посматривал по сторонам. Позади водителя вцепился клещом в седло пухлый, круглоголовый человек в синей фуражке.

Мотоцикл остановился у дома Николая Алексеевича. Пухлый человек сполз с седла, покрутился на месте, кряхтя и потирая ляжки, и заковылял в дом. За ним, выставив вперёд автомат, пошёл немец в чёрном.

Николай Алексеевич удивился, увидев Максима Воронова, вошедшего в дом в сопровождении вооружённого немца.

Максим был его двоюродным братом. В городке он появился несколько лет назад, один, без семьи, и устроился на работу в райкоммунотдел. Несмотря на близкое родство, они были чужими. Дома у Николая Алексеевича Максим был всего один раз, сразу по приезде; он и не предполагал, что Максим жив - более двадцати лет не видались! Николай Алексеевич знал, что их отцы, родные братья, после революции из-за чего-то поссорились и отец Максима уехал за границу.

Украдкой скользнув бегающими глазками по столу, накрытому к ужину, Максим молча полез во внутренний карман пиджака. Он долго копался в нём, всё ниже и ниже опуская голову, но, видимо, не находил того, что было нужно. Наконец, досадливо пощёлкав языком, Максим расстегнул пиджак и вытащил из кармана пачку бумаг.

Николай Алексеевич не выдержал, спросил:

- Что это значит, Максим… - и добавил: - Петрович?

- Сейчас, сейчас… - рассеянно пробормотал Максим, рассматривая бумажку за бумажкой и запихивая их по одной обратно. - Вот она, проклятущая! - Максим развернул тетрадочный лист и подал его Николаю Алексеевичу. - Тебе адресована. Прочитай и распишись.

Николай Алексеевич взял листок. Это была повестка. Ему предлагали завтра к одиннадцати часам явиться в комендатуру.

- Зачем? - спросил он.

- Не знаю, не знаю… - Максим заторопился. - Вот карандашик… Распишись. Вот здесь, на уголке… Будьте здоровы!

- Максим, скажи… - Николай Алексеевич хотел спросить брата, почему он, а не кто-нибудь другой привёз повестку, но Максим поспешно выскочил за дверь.

- Николай Алексеевич, вас просит к себе господин майор!

Николай Алексеевич вздрогнул. Он пришёл в комендатуру за двадцать минут до назначенного часа и всё это время сидел в приёмной и думал: «Зачем бы это я понадобился немцам?»

Николай Алексеевич невольно взглянул на часы, висевшие над дверью, ведущей в кабинет коменданта, - было ровно одиннадцать. И вдруг он увидел… Максима. Не веря своим глазам - не почудилось ли? - он на миг сжал веки; нет, ему не почудилось: Максим стоял в дверях и, как-то странно улыбаясь, рукой приглашал его в кабинет. Он вошёл, невысокий, худенький, подтянутый, выставив немного вперёд седую, аккуратно подстриженную бородку. Навстречу ему из-за стола поднялся лобастый немецкий офицер с оттопыренными губами.

- Здравствуйте, Николай Алексеевич! Будем знакомы: майор Зимлер Карл Иванович, говоря по-русски. - Офицер указал на стул и любезно предложил: - Садитесь, Николай Алексеевич!

Николай Алексеевич ещё более выпрямился и только положил на спинку стула руку.

- Господин майор, он знает немецкий язык, - вставил Максим.

Николай Алексеевич поморщился.

- О! Schon! Хорошо? - удовлетворённо сказал Зимлер и, положив на стол пачку сигарет, предложил: - Закуривайте! - Говорил он по-немецки.

- Я не понимаю немецкий! - заявил Николай Алексеевич.

Из глаз Зимлера выметнулись ледяные искорки.

- Очень понятно: вы забыли… Ну что ж, бывает, - усаживаясь в кожаное кресло, продолжал Зимлер, - но беда не велика - можно вспомнить… можно вспомнить… - И вдруг он заговорил о другом: - У немецкого командования есть к вам, Николай Алексеевич, деловое предложение. Мы не настаиваем на ответе сейчас же. Обдумайте… Но… - Сунув в рот сигарету, майор взял со стола никелированную зажигалку и поднял на Николая Алексеевича прищуренные глаза. Не вынимая изо рта сигареты, он процедил: - Вы понимаете, что со старым порядком покончено. - Зажигалка щёлкнула. - Навсегда! - Он поднёс огонь к сигарете. - Великая Германия установит новый порядок. - Два его растопыренных пальца, как клешнёй, схватили сигарету и, вынув изо рта, положили в пепельницу. - Кто не захочет работать здесь, тех мы увезём. Далеко увезём… - Майор снова сунул сигарету в рот и, неожиданно быстро поднявшись с кресла, закончил: - Так вот, Николай Алексеевич, мы предлагаем вам быть управляющим конным заводом. Это большая честь! Германия ценит умных, честных интеллигентов! Мы ждём вашего ответа через три дня. До свиданья! - Зимлер по-бычьи наклонил голову, дав понять, что разговор окончен, и приказал Максиму: - Проводите!

Они вышли. В коридоре Николай Алексеевич набросился на Максима:

- Откуда они меня знают? Уж не твоих ли это рук дело?

- Почему моих? - буркнул Максим и, немного помедлив, добавил: - А хоть бы и так. Что в этом плохого?

Николай Алексеевич резко повернулся в его сторону:

- Ты у них работаешь?

- А что делать? Есть-то надо. Это, конечно, хуже, чем управлять заводом, но…

Николай Алексеевич вспыхнул, приняв последние слова Максима за оскорбительный намёк, и, не попрощавшись, сбежал с лестницы.

Максим оторопел:

- Обожди, провожу!.. Потолкуем!..

Но Николай Алексеевич, даже не оглянувшись, свернул за угол…

Предложение Зимлера, предательство Максима - всё это обрушилось на него внезапно. Он не шёл, а бежал все эти три километра, будто дома его ждало успокоение.

Николай Алексеевич издали увидел людей, собравшихся у его дома. «Ждут меня. Зачем ждут?» - с раздражением подумал он, но тотчас же понял, что сердится на односельчан напрасно: не простое любопытство привело их к его дому - они волнуются и за свою и за его судьбу, им не терпится знать, что делается там, у них, чего от них ждать впереди. Его, видимо, заметили: из дома выбежала Юта, а немного погодя на крыльце появились Варвара Васильевна и Павел Петрович Хрупов, высокий седой человек в украинской рубашке, подпоясанной широким ремнём. Учитель географии Павел Петрович был давним другом Воронова, поэтому нередко приходил к нему в гости, однако, увидев его сейчас, Николай Алексеевич удивился: он знал, что школа давно эвакуировалась.

Люди встретили Николая Алексеевича молчанием.

- Здравствуйте, - произнёс он и, подойдя к крыльцу, опустился на ступеньку.

К нему подсел Павел Петрович. Закурив, сказал добрым басом:

- Ну вот… Цел и невредим. Слушаем, Николай Алексеевич, говори.

- Ты чего ж это не уехал, Павел Петрович?

- Так получилось, - неопределённо произнёс Хрупов.

Николай Алексеевич рассказал о встрече с майором Зимлером.

- Зимлер… Уж не тот ли барон Зимлер, который цыган расстреливал? - спросила Варвара Васильевна.

- Тучный, лысый, толстогубый, хорошо говорит по-русски.

- Он! Он, дедушка! - воскликнула Юта.

- Выходит, не сегодня-завтра они будут у нас, - сказал кто-то глухо.

Несколько минут прошло в молчании.

- Ну что ж… - наконец вымолвил Николай Алексеевич и встал. - Обедать пора. Я что-то проголодался. Идём, Павел Петрович. Посмотрим, чем нас угощать станут.

- От угощения не откажусь, - сказал Хрупов.

За столом разговор зашёл о предложении Зимлера. Первым начал Павел Петрович.

- Что ж ты, Алексеевич, решил? - спросил он и подул на ложку с обжигающим картофельным супом. - Через три дня он ответа потребует.

- Я ему отвечу. Так отвечу, что… - Он не договорил, но и так было ясно: от управления заводом он откажется.

Павел Петрович сделал вид, будто ему это неясно. Он даже притворно улыбнулся:

- Я чувствую, Юта за то, чтобы не соглашаться. Так, Юта?

- Ни за что не соглашайтесь, дедушка! - решительно сказала Юта.

- Что с тобой, Павел Петрович? - удивился Николай Алексеевич. - Ты думаешь, что я могу… Да нет, ты просто шутишь!

- Как тебе сказать… - неопределённо произнёс Хрупов и вдруг обратился к Юте: - Вот возьмёт этот барон Зимлер да и угонит тебя в Германию. Что тогда?

- А я убегу, - простодушно ответила Юта.

Павел Петрович усмехнулся:

- Во-первых, это не так просто, как тебе кажется. Поймают… Поймают, к стенке поставят и… как тех цыган.

- Ну и пусть! - Лицо Юты побледнело.

- «Пусть», говоришь? А какая нам с тобой от этого польза?..

В сенях послышались шаги. Кто-то долго топал сапогами, будто стряхивал снег. Наконец дверь отворилась. Вошли мужчина и женщина. Переглянувшись между собой, извинились.

- Так что мы от общества… - начал было мужчина и запнулся.

- С просьбой к вам, Николай Алексеевич… - продолжала женщина.

Но теперь мужчина перебил её:

- Может, мы и неверно что решили…

Дальше так они по очереди и говорили - фразу женщина, фразу мужчина:

- Перебиваться ведь как-то надо…

- Не вечно ведь…

- Пришлют на завод какую-нибудь дрянь…

- Наплачешься…

- С вами бы оно покойней было…

- Свой человек. Знаем…

- Мы просим, значит, вас…

- Примите директорство над заводом…

- Значит, не немцы, а мы даём вам эту должность…

- Уважьте, не откажите, Николай Алексеевич.

Они замолчали и посмотрели на Николая Алексеевича, а он сидел, совершенно сбитый с толку, не зная, что ответить. Он хорошо знал их, Демьяна и Марью Спиридоновых, скромных, честных работников завода, отказавшихся эвакуироваться только потому, что мать Марьи доживала последние дни, лежала пластом на печи и тревожить её было нельзя. Он, наверно, рассердился бы на них или резко возразил бы им, если бы не слова Демьяна Спиридонова: «Мы от общества».

Наступило тягостное молчание, которое привело Николая Алексеевича в полное замешательство. Как поступить? Хоть бы кто-нибудь подсказал разумное решение! Павел Петрович мог бы, но он уткнулся в тарелку, всем своим видом говоря: «Это меня не касается».

Николай Алексеевич встал, подошёл к печке, снова присел к столу, передвинул с места на место тарелку с супом. Рука машинально потянулась к плетёнке с хлебом.

Спиридоновы ушли. За ними тоненько скрипнула дверь, но Николаю Алексеевичу показалось, что дверь взвизгнула.

- Ну же!.. Павел Петрович! - очнувшись, воскликнул он.

- Не знаю, не знаю. - Павел Петрович поднял руки с растопыренными длинными пальцами и замотал головой. Он словно нарочно решил сегодня помучить Николая Алексеевича.

- Я буду ваших коз пасти, дедушка, - вдруг заявила Юта. - С утра и до вечера. Можно?

Павел Петрович тяжело вздохнул, затем встал и, поблагодарив за обед, сказал:

- Через неделю, Алексеевич, приду к тебе наниматься на работу. Примешь меня чернорабочим. Вот так. А пока прощайте, люди добрые! - И ушёл.

Юта выпустила из хлева коз, легко подтолкнула ладонью ту, которая пыталась поймать губами кончик её пояса, и со словами: «Пошли, Мушка» - направилась к дороге. Козы последовали за ней.

Кажется, этих двух коз невозможно было отличить одну от другой: обе чёрные, лохматые, бокастые, безрогие, длинноногие, обе имели одинаковую кличку - Муха. А вот Юте даже трудно было сказать, чем они похожи - одна упрямая, ленивая, нелюдимка, другая ласковая, послушная, - и называла она их по-разному: первую Мухой, вторую Мушкой.

От ворот Юта погнала коз мимо конного завода, по дороге, идущей к водопою. Третий день после обеда она пасла коз в ложбине недалеко от водопоя, хотя вряд ли кому могло понравиться там: трава худосочная, притоптанная, то ли дело в её любимом узеньком овражке! А каково всё время видеть густую паутину из колючей проволоки вокруг заводского забора и знать, что где-то там скрыт пулемёт!

И всё-таки Юта погнала коз к водопою. Через полчаса она увидела заводских мальчишек, которые всегда после обеда поили лошадей. Всё-таки мальчишки были неважными наездниками: сидели на конях некрасиво, откинувшись назад и широко расставив ноги, поэтому мотало их, горемычных, по лошадиным спинам из стороны в сторону; чтобы не грохнуться оземь, такой горе-наездник, накрепко вцепившись в поводья, тянул их к себе с силой невероятной, будто задался целью прикрутить к спине голову бедного коня или, на худой конец, стащить с его морды уздечку.

Вдруг на дороге, там, где начинался забор, появился бе- логривый конь. Он словно вырос из-под земли и, не задерживаясь, ринулся вслед за мальчишками. Юта затаила дыхание. Вот почему она здесь, а не в своём любимом овражке, - на коне сидел Николай Алексеевич.

Бег коня был свободным и ровным, красивые ноги он выкидывал вперёд даже с какой-то небрежной лёгкостью, будто и не нёс на себе седока.

Догнав мальчишек, конь неожиданно остановился, круто вскинул голову и, лязгая удилами, заплясал на месте.

- Ух ты! - невольно воскликнула Юта, а про себя подумала: «Совсем как Мишка! - И огорчённо вздохнула: - Я так никогда не научусь».

Успокоив коня, Николай Алексеевич приподнялся на стременах и помахал Юте рукой. Юта, ответив ему тем же, повернулась к козам.

- Пошли, Мушки, на наше место, - негромко сказала она и зашагала по берегу туда, куда текла небыстрая речка.

Она не видела, какой улыбкой провожал её Николай Алексеевич. Улыбка была хорошая, тёплая, но с хитринкой. Угадал Николай Алексеевич Ютины мысли. Ему было ясно, почему девочка после обеда выбирает самый длинный путь до пастбища.

…Идёт Юта по берегу и думает, не даёт ей покоя одна мысль: эх, если бы научиться ездить верхом! Вскочила бы она в седло, пригнулась к выгнутой шее коня, взмахнула бы плёткой, как Мишка-цыганёнок, и полетела бы по полям, дорогам, прочь отсюда, домой, к своим… Вот только будет ли слушаться её, Юту, сильный конь? Да и кто её научит… Попросить разве дедушку? Он скажет: иди на завод. А она, Юта, не будет работать на тех, кто убивает. Она лучше с голоду умрёт. Она не понимает, почему это и дедушка, и тётя Варя - учительница! - и Павел Петрович - учитель! - пошли на завод. Не понимает и сердится на них… Вот только научиться ездить верхом надо… А что, если… Нет, она работать на них всё равно не будет… Впрочем, пусть думают что угодно… Она-то лучше всех будет знать, зачем пошла на завод. Вот научится и… Коня самого быстрого с завода уведёт - он же наш, - а дома мама скажет, куда его надо сдать… Подойдя к овражку, Юта остановилась и посмотрела на коз. Они опередили её и теперь медленно брели по лугу, выискивая и на ходу срывая сочную, зелёную траву.

- Убегу! - вслух подумала Юта.

Ей захотелось сейчас же пойти к дедушке и попроситься на завод. И как это она могла до сих пор сидеть в этом скучном овраге!.. Чего нашла в нём хорошего… Слева гора, из-за которой даже деревни не видно. Посредине нелепо торчит воткнутая в землю голая одинокая жердь с какой-то нескладной загородкой вокруг - видимо, когда-то здесь стоял стог сена, но то было когда-то… Справа скучная речка, которая и шуметь-то по-настоящему не может - бормочет, как сердитая старуха. А дальше скучнейший лес, в котором и птиц-то нету, не говоря уж о зайцах или о медведях.

Она медленно подошла к козам, щипавшим траву около стоговища, рассеянно похлопала ладонью по спине Мушку и, когда та боднула её безрогой головой в колени, сказала, растягивая каждое слово:

- Ничегошеньки ты не понимаешь. Потому что… - Она постучала пальцем по козьему лбу, а Мушка, решив, видимо, что с ней играют, стала ловить палец влажными губами. - Потому что ты глупенькая, неразвитая. Знаешь, что я хочу?.. (Коза коротко проблеяла.) Знаешь? Нет, ты не знаешь… Сказать, а? Сказать?.. - Она помедлила. - Я хочу… - Юта, подобрав подол ситцевого платья, ловко взгромоздилась на спину козе и воскликнула: - Вот что я хочу!

От неожиданности коза брыкнула задними ногами, и Юта чуть не перелетела через её голову; потом коза будто успокоилась: повертела головой и, видя, что седок не слезает с её спины, безразлично уткнулась мордой в траву.

- Давай, Мушка, прокати! Только потихоньку. - Юта пошлёпала козу по холке. - Ну прошу тебя, Мушка!

Мушка подняла голову и вдруг засеменила по лугу.

Юта припала к козьей шее и ухватилась за неё.

Коза убыстрила шаги.

Юта, растерявшись, отчаянно заколотила ногами по бокам козы и испуганно заговорила:

- Тихо, Мушка, тихо… Ой, куда же ты? Стой!.. Стой!..

Но на козу словно рой жгучих ос напал: помотав на ходу головой, она очумело шарахнулась к реке; перед зарослями орешника, которым был покрыт берег, она резко повернула назад и, выставив, как бодливый бык, вперёд голову, бросилась к стоговищу. Юта больше не пыталась остановить козу. Вцепившись руками в её шею, а ногами в бока, она напрягала все силы, чтобы только не упасть.

Когда до стоговища оставалось несколько шагов, Юта подумала: «Сейчас остановится. Не кидаться же ей на загородку», - но перед самой загородкой Юта невольно закрыла глаза. И вдруг что-то больно ударило её по рукам и ногам, а через мгновение она почувствовала, что лежит на траве. От испуга - не увидел бы кто! - она сразу же вскочила, поправила сбившиеся волосы, отряхнула платье и посмотрела на стоговище. К её немалому удивлению, Мушка мирно пощипывала траву за загородкой и косила на неё глазом. В одном месте сучки на нижней и на верхней жёрдочках загородки словно обросли чёрной козьей шерстью…

- Всё равно научусь! Вот! - Юта показала козе кончик языка и потёрла ушибленные места ладонью.