Движение транспорта вблизи Елоховской церкви было парализовано вавилонским столпотворением. На одиннадцать часов утра в главном московском храме было назначено отпевание президента. На этот раз — президента крупнейшей акционерной компании, погибшего при загадочных обстоятельствах три дня тому назад.

Милицейские кордоны, выставленные у входа в храм, сдерживали все прибывавшую публику, которая молчаливо напирала животами на металлические барьеры и друг на друга и бросала жадные взгляды по направлению к паперти, где за особым внутренним заграждением томились ожиданием избранные, которых тоже собралось изрядное количество.

Гроб с телом уже находился в храме. Как и когда он был туда доставлен, никто не знал.

Маше Семеновой, оператору, помрежу, а также матерому режиссеру, присланному из главной редакции специально для такого случая, удалось занять позицию на нейтральной полосе — то есть между милицейским оцеплением и молодыми, спортивного вида людьми, которые охраняли пятачок непосредственно у входа в храм. О том, чтобы проникнуть внутрь, нельзя было и мечтать. Маша держала наготове микрофон, а оператор с телекамерой восседал на плечах помрежа, который дышал часто и отрывисто, словно заболевшая чумкой собака.

Двусмысленность ситуации заключалось в том, что помимо скорбной ритуальности происходящего публика находилась под впечатлением необыкновенных слухов, которые возникали и распространялись с поразительной интенсивностью.

Во-первых, никто точно не знал подробностей случившегося. Газеты сообщали множество абсолютно правдоподобных, но, увы, взаимоисключающих версий об обстоятельствах скоропостижного ухода из жизни президента акционерного общества. Картина происшедшего, выстроенная посредством анализа информации, сообщавшейся «из достоверных источников», могла легко повредить простого обывателя в рассудке. Еще бы! Факты говорили о том, что утром президент проснулся оттого, что его окно, застекленное специальным сверхпрочным кварцем, было распахнуто не то случайным сквозняком, не то взрывной волной, и в спальню влетела пуля снайпера, которая ударила президента в затылочную область черепа. Пора было собираться в офис. В отделанном мавританским мрамором клозете он почувствовал специфический запах мускатного ореха, поскольку злоумышленники начали качать ядовитый газ циан через канализационную трубу. Потом он подошел к раковине и прикоснулся к крану, который находился под напряжением десять тысяч вольт. На скорую руку выхлебав кофе, в который были подмешаны сильные канцерогены, он стал выходить из квартиры, но, едва ступив за порог, был в упор расстрелян двумя неизвестными в масках из автоматического оружия иностранного производства. Это, впрочем, не помешало ему сесть в цвета мокрого асфальта «мерседес» и вместе с шофером и телохранителем взлететь на воздух по причине сработавшего взрывного устройства, заложенного в заднее правое колесо. Уже в своем офисе, вместо того чтобы открыть обычное служебное совещание, он оказался повешенным за шею посредством капронового шнура, привязанного прямо к люстре из дорогого венецианского хрусталя, а затем его расчлененное тело было выброшено из окна с шестого этажа и утоплено в обводном канале… Впрочем, по последним сведениям, уже вечером президента якобы видели в отделении реанимации не то 1-й городской больницы, не то института Склифосовского, а затем в морге тюремного госпиталя МВД.

Это во-первых… Во-вторых, существовала вопиющая разноголосица мнений относительно мотивов происшедшего. Ни для кого не было секретом, что покойный занимался не только активной экономической, но и политической деятельностью, представляя интересы то левых, то правых, баллотировался в Думу и числился одним из крестных отцов мафии, контролирующей 99 % капитала российского теневого бизнеса. Им оборачивались и отмывались «грязные» деньги, отпускались льготные кредиты высокопоставленным чиновникам, конвертировалась валюта и тому подобное… И ребенку было ясно, что такая фигура устраивала далеко не всех. Вопрос в том — кого она не устраивала больше других?

И наконец, в-третьих. Возглавлявшееся президентом акционерное общество всего за несколько месяцев сумело принять от населения денежных вкладов, равных в сумме всему национальному богатству, включая полезные ископаемые. И что самое главное, слух о бесследном исчезновении всех денег распространился одновременно с известием о гибели президента.

Впрочем, известие об исчезновении денег оказалось не последним сюрпризом. Буквально в день похорон пополз дикий и ни с чем уж не соразмерный слух о том, что «покойник жив», а вот, где именно он находится, на этот счет пока не поступало никакой информации. Но уж, во всяком случае, не в шикарном, сделанном из редких пород дерева американском гробу с бронзовыми ручками и какими-то особыми двойными дверцами. Возникал глупый, но вполне законный вопрос — что же в данный момент находится внутри изделия, сработанного руками талантливых заокеанских мастеров?..

Начало заупокойной службы затягивалось. Якобы с минуты на минуту ожидалось прибытие какого-то высокого начальства. В напряженной тишине слышалось ядреное карканье нескольких ворон, круживших над куполом вокруг золотого креста.

Вдруг из распахнутых дверей храма, под своды которого уже успело набиться видимо-невидимо народа, раздался голос священника, произносившего слова молитвы внятно и на удивление обыденно.

Высокое начальство так и не прибыло. Зато со стороны метро «Бауманская» показалась громадная и странная процессия. Судя по всему, это были рядовые вкладчики. Кроме высоко поднятых над головами картонок с начертанным одним и тем же сакраментальным вопросом «Где наши деньги?», они несли символический гроб, который, хотя и был совершенно пуст, производил весьма удручающее впечатление, а также крышку гроба с изображенной на ней эмблемой акционерного общества. В мрачном безмолвии процессия приблизилась к храму и присоединилась к толпе.

К концу отпевания в толпе заметно возросли тревожные настроения, поскольку от уха к уху стал передаваться шепот, что, дескать, даже те, кому удалось проникнуть в храм, не могут с полной уверенностью утверждать, что именно лежит в настоящем гробу. Поэтому, когда отпевание закончилось, толпа вкладчиков и просто любопытных жадно подалась вперед, желая самолично заглянуть в гроб. Милицейские кордоны и оцепление «добровольцев» едва сдерживали напор.

Ярко светило солнце. Сухой, практически летний ветер не мог разогнать сгустившейся духоты, по причине которой (а также из-за нараставшей толкотни) голова у Маши чуть-чуть кружилась и все вокруг стало представляться как бы в легком сюрреалистическом аспекте.

Из церкви медленно потекла публика, и наметанный взгляд Маши фиксировал редкое скопление разного рода деятелей и знаменитостей. Здесь, естественно, присутствовали известные банкиры и финансовые гении, среди которых, кстати сказать, промелькнул и папаша Эдика. То, что и он окажется здесь, Маше как-то и в голову не приходило, и она вдруг смутилась, словно ее застали за каким-то интимным делом. Впрочем, Светлов-старший ее, пожалуй, не углядел, поскольку тут же исчез, скромно нырнув в сторону за спины коллег и их телохранителей. Иначе он бы, конечно, не отказал себе в удовольствии поглазеть, как его невестка зарабатывает любовь телезрителей — вместо того чтобы подарить ему внука. Слава Богу, хоть Эдика не принесла нелегкая. Прямо скажем, мало удовольствия работать, глядя на физиономию, на которой всегда написано одно и то же желание…

Кроме элиты «новых русских», которых можно было легко узнать по интенсивных расцветок пиджакам и выполняющим функцию аксессуаров шикарным бабам, в потоке публики осанисто проплывали известные политики, депутаты и партийные бонзы всех мастей. Последние явно ощущали себя здесь не в своей тарелке, поскольку большое стечение народа вызывало у них рефлекторное желание выступить с какой-нибудь пространной, но зажигательной речью о разгуле преступности и правовом беспределе, однако рамки жанра обещали лишь возможность скупых соболезнований и безотносительных призывов наказать виновных.

Неожиданно массовым стечением на похороны президента отличилась творческая интеллигенция, а также деятели физкультуры и спорта. Маша заметила, как беспокойно заворочался на плечах бедняги-помрежа телеоператор, стараясь захватить в кадр побольше эстрадных певцов, композиторов, лыжников, хоккеистов и, конечно, артистов театра и кино. Последних собралось столько, что в какой-то момент Маше показалось, что она попала на престижный кинофестиваль и вот-вот появятся зарубежные звезды. Более того, ей почудилось, что в толпе, выходившей из церкви, мелькнул умасленный любовью девственниц и блудниц Микки Рурк…

Но это уже был полный бред — видно, ей слегка напекло головку — и Маша отвернулась и попыталась сконцентрироваться. Нужно было во что бы то ни стало изыскать возможность ринуться с микрофоном непосредственно к ближайшим родственникам и друзьям покойника. Если сегодня ей не удастся взять у кого-нибудь из них эксклюзивное интервью, то успех ее дальнейшей карьеры будет под большим вопросом. Так, по крайней мере, ей казалось.

И такая возможность представилась.

Как уже было сказано, в толпе, значительную часть которой составляли взволнованные вкладчики, циркулировали самые тревожные слухи не только относительно истинных обстоятельств происшедшего с их президентом, но и относительно дальнейшей судьбы их вкладов. Не мог же, в конце концов, покойник взять их с собой! Или таки взял?! Короче говоря, когда в дверях храма показалась закутанная черной траурной вуалью одинокая вдова и начали подавать катафалк, толпа любопытных налегла чересчур сильно и на несколько секунд оцепление было прорвано. Десятка два особенно ажитированных вкладчиков ринулось к полированному гробу, словно и в самом деле вознамерившись выяснить, каково самочувствие покойника.

В этот момент Маша оказалась непосредственно около женщины в вуали, которая, видимо, в полуобмороке вдруг начала падать прямо на нее, а так как вся охрана была занята восстановлением порядка и оттеснением публики от катафалка, то Маше ничего не оставалось, как подхватить женщину в свои объятия.

— Благодарю вас, — пролепетала та.

Даже через вуаль просвечивала ее убийственная бледность.

— Примите мои искренние соболезнования, — поспешно отозвалась Маша и бросила быстрый взгляд в сторону восседавшего на помреже оператора, который вместе с режиссером были блокированы толпой и оцеплением на некотором удалении от нее, но делали ей отчаянные знаки, что она в кадре и может начинать работу.

— Прошу вас, только два слова! — со всей возможной нежностью обратилась Маша к женщине, которую все еще сжимала в своих объятиях.

Эту профессиональную просьбу она научилась выговаривать виртуозно — в любых вариациях и с учетом любой ситуации. Чтобы научить ее произносить эти нехитрые слова, Артему Назарову пришлось немало потрудиться. Зато теперь она выговаривала их так проникновенно, словно они выходили из самого нутра — из ее сердца, печенки, легких. Она могла обратиться с этой просьбой к кому угодно, не смущаясь никакими обстоятельствами. Даже если бы оказалась возле бьющегося головой о стену преступника, которому объявили, что его через пять минут расстреляют, она бы без запинки молвила:

— Прошу вас, только два слова!.. Однако далеко не всегда все шло так гладко.

— Я не хочу говорить с вами. Я вообще ни с кем не хочу говорить! — всхлипнула вдова.

Вот тут-то Маше и пришлось пустить в ход все свое обаяние, а главное, способность мгновенно ориентироваться. Последнему не смог бы научить ее никто — даже такой профессионал, как Артем Назаров. Это исключительно являлось ее собственным природным даром.

Маша не только не делала никакой попытки выпустить вдову из своих объятий и передать кому-нибудь из ее ближайшего окружения. Напротив, она еще крепче обняла ее и нежно поглаживала ее дрожащие плечи, словно могла оградить от жестокости окружающего мира. Она извлекла откуда-то белоснежный платок и помогла утереть женщине слезы.

— Только два слова, — по-сестрински прошептала Маша, сознавая, что в настоящий момент обе уже находятся в прямом эфире и многие миллионы телезрителей наблюдают эту трогательную сцену.

— Хорошо, — прошептала в ответ женщина.

— У вас было ощущение, что должно произойти что-то подобное? — спросила Маша.

Про себя она уже начала вести отсчет времени, зная, что на прямое включение отводится только шестьдесят секунд.

— Он не сделал никому ничего плохого, — ответила вдова. — Он и мухи не обидел.

— Что вы почувствовали, когда узнали об этом?

— Я подумала — это шутка. Он любил пошутить.

— А потом?

— Потом я поняла, что это не шутка.

— Где вы находились в тот момент? Вы его видели?

— Мне сказали, что у меня не будет неприятностей. Ни у меня, ни у детей. У нас ведь трое детей.

— Это связано с его работой? Ходят слухи, что…

— Мне сказали, что у меня не будет неприятностей! — повторила женщина, беспокойно озираясь.

В следующее мгновение Машу саму подхватили под руки и, оторвав от вдовы, мягко отволокли в сторону. Тем временем гроб уже погрузили в сверкающий черный лимузин, который, проследовав по коридору в толпе, занял место во главе длинного траурного кортежа, взявшего курс на Ваганьково. Маша взглянула на оператора и режиссера. Оба закивали:

— Снято!..

Когда кортеж исчез, толпа еще некоторое время стояла словно в растерянности. Потом символический гроб, а также крышку от него бросили на тротуар и стали жечь с досады рекламные листки с портретом президента акционерного общества. Рядом с портретом были напечатаны таблицы, где указывались процентные прибыли по вкладам.

«Скоро начнут жечь и кредитные обязательства, как раньше жгли партбилеты», — подумала Маша.

К ней подошел режиссер, присланный из главной редакции, и сунул ей в руки текст, который нужно было зачитать перед камерой для завершения репортажа о похоронах.

Пробежав глазами заготовленный в редакции комментарий к чрезвычайному происшествию в акционерном обществе, Маша брезгливо поморщилась. Читать в эфир подобную дешевку после того, как ей только что удалось сработать эксклюзивное интервью с вдовой и миллионы телезрителей воочию увидели на своих экранах настоящее человеческое горе! Пусть эта женщина была вдовой президента акционерного общества, вокруг которого разрастался финансовый и политический скандал, — она была несчастной матерью, просто женщиной, к тому же, напуганной до смерти!.. При всем при том, в отличие от телезрителей и умников из редакции, всего несколько минут назад Маша собственноручно промакивала ее слезы (самые настоящие, а не фальшивые!), видела ее побелевшее лицо и полные ужаса глаза. Эта женщина доверчиво бросилась в объятия Маши, словно искала у нее защиту, а у нее, у Маши Семеновой, еще хватило в такую минуту совести донимать несчастную идиотскими вопросами… Словом, если после всего этого, на фоне толпы вкладчиков со своими плакатиками-картонками и бумажными факелами, Маша начнет распространяться о правах человека и экономических реформах, действительно трагическая ситуация превратится в очередной фарс и пошлятину, а все ее усилия сделать честный репортаж пойдут насмарку.

Этими соображениями Маша поделилась с режиссером.

— Вы только поглядите, что здесь написано! — воскликнула она и процитировала: «…покойный, которого отличала любовь к простому человеку и активная гражданская позиция, был бы рад увидеть столько благодарных лиц, которым он дал надежду на оздоровление нашей экономики…»

— Ну и что? — удивился режиссер.

— Как что?! Единственное, чему, я думаю, действительно был бы рад покойный, так это тому, чтобы не лежать в данный момент там, где нельзя, как говорится, ни сесть ни встать. И уж во всяком случае не был бы рад видеть эти «благодарные» лица… А те в свою очередь выглядели бы еще более благодарными, если бы имели не «надежду на оздоровление», а надежду вернуть назад свои кровные денежки — хотя бы и без навара…

— Какая разница? — удивился режиссер, начиная раздражаться. — Просто отбарабань по бумажке этот чертов текст и дело с концом!.. Мне еще лететь на пресс-конференцию в Дом правительства.

— Не стану я нести перед камерой эту чушь, потому что… — упрямо начала Маша, опуская микрофон.

— Ах не станешь… — перебил режиссер. — Тогда можешь считать, что твоего духа в эфире больше вообще не будет! Это я тебе по-дружески говорю.

Маша беспомощно оглянулась на оператора и помрежа, которые отвели глаза. Только на одну секунду она представила себе, что ее действительно могут отстранить от эфира. Пусть даже не на веки вечные. Хотя бы ненадолго. Она только-только почувствовала прелесть работы. Что же ей останется — днем снова быть девочкой на побегушках, а ночью вымывать из себя въедливое семя Эдика?

— Ты меня поняла? — поинтересовался режиссер. Маша молча заняла позицию перед камерой и, поднеся микрофон к губам, прочла заготовленный текст.

— Снято, — кивнул оператор.

— Что и требовалось доказать, — сказал режиссер и, спокойно развернувшись, направился к служебному «рафику».

Глядя ему вслед, Маша ожесточенно притопнула ногой. Потом еще раз. В результате подломился каблук. Выругавшись, Маша сунула микрофон помрежу и заковыляла по направлению к метро.