Свершилось. Москва была провозглашена заповедной и материнской территорией России, последствия чего в то время никто не мог предвидеть.

Между прочим в резолюциях исторического заседания в качестве одного из пунктов «слушали постановили» было черным по белому указано, что отныне я, такой то и такой то, являюсь действительным и постоянным членом нового движения, и мне официально присваивается звание Великого Народного Архитектора. Этот чисто формальный и, казалось бы, сугубо протокольный пункт совершил самые конкретные и ощутимые перемены. Я превратился не то в государственного, не то в общественного деятеля, и оказался в непривычной гуще событий. Я что называется мгновенно сделал карьеру.

Во первых, меня завалили разнообразными денежными пособиями из специального закрытого фонда России. Я тут же стал получать всевозможные «архитекторские» и «представительские», гонорары за «участие» в работе аналитических групп, единоразовые пособия «на культурные нужды», а также прекрасные продовольственные пайки к общегосударственным и, особенно, к церковным праздникам. Теперь у меня завелись живые (и немалые) деньги, которых я давным давно не держал в руках.

Во вторых, в особняке, где располагался офис местных органов самоуправления, мне был отведен довольно таки обширный личный кабинет, на дверях которого засверкала свежая золоченая табличка с моим именем. Якобы для общения с народом кабинетик. Апартаменты. Я там, конечно, почти никогда не появлялся, чего от меня, впрочем, никто и не требовал, поскольку, как оказалось, у меня хватало других гораздо более масштабных, по сравнению с районной суетой, дел.

В третьих, и это, пожалуй, самое главное, теперь практически постоянно и с полным на то основанием я мог находиться в Москве. Многочисленные рабочие комиссии прочно обосновались в Шатровом Дворце, а раз в неделю в главном зале проходило расширенное заседание. Я с удовольствием пользовался любым случаем побыть в родных стенах.

Появилась у меня и надежда на собственные апартаменты в Москве. Сведущие люди подсказали, что мне следует обратиться с соответствующим заявлением непосредственно в центральный аппарат, в комиссию по жилищному фонду. Что, мол, для более плодотворной работы мне необходим офис в Москве, причем желательно поблизости от Шатрового Дворца. Я подал заявление и, как ни странно, очень скоро получил ответ, что мое заявление рассмотрено на заседании соответствующей комиссии, моя просьба признана в целом обоснованной, и возможности изыскиваются… В свое время, после нелицеприятных и даже унизительных объяснений с Папой, что неплохо бы мне (хотя бы как почетному гражданину и т. д.) обзавестись пусть самыми скромными, но собственными апартаментами в Москве, уязвленный в лучших чувствах, я плюнул — не надо, мол, мне Москвы, как-нибудь обойдусь без нее, — ан нет, как выяснилось, что еще как надо!..

Помимо приличного денежного содержания и продовольственного обеспечения, я обнаружил и вовсе неожиданную заботу о собственной персоне. Теперь около нашего дома и даже в подъезде появилась круглосуточная охрана. Россия тут была не причем. Как я выяснил у самих ребят в камуфляже, они дежурили по специальному Папиному распоряжению. Я также почувствовал, что Папа, если можно так выразиться, стал смотреть на меня более дружелюбно. Благосклоннее, что ли. В одну из наших встреч он даже потрепал меня по плечу, похвалил — «дескать, молодец, Серж, теперь на тебя можно положиться, зачтется тебе». Мне, конечно, его дружелюбие и благосклонность были, как говорится, по барабану, однако учитывая, что он как никак формально является отчимом девушки, которую я люблю, а также то, что с ним, с Папой, мне, вероятно, еще предстояло по этому поводу «официально» объясняться, потепление в отношениях с ним было, в общем то, совсем не лишним.

Но и этим дело не ограничилось. Выйдя утром из дома и, как обычно, направившись пешочком в Москву, я с немалым удивлением обнаружил, что меня сопровождают какие то двое. Они держались на некотором отдалении и изображали из себя обычных прохожих. Проходя КПП на центральном терминале, я было натравил на них внутреннюю службу безопасности, но служба безопасности сообщила, что все законно — они зарегистрированы в качестве моих личных телохранителей. Таким образом парочка стала таскаться за мной повсюду. Что называется, висели на хвосте, несмотря на то, что с безопасностью внутри Москвы все было в полном порядке. Приятного в этом, прямо скажем, оказалось мало. Хотя бы по той простой причине, что теперь о каждом моем шаге становилось известно Папе, и я не мог позволить себе беспрепятственно искать интимной встречи с Майей. Не говоря уж о том, что я вообще не привык к соглядатаям. В конце концов я не выдержал и обратился к Папе с просьбой убрать от меня топтунов, но Папа лишь усмехнулся: «Кажется, Серж, ты сам однажды сетовал, что у тебя нет охраны. Теперь ты стал очень нужный нам человек, и мы должны тебя беречь. Что если кому-нибудь вдруг придет в голову тебя грохнуть, а?» Я не нашелся, что на это возразить. Впрочем, довольно скоро я перестал обращать на топтунов внимание.

Я сам себе удивлялся. Со стороны, например, в глазах Мамы и Наташи, я должен был выглядеть человеком, который круто переменил свое отношение к жизни. Что называется взялся за ум. В некотором смысле меня как бы даже подменили. Стоило мне сделать всего один шаг из своей костяной башни, и передо мной распахнулся мир огромных возможностей. Первое время, правда, я еще ловил себя на том, что остатки прежнего скепсиса дают себя знать. Подобный недуг случается с натурами одаренными, но не избалованными вниманием света. Начинаешь ерничать и насмехаться над этим самым светом, — то есть над тем, чьим вниманием недостаточно избалован. Но я быстро излечился и прозрел. Возрождение России уже не казалась мне таким уж глупым и идиотским мероприятием. Я и в самом деле начал ощущать себя «партийным человеком». Во всяком случае не возражал против того, чтобы считаться таковым. В конце концов, ведь лозунги и идеи, которые провозглашались, содержали немало созвучного с тем, о чем я в свое время и сам размышлял. В частности, наши лидеры, наконец, осознали, что архитектура, архитектурные формы и вообще монументальная организация окружающего пространства способны самым решающим образом влиять на умы и общественное сознание в целом. Я стал повсюду желанным гостем, и самые разные люди постоянно интересовались моим мнением и спрашивали совета, — причем, не столько в отношении профессиональном, сколько в смысле новой государственной идеологии, которая разрабатывалась одновременно множеством групп и комитетов.

Нельзя сказать, что меня так уж задергали общественными поручениями. Если на то пошло, я и сам ощутил зуд деятельности. Ощутил, что подспудно начинают вызревать новые идеи.

Меня пригласили во вновь образованную экспертную группу, которая состояла из заслуженных деятелей науки и культуры. Группа была сформирована по личной инициативе Феди Голенищева, который не без основания полагал, что народная любовь, составлявшая главный предвыборный капитал, — это одно, а соответствующая идеология, под вывеской которой должен сколачиваться настоящий финансовый капитал, — это совершенно другое. Лично участвовать в работе нашей группы ему, конечно, было не досуг, но зато он поставил над нами своего непосредственного представителя и куратора — Петрушку.

Поначалу вид этого деятеля вызывал у всех нас естественный протест, однако мы довольно быстро к нему привыкли. Он аккуратно собирал стенограммы наших совещаний, делал скрупулезные выписки, а затем с тремя или четырьмя себе подобными молодыми людьми, которые ходили у него в помощниках наравне с прислугой за все, стряпал для Феди Голенищева регулярные резюме, сводки и рефераты. Гораздо больше меня удивило, когда однажды я увидел его входящим в офис Папы. Впрочем, я не придал тогда этому большого значения. Бог с ним, с Петрушкой, он сам был у наших как бы на посылках.

В составе группы, кроме мэтров академиков, оказался мой добрый приятель профессор Белокуров. Он сообщил мне, что теперь мы с ним штатные идеологи России и единственное, что от нас требуется — это рожать идеи. Только и всего. Занятие приятное и не слишком обременительное. Профессор также сообщил, что ему, как университетскому светиле и просто опытному в таких делах человеку, специально поручено оказывать мне всяческую теоретическую помощь в формулировании собственной философской доктрины. Я не возражал, чтобы меня считали «идеологом». Ощущать себя таковым оказалось весьма лестно, весьма приятственно. Тем более, что в глубине души я, пожалуй, считал себя прирожденным идеологом.

Я искренне поверил, что передо мной открывались новые возможности, и что теперь дело лишь за тем, чтобы действительно «родить» новую идею. В моем сознании забрезжили призрачные очертания нового проекта, который мог стать логическим продолжением моей прежней работы, — но еще более глобальным, чем даже проект Москвы. Кроме того, я развивал и, пользуясь ситуацией, проталкивал свои старые градостроительные идеи. В частности, о необходимости того, чтобы Москва разрасталась вширь, — как в переносном, так в прямом смысле этого слова. И ко мне прислушивались. Наши идеологи называли это «безусловно концептуальным» положением. Оно было включено в программные разработки. Я стал получать массу сообщений и положительных отзывов. Особенно, из ближних городских округов, жители которых жадно следили за всеми сообщениями и материалами из России и воспринимали идею о расширяющейся Москве с наивным, но вполне понятным энтузиазмом. Москва была для них прообразом земного рая.

Довольно часто на заседания и семинары нашей теоретической группы захаживала изумрудноглазая девушка Альга. Особенно живо она интересовалась моей деятельностью. Трудно сказать, было ли это ее собственной инициативой или ее присылал Папа, который не раз предлагал мне свои «услуги». Дескать, если понадобится чисто техническая помощь — с бумагами, человеческими контактами или что то в этом роде, он пришлет любую из своих ядреных секретарш. Я отказывался. Тогда он снарядил ко мне Альгу. Чтобы та присматривала за мной. Как бы взяла надо мной шефство, пока я не освоюсь в бюрократических коридорах. Что девушка, мол, и сама интересуется творческими вопросами, и ей «будет полезно» со мной пообщаться. Папа шутил, что он, мол, даже «переступил через себя, поделившись со мной этой своей любимой помощницей и замечательной сотрудницей». Я же воспринял это, как своего рода мягкий, но недвусмысленный приказ с его стороны — развлекать фаворитку, составить девушке компанию, если ей придет охота поумничать и позабавиться интеллектуальными игрушками.

При появлении Альги профессор Белокуров действительно начинал скакать и прыгать, как мальчик, шутил, дразнил меня тем, что она как настоящий эксперт собирается провести исследование на актуальную тему — о «метафизике взаимовлияния нео — имперской архитектуры и государственной идеологии».

Совершенно по свойски, как со старыми знакомыми, Ольга Альга держала себя и с мэтрами академиками и Петрушкой. Как — то раз я снисходительно и не без иронии полюбопытствовал, действительно ли она настолько серьезно интересуется подобными интеллектуальными проблемами или это дань моде, распространившейся между современными молодыми девушками. Прежде, мол, к подобным материям питали склонность разве что старые девы да экзальтированные особы, вроде профессорской половины. Не то чтобы я хотел ее как то поддеть. Просто не мог успокоиться, что фактически благодаря этой молоденькой девушке, благодаря ее живому интересу к моей работе, а еще точнее, благодаря тому, что мне подсунули листок с речью, заготовленной ею, я объявил с трибуны о своей лояльности России. Ведь именно это явилось толчком к тому, чтобы я погрузился в новую для меня стихию общественной деятельности, и в результате загорелся желанием вновь попробовать свои силы в архитектуре. Это было очень странно ощущать…

— Если ты действительно собираешься заняться научными изысканиями и подыскиваешь себе научного руководителя, — сказал я Альге, вспомнив о словах Папы насчет интереса девушки к «творческим вопросам», — то профессор подходит для этого куда больше, чем я…

Я думал, она смутится, но она спокойно подняла на меня свои все понимающие изумрудные глаза и объяснила, что хотя действительно питает склонность к подобным материям, но, однако, не настолько, чтобы сочинять диссертации. Я испытующе посмотрел в ее изумрудные глаза и, честное слово, не обнаружил в них никакого самолюбия или тщеславия. Лишь неподдельный интерес. Возможно, это имело какое то отношение к ее религиозным наклонностям.

К слову сказать, заглядывая по пути в Шатровый Дворец в нашу маленькую уютную церковь, я частенько заставал там Альгу. Конечно, я не забыл о нашем давнем «теософском» разговоре, но теперь не подходил к ней и не приставал с расспросами о вере, хотя нет нет, а ловил себя на глупых мыслях, что вот, дескать, она тут молится, а чему молится — неизвестно. У меня также все еще вертелось в голове то, что насплетничали о ней Мама и Наташа. Может быть, она действительно поклоняется какой-нибудь своей Шамбале? А может, даже, чего доброго, состоит в какой-нибудь секретной тоталитарной секте?..

Впрочем, ее искренний интерес к моим занятиям меня не слишком удивлял. И, в общем то, был даже приятен… Странно было то, что она словно старалась приуменьшить, скрыть этот интерес, — как будто в нем заключалось что то нескромное, предосудительное или противоестественное. Если уж на то пошло, я готов был, конечно, удовлетворить ее любознательность и без распоряжений Папы. Прояви такой интерес ко мне и моим занятиям Майя, я был бы бесконечно счастлив.

Признаюсь, при встречах с Альгой я и сам оживлялся. Но, отличие от профессора, у меня была серьезная причина. Я заглядывал в изумрудные глаза, стараясь прочесть в них, что-нибудь обо мне и Майе… Я все ждал, что она сама заговорит о Майе, но она упорно молчала. Абсолютно никаких намеков. А сам я, конечно, не решался ее расспрашивать.

Прошла еще неделя другая, и, как и было записано в последних резолюциях, состоялось два торжественных мероприятия, на которых я был безусловным именинником. Я не протестовал. Это было даже забавно. Во первых, на фасаде нашего дома при изрядном стечении публики и в присутствии телевизионщиков была укреплена тяжелая бронзовая доска, на которой был отчеканен мой гордый профиль. Во вторых, в главном зале Шатрового Дворца, в глубине дальней диорамы, по согласованию со мной, было выбрано скромное местечко среди скульптурной группы древних зодчих. Там смонтировали фигуру Народного Архитектора. Я уже не иронизировал. Я принимал поздравления. На обоих мероприятиях присутствовали почти все наши. В том числе Наташа, Альга и Майя. Майя вслед за другими чмокала меня в щеку, но сразу после протокольных церемоний прощалась и исчезала. У нее были вечные неотложные дела. Не меньше прежнего, она продолжала хлопотать вокруг Пансиона, а кроме того, как мне рассказывала Мама, стала проявлять интерес и к делам России. Насколько я понимал, у Майи появились планы насчет расширения попечительской деятельности, и в этом сказывалось определенное влияние Мамы, которая всячески пыталась привлечь внимание дочери к идеям России. Якобы при поддержке России можно добиться увеличения числа воспитанников и в перспективе создать в Деревне даже целое детское поселение — своеобразный прототип детского мегаполиса.

Странное двойственное чувство появлялось у меня в минуты наших коротких и всегда прилюдных встреч с Майей. Окончательного разговора и выяснения отношений у нас так и не состоялось. Иногда у меня было такое ощущение, что между нами вообще не существует никаких отношений и что я ее безнадежно упускаю. То она разговаривала со мной как ни в чем не бывало, шутила. То вдруг в ее взгляде появлялось что то отстраненное — как будто она напрочь обо мне забыла и с головой погружена в свои дела. А еще немного погодя вспыхивал какой то огонек, который словно говорил, что нет, она ни на минуту не забывала обо мне, о своей власти надо мной и что то, что между нами — это уж дело ясное, решенное… Тогда мне действительно казалось, что мы уже обо всем договорились, что все решено, и нам не о чем договариваться. В такие мгновения почему то было неловко встречаться с ней взглядом, как будто не только она, но и окружающие знали о наших отношениях и обсуждали нас, словно мы были женихом и невестой, и глупо было делать из этого тайну.

Но главная особенность моей теперешней жизни состояла в том, что я находился под постоянной и интимной опекой Мамы, которая, наподобие свахи, с неослабевающей и необычайной энергией осуществляла посредничество между своей дочерью и мной. Я практически ежедневно и даже два раза на дню встречался (должен был встречаться) с Мамой в ее офисе в Москве, а каждые выходные непременно приезжал в Деревню. Не скрою, разговоры с Мамой с глазу на глаз, обсуждение того, что было для меня самым сокровенным, доставляло мне своеобразное удовольствие, разжигало фантазию и сделалось остро необходимым в качестве взбадривающего средства, так как было подтверждением того, что наше дело действительно движется к желанной развязке.

Во время этих встреч я прежде всего спешил выспросить у Мамы о том, что говорила и делала за это время Майя. Ребячлив и нетерпелив я был до идиотизма. Впрочем, Мама и сама, не дожидаясь моих расспросов, принималась обстоятельно и аккуратно обо всем докладывать — словно считала своим первейшим долгом представить мне полный отчет, чтобы уж потом я не ссылался на свою неосведомленность. Это и понятно, поскольку жизнь и интересы ее дочери должны были слиться с моей жизнью и моими интересами.

Буквально по минутам она описывала то, что происходило накануне, считая, что теперь, в качестве «жениха», я имею полное право, и даже обязан, знать все подробности жизни ее дочери. Как Майя проснулась, как позавтракала, как обворожительно мило выглядела этим утром, сколько женственности и плавности было в ее движениях, как она надела свои любимые голубые джинсы и серебристый джемпер и отправилась по делам… Делам, которыми занималась Майя, в наших с Мамой разговорах придавалось особое значение. О них Мама имела самую подробнейшую информацию от дяди Володи. Ему вменялось в первейшую обязанностью докладывать о каждой мелочи. Так я узнавал о продолжающихся строительных работах в Деревне, связанных с обустройством Пансиона, о сметах, материалах, рабочих заданиях и прочей рутине. Майя управлялась с похвальным проворством, до сих пор ни на йоту не утратив своего энтузиазма. Направляемая дядей Володей, она, судя по всему, самым серьезным образом изучала различные педагогические теории и анализировала исторический опыт создания разного рода закрытых учебно воспитательных заведений. Предметом ее особой и постоянной заботы стало расширение числа маленьких пансионеров. Целиком разделяя на этот счет мнение Папы и Мамы, она стремилась подбирать их исключительно из нашего ближайшего или, по крайней мере, ближнего окружения. Для этого она без устали объезжала потенциальных кандидатов и агитировала родителей в пользу нововведения с Пансионом, организовывала специальные собеседования и встречи. Мама с гордостью сообщала мне, что в ней обнаружились недюжинные организаторские способности, что она обладает также даром убеждения и умеет поставить и вести практическое дело.

Дополнительную основательность идее Пансиона добавила шумная деятельность России. Мама втолковывала мне, что теперь Пансион перестал быть частным делом нескольких наших семей, и очень удачно вписался в общую идеологию «возрождения и объединения». На наших глазах и благодаря нашим собственным усилиям закладывался фундамент нового государственного порядка и очерчивался круг новой элиты. Стало быть, самое время позаботиться о том, чтобы этот круг стал сплоченным, имел наилучшие перспективы даже в самом отдаленном будущем. Один из действенных способов решения этой проблемы — позаботиться о том, чтобы наши дети росли в благополучной среде, воспитывались соответствующим образом, а главное, чтобы у них была общая жизнь. С этим трудно было спорить, но я не спешил соглашаться, поскольку прекрасно понимал, что это приведет к тому, что я вынужден буду согласиться и с тем, что моего Александра нужно таки отправить в Деревню.

Постепенно «детская» тема выделилась в отдельную. Она возникала не только в уединенных разговорах с Мамой, но и в присутствии Наташи. Этому были свои причины. И не только вытекавшие из нашей семейной ситуации. Дело в том, что в последнее время заметно увеличилось число желающих пристроить детей на постоянное жительство в Деревню. Объяснялось это не только энергичной деятельностью Майи и даже не тем, что идея с Пансионом вписывалась в какую то там модную идеологию. К этому подвела сама жизнь…

С некоторых пор стало очевидно, что в школах, в том числе самых престижных колледжах, обстановка резко ухудшилась. Среди родителей даже появился специальный термин «плохие мальчики», то есть особый разряд детей, через которых и распространялось дурное влияние. В привилегированных колледжах не было, конечно, того ужасающего положения вещей, как в обычных городских школах, давно и явно находившихся под «патронажем» и контролем тех или иных бандитских группировок и вообще местной мафии. Муниципальная милицейская охрана, размещенная в школах, содержалась главным образом для проформы и могла оказаться полезной разве что в случаях открытых горячих конфликтов с массовыми беспорядками, стрельбой и т. д. Впрочем, на этот случай имелись и многочисленные армейские блокпосты. Но ни служба безопасности, ни тем более учителя не могли противостоять тому невидимому и всепроникающему влиянию, которое с некоторых пор стало распространяться на детей. Я имею в виду ту скрытую систему взаимоотношений, которая, словно некий потусторонний мир, втягивавший в себя детей. Я и не заметил, как это явление разрослось до масштабов опасного кризиса.

Александр рассказывал кое что о том, как некоторые дети всячески подражают правилам, задаваемым в игре «Великий Полдень», пытаются перенести их в реальность. Среди них укоренилось мнение о разделении человеческого общества на высшую и низшую расы — на «патрициев» и «плебеев». Между дети собой вводили подразделение на особые внутренние касты — «воинов», «жрецов», «рабов» и т. д. — с многочисленными нюансами различий, — а также пытались соответственно регламентировать взаимоотношения. Я не придал этому большого значения. Не такая уж это и новость. К примеру, Косточка давно ввел в своей компании своеобразную иерархию, и мы, взрослые, не раз слышали о желании детей созидать собственную цивилизацию. Такие уж у детей игры. В этом еще не было нехорошего, а новогодний инцидент с уничтожением игрушек можно было считать лишь эпизодическим проявлением детского максимализма, не более. Что же касается «истории с генералиссимусом», то от проказливых малышей Гаррика и Славика этого вполне можно было ожидать. Еще и чего-нибудь похлеще. Игра тут ни причем. Такого рода детские игры, как известно, переходят из поколения в поколение. Нечто подобное было, конечно, и в нашем детстве.

Я не придавал этому большого значения. Даже видел в этом определенные положительные стороны. Например, мой Александр не столько пострадал в игре (я имею в виду инцидент с Братцем Кроликом), сколько укрепил характер и в результате, помирившись с Косточкой, упрочил среди сверстников свой авторитет. В школе он и подавно слыл за интеллектуала и аристократа, то есть, в соответствии с детской кастовой классификацией, мог считаться «жрецом». Не даром он был моим сыном. С младых ногтей усвоил многие полезные навыки и знания, — еще с той поры, когда играл возился с макетом Москвы. Старшие дети его ценили, а младшие уважали необыкновенно. Что же касается «плохих мальчиков», то они не только никак его не задевали, но, кажется, даже покровительствовали и держали под своей защитой.

Как то я поинтересовался у сына, участвуют ли в игре дети из Пансиона.

— Ну конечно, — ответил Александр. — Мы все живем в одном мире.

Этого и следовало ожидать, ведь «Великий Полдень» был игрой в компьютерной сети, то есть игра могла объединить неограниченное количество участников независимо от их местонахождения.

— И кто же у вас там всем распоряжается, кто командует? — спросил я. — Неужели опять Косточка?

— А кто же еще? — удивился сын и с явными любовью и уважением прибавил: — Конечно, он! Он лучше всех!

— Вот как… А мне казалось, что ты весьма преуспел в игре и тоже мог бы командовать.

— Нет, мы хотим, чтобы всем командовал он. Мне поручена другая сфера. Меня ведь в «Великом Полудне» называют как тебя — Архитектором.

— Да что ты? Вот это здорово!

Можно представить, какой бальзам пролился на мое отцовское сердце и как я обрадовался и возгордился, когда узнал, что приятели прозвали моего Александра «Архитектором»!

— Косточка главный, а я его левая рука. Второй заместитель и советник, — с гордостью сказал он.

— Ты левая… А кто же его правая рука? — машинально поинтересовался я. — Кто первый заместитель и советник?

— Вова, — ответил сын.

— Вова? — удивился я. — Какой такой Вова?

— Ну, — нетерпеливо дернул плечом Александр, — просто Вова и все… Наш главный Идеолог. Мы знаем его только по игре. Кажется, он живет где то за Городом. У него с Косточкой свои особые отношения. Напрямую он общается только с ним.

— Понятно, — кивнул я, хотя мало что понял.

Какой то еще Вова объявился у них. Главный Идеолог и патриций. Вроде верховного жреца, вторая персона после фараона. Впрочем, что тут удивительного: они во всем хотят походить на нас, на взрослых.

Я снова не удержался от вопроса:

— А какая такая у вас идеология, если не секрет? Что этот Вова пропагандирует?

— Почему — секрет? У нас вообще нет никаких секретов. Наоборот, у нас самое главное — правда. Это и есть наша идеология. Абсолютная правда. Мы никогда не врем друг другу. Поэтому то и называемся патрициями, понимаешь?

Я оценил его деликатную сдержанность. На это раз он не стал продолжать фразу, которая конечно должна была закончиться «а вы, взрослые, тем и отличаетесь, что все время врете, и, стало быть, вы — плебеи».

— Очень хорошо, — улыбнулся я.

— Что ты улыбаешься, папочка! — почти с обидой проговорил Александр. — Ты просто ничего не понимаешь. Ах, если бы ты только мог понять! Ты бы не был таким…

— Я не улыбаюсь, — поспешно сказал я. — То есть я улыбаюсь, но не так улыбаюсь. Я не насмехаюсь. Я просто радуюсь. И очень даже понимаю. Ваше стремление к правде очень похвально. Меня оно действительно радует. Когда я был маленьким, мы тоже играли во всякие такие игры. Правда и честность — великие вещи. Особенно в детстве, между друзьями… Если откровенно, — задумчиво продолжал я, — когда мы стали взрослыми, у нас это как то стерлось, позабылось. Видишь ли, Александр, когда человек взрослеет, у него появляются другие идеалы.

— Какие еще могут другие идеалы? — проворчал сын.

— Ну как же! А красота? А истина? А добро? А счастье? А вера?.. — выдохнул я. — А любовь, наконец! В результате, — улыбнулся я, — пожалуй, и не знаешь, к какому идеалу стремиться, а одновременно невозможно…

— Любовь!.. Правда главнее вашей любви, и вообще выше всего! — убежденно заявил Александр, и мне показалось, в его голосе послышались презрительные нотки.

— Ну не скажи, милый. Хотя… Может быть… — Я не стал спорить.

Прекрасный и наивный детский максимализм. Может быть, его то нам и не хватает. В конце концов, это чисто философский вопрос — что главное.

Я почувствовал себя ужасно растроганным. Мы немного помолчали, и я подумал, что скорее всего, все должно быть едино. Все идеалы, в том числе и эти самые правда с любовью, есть часть целого. К сожалению, я не мог объяснить этого Александру, даже если бы хотел. Поскольку, положа руку на сердце, сам ясно не понимал… По боку мысли! К черту их!.. Чувства важнее любых мыслей. Когда я смотрю на свою Москву, на Шатровый Дворец, у меня появляется такое ощущение, что передо мной воплощение и средоточие всех идей и идеалов. Тут вам и правда, и красота, и любовь, и вера… Но, к сожалению, этого я тоже не мог объяснить моему милому Александру.

— А как насчет России? — спросил я немного погодя. — Тот флаг, который я видел в игре над Шатровым Дворцом, это ведь флаг России. Следовательно, в игре появилась своя Россия, так?

— Почему — «своя»? — снова дернул плечом Александр. — Россия и есть Россия. Одна и та же.

— Ну да, конечно, — улыбнулся я. — Все должно по настоящему. И у вас тоже должна быть своя Россия…

В общем, и игра и все, что было с ней связано, представлялось мне довольно безобидным делом.

Однако очень скоро в нашем окружении стали происходить один за другим довольно неприятные инциденты.

Первый серьезный инцидент произошел в семье Папиного бухгалтера. Лиза, его десятилетняя дочка, когда родитель отвернулся, пошалила с его персональным компьютером (совсем как Гаррик со Славиком в истории с «генералиссимусом»!), в результате чего с банковского счета уплыло несколько сотен тысяч новых червонцев. Сумма не то чтобы фантастическая, но весьма ощутимая. Перевод денег был осуществлен до того виртуозно, что даже специально проведенное расследование не дало никаких результатов. Кое какие косвенные факты указывали на то, что к этому был причастен Косточка. У мальчика были свои счета в мировых банках, и спецслужбы знали о соответствующих перечислениях. Папу, кажется, даже позабавила оборотливость сына, которого он воспитывал в спартанском духе и всячески растравливал, словно молодого волчонка. В общем, деньги как в воду канули: расследование спустили на тормозах, бухгалтер был помилован и буквально на коленях умолял Папу позволить им определить маленькую негодяйку на перевоспитание в Пансион.

Другой инцидент случился непосредственно в нашем колледже. Дети Папы Косточка и Зизи уже не посещали его, а жили в Пансионе, но в колледж как и прежде регулярно наезжали попечители. Обычно во главе с Мамой, а то и с самим Папой. Во время одного из таких посещений детишки принялись разбрасывать петарды шутихи. Якобы забавы ради. В поднявшейся суматохе охрана чуть было не открыла беспорядочную стрельбу и вполне могла ухлопать кого-нибудь из именитых гостей.

Бедного директора в тот же день отослали учительствовать куда то в калмыцкие степи. Он был счастлив: хорошо еще, что с ним не разобрались более радикально. Что же касается провинившихся ребятишек, то родители последних опять же бросились к Папе с просьбой принять сорванцов в Пансион. Папа никому из своих не отказывал, но перепоручал все хлопоты и формальности по устройству Майе.

Имели ли эти происшествия непосредственное отношение к игре, она ли спровоцировала их, трудно сказать. Произошедшее казалось мне тогда недоразумением, но никак не следствием того, что дети чрезмерно увлеклись игрой, перенося ее правила в реальную жизнь. Если уж искать причины нарастающего неблагополучия в школах, то логичнее было бы обратить взгляд на общую политическую ситуацию в столице и вообще в стране, на угрожающую концентрацию кризисов и разного рода конфликтов, и не искать объяснения в каких то детских играх. Я надеялся, что как только пройдут долгожданные выборы, все успокоится.

Подробности об этих и подобных происшествиях, а также о нарастающих проблемах с «плохими детьми» я узнавал в основном от Мамы и от Наташи. Александр избегал говорить со мной на эти темы. Если прежде он подробно и охотно рассказывал обо всех школьных делах, обо всех «хулиганах» (я даже знал их по кличкам: Таракан, Паук, Ворона, Червяк и т. д.), то теперь из него было не вытянуть ни слова. Когда я спрашивал его о «плохих мальчиках», Александр только пожимал плечами: «Никакие они не плохие!» Мне даже казалось, что дела идут на лад. Главное, его не третировали в школе, учителя у нас были дельные, внимательные, на Александра не жаловались, а весьма нахваливали, отметки он приносил хорошие, в дурных компаниях не пропадал и будучи, как и я, домоседом, в основном просиживал дома за компьютером. Что же до недавних инцидентов, то подобные шалости случаются во всякой школе. Неизвестно еще, что детишки могут натворить в хваленом Пансионе, несмотря на особый присмотр! Нет, я не собирался переводить его туда. Кроме всего прочего, не только Александр, но и я тоже привык к нашей школе. Помнится, когда сыну пришла пора идти в первый класс, я колебался: школа находилась довольно далеко от дома, да и плата там была немалая. Мне казалось, что будет лучше, если он пойдет в обычную школу, а не в эту привилегированную. Однако Наташа убедила меня, что он должен поступить именно в нее, поскольку в ней уже училось большинство детей наших знакомых. В том числе и Косточка. Теперь Наташа упорно развивала идею перевода Александра в Деревню. Она считала, что раз Мама и Папа перевели своих ребят в Пансион, то и нам следует об этом подумать. Я же считал, что от добра добра не ищут, что особых причин для беспокойства у нас нет. Женские разговоры, слухи о «плохих мальчиках» и о необходимости «изолировать» детей от дурного влияния я пропускал мимо ушей.

— Как ты не понимаешь! — восклицала Наташа. — Мама заботится о том, чтобы Косточка и Зизи не имели никаких контактов с прежней средой, и ей будет очень неприятно, если наш Александр будет с ними общаться. Ведь он по прежнему посещает городскую школу.

— Господи! Ну и что такого? — удивлялся я. — Причем здесь школа? Разве можно сравнить нашего Александра с Косточкой? Кто на кого может дурно влиять? Что за несусветная глупость!

— А все таки ей будет неприятно, — говорила жена. — Не хватало еще, чтобы из за такой ерунды у нас испортились отношения! Чтобы мы с ней поссорились!

Я старался избегать этих разговоров. Пока обходилось. Наташа скрепя сердце еще считалась с моим мнением, находясь под впечатлением моих неожиданных успехов на поприще общественной деятельности. Она не хотела лишний раз перебивать мне настроение, опасаясь, как бы я не сошел с «правильного пути».

Во время моих бесед с Мамой неприятного для меня вопроса о переводе Александра в Пансион мы по обоюдному молчаливому согласию старались не касаться. Однако, если она не поднимала его впрямую, то я все равно чувствовал, что косвенно она намекает именно на это. Она подводила к тому, что с Александром так и так придется что то решать. Не то чтобы Мама давила на меня, но, вынужденный отмалчиваться или не соглашаться, я чувствовал себя довольно неуютно, словно не оправдывал каких то ее надежд, не соответствовал что ли. Она то ведь всячески старалась устроить мою судьбу, разрешить конкретные житейские проблемы, а я, выходит, упирался…

До сих пор мне так и не удалось поговорить с Мамой о самом главном. Не удалось толком выяснить, как сама Майя относится ко мне. По прежнему меня бросало от надежд к жестоким сомнениям. От эйфории к отчаянию. Конечно, мне хорошо помнились благосклонные взгляды Майи, наши горячие прикосновения, но помнились и ее слова о том, что «ничего у нас не будет». Когда я решался робко высказать Маме свои сомнения, то та только отмахивалась, безапелляционно заявляя:

— Глупости, Серж! Считай, что она уже твоя! — И заставляла меня краснеть, доверительно шепча на ухо: — Что, Серж, невтерпеж? Вот бедняжка! Между прочим Наташа говорила мне, что ты теперь упорно бастуешь в смысле постели. Вот это хорошо, Серж. Вот это ты молодец! Глядя на тебя, я даже начинаю верить, что не все мужчины такие уж законченные животные и способны себя сдерживать. Ну ну, не хмурься! Я понимаю, что это не дает тебе покоя и что за время супружеской жизни у тебя сложились кое какие привычки. Не горюй, тебе воздастся за твое терпение. Да и воздержание только на пользу. Зато потом как будет хорошо! Очень хорошо! Поверь мне. Ты привык к жене, то есть привык к опытной во всех отношениях женщине, которая знает тебя даже лучше, чем ты сам себя знаешь. Извини за бестактность, но ты просто привык к ее ласкам. Избаловала она тебя. Наташа — чудесная, нежная женщина… Но ведь впереди у тебя совершенно новая жизнь, другая женщина… девушка! Да да, Майя, в свои двадцать лет все еще стыдливая девочка целочка, и, чтобы ощутить ее тонкий аромат, почувствовать ее нежный вкус, ты, как настоящий гурман перед изысканным десертом, должен сделать определенный перерыв. Немножко воздержания, и ты действительно почувствуешь себя так, словно начал жизнь сначала. Ты со мной согласен?..

Мне не оставалось ничего другого, как смущенно кивать и соглашаться. Вопиющий инфантилизм, изнурительная маета! Впрочем, Мама проявляла достаточную деликатность. Видя, что мне становится не по себе, милостиво меняла тему. К тому же, по — женские, ей было куда интереснее обсуждать вопросы практические. Она раскрывала толстенные каталоги и показывала мне образцы свадебных платьев, а также свадебных костюмов. Мы проводили за этим занятием не один час. Несколько раз она даже водила меня по лучшим магазинам. Перед моими глазами мелькали манекенщицы и манекенщики, которые специально для нас демонстрировали коллекции брачных одеяний, нижнего белья, обуви. Я был вынужден то и дело отправляться в кабинку для переодевания. Иногда Мама сама не выдерживала и что-нибудь эдакое примеряла. Не то чтобы ее интересовало мое мнение о том, во что в торжественный день должны нарядиться жених и невеста, но считала, что посоветоваться со мной все таки нужно. Ей непременно хотелось решить все заранее, до мелочей. Она ведь прекрасно осведомлена о вкусах и мечтах дочери… Кроме того, мы посещали уютные мебельные салоны и присматривали обстановочку для будущего гнездышка. В этом вопросе, как человек профессиональный, я уже целиком доминировал. Забывая, на каком свете нахожусь, я начинал с огромным удовольствием комбинировать различные варианты кухни, гостиной, спальни и даже детской. Однажды Мама обмолвилась, что с жильем, слава Богу, у нас с Майей проблем не будет.

— Что ты имеешь в виду? — с надеждой встрепенулся я.

— Даже не советуясь с Папой, на первых парах я могу отдать вам нашу городскую квартиру, — ответила она. — Все равно у нас с Папой свои апартаменты в Москве. В городской квартире мы почти не живем. Вам там будет спокойно… А в Деревне у вас будет свой отдельный флигель.

— Спасибо, конечно, — разочарованно протянул я, — но, честно говоря, мне казалось, что мы с Майей могли бы прекрасно устроиться в ее апартаментах в Москве.

— Каким образом? — удивилась Мама. — Не понимаю. Ты хочешь, чтобы вы жили прямо в офисе, на самом бойком месте?

— Почему в офисе? Мне казалось, что в апартаментах следует устроить не офис, а эдакое гнездышко…

— Но Майе необходим офис! — возразила Мама. — Там уже все оборудовано. Дочь давно мечтала, что у нее будет место для серьезных занятий. В перспективе она будет вести там один из детских фондов. Мы с Папой очень этому рады.

— Ну конечно, — вздохнул я, — серьезное занятие…

— Кроме того, Папа именно для этого и подарил ей апартаменты. Ты ведь знаешь его мнение. Он считает, что в Москве нужно заниматься делами. И по своему он прав. Московские офисы не для того строятся, чтобы в них жить поживать.

— И сам подает прекрасный пример, как надо жить поживать в Москве! — вырвалось у меня. Я имел в виду апартаменты для Альги.

Глаза у Мамы гневно сверкнули. Я думал, она на меня напустится. Но она сдержалась и тихо сказала:

— Ты не равняйся на него, Серж. Поверь, ему тоже приходится нелегко. Да ведь ты сам никогда не хотел уподобляться нашему Папе. Ты совершенно другой человек… Ты, пожалуйста, не сомневайся, Серж, — взволнованно добавила она, — все будет очень хорошо. Вы с Майей еще совьете себе гнездышко в Москве. Я все для этого сделаю. Главное чтобы вы были вместе, верно?

— А может быть, ей вовсе этого не хочется? — грустно проговорил я. — То есть вообще не хочется ничего вить, ничего ей не нужно…

— Что ты, что ты! — почти с испугом воскликнула Мама, хватая мою руку. — Она очень хочет! И ей нужно!

— Ты так думаешь? — вздохнул я.

— Ну конечно!

В конце недели мы всем семейством отправились в Деревню. В эти выходные там намечалось важное мероприятие. Что то вроде презентации или «официального» открытия Пансиона. В общем, что называется день открытых дверей. Основные строительные и отделочные работы по перепланировке усадьбы и особняка завершили в ударном порядке. Я догадывался, что Майя будет с головой погружена в хлопоты и тогда уж к ней не подступиться. Это заранее нагоняло на меня тоску. Несколько раз я даже в сердцах ругнулся про себя, мысленно назвав ее самолюбивой эгоисткой, девчонкой, которая озабочена лишь одной своей карьерой.

У нее действительно вдруг обнаружилась сугубо деловая хватка, с которой она припрягала в своих интересах всех — все окружающих — родственников, знакомых. Мне казалось, что она даже готова эксплуатировать собственное обаяние и любовь к себе людей. Так из Папы, чьей любимицей она всегда была, она успешно выколачивала деньги и многое другое, что было необходимо для Пансиона. Мама отстаивала интересы дочери в различных общественных организациях, особенно в России. Дядя Володя готов был на нее молиться и не покладая рук обустраивал Пансион. Даже лучшая подруга Альга оказалась задействована на все сто процентов. Через нее Майя имела дополнительное влияние на того же Папу и массу других нужных людей. Альга помогала ей налаживать связи, подбирать персонал — воспитателей, преподавателей и так далее. Прелестную Майю все любили, и она принимала всеобщую любовь, распоряжалась ею, как бессрочным кредитом. Ей давали любовь, она ее брала. Это было вполне естественно в ее возрасте. Опять таки здоровый девичий эгоизм и жажда самоутверждения. Может быть, ей и в голову не приходило, что она и сама должна что то отдавать. Она ведь была занята таким важным, таким благородным делом — благотворительностью! Стало быть, не для себя старалась — для Пансиона… И на меня Майя, пожалуй, стала смотреть лишь с этой точки зрения — с позиций сугубой полезности. А поскольку польза от меня в настоящий момент была, прямо скажем, небольшая, то и ценность моя в ее глазах (несмотря на дружеские заверения Мамы), вероятно, день ото дня уменьшалась.

Прежде, когда я наивно мечтал об «улыбке прощальной», все это мне представлялось совершенно иначе. Я мечтал о том, что Майя обнаружит большую заинтересованность как раз в моих собственных делах. Проникнется моими планами. Как настоящая помощница и подруга. Мне казалось, что я был вправе ожидать этого — особенно теперь, когда, вдохновленный надеждой на полное понимание с ее стороны, ввязался в новые проекты, когда воспылал новыми идеями…

Еще недавно (а кажется, так давно!) Майя показывала мне ту часть особняка, которую на скорую руку приспособили под Пансион. Тогда я затащил ее в детскую спальню. Мне даже удалось обнять, поцеловать ее. Теперь ни о чем подобном нельзя было и помышлять. В эти выходные в усадьбу понаехала уйма народу — бонзы, журналисты, перспективные спонсоры, а также родители, которых пригласили специально, чтобы агитировать уже в ближайшее время, независимо от начала учебного года привозить детей в Пансион. Толкотня была ужасная.

Сначала гостей, а также еще немногочисленных пансионеров усадили на складные стульчики на небольшой лужайке с едва пробивающейся зеленой травкой. Перед ними поочередно выступили с программными речами сначала сама Майя как главная попечительница нового начинания, а за ней и дядя Володя в качестве официального директора Пансиона. Потом произнесли несколько слов спонсоры и представитель соответствующей комиссии от России. Несмотря на чрезвычайную занятость, пожаловал даже наш народный кандидат Федя Голенищев. Чтобы лично благословить, поприветствовать «лицеистов». А с ним, конечно, заявился Петрушка. Сказал пару слов и сам Папа. Он вообще то делал вид, что он в этом деле сторона. Конечно, нарочно — чтобы польстить «любимой доченьке», которой хотелось продемонстрировать полную самостоятельность. Но мне то было хорошо известно, что именно с его одобрения (и Мамы) все это начинание и пошло. Вся эта эпопея с Пансионом. Не говоря уж о дяде Володе с его педагогическими планами построения деревенского рая для ребятишек. Впрочем, Папа и Мама действительно старались не вмешиваться. И правильно делали. Майя чрезвычайно ревностно относилась к своей самостоятельности в этом деле и не потерпела бы никаких руководящих родительских советов. Она искренне считала Пансион своим единоличным предприятием. Дядю Володю уже совершенно себе подчинила, он был у нее, что называется, на подхвате.

Детишки — воспитанники Пансиона — щеголяли в белых рубашках, малиновых пиджачках, светлых брюках и голубых галстуках. Форма девочек отличалась лишь тем, что вместо брюк были юбочки. Форму придумала и ввела в качестве обязательной Майя. Не хватало разве что золотых пуговичек и запонок. Ну да Бог с этим, это чисто женское…

Особенно прочувствованно, и в то же время спокойно так, по доброму, по семейному сказал слово о Пансионе наш народный кандидат. Как всегда мгновенно проник в самую суть вопроса, хотя ничего нового и не открыл. Здесь, в Пансионе, сказал он, нужно создать особую атмосферу. Дети должны научиться чувствовать себя единой семьей, и это чувство сохранится в них на всю жизнь. Атмосфера единства, товарищества и братства — вот о чем речь. Плюс солидный багаж знаний, плюс утонченное воспитание и тому подобное. Зачатки всего этого, дескать, уже видны с первого взгляда. Это еще больше польстило Майе, которая кивала с серьезным видом и сияла от гордости. Светился и сиял также дядя Володя. Он скромно поглядывал по сторонам и не отходил от Майи ни на шаг. Федя Голенищев также подчеркнул особую важность и значение идеи Пансиона во всемирном и национальном смысле, учитывая перспективы возрождения и объединения, и пожелал успехов в коренном решении детского вопроса, который, между прочим, уже был включен в число самых первостепенных и первоочередных программ России…

Между прочим в своей прочувствованной речи, Федя ни словом не обмолвился о том, что и сам намерен примкнуть к славному начинанию. Он не торопился отдавать в Пансион своего отпрыска. Но на это почему то никто не обратил внимания. А я зря. Уж не в том ли дело, что в детской компании с самого начала авторитет и первенство Косточки, сына Папы, были непререкаемы, и внешне мягкий и добродушный Федя Голенищев предпочитал держать собственного сыночка дома — подальше от Папиного инкубатора?.. Папа, со своей стороны, делал вид, что не замечает этого, и не выказывал никакого неудовольствия или хотя бы недоумения. Возможно, так оно и следовало: сынок будущего правителя находился на особом положении.

После речей к делу приступил наш о. Алексей. Он с молитвой обошел все обновленные помещения особняка и недавно заложенные фундаменты новых построек, и освятил их. Толпа гостей чинно перемещалась следом. Маленькие пансионеры также гурьбой сопровождали гостей. Тут же, хотя и на некотором разумном отдалении, присутствовали несколько недавно нанятых преподавателей и воспитателей. Последние неотлучно зорко следили за своими подопечными. За каждым маленьким пансионером была закреплена как минимум пара глаз. Возможно, эта мера была совсем не лишней, учитывая недавние детские шалости и проказы, но, честно говоря, мне это было не по душе — откровенная слежка, неусыпный контроль и все такое. К тому же я ни минуты не сомневался, что шалуны — те же Гаррик со Славиком, не говоря уж об изобретательном и независимом Косточке, — при большом желании отыщут способ ускользнуть из под надзора и натворить всякого разного.

У детей сегодня тоже был праздник. Они были и своей формой, и тем интересом, который взрослые проявили к их новому дому. Однако, как мне показалось, было в детских взглядах нечто высокомерное и даже надменное. Так самолюбивые аборигены смотрят на любопытствующих чужаков пришельцев.

Гости вдумчиво, словно на экскурсии, рассматривали классы, спальни, слушали пояснения Майи, дяди Володи относительно системы воспитания, преподавания и разного прочего… Тут уж я немного соскучился и отстал от собрания. Мне было тягостно наблюдать за Майей из за чужих спин.

В просторной столовой уже накрывали столы. Я хотел налить себе чего-нибудь легкого и шипучего, чтобы немного промочить горло, а также пожевать чего-нибудь этакого ветчиного или икорного, но у меня на пути вырос один из Папиных надзирателей.

— Придется вам, уважаемый, потерпеть немного, — сказал он, завернув меня с порога.

Ругнувшись, я полез было в карман за табакеркой, но увидел Веню мажордома, который наблюдал мой неудачный заход в столовую и, видимо, посочувствовав моему нетерпению, делал теперь мне дружеские знаки. Я кивнул. Он приблизился и спросил, чего я желаю, а потом принес бутылочку, пару бокалов и тарелку с закуской. Мы вышли в сад и уселись на скамейку. Коричневые почки на яблонях чрезвычайно укрупнились и вытянулись, словно набухшие женские сосцы. Переливчато посвистывали птички. Мне снова припомнились мрачные обстоятельства «трудоустройства» Вени, его разговор с Папой и то, как он по приятельски одолжил мне денег в тот злополучный день в кафе аквариуме. Я так и не отдал ему долг.

— Кстати, — спохватился я, доставая бумажник, — с меня причитается!

На этот раз бумажник был у меня довольно пухлым.

— Да уж, кажется, сочлись давно, — улыбнулся Веня, но деньги взял и сунул в карман.

— Как работа? — поинтересовался я.

— Это разве работа, — отмахнулся он. — Мажордом — одно название. Тут, слава Богу, и без меня надсмотрщиков хватает. Так что с утра до вечера слоняюсь от нечего делать по усадьбе, дышу воздухом. Поручений практически никаких…

Я внимательней присмотрелся к нему. Странно, теперь его глаза не смеялись постоянно, что поразило меня при первой встрече. Только как — то лихорадочно поблескивали. Да и в голосе явно слышалась глухая тоска.

— Солдат спит — служба идет, — прибавил он со вздохом.

Мне показалось, что его ужасно тяготит мрачная перспектива: ведь на нем, словно мельничный жернов на утопающем, висела отработка задатка. И еще неизвестно, чье имя могло быть ему названо. Да чье угодно!

— А ты бы задаток Папе вернул и уволился, а? — посоветовал я.

— Куда там. Только Папу смешить. Поди и процентов набежало — не сосчитать. Чего уж там. Буду тут. От добра добра не ищут. Опять же — природа. Вам, в Москве, этого не понять.

— Ну ну, — кивнул я.

Мы откупорили бутылочку. Выпили и закусили. Горячий солнечный свет лился сквозь еще голые, но весьма густые ветви яблонь. Черные ветви нагревались на солнце, и от них распространялся едва заметный пар.

— Значит, природу любишь? — проговорил я. — Ты, наверное, вырос на природе?

Веня словно задумался. Потом поведал о том, что детство его прошло не то чтобы на природе, но вроде того: в большом рабочем поселке. Кругом чахлая степь, серые заборы, бараки, заводские трубы, копоть и пыль. И всегдашняя достопримечательность — речка вонючка. Единственное отчетливое воспоминание детства, как по весне, когда ветер начинал гонять по улицам и закоулкам сухую пыль и копоть, пьяный отец злобно орал и бил больную мать, а сам маленький Веня с младшим братом прятался в платяном шкафу.

— А шкаф, наверно, зеркальный, громадный такой? — хмыкнул я.

— Точно! — кивнул он.

С ума сойти можно с этими шкафами.

Потом Веня рассказал, как его и младшего брата отправили в захолустный интернат, где тоже пришлось не сладко. Не то что здешний Пансион. Жизнь — не жизнь, а так — от весны до весны. Можно сказать, что и детства то у него практически не было. Впрочем, большой печали по этому поводу в его голосе не слышалось.

— Понятно, — кивнул я, выслушав его рассказ.

— А природу я действительно люблю, — сказал Веня.

— Ну и живи себе на здоровье.

— Только одиноко мне тут, Серж, — пожаловался он.

— А ты бы себе какую-нибудь женщину присмотрел — из персонала. Кажется, тут есть такие — очень даже ничего…

— Да ну, сучки все они тут, прошмандовки, — добродушно, но решительно возразил Веня. — А я вот, дурак, мечтаю о хорошей, настоящей женщине. На природе это особенно важно. Иначе и секса никакого не нужно, верно? Без настоящей женщины.

— Пожалуй, — рассеянно согласился я.

— Только мне до такой женщины — как до неба, — с обезоруживающим простодушием снова вздохнул он.

— Почему же… — Я достал табакерку. — Может, ты сам слишком привередливый и разборчивый?

— Ничего подобного, — почти обиделся Веня. — Можно даже с ребенком, — добавил он, немного помолчав.

— То есть как — с ребенком? — насторожился я.

— Ну как же — готовая семья.

— Ну да, верно, — не мог не согласиться я.

Мы опять помолчали.

— Вот у тебя, Серж, прекрасная жена, — вдруг напрямик выложил Веня. — И сын у тебя прекрасный. Милый мальчик. И имена у них такие прекрасные: Наташа и Александр.

— Причем тут имена? Кажется, самые обыкновенные имена, — вздрогнув, пробормотал я.

— Нет, не скажи… Гармонируют с природой.

Я лишь на миг представил себе такую возможность, такой вариант в развитии событий, о котором говорила Мама, и мое сердце словно придавили увесистой плитой. Я мрачно покосился на тоскующего мажордома. Но Веня рассуждал об этом совершенно бесхитростно. И как будто без всяких задних мыслей.

— Нет, Серж, мне до такой женщины, как до неба, — печально повторил он.

Я ничего не сказал. Мы грелись на весеннем солнышке и смотрели, как толпа гостей, высыпавшая из особняка на улицу, стала перемещаться по усадьбе.

— Заметь, — сказал Веня, неожиданно меняя тему, — среди гостей отсутствует зеленоглазая девушка Альга. Хотя Папа тут — вместе со всеми. И Косточки, заметь, тоже нету.

— Ты очень наблюдательный. Ну и что же это, по твоему, означает?

— Что означает?.. А то — Альга последнее время слишком что — то часто наведывается в Деревню. Иногда, конечно, приезжает с Папой, но чаще — одна. Я действительно не мог не обратить на это внимания. Приезжает якобы навестить свою подругу Майю.

— А на самом деле?

— А на самом деле, чтобы встречаться с мальчиком. Иногда в домике садовника, иногда в кладбищенской часовне. Тут на природе полным полно укромных уголков.

— С каким мальчиком?

— С ним, с Косточкой.

— Как так? — опешил я. — Зачем?

— Я полагаю, — обстоятельно заметил Веня, — чтобы развивать его нравственно и физически. То же самое и Папа говорит.

— Папа?! — еще больше удивился я. — Так он в курсе происходящего?

— А как же! Я ему сразу доложил. Но он только смеется. Пусть, говорит, она, если на то пошло, занимается его развитием.

— Косточка же еще совсем ребенок! — в ужасе проговорил я. — Нет, этого не может быть!

— Я как говорится, конечно, свечку не держал, но мальчик волевой, настырный. Во всем хочет быть похожим на отца. Вот в чем дело.

— Это верно… — был вынужден признать я.

— Ну вот, — продолжал Веня, — если он еще своего не добился, то очень скоро добьется. Веселая будет парочка.

— Но Папа! Папа! — не мог успокоиться я. — Как он может этому потворствовать?!

— У хозяев своя логика. Папа распорядился, чтобы я докладывал ему обо всем, что замечу. Я так понял, что и директор наш, Володенька то есть, тоже в курсе и тоже, со своей стороны, регулярно стучит Папе, информирует, как и что. Эта Альга, между прочим, часто и у него, у Володеньки, бывает в гостях. Папа желает, чтобы все было под контролем. И даже сам все к этому подводит… А мальчику это, может быть, действительно полезно. К тому же и в воспитательном смысле.

— Хорошее воспитание!

— При помощи женщины мальчик сделается более нежным, ручным, более управляемым… Я в его возрасте тоже общался с одной хроменькой учительницей французского языка из нашего интерната, — охотно принялся рассказывать Веня. — Смешная такая, не старая, но с палочкой, и когда до ласк доходило, все меня своим сыночком называла. Я тогда переживал ужасно, насчет прошлого то, насчет отца с матерью, а как с ней началось, прямо совсем успокоился…

Я в недоумении молчал. Про Альгу ходило столько сплетен! Мне лично во все это верилось мало… Но если это действительно так, то я ни черта не понимал в людях.

Тут мои мысли приняли совершенно другое направление.

Приглашенные в Пансион «экскурсанты» осмотрели хозяйственные постройки, небольшой стадион, парк и сад. Всюду в центре находились Майя и дядя Володя, которые давали необходимые пояснения. Я наблюдал за ними издалека, и на душе у меня становилось все неспокойнее. Они спелись на сто процентов. Это было очевидно.

Когда осмотр Пансиона подошел к концу, и гости снова двинулись к особняку, чтобы отобедать, Майя и дядя Володя шли самыми последними и что то горячо обсуждали. Майя даже взяла его под руку, а дядя Володя, порозовевший от удовольствия не замечал никого и ничего вокруг. Оба они ничего не замечали. Когда гости вошли в особняк, они еще с минуту стояли у крыльца, продолжая ворковать. Веня, также как и я смотрел на них долгим взглядом, а потом вдруг также без всякого перехода сказал:

— А вот еще одна веселая парочка!..

В первый момент у меня даже язык отнялся.

— Любо дорого посмотреть, — продолжал между тем Веня, — Всегда вместе, всегда под ручку или за ручку. Очень мило. Парочка.

— Полно врать! — резко сказал я. — С чего ты взял?

— Даже смотреть завидно, — продолжал Веня. — Главное — на природе. То он ее приобнимет, то она к нему прильнет. И все как будто эдак невинно, как бы невзначай, украдкой. Очень трогательно, очень…

У меня перед глазами все поплыло. Это было именно то, что я и предполагал, то, чего больше всего боялся.

— …он, главный педагог наш, — слышался объясняющий голос Вени, — еще смущается ужасно, а она, хоть девушка серьезная, деловая, по своему им даже как бы забавляется между педагогическими то занятиями. Кажется, из них двоих, она его главным образом и распаляет. Скрывают, конечно… Стало быть, есть что скрывать… Только по мне с девчонкой совсем не то, что с женщиной. Нет, Серж, с женщиной совсем другое дело!

Мажордом Веня ушел относить на кухню тарелку и бутылку, а я долго гулял по усадьбе, забираясь в самые ее глухие углы.

Я ходил по проселочным дорогам мимо кладбища, дубовых рощ, среди лугов; прошелся вдоль невысокого обрыва над Москва рекой и через узкий подвесной мостик перебрался на противоположную сторону в старый и просторный еловый лес. Повсюду уже было совершенно сухо. В лесу я даже обнаружил первых робких кровопийц комаров, а когда поднялся на небольшой холм, заросший лилово бурыми кустами дикого шиповника, то увидел первую белую бабочку. Дальше я решил не ходить, чтобы не портить впечатления чудесной весенней природы видом высокого бетонного забора и рядов колючей проволоки, которыми была обнесена усадьба, а также охранников… Без них и впрямь можно было бы подумать, что вокруг девственный пейзаж. Но я ни о чем не думал.

Было очень тепло. Можно сказать, даже жарко.

Изрядно проголодавшийся, я вернулся в особняк лишь к вечеру, когда солнце уже садилось за лес, и обнаружил, что праздничный обед для гостей по случаю презентации нового суперпривилегированного закрытого Пансиона весьма затянулся, а вернее, перешел непосредственно в праздничный ужин. Детей уже увели в игровые комнаты, там с ними занимались опытные преподаватели и воспитатели — учили, всячески развлекали, и, конечно, самым внимательным образом за ними присматривали.

Я уселся за стол и основательно поел и пил. Майя с дядей Володей находились тут же в столовой, беседовали с гостями. Я чувствовал себя едва ли не обманутым. Обиженным и брошенным. Несчастным и дураком. И старался не смотреть в их сторону. Вид у меня был, должно быть, до неприличия мрачный и нахохлившийся, но этого, как будто, никто не замечал. Наташа и Мама были заняты беседой и не обращали на меня никакого внимания, а потом и вовсе ушли. Через несколько минут я увидел в окно, что они под руку прогуливаются по саду. Потом я увидел, как Мама подозвала Веню, и они стали прогуливаться втроем. Я вспомнил, как Мама призывала меня «не сомневаться» в Майе. Потом женщины пошли в беседку, а Веня ушел на кухню, но довольно скоро вернулся, неся на вытянутых руках дымящийся серебряный самовар. Женщины принялись чаевничать. Веня элегантно прислуживал и, судя по всему, даже принимал самое живое участие в разговоре.

Несколько раз передо мной возникали физиономии, знакомые по встречам в России. Со мной заговаривали, но я или вовсе не отвечал на глупые вопросы, или что — то цедил сквозь зубы, и вопрошающие быстро отваливали в большом недоумении. Они ведь привыкли к моей вежливой улыбочке. Единственный раз я улыбнулся (да и то чисто машинально), когда встретился взглядом с девушкой Альгой, которая сидела на другом конце стола в окружении Папы, Феди Голенищева, Петрушки и прочих. Она улыбнулась мне первая — хорошо так, приветливо и светло. По — братски. Я даже удивился… Странно было сейчас смотреть на нее после того, что я о ней успел понаслушаться.

Через некоторое время «веселая парочка» — Майя и дядя Володя — удалились из за стола. Якобы отправились укладывать детей спать, чтобы затем, как это было заведено распорядком, собрать преподавателей и воспитателей на вечернее совещание обсудить итоги дня, но я даже не двинулся с места.

Господи Боже ты мой, у меня это просто в голове не укладывалось!.. Однако очевидность происходящего не оставляла места для иных толкований. Я чувствовал, что… Впрочем, совершенно неважно, что я чувствовал!

Гости продолжали рассуждать на педагогические темы, словно были в этом вопросе большими специалистами. Все разговоры сводились к одному: взрослые хотели контролировать каждый шаг своих детей. Я плюнул и отправился спать. Раздевшись, я подошел в темноте к открытому окну и стал смотреть в том направлении, где перпендикулярно горизонту за черными лесами поднималось живое сияние — далекие призрачные отблески Москвы. Сколько глупостей я был готов совершить — да и совершил — ради этого призрачного сияния! Вздохнув полной грудью вечернего весеннего воздуха, я улегся в постель и всю ночь проспал как убитый.

Проснулся я чрезвычайно рано, с рассветом. Мне не терпелось действовать. Как? Для чего? И я едва не совершил еще одну невероятную глупость — чуть было не отправился будить Майю, чтобы немедленно с ней объясниться. Меня переполняла энергия. Интересно, каких объяснений я мог от нее, от Маминой и Папиной дочки, потребовать, чего добиваться?! Меня остановило лишь то, что я сообразил: в ее комнате, пожалуй, могла ночевать изумрудноглазая подруга Альга… Однако у меня тут же появилось другое, не менее глупое намерение.

Я решил, что, если не с Майей, то пойду и объяснюсь с дядей Володей. Время для этого самое подходящее. Чуть позже начнется всеобщее пробуждение, опять заварится всегдашняя суета с детьми, с гостями.

Я немедля вышел в сад. Утренняя прохлада обжигала, еще больше распаляла меня. Вокруг не то чтобы голубел туман, но холодный воздух у земли казался не вполне прозрачным. Солнце едва показалось, и, несмотря на утреннюю дымку, его белые пронзительные лучи, бьющие сквозь ветки деревьев, резали глаза. Мне подумалось, что вот, очень хорошо, сейчас я поговорю с дядей Володей начистоту. Я решительно зашагал в глубину сада к маленькому флигелю, в котором нашего домашнего педагога поселили еще в давние времена.

Крошечный, но аккуратный, вроде финского домика, стоял среди старых, оставшихся еще от прошлых хозяев яблонь Одна комната да еще верандочка. Кстати, про дяди Володину комнату. По словам наших ребятишек, это была какая то особенная комната, с каким то секретом. С чего они это взяли — неизвестно. Впрочем, дядя Володя был у нас большой чудак (к чему мы все привыкли), любил подпустить тумана и действительно никогда никого к себе во флигелек не приглашал. Чем он там занимался, Бог его знает. Скорее всего, обдумывал свои «идеи» и, может быть, даже кропал какие то труды. Когда у него было время, он мог по целой неделе сидеть запершись у себя в домике и очень не любил, когда ему мешали. Он сам поощрял детские фантазии, интригуя детей намеками, что, мол, кое какое своего рода волшебство и магия во флигеле действительно водится. По моему, ему просто нравилась атмосфера таинственности и всякое такое. Даже в самых обыденных мелочах. Потому то он и ладил с детьми, что умел их заинтриговывать любой безделицей.

Я постучал согнутым пальцем в запотевшее от утреннего холодка оконное стекло: по видимому, внутри работал калорифер. Зановесочка сразу чуть чуть приоткрылась, и показалась блондинистая голова дяди Володи с растрепанными жидкими волосами. Я улыбнулся. Дядя Володя хлопнул глазами, но потом приветливо закивал: «Сейчас, сейчас…» Он впустил меня на веранду и усадил на старый плетеный диванчик.

— Ты один, Володенька? — сходу брякнул я.

Он как будто удивился моему вопросу, но потом энергично кивнул: один.

Я невольно принялся принюхиваться, прислушиваться, шарить вокруг глазами, будто хотел обнаружить какие то вещи, улики, признаки того, что она, Майя, бывала во флигеле, а может быть, и сейчас тут, где то рядом. Конечно, она вполне могла быть здесь!

Ничего указывающего на ее присутствие я, однако, не нашел, но меня огорошило уже само предположение, сама эта возможность. Это казалось мне более чем вероятным, и я все посматривал в сторону загадочной комнаты.

Тут мой взгляд упал на очень странный предмет — громадного размера очки на подоконнике за плетеным диванчиком, на котором устроил меня дядя Володя. Удивительные очки были чуть не в два раза больше обычных.

— Это какая же должна быть голова! — заторможенно соображая, пробормотал я. — Уж не поселился ли у тебя во флигеле снежный человек, Володенька? Один из тех бессмертных, о которых ты рассказывал ребятишкам, а?

Дядя Володя смутился, но быстро оправился от смущения и загадочно улыбнулся. Это было очень подозрительно. Он взял очки и, ребячась, приложил их к лицу. Голубые глаза в толстых линзах сделались огромными, и совсем уж не от мира сего. Словом, вид у нашего педагога получился довольно глупый. Словно маленький примерял на себя взрослые очки.

— О! — вполголоса начал дядя Володя, — это касается некоего секретного и совершенно особенного проекта. Как бы тебе, Серж, объяснить… Понимаешь, это что то вроде глобального, отчасти даже фантастического эксперимента…

Своим таинственным тоном он, по видимому, рассчитывал меня заинтриговать — чтобы я принялся расспрашивать что да как. Но на этот раз мне было не до его детских фантазий о снежных «человеках», Атлантидах и тому подобном. Я хмуро молчал, а сам он решил не развивать эту тему, сложил очки и поспешно сунул их в какой то ящик.

— Как-нибудь после я тебе обязательно расскажу…

Я был поглощен совсем другими мыслями. Нет, я не забыл, зачем пришел, и, хмурясь, продолжал молчать.

— Ты ведь еще не пил чай, Серж? — бодро спросил дядя Володя, как бы стараясь показать, что не очень то озадачен ни моим ранним визитом, ни моим молчанием. Не дожидаясь моего ответа, он стал суетиться на веранде, которая служила ему и столовой, и кухней. Выкладывал из небольшого буфета какие то баранки, курагу и пряники. Включил электрический чайник, достал чашки.

«Ничего, — ревниво думал я, — все равно себя выдашь!»

Потом я пил цветочный чай, рассеянно грыз баранку и по прежнему упорно молчал. Дядя Володя тоже принялся за чай, но в отличии от меня, говорил не умолкая. Он наливал чай в блюдце, торопливо прихлебывал, жевал пряники, курагу и, как обычно, словно по инерции, излагал свои фантастические прожекты насчет Пансиона, который виделся ему заповедным и счастливым островком детства. Рассказывал об играх, которые можно будет здесь затевать, с увлечением объяснял их правила, перечислял необходимые для игры предметы и так далее. Словно я был малый ребенок и меня нужно было как то занять, заговорить. Он пускался в воспоминания о собственном детстве, которое, по его словам, было на редкость счастливым и безоблачным, полным самых интересных игр и чудесных происшествий. Он и прежде с удовольствием рассуждал на эту тему.

Я принялся рассматривать дядю Володю. Ничего нового я в нем не находил. Все тот же блаженный с виду добрый чудак… Чудак то чудак, однако ему каким — то образом посчастливилось тронуть сердце Майи, возбудить в ней нежность, а затем, судя по всему, и другие чувства. Для меня это теперь было ясно, как Божий день. Какие же объяснения я собирался получить у этого счастливого чудака?

Он продолжал что то рассказывать, но я почти не понимал того, что он говорил, да и не вникал. Мне была любопытна сама мысль, что вот такой, стало быть, лепет приятен Майе. Этот лепет уютно обволакивает ее, вызывает желание взять под руку того, кто городит подобную милую чепуху, прижаться, пригреться, приласкать блаженненького, который, конечно, пробуждает в ней материнские чувства.

Нет, я не слушал его, но внутри что — то вздрагивало, когда он упоминал имя Майи. А упоминал он его поминутно. У меня было нехорошее чувство. Не то чтобы ревность. Не то чтобы раздражение. Дядя Володя вообще был тут не при чем. Я так надеялся на прощальную улыбку, и я ее лишился. Я надеялся на какую то новую жизнь, на меня даже повеяло ее оптимистической свежестью, но… дверца захлопнулась. Это вроде того, как однажды в прекрасный солнечный день ко мне под окно на жестяной карниз свалился откуда то сверху полудохлый голубь. Тогда я испуганно вскочил, приник к окну. Птица с серыми опущенными веками дернулась, царапнула когтями по жести, ударила крыльями по стеклу. Но трепыхался голубь недолго. Буквально через несколько секунд свалился с моего карниза на нижний. А солнце сияло, небо голубело… Вот такое мимолетное ощущение.

Сейчас я сам был тем полумертвым агонизирующим голубем, который тяжело шмякается с карниза на карниз, падает все ниже, пока, наконец, не шмякнется, не распластается с остекленевшими зенками на пыльном асфальте.

Я посмотрел в сад. Воздух нагрелся, очистился от прохладной мути и сделался прозрачен. С полным восходом солнца на старых яблонях с невероятной быстротой, словно взрываясь, буквально на глазах стали лопаться почки, распускаться листья и цветы. Такого природного явления я никогда прежде не наблюдал. В течении каких-нибудь двадцати минут, пока я сидел у дяди Володи, сад абсолютно переменился, зазеленел, побелел — темные голые ветви деревьев покрылись свежими листочками и крупными цветами. Тут же около цветов закружились первые пчелы. В неподвижном воздухе протянулись через сад, перекрещиваясь во всех направлениях, длинные и узкие, словно кружевные дорожки, полосы сизого дыма. Это с утра пораньше старик садовник (тот самый, что в прошлое лето засадил все клумбы душистой матиолой) жег остатки прошлогодних листьев.

Мы с дядей Володей смотрели в раскрытые окна и наблюдали, как расцветает сад, как старик садовник, опираясь на грабли, ковыляет от одной дымящейся кучи листьев к другой. Между прочим вместе со стариком по саду прогуливался любитель природы мажордом Веня. Должно быть, от скуки.

— Странный этот твой приятель, Серж, — вдруг заметил дядя Володя, кивая в сторону мажордома. — Сначала казался таким веселым, а теперь, даже когда улыбается, мрачен до ужаса…

— Обыкновенный, — пожал плечами я. — К тому же никакой он не мой приятель. Так, случайный знакомый.

— Ты извини меня, Серж, если я вмешиваюсь не в свое дело, — пробормотал дядя Володя, — но, по моему, он немножко ухаживает за твоей Наташей.

— Да, я знаю… Она ему нравится. Он мне и сам признавался. Он природу любит и вообще…

— Он часто заходит ко мне. Пообщаться.

— Да, он любит поболтать, — повторил я.

— С первого взгляда он производит приятное впечатление… А вот наши девушки почему то с самого начала невзлюбили его. Более того, они его просто на дух не переносят. Странно. Прямо таки антипатия какая то. Особенно у Альги…

В голове моей словно с треском проскочил разряд, сверкнула молния. Мне показалось, я даже ощутил в воздухе запах электричества. Я протянул руку и крепко взял дядю Володю за плечо. Я выясню это, и тогда пойму и все другое.

— Я хочу, чтобы ты мне ответил прямо и честно, Володенька! — взволнованно заговорил я. — Этот наш общий знакомый сказал мне, что Альга приезжает сюда специально для того, чтобы встречаться с Косточкой. И Папе это известно, и тебе тоже. Это действительно так?

Дядя Володя обеспокоено взглянул мне в глаза.

— Что с тобой, Серж? — удивленно пробормотал он, как будто не понимая, к чему я веду.

— Я тебя о чем то спросил, Володенька. Отвечай!

— Ну да. Похоже, они даже подружились. Все очень хорошо. Теперь при встречах не ссорятся, не цапаются, как раньше, и он ей не грубит, не задирается. Общаются совершенно на равных. У них якобы завязались какие то важные, «взрослые» отношения. Это, конечно, вроде игры, и я очень этому рад. Пусть играют. С тех пор как мы устроили здесь Пансион, Косточка сильно переменился. Да и не только он — все наши ребятишки. Для нас это самая большая награда… Честно говоря, мне всегда было очень жаль, что ты возражаешь против того, чтобы твой Александр присоединился к нашей компании…

— К вашей компании? Нет уж, благодарю покорно! И не строй из себя наивного! — воскликнул я, видя его недоумение. — Веня сказал, какие у Косточки и Альги завязались «отношения» и какие «игры»!

Дядя Володя смотрел на меня почти с испугом. Кажется, он искренне не понимал, о чем речь.

— Да, да, — заикаясь продолжал я, — она приезжает, чтобы его обольщать, развращать. Впрочем, я не знаю, как на самом деле. Может быть, он ее как то заставил, принудил. Он, я думаю, тоже способен на это.

— Погоди, я не пони…

— И не говори, что ты ни о чем не догадывался. Тебе все прекрасно известно. Как и Папе. Ты следишь, регулярно доносишь, докладываешь ему обо всем. Скажешь, нет? Не отпирайся, пожалуйста!

— Да, он принуждает меня, чтобы я информировал его обо всем, — снова заметно смутившись, признал дядя Володя. — Но тут… совсем, совсем другое дело! В конце концов, он отец, его можно понять… Я слежу, ты прав, мне приходится. Иначе…

— Не знаю только, — перебил я его, — известно ли обо всем этом Маме. Или она тоже одобряет подобные педагогические приемы? Что и говорить, веселое у вас тут организовано воспитательное учреждение!

— Ты с ума сошел, Серж! — прошептал дядя Володя. — Это какой то бред. Ничего подобного нет и не может быть. Косточка у нас, если ты хочешь знать, вообще ничем таким не интересуется. Он даже убежденный девственник. Если, конечно, так можно выразиться. Я ведь очень давно и внимательно наблюдаю за всеми нашими ребятишками. А за Косточкой в особенности. Поверь, я их знаю очень хорошо. Если кое кто из мальчиков уже произвел первые опыты в смысле онанизма, — слегка покраснев, сказал дядя Володя, — то Косточка ни ни. Все, что связано с этим, вообще с чувственностью, вызывает у него что — то вроде отвращения. Иногда мне кажется, что это то как раз ненормально… Уверяю тебя, Серж, — еще раз повторил он, — ничего такого нет!

— Ничего такого?

— Конечно! Если бы что то такое было, мы бы с Майей первые об этом узнали.

Лишь только он снова произнес ее имя, на его физиономии опять появилось умиротворенное, блаженное выражение.

— Она такая умница, Серж, такая способная и энергичная! Если бы ты только знал! — с увлечением, чуть не с гордостью проговорил дядя Володя. — У нее великолепно все получается. Ты же видишь, Серж, как, благодаря ей, переменилась усадьба, дом, вся Деревня. Ребятишкам у нас хорошо. А будет еще лучше. Ты, пожалуйста, не сомневайся.

— Да уж чего там. В этом я не сомневаюсь, — пожал плечами я. — Ты, Володенька, тоже вон как расстарался, какую деятельность развил. Прямо расцвел на этой своей директорской должности.

— Да что я! — застенчиво воскликнул он. — Это все она. Она у нас и директор, и завхоз, и организатор, а я — так, консультант по части педагогики… За что она ни возьмется, — с жаром продолжал дядя Володя, — делает с такой душой и самоотдачей! С такой любовью! Иначе она и не может. Она необыкновенно серьезно относится к делу… Разве не молодец? А, Серж?

— Да, она очень энергичная и очень целеустремленная, — подтвердил я.

— Это только внешне она такая проказница и насмешница. Ты знаешь, Серж, она вообще серьезно ко всему относится. И очень часто говорит о тебе. Ей нужна твоя помощь. И у нее необычайно ранимая и преданная душа…

К чему эта последняя фраза? — недоумевал я. Возникла странная пауза.

— Она тебе нравится? — вдруг тихо поинтересовался дядя Володя и смущенно отвел взгляд. Он даже слегка покраснел.

— Что значит «нравится»? — проворчал я почти со злостью. — Конечно, она мне нравится! Я же ее с малого возраста знаю. Как она может мне не нравится! Такая красавица, умница.

— Ну да, конечно, — еще больше смутился он. — Красавица, умница… Ты меня извини, извини Серж, — зачем то заизвинялся он, — что я об этом спросил…

Снова возникла пауза. Было видно, что ему хочется что то сказать, но он никак не решается.

— Ты знаешь, Серж, — натужившись, промолвил он, — я так счастлив, что… могу быть рядом с ней. То есть… что мы с ней здесь делаем общее дело. То есть… что она так увлеклась Пансионом… что появилась причина, чтобы она… чтобы мы… — Тут он умолк, совсем запутавшись.

Ну вот, не хватало еще мне его признаний, чтобы он, такой простодушный и щепетильный интеллигентный человек начал изливать мне душу и делиться своими чувствами относительно Майи! У него, у бедного, был такой вид, словно он и верил и не верил привалившему счастью. Но я не собирался его ни разубеждать, ни обнадеживать его насчет Майи.

— Ладно, Володенька, — сказал я, — успокойся ты…

Когда я выходил от дяди Володи, мой взгляд снова упал на ящик буфета, куда были спрятаны гигантские очки. Я нащупал нить ассоциацию. Давным давно, в детстве, мне попались в руки очки моего старика деда, они показались мне таким же непропорционально громадным странным предметом.

Вечером, когда мы возвращались домой, Александр неожиданно стал просить, чтобы я разрешил ему поселиться в Пансионе. Я почти со злостью сказал, что об этом не может быть и речи.