Правду говорят: как встретишь Новый год, так и проведешь. Причем независимо оттого, подвержен ты этому суеверию или нет. Не сомневаюсь, что покушение на Папу было спровоцировано кончиной престарелого правителя. Кое кто, решив, вероятно, что власть пошатнулась, поспешил обнаружить свое нетерпение. И напрасно: все было предусмотрено и расписано.

Через три дня, как и полагается, со всеми протокольными почестями после массового шествия и отпевания, усопший правитель упокоился на Новодевичьем кладбище бок о бок со своими славными предшественниками. Государственный совет заседал уже на следующий день, и всенародные выборы были назначены на конец апреля. Многочисленные карманные кандидаты были впрыснуты в лоно политики скорее из соображений эстетических, нежели практических. Основным же кандидатом, как и договаривались, выдвинули лидера партийного большинства — нашего Федю Голенищева, любимого народом за простоту и юмор. Таким образом, система изолированных и уравновешенных сфер, внутри которой обосновался Папа, снова обретала центр.

Казалось бы такой незначительный эпизод, как смерть старика, не должен был вызвать бурных переходных процессов. Однако брожение-таки началось. Причем исподволь, буквально из ниоткуда, но весьма злокачественное, и события вскоре посыпались обильно. Увы, увы, человеческий фактор — всегда самая скользкая и предательская штука.

Уже в первый день после возвращения в Город, я почувствовал, что дело оборачивается неладно и меры взяты экстраординарные. Несмотря на то, что морозы еще стояли довольно сильные, на центральные улицы, а особенно в городские кварталы, примыкающие непосредственно к Москве, публика, словно чего-то ожидая, сходилась значительными толпами. Хотя никто, конечно, не знал и не подозревал, чего именно следует ожидать. Тревожный тон задавали траурная обстановка и сопутствующие ей мероприятия. Повсюду были выставлены усиленные военизированные наряды, во дворах на холостом ходу пыхтели тяжелые грузовики и бронетранспортеры. Впрочем, нельзя сказать, что публика была настроена исключительно на траурный лад. В подобной обстановке всегда возбуждается своего рода праздничный кураж, ажиотаж, жажда чего-то большего, чем просто наблюдение за рутинным исполнением церемоний. В такой атмосфере даже самый нелепый слух с готовностью подхватывается и раздувается до фантастических пределов.

Сначала заговорили о якобы грядущей грандиозной денежной реформе (хотя и младенцу было ясно, что реформировать, слава Богу, уже решительно нечего, поскольку этих реформ и так было проведено без счета). Затем пошли слухи о подспудных волнениях в армии и возможном выдвижении из армейской среды военного диктатора. Последнее связывалось с усилением активности так называемых теневых структур и готовящемся путче с последующей всеобщей криминализацией, повсеместным террором и анархией, чему могли противостоять лишь военные. И, наконец, договорились до того, что уже сформировано параллельное временное правительство, в планах которого не то произвести смену общественно-государственного строя (…какого на какой, интересно?!), не то вообще провозгласить отмену каких-либо национальных государственных институтов по причине построения одного общемирового дома, — что, само по себе, было бы, наверное, не так уж и плохо.

Конечно это были только журналистские утки и обывательские бредни, и не стоило бы обращать на них особого внимания, но жизненный опыт подсказывал, что с подобных бредней у нас обычно и начинается все самое паскудное.

Наши старички, у которых на такие дела был благоприобретенный нюх, отреагировали первыми: принялись обсуждать, не пора ли запасаться спичками, стеариновыми свечами и макаронами. Мой отец, которого я всегда искренне считал мудрым старичиной, вдруг приволок откуда-то с толкучки допотопную керосинку и принялся демонстративно ее чистить. Наташа, конечно, быстро ликвидировала этот приступ помешательства — вышвырнула антикварную керосинку вон, а свекра пригрозила отправить в специальный санаторий, но въедливый запах керосина остался, а вместе с ним ощущение тревоги: вот, мол, оно — началось!..

Через некоторое время я пересекся с профессором Белокуровым, который, будучи природным аналитиком и обществоведом, считал своим долгом находиться в курсе всех подробностей текущей политической ситуации, а также закулисных интриг. Доверительно склонившись к моему уху, профессор доходчиво и с научной точки зрения объяснил мне суть происходящего. Во-первых, учитывая нашу национальную специфику, любая смена правителя есть смутное время по определению, то есть предполагает наличие этой самой политической мути и ядовитого угара, а следовательно, порождает некоторые тревожные ожидания. Во-вторых, данный момент является чрезвычайно темным, можно сказать мистически и метафизически разломным, и обладает креативным свойством продуцировать всяческие турбулентности. Это его, профессора, дословная формулировка.

— Вот оно как, — молвил я.

Профессор авторитетно тряхнул брылями. Он спешил на ученый совет и, сутулясь, убежал. Вместо него, откуда не возьмись, материализовалась его богемная половина, которая взяла меня под руку и за чашкой кофе нашептала, что на самом деле все обстоит даже сложнее, чем объяснил профессор. А конкретно — «продуцированные турбулентности» еще бы ничего, но вот какой случился совершенно неожиданный сюрприз: наш домашний маршал Сева, ревностный служака и душа-человек, элементарно «дал говна».

— Чего-чего? — переспросил я, думая, что ослышался.

Но нет, не ослышался. Она повторила. Дескать, именно так охарактеризовал поведение маршала сам Папа. И, видимо, не безосновательно.

Маршал Сева, герой многих справедливых (и не очень) войн, изначально был правой рукой народного любимца Феди Голенищева и клятвенно обещался обеспечить новому правителю полный контакт и взаимодействие с военными. Однако, когда дошло до дела, вдруг закапризничал и потребовал, чтобы предварительно его сделали генералиссимусом.

— Зачем? — пробормотал я. — Это же просто глупо…

Богемная половина взяла меня за руки.

— Действительно, — кивнула она. — Очень глупо. Ты творческий человек, Серж. Как и я. Нам эти надрывы и припадки обывательского тщеславия неведомы. Мы существуем в мире идей. Мы живем в горних высях и питаемся так сказать акридами. Ради высших целей. Ради озарений!..

В общем, сказался тот самый человеческий фактор, хотя от маршала Севы, заслуженного ветерана, этого никак нельзя было ожидать. Разумеется, не могли ему дать генералиссимуса так сразу, с бухты-барахты, это уж извините, были дела и поважнее. Но он якобы стал прямо намекать, что, мол, тогда и без вас сделаюсь генералиссимусом. Еще, мол, сами придете мириться и дружиться… Папа после покушения, хотя и находился под впечатлением недавней контузии, горячиться не стал. Он только распорядился, чтобы «кандидату в генералиссимусы», уже якобы начавшему поднимать войска и обкладываться верными батальонами десантуры, передали, что он, Папа, вместе с Федей Голенищевым намерен смиренно приехать к маршалу в бункер для вручения «верительных грамот». Впрочем, Папе не пришлось беспокоиться. Почти мгновенно поступило встречное сообщение. Должно быть, мятежный маршал до того впечатлился христианской кротостью Папы, что быстренько образумился, и сам летел к Папе с выражением всемерного раскаяния и абсолютной лояльности. Они недолго беседовали. Непосредственно от Папы, пристыженный и притихший, блудный маршал отправился прямиком на исповедь к о. Алексею, который принял исповедь и, чувствительно стукнув свое духовное чадо костяшкой согнутого среднего пальца по лбу, отпустил с Богом. Инцидент, как будто, был исчерпан.

Что касается меня, то я был очень рад, что все обошлось бескровно. Я-то понимал, что Папа очень даже был способен отреагировать иначе. Куда как не по-христиански.

Дальнейшее можно было восстановить при помощи элементарной логики. Невинный, почти семейный эпизод не удалось сохранить в тайне. Мимолетная распря в верхах, промедление и шатание в окружении Папы спровоцировали не только упомянутые, ни на что не похожие слухи, но и, по всей видимости, учитывая судьбоносность и горячку смутного времени, заставили кое-кого предпринять поспешные шаги, что и положило начало расколу, который, как я надеялся, еще можно было преодолеть.

Теперь я понимал, что крылось и за другим эпизодом. Ко мне уже подсылали посредников от нашей местной мафии, которая прочно утвердилась под видом районных выборных органов, вроде комитетов народного самоуправления. С предложениями сотрудничества. Господи, какого они ждали от меня сотрудничества? Присутствовать народным заседателем на их судах Линча что ли? Или комиссарить в местном вооруженном формировании?.. Обычно я отговаривался под предлогом чрезвычайной загруженности и по причине непрерывного творческого процесса. Но на этот раз, едва я вернулся в Город, меня остановили прямо на улице и льстиво, но с бандитской бесцеремонностью усадили в машину и доставили на какое-то их районное мероприятие.

Среди сплошь безвестных уголовных рож, я разглядел одну знакомую, в которой распознал известного по телевизионным новостям легализировавшегося громилу по кличке Парфен. У них, между прочим, у всех завелись почему-то нарочито крестьянские имена: Трофим, Игнат, Семен, Макар, Парфен, Ерема… Словом, разбойники отмороженные, самые отъявленные. У них как раз слушался в своем роде программный доклад с перспективами на начавшийся год. Доклад был подготовлен явно с прицелом произвести эффект на начальство. Я даже успел уловить несколько впечатляющих цифр.

— Серж, — ласково сказал мне этот Парфен, когда я оказался ломящимся от жратвы за столом в компании с развратными девицами, — мы знаем, что ты творческий человек… — «А творческие люди все придурки», — видимо хотел продолжить он, но продолжил иначе: — Ты вынашиваешь грандиозные планы, чтобы еще больше прославить нашу Москву-матушку да и всю Россию…

Парфен был рыж, раж и имел ядреные зубы, которыми, пожалуй, мог бы без труда загрызть акулу. Таким экземплярам, как он, самое место в зоопарке. У него, кстати, имелся младший брательник, Ерема, такой же вепрь с рыжим чубом, скромно державшийся по правую руку от старшего брата и культурно икавший в молоткастый кулак.

«Когда это она стала вашей, гориллы?» — надо было спросить мне, но я не стал размениваться. В конце концов, их тоже можно понять: и они мечтали наложить лапы на этот перл градостроительства.

— Она ведь наша, — задушевно продолжал Парфен, — наша Москва, то есть общая.

Он поднес мне бокал с шампанским золотисто-медового оттенка.

— К сожалению, мне пора, — сказал я, поднимаясь.

— Понимаем, понимаем, ну как же, — кивнул Парфен, — дела. Но перед тем, как нас покинуть, уважьте, господин архитектор, поделитесь с народом творческими планами. Не откажите народу.

В битком набитом помещении, наподобие парламентского зала в миниатюре, послышались отдельные хлопки, одобрительные крики и рыгания. Не хватало, пожалуй, лишь кумачового лозунга во всю стену: «Народ и мафия — едины!»

— Пошли вы в жопу, уважаемые… — начал я, поставив нетронутый бокал на стол. Я был уверен, что они не станут со мной связываться, потому что в случае чего Папа им бошки поотворачивает.

— Сразу видно интеллигентного человека, — скромно вздохнул Парфен, словно устыдившись за меня.

— Угу, — засопел его брательник.

Я даже застыдился. Может, напрасно я так с народом.

— Вообще-то, уважаемые, — признался я, — в настоящий момент у меня абсолютно никаких творческих планов. Я уже все сделал, и вынашивать мне, слава Богу, больше нечего…

Парфен горячо и с некоторой подобострастностью пожал мне руку.

— Наш почетный гражданин слегка мнителен и суеверен, но, без сомнения, что-то вынашивает, — объяснил он собравшимся. — Поскольку не может не вынашивать как творческий человек. Так что не будем, граждане, лезть своими наглыми рылами в его творческую лабораторию, а лучше пожелаем всяческих успехов… В любом случае, — обратился он ко мне, продолжая тискать мою руку, — спасибо, Серж, что пришли.

Он сделал знак младшему брательнику и своим «быкам» и меня без задержки бережно повлекли в обратном направлении, доставили точно на то место, откуда забрали. На прощание просили передать привет Папе, а также, если что, и «генералиссимусу».

«Если что»!.. «Передать привет генералиссимусу»! Так вот в чем все дело!

Некоторое время я, как бабочка, порхал по Москве, навещая то одного, то другого знакомого, но, тем не менее, медленно, но верно, продвигался по направлению к Западному Лучу. Я знал, чем дольше буду откладывать визит к Майе, тем большая чепуха будет лезть мне в голову. Я позвонил ей как только вернулся из Деревни. «Жду тебя, Серж», сказала она, и у меня перехватило дыхание. Она меня ждет. В ее тоне чудилось нечто многозначительное.

Я уже находился в Центральном Секторе и решил заглянуть в нашу домовую церковь. Может быть, удастся узнать от о. Алексея подробности истории с «генералиссимусом». Все равно по пути.

Центральный Сектор, расположенный соответственно в самой сердцевине Москвы, разбитый по вертикали, как и другие Лучи, на автономные многоэтажные уровни, был устроен по особому плану — в виде города в городе или комплекса в комплексе. Центральный, а точнее внутренний Сектор, ограниченный внутренними фасадами Лучей, был окружен широким зеленым кольцом площадью в несколько квадратных километров. Что-то вроде Садового Кольца, — но только не мифических, а настоящих фруктовых садов. Кольцо было заключено под стеклянный колпак. Освещение здесь было искусственное, но чрезвычайно приближенное к солнечному свету. Микроклимат соответствовал текущему времени года, хотя был несколько умягчен и по своим параметрам приближался эдак к ялтинской благодати. Таким образом в январе здесь царила не то поздняя осень, не то ранняя весна. Обилие света. Без машин и копоти. С чудесными яблоневыми и грушевыми деревьями, которые возделывались по последнему слову агротехнической науки, а осенью, как полагается, плодоносили.

Чистота в Москве была необыкновенная. Папа лично заботился об это так неистово, что соответствующие хозяйственные службы буквально сбивались с ног, пытаясь добиться идеальной стерильности. Целую компанию развернул. В этом смысле Папа, пожалуй, даже перебирал. Например, инкогнито инспектировал московские уборные. Тут у него, к слову сказать, был «пунктик», гипертрофированная чистоплотность, перерастающая в манию. Он не мог пройти мимо любой двери, на которой были изображены человеческие фигурки, чтобы не завернуть и не ополоснуть руки… В общем, очень чисто было в Москве. Но ведь это и прекрасно! Чистота — залог здоровья.

Я шел вдоль аллеи, перекинув пальто через руку, с удовольствием ступая по естественно упругой грунтовой дорожке. Земля на газонах была черна, и кое-где на ней уже виднелись зеленые травинки.

Деловой полдень был в разгаре. Бизнесмены, служащие, посыльные, серьезные девушки так и сновали туда-сюда. Встречались, правда, и такие личности, которые прохаживались по аллеям или сидели на скамейках, явно коротая досуг, не обремененные особыми делами, и просто наслаждались атмосферой. Мне всегда доставляло удовольствие наблюдать за такими индивидуумами, способными ценить прекрасное, и казалось, что у нас есть какая-то общая тайна, которая нас объединяет, дает истинное ощущение жизни.

Центральный Сектор представлял собой несколько срощенных друг с другом разновеликих небоскребов, составленных по типу непропорциональной, многоярусной пирамиды. Она покоилась на основании, которое, в свою очередь, представляло из себя как бы еще большую пирамиду, только обращенную вершиной вниз и скрытую под землей.

Подземные уровни проектировались специально под функциональные нужды. Зато уровни, примыкавшие к поверхности и несколько надземных, были изначально задуманы как главная достопримечательность Москвы. В них размещались воспроизведенные в миниатюре самые известные архитектурные ансамбли реальной исторической столицы. Значительно уменьшенный масштаб копий был однако достаточен, чтобы здания и вообще все сооружения использовались в качестве офисов, магазинов, жилых и служебных помещений.

Здесь не только можно было полюбоваться миниатюрными московским Кремлем, Манежем, Арбатом, копиями знаменитых церквей, колоколен и мостов, но последовательно ощутить себя как бы в нескольких исторических эпохах. В этой части Москвы были собраны, свезены и смонтированы реальные архитектурные фрагменты исторических сооружений, а также всевозможные редкости, найденные при археологических раскопках. Таким образом, переходя с одного яруса на другой, вы, словно в Машине Времени, могли проникать из одного столетия в другое. Современное дорожное покрытие сменялось булыжной мостовой, а булыжная мостовая — деревянной. Красный кирпич сменялся белым камнем. Прямо в декоративном грунте под толстыми стеклянными витринами, виднелись культурные слои эпох, темнели старинные монеты, осколки изразцов, черепки, берестяные грамоты и инструменты ремесленников. Все московские эпохи были доступны обозрению. В подземных уровнях можно было, например, заглянуть в светский салон или книжную лавку пушкинского времени, в трактир, откуда несло острым сыром, копчеными осетрами, или бильярдную, где бойко цокали боками костяные шары, а то и нырнуть в дверь под красным фонарем, откуда тянуло душным ароматом духов и слышались звуки механического пианино. Своего рода оживший исторический музей. Мне чрезвычайно нравилось, как все устроилось в этой части Москвы. Все вполне соответствовало моему замыслу.

Здесь, как правило, было не слишком многолюдно. Устраиваемые развлечения были мне не по карману. Впрочем, во многих из этих диковинных паноптикумов мне все же удалось побывать в качестве почетного гостя на всевозможных презентациях, которые устраивались бизнесменами средней руки. Самые отъевшиеся золотые тельцы предпочитали пастись на верхних уровнях. Там начиналась вотчина новейшей эпохи, а значит, царила умопомрачительная эклектика. Ультрасовременные интерьеры сменялись футурологическими видениями в духе самого отвязного авангарда. Это были владения крупнейших транснациональных компаний и корпораций, хозяева которых проектировали и перестраивали фасады и интерьеры, ориентируясь исключительно на собственную блажь, менявшуюся чуть не два-три раза в сезон. Ни о каком стиле, конечно, и речи не было. Здесь громоздились псевдо-виллы, пентхаусы, индивидуальные дорожки-эстакады для джоггинга и странные языческие и модерновые храмы. Не спорю, бывали у них и удачные находки. Но редко, очень редко… К счастью, это ничем не могло повредить общей архитектурной идее, и чудесный образ моей вознесшейся к небу Москвы сохранялся в первозданном, идеальном варианте.

Наконец я добрался до небольшой угловой площади. Здесь, в закутке между двумя зданиями, уютно пристроилась белоснежная церковка с куполами, ярко расписанными на манер праздничных глазурованных пряников, и ажурными золотыми крестами, сверкавшими так нежно и чисто, словно их каждое утро полировали мягкой фланелью. Храм на Ключах. Его назвали так потому, что при рытье котлованов были обнаружены несколько родников.

Дневная служба еще не началась, и я направился в небольшую пристройку, где на втором этаже проживал сам о. Алексей с семейством, а на первом обычно прикармливались какие-то старухи, вроде странниц, и морщинистые старики. Бог ведает как они проникали в стерильную, деловую и великосветскую Москву. Специально я этим не интересовался, но, думаю, что с разрешения Папы. О. Алексей поштучно выписывал этих убогих для придания храму естественно колорита. Лохмотья, в которые были обряжены странники и странницы, нищие и убогие, были совершенно натуральные, а не поддельные — стилизованные, вроде театральных костюмов, употребляемых в инсценировках на темы из жизни обитателей социального дна. Не говоря уж о запахе… Да, конечно, учитывая маниакальную чистоплотность Папы, на то было особое разрешение. Тут, пожалуй, крылся психологический феномен из разряда упражнений по укрощению гордыни. Приходя в церковь, Папа добровольно уязвлял себя соприкосновением с атмосферой «почвы». Возлагал на себя некие символические вериги. А может быть, это было непосредственное влияние строгого о. Алексея, которому Папа иногда подчинялся с удивительной готовностью и кроткой покорностью.

В прихожей на низких скамеечках сидели две полупомешанные бабы. Они молча кушали размоченный чернослив и сморщенные груши. Но, едва завидев меня, они тут же понесли какую-то дичь.

— Ветер-ветерочек подуй на мой на садочек! — нараспев затянули бабы. — Во моем ли во садочке миленький гуляет…

— Приятного аппетита, — смущенно проговорил я, поспешно пробираясь дальше по коридору.

— Миленький гуляет, письма отправляет, — продолжали тянуть бабы вслед, — письма отправляет, назад па а лучает!

Таким образом, атмосфера вблизи храма и впрямь образовалась самая патриархальная, даже с мистической отдушкой.

В соседнем продолговатом помещении за длинным, покрытым клеенкой столом на натурально деревянных скамьях сидело несколько прихожан из церковного актива, певчие, служки, убогие и доканчивали свой постный завтрак. Они пересказывали друг другу «святые сны», советовались насчет их вещего значения. Я разглядел на столе миски с гречневой кашей, рис и те же сухофрукты. Пахнущий мятой чай разливали из старинного алюминиевого чайника.

— Приятного аппетита, — вежливо повторил я.

Мне предложили присоединиться к трапезе, но я, поблагодарив, отказался.

Вся эта атмосфера напомнила мне недавнее прошлое, когда наш, тогда еще начинающий батюшка о. Алексей служил в небольшом столичном храме, и из любопытства я несколько раз наведывался к нему. Там было все точно также — постные завтраки и пересказывание бабьих снов. Как-то раз я пришел к о. Алексею, чтобы он высказал мне свое мнение церковного человека по поводу одного моего странного сна, мысли о котором долго не давали мне покоя. Я понимал, что в этой ситуации ничем не отличаюсь от малахольных баб, пересказывающих «святые» сны, ничем не умнее их, но все же мне было ужасно любопытно услышать, как именно он, о. Алексей, его истолкует.

А сон был такой. Мне приснилось, что ко мне пришел некий священник, суровый, бородатый. Я завел с ним что-то вроде дискуссии: вот, мол, уже многие из моих близких, знакомых окрестились, но как насчет меня самого — могу ли я пойти окреститься, если я неверующий? Я бы, пожалуй, окрестился, но мне неприятно лгать, когда меня спросят о вере. В общем, развивал эту мысль, так и эдак выворачивал. Священник все молчал, а потом как бы в ответ на все мои умствования вдруг стал совершать надо мной таинство крещения — поливать водой, читать молитву и все такое. Я почувствовал себя окрещенным. Во сне я даже как положено осенил себя крестным знамением. И, словно в подтверждение основательности произошедшего, откуда-то свыше мне было сообщено, почему пальцы (персты) складываются таким, а не иным способом. Я увидел (или, точнее, мне было явлено) ладонь самого Христа, пробитую гвоздем и персты Иисуса, сведенные судорогой, сложены именно таким способом. Значит, пальцы, так как их складывают, чтобы перекреститься, есть точная имитация судороги, когда ладонь пробивают гвоздем? Помню, я тогда еще в самом сне удивился реальности совершившегося факта, а так же тому, что все это произошло во сне: что же это получается, теперь я вроде как действительно крещен, — и крещен особым, самым основательным образом — самим Святым Духом? Если верить богословской литературе, даже святые отцы рассматривают сны либо как дьявольское наваждение, либо как прямое вмешательство Бога. Не говоря уж о примерах из Библии. Стало быть, если это было не наваждение, я действительно крещен во сне? Ведь для Церкви сон — та же реальность… А, с другой стороны, если я крещен во сне, то с какой стати мне такая честь?

Все это я по порядку изложил о. Алексею. Я думал, он вникнет, станет расспрашивать меня о подробностях моего странного сновидения, но о. Алексей, бывший инженер, не придал сну никакого значения и без колебаний объяснил все с самых что ни на есть естественнонаучных, даже банальных позиций. Ерунда, мол, все это, Серж. Суемыслие. Мол, думал ты накануне об этом — вот оно и приснилось. Только и всего. Прибавил только: «А окрестить тебя, дружочек, действительно давно пора…»

О. Алексей уже откушал у себя на втором этаже и, хотя служба была еще не скоро, спустился в свою служебную комнатенку, где обычно готовился к службе. Теперь он, в полуоблачении, сидел и, прищурясь, смотрел телевизор. Я поцеловал его руку, он кивнул, я присел на соседний стул.

Шли новости. Навстречу выборам. Государственный совет призывал народ к сознательности. Конфликты между отдельными ветвями власти имелись, но незначительные, и военные наконец объявили, что готовы повсеместно гарантировать нейтралитет и условия для свободных выборов. Об этом заверял в частности наш горе-генералиссимус Сева.

— Глядите-ка, батюшка, у него и сейчас на лбу шишка от вашего щелчка! — весело сказал я для затравки разговора, давая понять о. Алексею, что уже в курсе последних событий. — Всего-то, оказывается, и хлопот! Что значит вмешательство свыше!

— А что ж, — усмехнулся о. Алексей, — прикажешь что ли из-за этого Москву с иконами обходить? Много чести.

— А что Папа? — спросил я. — Как он теперь — простит нашего маршала?

— Конечно, простит. Уже простил. Он, слава Богу, к заповедям Христовым теперь ревнив стал.

— Это почему же? — не утерпев, поинтересовался я. — Неужто последнее покушение так повлияло?

О. Алексей пропустил мой вопрос мимо ушей.

— Господь не оставит Папу без присмотра, — продолжал он. — Недаром приставил к нему этого доброго ангела… Рядом с ним теперь чистая кроткая душа. Папа будет держаться за нее, и его собственная душа потянется к чистоте. Это для него пример и опора. Своего рода оселок.

Я изумился его словам. Уж не Альгу ли он имеет в виду? Это ее, чистую и добрую, Господь приставил к Папе, чтобы умягчить его душу?

— Да и что было прощать-то? — продолжал о. Алексей. — Папа премного поумнел и научился управляться с мелким бесом. Ему ведь теперь не супротив бесенят, а супротив самого Сатаны надобно вооружаться!.. А ты, Серж, — вдруг строго прикрикнул он, — ты лучше за собой смотри! Как бы тебе самому с бесом не подружиться! — И не успел я опомниться, как он с размаху щелкнул меня костяшкой пальца по лбу. — Ты хорошенько подумай, о чем тебе со мной потолковать надобно! Брось суемыслие, да почаще молись и в храм ходи. Сатана он не дремлет! Сначала завертит, завертит, а потом — цап тебя! — и к себе за пазуху…

Он взял со стола нагрудный крест, поцеловал его и надел на себя. На этом наша беседа закончилась.

Таким образом и я вышел от о. Алексея, наставленный на ум, потирая на лбу шишку.

Мне действительно нужно было о чем с ним потолковать, но, странное дело, совсем не хотелось. Может, меня и правда завертел лукавый, а я и не заметил? Впрочем, я был уверен, что ничего дурного у меня в мыслях не было. Напротив, моя мечта о «прощальной улыбке» была возвышенной и кроткой. Я отнюдь не собирался тайно грешить, отнюдь не планировал супружескую измену. Никакого блуда я вообще не допускал. Все мыслилось мне совершенно по-другому и религиозная сторона дела, честно говоря, волновала меня в настоящий момент меньше всего. Если уж рассуждать о церковных догматах, то я не нарушал никаких установлений, а, пожалуй, даже двигался в направлении праведности. Несколько лет назад, в пору моей горячей увлеченности соблюдением религиозных правил, жена отказалась освятить наш гражданский брак в церкви. Ей казалось нелепой ситуация: венчаться после того как мы давным-давно были мужем и женой. «Браки совершаются на небесах», — говорила Наташа. Странно, но обычно строгий и дотошный в таких вопросах о. Алексей не настаивал и не напоминал. Я же надеялся, что все решится само собой. Главное, чтобы по-человечески. В глубине души я с грустью сознавал, что такой, как я есть, я Наташе не нужен. У нее давно образовалась своя отдельная жизнь, которая, как я видел, была ей дороже меня — со всеми моими проектами вместе взятыми. Обидно и горько, но как говорится против рожна не попрешь… Впрочем, это такие тонкие материи, что невозможно было подобрать слова, исповедоваться сколько-нибудь внятно — даже перед самим собой. Не говоря уж о взыскательном о. Алексее.

Выйдя от него, я решил для самоуспокоения (именно так!) зайти в церковь пока не началась служба, иначе пришлось бы отстоять ее всю. Я переложил пальто с одной руки на другую и шагнул в сумрачное сводчатое пространство, похожее на катакомбы первых христиан и озарявшееся немногими свечами и лампадами. Нужно было сделать три или четыре шага вниз по ступеням. Уж я-то, автор всего проекта, достоверно знал, что этот маленький храм на Ключах (как и другие — большие и малые храмы внутри Москвы) был возведен одновременно с самим комплексом с применением самых новейших технологий и материалов, но у меня было такое ощущение, что этим намоленым камням сотни лет, что от древности они вросли глубоко в землю и что благовонный запах воска и ладана повис под их сводами еще во времена приснопамятного Московского царства.

Внутри было почти безлюдно. Лики святых разом скрестили на мне взгляды. На пороге я слегка поклонился, перекрестился, потом сделал несколько шагов по направлению к затворенным царским вратам и иконостасу и тут заметил за колонной женскую фигуру. Это была Альга. Я сразу ее узнал и подумал: вот так случай — Альга тоже в храме. Пришел в храм и встретил Альгу. Казалось бы ничего особенного, чему тут удивляться? Однако я удивился.

Альга оглянулась и сдержано кивнула. Она была в красном шелковом платке и в окружении мерцающих свечей, икон, поблескивавших в золотых и серебряных окладах, смотрелась так естественно, словно сошла с портрета скрупулезного художника — реалиста. Мне даже не пришло в голову спросить: «Что ты здесь делаешь?» То, что я слышал о ней и о Папе от доктора — что она едва ли не секс-агент и так далее — казалось сейчас совершеннейшим вздором.

Минут пять мы постояли перед иконами. Перекрестившись, я ощутил что-то вроде прилива энергии и почувствовал, что именно теперь способен додумать до конца мысль об искренности и реальности моих отношений с Богом. Я мог путаться в догматике, толковании обрядов, таинств, нравственных установлений, но я не хотел ошибаться в отношении того, верю ли я в конце концов или нет! Не то как раз окажется, что бесы меня и впрямь завертели да и — цап! — за пазуху.

Нет нет! То, что о. Алексей обидно называл суемыслием, таковым не являлось! И мои религиозные размышления не были праздными! Сейчас я бы мог это хорошо ему объяснить.

Церковь быстро наполнялась прихожанами. Вот-вот должен был появиться о. Алексей. Тут Альга повернулась и направилась к выходу. И я машинально последовал за ней. Выйдя из храма, она остановилась и спокойно взглянула мне в глаза, словно ждала, что я скажу.

— А я только что заходил к о. Алексею, — сказал я и невольно потрогал кончиками пальцев лоб. — Он посоветовал мне почаще бывать в церкви… — Она молчала и по-прежнему спокойно смотрела мне в глаза. И как такой взгляд может действовать на Папу прямо противоположным образом, разжигать в нем какие-то непотребные чувства?!

Она медленно пошла вдоль аллеи, а я за ней.

— А знаешь, — вдруг признался я, нагоняя ее, — я сейчас размышлял о том, верю я в Бога или нет. — И сам улыбнулся этим своим словам.

— Конечно, Серж, вы верите, — серьезно сказала она.

Альга до сих пор упорно говорила мне «вы».

— Почему ты так считаешь?

— Потому что… кто об этом хотя бы размышляет, тот и верит, — она пожала плечами, затем сняла с головы красную шелковую косынку, сложила и спрятала в небольшой кожаный рюкзак, который носила за плечом.

— Действительно! — воскликнул я, поразившись божественной ясности ее суждения. — Именно так!

Как метко она это подметила! И правда, дело совсем не в том, сомневаюсь ли я в существовании Бога. Даже если и сомневаюсь, даже если просто не знаю, есть Он или нет Его, — это уже прямое свидетельство того, что во мне живет частичка веры. Это мой разум может выкидывать номера, жонглировать понятиями, плести логические махинации. В конечном счете разум все подвергает сомнению и никогда не даст последнего вывода. Даже собственное существование для разума — сомнительно. Последний довод всегда остается за верой.

Мы остановились. Если Альга и ощущала какую-то неловкость оттого, что я заговорил с ней на подобную тему, я не замечал этого. Я был увлечен своими мыслями. Меня переполняла потребность как-то объяснить ей, что происходит у меня в душе. Сейчас никто не обсуждает вечные вопросы. Это даже считается признаком дурного тона. А может, в этом сказывается своеобразное табу — страх перед огромностью этих понятий. В лучшем случае люди решаются заговорить об этом со священником, а в худшем — с психологами или даже психиатрами. Стоит лишь заговорить об этом — ну вот, опять постился в философию!

— Ты знаешь, — горячо продолжал я, бессознательно беря Альгу за руку, — я чувствую, что во мне что-то совершается. Мне кажется, еще есть надежда, что в моей душе все уложиться в спокойном и прекрасном порядке…

Как жаль, что я не мог ей рассказать всего! Ведь она была лучшей подругой Майи… Нет, нельзя было даже намекнуть на свою мечту, на «прощальную улыбку». Я мог только ходить вокруг да около.

— Знаешь, Альга… — пробормотал я, но снова сбился и еще крепче сжал ее руку. Наверное, ей показалось, что я не в себе. — Вот что я хотел сказать, — быстро заговорил я, боясь упустить нить, — я ведь действительно иногда становился очень верующим человеком и молился отчаянно и искренно! Когда Александр был совсем маленьким, тяжело болел, температурил, задыхался в жару, меня охватывал такой ужас, что он может умереть, что я по сто раз твердил «Отче наш…» И когда Наташа болела, и отец с матерью. В такие моменты все проясняется с ужасающей простотой! Бывало и так — на один день сделался истово верующим, а завтра — опять неверующий… — Я неловко улыбнулся. — Лет пять тому назад, как раз перед тем, как началась эта эпопея с проектом, маленький Александр подошел ко мне в слезах. Оказывается, ему кто-то объяснил, что папа с мамой, то есть я и Наташа, как некрещеные, не попадем в рай, где будут все наши и он, Александр, в том числе. Его потрясло не то что мы не попадем в рай, а ужас разлуки. Чтобы не огорчать малыша, я пообещал креститься. О. Алексей окрестил меня по-свойски, по-дружески, прямо на дому, ни о чем не спрашивая. «Господи, я ж неверующий, ей-Богу!» — честно признался я нашему батюшке. «Не тебе, дураку, судить об этом! — последовал естественно ответ. — Ты очень даже верующий…» Я крестился, можно сказать, только ради Александра. Или вот еще, — продолжал я. — Когда мне впервые привиделась Москва, и меня буквально качало от упоения этой идеей, я тоже без конца повторял «Господи, Господи!..», как будто он предстал предо мной в полной своей силе и славе… Не говорю уж о том, что я чувствую его близость, когда предаюсь размышлениям о собственной смерти и отваживаюсь вообразить себе этот неизбежный момент. Это очень трудно и страшно. Кажется, не хватает дыхания и ты обречено бьешься в тесной могиле. Потом, будто открывается какая-то дверка, и сердце обрывается в бесконечную пустоту. Вот эта пустота еще страшнее небытие, страшнее замурованности могилы. Там бездна. Эта черная бездна, словно верховное и всесильное существо, ждет тебя. Готова принять тебя!.. Может это и есть ужас перед Господом, один шаг до веры?

Как ни странно, Альга слушала меня с большим вниманием и даже не отнимала руки. Как будто смирилась с тем, что должна выслушать меня, дать выговориться до конца. Но я-то знал, что до конца — о Майе — у меня все равно не хватит духу… Я вечно балансировал на грани.

— К чему я все это говорю?.. — пробормотал я. — Ах да!.. Так вот. Только в критические моменты я становился верующим и мои молитвы были действительно молитвами. Если уж молиться, то, по-моему, нужно молиться так, как однажды молился мой Александр…

И я рассказал ей, как горячо и удивительно молился сын о спасении своего Братца Кролика и других игрушек, приговоренных Косточкой к казни.

— Иногда, — продолжал я, — разговоры о религии и вере мне и самому кажутся странными, нелепыми. Даже до неприличия манерными, лицемерными. В них всегда есть что-то праздное, натянутое. Совсем не то, что, к примеру, у Федора Михалыча — страстные, насущные поиски высшей истины. Я вот даже сам с собой заговариваю о чем-нибудь подобном, словно тут же ловлю себя на том, что представляюсь и ломаюсь. Или еще хуже — умствую. Но ведь я вовсе не представляюсь… А иногда мне кажется, что в самой мысли о Боге есть что-то навязанное извне, а самой религии, может быть, уж давно не существует. Что от нее остались рожки да ножки. И я вынужден в этом копаться. Но ведь и эти рожки да ножки кому-то нужны, раз мы никак не оставляем поисков! А?.. Странно. Тут какая-то раздвоенность. С одной стороны, с точки зрения современного человека, сам предмет давно утратил всякую значимость. Идея окончательно увяла, истрепалась, загнила и рассыпалась в прах. С другой стороны, я отдаю себе отчет, что нет-нет, а меня тянет об этом поговорить, поразмышлять. Пусть это чистая рефлексия, пусть так. Однако это присутствует в моей жизни. Что-то не дает мне успокоиться. Никакие слова, никакие «окончательные» схемы и решения не бывают окончательными. Однажды, например, я твердо сказал себе: я не верю ни в Бога, ни в бессмертие. Не верю, потому что ничего об этом не знаю. Но что же тогда происходит у меня в душе? Кажется, я с самого раннего детства чувствую в себе что-то вроде надежды, такой надежды, какую, говорят, испытывает приговоренный к смерти: дескать, ничего, еще произойдет, успеет произойти какое-то чудо, откроется дверка. Надеется до последнего. Пока не затянется петля, пока не упадет топор… Говорят также, что такая мысль есть чисто психологический феномен, который удерживает человека от безумия, беснования, отчаяния. Но что такое — психологический феномен?!.. Как бы там ни было, со мной происходит то же самое. Кроме того, в моем случае, как будто еще есть, есть время. Вот в этом, пожалуй, и состоит вся моя вера, то прибывающая, то убывающая: в конце концов я сам найду, открою нечто такое, что объяснит мне все, заменит бессмертие, даже Бога… С этим ощущением я работал над проектом Москвы… Ты понимаешь меня? — беспокойно воскликнул я.

— Я понимаю, — кивала Альга, — понимаю.

— Но все-таки не с этими мыслями я входил сейчас в церковь, — со вздохом признался я… — Ведь жизнь состоит не из одних героических озарений и предсмертных агоний. А моя жизнь до сих пор лишена чего-то такого, что могло примирить меня с ней, внести в нее свет, полноту… — (Слово «любовь» я, естественно, не смел произнести вслух). — А теперь у меня вдруг появилась надежда на такое просветление. С тех пор как она, эта надежда, появилась, я чувствую себя счастливым. Еще не знаю, что из этого выйдет, но, кажется, теперь я понял, что именно может дать мне покой и уверенность во всей остальной жизни — жизни между мгновениями ужаса и вдохновения. Вот тогда, наверное, меня можно будет назвать верующим человеком…

Я продолжал держать ее за руку. Мне показалось, что Альга чуть-чуть покраснела. Эка куда меня занесло!.. Я спохватился, что ни с того, ни с сего обрушил на девушку душевные излияния, с которыми собирался явиться совсем в другом месте и перед другой девушкой. С какой стати Альга должна была все это выслушивать! Я должен был сказать это Майе. Чего доброго Альга могла принять их на свой счет, подумать, что я подобным замысловатым образом подбирался к тому, чтобы объясниться в любви ей. Боже, как нелепо и как глупо все оборачивалось!

Я поспешно выпустил ее руку. Пока я подыскивал слова, чтобы развеять невольную двусмысленность, Альга спокойно кивнула:

— Я все понимаю, Серж. И очень рада за вас.

Я почувствовал, что она действительно все поняла правильно и не жалел о своих откровениях. Но какая, однако, у нее способность понимать! Недаром Майя так любила свою подругу. Удивительная девушка!

— А ты, Альга, — спросил я, — о чем ты сегодня молилась в храме?

— Что? — рассеянно переспросила она, словно переключившись на другие мысли. — О чем я молилась?

— Там, в церкви, я тебе помешал Не предполагал, что ты такая религиозная девушка. Так о чем, если не секрет?

— Не знаю, я об этом не думала.

— Как? Пришла же ты в церковь! Я видел, как ты смотрела на образа — как будто разговаривала с ними.

Альга зябко повела плечами и оглянулась, словно ей сделалось неуютно стоять посреди аллеи.

— Хорошо бы выпить кофе с молоком, — с неожиданной энергичностью предложила она. — Зайдем в кафе? — и, не дожидаясь ответа, зашагала через улицу к стеклянной двери маленького бара.

Я пожал плечами и снова последовал за ней.

Она уселась в дальний уголок, а я порылся в карманах, выскреб мелочь, которой едва хватило на чашку кофе и пару пирожных. Поставив кофе и пирожные перед девушкой, я повторил свой вопрос.

— Вообще-то я приходила по делу, — сказала Альга. — Мне нужно было посоветоваться. Я была у батюшки раньше вас, чтобы поговорить… Поговорить о маршале и о Папе.

Сначала она заглянула к попадье Марине, но та настоятельно посоветовала ей обратиться к самому о. Алексею.

— Да, забавная история, — улыбнулся я. — Папе, наверное, пришлось поволноваться.

— Очень забавная, — тихо проговорила Альга. — Он его хочет убить.

— Кто кого хочет убить? С чего ты взяла?

— Вы и сами знаете, Серж, Папа не прощает таких вещей. Может быть, батюшке удастся смягчить его. Иногда ему удается повлиять на Папу.

— Ну конечно. Я тоже говорил об этом с о. Алексеем. Он повлиял. Батюшка заверил меня, что все обойдется. Папа всех простил. Мне даже показалось, что батюшка намекал, что это ты, Альга, действуешь на него благотворно. Ты — его добрый ангел…

Я хотел пошутить, по дружески, а ляпнул несуразное. Ляпнул, а потом подумал, что, может быть, это обидит Альгу. Я явно лез не в свое дело.

Но Альга ничуть не обиделась. Напротив, охотно объяснила, что и правда находилась около Папы несколько дней после покушения. На этот раз все обошлось без особых последствий. Папа в порядке, но ему нужно было отлежаться и он очень просил, чтобы она побыла рядом. При этом дал понять, что будет вести себя абсолютно корректно. Не могла же она отказать в такой ситуации, верно? Нет, не могла, и плевать ей на все сплетни!

— Правильно, — поддержал я ее.

— Он почти успокоился, — продолжала Альга, — но история с маршалом привела его в бешенство. Хотя внешне он держится абсолютно спокойно. Никаких эмоций. Это-то меня, Серж, больше всего и пугает — его спокойствие.

Я задумчиво покачал головой.

— Но наш маршал, он-то что себе думал! Что за вольности с Папой!

— Да он тут не при чем, — сказала Альга, подняв на меня свои изумрудные глаза.

— Как так не при чем?! — воскликнул я. — Ничего себе не при чем!

— Но это действительно так, — вздохнула она. — То есть так выходит…

Альга была рядом с Папой, когда все это происходило.

Шифрованные личным кодом сообщения от маршала приходили по факсу. Их нельзя было назвать иначе, как ультиматумами. Маршал заявлял, что отныне готов играть в одной команде с Папой только в там случае, если его произведут в генералиссимусы и сделают в официальной иерархии вторым человеком после Феди Голенищева. Мол, только в этом случае Папа может считать, что ситуация находится под контролем. Тон депеш был самый напыщенный и вызывающе дерзкий. К тому же они содержали эмоциональные пассажи весьма сомнительного свойства. В такой надменный, отчасти даже ребяческий тон взрослый человек может впасть разве что когда его действительно обуревает бес тщеславия и он утрачивает чувство реальности.

— Он мне показывал эти послания, — сказала Альга.

«Как он, однако, тебе доверяет», — чуть не вырвалось у меня.

— Мне это ни к чему, — словно прочитав мои мысли, продолжала Альга. — Я в этом мало что смыслю и, к тому же, совершенно неподходящий для этого человек. Но Папе вдруг взбрело в голову, что я должна сделаться его доверенным лицом. Не знаю, зачем ему это нужно, что с ним сделалось.

— Он-то, я думаю, это хорошо знает, — сказал я без тени иронии.

Я испытывал к девушке что-то вроде сочувствия.

— Едва мы остаемся с ним наедине, — вздохнула она, — у него ужасно развязывается язык. «Я в тебя верю, верю больше, чем самому себе». Он словно шутит. «Мне необходимо знать твое мнение».

— Почему бы и нет? Ты мудрая девушка.

— Да ведь вам тоже почему-то захотелось поделиться со мной своими мыслями, — тихо напомнила она.

— Да, это так, — смутился я.

— Маршал все-таки наломал дров, — сказал я немного погодя, — но с чего ты взяла, что Папа затаил против него смертельную обиду?

— Просто знаю и все. Понимаете?.. Знаю!

В голосе молоденькой девушки звучала убежденность, проницательность умной и опытной женщины. Нешуточная тревога, также звучавшая в ее голосе, развеяла остатки моих сомнений. Я тоже забеспокоился.

— Да, это возможно… — пробормотал я.

Эта история спровоцировала самые опасные последствия. Я и сам замечал, что вокруг Москвы становится все неспокойнее.

— Значит, ты рассказала батюшке о настроениях Папы… Что же наш отец Алексей? Почему он так уверен, что маршалу нечего опасаться?

Альга едва уловимо двинула темными бровями, как будто засомневалась, пойму ли я ее.

— Я беспокоюсь за Папу, — объяснил я. — Но, главное, конечно, я беспокоюсь за нашего бравого маршала. А особенно, за его семейство — за боевую подругу Лидию и их сорванцов двойняшек Гаррика и Славика. Страшно подумать, если Папа…

— Вы знаете, Серж, — прервала меня Альга, — оказывается, что как раз из-за них, из-за этих «сорванцов» как вы говорите, все и произошло.

— Из-за Гаррика и Славика? Из-за детей?!

— Ну да, из-за детей, — кивнула девушка и пересказала мне разговор с о. Алексеем.

Открывались удивительные обстоятельства.

После того как она поделилась с батюшкой опасениями насчет зловещих настроений Папы и попросила по возможности повлиять на Папу, чтобы тот не на словах, а на деле отказался от мести, батюшка впал в долгую задумчивость. Затем принялся с необычной для него деликатностью и мягкостью расспрашивать Альгу о ее отношениях с Папой. Она рассказала все, что только что рассказала мне. Тогда батюшка сказал:

— Я со своей стороны конечно приму все меры. Снова приступлю к нему с самыми настойчивыми увещеваниями. Но, пожалуй, ты, дитя мое, сможешь сделать гораздо больше, воздействовать на Папу гораздо убедительнее…

— Каким это образом, батюшка? — спросила Альга.

Неужели он намекал на ее женские прелести? Нет, об этом не могло быть и речи.

— Это правильно, правильно! — горячо поддержала мужа попадья Марина, которая присутствовала при разговоре. — Это очень мудро!

— Цыц, матушка, не егози! — строго прикрикнул на нее о. Алексей и снова погрузился в задумчивость.

Потом сказал:

— Видно, придется согрешить, нарушить тайну исповеди. Впрочем это не совсем исповедь. Маршал приходил ко мне, я говорил с ним… — объяснил он, все еще находясь в большом сомнении.

— Помоги, батюшка! Я буду за тебя молиться, миленький! — снова не утерпела попадья. — Бог за доброе не осудит.

— Кто знает, матушка, — улыбнулся о. Алексей, нежно глядя на жену, — может быть, и не осудит. Во всяком случае я вижу, что Господь слишком добр к таким трещеткам, как ты…

После чего он рассказал им обеим о том, в чем признался ему маршал Сева.

Во-первых, маршал просил прощения совершенно искренне. Во-вторых, хотя и раскаялся, но все-таки не решился признаться Папе в истинных обстоятельствах произошедшего. Беднягу мучил жесточайший стыд. Дело в том, что маршал Сева даже не помышлял, чтобы требовать себе этого проклятого «генералиссимуса». Он был целиком поглощен ревностным исполнением своих обязанностей. В частности, принимал меры, чтобы в связи с переходным периодом по его ведомству не возникло никаких отказов: проводил одно важное совещание за другим, связывался с отдаленными военным округами и штабами, консультировался с заместителями и, наконец, анализируя поступающую информацию, готовил на следующий день соответствующий отчет Феде Голенищеву и Папе… Пока он буквально сбивался с ног от усердия, его отпрыски, двойняшки Гаррик и Славик, забрались в отцовский кабинет и, воспользовавшись его отсутствием, принялись развлекаться с служебной связью. Очевидно, им заранее были известны личный шифровальный код маршала, а также номера абонентов в сети спецсвязи. Они-то и отправили Папе и Феде Голенищеву известный вопиющий ультиматум, а затем, когда от Папы и Феди стали приходить недоуменные запросы, отвечали в резкой, грубой форме. В общем, когда ничего не подозревающий отец обнаружил в своем персональном компьютере копии возмутительных посланий (а также без труда выяснил их происхождение), его едва не хватил удар. Вдобавок, ошельмованному отцу доложили, что к нему собирается явиться сам Папа, который, как известно, еще толком не оправился от контузии и находился в довольно нестабильном психическом состоянии. Первой мыслью злополучного «генералиссимуса» было пустить себе пулю в лоб. Однако тревога за судьбы Отечества, а также беспокойство за близких, удержали его от отчаянного шага, и он сам рванулся навстречу Папе. Перед этим, правда, он успел хорошенько выдрать обоих маленьких негодяев и пригрозил, что немедленно сдаст их в самый суровый интернат. Ему было невыносимо стыдно признаваться, что всему виной его собственные детки, и, представ перед Папой, он принял вину на себя, объяснив все своим крайним переутомлением и даже временным затмением разума.

— Делай со мной что хочешь, — заявил поседевший в одночасье маршал. — Я приму отставку в любой форме! И вообще, готов искупить любой ценой… — И вложил в руку Папе пистолет с взведенным курком. Папа задумчиво повертел пистолет в руке, а затем, сняв с боевого взвода и аккуратно поставив на предохранитель, вернул маршалу.

— Выспись, Сева, — мрачно посоветовал он, — а там видно будет.

Альге Папа цинично признался, что по его мнению, дескать, для всех было бы славно, в том числе для маршальского семейства, если бы неуравновешенный солдафон, от которого и впредь можно ждать любых сюрпризов, ушел из жизни при каких-нибудь случайных, но вполне гуманных и достойных обстоятельствах. Так, чтобы и не ставить под удар общее дело и, учитывая прошлые заслуги маршала, чтобы его вдова и детишки были сполна обеспечены персональной пенсией и различными компенсациями.

— Что же посоветовал тебе отец Алексей? — спросил я, содрогаясь от услышанного, но стараясь уверить себя, что эта беда как-нибудь обойдет нас стороной.

— Он считает, что мне нужно рассказать обо всем Папе. Причем по секрету от маршала. Объяснить, пока не поздно, как все было на самом деле. Рассказать об этом детском «баловстве» и о намерении маршала определить детей в Пансион, который Папа как раз решил завести в Деревне. Это должно особенно понравится Папе. И он, конечно, смягчится.

Я подумал, что это весьма логично.

Кстати, о детском Пансионе в Деревне. Несмотря на то, что с кончиной престарелого правителя наступила горячая пора, Пансион не был забыт, и своего распоряжения о его организации Папа не отменял. Напротив, и в траурную неделю в связи с похоронами правителя и когда приходил в себя после покушения, он следил за его исполнением. Переоборудование строений под новые нужды шло полным ходом — четко и аккуратно, как это у нас умеют, если Папа того потребует. Огорчать-то его никому не хотелось… Между прочим дядя Володя уже несколько раз приставал ко мне с тем, чтобы я согласился исполнять должность проектировщика и прораба. Но мне это было совершенно неинтересно.

Каникулы в городском колледже, где учились наши дети, подходили к концу и Папа распорядился, чтобы к началу учебы необходимые приготовления в Деревне были закончены, и занятия начались в срок… Было одно обстоятельство, огорчавшее Папу. Никто из наших не спешил разделить идею о помещении детей на постоянное жительство в Деревню. Лишь о. Алексей, который и прежде тяготился тем, что его чада вынуждены жить среди городской скверны и разврата, сразу распорядился отослать детишек на природу, не взирая на стенания своей матушки попадьи. Оно и дешевле выйдет, полагал он. Колебались супруги Толя и Анжелика Головины. Толстушке Анжелике, муж которой сутками пропадал на службе, в общем-то было бы даже удобнее, да и спокойнее, жить в Деревне рядом со своим Алешей. Но пока и она не решалась. Остальные под различными благовидными предлогами и вовсе отказывались. Что касается меня, то я решительно возражал, чтобы отпускать Александра от себя. Наташа, кстати, была за Пансион, что и понятно — из солидарности с Мамой, хотя сама мотивировала это тем, что в квартире у нас идет ремонт, что нас по целым дням не бывает дома, и вообще ребенку будет лучше на природе, но я категорически стоял на своем и выдерживал все наскоки. Если уж на то пошло, за Александром прекрасно присматривали наши старички, а в Деревню мы и так выезжали почти каждые выходные. Я еще не забыл, что Косточка настроен против Александра, и, естественно, не хотел, чтобы тот третировал моего сына. Таким образом, обещание Мамы, данное маленькой Зизи и Косточке, что в Деревне соберется вся их прежняя школьная компания, пока повисло в воздухе. И вот теперь в числе маленьких пансионеров наметилось существенное пополнение. Гаррик и Славик должны быть сосланы за свое «баловство» в Деревню.

— Как вы думаете, Серж, — спросила Альга, — это действительно смягчит Папу?

— Не знаю. Но думаю, зависит оттого, как ты с ним поговоришь… Я бы на твоем месте, — не утерпев, прибавил я, — прежде посоветовался с Мамой.

Я произнес это как можно внушительнее и серьезнее, и, конечно, для того, чтобы соблюсти наши внутрисемейные интересы. По крайней мере мне казалось, что мой долг — занять соответствующую «нравственную» позицию. Лично я против Альги ничего не имел. Скорее даже с самого начала питал к ней симпатию.

— Мне — советоваться с Мамой? Зачем вы это сказали, Серж? — тихо проговорила девушка, покачав головой. — Ведь вы знаете, как ко мне относится Мама…

Честное слово, мне вовсе не хотелось ее обижать.

— Прости! Я ничего такого не имел в виду, — с сожалением пробормотал я, чувствуя, что мое сожаление еще больше усугубляет неловкость.

— Глупости, — вдруг улыбнулась она, и в ее глазах засветилось неожиданное лукавство. — Я, пожалуй, все же попробую с ней посоветоваться. Через Майю, конечно.

— Между прочим, — обрадовался я, поднимаясь с места, — я как раз собирался заглянуть к Майе, поглядеть, как она устроилась на новом месте. Может, отправимся вместе? Все и обсудим…

— Нет-нет! — поспешно возразила Альга. — Вы уж один. Я зайду к ней как-нибудь потом.

— Ну как хочешь, — вздохнул я. — Тогда пока.

— До свидания.

И я вышел из бара. Все это было весьма странным. Мне снова полезло в голову то, что рассказывал об Альге доктор. Интересно, что бы сейчас он сказал о ней?