Уши так и не обнаружились, хотя по словам Наташи, а ей накануне рассказала Мама, на их поиски были брошены лучшие силы. Толя Головин, несмотря на свою чрезвычайную занятость, занимался этим лично, все ж затронута честь мундира. Ждали до самого последнего момента, что их доставят. Надеялись пришить, что ли… Вообще вся процедура сильно затянулась. Не только из-за ушей. Еще потому, что как всегда дожидались Папу. Он вроде бы намеревался прибыть с утра, но его так и не дождались. Что было довольно странно, учитывая его стремление держать Альгу около себя, а она теперь педантично выполняла поручение распоряжаться на похоронах.

Народу на кладбище собралось немного. Из ближайших, «своих» были лишь Майя с Альгой, попадья да я. Даже дядя Володя не смог прийти — ему было велено остаться с детьми в Деревне. Наши старички также отсутствовали. Эти, хотя и прибыли в Деревню, из — за чрезвычайной слякоти и промозглости сидели в особняке. Непонятно, с какой целью явились на кладбище телевизионщики во главе с популярным телеведущим, свидетелем нападения на доктора. Если телевизионщики что-то засняли на похоронах, то я так и не понял, что именно. Для дежурного сюжета в хронику светских новостей материал был, прямо скажем, мрачноватый. Странно, что они вообще сюда просочились. Еще непонятнее и неуместнее было присутствие нескольких явно бандитских рож, правда, с прилично-скорбным выражением. Это пожаловала делегация от Парфена — с целью продемонстрировать лояльность Папе. Пустили ж таких! Ходил между нами также мой протеже, симпатичный официант Веня с небольшим подносом, на котором теснились фарфоровые кружки с горячим грогом, и вежливо предлагал «погреться». Он уже выглядел здесь совершенно своим.

Наконец началось отпевание. Служил, конечно, наш о. Алексей. Мы вошли в кладбищенскую часовню. Внутри было сыро и прохладно, словно в погребе. Только когда о. Алексей хорошенько покадил и раздал нам коричневые свечки, в помещении как будто немного потеплело. Покойник в гробу с головой, крепко-накрепко обмотанной желтоватым бинтом, напоминал спеленатую египетскую мумию. Над гробом плакала одна лишь его «медсестра».

Сыночек Петенька поглядывал на все происходящее исподлобья, к гробу не приближался и никаких эмоций не обнаруживал. Вид у него был скорее важный, чем скорбный. Из детей на кладбище взяли лишь его. Майя и Альга, обе в черном, были неотлучно при сироте, словно две заботливые мамаши, и он этим явно гордился. Молоденькие девушки сами и нарядили его, как куклу, к этому мероприятию. Мальчик был в пальто нараспашку, под которым виднелся щегольской черный костюмчик, голубая шелковая сорочка, галстук. На ногах — лакированные ботиночки, уже изрядно замазанные грязью.

Снег вокруг лежал громадными сугробами, однако был сероват и тяжел, словно мокрая вата. Стоило наступить на него, как тут же след наполнялся мутной водой. Все мы ужасно извозили грязью обувь, пока добирались в дальний уголок кладбища, где была вырыта свежая яма. Рядом высилась гора желтоватой глины вперемешку со снегом. Гроб заколотили в часовне сразу после отпевания, и «делегаты» от Парфена, а с ними и я, потащили его до места. Медсестра, девушки с Петенькой, а также телевизионщики пробирались следом. Мы поставили гроб одним концом на железную ограду, а там уж его у нас перехвали двое плечистых могильщиков. Они без проволочки, раскорячившись над ямой, в два приема опустили гроб вниз. Дело происходило в полной тишине. Было слышно, как с веток падают капли, а потом, когда гроб тяжело лег на дно ямы в подземную хлябь, послышалось отчетливое, словно из воронки, маслянистое «чвак-чвак». Как будто в этот момент произошло мимолетное прободение воображаемой мистической оболочки, разделявшей наш мир и темную прорву преисподней.

Нет, судя по всему, там совсем было не светло и не благолепно. У меня, по крайней мере, сердце в этот момент екнуло. Поэтому мы всю жизнь и играем в прятки с мыслью о смерти, камуфлируя ее и так и сяк. И ничего тут не поделаешь. Вот вся нехитрая философия, сермяга, словом.

Обошлось без надгробных речей. Могильщики принялись забрасывать яму глиной вперемешку с мокрым снегом. Никакой специальной трубы, слава Богу, также прокладывать не стали. Я успел заметить, что могильщики действовали, повинуясь движению серьезных изумрудных глаз. Конечно, так оно и следовало, поскольку девушка Альга была здесь главной распорядительницей.

После погребения телевизионщики, делегация от Парфена, вообще все лишние как-то незаметно стушевались, исчезли, а мы отправились к микроавтобусу. Выбравшись на расчищенный асфальт, принялись обивать с подошв куски глины. «Чвак-чвак».

Все это время я намеренно сдерживал себя и даже старался не смотреть в сторону Майи. Впрочем, и она ни разу не взглянула на меня, всецело сосредоточившись на мальчике. В микроавтобусе, который повез нас в Деревню, я уселся не с ней, а рядом с молодой женщиной, заплаканной любовницей покойника. Возможно, действительно медсестрой. Бедная женщина чувствовала себя среди нас совсем чужой, ужасно стеснялась. Молчала, как воды в рот набрала, и жалась в уголок. Она заметно продрогла и никак не могла сдержать дрожь. Я кивнул официанту Вене, тот мигом откупорил громадный никелированный термос, опустил в него маленький никелированный половник и с улыбкой протянул кружечку с грогом. Я заставил женщину выпить согревающий напиток, и она благодарно наморщила покрасневший носик. Какие у нее на самом деле были отношения с нашим беднягой горбуном, Бог ведает. По крайней мере она с ним, надо думать, не скучала и ему с ней было хорошо. Особенно, мне кажется, стеснялась маленького Петеньку, который уже не смотрел исподлобья и, в отличии нас, ощущал себя вполне в своей тарелке.

Я наклонился к мальчику и поинтересовался, как он устроился в Пансионе.

— Классно, — без колебаний ответил он.

Я не выдержал и улыбнулся:

— Правда?

— А как же иначе! — воскликнула Майя, как будто ей послышалась в моем вопросе какая-то ирония. — Петенька у нас первый воспитанник! У него своя небольшая комната, чудесная, с окном в парк. В комнате столик для занятий, кроватка, книжные полки…

— Ты не скучаешь? — Я снова взглянул на мальчика.

Этот вопрос, пожалуй, был действительно не слишком уместен, но мальчик ничуть не смутился.

— Я ведь теперь не один, — сказал он. — У нас тут теперь своя компания.

— Ну конечно, — горячо подхватила Майя, укоризненно взглянув на меня: как я не понимаю таких простых вещей, — у нас теперь в Пансионе девять человек воспитанников. Петенька, Зизи, Косточка, сорванцы Гаррик и Славик, которых маршал прислал в Пансион сразу после того как Альга привезла Петеньку. И вот еще о. Алексей вчера своих четверых привез. Стало быть, всего девять.

— Ясно, — сказал я.

— Я бы и сам с радостью перебрался в Деревню, — покачал головой о. Алексей, поглядев на свою попадью, которая на этот раз прикусила язык. — Хоть бы в этой часовенке служить.

— В чем же дело? — спросил я.

— Не могу Папу одного в Москве оставить.

— Почему же одного? Да и что ему там одному сделается?

— Время смутное, — уклончиво сказал о. Алексей. — Мало ли что. Темные силы так и свищут… — Тут о. Алексей многозначительно кивнул в сторону быстро удалявшегося кладбища. — Теперь вокруг Москвы самый шабаш затевается.

— Неужели? — искренне забеспокоился я. — Может, еще как-нибудь обойдется?

— Не обойдется. По всему видно, сроки подошли, — покачал головой бывший инженер-механик и перекрестился.

Я хотел еще немного порассуждать насчет Божьей милости и попустительства, но прикусил язык, вспомнив о том, что только что наблюдал на кладбище: прорыв пресловутой оболочки в темную бездну со зловещим «чвак-чвак».

Когда наблюдаешь этот окончательный результат индивидуального человеческого бытия, любые, даже самые странные, невероятные и парадоксальные обстоятельства теряют всякий смысл. Опыт смерти есть сугубо отрицательный опыт. Вроде черной порчи. Ничего поучительного для живой души. Если кто и утверждает, что смерть и счастье уживаются рядом, не верьте, это ложь. Счастье живет далеко от смерти. Само размышление о ней злокачественно. Более того, вспомнив мельком о наших с доктором прошлых многословных разговорах на «религиозные и мистические темы», я снова подумал, что, заводя такие разговоры о жизни и смерти иногда довольно циничные, иногда весьма искренние, мы были похожи на маленьких детей, которые с замирающим сердцем разбегаются, чтобы спрятаться, пока некто ведет свой счет. Мы бежали и бежим, чтобы спрятаться от собственного страха. И совершенно по-детски все надеемся в душе, что нам-то как-нибудь удастся отсидеться в укромном месте, что изобретут же когда-нибудь что-нибудь чудодейственное, чтобы не было этого ужасного «чвак-чвак». Каждая новая встреча со смертью не воспитывает в нас привычки и стойкости. Однако в конце концов спасительно-утешительная идея почти всегда отыскивается. Если не в ортодоксально-религиозном духе, то хотя бы в виде идеи о неизбежности будущих воскрешений. Может быть, это помогает жить, но, увы, не умирать…

Затем, как полагается, состоялись поминки с блинами. Тут же, в Деревне. Блинцы были дрожжевые, прежирные и очень ароматные. И, конечно же, под водочку. А может, водочка под блинцы. Не знаю, как правильно, в смысле последовательности.

Наши старички поохали, поговорили о смерти, посетовали на ужасные времена, на то, что врачи теперь не те, вместо них все электроника, компьютеры, а с горбуном, царство ему небесное, хоть поговорить можно было по-человечески о жизни и смерти, и принялись сами себе измерять артериальное давление. Немного погодя, перекрестив на прощание нас и деток, о. Алексей вместе с попадьей спешно уехал обратно в Москву. Батюшка, как известно, почитал своей первейшей обязанностью находиться в Москве, если Папа был там. Верная попадья всюду следовала за мужем.

Впрочем, не обошлось без странностей. В самом начале, когда только садились за стол, Косточка уселся рядом с Альгой. Изумрудноглазая девушка приветливо ему кивнула:

— Как дела, Косточка?

Видимо, намерения у нее были самые миролюбивые. Они не виделись с самого Нового года. Мальчик пристально посмотрел ей прямо в глаза.

— Прекрасно выглядишь, Альга, — по-взрослому сказал он, не ответив на ее вопрос.

— Спасибо, спасибо, — улыбнулась Альга.

Косточка секунду помолчал, а затем, как будто вспомнив что-то важное, хлопнул себя ладонью по лбу: — Ах да, ты же интересовалась, чем мы с тобой будем заниматься…

— Это когда я стану твоей? — снова улыбнулась Альга. — Ты все еще об этом мечтаешь?

— Мечтаете вы, взрослые, а я предпочитаю действовать, — усмехнулся он. Потом, снисходительно кивнув, заметил: — А ты, Альга, молодец, шустрая. Неплохо сегодня себя показала.

— Тебе так хочется во всем подражать Папе? Шустрая — это ведь, кажется, его слово.

— И доверять тебе можно, — продолжал Косточка, не обращая внимания на ее замечание. — Пожалуй, из тебя выйдет неплохая помощница и подруга. Вообще свой человек.

— Помощница и подруга? — Альга удивленно приподняла брови.

— Это у тебя в характере, верно?

— Ты думаешь?

— А ты что скажешь, Серж? — вдруг обратился ко мне мальчик, заметив, что я прислушиваюсь к их разговору.

Я наморщил лоб, пытаясь сообразить, что бы такое умное ему ответить, но Косточка только рукой махнул:

— Ладно, уважаемые, некогда мне тут с вами философствовать! — И потянулся за кувшином с клюквенным морсом.

Дети схватили по несколько блинов и разбежались по своим делам. Как я, увы, и ожидал, мой Александр по-прежнему предпочитал (или скорее, был вынужден?) остаться со взрослыми. Быстрого восстановления дружеских отношений с Косточкой, на которое я так надеялся, не произошло. Правда, и какого-то особо враждебного отношения к моему сыну, пока мы сидели за столом, я не заметил. Двумя-тремя фразами Александр обменялся с Петенькой. Причем, как я понял, речь шла о каких-то аспектах и нюансах компьютерной игры, за которой я застал сына накануне. Некоторую отчужденность между сыном и другими детьми можно было легко объяснить. Причина заключалась даже не в новогоднем инциденте, а в том, что теперь у новоиспеченных маленьких пансионеров действительно успела составиться своя компания. За считанные дни дети успели обособиться, почувствовали себя в одной лодке, каковой являлся Пансион. Теперь они были не такие уж вольные птицы. С самого утра шли занятия с учителями. По случаю поминок было сделано небольшое послабление и перерыв в занятиях. После игр по распорядку дня полагалось приступить к приготовлению домашних заданий. Дядя Володя неотлучно находился при детях — он позволил себе лишь глоток водки, закусив несколькими блинами, так что мне не удалось с ним толком поговорить. За столом он ласково потрепал моего Александра по плечу:

— Ну а ты, дружок, когда собираешься к нам?

— Не знаю, — пробормотал Александр и посмотрел на меня.

Мне не понравилось, что дядя Володя сует нос не в свое дело, но я не подал виду.

— Мы будем приезжать к вам в гости, — с независимым видом сказал я. — На выходные.

Я старался улучить момент, чтобы оказаться поближе к Майе. У меня уже составился определенный план. Я сообразил, что жена и Мама скорее всего приедут в Деревню лишь к вечеру, когда траурные мероприятия, за которыми наблюдала Альга, закончатся и она уедет. Поскольку завтра выходной, я мог с легким сердцем оставить Александра под присмотром наших старичков, а сам вместе с девушками, может быть, даже вдвоем с Майей, отправиться обратно в Москву.

Папы до сих пор не было. Он даже не сообщил, надолго ли задерживается и приедет ли вообще. Я решил, что он приедет вместе с Мамой.

Я спросил Александра, хочет ли он остаться здесь на выходные, и при этом я невольно взглянул на Майю. Александр тоже посмотрел на нее и, чуть-чуть покраснев, кивнул: да, хочет.

Но Майя определенно от меня ускользала. Она то заговаривала с просиявшим Александром, то о чем-то озабоченно переговаривалась с официантом-мажордомом Веней, то деловито и увлеченно обсуждала пансионерские дела с дядей Володей, то перешептывалась с Альгой… И вдруг Майя сама подошла ко мне и предложила прогуляться по особняку, чтобы продемонстрировать, какую работу она провела, приспособив особняк под нужды Пансиона. Было видно, что ей не терпелось похвалиться передо мной своими успехами и способностями. На этот раз, умудренный горьким опытом, я изобразил на лице исключительную заинтересованность и послушно последовал за ней. Александр, конечно, отправился с нами. К нам присоединилась Альга.

Теперь почти весь особняк, наспех переоборудованный, за исключением нескольких гостевых комнат, находился в распоряжение детей. Неподалеку строился специальный корпус — с учебными классами, небольшим гимнастическим залом, игровыми комнатами, столовой. Настоящий Пансион!.. Морской декор, которым был знаменит Папин особняк, оставили как есть. Флегматичных мастино пока что тоже оставили. Единственное, что убрали от греха подальше — несколько гарпунов и антикварных пожарных топоров, а также сменили аквариумы из обычного стекла на особо прочные и обшили углы в коридорах и комнатах упругим «антитравматическим» пластиком.

— Официальное открытие Пансиона еще впереди, — сказала Майя. — Нам многое надо доделать…

Она пригласила нас в дежурное помещение, где располагались контрольные мониторы. Телекамеры слежения были размещены по всему дому и работали круглосуточно. Отсюда, не мешая пансионерам, можно было наблюдать, что происходит в классах. В комнате для занятий под присмотром дяди Володи дети как раз должны были готовить уроки. Впрочем, они их уже, по-видимому, успели приготовить, так как в этот момент гурьбой толпились вокруг нашего чудака, который сидел на письменном столе и с увлечением что-то рассказывал.

Судя по тому, с каким вниманием ребятишки слушали, можно было предположить, что он рассказывает нечто любопытное. Я попросил дежурившего у мониторов оператора включить звук, и мы услышали следующее:

— …вы совершенно правы, мои дорогие, — говорил дядя Володя, — упоминания о великанах и бессмертных можно отыскать в самых разных исторических источниках, сказках, мифах. И уж, конечно, в Библии. Но, увы, нигде ясно и обстоятельно не сообщается о том, как это все тогда было, к чему привело и чем закончилось. Давайте немножко пофантазируем! Может быть, нам удастся хотя бы в общих чертах восстановить это утраченное знание…

Дядя Володя у нас был не только отчаянный фантазер, но и доморощенный эзотерик. Я сразу понял, что эта дискуссия возникла у них не иначе, как под впечатлением сегодняшних разговоров взрослых во время поминок.

— Прежде всего, — продолжал дядя Володя, — поразмыслим о так называемых бессмертных. Мифы всех без исключения народов утверждают, что бессмертные люди действительно существовали. Но еще важнее заметить, что существует сама эта идея — идея бессмертия! Бессмертия буквального. То есть жизни, которая не прерывается смертью. Откуда, спрашивается, у нас в голове могла возникнуть сама мысль о том, что можно обойтись без смерти? Ведь вокруг нас все умирает, ничто не живет вечно, а просто так ничего нельзя выдумать. Любая фантазия имеет реальные основания… Можно сказать, что идея смерти и последующего воскресения это не что иное, как идея новой жизни, наступающей при помощи смерти. Наблюдая природу, мы видим, что если будущая жизнь и наступает, как в случае с прорастающим зерном, то только через смерть… Этому же учит религия. Об этом мы с вами однажды говорили.

— Это как Иисус Христос, сын Божий, — сказал мальчик Ваня, старший сын о. Алексея. — Он умер, чтобы жить вечно.

— И вообще все люди! — с жаром добавила маленькая Лиза, младшая дочка о. Алексея.

— Ну да, конечно, — кивнул дядя Володя и погладил девочку по голове. — И в этом смысле смерти, конечно, не надо бояться. Все вокруг указывает на то, что со смертью в природе ничего не кончается, а только начинается. Лето сменяется осенью, осень зимой, зима весной, и снова все оживает. Зерно падает в землю, умирает и дает всходы новой жизни. И так далее. Даже удивительно, что есть люди, которые в этом сомневаются. Впрочем, эти сомнения, как правило, посещают только взрослых…

— У него дар настоящего проповедника, — с гордостью заметила Майя. — Я думаю, о. Алексей остался бы доволен подобными духовными беседами.

— Да, молодец, — ревниво согласился я. — Он разговаривает с ними совершенно как со взрослыми. И очень правильно все объясняет. Может, ему и закон Божий вместо о. Алексея преподавать? А, Майя?

— Нет, закон Божий будет преподавать батюшка. Это уже решено. Он будет специально приезжать в Пансион каждое воскресенье.

— Такое дело нельзя поручать светскому человеку, — добавила Альга. — Еще неизвестно, куда его может занести.

— Насчет дяди Володи это в самую точку! — кивнул я умной девушке.

— Дело совсем не в этом… — начала Майя, словно желая вступиться за дядю Володю.

— Именно в этом! — не выдержав, перебил я ее в запале.

Так оно и оказалось. Уже через минуту Дядю Володю действительно занесло в фантазиях весьма далеко.

— Все люди когда-нибудь воскреснут и будут жить в раю, — сказала маленькая Лиза и ободряюще поглядела на маленького Петеньку.

— Совершенно верно, — согласился дядя Володя.

— А если кто не умер, а его убили? — спросил Петенька.

— Все равно воскреснет, — не утерпев, воскликнула Лиза. — Сорванное зернышко падает в землю и прорастает!

— А если это зерно истолочь в ступке, оно прорастет?

— Как ты не понимаешь, — удивилась Лиза. — Душа, она же все равно остается живая. Ее нельзя истолочь в твоей ступке.

Петенька наморщил лоб. Было видно, что такое объяснение его не очень удовлетворяет.

— А что такое твоя душа? — пожал он плечами. — Непонятно.

— Душа это душа… — Маленькая Лиза беспомощно посмотрела на старшего брата Ваню, ожидая помощи и разъяснений.

— Бог вкладывает душу в тело, а потом душа улетает снова к Богу, — обстоятельно разъяснил Ваня. — А еще через некоторое время Бог вложит душу в новое, бессмертное тело.

— Значит это разные вещи? Человек — это не его душа? — спросил Петенька.

Но Ваня не знал, как объяснить сей парадокс.

— Что же вы растерялись, — ободрил детей дядя Володя. — Тут нет ничего сложного. То, что человек думает и чувствует, это и есть его душа. Его мысли, чувства.

— Это пока человек живой, — вступил в разговор Косточка, до этого молчавший. — А как можно что-нибудь чувствовать, если тебя в ступке истолкли? — усмехнулся он. — Получается, мысли и чувства это все-таки не душа.

— То есть вопрос заключается в том, — подхватил дядя Володя, как будто довольный таким развитием разговора, — что такое душа и каким образом она существует внутри тела и вне его?

— Вот-вот, — кивнул Косточка, — детский вопрос. Объясни, если способен!

Ребятишки нетерпеливо зашумели. Дело явно шло о педагогическом авторитете дяди Володи. Впрочем, фантазия нашего домашнего учителя уже заработала.

— Что ж, — задумчиво почесав в затылке, начал рассуждать он, — если душа существует, то этому факту должно быть какое-то научное объяснение… Например, есть мнение, что человек, а точнее, его тело — это что-то вроде очень сложной машины. Наш организм — целая система всяческих приспособлений — насосов, клапанов, шлангов, фильтров, котлов и даже, своего рода, компьютерных чипов. Между прочим, изобретая разнообразные машины и механизмы люди лишь заимствовали, скопировали их у природы. Поэтому чтобы ответить на поставленный вопрос о душе, мы можем присмотреться, как работают эти устройства, можем сравнить их с человеческим организмом. Такое сравнение вполне допустимо, так как автомобиль, телевизор или тот же компьютер — сильно упрощенные копии живых организмов… — Дети слушали его с напряженным вниманием. — Вот возьмем для примера компьютеры, ящики, набитые всякой электроникой. Пока они работают, пока не сломались и не вышел их ресурс, можно сказать, что они как бы живут. К тому же все они, несмотря на общие принципы, как и люди, разные. Их множество типов, систем, конструкций. Они работают по-разному, с разными качеством, памятью, программами, подключены к разным сетям, общаются с другими компьютерами, и так далее. У каждого свой нрав, характер. В общем, своя душа… А ломается компьютер — что в этот момент из него уходит? Ничего. Прекращается работа — прекращается жизнь. Информацию, которую успели сохранить, можно переписать, вложить в память другого компьютера. Но информация, конечно, не душа, не жизнь… Я понятно объяснил? — спросил дядя Володя.

— Да! Да! — закивали дети, даже самые младшие.

Что-что, а компьютер был для каждого предметом повседневного обихода.

И все-таки дядя Володя счел необходимым обратиться персонально к Косточке:

— Тебя устраивает такой пример?

— Ответ засчитывается, — благосклонно признал мальчик.

— Вряд ли о. Алексей одобрил бы такое вульгарное объяснение, — покачал головой я, словно в пику Майе и машинально взглянул на Альгу — словно за поддержкой. — Впрочем, для ребят этого, пожалуй, вполне достаточно. Честно говоря, я и сам в какой-то момент в это поверил…

— Итак, — продолжал между тем дядя Володя, все более вдохновляясь, — что касается бессмертия и бессмертных людей. Мы не договорили… Разговор шел о вечной жизни. О жизни, которая не заканчивается смертью… Заметим опять, что просто так, ниоткуда ничего придумать нельзя. Давайте понаблюдаем. Вокруг нас, в природе, как будто нет ничего вечного. Все течет, все меняется и когда — нибудь исчезает. Однако, даже исходя из того, что сама мысль о возможности бессмертия приходит нам в голову, можно сделать вывод, что когда-то мы, то есть наши предки, уже знали об этом. В противном случае смерть была бы для нас самым естественным привычным явлением, и нам бы в голову не приходило размышлять о бессмертии и о том, что можно жить вечно. Ведь вокруг мы наблюдаем как раз прямо противоположное — рано или поздно все кончается, умирает… И все — таки мы знаем, знаем о бессмертии!.. Это может означать лишь одно: в нас живет воспоминание о том, что когда-то так оно и было: то есть, что люди точно — были бессмертными.

— Как Адам и Ева, — снова вставил Ваня. — Это и в Библии написано.

— Это мы тоже проходили, — хлопнул товарища по плечу Косточка. — А в твоей Библии написано, какими они были, эти бессмертные, как жили?

— Кое-что написано, — пожал плечами Ваня, — в общих чертах.

— Они были безгрешными, гуляли в саду и играли с животными, — сказала маленькая Лиза.

— Ты тоже безгрешная и можешь гулять в саду и играть с животными, — усмехнулся Косточка. — Но ты не бессмертная. И мы все — не бессмертные.

Девочка растерянно повела вокруг широко раскрытыми глазами, а затем, вот-вот готовая расплакаться, произнесла:

— Все равно. Мы будем жить в раю. И там будем бессмертными!

Другие дети тоже беспокойно зашумели. Им, естественно, хотелось верить в чудо.

— Конечно, мы будем бессмертными! — воскликнул дядя Володя.

— Будем или нет, деже не в том дело, — наморщив лоб, сказал Косточка. — В данном случае меня интересует совсем другое. Что это за люди такие были — бессмертные? Допустим, удастся сделать людей бессмертными. Что нам это даст?

— В настоящий исторический момент, если откровенно, — со вздохом сказал дядя Володя, — мало хорошего нам это даст. Перенаселение и все такое. Вот если люди начнут осваивать другие планеты… Тогда, пожалуй, всем места хватит.

— А все-таки интересно, какими они были — бессмертные, — не унимался Косточка. — Что ты об этом думаешь? А, дядя Володя?

— Если человек бессмертен, — задумчиво проговорил тот, — то он, конечно, не должен стареть… Но вот в чем вопрос: никто не знает, когда именно мы начинаем стареть. Некоторые ученые даже утверждают, что как только ребенок рождается, так сразу и начинает стареть.

— Какая чепуха! — воскликнул Косточка. — Разве дети стареют?

— По-моему, тоже чепуха, — серьезно кивнул дядя Володя. — К тому же другие ученые открыли, что все клетки, а значит, и весь человек раз в несколько лет целиком обновляются… Но если бы человек перестал стареть и сделался бессмертным, он бы все равно продолжал расти и развиваться.

— Вот-вот! — подхватил Косточка. — Интересно, как бы выглядел человек лет этак через семьсот или восемьсот такой нестареющей жизни?

— Как? — нетерпеливо спросили в один голос Гаррик и Славик.

— Во-первых, — педантично стал загибать пальцы дядя Володя, — он бы, наверное, еще немного подрос. В великана, конечно, не превратился бы, но метров до трех, трех с половиной, думаю, мог бы дотянуть. Впрочем, и это для нас настоящий великан. Во-вторых, он здорово зарос бы волосами. Может, и нос у него бы тоже вырос, уши. Словом, волосат, носат, ушаст, длинноног… Вот вам облик бессмертного человека!

— И пенис, — неожиданно вставил Петенька. Все-таки недаром он был сыном врача. — Он у него тоже здорово бы вырос!

Дети естественно рассмеялись, но дядя Володя как ни в чем не бывало продолжал:

— Само собой. Бессмертный человек вообще должен был выглядеть очень мощным, ловким и тренированным.

— Значит в отличие от детей, взрослые — это вроде как испорченные человеческие экземпляры? — неожиданно вывел Косточка.

Дядя Володя удивленно приподнял брови, но спорить не стал.

— А как насчет ума? — поинтересовался Косточка, постучав себя пальцем по лбу. — Бессмертные, наверное, должны были быть очень умными людьми?

— Хороший вопрос, — похвалил дядя Володя. — Если бы человек жил сотни и даже тысячи лет, то уж он бы, конечно сделался поумнее нас с вами. И если когда-нибудь на земле что-то подобное действительно происходило, то наверняка должна была образоваться какая-нибудь суперцивилизация, вроде Атлантиды. Не могу сказать точно как уж они там жили, но, судя по всему, их цивилизация не была подобна нашей в смысле техники. Иначе, мы бы наверняка нашли ее следы. Вероятно, у них развились какие-нибудь необыкновенные способности, благодаря которым они могли осуществлять грандиозные проекты без техники. О, это были совершенные люди!

— Тогда почему это они такие совершенные и — исчезли? — подозрительно спросили Гаррик и Славик.

— Трудно сказать, — пожал плечами дядя Володя. — Может, не исчезли, а как-то так добровольно сократились. По разным причинам. А потом в результате природных катаклизмов их Атлантида могла погрузиться в океан. Вряд ли это случилось из-за того, что они воевали между собой. Для этого они были слишком умными… Они жили сотни и даже тысячи лет, и память у них должна была быть ужасно перегружена. Если человеческий мозг что-то вроде суперкомпьютера, то и у него в конце концов есть пределы заполнения информацией. В этом смысле, независимо от того, старели они телом или нет, их мозг, память переполнялись. Что-то наподобие легкого маразма, в который впадают наши старички. Хотя внешне они, бессмертные, конечно не выглядели старыми. Тут уж ничего не поделаешь: память, она ведь хранит все-все. И хорошее, и плохое. Тут уж вы мне поверьте: если кто в детстве сделает какую-нибудь гадость, потом всю жизнь будет об этом помнить, мучаться, никогда не забудет. Вот в чем проблема. Таким образом наши бессмертные великаны должны были постоянно носить с собой все свои грехи, которые накопили за огромную жизнь. Не исключено, что от этого ужасно страдали. А может быть, они не погибли, как-то приспособились… Скрываются где-нибудь.

— Вот бы на них посмотреть! — воскликнул кто — то.

— Лично я их очень хорошо себе представляю, — сказал дядя Володя. — Такие стремительные, пугливые, мудрые и одновременно наивные трехметровые великаны и великанши, не признающие никакой техники и избегающие больших скоплений народа… Между прочим, — весело прибавил он, — так называемый «снежный человек», которого раз или два встречали в Гималаях, по некоторым описаниям выглядит именно так…

— Что же все-таки с ними случилось? — спросили Гаррик и Славик. — Почему они исчезли?

— Как знать, — снова пожал плечами дядя Володя, — может, в какой-то момент бессмертные стали стремиться к полному уединению, а также решили перестать рожать детей. Можно лишь догадываться, как к ним относились младшие поколения. Пожалуй, не обходилось без конфликтов. Может быть, своим видом и манерами они внушали молодым отвращение, и это отвращение дошло до такой степени, что молодые, посовещавшись, изгнали стариков из общества. Возможно, даже дошло до того, — в увлечении воскликнул дядя Володя, — что дети бессмертных захотели самоусовершенствоваться. Захотели избавиться от своего бессмертия. Для этого они однажды воспользовались прогрессивными знаниями и технологиями, которые у них имелись, и необратимо изменили свой генетический код, сделавшись из бессмертных обыкновенными смертными.

— А что такое генетический код? — спросила маленькая Зизи.

— Это, — улыбнулся дядя Володя, — такой секрет, из-за которого не только они сами, но и их детки, которые у них стали рождаться, перестали быть вечными. Они старились и умирали. Как все современные люди. Как мы с вами…

— Плохие! Зачем они сделали так плохо! — прошептала маленькая Зизи, всплеснув ручонками.

— Может быть с точки зрения бессмертных людей в этом не было ничего страшного. — Дядя Володя с улыбкой обвел взглядом пансионеров. — Их легко понять. Они же всегда были бессмертными. И это им попросту надоело. Их потянуло испробовать что-то новое. Ведь они даже не знали, что такое смерть.

— Это их змей премудрый соблазнил, — компетентно прокомментировал Ваня. — И они согрешили.

— Так, по крайней мере, говорят предания, — согласился дядя Володя.

— А что же другие бессмертные? Те, которые остались? — спросили Гаррик и Славик. — Что случилось потом?

— Потом очевидно человечество разделилось на смертных и бессмертных. Обычные люди стали постепенно расселяться по земле, завоевывать пустыни, горы, покорять моря, а бессмертные, я полагаю, вытесненные в самые дикие местности, постепенно исчезали, гибли во время землетрясений, извержений вулканов и так далее. Теперь их, может быть, вообще ни одного не осталось… А жаль, так или иначе, хоть носатые и волосатые, — улыбнулся дядя Володя, — они все-таки были симпатичными созданиями — добрыми, совестливыми и мудрыми.

— А может быть, как раз наоборот! — вдруг заявил Косточка. — Они были злыми, глупыми и коварными. И эту твою генетическую штуку со смертью они сами подстроили, а не какой не премудрый змей! Они нарочно лишили детей бессмертия. Это больше похоже на правду. Они воевали против них. Была большая война…

— Что ж, — мягко сказал дядя Володя, — вполне разумная версия. Но все-таки, чтобы воевать, нужно было иметь оружие. Между тем археологи до сих пор не обнаружили признаков этой доисторической мировой войны. Зато следов природных катастроф сколько угодно.

— И все-таки они воевали со своими детьми! — настаивал мальчик. — Вроде плебеев в «Великом Полудне». Так и было! И в конце концов применили какое-то секретное оружие, которое сделало детей смертными… Ну ничего, — горячо воскликнул он, — мы еще повоюем! Когда-нибудь мы разгадаем этот секрет и вернем то, что было у нас отнято.

В запале спора мальчик даже не заметил, что соединил в своем воображении рассказ дяди Володи и сюжет компьютерной игры.

— Непременно вернете, непременно разгадаете, — успокоил его дядя Володя.

— Погоди, — вдруг задумался Косточка. — Ты сказал, что каких то волосатых великанов видели в Гималаях?

— Ну да. «Снежных людей». Были такие факты.

— Вот туда мы и должны снарядить специальную экспедицию! За секретом бессмертия!

— Если бы все было так просто, — вздохнул дядя Володя. — Экспедиций туда посылали предостаточно, но результатов никаких. Секрет нельзя раскопать, как древний свиток.

— Почему? — спросили дети.

— Скорее всего, бессмертие — это тайное знание, и оно будет сообщено людям, только когда придет определенный срок. И для этого, пожалуй, совсем не нужно отправляться в Гималаи… Что это вас всех туда тянет?.. Прежде чем знание будет открыто, в мире, а главное в нас самих, должны произойти какие-то перемены. Что-то должно измениться к лучшему.

— Я знаю что, — уверенно сказал Косточка, но продолжать не стал.

— Вот фантазеры! — добродушно усмехнулась Майя.

— Почему же, — сказал я. — Это звучит очень правдоподобно…

— Да, папочка! — воскликнул мой Александр. — Правильно!

— Странные фантазии, — заметила Альга.

Что-то все это мне ужасно напоминало. Только я никак не мог сообразить что именно… Ну да, конечно! Это было так похоже на мой недавний сон об Арифметике и Экзаменаторе!

— Я уже советовалась со специалистами-педагогами, — сказала Майя. — Такие беседы с детьми очень полезны. Они развивают воображение, любознательность. У нашего дяди Володи прекрасные педагогические способности. Он у нас умница!

— По крайней мере находит с этими сорванцами общий язык, — признал я.

— Пойдемте, — позвала нас Майя, — я еще не показала, где спят наши воспитанники, какие у них спальни.

Она вышла из комнаты. Альга следом за ней.

— Папочка, — потянул меня за рукав Александр, — можно я останусь здесь и еще немножко послушаю?

Я и сам был не прочь дослушать, чем закончится необычная дискуссия о смерти и бессмертии, но гораздо важнее сейчас для меня было не отстать от Майи.

— Хочешь, я отведу тебя прямо в класс? — предложил я.

— Нет, папочка, если можно, я побуду здесь.

Было ясно, что он по-прежнему стесняется присоединиться к ребятам.

— Хорошо, — торопливо сказал я, — потом спускайся вниз. Посмотри как там наши старички… — И поспешил за Майей.

В коридоре я с удивлением обнаружил, что Майя одна. Альга куда-то испарилась. Кажется, ее кто-то позвал, Майя дожидалась меня, и вид у нее был совершенно растерянный. От радости, что мы с ней, наконец, остались вдвоем, у меня слегка перехватило дыхание.

— Ну-с, — энергично сказал я, — продолжим экскурсию?

— А как же Альга? — прошептала она.

— Ничего. Продолжим без нее.

— А Александр?

— Он остался в дежурке. Дослушивает дискуссию. — Я взял ее под руку. — Пойдем дальше!

— Тебе, правда, интересно? — еще тише спросила она.

— Конечно!

Мы пошли по коридору, завернули за угол. Я продолжал держать Майю под руку и чувствовал локтем ее грудь. Мы в помещение, где прежде была огромная продолговатая гостиная. Теперь оно было разделено тонкими перегородками на несколько десятков крошечных комнаток, напоминающих пеналы. Это были детские спаленки. Я обратил внимание, что на некоторых дверях уже прикреплены номера и таблички с именами. Видимо, предполагалось, что в самом ближайшем будущем в Пансионе ожидается существенное пополнение.

— Вот здесь спит Петенька, — показывала Майя. — А вот здесь Ваня, Гаррик, Славик, Зизи…

Она открывала одну дверь за другой. В каждой спаленке стояла узкая пансионерская кроватка, столик под окном. Очень уютно и даже стильно.

— И правда, настоящий лицей! — искренне похвалил я.

Глаза Майи излучали знакомое голубое сияние, а на губах появилась улыбка, которую я давно не видел. Еще секунда и я бы обнял ее, но тут заметил в углу спаленки глазок видеокамеры.

— А это что такое? Не слишком ли усиленный контроль? — кивнул я на камеру.

— Это стандартная система безопасности, — удивилась Майя.

— Ах да, — пробормотал я, — конечно.

Действительно, удивляться было особенно нечему. Повсюду во владениях Папы были расставлены такие видеокамеры. Исключение составляли лишь немногочисленные апартаменты, где, как правило, соблюдался режим абсолютной «чистоты» от всяческой следящей аппаратуры. В прочих случаях, каждый квадратный метр площади был нашпигован соответствующей электроникой. Собственно, в Москве ее было ничуть не меньше. Что там ни говори, с ней, конечно, спокойнее. Мы все настолько к этому привыкли, что обычно не только не замечали крошечные электронные зрачки, даже напрочь о них забывали. Как, к примеру, разговаривая по телефону, забываешь о том, что разговор двоих может слышать кто-то третий… Но вот теперь вспомнил! Именно в тот момент, когда чуть было не потянул свои лапы к девушке.

Ситуация раздражала чрезвычайно, но, с другой стороны, в ней было что-то возбуждающее, щемяще-сладостное. Сразу припомнился тот прекрасный летний день, когда мы с Майей лежали на песке у реки в окружении всей нашей компании и могли лишь смотреть друг другу в глаза и слегка касаться друг друга локтями.

— Кстати, — вдруг сказала Майя, — Косточка замазал у себя в комнате глазок видеокамеры какой-то дрянью вроде смолы. Его еще не успели отремонтировать.

— Может быть, это связано с возрастом? Есть занятия, которые в его возрасте требуют как раз определенного уединения, — предположил я.

— Ты думаешь? — Майя слегка покраснела. — Нет нет! Если бы он захотел, то занимался бы этим под одеялом или еще где-нибудь. А скорее, даже нарочно на виду. Но он, кажется, вообще этим не занимается. Если ты это имел в виду…

— Да? — рассеянно проговорил я. Настал мой черед смутиться. — Откуда это известно?

— Мы успели провести специальное исследование, — серьезно сказала Майя. — Это ведь необходимо и в медицинских, и в педагогических целях. Не удивлюсь, что он решает этот вопрос как-то иначе.

— То есть как иначе? — недоуменно спросил я. — Как же его иначе еще решишь?

— Ну не знаю. Иногда Косточка как будто старается обогнать взрослых. Кроме того, он действительно положил глаз на Альгу, — пошутила она. — Но мне кажется, — снова посерьезнев, продолжала она, — что если он побольше будет общаться с дядей Володей, со сверстниками, если они и дальше будут сочинять фантастические небылицы, как те, что мы слышали сегодня, есть шанс, что у него пропадет желание соперничать с взрослыми, и он еще какое-то время останется тем, кем он пока является, — двенадцатилетним мальчиком. То есть совсем ребенок.

— Да, ребенок…

Я пробежал взглядам по дверям спаленок, нашел дверь с именем Косточки и сразу заметил грязноватое пятно в углу: это был ослепленный объектив видеокамеры, о которой говорила Майя. Я шагнул прямо туда и потянул Майю за собой.

Что я чувствовал в эту минуту? Не знаю, как насчет бессмертия, но мне показалось, что все последние дни моя душа, отделившись от тела, действительно странствовала Бог знает в каких темных сферах, а сам я был как бы мертв. Мертвее не бывает. Я не был бессмертным, это уж точно. Но я пророс как то самое зерно. Из земли пробился росток, и снова засияло солнце. Все вокруг было пронизано предощущением новой жизни. Короче говоря, это был чрезвычайно серьезный и торжественный момент. Голубые глаза Майи смотрели на меня без удивления, но почти с протестом. Она прижала локти к груди, а я прижимал ее к стене и крепко держал за запястья, чувствуя своими коленями ее колени.

— Ну, — прошептала она, — что теперь?

— Теперь, — прошептал я, — все зависит от тебя. Как ты захочешь, так все и будет.

— Тогда, — прошептала она — ничего не будет.

— Значит, не будет.

— Ничего.

— Нихиль.

— Что-что?..

Мне показалось, что еще секунда, полсекунды, и она начнет вырываться. Я подумал, что вот сейчас сам отпущу ее. Но не отпускал. Прошла минута или больше. Она смотрела мне прямо в глаза. Казалось, я уже сказал ей «я тебя люблю», хотя я точно помнил, что не говорил ей этого. Я обязан был сказать. Хотя бы на тот случай, если слова для нее что-нибудь значат.

— Я тебя люблю, — шепнул я.

Как странно! Это была чистая правда. В этом заключалось даже нечто гораздо большее, чем констатация факта. Несравнимо большее. Но я выговорил эти слова с таким безумным усилием, как будто был виноват, что они, эти слова совершенно не годятся для того, чтобы я мог хоть отчасти выразить то, что она и сама должна была знать.

— Верю, — ответила она.

И по-прежнему стояла, застыв неподвижно, словно оловянный солдатик.

Нет, даже если бы она сказала, что тоже любит меня, я бы все равно этому не поверил. Слова действительно никуда не годились. Я дотронулся губами до ее губ и стал тихо-тихо целовать. Ее холодные неподвижные губы чуть дрогнули, но не разомкнулись. Ни да, ни нет. Следовательно, прикосновения тоже никуда не годились. Нужны были какие — то другие, глобальные средства выражения. Ради этого я построил целый город. Только она, моя Москва, абсолютно соответствовала тому, что происходило с нами. Она была нашим истинным материальным воплощением. И если бы мы сейчас оказалась в Москве, все было бы совершенно иначе — наши отношения, взаимопонимание…

Я отпустил ее запястья и был готов к тому, что она повернется и уйдет. Но она не уходила. Она очень серьезно смотрела мне в глаза, а потом вдруг вздохнула и осторожно дотронулась ладонью до моей щеки. Я не понимал, что происходит у нее в душе, и это ужасно меня смущало: как будто я вдруг оказался один на один с совершенно незнакомой женщиной. Я прижимался грудью к твердой девичьей груди и Майя, конечно, чувствовала меня. Наша прошлая жизнь была как в тумане, да и находились мы сейчас не в прошлом, а в настоящем, — и это, в сущности, было то, о чем я мечтал: новая жизнь. Нам обоим только предстояло узнать друг друга. И я понял, что теперь не надо спешить, не надо торопить события. Может быть, даже противопоказанно. Честно говоря, я не знал, что нужно делать и что говорить. Но главное — она ничему не удивлялась. Я не сомневался, что если бы сейчас стал целовать, ласкать ее дальше, она бы пальцем не пошевелила, чтобы воспротивиться этому. Наверное, я бы мог даже прямо здесь и теперь овладеть ею. Она, кажется, была к этому готова. Но для меня было гораздо важнее то, что я открыто заявил о своих намерениях, что была уничтожена неопределенность. В некотором смысле я мог вздохнуть с облегчением.

Я тоже коснулся ее щеки.

— Ну улыбнись, прошу тебя, — шепнул я. — Куда подевалась твоя насмешливость? Я сказал тебе то, что сказал, а остальное для меня уже не так важно.

— Нет, — еще серьезнее сказала она, — нет. Остальное для тебя тоже важно.

— Ты права, — согласился я. — Важно.

— Как же ты себе все это представлял? Ты хотел, чтобы я стала твоей любовницей? — Я удивленно поднял брови. — Нет? Значит ты хотел, чтобы мы поженились? — продолжала она. — Ты так это себе представлял? — Я кивнул. — Я — в качестве твоей жены?

Она задумалась. Казалось, была сильно озадачена.

— А почему бы и нет? — шепнул я. — Я ведь не женился в свое время на твоей матери. Так что с моральной точки зрения, тут нет никаких двусмысленностей…

Майя вздрогнула, как будто мои слова ненароком причинили ей боль, и пытливо всмотрелась мне в глаза. Она хотела что-то сказать, но промолчала.

— Да, — проговорила она немного погодя, — я очень хорошо помню то время. Ты действительно хотел жениться на Маме… Забавно. Помню даже, я хотела называть тебя «папочкой»… А потом, — продолжала она как бы в рассеянности, — когда немного подросла, стала постарше и у меня завелись фантазии о замужестве, мечтала, даже представляла тебя своим мужем…

— Правда? — обрадовался я.

— Но это ничего не значит, — отрезала она, встряхнувшись. — Дети, глядя на взрослых, любят воображать себе невесть что. Косточка вот тоже воображает своей Альгу, твой Александр — меня, а маленькая Зизи — тебя. Обыкновенные детские глупости. Ничего из этого не выйдет!

Отказ есть отказ. Независимо от формы, в которую он облечен. Вся моя затея, все мои мечты показались мне вздорными. Теперь я ясно видел, что Майя была права: ничего не будет. И, конечно, быть не могло. Прощальная улыбка блеснула и погасла. Никакой реинкарнации, никакой новой жизни не предвиделось. Даже в виде проросшего зерна. Ни при помощи смерти, ни вне ее. Все пустые надежды и мечты. Теперь это представилось мне простоте и ясности, от которых несло ледяным холодом. Я боялся шевельнуться. Душа не способна вырваться из тела, она заключена в нее навечно, как в крепость. И вместе с телом ляжет в землю, будет истерта в ступке… Наверное, я здорово побледнел в этот момент.

— Да ты, кажется, и сам как ребенок, — заметила она. — Вот тоже — расстроился! — И, наконец, улыбнулась.

Прочла ли она мои мысли? Что означала ее улыбка?

Я снова притянул ее к себе и поцеловал. На этот раз ее губы не были сомкнуты и неподвижны. Теперь, когда я дотрагивался до них языком, они тихо горели и пульсировали, словно превратились в лепестки-электроды, они были горячими и набухшими, с привкусом крови. Катод, анод. Никогда в жизни я не притрагивался губами к таким губам.

— О Господи, не можем же мы тут вечно стоять! — спохватилась она и, выскользнув из рук, словно луч солнца, полетела прочь.

У меня, конечно, не хватило духа, а вернее, я просто не успел предложить ей бросить всех и сейчас же бежать вдвоем в Москву.

Минуту-другую я еще стоял один. Старался воспроизвести в памяти ощущение ее губ. Я даже поднял руку, поднес к губам тыльную сторону ладони и зачем-то прижался к ней губами, как будто вкус собственной плоти мог напомнить мне недавнее ощущение.

Не оставалось ничего другого, как вернуться в гостиную.

Александр был уже там. Бедняжка, он сидел один в дальнем углу и, похоже, ужасно скучал. Мне показалось, он взглянул на меня с удивлением. Альга разговаривала с «медсестрой» и озабоченно покачивала головой. Обе посмотрели на меня.

Папы еще не было. Мне вдруг почудилось, что в гостиной что-то не так. Я подошел к нашим старичкам, и они сообщили мне, что Папа вместе с Мамой и Наташей уже выехали из Москвы и направляются в Деревню. Какие-то они взбудораженные были, наши старички, но я не придал на этому особенного значения. Потом я подсел к сыну и, достав табакерку, поинтересовался:

— Что, интересно было? Чем закончилась дискуссия о бессмертных?

Александр с увлечением принялся рассказывать мне, как Косточка продолжал стоять на своем — то есть что в древности между поколениями разгорелась глобальная война, а дядя Володя в конце концов вынужден был признать, что подобный конфликт поколений — вполне возможная вещь. По крайней мере, нет-нет, а и по сей день возникают отдельные отзвуки этого конфликта. Пресловутые «отцы» и «дети». Более того, Косточка выдвинул еще одну гипотезу. Если история, как говорится, развивается по спирали, то не исключено, что в какой то момент пропасть между детьми и родителями снова окажется огромной, и при определенных достижениях технического прогресса некий глобальный раскол на генетическом уровне может повториться.

— То есть? — не понял я.

Александр объяснил, что, по мнению Косточки, дети снова станут бессмертными, и уж тогда, конечно, весь мир будет принадлежать им.

— Косточка очень умный, — убежденно сказал сын.

— А как же мы, то есть ваши родители? С нами-то как быть?

— Не знаю, — пожал он плечами. — Об этом Косточка еще ничего не говорил.

— А сам ты как думаешь?

— Сначала нужно разгадать тайну бессмертия, а там видно будет.

— Тоже правильно. Бессмертие такая штука, — вздохнул я, — что вам придется поломать голову. Некоторые, например, утверждают, что душа и так бессмертна. Без всякого, то есть, технического прогресса.

— Я знаю, — кивнул Александр.

Все-таки современные дети ужасно изощрены в подобных интеллектуальных фантасмагориях! Видно, сказывается компьютерный обвал и все такое. Вот где настоящая акселерация. Вместе с тем, до чего же они потрясающе простодушны и как легко верят в самые нелепые химеры!

Мы немного помолчали. Я решил переменить тему.

— Да, — проговорил я, — теперь тут у них настоящий, почти классический лицей… — А потом осторожно поинтересовался: — Как тебе все это показалась? Понравилось как теперь здесь стало? Как ребята?

— У них теперь своя компания, — уклончиво ответил Александр.

Он повторил лишь то, что я уже слышал от Майи.

— Это и понятно, — сказал я, — ведь они тут будут жить постоянно, круглый год.

— Нет, не будут.

— Как так нет?

— Косточка говорит, что они скоро переедут в Москву.

— Ну, это его фантазии. Воспитанники будут жить здесь безвыездно. Ты уж мне поверь. В этом и заключается идея Пансиона. Так Папа решил. Вот когда Косточка подрастет, станет взрослым, он действительно обоснуется в Москве. Но не раньше.

— Нет, — покачал головой Александр, — если он сказал скоро, значит скоро.

— Ах да, он ведь хочет всем командовать!

— Да, — серьезно подтвердил Александр, — и он будет! Очень скоро.

— Будущее, конечно, за вами, за молодыми, милые мои, — признал я. — Это закон природы.

Я посматривал на часы и нюхал табак. Вот — вот должен был приехать Папа. Вдруг к нам подошла Альга.

— Серж, можно попросить вас об одном одолжении? — наклонившись ко мне, тихо проговорила она.

— Конечно. — Я быстро поднялся. — Что такое?

— Не могли бы вы немного проводить ее? — прошептала Альга, указав изумрудными глазами на «медсестру».

— Проводить? Когда?

— Прямо сейчас. Возьмите машину и подбросьте ее до станции. Бедная женщина измучилась, устала и просится домой. Вы как знакомый доктора…

— Конечно, конечно, — кивнул я. — понимаю. Но может отвести ее прямо в Город?

— Она говорит, что достаточно проводить ее до электрички, а там уж она доберется сама.

— Хорошо, Альга.

— Большое спасибо. Жаль ее. Я уже позвонила в гараж, машина ждет во дворе.

Я тут же подошел к молодой женщине.

— Пойдемте, — сказал я, — я с удовольствием провожу вас.

— Спасибо, Серж, — одними губами поблагодарила она.

Я помог ей надеть пальто и сам накинул куртку. Во дворе уже стоял небольшой микроавтобус. Я усадил женщину в машину, а сам с удовольствием сел за руль. Получив возможность переключиться я испытывал что-то вроде облегчения.

Езды до станции было минут пятнадцать, не больше. Женщина всю дорогу молчала, смотрела прямо перед собой. Только время от времени вытирала платочком покрасневший носик. Я не удивлялся. Из нее и доктор слова не мог вытянуть, хотя сам-то был большой говорун. Я попробовал вспомнить, как ее зовут, но не смог. Мне ее было искренне жаль. Какая все же молодец: приехала на похороны, хоть была всего лишь очередной любовницей… Впрочем, говорить нам с ней было особенно не о чем. Еще на кладбище, глядя на ее слезы, я было собрался ей пособолезновать, но так и не решился, не зная насколько это уместно. Только отметил про себя, что она симпатичная, эта его подруга, и подумал, что вот, в отличие от меня, некоторые мужчины, практически до самой смерти окружены душевными женщинами, и отношения между ними хоть и не долговечные, но, тем не менее, самые интимные и дружеские…

Мы уже съехали с идеально ровной правительственной трассы и карабкались в горку по разбитому шоссе, которое вело к станции, когда на трассе со стороны Москвы показалась цепочка из четырех черных лимузинов. Это пожаловал Папа. Я притормозил и проследил, как машины промчались по трассе и скрылись в густом еловом лесу, гигантским кольцом опоясывавшем правительственный заказник.

— Может быть, все таки отвести вас прямо в Город? — повернулся я к моей спутнице.

Женщина энергично затрясла головой.

— Ну, как хотите, — Я направил машину к станции и остановился прямо у лестницы, ведущей на грязный перрон. Выскочив из кабины, я обогнул машину, распахнул дверцу. Женщина торопливо вылезла, но в последний момент чуть замешкалась, как будто хотела что-то сказать. Так ничего не сказав, она взбежала по ступенькам на перрон и вошла в электричку. Двери за ней захлопнулись. Еще минуту-другую я стоял, прислонившись к машине, и смотрел, как электропоезд бежит вниз по пологой равнине навстречу зеленым светофорам и подумал, что неплохо бы придержать служебную машину, немного проветриться. Может быть, прокатиться до Москвы и обратно. Наверное, я бы так и поступил, но вдруг заметил среди снегов одинокую фигуру.

Во второй половине дня стало, наконец, слегка подмораживать, морозный ветерок разогнал остатки тумана, разорвал пелену серых облаков и обнажил розоватую синеву предвечернего неба. Даже относительно посветлело. В общем, видимость улучшилась, и я хорошо разглядел эту далекую фигуру. По заснеженному боковому шоссе, которое вело к деревенскому кладбищу, быстро, практически спортивной ходьбой, двигался официант Веня.

Я тут же свернул с трассы и уже через минуту, поравнявшись с ним, затормозил и открыл дверцу.

— Вот, — не дожидаясь моего вопроса, бодро отрапортовал он на ходу, — получил от Папы конфиденциальное поручение. Всего ничего: прогуляться до кладбища и обратно. — Его голубые глаза весело блеснули.

— Что ж пешком?

— Меньше суеты. Да и пустяки — каких-нибудь несколько километров. Лишний раз подышать свежим воздухом — одно удовольствие!

— Господи, а зачем на кладбище-то?

Он молча вытащил из внутреннего кармана большой серебряный портсигар, открыл крышку, и я увидел внутри два уха. Отмытые от крови и, может быть, смоченные в каком-нибудь специальном растворе, а потому слегка полиловевшие, в черных волосках, они сделались похожими на каких-то редкостных обитателей морского дна. Значит, нашлись-таки.

— Садитесь, Веня, — пробормотал я, — я вас подвезу.

Официант улыбнулся, кивнул и, сунув портсигар обратно в карман, уселся в кабину.

— Погода налаживается, — сказал он.

Мы подъехали к кладбищу. Небо с западной стороны почти совсем отчистилось от облаков. Розовое зимнее солнце клонилось к закату, и все вокруг лучилось золотисто-розоватым светом. Сначала я хотел остаться в машине, но потом мне сделалось неловко бросать человека одного в таком мягко говоря специфическом деле. По правде сказать, я бы на месте Вени заложил этот портсигар куда-нибудь под придорожный камень, да и дело с концом. Но он, похоже, был человек педантичный и ответственный. К тому же весь его вид говорил о том, что это дело для него действительно плевое и возможность подышать свежим воздухом куда существеннее. Я улыбнулся. Легкость, бесшабашность с которыми он относился к «поручению», передались и мне.

Я пошел за ним по уже протоптанной тропинке. Если утром здесь все окутывал сырой туман, усугублявший мрачное настроение, то теперь, под вечер, воздух был ясен и прозрачен. Мы ступали на розоватый снег, уже успевший схватиться крепкой ледяной корочкой. К чуть слышному, почти комариному посвистыванию ветра, сквозь голые дубовые ветки, примешивалось наше звучное хрупание.

Мы подошли к могиле. Я обратил внимание, с какой уникальной аккуратностью и точностью копальщики сформировали, профессионально огранили и выровняли земляной параллелепипед. Миниатюрное, стильное архитектурное сооружение да и только. Я посмотрел на официанта. Он подмигнул мне, вытащил из кармана портсигар, положил на чистый островок снега рядом с могилой, а затем извлек из другого кармана изящную сервировочную лопатку, какой за столом накладывают торт или заливное. Он, видимо, захватил ее нарочно. Он присел на корточки и, погрузив лопатку в чуть примерзшую землю, в три приема, «хруп-хруп», вырезал у основания могильного холмика ровный сегмент, вытащил его на лопатке, словно кусок торта, и положил рядом. Потом затолкал средним пальцем серебряный портсигар подальше в образовавшееся отверстие. Это было не слишком трудно. Земля не успела промерзнуть. Внутри, может быть, даже теплая. Веня заложил дыру тем же самым земляным сегментом и, словно импровизированным мастерком, подравнял место лопаточкой. Дело было сделано. Меня даже удивило, насколько все оказалось легко и просто. Буквально никаких проблем. «Хруп-хруп» куда как приятнее, чем «чвак-чвак». С некоторым беспокойством я лишь ожидал, какова будет дальнейшая судьба сервировочной лопатки. Я бы не удивился, если бы он достал салфетку и, тщательно протерев лопатку, сунул ее обратно в карман. Это было бы неприятно. Слава Богу, ничего подобного он делать не стал. Весело взглянув на меня, он повертел лопатку в руке, а потом, широко размахнувшись, забросил ее далеко в густые колючие кусты. Там ее не найдут до скончания века. Потом он вытащил салфетку и вытер руки. Каждый жест говорил об уверенности этого человека в естественности и незамысловатости бытия и даже внушал своеобразное умиротворение. Папа без сомнения должен был остаться чрезвычайно доволен подобной аккуратностью и чистоплотностью…

Я, кажется, уже упоминал, что еще с тех пор, как я самоустранился (или меня устранили) от строительства Москвы, я стал незаметно для себя присматриваться к происходящему вокруг, к тому, чего раньше, может быть, не замечал. Мной руководило не одно любопытство, но также естественное человеческое желание сориентироваться в хаотическом наплыве событий. Однако чем больше я присматривался, чем больше накапливал фактов и фактиков, которые должны были помочь мне набросать общую схему, тем яснее понимал, что никакой схемы набросать не удастся. Я был информирован куда лучше среднестатистического обывателя, но информация все равно была безнадежно отрывочной. Невозможно было углядеть общую логику событий, достоверно проследить все причинно-следственные связи. Случай с трагической гибелью доктора лишний раз это подтверждал… Я мог судить лишь о том, что видно с моей колокольни, — и не более. Но, в данном случае, никто, слава Богу, и не требовал от меня объективности.

Точность, внутренняя логика сюжетных ходов, мотивов поведения возможны разве что в литературном произведении. В жизни мы вполне удовольствуемся недосказанностями и туманностями. Наше воображение сплетает в единый образ и соединяет общим настроением то, что никак не вяжется вместе. Строго говоря, никакой реальности вообще не существует. Это тоже фикция. Вокруг нас множатся черные дыры, но мы их не замечаем — по крайней мере до того критического момента, пока наше индивидуальное бытие не обрушится совершенно.

Как всякий нормальный человек, я, конечно, ничего такого не замечал. Наоборот, особенно после случившегося с доктором, мне стало казаться, что жизнь есть логичный и неразрывный поток, что я втянут в него и ощущаю его реальность.

К чему я все это?..

Когда я отвозил любовницу доктора на станцию, я еще не знал, что симпатичная женщина, единственная, кто проливал слезы у гроба, успела устроить среди наших странного свойства переполох. Совсем неспроста Альга обратилась ко мне с просьбой проводить «медсестру» до электрички, позаботился о том, чтобы сбыть ее побыстрее с глаз долой. Как раз в тот момент, когда я уединился с Майей, застенчивая молодая женщина, до того молчавшая, вдруг подъехала к нашим старичкам с удивительным сюрпризом. Видимо, сказались тяжкие впечатления и переживания последних дней. Из-за них у бедной женщины, судя по всему, слегка помутился рассудок. Она стала совать в руки старичкам рукописные копии какого-то письма, почему-то называя его «святым». Якобы накануне своей гибели доктор получил зловещее послание, но, будучи по натуре циником и насмешником, не внял содержавшимся в нем предостережениям. Из за этого все и произошло. Теперь, дескать, она сама обязана донести содержание «святого письма» до всех нас, чтобы потом мы «ни на кого не пеняли». Явно заговаривалась, бедная. Все время озиралась, словно опасалась, что рядом окажутся недоброжелатели и помешают ей.

Наши старички, не понимая, что она от них хочет, разнервничались и даже слегка перепугались. Они пытались вникнуть в смысл писанины, но не смогли. А женщина горячилась, возмущалась их бестолковостью. Она утверждала, что каждому из нас совершенно необходимо собственноручно переписать десяток таких писем и без промедления распространить копии среди ближайших родственников и знакомых. Дескать, только таким образом удастся предотвратить надвигающиеся бедствия. Вот доктор посмеялся, не захотел, и что из этого вышло! Он то считал это идиотским розыгрышем или дурью. Может быть, делом рук какой-нибудь особы, вроде метафизической и богемной половины профессора Белокурова. Такие экзерсисы были как раз в ее вкусе. Подобное могли также учудить малахольные бабы, прикармливающиеся в храмовом флигеле у о. Алексея и частенько распространявшие всякую ахинею. Что касается меня, то я мгновенно вспомнил свой последний телефонный разговор с доктором, его странные намеки на «другую записку».

К счастью, подоспела изумрудноглазая Альга. Она сразу поняла ситуацию и отвлекла внимание женщины на себя. Она отвела ее в сторонку, терпеливо и сочувственно выслушала весь бред, взяла письма (никакие они, естественно, были не святые), пообещав, что сделает все именно так, как женщина настаивает. Когда сообщили, что вот-вот прибудут Папа с Мамой, «медсестра» вдруг ужасно оробела, впала и беспокойную тоску и запросилась, чтобы ей помогли поскорее выбраться из Деревни и отправиться домой. Женщина была готова бежать куда глаза глядят. Альга поняла, что бедняжка, учитывая ее состояние, пожалуй, не найдет дорогу из обширных Папиных угодий, а потому препоручила заботам «мужчины», то есть мне. Теперь я понимал, почему, вылезая из микроавтобуса, симпатичная женщина помедлила, словно хотела что-то сказать, но не решилась.

Мне, увы, так и не удалось ознакомиться самолично с пресловутым «святым письмом». Еще до моего возвращения Альга убедила наших старичков и Майю, на которую, кстати, письмо произвело самое тягостное впечатление, что лучше сразу уничтожить все копии, побыстрее забыть об этом, и даже пошутила, что, мол, жаль, что уехал о. Алексей, может быть, надо было ему хорошенько покадить после своеобразного бесовского наваждения, после того как потусторонние силы напомнили о себе таким неожиданным образом. Не хватало еще чтобы подобная скверна попалась на глаза детям! Старички согласились, что это мудро, и глупые тексты были тут же преданы огню в камине гостиной. У всех как-то сразу отлегло от сердца. У меня, однако, возникло ощущение, что текст этот, сам по себе, может быть, абсолютно бессмысленный, является одним из характерных звеньев логической цепочки событий, точнее, общего потока реальности, о котором я говорил выше.

Руководимый здоровым любопытством, я попытался выяснить все возможные подробности, но женщину уже унесла электричка, и разыскать ее было бы, наверное, нелегко. Да и не стал бы я этого делать. Майя и Альга вообще не испытывали желания вспоминать и пересказывать содержание письма, а по словам наших старичков, которые еще некоторое время обсуждали этот инцидент, выходило что-то совершенно неудобоваримое и бестолковое — что то вроде донельзя извращенных случайных фрагментов из Апокалипсиса.

Речь в письме шла о некоем святом граде, который воздвигнут над бездной, и о некоем младенце мужеского пола, который родился для того, чтобы пасти народы железным жезлом. Зачат же сей младенец женой, облеченной в солнце и с луной под ногами, от красного дракона. Обликом дракон походит на многоглавую гидру и того самого зверя, который вышел из бездны с намерением воцариться на земле, а град святой превратить в змеиное логово, изгнав младенца в пустыню. В письме также утверждалось, что многие люди стали почитать дракона за благодетеля, за самого близкого человека, и даже готовы призвать на царствие. Имя же его, прежде указанное открыто и ясно тремя шестерками, ныне скрывается как величайшая тайна. Сам же он, кроме многоглавости, описывался как существо двуликое и двуполое: один лик как бы мужской, а другой как бы женский. Короче говоря, последний шанс дан нам, человекам, чтобы распознать под маской зверя, который назвался столпом семьи человеческой. И мы, люди, должны поклониться младенцу и матери его, облеченной в солнце, а также просить младенца, чтобы тот стал избавителем и сразился со зверем и уязвил змееподобное чудище в пяту и убил его (ибо так предначертано) — иначе произойдут на земле великая смута и неминуемая битва, каких не бывало от сотворения мира. Все оружие будет разбито оружием. Не останется ни меча, ни стрелы, но конца сражению еще не последует. Это будет страшная битва между равными и подобными: лев будет пожирать льва, скорпион жалить скорпиона, агнец бить рогами агнца, голубь клевать голубя, а человек истреблять человека — покамест все сущее на земле, одержимое яростью, не истребит самое себя без всякой надежды на спасение. Но последний шанс, якобы, не упущен, еще есть время, полвремени, четверть времени или хотя бы одна его сорокотысячная часть и мера, о чем, собственно говоря, и сообщалось в данном «святом письме». Тем, кто его прочел, в частности, всем нашим, под страхом вечной смерти вменялось в обязанность переписать его и передать ближним, дабы каждый был оповещен. Тогда, дескать, магическая линия вокруг зверя замкнется, восторжествует истина, и каждый поднимет руку и укажет перстом на того, кому прежде поклонялся, как Богу, а младенец прозреет особым зрением и вооружится истиной, чтобы уже навечно положить предел нечистой власти…

Разбирать подобный бред с целью доискаться в нем смысла — и вообще рационального зерна — было, конечно, бесполезно. Но именно этот случай дал мне уверенность, что все произошедшее ранее, а также произойдет в будущем, подчинено железной логике. Мне как будто открылась некая потайная дверца и удалось заглянуть в таинственное смежное пространство — туда, где располагалась вся механика бытия, приводящая в действие то, что дается нам в ощущениях. Как если бы, скажем, на огромном пароходе вы заглянули бы в машинное отделение и увидели там нагромождение движущихся поршней, маховиков, пружин, шестерен, и, несмотря на то, что ничего бы не поняли в принципах работы механизмов, все равно бы ощутили своего рода прозрение — ощутили логику происходящего, получили представление о том, как вся махина движется.

Кстати, подобное чувство у меня уже однажды возникало. Было время, когда меня впечатляла и даже в определенной степени угнетала бездна человеческой души, вообще внутреннего мира. Возможно, для полноты впечатления не хватало, как бы это сказать, какой-то ключевой иллюстрации… И вот мне довелось присутствовать на вскрытии трупа человека, которого я весьма хорошо знал при жизни. С этим скоропостижно скончавшимся человеком меня связывали многочасовые беседы как раз на тему нашего внутреннего мира, почти медитации. Мы подыскивали образы, которые смогли бы передать то, что представляет собой человеческая душа, — анализом мельчайших нюансов психических проявлений и так далее. Мы сходились на том, что наиболее адекватное подобие души есть архитектура — архитектура громадного здания или даже целого мегаполиса — как это вдруг проявляется в масштабных сновидениях. Анатомия, психология, архитектура суть одно и то же…

И вот в ранний предрассветный час этот человек лежал на столе морга, а я наблюдал, как патологоанатом вспарывает живот, вскрывает грудную клетку, копошится в его внутренностях, вскрывает черепную коробку, под которой еще недавно бурлили такие свежие и оригинальные мысли. Я видел сердце, печень, мозг. Нет, не то чтобы меня в тот момент шокировала физиологическая изнанка жизни или были перечеркнуты наши интеллектуальные выкладки. Вовсе нет. Наоборот, все подтвердилось. Наши архитектурно-анатомические аналогии были как нельзя более уместны. Тайна самой души, конечно, так и осталась не раскрытой, но уже одно то, что внутри конкретной человеческой головы содержатся довольно увесистые и извилистые лепешки, вылепленные из почти строительного материала, который видом и консистенцией напоминал некую первичную глину, составленную и замешанную из библейских праха и пыли, — уж одно это говорило в пользу наших предположений. То есть, грубо говоря, душа была не метафорическим, а вполне адекватным отображением архитектуры тела. Если душа и сознание разные названия для одного предмета. Я увидел то, что заведомо предполагал увидеть, да. Эта анатомическая демонстрация оказалась необычно важна. Я должен был воочию убедиться, что там — в черепе и под ребрами — не окажется никаких сюрпризов и чудес вроде волшебного внутреннего сада с разлетающимися голубыми птицами, расползающимися противными гадами, или, скажем, сокровенного миниатюрного города, населенного не то нежными эльфами, не то пакостными увертливыми чертенятами… Иначе этого, пожалуй, никак не объяснишь.

Что такое со мной происходило?

В отсутствии нашего ироничного доктора, я сам поставил себе диагноз. Судя по всему, меня терзала любовная лихорадка. Причем в ее опасной горячечной фазе. Мое объяснение с Майей в день похорон не разрядило ситуацию, а мое «формальное» признание в любви не стало магическим заклинанием, которое открыло бы мне вход в райские кущи материализовавшейся мечты.

Что изменилось?

Я это знал. Я знал, что теперь, вместо романтических фантазий, придется иметь дело с грубой реальностью. Не существовало больше этих милых глупостей, которые держали меня в поэтическом напряжении, — вроде «улыбки прощальной», «первого случая» и т. д. Наверное, в глубине души я даже жалел об этом. Если раньше я мог мечтать и ничего не делать, то теперь я должен был действовать. Никакой двусмысленности места не оставалось. Стало быть, я лукавил, когда говорил Майе, что все зависит от нее. Все зависело от меня и только от меня. Можно было как угодно толковать наш разговор в спальне у Косточки (отказ это был с ее стороны или нет — конечно, никакой не отказ), но в наших отношениях наступила полная определенность. Наши отношения сделались физическими отношениями мужчины и женщины. А уж какими именно они будут по форме — тайными или открытыми, длительными или мимолетными, отношениями супругов или любовников — это, как говорится, другой вопрос.

Забавно, ведь я даже не знал, не мог решить, как мне называть ее. То есть какие нежные слова мне подобрать для нее. «Любимая», «милая», «деточка», «радость моя» — не годились. Само ее имя, такое привычное — Майя — как-то вдруг перестало выговариваться. Почему Майя? Потому что ее зачали под майским солнцем?.. Когда она была маленькой, мы ласково называли ее Майюней-Майюсенькой, но с некоторых пор вдруг перестали. Я и не заметил когда. Может быть, называть ее так?.. Я беззвучно шевелил губами, словно стараясь ощутить ее секретное, настоящее имя, — как будто таковое существовало. В крайнем случае, сошло бы и полное молчание. К слову сказать, я где-то читал, что с древнеиндийского Майя переводится как «мечта». Пусть бы ее так и называли — Мечта… Странная вещь имена. Иногда я думал, что имя вообще ничего не значит, а иногда что имя — это все.

Я знал, стоит ей только пригласить меня к себе или мне самому нагрянуть к ней, она, как говорится, станет моей. Мне казалось, что она сама уже привыкла к этой мысли. Желает этого. Даже ждет развязки. Вероятно, мне так и следовало поступить. Я говорил себе: «Да, тебе немедленно нужно поехать, просто переспать с ней, а там видно будет».

Не скажу, что мысль о том, что Майя готова в любой момент стать моей, развязала мне руки. Наоборот, у меня была такое ощущение, что меня придавила ответственность. Я даже боялся представить себе, как это произойдет, что такое будет — эта наша близость. Я знал Майю так хорошо, что ее внешность словно расплывалась у меня перед глазами, и я не мог вспомнить ее лица (как это часто бывает с воображаемым обликом тех, кого мы любим). Я только понимал, что она очень красива, свежа, чиста. О такой девушке должен мечтать любой мужчина. Последнее время она стала заплетать свои белокурые волосы и закалывать их на затылке на манер деловой женщины. При этом ее темные брови и уголки сверкающих голубых глаз как бы оттягивались назад, а кожа полностью открытых щек, скул и висков отливала ровной матовой белизной с едва розовым оттенком, словно девушка была постоянно чем-то взволнована. Летом на пляже я видел ее в купальнике, почти обнаженной, но как-то не был в состоянии фиксировать внимание на подробностях — пупке, сосках, особых нежных и тонких линиях девичьего тела. Чтобы сходить по ней с ума, мне хватало звука, шороха, прикосновения. Когда я думал о ее теле, мне вспоминалось лишь прикосновения и то, что я чувствовал при этом — необычайная радость — как будто вдруг отыскал часть самого себя, обе половинки сомкнулись, и для моей беспризорной души образовался чудесный сосуд. Это все равно что обрести новую сияющую плоть, слиться с ней. Это все равно что наконец стать самим собой и достичь совершенства… Соединившись вместе, мы не будем ощущать ни младости, ни старости — ни времени. Время есть череда цифр и мыслей. Но цифры ничто. Мысли тем более. Все — чувство, все — только одно чувство!.. И мы должны воплотиться в нашем общем чувстве. Вот единственная возможность обрести бессмертие при жизни.

Из того последнего разговора с Майей мне особенно врезались в память ее милые сочувственные слова: «Ты и сам как ребенок…» Видимо, любому мужчине приятно слышать от возлюбленной именно эту материнскую ноту — даже из уст юной девушки. Я с удовольствием припоминал выражение, интонацию, с которыми они были произнесены. Я чувствовал себя заблудившимся человеком, который еще недавно замерзал посреди снежной пустыни и вдруг ощутил как потянуло дымком, теплом и жильем. Мне показалось, что в словах Майи прозвучали забота и понимание. Как тот усталый, намерзшийся человек, я был готов броситься, сломя голову, в направлении человеческого жилья, я почувствовал дым и замер в счастливом предчувствии спасения. Теперь можно было помедлить, ловя ноздрями этот чудесный дым, навевающий картины уюта и тепла близкого очага. Но в отличие от пресловутого странника в тундре, я сознавал, что не просто набрел на жилье, а достиг родного убежища и гнезда. И я предвкушал счастье.

Что же со мной происходило?

Ничего особенного, как будто, не происходило. По крайней мере, никто не обращал на меня внимания, и, судя по всему, мое поведение никому не казалось странным. Все были равнодушны, все были заняты своими делами. Я обретался в пустоте. Не с кем было слова сказать. Не с кем было поделиться. Александр, к сожалению, был еще слишком мал, чтобы с ним можно было потолковать по-братски, по-мужски — а как бы это было здорово!.. Впрочем, — одергивал я себя, — какая нелепость! Мне не требуется никому изливать душу, ведь моя душа рвется к ней, к Майе! Если говорить, то лишь с ней! Она одна могла меня понять. Единственное, что нам требовалось — наконец соединиться. Но я-то понимал, что означает это соединение. Мне предстояло коренным образом изменить свою жизнь. По сути начать ее с нуля. В некотором смысле, я действительно должен был заново родиться, а чисто практические, материальные обстоятельства моего теперешнего существования (бездеятельность, безденежье и вообще неопределенность) никак не способствовали осуществлению светлого идеала возрождения. Тут уж речь не об «улыбке прощальной», которая мелькнет да и только, а о целой жизни. Я опасался, как бы не пойти по второму кругу… Путник запоздалый, намерзшийся странник, почуявший дым родного очага — это лишь поэтические аллегории. Я уже не мог ощущать себя младенцем, о котором печется заботливая мамочка. Майя была не мамочка, а сам родной очаг мне еще только предстояло создать… В общем, мне было не отвертеться от простого и насущного вопроса: как я практически стану устраивать нашу с Майей жизнь. Как мужчина я был даже обязан поставить перед собой этот вопрос. И решить его.

Но никаких таких вопросов мне, слава тебе Господи, ставить перед собой не пришлось, а следовательно, и не пришлось их решать.