Я словно находился в некоей болезненной умственной экзальтации. Можно, конечно, все объяснить вульгарной «гормональной интоксикацией». Иными словами, любовная горячка усугублялась причинами чисто физиологическими. Мы с женой словно подписали негласный мораторий на любые формы любовных утех. Попросту говоря, вовсе перестали вместе спать. Если быть точным, воздержание началось с той самой ночи, когда мне приснился сон об Экзаменаторе и Цифрах. Уклонение от близости было обоюдным, педантичным и стойким. Наташа как будто подверглась особого рода амнезии: напрочь забыла о сексе. Весь ее вид говорил о том, что у нее хватает других проблем. Не до баловства, мол. Она по целым дням пропадала в каких-то общественных комиссиях России, где помогала Маме представлять интересы женского движения, и, забирая после школы Александра, уезжала вместе с ним и с Мамой в Деревню.

Впрочем, наше интимное отчуждение никак нельзя назвать внезапным. Происходило это как-то исподволь, без надрыва. Уж и не припомню, когда из нашего обихода испарились самые простые проявления нежности. Однажды я обратил внимание на тот прискорбный факт, что ни утром, ни вечером у Наташи не возникает желания мимолетного объятия или поцелуя. Более того, она не видела в таком симптоме ничего зловещего. Просто не придавала этому значения. Списала на возраст?.. Строго отмеренным интимным процедурам было отведено ночное время. Как «Спокойной ночи, малыши», как «Отче наш» на сон грядущий. И прежде, конечно, случались периоды воздержаний. С той лишь разницей, что обычно Наташа все-таки спохватывалась, что «так не должно быть», что «физиология» в супружестве не последнее дело, вспоминала о чувстве долга наконец. Или я сам, измученный, восставал против «диеты». В общем, мы оба кое-как сознавали ненормальность ситуации. Меня, в частности, это мучило, и я, как мог, пытался заделывать трещины… Но теперь я радовался, радовался вынужденному воздержанию! В терзаниях и томлении плоти содержался высший смысл. И воздержание было средством его постичь. Теперь, совершенно также, как еще недавно Папа, я видел в этом возможность «очиститься». Накачаться гормонами до такой степени, чтобы узреть и ангелов, и демонов. С каждым днем я со всей определенностью фиксировал, что внутреннее давление этих самых «гормонов» возросло во мне еще на сколько-то там паскалей. Не нужно никуда спешить, не нужно суетиться.

Но был еще один момент. Необходимость соблюдать внешние приличия. Инстинктивно я чувствовал, что в моем положении нужно быть начеку: как бы все не выплыло наружу. Вот только я не знал, что, собственно, мне скрывать. Я был абсолютно уверен, что Наташе, как жене и вообще как женщине, мои «засматривания на сторону» были по большому счету глубоко безразличны. Еще в начале нашего супружества во время вполне абстрактных разговоров на эти темы она заявляла, что не ревнива от природы и покорна судьбе. В ее словах слышалось равнодушие к самому предмету — измене. А если, дескать, подобный прискорбный прецедент все-таки случится, то единственно возможная реакция с ее стороны — отплатить той же монетой, то бишь она мне тоже изменит. По крайней мере она оставляет за собой такое право. Я, кстати, никогда не понимал, как можно — да и зачем — вступать в интимные отношения с кем-либо не по влечению, а лишь ради того, чтобы отомстить?! Загадочные создания женщины. Как бы там ни было, если и случалось нечто напоминавшее флирт (если, скажем, я вдруг впечатлялся красотой какой-нибудь женщины и обсуждал это с женой) то никогда не замечал, чтобы жена ревновала. Меня это даже слегка уязвляло. Ведь Наташа и сама была красивой женщиной и вполне могла, не мучаясь никакими комплексами, дать волю ревности, показать коготки. Ничуть не бывало. Она демонстрировала снисходительность. Не знаю, может быть, для женщин типа моей жены это вполне естественная реакция… Впрочем, повторяю, тогда это все были лишь абстрактные разговоры, а сейчас, когда я действительно подумывал об измене, мне следовало быть более осмотрительным. Я совершенно расслабился, и мои мысли были заняты другим: я готовился к тому, чтобы узреть ангелов и демонов…

И вот накануне торжественного заседания России в главном зале Шатрового Дворца, я наконец решился. Если не хочу окончательно сойти с ума, я должен повидаться с ней, с моей возлюбленной. Наедине. Я решил отправиться к Майе сразу после того как взгляну на Шатровый Дворец. По моим сведениям, на следующий день она как раз собиралась приехать в Москву и остановиться в своих апартаментах в Западном Луче. Я сообщил в оргкомитет России, что готов присутствовать на историческом заседании. Меня долго и горячо благодарили.

Как выглядит человек, когда он не смотрит на себя в зеркало?

Я узнал об этом довольно скоро.

Вечером того же дня я по обыкновению стоял у окна и, как зачарованный, любовался изумительной игрой живого света, разлитого волшебными огнями Москвы посреди просторов космического мрака. Душа моя витала где-то там — над воображаемой кровлей Шатрового Дворца, между заоблачными башнями супер-элитных кварталов Западного Луча. В комнату вошла Наташа. Когда я повернулся, на моем лице, должно быть, все еще сохранялась мечтательная улыбка. Но, взглянув на жену, я испытал такое чувство, какое испытывает человек, когда заносит ногу, чтобы шагнуть на ступеньку, а под его ногой вдруг разверзается пустота. Ей-Богу, еще до того как Наташа раскрыла рот, я уже понял, о чем она намерена повести речь! Склонив голову набок и чуть-чуть прищурившись, Наташа взглянула мне прямо в глаза и даже улыбнулась.

— А я тут про тебя кое-что узнала, — сообщила она.

Как ни странно, несмотря на то, что я уже «на все решился», я был совершенно не готов к объяснению с женой. Не то что бы я вообще не думал о предстоящих выяснениях отношений, не мучился, но мне почему-то казалось, что все это уладится как-то незаметно, само собой. Если жена и я вели себя, как чужие люди или, вернее, как люди, у которых абсолютно разное понимание жизни и у которых нет ничего общего, это совсем не значит, что мы были чужими. Наоборот, я чувствовал, что она для меня по-настоящему близкий человек, — да и не могло быть по-другому. Мы относились друг к другу как родные люди, страдали, когда другому больно. Мы были вроде брата с сестрой, которые даже при разности характеров и интересов все же искренне беспокоятся и переживают друг за друга. Господи, что тут удивительного, если мы столько лет прожили вместе! Мы вместе прожили всю нашу молодость, вместе вошли в зрелость. Когда-то мы от души наслаждались друг другом, как только могут наслаждаться друг другом полные жизни мужчина и женщина. У нас был общий ребенок, наш чудесный Александр. За долгие годы совместной жизни наши родители стали общими родителями, а дом — общим домом. Даже когда мне казалось, что наш дом — никакой ни дом вовсе, что он пуст и холоден, от одной мысли о том, что я могу его потерять, сходил с ума. Наташа была рядом, когда я переживал самые счастливые моменты своей жизни, достигал наивысших взлетов вдохновения и работал над своим проектом…

Я отдавал себе отчет, что если бы не Майя, если бы не блеснула предо мной эта «прощальная улыбка», мне бы и в голову не пришло, что я когда-нибудь могу уйти из семьи или что-нибудь в этом роде. Как это ни глупо прозвучит, но иногда мне казалось, что Наташа действительно относится ко мне с сестринской терпимостью и снисходительностью. Ей-Богу, я почти забывал, что она мне как ни как жена, и мне даже начинало казаться, что она должна по-родственному, то есть сочувственно, отнестись к тому, если я полюблю другую и моя душа вновь оживет и загорится надеждой на счастье, должна чуть ли не радоваться этому факту, желать этого для меня. А последнее время мне вообще казалось, что ей уже известны мои намерения, и она смирилась. Я вел себя как идиот… Впрочем, нет! В глубине-то души я, конечно, понимал, что Наташе все-таки будет больно, она будет страдать. И я тоже буду страдать. Вот почему, когда я услышал, что она узнала про меня «кое-что», у меня перехватило дыхание. Словно на меня опрокинули ушат ледяной воды. Я не нашел ничего более умного, как изобразить на своей физиономии самое наивное непонимание.

— Кое-что узнала? Что ты имеешь в виду?

— Сам знаешь, — естественно последовал ответ.

Начался долгий и бессмысленный словесный пинг-понг.

— Не знаю.

— Нет, знаешь.

— Нет, не знаю.

В процессе пинг-понга я успел сделать важное наблюдение. Жена избрала тон бесстрастный и даже нарочито равнодушный и насмешливый. Якобы, то, что она про меня узнала, само по себе ее мало трогало. Задело то ее что-то другое.

— А я говорю, знаешь!

Так мы могли бы препираться до бесконечности.

Поскольку я начал с того, что изобразил полное непонимание, то был вынужден продолжать в том же духе. Как ни странно, избранная мной тактика отпираться до последнего ее вполне устраивала.

— Понятия не имею, — повторил я. — О чем ты?

Наташа немного подумала. Как будто перебирала в уме заранее приготовленные формулировки.

— Очень мило, — наконец сказала она. — Вот уж не предполагала, что ты такой дурак. Значит, ты решил приударить за нашей Майей?

Какое все-таки странные и уничижительные слова она выбрала! Приударить. За нашей Майей. Дурака я как то пропустил.

Я вытащил из кармана табакерку и взял крохотную щепоть табака.

— И что самое противное, — продолжала она, и на ее лице действительно появилось брезгливое выражение, — теперь, конечно, все наши будут это обсуждать. Вот уж не думала, что мне придется так краснеть из-за тебя!

— Чепуха, — пробормотал я, втянув носом ароматные пылинки, но на душе у меня сделалось прескверно. — Абсолютная чепуха.

Что еще я мог сказать? А в результате сказал то, что и требовалось жене. Она могла думать обо мне все что угодно, относиться ко мне как угодно, но ей как женщине требовалось одно — чтобы я отклонил ее обвинения, чтобы я малодушно отрекся от Майи. Так оно и случилось. Я отрекся.

Но не мог, не мог же я вот так просто признать то, что вменялась мне в вину! Еще скользкая формулировка: «решил приударить». В этом было что-то постыдное. В этом слышалось нечто от «ухлестнуть», «приволокнуться», «побаловаться». Дело даже не в том, что все было для меня куда серьезнее. Себе-то я не мог солгать, — моего объяснение с Майей не давало мне никаких шансов юлить… Господи, к черту все формулировки, к черту психологию!

— Я чуть под землю не провалилась от стыда! — говорила Наташа таким тоном, словно я уже был уличен, признал свою вину, в следствии чего факт произошедшего как бы утратил свою актуальность. Теперь она возмущалась моей человеческой непорядочностью. — К чему мне весь этот позор? Пойдут разговоры, сплетни! Если уж тебе вздумалось поразвлечься, мог бы поступить, как мужчина — подыскать кого — нибудь на стороне. Только не среди знакомых! Господи, какой позор, какой позор! И как я теперь буду смотреть в глаза Маме? Ты бы прежде подумал, в какое положение меня поставишь! Как ты сам теперь будешь смотреть всем в глаза? Что еще скажет Папа, когда узнает!

— Да? А что он скажет? — пробормотал я.

— Впрочем, он-то, пожалуй, ничего не скажет, — усмехнулась жена. — Ведь в его глазах ты всегда был еще большим юродивым, чем даже дядя Володя…

Несмотря на ее насмешливый и даже язвительный тон, было видно, что она едва сдерживает себя Лучше бы она откровенно разозлилась и перешла на крик. Я рассеянно постукивал пальцем по табакерке, но в душе царило полное смятение. Каким образом жена прознала обо мне и Майе? Что именно ей известно? Возможность того, что нас с Майей могли подслушать, я категорически исключал.

— Как ты не понимаешь, что Майя еще девчонка, — тем временем выговаривала мне жена. — И ей как девчонке просто лестно, что ты на нее запал, хотел за ней приударить. На ее счету, кажется, пока не так много побед, чтобы ей не захотелось похвастаться. Еще бы, такой ухажер — взрослый мужчина, творческая личность, почетный гражданин! Господи, каким дураком ты себя выставил! Неужели ты не понимаешь, что она не такая дура, чтобы ты мог на что-нибудь рассчитывать! Она хорошо воспитана, у нее серьезные планы. Она нормальная, умная девушка, и хочет нормально выйти замуж, создать нормальную семью. К чему ей портить себе жизнь эти глупым никчемным флиртом? Уж она-то, конечно, никогда бы не стала крутить подобных романов, как это только могло прийти тебе в голову?!..

Боже мой, что такое она говорит! Неужели Майя кому-то хвасталась, что я на нее запал, что я пытался за ней приударить! Неужели она передала наш разговор Маме, а та рассказала Наташе? В таком случае я действительно круглый идиот, даже в зеркало смотреться не нужно. А может быть, Майя поделилась своими интимными девичьими секретами с Альгой? Ну конечно, только ей, Альге, она и могла довериться! Кому ж, как не ей! О чем это свидетельствует? Да о том, конечно, что для Майи все достаточно серьезно!.. К моему сердцу прихлынула радость. Так-то оно так, но совершенно непонятно, откуда об этом прознала моя жена? Если бы Майя поделилась с Альгой, изумрудноглазая шатенка вряд ли стала докладывать об этом кому бы то ни было…

Пока я рассуждал мысленно, Наташа продолжала рассуждать вслух.

— Ужас! — качала она головой, — Можно себе представить, что начнется, когда дойдет до всех наших. Конечно, они с удовольствием это обсудят. Будут меня жалеть, будут сочувствовать. И профессорская половина, и боевая подруга нашего маршала, и наша попадья! Которая из них первая подъедет ко мне, чтобы поговорить со мной по душам? Ужас! Как я теперь появлюсь в нашей компании!.. Подумать только, сегодня я виделась с Мамой, а она, может быть, уже все знала и Бог весть что обо мне думала. Какой несчастной дурой я ей, наверное, казалась! Да, скорее всего, ей уже все известно о номере, который ты выкинул, но она моя подруга и, пожалуй, не хотела меня расстраивать. Ты нас всех выставил дураками…

Я удивленно посмотрел на жену. Что же это получается? Если Наташе стало что-то известно о нас с Майей, то не от Мамы и уж во всяком ни от кого-то из подруг… Но, Боже мой, от кого же? Неужто сама Майя рассказала о моем признании?.. В голове у меня мутилось.

— Она что же, — пробормотал я, — сама тебе об этом сказала? — Я даже не подумал о том, что одним этим глупым вопросом выдаю себя с ушами.

К счастью, Наташа не расслышала моего бормотания.

— Что ты там бормочешь? — раздраженно переспросила она. — Что у тебя за дурацкая манера бормотать себе под нос!

— С чего ты взяла, что я хотел приударить за Майей? — поправился я, стараясь говорить как можно спокойнее.

— Какая разница? — пожала плечами Наташа. — Попробуй угадай.

— Понятия не имею.

— А ты подумай! — усмехнулась жена.

Но я упорно молчал и ждал, когда ей надоест кривляться.

— Александр, — наконец сказала она. — Мне все рассказал наш Александр. Узнать об этом от собственного сына, было прямо скажем малоприятно.

Я не поверил своим ушам.

— Наш Александр?.. Ничего не понимаю. Что он мог тебе рассказать?

— Представь себе, все рассказал.

— Я с ним говорил, но он ничего…

— С возрастом он становится скрытным.

— Я не замечал.

— Ты многого не замечаешь.

— Например?

— Например, то, что последнее время мальчик ходит как в воду опущенный, глядит на нас исподлобья.

— Почему же, замечал. Это из-за Косточки. В Новый год они поссорились из-за игрушек. Но думаю, со временем помирятся.

— Это, как раз, чепуха. Конечно, помирятся, — отмахнулась жена. — Ты никогда не отличался проницательностью. Как, впрочем, и все мужчины. Вы, мужчины, не замечаете того, что женщина способна почувствовать сердцем.

— Ты о чем?

— Тебе, например, известно, что нашему Александру очень нравится Майя? Что он в нее влюблен?

— Ну да, — понизив голос сказал я, — я знаю… Но это у них вроде игры. Дети распределили между собой взрослых. Кто в кого будет влюблен. Косточка, к примеру, в Альгу, Зизи в меня, а наш Александр — в Майю. Дети есть дети…

— Ну вот, — перебила меня Наташа, — а теперь дети рассказали ему, что ты сам за ней ухаживаешь! Он говорит, что теперь они его этим дразнят. Можно себе представить, какая это травма для мальчика! Если бы ты видел, как он вчера рыдал, когда мы с ним разговаривали об этом, сто раз наверное подумал бы, прежде чем выкидывать такие номера. Бедный малыш! Мне стоило немалого труда его разговорить и все это из него вытянуть.

— То есть как — вытянуть? Что вытянуть?

Жена смерила меня с головы до ног насмешливым взглядом и после долгой паузы с презрением вымолвила:

— Александру сказали, что его папочка размечтался насчет Майи. Что он спит и видит, как бы уйти из дома и поселиться в ее апартаментах в Москве.

Я непроизвольно посмотрел в окно — туда, где сияли огни Москвы. Должно быть, жена проследила мой взгляд и насмешливо поинтересовалась:

— Ну, что? Скажешь, все это детские фантазии?

Ах, если бы я сам что-нибудь понимал!.. Мне претило отпираться и лицемерить, тем самым провоцировать язвительность жены, а затем отшучиваться.

— А ты, — серьезно спросил я, — что ты об этом думаешь? Что если бы нам с тобой действительно пришлось расстаться?

— Как хочешь, — быстро ответила жена. — Хочешь расстаться — расстанемся. Только будь добр, — холодно прибавила она, — изволь предупредить меня заранее. Постарайся, чтобы я больше не сгорала от стыда и не чувствовала себя дурой… — Она сделала паузу, и мне показалось, что вот теперь-то у нас и состоится настоящее выяснение отношений. Но ничего подобного не произошло.

— Спокойной ночи, — также холодно и насмешливо сказала она, — пусть тебе приснятся хорошие сны! — И, оборвав разговор, который явно не был закончен, как ни в чем не бывало вышла из комнаты.

Немного погодя Наташа и наши старички уселись смотреть телевизор, а я заглянул к Александру. Мне казалось, я должен откровенно обсудить с сыном то, что произошло. Я еще не знал, как объясню ему все, но почему-то был уверен — он поймет меня. Было уже довольно поздно, а он все еще сидел за компьютером. Был ли это «Великий Полдень» или что другое, я не успел рассмотреть. Как только я вошел, Александр тут же переключился на другую программу, а затем и вовсе выключил компьютер. Честно говоря, меня это неприятно резануло, но я решил, что не стоит обращать внимания на подобные мелочи. Я присел на край стола, а Александр взял школьную сумку и, как мне показалось, принялся рыться в ней, без нужды перекладывая тетради и книги.

— Как дела? — поинтересовался я и вдруг поймал себя на том, как формален и в сущности пуст этот мой всегдашний вопрос. Вероятно, Александр давным-давно перестал на него реагировать.

— Нормально, — ответил мальчик.

— Как «Великий Полдень»? Удалось поправить то, что приключилось из-за меня?

— Угу, — нехотя откликнулся Александр.

Вдруг я заметил, что нигде не видно его плюшевого любимца Братца Кролика.

— А где же наш любимый Братец Кролик? — вырвалось у меня.

Александр не ответил и продолжал возиться со школьной сумкой. Я повторил вопрос. Александр бросил на меня быстрый взгляд, но тут же отвел глаза.

— Разве ты забыл, папочка, — сказал он с тем равнодушием, в котором было столько сходства с Наташиной манерой изображать безразличие, — мы еще в тот раз с ним разобрались. Во Дворце, при помощи огнемета.

— Я про настоящего Братца Кролика, — смутился я.

— Разве ты не знаешь, что настоящего братца кролика вообще не существует?

— А вот это, как говорится, еще не факт, — подмигнул я сыну. — Но в данном случае я имею в виду его плюшевую имитацию. Где твоя любимая игрушка?

— Она не моя любимая, — пробурчал мальчик. — К тому же она была поломана…

— А все-таки — где Братец Кролик?

— Кажется, я оставил его в Деревне, — покраснев, сказал он. — Я уж и забыл про него… Кажется, он вообще потерялся, — прибавил он, покраснев еще больше.

В этот момент я даже забыл, для чего зашел к сыну и о чем собирался с ним потолковать. Меня обескуражила эта новость. Я понял, что сын мне лжет и что на самом деле произошло с Братцем Кроликом в Деревне. Меня пронзила жалость к малышу. Захотелось обнять мальчика, погладить по голове, утешить. Это было нелепое желание. Я бы утешал себя, а не его.

— Значит, вы с Косточкой помирились? — грустно спросил я.

— А мы с ним и не ссорились, папочка, — пожал плечами Александр.

Он наконец закончил перекладывать тетради и, взглянув на часы, сказал:

— Пойду почищу зубы перед сном.

— Умница, — кивнул я.

Александр отправился в ванную, а я встал и, достав из шкафчика постельное белье, тщательно постелил ему постель, взбил подушку, откинул край одеяла и присел на край кровати.

Что я мог с этим поделать? Не мог же я запретить Наташе возить Александра в Деревню! Кроме того, я вовсе не был против того, чтобы он дружил с Косточкой. Несмотря на инцидент с игрушками, я не считал Косточку злым или жестоким. Но мне хотелось, чтобы их дружба возобновилась не такой ценой. Мне было жаль, что Александр расстается с милыми детскими иллюзиями подобным образом. К тому же я надеялся, что у него со временем появятся новые друзья.

Александр умывался и чистил зубы на редкость добросовестно и долго.

— Ты пожелал спокойной ночи маме и нашим старичкам? — спросил я, когда он, наконец, вернулся в комнату.

Он кивнул.

— Тогда ложись, — сказал я.

Александр нехотя забрался под одеяло, а я заботливо его укрыл со всех сторон. Конечно, не стоило так нянчиться с ним, не такой уж он был у нас малыш. К тому же он был мальчик. Но, каюсь, на этот раз я не смог удержаться. Повторяю, если я кому и сочувствовал, кого и хотел успокоить в этот момент, то, пожалуй, самого себя.

— Ты, папочка, наверно подумал, что я отдал Братца Кролика Косточке? Что я ему поддался? — вдруг спросил Александр.

— А разве не так?

— Я ему не поддавался.

— Но Братца Кролика все таки отдал, да?

— Косточка не требовал, чтобы я его отдал. Ты говоришь, а сам даже не знаешь, как было.

— Хорошо, тогда расскажи как было…

— Я сам так решил. Вот и все.

Я лишь покачал головой. Мне было так грустно, как будто я тоже простился с какими-то прекрасными иллюзиями. Даже если ему было что рассказать, он предпочитал отмалчиваться и этим походил на мать. Некоторое время мы молчали. Я уже хотел уйти и оставить его в покое.

— Значит, мамочка тебе рассказала, как меня… дразнили? — глядя в сторону, выдавил из себя Александр.

Я вздрогнул. Что я мог ему объяснить, какие слова подобрать? Что он еще маленький и что, когда подрастет, все поймет? Увы, ничего другого я не мог ему сказать.

— Кто тебя дразнил? Опять он — Косточка? — тихо спросил я, не зная, куда деваться от стыда и тоски.

Александр энергично замотал головой. Нет, Косточка его не дразнил. Напротив, он по дружески защитил его от насмешек. Постепенно из его сбивчивого рассказа я выяснил, как именно обстояло дело.

Во время одного из визитов в Деревню Наташа, как обычно, уединилась с Мамой, а Александра препоручила заботам дяди Володи.

Дядя Володя предложил мальчику «для интереса», на один день стать воспитанником Пансиона — посидеть на занятиях, поужинать в столовой, поиграть во дворе, на спортивной площадке и в игровой комнате, он даже пообещал выделить ему кровать в одной из спален. Дядя Володя, новые учителя и воспитатели умели увлечь детей. Конечно сначала Александр чувствовал себя чужаком, гостем. Ребята, которых он знал давным-давно, словно стали другими людьми, и держали себя с ним довольно сдержанно. Но все вокруг было так ново и интересно, что ему это не слишком досаждало. После ужина, когда пансионеры и Александр ненадолго остались одни в комнате для занятий, к мальчику подошли близнецы Славик и Гаррик.

— Что, брат, скоро и тебя, как и нас, грешных, определят в Пансион? — с усмешкой спросили братья.

— Почему? — удивился Александр.

К близнецам присоединился и Петенька.

— Как почему? Да потому, уважаемый, что твой отец, наш почетный гражданин решил приударить за твоей Майей.

Ребята захохотали. Александр готов был броситься на них с кулаками.

— Ах да, может, он еще не в курсе, наш малыш? Ну-ну, не горюй! — продолжал Петенька. — Может, он на ней жениться хочет. Тогда, наверное, твоя мать тоже кого-нибудь себе найдет, — со знанием дела добавил он, — а тебя, конечно, сюда отправят. Чтоб под ногами не путался!

— Дурак, — сказал Александр, — этого быть не может.

— Если кто и дурак, так это ты, малышок. Слушай, что тебе старшие говорят. Уж нам-то это хорошо известно. Твой отец решил приударить за Майей — это сведения точные!

Вслед за близнецами и Петенькой подал голос Ваня.

— У тебя ведь родители не венчаны в церкви, верно? — серьезно поинтересовался он.

— Не знаю. Вроде бы, нет… А что? — Александр был сбит с толку.

— Ну вот, значит твой отец может жениться на Майе. А мой отец должен будет их обвенчать.

Гаррик и Славик стали подталкивать Александра в бок:

— Не плачь, малыш, пусть забавляются, у нас тут тоже весело!

От обиды Александр действительно чуть не заплакал и уже хотел набросится на обидчиков, но неожиданно за него вступился Косточка:

— Не видите, у человека горе, — прикрикнул он на ребят. — С каждым может случиться!

Насмешки тут же прекратились.

— А ты, не хнычь, — сказал Косточка Александру. — Я этого не люблю. Если хочешь снова ко мне в компанию, не будь нюней, не распускай сопли.

— Я не распускаю сопли, — еще больше обиделся Александр. — А к тебе в друзья я не напрашиваюсь.

— Ну ладно, успокойся, — Косточка улыбнулся и обнял Александра за плечи. — Всякое в жизни бывает.

— Мой папочка не женится на Майе! — прошептал Александр.

— Да уж куда ему,! — усмехнулся Косточка. — Он-то, конечно, об этом мечтает, но моей сестры ему не видать, как своих ушей. Через Папу не прыгнет. Так что ты, брат, плюнь на это, не волнуйся. Ты же помнишь, у нас с этим уже решено: Альга будет моей, а сестра твоей. И Москва тоже будет нашей. Мы — патриции, а они всего лишь жалкие плебеи, верно? Лучше пойдем потолкуем насчет игры. Ты делаешь большие успехи. Нам ведь есть о чем потолковать, а?

В общем, Косточка опекал Александра как настоящий друг. Он распорядился, чтобы на эту ночь мальчика поместили к нему в спальню и туда внесли еще одну кровать. По-видимому, им действительно было о чем поговорить. В Пансионе все были увлечены игрой, а мой Александр, насколько я мог догадываться, занимал во внутренней иерархии игры почетное место. Чуть не всю ночь мальчики просидели за компьютером. Они снова были друзьями… В следующий свой приезд Александр привез Братца Кролика и без сожаления предложил его Косточке.

Пожалуй, я мог гордиться своим Александром: он выдержал характер, настоял на своем. Как бы там ни было, он заставил Косточку себя уважать. Но мне не давал покоя вопрос о судьбе игрушки.

— Что же Косточка? — спросил я.

— Что? — не понял Александр.

— Он взял Кролика?

— Конечно.

Я так и не решился сформулировать свой вопрос прямо: «Помиловал ли он его или все-таки казнил, растерзал?», Странно, но Александр, казалось, даже не думал об этом.

Мы долго молчали в темноте.

— Я должен сказать тебе одну вещь, папочка, — медленно начал Александр.

— Да? — откликнулся я.

— Майя действительно не будет твоей, папочка, — раздельно проговорил он. — У тебя уже есть мамочка. А Майя будет моей. Так сказал Косточка. Он мне пообещал, и я знаю, что он не обманет.

— Ну конечно, он не обманет. Обманывают только взрослые. Это известно…

— Мы тоже почти взрослые, — возразил Александр. — Но мы не предаем друг друга. Потому что мы патриции. Обманывают и предают только плебеи, папочка…

— Ну конечно, вы почти взрослые. Я уверен, уж вы — то не будете предавать и обманывать.

— Ни за что! — убежденно сказал Александр.

— Спокойной ночи, — задумчиво промолвил я. — Пусть тебе приснятся хорошие сны.

Я выйти, но Александр удержал меня за руку.

— Ты ведь больше не будешь с ней встречаться? Да, папочка? — настойчиво спросил он.

— Откуда они вообще это взяли, интересно знать? — с досады вырвалось у меня. — Можешь ты это объяснить?

— Просто Косточка кое-что подслушал.

— Опять «кое-что»! Что же он подслушал?

— Их разговор.

— Да чей, Господи, чей?

— Дяди Володи и Майи. У себя в кабинете они говорили о тебе, папочка.

— Дядя Володя и Майя? Они говорили обо мне?

Вот так новость! Ошеломленный, я снова присел к нему на постель.

— Что же такое они обо мне говорили?

— Майя рассказывала, что ты хочешь, чтобы она была твоей. Что ты хочешь быть с ней.

— Господи, она ему рассказывала, они обсуждали… — задохнулся я.

— Ну да, они это обсуждали. Косточка слышал весь разговор. «Может, Сержу просто хочется за тобой приударить?» — спрашивал ее дядя Володя. «Нет, кажется, это серьезно», — отвечала она. Вот и все.

— Вот и все… — эхом повторил я и, как сомнамбула, двинулся к двери.

Что же это такое, Господи! Майя рассказала дяде Володе о нашем разговоре. Она обсуждала с ним мои намерения. Именно с ним. Но почему, зачем? Что побудило ее к этому — равнодушие ко мне, недоумение, ирония?

Эта новость потрясла меня куда больше, чем неожиданное выяснение отношений с Наташей. Больше, чем то, что я жестоко, хотя и невольно, огорчил моего милого, влюбленного в Майю Александра.

Ну, конечно, дядя Володя! Этот трогательный, неуклюжий чудак и домашний фантазер был способен вызвать в ней определенные чувства. Тут нет ничего удивительного. Я давно подозревал. Я не представлял себе дядю Володю в качестве мужчины, любовника, но ведь и для него Майя могла мелькнуть словно «прощальная улыбка»! И все это могло происходить между ними совершенно иначе, совсем не так, как это представлял себе я. Да это еще вопрос — кто из нас двоих в ее глазах больший чудак и фантазер?.. Меня обожгла ревность. Чем больше я думал об этом, тебе больше падал духом. Конечно, у них столько общих дел. Они постоянно, почти каждый день вместе. Дядя Володя не только разделяет ее увлечение устройством Пансиона, ведь эта идея вообще изначально принадлежала ему. Несмотря на то что Папа назначил его директором Пансиона, он предпочитал держаться в тени и был очень рад, что Майя прониклась его идеей, как будто она была ее собственная. Он делает это для нее, намеренно поощряет, питает, тешит самолюбие девушки, ее желание вести собственное серьезное дело. Они, пожалуй, успели за это время сделаться отличными друзьями-товарищами и по-дружески, по-товарищески могли обсуждать даже некоторые личные дела. А это — почти любовь… Вместе с тем я чувствовал, что ничего еще не решено окончательно, что я Майе не совсем безразличен, что, может быть, она еще не отдала предпочтения ни одному из нас. Она мила с нами, мила одинаково, это ясно! Если так, то моя медлительность все погубит. Мне нужно спешить!.. Мысли неслись в моем воспаленном мозгу. Вот это действительно горячка!

— Папочка, ты мне не ответил! — окликнул меня Александр.

— Ты о чем?

— Ты больше не будешь с ней встречаться? Ведь это нехорошо, папочка!

Я чувствовал себя виноватым. Ведь знал, знал же я, что Майя ему нравится, но не придавал этому никакого значения… Неважно, что он еще маленький, сейчас я должен сказать ему всю правду. Пусть знает, что и я могу быть честным, как благородный патриций.

— Не все зависит от меня, сынок. Но я… я действительно хочу быть с ней… — прошептал я и медленно двинулся к двери.

— Ты не можешь быть с ней!.. Пле-бей! — услышал я за своей спиной, но никак не отреагировал. Просто вышел из комнаты и плотно прикрыл за собой дверь.

Ночью я спал отвратительно. На следующее утро поднялся пораньше, принял контрастный душ в нашей прекрасной ванне, побрился и уселся завтракать бок о бок с Наташей и Александром. Александр торопился в школу, а Наташа, как и я, собиралась на мероприятие России. Мой отец уже приготовил всем нам троим яйца всмятку, хлеб с маслом, кофе со сгущенкой. Хотя под окнами раздавались прямо-таки взрывы бравурной музыки — по поводу переезда России в Москву предвиделась грандиозная манифестация — не скажу, что настроение было праздничным.

— Значит, все-таки сподобился почтить Россию своим присутствием, — усмехнулась Наташа, имея в виду мое намерение посетить сборище в Шатровом Дворце.

— Кажется, ты сама пеняла, что я живу в изоляции, — пожал плечами я.

— Неужели?

— Может, не ходить, а? — осторожно предложил я.

— Иди уж, — фыркнула Наташа. — Иди.

Я решил, что, пока все не прояснится, постараюсь держаться подальше и от жены, и от Мамы. Только взгляну, как там удалась отделка главного зала в Шатровом Дворце и незаметно сбегу. Сразу отправлюсь в Западный Луч.

Не успел я допить кофе, как Наташа уже вынесла мне мой единственный, но зато наваринского пламени с дымом костюм, который я надевал редко и весьма неохотно. Плюс галстук-галстух, такой же искристый, пухлый, под него ослепительно белая сорочка. Костюм этот, конечно, купила Наташа. Приобрела как раз для такого рода ответственных мероприятий, чтобы я выглядел человеком. Вероятно, не без рекомендации Мамы. Я сначала поморщился — не хотелось являться к Майе в этом глупом «вицмундире», но, взглянув на жену, решил не спорить и отправился облачаться в наваринское пламя.

Сюрпризы начались едва мы вышли из дома. Погода, кстати, была прекрасная. За последние дни оттепели пегие сугробы осели, большая часть снега растаяла и грязная вода утекла сквозь канализационные решетки. Со вчерашнего вечера хмарь и гнусь на небе полностью рассеялась и снова ударил легкий морозец. Утро выдалось по-весеннему ясным-преясным, отчего улицы и дворы приобрели опрятный и даже нарядный вид. Лужи покрылись хрустящими корками, прошлогодняя трава посеребрилась инеем, а черные влажные ветви деревьев и кустов льдисто поблескивали. Солнечные лучи оживляли все вокруг, раскрашивая стены домов в розовые и золотистые тона.

Первое, что мне бросилось в глаза, помимо обычных предвыборных транспарантов, — это плакатик, на котором был изображен я собственной персоной, рука об руку с нашим партийным лидером Федей Голенищевым — оба чрезмерно краснощекие и радостные. В правом верхнем углу красовалась размашистая вязь: «Лучшие люди столицы — за любимого кандидата!», а в левом нижнем: «почетный гражданин Москвы такой-то». Это не был фотомонтаж. Скорее всего, нас сняли во время какого-то застолья у Папы. Плакатик, наклеенный на что-то вроде лопаты для уборки снега, маячил над головами довольно большой толпы детей и взрослых, которые колготились непосредственно у нашего подъезда. Колготились они, естественно, не сами по себе, а ими руководили примелькавшиеся бандитские рожи из окружения небезызвестного Парфена. Последние были снабжены рациями, весело размахивали ими, якобы подзадоривали толпу.

Я хотел тут же дать задний ход, но не вышло, поскольку за мной двигалась Наташа и Александр. Одна из рож просияла, мигнула и как по команде толпа принялась дружно озвучивать то, что было начертано на образчиках наглядной агитации, а именно: «Лучшие люди столицы — за любимого кандидата!» и, конечно, «Не сорвут, гады, выборов!» Я оглянулся на жену и мне показалось, что она усмехнулась. Она ласково потрепала Александра по щеке, что-то напутственно шепнула, и мальчик бодро зашагал в школу. Несколько раз он оглянулся на нас и на толпу, а затем свернул за угол. Делать было нечего, мы влились в толпу.

— Пожалуйте в машину, господин Архитектор, — услышал я услужливое и увидел поблизости небольшой открытый грузовичок, разукрашенный по случаю манифестации и оснащенный громкоговорителями. Я решительно замотал головой, заявив, что намерен передвигаться на своих двоих.

— О, это даже лучше! — ответили мне.

Не успел я оглянуться, как меня подхватили под руки, и я обнаружил себя шагающим в первом ряду колонны, которая уже начала движение в направлении Треугольной площади к главному терминалу-аквариуму.

Я шагал рука об руку сияющими рожами. Первый ряд колонны растянулся поперек всей проезжей части. Кроме меня и сияющих рож, в первом ряду набралось немало лучших людей. У многих на груди сверкали особые значки участников России. Впереди нас бежали дети с флажками, а также специальные люди несли растянутое над мостовой громадное полотнище государственного флага. Непосредственно за нами медленно двигался грузовичок с громкоговорителями, из которых беспрерывно доносились различные лозунги, попеременно произносимые то женским, то мужским восторженными голосами. Следом за грузовичком, в самой гуще колонны маршировал наш районный духовой оркестр, гремел-наяривал не переставая.

Тем не менее я ориентировался довольно плохо и находился в весьма смурном и подавленном настроении. Поле зрения как бы сузилось. Я уже сомневался, что поступил правильно, решив отправиться на это мероприятие. Меня угнетал умножившийся за ночь груз размышлений о том, что я узнал накануне о Майе и дяде Володе. Несмотря на прекрасную весеннюю погоду, все представало в наихудшем виде. Стараясь отвлечься, я вглядывался в Москву — спокойную и величественную, словно уходящую в синее небо, к вершине мира. Было что-то бредоподобное в этом сочетании несопоставимых вещей — Москвы, ясного утра, ощущения того, что я безнадежно упустил что-то важное, гнетущей ревности, шумного ликования манифестации, плакатов, изображающих нашего кандидата Федю Голенищева и меня. Я ощущал в груди холодную пустоту. Может быть, мне уже не на что было надеяться…

Только когда мы вышли на мост через Москва-реку, я заметил, что куда-то подевалась Наташа. Я принялся вертеть головой и, в конце концов, увидел жену на правом фланге — среди лучших женщин нашего района. Бог с ней. Народ и члены добровольной народной дружины сопровождали участников совещания до Треугольной площади. Там, слава Богу, за дело взялись дежурные спецподразделения, которые блюли порядок перед главным контрольно-пропускным терминалом. Быстро и четко участники (в том числе и я) были отфильтрованы и отдельной группой препровождены в Москву. Когда мы уходили, манифестанты на Треугольной площади дружно скандировали пожелания успешной работы. Миновав терминал, мы гурьбой направились напрямую через аллеи Садового кольца к Шатровому Дворцу. Как новичок, я шагал несколько особняком, поскольку был далек от дел России. Наташа ушла далеко вперед в компании знакомых женщин-делегаток, и скоро я совсем потерял ее из вида.

Публики внутри Москвы было не больше чем в обычный день. Завидев группы делегатов, передвигавшихся несколько сумбурно и суетливо, публика стала собираться вдоль пути нашего следования, и, как мне показалось, взирала на нас не то чтобы с высокомерием, но по крайней мере с недоумением. Большинство делегатов России — личности весьма пестрые, если не сказать подозрительные — попали в Москву впервые и глазели по сторонам, буквально разинув рты. Им, конечно, было невдомек, что они находятся внутри моей мечты, и мне доставляло огромное удовольствие наблюдать за их реакцией. Это развлекало меня. Когда мы проходили мимо церкви, в которой служил наш о. Алексей, и в ней торжественно зазвонили, все делегаты стали дисциплинированно поворачиваться и дружно креститься на храм.

Я остановился, достал табакерку и втянул ноздрями ароматный табак. Почему я до сих пор так и не собрался заглянуть к о. Алексею, чтобы по-настоящему исповедаться ему во всем, что меня беспокоило, спросить совета. Почему?.. Потому что было в этом что-то нелепое и смехотворное. Я вспомнил его рясу, вспомнил толкущихся во флигеле театрально малахольных баб, пересказывавших вещие сны, вспомнил постную кашу с квасом… Вот и вся цена моей религиозности. Пока я нюхал табак и слушал, как звонят в колокола, показался и сам о. Алексей. Меня, слава Богу, он не заметил и присоединился к одной из групп делегатов. Подобрав подол рясы, деловито зашагал в сторону Шатрового Дворца. Мне припомнилось еще, как я стоял в полумраке храма среди темных икон и огоньков лампадок и увидел изумрудноглазую девушку Альгу, как потом с ней откровенничал. С тех пор я был убежден, что она способна понять и прекрасно понимает меня, что мы даже питаем друг к другу дружеские чувства. Она могла бы стать удобной посредницей в наших отношениях с Майей. Через нее можно поддерживать связь. Я мог бы говорить с ней гораздо более откровенно, мог бы разведать, как Майя отзывается обо мне, спросить ее мнения, посоветоваться и так далее. Почему я не делал этого? Я обрек себя на полное одиночество, так как упорно верил в необходимость начать жизнь с чистого листа.

Выйдя из задумчивости, я обнаружил, что группы делегатов далеко меня опередили и, наверное, уже входили в Шатровый Дворец. Я прибавил шагу, и скоро мне открылся вид на Дворец. Строительные леса, защитный полог и прочие приспособления были действительно убраны, а вокруг, как и полагалось, наведена абсолютная чистота. Под ясным весенним небом фасад сверкал и переливался, словно царская парча. Над Шатром на спице развевался длинный и пестрый, как змея, флаг, на котором было выведено «Да здравствует Всемирная Россия!». Словом, все точь в точь соответствовало моему проекту. Все это было воспроизведено в виртуальной панораме «Великого Полудня», которую я мог наблюдать, когда сидел с сыном за компьютером. Все совпадало. Пространство вблизи Шатра было абсолютно безлюдно и напоминало тот дикий эпизод игры. Даже вертолет был тут как тут. То ли это был дежурный вертолет службы безопасности, то ли на нем пожаловала какая-то большая шишка. За чернеными стеклами ничего нельзя было разобрать.

Единственное, что отличало реальность от обстановки, воспроизведенной в игре, это отсутствие зелени, изумрудной листвы. Весна была в самом начале и голубовато-сиреневые молодые деревца, хороводом окружавшие Шатер, стояли еще голые, земля под ними была черная и жирная. Я торопливо проследовал сквозь ряды дубков к парадному входу и единым духом взбежал по мраморной лестнице. Огромные двери распахнулись передо мной. Признаюсь, я вошел в фойе Дворца не без трепета, как будто ожидал встретить нечто ужасное и фантастичное — наподобие гигантского хищного кролика. Но ничего такого тут, конечно, не обнаружилось, да и не могло обнаружиться.

Свет в фойе был тусклым, рассеянным. Я с удовлетворением отметил, что, в полном соответствии с моим замыслом, помещение фойе не загромождено никакими посторонними аксессуарами и украшениями, вроде диковинных светильников, статуй или барельефов, — словом, всем тем, что столь мило сердцу наших художественных мэтров, которые осуществляли в Шатровом Дворце отделочные работы.

Если с внешней стороны грани и плоскости были слегка вогнуты, как и полагалось шатру, то изнутри стены казались чуть выпуклыми — словно провисала тяжелая ткань. Снаружи здание сверкало под солнцем, будто ало-золотое шитье, а изнутри отливало спокойным темно-серебристым блеском. Благодаря этому эффекту создавалось впечатление, что на стенах, имитирующих изнаночную сторону дорогой ткани, слегка колеблющейся от движения воздуха, оживают и начинают жить своей жизнью неясные, будоражащие воображение узоры и орнаменты. Таким образом человек, входящий в Шатровый Дворец, погружался в особое, «переходное» состояние, необходимое для того, чтобы перевести дыхание и в полной мере воспринять эстетику главного зала.

В первый момент мне показалось, что и в фойе совершенно пусто. Я не сразу заметил, одетых в темную униформу и почти сливавшихся с фоном, сотрудников службы безопасности.

— Быстрее, уважаемый, сейчас начнут! — обратился ко мне один из них. — Проходите, пожалуйста, сюда — в главный зал! — И деликатно направил лопатообразную ладонь в сторону двойной тяжелой портьеры, прикрывавшей вход в зал.

— Уж я то знаю дорогу, — усмехнулся я и шагнул к двери.

Другой сотрудник в темной униформе чуть-чуть отодвинул для меня край полога, и через секунду я оказался внутри.

«Господи, как хорошо-то! Как хорошо!» — едва не вырвалось у меня, когда главный зал Шатрового Дворца, наконец-то, предстал моему взору. Я забыл обо всем на свете.

Несколько сотен делегатов России, которых служители уже успели развести по местам, затаив дыхание, не в силах даже перешептываться, все еще потрясено оглядывались по сторонам. Что и говорить, это, конечно, не помещение таксопарка и даже не Колонный Зал! Вероятно, им казалось, что они собрались на какой-то грандиозный спектакль с фантастическими декорациями или присутствовали на каком-то великом религиозном празднике. Впрочем, так оно по сути, наверное, и было.

В президиуме на самом видном месте виднелась симпатичная, пышущая здоровьем физиономия нашего народного кандидата Феди Голенищева. Федя обвел глазами, блестевшими сквозь изящное пенсне, весь зал, а затем, почесав пальцами окладистую русую бородку, вдруг привстал и в исключительной тишине энергично и радостно выкрикнул:

— Москва! Россия! Победа!..

И мгновенно вслед за ним собравшиеся подхватили и принялись громогласно скандировать:

— Москва! Россия! Победа!.. Москва! Россия! Победа!..

Так продолжалось не меньше получаса.

Можно было понять общий надрыв и необычайный энтузиазм. Я уже сказал, что многие из присутствующих вообще ни разу не были в Москве, а тут — сразу Шатровый Дворец! Я и сам сделался точно пьяный. Честное слово, теперь я прямо-таки был готов расцеловать наших мэтров за то, что они так славно потрудились. Они отнеслись к моему проекту так трепетно, с таким пониманием и чувством меры, как если бы это было их собственное детище. Два наших заслуженных художника и один скульптор доказали что не лишены вкуса, стиля и фантазии. Что ж, и под мантиями академиков бьются талантливые сердца. Приходится признать. Впрочем, в моем проекте был заложен такой мощный творческий заряд, предоставлялся такой необъятный простор для фантазии, что даже законченная бездарность и серость должны были возликовать и воспарить на крыльях пламенного и высокого вдохновения. А наших академиков я никогда и не считал абсолютно бездарными. Что же касается их феноменальной плодовитости, работоспособности, педантичности, а также склонности к историческим сюжетам в духе гигантомании, то все эти качества оказались как нельзя кстати и принесли чудесные плоды. Коллеги продемонстрировали сверх высокий профессионализм, а попутно сторицей наверстали выгоду, которой лишились, когда появление моего суперпроекта на конкурсе привело к аннулированию всех текущих государственных заказов и под корень подрубило их многочисленные дорогостоящие проекты…

Когда все угомонились, расселись по местам, и Россия начала работу, я уселся в незаметный уголок в конце зала и погрузился в блаженное созерцание удивительного пространства. Я впитывал в себя невидимую энергию — живительную и организующую, которая была сконцентрирована в воображаемом центре, словно солнечный свет в фокусе параболического зеркала, и фонтанировала, била в окружающий мир наподобие чудодейственного источника.

В свое время я обсуждал кое-какие принципиальные аспекты своего проекта с доктором, а также профессором Белокуровым и его богемной половиной, кое-что сумела интуитивно угадать изумрудноглазая Альга, которая активно интересовалась моим творчеством. Но лишь мне одному было известно истинное и полное значение необычайного качества, которое заключал в себе Шатровый Дворец. Я собирался представить соответствующие выкладки в приложениях к проектной документации, но потом, не надеясь, что найду понимание (а, скорее, даже наврежу делу), решил: пусть это останется достоянием моей творческой лаборатории. Главное, результат, а не понимание. Да и как можно объяснить то, что я и сам — то был способен лишь ощущать. Должно быть, я обладал особым внутренним зрением, которое позволяло мне видеть эти пышные энергетические линии, похожие на лепестки огромного распускающегося цветка.

Итак, вот как выглядел чудо-зал Шатрового Дворца.

Планировка помещения, все элементы интерьера, сочетающие в себе многообразные исторические мотивы были подчинены одной задаче — раздвинуть визуальные границы пространства и синтезировать, создать ощущение новой бесконечной перспективы. Стены как бы отсутствовали. По всему периметру помещения в несколько рядов друг над другом были устроены искусные диорамы, каждая из которых изображала тот или иной момент истории с соответствующими персонажами. Хрестоматийные сцены на исторические сюжеты составляли единую панораму времени и пространства. Сотни, а может быть тысячи полотен, объемных слайдов, восковых и пластиковых фигур, скульптурных композиций воспроизводили мир прошлого, который сливался с миром настоящего. В этой плавной многомерности времени и пространства, одни эпохи сменялись другими. Отдаленные языческие времена, эпоха Крещения, кануны и итоги великих битв и потрясений, национальные катаклизмы и периоды благоденствия новейших времен подчинялись принципу взаимопроникновения и взаимопревращения. Здесь солнце всегда стояло в зените, и свет его изливался на вечную землю. Предметы не отбрасывали тени. Человек, оказавшийся в Шатровом Дворце, ощущал и видел перед собой мир, так сказать, универсальный, всеипостасный. Кресла в зале были расставлены таким образом, что откуда ни взгляни, нельзя было угадать, где кончается реальность и начинается ее художественная имитация. Портреты и скульптуры были выполнены с такими мастерскими фотографичностью и миниатюрной тщательностью, что на их фоне лица живых людей казались искусными слепками с действительности. Цари, князья, военачальники, творческая и научная элита, легендарные представители духовенства были изображены среди массы простого народа в едином ландшафте и пейзаже. Никакой привычной иерархии в размещении исторических персонажей намерено соблюдалось. Диорамы располагались несколькими ярусами, и горизонт был как бы разомкнут, — точнее, вообще отсутствовал. По мере удаления от наблюдателя все плоскости разворачивались подобно огромным свиткам, и в перспективе дальние планы вдруг чудесным образом оказывались приближенными к наблюдателю. Земная панорама безо всякого усилия оборачивалась панорамой небесной. Скопления фигур, которые представали взору приподнятыми в небесную высь, утрачивали сходство с людской толпой и напоминали сонмы ангелов или полки небесного воинства. Выше них было только небо. Но это было не то реальное небо с естественной синевой или облачностью, которые удавалось прекрасно имитировать во многих других помещениях Москвы посредством электронно-технических ухищрений, — как, скажем, в офисе у Папы. Здесь было небо свое особое — воображаемое, плод чистого художественного вымысла, и поэтому более реальное, чем любые имитации и даже сама реальность, настоящий шатер, внутри которого любой человек чувствовал себя рожденным для вечной жизни. Быть может, таким небо открывалось взору человека десятки веков назад. Таким было первозданное девственное небо Эдема с парящим в нем белым голубем.

Между тем микрофоном завладел один из лидеров России. Это был довольно молодой человек с ясным, даже глупым взглядом голубеньких глаз. Выдвиженец местных органов самоуправления. Фамилия у него была до того простая, что постоянно забывалась. Судя по всему, это был очень деятельный и многообещающий молодой человек, несмотря многочисленные, хотя и мелкие речевые дефекты, на какой-то неуловимый тик, что ли. Я обратил на него внимание еще на давешних манифестациях. Мелькал он и по телевизору. Он всегда находился в окружении бандитских рож, но у самого был такой убогий вид, что если он и был способен на преступление, то толком сумел бы обокрасть разве что собственную маму. Возможно, будучи ребенком, он пытался промышлять мелочью по карманам в школьной раздевалке, но, безусловно, тем дело и ограничилось, поскольку его всегда ловили и, наверное, били по голове. Глядя на него, нельзя было не удивляться, как такие молодцы вообще попадают в лидеры. Однако все в один голос уверяли, что теперь он ни больше, ни меньше, как правая рука нашего народного кандидата. И, действительно, он сопредседательствовал на заседании. Факт есть факт. Про себя я называл его Петрушкой. Так окрестили его наши старички, которым он, видимо, напомнил чертика — того самого, который выскочил в Новый год из Папиных напольных часов. Ну да Бог с ним… Я слушал его вполуха. Он добросовестно излагал то, что я уже раз сто слышал от своих домашних.

Я вернулся к осмотру прекрасного зала.

Внешняя статичность и монументальность интерьера сочеталась с многоплановостью пространства и его внутренней перспективой. Движение и покой загадочным образом сливались друг с другом и проявлялись в новом энергетическом качестве. На самом деле ничего загадочного и сверхъестественно здесь не было. Просто человеческий глаз устроен так, что специфическим образом реагировал на игру линий и цвета, которые и вызывали у человека ощущение движения и полета, что-то вроде головокружения, — в то время как сам человек находился в состоянии покоя. Вдобавок, среди муляжей и портретов были внедрены специальные отражающие поверхности, наподобие небольших, а то и совсем крошечных голографических зеркал, благодаря чему люди, находящиеся в зале, вдруг могли разглядеть в противоположном его конце знакомые глаза — свои собственные глаза; знакомое лицо — свое собственное лицо.

Кроме того, диорамы и выставленные перед ними скульптурные композиции намеренно не были выстроены и выровнены относительно друг друга по одной линии. Некоторые детали выдавались в зал, другие уходили вглубь, образуя трудно распознаваемые ниши по всей высоте зала. В этих хитроумно декорированных нишах располагались небольшие ложи для особо именитых гостей, — так что важные персоны могли при желании появляться и исчезать незаметно для окружающих. В ложах этих будто бы начинался иной, потусторонний мир.

Многие из делегатов уже успели прийти в себя от первого впечатления — от того великолепия, которым им нежданно-негаданно удалось насладиться, — и теперь, возбужденно раскрасневшиеся, поглядывали друг на друга, на новые лица в своих рядах и особенно в направлении многочисленных лож. Глаза у всех празднично блестели. Раньше на знаменитости можно было поглазеть лишь через стекла в кафе аквариума-терминала, а теперь, пожалуйста, их пруд-пруди в партере и в бельэтаже, — не говоря уж о тех, что царственно расположились в экзотических ложах. Правду сказать, я и сам давненько не варился в таком насыщенном растворе. Даже на правительственных приемах по случаю массовых награждений публику старались приглашать одного круга, дабы не провоцировать столкновения между кланами, но сегодня сошлись буквально все: банкиры, несколько членов правительства, духовенство, депутаты, телемагнаты, компьютерные короли, генералы и адмиралы, артисты, музыканты, журналисты, издатели и даже модные писатели. Последние приглядывались к собранию особенно зорко, словно мысленно накатывая главы будущих произведений. Как-то неловко становилось, когда ощущаешь на себе беззастенчивое глазение этих деятелей пера и кинжала, охотников за сильными впечатлениями. Значительные персоны и знаменитости испытывали своеобразный кураж оттого, что оказались погружены непосредственно в гущу народную. Не знаю почему, но у меня сразу создалось впечатление, что все эти люди, обладающие звериным чутьем и зверским аппетитом пожаловали сюда в предчувствии какого-то эпохального дележа.

Наших тоже было немало, хотя в такой массе их нелегко было отыскать. Честно говоря, обнаруживая знакомые лица на этом странном собрании, я всякий раз удивлялся, что не я один соблаговолил сюда пожаловать. Был скандально известный маршал Сева с боевой подругой Лидией, профессор Белокуров, затесавшийся в Россию в качестве аналитика, почетный гость банкир Наум Голицын — вечный спонсор, компьютерный гений Паша Прохоров, состоявший в группе технической поддержки нового движения. Но особенно меня впечатлило присутствие самого Папы, который, насколько мне было известно, до сих пор избегал и как бы даже презирал подобные коллективные мероприятия. С всегдашним отроческим румянцем на щеках, он устроился в отдаленной и глубокой, хорошо замаскированной ложе и задумчиво, с ничего не значащим выражением лица взирал в сторону президиума. Вокруг в полном боевом облачении группировались князья и простые ратники, а чуть выше, в легком тумане просматривались лучисто-синеокие и изможденно-скуластые лики древних святителей.

Что касается меня, то я уже успел весьма благожелательно и церемонно раскланяться с бывшими моими недругами мэтрами-академиками — двумя художниками и скульптором. Думаю, мы наконец-то поняли друг друга — как творческие люди. Более того, мой заклятый, по словам Папы, враг — городской архитектор не только узнал меня, но даже расплылся в масляной улыбке, встретившись со мной глазами. Всеобщее благодушие было налицо. Да в Шатровом Дворце и не могло быть иначе. Если бы им всем рассказать, в чем тут дело, они бы просто не поверили.

Размышляя об этом, я поймал взгляд знакомых изумрудных глаз. Ну да, это была Альга. Она смотрела на меня из Папиной ложи. Мы дружески улыбнулись друг другу, и, чуть приподняв брови, она многозначительно обвела глазами помещение, а затем показала мне большой палец: «Очень хорошо!», дескать. Вот кто не на словах, а душой понимал что к чему. Ну конечно, она же собиралась писать об этом целое исследование. Архитектура как архетип. Идея русского космизма в материальном ее воплощении и прочее. Такая дотошная девушка. Я несколько раз энергично кивнул, а затем пошевелил губами: «Мама здесь?» Как ни странно, она сразу поняла и, утвердительно кивнув, показала пальчиком куда-то в сторону. Я стал осторожно шарить взглядом в указанном направлении, поскольку хотел застраховаться от нежелательных объяснений, долго вертел головой и не мог ничего рассмотреть, как вдруг у меня перехватило дыхание.

Совсем рядом, буквально в нескольких метрах от меня находилась небольшая угловая ложа. Она была практически невидима со стороны зала, так как располагалась между двумя диорамами, да еще была окружена несколькими скульптурными группами, изображавшими празднично одетых статных горделивых княгинь, тонких застенчивых княжон и маленьких яснолицых ребятишек-княжичей. Пожалуй, лишь с того места в зале, куда меня угораздило усесться, в просвет между восковыми фигурами можно было рассмотреть внутренность ложи. И я сразу углядел там Маму. Еще доля секунды и я бы успел отвернуться и благополучно избежал бы того, чтобы встретиться с ней взглядом. Но, увы, Мама уже заприметила меня и тут же поманила к себе. Делать нечего, я повиновался и, поднявшись с места, покорно двинулся в направлении ложи, не без труда пролезая между плотно расставленными креслами. Когда я добрался до диорамы с княгинями, княжнами и маленькими княжичами, передо мной отворилась низкая, обитая бархатом дверца, через которую я проник в пространство ложи, уходящее вглубь, словно уютная нора. В этот момент мне сразу припомнились слова жены о том, как я теперь буду «смотреть Маме в глаза», и испытал немалое душевное смятение.

Переступая порог ложи и не зная, чего ждать, я морально готовился к самому нелицеприятному разбирательству. Я готов был дать руку на отсечение, что Маме уже «обо всем известно». Я был готов к тому, что меня отчитают как мальчишку, высмеют, даже выставят дураком, но мысль о том, что мне придется объясняться с Мамой, так и не повидавшись с Майей, приводила меня в отчаяние. Не то чтобы я чувствовал себя очень уж виноватым, но смущен был все-таки изрядно, хотя и крепился.

— А где Наташа? — чуть охрипшим голосом поинтересовался я.

Мама неопределенно махнула рукой.

— Закрой поплотнее дверь, Серж, — распорядилась она, — и присаживайся. Я как раз хотела с тобой побеседовать…

Итак, мы оказались с ней наедине. Она сидела за овальным столом, положив ногу на ногу на коротеньком плюшевом диванчике. Стол был накрыт белой кружевной скатертью, совершенно по домашнему, словно рядом не происходило никаких общественных мероприятий. На нем стояли небольшой фарфоровый кувшин, чашки и вазочка с золотистым миндальным печеньем. Я присел рядом с Мамой. Из потайной ложи хорошо просматривался весь зал. Сейчас он был несколько затемнен, как в театре во время спектакля. Зато президиум находился в конусе яркого света. Петрушка путано, но старательно докладывал о том, что теперь, когда идеология России пустила корни в самой Москве, дело всеобщего возрождения окончательно одухотворилось, приобрело соответствующий масштаб и центр координат. При этом Петрушка непостижимым образом извлекал откуда-то эпитеты самых превосходных степеней, вроде глобальный, глобальнейший, всеглобальный, сверх-глобальный и даже тотально-глобальнейший.

— Вот умница, Серж, — между тем хвалила меня Мама. — Это очень хорошо и кстати, что ты пожаловал на мероприятие. Самое время пожинать плоды своих творческих озарений. Не все ж сидеть монахом, пора сделаться общественным человеком…

Честно говоря, до меня плохо доходил смысл ее слов. Я думал о другом. Она поставила передо мной чашку и наполнила ее горячим пенистым молоком. Усмехнулась ли она при этом, или мне это показалось? Взяв чашку и насупившись, я стал глотать горячее молоко и грызть золотистое ароматное печенье. Мне пришла в голову дикая мысль: ринуться напролом и самому начать этот разговор.

— Я тоже должен сказать тебе одну вещь, — сказал я.

Она опустила жалюзи. Зал, президиум и говорящий Петрушка исчезли. Мы с Мамой погрузились в обволакивающий интимный полумрак. Все освещение ложи составлял небольшой, густо-красный и зернистый, как спелый гранат, торшер за спиной Мамы.

— Ну-ну, не смущайся, — услышал я ее голос и почувствовал, что она придвинулась ближе, — ведь ты теперь уже совсем большой мальчик.

— Да-да, наверное, это будет даже хорошо — прямо сейчас поговорить с тобой об этом…

Если ей уже известно о моих отношениях с Майей, подумал я, это только облегчит мою задачу.

— Ты что, в нее влюблен? — неожиданно спросила Мама.

Меня поразило, как просто и по-свойски, даже по-дружески тепло она задала этот убийственный вопрос. Как странно! Я напрягался, мне казалось чрезвычайно сложным объясниться с Мамой, а теперь дело представлялось таким простым.

— Она для меня — все, — признался я. — Конечно, у нас большая разница в возрасте, но…

— Ничего, тебе, слава Богу, еще не пятьдесят лет, — улыбнулась Мама. — Да и она уже не такая девчонка, верно? Ты прекрасно и молодо выглядишь, верно?

Она зачем-то спрашивала моего подтверждения, и я глупо и бессмысленно поддакивал и счастливо кивал.

— Ну вот, значит все прекрасно, — продолжала улыбаться Мама, — все устроим. Обвенчаем вас. Почему бы и нет, а?

— Да, да! Так я и думал! — взволнованно воскликнул я, потрясенный и вдохновленный таким ее неожиданным великодушием. Никакой истерики.

— Ну вот, считай, что ты посватался к моей Майе, — сказала она, — а я отдала ее тебе. Ты успокоился?

Меня восхитило, что Мама приняла все как есть. И ситуация, которая еще минуту назад казалась мне невероятной и чрезвычайной, теперь выглядела совершенно естественной и житейской.

— Она для меня все, — горячо повторил я.

— Но все таки есть один очень деликатный момент, — остановила она меня. — Если тебе кажется, что ты нашел, увидел в ней женщину, которая соответствует твоим нынешним аппетитам и влечениям, должна тебе сказать, что ты вряд ли найдешь в ней то, на что рассчитываешь. По крайней мере, так сразу. Несмотря на свой возраст, насколько мне известно, она у меня все еще девушка — и телом, и душой. В отличие, к примеру, от своей подруги Альги, которая, как я догадываюсь, уже владеет весьма многими женскими премудростями… Если ты ищешь что-нибудь в этом роде, то с нашей Майей тебя может быстро постичь разочарование.

Я не стал спорить с Мамой, хотя на этот счет у меня было совершенно иное мнение. Того очарования, которое я нашел в Майе, мне было вполне достаточно. Более чем достаточно. В конце концов, Мама ничего не знала о сверкающем летнем полдне, о наших горячих прикосновениях…

Как умел и со всей откровенностью я принялся рассказывать ей о том, о чем столько мечтал. О той своей будущей новой жизни, которая должна перейти непосредственно в счастливую Вечность… В лице Мамы я всегда видел самого верного друга.

— Говорю тебе, — прервала меня Мама, — ты не знаешь моей дочери.

— Как так — не знаю? — удивился я. — Я ее знаю! Столько лет знаю!

— Ты знаешь только то, что сам себе вообразил, а настоящую Майю ты, может быть, совсем не знаешь. Тебе, к примеру, известно то, о чем она сама мечтает?

Я недоуменно покачал головой.

— А ведь у нее тоже есть мечты, — продолжала Мама. — Она у меня очень серьезная, даже честолюбивая. И по-своему эгоистичная девушка. У нее есть стремления. Ей тоже хочется построить собственную жизнь. В ней огромная жажда деятельности. И поэтому ей нужен человек, на которого она смогла бы опереться и который смог бы ей в этом помочь.

— Да, я это знаю! — снова воскликнул я. — Я это понимаю!

— Но она слишком мало знает людей. Ты знаешь, она росла в замкнутом кругу и до сих пор чуть-чуть дикарка. И характер у нее выработался довольно замкнутый и дикий. Да-да, она у меня экземпляр. У нее масса иллюзий. Тебя она знает, и поэтому бросилась на тебя. Конечно, от этой своей дикости. Но я даже рада этому. Может быть, это к лучшему. Меня всегда пугала мысль, что однажды ей наскучит ее теперешняя жизнь, она вырвется из своего круга и наделает каких-нибудь трагических глупостей, ударится в крайности. Спутается Бог знает с кем… Что ж, сосватать ее за тебя, это не такая глупая мысль! Она со странностями, и ты со странностями. По крайней мере, тебя я хорошо знаю. Ты для меня как родной. Может быть, из вас действительно получится неплохая пара. Ты у нас теперь заслуженный человек — солидный мужчина, архитектор, почетный гражданин и так далее…

— Вообще-то — смущенно пробормотал я, — я до сих пор не уверен в ее чувствах. Еще неизвестно, как она сама ко мне относится.

— Ну об этом не беспокойся, Серж, — сказала Мама. — Я все устрою. Я знаю, что ты ей по душе и все такое.

— Может быть, она еще колеблется, — краснея промолвил я. — Иногда мне кажется, что она и наш дядя Володя…

— Что-что? — рассмеялась Мама, поглядев на меня как на идиота.

— Ну да, — смущенно кивнул я, — иногда они…

— Даже не думай об этом.

— Но почему?

— Потому, — отрезала Мама.

— Но у них столько общего… — ревниво вздохнул я. — Теперь еще этот Пансион…

— Перестань чепуху молоть! Я знаю, что говорю. И очень рада, что Майя увлекалась устройством Пансиона под присмотром дяди Володи. По крайней мере, у нее появилось свое дело. Надеюсь, это только начало. Она проявляет интерес и к другим серьезным вещам… А тебе, Серж, — решительно сказала она, — лучше подумать о том, как устроить будущую жизнь… Впрочем, в этом я вам, конечно, помогу.

Я хотел ее от всего сердца поблагодарить, но тут поймал себя на том, что ситуация довольно странная. Если не сказать нелепая и даже с примесью бреда.

Что же это получается? Мама, которая когда-то (пусть даже очень давно) сама была моей женщиной, теперь вот этак запросто и без предрассудков сватает за меня свою взрослую дочь. Впрочем, это бы еще ничего… Но как она могла так хладнокровно сватать за меня дочь, если я, вообще говоря, был пока что женат, а моя жена была ее ближайшей подругой!

— Знаешь, Серж, — вдруг призналась Мама, как будто прочитав мои мысли, — все эти годы я наблюдаю вашу с Наташей жизнь, вернее, то, как она, эта жизнь, у вас не складывалась, и чувствую себя в этом виноватой. Больно смотреть, как вы оба рветесь к тому, чтобы найти свое счастье, но рветесь в совершенно противоположных направлениях. Каждый по-своему, но вы недополучили друг от друга слишком много. Ведь она тоже несчастна с тобой. Она тебе не пара, и ты ей не пара. Я сделала огромную ошибку. Подумать только: фактически полжизни зря!

— Ты в этом совсем не виновата, — успокоил ее я.

Не хватало еще перекладывать на нее груз моральной ответственности.

— Кто, как ни я? — покачала головой Мама. — Конечно, я! Еще с тех пор, как мне пришлось тебя оставить, я мучаюсь угрызениями совести. Пожалуй, я слишком поспешила, познакомив тебя именно с Наташей. Ты, конечно, эгоист. Но ведь ты творческий человек! Словом, тебе нужна совсем другая женщина…

Я машинально кивал, но потом спохватился и удивленно посмотрел на нее: уж не иронизирует ли она? Нет — она говорила совершенно серьезно.

— Нужно было отнестись к этому делу более ответственно что ли, — продолжала Мама. — Но ты тогда находился в таком жалком состоянии…

— Неужели? — пробормотал я.

— Да, и я должна была немедленно найти себе замену. Я должна была подыскать тебе женщину. Иначе ты бы, наверное, с ума сошел. Я, дура, хотела как лучше.

— Что ты, я тебя не виню! — снова сказал я.

— Ничего, все еще можно исправить, — бодро заявила Мама. — Для вас обоих. Сейчас самое время. Сама жизнь к этому подвела.

— То есть как — все исправить? — не понял я.

— Каждый из вас может устроить свою судьбу. И ты, и Наташа.

— Что значит — и Наташа? — удивился я.

— А ты как думал? Должна же и она устроить свою судьбу. Ей тоже приходится не сладко… Ну ничего, сосватали тебя, найдем и ей мужа. Мне даже кажется, уже появилась достойная кандидатура, — сказала Мама.

Я вздрогнул.

— Да?.. Кто же это?

— Погоди, ты кажется, ревнуешь? — строго спросила Мама. — Как ты смеешь ревновать, Серж, если сам…

— Нет-нет, — поспешил поправиться я, — я просто поинтересовался. Разве это воспрещается? Кажется, я имею право знать.

Как мог я изобразил равнодушие, однако у меня от этого разговора на душе сделалось до того мерзко, точно кто-то карябал ржавым гвоздем по стеклу. Как все, однако, быстро совершается в этой жизни!

— Да ты его знаешь, — пожала плечами Мама. — Это же твой знакомый.

— Мой знакомый?

— Даже твой протеже. Официант, которого ты рекомендовал Папе.

— Господи, — Веня?

— Ну да, а что? Я внимательно к нему присмотрелась. Веселый, жизнерадостный. Без комплексов. Словом, то, что нужно. Правда, последнее время я стала замечать, что он томится безвылазным сидением в Деревне. Это его угнетает… Но он расцветает, когда в Деревню приезжает твоя Наташа. Они перебрасываются словом другим. Явно симпатизируют друг другу. Между ними вполне может завязаться роман. Ну об этом я позабочусь, по-своему… А может быть, ты считаешь, — спохватилась Мама, — он не подходит Наташе? Хорошо, давай обсудим. Как на твой вкус?

— Значит, вы с Наташей еще не успели проработать этот вариант окончательно? — проворчал я. — И на том спасибо…

— А может быть, ты вообще не хочешь, чтобы Наташа устраивала свою судьбу?

— Вот ты говоришь, он чем-то тяготится, — воскликнул я. — Да ты знаешь, чем он тяготится? Тебе известно, на каких условиях его нанял Папа? Что он ему сказал?

— Мало ли что чудит Папа, — усмехнулась Мама. — Это ничего не значит.

— Как не значит?! Он ему даже вперед заплатил! И он взял, взял у Папы деньги!

— Ну и что что взял? В крайнем случае, — снова усмехнулась она, — мы Веню обратно выкупим… Ты что, всерьез воспринял Папины слова? Это ж его всегдашние шуточки!

— Ты думаешь? — недоверчиво покачал я головой.

— Ну конечно, Серж! Ты прямо как ребенок, ей-Богу.

«Ты прямо как ребенок…» Я вздрогнул, услышав знакомые слова. Впрочем, что тут удивительного! Я и прежде был уверен, что Майя унаследовала все лучшие качества Мамы, что она способна проникнуться моей жизнью так, как Мама прониклась Папиными интересами. Она и я будем одно целое.

— Таким образом все наконец устроится, — объясняла Мама. — У каждого из вас появится шанс зажить счастливо.

— Да-а… — согласился я, все еще пребывая в некоторой растерянности. — Подожди, — вдруг спохватился я, — а как же Александр?

— Вспомнил! — улыбнулась Мама.

— Да, как быть с ним? — в тоске промолвил я.

— Ты его любишь?

— Конечно, люблю.

— Ну вот. Это самое главное.

— Что же с ним будет? С кем ему жить?

— Тебе не о чем беспокоиться! Мы позаботимся о мальчике. У нас для этого все условия. Благо, мы все давно сроднились. Я знаю, ты был против, но, учитывая новые обстоятельства, ты, пожалуй, не станешь возражать, что и в Деревне, в Пансионе Александр может прекрасно жить — поживать. Как все наши ребятишки. К тому же не кто-нибудь, а наша, твоя Майя станет там о нем заботиться. Ей будет очень приятно, чтобы ты как отец проникся идеей Пансиона — то есть поддержал ее в деле, которому она отдает всю душу.

— Нет-нет, ни в коем случае! Я категорически против! — замотал головой я.

— Ну знаешь ли, — поджала губы Мама, — если уж ты вознамерился перестраивать всю свою жизнь, тебе волей не волей придется что-то менять, от чего-то отказываться. А как ты себе это представлял? Нельзя же чтобы все осталось как есть. Это просто невозможно.

— Александр должен жить дома, со своей семьей, — твердо сказал я. — С Наташей, с нашими старичками. А я… я бы мог жить где-нибудь поблизости, — последнюю фразу я выговорил уже не так уверенно.

— Хорошо, — терпеливо кивнула Мама, — пусть он живет дома, если ты так хочешь… Вообще-то, — медленно проговорила она, — мне всегда казалось, что вы относитесь к Деревне как к своему второму дому. Настоящему дому. — Я заметил, что Мама обижена моим упрямством. — Так ведь оно, по сути, и есть. В конце концов Александр мог бы там пожить временно. Пока все не утрясется… — Увидев, что я продолжаю яростно мотать головой, она сказала: — Ты еще забываешь о том, что Наташе тоже надо устраивать свою жизнь. Мне кажется, Александр с новым отчимом вполне могли бы подружиться. Тут нет ничего невероятного. Так бывает, и даже очень часто.

У меня даже не было слов, чтобы спорить с этой ужасной ересью. Я убито молчал.

— Да что ты в самом деле, — ободряюще хлопнула меня ладонью по колену Мама, — ничего страшного! Уверяю тебя!

Мама приоткрыла жалюзи, и мы выглянули в зал. Я немного перевел дух.

Петрушка уже закончил свое выступление и теперь, на правах спикера, приглашал на трибуну делегатов. Все выступления так или иначе выражали одну и ту же мысль, что пробил, дескать, исторический час и пора переходить к решающим действиям. Возрождать и объединять. Делегаты намекали на то, что аристократическая Москва должна подтвердить свое желание и готовность стать первой пядью новой России, отвоеванной и возрожденной усилиями нового движения, и тем самым вновь возложить на себя историческую объединительную миссию. Причем, в лице конкретных деятелей. Многие выступающие восторженно поглядывали то на Федю Голенищева, то на Папину ложу. Не знаю, как реагировал Папа, но сидевший в президиуме Федя Голенищев время от времени потрясал поднятыми над головой сцепленными ладонями и, широко улыбаясь, подмигивал делегатам: Москва, мол, Россия, Победа!..

— Не переживай, у тебя ведь еще есть время все обдумать, — сказала Мама, закрывая жалюзи и возвращаясь к нашему разговору. — По-моему, тут есть над чем хорошенько поразмыслить, а?

— Я и так только об этом и думаю, — вздохнул я.

— А как же иначе! Впереди у тебя совершенно новая жизнь.

— Если бы ты знала, как я мечтаю о ней! — воскликнул я и снова принялся объяснять Маме, как я, собственно, ее мыслю — эту свою будущую жизнь.

Мне было так приятно объяснять ей все это. Приятно было порассуждать о том, о чем я грезил лишь наедине с самим собой. О будущем гнездышке «поближе» к Москве. А еще лучше — в самой Москве. О том, как мы с Майей научимся понимать друг друга, заботиться друг о друге. Как Майя будет меня божественно вдохновлять и какие во мне начнут вызревать новые идеи и планы. Как мы сделаемся вдвое сильнее. Как она будет внимать словам мудрого мужчины (моим, то есть), а я буду нежно лелеять прекрасную молодую женщину, которая превратится в мою единомышленницу и помощницу.

Я говорил с большим жаром, но Мама слушала, как мне показалось, несколько рассеянно. Она кивала, изредка роняла что-нибудь вроде: «Да, да, конечно, все так и будет. Майя очень ценит твое мнение…» — будто не вполне меня понимала. Я попытался объяснить, как надеялся на то, что в московских апартаментах Майи мы бы могли свить это самое гнездышко, и посетовал, что самой Майе это почему-то до сих пор не пришло в голову. Напротив, она вся в заботах о том, как устроить в своих апартаментах какой-то офис.

— Ну да, все правильно, — с прежней рассеянностью кивнула Мама, — ей хочется действовать. Хочется иметь свое дело. И ты ей можешь в этом помочь. И чем больше ты будешь ей помогать, тем больше у вас будет общего, тем сильнее она будет тебя любить… Тебе ведь именно любви не хватало все эти годы, верно?

— Да, — доверчиво вздохнул я, — пожалуй.

— Бедненький, — пожалела меня Мама. — Меня так мучает совесть. Ты был нежным и ласковым, я помню. И страстным тоже. Ты, наверное, и сейчас таким остался. Так и не научился беззастенчиво использовать женщин.

Я удивленно взглянул на нее и, должно быть, немного покраснел.

— Очень часто женщины сами не возражают, чтобы их использовали, — с задумчивой улыбкой продолжала Мама. — Я, впрочем, не вижу ничего унизительного в том, что мужчина стремится использовать женщину по назначению. Любая нормальная женщина знает, что это даже очень приятно, когда тебя используют по назначению. Я, например, всегда считала себя именно такой женщиной. Да и твоя Наташа такая же. Настоящая женщина. Осознанно или нет, но мы, женщины, уважаем мужскую требовательность в постели. Независимо от нашего настроения или самочувствия. Даже когда жалуемся на головную боль и усталость. Видимо, в отличие от вас, мужчин, мы понимаем, что это, увы, вечно продолжаться не будет. Поэтому если требуется раз в три дня, то нате вам, пожалуйста, раз в три дня. Если каждый день — будьте так любезны каждый день. Если есть такое желание — то и слава Богу. Хоть по-русски, хоть по-французски. Хотя если по-французски, то можно, конечно, и каждый день. И мужу приятно, и жене не так утомительно… Наташа ведь нежна с тобой? Как ты считаешь?

— Да, наверное…

— Ты требователен, и она нежна с тобой… Куда хуже, — вздохнула Мама, — когда эта требовательность вдруг исчезает. У тебя, Серж, требовательность пока не исчезает, нет?

— Нет, все слава Богу, — скромно молвил я, не понимая, что за странную окраску начал принимать наш разговор.

— Ну да, знаю. Это хорошо. Тебя, думаю, еще надолго хватит. Но ты, если что, не пугайся, — еще страннее и многозначительнее усмехнулась она, — женщину, в отличие от мужчины, это не так шокирует. И уж конечно не приводит в отчаяние. В конце концов, мудрая женщина при желании всегда найдет способ заставить мужчину доставить ей удовольствие. В конце концов, она может найти себе другого мужчину, верно?

Мне вдруг пришло в голову, что все, что она говорит, имеет отношение прежде всего к ней самой. К ее собственной жизни.

— Честно говоря, я об этом как-то не думал, — неловко повернулся я.

— А как ты думаешь, — неожиданно горячо поинтересовалась Мама, — может быть, Майя напоминает тебе меня? Я имею в виду — напоминает как женщина, а?

— Что? Напоминает тебя?..

Я напряженно соображал. Такое неожиданное предположение содержало неприкрытую двусмысленность.

Вдруг я со смущением поймал себя на том, что бессознательно уставился на скрещенные, обтянутые темными колготками ноги Мамы и не спускаю с них глаз. Сердце у меня заколотилось. Мама сидела нога на ногу и едва касалась меня бедром. Ее крепкие гладкие ноги были обтянуты дымчатыми, почти черными колготками. Время от времени она напряженно покачивала черной лакированной туфлей, словно хотела как можно крепче сжать свои скрещенные ноги. От нее сильно, но чрезвычайно приятно пахло духами. Веяло знойным ароматом от нее ото всей — от густых золотистых волос, распущенных по плечам, от полной груди под розовой шелковой блузкой, от юбки и от напряженно скрещенных ног. Мне в голову тут же полезла всякая чепуха. Конкретно — об этой странной женской позе нога на ногу. Особенно, в подобной ситуации. Если бы, скажем, я, мужчина, заложил ногу на ногу и стал бы вот так же их сжимать, накачивая себя самого, словно насосом, то это, пожалуй, быстро превратилось в род известного самоистязания и самоублажения… У меня перехватило горло, словно я вдохнул горячего сухого воздуха. Молоко, которое я прихлебывал, лишь усугубляло это ощущение.

Я лихорадочно потер ладонью висок и в замешательстве взглянул в лицо Маме, как будто ждал, что она развеет это наваждение. Ей ведь ни к чему были эти двусмысленности. Но она молча улыбалась, и улыбка эта была сведущей и даже поощрительной. Она знала, что я ощущаю в этот момент, и не скрывала этого. Мне сделалось до неловкости странно, что такое может происходить между нами, что она так пристально смотрит мне в глаза и не отводит взгляда. Как будто сама предлагала себя в качестве объекта ухаживания. Мне вдруг ударила в голову мысль, что рядом со мной, может быть, находится женщина в высшей степени неудовлетворенная, женщина дико изголодавшаяся по мужчине. Покраснев еще больше, я не выдержал и отвел взгляд. Но ее запах продолжал обволакивать меня. Чтобы как-то отвлечься, я даже вытащил табакерку и усиленно принялся нюхать табак. Но запах любимого табака еще больше располагал к неге, к уюту. Мама покачивала ногой. Я чувствовал, что она не сводит с меня взгляда.

— Так напоминает тебе Майя меня или нет?

— Да. Наверное, — проговорил я совершенно осипшим голосом, — Майя очень похожа на тебя…

Не знаю, почему я это сказал. Если честно, я не видел между дочерью и матерью такого уж сильного сходства. Все эти годы я старался не вспоминать того, что было (или могло быть) между нами. И совсем не помнил, какой Мама была тогда… А сейчас что-то странное происходило с моим зрением. Я как будто не соображал, что это Мама. Собственно, мне это было все равно. Она была словно фантом женского пола, почти символ, у которого нет своей собственной души, фантом, который является в сладком сне, чтобы снова и снова погружать нас в беспорочный грех прелюбодеяния. Плюс фантастические возможности изощренного макияжа, благодаря которому этот неопределенный призрачный образ имел воздействие почти гипнотическое…

Но тут я вдруг сообразил, в чем дело. Я вспомнил, что уже весьма длительный срок нахожусь в условиях полного воздержания, блюду целомудрие, задавшись целью донести себя до Майи, переполнен этим самым целомудрием. Конечно, в этом все дело! Конечно, это горячка! И переполнен я, следовательно, вовсе не целомудрием, а безумным желанием женщины, и сейчас это желание направлено на женщину, которая сидит рядом… Впрочем, оттого, что я это понял, мне не стало легче.

— Давай, попей еще молочка, — услышал я ее голос.

Она вздохнула, ее грудь приподнялась. Мне показалось, что она предлагала испить мне из своих сосудов. Единственное, что от меня требовалось— просто решиться. «Нет! — мысленно твердил я себе. — Не может быть, чтобы она подталкивала меня к этому!» Для меня это означало бы конец всему. О Господи, казалось, мне еще никогда так не хотелось женщину.

— Ты не беспокойся, — тихим грудным голосом говорила Мама. — Насчет Майи. Ты будешь с ней. Вы будете вместе. Это очень даже хорошо. Мы все устроим. Тихо-мирно. Можешь на меня положиться. Вот моя рука…

Она действительно протянула мне свою горячую руку. Мне пришлось взять ее в свои ладони и долго держать навесу, так как она и не думала забирать ее у меня. Тогда я поцеловал ее руку, едва коснувшись пересохшими губами, и осторожно положил на диван.

Как это ни странно, но я ни минуты не сомневался, что Мама нисколько не кривит душой и, кажется, действительно намерена способствовать тому, чтобы мы с Майей были вместе. В то же время я не понимал, почему она так решительно встала на мою сторону, поддержала меня.

— Значит, вы еще не успели обсудить это с Наташей? — покашляв, поинтересовался я и снова вытащил табакерку.

— Нет еще.

Я облегченно вздохнул.

— Ты ведь со своей женой и сам можешь поговорить, когда сочтешь нужным. Ты поговоришь с ней, Серж?

— Да, я обязательно поговорю… — Тут я замялся, а потом смущенно признался: — Знаешь, как раз сегодня я собирался повидаться с Майей… Объясниться с ней.

Мама энергично покачала в головой.

— Нет, ни в коем случае! Предоставь все это мне. Тебе вообще не следует пока ездить к ней.

— Почему? — Я снова покраснел и смутился.

Не мог же я признаться, что мечтал о встрече с Майей совсем не ради разговоров и объяснений. Мне нужно было быть с Майей. Впрочем, думаю, Мама и сама это прекрасно поняла. С другой стороны, я ощутил необычайное облегчение оттого, что Мама объяснится с Майей вместо меня.

— Наберись немного терпения. Бедненький, разве ты не владеешь собой? Да, кажется, ты на грани того, чтобы явиться к нам с Папой и официально попросить руки нашей дочери?

— Я владею собой, но…

— Хорошо, — подумав, сказала Мама. — Ты сможешь повидаться с ней. Но — в Деревне. Вы приедете туда всей семьей как обычно на выходные… А пока — лучше все держать в секрете. Не наделай глупостей, Серж! — предостерегла она. — Иначе Папа тебя в порошок сотрет. Одно дело — этот разговор со мной, а другое дело — с Папой.

— Что он мне сделает? — пожал плечами я. — Если даже он будет против, мне наплевать на его мнение. Вот и все, — бодро заявил я. — Ничего он со мной не сделает.

— Я конечно тоже на это надеюсь. Но все-таки не будем искушать судьбу. Сейчас ему не следует перечить. Он и так настроен против тебя. И это еще мягко говоря.

— Чепуха. У нас с ним вполне нормальные отношения. Не хуже, чем всегда.

— Это тебе так кажется. На самом деле он терпит тебя лишь из-за нее.

— Из-за кого из-за нее? — не сразу понял я.

— Из-за Альги, конечно. Альга, понимаешь ли, весьма ценит твой авторитет. У этой милой девушки обнаружился большой интерес к архитектуре и вообще к твоей персоне.

— Да, да, я знаю, — рассеянно кивнул я. — Ну и что из этого следует?

Снова имя изумрудноглазой шатенки всплыло в нашем разговоре.

— Если бы он хотел от нее только этого, я бы не возражала! — неожиданно резко выкрикнула Мама и крепко сжала рукой мое колено.

Господи, вот оно что! Да она, похоже, ревновала Папу к Альге!

— Я бы не возражала, — повторила она. — Ей-Богу. Но у девушки, кажется, совсем другие планы… — добавила она. — Папа приготовил для нее царские апартаменты на самой верхотуре Москвы, но ей, похоже, этого мало.

И вот в который раз мне припомнился тот в высшей степени странный разговор с покойным доктором… То есть, конечно, когда доктор еще не был «покойным», а был язвительным болтуном и впервые озадачил меня своими рассуждениями. А я ведь так и не рассказал об этом разговоре Папе, хотя считал, что должен это сделать. Я никому о нем не рассказывал. Особенно после того, что случилось с доктором. Впрочем, постепенно я свыкся с мыслью, внушил себе, что это была так — никчемная болтовня… Не говоря уж о том, что у Папы и до Альги было не мало таких девушек… А может быть, таких да не таких? Что если подобных ей у него вообще никогда не было?

Снова мне пришлось взять руку Мамы в свои ладони. Запинаясь, я стал рассказывать Маме о том разговоре с доктором. О странностях Папы, который сам идет в расставленные сети, о роковой девушке Альге, у которой, якобы, имеется некая тайная миссия, и о том, как уязвлена Мама. Мама выслушала меня не прерывая.

— Доктор уверял, что он, то есть Папа, прекрасно все понимает, — прибавил я.

— Конечно, он понимает, — нервно усмехнулась Мама. — Только он по-своему понимает. Ему главное — влиять на все и на всех. Вот его любимая игра. Он всегда в ней выигрывал. Но раньше он при этом не терял головы и умел вовремя остановиться, выждать. Теперь он вбил в голову, что, раз уж ему приходится так рисковать, то он имеет полное право ни в чем себе не отказывать. Словно тормозов лишился. Я даже начинаю за него беспокоиться…

— Неужели ничего нельзя сделать? Ты можешь повлиять на него, разве нет? Доктор уверял, что Альга так сказать подставлена Папе его конкурентами и должна его приручить. Должна заставить сменить все окружение, и тогда…

— Ну конечно, — кивнула Мама, — именно для этого она и появилась.

— Но как же так! Неужели нельзя вмешаться? — недоумевал я. — Доктор намекал, что нужно немедленно что-то предпринять. Якобы это мнение многих наших. Почему бы тебе не поговорить с Папой? Я уверен, он тебя поймет. Кажется, он всегда прислушивался к твоему мнению.

— Только не теперь, — вздохнула Мама. — Сейчас Папе вообще нельзя возражать. Будет только хуже.

— Все-таки удивительно…

— Что тебе удивительно, Серж?.

Мне показалось, что вся эта история доставляет ей ужасные страдания — измена Папы, ревность, общественное мнение…

Я снова слегка коснулся губами ее руки. Хотел ее успокоить.

Конечно, вокруг Папы и его Фирмы постоянно затевались всяческие пакости и провокации, но в данном случае Мама, похоже, превратно толковала ситуацию. Я был уверен, что все дело только в ее ревности. Возможно, покойный доктор немало этому поспособствовал своими домыслами.

— Все таки удивительно, — сказал я, — что такая девушка может быть ставленницей каких-то там конкурентов… Чепуха какая-то!

— А что, по-твоему, — снова усмехнулась Мама, — она для этого слишком глупа?

— Нет, она совсем не глупа! — решительно сказал я.

— Может быть, она лишена женского обаяния?

— Я бы не сказал.

— Может быть, она не красива?

Мне снова сделалось неловко. Мама задавала вопросы, на которые и сама могла прекрасно ответить. Зачем ей было меня этим озадачивать? Не зная, нужно ли мне возражать или лучше уклониться от ответа, я искоса посмотрел на нее. Она сидела слишком близко ко мне.

В этот момент по внутренней связи доложили: «Мама, к вам жена Архитектора…»

Я вздрогнул.

— Наташа?

— Ну да, Серж, — спокойно сказала Мама. — У нас ведь пока что один Архитектор — ты, и у тебя одна жена…

Я хотел подняться или, по крайней мере, отодвинуться, но Мама удержала меня около себя.

В ложу вошла Наташа. Она поцеловала Маму в щеку и, положив на стол папку с какими-то бумагами России, уселась на диван по другую сторону от меня.

Теперь я оказался зажат между двумя женщинами. Впрочем, с появлением жены я вздохнул с некоторым облегчением. У меня все еще колотилось сердце после двусмысленного и рискованного положения, в которое поставила меня Мама своей откровенной близостью и которое приводило меня в невероятное смущение. Теперь мы снова были просто старыми друзьями.

— Значит, по-твоему, Серж, Альга обладает всеми достоинствами? — сказала Мама, как ни в чем не бывало продолжая наш разговор в присутствии Наташи.

Я неопределенно пожал плечами.

— Что же ты молчишь, Серж, — удивилась Наташа. Она придвинула к себе вазочку и принялась грызть печенье. — Помнится, ты как-то сам говорил, что Альга на редкость замечательная и умная девушка.

— Я так говорил?..

— Ну конечно, она обладает всеми прелестями и достоинствами, — сказала Мама. — По крайней мере мужчин почему-то так и тянет излить ей душу. Растравляет она чем их, что ли? Такая скромная, строгая и, вместе с тем, душевная, верно? Ко всем входит в доверие. Живо всем интересуется. Вот и храм посещает. Она что, Серж, действительно так религиозна?

— Не знаю… Похоже.

О набожности Альги мне много говорила Майя, но сейчас у меня не поворачивался язык сослаться на нее. Я ужасно боялся, что разговор может таким образом переключится на Майю, а это не сулило ничего хорошего. Я находился в ужасном напряжении, не зная наверняка, действительно ли Наташа и Мама еще не обсуждали между собой эту тему… Не хотелось мне рассказывать и о том, как однажды сам встретил Альгу в храме, а потом долго говорил с ней в кафе…

— Да-да, она чрезвычайно религиозная особа! Очень! — убежденно подхватила Наташа, и я сразу почувствовал в ее голосе язвительность. — Отец Алексей частенько видит ее у себя. Аккуратно исповедуется и причащается. Вообще соблюдает правила и все такое.

— Наш отец Алексей очень гордится своей новой духовной дочерью, — сообщила Мама, — и чувствует большую ответственность. Касательно ее духовного облика. Попадья говорит, что у них с батюшкой даже завелся особый обычай: он нарочно задерживается после службы и принимает ее исповедь самой последней. Они долго шепчутся в дальнему темном углу храма, а затем отец Алексей, едва волоча ноги и ощущая жестокое трясение в коленях, идет к себе во флигель и долго молится в одиночестве. А к вечеру начинает кашлять, будто в нем адское пламя раздули, и даже плюет кровью.

— Какой ужас! — всплеснула руками моя жена.

— Но сам отец Алексей упорно твердит, что у нее ангельская душа. Он искренне уверяет, что когда она входит в храм, в храме становится светлее. То же самое вслед за ним кудахчут и малахольные бабы, которых он приваживает у себя во флигеле. Но попадья явно другого мнения.

— Что вы такое мелете, милые мои! — не выдержал я.

Было во всей этой ситуации что-то очень странное. Что-то в ней не сходилось. Я давно это чувствовал и замечал. С одной стороны, по уже известным причинам Мама давно и явно была восстановлена против Альги, но, с другой стороны, она не предпринимала абсолютно никаких решительных действий, чтобы избавиться от девушки. Казалось бы, это не представляло для Мамы никакого труда. Нужно было хоть немного знать гордую и независимую Альгу, чтобы не сомневаться в том, что на любое резкое слово или хотя бы полслова Мамы девушка отреагировала бы однозначно: тотчас покинула наш круг. Я в этом ни секунды не сомневался. Почему же Мама молчала? Вряд ли потому, что придавала большое значение тому, что ее дочь считала эту девушку своей лучшей подругой. И уж подавно не потому, что Ольга-Альга была предметом мальчишеских амбиций Косточки. Почему же?..

— Кстати! — заметила Мама. — Ее обаяние, кажется, готово распространиться и на тебя, Серж. Будь осторожен! Остерегайся ее.

— Да я его к ней близко не подпущу, Мама! — с улыбкой заверила подругу моя жена.

— Слышала бы ты, как он ее только что тут нахваливал! — усмехнулась Мама. — И хорошенькая она, и умная, и скромная.

— И ведь действительно не подкопаешься, — вздохнула Наташа. — Держит себя как святая… А у себя в апартаментах, я слышала, — добавила она, — хочет устроить настоящий вертеп.

— А Папа уверяет меня, что устраивает эти апартаменты, чтобы туда к ней могли захаживать влиятельные люди, — сказала Мама. — Мол, появится подходящее место для неформального общения… О, эта девочка сумела себя с ним поставить! Он познакомил ее со всеми нашими. Мужчины как с ума посходили. Так и вьются вокруг нее. Федя Голенищев ее просто обожает. Умоляет Папу, чтобы тот разрешил ей поработать в его предвыборном штабе. Маршал Сева при встрече берет под козырек. Даже наш философ-профессор начинает скакать при виде нее, как жеребчик. Тоже поет дифирамбы ее уму, убеждает ее всерьез заняться наукой и, конечно, набивается в научные руководители…

— Чего еще ожидать от мужчин! — не то презрительно, не то снисходительно хмыкнула моя жена.

— Единственный человек, который держит себя с ней строго и даже сурово, Толя Головин. Уж его-то не проведешь! — продолжала Мама. — Папа на него за это даже ворчит. Мол, почему он так с ней груб и неприветлив.

— Все дело в том, что Толя круглосуточно находится при исполнении, — пошутил я.

— Да уж, — заметила Мама, — что там у него в этот момент в штанах, не проверишь… Но вот что меня действительно беспокоит, — немного помолчав, добавила она, — так это, как она влияет на мою Майю!

— Не волнуйся, Мама, — ласково сказала моя жена, — я думаю, все это очень скоро и очень просто закончится. Изумрудноглазая шатенка себе на уме. Скоро она подцепит какого-нибудь банкира, женит на себе и будет счастливо жить-поживать.

— А по-моему, никаким банкирам тут не светит, — возразил я. — Скорее всего, Альга осчастливит какого-нибудь бедного художника или поэта и отправится вместе с ним куда-нибудь на край света. Куда-нибудь на Тибет, в Гималаи по монастырям — в поисках Шамбалы и света истины. Это было бы довольно-таки романтично.

— А я говорю, подцепит банкира, — настаивала Наташа. — У нее на физиономии написано, что она — девушка не промах!

— Если, конечно, не пустится во все тяжкие, так что потом, очумев и истаскавшись, действительно отправиться замаливать грехи в какой-нибудь монастырь… — язвительно подытожила Мама.

В этот момент снова включилась внутренняя связь и доложили: «Мама! Сейчас будет выступать Папа…» Мама тут же открыла жалюзи. Облаченный в строгий серый костюм, в галстуке — «селедке», Папа приближался к трибуне, с которой только что проворно сбежал какой-то делегат. Петрушка подобострастно объявил, что сейчас выступит «строитель, созидатель и благородный попечитель», «человек, благодаря самоотверженным усилиям которого была построена Москва», а ныне, кроме всего прочего, также «многоуважаемый, дорогой, искренний друг России». Разрумянившийся Папа неторопливо поднялся на трибуну и, вместо предисловия, вполоборота к президиуму, адресуясь, видимо, к Петрушке, с чрезвычайной серьезностью и отменной скромностью промолвил:

— Никакой я не многоуважаемый и дорогой. И даже не друг… Как и все мы, я просто — часть нашей общей России! Я ее верная пчелка!

Зал тут же разразился аплодисментами, а Петрушка, радостно осклабясь, приподнялся со своего места и стал прикладывать руку к сердцу, как бы виновато кланяться. Федя Голенищев снова стал подмигивать публике и потрясать сомкнутыми над головой руками. Вот, мол, какие у нас люди, вот какой у нас Папа. Я не сомневался, что это была очередная домашняя заготовка.

Насколько я помню, это было первое публичное выступление Папы. Прежде он даже интервью для телевидения не давал. Теперь, стало быть, час пробил.

Говорил он довольно-таки косноязычно и не слишком связно. Хотя и поглядывал в шпаргалку. Зато уверенно и проникновенно. Как на рабочем совещании в собственной Фирме. Тон его выступления отличался отменной скромностью и серьезностью.

— Да, друзья, я часть нашей общей России, — говорил он, — потому что ее прекрасные идеи это и мои идеи. Всех нас объединила любовь к нашей столице, нашей Москве и отечеству. Нас объединило дело возрождения того, что дорого нашим сердцам. Нас, наконец, объединил наш народный кандидат Федя Голенищев. И потому мы говорим: «Не сорвут, гады, выборов!» И это не случайность, — продолжал он. — Это глубоко символично, что движение в поддержку выборов поместилось не где-нибудь, а, как и в минувшие столетия, в дорогой нашему сердцу столице. Более того, в Москве! Уважаемые делегаты интересовались тут, как, мол, отреагирует Москва, как отреагируем мы, ее пчелки, на призыв подхватить это славное дело. А как, по-вашему, должна отреагировать Москва и ее пчелки? Конечно, положительно! О чем речь. Москва это суверенная территория России, которой, стало быть, и начнет прирастать вся русская земля. Пусть наша Москва превратится в огромный улей, и каждая пчела полетит сюда с медом. Пусть прекрасные народные идеи станут реальностью, Москва преобразится в Град Божий, в светоносную чудотворную икону, от которой благодать и свет распространяться по всему отечеству и даже по всему миру… Я, вообще-то, не очень компетентен в этом важном вопросе. Об этом лучше меня, пожалуй, скажут святые отцы, наше духовенство…

Сойдя под аплодисменты с трибуны, Папа шагнул в сторону президиума и братски обнялся и облобызался с Федей Голенищевым, а проходя в свою ложу, почтительно поклонился идущему навстречу о. Алексею, который осенил его крестным знамением.

О. Алексей поднялся на трибуну и тоже произнес небольшую речь, сообщив о том, что сам патриарх с интересом и сочувствием следит за деятельностью России и даже посылает свое благословение.

Ораторы один за другим продолжали подниматься на трибуну. Это все были известные люди. Не преминул выступить наш профессор Белокуров и банкир Наум Голицын, а также мои мэтры-академики. Естественно, все в один голос высказывались в поддержку России. Некоторые, так же, как Папа, подходили к президиуму, чтобы облобызаться с народным кандидатом. После каждой речи Петрушка первый вскакивал со своего места и, как заведенный, начинал хлопать в ладоши. Это был тот еще деятель! Насмотрелись мы и прежде на способных молодых выдвиженцев, но все они, умники, плохо скрывали распиравшее их честолюбие, а оттого старались напустить на себя истую преданность делу и отменную серьезность как особы, сознающие вверенную им ответственность. Другое дело Петрушка. Этот не строил ответственную мину, не сдерживал эмоций, а напротив, как будто всячески демонстрировал свой наивный энтузиазм. Для каждого из выступавших, которого он на правах ведущего приглашал на трибуну, у него находились лестные слова в самых превосходных формах. Во время выступлений он перешептывался с Федей Голенищевым, энергично кивал, просматривал бумаги и записки, непрерывно доставляемые в президиум. Работа кипела. Спустя некоторое время после выступления Папы, я с удивлением обратил внимание, что к Петрушке подошла Альга и, передав ему какие-то листки, удалилась обратно в Папину ложу. Петрушка, кивая головой, принялся добросовестно вникать в содержание принесенных бумаг.

— А они чем-то похожи друг на друга, — заметила Мама. — Петрушка и эта изумрудноглазая. Оба умеют быть полезными, незаменимыми. Каждый по-своему, конечно…

Я взглянул в сторону Папиной ложи, и сердце мое заколотилось. В ложе появилась она — Майя. Она как раз усаживалась в кресло рядом с Папой и подругой и, встряхивая белокурыми волосами, с интересом поглядывала в зал.

Вероятно, она специально заехала в Шатровый Дворец. Не то посмотреть, как выглядит после отделочных работ главный зал, не то полюбопытствовать, что это за Россия такая.

Между тем Петрушка вновь был у микрофона и снова делал реверансы в сторону народного кандидата и Папиной ложи, а также распространялся насчет идей возрождения и объединения. Вдруг он заговорил о таком предмете, который сразу привлек мое внимание. А именно, об архитектуре. Каким-то образом он вырулил на эту тему из дебрей рассуждений об исторической миссии нынешней России. Петрушка процитировал только что произнесенные с трибуны Папой слова о том, что, дескать, символично и не случайно то, что Россия переехала в Москву. Затем залез в «божественное» и пустился в рассуждения о том, что, как это ни удивительно, некоторые монументальные свершения, которые воспринимались современниками как нечто на первый взгляд откровенно сатанинское, немного погодя начинали восприниматься с точностью до наоборот. Так в свое время воздвижение «лжеименного» Нового Иерусалима (как и все евангельское, что наши православные пытались буквально перенести на русскую почву) воспринималось злокозненным деянием патриарха Никона, который, якобы, находился в услужении у дьявола. И город этот для многих, не только старообрядцев, наверняка был антихристовым городом. Однако по прошествии некоторого времени он сделался святыней русского православия, Божьим Городом… Так, мол, Господь срамит дьявола, преображая даже черные его дела. В свое время вот сталинские высотки тоже казались псевдо-стилем, а затем сделались лицом столицы. Это, вообще, такой чисто русской феномен — Преображение. Все инородное, чуждое, будучи пропущено через русскую почву, становиться неотъемлемой частью Святой Руси.

Совсем не прост, оказывается, был этот Петрушка. Со многим из того, что он сейчас сказал, я готов был согласиться всей душой.

— Сама архитектура этого нового градостроительного комплекса с его уникальным нео-имперским стилем, — распинался он, — способствует процессу пробуждения в наших душах лучших стремлений и помыслов. На наших глазах посреди рутины, упадка, духовной и материальной дезинтеграции возникло нечто монолитное и идейно целостное. Должно быть, многие из вас не раз ловили себя на подсознательном чувстве, что это в нашей собственной душе возник светлый прообраз нового возрождающегося мира, прообраз, как изумительно выразился многоуважаемый предыдущий оратор, Божьего Града. В его стенах и от его стен начнется отныне воплощение мечты о нашей России. И вдохновлять нас будет именно архитектура… — Тут он сделал многозначительную паузу. — К сожалению, до сих пор автор исторического проекта был известен лишь в довольно узком кругу специалистов. Между тем, в народе уже давно циркулируют слухи о загадочном Архитекторе и Зодчем. Но это не слухи, уважаемые! Он действительно существует. Он является активным участником наших мероприятий. В президиум уже поступило предложение о том, чтобы ходатайствовать перед властями об увековечивании его фигуры посредством помещения его точной копии в данном зале среди других достойных фигур нашего отечества, а также установления мемориальной доски на доме, в котором он проживает. Доска, кстати, уже разработана энтузиастами из местных органов самоуправления на средства культурных благотворительных фондов… — Тут Петрушка снова принялся хлопать, и зал разразился рукоплесканиями. — Уважаемые делегаты, этот достойный и славный человек, наш Архитектор, сегодня находится среди нас, он счел своим долгом присутствовать на этом историческом заседании. Сейчас он скажет нам несколько слов…

Делегаты и гости, конечно, стали вертеть головами, высматривая меня.

Не то чтобы я отличался большой скромностью, но в этот момент я действительно был готов провалиться сквозь землю. Мне сразу припомнился тот случай, когда меня вытащили выступать перед нашими местными громилами бандитами. Но ведь тут-то, наверное, были не одни бандиты.

— Ну что же ты, — энергично подтолкнула меня жена, — раз уж пришел, иди скажи, что ты тоже часть России, поблагодари за добрые слова в свой адрес!

— Иди, иди, Серж, — шепнула мне с другой стороны Мама. — Очень хорошо! Ничего, кроме пользы, от этого не будет… Ради нее, — чуть слышно прибавила она. — Считай, что вы с ней уже помолвлены. Тайно помолвлены. Это между нами…

Меня словно обдало горячей волной. Как будто в легком хмелю я выбрался из ложи и стал кое-как пробираться к трибуне. Из Папиной ложи на меня с любопытством смотрели обе девушки и сам Папа. О. Алексей перекрестил меня. На трибуне меня уже ждал листок с небольшой речью. Мне оставалось лишь прочесть ее вслух. Что поразило меня, едва я пробежал речь глазами (я успел это сделать, пока затихали аплодисменты), в приготовленной для меня шпаргалке не содержалось ничего такого, что противоречило бы моим убеждениям или хотя бы раздражало. Текст был таким, словно я сам его и писал. Я понял, что за папку передала в президиум изумрудноглазая девушка Альга…

Делать было нечего. Я отбарабанил текст. В конце, как ни странно, даже не значилось никаких идиотских лозунгов. Лозунги произносились и без меня.

— Москва!.. Россия!.. Победа!..