По берлинскому вокзалу, мрачному и темному от копоти, носильщик катил чемодан. Был носильщик огромного роста, в синей фуражке и с номером на груди. Лицо широкое, с белесыми бровями и веснушчатое.

За носильщиком плыла Эссен. В дорожном сером костюме и меховой горжетке. Шляпка с большим пером чудом удерживалась на высокой прическе. Плотная вуаль с белыми мушками скрывала глаза. В руках крошечный ридикюль и букет роз. Шла она легко и стремительно, единственная забота — благополучно сесть в поезд «Берлин — Москва». Временами прикладывала к лицу букет роз и вдыхала аромат.

Носильщик громким голосом просил пассажиров уступить дорогу, и Эссен невольно устремлялась в образовавшийся проход.

Конечно, она испытывала волнение, как каждый человек, от дорожной суматохи и вокзальной кутерьмы. Впрочем, привычной кутерьмы, которая царила на российских вокзалах, в Берлине не было. Чинно прогуливались бюргеры. Мужчины приветливо поднимали котелки, и усики растягивались в улыбке. Дамы подносили к глазам лорнет и посылали воздушные поцелуи. У Эссен защемило сердце. А в России бы бегали бабы, кричали закутанные, невзирая на время года, детишки, гремели бы чайники, привязанные к деревянным сундучкам. И все это было таким дорогим… Эссен невольно вздохнула.

В толпе выделялись полицейские. Важные. С большими животами, опоясанные широкими ремнями. Руками в белых перчатках сжимали дубинки.

Метался дежурный по вокзалу. Сверял карманные часы с часами, висевшими под самым стеклянным куполом. И опять появились полицейские, которые на ремнях держали огромных овчарок в квадратных намордниках. Намордники были из железных прутьев.

Эссен всегда скучала по России, но здесь, на берлинском вокзале, с высокой стеклянной крышей и прокопченными стенами, с сытой и самодовольной публикой, тоска эта сделалась непереносимой. Сердцем Мария рвалась в родные дали, с березками и полями васильков, с деревеньками, скрытыми дубравами, и тихой песней свирели на заре.

Главной заботой был чемодан. Она боялась, что перед самым звонком подбежит полицейский чин, за которым будет стоять господин из трехрублевых филеров, и поведут ее в берлинское полицейское управление. И хотя она убеждала себя в невозможности подобного, мысль эта не давала покоя.

И потому она была надменной и неприступной. Она прекрасно научилась в подполье владеть собой, никто не мог бы заметить неуверенности или боязни.

В купе с ней оказался генерал. Низкого роста, плешивый. На толстом носу пенсне. Глаза серые, юркие, запрятанные в щелочках под нависшими веками. Он встал при появлении дамы и погасил сигару, которую держал в толстых пальцах.

Красота дамы произвела на генерала впечатление. Он не успел еще убрать вещи, а только снял шинель на белой подкладке. Чемодан лежал на нижней полке.

Эссен приветливо наклонила голову. Сердце ее дрогнуло — у генерала был точно такой же чемодан, как и у нее. Вот какие чудеса способен выдворять господин случай! И Мария не знала, радоваться ей этому обстоятельству или печалиться. Будущее покажет.

— Ба! Да у вас, голубушка, точно такой же чемодан… У Ганса Герберта изволили покупать? — любезно справился генерал. — Прекрасная фирма… И кожа, которой в России не сыскать, и выделка… Правда, деньгу дерет, но зато вещь!

— Деньги не самое главное в жизни, — беззаботно заметила Эссен, откинув вуаль в белых мушках. — Я живу и придерживаюсь одного принципа: не так мы богаты, чтобы покупать дешевые вещи!

— Ваша правда, — ответил генерал и подумал: дама из состоятельных, вот и изрекает истины, поскольку деньгам счета не знает.

Вагон качнуло. Проводник в белом кителе и белых перчатках принес вазу с водой и поставил букет. Спросил, когда подавать кофе, и бесшумно закрыл дверь.

Эссен откинулась на бархатную подушку и стала смотреть в окно. Проносились водокачки, аккуратные домики, похожие, словно близнецы. Из белого кирпича и с красными черепичными крышами. Колодец с высоким шестом, словно журавль в небе. Стада гусей, жирных и неповоротливых. Гусей подгоняла девочка в полосатых черно-красных чулках. Желтые поля до самого горизонта. Это цвела горчица. Сосны с золотистыми стволами. И снова мелькали маленькие городки и селения. С каменными домами и цветными наличниками на окнах. В уличных ящиках на окнах буйно пламенела герань. И опять города с маленькими улочками, зажатыми домами. Улочки словно туннели. С мостовой, мощенной булыжником, с высокими стенами домов без окон. Над городом висел дым. Заводы и фабрики топились коксом, и черная угольная пыль прикрывала город. Мелькали соборы. С колокольнями и крестами, закрашенными серой краской.

Поезд проходил по туннелю. Местность была гористая. И в вагоне стало темно. Проводник принес зажженную лампу.

Эссен раскрыла французскую книгу и читала. Генерал попытался разузнать о даме, но та отвечала неохотно. И только на французском языке. Оказалось, что дама долго прожила в Париже и теперь спешила домой к больной сестре.

И все же они разговорились, как бывает в подобных случаях.

Генерал возвращался после лечения в Карлсбаде на водах. Он лечил подагру и говорил только о своей болезни. В Берлине оказался случайно — заезжал навестить кузена, которого не видел почти двадцать лет. Ругательски ругал немцев за их скаредность, рассказывал о брате, который онемечился и рассчитывал каждую копейку, словно торгаш.

Эссен говорила об искусстве. Она прекрасно знала парижский Лувр, где хранились картины великих художников. Восхищалась испанским живописцем Гойей, перечисляла его картины. В Германии она оказалась не случайно — заехала познакомиться с Дрезденской картинной галереей и полюбоваться на «Сикстинскую мадонну» итальянского мастера Рафаэля.

Генерал понимающе кивал головой, искусство его не интересовало. Он в душе проклинал даму, которая помешалась на этом искусстве.

Стояла глубокая осень, и леса пестрели разноцветным убором. Краснела осина, золотились листья березы, пожухли дубы-великаны, осыпалась пушистая хвоя с лиственницы, и только сосны топорщились зелеными иглами.

Пролетал клин журавлей. В сером небе он то появлялся, то исчезал, скрытый облаками. И Эссен затосковала — журавли летели в теплые края…

Менялись города. Поезд делал недолгие остановки и снова набирал скорость. Громыхали колеса по стальным мостам. И тогда в окнах мелькали решетки, сквозь которые виднелись воды реки. И Эссен поеживалась — сколько раз в тюрьмах она видела небо в клетку! И становилось беспокойно на душе.

К вечеру второго дня пути по вагону прошел старший кондуктор и, набирая в грудь воздух, звонко выкрикивал:

— Через пятнадцать минут станция Граница!.. Попрошу приготовить паспорта для контроля… Попрошу приготовить вещи для таможнего досмотра…

Эссен изящно наклонила головку и, улыбаясь, сказала:

— Слава богу, приехали!

Генерал поспешил подняться и поманил кондуктора:

— Снимите вещи с полки барышне и мне…

Кондуктор с готовностью зашел в купе. Снял чемодан Эссен и вновь поднялся на лесенку за вещами генерала. Поставил чемодан и удивленно вскинул брови:

— Ваше благородие, чемоданы-то одинаковые, как две капли воды… Ну и дела…

Генерал сунул ему в руку ассигнацию за труды и довольно улыбнулся, поблескивая стеклами пенсне.

— Бывает… Бывает… Смотри, дружок, не перепутай чемоданы. Мой ставь рядом со мною, а тот — около барышни… А то много горя может произойти. У меня — коробки с карлсбадской солью да скучнейшие книги по военной истории, а в том чемоданчике чудеса расчудесные. И шляпки, и тальмы из гаруса, и кисейные платья, и туфельки на высоченных каблуках, и ридикюли на цепочках… Да-с, мир женских украшений — самый загадочный.

— Вы смотрите через крышку чемодана, словно она стеклянная! — Эссен нахмурила лоб, показывая, что слова генерала ее озадачили. — Как легко прочитать женские секреты! Вот уж не думала.

— Да какие это секреты? Помилуйте… У меня взрослая дочь, и тайны сии мне известны. Ваш батюшка богат, коли вы мотаетесь по Европе да набиваете нарядами такой раздорогой чемодан!

— Батюшка меня балует. А здесь не одни наряды… Здесь подарки для бесчисленных кузин… И так сказать, приехала из Парижа, а подарков не привезла. Да меня просто из дома выгонят! — И Эссен закатила свои чистые серые глаза. — Как славно, что мы приехали.

Она высунулась в окно и увидела пограничный столб, раскрашенный в черно-белые полосы, с двуглавым орлом, который хищно разбросал крылья и растопырил когти. Россия…

Поезд замедлил ход. На перроне против каждого вагона стоял таможенник и офицер пограничных войск. Лица хмурые и озабоченные. У офицеров в руках портфели. За каждым двое солдат с винтовками.

Эссен почувствовала, как холодком кольнуло сердце. Нет, не такой встречи она ждала с родиной. Желая скрыть волнение, она, достав сумочку, посмотрела в зеркало. Поправила вьющиеся волосы, бархоткой провела по лицу.

Генерал от удовольствия рассмеялся:

— Каждый по-своему готовится к встрече с таможенниками. Кто мечется, не зная, как спрятать и провезти запрещенное, а вы, честная душа, вспомнили о румянах да пудре. Вот она, молодость! Славно-то как! — Генерал потер ладони. — Думаю, формальности нас ненадолго задержат, и приглашаю в буфет на чашку крепкого чая с бубликами… Немцы-то и чая настоящего готовить не умеют. У них чай соломой пахнет. Что ни говорите… Это искусство — заваривать настоящий чай. И чайник нужно прогреть, и чая не пожалеть, и залить в меру кипяточком, чтобы упрел, и салфеточкой накрыть, потом долить до самого упора… И опять выдержать под салфеточкой минут пяток… — Генерал, предвкушая удовольствие, причмокнул губами.

Дверь распахнулась, и в купе вошел офицер. Приложил руку к козырьку форменной фуражки и попросил паспорта.

Эссен раскрыла ридикюль и достала паспорт, который ей с трудом раздобыли в подполье. Паспорт на имя дворянки, двадцати семи лет от роду. Особые приметы — вписаны собственные — среднего роста, волосы русые, глаза серые. По фамилии значилась Зазнобой Анной Николаевной. Да, фамилия не из лучших. Только паспорта в подполье не выбирают, а довольствуются теми, что попали в руки. К тому же приметы, которые числились за хозяйкой, смыли особым химическим раствором и вписали нужные. Очень это трудное дело — нужно и почерк скопировать, и следов подделки не оставить. Такой паспорт называли «мытый» — мытый потому, что, в случае необходимости, фамилию, как и приметы, смывали. В данном случае фамилию решили оставить настоящую, как оставили настоящим и город, в котором проживала. Это имело большое значение. Если человека арестуют и полиция захочет проверить паспорт, то в город, означенный в паспорте, шла депеша. В местной полиции подтверждали, что такая-то проживает. И это меняло положение. Раз прописан и едет по своему паспорту, то полиция такого человека отпускала с миром.

Вот и Эссен пришлось на этот раз стать Зазнобой.

Офицер долго вглядывался в фото, приклеенное к паспорту. Это было новшеством. Кстати, фото пришлось заменить. Чтобы паспорт имел нормальный вид и не вызывал сомнения, его покрыли яичным белком. Тончайшим слоем.

В подполье была целая наука о паспортах, и мастера там знатные. Умельцы, люди, которые имели золотые руки.

Офицер повертел паспорт, проверил визу и ничего подозрительного не нашел. Правда, красивая молодая дама с такой фамилией вызвала улыбку. У офицера дрогнули в усмешке губы да в глазах блеснул огонек.

Вернул документ и генералу.

— Надеюсь, что я могу с очаровательной спутницей проследовать в буфет? — вопросительно поднял густые брови генерал и доверительно прибавил: — Настоящего русского чая хочется отведать.

Офицер виновато развел руками. На пограничный пункт пришла ночью депеша из Петербурга, в которой ссылались на агентурные данные, полученные от надежного источника; говорилось, что в поезде за номером 26-бис, это был именно этот поезд, проследует важная государственная преступница с транспортом нелегальной литературы. И транспорт самый вредоносный — искровский. И дано указание — преступницу по обнаружению задержать, транспорт арестовать.

Так называемый «летучий отряд» прибыл из Петербурга — в нем опытные офицеры и таможенники. Вот почему в таком параде все эти чины выстроились на платформе.

Конечно, молодая особа со смешной фамилией сомнения не вызывала. И манеры, и простота, и туалет, и беглость французской речи. Нет, благовоспитанность, куда относил офицер эти черты, так просто не приобретается, а впитывается с молоком матери. И как даму можно назвать нигилисткой? Офицер бросил взгляд на молодую женщину. Хороша-то как! И генерал глаз не сводит… И циркуляр о задержании важной государственной преступницы связать с дамой невозможно… Но служба есть служба. И почтительно ответил генералу:

— До прибытия таможенника выход из вагона воспрещен… Честь имею!

Генерал побагровел от возмущения. Его, генерала, удостоенного многих наград, именного серебряного оружия, держат в вагоне, как студентика! Будто опасаются, что он, генерал, может провезти в чемодане запрещенные книги и тем самым подорвать основы Российской империи?! Мысль эта показалась ему столь нелепой, что он захохотал.

Спутница волнения не выказывала, достала очередную книгу на французском языке и с удовольствием ее рассматривала. Заметив его неудовольствие, сказала примирительно:

— Полноте… Куда спешить… И в буфете побываем, и чая напьемся… Главное, в Россию приехали. — Дама улыбнулась и снова уткнулась в книгу.

«Такая день и ночь готова в вагоне сидеть да книгу рассматривать», — нахмурился генерал и раскрыл газету, желая занять время.

В вагон зашел таможенник. Худой и длинный, он чем-то напоминал журавля. Настороженный. Глаза недружелюбные. И голос трескучий. На тонких пальцах розовые пятна, следы экземы.

Таможенник уставился на даму и молча шевелил губами. Багаж осматривать не стал. Незаметно достал из папки какие-то фотографии и начал вглядываться в даму. И к его ужасу, одна из фотографий была сильно похожей. Правда, фотография из тюремных, так называемых мгновенных. Снимали скорее всего во время прогулки. На ней изображалась женщина в арестантском платье и с короткими волосами. В глазах, необыкновенно больших, настороженность и боль. Ту же настороженность и боль он подметил и в глазах пассажирки.

Дама сидела спокойно, для приличия отложив книгу. Книга больше всего ее занимала, как это понял таможенник, и если бы не строжайший циркуляр из Петербурга, то он наверняка бы разрешил даме проследовать вместе с генералом в буфет.

— Попрошу доставить вещи для досмотра в таможню! — проскрипел он, сердито поджав губы. И испугался, что генерал будет возражать. — В таможню… Непременно в таможню… — Потом повернулся к солдату и приказал: — Вещи генерала и госпожи Зазнобы в первую канцелярию…