Эффективность — это способность системы производить больше всего полезного с меньшими затратами.
У человеческой группы нет другой идеи, кроме как жить-быть. Обычно Х ради Х означает спектакль. Жизнь ради жизни — это исключение, потому что это базовое. Поэтому для человеческой группы задача стоит не как «быть или не быть», а как быть эффективно.
Эффективность человеческого сообщества — понятие многомерное; обычно эффективность оценивается в контексте, которым является мир сражающихся наций. Но чтобы добиться победы, нужно добиться эффективности только по отдельным областям. Поскольку области успеха для наций рекомбинативны, как и для людей, нельзя добиться успеха во всем. Нации в борьбе за ресурсы точно так же становятся «специалистами». Далее они программируют себя на отдельные виды эффективности, потом включается фактор инерции, а далее становятся узкоспециализированными. На следующем витке развития, когда условия победы меняются, узкоспециализированные нации терпят поражение. Потому что из специализированный свиньи не сделать универсального кабана.
Стремление к эффективности становится машинной программой нации, превращающейся в массу. Нацию и массу даже можно различать по степени приверженности программе, живая нация программе не привержена, у нее больше свободы. Программа есть результат накопленной инерции, а живая нация не успевает инерцию накопить.
Для повышения эффективности требуются специалисты и связанная с ними система разделения труда. Это в числителе. В знаменателе идет сокращение издержек, для этого нужны концентрация, поскольку оптом дешевле, унификация, поскольку позволяет повышать количества деталей и снижать те же издержки на них. Вообще-то обычная, добрая мечта директора завода.
Но концентрация ведет к монополизации. А согласно Марксу, норма прибыли постоянно падает, а когда она падает ниже допустимой нормы, она начинает регулироваться и распределяться. Затем концентрация-монополизация ведут к естественному и закономерному социализму, поскольку регулировать и распределять — это он и есть. А от социализма один шаг до тоталитаризма, и далее к жизни насекомых.
Унификация
«Капитализм в своей основе хочет, чтобы люди были взаимозаменяемыми винтиками, а различия между ними, например, по признаку расы, обычно не признаются им … В долгосрочной перспективе вы можете ожидать, что капитализм обязательно будет антирасистским — просто потому, что он античеловечен. А раса, на самом деле, является человеческой характеристикой и я не вижу причин, почему это должно считаться чем-то отрицательным. Таким образом, идентификация, основанная на расе, мешает базовому идеалу капитализма, согласно которому люди должны быть доступны, как потребители и производители, они должны стать взаимозаменяемыми винтиками, которые будут покупать все это барахло — это их конечная функция, и любые другие свойства, которые они могут иметь, являются неактуальными.»© Noam Chomsky
На самом деле капитализм ничего не хочет. Просто есть система, а у системы есть точка притяжения — аттрактор. Директор завода должен хотеть того же, что приписано к «хотению» капитализма. Потому что если чего и хотеть, то только повышения эффективности. И то не хотеть, а унаследовать направление в виде инерции.
Схема, которая таким образом применяется обычно к товарам, реально подходит к любым системам. На товарах она рассматривается обычно и проще. Но она отрицает не только расу, например, но и вообще все человеческое-не-одномерное. Схема эта используется и работает и для армии, и для городов, и для корпораций, и для наций, и для цивилизаций. Потому что оптом действительно дешевле, и противопоставить этому нечего. Большие превосходят маленьких не только по размеру, но и по множеству других параметров эффективности. И при этом еще и растут.
Таким образом, по направлению к получению эффективности, причем не человеческой, а машинной, задается инерция для цивилизационной сверхсистемы и ее подсистем. Эта инерция не может быть остановлена ни во времени, ни в охвате — она распространяется на людей и определяет, как им жить для повышения эффективности. Естественно, не эффективности людей, а эффективности машинных систем. А эффективность машинных систем определяется снова машинными системами — через формализованные параметры.
Дешевле становятся не только товары, но и люди. А если ради эффективности товара жертвуют его качеством, что в поздней цивилизации происходит повсеместно, то падает и качество людей. Качество людей не формализовано. Если кто-то выпустит по своей вине бракованную, но даже не вредную колбасу — у него будут серьезные проблемы. За выпуск бракованного ребенка наказания нет. Нет формализации, нет критериев, нет вообще понимания.
Стандартизация позволяет снизить затраты и повысить выход продукта. В результате всё начинают стандартизировать. А потом начинается инерция стандартизации. На стадии инерции начинается стандартизация мыслей и людей. Действительно, самый радикальный способ стандартизации потребления — это стандартизация запросов.
Современный мир изо всех сил стремится, даже тогда, когда он декларирует, что следует за наукой, к единственной цели — к развитию промышленности и механизации. И таким образом, стремясь подчинить себе материю и поставить ее себе на службу, люди в конечном итоге, как мы отметили в самом начале, лишь становятся ее рабами. Они не только ограничили свои интеллектуальные претензии — если о существовании таких претензий сегодня вообще можно говорить — изобретением и конструированием механизмов. Они кончили тем, что сами превратились в механизмы. Не только ученые, но и техники, и даже рабочие проходят специализацию, столь восхваляемую сегодня некоторыми социологами под видом «разделения труда». И это окончательно лишило рабочих возможности разумного труда. В противоположность артизанам и артельщикам прошлых времен они превратились в простых рабов механизмов, с которыми они составляют единый блок. Чисто механическим образом они вынуждены постоянно повторять определенные движения, всегда одни и те же и выполняющиеся в одинаковой последовательности, чтобы избежать малейшей потери времени.© Рене Генон, Кризис современного мира.
Нормы и стандарты вводятся из благих побуждений. Но в сумме они ведут к тому же состоянию узкой стандартизации. Через стандарты и нормы стандартизируются сначала товары, через товары стандартизируются фирмы, а через стандартизацию фирм стандартизируются люди. Нестандартная мелочь ликвидируется. А потом и вся оставшаяся мелочь ликвидируется. В отраслях остаются монстры-монополисты, по масштабу равные отраслевым министерствам. Стандарт — это один из главных инструментов монополизации, поскольку он ужесточается, пока не остается только один победитель. Унификация происходит всегда, как процесс притирки элементов в результате их взаимодействия. Но унификация каждый раз происходит на уровне ниже предыдущего. Потому что с одной стороны падает качество человеческого материала вообще, а с другой специалисты всё более отдаляются и могут понимать друг друга только уровнем ниже. И унификацию всё время приходится проводить заново — и каждый раз уровнем ниже. В моменты создания наций для понимания достаточно унифицировать язык. Но чем дальше, тем больше элементов жизни унифицируется, к концу инерция процессов заставляет унифицировать всё — кстати, нереализуемая, и только уничтожающая живое разнообразие задача. Что важно, все элементы унификации — по отдельности это в общем правильные, естественные, неизбежные действия; только в совокупности они ведут к цивилизационной катастрофе. В основном потому, что унификация людей оказывается неизбежной, и унификация людей ведет к катастрофе человеческого начала во всём.
Борьба за понимание
Демократический процесс есть пространство договоренности свободных людей ©, есть борьба общественных групп за свои интересы; но когда люди не могут договориться даже о групповых интересах, когда они настолько разные, что утрачивают общества, то демократический процесс естественным образом становится невозможен. Просто обычно режимы добивают демократические процессы, когда те утрачивают силу; а иногда кажется, что происходит наоборот — что режимы уничтожают здоровые демократические процессы (Такое возможно только для маленьких систем вроде греческого полиса). Режим — он же продолжение этого же демократического процесса, процесс един, он вырастает в нем, а не прилетает с Марса. За демократическими процессами стоят общества; эти процессы и есть проявления обществ. Без обществ эти демократические процессы — пустые формы, карго-культы.
Универсальные люди с универсальным интеллектом друг друга обычно понимают, и унификация им не нужна; через общий-универсальный интеллект они и без того достаточно унифицированы, как минимум достаточно, чтобы понимать друг друга. Изначальная причина унификации — слишком разные люди. Процесс унификации запускается еще на ранней стадии, в процессе незавершенного формирования нации — чтобы добавить в нацию больше людей и сделать ее больше и сильнее. А сами разные люди появляются чисто как специалисты; специалистов и приходится унифицировать как людей.
Далее начинает расти вариабельность наций, и, следовательно, растет разброс параметров. Руководители этих наций чувствуют, что разброс параметров становится слишком большим, и из соображений общественного блага вводят дальнейшие унификацию и стандартизацию людей, чтобы люди друг друга понимали и нация не развалилась. Процесс набирает инерцию; потом он не может быть остановлен, но об этом сначала не думают.
Людям стараются давать одни и тот же минимум знаний, чтобы они лучше друг друга понимали. Сначала унификация проводится успешно; это и уровень синхронизации языка, и уровень поведения, и уровень начальной научной информации. Но далее унификация поднимается на следующий уровень сложности, где сами унификаторы уже не могут понять унифицируемое — потому что они тоже люди своего времени и люди оригинальные. Унификация начинает где-то не срабатывать, а где-то идти не туда, не в те области, которых они нужна и возможна; процесс выходит из-под контроля, возникает программа, которая задает направления. А если в процессе унификации допускается ошибка — а на сложном уровне она всегда допускается — это вызывает понимание этой ошибки массой и ведет к сопротивлению унификации. А в самом конце процесса люди становятся еще более разными, что перестают понимать саму информацию унификации, процесс увеличения разброса продолжается. Бесполезность унификации уже начинает пониматься всеми — на уровне заявлений, но остановить ее не получается. Не получается, потому что уже получается масса, а в массе уровень понимания стремится к нулю, а унификация проводится уже самой массой на уровень массы, так что вопрос направлений унификации пропадает.
Как инерционный процесс, как остаточная программа унификация сохраняется и проводится уже не волей, а инерционно, и непонятно, кто её проводит. Процесс унификации теряет изначальный смысл и становится машинным, ориентированным на самоценность унификации; как и любой процесс.
Массовое общество — общество притирки и усреднения, поскольку все смотрят на всех, масса на массу; причем усреднения каждый раз на уровне ниже предыдущего — вследствие линейных хронических деградации и дегенерации.
Универсальное человеческое, которое было изначальным, сначала утрачивается с ростом специализации-вариабельности, а потом возвращается на уровне ниже в в виде универсального-унифицированного-массового. Соответственно еще и одномерного. Заодно выкидывается множественная иерархичность, кроме единственной иерархии деньги-власть-потребление, определяющей одномерность.
Первые специальные люди, первое их условное поколение не сильно отрываются-отличаются от универсальных людей и потому все понимают друг друга.
Для дальнейшего понимания специальных людей нужно множество универсальных людей. Два разных специальных человека друг друга не поймут, поскольку особенности у каждого свои, и поэтому множество универсальных людей служат множеством переводчиков для специальных людей.
С тем, как особенности увеличиваются, появляется необходимость в переводчиках, которые бы обеспечивали, чтобы универсальные люди понимали людей специальных. Число переводчиков возрастает многократно.
С тем, как особенности увеличиваются далее, возникает необходимость в многоступенчатом переводе, что оказывается невозможно обеспечить. Масса имеет низкий интеллектуальный потенциал даже для того, чтобы понять хотя бы первых специальных людей. А понимать через перевод оторвавшихся от массы специалистов, еще и со своей ушедшей в специализацию терминологией, и еще со своими психическими особенностями понимания — это невозможно. (Пример — современная философия.) И сами переводчики становятся настолько специалистами, что и их самих приходится переводить. Понимать становится невозможно и для массы, и для других специалистов, и для специалистов по общим вопросам, и в финале — для специалистов по тому же самому вопросу.
Сначала, в средние времена, ставится задача: «Это надо перевести на человеческий язык». А потом, ближе к концу, появляется контр-вопрос: «На какой именно человеческий язык?»
В самом конце уже каждый представитель массы начинает выражаться своими собственными абстракциями, ассоциациями и ретроспекциями. Чтобы люди понимали друг друга, появляется бытовая версия языка, упрощенная, вроде вульгарной латыни. Но в один моменты и эта система разваливается, люди расходятся еще дальше, и ее перестают понимать. И если кто-то со стороны не навяжет язык, то у каждого рода появляется свой язык. Абстрактное общение вообще перестает быть возможным, социальное — с трудом.
Специалисты — это люди-детали и люди массы. Например, поставлена какая-то проблема. Люди-детали видят в проблеме разные детали, и исходя из видимых деталей определяют приоритеты в решении всей проблемы, и у всех детали разные, потому что в головах разные детали; целого они не видят. Люди массы не обладают способностью различать главное и второстепенное, и аналогичные категории, и каждый видит в проблеме свое главное, которое кажется. Люди массы ограничены, и в силу ограничений каждый человек массы не видит каких-то отдельных деталей проблемы. В сумме их представлений о проблеме получается не описание и не решение проблемы, а шум, потому что чужие решения для людей массы не видимы. Специалисты могут рассказывать о проблеме с одной стороны, которую увидел их участок интеллекта, и чтобы принять решение и упорядочить их мнения, нужен человек-интегратор, а специалисты, как представители массы, сделать этого не могут. Такая проблема при подходе приводит к тому, что для управления специалистами выделяются специальные люди — чиновники и управленцы. В жизни систем — государств и корпорации — это фактически целая стадия, тоже поздняя и социалистическая. Но это помогает тоже на ограниченном участке, а далее взаимопонимание исчезает.
Тоталитаризм
Тоталитаризм — закрытая и неподвижная социокультурная и политическая структура, в которой всякое действие (от воспитания детей — до производства и распределения товаров) направляется и контролируется из единого центра.© 1952, США политологический симпозиум.
Тоталитаризм — это экспансия одномерности.
Тоталитаризм — система победивших специализации, универсализации, унификации, стандартизации, в структурах и людях.
Тоталитаризм — это продолжение стандартизации, расширение ее на мозги людей.
Тоталитаризм — это высшая и последняя стадия социализма как системы регулирования и распределения, распространения машинного регулирования на людей.
Для производства унифицированных товаров должны быть унифицированные люди, которые эти товары купят под влиянием унифицированной рекламы. Тоталитаризм решает эту последнюю проблему — создание людей, соответствующих машине.
Тоталитаризм как система реализуется на средней и предпоследней степенях унификации. Тоталитаризм — это и есть такая унификация, когда жестко задаются рамки одинаковости. Тоталитаризм — это не обязательно власть личности-диктатора, главное — это власть унифицирующей программы. Идеи тоже унифицируются, идеология остается только одна. Потом остается одна идеология деидеологизации.
Удерживать всё множество сложных процессов под контролем можно только недолго. Разность людей ведет не только в взаимному непониманию. К развитию ведет тоже она. Развитие тоталитарных систем останавливается в течение одного поколения. Но обрушение происходит даже не от остановки, а больше от того, что сами представители правящих классов тоже становятся достаточно разными и им перестает нравиться власть программы, которая может их совершенно случайно ликвидировать — за то, что они слишком разные. Тоталитаризм происходит из неизбежности унификации и потому сам неизбежен для больших систем — как стадия развития-деградации. Бывает, что правящие классы даже свергают свой собственный тоталитаризм — но он неизбежно возвращается. Единственное, как его можно прогнать насовсем — это разрушить систему до мелких деталей. Чем меньше система, тем меньше она подчиняется правилам, потому что менее инерционна.
Что вверху, то и внизу. Только так возникают стабильные социальные состояния. Тоталитаризм идет не только сверху, в той же степени он идет снизу, от человека массы. В человеке тоталитаризм происходит из ограниченности. Когда мир вдруг резко и неожиданно расширяется — что как раз переживалось в начале 20 века — в напуганном сознании людей возникает идея упорядочивания. Когда эта идея встречается с системной тенденцией к упорядочиванию — тоталитаризм рождается, и переплетение частного и общего становится настолько тесным, что люди становятся тоталитарными в мышлении. И даже если тоталитаризм вдруг отменяется сверху, снизу он остается. И каждый человек оказывается маленьким генератором тоталитаризма.
Власть-деньги-потребление в одном месте — так было часто и это нормально. Идея одномерности в том, что все эти величины — власть, деньги, потребление, секс — без ущерба пересчитываются друг через друга и конвертируются друг в друга. Все остальные явления мира пересчитываются в эту универсальную валюту. Такая одномерность в восприятии и есть истинная одномерность.
При тоталитаризме все эти ценности еще и объединяются в высшей точке управления. Все ценности становятся конвертируемыми и в сознании каждого человека массы, и в социуме, и на вершине социума. Власть делает деньги, деньги делают власть, потом все сливается неразделимо во власть-деньги.
Тоталитаризм обычно вводится для борьбы с противником в гражданской войне, особенно в холодной гражданской войне. Когда противник уничтожен, в тоталитаризме нет необходимости, но масса рассматривает его как естественную и комфортную форму жизни — он еще и становится инерционным. Но выражает себя масса только через психозы, собственно наладить жизнь масса не может и требует этого от режима. Для этого режиму нужны тоталитарные полномочия.
От тоталитарного государства — путь идет далее к тоталитарному обществу, для которого тоталитарное государство естественно. Всё это поздняя жизнь нации и переход к необществу.
Тоталитаризм не может без массы. Потому что тоталитаризм — это применение машинных методов к людям, а если люди не находятся в состоянии массы, то эти машинные методы они будут жестко отвергать.
В массовом необществе все люди разные. В результате плохо понимают друг друга. В результате чувствуют одиночество. В результате начинают искать кого-то для борьбы с одиночеством. Окружающие люди не подходят, потому что слишком разные и нет понимания. Остается только вождь. Кстати, настоящий вождь совсем не обязателен, более, в позднем массовом необществе он невозможен. Но масса вполне может удовлетвориться артистом в роли вождя. Настоящие вожди бывают только в короткий момент перехода от нации к массе.
В до-массовом мире миллионеры крайне редки. Когда нет массы, продавать товары сложно: опт маленький. И делать сложно. Власть и деньги разделены; и власть вполне может захватить деньги.
А в мире масс деньги и власть переплетены в одно, что создает их относительную безопасность. Масса стандартизирована, и в потребностях тоже, и это позволяет делать состояния за счет массовых продаж массе. Отсюда появляются миллионеры.
В прежнем мире если кому-то не нравится товар, для него делается другой. В новом мире никто другой товар делать не будет, поскольку разница в цене между оптом и индивидуальным производством будет несоизмеримой. Поэтому людям придется подстраиваться под товар, ломать себя, если товар им не подходит. Что людям использовать и что носить — будет определять товар, а каким будет товар — будет определять программа усреднения. Это обычно называется «рынок решит», но поздний рынок только навязывает — в этом и есть его решение. Сначала это касается материальных товаров, потом переходит на нематериальное потребление, а потом вообще в сферу идей — но это уже тоталитаризм.
Люди не смогут покупать товары, которые им нравятся, поскольку это будет стоить несоизмеримо дорого. А те, у кого будут деньги, будут спокойно относиться и к стандартным товарам. Так что унифицированный халат пойдет на все случаи жизни — он не просто так прижился на руинах прежних цивилизаций. Второй момент — одежда выражает внутреннюю структурированность человека. Если человек носит «чужую» одежду, это будет вводить в заблуждение. Со временем представление о внешнем структурировании будет разрушено. А внутреннее разрушится с падением общего качества.
Концентрация эффективна: остаются только условные Амазон и Волмарт. А когда они останутся в одиночестве, их придется регулировать, что есть финальный социализм по Марксу. И финансовые поступления от них — тоже регулировать и распределять. Вся разработка вещей тоже будет сосредоточена в одном пространстве, в неформальной сверхкорпорации, и по разработке каждого направления будет один-два мировых специалиста.
Не всё, что производят люди, является товаром. То, что не востребовано, назвать товаром сложно. Масса следует за создателями успешных товаров. Но создателей успешных товаров создает масса покупателей. А массу покупателей создают успешные производители товара.
Товар может быть навязан, но если он не соответствует глубинным чаяниям множества людей массы, он не удержится даже при навязывании. Таким образом происходит приход к единому стандарту успеха — товар приходит к успеху через массу и масса приходит через товар. В сумме автор (в том числе товара, а иного и нет) должен быть успешен, чтобы масса его слушала, и наоборот. Это приход к одномерности власть-деньги-потребление, что есть теперь одно. Начало сливается с концом в одно нечто неразделимое.
Тоталитаризм неизбежен, поскольку он происходит из неизбежного — стандартизации, унификации, стремления к пониманию, стремления к порядку, страха все усложняющегося мира в мозгах, становящихся все меньше.
Ближе к концу всё становится тоталитарным — даже либерализм. Даже анти-тоталитаризм. И путь идет от политкорректности к лагерям политкорректности. Чисто для примера:
Любой режим политического Модерна глубинно тоталитарен — будь то фашизм, коммунизм или либерализм.© Агамбен.
А постмодерна, можно добавить, тем более.
Система управления всегда приходит к тому, что системой управляют спецслужбы — люди невыбранные и неизвестные. Потому что у них больше всего свободы, и когда другие из-за программ и структур действовать уже не могут, у спецслужб эти свободы еще остаются. Спецслужбы — это или последняя стадия, или посмертная стадия, поддерживаемая извне.
СССР и фашистские режимы Италии-Германии были образцами будущих систем. Только слишком светлыми и романтичными. В этих режимах утопия и антиутопия существовали параллельно. Потому что еще были живы остатки наций, они и задавали светлые моменты. Будущий реальный и последний для цивилизации тоталитаризм будет лишен какого-либо идеологического обеспечения, он будет чисто потребительским. Сажать будут не только за антифашистскую или антикоммунистическую мечту, но и за мечту о чем-то человеческом и не товарном. За выход за пределы товара. А в подполье будут собираться безумные люди, которые будут говорить о человечности режимов Сталина и Гитлера.
Масса соответствует всему массовому, в том числе массовому производству и массовому уничтожению. Возможность массового производства и потребления создает массу. Вершина массового производства-уничтожения — это массовое производство расстрелов.
Поздние общества похожи. И эта похожесть возникает как следствие естественного хода событий, в том числе решений, которые естественным образом принимаются. А принимаются, поскольку уровень людей не дает им заметить ущербный элемент этих решений. Позднее общество имеет максимальный момент накопленной инерции; решения, которые принимаются, — принимаются в соответствии с инерцией, и принимаются людьми, сознание который действует инерционно. Собственно, решения даже не изобретаются, они даются инерцией, решения уже готовы. Инерция в машинах и людях, если таковые еще остаются к этому моменту, переплетается до неразделимости и инерционного обеспечения инерции. Когда этот момент достигнут, остановить систему уже нельзя, она обреченно идет к своему концу, и совершенно бесполезно требовать ее остановки. Это уже машина, можно только убежать. Если можно.
В поздние времена народов нет никакой разницы, есть ли демократические механизмы свободы в стране; структуры в эти времена накоплены уже в сознании людей, и сами поздние люди мыслят структурами и не понимают свободы. Поздние борцы за свободу против тоталитаризма, если присмотреться, мыслят тоталитарно.
Тоталитаризм — это не дефект, это не баг цивилизационной системы. Это закономерный её результат и финал.