За последние дни мама очень изменилась. Обычно ее трудно было застать дома — вечно в бегах, по словам Марфуши, а тут сидит у окна и молча кормит попугаев.

Попугаев купил папа. Он вместе с Лелей долго птиц выбирал в магазине на Невском. И называл их неразлучниками. Крохотные попугайчики в голубых и зеленых перышках. Они сидели на жердочке, тесно прижавшись друг к другу. И ласково ворковали.

Леля понимала: попугаям тяжело переносить неволю, вот и уговаривали друг друга потерпеть. И она им открывала клетку, чтобы могли полетать по комнате. Потом под присмотром Марфуши их водворяли в клетку, и мама начинала с руки их кормить. С руки они брали корм только у мамы. И Леля не удивлялась — не было в целом свете человека добрее мамы.

Мама сидела у клетки и тихо напевала песенку без слов. Мелодия грустная и нежная. И попугайчики в зеленых и синих перышках поворачивали головы и замирали. Слушали, как догадывалась Леля.

Леля понимала и другое. Раз мама поет песенку без слов, значит, она думает. И думает о чем-то трудном и очень важном. Она взяла Катю за руку и увела в детскую. Катя с радостью согласилась, потому что прыгала на одной ноге и таким манером ей казалось удобнее дойти до детской.

И действительно, Мария Петровна думала. Нужно отвезти в подпольную типографию, расположенную в Ораниенбауме, переполненном жандармами и полицией, рукописи и наборную кассу. Ораниенбаум выбрали для подпольной типографии не случайно. В местечке имели дачи богатые люди Петербурга и, конечно, полиции не приходило в голову, что здесь-то и будет скрываться подпольная типография.

Типографию ставила Мария Петровна. Разыскали дачу с большим садом и глухим забором. Поселили там двух наборщиков, которые должны сделаться невидимками. С трудом доставили машину — старенькую бостонку. Бостонку привезли по частям, чтобы не вызвать подозрения полиции. И тщательно изучили расписание пригородного поезда. Из Петербурга в Ораниенбаум ходил паровичок с низкой трубой. Паровичок нещадно дымил. Хриплый гудок его напоминал кукушку. К паровозику прицеплялись три вагончика, большей частью открытых. Пассажиров было мало. Паровозик приходил регулярно и кричал, оглушая окрестность шумом колес и грохотом машины. Потом он долго маневрировал, продвигаясь то вперед, то назад, выпускал пары и вновь громыхал.

Эти часы и были определены в подполье для работы бостонки. Шум от машины сливался с шумом паровоза и пропадал в общем грохоте. Казалось, бостонка работала неслышно.

Время наступило тяжелое. В Петербурге аресты катились волной, и типографии проваливались быстрее, чем их ставили. Так грустно шутили в подполье. Типографию в Ораниенбауме глубоко законспирировали. О типографии знали очень немногие, и притом самые доверенные. Из конспиративных соображений Марии Петровне приходилось самой доставлять туда все необходимое.

На этот раз необходимо перевезти наборную кассу. Наборную кассу делали из металла, состояла она из мелких ячеек, куда, словно в соты, закладывали литеры. Без наборной кассы какая работа? Литеры должны быть разложены по своим местам и лежать там, где им положено. Наборщик набирает быстро и не смотрит в кассу, знает, что литеры находятся на привычных местах.

Печатную машину, бостонку, доставляла Мария Петровна через контору Пал Палыча. Наняла все того же хитроватого артельщика и под видом домашних вещей — вместе с буфетом, сундуками, кадкой с фикусом и прочей рухлядью перевезла на дачу на ломовом извозчике. Наборщики вышагивали рядом под видом грузчиков. И действительно, ничего запретного не было в этой картине — на телегу нагрузили вещи и увозили на дачу в Ораниенбаум. А бостонку, зашитую в рогожу, назвали токарным станком. Барин-то из чудаков и любил выделывать разные безделушки.

Артельщик не удивился — баре разные бывают. Слава богу, на своем веку нагляделся. К тому же станок не ему таскать, и он очень обрадовался такому обстоятельству.

К тому времени, когда перевозили бостонку, наборную кассу не сыскали. Раздобыть наборную кассу — дело непростое. Нужна большая осторожность, чтобы не привлечь внимания полиции и не провалить дела. Наборную кассу, к превеликому огорчению Марии Петровны, достали после переезда.

Вот и пришлось ломать голову Марии Петровне, каким образом отвезти наборную кассу в подпольную типографию.

Думала и придумала.

Жандармский полковник недовольно поморщился и небрежно приложил руку к козырьку фуражки. Ни на минуту нельзя отключиться от дел, даже в вагоне поезда.

На перроне промелькнул ротмистр. Длинный и худой, как верста коломенская. С тонкой шеей и немигающими глазами на озабоченном лице. За ротмистром, встреча с которым не радовала полковника, тащился филер. Круглый и толстый. С таким же круглым лицом и вороватыми глазами. Ясно, кого-то высматривали. Ротмистр что-то хотел объяснить полковнику, но тот отвернулся: выискивать в толпе нужных людей — не его забота.

К вагону подошел артельщик с медной бляхой на холщовом фартуке. На плече он тащил продолговатый сверток, завернутый в клетчатую материю. Ноша не из легких, и артельщик слегка наклонился в сторону. Он с удовольствием глазел по сторонам и в предотъездной суматохе чувствовал себя привычно, будто рыба в воде.

Полковник так устал от дел и забот, что даже вид веселого носильщика его раздражал.

За носильщиком торопился господин в английском костюме, что вошли в моду этим летом. В шляпе-канотье и с тросточкой в руке. Из кармашка пиджака выглядывал крохотный платочек в тон рубашки с крахмальным воротничком.

«Щеголь, — угрюмо оценил его полковник. — К чему по доброй воле облачаться в тугой воротничок по такой жаре? Глупец… Человек штатский, мундир носить не обязан, а он, словно солдат, во всем буржуазном великолепии. Небось и на собственном автомобиле прибыл». — Мысль о том, что на свете есть счастливые и беззаботные люди, казалась нестерпимой. И эти люди к тому же имеют машины, вещь в жизни питерцев новая и щегольская. Уму непостижимо, что творится на белом свете. Удрученный полковник отвернулся с обидой на всех и каждого.

За молодым щеголем спешила дама с девочкой. Дама обрядилась в кружевное платье (немалые деньги, подсчитывал полковник). Кружевной зонтик скрывал ее лицо, в руках ридикюль, крошечный, шитый бисером, в котором едва умещалась помада да пудра. И это подметил полковник. Девочка бежала, подпрыгивая. И тоже нарядная. В платье и с кружевной пелериной, накинутой на плечи. Кружевные панталончики виднелись из-под оборчатых юбок, на волосах, перехваченных лентой, соломенная шляпка. С вишенками и цветочками. Девочка несла букет цветов. Синих и голубых ирисов. Ирисы крупные, словно орхидеи. Даму и девочку провожал тот самый щеголь, решил полковник. В шляпе канотье. Значит, он и цветы притащил.

И опять полковник был недоволен. Букеты, проводы… Какая дальняя дорога… два десятка верст… гм. И щеголю от безделья времени не жалко, ишь как разрядился. И артельщика какой-то ерундой завалили. И неизменный букет… А до Ораниенбаума по хорошей дороге не более часу езды на извозчике! Смех один! Поди, и бонна выплывет и начнет лепетать на французском языке. И так сказать, чадо поедет по железной дороге без бонны… кошмар! Кто станет прививать хорошие манеры да терзать глупостями?! К удивлению, бонны не оказалось. Девочка шла с дамой и если и обращала внимание, то лишь своей полнотой. Впрочем, смягчился полковник, увидев, что бонна отсутствует, девочка и должна быть полной. Вырастет и станет нормальной.

Артельщик прошел в вагон, щеголь в вагон не поднялся, а прокричал места. «Пятое и шестое»… Значит, соседями будут по купе.

Молодой человек снял шляпу и долго держал руку дамы. И все просил передать привет тетушке да поздравить с именинами. И вместе с дамой ликовал, что удалось разыскать прекрасный подарок. Говорили о цене, которая перевалила за сотню, и друг друга успокаивали. Конечно, не каждый день приходится делать такие подарки.

Дама радовалась удачному дню и благодарила за помощь.

Филер остановился у вагона и начал вертеться около дамы, пытаясь взглянуть в лицо. Более того, достал из кармана сюртука фотографию и украдкой поглядывал. И торопливо нашептывал ротмистру, также остановившемуся напротив окна полковника. Ротмистр слушал невнимательно. Его сковывало присутствие начальства.

Раздались звонки, и кондуктор, важный и благообразный, как генерал в отставке, попросил пассажиров занять места.

Наконец поезд тронулся. В купе вбежала девочка. Едва поклонилась и прижалась к окну. Зашла и дама, оказавшаяся не такой молодой, как думал полковник.

Дама поправила на девочке пелерину. Она боялась сквозняка, который наверняка начнется, как только поезд разовьет ход.

Девочка принялась жевать яблоко. И каждый раз вскакивала, заглядывая в окно, когда проезжали дачные станции.

Дама достала очки в модной роговой оправе и начала читать французский роман. Была она немолодой, полноватой. С явной близорукостью, судя по тому, как подносила книгу к глазам. В разговоры не вступала и читала с удовольствием.

Полковник машинально смотрел в окно, перебирая невеселые думы. Ехал он после приема начальником департамента, который ругательски ругал его и Охранное отделение за нерадение. Полковника, словно мальчишку, вызвали на ковер и отчитали. Ругали за то, что дела с подпольными типографиями не заканчиваются. Подпольные типографии растут, как грибы в дождливую погоду. Филеров много, да толку от них мало. И во всем виноват он, полковник Отдельного корпуса жандармов.

Полковник и сам не мог понять причин, по которым крамола все более распространялась. Прокламации и листовки заполнили Петербург. Если раньше все беды сваливали на зарубежные издания, то теперь работали собственные типографии. Прекрасно оборудованные и тщательно законспирированные, к которым закрыты пути и подступы. И еще — сегодня его вызвали с докладом к министру, который в летний сезон жил в Ораниенбауме. И знал: кроме неприятностей, ничего не услышит. Он и сам навалился на сотрудников, среди которых был и ротмистр, коломенская верста. Ротмистр отправился на вокзал, чтобы проследить за отходом поезда, на котором, возможно, поедут злоумышленники.

Он видел и беспокойство ротмистра и филера и рассердился. Дураки, куда пожаловали за злоумышленниками? На поезд в Ораниенбаум, где отдыхали члены царской фамилии и двора? А преступники, видите ли, здесь установили типографию?! Нет, дураков и сеять не надо, как говорили в народе, сами растут!

— Мама, хочу пирожок от Норда! — Девочка потянулась к сверточку, который дама выложила на столик.

— Ты же недавно обедала… Да и тетя Оля поджидает со всякими сладостями, — попыталась урезонить ее дама, мягко упрекая. — К чему эти сладости?! От них, кроме вреда для здоровья, ничего не будет.

Девочка обиженно оттопырила нижнюю губку. Правоту слов понимала, но в купе сидел жандарм, и Леля хотела облегчить положение мамы. К тому же она такая толстая. И толстая по необходимости. Лишь хороший аппетит может спасти положение. «Жир требует жир», — говорила Марфуша. Иными словами, чем полнее человек, тем больше он ест. И Леля жевала без удовольствия, просто чтобы оправдать полноту.

Мария Петровна сняла очки и отложила книгу.

— Конечно, дорога без еды для русского человека немыслима, даже если человеку восемь лет, — не без приятности вступил в разговор полковник.

Равномерный стук колес да и сама поездка успокоили его, привели в порядок мысли. К тому же не часто он проводил время с такими милыми спутниками. Мама занята французским романом, девочка похожа на модную куклу из Гостиного двора. И ведут себя достойно, нет, что ни говори, а воспитание — большое дело. Полковник очень любил благополучных людей, они являлись олицетворением того миропорядка, который он защищал.

Дверь бесшумно распахнулась, и в купе вырос все тот же длинный ротмистр с худой шеей. За ним неряшливый филер, который сверлил глазами даму.

— В чем дело?! — спросил полковник, удивленный назойливостью подчиненного. — Мы встречаемся в поезде третий раз.

— Прошу прощения… Следовало бы проверить документы, — проговорил упавшим голосом ротмистр.

Филер униженно кивал головой, стараясь поддержать ротмистра. Голова грозила оторваться от усердия, как казалось Леле. Дама от удивления раскрыла глаза и засмеялась. И Леля тоже засмеялась, не понимая, почему маме стало так весело. Но если она смеется при жандарме — значит, надо. И она хохотала, болтая ногами от удовольствия, что можно так громко смеяться.

— Проверить документы?! — заревел полковник, взбешенный глупостью ротмистра. — У меня?!

— Действительно, нонсенс, — осторожно заметила дама и отвернулась к окну. — Усердие и еще раз усердие…

Полковник вспыхнул и зло посмотрел на ротмистра.

— Нужно проверить — так проверяйте по вагону!

Ротмистр прикрыл купе, выталкивая шпика с круглой физиономией.

Полковник сердито проводил их глазами.

— Время такое тревожное, мадам! — извинительно заметил полковник, раздосадованный смехом дамы. — Вы снимаете дачу в Ораниенбауме?

— Время действительно тревожное! — заметила дама и не стала отвечать на вопрос полковника. Без крайней необходимости никогда не сочиняла небылицы. В ее положении, сложном и опасном, каждое лишнее слово могло вызвать новую опасность.

— Мы едем к крестной матери… У нее именины, и мы везем подарок! — Леля решила помочь маме.

Девочка говорила правду — так объяснила мама, когда они садились на извозчика, а Марфуша устанавливала в пролетку сверток в клетчатой материи. У тети Оли именины были не один раз за летние месяцы. Тетя Оля, веселая и радушная, каждый раз крепко обнимала ее и угощала мороженым. И она любила к ней ездить, несмотря на неудовольствие Марфуши. Марфуша вечно твердила: «Девочку погубите, барыня… Погубите ни за понюшку табаку…» Леля не понимала, почему такие приятные поездки, когда ее облачали в невиданные наряды (Катя ревела от зависти), могут погубить. Только Марфуша зря слов никогда не тратила, и на сердце Лели — холодок. Когда в купе их встретил жандармский офицер, то Леля увидела, что маме это неприятно. Вот и принялась читать французский роман и делать замечания на французском языке. В спокойном состоянии мама всегда говорила по-русски. Леля совсем упала духом, когда в купе начал заглядывать длинный жандарм и человек в штатском с неприятным лицом. Она очень любила маму и боялась за нее. Только мама не выказывала неудовольствия, читала свою противную книгу да слегка похрустывала пальцами. Привычка, которую и папа осуждал.

И Леля, подражая маме, тоже держалась с независимым видом. И свободу проявляла болтанием ног да непомерным потреблением конфет.

И в который раз глазела на окрестности Петербурга, их поезд пробегал с обидной поспешностью. Лесистые места сменялись болотами и тополями, покрытыми яркой зеленью. Застыли валуны, залепленные мхом. Среди валунов низкорослые сосны, прибитые ветром и непогодой.

Леля размечталась: хорошо бы среди валунов с Катей поиграть в индейцев. Здесь и прятаться так славно…

Вагон качнуло. Ударили буферные тарелки, паровоз дал протяжный гудок, и поезд начал сбавлять ход. Новая остановка. На перроне, выложенном белым камнем, дежурный махал желтым флажком. И вдруг появился ротмистр и с ним шпик. Выпрыгнули из вагона и заторопились к вокзалу, крошечному, словно игрушечному. О чем-то возбужденно говорили. Шпик совал ротмистру фотографию, но тот, не глядя на нее, сердито кричал.

Сцену эту и мама видела, да бровью не повела. Леля испугалась и стала трясти ее за рукав:

— Мамочка, посмотри, опять эти дяди о чем-то ругаются!

Мама посмотрела в окно, словно не смотрела раньше, и зевнула, прикрыв рот.

— Значит, дядям есть о чем спорить, а ты бы занялась чтением. — Мама достала из сумки книжку с цветными картинками на французском языке.

У Лели вытянулось лицо от обиды. Эти французские книжки она читала два года назад и знала на память. Мама их возит, чтобы доказать ее благовоспитанность. И для конспирации. Леля уже понимала значение этого слова. И она надулась. На этот раз всерьез.

Полковник тоже выглянул в окно и от неудовольствия сердито засопел. Нет, дураками можно пруд прудить. В Управлении он выскажет этой версте коломенской все, что думает. У него решил проверить документы! Это он-то стал личностью неблагонамеренной и этому дуралею неизвестной. Дожили! Нечего сказать! И он раскрыл газету «Петербургский листок».

— Простите, пожалуйста, вы не могли бы рассказать сказку?.. — послышался тоненький детский голосок.

Полковник опустил газету и увидел просящие глаза девочки. Девочка сосала леденец, в руках скомканная яркая обертка. Лицо, худое и бледное, чем-то не соответствовало фигуре. Это тот редкий случай, когда фигура полная, а лицо худенькое. «Ничего, родители раскормят, — уныло думал полковник, недовольный всем на свете. — Раскормят, потом будут кричать, что сердце плохое. Где ему быть хорошим, коли кормят без меры и разума. И начнут катать на воды в Баден-Баден, заодно и посетуют, как отстала Россия от Европы. Главное, предлог есть, а за деньгами дело не станет».

— Не приставай к господину со всякими глупостями, — нравоучительно заметила дама, и в глазах вспыхнули сердитые огоньки. — Ты уже большая и должна заниматься своими делами без посторонней помощи. Очень дурно навязываться незнакомым людям.

— К сожалению, сказок не знаю. Мои сказки — одни ужасы да страшные истории. Ты извини меня, дружок! — Полковник сокрушенно покачал головой. — Сказки расскажет на ночь мама…

Леля хотела возразить, что сказки ей рассказывает Марфуша, а мамы по вечерам и дома-то не бывает. Но промолчала. Вспомнила, что мама строго-настрого запретила рассказывать чужим, как они живут. И адреса не называть, как и имен, ни мамы, ни Марфуши. Почему — это Леля не совсем понимала, но верила маме бесконечно. Мама о пустяках просить не будет.

Показался Ораниенбаум. На кирпичном вокзальчике крупные буквы, которые за версту прочитать можно. Домов не видно, их скрывали густые липы да устремленные ввысь тополя.