В этой главе я буду размышлять только об одном 34-м томе. Хотя, если честно признаться, так хотелось снова написать о группе томов, или, образно говоря, о второй «болдинской осени» Ильича: ведь творчество Ленина 1917 года отмечено еще большим взлетом вдохновения, чем даже 1905 года.

Написанное Лениным только с февраля по октябрь семнадцатого года – это четыре с половиной тома, с середины 30-го по 34-й. И я не знаю лучшей литературы, из которой можно было бы так отчетливо уяснить для себя, что же произошло тогда, в семнадцатом. Весь тот год – это был такой сгусток истории, что по плотности его можно сравнить разве что с той гипотетической точкой, из которой путем взрыва когда-то образовалась вся наша материальная Вселенная. Каждый день того года, каждый поворот событий заслуживает тщательнейшего изучения учеными-историками. Но пока, несмотря на многочисленные книги о семнадцатом годе, на мой взгляд, далеко еще не все изучено.

Вот почему задача написать в одной книге, и даже в одной главе, о произведениях всего семнадцатого года показалась мне просто невыполнимой. И я решила написать об одном только томе – о 34-м. Этот том занимает в Полном собрании сочинений Ленина совершенно особенное место: он стоит на рубеже двух эпох. 34-м томом заканчивается эпоха старого мира, а с 35-го начинается эра социализма!

Я иногда сожалею: ну почему ленинские тома имеют такой строгий, академический вид? Быть может, таким оформлением подчеркивается фундаментальность ленинского учения? В этом есть, конечно, своя логика. Но лично для меня каждый ленинский том – это, с одной стороны, кусок жизни самого дорогого человека, с другой – кусок нашей истории. Поэтому все тома – разные. Не только, само собой, по содержанию, но и по тональности, по эмоциональной окраске. Лично я, в мечтах конечно, для каждого ленинского тома сделала бы особую, не похожую на другие, обложку. А уж для 34-го, конечно, выбрала бы цвет красный, даже пурпурно-красный: ведь это том, пронизанный всполохами Октября, это – предреволюционный том!

И еще. Я буду рассказывать об этом томе под аккомпанемент своих музыкальных ассоциаций. Может быть, вам это покажется странным, даже причудливым, но я же предупреждала, что в этой книге – мои личные мысли, чувства, ощущения, вызванные чтением ленинских книг. У вас, наверное, возникнут другие ассоциации – люди ведь все разные. И я вовсе не хочу, чтобы вы смотрели на ленинские произведения моими глазами. Моя задача другая: показать, как много может дать уму и сердцу такое вот личностное чтение Ленина, чтение для себя, без указок и рекомендаций, без предварительных наставлений преподавателя. У каждого человека свой внутренний мир, поэтому и ассоциации могут быть самыми разными.

Что касается меня, то я просто не могла пройти мимо таких, например, совпадений, как любовь к музыке Бетховена. Для Ленина он был самым любимым композитором, и для меня за всю мою жизнь никакая музыка не смогла встать даже рядом с Адажио из Девятой симфонии или его же Семнадцатой сонатой. Люблю, безусловно, и знаменитую Аппассионату. И если бы мне позволили не только оформлять обложки ленинских томов, но еще и давать им названия, то 34-й том я бы так и назвала – АППАССИОНАТА.

 

Аппассионата

Да, мне этот том слышится в звуках прекраснейшей из сонат Бетховена, одного из самых любимых произведений Владимира Ильича. По взволнованности, по страстности 34-му тому нет равных. И всегда, когда я его читаю, – вспоминаю бетховенскую сонату, и кажется, что вот, вот, это самое, то, о чем сейчас читаю, – вот это и проносилось в голове Владимира Ильича, когда он в гостях у Горького осенью 1920 года, слушая Аппассионату, сказал: «Ничего не знаю лучше „Appassionata“, готов слушать ее каждый день».

Конечно, говоря словами Мариэтты Шагинян, я здесь «вхожу в область догадок». Но все же хочется думать, что не так-то уж далека от истины моя догадка. Ну в самом деле, разве не естественно предположить, что страстная, кипучая музыка сонаты уносила мысли Ильича в то горячее лето семнадцатого года, и не только напоминала о событиях, но и убеждала: все сделано правильно, удивительно вовремя.

В те три с половиной месяца Ленин творил свою Аппассионату. Но чтобы услышать звучащую в предреволюционном томе музыку революции, надо, как минимум, взять его в руки и углубиться в него. Так снимем же этот том с полки.

Первая ленинская строчка тома – это как тема сонаты, звучащая определенно и ясно: «Контрреволюция организовалась, укрепилась и фактически взяла власть в государстве в свои руки» (с. 1). Так характеризует Ленин обстановку в стране после событий 4 июля. И заключительная строчка тома – как последний аргумент, как последний выдох смертельно уставшего музыканта, аккорд поистине бетховенской выразительности: «Промедление в выступлении смерти подобно» (с. 436).

А между первой и последней строчками в стремительном темпе пролетает сонатное аллегро, которое убыстряется с каждой страницей, все быстрее, еще быстрее, как только можно быстрее… Вот уже, с середины тома, аллегро переходит в престо, затем в престиссимо…

Стр. 155: «России грозит неминуемая катастрофа… Прошло полгода революции. Катастрофа надвинулась еще ближе».

Стр. 239: «…большевики могут и должны взять государственную власть в свои руки».

Стр. 241: «История не простит нам, если мы не возьмем власти теперь».

Стр. 247: «Ждать нельзя. Революция гибнет».

Стр. 280: «Кризис назрел. Все будущее русской революции поставлено на карту».

Стр. 340: «Медлить – преступление. Ждать съезда Советов – ребячья игра в формальность, позорная игра в формальность, предательство революции».

Стр. 387: «Ждать чего? Чтобы Керенский и его корниловцы-генералы сдали Питер немцам…»

Стр. 436 (последняя!): «…ни в коем случае не оставлять власти в руках Керенского и компании до 25-го, никоим образом; решать дело сегодня непременно вечером или ночью».

…Последнее письмо 34-го тома цитируется часто, и, конечно, оно впечатляет и само по себе. Но все же по-настоящему прочувствовать эти строки, ощутить всю серьезность, весь накал момента можно, лишь промчась по тем раскаленным месяцам, вместе с Ильичем пережив все крутые повороты истории, вместе с ним до боли в сердце, до хрипоты в горле убеждать всех, что Временное правительство предало революцию, что спасти ее теперь может только вооруженное восстание.

История неудержимо приближалась к Октябрю. Многие в это не верили, иные побаивались. Владимир Ильич Ленин после событий 3 – 4 июля знал точно: Октябрь – неизбежен, это – веление времени. Но Ленин знал и то, что историю делают люди, и тем лучше они это делают, чем понятнее для них тактика и стратегия борьбы. Вот почему Ильич изо всех сил стремился к тому, чтобы убедить партию и массы в том, в чем был уверен сам. Тут, мне думается, проявилось одно из великих качеств Ильича – ответственность. Кажется, какое простое и понятное слово. Вот, говорим мы, некто ответственно относится к порученному делу. Говорим с одобрением… Но скажите, а кто поручал Ильичу не только видеть дальше других, но и прилагать нечеловеческие усилия, чтобы и остальных в этом убедить? Кто поручал ему не только точно определить, что надо делать, но и взвалить на свои плечи львиную долю практического выполнения этого дела? Можно разные слова тут произносить: «время», «история», «жизнь», «эпоха»… Но все это, как мы понимаем, метафоры, «литература»…

В данном случае перед нами редчайшее проявление чувства ответственности, когда человек сам поручает себе и сам же спрашивает с себя по самой высокой мерке. Это – ответственность в самом точном смысле. Ильич обладал такими способностями видеть, понимать, оценивать, какими не обладал никто. Как сказал поэт, «видел то, что временем закрыто». Он и сам знал цену своим способностям и – просто считал себя обязанным употребить их без остатка для пользы революции. Ильич был из бетховенской породы. Звездный час для таких великанов духа наступает не сам собой, не как дар небес, а как счастье, выкованное собственными руками. Так Бетховен в муках творил свою Девятую симфонию, так Ленин с нечеловеческим напряжением ума, сил, воли творил Октябрь.

Сейчас, когда читаешь 34-й том, кажется, что это так понятно, ясно: ну да, после 4 июля надо было готовиться к вооруженному восстанию. Ведь в те предреволюционные месяцы все, буквально все работало на Октябрь! Но – не впасть бы нам в иллюзию очевидности. Ведь это для нас, сегодняшних, те месяцы уже точно являются предреволюционными. Это мы, сегодняшние, на те события смотрим с 70-летнего расстояния. А тогда точно этого не знал никто, но предвидел лучше всех – Ленин. И то, что нам сегодня представляется предельно ясным, тогда приходилось доказывать и доказывать. Меньшевикам, которые, как, например, Суханов, утверждали, что Россия не дозрела до социализма. Отступившимся большевикам, которые, подобно Плеханову, даже после июльских событий не видели альтернативы демократическому пути развития революции. И даже соратникам, единомышленникам, которые в принципе разделяли взгляды Ленина, – даже им приходилось доказывать, например, что к восстанию надо подходить как к искусству.

В конце концов и большевики, и народные массы убедились в правоте Ленина, пошли за ним. Но не потому, что, как уверяют советологи, он имел какое-то магическое свойство подчинять своей воле людей, а потому, что у него был прекрасный союзник – жизнь! Все ленинские оценки, все его призывы опирались, с одной стороны, на революционную теорию Маркса, с другой – на факты, факты и еще раз факты. А факты как раз и доказывали неизбежность новой, социалистической революции.

В самом деле, что получили трудящиеся из того, ради чего они совершили революцию в феврале? Свободу? Ленин показывает, что вместо свободы – произвол, расстрел демонстраций, введение смертной казни на фронте. Мир? Вместо него – тайные сговоры с иностранными капиталистами. И еще – новые десятки и сотни тысяч солдат, отправляемых на империалистическую бойню. Землю? Но вместо нее – буржуазные байки про Учредительное собрание.

Но в чем же дело? Ведь у власти фактически встала буржуазия, которая вместе с народом совершала Февральскую революцию. Почему же буржуазия ничего не сделала для народа – того самого народа, без которого она сама не смогла бы скинуть царя? А потому, что случилось как раз то, чего опасались буржуазные либералы в 1905 году: народ не довольствовался ролью лошадки, на которой буржуазия пожелала въехать на трон полновластия, а тоже захватил себе частицу власти – в виде Советов рабочих и солдатских депутатов. Как известно, после Февраля в стране воцарилось двоевластие. Естественно, что буржуазия с опаской смотрела на этот орган народовластия, тем более что большевики во главе с Лениным выставили лозунг: «Вся власть Советам!» В этих условиях двигать революцию вперед – это значило двигать ее в сторону осуществления большевистского лозунга, в сторону социализма. И Временное правительство, буржуазное по своему составу, стало тащить революцию назад. Вплоть до восстановления монархии. Лучше уж обратно к царю, чем вперед к народовластию.

Таким образом, Временное правительство, хоть и называлось революционным, на деле становилось все более и более контрреволюционным. Полное банкротство Временного правительства в революционном отношении – это был первый фактор, работающий на Октябрь. Фактически, при союзе кадетов с генеральным штабом армии, в стране воцарилась военная диктатура. Это только меньшевики и эсеры не видели явной контрреволюционности Временного правительства. По словам Ленина, «дурачки эсеровской и меньшевистской партий ликовали, купаясь самовлюбленно в лучах министерской славы их вождей» (т. 34, с. 63). Народ же – сам и с помощью агитации большевиков и разъяснений Ленина – все больше и больше убеждается, что ему «нет спасения от железных тисков войны, голода, порабощения помещиками и капиталистами, иначе как в полном разрыве с партиями эсеров и меньшевиков…» (т. 34, с. 69).

Ленин показывает, как колебаниями эсеров и меньшевиков очень ловко воспользовались капиталисты, которые «потирали руки от удовольствия, получив себе помощников против народа в лице „вождей Советов“…» (т. 34, с. 63). И конечно же они не только радовались, но и планомерно вели дело к тому, чтобы уничтожить все до единого завоевания Февраля, отбросить историю на много лет назад. Так что социалистический переворот был просто необходим в плане спасения революции.

Второй фактор, работающий на Октябрь, заключался в предательском поведении буржуазии не только по отношению к народу, но и вообще к отечеству. Ленин разоблачает и это предательство контрреволюции, которая готова совершить – и совершает – «самые неслыханные преступления», готова «отдать Ригу (а затем и Петроград) немцам, открыть им фронт, отдать под расстрел большевистские полки…» (т. 34, с. 146). Наглядный тому пример – восстание Корнилова, которое подтвердило, что «буржуазия предаст родину и пойдет на все преступления, лишь бы отстоять свою власть над народом и свои доходы» (там же).

Как видим, буржуазия, только ради того, чтобы не допустить народ к власти, готова была продать Россию иностранным империалистам: авось поделятся потом властью со своими братьями по классу. Такой откровенный сговор буржуазии с иностранным империализмом ставил вопрос о вооруженном восстании уже в плане спасения отечества.

Но сговор с иностранными империалистами был не единственным преступлением русской буржуазии перед родиной. Ленин обвиняет их в сознательном курсе на разруху в стране, на развал экономики… Кстати, советологи как раз часто пишут, что разруха в России была-де вызвана революцией и в этом-де еще одна страшная «вина» большевиков. Ленин же с фактами и цифрами в руках показывает, что на грань катастрофы Россию поставили именно капиталисты. Статья, написанная в сентябре, называется «Грозящая катастрофа и как с ней бороться». Подумать только: те самые, кто громче всех кричит о защите отечества, тем временем внутри страны «умышленно и неуклонно саботируют (портят, останавливают, подрывают, тормозят) производство…» (т. 34, с. 155). Что ж они, спросим мы, сумасшедшие? Ведь это их страна, их отечество! Но и на этот раз история показала, что инстинкт классового самосохранения сильнее всех остальных чувств, в том числе и патриотизма. И буржуа сознательно вели дело к разорению своей страны, надеясь, что разруха облегчит им «возврат к монархии и восстановление всевластия буржуазии и помещиков» (т. 34, с. 155).

Итак, виновники катастрофы были выявлены, а дальше Ленин доказывает, что выход – только в революции. Ведь что нужно для борьбы с разрухой, с голодом? И это при том, что в стране достаточно хлеба и сырья. Значит, нужны учет и контроль. Но помещики и капиталисты никогда не допустят контроля со стороны народа, ибо такой контроль вскроет «их безмерные, неслыханные, скандальные прибыли…» (т. 34, с. 156). Отсюда логический вывод: народ должен взять власть в свои руки и уже тогда наладить свой учет и контроль.

В стремлении к скандальным прибылям заключается и секрет слишком громких воплей о патриотизме, о «войне до победного конца». Ленин открывает глаза народу на подлинную суть этих крикунов: война-то им просто выгодна! На точных цифрах он показывает, что капиталистическое хозяйство на войну «есть систематическое, узаконенное казнокрадство» (т. 34, с. 173). 50 миллионов ежедневно стоила война России, и из них от 5 до 10 миллионов – тоже ежедневно – текли в карман капиталистов! Ясно же, что только рабочие, взяв власть в свои руки, будут искренне заинтересованы в окончании губительной для России войны.

В общем, с какой стороны ни посмотреть, а Россия стоит перед дилеммой: либо назад, к помещичье-капиталистическому господству, а то и к монархии, либо вперед, к социализму. «Середины нет, – настойчиво убеждает Ильич. – И в этом основное противоречие нашей революции. Стоять на месте нельзя – в истории вообще, во время войны в особенности. Надо идти либо вперед, либо назад» (т. 34, с. 192).

Итак, вопрос ясен: только социалистическая революция может спасти Россию от катастрофы. Ленин доказывает это почти с математической точностью и в то же время с необычайной эмоциональной силой: ведь история уже не идет, она мчится, события развертываются с головокружительной быстротой.

И от статьи к статье, от страницы к странице 34-го тома нарастает волнение Ильича: только бы не упустить благоприятный момент для вооруженного восстания! Собственно говоря, восстание уже просто не могло не произойти: терпение народа истощилось окончательно. И все же письмо Ильича от 24 октября так и звенит тревогой, чувствуется, что каждое слово болью отдается ему в сердце.

Но вот тут я сама себя ловлю на противоречии. С одной стороны, утверждаю, что история совершенно объективно и закономерно приближалась к Октябрю. Причем в этом утверждении опираюсь ведь исключительно на мнение самого Ленина. А с другой стороны, сама же подчеркиваю эмоциональную напряженность Ленина, его явное беспокойство за судьбу революции. Но ведь если Октябрь был исторической неизбежностью, если все работало на революцию, если ничто уже не могло остановить движения истории… Так зачем же было тревожиться, волноваться, настойчиво требовать от большевиков решительных действий?

Я долго раздумывала над этим противоречием, читала и перечитывала строки 34-го тома, пока не поняла: это – не противоречие, это – удивительный сплав в одном человеке мудрого политика и величайшего гуманиста. Да, открытые Марксом объективные законы развития общества действительно таковы, что рано или поздно капитализм должен смениться социализмом. Рано или поздно! Вот в чем суть! Конечно, с точки зрения истории, оперирующей веками и даже тысячелетиями, несколько десятков лет – пустяки. Но с точки зрения людей – это целая жизнь. Да, революция все равно состоялась бы. Но, как сказал однажды Ильич, это могло бы произойти и через сто лет.

Мы ведь знаем, что историей движут не только объективные законы, но и субъективные усилия отдельных личностей. И тут я снова хочу произнести слово «ответственность». Не только перед историей вообще, но и перед своими современниками. Ильич очень сильно любил людей, любил трудящегося человека, и он болел душой не только за весь народ в целом, за будущие поколения, но и за конкретного, сегодняшнего человека, того самого, который мерз в окопах и проливал кровь на бессмысленной войне, того самого, который ради прибыли капиталиста выматывался на фабрике, мучился в деревне, обрабатывая чужую землю. Ну почему, в самом деле, люди должны страдать еще сто лет, когда у них есть возможность повернуть свою жизнь к лучшему уже сегодня? И мог ли Ильич не волноваться, видя, что из-за нерешительности одних, недопонимания других эта возможность может быть упущена или надолго отсрочена?

Именно горячая любовь к людям была, конечно, главной причиной того, что Ильич так близко принимал к сердцу все, что делается «за» или «против» революции, а значит, «за» или «против» людей. И не случайно Надежда Константиновна, самый близкий человек, сказала об этом качестве Владимира Ильича не как о качестве политического деятеля, а как о сугубо личном, органичном свойстве его натуры. Выступая в 1924 году на траурном заседании, она сказала: «Товарищи, за эти дни, когда я стояла у гроба Владимира Ильича, я передумывала всю его жизнь, и вот что я хочу сказать вам. Сердце его билось горячей любовью ко всем трудящимся, ко всем угнетенным». И разве не естественно, что в семнадцатом году, когда решалась судьба именно трудящихся и угнетенных, сердце Ильича билось особенно сильно? Когда читаю 34-й том, то биение сердца Ильича ощущаю прямо-таки физически.

Была и еще причина, в силу которой этот том такой взволнованный, такой напряженный. Лето семнадцатого года. История буквально мечется в горячке, события громоздятся одно на другое, сегодняшний день перечеркивает вчерашний… А Ленин – не просто частица Истории, он – сама История. А чисто человеческая жизнь его в те месяцы – насквозь алогична, асимметрична… Россия мчится на всех парах к Октябрю, а он, главный кормчий, – в лесу, в шалашике, под чужим именем!

Вот взяли вы в руки 34-й том… Но прежде чем начать его читать, представьте себе отчетливо: все, что есть в этом томе, написано Лениным в подполье. Сто десять дней находился Ильич в подполье, и это в такие-то горячие дни! Легко ли было пламенному оратору, трибуну обращаться к партии, к массам лишь письменно, легко ли было развивать и доказывать свои мысли, не видя слушателей, не ощущая их живой реакции! Вот почему строчки тома подчас такие нервные, напряженные. Иногда на одной странице Ильич по 3, по 4 раза повторяет одну мысль или даже фразу. Не всем понятное слово тут же, в скобках, разъясняет. В особо важных случаях нанизывает определения одно на другое, чтобы только поняли, и поняли так, как надо. Часто создается впечатление, что это речи, записанные на магнитофон (как будто он тогда был!). Оценки порой очень резки: «…пропускать такой момент и „ждать“ съезда Советов есть полный идиотизм или полная измена» (т. 34, с. 281). Курсив, жирный шрифт, разрядка, двойные и тройные восклицательные знаки – все использует Ильич для убедительности. На той же странице, что и приведенная предыдущая фраза, снова читаем: «„Ждать“ съезда Советов есть идиотизм, ибо съезд ничего не даст, ничего не может дать !» (там же). Прислушайтесь: так – не пишут, так – кричат! А в последнем письме, так уже точно крик души: «Изо всех сил убеждаю товарищей, что теперь все висит на волоске…» (т. 34, с. 435).

Тяжело было Ильичу в те дни: спать приходилось (если вообще приходилось) на чердаке, в шалаше, на газетах, постеленных на полу… Постоянная смена «квартир»… Писал на коленях, на пеньке, донимаемый комарами… И когда на очередной конспиративной квартире ему довелось писать при керосиновой лампе, это воспринималось уже почти как чудо цивилизации. Но это все еще были трудности на уровне быта, к которым Ильич в общем-то всегда относился спокойно. Но вот попробуйте сосредоточиться над статьей, когда надо прислушиваться к каждому шороху, к каждому незнакомому голосу – ведь в любой момент могут нагрянуть и арестовать. Еще бы: за голову Ленина обещано вознаграждение в 200 тысяч рублей золотом, 50 офицеров ударного батальона поклялись найти Ленина или умереть, по следам Ильича рыщет собака-ищейка Треф.

Написала я все это и – немного испугалась: а не получилось ли, что взволнованность 34-го тома я хочу объяснить якобы боязнью Ильича за свою жизнь? А это было не так, ну просто совершенно не так. Свою личную опасность Ильич воспринимал без страха, относился к ней как к неизбежному спутнику жизни профессионального революционера. Обо всех поворотах его личной судьбы за те три с половиной месяца, обо всех опасностях мы узнаем из воспоминаний других, тех, кто был в то время связан с Ильичем, кто обеспечивал ему убежища и связь с жизнью. Сам же Ильич о своем вынужденном заточении высказывается довольно спокойно и даже с юмором. Например, в конце статьи «О компромиссах» читаем: «Предыдущие строки написаны в пятницу, 1-го сентября, и по случайным условиям (при Керенском, скажет история, не все большевики пользовались свободой выбора местожительства) не попали в редакцию в этот же день» (т. 34, с. 138). В другом месте: «После июльских дней мне довелось, благодаря особенно заботливому вниманию, которым меня почтило правительство Керенского, уйти в подполье» (т. 34, с. 322). Или вот: «На пленуме мне, видно, не удастся быть, ибо меня „ловят“» (т. 34, с. 434). Видите, как просто, словно о деле житейском – «меня ловят»! Дескать, возмущаться здесь нечем, а просто надо учитывать – и только.

Нет, не о своей жизни волновался Ильич, а о судьбах революции. И даже когда он вспоминал о том, что и на самом деле ему грозит вполне реальная опасность, то и тогда он в первую очередь думал о спасении своей работы. Сразу после событий 4 июля он, первым понявший всю опасность положения, написал в записке к Каменеву: «Entre nous: если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку: „Марксизм о государстве…“» (т. 49, с. 444). (Как частное, это письмо помещено не в 34-м томе, а в 49-м).

Вот так спокойно писал Ильич о возможности своей гибели, не удостаивая свою персону даже словом «убьют», а всего лишь шуточным «укокошат». Но, к нашему счастью, его не «укокошили», и он сам превратил свои записки в великую книгу «Государство и революция». И писал ее… тоже в августе – сентябре 1917 года! Да как же это? Когда он нашел время, где брал силы?

Видимо, не случайно эта книга включена Институтом марксизма-ленинизма в отдельный, 33-й том, делая при этом некоторое отступление от хронологического принципа. Будучи по своему характеру обстоятельным, философским, спокойно-уравновешенным научным исследованием, она резко отличается от всего, что помещено в 34-м томе. Ну просто совершенно другая тональность, другой ритм, темп, какое-то анданте посреди бушующего престо. У фантастов встречается идея, что в какой-то своей точке время может перейти в другое измерение, и человек, попав в эту точку, за крошечную долю секунды может прожить годы, а возвратившись обратно в свое время, снова оказаться в той же временнóй точке, что и до ирреального путешествия. Эта фантастическая идея поневоле приходит на ум, когда начинаешь задумываться, когда и как смог Ильич в те горячие дни написать еще и эту книгу. Да, 33-й том тоже таит в себе немало загадок, но об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас же вернемся к 34-му: надо дослушать Аппассионату.

Если вы давно не слушали эту сонату Бетховена, поставьте пластинку на проигрыватель. Там, в аллегро, есть такое место, когда напряжение дошло, казалось бы, до предела, а тут вдруг музыка оборвалась… Томительная пауза – как затишье перед грозой… И – взрыв, четыре мощных аккорда обрушиваются на вас, и музыка, как горная река, прорвав плотину, несется уже с совершенно невообразимой энергией куда-то вдаль, в океан… Кажется, что это уже и не музыка, а само сердце композитора, сама душа его рвется ввысь.

В ленинской Аппассионате тоже взорвался аккорд, после которого уже – только жизнь или смерть. «Я пишу эти строки вечером 24-го…» (т. 34, с. 435). Долго всматриваюсь в эту строчку, осторожно трогаю ее рукой, будто дотрагиваюсь до самой Истории. «…Положение донельзя критическое. Яснее ясного, что теперь, уже поистине, промедление в восстании смерти подобно» (там же). Это – затишье перед бурей, а затем и – вот, вот он, взрыв: «Нельзя ждать!! Можно потерять все!!» (там же). «История не простит промедления революционерам, которые могли победить сегодня (и наверняка победят сегодня), рискуя терять много завтра, рискуя потерять все.

…Промедление в выступлении смерти подобно» (т. 34, с. 436). Все. Последний аккорд взят. Потрясает даже отсутствие восклицательного знака в конце. Фраза весома и неумолима. Как судьба. Как веление Истории. И – обессиленный исполнитель с отрешенными от мира глазами на минуту откинулся… Но – только на минуту: ведь завтра было 25 октября. И аплодисменты, как говорят, бурные аплодисменты, тоже были завтра, когда Ильич произнес: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась» (т. 35, с. 2).

Но это уже начало 35-го тома. Музыка революции продолжалась.

А пока – я зову вас снова вернуться к началу 34-го. Вот мы промчали за несколько сот страниц расстояние в три с половиной месяца, обращая внимание только на главные вехи, только на указатели – «к Октябрю». Но ведь сами знаете, настоящую музыку надо слушать несколько раз, настоящую книгу тоже тянет перечитывать…

И вот, читая 34-й том во второй раз, давайте задержим свое внимание на эмоциональной стороне. Великое дело нельзя делать с холодным сердцем. И мы увидим: да что уж там рассуждать о холодном или даже горячем сердце – Ильич был просто влюблен в революцию! И если приближаться к Октябрю нам помогала Аппассионата, то ощутить огонь любви к революции поможет Девятая симфония Бетховена. Вот почему заголовком ко второму перечитыванию я поставлю слова из оды Шиллера, которые Бетховен включил в финал своей симфонии.

 

«Радость, радость!»

Великий Бетховен своей последней, Девятой, симфонией – через века – обращается к нам. Он зовет людей к свободному братству, он мечтает, чтобы человек на земле жил благородно, достойно, счастливо. Композитор так страстно хотел достучаться до сердец миллионов, так сильно хотел быть понятым, что ему не хватило средств величайшего из искусств – музыки, и он обратился к слову. И вот – финал. Начинает его оркестр, который уже и сам говорит так убедительно, так понятно… Но нет, то, что задумал композитор сказать людям, должно быть понято всеми без исключения, и вот – вступает солист-певец. Он поет о самом чудесном, самом божественном даре – о радости. И все люди, стоящие на сцене (даже не хочется называть их – «хор»), откликаются, вдохновенно поют оду Радости:

Но Бетховен не был бы Бетховеном, если бы ждал радости для людей только как дара небес. Нет, его симфония зовет к действию, она убеждает: путь к радости лежит через труд, через борьбу. И снова на помощь музыке приходит слово:

Занимательная вещь – находить исторические совпадения. Они конечно же случайны, но могут иногда натолкнуть на интересные параллели. Бетховен родился в 1770 году. Ровно через сто лет родился Ленин. Бетховен задумал свою Девятую в 1817 году. Через сто лет был Великий Октябрь…

Маркс называл революции локомотивами истории. Вполне соглашаясь с этим сравнением, Ленин добавляет еще и свое определение: революция – это праздник угнетенных масс. Да Ильич и сам, всеми клеточками своего организма, всей своей душой, ощущал революцию как радость, как праздник. Он был прирожденным революционером, он жил, дышал ею, он не мыслил своей жизни вне революции, видя в ней

В дни революций Ильич испытывал особый душевный подъем, об этом мы уже говорили в предыдущей главе. И если в 1905 году была первая «болдинская осень» Ильича, то теперь, в семнадцатом, все повторялось на новом витке истории. Вновь был поставлен вопрос о пролетарской революции, но теперь уже, с учетом опыта 1905 года, надо было победить безусловно! Ильич услышал этот зов истории, и – началась битва за победу революции.

А в творчество Ильича пришла вторая «болдинская осень». Это сравнение постоянно преследует меня при чтении ленинских революционных томов. Посмотрите только на количество; написанное им за 1905 год занимает в Полном собрании сочинений четыре тома, за 1917 год – и то не за весь, а только с февраля по октябрь – тоже четыре тома. А по содержанию эти тома – самые страстные, самые вдохновенные: ведь музу Ильича, как мы помним, звали – РЕВОЛЮЦИЯ. Это была очень требовательная и ревнивая муза, она не терпела никакой половинчатости. Уж если любишь революцию – будь ей верен до конца. Если любишь революцию – обязан ненавидеть ее предателей.

Надо сказать, что в 1917 году мишень ленинских сарказмов переместилась, ибо иным стало классовое соотношение сил. Если в 1905 году главным врагом пролетариата был царизм, то в 1917 году им стала буржуазия. Если в 1905-м главными предателями революции были либеральные буржуа (помните «революционеров в белых перчатках»?), то в 1917-м ими стали меньшевики и эсеры. Все общество как бы на одну ступеньку сдвинулось влево. И подобно тому как в 1905-м либеральная буржуазия металась между царем и пролетариатом, так и теперь, в 1917-м, объявились новые перебежчики, меньшевики и эсеры, мечущиеся между буржуазией и пролетариатом.

В 1905 году Ленин, как мы помним, критиковал меньшевиков хоть и иронично, но сравнительно мягко, не считая их сознательными предателями революции. В 1917-м ситуация в корне изменилась: меньшевики, вкупе с эсерами, откровенно перешли на службу буржуазии. И тон ленинской критики тоже изменился: теперь уже Ленин боролся не за них, а против них. Яркие, выразительные краски, которыми Ленин рисовал меньшевиков и эсеров в 1917 году, помогали теперь дать четкие политические оценки поведению этих «рабов буржуазии» (т. 34, с. 67). Вы только посмотрите, как теперь говорил Ленин о бывших социал-демократах (!):

«Дурачки эсеровской и меньшевистской партий…» (т. 34, с. 63), «Меньшевики и эсеры петушком побежали за кадетами, как собака поползли на хозяйский свист, под угрозой хозяйского кнута» (т. 34, с. 84). Прямо-таки физически, до отвращения ненавидел Ильич предательство! «Эсеры и меньшевики окончательно скатились 4-го июля в помойную яму контрреволюционности…» (т. 34, с. 44), «Они униженно участвуют в демонстрации похорон убитых казаков, целуют таким образом руку контрреволюционерам» (т. 34, с. 46).

Вот уж поистине «то сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»!

А любить Ильич умел действительно самозабвенно и самоотверженно. Помните, с каким хладнокровием, даже с шутками, говорит он о возможности своей собственной гибели: «меня ловят», «если меня укокошат»… Но все его спокойствие мгновенно улетучивалось, когда вставал вопрос об угрозе гибели революции: «Ждать нельзя. Революция гибнет» (т. 34, с. 247), «Не взять власти теперь… значит погубить революцию» (т. 34, с. 282), «…мы не вправе ждать, пока буржуазия задушит революцию» (т. 34, с. 404). Да, так может говорить только любовь!

Когда пишут о ленинской преданности революции, часто цитируют слова меньшевика Дана. Напомню их, они и в самом деле весьма колоритны: «…нет больше такого человека, который все 24 часа в сутки был бы занят революцией, у которого не было бы других мыслей, кроме мысли о революции, и который даже во сне видит только революцию. Подите-ка справьтесь с ним». Мне раньше казалось это странным: как же так, враг хвалит, а мы принимаем его слова за чистую монету, цитируем? Уж нет ли здесь какого подвоха? Поразмыслив, поняла: подвох действительно был, но со временем он как-то улетучился. Тут еще сыграла роль наша дурная привычка выдергивать цитаты из контекста, а потом уже и вообще цитировать не по первоисточникам, а переписывать цитаты друг у друга. Вот сейчас я приведу это место из воспоминаний целиком, и вы увидите, что меньшевик Дан и не думал восхищаться Лениным.

Мария Ильинична в воспоминаниях рассказывает о том, как в 1910 году на Копенгагенском конгрессе меньшевики ополчились против Ленина. Так вот, Дан тогда сказал: «Какое счастье было бы для партии, если бы он куда-нибудь исчез, испарился, умер…» Дальше я цитирую слова самой Марии Ильиничны: «И когда одна старая партийка автору этих словечек, Дану, сказала: „Как же это так выходит, что один человек может погубить всю партию и что все они бессильны против одного и должны призывать смерть в сообщницы?“ – он со злобой и раздражением ответил буквально следующее…» И вот здесь и были приведены те слова Дана, которые у нас обычно и цитируются. Как видим, Дан желал Ленину смерти, говорил о нем со злобой, какое уж тут восхищение! Но если внимательно приглядеться даже к той, усеченной, цитате, то и из нее видно, что Дан считал Ленина попросту фанатиком! Эдаким одержимым сверхчеловеком, который шел напролом, ни с чем не считаясь, никого не жалея, дескать, подавай ему революцию любой ценой, и баста!

Такое отношение к Ленину с удовольствием взяли в свой арсенал и современные советологи. В самом деле, фанатизм – это предельное выражение субъективных устремлений. А отсюда рукой подать до мысли, что-де революция – не результат объективного развития общества, а печальное следствие деятельности одного фанатика.

И еще: раз уж мы уделили такое большое внимание словам Дана, то нельзя ведь и не признать, что фактическая сторона была подмечена им довольно точно. Да, действительно, с Лениным трудно было справиться, действительно, он был весь поглощен революцией, только это было не фанатизмом, а любовью! Большой, пламенной, настоящей любовью, с которой и в самом деле трудно справиться.

Когда революция на гребне, тогда многие кричат: «Виват!» Но едва только реакция поднимет голову, как иные из кричавших тотчас начинают стонать, мол, не надо было за оружие браться. Так что настоящая любовь проверяется не в дни побед, а в дни поражений. Владимир Ильич не впадал в уныние даже в самые мрачные дни реакции, даже в самые тяжкие дни поражений. Лишь только он начинал чувствовать, что революция захлебывается, идет на спад, он уже работал над извлечением уроков, над подготовкой к следующей революции.

Для любви есть и еще одна серьезная проверка: это когда предмет любви поворачивается к любящему своими неприглядными сторонами. Ленин и здесь был стоек. Его любовь к революции ни в коей мере не была слепа, не застила ему глаза, не вынуждала его все видеть в розовом свете. Да, революция – праздник, это, так сказать, ее основной тон. Но было и много оттенков, вплоть до уродливых, отвратительных, было много всего того, что мы обычно зовем «пеной», без чего, видимо, и невозможны крутые повороты истории. Люди, нестойкие в своих убеждениях, слабовольные, неспособные целиком отдать свое сердце любимой идее, часто пугаются «пены», принимая ее не за побочный продукт революционного переворота, а едва ли не за сущность. Сначала они дают себя увлечь революционной романтике, а когда в реальной жизни сталкиваются с весьма не романтичными явлениями, их революционный пыл тускнеет. В самом деле: еврейские погромы, бандитизм анархистов, черносотенцев… Потом, в годы гражданской войны, к этому еще добавились неимоверные зверства белогвардейцев, да и защитники революции не всегда оказывались на нравственной высоте. А сколько было личных трагедий: ведь поистине брат шел на брата! Все это было страшно, особенно вблизи. Мы-то узнаем обо всем этом из книг, а своими глазами видеть и не испугаться – для этого надо было иметь очень твердый стержень в жизни, очень яркий маяк.

Такой маяк дает силы не только для перенесения трудностей, но и для теоретического осмысления фактов. Он помогает понять, что то или иное явление – не случайно, а обусловлено определенными обстоятельствами, а значит, оно должно и исчезнуть вместе с исчезновением породивших его обстоятельств. Значит, надо не паниковать, а бороться с обстоятельствами.

Растерявшимися, впавшими в панику оказались, например, Каменев и Зиновьев. Испугавшись трудностей, они пытались, по словам Ленина, «свою личную бесхарактерность» свалить на массы, запугивая их картинами черносотенного разгула и бесчинством черносотенной прессы (т. 34, с. 415). И это в октябре, когда большевиками был уже взят курс на вооруженное восстание, когда массы надо было не размагничивать, а, наоборот, политически вооружать. Понимая, какой вред революции могут нанести панические писания растерявшихся большевиков, пусть и немногочисленных, Ленин настойчиво разъясняет партии и массам, что не надо давать себя запугивать, что все ужасы и кошмары отнюдь не имеют фатального характера, с ними можно и нужно бороться. За неделю до Октябрьской революции Ильич пишет: «Что черные злорадствуют при виде приближающегося решительного боя буржуазии с пролетариатом, это бывало всегда, это наблюдалось во всех без всякого изъятия революциях, это абсолютно неизбежно… Ибо не может в капиталистическом обществе быть такого нарастания этой (пролетарской. – Н.М.) революции, которое бы не сопровождалось злорадством черной сотни и ее надеждами погреть себе руки» (т. 34, с. 413).

Эти слова Ленина напомнили мне строки из письма одного из самых любимых им писателей – Чернышевского: «…у нас будет скоро бунт, а если он будет, я буду непременно участвовать в нем… Меня не испугает ни грязь, ни пьяные мужики с дубьем, ни резня». Такое бесстрашие перед беспощадной реальностью свойственно только тем людям, которые любят не себя в деле, а дело в себе. А уж про Ленина можно точно сказать: он любил не себя в революции, а революцию в себе!

Именно поэтому он никогда не кичился своим превосходством, своим приоритетом в каком-то мнении. Было бы правильно сказано, было бы на пользу делу, а кто сказал первый – неважно. Конечно, он лучше и быстрее других умел извлекать уроки революции и поэтому всегда оказывался дальновиднее других. Точнее: почти всегда. Бывали моменты, когда товарищи по партии находили нужное решение раньше Ильича. Например, накануне событий 4 июля Ленин в Петрограде отсутствовал по болезни, приехал только 4-го утром. Движение народа нарастало стихийно, остановить его было уже нельзя, и большевики приняли единственно правильное решение: придать движению по возможности мирный характер. Рассказывая об этих событиях, Ленин нимало не заботится о выяснении своей личной роли в нем. Выступив в газете «Рабочий и солдат», он прямо заявил, что 4 июля успел сказать всего одну речь. Зато не преминул сообщить о том, «что Троцкий и Зиновьев в ряде речей к рабочим и солдатам, подходившим к Таврическому дворцу 4-го июля, призывали их разойтись после того, как они уже продемонстрировали свою волю» (т. 34, с. 23).

Видите: Ильича радует, что товарищи помогли предотвратить большое кровопролитие, и разве так уж важно, что он, Ленин, смог выступить только один раз, а они, Троцкий и Зиновьев, – по нескольку раз? Владимир Ильич даже подчеркивает слова «в ряде речей». Какие могут быть счеты, когда речь идет об общем деле!

Или вот: Владимир Ильич с горьким сожалением пишет о том, что большевики совершили ошибку, приняв участие в так называемом «Демократическом совещании». Он считает его «комедией», «говорильней», отвлекающей народ от серьезной подготовки к революции. «Понятно, – пишет Ленин, – как это получилось: история сделала, с корниловщиной, очень крутой поворот. Партия отстала от невероятно быстрого темпа истории на этом повороте. Партия дала себя завлечь, на время, в ловушку презренной говорильни.

Надо было уделить этой говорильне одну сотую сил, а 99/100 отдать массам» (т. 34, с. 253). Да, выяснилось, что для большевиков правильной тактикой был бы бойкот «Совещания». По каким-то причинам, скорее всего связанным с нелегальным положением, Ильич не успел заранее убедить большевиков в ошибочности их решения… И вдруг, в статье «Из дневника публициста», где Ленин еще раз анализирует эту ошибку, встречаем запись: «Суббота, 23 сентября. Троцкий был за бойкот. Браво, товарищ Троцкий!» (т. 34, с. 262). По-видимому, за тот день, который прошел с момента предыдущей записи, Ильич от кого-то узнал о позиции Троцкого – и прямо-таки возликовал!

Весь свой талант, все свои способности, знания, умения, наконец, всю свою революционную страсть Ильич направил на то, чтобы убедить товарищей, чтобы поднять уровень сознательности масс. И какой же радостью наполняется его сердце, когда он видит, как народ прозревает, сам ли, с его ли, Ильича, помощью – неважно. Главное – прозревает, делает правильные выводы и предпринимает правильные действия. «Опыт революции учит массы быстро, – пишет Ленин. – И реакционная политика эсеров и меньшевиков терпит крах: они побиты в Советах обеих столиц» (т. 34, с. 198).

Конечно, Ленин прекрасно сознает и то, как много он, лично он, значит для революции. Но своей разъяснительной работой он старается ослабить эту зависимость, старается сделать все для того, чтобы революция не пострадала и в том случае, если он раньше времени уйдет из жизни («поймают», «укокошат»…). Скажем, кому не знаком и такой тип начальственного поведения: дескать, ну-ка, обойдитесь без меня, что, не получается? То-то! Именно так и вели себя те, кто очень уж сильно любил как раз себя в революции. Ильич же, напротив, всей душой стремился, чтобы смогли и без него. Стараясь о развитии сознательности масс, Ильич глубоко верил в народ, верил в революцию.

Разве это похоже на фанатизм? Фанатик верит слепо, других верить заставляет, нередко насильно, с помощью лжи, клеветы и шантажа. Вера же Ильича была основана на разуме, на знаниях, и потому он и других не заставлял верить, а призывал, убеждал, с помощью аргументов, и абсолютно всегда – с помощью правды.

И конечно же в том, что массы шли за Ильичем, была заслуга не только его разума, его глубоко научного подхода к революции, но и его пламенной любви к революции. Увлеченность может быть передана только от человека, самого увлеченного. А такая любовь к революции, какая была у Ильича, просто не могла не передаться людям, не увлечь их на борьбу, ибо только через борьбу лежит путь к радости.

Нет, не случайно любимым композитором Ленина был Бетховен. Через борьбу – к свету, к счастью! Эта идея и связала через столетие имена двух гениев. А лично в моем сознании они теперь часто – вместе: слушая Девятую симфонию, я мысленно перечитываю 34-й том Ленина. Читая же этот том, явственно слышу музыку Бетховена.

Теперь вы, конечно, удивитесь, но я хочу предложить вам перечитать 34-й том – в третий раз! Ведь вы, наверное, заметили, что первое и второе прочтение шло в основном на уровне эмоций. Но за то время, пока мы восхищались, у нас поднакопилось-таки наблюдений, так что теперь уже можно более спокойно, взвешенно перечитать о предреволюционных событиях. Как сказал поэт:

 

Алгеброй гармонию поверить…

Звучит симфония… Но как ее услышать, как понять? Музыка ведь неоднозначна, к тому же она может дать человеку лишь то, что он сам способен взять от нее. Один услышит всего лишь шум, другой – приятные мелодии, а третий будет потрясен величием мыслей и чувств, чудом, сотворенным человеческим гением.

История объективнее, конкретнее музыки. Но и ее видят по-разному. Даже реальное содержание истории, даже документально выверенные факты каждый преломляет через себя, через весь комплекс своих качеств – темперамент, силу ума, образованность и конечно же мировоззрение.

Вот мы говорим: история приближалась к Октябрю, тем самым давая понять, что признаем закономерность социалистической революции. Но ведь есть и другое мнение: иные на Западе и до сих пор твердят о якобы случайном характере Октября. Дескать, это казус истории, который непременно надо исправить. Мы восхищаемся удивительной слитностью Ленина с историей, его умением сочетать теорию с практикой, его глубоко научным, диалектическим подходом к политике. А нам говорят о якобы волюнтаристском характере Ленина.

Нет, я совершенно не расположена сегодня разоблачать лжецов и фальсификаторов западной пропаганды. Что им докажешь? И чем… Фактами? Так они их сами превосходно знают, они изучают первоисточники. Так что передергивание цитат, подтасовка фактов – это, как говорится, их работа. Бог с ними, видно, по-другому им просто нельзя. Меня гораздо больше вот что тревожит. Порой не только тонкая, умело сконструированная фальсификация, но и грубая, беспардонная ложь находят понимание и даже сочувствие среди… некоторых наших советских людей! Мне не хочется кого-то конкретно обвинять, просто я много думала над этим вопросом, наблюдала, спорила, анализировала и пришла к выводу, что всему виной – незнание. Мне кажется, что всевозможные «концепции» советологов и находят своих слушателей лишь до тех пор, пока у людей нет полного знания истории. Только знания дают твердую опору, вооружают нас аргументами, не дают пасовать ни перед какой самой утонченной идеологической диверсией.

Вот под этим углом зрения давайте снова вернемся к началу 34-го тома и теперь уже спокойно, стараясь сдерживать эмоции, прочтем его. Прочтем, чтобы поверить алгеброй гармонию: а все ли в этой музыке подчинено законам искусства? А если уж совсем точно, без метафор, то посмотрим, было ли в 1917 году в действиях Ленина хоть что-нибудь, дающее основание называть его волюнтаристом? Надо сказать, что среди всех мифов о Ленине этот миф особенно живуч. Меняются разные другие теории и концепции, но «волюнтаризм» большевиков и Ленина – это, так сказать, самая «любимая мысль» советологов всех времен и направлений. Постоянно обновляемый, этот миф переходит из десятилетия в десятилетие, обрастая новыми «трактовками» и соответственно новыми «открытиями». В семнадцатом году эти мифы были уж совсем на детском уровне. Но ничего, им верили. То Ленина объявляли немецким шпионом, то антихристом, то… Да вот, в одной черносотенной газетке было и такое: на фотографии Ленин и Крупская сидят в машине, а под снимком подпись: «Большевистский вождь и его жена бегут за границу с награбленным золотом и другими ценностями; переезжают финскую границу».

Шло время, люди все больше узнавали о жизни Ленина, о его взглядах. Прямая ложь уже ни у кого не вызывала доверия. Что ж, мифы стали более «художественными» и даже более «научными»: под них все чаще стали подводить теоретическую базу, причем непременно с цитатами из Маркса и самого Ленина. А недавно, лет эдак десять назад, советологи вдруг сильно возлюбили Ленина. Помню, как, работая над одной статьей, я сидела в библиотеке и с изумлением листала страницы, где западные советологи восхваляли Ленина за выдающийся ум, силу характера, за его необыкновенные способности… Но внимательно пригляделась и поняла: этот поворот от осуждения к возвеличиванию тоже был отнюдь не бескорыстен. Со страниц новых писаний вставал эдакий сверхчеловек, способный чуть ли не одним взглядом подчинить себе всех несогласных. Его наделяли «демонической силой», якобы дававшей ему возможность единолично вершить судьбы России, судьбы истории.

Ну разве не понятно, что стоит за этим возвеличиванием волевых качеств Ленина? Ответ однозначен: принижение роли Октября. Революция-де была делом случая, никаких объективных закономерностей за ней не стояло, она – всего лишь результат волевых усилий Ленина. Ведь признать объективность революционного процесса – это значит признать, что и в их странах рано или поздно революция неминуема. Вот этот-то страх перед грядущей революцией и толкает буржуазию на создание самых немыслимых фальсификаций, самых нелепых версий нашего Октября. Нельзя не признать, что теоретическая база под «волюнтаризм» Ленина подведена весьма остроумно. Сначала советологи слегка подправили Маркса. А затем «поссорили» с ним Ленина. Вот и все, очень просто. Суть этой «концепции» вкратце такова. Конечно, учение Маркса о классовой борьбе, о социалистической революции, о диктатуре пролетариата – все это с милой забывчивостью опущено. Но вот один аспект учения Маркса показался советологам весьма симпатичным, особенно если его оторвать от остальных аспектов. Это – учение Маркса об объективном характере законов общественного развития. Та-ак, потирают руки советологи, чудненько, Маркс-то, оказывается, был фаталистом! Ну а как же, смотрите: что бы человек ни делал, все равно жизнь будет идти своим чередом.

Ну а теперь, как вы понимаете, с таким Марксом нетрудно поссорить и Ленина. Подумайте только, говорят нам, нет того, чтобы тихо-мирно наблюдать, как жизнь сама собой стихийно развивается! Мог бы, в конце концов, если уж ему это так нравится, почитывать себе и Маркса, но тоже спокойненько, рассевшись удобно в мягком кресле да попивая чаек. Так нет, он, видите ли, вздумал этот самый марксизм да в жизнь проводить! Ну не волюнтарист ли?

Итак, снова читаем 34-й том: ведь именно тогда, в семнадцатом году, и стали появляться мифы и о «волюнтаризме», и о «бланкизме»… Особенно усилилась деятельность мифотворцев после 4 июля, когда Ленин твердо поставил вопрос о необходимости вооруженного восстания. Ведь вымыслы исходили, как правило, от людей, боявшихся революции, а также – колеблющихся, половинчатых, стремившихся любой ценой оттянуть решительные действия. Они-то и поспешили объявить Ленина бланкистом, надеясь таким образом подорвать доверие народа к политике большевиков.

Но что такое бланкизм? Это – заговорщическая тактика, по сути дела, пик волюнтаризма, то есть доведение политики волевого нажима до крайности, до заговора, до политического переворота. И понятно, что у людей, не знающих марксизма, не владеющих диалектикой, со словами «заговор» и «переворот» связывались только самые мрачные страницы истории, когда ради личных интересов властителей совершались дворцовые перевороты, часто сопровождавшиеся тайными убийствами, погромами, резней…

А ведь сам Луи Огюст Бланки, от имени которого и пошло название тактики заговоров, был выдающимся революционером, за участие в революциях дважды приговоренным к смертной казни, – в общем, личностью героической. Но, несмотря на его революционные заслуги, классики марксизма-ленинизма относились резко отрицательно к его тактике заговоров. Вот почему Ленин с возмущением называет обвинения в адрес марксистов в бланкизме оппортунистической ложью. И весь 34-й том наглядно показывает, что это не просто всплеск оскорбленного чувства, это – истина, подтвержденная делом, фактами, да и всей марксистской теорией.

Кстати, сомневающимся, тем, кому нравится добывать знания из западных «голосов», тоже очень полезно внимательно вчитаться в 34-й том и посмотреть: были ли хоть какие-то основания для того, чтобы Октябрьскую революцию сравнивать с военным заговором? Что ж, посмотрим и мы.

Первое отличие заговора от научно взвешенной политики – это сокрытие правды от масс. В этом смысле весь 34-й том, от первой до последней строчки, – демонстрация того, как настойчиво большевики и Ленин разъясняли народу правду. Ничего себе заговорщик: за месяц до восстания Ленин пишет статью, в которой честно и подробно рассказывает народу, что будут делать большевики после взятия власти! Статья называется «Удержат ли большевики государственную власть?». Нет, Ильич не обещает манны небесной. «Мы должны твердо помнить, – пишет он, – что „неразрешимых“ общественных задач мы себе никогда не ставили…» (т. 34, с. 295). Что же касается разрешимых задач, то в статье говорится о них реалистично и, как всегда у Ленина, с цифрами и фактами. И о хлебной монополии, и о привлечении к государственной службе опытных буржуазных специалистов, и о рабочем контроле, и о том, как трудно будет вначале управлять государством, имея в стране такую вопиющую неграмотность…

В общем, никаких чудес. Хотя… нет, есть немножко и о чудесах: «…у нас есть „чудесное средство“ сразу, одним ударом удесятерить наш государственный аппарат, средство, которым ни одно капиталистическое государство никогда не располагало и располагать не может. Это чудесное дело – привлечение трудящихся, привлечение бедноты к повседневной работе управления государством» (т. 34, с. 313). Как видим, даже «чудеса» – мало того, что вполне реальные, но и, в отличие от мечтательных утопий, трудные. Но Ленин раскрывает перед массами не только послереволюционную тактику большевиков, но и не скрывает от народа, как много самим трудящимся придется потрудиться после победы революции.

Разве заговорщики делятся с массами своими истинными целями, своими близкими и дальними планами? Вот, например, Корнилов, тот точно был заговорщиком. Ленин и говорит, что у Корнилова действительно был «только заговор генералов, которые рассчитывали увлечь часть войск обманом и силой приказания» (т. 34, с. 217). Ну не говорить же, в самом деле, солдатам, что их ведут восстанавливать ненавистную им монархию! Когда цели антинародны, их не оглашают. Вот тогда нужны и тайна, и обман, и заговоры. Ленин напоминает читателям об известных в общем-то фактах, но так их сопоставляет, так понятно комментирует, что каждому становится ясно: вот – заговор, а вот – честная, принципиальная, открытая политика. Еще пример с поведением партии кадетов, про которую Ленин пишет, что она, «обладая большей прессой и большими агитаторскими силами, чем большевики, никогда не решалась и не решается открыто говорить народу ни о диктатуре буржуазии, ни о разгоне Советов, ни о корниловских целях вообще!» (там же). И тут же Ленин показывает, что большевики поступают совсем по-иному: «О диктатуре пролетариата и беднейшего крестьянства, о мире и немедленном его предложении, о конфискации помещичьих земель – об этих главных целях пролетарской гражданской войны партия большевиков говорила совершенно открыто, определенно, ясно, точно, во всеуслышание, в своих газетах и в устной агитации» (там же).

Кажется, ясно, кто есть кто. Далее. Марксисты в своей революционной деятельности опираются на массы. Если массы не хотят революции, то никакие призывы, никакие уговоры революцию не произведут. Ленин показывает, что сама жизнь толкала народ на стихийные антиправительственные выступления. Недовольство Временным правительством, возмущение разрухой, голодом, непрекращающейся мучительной войной – все это нарастало и без агитации большевиков. Более того, бывали даже такие моменты, и в 1905 году и в 1917-м, когда большевикам приходилось не усиливать, а, наоборот, умеривать революционный пыл народа. Кстати, наличие стихийного движения масс, когда их требования в основном совпадают с требованиями борющейся партии, говорит как раз о том, что эта партия выражает интересы масс.

Вот, например, к моменту корниловского мятежа в массах ведь не было никакого стихийного движения. Это и понятно: сценарий мятежа был составлен за спиной солдат, был от начала до конца сконструирован монархически настроенными генералами. Приведя этот и другие факты, Ленин объясняет: «Что стихийность движения есть признак его глубины в массах, прочности его корней, его неустранимости, это несомненно. Почвенность пролетарской революции, беспочвенность буржуазной контрреволюции, вот что с точки зрения стихийности движения показывают факты» (т. 34, с. 217).

Вот эту самую «почвенность» революций буржуазная пропаганда и хочет замазать, создавая миф о «волюнтаризме» Ленина. Ведь если вождь – волюнтарист, значит, и вся революция случайна, беспочвенна, и, значит, нечего, дескать, западному трудящемуся человеку с надеждой взирать на Октябрь, надеясь извлечь из него уроки.

Но разумеется, стихийное движение, хоть и доказывает почвенность революции, само по себе победы не принесет: нужна еще сознательность масс. Курс на сознательность – это тоже важное отличие марксистов от волюнтаристов, да и от бланкистов. И в 34-м томе мы не раз встретим мысль о том, что марксизм учит не начинать восстания, пока нет уверенности, что большинство населения поддерживает революцию. Заговорщики же, в их классическом виде, как правило, преследуют свои личные или узкопартийные цели. Если им и нужны массы, то только темные, обманутые, чтобы было кому каштаны из огня таскать. Для заговорщиков массы всего лишь средство для достижения политических целей.

Вот почему заговорщическая тактика, взятая на вооружение даже искренне преданными народу революционерами, безоговорочно осуждается марксизмом: за высокие цели нельзя бороться негодными средствами. И вот почему Ленин, отдавая дань уважения личным качествам Огюста Бланки, начисто отметает его тактику заговоров. Для марксистов массы никогда не были средством, даже если это средство предлагается использовать в интересах самого народа. Марксисты отвергают мысль о том, что можно якобы потихоньку от народа сделать его счастливым. Мало того, что такая затея заведомо обречена на неудачу, она еще и оскорбительна для народа! Вот почему марксисты несут народу правду, просвещают его политически: они верят в народ, верят в его разум, в его силы, они убеждены, что только сам народ – но сознательный народ – и может завоевать для себя свободу.

Но заговорщики-революционеры – это все же частный случай. И сам Огюст Бланки, и российские его последователи – народовольцы, они хоть и прибегали к негодным средствам, но все-таки сами были личностями выдающимися, симпатичными, искренними. И если они вступали в борьбу за народное дело без поддержки самого народа, то это происходило только в силу неразвитости движения. Совсем другое дело, когда к заговору прибегают реакционные, антинародные силы. Они-то как раз специально заинтересованы в темноте народа, ибо сознательные народные массы не только их не поддержат, но и могут повернуть оружие прямо против них. Более того, такие заговорщики, стремясь к власти, заранее отлично знают, что потом им придется удерживать свою власть с помощью насилия над массами. Современная история знает тому немало примеров. Взять хотя бы пиночетовскую хунту, пришедшую к власти именно путем военного заговора. И что же? Вот уже второе десятилетие хунта воюет против собственного народа, удерживая свою власть исключительно насилием над массами. А марксисты, в частности большевики, стремясь к власти, рассчитывают как раз на поддержку масс. Ленин утверждает, что устойчивой «может быть только власть, опирающаяся заведомо и безусловно на большинство населения» (т. 34, с. 201).

Марксизм от волюнтаризма отличается еще и тем, что требует от политика скрупулезного учета обстоятельств. Особенно важен здесь классовый анализ исторической обстановки. Например, советологи упрекают Ленина в том, что он, дескать, менял партийные лозунги по своему настроению, ни с чем и ни с кем не считаясь. Вот посмотрите, злорадствуют они, лозунг «Вся власть Советам!» то выдвигается, то снимается. Ленин же объясняет это так: «Каждый отдельный лозунг должен быть выведен из всей совокупности особенностей определенного политического положения» (т. 34, с. 10). Классовая же оценка событий у Ленина всегда на первом месте: «Но всякий, кто хоть чему-нибудь научился из истории или из марксистского учения, должен будет признать, что во главу угла политического анализа надо поставить вопрос о классах: о революции какого класса идет речь? А контрреволюция какого класса?» (т. 34, с. 83).

Классовый подход и дал Ленину возможность точно, безошибочно определить суть событий 4 июля: «Переменилось взаимоотношение классов. В этом суть» (т. 34, с. 259). До 4 июля переход власти к Советам означал мирный путь развития революции, так как при отсутствии насилия над массами и в атмосфере политических свобод борьба классов и партий могла бы без кровопролития продолжаться уже внутри Советов. Но после 4 июля, когда в Советах не осталось ни одной партии, не запятнавшей себя «пособничеством палачам» (т. 34, с. 13), тот же лозунг звучал бы уже как «донкихотство или как насмешка» (т. 34, с. 12). В самом деле, меньшевики и эсеры 4 июля откровенно перешли на сторону крупной буржуазии, то есть главного классового противника пролетариата. В этих условиях требовать власти Советам, в которых было меньшевистско-эсеровское большинство, означало требовать власти для… классового врага!

Ну и конечно же ни тогда, в семнадцатом, ни сейчас, семь десятилетий спустя, Ленину не могли и не могут простить того, что он следовал завету Маркса относиться к восстанию как к искусству – и всеми силами убеждал большевиков в необходимости такого подхода. Как всегда, нашли у самого Маркса зацепочку: в одном из правил искусства восстания, сформулированных Марксом, есть такое: «надо захватить противника врасплох…» (т. 34, с. 335). Во всей теории восстания это правило, наверное, единственное, схожее с правилами заговоров. Кстати, и в подготовке Октябрьского восстания единственным элементом «заговора» был засекреченный день восстания, да и этот «секрет», как мы знаем, был разглашен Каменевым и Зиновьевым. Но это уже относится к области фактов, а ревизионистам и советологам факты не указ.

Но почему, спросим мы, Ленин так настаивал на серьезном подходе к восстанию? Ведь дело и так уже шло к восстанию, оно уже просто было неизбежно. Да потому, что всесторонне подготовленное восстание будет стоить народу меньшего количества жертв! Но такая «простая» мысль советологам и в голову, конечно, не может прийти.

Как я уже говорила, авторы вымыслов о «волюнтаризме» большевиков играют на плохом знании читателями марксизма вообще. Марксизм действительно учит, что законы развития общества носят объективный характер, но это ведь не исключает субъективного фактора! Взаимодействие объективного и субъективного – это очень сложная и, главное, подвижная категория, и надо быть превосходным диалектиком, чтобы в каждый данный момент истории находить меру этого взаимодействия. Таким диалектиком и был Ленин. Он не раз пояснял, что в разные исторические отрезки времени на первый план выдвигаются то объективные факторы, то субъективные. В периоды революций субъективный фактор, безусловно, возрастает многократно, в такие моменты особенно наглядной становится роль личности в истории. Вот почему Ленин требовал от партии в дни революционного подъема быть впереди событий. Было бы предательством интересов народа, если бы в такой ответственный момент партия заняла выжидательную позицию, мол, история сама все поставит на свои места. Массы не могут больше жить по-старому, они стремятся к переменам, они настроены революционно, но они часто еще не могут разобраться в политическом положении момента, в расстановке классовых сил, в вопросах революционной теории.

Вот Ленин держит перед собой наказы крестьянской бедноты. В них миллионы крестьян «говорят, что они хотят идти к отмене наемного труда, но не знают, как это сделать. Мы знаем, – пишет Ленин, – как это сделать. Мы знаем, что это можно сделать только в союзе с рабочими, под их руководством, против капиталистов, а не „соглашательствуя“ с капиталистами» (т. 34, с. 114). Видите: «Мы знаем», то есть партия знает, как достичь того, чего хочет народ. Так как же можно устраниться? Это что, по мнению ретивых критиков, и будет отсутствием волюнтаризма? Нет, с точки зрения марксизма такое самоустранение есть предательство.

Как уже говорилось, врагов марксизма страшно раздражало, что Ленин очень серьезно относился к восстанию, разрабатывая его план по всем правилам военного искусства. А ведь это говорит только о том, что Ленин видел в восстании не романтику, не возможность проявить свою смелость, а средство для построения справедливого общества для людей. Мир и счастье для людей были главной целью его жизни, и потому он старался, чтобы даже такое потрясение общественных основ, как революция, обошлось бы народу как можно меньшим количеством жертв. А для этого и надо было подходить к восстанию как к искусству.

«История сделала коренным политическим вопросом сейчас вопрос военный, – пишет Ленин. – Я боюсь, что большевики забывают это, увлеченные „злобой дня“, мелкими текущими вопросами и „надеясь“, что „волна сметет Керенского“. Такая надежда наивна, это все равно, что положиться „на авось“. Со стороны партии революционного пролетариата это может оказаться преступлением» (т. 34, с. 264 – 265).

Нам сегодня нетрудно понять, что тогда, в семнадцатом, многие желали бы, чтобы Ленин и большевики положились «на авось». Понятна и запоздалая злоба современных идеологов буржуазии, что Ленин не положился-таки «на авось»! Изменить прошлое никому не дано, что ж, думают, давайте хоть исказим это прошлое. Может быть, кто-то и попадется на удочку и, испугавшись обвинений в волюнтаризме, и сегодня решит положиться «на авось».

Ну вот, поверили мы алгеброй гармонию и убедились, что нигде ни одного диссонанса. Все – по науке, все – с учетом действительности. Диссонансы были в жизни, но жизнь, как известно, шире любой науки, любой теории.

У композитора 12 нот. У природы – миллионы звуков. И все же композитор, создавая симфонию, с помощью 12 нот дает нам возможность услышать и дыхание природы, и биение человеческого сердца, и глубину мысли.

У политика – обществоведческая теория. Волюнтарист или вообще не считается с теорией, или подгоняет под нее «неудобные» факты жизни. Марксист подходит к жизни диалектически, и если жизнь дает новые факты, он осмысливает их с помощью теории, а если надо, то развивает теорию дальше.

И еще одно «маленькое» отличие: у волюнтаристов – доктрины, живущие недолго, сменяющиеся часто и без глубоких внутренних причин. У марксистов – теория, живущая уже полтора века, развивающаяся и обновляющаяся по мере развития общества.

Здесь можно было бы поставить и точку. Но произошло незапланированное. Знаете, есть такая присказка: объяснял, объяснял, пока наконец сам не понял. Вот так и я: вчитывалась, вчитывалась в 34-й том, старалась зажечь вас тем, что было понятно самой, как вдруг увидела и для себя нечто совсем неожиданное, удивительное. Вот это мое открытие и станет последним в разговоре о 34-м томе. Заголовком к последней части этой главки я возьму слова из той же оды «К радости», но смысл этих слов проявится несколько позже.

 

«Обнимитесь, миллионы!»

Итак, пока я в третий раз штудировала 34-й том и с математической въедливостью докапывалась до теоретического фундамента Октября, эмоции все же не молчали совсем. Да это, наверное, и невозможно: очень уж яркий, насыщенный и мыслями, и чувствами кусок истории зажат в обложке 34-го тома. Но знаете, как иногда бывает при слушании серьезной музыки: чем больше ее слушаешь, тем больше в нее влюбляешься и тем больше нового, не замеченного ранее, для себя открываешь.

Тридцать четвертый том захватил меня сразу, с первого же чтения. Но далеко не все мелодии были услышаны. Когда я читала первый, второй раз, я только слышала музыку революции, ощущала поступь грядущего Октября, проникалась логикой неизбежности вооруженного восстания. Порой я себе казалась босоногим мальчишкой, бегущим за марширующим взводом военных, только я-то бежала, изо всех сил стараясь не отстать, рядом с шагающей… историей! И, заражаясь от Ильича его оптимизмом, так хотела помочь ему доказать всем, убедить каждого в неизбежности вооруженной схватки с контрреволюцией!

Но вот теперь, когда попробовала читать спокойно, когда стала вглядываться уже не в страницы и даже не в строчки, а и в отдельные слова, вдруг до слуха моего стала доходить какая-то новая нота, которая настойчиво выбивалась из всей партитуры. Сначала я подумала, что ослышалась, но нота повторялась периодически, и становилось ясно, что это уже не случайный звук, это – что-то важное, закономерное…

Что же это была за нота? Чем же она меня так удивила? А вот представьте себе: в том же самом томе, который весь пылает заревом Октября, который чуть ли не каждой страницей зовет к вооруженному восстанию, – в этом же томе зазвучала нота: а хорошо бы – без восстания! Да как же это? И куда же в это время смотрела муза по имени Революция?

Нет, Ильич конечно же не предавал свою музу, он продолжал горячо и преданно любить революцию. Но что такое революция? Разве это непременно стрельба, резня, братоубийство, потоки крови? Марксизм учит, что главный вопрос революции – это вопрос о власти. Но разве вооруженное восстание – единственный способ взятия власти? Нет, марксизм вовсе не исключает возможности мирного взятия власти, более того, марксисты именно предпочитают мирный путь, если, конечно, история дает возможность выбора. Разумеется, не жертвуя при этом идеей самой революции, иначе это были бы уже и не марксисты, а либералы, реформисты и т.д.

В 1917 году в России сложилась редкая историческая ситуация. Вот как ее характеризует Ленин: «Мирное развитие какой бы то ни было революции вообще вещь чрезвычайно редкая и трудная, ибо революция есть наибольшее обострение самых острых классовых противоречий, но в крестьянской стране, когда союз пролетариата и крестьянства может дать измученным несправедливейшей и преступнейшей войной массам мир, а крестьянству всю землю, – в такой стране, в такой исключительный исторический момент мирное развитие революции при переходе всей власти к Советам возможно и вероятно» (т. 34, с. 222 – 223).

Странно, да? Мы ведь уже знаем, что 34-й том начинается со статьи, написанной 10 июля, то есть на шестой день после событий 4 июля, перечеркнувших возможность какого бы то ни было мирного пути. Вот если мы раскроем 31-й и 32-й тома, то да, там мы найдем много рассуждений о мирном пути развития революции. А в 34-м уже на второй странице тома читаем: «Всякие надежды на мирное развитие русской революции исчезли окончательно» (т. 34, с. 2). Раньше-то они были, эти надежды: после Февральской революции в условиях демократии были все возможности перейти к социализму мирным путем, если бы… если бы Временное правительство своевременно передало бы всю, именно всю власть Советам. Но после 4 июля стало ясно, что Временное правительство окончательно предало революцию, перейдя на сторону крупной буржуазии. «Мирный путь развития сделан невозможным, – заявляет Ленин. – Начался немирный, наиболее болезненный путь» (т. 34, с. 12). Эти слова читаем на 12-й странице тома, и, кажется, теперь уже все ясно, теперь уже бесповоротно – курс на вооруженное восстание. Кстати, из учебников и журнально-газетной публицистики нам тоже известно, что после 4 июля большевики именно бесповоротно взяли курс на вооруженное восстание и что ни у большевиков, ни у самого Ленина никаких сомнений на этот счет не было вплоть до самого 25 октября.

Но тогда каким же образом на страницах 34-го тома могла возникнуть та самая нота, о которой я говорила? Это ведь была как раз нота о… мирном пути! Представляете: вдруг, на 134-й странице вижу такие слова: «Теперь, и только теперь, может быть всего в течение нескольких дней или на одну – две недели, такое правительство могло бы создаться и упрочиться вполне мирно» (т. 34, с. 134 – 135). Что же произошло, почему Ленин меняет свой взгляд на окончательную невозможность мирного пути? А дело в том, что 25 августа произошел мятеж Корнилова, который напугал даже совсем было обуржуазившихся меньшевиков и эсеров. Напугал настолько, что они, боясь окончательно потерять доверие масс, вроде бы проявили даже характер – решили «не идти в правительство вместе с кадетами» (т. 34, с. 136). И Ленин усмотрел в этом их решении «маленький шанс» (там же) на то, что можно все-таки с эсерами и меньшевиками договориться. Ради этого маленького шанса, считает Ленин, большевики должны «предложить добровольный компромисс» (т. 34, с. 134) меньшевикам и эсерам.

Надо сказать, что Советы в то время сделались уже целиком меньшевистско-эсеровскими, и конечно же такое правительство – это далеко не то, о чем мечтали большевики. Но ради возможности мирного пути, возможности избежать кровопролития, большевики могут и должны, по мнению Ленина, пойти и на такое правительство, пойти на то, чтобы добиваться власти не единовременным актом, то есть восстанием, а постепенным убеждением народа в своей правоте и тем самым постепенным усилением своего влияния в Советах.

Но когда Ленин начинал писать статью «О компромиссах», он еще не знал, что меньшевики и эсеры всего лишь сделали жест якобы разрыва с кадетами, на деле же они продолжали вести с ними закулисные сделки. Это выяснилось буквально за те два-три дня, в течение которых Ильич не сумел передать из подполья для печати свою статью. А когда в следующие два дня он прочел газеты, то понял: «…пожалуй, предложение компромисса уже запоздало. Пожалуй, те несколько дней, в течение которых мирное развитие было еще возможно, тоже прошли» (т. 34, с. 138 – 139).

Да, правда такова: и тогда, 4 июля, не большевики были виноваты в том, что рухнула надежда на мирное развитие революции, и теперь, в конце августа, когда снова едва замаячил маленький шанс, его опять уничтожили меньшевики и эсеры, вступив в сговор с корниловцами.

Ну теперь-то вроде уж все, окончательно? Представьте, нет! Проходит две недели, и Ленин снова заводит речь о возможности мирного пути. Поразмыслил, проанализировал, взвесил: ну в самом деле, обидно ведь не использовать для такой благородной цели исторических особенностей России! Огромное большинство населения принадлежит к мелкобуржуазному классу, и исход революции зависит от того, к кому эта масса присоединится – к пролетариату или к крупной буржуазии. По своей малообразованности, мелкособственническим инстинктам эта масса вполне способна качнуться в сторону капиталистов и помещиков. И тогда – прощай победа социализма в России! Но коренные-то интересы мелкобуржуазной массы были гораздо ближе к интересам бедного крестьянства и пролетариата. Значит, между крупной буржуазией и пролетариатом будет идти борьба за многочисленные средние слои.

Но не опасно ли в такой неустойчивой ситуации полагаться на мирное, парламентское течение борьбы? Ведь по делу пропаганды, делу одурачивания масс у буржуазии был уже накоплен колоссальный опыт. Но Ленин был убежден, что время будет работать на то, что средние слои пойдут в конце концов за пролетариатом. Ведь буржуазия приманивает к себе народ обманом, клеветой на большевиков, а любая ложь рано или поздно опровергается самой жизнью. Большевики же действуют только с помощью правды! И Ленин, веря в силу своей правды, предлагает пошире пропагандировать программу большевиков. «Пойдем с ней больше в „низы“, к массам, к служащим, к рабочим, к крестьянам, не только к своим, но и особенно к эсеровским, к беспартийным, к темным. Постараемся их поднять к самостоятельному суждению, к вынесению своих решений…» (т. 34, с. 230). Видите: правда и только правда. Вот почему Ленин не боится тактических уступок меньшевикам и эсерам: в конце концов массы все равно пойдут за большевиками. Этот путь для большевиков будет, конечно, труднее, но зато народ придет к новому строю без кровопролития. И снова, и снова Ленин убеждает: «Наше дело – помочь сделать все возможное для обеспечения „последнего“ шанса на мирное развитие революции…» (там же).

Когда я в первый раз обратила внимание на кавычки в слове «последнего», то не поняла, в чем же здесь дело, к чему здесь кавычки? А потом, после многочисленных перечитываний этого места, подумала: а может быть, Владимир Ильич в глубине души все же надеется, что и это – не последний шанс? Кто ее знает, эту историю, возьмет да и подбросит еще какую-нибудь немыслимую ситуацию, и снова забрезжит крохотный желанный шанс, так что ж, большевикам отказываться от него только на том основании, что уже было произнесено слово «последний»?

Предположение оказалось верным, и на странице 341 я прочитала: «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания…» И это сказано… 1 октября! Как же это? Ведь в учебниках, в воспоминаниях мы привыкли читать о том, что весь последний месяц Ленин ни о чем не думал, кроме как о вооруженном восстании. Даже у Крупской можно прочесть: «Весь, целиком, без остатка жил Ленин этот последний месяц мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей своим настроением, своей убежденностью».

Весь последний месяц… А как же быть с теми словами, написанными 1 октября? Не слишком ли мы иногда «выпрямляем» историю, подгоняя ее под уже известные нам последующие события? Ну да, конечно, сегодня мы уж точно знаем, что 25 октября состоялось-таки восстание. А что было делать, если Временное правительство вело к гибели всех революционных завоеваний Февраля? Если даже и сами большевики не всегда оказывались настолько мобильными, чтобы вовремя использовать шанс, который порой бывал таким хрупким, таким недолговременным, что исчезал, едва появившись?

Но, говоря сегодня о политических взглядах Ленина, разве можно игнорировать эту, такую драгоценную для нас, подробность, эту высказанную им вероятность, пусть и не осуществившуюся?

Так на что же рассчитывал Ленин в этот раз, снова ставя вопрос о мирном взятии власти? Положение было таково, что промедление большевиков со взятием власти грозило революции гибелью. Ленин осознавал это, как никто другой, стоит только посмотреть на заголовки статей: «Большевики должны взять власть» (середина сентября), «Удержат ли большевики государственную власть?» (1 октября), «Кризис назрел» (7 октября).

Но вот 1 октября, в «Письме в ЦК…», Ленин уже действительно в последний, без кавычек последний, раз поставил вопрос о возможности бескровной революции. Медлить нельзя, власть брать надо. Но как брать, путем восстания или без него? Лучше бы, конечно, без. Но… «Если нельзя взять власти без восстания, надо идти на восстание тотчас» (т. 34, с. 341). Категорично? Да. Но тут же, буквально в следующей фразе читаем: «Очень может быть, что именно теперь можно взять власть без восстания…» (там же).

Вот вам и Ильич, который, дескать, ни о чем, кроме восстания, и думать не хотел! А он, оказывается, думал как раз о том, как бы все-таки сделать так, чтобы без восстания! В этом же письме он предлагает свой довольно неожиданный план: «Необязательно „начать“ с Питера. Если Москва „начнет“ бескровно, ее поддержат наверняка…» (там же). А почему, спросим мы, Москва? Да потому, что Керенский-то в Питере! И Ленин предлагает: пусть Московский Совет объявит себя правительством! «В Москве победа обеспечена и воевать некому. В Питере можно выждать» (там же).

План был на первый взгляд очень простой и, казалось бы, вполне осуществимый. Сейчас уже это дело ученых-историков досконально разобраться, насколько этот план был осуществим и в чем причина, что он не состоялся. Нас же сейчас интересует, волнует, восхищает, до какой же степени Ильич был предан идее мирного, бескровного развития революции!

Итак, последний шанс был упущен. Очевидным становилось, что Временное правительство готовит сдачу немцам Петрограда и тем самым подготавливает совместно с англо-французскими капиталистами удушение революции. Теперь уже – никаких компромиссов! Никаких оттяжек больше быть не может, ибо «революция гибнет». И уже 7 октября Ленин со всей решительностью ставит вопрос о принятии ЦК мер «для руководства неизбежным восстанием рабочих, солдат и крестьян…» (т. 34, с. 350).

ОБНИМИТЕСЬ, МИЛЛИОНЫ! Это слова из финала Девятой симфонии Бетховена. Сто семьдесят лет уже звучит этот призыв, но как же много раз за это время миллионы воевали друг против друга! Правда, не по своей воле… И вот перед миллионами забрезжила возможность взять историю в свои руки – и осуществить мечту великого Бетховена: построить общество без войн, без кровопролития. «Это будет последний и решительный бой», – пел революционный народ. А может быть, мечтал Ленин, удастся без боя? Нет, не удалось. Мирный путь не состоялся. Но нельзя не задуматься, в чем же была причина той настойчивости, с какой Ленин отыскивал шансы для мирного пути. И ответ находим тоже на страницах 34-го тома: «Так было бы всего легче, всего выгоднее для народа. Такой путь был бы самый безболезненный, и потому за него надо было всего энергичнее бороться» (т. 34, с. 12).

Да, причина была в этом. Политик величайшего масштаба, Ленин думал не только о миллионных массах, но и о конкретных людях. Он скорбел не только о сотнях тысяч русских солдат, сложивших головы на полях империалистической войны, но и об одном конкретном рабочем, скажем Воинове, убитом 6 июля при выходе из типографии «Правда».

И разумеется, только ради народа Ильич, вообще-то отличавшийся всегда решительностью и бескомпромиссностью, на этот раз настойчиво призывал большевиков предложить компромисс противнику. Но был ли сам Ильич до конца уверен в реальности этих мелькающих шансов? Вряд ли. Да Ильич и не скрывает своих сомнений, но просто ему чисто по-человечески так хочется все же еще раз попробовать обойтись без кровопролития: «Может быть это уже невозможно? Может быть. Но если есть даже один шанс из ста, то попытка осуществления такой возможности все-таки стоила бы того, чтобы осуществить ее» (т. 34, с. 135).

Читаешь эти строчки, а на память невольно приходят знакомые, надоевшие выражения «русские идут», «красные агенты», «рука Москвы», «империя зла вооружается»… Казалось бы, какая между этим связь? Ну а как же? Мы хотим жить в мире, хотим строить, совершенствовать наше общество – нас обвиняют в агрессивности. Мы говорим, что социализм и мир – понятия неразделимые, что первым законом Советской власти был Декрет о мире, – нам говорят о «кровожадности» большевиков, о «жестокости» Ленина. Вот вам и связь, вот и потайная пружинка, которая двигает пером советологов, заставляя их перевирать историю. Ведь не от невежества перевирают, а сознательно, да еще создают «концепции», «теории» и даже целые течения. Да вот на рубеже 70-х годов на Западе возникло очень любопытное течение – «неоконсерватизм». По нему выходит, что учение Маркса имеет… милитаристскую направленность! Но не спешите возмущаться, у «теоретиков» есть и аргументы: вот, мол, смотрите, у Маркса даже и терминология насквозь военизированная: «резервная армия труда», «политическая армия революции», «социальная война»… Так что уж говорить о Ленине, который эту «милитаристскую» теорию взял да стал проводить в жизнь! Да еще, по утверждению тех же «теоретиков», пошел дальше Маркса: усугубил-де присущую коммунистическим взглядам агрессивность, привнеся в них еще экстремизм и терроризм…

Знаете, порой, читая подобные глупости, хочется… нет, не возмущаться, не ругаться, а просто посмотреть в глаза этим «теоретикам» и спокойно, тихо сказать: «Ну как вам не стыдно!»

Никогда не забуду августа 1986 года, когда вечером по телевидению с «Заявлением» выступал Михаил Сергеевич Горбачев. Что-то знакомое пробудили в памяти его слова, призывающие другую сторону не упустить шанс… Тревожное наше время, опасное. Но как-то спокойнее становится на душе, когда вижу: не затихло биение ленинского сердца. Семь десятилетий прошло, и теперь уже всем ясно: любовь к миру – это душа социализма.

Это не значит, конечно, что марксисты стали проповедовать классовый мир между эксплуататорами и эксплуатируемыми. Революционное преобразование общества по-прежнему является стержнем коммунистического мировоззрения. Но и в социальной революции коммунисты предпочитают все-таки мирный путь.

Но уж в международных-то отношениях мирный путь сегодня – и вообще единственный. Сегодня мы уже не можем повторить даже за Лениным слова: «…так было бы выгоднее для народа», сегодня мы говорим: у мирного пути нет альтернативы. Михаил Сергеевич Горбачев тогда, в августе, сказал: «Наше стремление перевести ход международного развития на рельсы разрядки отвечает нашей философии, нашей социалистической нравственности».

Вспомним еще раз беспримерные попытки Ленина в поисках шансов на мирное развитие. Вспомним, что уже на следующий день после взятия большевиками власти, 26 октября, на весь мир зазвучала великая симфония: «Обнимитесь, миллионы!» Это Ленин с трибуны Второго Всероссийского съезда Советов читал Декрет о мире. Мне видится глубокая связь между нашей сегодняшней борьбой за мир и борьбой Ленина за шансы для мирного развития революции, за мирную международную политику.

«Встаньте вместе, миллионы!» – звал нас великий Бетховен. Все люди имеют право на счастье, на радость, на творчество. И разве не великое счастье – работать ради счастья миллионов! «От имени советского народа, – сказал советский руководитель, – я обращаюсь к разуму и достоинству американцев – не упустить еще раз исторический шанс на пути к прекращению гонки вооружений». Снова и снова, по-ленински мудро социализм изыскивает шансы для мирного пути, только теперь уже не одной страны, а всей планеты.