Отчуждение прибавочной стоимости в мире, где можно очень легко прогореть — наверно, уже не самая большая проблема для тех, у кого её можно изъять только теоретически. Отчуждение от результатов труда — это серьезнее, но поскольку эти результаты — обычно детали, то их тоже не особо жалко. Отчуждение времени — да, это уже серьезнее, и за время стоит бороться. Отчуждение времени — это уже несомненно отчуждение натурального и человеческого — от человека.

Слово «отчуждение» применяется, когда речь идет о лишении чего-то естественного, и обычно более естественного, чем прибавочная стоимость. На стоимость это было распространено уже с натяжкой. Речь о натуральном, о природном, о неотчуждаемых правах. Вроде права матери на ребенка и праве ребенка на мать. Это как-бы неотчуждаемое — от природы или от Бога. Отчуждать нельзя — аксиома.

Итак, дальнейшие варианты отчуждения, в дополнение к Марксу: производимые операции становятся все проще, что отчуждает трудящегося от результата труда, о котором он может даже не догадываться. Это добавляет механицизма и делает более машиной. Когда-то приспособления позволяли убрать самый низкоквалифицированный труд; его и убрали, где можно. Роботы отчуждают от человека в первую очередь высококвалифицированный труд. Умная машина делает айфон, а глупый человек упаковывает его в картонную коробку. А другой столь же глупый человек этим айфоном пользуется. Все при деле. Разумеется, на самой вершине находятся специалисты, но у них подобное разделение труда. Тем более специалистов нужно все меньше и меньше — по той же причине. В сумме большинство людей отчуждается даже от минимального удовольствия от труда. В сумме — то, что ранее виделось средствами освобождения человека труда, таковыми средствами, выходит, уже не является.

Интересное соотношение: с тем, как растет уровень автоматизации, ненужных людей становится больше. Как их становится больше — цена труда падает и автоматизация становится невыгодной. В результате этих встречно идущих процессов машины забирают высокооплачиваемые места, а низкооплачиваемые остаются людям. Машины будут снимать кино, а люди делать вручную кирпичи из грязи; да и уже делают, вообще-то. Получается и отчуждение человека от труда, и отчуждение от хорошего труда, о чем было чуть выше.

Редукция — сведение сложного к простому и высшего к низшему. Редукция часто происходит при недостатке энергии или качества: от этого сложные системы разваливаются на простые, и этот процесс тоже редукция.

Редукция — это параллельная линия распада. Распаду и редукции в цивилизации подвержено всё.

В том числе редукция — сведение человека к машине. А человека-сложную-машину — к человеку-простой-машине. Человека многомерного — одномерному. Человека — к детали.

Редукционизм как научный метод — это разбирание элементов общих на элементы меньшие, и так до бесконечности. Поскольку происходит специализация, специалисты становятся специалистами всё по меньшим элементам. Далее эти специалисты так глубоко закапываются в детали, что теряют из вида элементы общие.

Универсальный интеллект — он целостный в своей универсальности. Получается, что если интеллект не универсальный, он не целостный, он по сути фрагментарный, и потому он склонен к редукции и в мышлении, и в понимании, и в действии. И вообще все разбирать — это детское-мальчиковое. Отчуждение рук-ног от куклы с целью отчуждения ее пищалки.

Человек постепенно отчуждается от всего. Сначала от результатов своего труда, потом от понимания того, что он производит и для чего, потом он отчуждается от власти, потом он отчуждается от информации. В результате он отчуждается от всего, в том числе от самого себя, от своих мыслей и своих желаний, которые становятся тоже не его. Не удивительно, что отчужденный — в сумме отчуждений — от жизни человек относится к собственной жизни как-то никак. Поскольку само понятие «собственной жизни» для него плохо понятно, поскольку эта его «собственная жизнь» давно уже не его, она по частям, постепенно от него отчуждена.

Отчуждение уничтожает сложность. Потому что пребывая в хроническом отчуждении, человек устает и не хочет сложности. Впрочем, это тоже было у Маркса.

Множество актов отчуждения приводят к распаду систем; и, собственно, распад систем состоит из множества актов отчуждения — в том числе. Это естественно, что получится распад, если от системы отламывать детали. И при этом еще происходит упрощение, деградация.

Распад общества и распад цивилизации состоят из множества маленьких распадов; акты отчуждения — это тоже акты распада. Что вверху, на уровне системы, то и внизу, на уровне человека: деградация-упрощение.

Число взаимодействий ограничено. Чем более специалист закапывается в свою тему, тем более он отчуждается от всего, с темой не связанного.

Отчуждение как социальный процесс возникает в результате того, что сложные действия разбираются на составные части. В технологических процессах это повышает эффективность — снижает издержки и себестоимость, и вообще оптом дешевле. Но цивилизация — это тоже все более и более технологический процесс. Все, что эффективно в технологических процессах, эффективно и в цивилизации. Кроме того, этот процесс, как и все прочие, инерционный, он не только эффективен, он еще и может работать в машинном режиме.

Всё отчуждается от всего. Процесс начинается со сложных и непонятных вещей, потом приходит на уровень общих вещей, а потом начинает отчуждать то, что ранее считалось неотчуждаемым. А само понятие неотчуждаемого, будучи разделенным на элементы, тоже от человека отчуждается. Например, для большого явления, вроде права на ребенка, сначала это право разделяется на множество мелких прав, потом они постепенно отчуждаются, и в сумме большого права на ребенка не остается, хотя формально его не отчуждали.

Отчуждение естественного происходит одновременно с утратой понятия об естественном; естественное естественным образом утрачивается в противоестественной цивилизации, а с утратой задача отчуждения становится все более простой.

Отчуждение человека от общества — общество не дает ничего человеку, а только создает проблемы. Потому что к моменту отчуждения оно становится необществом. Когда каждый человек приходит к этому заключению, само понятие общества исчезает; а общество исчезает гораздо раньше.

Отчуждение сначала информации о мире, а потом — взаимодействия с миром. Мир сам по себе, человек сам по себе. Человек массы — это зритель. Как правило, зритель отчужден от действия на сцене. Но этот подход, это отчужденное от действия восприятие переносится теперь на все жизненные явления. Вижу — отдельно, делаю — отдельно. Политика — отдельно, болельщики — отдельно, болельщики за политиков — отдельно. И сам феномен боления — возможен только в массовом необществе. Процесс боления — он коллективный, и создает иллюзию общества; если общество есть, необходимости в иллюзии общества возникнуть не может.

Когда-то техническая машина организовала отчуждение войны и убийства на войне от человека. Всё только опосредованно через машину. Государственная машина, и машина необщества почти полностью организовали отчуждение от человека жизни; машина решает, кем человек будет, какой будет степень его успеха, и т. д.; за неподчинение — наказание: обычно отправка на дно необщества.

Отчуждение деторождения от любви, секса от любви, и наоборот, и ещё все по-отдельности. Любовь редуцируется до секса, секс — до приятных-неприятных моментов физиологии и неприятных-приятных моментов оплаты-получения средств. Власть за деньги, власть равно деньги. А потом и чувства отчуждаются от человека: это все состояния, вызванные гормоном окситоцином, например, а человек вообще не при чем.

Отчуждение детей от родителей. Просто недоумки запустили программу, согласно которой «так лучше». Рабовладельцы так не поступали, считалось жестокостью. В диком ветхом мире силы зла стеснялись так поступать; а в дивном новом мире так поступают силы добра. Это уже отчуждение уровня скотины в коровнике. Скотина, как правило, отчуждена от своего потомства. Его или съедают, или разводят — но решает это не скотина.

Последняя стадия отчуждения — мозги отчуждаются от тела. Мозги думают о своем, тело занимается своими делами. Мозги — это одна машина, тело — это другая машина. Отчуждение от логики и здравого смысла. Отчуждение от понимания размерностей. Отчуждение от морали. Рот говорит о нравственности, руки лезут кому-нибудь под юбку, мозг гонит обрывки чужих потоков, а ногам просто лень. Или рот говорит о гуманизме, а руки сверлят кого-нибудь дрелью.

В основе отчуждения — внутренняя утрата; но то, что не может быть понято и использовано, отчуждается даже само, его и отчуждать не надо. В результате человек чувствует, что чего-то, какой-то детали его жизни не хватает, а какой — понять не может. Потому что та деталь, которая нужна для понимания, тоже утрачена.

Что-то важное всеми утрачено

© Есенин.

Системы с участием людей скрепляются универсальным интеллектом. Если с универсальным интеллектом проблема, скреплять системы больше нечем и они естественным образом разваливаются. В том числе сначала от них отваливаются самые сложные и энергозатратные детали. Можно сказать, что система отчуждает их от себя.

К человеку подходит боевой суперробот и говорит: «будем есть полезную невкусную кашу? не будем? Или посверлим зубы без наркоза? Боль? Или все-таки будем есть полезную кашу?» Это кажется ненормальным — с роботом. Но если робота заменить на государственную программу, на принуждающую систему, которая «знает, как надо» — это есть везде и постоянно. И наиболее пострадавшие от этой системы еще склонны её оправдывать, придумывая рационализации. Увы, остановить уродов и извращенцев естественного невозможно — в их среде. А поздняя цивилизация всегда их. От них можно только отсоединиться. Да, позднее государство-масса и есть боевой суперробот. Поскольку та же машина, которая ничего не понимает, не имеет вообще возможности понимать, но при этом «знает, как надо».

Глупость и жестокость

Низкий интеллект коррелируют с повышенной жестокостью.

Ограниченный интеллект очень часто оказывается низким интеллектом.

Глупость ведет к жестокости. Жестокость — это причинение лишних страданий, которых можно было бы избежать. Причинение необходимых для работы системы жизни страданий называется жесткостью.

Универсальный интеллект (УИ) — основной инструмент взаимопонимания и понимания мира. Когда УИ поврежден, то добиться взаимопонимания и понимания становится очень сложно, почти невозможно.

Глупый коррелирует с жестоким, поскольку низкий интеллект приводит к ошибкам из-за непонимания ситуаций, которые ведут к жестокости.

Глупость ведет к жестокости, поскольку глупый не понимает, что от него требуется, и потому к нему самому применяется жесткость, которая в глупом обществе почти всегда становится жестокостью. Частое применение жестокости в обществе приводит к тому, что это применение становится нормой в большей и большей степени, что ведет к инерции, и норма жестокости постепенно ужесточается дальше.

В обоих случаях присутствует непонимание. Но непонимание — это свойство систем специалистов, это свойство систем с разными людьми, где люди не понимают друг друга.

* * *

Типичный пример неспособности понять другого человека: человек говорит, что сверлить зубы — это не больно, делать укол наркоза гораздо больнее. Потому что этот человек так чувствует. Действительно, есть очень малый процент таких людей, даже меньше процента. Человек не может представить (в силу проблем с рефлексией и абстрагированием), что кто-то другой может и чувствовать по-другому. Он будет считать, что другие его обманывают. Ведь для него истина очевидна. А далее можно представить миллионы взаимосвязанных людей, и у каждого подобные свои представления об очевидном. Кто-то предлагает запретить алкоголь, кто-то собак, кто-то слова «мама» и «раса», кто-то зубной наркоз. И поток запрещения сопровождается психозами, агрессией и паранойей.

Получается так, что непонимание приравнивается к глупости, потому что, как и глупость, ведет к неадекватному представлению реальности. И то, и другое приводит к жестокости — потому что от этого кто-то бессмысленно страдает. И более того, непонимание ситуаций рождает и глупость, и жестокость.

Уровень социализации неразделимо связан с уровнем понимания. Нет понимания — нет социализации, нет социализации — человек замыкается в своем состоянии до тех пор, пока накопленный психоз этого человека не взорвется в виде явного психоза.

Ненависть вызывается раздражением, которое в свою очередь происходит от непонимания. Ненависть к другим — предпоследняя стадия. Ненависть к себе — последняя стадия. Но ненависть к себе не избавляет от ненависти к окружающим.

Человек смотрит на людей и думает: какие же они идиоты. А люди смотрят на него и думают то же самое. В поздней цивилизации все они правы.

В поздней цивилизации возникает нехватка таких способностей универсального интеллекта, как абстрактное мышление и рефлексия.

Абстрактное мышление позволяет переносить страдание другого на себя, чувствовать от чужих страданий дискомфорт — это база эмпатии. Но чтобы собственно «переносить», нужна рефлексия, в данном случае подсознательная.

У людей с низким интеллектом абстрактное мышление обычно не развито. У рекомбинантов-специалистов случается то же самое, поскольку универсальный интеллект у них низкий. В среде массы эти два типа встречаются, и получается эффект синергии, умножения жестокости. Глупость и жестокость — неизбежные атрибуты поздней цивилизации, неизбежные атрибуты массы.

Еще источник жестокости — компенсация собственных дефектов за счет других. Чем дальше в цивилизацию, тем такой компенсации требуется больше, поскольку качество людей падает.

Плохое понимание компенсируется жестокостью. Когда человеку говорят, а он не понимает, приходится обходиться с ним жестоко. Бить по морде, например, пока не поймет. И с группами точно так же приходится обходиться жестоко — даже если такого желания нет.

Но поздние люди цивилизации тоже обладают плохим пониманием, еще худшим, чем понимание первых людей — потому, что они разные и не понимают друг друга. И поэтому плохое понимание точно так же компенсируется жестокостью; а поскольку понимание хуже, чем у первых людей, и с добавкой компенсационной жестокости, то люди цивилизованные оказываются более жестокими, чем люди дикие.

Еще появляется фактор машины, который всё время растет. Машина не жестока. Но ее действия не то что бесчеловечны, они нечеловечны и очень часто ведут к жестокости.

Человек тоже переводится в режим машины все больше. И становится машиной все больше. Он может творить дикие зверства, при этом совершенно не понимая, что он делает что-то плохое. Потому что он уже машина. У машин морали нет.

Растущая жестокость вообще поднимает норму терпимости к жестокости — терпимости к ней становится больше.

Для технологического успеха нужен высокий интеллект.

Чтобы быть высоким, интеллекту нужно быть в высокой степени абстрактным.

Чем выше степени абстрактности интеллекта, тем сильнее человек переживает состояние сострадания, поскольку это состояние происходит как абстрактный перенос чужого страдания на себя.

Разделить высокий интеллект и сильное чувство сострадания в массе людей невозможно.

Вывод: нации с высоким интеллектом — нации с максимальным чувством сострадания. Речь идет о национальном большинстве, определяющем большинстве.

Это чувство сострадания не дает этим нациям вести войны, особенно жесткие, на уничтожение.

А если какие-то группы в нациях и ведут такие войны, то они напускают информационный туман, чтобы высокоинтеллектуальные-с-состраданием не протестовали против таких войн. Таким образом удалось напустить тумана и провести войну с Германией, но не получилось с Вьетнамом.

Еще одно следствие: у глупых наций уровень абстрактного мышления низок. Представители глупых наций не понимают чужую боль, в том числе и у своих. Глупые нации жестоки. Поэтому для их вразумления, и для управления ими приходится применять жестокость — иначе они не понимают.

Молодые нации не жестоки, хотя часто провозглашают свою жестокость; далее они перестают провозглашать жестокость, оставаясь не жестокими; после середины пути качество падает, интеллект и абстрактное мышление начинают падать, нация становится более жестокой, но в этот момент она начинает провозглашать гуманизм, иногда до степени патологии. Старые, выродившиеся нации становятся жестокими.

Да, представить себя на месте другого человека (основной элемент социального интеллекта) — для этого тоже нужны та же способность к абстрактному мышлению.

Число формальных проявлений гуманизма достигает максимума развития своих форм к тому моменту, когда общественная биологическая база гуманизма (его содержание) оказывается исчерпанной; в результате он повисает в воздухе, что и приводит к бесчеловечному обществу, в котором провозглашается, более, зверски навязывается гуманистическая идеология. Так получается совпадение, что когда много и официально говорят о гуманизме, то к человеку относятся хуже, чем к скотине. Что дает повод говорить собственно о гуманизме как об обманной идее, что, конечно, не верно.

При формальной ценности человеческой жизни ее реальная ценность падает, жизнь начинает цениться все меньше и меньше, и в конце уступает по ценности чистой идее стандарта этой жизни. И далее — утилизация людей нестандартных и ненужных для единой машинной системы.

Первая причина падения ценности человеческой жизни — потеря в массе УИ. Гуманизм сцеплен с общем интеллектом; если в УИ выбиваются детали — гуманизм не будет восприниматься. Вторая причина — чем выше собственно интеллект, тем автоматически выше уровень сочувствия-эмпатии. (Сцепление происходит через способность к абстрагированию: кто хорошо абстрагируется от вещей, у того высокий уровень абстрагирования; а у кого высокий уровень абстрагирования — те абстрагируют наблюдаемые страдания других людей, в том числе на себя.) Поэтому высокоразвитым народам очень трудно уничтожать низкоразвитые. Уничтожают, конечно, но никогда в этом не признаются, даже себе. Индейцев восстановили, да. Ещё технологию создали — проблему выносить за кадр, чтобы не травмировать обывателей.

На самом деле с тем, как деградирует человек, с тем, как он утрачивает человеческое, то человеческого в нем становится всё меньше. И поскольку это так, то и цена уменьшенного человеческого уменьшается. Люди теряют качества. Людям свойственно уходить в сторону от негатива, и формой такого ухода, заглушкой негатива выступают все более и более — параллельно деградации — заглушающие вопли о ценности человеческой жизни. Еще одно психопатическое проявление — одиночные акты совершенно неоправданного гуманизма к преступникам; это разные средства компенсации одного и того же.

Уровень эмпатии растет параллельно с уровнем интеллекта; потому что в общем растет способность к абстрагированию, и в рамках этой способности — часто неизбежная способность переносить чужие страдания на себя, наблюдателя. Людей перестали есть, хотя это не практично — первое следствие. Сначала интеллекта для реального гуманизма ещё не достаточно; в конце его уже не достаточно. Выходит так, что реальный гуманизм имеет пик, примерно на 2/3 — ¾ истории культуры-цивилизации. В отличие от формального гуманизма, который только растет. (Например, пик гуманности в европейских войнах — вторая половина XVIII века.)

Для эмпатии-сочувствия нужны все виды интеллекта, т. е. универсальный интеллект. Нужно сначала распознать состояние другого человека, потом должно включиться абстрагирование, потом возникнуть состояние восприятия. Но универсальный интеллект в цивилизации исчезает. И вместе с ним исчезают способности к эмпатии сочувствию. То, что поздние цивилизации равнодушны к людям — это общее место; но кричат о гуманизме больше других.

Формализм побеждает — формально ценность жизни взлетает до небес, но реально она начинает стремиться к нулю. Конфликт решается путем вытеснения негативной информации из сознания.

Люди становятся слишком дороги и слишком дешевы одновременно. Социальная система навязывает к человеку множество наценок; и именно из-за этих наценок люди и оказываются дороги. Но поскольку из-за наценок возможность их использовать падает, их востребованность падает, и люди одновременно становятся слишком дешевы, поскольку не нужны.

Человек ко всему привыкает. Человек постоянно абстрагирует реальность, волей-неволей, и выводит среднее, которое и становится нормой. Деградирует собственно норма. Нормы того, что считается положительным, то же самое — нормы положительных вещей все время снижают уровень, потому что по множеству причин обесцениваются. Например, торговцы зрелищами пытаются спекулировать на остатках эмпатии, в результате этот остаток крайне быстро заканчивается, потому что мера страдания в зрелищах должна постоянно расти. Она и растет, в результате нормой становится минимальный уровень эмпатии, иначе будет постоянный психоз на её почве.

Машина — это средство. Человек — вроде бы цель. Но реально человек, вернее, большинство людей, оказываются не целью. А только средством. Средства используются. И для использования подвергаются трансформациям с целью оптимизации.

Не обязательно быть рабом чьим-то. Можно быть рабом обстоятельств, например, можно быть рабом собственного земледельческого процесса. По сути — средством для поддержания этого земледельческого процесса. Или средством для поддержания цивилизационного процесса, который сам по себе инерция угасшей культуры.

Борьба идет за то, кто будет машиной и средством, а кто хозяином и целью. Например, живая нация использует государство — набор структур — как машину. (Речь не идет о захвате государства группой лиц). Но когда нация превращается в массу, масса оказывается не в состоянии использовать государство — набор структур — как средство, и тогда набор структур становится целью, хозяином, а масса — средством, машиной для государства.

* * *

Дрессировка — это процесс прошивки программы. Под дрессировкой понимается задание культурных норм через дискомфорт, чаще всего через боль.

Под воспитанием обычно понимается задание культурных норм через объяснение. Если не понимают через объяснение — смотреть пункт дрессировка. Для воспитания нужен относительно высокий интеллект и воспитателя, и воспитуемого. И нужно их взаимопонимание через универсальный интеллект. А если такового интеллекта уже нет, то опять только дрессировка.

Дрессировка годится только для прошивки простых задач. Поэтому сложные эффективные системы на дрессировке не построить, они в дрессировку упрутся как в потолок.

Выходит так, что невозможность воспитания ведет к дрессировке, а поскольку дрессировка — процесс машинный, то ведет к машинизации, причем на довольно низком уровне.

Машина подлежит дрессировке. Человек — воспитанию. Машина в человеке тоже подлежит дрессировке. Если перепутать — возникнет очень серьезное непонимание. В позднем необществе непонимания путаница постоянна.

Есть люди-зверушки, которые не понимают воспитание, и которых можно только дрессировать.

Воспитание (в данном случае — через объяснение) возможно только в том случае, если есть общее понимание, а для понимания нужен универсальный интеллект. Получается так, что людей с разным, специальным интеллектом воспитывать невозможно по причине взаимонепонимания, в результате единственным возможным воздействием оказывается дрессировка. Что приводит или к невозможности привить культурные нормы, или к озлоблению дрессируемых, а чаще к обоим результатам.

* * *

Человеческое становится проблемой, потому что мешает машинам-коллективам и машинам-людям функционировать — и внесением сложности, и внесением человеческой ненадежности.

В городе не до человека. Людей нет, есть функции: почтальон, продавец, сосед, который мешает.

© Антуан де Сент-Экзюпери

За стадией утраты человеческого представления о жизни следует обязательная стадия выравнивания — унификации и стандартизации, когда новопридуманные нечеловеческие представления навязываются людям. Когда людям навязывается нечеловеческое, они обычно чувствуют боль. Когда люди чувствуют боль, они хуже функционируют и снова проигрывают машинам.

К поздним временам боли накапливается очень много. Люди поздней цивилизации обладают худшим здоровьем. Люди плохо друг друга понимают — интеллекта нет. Из-за проблем с абстрагированием и рефлексией нет сострадания. Кругом машины. Перспектив у умирающей цивилизации нет. Везде боль — от боли физической до боли метафизической.

Поздняя цивилизация (как, впрочем, любая поздняя группа) — это ад: это боль, страдание, ужас, деструктурирование всего человеческого. Да, старость — это распад. К внутренней боли вырождения добавляется внешняя боль взаимодействия; любое действие между людьми, болезненными и лишенными взаимопонимания, приводит к новой боли.

Культура-цивилизация, да и любое большое общество проходит путь от высшей формы управления с помощью морали к низшей форме управления с помощью боли. По дороге она проходит стадии чести, верности, власти, денег, страха. Она проходит стадии, постепенно от них отказываясь, поскольку они перестают работать.

Поскольку пряников все-время нехватка, для дрессировки остается только кнут. А когда применяется только кнут, пряников никогда и не будет.

Вся деятельность ведет к непониманию, жестокости, раздражению. Все эти пункты усиливают друг друга. Из этого состояния бытия и рождается мысль о непричинении страданий как о главной идее. И к отказу от деятельности, поскольку она причина страданий. Поздние цивилизации всегда приходят к буддистским принципам. Они — не попытка к жизни, они — обезболивающее.

Почему будущее никому не нужно и не интересно? Потому что люди чувствуют нарастание боли — и с возрастом, и с поколениями — и они не хотят этого дальнейшего нарастания при понимании, что оно неизбежно.

Поздние цивилизации обладают максимально совершенной техникой, позволяющей освободить труд большинства людей. И спрос на труд происходит не как спрос на выполнение работы, а как спрос на издевательства над людьми под видом труда.

Боль и страдания становятся тоже товаром; чужая боль облегчает собственную. А поскольку боли много, её становится нужно еще больше. Боль вполне естественно встраивается в цепочку одномерных конвертируемых единиц — вместе со страданием, унижением, деструктурированием и тому подобными потребительскими товарами будущего.

И это не какая-то отдельная, «плохая» группа это проводит. Это проводит большинство, масса. Ей и самой больно, деградация и дегенерация все-таки, и через этот ад она пытается снизить эту боль. Но помогает плохо, порог отсечения боли возрастает, приходится творить еще большую боль. Боль становится аналогом товара, причем ходового, и встраивается в пространство одномерности и тоталитаризма. Если с моралью покончить окончательно, то разные виды боли появятся на полочках с товарами. Для представителей власти — скидки.

Из массы получается собрание калек, в котором каждый кричит о своем страдании, пытаясь заглушить всех других. Чтобы хоть кого-то было слышно, например, начальство, создается целая система распределения и регулирования боли. Естественно, государственная, централизованная и социалистическая. Боль нормируется, стандартизируется, она становится еще и шоу — от цирковых представлений до ночных ковровых бомбардировок городов. Со временем масса проходит очередной порог боли за очередным, уже не действующим, и становится все более жестокой.

Что такое дискуссия разных людей массы? Один начинает ныть: «нога болит, нога болит…» Другой приходит в бешенство и начинает вопить: «врешь, гадина, нет, рука болит, рука болит!» Потом они бросаются друг на друга и пытаются вгрызться в глотки друг другу. Где это увидеть? Почти в любом социальном или политическом интернет-обсуждении.

Проблема определения скотины как машины в том, что она чувствует боль и что она страдает. Для превращенного в скотину человека чувствовать боль — это последняя способность и последнее ощущение.

Обычно люди убегают от боли. Но после множеств неудачных попыток убежать некоторые начинают бежать на боль. В свое время люди сознательно шли на то, чтобы их скармливали львам на арене, тоже не от хорошей жизни. Смерть — это культурное, высшее, приобретенное, очень многие люди смерти не боятся. Боль — это биологическое, низшее, базовое, и все люди боятся боли.

В конце процесса у людей не остается ничего человеческого, кроме страдания и боли. И это тоже главная причина, по которой цивилизации прекращаются. Продолжение жизни видится продолжением боли. Продолжать такое действительно не стоит.