Дойдя до середины бутерброда с сыром и соленым огурчиком, я осознаю, что во всем этом нет ничего хорошего. Нам нужно ехать домой. Откусываю кусочек, но он застревает у меня во рту; не могу его проглотить, настолько он твердый и сухой. Пробую жевать, но мне недостает слюны, чтобы хоть как-то его протолкнуть. Так и хочется все выплюнуть, но сделать это на глазах у Меган я не могу, поэтому заставляю себя продолжать жевать. Ничего не вышло, кроме тех холодных коротких часов на берегу, а больше здесь делать нечего. Я силюсь не расплакаться перед лицом той реальной ситуации, в которой мы оказались, и осознаю разгромный и унизительный смысл капитуляции.

Меган крошит свой бутерброд с яйцом; ее маленькое жестокое личико морщится от отвращения.

— Это дурацкий бутерброд. Что, нельзя было купить что-нибудь повкуснее?

Я не отвечаю. Смотрю в окно и пытаюсь разглядеть, продолжается ли еще там, на улице, нормальная жизнь, но картина размыта. Никогда мне не проникнуть в эту нормальную жизнь. И откуда только появилась сама идея, что такое возможно? Это ощущение провала хорошо мне знакомо. Оно как старый друг, оставивший меня лишь ненадолго, но все это время просто слонявшийся за углом в ожидании подходящего момента, чтобы вернуться.

— Дурацкое кафе, — говорит Меган.

Заставляю себя сосредоточиться. Никак не могу придумать, то ли отреагировать на замечание по поводу кафе (которое, между прочим, вполне приличное), то ли на «дурацкое», — которое (стоит лишь ей произнести это слово) тяжелым ударом отдается у меня в мозгу, забивая еще один гвоздь, затем еще и еще. Целые толпы «дурацких» дураков бегут, наталкиваясь друг на друга, озабоченные лишь одним: только бы о них услышали.

— Съешь еще кусочек, — говорю я.

Она с презрением смотрит на меня и отталкивает тарелку.

— Ты дура, — говорит она. — Я тебя ненавижу.

Конечно же, она права. Я дура. Я наделала массу безрассудных вещей и даже не понимаю, как это все произошло. Неужели я на самом деле украла ребенка? Неужели взяла с собой Меган и надеюсь вместе с ней куда-то исчезнуть? А как же Джеймс? Что с моей семьей? Почему им нет места в моих сумасшедших фантазиях?

Когда я в конце концов определила на пляже местоположение Меган и застала ее играющей с огнем, ощущение нереальности происходящего, парившее над нами все это время, казалось, теперь надсмеялось над нами. Мир стал раскалываться на тысячи не связанных между собой кусочков.

— Меган, — сказала я тогда. — Мороженое.

Меня с таким же успехом могло там вообще не быть. Я понимала, что мне необходимо было каким-то образом утвердиться, взять ситуацию под контроль, поэтому я встала у края нашей норы и стала забрасывать огонь песком.

— Нет! — пронзительно закричала Меган. Она пыталась остановить меня, пустив в ход руки, отгребая песок с такой же быстротой, с какой я кидала его в огонь.

Увидев, что она сует руки прямо в огонь, я запаниковала, выронила оба мороженых и бросилась прямо через костерчик, стараясь схватить ее за руки. Она оказалась невероятно сильной и отшвырнула меня, но мне все-таки удалось ухватить ее и отбросить подальше от огня. Я удерживала ее так несколько секунд, пока она не начала визжать:

— Помогите! Помогите, на меня напали!

Я не знала, что делать.

— Меган! — закричала я. — Прекрати!

А что, если кто-то ее услышал? Дойдет ли дело до полиции? И какой-то посторонний человек запрыгнет в нашу норку и спасет ее от меня? Я выпустила ее, и она поползла прямым ходом к костру.

Песок и мороженое преуспели в деле тушения огня. Осталось лишь несколько обуглившихся деревяшек, горка песка и скользкое месиво из двух упавших вверх дном стаканчиков мороженого. Мы с Меган уставились на все это, тяжело дыша. Дождь к тому времени разошелся, и стало ясно, что костер все равно потухнет.

— Пошли, Меган, — устало сказала я. — Дождь идет.

Она пошла на негнущихся ногах, и глаза ее казались темнее обычного, они смотрели на меня не мигая.

— Я тебя ненавижу, — сказала она.

Всю дорогу до центра мы бежали прочь от пляжа, и вот влетели в ближайшее кафе, промокшие, задыхающиеся, сбитые с толку. Просто для того, чтобы чем-то заняться, я купила бутерброды и постаралась поразмыслить над тем, куда же дальше идти.

Но никакие мысли просто не приходили в голову.

— Когда мы теперь высохнем? — спросила Меган.

— Не знаю.

— Ты сказала, что купишь мне новую обувь.

— Да, сказала.

Теперь это кажется нелепым.

— Так что?

— Не знаю. Что значит «что»?

— У меня ноги промокли.

Должно быть, она всегда так обращалась к матери, повелительно, рассчитывая на внимание, требуя его и, скорее всего, не получая.

— На самом деле я не считаю, что это такая уж хорошая идея — покупать еще одни ботинки…

— Но ты же сказала…

— Да, — я сдаюсь. Поднимаюсь на ноги. — Что ж, пошли искать магазин.

Я не могу ей противостоять. Я слаба, она сильна. У меня появляется наистраннейшее ощущение, что это она несет ответственность за все, что произошло, что это она каким-то образом контролирует ситуацию и из-за нее я сейчас сижу в этом кафе на берегу моря под проливным дождем.

Мы заходим в магазин и выходим оттуда с парой нелепых туфель, с бантиками спереди. Меган от них в восторге, без конца смотрит вниз, чтобы убедиться, на месте ли они. Мокрые ботинки несем с собой в пакете. Ноги у меня теперь очень замерзли, но я слишком устала, чтобы думать еще и о них.

— Я хочу домой, — говорит Меган.

Меня переполняет огромное, всеобъемлющее чувство облегчения. Я тоже хочу домой, к Джеймсу. Хочу поговорить с ним сейчас же, немедленно.

— Слушай, — говорю я, — мы поедем домой как можно быстрее. Только мне необходимо позвонить.

Она смотрит подозрительно:

— Кому это?

— Просто одному человеку, которого я знаю.

— Я думала, ты никого не знаешь здесь у моря.

— А я знаю. Пойдем обратно в кафе. Я куплю тебе шоколадное пирожное, и ты посидишь там пять минут, пока я позвоню.

Она не отвечает, поэтому мы возвращаемся по своим же следам в то же самое кафе и заказываем пирожное.

— Извините, — говорю я девушке, которая нас обслуживает. — Вы не могли бы несколько минут последить за моей девочкой? Мне нужно сделать очень важный звонок.

Телефонная будка всего в нескольких ярдах. Разговаривая, я смогу наблюдать за кафе.

Девушка улыбается. У нее оранжевая помада, зеленые тени, а на каждой щеке по ямочке.

— Конечно. Я люблю детей.

И я тоже люблю, думаю я, но Меган не настоящий ребенок. Она — лишь ловкая иллюзия. У двери я задерживаюсь и оглядываюсь. Меган разделяет пирожное на кусочки, берет сразу несколько и скатывает их в твердые шарики. Потом раскладывает маленькие шарики перед собой на столе в аккуратный, упорядоченный узор. Она видится мне как в тумане — нереальной.

Выхожу из кафе и бегу под дождем к телефонной будке. Она красная и блестящая, и все у меня внутри так и прыгает от радости при виде ее красноты. Думаю об отце, который и не отец-то мне на самом деле.

Уже годы я не пользовалась телефонной будкой, но представляю, что для звонка на такое дальнее расстояние мне необходимо много денег. Вхожу внутрь и роюсь в кошельке. У меня только фунт мелочью — этого может оказаться недостаточно. И тут я обнаруживаю, что могу пользоваться своей кредитной картой. Отлично, думаю. Но я не знаю еще одной вещи. Не истек ли ее срок?

Я набираю телефон Джеймса, и он отвечает до того, как я услышала звонок. Неужели он сидел у телефона и ждал, когда я позвоню? Я хочу говорить в трубку, но не могу произнести ни звука.

— Китти, это ты?

И откуда он знает? Значит, он так же может читать по моему молчанию, как читает по моему лицу, слышит тончайшие интонации моей речи. А не может ли он проникнуть ко мне внутрь и увидеть то, что не видно мне?

— Джеймс, — говорю я в конце концов, и горячие слезы наворачиваются на глаза, льются по щекам. Открывая рот, я ощущаю их соленый привкус. — Джеймс, — говорю я вновь.

— Где ты, Китти?

— У моря, — говорю я и пытаюсь усмехнуться — получается неубедительно.

— А что ты делаешь?

— Стою в телефонной будке и разговариваю с тобой.

Наступает пауза. Так хочу, чтобы он сейчас был здесь. Со мной. Чтобы его руки обнимали меня, чтобы его ноги разной длины искали равновесия на бетонном полу, его курчавые волосы свободно разлетались в стороны.

— Китти… — Кажется, он понизил голос. Я бы даже сказала — он понизил голос на чистую квинту. — Из родильного дома унесли ребенка. Это не ты?

— Я вернула его, — говорю я.

Несколько секунд он ничего не говорит.

— Ты одна?

Я осматриваю телефонную будку. Здесь больше никого нет.

— Да, — говорю я. Мой голос крепнет. Вытираю со щек слезы насквозь промокшим от дождя рукавом.

— Благодари Бога за это.

— Почему?

— Пропала девочка. Здесь была полиция, задавали вопросы.

— Они к тебе заходили?

— Да.

— А почему они приходили к тебе?

— Ты же пропала. Я не знал, где ты, поэтому позвонил им и сообщил о твоем исчезновении. Ты же знаешь, они помогают в таких случаях.

— Но…

Он ведь часто не знает, где я. Но раньше это его никогда не беспокоило.

— Я волновался. Мы даже не поговорили как следует с тех пор, как вернулись из Лайм-Риджиса, и ты оставила свою дверь широко открытой…

Я перестаю слушать его слова. Слушаю его глубокий голос, подъемы и падения его интонации, тот самый голос, что дает ощущение безопасности и здравого смысла. Прерываю его, даже не сознавая, на чем.

— Я хочу приехать домой, — говорю я.

— Хорошо. — Его голос становится деловым и обнадеживающим.

— Где точно ты находишься?

И почему это я не решаюсь, почему не хочу сказать ему? У меня нет сил в этом разбираться.

— Эксмут. Там, где Гай встретил Маргарет.

Я с трудом выговариваю имена. Хочу сказать, где мой отец встретил мою мать, но это было бы неправдой.

— Садись на следующий поезд до Сейнт-Дейвидс. Там поезд до Бирмингема, идущий из Пензанса, будет примерно в четыре пятнадцать. На него будет нетрудно сесть.

Я полна гордости и восхищения. Я-то знала, что эти точно запечатлевшиеся в его памяти расписания в один прекрасный день очень пригодятся.

— Правда, ты всегда мечтал найти этому практическое применение? — говорю я.

— Я встречу тебя на вокзале.

— Нет, — говорю я. Он не должен ничего узнать о Меган. — Я доеду до дома на автобусе.

— Хорошо… — Он кажется обеспокоенным.

— Я сама хочу приехать домой. Не хочу, чтобы ты меня встречал.

«Согласись, пожалуйста, — думаю я. — Сделай это для меня».

Он медлит.

— Хорошо, — говорит он. Думаю, он понял, что мои намерения могут измениться, если он не пойдет на уступки. — Ты в этом уверена?

— Да, — говорю я.

— Почему тебе не взять такси?

— Можно и такси.

— Китти?

— Да?

— Поезжай сначала домой к отцу. Я встречу тебя там.

Я не понимаю.

— Зачем? Я хочу поехать к себе домой.

— Было бы лучше, если бы ты приехала к отцу. — Он не хочет объяснять. Но что-то в его голосе, не допускающий возражений тон, дает мне понять, что это важно.

— Хорошо, — говорю я после паузы.

Мне слышен его вздох облегчения.

— Отлично. Я тебя там встречу.

— Почему? — снова спрашиваю я.

— Твой отец беспокоится, и братья тоже. Они захотят тебя увидеть.

— А если это не так?

— Что не так?

— Если они мне не братья, а он не отец? — Опять пауза.

— Но они — твоя семья.

Мы прощаемся, и я кладу трубку. Мы не сказали друг другу всей правды. Мне не понятно, почему я не могу ехать домой. Он мне этого не говорит. Может, полиция там или около дома — поджидают, когда я привезу домой Меган? А я не сказала ему о Меган. Это я разорвала нить правды. Это я не была с ним до конца откровенна. Никогда раньше я так не поступала. Мы всегда были открыты друг перед другом — по крайней мере, настолько открыты, насколько способно открыться человеческое существо. Все это относительно. Поверил ли он мне относительно Меган? Была ли в моем голосе та нотка, что открыла ему правду? И не оттого ли он не объяснил толком, почему мне не следует ехать домой?

Я стою в телефонной будке, а дождь колотит по крыше и затекает в дверные щели. Мне очень одиноко и очень холодно. Ноги окоченели, и я начинаю дрожать, зубы стучат, и я ничего не могу с ними поделать. А что, если оставить Меган и уехать домой без нее?

В этом не было бы ничего ужасного. Ее ищет полиция, и в кафе ее запросто обнаружат, пока она играет шариками из шоколадного пирожного, поджидая, когда я приду. Можно даже позвонить в полицию, сказать им, где она, и тогда они приедут и заберут ее.

Я не могу этого сделать. Привезла ее сюда я, и мне отвозить ее домой. Ей всего лишь восемь, или девять, или десять, или одиннадцать. Я ей нужна. Я медленно делаю глубокий, успокаивающий вдох и выхожу под дождь.

Когда я возвращаюсь, официантка сидит с Меган и ведет с ней оживленный разговор. Какое-то время я наблюдаю за ними, вновь подумывая о том, чтобы уйти, но заставляю себя приблизиться к ним. Девушка с оранжевой помадой — которая в тон ее халатику и смотрится довольно глупо — разрумянилась и улыбается. Едва завидев меня, она встает.

— Мы с Бетти играли в рифмы. У нее очень здорово получается.

О ком это она говорит? Я оглядываюсь вокруг, надеясь увидеть кого-то по имени Бетти, но в комнате больше никого нет.

Меган смотрит на меня из-под опущенных век, знакомым взглядом, который так и пронизывает меня, обвиняя в пренебрежении и измене. Неужели она может читать мои мысли? Неужели знает, что я думала о том, как бы ее оставить?

— Привет, мам, — говорит она.

Я с увеличивающейся быстротой начинаю понимать, что не могу связать концы с концами. Над всей этой ситуацией нависла такая атмосфера искусственности, что мне просто трудно запомнить, как может одно соответствовать другому. Мы живем в какой-то мыльной опере. Нет ничего подлинного. Каким-то образом мы выстроили это невероятное, фантастическое сооружение, и я не знаю, как все это остановить. Мне хочется захлопать в ладоши и проговорить: «На сегодня достаточно. Отлично сработано. Все выступали блестяще. Второе действие — завтра».

Меган встает и подходит ко мне. Берет меня за руку.

— Пойдем, мама, — говорит она. — Идем, поищем папу.

Я смотрю на девушку, которая все еще сидит за столом и любезно улыбается. Неужели она всему этому верит? Но она мило помахивает нам пальцами.

— До свидания, Бетти, — говорит она. — Встретимся как-нибудь еще?

Меган энергично кивает:

— Вы очень хорошо играете в рифмы.

— Идем, дорогая, — говорю я и беру Меган за руку. — Папа нас давно ждет.

Мы выходим из кафе. Чувствую, как дрожат у меня колени. Я не оглядываюсь. У меня внутри поднимаются волны безудержного смеха. Один раз Меган оборачивается к окну кафе и по-детски машет рукой.

Я иду быстрее, увлекая ее за собой. Как только кафе исчезает из виду, я не в силах сдержать смех. Мы обе на ходу покатываемся со смеху, цепляемся за фонарный столб, чтобы не упасть.

— А как ты сказала, сколько тебе лет? — произношу я, задыхаясь от хохота.

Она распрыгалась от возбуждения.

— Шесть, — говорит она и заливается смехом.

Смех вновь завладевает мной, хотя я и не очень-то понимаю почему. И что смешного в том, что она сказала, будто ей шесть? Может, мне доставляет удовольствие, что не только я заблуждаюсь относительно ее возраста? Чем больше я ее знаю, тем меньше значения это имеет.

Мы немного успокаиваемся и стоим, глубоко дыша. Я стараюсь не смотреть на Меган — даю ей возможность прийти в себя.

— Можно еще раз так сделать? — говорит она.

В ее голосе появляются резкие, писклявые нотки, и она больше не смеется. Ее лицо спокойно, и хотя глаза ее смотрят на меня, она видит не меня, а что-то за мной, видит даже сквозь меня, как будто на самом деле меня просто не существует.

— Нет, конечно же нет, — говорю я. — Я уже позвонила.

— И что мы теперь будем делать?

— Мы едем домой.

Она стоит передо мной неподвижно.

— Я не хочу ехать домой.

— Но ты же сказала, что хочешь.

Какое-то время она молчит, кажется, полностью отгородившись от меня.

— И мы должны ехать обратно на этом дурацком поезде?

Я киваю.

Она смотрит в пространство. Тот же самый взгляд, что был у нее на пляже у огня. Полное погружение в себя. Потерянность в параллельном, абсолютно другом мире. Мысль о костре напоминает мне о том, что у нее, должно быть, еще остались спички. По всей видимости, она взяла их на кухне у миссис Бенедикт. Я не решаюсь ее спросить, так как понимаю, что она будет все отрицать и ситуация может запросто вновь выйти из-под контроля. Я ничего не смогу поделать, если она начнет кричать на меня перед толпой.

Мы садимся на маленький поезд до Эксетера, затем на большой до Эдинбурга, который останавливается на вокзале Нью-стрит в Бирмингеме. Меган практически сразу же засыпает, свернувшись калачиком на своем сиденье и положив голову мне на колени. Я изучаю ее спящее лицо, пытаясь обнаружить признаки чудовища, прячущегося где-то у нее внутри. Она сосет большой палец правой руки, пока другие пальцы подрагивают и хватают прядь ее волос. Она так и светится детской невинностью, и не поддаться ее очарованию очень трудно. Мне хочется погладить ее по щеке или поцеловать в лоб, но я сопротивляюсь этому инстинктивному желанию, потому что знаю, она совсем не такая, какой кажется.

В конце концов я тоже засыпаю, моя голова свешивается набок к окну. Во время каждого объявления остановки я резко просыпаюсь и, только проверив часы и убедившись, что мы еще не проехали Бирмингем, могу унять свое сильно бьющееся сердце. После этого не могу заснуть, вижу, как разносят напитки, и покупаю чашечку кофе. Шея болит от неудобной позы. Меган шевелится, ерзает, бормочет и вновь засыпает. Ставлю кофе перед собой и впадаю в дремоту, так не отпив и глотка.

Когда мы приближаемся к вокзалу Нью-стрит, мне приходится разбудить Меган. Она садится, раскрасневшаяся и возбужденная, ее короткая легкая челка некрасиво торчит. Мы выходим из поезда, поднимаемся по эскалаторам и попадаем на главный перекресток. Я беспокойно оглядываюсь, желая удостовериться, что здесь нет полиции и что Джеймс не нарушил уговора. Беру Меган за руку и тяну ее к ближайшей автобусной остановке.

— Куда мы едем?

— Домой.

— К тебе домой?

— Нет, к тебе. Ты должна показать мне дорогу.

Подходит автобус до Харборна, и мы устало залезаем в него. Проходим назад, на сиденье рядом я кладу новую сумку.

На половине пути Меган заявляет:

— Я не хочу ехать домой.

— Однако тебе придется.

— Я хочу поехать с тобой.

— Нет. Я же дура.

— Все дураки.

— Может, ты и права, — говорю я. — Но я предпочла бы, чтоб ты мне об этом не напоминала постоянно.

Мы выходим из автобуса на Харборн-Хай-стрит и останавливаемся. Я знаю, что Меган должна жить где-то поблизости.

— Как добраться до твоего дома?

Она не отвечает, поэтому я иду вперед по переулку, рассчитывая, что, если я пойду не туда, она меня остановит.

Она идет рядом со мной, надувшись, не собираясь ничего говорить.

— Ну давай же, Меган. Уже поздно. Я устала, ты устала, твоя мама будет волноваться.

— Нет, не будет. Она будет нянчиться с этим дурацким Генри.

Несколько секунд я стою в нерешительности, видя ее искреннее нежелание и испуг оттого, что ее опять возвращают к постылой домашней жизни.

— Ты должна пойти домой.

— Нет, не должна, — говорит она.

Она разворачивается и со всей силы бьет меня сзади под коленку. От неожиданности я не успеваю перехватить ее руку, и она ударяет меня еще раз, сильнее прежнего. На этот раз я теряю равновесие и неловко валюсь на сумку.

— Меган…

— Ты дура, — говорит она, еще раз ударяет меня и убегает прочь.

Мы находимся одни в темном жилом районе.

— Меган! — кричу я, затем еще громче: — Меган!

Она исчезла. Бредущая по дороге группа подростков крайне удивлена, увидев, как я стараюсь подняться. Они останавливаются на меня посмотреть. Они стоят парами, обнявшись, две пары — мальчики с девочками, не такие уж взрослые, чтобы бродить по улице так поздно.

— Что с вами? — спрашивает одна из девушек.

— Я споткнулась, — говорю я. — Должно быть, тротуар неровный.

— Да нет, — говорит парень. — Тротуар очень даже ровный.

Смотрю вниз и вижу, что он прав. Они удивленно переглядываются, опять соединяются в пары и уходят.

— Спасибо за внимание, — говорю я их удаляющимся спинам.

Прихрамывая, иду к дому моего отца.

* * *

Перед входной дверью я останавливаюсь. Обычно я вхожу сразу же, но теперь… Теперь все изменилось. Я нервничаю, положение мое неопределенно. Может, мне лучше позвонить. Поднимаю руку, но чувствую, что это глупо. А вдруг я всех обижу, если буду вести себя так официально. Я же когда-то здесь жила, напоминаю я сама себе.

Прислоняюсь к двери, нащупывая в сумке ключ, но дверь сама открывается. Было не заперто. Джеймс мне доверяет. Меня ждали.

Прохожу в холл, по его старым протертым плиткам иду к кухне, где думаю всех найти. Мне слышны их голоса.

Неожиданно раздается смешок моего отца:

— Ха! Старая Кент-Роуд с отелем. Пропускает в любое время. Берешь 200 фунтов, если ты проходишь через ворота, и передаешь их прямо мне.

— Не торопитесь. — Голос Джеймса тих и осторожен. — Я бросил десять, а не девять.

— Ерунда. Было девять. Ясно как божий день.

— Где кубик?

— Да вот он, у меня в руке. Было девять — мы все видели.

— Я не видел. Требую бросить еще раз.

— Только через мой труп.

— Не думаю, что у меня не возникнет соблазн…

Великолепно. Я доведена до отчаяния, не решаюсь к ним войти, а они сидят и играют в «Монополию», каждый, как всегда, хочет выиграть, перенося свой антагонизм на игру, в прямом смысле слова доходя до драки.

Я осторожно толкаю дверь.

Отец с Джеймсом сидят напротив друг друга, на краешках стульев, непроницаемые и злые, какими они всегда бывают вместе. Мартин сидит между ними у края стола, мрачно обозревая доску, его сложенные руки никак не реагируют на требования играющих. Очевидно, он не играет.

— Ты обвиняешь меня в жульничестве? — говорит отец.

— Конечно, — говорит Джеймс. — Не помню случая, когда бы вы не обманывали.

— Что же ты молчишь, Мартин, — говорит отец. — Объясни ему, какими словами он бросается.

Мартин расправляет плечи.

— Впрочем… — говорит он и останавливается.

— Привет, — говорю я в наступившей тишине.

Все оборачиваются. Отец и Джеймс вскакивают на ноги, опрокидывая карточки «Монополии» на пол.

— Китти, — говорит отец, и мне снова — пять, и меня окутала его радость, вызванная моим появлением. Мне хорошо и спокойно.

Я стою, довольно тихо, ко мне подходит Джеймс. Он ничего не говорит. Он просто берет меня в кольцо своих рук, и я склоняю голову ему на плечо. Я знаю, что его любовь ко мне сильна так же, как и моя к нему. Какое-то время мы стоим вместе. Присутствие отца делает молчание странным.

— Проходи и садись, — говорит Джеймс через некоторое время, и я сажусь за стол, перед отставленной «Монополией».

— Теперь она нам не нужна, — говорит отец и сметает все карточки в коробку. Маленькая собачка и отель упали на пол, но он этого даже не замечает. — Чем-то нужно было занять время, — говорит он. — Ждали тебя. Ты помнишь эту игру, мы с мальчиками всегда в нее играли? Все они обманывают.

Он смотрит на Джеймса.

Я с изумлением смотрю на него.

— Да это же ты всех обманываешь. Всегда.

— Ты просто не помнишь, Китти, — говорит отец. — Ты была совсем маленькой. Ты не могла это запомнить.

Джеймс ничего не говорит. Он садится рядом со мной и водит пальцами по крошкам на столе, крошкам, что, вероятно, лежат здесь неделями, и никто, кроме Джеймса, их не видит. Он сметает их, собирая все в аккуратную маленькую кучку.

— Давайте попьем кофе, — говорит Мартин и включает чайник.

Из посудомоечной машины он достает четыре невымытые кружки, слегка споласкивает их под краном. Когда он заканчивает, поднимается Джеймс и открывает кран. Наполняет миску горячей водой и «Фэйри» и как следует моет кружки. Затем приступает к работе над кучей грязной посуды, взгромоздившейся у раковины. Каждый предмет он тщательно споласкивает под бегущей струей.

— У нас же есть для этого машина, — говорит отец.

Какое-то время Мартин стоит без дела, затем берет полотенце для посуды и все вытирает.

Джеймс не обращает на него внимания.

Я сижу, наблюдая за ними, и внезапно обретаю спокойную уверенность. Не могу понять, почему я уходила, почему думала, что мне со всем этим не справиться. Тепло кухни проникает в меня и в конце концов доходит до моих бедных, холодных ног.

— Я подумал, что будет лучше, если ты придешь сюда, — говорит Джеймс, поворачиваясь, — потому что дома тебя ждет полиция. Я смылся через черный ход. Они думают, что ты взяла с собой этого ребенка: уже два дня, как девочка отсутствует. Будет лучше, если мы им позвоним и скажем, что они ошибаются.

— Джеймс, — говорю я.

Он смотрит на меня, но я не могу продолжать. Я слишком устала. Мне нужно сказать ему это, я хочу это сделать, но не могу подобрать подходящих слов.

Закипает чайник, во мне разливается тепло кухни, и я становлюсь ужасно легкомысленной. Наверное, все из-за этого шоколада, думаю я. Мне не хочется, чтобы кто-нибудь двигался, чтобы кто-то разговаривал. Мне просто хотелось бы удержать их всех вместе вот в этой старой, неухоженной кухне, где я выросла, где и не убирались-то никогда толком. Мне нравятся груды пустых банок из-под варенья и бутылки из-под вина в углу, вряд ли их когда-нибудь выносили, кипы счетов и документов, ожидающие своей очереди, стулья с неустойчивыми ножками. Вот здесь я выросла, это центральное место моего детства, где, казалось, и мамы-то не имели особого значения, потому что было столько любящих братьев.

Я сдаюсь, меня охватывает невероятная легкость. Смотрю, как Мартин готовит кофе, каким-то образом его огромные пальцы становятся аккуратными и точными, справляясь с гранулами, точно зная, сколько их следует отмерить.

Мы слышим, как скрипнула и захлопнулась входная дверь.

Джеймс поднимает глаза.

— Пол, — говорит отец. — Он сказал, что к этому времени вернется.

— Нужно позвонить Адриану и Джейку? — спрашивает Мартин.

— Нет, — говорит отец. — Они могут подождать. С Китти все в порядке — а это самое главное.

Джеймс так ничего и не говорит. Он снова садится рядом со мной. Он не улыбается, но смотрит на меня, и мне кажется, что он собирает каждую капельку энергии, которая ему подвластна, и переливает ее в меня. И как могла я когда-то не посвятить его в свои планы?

Отец идет к двери.

— Пол! — зовет он. Но ответа нет. — Странно, — говорит он. — Как это можно не зайти и не поздороваться?

— Думаю, он зайдет, когда захочет, — говорит Джеймс.

Отец открывает было рот, чтобы возразить Джеймсу, но вдруг вспоминает:

— А еда! Что же мы будем есть? Китайская еда, рыба с чипсами, яйца, бекон, сосиски, сыр для тостов…

В коридоре слышны шаги, и входит Пол.

— Привет, Китти, — говорит он невозмутимо. — Рад, что с тобой все в порядке.

Я не отвечаю. Не могу придумать, что сказать.

— Есть что-нибудь поесть? — говорит он, заглядывая в хлебницу. — И куда это весь хлеб подевался?

— В холодильнике, — говорит отец.

— Не густо. Сходить в магазин?

— Да, — говорит отец.

— Между прочим, вы оставили дверь незапертой. Кто угодно мог войти. Так нельзя.

— Так ты идешь в магазин? — спрашивает отец. — Мы все умираем от голода. Правда, Китти?

Я пытаюсь кивнуть, но не уверена, выполняет ли моя голова именно это движение.

— Отлично. Я иду в китайский магазин. Хорошо?

— Здорово, — говорит Мартин.

— Деньги давай, — говорит Пол отцу.

Я сижу, наблюдая за ними, и мне трудно поверить, что мы все взрослые, даже среднего возраста. У Пола волосы стали выпадать и на макушке совсем поредели, у Мартина живот стал явно великоват, отцу приходится надеть очки, чтобы сосчитать деньги, вынутые из кармана. Но иерархия осталась прежней. Отец — во главе, братья — все те же мальчишки.

— Выше нос, — говорит Пол, беря деньги.

— Возьми что-нибудь эдакое… — говорит отец. — Пару бутылок вина.

— Не думаю, что этого хватит на вино.

— Поторопись, Пол. Мы голодны. Потом разберемся с деньгами.

Пол идет к двери.

— Вернусь через полчаса, — говорит он и уходит, звеня ключами от машины.

Однако тотчас же возвращается.

— Вы не чувствуете запаха гари? — говорит он.

При открытой двери ощущается сильный запах. Когда мы поднимаемся и выходим в холл, к нашей тревоге добавляется неистовый, нервно пульсирующий, пронзительный звон пожарной сигнализации.

Меган, думаю я. Меган и спички. Значит, она пришла сюда за мной, прошла через открытую входную дверь, сама пробралась наверх по лестнице, нашла заброшенную комнату, соорудила гору из стульев, кроватей, простынь, полотенец, всего-всего, и пустила в дело спички.

— Меган! — кричу я и бегу вверх по лестнице.

Джеймс со мной, за мной, каким-то образом ему удается не отставать при его хромоте. Он догадался, думаю я.

Где остальные, я не знаю.

— Меган! — вновь кричу я, пока мы несемся по ступенькам, открываем двери на втором этаже, проверяем спальню, ванную, бежим дальше по скрипучему полу и вверх по винтовой лестнице в мастерскую отца. А мне уже слышно, как потрескивает костер, уютно так потрескивает, и я знаю, что Меган там, наверху блаженства, жжет спички в папиной студии. Она создает свой собственный тайный, завораживающий мир.

Я останавливаюсь у открытой двери. В центре комнаты гора всевозможных вещей — сложенный Меган шалашик — охвачена огнем. Здесь и отцовский мольберт, и холсты, и красно-черное покрывало с дивана, и книги с журналами. Однако это всего лишь костер, пока еще контролируемый. Меган в дальнем углу, сидит на подоконнике, смотрит на огонь пристально и спокойно, не осознавая опасности происходящего. Внизу надрывается пожарная сигнализация, от этого голова у меня раскалывается и более или менее связанные мысли никак не могут в ней удержаться.

— Меган! — кричу я. Внезапно звук собственного голоса застревает у меня в горле, и я осознаю, что костер гораздо больше, чем мне показалось поначалу.

Внезапно взгляд Меган, пересекая комнату, останавливается на мне, она как бы просыпается ото сна, и выражение ее лица меняется. Теперь она выглядит растерянной, ошеломленной, зачарованность уступила место страху. Звуки пожарной сигнализации и самого пламени перекрыли все остальные звуки. Мне нужно добраться до нее, пока еще не поздно. Она смотрит на меня, не мигая, рот ее то открывается, то закрывается, и я понимаю, что она зовет меня. Сейчас я ей нужна. И я здесь.

Джеймс и Мартин кричат за моей спиной.

— Воды… — слышу я, — одеяла… — Но для всего этого сейчас нет времени.

Я беру у двери один из больших чистых холстов и пользуюсь им в качестве прикрытия. Мне нужно обойти вокруг и добраться до Меган, пока огонь не стал слишком сильным. Кто-то сзади, пытаясь удержать меня, цепляется мне за кофту. Мне слышны голоса, но я не понимаю, что говорят. Я выпутываюсь из кофты, оставив ее в протянутых ко мне руках. Теперь, освободившись, я шаг за шагом продвигаюсь по краю комнаты, держа перед собой защищающий меня от жара холст.

— Я иду! — кричу я Меган. — Я иду! — Мне самой себя не слышно. Моего голоса не существует — я могу кричать только беззвучно.

Кажется, что время разрослось и растянулось, как часы у Дали, и секунда стала часом, минута — тысячей часов, и мне стало казаться, что я иду через комнату уже целую вечность. Мне видны языки пламени за холстом: они разрослись во что-то нереальное. Они и впереди меня, и с обеих сторон, и их рев, их вздымающаяся сила кажутся более завораживающими, нежели опасными. Все, когда-либо существовавшие в природе цвета собрались здесь, в этой комнате: красные и синие, желтые и оранжевые, фиолетовые и зеленые, малиновые и коричневые, черные и белые — все они прыгают друг через друга, ведут борьбу за господство; их опасное очарование вьет вокруг меня прекрасные, сложные узоры.

Я прожила всю свою жизнь, прошла весь этот сложный путь, чтобы оказаться здесь. Это и есть мой единственный, лишенный какого бы то ни было эгоизма поступок; это мой выбор в пользу жизни ребенка. И ничто иное.

Я обошла все это огромное пламя, горящее в центре комнаты, и дошла-таки до наблюдавшей за мной сверху Меган. Китти — такая неприспособленная к самым обыденным жизненным мелочам, оказавшаяся неспособной не только завести собственного ребенка, но и присматривать за чужими, — вдруг оказалась бесстрашной. Китти — героиня, спасающая ребенка. Я смотрю со стороны на себя саму, затаптывающую огонь ногами, выхватывающую из угла еще одну картину, чтобы попытаться ею сбить языки пламени пока они не распространятся дальше. Но я сошла с ума. Огонь слишком силен. Я опоздала. Мольберт в центре уже неузнаваем, он проглочен ненасытным огненным чудовищем, которое теперь разрастается вширь, направляясь ко мне и Меган — в одном конце и к Мартину с Джеймсом — в другом конце комнаты.

Меган на подоконнике сжалась в плотный комочек.

«Китти!» — думаю, именно это она говорит. На самом деле я просто не могу ее расслышать. Она тянет ко мне руки, и я крепко их сжимаю. Она дрожит от страха.

— Я не виновата! — кричит она мне в ухо.

— Виновата я, — говорю я бессвязно. Однако вряд ли она меня слышит. Мы обе кашляем, задыхаясь от дыма. Звуки пожара господствуют надо всем: рвущийся, все сокрушающий, гневный рев, пульсирующий у меня в мозгу.

Смотрю на дверь и вижу, что Джеймс что-то кричит. Он пытается броситься за мной в комнату, но Мартин обхватывает его и оттаскивает назад. Это хорошо, думаю я. Нет смысла нам двоим рисковать жизнью из-за Меган. Это должна сделать именно я. Это я привела ее сюда. Не нужно других жертв.

Я залезаю вместе с Меган на подоконник, и мы сжимаемся в углу в один плотный комочек. Нет шанса пройти назад. Из-за жара Мартин с Джеймсом вынуждены были отступить. Я все слышу голос Джеймса: «Китти, Китти!» — но понимаю, что он звучит только у меня в голове, потому что перекричать огонь не может никто. Я стараюсь прогнать его. Не могу сосредоточиться, когда о нем думаю.

Оглядываюсь посмотреть, не сможем ли мы выбраться из окна. Но под нами еще два этажа, а стена абсолютно отвесна. Под нами рододендроны. Смягчат ли они наше падение? Но если открыть окно, воздух только распалит огонь.

Нужно лежать на полу. И почему это так надо делать? А, что-то насчет дыма. Испарения убивают раньше огня. Хотя это не так уж страшно. Совсем не хочется быть сожженной заживо — я предпочла бы умереть до того, как огонь до меня доберется. Мы обе кашляем.

— Ложись! — кричу я Меган. — Мы должны лежать на полу.

Она смотрит на меня, ничего не понимая. Пытаюсь стащить ее с подоконника, но она, зачарованная огнем, застыла от ужаса.

Еще одна из картин отца упала в пламя. Конечно же море, галька на пляже, подплывающая рыбачья лодка. Похоже на тот отвлеченный образ моря, что живет в моем воображении, а не на то настоящее море, куда ездила я с Меган. Огонь прокладывает себе путь через картину, поглощая с жадностью папин отражаемый волнами красный цвет, заглатывая все целиком.

В огне я могу увидеть все, что захочу. Все краски вселенной, вращаясь и сливаясь в водовороте, превращаются в один цвет, оттеняющий и варьирующий совершенство целого. Я могу разглядеть розовый фургончик с крутящимися вопросительными знаками. Он реален, в нем все на своих местах, и он приглашает меня войти. Я вижу Дину, мою мать, летящую по воздуху, и ее разноцветное платье раздувается вокруг парусом. Все цвета, что я когда-либо встречала, поглощают друг друга и превращаются в один удушающий, грязно-коричневый. Я слышу, как она кричит. И знаю, это она. И знаю, она выкрикивает мое имя, потому что понимает, что сейчас умрет. И знаю, что я была там и видела, как она падает.

Рушится книжный шкаф у стены, теперь очередь стать жертвой огня доходит до книг. Грохот заставляет меня очнуться. Я должна что-то делать. Кто-то, завернутый в одеяло, пользуясь кофейным столиком как щитом, медленно движется от дверей прямо через пламя. Я не могу смотреть — так силен жар. Поднимаю руки к лицу и пытаюсь смотреть через пальцы. Мартин или Пол? Отец или Джеймс? Это может быть любой из них. Они все спасли бы меня, если б могли.

Столом он отшвыривает с прохода горящие предметы, расчищая себе дорогу. Он отбрасывает все в сторону, затаптывая пламя ногами. Одеяло в огне, но он все же продолжает идти. Он идет, чтобы сделать это. Идет, чтобы спасти нас.

Второй шкаф обрушивается прямо на него. Он падает, пытается спастись, но теряет равновесие. Я вижу, как он пробует еще раз, однако вскоре сдается и лежит там, где упал, окруженный горящими книгами.

Я перестаю дышать, заклиная его подняться. Но пол под ним проваливается, и он вместе с почерневшими книгами исчезает в яростной топке.

— Нет! — беззвучно кричу я. — Нет! — И я даже не знаю, кто тот, из-за кого я кричу.

Меган рядом со мной задвигалась, и я заставляю себя собраться. Пламя дошло до крыши. Нам необходимо спускаться. Я слезаю с подоконника. Огонь не совсем еще добрался до нашего конца комнаты. У окна стоит сильно обгоревший стул, и я хватаю его, надеясь с его помощью сдерживать пламя. Для нас еще осталось место, чтобы съежиться внизу на маленьком участке пола.

Поднимаю Меган. Она поддается на удивление легко. Думает, я спасу ее. Она верит, что я смогу сделать невероятное, а я не знаю, как сказать ей, что это не так. Она верит мне, хотя на самом деле этого делать не следует. Она льнет ко мне, обвивая руками мою шею.

— Все хорошо, — бормочу я прямо ей в ухо. — Все хорошо.

Она, возможно, и не слышит меня. Я и сама себя не слышу. Но я успокаиваюсь. И как только такое возможно, когда сейчас я могу либо выжить, либо умереть. Но это не так важно. Именно сейчас, только сейчас, я внезапно осознаю, что это не имеет значения.

Я опускаю Меган на пол и оборачиваю ее своим телом. Хочу, чтобы она жила. Я спасу ее, даже пожертвовав собой. Она должна жить. Она еще только ребенок, и ей идти дальше, чем мне.

Жар стоит прочной стеной, и я знаю, нам не пройти через него обратно. Я думаю, как мы будем поджариваться, как сосиски в духовке. Сначала они становятся коричневыми, потом перекатываются, лопаются. Языки пламени почти подобрались к нам, мы так не сможем долго продержаться. Они поглотили все результаты творческой деятельности моего отца за последние три месяца. И не отступят, когда подойдут к нам.

Я слышу страшный взрыв. Проходит несколько секунд, прежде чем я осознаю, что окно разбито. На нас сыпется град осколков. И почему это они не используют для окон огнеупорное стекло, как в печах? Я закрываю собой Меган еще плотнее, зажмуриваюсь и жду. Как ни странно, я совсем не боюсь.

Новые звуки, удары, треск. Открываю глаза. Появились две черные ноги. Они движутся, обходят вокруг, и меня поднимают.

— Меган! — кричу я, испугавшись, что она останется беззащитной. Но появляются еще две ноги, и ее тоже поднимают. Нас несут к окну. Неужели это смерть пришла за нами собственной персоной, чтобы проверить, не сбежали ли мы через какое-то непредвиденное отверстие?

Я вся мокрая. Еще один ревущий звук, и мимо меня струятся потоки воды, а меня тем временем поднимают к окну. Пожарная бригада. Я забыла о пожарных бригадах. Должно быть, кто-то вызвал их по телефону. Пожарный сносит меня по лестнице вниз, и не увидеть в нем супермена просто невозможно. Он представляется мне огромным, по меньшей мере высотой футов в десять, сильным, как бык, и надежным, как дом.

— Подождите! — кричу я. — Там есть кто-то еще. Вернитесь!

— Не волнуйтесь, — говорит он низким голосом. — Мы его найдем.

Меня изумляет спокойствие его голоса, голоса человека, который полностью контролирует ситуацию.

На улице меня укладывают.

— Со мной все в порядке, — говорю я всем. — У меня ничего страшного.

Надо мной лицо Джеймса. Так кто же был тот, кто пытался нас спасти, кто тот, кого поглотило пламя? Кажется, это Джеймс говорит: «Китти, Китти». Но я только догадываюсь. Кровь струится сбоку по его лицу. Думаю, он ранен, и пытаюсь дотронуться до него, но мои руки совсем не там, где они, как мне кажется, должны были бы быть. Кажется, он совсем не обращает внимания на эту кровь, но почему-то плачет. Слезы так и льются по его щекам, и я чувствую, как его рука нежно дотрагивается до моей щеки. Никогда раньше я не видела, чтобы Джеймс плакал. Даже не знала, что он это умеет.