На Саратовском вокзале

По перрону прохаживалась публика. Нарядные дамы в весенних туалетах с большими шляпами под цветными вуалями. Молодежь в студенческих фуражках и потертых тужурках с медными пуговицами. Чуть поодаль рабочие в коротких полупальто и сапогах, грязных от распутицы. Бабы, закутанные в пестрые платки, с тяжелыми узлами за плечами. Крестьяне с мешками. Несмотря на поздний час, вокзал непривычно оживлен. Из окон ресторана доносилась музыка. Падал яркий свет. Виднелись захмелевшие купцы. Среди всей этой разношерстной толпы выделялись студенты с цветами и пакетами. Ждали московский поезд, в котором, как стало известно, должны проследовать в Сибирь участники студенческих беспорядков. Отправляли их с большими предосторожностями, боялись встреч, манифестаций… И все же молодежь узнала об их приезде, провожала в Сибирь…

Мария Петровна Яснева была на вокзале задолго до назначенного часа. Как и все, она боялась, что станционное начальство, заметив скопление народа, поставит поезд на запасный путь. Сидела на скамье под железным навесом, прикрывавшим перрон. Сидела и ждала. Жизнь ее круто изменилась за последние годы. Вот уже пять лет, как она в Саратове. У нее семья, дети, дом. Как только Василия Семеновича освободили из Сибири, так они встретились. Из Иркутска, где он отбывал ссылку, приехал в Смоленск, вызвал ее… Потом они переехали в Саратов. Теперь у них две девочки. Василий Семенович служит секретарем земской управы, а она целиком на партийной работе…

От раздумий ее отвлек Балмашев. Худощавый молодой человек с красивым продолговатым лицом и едва приметными усиками. Серые глаза его смотрели с редкостной серьезностью. Он обрадовался Марии Петровне, другу отца, подошел.

— Читали о студенческих волнениях в Москве? — Балмашев нервно повел плечами, зябко поежился. — Много врагов у Ники-милушки, ох как много! Злонамеренный люд в России все прибывает… Ох как много его стало, тьма-тьмущая.

Степан Балмашев, сын известного народовольца, в городе появился недавно. Он был студентом Киевского университета, в числе тех 183, отданных в солдаты «за участие в сходках и беспорядках, учиненных скопом». Балмашева заслали в полк, расквартированный в Смоленской губернии. Солдатчины не вынес, тяжело заболел, к тому же открылась чахотка… Балмашев получил по болезни отпуск и возвратился в Саратов. Жил уроками. На беду, отец его вновь попал в ссылку в Вятскую губернию и помогать больному сыну не мог.

Балмашев снял студенческую фуражку с зеленым бархатным околышем, зажав ее в руке, распахнул поношенную шинель. «Нуждается, очень нуждается! — подумала Мария Петровна, не отводя пытливых глаз. — Да и болен…»

— Нас отдавали в солдаты… Теперь иное время. Цивилизация! — Балмашев иронически улыбнулся. — Ника-милушка эшелонами гонит студентов в Сибирь! Вот она, награда за свободомыслие. Хорошую песенку услышал… Хотите?..

Балмашев вопросительно поглядел на Марию Петровну, прислонившуюся к спинке скамьи. Помолчав, она задумчиво заметила:

— Да… В Сибирь прошло уже несколько поездов — и в каждом арестантские вагоны. Увозят студентов. Даже либералы возмущены. Только, Степан, пули — не лучший путь борьбы… Убили министра Боголепова. Что ж? Карповича замуровали в Шлиссельбурге…

— Вы знаете другой путь борьбы?! — запальчиво перебил ее Балмашев. — Если циркуляр подписывает Сипягин, если отправкой в Сибирь ведает министерство внутренних дел, то министр Сипягин понесет наказание… Негодяи должны знать, что действия их безнаказанными не могут оставаться!

Мария Петровна с грустью смотрела на его разгоряченное лицо.

— Слышали, как отправляли студентов в Москве?! В Сибирь гнали университетских добрую сотню. Перевезти политических из Бутырок — дело не легкое! Изменили даже порядок отправки. Раньше на партию уголовных разрешалось двое политических, а теперь идут специальные составы. К вечеру в «сборную» Бутырок сводили политических. Шум, крик, неразбериха. За порядком следил губернатор! Злоумышленников, студентов в тужурках, сквозь строй полицейских проводили к тюремным каретам. — Балмашев поморщился, словно от зубной боли. — Каторжники казались безобидными детьми в сравнении со студентами!

— Откуда все эти подробности, Степан? — спросила Мария Петровна, желая дать ему время успокоиться.

— Слухами земля полнится! Студентов усадили в кареты… Оконце с решеткой на крыше… Карета — гроб, вернее, фура собачников! На козлах — конвой! За городом арестантов погрузили в товарные вагоны. Духота, смрад! Конвойный офицер словно оглох, когда его попросили открыть окна. Тогда студенты пригрозили разбить стекла кандалами…

Мария Петровна слушала молча. Саратовский комитет поручил ей передать деньги, теплые вещи…

На станции появились усиленные наряды полиции. Цепью выстраивались вдоль перрона, оттесняя публику к зданию вокзала. Мария Петровна поднялась, подошла к городовым.

— Разве не дозволено встречать московский поезд?! — гневно спросила жандармского ротмистра.

Ротмистр, в длиннополой шинели, перетянутый портупеей, повел плечами, посмотрел нагловатыми черными глазами и ответил скороговоркой:

— Завтра, мадам! Завтра… Проходите… Освободите помещение.

Балмашев зло рассмеялся. Действительно, бравый ротмистр усердствовал не в меру.

— Мои родственники приезжают сегодня… Завтра они будут за Уралом… Не потешайте людей своим прилежанием!

— Слишком много родственников развелось! — огрызнулся ротмистр.

Мария Петровна, вскинув голову, демонстративно прошла сквозь цепь городовых. За ней студенты, курсистки. Цепь смяли. Публика стала на краю перрона, нетерпеливо поглядывая на стальные рельсы, сливавшиеся вдали. Возвышалась красная водокачка с деревянной вышкой. Тоскливо перекликались рожки стрелочников. Издалека донесся густой гудок паровоза. Все пришли в движение. На лацканах пальто, на шинелях, на тужурках заалели красные банты. Из крохотных муфт курсистки вынули букеты первых подснежников. Появился дежурный в форменной тужурке, на серебряном шнуре болтался свисток.

Над паровозом клубился кольцами дымок. Слышалось тяжелое сопение. Прогромыхав колесами, выпуская струи пара, поезд замер у перрона.

К вагону третьего класса кинулась толпа. Запыхавшись от быстрого бега, Мария Петровна схватилась руками за холодные решетки. Приблизила лицо к стеклу. Все они, обросшие, запыленные, сливались для Марии Петровны в одно лицо — смеющееся, белозубое, озорное…

— С каких факультетов? — громко прокричали из-за ее спины.

— Химики!

— Технологи!

Городовой саженного роста шагнул к вагону. Мария Петровна, вцепившись в решетку, просила:

— Товарищи, опустите окна! Здесь для вас передачи! — И, повернувшись к жандарму, прибавила: — Мой брат в этом вагоне… Нужно отдать теплые вещи, провизию…

Окно опустили. Но у окна торчали стражники, из тех, кто сопровождал студентов в Сибирь. Незадача! Но что это?! Стражник получил увесистый толчок от веснушчатого студента. Ура! Стражника оттащили. В окно полетели свертки, книги, пакеты с продуктами.

— Господа! Господа! Прошу от поезда! — Ротмистр широко раскинул руки. За ним все тот же городовой саженного роста.

— Гоните прочь царских опричников!

— Долой рабов!

Вагон грохотал. Ротмистр засвистел. Из вагона, в котором нарастал шум, высунулось почти до половины молодое веснушчатое лицо. «Староста», — решила Мария Петровна.

— Песню! Песню! — стараясь перекричать гул, посоветовала она.

Студент понял, засмеялся, поднял руку и запел сочным баритоном:

Дружно вторил вагон. Песню подхватили на перроне:

Городовые испуганно забегали! Скандал! Политический скандал! Песня, революционная песня! В окне вагона рядом со студентом вырос конвойный офицер. Черноусый, со сросшимися бровями. Начал уговаривать веснушчатого студента. Тот отрицательно встряхивал головой. Потом неохотно поднял руку. Песня смолкла. В неожиданной тишине лишь вздрагивал стальным телом паровоз.

— Господа! Прошу прекратить пение! Очень прошу! — выдавил конвойный офицер.

— При одном условии, — заметил весело студент, — городовые будут удалены от вагонов… Нам предоставят возможность проститься по-человечески с родственниками!

— Только без эксцессов! Господа, без эксцессов! — простонал ротмистр, не вытерпел и добавил ядовито: — Родственники в каждом городе, на каждой станции.

Мария Петровна видела, как отступили городовые, освобождая место у окон, как ретировался конвойный офицер. Она встретилась взглядом с глазами городового саженного роста, злыми, ненавидящими.

— Спасибо! Спасибо, братья по борьбе! — кричал веснушчатый студент. — Нас частенько на запасные пути принимают! Только шила в мешке не утаишь! И на запасных ждут! Саратовское начальство сплоховало, приняло на первый путь…

— Товарищи! — кричал рабочий в засаленной брезентовой куртке. — Товарищи!

Лицо его Мария Петровна разглядела плохо. Черное, замасленное. Выделялись сверкающие глаза, в густых ресницах. Метался по перрону разгневанный ротмистр. Шныряли шпики. Свистели городовые.

— Мало вас, голубчики! Народ-то уж очень темен! — шепелявил купец, схватив студента за руки.

— Ничего, папаша! Светлого народа с каждым днем становится больше!

— Неужто законы, окромя царя, будет Дума издавать!

— А как же, браток, с царями-то?! — доносились до Марии Петровны отрывки разговоров. Она передала пакет с деньгами, получила письма для отправки, и теперь среди этого грохота и гвалта осматривалась по сторонам. Кланялись женщины низко, отрешенно, как издавна на Руси кланялись арестантам. К начальнику станции подбежал ротмистр. Зло что-то выговаривал. Начальник взглянул на часы, недоуменно развел руками. Сдвинув на затылок фуражку, поднял вымпел дежурный. Паровоз дал слабый гудок. Загромыхали буферные тарелки. Поезд откатился назад, словно собираясь с силами, и упрямо застучали колеса. Степан Балмашев, размахивая фуражкой, бежал за вагоном.

Мария Петровна долго стояла на перроне и смотрела вдаль удаляющимся красным огонькам.

 

Адъютант великого князя

Апрель. На Невском прогуливались столичные франты. Короткое пальто, узкие брюки со штрипками. Проносились пролетки с закрытыми верхами по случаю ненастной погоды.

Молодой человек, стройный, худощавый, в поношенном коричневом пальто, остановился у витрины магазина готового платья купца Сагалова. Манекены с застывшими улыбками зазывающе протягивали руки. Мертвые картонные пальцы сжимали перчатки. Молодой человек скучающим взглядом окинул витрину. Внимание его привлек блестящий военный мундир, увитый серебряными шнурами. Манекен задорно топорщил усы, улыбался напомаженным ртом.

Молодой человек открыл дверь, вошел в магазин купца Сагалова. Зазвенел колокольчик, показался старший приказчик. Увидев покупателя, по привычке низко наклонил голову, бросил изучающий взгляд. Очевидно, покупатель не внушал доверия. Старший приказчик незаметно кивнул, к молодому человеку подлетел другой приказчик, такой же вежливый и предупредительный, но рангом пониже.

— Прошу-с! — Приказчик, завитой, как оживший манекен, подвел молодого человека к витринам.

Костюмы, фрачные пары, крылатки, вышедшие из моды, молодого человека не интересовали. Покупатель снял мягкую гороховую шляпу, взглянул на приказчика. «Нет, не солидный человек!» — окончательно подумал продавец, отметив залоснившийся бархатный воротник пальто и обтрепанные пуговицы.

— Здесь несколько устаревшие пальто деми, — начал приказчик вкрадчиво и заметил: — Магазин поношенного платья, как и студенческих шинелей, не имеет… Их можно приобрести у купца Черепанова в гостином дворе…

Казалось, покупатель не слушал продавца. Быстрым шагом перешел к витринам с военными мундирами. Уланские… Гусарские… Лейб-гвардии… Молодой человек заметно оживился, покрутил манекен в армейском мундире…

— Мне нужна адъютантская форма… Сюртучная пара, пальто с погонами поручика-адъютанта по пехоте. Все отличного качества! Есть ли у вас готовая? — озадачил он приказчика.

— Адъютантская форма для господина поручика?! — смекнул приказчик.

Подставил лестницу, вскарабкался на верхнюю ступеньку, поспешно начал сбрасывать на прилавок коробки. Подошел старший приказчик. Заметив, как придирчиво рассматривает молодой человек офицерские шинели, стал помогать, расхваливая сукно.

— Нет, только отличное качество… Цена не интересует… — мягким приятным голосом сказал молодой человек, отставляя коробки. — Есть ли у вас приличный закройщик, который за сутки изготовил бы мундир и шинель?!

Старший приказчик наклонил голову с ровным пробором. Нажал кнопку звонка. Презрительно оглядел приказчика, который не сумел распознать настоящего клиента, и величественным жестом распахнул занавеску кабины. Явился закройщик с резиновым аршином. Начал снимать мерку.

— Мундир для моего брата. Его произвели в адъютанты большой персоны, и мне хотелось сделать подарок… Мы — близнецы, фигуры одинаковые. Единственное условие — все лучшего покроя и качества… Тончайшее английское сукно! Мода! — Молодой человек протянул визитную карточку. — Быков… В Петербурге проездом из Гельсингфорса. Остановился в Северной гостинице… Да, получите задаток — сто рублей.

Молодой человек небрежно бросил конверт с деньгами и, поклонившись ошеломленному приказчику, удалился.

— Покупатель — всегда загадка! — нравоучительно поднял палец старший приказчик. — Кто бы ожидал серьезного клиента в молодом человеке?! Зря не предложили серебряную шашку и портупею… Наверняка взял бы для полного парада…

К вечеру погода заметно исправилась. Перестал сыпать мокрый снег. С реки подул ветер, осушил Невский проспект. Заиграли в лучах заходящего солнца рекламы, витрины модных магазинов.

Блестящий магазин купца Павловского издавна славился офицерскими вещами, редкостным оружием. У прилавка вишневого дерева стоял все тот же молодой человек. Стройный, худощавый. Только на сей раз на нем длинное серое пальто с черным кожаным воротником. Пальто не по росту, узко в плечах. Шляпа с большими полями закрывала лицо. Молодой человек влюбленно рассматривал браунинги в красных коробках, сверкающие сабли, золоченые ножны… На витрине за толстым стеклом мерцало оружие, подсвеченное синим светом. Приказчик, старый добродушный немец, открыл витрину и замшей протирал невидимую пыль. Из футляра достал браунинг, отливавший тяжелым блеском, начал обмахивать щеткой.

Молодой человек закашлялся.

— Что, приглядели покупку, сударь? — добродушно улыбаясь в усы, спросил приказчик, запирая витрину на ключ.

— Да… Мне нужна офицерская фуражка с кокардой. — Молодой человек не отрывал глаз от оружия.

Немец достал круглую коробку, предложил примерить фуражку. Передвинул зеркало. Молодой человек, едва взглянув в зеркало, попросил:

— Не забудьте приделать кокарду… Еще шашку с темляком и серебряную портупею… Решил сделать подарок брату… Его произвели в адъютанты!

— О! — искренне обрадовался немец и, незаметно оглядев молодого человека, переспросил: — Так портупею прикажете серебряную?!

— Да, разумеется… Серебряную!

— У нас лучшие бельгийские браунинги… Легкие, словно игрушки! Не хотите преподнести своему брату личное оружие?

— Нет, оружием не интересуюсь! — неожиданно отрезал молодой человек.

Немец завернул покупку и протянул чек с аккуратной колонкой цифр. Молодой человек достал портмоне, небрежно вытащил деньги. За столиком сидела рыжая кассирша в буклях. Она попыталась заглянуть в лицо, молодой человек отвернулся. Принял от приказчика коробку, сверток с портупеей и, вежливо ответив на поклон, направился к двери. В магазин заглянул жандармский офицер. Молодой человек неслышно захлопнул дверь.

В полдень в кафе мосье Жакле посетителей почти нет. Мраморный зал уставлен высокими лампами на витых ножках. От розовых абажуров падал мягкий свет. Мраморные столы окружены вызолоченными креслами. У дверей, украшенных резьбой, застыли официанты с накрахмаленными салфетками.

Часы под стеклянным колпаком отбили двенадцать. Старый официант расставлял по столам букеты фиалок. Затем засеменил к мраморному столику и положил пачку свежих газет. Заслышав шаги, оглянулся. По мягкой дорожке неторопливо приближался блестящий офицер. Добротное драповое пальто с адъютантскими петлицами. Широкий серебряный пояс перетягивал тонкую талию. Длинная шашка била по лаковым сапогам. Офицер кивнул официанту, бросившемуся снимать шинель.

— Чашку шоколада… Да, любезнейший, если будут спрашивать поручика Игнатова, позовите! — Офицер поднял руку в замшевой перчатке. — За мной должна прийти карета… Так скажите кучеру!

Офицер расстегнул воротник шинели, положил на стол папку жатой кожи. Потом снял фуражку, провел рукой по завитым русым волосам. Развернул газету.

На серебряном подносе официант подал шоколад, вазу с печеньем, сахарницу. Офицер кивком головы поблагодарил его, налил в чашку шоколад. Густой. Пахучий. Сделал несколько глотков. И опять официант подметил, что шоколад офицер пил без удовольствия! Шоколад мосье Жакле!

— Карета подана! Карета подана, господин поручик! — повторил официант, убедившись, что офицер его не слушал.

— Ну хорошо! — проговорил поручик, будто с огорчением. — Пожалуй, еще шоколаду….

Официант удовлетворенно ухмыльнулся, подал новый поднос. И опять неторопливо глотал офицер шоколад, и опять большие серые глаза стали задумчивы и печальны.

Наконец офицер поднялся. Бросил на поднос серебряную монету. И, не взглянув в зеркало, удалился четким шагом.

Карета, запряженная рысаками, рванула. Офицер, прижав к груди черный жатый портфель, бросил прощальный взгляд по сторонам. Лошади бежали легко. Невский… Адмиралтейство с высокой золоченой иглой, сверкавшей на солнце. Позади осталась строгая Английская набережная с гранитными львами. Карета мягко покачивалась на рессорах. Офицер откинулся на подушках. Улицы… Площади… Набережные… Вдалеке наплывал Троицкий мост. Офицер вздрогнул и, открыв оконце, приказал кучеру:

— В Государственный совет!

Карета, оставив след дутых шин на снегу, повернула. Кучер в высоком цилиндре картинно держал ременный кнут. У Синего моста через Мойку, вспенившуюся от ледохода, возвышался Мариинский дворец, где заседал Государственный совет. Кучер вопросительно оглянулся на седока.

— К левому подъезду! — глухо сказал молодой человек. Надвинулся громоздкий памятник. Николай Первый в гвардейском мундире восседал на массивном коне. Лицо офицера скривилось в усмешке. Кучер натянул вожжи, и карета замерла у парадного входа. Распахнулись двери, окованные медью. Вышел швейцар в белых чулках, увитый золотыми кантами, галунами. Придержал дверцу. Офицер легко соскочил на ковровую дорожку, расстеленную на снегу.

— Будет ли егермейстер двора его императорского величества тайный советник Дмитрий Сергеевич Сипягин? — спросил офицер, переложив в правую руку портфель.

— Господина министра внутренних дел Сипягина еще нет. — Швейцар расправил широкую бороду. — Но товарищ министра господин Дурново прибыли на заседание.

Офицер глубоко вздохнул. Прощально оглянулся. Обошел швейцара, начал подниматься по лестнице.

Весеннее солнце заливало дворец. Дробились отражения в многочисленных зеркалах. В золоченых рамах теснились картины итальянских мастеров. Сверкали узоры цветного паркета. Переливались хрустальные люстры. Офицер держался просто. Достойно. На вопрошающий взгляд швейцара заметил:

— Прислан великим князем Сергеем Александровичем с важным пакетом к господину министру! Не известна ли причина, по которой задерживается Дмитрий Сергеевич?

— Не могу знать! Обычно господин министр не опаздывает на заседание Государственного совета без крайности… — Швейцар любовался выправкой офицера. — Здесь ожидать министра неудобно… В швейцарской господин министр долго не остается… Только переодевается в мундир…

Офицер мягко улыбнулся. Сбросил шинель на кресло. Темно-зеленый сюртук с белыми аксельбантами облегал его фигуру. Из-под сюртука виднелась крахмальная рубашка с перламутровыми запонками. «Видно, кто-то из новых у великого князя», — подумал швейцар, поднимая шинель. Офицер расстегнул портфель, вынул пакет с каллиграфической надписью.

— Обязан передать лично. Времени у министра много не займу. — Помолчал и прибавил с достоинством: — Обстоятельства весьма важные!

Швейцар с неудовольствием покачал головой. Офицер отчужденно сдвинул русые брови и замер у бюста Екатерины Второй.

Серебристо прозвенел колокольчик. Дверь распахнулась. Протиснулся огромный Бобров, выездной лакей министра. За ним Сипягин. Невысокого роста. Тучный. Министр торопился, на ходу расстегивал шубу на бобровом меху. Лакей удалился и тотчас вынес расшитый золотом мундир в орденах. Министр вытер раскрасневшееся лицо платком. Швейцар снял шубу. Сипягин посетителя встретил неприветливо. Офицер вытянулся, ждал, пока на него обратят внимание. Наконец министр взглядом подозвал офицера. Тот подошел, звякнув шпорами, наклонил голову.

— Ваше высокопревосходительство! Прислан великим князем Сергеем Александровичем…

— Кем прислан? Кем?! — скрипучим голосом переспросил министр, повернув толстую шею.

— Великим князем! — твердо ответил офицер, протянув левой рукой пакет.

Правой рукой офицер вынул из кармана сюртука браунинг. Раздалось два выстрела, коротких, молниеносных. Качнулись хрустальные подвески на люстрах. Метнулись в зеркалах испуганные лица. Министр схватился за сердце. Медленно оседал, не спуская удивленного взгляда с офицера. Подскочил Бобров, огромный, словно разъяренный медведь. Облапил офицера, пытался вырвать браунинг. Офицер оружие не выпустил. Прогремели беспорядочные выстрелы. Три, один за другим.

Бобров заученным приемом вывернул офицеру руки. Откинул ногой браунинг. Из кармана офицерского сюртука выпала облатка с ядом. Бобров наступил сапогом, боясь, чтобы ее не поднял неизвестный.

Запыхавшись, вбежал в расшитом золотом мундире Дурново. Удивленно заморгал, воспаленными глазами. Увидев окровавленного министра, всплеснул руками:

— Что?! Что здесь случилось?!

Министр лежал на полу на разостланной шубе, подвернув руку. Дурново опустился на колени.

— Какое несчастье! Дмитрий Сергеевич, голубчик! Держать этого молодца… Держать покрепче! Врача! Врача! — прокричал Дурново.

Офицер, схваченный швейцарами, не пытался бежать. Смотрел на суматоху невозмутимо, как человек, исполнивший долг. Появился врач, короткий человек, с короткими руками. Приготовил шприц, ввел мускус под кожу… Быстрыми пальцами сдернул с министра галстук, разорвал батистовую рубаху.

Дурново поднялся, подошел к офицеру, спросил враждебно:

— Вы не офицер?

— Раз научили стрелять, значит, офицер! Балмашев. Прикажите меня не держать! Я никуда не уйду! Пули — вот единственно возможный язык для разговора с господином министром.

Дурново вертел конверт, который для него подняли с полу. Балмашев гордо вскинул голову, скрестив на груди руки. Дурново гневно смотрел на него.

— Адрес написан плохо! — желчно заметил товарищ министра, поворачивая конверт.

— Не беда! Конверт сделал свое дело. Не трудитесь, — сказал Балмашев, заметив, что Дурново пытается его распечатать. — Там две брошюры… Вряд ли они могут вас заинтересовать…

— За что вы его?

— За студентов!

 

Обыск

Вся моя предыдущая деятельность привела меня к убеждению, что при тех репрессиях, которыми русское правительство, пользуется в борьбе с революционерами, мирная социалистическая работа невозможна, вследствие чего я вынужден был вступить на путь политического террора. Террористический способ борьбы я считаю жестоким и бесчеловечным, но единственным, к сожалению, возможным при современном самодержавном режиме. Насилие и произвол, широко практиковавшиеся политикой министра внутрених дел Сипягина, заставили меня остановить свой выбор на нем. Настоящий протокол написан с моих слов. На предлагаемый же вами вопрос; совершил ли я преступление самостоятельно или при участии других лиц, ровно, как и на другие, могущие последовать вопросы, я давать показания не желаю, а также не желаю подписать настоящий протокол, 3 апреля 1902 года.

Василий Семенович снял пенсне, обхватил голову руками. Вечером перед сном он обнаружил в почтовом ящике письмо, в которое вложена прокламация. Единственное показание Балмашева и последнее слово на суде, написанные на тонкой папиросной бумаге фиолетовыми чернилами. Выстрел Балмашева всколыхнул Саратов.

Голубев хорошо знал Балмашева, с отцом которого дружил. Мальчик… Худощавый… Больной… И вдруг стрелял с таким удивительным хладнокровием! А что изменилось?! Ничего! Министр уже назначен, а Балмашев казнен в Шлиссельбурге! Голубев перевернул прокламацию, торопливо начал читать последнее слово обвиняемого… Последнее…

Я получил прекрасное воспитание — в том смысле, что от меня никогда не скрывали правду и с малых лет приучали любить правду. Мой отец был за правду сослан. Я с трудом кончил гимназию, так как мне были ненавистны та ложь и фальшь, в которой нас держали. Я поступил в университет и стал деятельно заниматься пропагандой между товарищами, стараясь привлечь их к революционной деятельности. Меня исключили из университета. Я стал заниматься пропагандой среди солдат. И тогда-то я убедился, что одними словами ничего не поделаешь, что нужно дело, нужны факты. У меня явилась идея убить одного из тех людей, которые особенно много причиняют зла. Я обещал вам открыть на суде сообщников своих. Хорошо, я их назову — это правительство. Если в вас есть хоть капля справедливости, вы должны привлечь к ответственности вместе со мной и правительство.

Привлечь к ответственности правительство! Василий Семенович сбросил плед, которым были укутаны его ноги, поднялся. Нет, он не верил, вернее, давно потерял уверенность в возможность силой вырвать у правительства уступки. Нужно с правительством как-то договориться, используя легальные формы борьбы… Довольно безрассудных жертв! Довольно!

Невысокий дом в три окна, где поселился Василий Семенович, стоял на углу Соборной и Малой Сергиевской. Парадное под резным навесом. Окна в нарядных наличниках. Дом оказался удобным. Большие светлые комнаты с высокими потолками. Кафельные печи в зеленых цветах.

Под кабинет Василий Семенович оборудовал угловую комнату с двумя окнами, затененными липами. Между окон в простенке старинный письменный стол. Глубокое кресло, столь любимое для отдыха. Шкафы с книгами. Дом казался ему таким удобным еще и потому, что на Малой Сергиевской находилась земская управа, а он — секретарь управы. К кабинету примыкала детская. Леля и Катя… Мария Петровна пыталась перевести детскую в более тихие комнаты, выходившие во двор, но Василий Семенович не разрешил. Девочек любил самозабвенно. Леля и Катя… После пяти лет ссылки, голода и лишений — наконец-то семья, собственный угол, приличное содержание. Хотелось жить спокойно, заниматься работой, семьей… К тому же ссылка его напугала. Кто он? Песчинка в грозном океане. Его сотрут, раздавят… Чернышевский, не ему ровня, провел на каторге семь лет, из которых два года был закован в кандалы! Два года в Петропавловской крепости в ожидании суда, семь лет каторги и двенадцать лет ссылки!.. Более двадцати лет неволи!

Сразу же после переезда в Саратов Василий Семенович повел Марию Петровну на Воскресенское кладбище. Там в скромной часовенке из разноцветных стекол, заставленной железными венками, погребен великий Чернышевский. У часовенки отдыхала Ольга Сократовна, его жена, все еще красивая женщина.

Мария Петровна низко поклонилась Ольге Сократовне. Обнажил голову и Василий Семенович. Ольга Сократовна не удивилась. Могилу Чернышевского посещали многие. Она ответила на поклон, поблагодарила за белые розы. Притихшие, они отошли в глубину кладбища. Молчали, взявшись за руки.

С особым чувством они выбирали дом на Соборной улице. Здесь умер Чернышевский, возвратившись из изгнания. Вернее, дом выбирала Мария Петровна. Условие одно — дом должен иметь два выхода. Василий Семенович сразу понял его назначение. Он искал покоя, тишины, она — борьбы, бури. Он возлагал надежды на земцев, на легальные формы, она — на революцию, на партию. Так разошлись их пути? Где? Когда? Он не смог бы ответить. В сердце его поселилась тревога.

Мысли о жене… Мысли о детях… Его девочки. Леля и Катя… Долгими ночами, работая в кабинете, заходил в их комнату поправить одеяла, послушать сонное дыхание. Они живы, они счастливы. А первая… Смерти ее забыть Василий Семенович не мог. Несчастье случилось в первый год женитьбы. После ссылки в Усть-Удинске он получил проходное свидетельство, смог возвратиться в Россию. В Петербурге, откуда он родом, поселиться не разрешили. Поехал в Смоленск, где находился Заичневский, также отбывший ссылку. Оттуда написал Марии Петровне. Майским днем с волнением подходил к номерам Алтухина, в котором остановилась приехавшая из Саратова Мария Петровна. Лицо охлаждала влажная сирень. Душистые белые грозди напоминали свадебный букет. Май! Воздух опьянял ароматом распускавшихся деревьев, первых цветов. Мария Петровна открыла дверь и замерла на пороге. Беспомощно прижал руки к груди. Серое платье оттеняло глаза. Огромные. Глубокие. Поняла, что пришел навсегда…

Такой и запомнил ее, такой и берег в своем сердце. Жить в Смоленске оказалось трудно. Квартиру сняли на Петропавловской улице. Полуподвал при городской больнице. Василий Семенович устроился фельдшером. Платили гроши. Бедствовали, голодали. Уроков Марии Петровне достать не удалось ввиду политической неблагонадежности. Но всего тяжелее — надзор полиции. Постоянный. Ежечасный.

Однажды опасно заболела мать. Получив телеграмму, выехал в Петербург. И сразу его взяли в клещи филеры, наглые, жадные. Сопровождали открыто, передавая от одного к другому словно вещь. Поездка превратилась в пытку. Он стоял у постели больной матери, а в дверь ломились жандармы с понятыми. Проверили документы, потащили в участок, предложив покинуть столицу в двадцать четыре часа.

В Смоленске на перроне встретила Мария Петровна. Она ждала ребенка! И опять наглые, откровенные взгляды филеров! Можно прийти в отчаяние! Девочку спасти не удалось, умерла от менингита…

Теперь они в Саратове. Удалось достигнуть известного положения: служба в земской управе, литературная слава. А покоя нет. Мария Петровна член комитета РСДРП, на ее руках связи, явки, транспортировка нелегальщины. Конечно, о многом она не говорит, но он догадывается… И отсюда вечный страх — потерять жену, потерять жизнь!

От раздумий Василия Семеновича отвлек звонок. Взглянул на часы. Три. Кто в такой поздний час? Кто?! Сердце заколотилось, выступил липкий, холодный пот. Он подошел к окну. Сквозь ставни ничего не смог разглядеть. Но услышал, как по мокрому от дождя листу прошуршала пролетка, осторожное покашливание. Ясно, что у парадного притаились люди. Бесшумно открылась дверь. Мария Петровна, накинув шаль на ночную рубаху, прошла в детскую. Под шалью нарядная кукла, сверток… Василий Семенович болезненно поморщился, не ответил на ее улыбку.

Звонок дрожал от яростного напряжения. Проснулась кухарка. Полураздетая заглянула в кабинет, испуганно крестясь.

— Марфуша! Откройте дверь… Узнайте, кому понадобилось ломиться ночью? — проговорила Мария Петровна, отсчитывая в рюмку сердечные капли Василию Семеновичу. — Ты полежи на диване… Обойдется!

Василий Семенович глядел на нее тоскующими глазами. Боже! А если не обойдется?! Если ее увезут?! Что будет с девочками?! Что будет с ним?!

— Обыск, Мария Петровна! — простонала кухарка. Василий Семенович замер. Ждал. Дверь распахнулась, и жандармский ротмистр, похрустывая ремнями, переступил порог.

— По постановлению полицмейстера вынуждены произвести обыск! — Ротмистр поднес руку к козырьку фуражки.

Покажите ордер! — потребовала Мария Петровна, закрывая грудь шалью. — Болен муж… Вы явились в три часа ночи. Застали нас в постели… К сожалению, я не одета!

Мария Петровна уложила мужа на диван, сделала холодный компресс на сердце. Торопливо поднялась и пошла мимо оторопевшего ротмистра. Вернулась скоро в зеленом капоте и кружевном чепце, с забранными русыми волосами. Ротмистр нерешительно переминался. Действительно, обыски в доме Голубевых участились… Человек уважаемый, семейный. Поговаривают, правда, что все зло в жене.

— Приступайте! Но прошу помнить: муж сердечник, а рядом — детская… Одной — четыре, другой — шесть! Могут испугаться ночного переполоха, — заметила Мария Петровна. Ротмистр пожал плечами, коротко бросил:

— Начинайте! Прежде всего — кабинет!

На середину комнаты ротмистр выставил стул, положил фуражку. Начал осматриваться. Три книжных шкафа. Хватит перебирать до утра. Книги перебирал неохотно. Немецкие… Английские… Французские… Энциклопедия Брокгауза… Справочники… Земские сборники… В большинстве книг закладки, выписки, подчеркнутые абзацы. Брови ротмистра удивленно взлетели вверх. Бельтов «Французская драматическая литература и французская живопись XVIII века с точки зрения социологии».

— Бельтов?! — переспросил ротмистр. — Бельтов?! Сердце Василия Семеновича дрогнуло. Бельтов — псевдоним Плеханова! Хранение запрещенной литературы! Как это он недоглядел? Да, в корешок еще заделал прокламацию о Балмашеве…

— Бельтов — известный исследователь в области искусства и религии. Книги его имеют широкое обращение среди интеллигентов, — вступилась Мария Петровна. — Ты взял из библиотеки Народной аудитории?! Знаю, наверняка просрочил… Нужно утром вернуть.

Ротмистр повернул книгу, угрюмо поставил на полку. Василий Семенович облегченно вздохнул. Пронесло! И опять руки ротмистра перебирали шкаф. Росла на полу гора книг. Мария Петровна не выдержала:

— Может быть, целесообразнее ставить просмотренные книги на прежнее место? Тем более, что ничего предосудительного они не содержат… Вы же образованный человек и знаете, как трудно приводить библиотеку в порядок. К тому же Василий Семенович — педант!

Ротмистр кивнул. Городовые начали рассовывать книги по полкам. Ставили косо, переворачивая корешки и путая авторов. Василий Семенович морщился, Мария Петровна презрительно щурила глаза. Обыск продолжался. Выдвинули ящик письменного стола. Шуршали бумагами тонкие пальцы ротмистра.

— Ради бога! Осторожнее — мои записи… Тезисы… Я по том год не разберусь… Статьи по земским вопросам. — Василий Семенович умолял.

Ротмистр звучно захлопнул крышку. От удара выпал ключ, звякнул о пол. Ротмистр поднялся, хрустнул пальцами. С кабинетом закончено. Нужно переходить в детскую комнату. Василий Семенович приподнялся на локти. Жандармы в детскую! Разбудят Лелю и Катю! Испугают! Мария Петровна стояла с серым лицом. Не вытерпела, шагнула наперерез.

— Неужели начнете тормошить девочек? — Голос ее задрожал от возмущения.

— К сожалению, вынужден! — отрезал ротмистр, отстранив ее от двери.

В детской тихо горел ночник. Сказочный гном колпачком прикрыл горящую свечу. Чуть слышно бормотала спящая Катя. Положив розовую ладонь под пухлую щеку, сладко всхрапывала Леля. Старшая. Няня, молоденькая девушка, недавно приехавшая из деревни, боязливо натянула на глаза байковое одеяло.

Ротмистр взмахнул рукой. Щупленький жандарм внес зажженную лампу. Уронил колпачок сказочный гном. Леля привстала, испуганно смотрела на чужих людей. На подушке рядышком лежала кукла. Большая. Нарядная. С закрытыми глазами. Леля хорошо помнила, что спать ее укладывали без куклы. Значит, принесла мама. Да, конечно. Мама ее всегда хвалила, долго целовала, если она, разбуженная ночью, брала куклу на руки. А сегодня?! Леля вопросительно поглядела на маму, встревоженную, непривычно серьезную. Придвинула куклу поближе, не понимая, что происходит вокруг. Чужие люди выкидывали белье из пузатого шкафа, перекладывали вещи нянюшки. Кто-то толкнул красный мяч, он покатился, путаясь под ногами. Разрушили горку из игрушек, за которой так следила мама. Лишь один ванька-встанька улыбался нарисованным ртом. Нянюшка, открыв обитый железом сундук, торопливо выбрасывала ситцевые кофты, хрустящие юбки в оборках. Леле стало страшно от чужих и неприветливых людей, от грубых рук и разбросанных игрушек. Почему же мама, всесильная мама, не выгонит их из спальни?! Шум разбудил и Катю. Обычно улыбчивое лицо удивленно вытянулось. Катя начала плакать слезами-горошинками. Мама не подошла к Кате, а молча стояла у косяка двери. Леле стало еще страшнее. Вот так же возьмут ее куклу, которую она даже Кате не доверяет, возьмут и бросят… На полу лежал плюшевый мишка, матрешка, цветные кубики. Нянюшкину постель раскидывали жадные руки. Вот они уже на Катиной кровати. Сдернули кружевные занавески, перевернули матрац. Катя отчаянно закричала. Няня взяла девочку, сердито оттолкнула жандарма. Леля боялась этих жадных рук. Она поднялась, держась за деревянную спинку. Опустила ноги на холодный пол, подумала и взяла куклу. К Лелиной постели подошел ротмистр. Девочка стиснула куклу и сердито посмотрела.

— Помогите! Люди добрые! Детей обыскивают! — в голос запричитала кухарка. — Обыск в детской! Обыск!

— Прекратить! В гостиную! Один на кухню! — резко прервал причитания кухарки ротмистр.

— Пожалуйте! По-жа-луй-те на кухню! За тараканами на печку! Ничего недозволенного не держим! Может, клопов али мышей усмотрите! — бушевала кухарка, подперев крутые бока.

— Уймись, чертова баба! — с сердцем прикрикнул щупленький жандарм.

Однако унять кухарку оказалось нелегко. С кухни доносился ее громкий голос:

— Вот кадка с углем… Чугунок со щами!

Мария Петровна не могла сдержать улыбки. Она также уходила из детской. Но прежде чем уйти, подошла к Леле, крепко ее поцеловала.

Кухарка Марфуша разорялась остервенело. Путая русские и украинские слова, она с грохотом выкидывала кастрюли, сверкавшие начищенной медью. Обычно Марфуша гордилась блеском своих кастрюль, но сегодня она их перекидывала с завидной легкостью и умением.

— Медный таз, пан жандарм! — Марфуша выразительно громыхнула по начищенному дну. На мгновение лицо ее стало испуганным. — Прости господи! Рыбные судки утаила…

С нарочитой поспешностью опрокинула продолговатые кастрюли, вываливала тушеную морковь… Марфуша не унималась. Пересчитывала обливные миски, похожие как близнецы, перебрасывала поварешку, ножи. Жандарм шарил в кухонном буфете, звенел посудой, хлопал дверцами. Марфуша, чувствительно толкнув его, прошла к чулану. Сняла с дверцы замок, который вешали от девочек.

— Здесь дрова для плиты… Вечор наколол дворник. Эти поленья для сушки. — Марфуша спрятала руки под фартук.

Ротмистр отстранил ее. Мария Петровна стояла с непроницаемым лицом. Сверху лежало полено. Березовое в черных разводах. Полено как другие. И все же особенное — с искровскими листовками. Найдут — долгий арест… Ротмистр устало махнул рукой. На помощь бросился жандарм. Начал перекидывать дрова, выгребать щепки. Поленья покатились на кухню. Мария Петровна внимательно следила за обыском в чулане. Почему с такой тщательностью они там копаются?! Может быть, что-то известно… Дрова загородили проход, Жандарм стал их выбрасывать в коридор. Березовое полено, то самое в черных разводах, подкатилось к ногам Марфуши. Кухарка вскрикнула, отдернула ногу. В чулане крюками приподнимали половицы. И опять тревога — под половицами закопана литература. Получила ее недавно, переправить в Солдатскую слободку не успела… Половицы не поддавались. Спасибо Канатчикову! Спасибо! А то беда — свертки в клеенке едва припорошены землей…

— Марфуша! А полено-то сухое! — заметила Мария Петровна, небрежно ткнув его ногой. — Завтра, а вернее, сегодня распилите… Прикажите дворнику… Уже седьмой час!

Марфуша ничего не сказала, но в душе удивилась. Мария Петровна никогда в такие мелочи не вмешивалась. Кухарка жила в доме не первый год и вопросов задавать не стала. Мария Петровна откровенно зевала. Ротмистр вылез из чулана, взглянул на часы. Действительно, обыск длится четыре часа!

— Заканчивай! — Ротмистр натянул перчатку, улыбнулся Марии Петровне. — Душевно рад, что все благополучно. Разрешите откланяться!

— Думаю, что ненадолго! — презрительно сжала губы Мария Петровна и, круто повернувшись, прошла в детскую.

 

Мастерская «пряток»

Тесовые ворота пахли смолой. Покосилась вывеска, вырисованная славянской вязью. Ворота закрыты. Над калиткой болтался колокольчик. Сквозь редкую изгородь виднелся невысокий дом, столь обычный для городской окраины. Над домом скворечник. Скворечник раскачивался, как только выпрыгивал черный, словно антрацит, скворец.

Апрельский ветерок сгонял грязь с дорожки, проложенной к дому. Краснели набухшие почки деревьев, выпуская крошечные листы. В глубине двора у разбросанных досок зеленела кустиками трава. У мастерской стояла подвода, на которую нагружали буфет.

Канатчиков, владелец мастерской, в холщовом фартуке помогал мастеровым увязывать покупку. Покупатель, приказчик в сапогах с калошами, осторожно подкладывал солому под буфет, боясь, как бы не повредили дорогой. Вздыхал, шумно торговался, хотя покупка ему явно нравилась.

— Десятка! Мать честная, десятка! — Цепкие пальцы вновь и вновь приоткрывали крышку.

— А работы-то сколько, милой! — беззлобно отвечал Канатчиков. — Смотри, какие швы… А дверца! Играет! Листочки будто живые. Материал сухой, простоит сто годов… Внукам пойдет…

— Работка подходящая, но денежки…

— Мне эти деньги на толкуне дадут с лихвой… Хочется удружить хорошему человеку… Подожду чуток, а там под пасху пятнадцать рубликов отхвачу. — Канатчиков провел рукой по лакированной дверке.

Приказчик полез в карман поддевки с двойным рядом пуговиц. Достал деньги. Подержав в потной ладони, отдал. Канатчиков попробовал кредитку на ощупь, посмотрел на свет. Наконец ударили по рукам. Послышался ржавый скрип запоров на воротах, и телега выехала на пыльную горбатую улицу.

Мария Петровна сидела на скамеечке, не вмешивалась в сделку. На ней потертый сак и черный кружевной шарф. В руках кошелка с зеленой петрушкой. Одеждой, внешностью напоминала кухарку из хорошего дома.

— Скуповат, хозяин! Так всю клиентуру растеряешь! Беднягу в пот загнал! — Мария Петровна одобрительно покачала головой и неожиданно закончила: — Молодец!

— Такой уж народец навязался на мою душу! Лобазная крыса! Все канючит, канючит! — Канатчиков потрогал светлую ниточку усов. — Счастье, что заказы со стороны берем редко. Своей работы завались.

— Нет, со стороны нужно брать… Непременно! Так конспиративнее, правдоподобнее. — Мария Петровна озабоченно спросила: — Мое полено готово?!

— Завтра, хозяюшка, доставим! — Канатчиков кивнул на ступенчатый костер березовых дров. — Так говорите, при обыске спасло поленце…

— Спасло! Поэтому хочу запастись ещё одним. — Она хитро улыбнулась и шутливо закончила: — Если мой заказ не готов, то и вам придется подождать!

— Нет, уже не уйдете! Воеводин, спускай пса! — Канатчиков подошел к калитке, навесил крюк.

Из конуры большими прыжками вывалился лохматый пес и затряс тяжелой цепью. Сонно зевнул, потянулся, шаром подкатился к Марии Петровне. С разбегу лизнул ее в губы. Мария Петровна отстранилась, засмеялась. Потрепала рукой по жестким космам. Шарик прижал уши, отскочил и вновь вихрем налетел на Марию Петровну.

— Тут словами не отделаешься! — улыбнулся Канатчиков. — Сами виноваты, испортили собаку! Никакой злости не хватит!

Пес стоял на задних лапах, умильно крутил хвостом, тихо скулил. В зеленоватых с рыжими искорками глазах преданность, ожидание.

— Получай, разбойник! — Мария Петровна вынула из корзины кулек с обрезками, критически взглянула на пса. — Больно толстоват, братец!

— Ну, опять баловство! — нахмурился Канатчиков. — Кругом собаки, как тигры. Злые, поджарые. А наш — карикатура.

— Зато видом берет! Гора — не кобель. Летит снежным комом, цепью гремит… Разорвет! — Воеводин погрузил пальцы в собачью шерсть… — Тут купец соблазнялся, хотел Шарика за лютость украсть! Еле спасли…

Воеводин, молодой паренек, частенько захаживал в мастерскую. Мария Петровна его любила. В городе появился недавно: выслали из южной губернии под гласный надзор полиции.

— Счастье, что соседские куры забредают ненароком. Тут Шарик кидается так, что цепь стонет. А лает?! Ужас наводит на всю округу. — Воеводин поднял кольцо, болтавшееся на конце цепи, прикрепил к проволоке, протянутой вдоль забора.

Шарик неохотно поплелся к конуре, опустив лохматую голову и поджав хвост.

Мария Петровна улыбнулась. На лице усталость. Она долго копалась в корзине, пока не достала пакет в серой бумаге, напоминавший магазинную покупку.

— Получайте. Двадцать прокламаций… Это Воеводину для завода Гантке… Еще десять номеров «Искры». — Мария Петровна прищурила глаза и добавила: — Газету нужно беречь, отдавать только в надежные руки. Денег нет. Бумаги нет. С типографией туго…

Воеводин понимающе кивнул головой, запрятал сверток в пахучие стружки, но огорчения своего скрыть не сумел:

— Что так мало?! Ребята зачитываются «Искрой»…

— Неприятность! Дали одному молодцу, а сверток с литературой оказался в полиции.

— Провокатор?! — насторожился Воеводин.

— Нет, стечение обстоятельств. Человек он честный! Когда-то работал под Саратовом в мастерской у попа. Потом пришлось скрыться. Решил, что все забылось, — время давнее. Мы его снабдили литературой и отправили на побывку. Попадья приняла неласково, задумала недоброе. Вот он вечерком перетащил цветастый узел с литературой в огород, зарыл между грядками, да чертова попадья разыскала… Ночью откопала узел, передала в полицию. Теперь жди следствия, а главное — такая добыча охранке! Сотня листовок, десяток брошюр…

— Да, неудача! Если парень надежный, то горевать нечего. — Воеводин по привычке взъерошил волнистые густые волосы. — Были бы кости, а мясо будет!

— Снявши голову, по волосам не плачут! — в тон ему ответила Мария Петровна. — Обойдется… Только вот листовок недостает!

Воеводин почесал затылок. Вздохнул.

— Показывайте, что придумали… Кстати, тут двадцать рублей на материал. Знаю, что мало, — отрезала Мария Петровна, не дав возразить Канатчикову. — Денег нет! Касса пустая! Завтра в Коммерческом клубе вечер. Наверняка соберем. Тогда и вам выделим. А пока говорить не о чем!

— Так от вечера до вечера и тянем… — досадливо заметил Канатчиков. — Да, о событиях в Народной аудитории слышали?!

— Были в Народной аудитории?! — удивилась Мария Петровна. — К сожалению, попасть не удалось: девочка заболела.

— Мне, как хозяину, посещать богопротивные вечера не полагается, а вот Воеводин целый вечер там проторчал.

— Ну, уж вечер… Билеты раздали на заводе дамы-благотворительницы. Ребята сначала не хотели идти, но мы приложили руку. Концерт длинный, скучный… Кто-то начал шутить, что, мол, пора бы скрипачу перепилить скрипку. А дамы млели, глаза закатывали от восторга. — Воеводин рассказывал шутливо, обстоятельно. — Потом не выдержали, сбежали. Поднялись на второй этаж в библиотеку да пустили по рукам прокламации. Концерт закончился. Народ повалил в буфет. Мы и надумали… Закрыли поплотнее дверь, да как грянем: «Вставай, поднимайся, рабочий народ!»

— Вот так концерт! — довольно заметил Канатчиков.

Распорядитель с белым бантом влетел как угорелый. Замахал руками, обманули, мол, его доверие. Опять загудела железная лестница. Городовой! Тонкий, худой, глиста в обмороке. Только и виду, что одна шашка… «Что за песни, молодец?» — прошипел гусаком, Я дурачком прикинулся: «Где, мол, песни?! Ничего не слышу». Даже руку к уху приложил. Тут студенты пробегали, я к ним: «Господин городовой какие-то песни услышал!» Те от удивления даже присели. Тот позеленел от злости. «Доложу по начальству… Вызову наряд!» Мы, конечно, благодарим! сами, мол, порядок любим! Так с песнями и спустились в зал. Тут снял я шапку и по кругу: «Пожалуйста, деньги для недостаточных студентов». Народ смекнул, и полетели денежки, как осенние листочки. Пора и честь знать… Ушел…

— Нельзя было рисковать, деньги нужно вынести! — вразумлял его Канатчиков, продолжая, как поняла Мария Петровна, старый разговор. — Взялся за гуж, не говори, что не дюж!

— Понятно, а обидно!

— В какую часть отвели? Может быть, удастся помочь? — заметила Мария Петровна.

— В первую часть, на Немецкую… Ругайте не ругайте, а если бы не деньги — не утерпел. — Воеводин тряхнул головой.

— Придет время — покажешь кулаки! — примирительно заметил Канатчиков. — А пока потерпи…

— Держите деньги, Мария Петровна. — Воеводин подхватил полено, выбил кляп, достал узелок. — Только, чур, для «Искры»… Пятьдесят шесть рублев и трехалтынный.

— Спасибо! — Мария Петровна с удовольствием запрятала деньги на дно корзины.

— Голиаф! — довольно рассмеялся Канатчиков. — Одной рукой бревно поднимает! — И, заметив рассеянный взгляд Воеводина, пояснил: — Силач!

— Думаю, полено легковато! Наверняка много выдолбили, — обеспокоенно заметила Мария Петровна. — Всякое может случиться — нужно вес сохранять.

— А вы попробуйте! — Канатчиков подкатил полено. Мария Петровна нагнулась. Подняла. На щеках появился румянец. Сказала с укором:

— Жадничаете! Тайник хотите побольше сделать, а зря! Провалите народ при обысках и расшифруете такую идею… Вынимайте древесины поменьше. Вес! Вес не забывайте!

Мария Петровна отставила корзину, начала обходить мастерскую. Верстаки, присыпанные кудрявыми стружками, которые с хрустом давились под ногами. Токарный станок в пыльных опилках. Запах свежей смолы и скипидара. А вот и «мебель» для нужд социал-демократов. Обеденный стол с отвинчивающимися ножками. В ножках — тайник. Полки с двойными стенками для посуды, передняя вынималась, если знать секрет. Но подлинного искусства достигли в производстве бочек. Вот они, бочки, гнутые из толстых клепок. Бочка залита водой, а в двойном дне — литература! Неожиданно Мария Петровна подняла глаза, удивленно пожала плечами: в красном углу мастерской — портрет Карла Маркса!

— О конспирации совершенно забыли! — сердито обронила она. — На самом видном месте — портрет Карла Маркса!

— Как возможно! — возмутился Канатчиков. — Забыть о конспирации!..

— Воеводин быстро подошел и перевернул портрет. На Марию Петровну смотрели пустые водянистые глаза Николая Второго! Канатчиков торжествовал, усмехаясь. Мария Петровна не выдержала, махнула рукой. Воеводин хохотал.

В Саратов Канатчикова выслали из Петербурга. Приехал и стал «хозяином» мастерской по производству мебели для партийных нужд. Мысль о создании такой мастерской вынашивалась долго. Мария Петровна, привыкшая к строгой конспирации у Заичневского, оказалась весьма изобретательной. Мастерскую она любила. Да и так подумать — скольких спасли от ареста тайники столярной мастерской! Конечно, получать «Искру» из-за границы дело сложное, перевозка требовала подлинного искусства, но сохранить и уберечь ее при обысках — задача немаловажная! В мастерскую открыли доступ немногим, все же Марию Петровну не покидало беспокойство.

— Шпиков не видно? — спросила при прощании, старательно закрывая корзину петрушкой.

— Как сказать?! Завертелись около нас «клиенты». Вчера пришел один заказывать диван. Отказали, не делаем. Пожалуйте, через дорогу к Фирюбину… Так гад уходить со двора не хотел, крутился, высматривал. — Канатчиков невесело пошутил: — Решил уж Шарика спустить…

— Давно началось? — глухо спросила Мария Петровна.

— Да с недельку!

— Наверняка с демонстрацией связано, а шпиков привели с Зеленого острова… На сходке были?

Канатчиков виновато молчал. Воеводин отвел глаза. Что спрашивать — конечно, были…

— Мастерская не может провалиться… Понимаете, не может! Удвойте осторожность. — Мария Петровна будто постарела, глаза потускнели, у рта глубокие складки. — В случае опасности нелегальщину разнесите по известным адресам… Да что вас учить — ученые! — И, желая переменить разговор, спросила: — Так когда мне привезете полено?

— Завтра… Завтра доставим. — Канатчиков толкнул ногой доски. — Может быть, бочку прихватить?

— Давайте, не помешает.

 

Трое вышли последними

Казалось, такие игрушечные проулки и дома, прикрытые утренним туманом, существуют только в сказках. Дома в два окошка с вросшими в землю наличниками и покосившимися крылечками. Лавочки, скрытые бузиной, в зеленых чешуйках. Узенькие тропки к дому в один кирпич. На всем чернота от копоти и толстых слоев пыли, чернота от времени и дождей.

Мария Петровна осторожно шла вдоль улочки, зажатой заборами. Бил косой дождь, по-весеннему теплый и липкий, от которого не спасал старенький зонт. Крупные капли падали за воротник жакета, застилали глаза. Доносился звук колотушки да ленивый перебрех собак.

В тишине журчала вода по желобам, глухо ударялась по распухшим кадкам. Послышались-голоса. Мария Петровна осторожно открыла калитку, слилась с черными стенами забора. Всхлипывала грязь под копытами, виднелись расплывчатые силуэты.

— Есть кто? Выходи!

— Есть, есть, ваше благородие! — Грязь зачавкала громче, показался сторож с колотушкой. — Никаких личностей не обнаружил…

— Смотри не дрыхни! — Жандарм перегнулся в седле. — В эти чертовы закутки и не заедешь… Проверим через часок…

И опять захлюпала грязь. Сторож чиркнул спичкой. Лениво зевнул, перекрестил рот. Мария Петровна смотрела на его оплывшее лицо, подсвеченное огоньком. Дождь загасил спичку. Сторож ударил в колотушку и медленно двинулся вперед, заглядывая в окна, залитые дождем.

«Пронесло! — облегченно вздохнула Мария Петровна, вытирая мокрое лицо. — Словно сошли с ума: весь город заполонили патрулями, караульщиками…» Заскользила быстрее, опасаясь напороться на жандармов. Капли дождя все сильнее и сильнее били по лицу. Огляделась. Кажется, дорога правильная. Третий проулок от станции. У дома корыто под желобом. Значит, здесь. По желобу весело плескалась вода, оставляя пенистые пузыри. Калитка поддалась легко, без скрипа. Женщина прошла по тропке к дому, прикрытому косой пеленой дождя. Постучала трижды, отрывисто, торопливо. Приоткрылась занавеска в крайнем окошке. Робкий свет закачался на чахлой рябине, припавшей к забору. На крыльце вырос человек. Мария Петровна переступила порог. Глаза с трудом привыкли к темноте. Дверь закрыли на засов, провели в горенку.

— Ба, знакомые все лица! — рассмеялась Мария Петровна. — Святая троица!

— Жаркий денек… — Воеводин крепко пожал руку. — Все ушли, осталась наша троица.

— А сколько ушло?

— Восемь троек… Как говорили, каждая через двадцать минут.

Мария Петровна подошла к столу. На клеенке разложены афиши, отпечатанные на гектографе: рабочий с красным знаменем звал на первомайскую демонстрацию. Мария Петровна провела рукой по шершавой бумаге, задержала взгляд на фигуре рабочего.

Потрескивали дрова в русской печке. Попахивало дымком и чуть подгорелым хлебом. Пожилая женщина старательно размешивала клейстер большой ложкой. Воеводин раскладывал листовки, поплевывал на пальцы.

— Зря рискуете, Мария Петровна! — сказал с укором. — Сами справимся… Как братва налетела на листовки, афиши брали с бою!

Работали споро. Листовки рассовывали по карманам пиджаков, афиши убирали за пазуху:

— Предельная осторожность! Город переполнен казаками, словно ожидают бунт… Еле добралась… Патрули… Дворники… Шпики… — Мария Петровна, обхватив тряпкой чугун, начала разливать клейстер по жестяным банкам.

Кажется, предусмотрели все. В банках через ушки продели длинные шнуры. Из-под ремней топорщились щетиной плотные самодельные кисти. Порядок твердый и проверен неоднократно: первый старательно намазывает клейстером заборы, второй нахлобучивает листовки, третий прикрывает отряд, рассовывая воззвания под двери домов.

— Афиши развешивайте по самым людным местам… Намазывайте гуще, чтобы сдирать было труднее. — Мария Петровна говорила негромко. — Доберитесь до Верхнего базара: день праздничный, наверняка народу соберется много… Да и соборы рядышком — богомольцы повалят. Листовки расклеивайте по рабочим кварталам и на виду. С типографией худо, жаль, если труд пропадет попусту.

Воеводин взял кисти для клейстера, потрогал щетину. Его напарник, черноглазый паренек, через плечо повесил банку с клейстером, натянул дождевик. Отобрал кисть у Воеводина, положив в наружный карман. «Конечно, так сподручнее!» — подумала Мария Петровна. Третьим был новенький. Нерешительный, медлительный. Взглянув на Воеводина, начал торопливо рассовывать листовки под ремень. Воеводин вытащил их, хлопнул паренька по плечу:

— Чудило! А если удирать придется, что останется от твоих прокламаций… Нет, уж мажь заборы, а я пойду первым.

Паренек старательно припрятал банку. «Ничего, привыкнет!» — решила Мария Петровна, помогая ему натянуть старенькое пальто. Подошла хозяйка, сунула каждому по куску хлеба, посыпанного крупной солью, а Воеводину еще и луковицу.

— Что ж! Через десять минут можно выходить! Да, а по том домой… Мало ли что может случиться — хозяйка подтвердит: спали и к смутьянам отношения не имеете. — Мария Петровна задумалась и спросила: — А клея-то хватит?

Воеводин заглянул в свою банку, присвистнул, покрутил головой:

— Правда… Мы же не визитные карточки оставляем, а афиши с приглашением на маевку! Клейстеру кот наплакал. Добавляй, Петровна!

Старушка засуетилась. Подбросила поленце в печь, начала кипятить воду, чтобы заварить клейстер. Воеводин подсел поближе к огню, закрутил цигарку.

— Хороший сегодня день! Демонстрация! Листовки! — Голос звенел от радости.

Мария Петровна взяла листовку, повертела, краска оставляла жирный отпечаток на руках, читала вслух:

— Товарищи!

Оглянитесь кругом себя! 1 Мая, весна, природа разорвала оковы зимы и теперь торжествует победу над холодом и мраком. А рядом наша жизнь, серая и неприглядная, наша родина — смрадная душная тюрьма, где миллионы рабов-тружеников задыхаются в тисках произвола и невежества!

Тем ближе, тем дороже нам этот день.

— Здорово… Весна… Природа разорвала оковы… — Воеводин мечтательно подпер подбородок рукой. — Вот только про цепи капитализма нет ничего…

Мария Петровна потрепала его по вихрам. Поправила очки и вновь послышался ее ровный спокойный голос:

— …В России капиталистический гнет сильнее, чем в других странах: его поддерживает более могучее правительство, правительство самодержавное. Уничтожение этого правительства есть первый шаг к освобождению русского пролетариата. На демонстрации в честь 1 Мая мы открыто заявим: «Долой самодержавие! Да здравствует народное правление! Да здравствует политическая свобода!»

В России голод и безработица: одни работают до изнеможения, другие благодаря этому не находят заработка. Мы потребуем: «Работы безработным».

Саратовские рабочие решили отложить празднование 1 Мая до ближайшего воскресенья. Приглашаем вас, товарищи, все саратовские рабочие и ремесленники, приглашаем всех, кому дорога свобода и справедливость и ненавистно зло и насилие, на демонстрацию 5 мая в 12 ч. дня на Соборную площадь. Пусть приниженные рабочие гордо поднимут свою голову, пусть голодные труженики бросят укор сытым тунеядцам, пусть все бесправные потребуют себе прав!

Воеводин вслушивался в такие знакомые и каждый раз новые слова. Конечно, эти драгоценные листовки нужно расклеивать наверняка и непременно на полицейское управление, неподалеку от Липок. Рискованно. Только бы проскользнуть мимо гауптвахты, а там следи за часовым: зазевался голубчик у полосатой будки, а ты в то же мгновение бац листовку намертво на двери полицейского управления. Пускай утречком побесится господин полицеймейстер! Пока Марии Петровне ни слова, а то…

— Смотри, Воеводин, без лихачества! На двери участков листовки не наклеивай! А к полицейскому управлению и близ ко не подходи… — словно читая его мысли, заметила Мария Петровна.

Лицо Воеводина вытянулось. Только в карих глазах полыхал лукавый блеск. Наклонился, чтобы скрыть улыбку. Мария Петровна заговорила строже, резче:

— Не рискуй! В партии много дел, требующих настоящей смелости… Не форси! Стыдно… Кстати, перестань среди бела дня рассовывать солдатам листовки. Ребят вводишь в искушение! Александр Македонский! На Немецкой заприметил солдата, так сразу к нему бросился и за обшлаг листовку: «Почитай, служивый!» Солдат оторопел, а ты деру! Глупость одна! А если солдат не растеряется и тебя арестует? Пять лет тюрьмы! К чему?!

Воеводин почесал в затылке. Узнала все же… Плохо. Он посмотрел на Марию Петровну сбоку и понял, что рассержена всерьез… Конечно, права. Больше форсу, чем смысла. Только надоело осторожничать.

— Жаль, что вам не придется участвовать в маевке! — сказал, чтобы переменить разговор, встряхнув махру в цветастом кисете. — Хорошо хоть, на Зеленом острове послушали нашего брата… Страсти-то какие разгорелись!

— Хитер! Далеко пойдешь! — откровенно расхохоталась Мария Петровна. — Дипломат… Дипломат…

Собрание на Зеленом острове было памятным. От Бабушкина взвоза до острова добирались на лодках. На берегу в ресторане, Приволжском вокзале Барыкина, гремела музыка. Пьянствовали купцы. С реки вокзал был очень красивым — двухэтажный, резной, с шатровыми крышами и золочеными шпилями. Занавеси на лоджиях второго этажа натянулись парусом — отчего он казался белым, воздушным, как чайка в полете. В солнечных лучах рассыпались фонтаны. На широкой лестнице, заплетенной диким виноградом, плясали цыгане.

А рядом покосившиеся домики, прилепленные друг к другу, словно ласточкины гнезда. Темнели крыши кабаков, вывески трактиров Миллионной улицы, заселенные волжской беднотой.

На Зеленый остров Мария Петровна выезжала вместе с мужем Василием Семеновичем. Дул ветерок. Василий Семенович поднял воротник парусинового пиджака и недоуменно смотрел на пьяный разгул Приволжского вокзала Барыкина. Он не переносил шума, купеческого молодечества. От пристани отвалил пароход «Жертва». Расходились волны, лодку стало раскачивать. Мария Петровна опустила руку в воду, испытывая упругое течение и приятный холодок. Волга бурлила, полноводная, стремительная. «Быстрина», — сказал гребец и, поплевывая на заскорузлые ладони, приналег на весла…

И здесь, в тихом домике, Воеводин опять заговорил о демонстрации, об оружии, о том, что волновало его и заботило.

— Нет, нельзя идти без револьверов на башибузуков! Казачков, как всегда, подпоят и по нашим спинам запляшут нагайки! — Мальчишеский голос звенел от возмущения. — Нас будут лупить, а мы песни петь?!

— В партии есть дисциплина. Приняли решение — не брать оружия! Значит, не брать! — Мария Петровна взглянула на огорченное лицо Воеводина, добавила мягче: — Хочется, чтобы решения выполняли сознательно. Оружия мало, с регулярными частями рабочим не справиться, да и боевой выучки нет. Первый же выстрел даст повод для расправы. Солдаты будут расстреливать демонстрантов, а царские суды приговаривать к виселицам!

— Так и хвостист кричал на митинге! — горячился Воеводин; его смуглое лицо покраснело, стало бронзовым. — В голове дурака не дозрело, вот и кричит: мол, нужно выжидать…

— Выжидать нечего! Демонстрация состоится — это большое дело! Но оружие положения не спасет, а вреда принесет много. Демонстрация превратится в избиение! — закончила Мария Петровна.

— Рабочие под казачьи плети не пойдут! Драки мы не боимся! Лишь бы драка пошла на пользу революции! — Воеводин прихлопнул рукой по колену. — Камень, палки, гайки — все оружие!

— Что ж! Нужно быть готовым! — Мария Петровна разлила клейстер. — Пора, товарищи! Встретимся в одиннадцать…

Дверь хлопнула. Трое вышли последними. Прихватив пачку листовок, распрощалась с хозяйкой и Мария Петровна. Она также хотела до рассвета добраться домой. Листовки же разбросать у Архиерейской усадьбы, близ полицейского управления, места людного и шумного, куда запретила приближаться Воеводину.

 

Соборная площадь

У дома купца Бендера, богатого сарпинщика, Мария Петровна остановилась. Чадил уличный фонарь с конопляным маслом, забытый с ночи. На горбатом мостике, приподнимавшемся над канавой для стока воды, торчал городовой. Доносился звон конки с Московской улицы. У католического собора, серого, неприветливого, народ. Уныло позванивали колокола. Тащились возы на Верхний базар. По булыжнику цокали копыта.

В полуциркульных окнах лавки Бендера красочные материи, дорогие сукна. Мария Петровна неторопливо зашла в магазин, придерживая большую корзину, с которой частенько ходила на рынок.

Сегодня она оделась особенно тщательно: широкая потертая юбка, жакет с буфами, отделанный витым шнуром. Старомодный, с чужого плеча. Стоптанные полусапожки с задравшимися носами. Цветастый нарядный платок. Кухарка из богатого дома… Дом Бендера угловой, удобный для наблюдения: просторные окна, несколько выходов. Проплывали приказчики, словно призраки, среди висячих полотен сарпинки. Озабоченные. Усталые, которым так мало дела до всего происходящего. Она не спеша обошла полотна сарпинок и заторопилась к противоположному выходу. Сделала несколько шагов. Никого. Перешла на другую сторону. Мостовая поблескивала после утреннего дождя. Еще раз оглянулась. Дом Бендера украшала арка с громоздкой скульптурой «рыкающих львов», одна из городских достопримечательностей. На сером мраморе застыли львы, выставив огромные морды с обнаженными клыками. Эти рыкающие львы, аляповатые, громоздкие, обычно веселили ее, но сегодня она едва обратила на них внимание.

Обогнув дом Бендера и минуя лавки, направилась на Верхний базар. Налево осталась городская биржа, красное двухэтажное здание, украшенное арками с городскими гербами— тремя звездообразными стерлядями. Вечерами эти гербы, освещенные фонарями, были особенно заметны. Сразу же от биржи начинались торговые ряды, каменные, крытые, построенные на века. За рядами виднелась церковь Петра и Павла в белых резных кокошниках. Рядом ночлежки. Ободранные, с отвалившейся штукатуркой. Номера. Убогие. Одноэтажные. С кривыми завлекательными вывесками. Из номеров выбегали мальчики с ведерными чайниками. Заливалась гармоника в трактире.

Торговля в воскресный день шла бойко. Рядились покупатели, били по рукам. Гнусавили продавцы квасом. По лавчонкам со скобяным товаром ходили крестьяне, унизанные связками баранок. Ссорились торговки, нагловатые и бойкие. Млели в клетках откормленные гусыни с красными бусинками глаз… Базар жил своей обычной жизнью — стонал, кричал, плакал, ухал…

Мария Петровна, купив саратовский калач, прошлась по рядам. Приценивалась, рядилась с торговками. Ударили часы на бирже. На толкуне появилась публика, столь непривычная для рынка. Студенты в зеленых тужурках с блестящими пуговицами. Рабочие в суконных пиджаках. Праздничные. Принаряженные. Фельдшерицы с кружевными зонтиками. Интеллигенты в дымчатых очках. Засновали затасканные шпики в шляпах с опущенными полями, «трехрублевые», как презрительно называли их рабочие.

Кажется необычных посетителей заметил и городовой. Начал озираться по сторонам, нетерпеливо сжимая свисток, болтавшийся на толстом шнуре. Девушки собирались группами, переговаривались. Рабочие окружили старьевщика, разложившего на холстине свой небогатый товар. На базаре промелькнул Воеводин, свежий, подтянутый, будто и не знал бессонной ночи. Неприметно кивнул Марии Петровне, заторопился к лоткам. Кинул пятак слепому, нырнул в толпу. Вновь его заметила Мария Петровна в рядах, в которых кустари обычно продавали поделки из дерева: расписные матрешки, деревянные грибы, бочонки, палки, трости. Воеводин, наклонившись к продавцу, выхватил из груды разложенного товара тросточку, смешно помахал и отложил. Покопался в зонтиках и также отложил. Заинтересовавшись, она подошла поближе.

— Нет, служивый… Покажи мне палку, которой бы от цепных собак можно отбиваться, — послышался его хрипловатый голос.

— Поувесистей?! — с готовностью переспросил инвалид из отставных солдат.

— Конечно!

— Попробуй вот эту!

— Легковата! — Воеводин подбросил палку. — Живу у черта на рогах — у Агафоновского поселка… Возвращаюсь с завода ночью. Темь. Грязь… А собак тьмуща… Злые, как торговки на рынке…

— Эва! Эва! Не задевай, господин хороший! — шутливо надвинулась на Воеводина грудастая молодуха, пристукнув по корытцу валиком для белья.

— Бабы — завсегда злее собак! — пробурчал инвалид.

— Ах, не приметил! — Воеводин, лукаво посмеиваясь, вновь принялся перебирать палки. — Нашел!

Он довольно ощупывал палку, суковатую, увесистую, настоящую дубину. Этими палками заинтересовалась не только Мария Петровна, но и рабочие. Перебросившись с ним короткими словами, молодежь окружила продавца. Начали разбирать палки, не торгуясь. Даже барышни покупали тросточки. Продавец растерялся от такого спроса на товар.

— Слава богу! Отродясь эдакой торговли не припомню! — Инвалид перекрестился, уговаривал: — Добирайте, господа, тросточки… Легонькие, будто перышки…

От тросточек большинство покупателей отказывалось, а палки расходились с небывалой быстротой. Опять отзвонили часы на бирже. Двенадцать. Мария Петровна перешла в зеленной ряд. Глаза ее настороженно и пытливо оглядывали толпу, разраставшуюся на Верхнем толкуне. Еще немного, и начнется… Пора! Высокий молодой человек пронзительно свистнул. Сигнала ждали все. Молодого человека окружили студенты, рабочие, интеллигенты. Кто-то из-за пазухи достал красное полотнище, водрузил на древко. Над толпой затрепетало знамя. Красное знамя в Саратове! Одно… Другое… Третье… Ветер расправил знамена, весело перекатывал красный шелк, отливавший на солнце тяжелым блеском. На груди у демонстрантов вспыхнули красные банты. Яркое солнце и блеск знамен… У Марии Петровны захватывало дыхание.

— Долой самодержавие! Да здравствует социализм! — прокричали из толпы демонстрантов.

Воеводин, смеющийся, счастливый, выхватил из кармана пачку прокламаций и веером бросил их вверх. Ветер подхватил, поиграл, медленно белыми голубями уложил на площадь. Листовки расхватывали, припрятывали.

— Бунт, православные! Бунт… — истерично закричал шпик из «трехрублевых». — Студенты лавки громят…

Базар шарахнулся. Качнулся. Толстая торговка опрокинула горшки. Густая сметана поползла по затоптанной пыли. Покатилась с лотков картошка. Закудахтали куры. Заметалась гусыня, роняя белый пух. Послышался крик. Топот бегущих. Но суматоха длилась недолго. Демонстранты стояли спокойно, и на базаре установилась выжидательная тишина. Черной птицей поплыло вверх полотнище. Траурное знамя в память казненного Степана Балмашева. Три красных и одно черное… Перекрывая базарный гул, взмыла над толпой широко и раздольно песня:

Процессия колыхнулась и, расцвеченная знаменами, направилась к Театральной площади. На тротуары вывалил народ, с жадным любопытством глядевший на шествие. При виде черного знамени снимали фуражки, шляпы. Крестились. Степан Балмашев был хорошо знаком саратовцам. Казнь его потрясла многих. Демонстранты обогнули городской театр с шатровой крышей. У подъезда застыли чугунные фонари с закопченными стеклами.

За процессией на некотором расстоянии следовала Мария Петровна. Сердце ее ликовало. Впервые сонные купеческие улицы волжского города огласились революционными песнями, заполыхали красными знаменами. А она не имела права принять участия в этом празднике, не имела права рисковать. Таково решение комитета. Должна, вернее, обязана уцелеть на случай возможных арестов и провалов. На ней — транспортировка «Искры» по Поволжью, связи, явки, нужно сохранить и преемственность в партийном комитете. И если бы не долгие годы работы в подполье, привычка подавлять свои чувства и желания, то вряд ли она смогла бы остаться зрителем в этот день!

Демонстранты шли быстро. Все дальше оставался городской театр с овальными окнами в глубоких нишах. Вот уже свернули на Александровскую улицу, застроенную высокими каменными домами. Опять замелькали крикливые вывески купеческих лавок, наводнявших город. Процессия протекала посередине мостовой. Балконы домов облеплены, будто ласточкины гнезда. Воеводин высоко держал красное знамя. Мария Петровна заметила, как один из рабочих выхватил у него знамя, передал другому. Да, конечно, знамя нести одному не следовало. Опять у знамени Воеводин… Нет, он только придерживал край…

— Слышали… Слышали… Студенты разграбили магазины… Задумали убить министра! — Чиновник в клетчатом костюме наклонился к своему спутнику, испуганно вращал круглыми глазами.

— Тсс! Царя!.. — Купчина снял цилиндр, обтер платком лоб.

— Да-да! И царя! — простонал чиновник и заморгал белесыми ресницами. — Опять социалисты надумали вернуть крепостное право! Нас всех — в рабство!

Кружась, неподалеку от чиновника упала листовка. Чиновник поморщился, быстро огляделся по сторонам и, не приметив городового, воровато подхватил ее. Мария Петровна, невольная свидетельница этой сцены, подтолкнув чиновника корзиной, прошла вперед.

Вдоль Александровской улицы у закрытых ворот стояли дворники с начищенными бляхами, городовые в штатских, не по росту подобранных костюмах. Громыхая железными колесами по булыжнику Александровской, проехал ломовик. Здоровенный верзила озверело нахлестывал лошадь кнутом, словно не замечая демонстрантов. К удивлению Марии Петровны, ломовик врезался в процессию, расстроил ее ряды. Началось замешательство, но демонстранты продолжали свой путь.

Гостиница «Россия», к которой подходила процессия, с надутыми ветром парусиновыми занавесями напоминала корабль. Теперь демонстрантам оставалось пройти гостиницу и повернуть на Немецкую, главную улицу города. А там и Соборная площадь, где должна состояться манифестация.

Мария Петровна увидела, как от гостиницы «Россия» отделилась кучка обывателей. Рослые. Чем-то знакомые, они двинулись навстречу красному знамени. Процессия остановилась. Кто эти люди? Запоздавшие демонстранты? Нет, погромщики… Конечно, погромщики… Теперь Мария Петровна поняла, кого напоминали эти молодцы — московских охотнорядцев…

Приказчик в коричневой чуйке вскочил на тумбу, взмахнул пудовым кулачищем. Крикнул глухо, зло:

— Бей смутьянов! Православные, круши!

Послышался свист, грязная ругань, и погромщики врезались в процессию. Воеводин выступил вперед, но его повалили на мостовую. Красномордый приказчик, выломав балясину из ограды, размахнулся. Воеводин увернулся, поднялся и кинулся с палкой, купленной на базаре. Наконец-то пригодилась! Замелькали кулаки, дубины, булыжники. Толпа шарахнулась. Закричала. Демонстранты сгрудились у знамен, стараясь уберечь их от наседавших городовых. Отбивались ожесточенно, упорно. Знамя, ближайшее к Марии Петровне, взметнулось пламенем и исчезло. Кто-то из демонстрантов спрятал его на груди. Демонстранты окружили черное полотнище, которое то взлетало вверх, то припадало к земле. Мария Петровна успела прочитать слова: «Балмашев казнен. Вечная память герою»… Траурным облаком шелестело знамя, которое городовые вырывали у невысокого человека, вцепившегося в него двумя руками. Подлетел приказчик, воровски ударил знаменосца со спины. Невысокий человек, избитый, окровавленный, падал, поднимался. На черное полотнище капала кровь.

Мария Петровна до боли сжала кулаки. Отвернулась, не в силах глядеть на начавшееся избиение. Но везде одно и то же. Городовой тащил за рукав девушку. Шляпа ее с весенними цветами валялась на мостовой, длинные косы били по плечам. Девушка царапалась и громко кричала. Из толпы на помощь бросился мастеровой, ударив палкой городового. Тот качнулся и отпустил девушку. Мастеровой, подбадриваемый криками, размахнулся и начал тузить городового. Девушка, обессиленная, лежала на тротуаре. Мария Петровна видела ее разгоряченное лицо, ужас в глазах. Девушку подхватили, укрыли в парадном.

Из дома Санина, неподалеку от гостиницы «Россия», вывалилась орава пьяных городовых. И опять замелькали кулаки; дубинки. Рабочие сплотились теснее, отбивались палками, выхваченными из недостроенного забора гостиницы. Дрались отчаянно, зло. Знамен уже нет. Одни укрыли, другие стали добычей охранки.

— Рас-хо-дись! — доносился крик до Марии Петровны. — Рас-хо-дись!

Только расходиться-то невозможно. Демонстранты в плотном кольце городовых, погромщиков, пьяных приказчиков. Прогрохотав, на Театральную площадь проехала артиллерия. Из дворов показались солдаты, припрятанные там заботливыми властями. По Немецкой улице гарцевали конные жандармы. Хорунжий с осоловелыми глазами поднял лошадь, направил в толпу, запрудившую тротуары. Между домами заметались крики отчаяния. Полиция, взявшись за руки, цепью наступала на горожан, прижимала к домам.

Марию Петровну вместе с другими зрителями теснили к парадному входу гостиницы «Россия». Зазвенели зеркальные стекла, трещали двери. Толпа опрокинула швейцара и потащила Марию Петровну на второй этаж. Промелькнули разрисованные стены, золоченые рамы картин… Толпа выплеснула ее на балкон, опоясывавший гостиницу вдоль второго этажа.

Мария Петровна жадно вдыхала воздух. В сутолоке она потеряла платок. Остановилась, потрясенная. Сверху побоище, разыгравшееся на улице, выглядело еще страшнее. Били правого, били виноватого. Городовые нападали на демонстрантов, а в воздухе падали листовки и гремела песня. Толстый купец, владелец бакалейной лавки, выхватил у мастерового листовку. Приподнял двумя пальцами, словно змею:

— Городовой! Городовой! Вот она — пакость!

Пьяный городовой тупо уставился на купчину. Неожиданно шагнул и широко размахнулся. Купчина попятился, выставив вперед руки и прикрыв глаза. Поскользнулся, упал. Городовой топтал его ногами, зло ругался:

— Сицилист проклятый! Всех перевешаю!

В толпе хохотали. Свистели мастеровые, желчно кричали:

— Получай, толстосум! Не фискаль!

Городовой рванул купчину за пальто и поволок к воротам дома Рыбкина. Туда заталкивали всех, заподозренных в участии в демонстрации.

На Александровской улице потасовка не затихала. Рабочие пустили в ход палки, купленные на базаре, городовые — шашки. Серебряная рукоять шашки обрушилась на человека в сером пальто, Мария Петровна увидела, как зашатался человек, взмахнув полами пальто, с трудом сохраняя равновесие, но устоял. Расправил плечи, чуть пригнул голову, шагнул вперед и выдернул шашку у городового. Вот он обнажил шашку, взмахнул, расплескивая блестящие широкие полосы. Полицейские отступили. К человеку в сером пальто пристроились демонстранты и пошли на прорыв.

Теперь уже конные жандармы очищали улицу от толпы, за ними стеной городовые. Людей заталкивали в парадные, у дверей вырастали дворники.

Александровская улица стала пустеть. У тополей с клейкими листами валялись шляпы, трости, зонтики, утратившие хозяев. Тяжело печатая шаг, промаршировал полк. Послышалась резкая команда, и солдаты заняли улицу.

Арестованных волокли к двору Рыбкина, укрытому старыми вязами. В глубине его у двухэтажного особняка торчала телега с поднятыми вверх оглоблями. У телеги — первые арестованные.

Тоненькая девушка в светлом платье перевязывала голову рабочему.

— Почему же?! Почему же началось избиение?! — доносился снизу ее звонкий голос. — Мы шли мирно, мы же не начинали драки?!

Мария Петровна стояла на балконе, выходившем во двор Рыбкина, следила за разыгравшейся трагедией.

— Мы вышли против них, а они начали избиение! Все вполне естественно! — пророкотал высокий мужчина, пытаясь пристегнуть оторванный рукав пальто булавкой. — Да-с, на войне как на войне!

— Но мы шли с мирными целями… Мы не нападали. Когда городовой ударил Петра, я бросилась объяснять… — защищалась девушка. — Думала, происходит досадное недоразумение.

— Наивно, весьма наивно! Но каковы рабочие! Сколько силы! — восхищался высокий мужчина, недоуменно поворачивая пенсне, пострадавшее в свалке. — Разбили, черти! Придется пользоваться как моноклем…

В калитке, открывавшейся как мышеловка, показался Воеводин. Очевидно, он сильно сопротивлялся. Но вот его подбросили, и он, широко раскинув руки, пролетел от самой калитки до телеги, у которой находились арестованные. Упасть ему не дали, подхватили товарищи.

— Чертушка! Чертушка! — тормошил его все тот же высокий мужчина. — Да становись же на ноги!

Воеводин поднялся, ощупал голову, выплюнул выбитый зуб. Почесал правый глаз с огромным кровоподтеком. Поежился. К нему заторопилась тоненькая девушка. Мокрым платком начала обтирать лицо.

— Братцы! Что на улицах! Народ надвигается от Липок… Такая же толпа и с Немецкой. Закрыть улицы солдаты не могут, хотя подвезли артиллерию. Полиция стоит в три ряда, а народ напирает. В солдат летят моченые яблоки, тухлые яйца, а уж сколько слов хороших… — Воеводин запнулся, по казал глазами на женщин.

Арестованные рассмеялись, требовали подробностей:

— Что же все-таки происходит?! Досказывай! Воеводин выпил воды из ведра, переданного из особняка студентами. Сидя на земле и блаженно щурясь от солнца, прерывисто дышал, но говорил:

— На Немецкую приехал губернатор в сопровождении полицеймейстера. Остановил пролетку и вошел в толпу, собравшуюся около ресторана. Длинный, тощий. Поднял руку в белой перчатке, попросил разойтись. Полицеймейстер не дышал, забежав вперед, раздвигал толпу. Конечно, толпа раздвигалась. Слушали сладкие слова молча, а потом опять смыкались стеной, как ни просил губернатор, — закончил Довольный Воеводин, жадно затягиваясь папироской. — Вот какие дела…

— Был на улице, а к губернатору не просунулся! — пошутил кто-то из арестованных.

Во дворе загрохотали. Воеводин, размазывая по широкоскулому лицу сочившуюся кровь, недоуменно пожал плечами:

— Почему не просунулся?! Меня тащили волоком, когда ко двору Рыбкина подъехал его высокопревосходительство…

Последние слова Воеводина покрылись хохотом. Рабочие от удовольствия даже присели. Хохотал и Воеводин. Глаза с хитрецой горели на смуглом лице.

— Что ж губернатор?! Понял, что за птицу поймали, — простонал от смеха студент, пытаясь пришить оторванную полу шинели.

Губернатор молчал, буравил меня глазами. А полицеймейстер, подлец, смеялся. Потом подозвал шпика с козлиной бородой, моего приятеля. Сколько раз поджидал его около дома, все о темной ночке мечтал… Да не удалось его проучить… Так этот козел что-то шепнул губернатору, тот махнул рукой. Меня подхватили и по воздуху перебросили к вам!

И опять во дворе хохот. Мария Петровна с балкона потеплевшими глазами смотрела на своих товарищей. Через официанта переслала арестованным корзину с провизией. Предложила чаевые, но тот чаевые не взял, более того, обиделся. Конечно, народ сочувствовал демонстрантам.

— Сволочи — фараоны! Зазнались! Поквитаемся! — не успокаивался Воеводин.

Как хорошо быть вместе с друзьями… Арест, неволя, суд, тюрьма — все не страшно, когда рядом друг! А она — в стороне! Жадными глазами впитывала происходящее. Главное — запомнить, переслать материалы в «Искру» к Ленину, тогда саратовская демонстрация, избиение арестованных станут фактом общероссийского значения.

— Держись, братва, не унывать! Нас еще по городу поведут в тюрьму! Новая демонстрация может получиться! — поддерживал друзей Воеводин.

Марии Петровне показалось, что он так громко кричал специально для нее. Она перегнулась через перила, лицо просветлело.

 

Кондитерская Жана

В кондитерской Жана на углу Соборной площади непривычно шумно и людно. Мария Петровна с трудом отыскала свободный столик и усадила своих девочек: благо кондитерскую посещали частенько и семью Голубева, секретаря земской управы, здесь знали.

Василий Семенович не одобрял желания жены провести часок в кондитерской, да из дома выбрались с трудом. Сквер Липки, вытянувшийся подковой, полиция закрыла. Около недостроенного памятника Александру Освободителю — в каре полиция, вдоль Немецкой улицы — шпалерами войска. Мостовая, зажатая солдатами и полицейскими, непривычно пустынна: ни извозчиков, ни конки, ни пешеходов. Казалось, весь Саратов высыпал на улицы. Даже Архиерейская усадьба, желтое двухэтажное здание, ломилась от публики. Молодежь висела гроздьями на балконах, на подоконниках музыкальной школы Экслера. А крыши… Удивительно, как они выдерживали: не только молодежь, но даже люди весьма солидного возраста торчали с полевыми биноклями.

Мария Петровна, обычно столь невозмутимая, волновалась. Василий Семенович знал ее хорошо. Волнение проглядывало во всем: и в том, с какой нежностью обращалась с девочками, и в замедленной речи, и в нарочитой неторопливости движений. Да и одета щеголевато. Модный сиреневый жакет, отделанный белкой. Английская шляпа с круглыми полями. Сумка крокодиловой кожи. Говорила нараспев и только по-французски. Обычно она щегольством не отличалась… Сколько пришлось пережить, когда утром она ушла на Верхний базар! Конечно, всего Василий Семенович предположить не мог, но из прокламации явствовало, что демонстрация назначена на Соборной площади в двенадцать часов. Откуда было знать, что партийный комитет, боясь провала, назначил местом сбора Верхний базар, на который и отправилась Мария Петровна. Покупки жены явно затянулись. Пришла она во втором часу, возбужденная, с пустой корзиной, потеряв платок. Пришла и сразу потребовала, чтобы вся семья собиралась в кондитерскую Жана. Василий Семенович поначалу отказался. По городу ползли слухи об арестах, об избиении демонстрантов, но Мария Петровна сдвинула густые брови, и он понял — спорить бесполезно. Уйдет одна! У резной ограды Липок торчал городовой, на калитке — замок! Пришлось пробираться мимо Нового собора Александра Невского, увенчанного крестом. Увидев наплыв солдат и полиции, Василий Семенович понял, почему с такой тщательностью одевалась Мария Петровна — пропускали лишь чистую публику, и то с большим разбором.

Мария Петровна щурила близорукие глаза и громко удивлялась: неужто они не могут зайти в кондитерскую Жана? Она даже начала кокетничать с офицером! Уж этого качества за ней Василий Семенович не знал… Девочки запросили шоколад. Мария Петровна картинно развела руками. Леля и Катя, наученные матерью, бабочками подлетели к офицеру. Тот сдался, прокричав по-французски, чтобы они никуда не выходили из кондитерской.

Под сводчатыми потолками кондитерской, расписанной красными маками, стояли уютные столики. Официант, не спрашивая заказа, принес обычное — шоколад девочкам, ситро и мороженое для супругов. Расставляя крошечные чашечки, сокрушенно покачал головой:

— В городе-то что творится…

Мария Петровна пренебрежительно махнула рукой, процедив:

— Образуется! — И, словно убеждая себя, повторила: — Да, образуется!

Василий Семенович придвинул вазу с мороженым, поднес серебряную ложечку. Но тут случилось непредвиденное. Заслышав с улицы грохот барабанов, Мария Петровна поднялась и отрывисто сказала:

— Смотри за девочками! — Возражения слушать не стала. Немецкая улица напоминала развороченный муравейник.

Впереди арестованных, вытягивая носок, двигались солдаты с ружьями на плечах. Темнели гимнастерки и скаты шинелей. Роту вел молоденький поручик, которого явно смущал этот небывалый напор публики. За ротой, окружив тесным кольцом демонстрантов, также шли солдаты. Поблескивали на солнце штыки да золотые погоны офицеров. Арестованных было человек пятьдесят. Руки им приказали заложить за спину, как обычно конвоировали арестованных. Через штыки виднелись высокие женские шляпы, поломанные картузы. Арестованные шли гордо, смело вскинув головы, по четыре в ряд. На многих окровавленные бинты, повязки. Воеводин волочил ногу, подбитую в свалке. Тоненькая девушка, возмущавшаяся насилием, под мышкой несла кружевной зонтик.

Мария Петровна, стоявшая на углу, горько усмехнулась: кружевной зонтик в тюрьме!

— Арестованных доставят в полицейское управление! В полицейское управление! — доносились голоса. — Вести через весь город в тюрьму побоялись…

С нежностью вглядывалась Мария Петровна в дорогие лица друзей, грудь разрывалась от боли и страдания. Воеводин звонким ломким голосом запел|

Офицер взмахнул рукой, решив заглушить недозволенное пение. Сверкнул на солнце вороненой сталью револьвер, с которым он не расставался. Барабанщики, идущие впереди роты, подняли палочки, загрохотали барабаны. Гулко печатали шаг солдаты, перекрывая барабанную дробь. Арестованные смолкли, выровняли ряды. Шаг их стал тверже. И снова в грохоте барабанов зазвучала песня:

С балкона музыкального училища Эсклера посыпались цветы. Настоящий цветочный дождь — красные маки, подснежники, фиалки… Арестованные их подхватывали: мужчины засовывали за лацканы пальто, женщины — за ленты шляп. Толпа, запрудившая улицы и площадь, неистовствовала:

— Сла-ва ге-ро-ям!

Студенты технологического училища скандировали с крыш солдатам:

— На-силь-ни-ки! Убий-цы!

Всех охватило небывалое волнение. Возмущались все — молодые и старые, мастеровые и интеллигенты.

Демонстранты, не обращая внимания на окрики конвоя, приветливо поднимали руки, улыбались, размахивали шляпами. Они не напоминали поверженных, нет, они были победителями. Смешно вступила в драку с мальчишками рота солдат, смешно громыхало по булыжнику артиллерийское орудие, которое почему-то везли за арестованными. Через двадцать шагов за процессией на сытых рысаках катила пролетка с полицеймейстером. Насмешки летели градом, словно камни. Улица клокотала, неистовствовала. У недостроенного памятника Александру Освободителю выросла толпа мастеровых, вооруженных булыжниками и палками. И тут по команде офицера процессия остановилась. Воеводин что-то кричал мастеровым, те радостно махали руками. Приветствия нарастали, крики, волнения.

— Кру-гом! Шагом арш! Ружье на пле-чо! — разрядила напряжение команда офицера.

Солдаты повернулись, не понимая смысла этой команды. Полицейское управление виднелось с площади. Да нет, испугались. В толпе заулюлюкали, засвистели, насмешливо захохотали. Теперь порядок шествия изменился. Впереди оказалась рота, ранее замыкавшая процессию. Далее арестованные в кольце солдат, к которым присоединились и полицейские. И опять рота солдат и пушка, подпрыгивавшая по булыжнику. Громыхнули барабаны, и взлетела песня:

«Испугались, побоялись, трусливые мерзавцы! Отбили, наверняка отбили бы. Сколько мастеровых… Какой гнев вызвала расправа у народа… Нет, демонстрация продолжается. Успех… Вот она, настоящая первомайская демонстрация…»

Мария Петровна стояла и радостно слушала «Интернационал».

Ноябрьской ночью 1902 года по Саратову начались обыски и аресты. Не обошли и дом Голубевых на Соборной.

Предстоял суд над участниками первомайской демонстрации. Губернатор депешей попросил расквартировать в городе казаков, боялся эксцессов.

Арестованных привезли из Самары, в которой они находились во время следствия. Содержали в тюрьме при Окружном суде. Проникнуть на суд Мария Петровна не смогла. Пускали родственников, и то по специальным билетам. Но родственников удалось уговорить вести записи судебных заседаний.

А ночью новый обыск… Вновь разбросанные книги. Василий Семенович, как всегда после обыска, недовольно косился на жену, жаловался на сердце. Она уговорила его пройтись в Липки с девочками: прогулки по саду всегда его успокаивали.

Мария Петровна уселась за работу. Приходилось сличать записи, дополнять, готовить их для отправки в Женеву Ленину…

Председатель суда остановил Воеводина:

— Господин Воеводин, мы видим, что вам неприятно русское правительство, но зачем вы так резко отзываетесь о нем?

— Какое там неприятно! Я ненавижу это подлое самодержавное правительство и всю жизнь свою буду бороться против него. Я с радостью начал подготовлять демонстрацию, на которой во всеуслышание можно кричать: «Долой самодержавие!» И скоро вся рабочая масса повторит этот боевой клич, потому что, только перешагнув через труп монархии, русский рабочий может быть свободен и счастлив…

Перед Марией Петровной ожило скуластое лицо Воеводина с озорными глазами, упрямыми складками на чистом лбу и крепко сжатыми губами. Судьба его тревожила: парню нет и восемнадцати… Может быть, смягчат наказание? Нет, едва ли.

Я один из тех тысяч, которые с раннего детства обречены на непосильный труд и всевозможные лишения. 16 лет я был ни за что ни про что арестован и посажен в тюрьму, затем выслан из Екатеринослава, где я имел заработок, работая литейщиком на заводе, в Саратов, город мне незнакомый… Были дни, когда я не имел не только квартиры, но даже хлеба.

…Мне, как и всему рабочему классу, не оставалось ничего другого, как выйти на улицу и кричать: «Долой капиталистов, долой самодержавие!..»

Мария Петровна делала пометки. Теперь все зашифровать и отправить в «Искру»…

Она отложила перо. Попался Канатчиков. Что-то будет с ним? Ведь она предупреждала. У мастерской вертелись шпики. Канатчиков, почувствовав неладное, отнес гектограф и нелегальщину в надежное место. Ареста ждали, почистились основательно. Только портрет Николая Второго после долгих споров решили оставить… Ранним утром к мастерской подкатили полицейские пролетки. Ввалились жандармы. На складе лежала мебель, которую не удалось вывезти. Но о ней они, видно, не догадывались. Искали нелегальщину, листовки, прокламации, гектограф. Верно, кто-то донес. Канатчиков сидел спокойно. Курил. Жандармы поднимали крючьями половицы, выстукивали потолок, пока не отваливалась штукатурка, перекопали землю во дворе — разыскивали тайник. Шарик охрип от злости, сорвался с цепи и улегся у ног Канатчикова, воинственно скаля зубы. Обыск результатов не дал. Сняли портрет Николая Второго, на обратной стороне которого обнаружили Карла Маркса. Пристав чувствовал себя неловко, препровождая в участок портрет его императорского величества! Арестованных усадили в пролетки, напротив каждого — полицейский с маузером!

Воеводин… Теперь Канатчиков…

 

Встреча с «Шикарной»

— Как славно отоспалась! — Зинаида Васильевна сладко потягивалась.

Мария Петровна с радостью смотрела на свою старую приятельницу— Эссен. Агент «Искры» приехала в Саратов с паспортом Зинаиды Васильевны Дешиной. Стоял ноябрь 1903 года. Последний раз они виделись в Смоленске. Тогда Эссен арестовали, сослали в Сибирь…

Эссен ввалилась ночью, перепугав Василия Семеновича, решившего, что опять с обыском явилась полиция. Поезд опоздал из-за беспорядков на железной дороге почти на сутки. Мария Петровна встретить ее не смогла. Да она и не предполагала, какого гостя должна встречать.

— Ну, матушка, и грязища же в вашем дорогом Саратове! На вокзале остаться побоялась. Такая роскошная дама… Выплыла из вагона первого класса, за мной — кондуктор, увешанный коробками, как рождественский дед. И вдруг ночевать на станции, как бродяжка! — Эссен говорила быстро, чуть прищурив красивые серые глаза.

— Послушай, как изощряются наши поэты в «Саратовском дневнике». — Мария Петровна обняла подругу.

Эссен стояла заспанная, в зеленом капоте. Невысокая, стройная. Лицо задумчивое, в золоте густых волнистых волос.

— Выпей кофе! Миндальное печенье из кондитерской Жана. — Мария Петровна налила кофе, придвинула вазу. — Потом уж будешь рассказывать.

На письменном столе разбросаны открытки, распечатанные письма, чистые конверты.

— Что это у тебя? — поинтересовалась Эссен.

— Открытки выпускаем! — лукаво улыбнулась Мария Петровна. Придвинула пачку.

И правда, в пачках — открытки на глянцевой бумаге. Черным наплывом карикатурные контуры добропорядочных обывателей. Тонкий и толстый. Шляпы надвинуты на глаза. Под мышками зонты. Модные короткие пальто. Тонкий давал прикурить толстому. Рядом городовой с огромными усищами, большущей шашкой и револьвером. Подпись: «Разойтись! Стрелять буду! Толпой больше одного не собирайся!»

— Вот именно — «толпой больше одного»… — засмеялась Эссен.

— Да, остроумно.

— Ну рассказывай о себе! — Эссен намазывала маслом черный хлеб. — Представляешь, что со мной было, когда получила явку к Голубевой Марии Петровне!

— Рассказывать? К «Искре» меня привлек Арцыбушев. Ворвался ночью, вроде тебя. Бурно-пламенный. Глаза горят. Голос сиплый. В ссылке стал социал-демократом, а ушел по делу Заичневского! Он также из якобинцев. Мы с давних пор дружим. Помнишь, я ездила в Сибирь к Заичневскому, видела и Арцыбушева, говорила о знакомстве с Ульяновыми. Когда вышел первый номер «Искры», Арцыбушев и прикатил ко мне, предложив добывать деньги для издания газеты. Убеждать не пришлось. Народничество стало для меня делом прошлым. В те дни 1901 года я вступила в партию. Ждали «Искру». Надо было готовить адреса. В марте мы уже по этим адресам получали газету. Но тут Арцыбушева арестовали. Транспортировка литературы легла на меня…

— А как с деньгами?

— Деньги переводим регулярно. «Делать деньгу» поручено мне — концерты, платные вечера, сборы… Даже провинциальную звезду Касперовича привозила из Самары. К «Искре» тянутся многие. Дело доходит до курьезов. Граф Нессельроде, чудак и меломан, по двести рублей платит за прочтение каждого номера. У него библиотекарь Шустова, наш человек. Было время, когда «Искру» прятали в его особняке…

— Интересно!

— Скорее, здорово! — Мария Петровна была довольна. — Нессельроде — либерал, и интеллигенция изредка пользовалась его библиотекой. И я тоже, а заодно прихватывала свертки, ставила их среди античной литературы, до которой граф великий охотник, а потом уж разносила их по городу.

— А граф?

— Он доверял Шустовой… Ой как сложно было с первым транспортом! Пришло известие, а куда принять?! Обошла всех интеллигентов — рабочих пока не хотела впутывать, — отказываются: кто боится, кто бережет себя для большого дела! Вот когда пригодились мои два чулана с тайничками в полу… Потом дело разрослось, создали мастерскую, выпустили «прятки». У меня и сейчас есть полено, а Канатчикова из столярной посадили…

— Это вы славно придумали: мастерская «пряток»!

— Ну хватит обо мне! — возмутилась Мария Петровна. — Даже не рассказала толком, как удалось тебе бежать из Якутии. Слухи доходили фантастические!

— Ну уж, фантастические! Бежала из этого Олекминска, забытого богом и людьми. До железной дороги две с половиной тысячи. Друзья отговаривали — уйти из Якутии зимой! Верная смерть… Мороз… Голод… Полиция… И все же бежала! Поддержал Ольминский. Запеленали меня в шубу, словно куклу, и уложили на дно саней тайком от ямщика. В санях восседал Кудрин, с которым нас вместе судили. Молодец, приехал выручить с другого края света. Он ехал открыто, а я в гробу. — Эссен, перехватив испуганный взгляд Марии Петровны, добавила: — Ко дну саней приделали ящик, меня туда и затолкали. Настоящий гроб. Добирались без малого две недели. Кошмар! Вспомнить страшно! Потом добыли паспорт у монашенки. Такая сердобольная оказалась — предлагала даже кружку для сбора подаяний! Мария Петровна смеялась.

— А как же исправник? Неужели не дал телеграмму о розыске?!

— Вот тут-то потеха. Исправник проверять ссыльных по квартирам не ходил: куда денешься — тайга да глушь! Городок крошечный, единственная улица. Для камуфляжа ссыльные после побега стали прогуливаться по этой улице. Ходили шумно, громко переговаривались, называли меня… Да, да… Один товарищ, ты его не знаешь, надевал мою шубу, шапочку, а на лицо опускал густую вуаль. У бедняги отросла борода, с этой мужской добродетелью ему не хотелось расставаться. В моей комнате вечерами светился огонек. Маскарад прекратился после перехода границы… Исправник заболел от горя.

Мария Петровна восхищенно слушала — она понимала, какого мужества потребовал побег, столь шутливо рассказанный Эссен.

— Оказалась я в Женеве. Познакомилась с Лениным, по знакомилась с «Искрой». Владимир Ильич интересовался тобой, обрадовался, когда узнал, что мы дружны, обещался написать… — Эссен, заметив, как посветлела Мария Петровна, протянула руку. — Потом махнула в Петербург, вошла в комитет, но выдал провокатор. А законспирировалась блестяще: поселилась на Фонтанке с подлинным паспортом на имя Детиной. Приметы сходились: круглое лицо, нос и рот умеренный, волосы русые, рост средний. Хозяйка была от меня в восторге. Парижское произношение, парижские шляпки, дворянка по паспорту! В комнате пианино, на котором я с таким наслаждением играла. Но продержалась всего семь месяцев. Мой арест взбесил эту милую даму: дворянку, приехавшую учиться музыке, хватают, словно нигилистку! Меня ждала каторга за побег, но спас случай. Я отправилась в Киев, чтобы узнать правду из первых рук. Закончился Второй съезд, и в столицу доходили слухи о расколе, о борьбе с меньшевиками…

Закончил здесь 171

— В Киеве нашлись участники съезда?

— Конечно. Больше всех я сошлась с Землячкой… Работы невпроворот: надо было объездить комитеты с докладами о съезде пятнадцати городов — Петербург, Москва, Тула, Воронеж, Тверь… К вам последним закатилась: соберем комитет, сделаю доклад о съезде, главное — провести резолюцию, поддерживающую ленинское большинство! — Эссен вопросительно взглянула на Марию Петровну.

— Комитет у нас сильно изменился за это время, что я секретарствую. Думаю, все пройдет хорошо, «Искру» поддерживают многие, но меньшевиков хватает, и без борьбы не обойтись! Кстати, нужно подумать, как забрать твои вещи с вокзала… Четыре места…

— К сожалению, четыре… Шпики меня сопровождают открыто, теперь уж по два. Сажусь в поезд и знаю: в соседнем купе молодцы с квадратными челюстями, скоро возьмут, связи выявляют. — Эссен говорила спокойно, буднично. — Только я не так проста! Связей им не видать: шпики меня теряют на вокзалах, а находят при отъезде в поезде. Садимся ладком и едем рядком, как в сказке… Жаль, с паспортом Дешинои придется расстаться!

— Давай квитанции от вещей, багаж получим и укроем литературу. Ты здесь отдыхай. Обычно вещи получает моя Марфуша— я стала слишком заметна. Шпик только что не здоровается. Худенький, подслеповатый. Его даже Леля узнает — твой «спик»… А недавно такая неожиданность: в дом вломился студент, грохнул об пол корзину с литературой и отрезал: «Я от бесов!» Представляешь! Василий Семенович побледнел. В доме гости… Подхватила корзину и оттащила в детскую. Ох и досталось же ему, идиоту, взялся не за свое дело! Пришлось всю сеть будоражить — менять пароль, явки, шифр, писать за границу…

— Действительно, идиот! Какая чудесная кукла! — Эссен с удовольствием разглядывала куклу в кружеве оборок. — Лели?

— Да, Лели… Кукла эта, безусловно, замечательная. — Мария Петровна осторожно сняла парик из кудрявых черных волос. — Вот тут шифры, явки, пароли — все самое секретное. При обысках Леля всегда держит ее на руках… Ты отдыхай, а я побегу!

По дорожкам городского сада, усыпанным крупным желтым песком, прогуливалась Мария Петровна. В золоте осени стояли пушистые березы, затенявшие скамьи. Здесь все знакомо, привычно. Музыкальная раковина, в которой так часто играли ее девочки, прячась между скамеек. Цветник из георгинов, громыхавший по вечерам фонтан. Маленькие струйки воды выплескивали амуры, надув тугие, как шары, щеки. В бассейне карасей укрывали водяные лилии и круглые листья кувшинок. Мария Петровна присела на мраморный круг, раздвинула кувшинки и осторожно кидала хлеб, прихваченный из дому. Рыбы подплывали, смотрели круглыми выпученными глазами.

Мария Петровна, подняв воротник черного пальто, отошла к уединенной скамье. Недавно уехала Эссен, уехала раньше назначенного срока, едва не провалившись в Саратове.

На городском вокзале торчали шпики, жандармы. Конечно, Эссен ждали. Она запретила себя провожать. И все же Мария Петровна пришла, чтобы проследить за ее отъездом. Сидела на вокзале и держала на руках Катю. Почти перед самым отходом поезда Эссен появилась у вагона первого класса. Изящная. Надменная. Густая черная вуаль скрывала ее лицо. Она знаком подозвала дежурного жандарма и попросила посмотреть за коробками и желтым саком. Не спеша повернулась на каблуках и, шурша шелковой юбкой, направилась в буфетную. У топтавшегося шпика отвисла нижняя челюсть, он испуганно пятился — Эссен шла на него. Шпик не мог поверить, что эта роскошная дама и была предметом его забот. Как ни привыкла Мария Петровна к искусству перевоплощения, но Эссен поразила ее. Она стала словно выше ростом, изменила походку, говорила по-французски. Провожал ее крупный адвокат, столь же изысканно одетый. Марии Петровне пришлось долго упрашивать адвоката, прежде чем он согласился на эти проводы. Ударил вокзальный колокол. Эссен величественно протянула адвокату руку, презрительно кивнула жандарму. Проводник подавал ее коробки в купе. Лишь на минуту она оглянулась на притаившуюся Марию Петровну, блеснув серыми озорными глазами. Загудел паровоз, покатились вагоны. Эссен, чуть приподняв вуаль, приветливо взмахнула рукой. Смешно топтался шпик, переговариваясь с дежурным жандармом. Они о чем-то спорили. Жандарм недоуменно пожимал плечами и отрицательно качал головой.

Мария Петровна, рассмеявшись, крепко расцеловала Катю и двинулась в толпе зевак в город. Хорошо, что все обошлось. А могло быть…

После заседания комитета, на котором столь долго воевали с меньшевиками, они возвращались домой. Мария Петровна, взглянув на осунувшееся лицо Эссен, раздумывала, что бы такое приятное сделать для дорогой гостьи. Не пригласить ли друзей на музыкальный вечер? Эссен в редкие минуты отдыха не отходила от старенького пианино. Вдруг она почувствовала, как Эссен сжала ее руку, замерла у яркой афиши. В музыкальном училище Эсклера давали концерт камерной музыки. У Марии Петровны заныло сердце, когда увидела, какой жадностью полыхнули глаза подруги. А что на музыкальном вечере могла ей предложить Мария Петровна?! Поспорили: Эссен решила идти на концерт, она возражала, но потом уступила, хотя понимала все безрассудство. Василий Семенович взял билеты. Концерт превзошел ожидания. Гастролировал известный московский пианист. Прикрыв глаза, Эссен наслаждалась музыкой Бородина. Сидела праздничная, строгая, с побледневшим от волнения лицом. Тревога, не покидавшая Марию Петровну, постепенно улеглась, и она, успокоившись, все реже поглядывала на своих соседей. Музыка властно захватила и ее. Кажется, ничего не было подозрительного. Она даже радовалась, что они решились рискнуть. Эссен получила такое удовольствие! В антракте вышли в буфет. С гимназической непосредственностью Эссен ела мороженое, лениво переговаривалась с офицером. Прозвенел звонок. В зале в третьем ряду партера на соседнем кресле сидел жандармский ротмистр. Мария Петровна поежилась, как всегда в минуты опасности. Эссен невозмутимо попросила у соседа программу. Оправдывалось худшее предположение: ротмистр вынул из-за обшлага мундира карточку, взглянул быстро и чисто профессиональным жестом засунул обратно. «Сверяет!» — зло подумала Мария Петровна. Придвинулась к подруге, осторожно взяла у нее бинокль. Свет погас. Эссен поднялась, вышла в вестибюль. За ней Мария Петровна, вызывая недовольные возгласы. Они начали уже торопливо спускаться по лестнице, когда послышался звон шпор, гулко разносившийся в темноте. По чугунным ступеням сбегал ротмистр. До полуночи пришлось блуждать по темным переулкам и проходным дворам города, уходя от преследования.

Дорогой товарищ! Чрезвычайно рад я был узнать от наших общих знакомых (особенно от Зверя — не знаю, под той же ли кличкой Вы ее знали), что Вы живы и заняли солидарную с нами политическую позицию. Мы виделись и были знакомы так давно (в Самаре 1892–1893 году), что без посредства новых друзей нам трудно бы и возобновить дружбу. А возобновить ее мне очень бы хотелось. Для этого посылаю Вам, пользуясь адресом, подробное письмо о наших делах и усердно прошу ответить лично и поскорее. Без регулярной переписки немыслимо вместе вести дело, а Саратов до сих пор упорно отмалчивался целыми месяцами. Пожалуйста, поверните это теперь иначе и начните писать сами пообстоятельнее. Без подробных писем от Вас лично нельзя будет выяснить ни Ваше личное положение в деле, ни вообще саратовские условия. Не поленитесь потратить 2–3 часа в неделю.

Шлю Вам большой привет и крепко жму руку.

Ленин. Октябрь 1904 г.

В тот же день Мария Петровна обстоятельно ответила. Но, очевидно, письмо не дошло до адресата, что случалось нередко при всех трудностях переписки. И опять пришло письмо из Женевы, опять шифрованное, опять от Ленина.

Писал Вам в Саратов, но ответа не имел. Напишите, что это значит: не получили ли письма? или мы разошлись в путях? Если первое, то Ваше молчание все-таки непростительно: мы чуть не год добиваемся связей с Саратовом. Откликнитесь же наконец!

Мария Петровна огорчилась: информацию все это время она посылала аккуратно. Может быть, Владимир Ильич не знал, под какой кличкой она работает — в подполье загадок много! И все же письма дошли до Ленина. Это поняла в день получения тревожного письма из Женевы:

Пожалуйста, немедленно приступайте к сбору и отсылке всех и всяческих корреспонденции по нашим адресам с надписью: для Ленина. Крайне нужны также деньги. События обостряются. Меньшинство явно готовит переворот по сделке с частью ЦК. Мы ждем всего худшего. Подробности на днях.

Ленин посылал это письмо, посылал другу, на которого можно положиться.

А однажды товарищи, по просьбе Владимира Ильича, посоветовали ей перебраться в Петербург, благо, закончился срок гласного надзора. Она дала согласие на переезд. Василий Семенович ворчал: столица отпугивала его, расставаться с Саратовом не хотелось. Но Мария Петровна торопилась. В Петербурге нужна конспиративная квартира. Опыт в этих делах немалый, организовать все поручили ей.

Осенью 1904 года супруги Голубевы покинули Саратов.

 

«Нет на Руси царя»

В Геслеровском переулке в одном из отделений «Собрания русских фабрично-заводских рабочих» шло заседание Гапоновского клуба. Молодая женщина, тоненькая, хрупкая, читала, полузакрыв глаза:

Женщина энергично встряхнула головой, взмахнув коротко остриженными волосами, и замолчала. Поклонилась, одернула черное строгое платье с глухим воротом и пеной кружев у ворота. Еще раз поклонилась. Рабочие молчали. Ни возгласа, ни аплодисментов. Тишина глухая и враждебная. Женщина беспомощно прижала руки к груди и быстро прошла к выходу, сопровождаемая студентом, пытавшимся ее успокоить.

Мария Петровна настороженно всматривалась в лица рабочих. Подтверждались самые худшие опасения — рабочие уверовали в новоявленного «пророка» Гапона, священника пересыльной тюрьмы.

Стоял январь 1905 года. Холодный. Вьюжный. По Петербургу расклеили телеграммы генерала Куропаткина, хвастливые до неприличия. Армия позорно проигрывала войну с Японией. Лишь за последнее время сорок шесть тысяч раненых. И обо всем между прочим. А победных реляций не счесть. Рабочие пренебрежительно отмахивались от них, не верили. А тут Гапоновское общество… Настойчивый и деятельный священник привлекал сердца рабочих. Кажется, самый большой успех выпал на Путиловском заводе, где также открылось отделение общества, одиннадцатое за последнее время. Дом в Геслеровском переулке охотно посещали рабочие. Приходили семьями, играли в шашки, слушали концерты. На рождество Гапон устроил елку с подарками. Возился с заводскими детишками, так что рабочие плакали от умиления. Вот он — истинный заступник обездоленных! Гапон импонировал толпе — бледный, отрешенный, с порывистыми движениями и фанатичными глазами.

В Петербурге события развивались стремительно. С Путиловского уволили всех членов Гапоновского клуба. И тогда Гапон повел себя удивительно — предложил забастовку; к путиловцам присоединились другие заводы. Гапон растерялся— он не предполагал такого размаха, но все еще держался. И вдруг разнесся слух о хождении к царю, о петиции. Рабочих отговаривали: о каком хождении к царю может быть речь? Но за петицию держались крепко. Все чаще говорил об этом и Гапон. Петиция родилась! Ее обсуждали на многих заводах. Сегодняшним вечером ее должны принимать здесь, в Геслеровском переулке, ждали Гапона. В Геслеровский по заданию Петербургского комитета пришли большевики, среди них и Мария Петровна. Положение сложное — даже наивное стихотворение «Мы — бедные пчелки», которое обычно так хорошо принималось, и то слушать не стали. Очевидно, и здесь углядели политику.

В просторной комнате, заставленной длинными скамьями, чадили керосиновые лампы. Света в городе нет — забастовка! Старики путиловцы в старомодных суконных костюмах, пахнувших нафталином, начищенных до блеска сапогах с калошами заняли первые места. На жилетах толстые медные цепочки. Часов нет, но цепочка должна быть непременно. Здесь и женщины. Старые. Морщинистые. Руки с заскорузлыми пальцами сложены на коленях. Из-под белых праздничных платков выбивались седые пряди. Лица озабоченные. Душно. Накурено. За стариками и женщинами — молодежь. Один к одному. Стояли не шевелясь, негромко перешептываясь.

Марию Петровну, задыхавшуюся от жары, прижали к стене. Тишина была неестественной на таком многолюдном собрании. Ждали слова Гапона. Он сидел во втором ряду, обхватив тонкими нервными пальцами простой крест, с возбужденно горящими глазами. Пухлые губы вздрагивали. Гапон молился.

Рабочий с Семенниковского завода, сопровождавший Марию Петровну, показал глазами на священника и неодобрительно покачал головой.

— Пора! Иди! — чуть слышно сказала Голубева.

В успех она не верила, но хотелось использовать последнюю возможность и отговорить рабочих от безумного шага. Ей, интеллигентке, сегодня выступить не дали бы.

Рабочий растолкал толпу, пробрался к красному углу, увешанному царскими портретами и иконами.

— Друзья! Товарищи! — негромко начал он.

— Долой! Мы — не товарищи товарищам! — зло прервали его с первых же слов.

— Политики ни-ни! За политику в Сибирь! — поддержали его старики. — Нам нужно поговорить с царем, раскрыть ему правду.

— Друзья! Напрасно это делаете! — Рабочий поднял руку, требуя тишины. — Послушайте меня… Прогнать всегда успеете.

Кто-то засмеялся. Возбуждение стало спадать.

— Неужели вы думаете, что шайка придворных чиновников, губернаторов и жандармов добровольно откажется от своих прав, от своей власти, богатой и сытой жизни?1 Ведь все эти богатства награблены у рабочих и крестьян. Царь Николай Второй…

— Царя не тронь! Не тронь царя! — взвизгнула старуха, отстранив от себя мальчика, которого она держала на коленях.

— Свободу можно завоевать только оружием… — Оратор наклонился и внятно закончил: — Освобождение рабочих стало делом самих рабочих. Разве вы не видите, что в город стягиваются войска из Пскова, Нарвы и Кронштадта? Солдаты греются у костров, пьяные казаки заняли все мосты и окраины.

— Разве так должен готовиться царь к встрече с народом?! Свободы вы не дождетесь ни от попов, ни от царя!

— Долой! Христопродавец!

— Гони смутьяна!

— Бей!

Шум и злые выкрики оглушили Марию Петровну. Толпа неистовствовала. Старики стучали палками по полу, парни возмущенно взмахивали руками, женщины голосили. К оратору придвинулись несколько дюжих парней, схватили, приподняли и понесли к выходу. Под оглушительный вой с размаху вышвырнули на улицу.

— Наше спасение в одном — ни красных знамен, ни революционных песен, ни ораторов, — заговорил старик, привстав в первом ряду. — Нам политика ни к чему! Царя-батюшку не будем гневать. Пойдем миром, расскажем правду, которую от него скрывают заводчики и министры…

Толпа слушала одобрительно, хлопала. Кричала. И разом смолкла. Мария Петровна увидела, как разомкнулись стоявшие в проходе, и на середину комнаты вышел Гапон. Низко поклонился портрету царя, висевшему в золотой раме, благословил толпу. Заговорил высоким, срывающимся голосом:

— Братья по Христу, братья по крови! У нас одно желание — добыть свободу, добыть правду России! И ради этого мы пойдем на святое дело, на подвиг. Завтрашний день, когда мы, дети царя, раскроем правду, будет днем пробуждения из мертвых. Возврата к прошлому нет! — Голос Гапона задрожал, лицо побледнело еще больше. — Но идти нужно. Я писал письмо министру внутренних дел Святополк-Мирскому, что шествие наше мирное, что оружия мы не возьмем! Да и зачем оно? Мы будем просить царя, а не угрожать ему!

— Спасибо, батюшка! Спасибо, заступник наш! — восторженно закричали из толпы.

Старуха, с трудом волоча ноги, подвела к Гапону мальчонку. Белокурого. Голубоглазого. Опустилась на колени. Гапон широким крестом благословил старуху, приподнял, поцеловал мальчонку. По худому лицу Гапона текли слезы. Зал гудел:

— Веди нас!

— Благословляем тебя на подвиг!

Дюжие парни, которые так ловко выбросили большевистского оратора, смахивали слезы. Женщины громко всхлипывали. Подождав, пока стихнет плач, Мария Петровна обратилась к Гапону.

— А если царь откажется разговаривать с народом?!

Все головы повернулись к Гапону. Священник вытер рукавом лицо, перекрестился.

— Если царь не примет детей своих, то нет у нас царя!

Мария Петровна видела многое, но такого ликования, восторга, преданности не встречала. Стучали стульями, хлопали, кричали, плакали, крестились. Лишь Гапон стоял невозмутимый, торжественный.

— Отец родной, кормилец наш!

— Спаси тебя господи, заступник!

— Умрем за тебя!

Гапон прижимал крест к вытертой рясе, шевелил ногой в стоптанном башмаке. Мария Петровна пристально вглядывалась в его бледное лицо, в горящие глаза: «Кто он — фанатик или провокатор?!»

Сквозь шум и крики она плохо разбирала, о чем говорил священник. Но вот все смолкло. В притихшем зале слова доносились явственно:

— Мы, рабочие и жители города Петербурга, разных сословий, наши жены и дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над на ми надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам… Нас душат деспотизм и произвол, мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…

Мария Петровна обернулась. Плакал старый рабочий. Глаза его распухли, покраснели от слез. Он громко всхлипывал, утирая их кулаком. С какой-то отрешенностью сжимал худенькие плечи девочки. Истово крестилась старуха. Ее высохшее лицо тряслось, по глубоким морщинам текли слезы.

— Вот, что стоит перед нами, государь, и это-то нас и со брало к стенам твоего дворца. Тут мы ищем последнего спасения. Не откажи в помощи твоему народу, выведи его из могилы бесправия, нищеты и невежества, дай ему возможность самому вершить свою судьбу, сбрось с него невыносимый гнет чиновников. Разрушь стены между тобой и твоим народом, и пусть он правит страной вместе с тобой. Ведь ты поставлен на счастье народа, а это счастье чиновники вырывают у нас из рук, к нам оно не доходит, мы получаем только горе и унижение…

Гапон оторвал глаза от петиции, осмотрелся. Тишина и громкое дыхание. Рабочие слушали напряженно, слушали с наивной верой, что слова могут изменить их участь. Крестились. Шептали молитвы.

— Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию и счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших потомков на вечные времена, а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, мы умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом. Нам некуда больше идти и незачем. У нас только два пути: или к свободе и счастью, или в могилу… пусть наша жизнь будет жертвой для исстрадавшейся России. Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее.

Священник вытер худой рукой вспотевший лоб. Сел. Петицию приняли. С благоговением начали ставить каракули и кресты на бумаге — подписывались. Мария Петровна с тяжелым сердцем вышла на улицу.

Волнистые сугробы отбрасывали на укатанный снег тени. В свете газового фонаря припудренные морозом деревья казались серебряными. Пушистые от снега ветви ложились черными линиями, переплетаясь так плотно, что Марии Петровне стало страшно ступать. Широкой полосой рассекали дорогу тени стволов. Что-то роковое и обреченное было в этой ночной тиши. Она заторопилась домой на Монетную. Мороз трещал, ветер поскрипывал закрытыми ставнями. Мрачно и тихо. Что-то принесет завтрашний день?!

Солнце золотило парчу на торжественном облачении Талона. Он шел с путиловцами. Медленно, величественно. Высоко поднимал деревянный крест. Впереди живой цепью рабочие. Торжественность. Порядок. За Гапоном колыхались людские шеренги. Праздничные. Нарядные. Мужчины с непокрытыми головами. Женщины, детишки.

Весь Петербург на улицах. Обыватели снимали шапки при виде царских портретов. Бесцветные глаза Николая Второго в горностаевой мантии. Хмурая царица Александра Федоровна, будто обиженная на мороз. Шествие напоминало крестный ход: хоругви, серебряные оклады икон, торжественное пение:

По мысли Гапона, процессии, направлявшиеся из разных концов города, должны были собраться на Дворцовой площади у Зимнего дворца. Там и вручать петицию царю.

Мария Петровна в сером пуховом платке шла вместе со всеми. Свершилось худшее — шествие народа к царю не удалось предотвратить. Тревога не покидала ее. Утром, когда она пробиралась с Монетной, город казался таким непривычным, враждебным: наглухо закрытые магазины, железные шторы на замках, задвинутые ставни; на калитках, на воротах — замки. Дворники, озабоченные и хмурые, громыхали ключами, словно тюремщики. Изредка звенели конки, облепленные студентами.

Процессия качнулась и замерла у заставы. Солдаты. Голубева пересела на конку, с трудом выбираясь из толпы в своей добротной шубе. Бесчисленные потайные карманы делали эту шубу незаменимой; сегодня, как всегда, она забита листовками. Взобравшись на империал, женщина ужаснулась: черной бесконечной лентой разлилось народное шествие. Иконы. Трехцветные флаги. Царские портреты…

Через Литейный мост пробраться к Зимнему не было возможности. Артиллерия. Казаки. Конка остановилась. Голубева по льду перешла Неву и оказалась у Зимнего. У дворца дымили костры, у которых грелись солдаты. Гарцевали на рысаках адъютанты…

Мария Петровна остановилась у оптического магазина Рихтера на углу Невского. Серебрилась заснеженная решетка Александровского сада. Мальчишки словно галчата. За узорчатыми воротами торчала конка, переполненная студентами. Отсюда виден балкон, с которого царь обратится к народу.

— В прекрасное время мы живем — государь принимает петицию народа. — Стоявший рядом с Марией Петровной мужчина в каракулевой шапке взмахнул палкой. Его интеллигентное лицо светилось от удовольствия. — Демократия…

— А вы уверены, что государь примет народ? — возразил его собеседник, юркий человек в бобровой шапке, и, понизив голос, добавил: — Говорят, государь выехал в Царское Село!

— Слухи, батенька! Слухи… Теперь все пойдет по-иному. Рассказывают, что видели государя пешком на Невском! Более того, государь зашел в магазин и сам купил носовые платки! Если Александр Третий проезжал по городу в частоколе штыков, то сын его, к счастью, верит и любит свой народ. Мне довелось встречать государя, когда он после венчания возвращался из Казанского собора в Аничков дворец. Невероятно! Экипаж государя без конвоя. Лишь впереди отряд конногвардейцев прокладывал дорогу. Восторгу толпы не было предела… Да-с, государь — демократ…

— Меня умилили гапоновские листовки. Утром нашел в кармане — кто-то подбросил. — Юркий человек в бобровой шапке достал скомканную бумажку. — Нет, послушайте, что за прелесть: «Крест Христа — символ любви. Красное знамя — символ крови. Кто за крест, тот с нами. Кто за кровь, тот против нас!»

— Наивно, господа! Наивно, словно не мужи, а институтки! — резко возразил студент, стоявший неподалеку, и, оттолкнув юркого человека, прошел ближе к Зимнему.

— Господам студентам нужна только революция! — желчно прокричал вслед мужчина в бобровой шапке. — Порядок их не устраивает!

Мария Петровна оглянулась. Злой. С каким раздражением махнул рукой, на впалых щеках красные пятна, голос визгливый!

— А пушки у Зимнего для какой цели? — не выдержала она.

— Пушки?! Ах да, пушки… для порядка. Народ должен чувствовать силу государя! Силу-с! — Мужчина демонстративно отодвинулся от Голубевой, увлекая своего собеседника.

— Нет, милейший, минутку! Мне бы хотелось этой даме высказать истину. — Мужчина не спеша снял пенсне, придвинулся к Марии Петровне. — Заповедь Христа гласит: воздадите кесарево кесарю, бога бойтесь, слуг его чтите, — а социалисты вещают: царь — тиран! Как это понять?!

— Старая, как мир, песня. Вы забыли конец — «оградим себя крестным знамением, взглянем опасности в лицо, ибо нашими заклятыми врагами являются подпольные наши крамольники» и прочее, прочее… Да, в конце — «будь готов умереть за царя и за святую Русь!» — все из обращения Синода. — Мария Петровна иронизировала; — Вы наверняка демократы, а там, глядишь, и конституции ждете?!

Голубева отошла к женщинам. Они застыли у ограды в черных платках и старинных жакетах. Разговор вели неторопливый, плавный.

— Скоро на балкон пожалует царь и позовет народ. Скажет свое царское слово. Отеческое, ободряющее! — Пожилая женщина с кошелкой с трудом выговаривала последние слова.

— Нет, все будет по-другому. На балкон выйдет священник Гапон. Он уже у царя и долгий ведет с ним разговор, а нас позвал для поддержки. — Рослая молодка взглянула на балкон. — Взмахнет батюшка белым платком — царь согласился, а красным — отказал! Трудно Гапону приходится, но крепко стоит он за православный народ!

— А на заставах идут крестным ходом, — мечтательно заметила ее подруга с кошелкой в руках. — Только, сказывают, стреляют! Прибежала соседка с Нарвской заставы, криком кричит: мужика убили.

— Не посмеют! Стрелять в народ, когда он идет к царю?! Социалисты наврут, и твоя соседка, видать, из таких… — оборвала ее пожилая женщина.

Бом… Бом… Два часа. Толпа с трудом втиснулась в огромную Дворцовую площадь. Ждала терпеливо, покорно, не выражая ни усталости, ни раздражения. Ждала! И опять с унылым равнодушием отзванивали часы…

Мария Петровна вцепилась в решетку Александровского сада. Площадь напоминала военный лагерь — желтое пламя костров, спешившиеся казаки. И вдруг солдаты разобрали ружья. Слышалась резкая команда. Появился сутуловатый полковник, прокричал:

— Разойтись! Разойтись!

Очевидно, он и сам понимал, что толпа разойтись не может. Но все же командовал! Полковник поднял руку, рядом вырос конногвардеец. Высоко вздернул рожок. Кто-то бросил:

— Солдаты — вы наши братья!

Звуки рожка ширились. Мария Петровна увидела офицеров с широкими золотыми погонами. Медленно поднимались винтовки. Солдаты, как на учении, четко выполняли приемы.

— Пли! — Упала рука полковника.

Толпа сжалась, насторожилась. Пугают… И вдруг с деревьев Александровского сада упали мальчишки. Расползались кровавые пятна на снегу. Оранжевые… Бурые…

— Пли!

И опять сиреневый дымок у винтовки. Толпа стояла завороженная. Закричала женщина с кошелкой. Старик неестественно осел на снег.

— Стреляют! Боевыми патронами… Стреляют!

Топот. Крик. Толпа шарахнулась и, оставляя убитых, понеслась вдоль Невского. На снегу окровавленные хоругви, царские флаги, портреты. Подвернув ногу в подшитом валенке, раскинул руки мальчишка. Над ним на коленях мать. Простоволосая. Безумная. Она тормошила за плечи мальчишку, уговаривала. Кровь!..

Цепи солдат разомкнулись. Конница. Сабельные удары резали морозный воздух. Пьяные казаки в развевающихся бурках, будто зловещие черные птицы, с криком полетели за толпой. Лошади мяли людей… Свистели нагайки… Играли клинки — избиение началось.

Мария Петровна выхватила из людского водоворота девочку в смешном капоре, заслонила собой. Девочка всхлипывала, ревела, звала мать.

— Уймите прохвостов! — кричал мужчина. — Казаки детей топчут лошадьми!

Солдаты перестроились. Все так же четко, размеренно. Конница начала очищать Невский. Пригибаясь к мостовой, пробежал мимо Марии Петровны рабочий. Руки его разматывали какой-то предмет. Бежал не один — по противоположной стороне так же споро бежал человек.

Казаки неслись галопом. Но вот что-то произошло: лошади испуганно заржали и рухнули на мостовую. Казаки скатились на затоптанный снег. Один… Другой… Третий… Толпа за свистела, заулюлюкала. Отряд повернул назад. «Проволоку… проволоку протянули!» — обрадовалась Мария Петровна.

Она быстро подхватила девочку и, путаясь в полах пальто, побежала к Гороховой улице. К аптеке вели раненых, пронесли убитого. На шее его на суровой нитке болтался железный крест. Старик, помогавший тащить убитого, сдернул крест и взмахнул им в сторону Зимнего.

— Нет на Руси царя! Нет!

Старик согнулся, зарыдал. Из-за угла вынырнул рысак с налитыми кровью глазами. На узеньких саночках студент с открытой головой. Озябшими пальцами потирал уши. Очевидно, фуражку потерял в свалке. Студент, заметив старика, выпрыгнул, начал помогать.

— Напиши: убит с крестом в руке… Вот она, царская правда!

Снова гнали толпу казаки в бурках, припорошенных снегом. Бежавший рядом с Марией Петровной мужик распахнул на груди полушубок, зло выругался, повернул назад:

— Стреляй, сволочь! Стреляй, коль в Маньчжурии силенок не хватает!

Дико закричала девочка, которую Мария Петровна волочила за собой. Мария Петровна, словно отрезвев, бросилась за мужчиной. Свистели пули, били барабаны. Сильным движением обхватив его, привлекла к себе, гладила по щекам, по волосам:

— Полноте, полноте, дружок! Разве так нужно умирать?! Мужик пытался вырваться, плечи его тряслись от громкого плача.

 

В Москве ледоход…

— В Москве ледоход…

— А разлива не будет: начальство приняло меры.

Мария Петровна произнесла ответную фразу пароля, разглядывая молоденькую девушку в суконной накидке, придававшей грузность ее фигуре. Девушка стояла в просторной прихожей неестественно прямо, чуть сощурив карие глаза. Сквозь полуоткрытую дверь пробивался яркий столб солнечных лучей. Положив муфту на зеркальный столик, девушка улыбнулась. На ее румяном круглом лице проступили ямочки, в карих глазах — смешинки. Мария Петровна не предлагала раздеваться: знала, принесла оружие. Девушка прошла следом за Марией Петровной в просторную столовую, обставленную старинной мебелью с тяжелыми гардинами на венецианских окнах. На обеденном столе, покрытом белой скатертью, гудел самовар.

Убедившись, что дверь плотно закрыта, девушка сняла накидку. Мария Петровна удивленно всплеснула руками. Хрупкая шея девушки была обмотана полотенцем, от которого длинными языками спускались полотнища с прилаженными к ним винтовками. Широкий пояс придерживал их у талии. Пять винтовок! Виртуозность, которой еще она не видала. Мария Петровна осторожно развязывала ремни, сняла винтовки. Освободившись от своего опасного груза, девушка стала хрупкой и худенькой. Она растерла занемевшую шею, счастливо потянулась:

— Так устала, так устала… Еле ноги дотянула.

— Зато поставили рекорд — пять! — Мария Петровна налила стакан крепкого чая, положила на тарелку бутерброды. — Присаживайтесь… Небось и не завтракали сегодня…

— Нет… Но не чувствовала, что голодна. А теперь такая тяжесть с плеч свалилась. — Девушка с жадностью набросилась на бутерброды. — Вкусно как…

— А тяжесть действительно свалилась с плеч! — засмеялась Мария Петровна.

— Славно… Спасибо! — Девушка, вновь потянувшись, встала. Улыбнулась чуть припухлыми губами. — Пора… Ждите через два часа. Да, а листовки?! А то и новостей не узнаешь. Знаете, после побоища, учиненного черносотенцами у университета, собралась толпа. Городовой решил утихомирить страсти: «Разойдитесь, господа! Все равно в здание не пропустят, а здесь ничего не увидите. Завтра все в нелегальных газетах узнаете». Вот и полиция признала авторитет нашей печати!

Мария Петровна, проводив ее, задержалась в прихожей, слушала. Застучали каблучки по лестнице, хлопнула парадная дверь. Теперь нужно убрать оружие. Она вернулась в столовую и начала запихивать винтовки под половицы, прикрыв тайник ковром. В тайнике лежали браунинги, револьверы, патроны, а вот прибыла и первая партия винтовок. Теперь, в эти осенние дни, квартира Голубевых на Монетной стала штаб-квартирой Петербургского комитета РСДРП.

После столь трагического шествия народа к Зимнему дворцу в октябре началась всеобщая стачка, которую Петербургский комитет РСДРП решил перевести в вооруженное восстание. Тогда потребовалось из разрозненных конспиративных тайников свести воедино оружие — таким местом стала квартира Голубевых на Монетной, отвечавшая самым строгим требованиям конспирации. Малонаселенный дом с двумя выходами и проходными дворами, большая квартира с удобным расположением комнат. К тому же Василии Семенович занимал солидное положение: редактор «Земских дел». К нему приходило много народа, дом слыл открытым…

Подсчитав оружие, Мария Петровна открыла синюю книжечку и начала шифровать записи. Улыбнулась. Книжечка была с секретом. Недавно в партии изобрели легковоспламеняющийся состав, им пропитывались документы и письма, подлежащие особому уничтожению. Поначалу она скептически отнеслась к этому, но однажды состав спас ее от ареста. Члены Петербургского комитета собрались на заседание. Она пришла пораньше, чтобы поговорить с товарищем, приехавшим от Владимира Ильича. И вдруг в дверь ворвалась полиция. Квартира оказалась чистой, но при обыске обнаружили шифрованные письма. Начали составлять протокол. Пристав, счастливый от столь редкой находки, положил письма рядом с пепельницей, закурил. Тонкой струйкой тянулся дымок. Пристав неторопливо оттачивал карандаш. И тут случилось непредвиденное— кто-то незаметно пододвинул письма к дымящейся папиросе. Бумаги вспыхнули ярким голубым пламенем; пристав прикрыл их ладонями, но поздно — остался только пепел. Пристав кричал, а задержанные откровенно посмеивались. После этого случая все конспиративные записи Мария Петровна делала только на бумаге, пропитанной чудодейственным составом.

Приглушенно затрещал звонок. Мария Петровна выпрямилась и, чувствуя неприятную сухость во рту, прошла в прихожую. Сегодня она двери открывала сама, отпустив горничную в гости. Василий Семенович лежал в кабинете с сердечным приступом, девочек она отвела к его родным. Неизвестно, чем мог кончиться этот день.

— В Москве ледоход… — прогрохотал верзила в тулупе, напоминавший деда-мороза. Снег хлопьями лежал на широких плечах, на густой черной бороде.

— А разлива не будет — начальство приняло меры, — с готовностью ответила Мария Петровна.

И как ни странно, пароль не вызывал улыбки, хотя за окном валил снег, а Нева скована льдом. Мужчина прошел в столовую, куда предусмотрительно открыла дверь Мария Петровна, осторожно ступая на негнущихся ногах.

— Вам придется отвернуться, — просто сказал великан. — Бикфордов шнур.

Мария Петровна понимающе кивнула. Мужчина хотел пройти за ширму, но Мария Петровна остановила его. Осторожно помогла снять тулуп. Каждое движение могло стоить жизни! Ноги великана были перевиты бикфордовым шнуром. Она стала на колени и осторожно начала разматывать его. Тяжелыми кругами падал шнур на паркет, свертывался в клубки, словно змея.

— Слава богу, добрался, — прогудел великан. — Ехать на конке побоялся, тряхнет ненароком, скольких людей загублю… Взял извозчика. Торчу, как столб, и молчу. Извозчик попался сердечный: «Радикулит прихватил…»

— А что на заводе, товарищ? — Мария Петровна старалась определить на глаз, сколько метров шнура лежало в кругах.

— Вчера обыск был. Перед сменой ввалились архаровцы, закрыли выходы, братва-то ночью делала оружие да из напильников кинжалы. Иные так их любовно оттачивали, что посеребри — загляденье! Видно, донес мастер. — Великан зло сплюнул и достал пачку папирос.

— Курить нельзя! — Мария Петровна забрала папиросы. — Пожалуйста, и спички…

— Ах да… Солдаты охотились за оружием. Ну, рабочие, смекнув, попрятали все в станки, а те шуровали в инструментальных ящиках… Здорово помогли ученики. Пока мастер с солдатами обшаривали станки, салака уже тащила оружие крановщикам, а они рассовывали его по балкам… Смеху… Крановщики под самым небом, солдатам шуточки отпускают. Офицерик попробовал взобраться на кран — кишка тонка…

— А мастер?

— Дрянь… Из царских пирожников. — Великан заметил недоуменный взгляд Марии Петровны и пояснил: — Из тех, кто входил в депутацию после Кровавого воскресенья. Долго, шкура, скрывал, что у царя побывал, стыдился. Приперли, так рассказал, как под охраной Трепова возили их в Царское Село, как в Александровском дворце из внутренних покоев изволил выйти государь, как милостиво простил убитым и сиротам их вину, как встретили его низкими поклонами. — Великан, словно псаломщик, гнусаво закончил: — «Я верю в честные чувства рабочих и в непоколебимую преданность их мне, а потому прощаю им вину их. Теперь возвращайтесь к мирному труду вашему, благословись, принимайтесь за дело вместе с товарищами и да будет бог вам в помощь».

— На заводах панихиды служат… Вот вам прокламации для путиловцев. И особенно следите за дружинами. Оружие может быть любое — бомбы, револьверы, ножи, веревочные лестницы, колючая проволока против казаков и тряпка с керосином для поджога! Так настаивает Владимир Ильич.

Мария Петровна проводила рабочего, еще раз подивившись его богатырскому росту.

Весь день не закрывалась дверь в квартиру на Монетной. Рабочие. Студенты. Курсистки. Приносили динамит в поясах, и по комнате расползался сладковатый миндальный запах, запалы к бомбам в хитроумных жилетах, желтые аккуратные коробки с красными сургучными печатями — бомбы. На черном ходу топтались кухарки с интеллигентными лицами, в широких корзинах передавали последние листовки Петербургского комитета РСДРП.

Голубева принимала оружие. Столовой, самой просторной комнаты, оказалось недостаточно. Пришлось запрятывать взрывчатку в детскую. Работа требовала большой осторожности. А оружие все прибывало.

Прихватив ящик с браунингами, Мария Петровна направилась к мужу в кабинет. Василий Семенович лежал на кожаном диване. Глаза его напряженно следили за женой. Она поцеловала его в лоб и начала выкидывать книги, чтобы освободить место для ящика. Уловив его умоляющий взгляд, сказала:

— Теперь скоро — осталось перевезти взрывчатку из мастерской гробов.

Василий Семенович застонал, расстегнул ворот рубахи. Больной. Нервный. Он так боялся ее ареста. Марии Петровне было жаль мужа, но сделать она ничего не могла.

— Маня, давай поговорим спокойно: дело не в том, что мы с детьми живем на пороховом погребе, который ты устроила из нашей квартиры. — Василий Семенович привстал, не снимая мокрого полотенца с головы. — Оружие повлечет новые жертвы, новую кровь…

— Ты обложился манифестами и веришь этой галиматье! — рассердилась Мария Петровна, швырнув на письменный стол газету с правительственным сообщением.

— Разве слова Николая — ложь?! Почему такое предубеждение?! Вслушайся! — Василий Семенович трясущимися руками поправил пенсне и начал читать: — «Смуты и волнения в столицах и во многих местностях империи нашей великой и тяжкой скорбью преисполняют сердце наше. Благо российского государя неразрывно с благом народным и печаль народная — его печаль. От волнений, ныне возникших, может явиться настроение народное и угроза целости и единству державы»… — Василий Семенович помолчал и мягко заметил: — Этим словам нельзя не радоваться, как и настроению царя.

— Совсем как у Салтыкова-Щедрина: «Ведь мы как радуемся! И день и ночь, и день и ночь! И дома, и в гостях, и в трактирах, и словесно, и печатью! Только и слов: слава богу! Дожили! Ну и нагнали своими радостями страху на весь квартал!» — Мария Петровна гневно взглянула в глаза мужу. — Расстрел демонстрации после манифеста о так называемых свободах личности! Черная сотня, набранная из полицейских и торговцев! Приказ Трепова: «Холостых патронов не давать!» — всего этого тебе мало.

— Но кровь народная, кровь…

— Будем вооружены, так и крови меньше прольется! Третьего дня прошлась с девочками по городу. Смотрю — у манежа распахнуты настежь ворота, густая толпа валом валит. Пробилась и я. Глазам не поверила: по стенам развешаны портреты Желябова и Софьи Перовской… А в центре пьяные черносотенцы из револьверов стреляли по этим портретам! Из героев сделали мишени! Кто не попадал из револьвера, тот подходил и плевался, выкалывал ножом глаза… Можно было такое выдержать? Бандиты! Полетели камни, бутылки, началась потасовка, и влепили же им!

— А полиция?!

— Полиция, конечно, защищала! — Мария Петровна прошлась по кабинету и устало закончила: — Ты уповаешь на манифест, — нет, мирно с царизмом не договоришься.

В дверь зазвонили. Мария Петровна поспешила в прихожую.

Респектабельный господин в дорогой енотовой шубе снял цилиндр, протянул руку Марии Петровне. Положив на зеркальный столик мягкие замшевые перчатки, не раздеваясь, прошел в столовую. Осмотревшись, неторопливо и бережно вынул из карманов бомбы и, скинув шубу, снял жилет с динамитом.

— Ну, как дела, Мария Петровна? — спросил он мягким низким голосом, проведя холеной рукой по усикам.

— Идут! — Мария Петровна вынула синюю книжечку, подсела к Буренину. — Вот полный отчет.

Буренин, пощипывая усики, принялся быстро делать пометки. На высоком лбу обозначились морщины. Тонкое красивое лицо с аккуратными усиками и бородкой стало настороженным. Черный костюм оттенял белую до синевы манишку с высоким стоячим воротником и широким галстуком.

Буренин — богач, один из тех, кто возглавлял боевую группу при ЦК РСДРП. В революцию пришел в дни студенческих волнений. У Казанского собора полиция разгоняла демонстрантов. Буренин стоял в толпе, наблюдал. Избиение студентов его возмутило. Предложил приставу визитную карточку, уверенный, что последует разбирательство, в котором он желал выступить свидетелем. Но пристав присоединил его к арестованным. Так Буренин оказался в полицейской части. Родственники хлопотали, Буренина выпустили. Знакомство с Еленой Дмитриевной Стасовой помогло прийти в партию. Имение его матери расположено было на границе с Финляндией по Кексгольмскому тракту. Через это имение он и наладил доставку оружия. Потянулись подводы в Петербург — Буренин перевозил «библиотеку» в городской дом. Под книгами лежали винтовки, ящики с патронами, динамит. Потом заскрипели возы с картофелем, а под картофелем все тот же груз. Фешенебельная квартира его матери на Рузовской служила пристанищем многих…

— Что ж? Дела не плохи! — Буренин удовлетворенно возвратил Марии Петровне синюю книжечку. — Только осторожность и еще раз осторожность, иначе взлетите на воздух.

— В общем-то я спокойна: самоделок нет, а это главное. — Мария Петровна придвинула стакан чая и с мягкой улыбкой заметила: — «Есть упоение в бою и бездны мрачной на краю».

— Конечно… Конечно… — Буренин, позванивая ложечкой, помешивал сахар. — Самоделки… Гм… Самое страшное. Как-то мне пришлось стать обладателем трех таких самодельных бомб. Доверия они мне не внушали — внутри что-то дребезжало, тряслось, держать дома их побоялся. Приказал запрячь рысака и поехал в академию к нашим военным специалистам поконсультироваться, что делать с ними дальше. На ухабах сани подпрыгивали, а бомбы — в кармане! К офицерам прошел с трудом — время позднее. Увидели офицеры бомбы, и лица вытянулись, а от гнева даже слов подходящих подобрать не могли сразу. Пришлось мне немедленно убраться и уничтожить эти злосчастные бомбы.

— Уничтожили?!

— Уничтожил, но с трудом: на Мойке стоял лед, утопить их не удалось… Вспомнить страшно, как по сонному городу метался с этим «драгоценным» грузом.

Буренин посмеивался, говоря как о чем-то будничном, а Мария Петровна боязливо поводила плечами.

Опять звонок. На этот раз — Эссен. Вошла раскрасневшаяся от мороза, смеющаяся, с лукавыми искорками в глазах. Роскошная. В модном капоре и меховой ротонде. Мария Петровна обрадовалась ей. Эссен, поздоровавшись с Бурениным, сняла ротонду, и опять Мария Петровна развязывала ремни на винтовках.

— Смех и грех, Машенька! — Эссен вынула из муфты на душенный платок. — Обложили меня винтовками, и поплыла я павой по Васильевскому острову. Иду неторопливо. Проверяюсь, останавливаясь у витрин. Со мной знакомый товарищ с револьверами. Как обычно, мы попеременно пропускали друг друга вперед на несколько шагов. Смотрю — на бедняжке лица нет. Оказывается, у меня отвязалась веревка и тащится по снегу.

Мария Петровна всплеснула руками. Буренин поднял голову и застыл. Только Эссен откинулась на диван и смеялась так заразительно, что плечи вздрагивали. Она несколько раз пыталась продолжить рассказ, но не могла. Мария Петровна укорила:

— Нашла время… Пустосмешка!

— Тянется веревка. Что делать?! И тут произошло самое смешное! — Эссен опять закатилась звонким смехом, встряхивая волнистыми волосами. — Надумали прокатиться на конке: я поднималась на империал, а товарищ тем временем подвязывал веревочку!

— Ну и ну! Товарищ-то с револьверами! — Мария Петровна не могла скрыть тревогу.

— В том-то и фокус — он не мог нагнуться, поэтому я и полезла наверх! — Эссен уже не смеялась, подошла к Марии Петровне, обняла ее. — Право, ты зря волнуешься… Все обошлось!

— Обошлось?! — пробурчала Мария Петровна. — А завтра?!

— Назавтра — сама осторожность! — Серые глаза Эссен так искренне смотрели на Марию Петровну, что та рассмеялась и махнула рукой.

— Скоро пять. Пора и комитетчикам собраться! — Буренин вынул золотой хронометр, завел не спеша.

— Комитетчики придут. Вся загвоздка в Совете… Меньшевики там окопались и решения о восстании принимать не хотят! — Мария Петровна углубилась в подсчеты. — Ленин беспокоится, ждет восстания!

Эссен скрестила руки:

— Он прав в своем беспокойстве.

 

Штаб-квартира Ленина

Падал снег. Редкий. Пушистый. Побагровевшее от мороза солнце повисло над Адмиралтейством, зацепившись за золотую иглу. Крупные снежинки расползались по холодному граниту набережной. Впереди Троицкий мост.

Мария Петровна протерла замерзшие стекла очков. Поправила белый платок, повязанный поверх меховой шапочки, огляделась по сторонам. Лихач повернул на Невский: модные магазины, толпа зевак, живые манекены в зеркальных витринах.

Извозчик важно покачивался на козлах. Белой лентой лежал снег на шапке, на суконной поддевке. Изредка он прищелкивал ременным кнутом.

Мария Петровна с удовольствием вдыхала морозный воздух. Она возвращалась из типографии «Дело», которая принадлежала Петербургскому комитету РСДРП. В ногах стоял чемодан с нелегальными изданиями, предназначенный для Москвы. Литературу приходилось отправлять частенько: чемодан сдавала на предъявителя, одновременно посылая шифрованное уведомление.

Типография работала открыто, а нелегальщину печатали хитростью. Полиция сюда частенько наведывалась, но, помимо самых благонамеренных изданий, ничего обнаружить не могла. В печатном цехе кипел свинец, в который сразу же сбрасывали набор при опасности. В типографии она пробыла недолго, хотя всегда испытывала удовольствие от ровного гула машин и плотного запаха керосина. Уложив литературу в чемодан, вышла через потайную дверь. Проходными дворами добралась до Казачьего переулка, взяла извозчика.

От размышлений ее отвлек окрик извозчика. Оглянулась. За ними гнался серый рысак в яблоках. Случайность?! Едва ли… Она тронула извозчика за плечо, беспечно попросила:

— Нас обгоняют! Не позволим…

Извозчик, молодой парень с рыжими усами, осклабился. Ременный кнут засвистел в воздухе. Снег повалил плотнее. Мария Петровна покрепче нахлобучила шапочку. Сани понеслись в снежный вихрь. В ушах свистел ветер. На повороте сани накренились, и Мария Петровна с трудом удержала равновесие. Теперь главная забота — чемодан. Она вцепилась в него, придавила коленями. Извозчик похохатывал в рыжую бороду. Кажется, оторвались. Нет, рано обрадовалась. Вновь по заезженной мостовой приглушенно застучали копыта. Извозчик гортанно крикнул и стеганул лошадь. «Да, слежка на лошадях самая страшная — от нее невозможно укрыться», — припомнились ей слова Эссен. И как всегда в минуты опасности, ею овладело спокойствие. Движения обрели слаженность, мысли четкость. «Вышвырнуть на повороте чемодан?! — Она аккуратно сняла очки и уложила их в бархатный мешочек, который носила вместо муфты. — Тогда пропадет главная улика, но «Пролетарий» станет добычей охранки…»

Голубева не оглядывалась, но слышала, как, то затухая, то нарастая, доносился конский топот. Вновь дотронулась до плеча извозчика в снежном эполете, протянула ему трешку. Глаза парня полыхнули смешком. Он поглубже надвинул цилиндр и заиграл кнутом. Сани полетели. Впереди у магазина купца Сыромятникова темнел огромный сугроб. За магазином начинались на полквартала проходные дворы. Сани набирали скорость, взвихряя снежную пыль. Мария Петровна поближе придвинулась к правому краю. Поворот. Крик извозчика, и Голубева, обхватив чемодан, выпрыгнула в сугроб. Снег ослепил, забился за воротник, холодил лицо, шею. Она слышала, как пронесся лихач… Тишина. Поднялась и скрылась в проходном дворе, волоча ушибленную ногу.

Над Петербургом нависли ранние зимние сумерки. В окнах горел свет. Мария Петровна, оставив чемодан на конспиративной квартире, подходила к дому. У тумбы топтался рабочий с Семянниковского завода. Свой. Паренек повыше поднял воротник. Просвистел, когда Мария Петровна проходила мимо, и равнодушно отвернулся. Слава богу, спокойно!

С бьющимся от волнения сердцем она поднялась по отлогой лестнице. Позвонила, прислонившись к стене от усталости. Дверь распахнула Марфуша. В белой наколке на густых вьющихся волосах, в накрахмаленном фартуке. В ее глазах Мария Петровна прочла тревогу:

— Так долго! Уже пятый час!

Марфуша помогла снять шубу, ворчала, как обычно, когда волновалась.

— Опять пристав заходил, интересовался: почему к барыне так много народа ходит? — Марфуша подняла белесые брови — Да это у барина был день рождения…

— Смотри, Марфуша! Пристав задумал жениться! — пошутила Мария Петровна.

— А что?! Возьму и выйду. Таких моржовых усов не сыскать во всем Питере, — прыснула Марфуша и, потрогав шубу, посерьезнела: — Мокрая совсем. Где это вас угораздило?

— Целый день под снегом!

Мария Петровна поправила волосы перед зеркалом, прошла в столовую. За круглым столом сидела Надежда Константиновна. Зеленый абажур мягко освещал нежный овал лица. Она казалась утомленной и усталой. Мария Петровна радостно протянула руки. Потом заторопилась к портьерам, задвинула их.

— Так сложились обстоятельства, что завернула пораньше. — В больших глазах Крупской тревога.

Марфуша принесла на подносе фарфоровую супницу, блестящий серебряный половник, тарелки. Постелила свежую скатерть и, не спрашивая разрешения, расставила закуски, разлила суп. От горячего супа поднимался приятный аромат.

— Дети пообедали, словно знали, что вы задержитесь! — Марфуша разложила хлеб и, обернувшись в дверях, сказала — Позвоните.

— Славная она. — Надежда Константиновна тихо отодвинула кожаный стул. — Давно живет?

— Вместе приехали из Саратова. Девочки выросли на ее руках. Заботлива, как наседка. Сегодня сердита — переволновалась.

— Думается, что вам на это время лучше не показываться в городе… — Надежда Константиновна не договорила. Глаза ее, лучистые, с золотистыми зрачками, выразительно остановились на собеседнице.

Мария Петровна согласно кивнула головой. Она сразу поняла, о чем говорила Надежда Константиновна: «на это время» квартира стала штаб-квартирой Ленина.

— Только в случае крайней необходимости, — помолчав, ответила Мария Петровна.

— Лучше и без этого… — мягко заметила Надежда Константиновна. — Хотите послушать: «Как делается конституция»?

«Берут несколько «верных слуг отечества», несколько рот солдат и не жалея патронов. Всем этим нагревают народ, пока он не вскипит. Мажут его… по губам обещаниями. Много болтают до полного охлаждения и подают на стол в форме Государственной думы без народных представителей». — Крупская нахмурилась и закончила — Очень невкусно.

Мария Петровна, довольная, засмеялась. Крупская перевернула листовку, и опять послышался ее ровный голос:

Как составляют кабинет министров. Берут, не процеживая, несколько первых встречных, усиленно толкут, трут друг о друга до полной потери каждым индивидуальности, сажают в печь и подают горячими на стол, придерживаясь девиза: «Подано горячо, а за вкус не ручаюсь!»

— Молодцы! — посмеиваясь, отозвалась Мария Петровна, подкладывая гостье на тарелку закуски. — А чем вы встревожены?

— Обстановка для Ильича в Петербурге весьма тягостная. Боюсь неожиданностей. Недавно переволновалась основательно. В одном из переулков между Мойкой и Фонтанкой состоялось собрание, туда и Ильича пригласили. Времени мало, я торопилась, а в переулке меня неожиданно встретил Бонч-Бруевич, нетерпеливый и встревоженный. «Поворачивайте. Засада. Слежка». У меня ноги подкосились. «А Ильич?» — «Ильич не приходил. Нужно перехватить его на подступах. Тут я кое-кого повстречал, разослал по переулкам… предупредите и вы, если сможете». Бонч-Бруевич пробежал, а у меня сердце замерло. А если не успеют предупредить, если проберется одному ему известными проходными дворами, если уже попал в засаду… Решила караулить. У Александрийского театра — шпики. Вдали сутулая спина Бонч-Бруевича. Он хитрил, заходил в магазин, устанавливал наблюдение, а Ильича нет. — Надежда Константиновна подняла усталое лицо. — Ноги замерзли, начался какой-то противный озноб… И вдруг Бонч-Бруевич, сияющий, улыбающийся. Сразу поняла — спасли…

— Да, в столице становится все опаснее для Владимира Ильича, шпики за ним охотятся. — Мария Петровна с грустью взглянула на Надежду Константиновну и подумала: «Каково ей приходится…»

— В своем проклятом далеке, в эмиграции, как часто мы мечтали о возвращении на родину! Когда началась революция, то еле паспортов дождались. В моем представлении Петербург был расцвечен красными флагами. А на Финляндском вокзале застала чопорную петербургскую чистоту. Курьез! Даже у извозчика спросила: не на станции ли Парголове вышла по ошибке? Извозчик уничтожил меня взглядом. — Надежда Константиновна закуталась в белый пуховый платок, прошлась по комнате. — Владимира Ильича очень нервирует эта жизнь по чужим квартирам, более того, мешает работать. А что делать?! Поначалу поселились легально на квартире, подысканной Марией Ильиничной. Шпики, как воронье, закружили. Хозяин всю ночь ходил с револьвером — решил защищаться при вторжении полиции. Ильич боялся, что попадем в историю, — переехали. Видимся урывками, вечные волнения… Хорошо, что удалось достать приличный паспорт. Была еще квартира где-то на Бассейной — вход через кухню, говорили шепотом…

В голосе Надежды Константиновны звучала грусть. Конечно, устала от напряжения — обычно она никогда не жаловалась.

— А это возвращение из Москвы! Подошла к дому, где жил Ильич, и ужаснулась — весь цвет столичной охранки. За собой я никого не привела. Значит, их привез Владимир Ильич! Действительно, в Москве переконспирировали: посадили его в экспресс перед самым отходом, дали финский чемодан и синие очки! Охранка всполошилась — экспроприатор!

Они ходили по комнате обнявшись. Слабо потрескивали дрова в камине, вспыхивали огненными языками, сливаясь в ревущее пламя. Надежда Константиновна опустилась в низкое кресло, поставила ноги на чугунную решетку. Она прикрыла глаза рукой. Мария Петровна принесла с оттоманки расшитую подушку, закутала ее ноги пледом. До заседания ЦК оставалось полчаса. Мария Петровна радовалась, что она может предоставить отдых Надежде Константиновне, отбывавшей, по шутливым словам товарищей, «революционную каторгу».

— Разбита ли революция в России или мы переживаем лишь временное затишье?! Идет ли революционное движение на убыль или подготовляет новый взрыв?! — таковы вопросы, стоящие перед российскими социал-демократами. — Владимир Ильич, заложив правую руку в карман, обвел присутствующих долгим взглядом. — От этих вопросов неприлично отделываться общими фразами. Мы остаемся революционерами и в настоящий период. Кстати, легче предсказывать поражение революции в дни реакции, чем ее подъем!

Надежда Константиновна неторопливо водила карандашом, наклонив голову. Откинулся в кресле Бонч-Бруевич, не отрывая от Владимира Ильича внимательных глаз. Облокотилась на стол Эссен, подперев подбородок рукой. Лицо ее с большими серыми глазами задумчиво и строго. Мария Петровна, положив перед собой очки, напряженно слушала. Шло заседание Центрального Комитета. В комнате тишина, только слышался громкий ход стенных часов да голос Владимира Ильича с хрипотцой.

— Отношение к революции является коренным вопросом. Его-то в первую голову должен решить съезд. Или — или. Или мы признаем, что в настоящее время «о действительной революции не может быть и речи». — Голос Ильича, цитирующего меньшевиков, звучал неприкрытой издевкой. — Тогда должны во всеуслышание заявить об этом, снять вопрос о восстании, прекратить вооружение дружин, ибо играть в восстание недостойно рабочей партии. Или мы признаем, что можно и должно говорить о революции. Тогда партия обязана удесятерить усилия по вооружению рабочих дружин.

Заседание Центрального Комитета партии продолжалось…

 

Семьдесят пятая комната

Декабрь 1917 года выдался студеный и вьюжный. По затихшим улицам проносились грузовики с вооруженными матросами. В снежных завалах утопали площади и улицы. Пугливо прятались обыватели в затемненных квартирах, и лишь Смольный в пламени костров резко выделялся среди мрачных громад.

Мария Петровна торопилась, с трудом переставляя ноги в стоптанных валенках. Шуба ее, потертая и выношенная, грела плохо. Она прятала озябшие руки в муфту, болтавшуюся на витом шнуре. Морозно. Да и ходить из одного конца города в другой трудно. Пятьдесят шесть лет — возраст не малый. Ссутулилась, располнела, побелела голова. Только глаза остались молодыми, как твердили ее девочки. Девочки… Они уже выросли… Василий Семенович умер, не дожив до революции. Смерть его была тяжелым ударом — с тех пор начались сердечные приступы, старость… Сердце частенько прихватывало. Девочек жаль — волнуются. Ночь, темь, телефон не работает, врача не дозовешься, а тут… И все же целые дни она на митингах, собраниях, выступлениях. А сегодня ночью вызвал Бонч-Бруевич в Смольный. Предложил грузовик с матросами, чтобы подбросил по пути, но она отказалась. А теперь жалеет — путь по затихшему во враждебном молчании городу с одинокими вспышками выстрелов был не из легких.

У Смольного часовой проверил пропуск, козырнул. Горящие костры выхватывали из темноты лица солдат и матросов, казавшиеся в зареве огней бронзовыми.

Смольный жил напряженно: ухали широкие коридоры под тяжелыми шагами матросов, распахивались высокие двери, трещали телефоны, бегали дежурные с телеграфными лентами.

Гремя оружием, промаршировал отряд матросов. Мария Петровна посторонилась. С удовольствием посмотрела им вслед — бравые, молодые. Вздохнула и толкнула дверь за номером семьдесят пять, куда ее вызывали.

Семьдесят пятая комната с высокими сводчатыми потолками утопала в табачном дыму. На столе сидел Бонч-Бруевич, ее давнишний товарищ по подполью, обросший густой черной бородой. Поджав ногу, он нетерпеливо накручивал ручку телефона, гремел рычагом. За столом матрос, косая сажень в плечах, неумело одним пальцем выстукивал на машинке мандат, от усердия сдвинув на макушку бескозырку… Мария Петровна улыбнулась. На конторке, отгораживающей стол, лежали папки с делами. У распахнутого шкафа на корточках сидел солдат в папахе с красной полосой и просматривал бумаги. Неподалеку от двери на скамье застыли люди в добротных шубах с презрительными лицами и злыми взглядами. «Арестованные», — поняла Мария Петровна.

Бонч-Бруевич поздоровался с ней и начал громко ругаться по телефону, угрожая кому-то революционным трибуналом. Временами для выразительности стучал кулаком по конторке. Мария Петровна никогда не видела его таким воинственным. Решив подождать окончания разговора, она подошла к буржуйке, приткнувшейся в средине комнаты, с уродливой черной трубой. Протянула озябшие руки, начала их растирать. Печь раскалилась почти докрасна, но тепла не ощущалось. Солдат с большими рыжими усами подбрасывал в буржуйку старые книги. На полу у печки пристроилось двое парнишек в промасленных тужурках.

— Ироды! За три целковых купил вас длинногривый! — Солдат с рыжими усами с остервенением разорвал книгу, затолкал в печурку.

— Так от серости нашей… От серости! — В два голоса забормотали парнишки. — К тому же деньги.

— От серости… Деньги… — ворочая кочергой, передразнивал солдат. Кончики усов воинственно топорщились. — Контра — вот кто вы…

Парнишки скривились. Солдат сунул им по ломтю черного хлеба, положил на телефонные книги тряпочку с солью, налил в кружки кипяток из помятого чайника.

— Вот она, несознательность! — обратился солдат к Марии Петровне. — Присаживайтесь. Кипяточком побалуетесь!

Мария Петровна уселась на телефонных книгах. Матрос сунул ей железную кружку, солдат плеснул кипяток.

— Этих голубчиков привел в семьдесят пятую комнату я. — Солдат задымил махоркой, неумело отгоняя дым короткими пальцами. — Дело вот какое — на Выборгской появились листовки — Советскую власть предавали анафеме, грозили концом света, а большевиков приказывали расстреливать из-за угла. Подпись — патриарх Тихон! Думал, кто-то из длинно-гривых старается, а расклеивали эти паршивцы… — У солдата от гнева лицо побелело. «Паршивцы» захлюпали носами. — Один несет банку с клейстером, а другой — погань — нахлобучивал! Листовки я содрал, а этих за ушко да на солнышко…

— Так все наша серость! — заскулил парнишка с огненными веснушками на курносом носу.

— Пей, серый… Сироты… Нужно стервецам ума набраться, а Владимир Дмитриевич им мозги вправит. — Солдат уважительно посмотрел на Бонч-Бруевича, закончившего разговор.

Бонч-Бруевич устало протер очки, опустился на корточки перед печью и прикурил. Лицо его, осунувшееся от бессонных ночей, подсвеченное огнем, как бы помолодело.

— Как добрались, Мария Петровна?

— Добралась, Владимир Дмитриевич! — Мария Петровна кивнула головой в сторону парнишек. — Посинели от холода.

— Сидоров отпоит их чаем, а потом потолкуем… — ответил Бонч-Бруевич и добавил в раздумье: — Духовенство весь город наводнило своей пачкотней. Нужно добраться до их логова, уничтожить типографию.

Парнишек поднял солдат, и они неохотно поплелись к столу Бонч-Бруевича, боязливо косясь на матроса, сидевшего за пишущей машинкой.

— Может быть, сначала саботажников, Владимир Дмитриевич? — вступил в разговор матрос с маузером, охранявший арестованных в добротных шубах.

— Саботажники подождут! — отрезал Бонч-Бруевич, водрузив очки, внимательно разглядывал бумаги, близоруко поднося их к глазам. — Откуда брали листовки?! Кто платил за расклейку?! Деньги, деньги от кого получали?

— Дяденька давал. — Вперед выступил паренек с веснушками.

— А дом помните?! Человека этого узнаете?! Парнишки молчали, опять захлюпали носами, переглянулись.

— Не финтите, шкурники! — прикрикнул на них солдат. — Ишь переминаются…

— На Нарвской заставе… У дяденьки этих листовок тьма-тьмущая. Он велел приходить утрами, чтобы ночами их расклеивать…

— Сукины дети! — не вытерпел солдат. Бонч-Бруевич укоризненно поглядел на него, покачал головой.

— Читать умеете? Грамотные? — поинтересовалась Мария Петровна.

— Не… — замотали головами парнишки.

— Стыдно такую гадость развешивать по городу. Вы что, банк или завод потеряли в революции? — Бонч-Бруевич засмеялся. — Сидоров, возьмите ребят, пускай покажут квартиру на Нарвской. Прощупайте, что за дом.

— Есть прощупать! — Сидоров выкатил грудь, громыхнул винтовкой. — Пошли, «заводчики».

— Подожди! Осторожно, там офицеры скрываются, могут оказать вооруженное сопротивление. Скоро товарищи из Петропавловки подойдут, тогда уж вместе. — Бонч-Бруевич почесал тонким карандашиком за ухом. И, заметив неудовольствие Сидорова, пояснил: — Матросы в двенадцать приедут за арестованными, с этим отрядом завернете по указанному адресу… Присматривай за парнишками — стрелять могут.

Парнишки опять пристроились у «буржуйки». Мария Петровна расстегнула пуговицы на шубе, подсела поближе к Бонч-Бруевичу.

— Речь идет о работе в Чрезвычайной комиссии. После декрета об аресте руководителей партии кадетов и объявлении ее вне закона обнаружено гнездо заговора. Если вдуматься, то нити идут далеко. — Бонч-Бруевич нетерпеливо забарабанил по крышке стола. — Среди арестованных великие князья Романовы. Нужно провести следствие; если они причастны, то предать суду.

— Боже мой! Романовы в Петропавловке! — простонал кто-то из сидящих на скамье арестованных.

— А если он участник заговора? — зло прикрикнул конвоир и приказал: — Арестованный, не разговаривать! Саботажник проклятый!

Мария Петровна улыбнулась. Сняла очки, нерешительно повертела муфту:

— Владимир Дмитриевич! В следственных органах я не работала и процессуальных норм не знаю.

— Знаете — и под арестом были, и ссылку отбывали, а уж допросов… Да и что осталось от старых процессуальных норм?! Чрезвычайную комиссию будет возглавлять Феликс Эдмундович Дзержинский, в дальнейшем дело придется иметь с ним. Борьба с контрреволюцией стала фронтом. Нужны самые решительные, твердые, готовые на любое испытание-Выбор пал на вас!

— Сложно… Очень сложно! Ведь идут ва-банк!

«Из подследственной превратиться в следователя, из обвиняемой в обвинителя! — раздумывала она. — Законы… Юридические нормы… Что ж, партийная совесть будет главным законом».

Бонч-Бруевич опять накручивал телефонный аппарат. Громко спорил, требовал остановить где-то разгром водочного завода, ликвидировать офицеров, обстреливающих с чердаков Невский. Затем долго молчал, слушал и неожиданно закончил:

— Дайте ему шампанского. Черт с ним! Бонч-Бруевич с сердцем положил трубку на высокий рычаг и устало поднял глаза на Марию Петровну:

— Великий князь в Петропавловке требует шампанского и ананасов! Представляете — требует!

Дверь широко распахнулась. Ввалился моряк, опоясанный пулеметными лентами. За ним — трое в черных бушлатах. Громыхнули ружья. Моряк козырнул и начал отбирать дела на арестованных.

— Срочно к путиловцам. Там разносят водочный завод… Рабочий отряд не справляется с мародерами… Потом завернете снова в Смольный, возьмете парнишек и нагрянете на тайники духовенства, а уж затем отвезете арестованных в Петропавловку. — Бонч-Бруевич торопливо водил карандашом по книжечке.

— А контру прихватить? — переспросил матрос, тряхнув кудрявым чубом.

— Стоило бы… Но тем самым большевики наденут на попов венец мученичества. — Бонч-Бруевич забарабанил пальцами. Мария Петровна знала эту привычку. — Большевики арестовали священников! Какой вой поднимет белая пресса! А в глазах верующих прохвосты станут страдальцами! Нет, не будем… Но всех, кого святые ханжи пошлют на борьбу с Советской властью, арестуем! И народу раскроем имя подлинного виновника!

— Что ж, товарищи! Пошли! — Мария Петровна положила браунинг в широкий карман шубы и направилась следом за матросами.

— Вы готовы учинить самосуд над особой императорской фамилии! Готовы расстрелять меня! Вся Европа с омерзением следит за бесчинствами большевиков. — Князь обрезал ножницами кончик сигары.

По камере расползался сладковатый запах дорогого табака, от которого у Марии Петровны кружилась голова. Впрочем, голова кружилась и от недоедания. Ей был антипатичен этот выхоленный седоусый человек. Великий князь напоминал Александра III — огромный, русоголовый, с крупными чертами лица. Длинные породистые пальцы сверкали отполированными ногтями, временами он их подтачивал пилкой, нарочито подчеркивая неуважение и пренебрежение к тому, что происходило в камере Петропавловской крепости.

Мария Петровна, в черном строгом платье, обводила глазами камеру. В углу ящики с консервами, плетеные корзины с винами, желтый чемодан с шерстяными вещами. Ближе к окну письменный стол, непонятно каким образом очутившийся здесь, полумягкое кресло. Очевидно, кто-то из оставшихся чинов старался угодить представителю Романовых.

— Я разговариваю с вами потому, что лишен в этих стенах другого общества. Адъютант порядком прискучил, а матросня… Вы — интеллигентка. — Князь начал словоохотливо, очевидно, скучал в Петропавловке. — К своему заключению отношусь как к досадному недоразумению. Я глубоко презираю большевиков и не верю, что ваша власть продержится больше трех недель…

— Прогноз устарел! За три недели давненько перевалило! — спокойно прервала его Мария Петровна.

— Гм… Английский король, кайзер да весь миропорядок не допустят существования большевизма! Вас вздернут на первом фонаре, конечно, если я не замолвлю словечка! — Князь захохотал, довольный остротой. — Мы, Романовы, помним добро…

— Довольно! Наслушалась благоглупостей! — Мария Петровна резко откинулась в кресле. — Власть большевики взяли надолго, а милостями Романовых народ сыт… Сыта и я!

Мария Петровна говорила не спеша, старалась не показать своего раздражения. К тому же ей отчаянно нездоровилось: сердце покалывало после бессонной ночи. Казалось, в камере недостает воздуха, а тут сладковатый запах сигары…

— Бедствия народа всегда оставались бедствиями царствующего дома, — осторожно заметил князь, приглядываясь к своему следователю.

— Я была на Дворцовой площади в день Кровавого воскресенья. Видела все.

— Нашей семье пришлось многое пережить за последнее время: после отречения государя от престола мне довелось жить в Царском Селе. Николай Александрович вернулся из Могилева после прощания с войсками постаревшим. Он рвался в Царское Село… к супруге, к детям, а дети были больны и находились в темных комнатах.

— У детей корь, поэтому и темные комнаты. Драмы здесь нет. Впрочем, вы это знаете лучше меня. — Мария Петровна взглянула на князя. — Именно в эти дни хотели ввести казачьи части в Петроград. Надеялись остановить, а вернее, задушить революцию!

— Конечно, если бы удалось подавить революцию в Петербурге, то воцарился бы мир на всей Руси. Все зло в столице! — Великий князь забарабанил по золотому портсигару. — Россия верна царскому престолу. Нужен сильный человек…

— Иными словами — заговор и диктатор! Кстати, о Керенском… Его тоже считали сильным человеком. По иронии судьбы социал-революционер Керенский опекал Романовых! Верховнокомандующий Керенский превратился в «главноуговаривающего»! Только дела на фронте лучше не шли. Впрочем, это запоздалый урок истории…

— Нет, этот урок я хочу продолжить. «Дела на фронте лучше не шли», — с неожиданной страстностью повторил князь. — А виноваты в этом большевики. Войска отходили с позиций не под напором врага, а из-за пораженческих идей большевизма!

— Война изжила себя! Временное правительство ввело смертную казнь на фронте…

— Смертную казнь вводить нужно было сразу. Распустили подлецов: быдло вообразило себя гражданами! Учредительное собрание! — Князь кричал, не владея собой, правая щека нервно подергивалась. — Конституция…

Мария Петровна иронически посматривала поверх очков на представителя Романовых — этакое ничтожество!

— Об Учредительном собрании заговорили Романовы.

— А что делать?! Союзники наши…

— Союзники… — перебила его Мария Петровна, поудобнее устраиваясь в кресле. — Союзникам Романовы готовились уступить Россию до Урала, лишь бы удержать престол. А народ…

— Народ?! — вскипел великий князь. — Мария Федоровна, вдовствующая императрица, отдала ему жизнь… Попечительство и благотворительность… Воспитательные дома… Приюты… Богадельни…

— Попечение о народе в рамках благотворительности. Мария Федоровна позерка: письма с траурной каймой, черные конверты, трогательные подписи «грустной мамы»… Но советы ее Николаю во время спора с Керенским об императорских землях весьма характерны. — Мария Петровна устало провела рукой по седым волосам. — А ведь Керенский был сторонником плана высылки царствующего дома в Англию. Нельзя гневить судьбу — Керенский делал все, что только возможно…

— Вы хорошо осведомлены! — Великий князь щелкнул зажигалкой — смеющийся уродец выплюнул огненный язычок.

— Осведомлена. Готовилась к допросу, просмотрела письма, отобранные у Николая. Кстати, — там и письма «грустной мамы». Не ручаюсь за дословное воспроизведение, но смысл достаточно точен: народ именуется свиньями, забота о царских прибылях — в выражениях непристойных!

— Царское есть царское! Мария Федоровна отстаивала принцип.

— Царское?! Шла купля-продажа с Керенским. Большевики попросту национализировали земли — и спора нет!

— Грабеж! Россия без царя не проживет…

— Причем без царя пронемецкой ориентации! — зло парировала Мария Петровна. — Россия обойдется без царя, без Учредительного собрания, на которое возлагаются такие надежды.

— Как временная мера возможно и Учредительное собрание…

— Вы левеете на глазах, — усмехнулась Мария Петровна.

— Мало вас вешали, мало вас истребляли! — Романов поднялся во весь рост, зло ударил кулаком по столу.

Матрос, неподвижно стоявший у двери, щелкнул затвором, посмотрел на Марию Петровну. Великий князь нехорошо выругался, отшвырнул ногой пустую бутылку. «Нужно сказать коменданту, чтобы навел в камере порядок. Нас с таким комфортом в тюрьмах не держали. У Заичневского следы от кандалов остались на всю жизнь».

— Садитесь, арестованный! Вам предъявляется обвинение в подготовке контрреволюционного мятежа, в связях с генералом Калединым, в участии в террористических актах. — Мария Петровна поплотнее укрепила очки и начала вести протокол допроса.

— На каком основании?!

— Вопросы задаю от имени Советской власти я, и потрудитесь отвечать на них точно.

В камере Петропавловской крепости Мария Петровна начала допрос.

 

На конспиративной квартире

Дождь барабанил по стеклу. Громко. Надсадно. Мария Петровна стояла у окна, закутавшись в пуховый оренбургский платок. Глаза ее тоскливо смотрели на улицу, залитую дождем. Вот она, осень. Холодный ветер, нахохлившиеся птицы, тягучий мелкий дождь. В серое небо вписывались уцелевшие листья. Растягивались облака, окутывая золотой крест близлежавшей церквушки. А кругом невысокие дома, так отличающиеся от петербургских громад. Москва, вновь Москва, куда она переехала в этот трудный и голодный 1919 год.

Настенные часы отбили двенадцать. Железная кукушка выпрыгнула на резное крылечко и смешно замахала крылышками. Часы появились в квартире недавно, и Мария Петровна все еще не могла привыкнуть к их громкому бою. Два. Кукушка замерла. Лишь хвост продолжал раскачиваться. Пора собираться. Сегодня она назначила встречу на Гоголевском бульваре Юрику, с которым не виделась второй месяц. Мальчик тосковал, не понимая, почему ушла из дома мать… Ушла… Вновь ушла! Леля и Катя выросли, хотя для матери они оставались все еще детьми. А вот Юрик?! Юрику только тринадцать. Он был младшим — вся материнская любовь, вся нежность принадлежала ему одному. С Юриком связаны последние воспоминания о муже. Он так хотел сына. Юрик родился, когда Василий Семенович отбывал в «Крестах» заключение за опубликование в газете статьи, попавшей под запрет цензуры. Тогда при свидании в тюрьме у Василия Семеновича на глазах выступили слезы. Сын! Как нежно поцеловал он ее, осунувшуюся после родов, как жадно прижал маленькое тельце мальчика, даже глаза, тоскливые и задумчивые, заблестели молодо. И только когда под пикейным одеяльцем нащупал письма, их следовало передать в тюрьму, лицо его болезненно скривилось. Упрекать жену после родов не хватило сил, но понять он также не мог. «Зачем? — спросил свистящим шепотом, улучив момент, когда надзиратель отошел в дальний угол свиданной комнаты. — Сына-то, сына-то пожалей… Меня не берегла, девочек… Теперь вот и крошку… — Худое лицо его стало жалким, тонкими пальцами смахнул слезы и с неожиданной страстью закончил: — Я скоро умру… Сердце ни к черту! Ты никогда не считалась со мной! Прошу об одном — сбереги сына… Пускай по земле пошагает Юрий Васильевич Голубев…». Вскоре после этого разговора муж умер, оставив ее одну с детьми, слова же его всегда отдавались в груди щемящей болью. Детей она старалась беречь: все дорогое, заветное — им одним, особенно Юрику. Да и девочки к малышу относились нежно, ласково. Юрик удивительно напоминал ей мужа, такой же впечатлительный, кроткий. И вот пришлось оставить его в такие тревожные дни одного.

Дождь припустился сильнее, прикрывая мокрой пеленой стекло. Мария Петровна все еще стояла у окна и волновалась. Неужели не перестанет дождь, как же тогда быть со встречей? От старшей дочери она знала, что Юрик прихварывал, голодал, а главное — скучал. Она решила встретиться, чтобы успокоить мальчика. Дни стояли сухие, освещенные последним солнцем, а сегодня — ливень… Досадливо наморщив лоб и сбросив платок, начала натягивать пальто, поглядывая на кушетку, атласную, громоздкую, затканную серебром. На резной спинке выделялись медальоны с львиными головами и танцующими нимфами — кушетка из царских покоев. Да и вся обстановка комнаты до сих пор вызывала удивление: дорогие вещи, уникальные картины, бронза, хрусталь. Комендант Кремля явно не поскупился, когда вывозил их из царских палат. Даже, к ее великому удивлению, оказались простыни с царскими монограммами!

Голубева вновь готовилась перейти в подполье. Теперь она — крупная дворянка, ограбленная и обездоленная большевиками. Мария Петровна видела, как блеснули глаза у старого чиновника, подселенного в ее квартиру по ордеру. Он долго пожимал руку, сказав, что сразу почувствовал в ней человека своего круга, ругательски ругал новую власть, большевиков, расспрашивал об имении, которое она потеряла где-то на Херсонщине, доверительным шепотком передал, что Деникин не сегодня так завтра займет Москву. Она удивленно приподняла брови, ничего не сказала. Чиновник размашисто перекрестился. Да, Деникин угрожал Москве! Это Мария Петровна знала лучше чиновника. По улицам маршировали рабочие отряды, плотное кольцо стягивалось все туже вокруг города.

Москву готовились защищать. Организовывался второй фронт: возникали конспиративные квартиры, разрабатывали пароли, явки, создавались склады с оружием. В Центральном Комитете партии возглавлять подпольную сеть в случае необходимости поручили Марии Петровне, хозяйке столь многих конспиративных квартир! Вот почему она оказалась в этом барском неуютном доме, вот почему пришлось уйти из семьи, порвать связь с детьми. Как солдат, она уже на передовой… Всю дорогу от Старо-Конюшенного до Пречистенского бульвара, где назначена встреча, торопилась. Понимала, что время есть, но справиться с собой не могла. Дождь затихал, и по желобам журчала вода. Проглянуло солнце, и по лужам запрыгали солнечные зайчики. От арбатской мостовой, выложенной крупным булыжником, поднимался пар. Дома, умытые дождем, помолодели. На заколоченных парадных подъездах белели обращения за подписью Дзержинского. Мария Петровна остановилась и быстро пробежала глазами:

…Сейчас, когда орды Деникина пытаются прорваться к центру Советской России, шпионы Антанты и казацкого генерала готовили восстание в Москве. Как в свое время на Петербургском фронте, они сдали Красную Горку и чуть было не сдали Кронштадта и Питера, так теперь они пытались открыть врагу ворота на Москву. Они очень торопились, эти негодяи. Они даже подготовили «органы власти» на случай своего успеха, и их продавшийся англичанам «Национальный центр» должен был бы вынырнуть на поверхность, как только генеральская заговорщическая организация взяла бы Москву.

Но изменники и шпионы просчитались! Их схватила за шиворот рука революционного пролетариата и сбросила в пропасть, откуда нет возврата…

Всероссийская Чрезвычайная комиссия обращается ко всем товарищам рабочим и крестьянам:

Товарищи! Будьте начеку! Стойте на страже Республики днем и ночью. Враг еще не истреблен целиком. Не спускайте с него своих глаз!

Всероссийская Чрезвычайная комиссия обращается к остальным гражданам:

Граждане! Знайте, что пролетариат стоит на своем посту. Знайте, что всякий, кто посягнет на Республику пролетариата, будет истреблен без всякой пощады! На войне как на войне. За шпионаж, пособничество к шпионажу, участие в заговорщической организации будет только одна мера наказания: расстрел…

23 сентября 1919 года.

Дзержинский .

«На войне как на войне», — повторила она слова воззвания и вышла на Арбатскую площадь. На гранитном постаменте, наклонив голову, сидел Гоголь. По каменному лицу сбегали капли дождя. Широко раскинули ветви тополя с пожелтевшими листьями, темнели набухшими стволами.

По привычке заложив руки за спину, Мария Петровна медленно побрела вдоль бульвара, тяжело вороша мокрый лист. Бульвар оживал. Высыпали обычные посетители — кормилицы в плюшевых жакетах, детишки в ярких капорах. Мальчики старательно запускали корабли в лужи, мерили ботинками их глубину. Женщина мягко улыбалась.

И опять ее мысли вернулись к детям, теперь уже собственным: не мало ли радости принесла своим детям, не мало ли времени уделяла им, не мало ли заботилась о них. Ее первенец, Таня, умерла шести месяцев от роду. Они жили тогда в Смоленске: она под гласным надзором, а Василий Семенович вернулся после ссылки из Сибири. Без денег и без работы. Комнату сняли при местной больнице, кашлял Василий Семенович отчаянно, и она боялась за жизнь его. В больнице платили гроши. А тут роды… Роды принимала Мария Эссен, дружба с которой прошла через лучшие годы. Девочка умерла от менингита, не спасла ее материнская любовь. А потом родилась в Саратове Леля, а через два года — Катя. Обыски в доме Голубевых шли один за другим, переворачивали весь дом, и лишь детскую осматривали поверхностно. Она запрятывала листовки и прокламации в детские кроватки, тонкие листы с адресами и явками — в кукольные головки. Как часто ночами стояла Леля в длинной рубашке, прижимая к груди куклу! И вдруг вспомнила пароход со смешным названием «Милосердие». Пришел транспорт «Искры». В каюте — Эссен, за ней шла слежка. Нужно было спасти нелегальщину. И Мария Петровна решилась. Одела девочек в нарядные плюшевые пальтишки и повела на пристань. Солнечным днем поднималась она к Эссен по шатким сходням, а в каюте в двойную подкладку детских пальто рассовала листовки, обвязалась нелегальщиной и сама. Катя попробовала сбежать, зацепилась, едва не упала, городовой с торчащими усами приподнял девочку, снял со сходней.

У Марии Петровны екнуло сердце, невозмутимая Эссен побледнела, и лишь Катя, довольная, перебирала в воздухе ножонками. И в другой раз спасли девочки.

Сенат приговорил Эссен к каторге, затем каторгу заменили долгосрочной ссылкой. В ссылку Эссен идти не хотела. «Работы невпроворот, а здесь ссылка!» — писала она Марии Петровне из тюрьмы. Надо было организовывать побег. Тюремный режим пересыльной тюрьмы строг: свидания давались в исключительных случаях и непременно в присутствии надзирателей. Все попытки передать нужные для побега вещи заканчивались неудачей. Тогда в комнате свиданий под видом родственницы появилась Мария Петровна с девочками. Свиданная оказалась небольшой, полутемной. Надзирательница, пожилая женщина с тяжелым взглядом, угрюмо молчала. И в этой свиданной — ее девочки в пестрых батистовых платьях, похожие на бабочек. Леля держала в руках букет, а Катя — куклу. На резную дубовую скамью уселись рядышком: Эссен, семилетняя Леля, Мария Петровна, Катя. Болтушка Катя завела разговор с надзирательницей. Мария Петровна видела, как разглаживалось лицо угрюмой женщины, как ожила улыбка. Ба, надзирательница уже завязывала бант на завитых кукольных волосах. И тогда наступило главное — Леля протянула Эссен букет. В букете — кинжал, о нем так просила Эссен. Словно в полусне, Мария Петровна увидела, как Эссен взяла букет, прижала к груди девочку, поцеловала. В ее больших серых глазах — напряжение, она понимала, кем рисковала подруга. И вновь обостренно прислушивается Мария Петровна к разговору Кати с надзирательницей. Быстрый детский лепет и неторопливые вразумительные слова надзирательницы. Осталось передать плед, начиненный, словно пирог, явками, деньгами, она его держала на коленях. Предусмотрено все, что потребуется Эссен, прежде чем удастся скрыться за границу. Мария Петровна протягивает плед надзирательнице, боясь возбудить подозрения и в душе надеясь на удачу. Катя капризно отпихивает плед, громко смеется, глядя, как надзирательница укачивает куклу. Правда, забавно. Топорщилось платье из грубого сукна, задрались ботинки кургузыми носами, женщина раскачивалась всем телом, крупной ладонью прихлопывая по воздушным оборкам. Плед проверять не стала, кивнула головой — чего, мол! Глаза подруг встретились, на плечо Марии Петровны легла теплая ладонь — Эссен благодарно улыбнулась. И опять не по-детски серьезное лицо Лели, и опять оживленный смех Кати… Ее девочки!

…Шагает по бульвару Мария Петровна, ворошит сырой осенний лист, будто переворачивает страницы своей многотрудной жизни. Был и еще один сын. Он умер, когда она строила баррикады у путиловцев в девятьсот пятом. С каким укором смотрел на нее Василий Семенович: не уберегла, не уберегла… Она и сама плакала…

Юрика она увидела сразу, как только он подошел к памятнику Гоголю. Немного поодаль Леля… Ба, Катя! Они не здороваются с матерью, делают вид, что не замечают ее. Милые мои девочки!

Юрик проводит рукой по тяжелым цепям, обхватившим памятник. Серый башлык сползает ему на глаза.

— Юрик! — почти беззвучно шепчет Мария Петровна, пытаясь подавить волнение. — Юрик!

Мальчик поворачивается и кидается в ее объятия. Она проводит рукой по мокрому от слез лицу, сжимает худенькие плечи, чувствует, как они содрогаются от рыданий. Горький ком подкатывается к горлу. Она не плачет, нет, лишь хмурится и покрепче прижимает сына.

— Полно… Успокойся, мой мальчик! — Мария Петровна увлекает его на скамью. — Сырость разводишь, а на бульваре и так мокро! Смотри, как воробышки радуются солнышку. День-то какой!

Мария Петровна старается отвлечь мальчика, но Юрик качает головой и судорожно целует ее руки. В синих глазах — слезы крупными горошинами. Слезы огорчают ее — единственному сыну вновь причиняет боль!

— Ты приехала, мамочка?! Приехала?! Больше не расстанемся?! — Синие глаза с надеждой смотрят на мать.

— Приехала… Только придется вновь уехать! — Детям она никогда не говорила неправду и, тяжело вздохнув, повторила: — Придется…

— Но почему?! Почему?!

— Нужно, сынок! — Она гладит его по плечу, тормошит челку волос. — Расскажи лучше, как живешь. Ты воблу получил? Мой подарок… А в столовой какой суп берешь, «без ничего» или «ни с чем»?

Юрик смеется. Спор взрослых в совнаркомовской столовой о супе, сваренном из воблы и тощих горошин, всегда веселил его. Мария Петровна это знала и обрадовалась его радости.

— Один день беру «суп без ничего», а другой «суп ни с чем».

Теперь смеется и Мария Петровна, удивляясь, как забавно звучат слова Бонч-Бруевича в устах мальчика.

— Ты береги себя, Юрик. Я в трудной дороге, но известия о тебе получаю, и мне будет больно, если с тобой что-нибудь случится. Так-то, сынок… Слушайся Лелю и Катю… Может быть, тебе с ними придется скоро уехать…

— А ты? — перебил ее Юрик. — Ты как же?!

— Зачем задавать вопросы, на которые нельзя ответить?! — возразила Мария Петровна и, заметив, как насупился мальчик, попыталась его успокоить: — Через недельку увидимся… Непременно, Юрик… Теперь иди, пора!

Юрик прижался к ней сильнее, обхватив шею матери, закачал головой. Из глаз закапали слезы. Мария Петровна укоризненно взглянула, решительно отстранила и глухо повторила:

— Пора!

 

Последний караул

Когда я стояла в течение нескольких часов в последний раз на Красной площади вблизи гроба Владимира Ильича и передо мной мелькали вереницы процессий, с поразительной ясностью и отчетливостью встал в моем воображении во весь свой гигантский рост образ этого великого и вместе с тем такого простого, хорошего человека. Более чем когда-либо для меня стало ясно, что двадцатилетний юноша Ульянов (каким я его знала) и великий вождь всемирного рабочего движения Ленин — все тот же, как бы вылитый из стали, Ильич…

Язык мой слишком беден, чтобы хоть в общих чертах отразить то, что рисуется в моих мыслях, и потом я просто попробую, в связи со своими воспоминаниями, подчеркнуть отдельные штрихи, характерные для Владимира Ильича.

Мария Петровна отложила перо, зябко передернула плечами, поправила пуховый платок. В комнате холодно, чуть слышно потрескивали дрова в голландской печи. Сквозь залепленные инеем окна пробивался рассвет. Сколько горестных морщин прибавилось за эти январские дни 1924 года! Не стало Ленина! К этому почти невозможно привыкнуть. Она посмотрела на белевший лист и вновь начала писать:

Познакомилась я с ним в 1891 г. Ему тогда только что исполнился 21 год. Был он исключен из Казанского университета, выслан из Казани и жил со своими родными в Самаре. Обычный костюм его в то время — ситцевая синяя косоворотка, подпоясанная шнурком, а обычное занятие — глубокое, серьезное, настойчивое изучение теории Маркса. В течение года я видела Владимира Ильича довольно часто, так как часто бывала в семье Ульяновых. Это был период, когда Владимир Ильич готовился к будущей роли вождя всемирной революции. Конечно, он не думал тогда, какую роль он будет играть в истории, нет, — пытливый ум юноши Ульянова искал ответов на те жгучие вопросы, которые ставила ему жизнь, упорно искал — и скоро нашел.

Такой настойчивости, такого упорства в труде, какие были у Владимира Ильича уже в то время, я никогда ни у кого не видала. Я до самого последнего времени думала, что это были черты, присущие его характеру. И только недавно от сестры его, Анны Ильиничны, узнала, что на гимназической скамье Владимир Ильич не был особенно усердным мальчиком; это понятно: при его блестящих способностях ему все легко давалось; но уже в последних классах гимназии, по словам той же его сестры Анны Ильиничны, он задумывался над вопросом выработки в себе этого хорошего качества — упорства в работе; задумался, решил и выполнил блестяще. Целыми днями и вечерами сидел Владимир Ильич в своей комнатке, изучая Маркса; лишь изредка давал он себе отдых или играя в шахматы, или беседуя со своей маленькой сестрой, Марьей Ильиничной — Маняшей, как он звал ее тогда.

Изучение Маркса у Владимира Ильича не было оторванным от жизни. Рядом с Марксом на его столе лежали статистические сборники, в которых слабо, но все же отражалась русская действительность. Впоследствии, в 1894 году, питерские товарищи прозвали его «стариком» за его цитаты с цифрами. Знакомился он в тот период и с прошлым нашего революционного движения; ходил иногда беседовать со старыми народовольцами и народниками, осевшими после ссылки в Самаре. Интересовался и тем революционным течением, к которому принадлежала я (русских якобинцев-бланкистов). Здесь я должна упомянуть об одном маленьком эпизоде, не особенно лестном для меня, но характерном для Владимира Ильича: когда я с ним познакомилась (я старше его на 9 лет), за мной был десятилетний опыт партийной работы, между прочим, по ведению кружком молодежи, и у меня, как у всякого профессионала, выработался определенный шаблонный подход к людям, в особенности к молодежи; с этим шаблоном я подошла и к Владимиру Ильичу и, что называется, наскочила. Я сразу же не то поняла, не то почувствовала, что этот юноша отмечен какой-то особой печатью и что не мне поучать его, а самой, быть может, придется у него поучиться.

Припоминая свои беседы с Владимиром Ильичем, я теперь еще более, чем раньше, прихожу к заключению, что у него уже тогда являлась мысль о диктатуре пролетариата. Недаром же в разговорах со мной Владимир Ильич так часто останавливался на вопросе о захвате власти (один из пунктов нашей якобинской программы). Насколько я помню, он не оспаривал ни возможности, ни желательности захвата власти, он только никак не мог понять, на какой такой «народ» мы думаем опираться, и начинал пространно разъяснять, что народ не есть нечто целое и однородное, что народ состоит из классов с различными интересами и т. п. Вел Владимир Ильич за этот период и практическую работу: около него группировался кружок молодежи, перед которыми он выступал с рефератами.

Укажу еще на один факт из жизни Владимира Ильича за этот период; обосновать его я не берусь, а указываю лишь как факт: в этот год в Самарской губернии был страшный голод. Русское правительство и русский либерализм боролся по-своему с последствиями голода, открывались столовые и т. п. Из всей самарской ссылки только Владимир Ильич и я не принимали участия в работах этих столовых. Конечно, не нежелание помочь голодающим руководило в данном случае этим отзывчивым к чужому горю юношей: очевидно, он считал, что пути революционера должны быть иные…

Осенью 1892 г. я уезжала из Самары, в Сибирь. Владимир Ильич ехал тогда со мной на пароходе до Казани. Какова была цель его поездки, я не помню, — может быть, он ехал тогда в Петербурге держать экзамен на кандидата прав, к которому он за этот же период готовился. Помню только, что, сидя со мной на палубе парохода, он вытаскивал из кармана какие-то тетрадки и вычитывал оттуда различные выдержки. Была ли в этих тетрадках в черном виде его, вышедшая теперь, книжка «Что такое друзья народа», или какая-нибудь другая написанная им вещь, но, во всяком случае, прочитанные им выдержки вырисовывали его как вполне сложившегося марксиста-революционера, а ему был лишь 23-й год.

Следующая моя встреча с Владимиром Ильичем была на рубеже 1893–1894 года в Москве, где он выступал на довольно большой для того времени вечеринке и одержал блестящую победу марксиста над народничеством в лице известного народника В. В. (Воронцова). Эпизод этот был мною уже раньше описан в «Пролетарской революции»… В этом же 1894 году, по моему мнению, Владимир Ильич в Петербурге заложил фундамент Российской Коммунистической партии в лице серьезных, основательных кружков рабочих и того спевшегося основного ядра товарищей, которые сгруппировались вокруг него.

Попробую теперь охарактеризовать Владимира Ильича как человека и как товарища, хорошего товарища. Он и тут был велик и прост, подходя к каждому из нас по-товарищески, по-коммунистически. Помню 1905—6 годы; у меня штаб-квартира для свиданий Владимира Ильича с членами ЦК и Петербургского комитета. Владимир Ильич всегда приходил первым, ни разу не опоздал. Кроме того, зная, что каждый из нас считал за честь предоставить в его распоряжение свою квартиру, зная мое личное хорошее отношение к нему, Владимир Ильич тем не менее, приходя, всякий раз как бы извинялся и говорил: «Вот опять часа на два придется занять вашу квартиру». А как хорошо Владимир Ильич умел распекать товарищей: он делал это иногда, но делал так, что становилось не обидно, а стыдно за свой промах.

Вспоминается весна 1906 г. Владимир Ильич приехал со съезда и, вместо того чтобы прислать кого-нибудь, сам зашел ко мне за явкой. Рассказывая ему о том, что делалось в Питере за время его отсутствия, я с величайшим огорчением и опаской передала ему о том, что мы устроили митинг в театре Неметти, что у нас не было хороших ораторов, что меньшевики выпустили Мартова и нас побили. Владимир Ильич выслушал, чуть-чуть прищурился, улыбнулся своей хитрой улыбкой и сказал: «Не беда, авось когда-нибудь и с ними сквитаемся».

Перехожу теперь к последней своей встрече с Владимиром Ильичем в марте 1919 г. Он тогда приезжал в Питер на похороны М. Т. Елизарова. Я уже стояла у гроба, когда вошел Владимир Ильич. Первым моим порывом было подойти к нему (мы, несколько лет не виделись), но я не знала, как отнесутся к этому окружающие, и осталась на месте. Владимир Ильич увидал меня, сам подошел ко мне, и мы отправились с ним в больничный сад. Я как сейчас помню проваливающийся снег под ногами, фигуру и голос Владимира Ильича. Он вспомнил прежде всего Самару. Думаю, что Владимир Ильич любил самарский период жизни, потому что, когда бы мы с ним ни встречались, у нас неизменно начинался разговор с Самары. Расспрашивал и в этот раз о самарцах, о том, где они, что с ними, работают ли, в партии ли. Расспросил, как я живу, что делаю, расспросил о моих детях, учатся ли, не голодают ли; эти вопросы были так естественны в то время, но не для Владимира Ильича (как мне казалось тогда), на плечах которого лежала забота о пролетариате всего мира. А на прощанье Владимир Ильич задал мне вопрос, который немного ошеломил меня, ошеломил тем, что Владимир Ильич, этот всеми признанный вождь всемирной революции, все знающий, интересуется тем не менее мнением самого рядового партийца. Владимир Ильич спросил меня: «Как вы думаете, вернемся мы к прошлому или нет?» Я чистосердечно и убежденно ответила: «Нет, может быть, нас ждут еще частичные поражения, но к прошлому не вернемся». Владимир Ильич, по-видимому, остался доволен моим ответом. Это было наше последнее свидание. После этого я видела и слыхала Владимира Ильича только с трибуны. Но не раз еще пришлось мне убедиться, что Владимир Ильич остался по-прежнему хорошим, заботливым товарищем. Ни разу я ни за чем не обращалась к Владимиру Ильичу, ни разу не напоминала о себе, и тем не менее Владимир Ильич не раз выручал меня в тяжелые минуты жизни. Этот необыкновенный человек являл собой разительный пример того, как могут сочетаться величие и простота, суровость и человечность в самом лучшем значении этого слова.

Неожиданно Мария Петровна почувствовала, что очень устала; и все же вновь перечитала свои воспоминания: скоро придут из редакции — там ждут их для ленинского номера журнала. Как бедно слово, как мало может оно рассказать о скорби и любви! Она аккуратно сложила исписанные листки и встала. Сердце ныло той привычной болью, которая не оставляла ее все это время. Она прижалась к окну. Сквозь заиндевелые стекла тусклым пятном проступал фонарь, зажженный с ночи, круг света его прошивали косые струйки снега. Порыв ветра, налетавший с низины, сплющивал их, и они убегали в темноту белыми хлопьями.

Начинался новый день, и ее ждали новые заботы…