Почему Запад властвует

Запад властвует благодаря географии. Биология говорит нам, почему люди повышают уровень социального развития. Социология говорит нам, как они это делают (за исключением тех периодов времени, когда они этого не делают). География говорит нам, почему именно Запад, а не какой-то другой регион на протяжении последних двух столетий доминировал на земном шаре. Биология и социология предоставляют универсальные законы, приложимые ко всем людям во все времена и во всех местах. География объясняет различия.

Биология говорит нам, что мы являемся животными, и, подобно всем живым существам, мы существуем лишь потому, что захватываем энергию из окружающей нас среды. При недостатке энергии мы становимся вялыми и умираем. Когда же мы полны ею, мы размножаемся и распространяемся. Подобно другим животным, мы любопытны, но мы также и жадны, ленивы и боязливы. Мы отличаемся от других животных лишь теми инструментами, которые дала нам эволюция и с помощью которых мы следуем этим своим устремлениям: у нас более быстродействующие мозги, наше горло способно к более тонким движениям, а большие пальцы рук у нас способны противопоставляться остальным. Используя эти инструменты, мы, люди, навязываем свою волю окружающей нас среде такими способами, которые решительно отличают нас от других животных. Мы все время захватываем и организуем больше энергии и распространяем деревни, города, государства и империи по планете.

В XIX веке и в начале XX века очень многие из людей Запада считали, что исчерпывающий ответ на вопрос, почему Запад властвует, дает биология. Они настаивали на том, что белая европейская раса опередила в своем развитии все остальные расы. Однако они ошибались. Во-первых, генетические и скелетные данные, которые я рассматривал в главе 1, недвусмысленно свидетельствуют о том, что существует единственный вид людей, который постепенно развился в Африке около ста тысяч лет тому назад и затем распространился по всему земному шару, — в результате чего другие, более древние виды людей вымерли. Генетические различия между современными людьми в разных частях нашего мира незначительны.

Во-вторых, если бы люди Запада действительно генетически превосходили всех остальных, то графики социального развития, которыми полны главы 4-10, выглядели бы совершенно иначе. Рано вырвавшись вперед, Запад затем так и оставался бы впереди. Однако, разумеется, такого не происходило (рис. 11.1). Запад действительно взял хороший старт в конце ледниковой эпохи, но его первенство в некоторые периоды времени возрастало, а в некоторые — сокращалось. Около 550 года н. э. оно вообще было утрачено, и на протяжении следующих двенадцати столетий Восток возглавлял мир в отношении социального развития.

Очень немногие ученые в наши дни культивируют расистские теории, согласно которым люди Запада генетически превосходят всех остальных. Однако всякому, кто захочет придерживаться такой модели, придется показать, что все эти качества каким-то образом покинули людей Запада в VI веке н. э., а затем вернулись к ним обратно в XVIII веке. Или же им придется показать, что люди Востока в VI веке стали превосходить всех остальных, а затем в XVIII веке утратили это превосходство. Это оказалось бы, мягко говоря, нелегким делом. Все наводит на мысль, что люди — в больших группах — во многом остаются одними и теми же.

Мы не можем объяснить, почему Запад властвует, если не начнем с биологии, поскольку биология объясняет, почему уровень социального развития продолжает расти. Но одна лишь биология не дает ответа на данный вопрос. Поэтому в качестве следующего шага нужно привлечь социологию, которая говорит нам, каким образом уровень социального развития на столько-то вырос.

Как показано на рис. 11.1, этот процесс не был ровным. Во введении к этой книге я предложил «теорему Морриса» (представляющую собой расширение одной из идей великого научного фантаста Роберта Хайнлайна), дабы объяснить ход истории в целом: «Причиной перемен являются ленивые, жадные и испуганные люди, которые ищут более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. И они редко знают, что они делают». Я надеюсь, что доказательства, приведенные в главах 2—10, подтвердили это.

Мы уже видели, что люди постоянно экспериментируют, чтобы сделать свою жизнь легче или богаче, либо, когда обстоятельства меняются, стараясь сохранить то, что у них уже имеется. В результате их усилий в ходе этого процесса уровень социального развития обычно возрастает. Однако ни одна из великих трансформаций в отношении социального развития (происхождение сельского хозяйства, рост городов и государств, создание разного рода империй, промышленная революция) не была делом одного лишь экспериментирования. Каждая из них стала результатом того, что отчаянные времена потребовали отчаянных мер. В конце ледниковой эпохи охотники и собиратели стали настолько успешными, что стали оказывать давление на те ресурсы, которые их поддерживали. В результате дальнейших усилий с целью изыскать пищу некоторые растения и животные, которых они добывали, трансформировались в домашние, а некоторые из собирателей трансформировались в земледельцев. Затем некоторые земледельцы настолько преуспели, что стали, в свою очередь, вновь оказывать давление на ресурсы, и, чтобы выжить, в особенности когда климат был против них, они трансформировали свои деревни в города и государства. После этого некоторые города и государства настолько преуспели, что у них тоже возникли проблемы с ресурсами, и они трансформировались в империи — вначале сухопутные, а потом также властвовавшие над степями и океанами. Некоторые из этих империй повторяли данный цикл неоднократно, оказывали давление на ресурсы и превратились в индустриальные экономики.

История — это не просто «одна чертова штука за другой». Фактически история есть «это же самое старое». Это единый, грандиозный и неослабный процесс адаптации к миру, который всегда порождает новые проблемы, а эти проблемы требуют дальнейшей адаптации. На протяжении этой книги я называл этот процесс «парадоксом развития»: рост социального развития порождает те самые силы, которые его подрывают.

Люди повседневно сталкиваются с такими парадоксами и решают их. Однако время от времени этот парадокс порождает «твердый потолок», который поддастся воздействию лишь по-настоящему трансформативных изменений. При этом редко бывает очевидно, что надо делать, — не говоря уже о том, как это надо делать, — и, как только общество упирается в один из таких потолков, начинается своего рода гонка между развитием и коллапсом. Редко — возможно, что и никогда, — бывает так, что общество просто упирается в один из таких потолков и впадает в застой, и уровень его социального развития затем остается неизменным на протяжении столетий. Скорее, если общество не поймет, каким образом следует пробить этот потолок, его проблемы резко нарастают и выходят из-под контроля. При этом на свободу вырываются некоторые или все — как я их назвал — «всадники апокалипсиса». Это голод, болезни, миграции и крах государств, в особенности если они совпадают с изменением климата. Под их воздействием развитие пойдет по нисходящей, порой на столетия, — даже вплоть до наступления «темных веков».

Один из таких потолков появился на уровне около двадцати четырех баллов индекса социального развития. Это был тот самый уровень, на котором социальное развитие Запада после 1200 года до н. э. вначале забуксовало, а затем пережило коллапс. Однако наиболее важный потолок, который я назвал «твердым потолком», появляется на уровне около сорока трех баллов. Социальное развитие Запада уперлось в него в I столетии н. э., и затем произошел его коллапс. Социальное развитие Востока прошло тем же путем на тысячу или около того лет позже. Этот «твердый потолок» устанавливал жесткие пределы возможностей для сельскохозяйственных империй. Единственным способом пробить его стало использование запасенной энергии ископаемых видов топлива, как это сделали люди Запада после 1750 года.

Добавление социологии к биологии позволяет объяснить многое из картины истории, говоря нам, каким образом люди поднимали уровень социального развития, почему он рос быстро в одни периоды времени и медленно — в другие и почему он порой падает. Однако даже если мы соединяем их воедино, биология с социологией не говорят нам, почему Запад властвует. Чтобы объяснить это, нам нужна география.

Я уже подчеркивал двусторонние взаимоотношения между географией и социальным развитием: физическая среда определяет, каким образом изменяется социальное развитие, но изменения в отношении социального развития, в свою очередь, определяют значение физической среды. Жить прямо на залежах угля очень мало что значило две тысячи лет назад. Однако двести лет назад это стало иметь очень большое значение. Благодаря использованию угля уровень социального развития стал расти быстрее, нежели когда-либо прежде, — фактически настолько быстро, что вскоре после 1900 года новые виды топлива начали заменять уголь. Все меняется, включая и значение географии.

Вот то, что касается моего тезиса. Я намереваюсь бóльшую часть этой главы посвятить рассмотрению наиболее очевидных возражений против него. Однако прежде чем я этим займусь, может оказаться полезным кратко подытожить основные детали повествования, заполняющего главы 2—10.

В конце ледниковой эпохи — около пятнадцати тысяч лет назад — в результате глобального потепления выделилась полоса «Счастливых широт» (примерно от 20 до 35° северной широты в Старом Свете и от 15° южной широты до 20° северной широты в Новом Свете), где исторически сложилось изобилие потенциально пригодных для одомашнивания растений и животных. В пределах этой широкой полосы один регион — так называемые Холмистые склоны в Юго-Западной Азии — оказался самым «счастливым» из всех. Так как в этом регионе имела место наиболее плотная концентрация потенциальных кандидатов на одомашнивание, то людям, которые жили здесь, было легче стать земледельцами и скотоводами, нежели людям, жившим где-либо еще. Так что, поскольку люди (в больших группах) во многом остаются одними и теми же, жители Холмистых склонов первыми стали селиться в деревнях и одомашнивать растения и животных, начав еще до 9000 лет до н. э. От этих первых земледельцев и скотоводов происходят общества Запада. Примерно на две тысячи лет позже люди на территории нынешнего Китая, где также были обильны потенциальные кандидаты на одомашнивание, хотя и не столь обильны, как в пределах Холмистых склонов, пошли тем же путем. От них происходят общества Востока. На протяжении следующих нескольких тысяч лет люди независимо начали одомашнивать растения и/или животных еще в полудюжине других частей мира, каждый раз начиная иную региональную традицию.

Поскольку люди Запада были первыми, кто занялся сельским хозяйством, и поскольку люди (в больших группах) во многом остаются одними и теми же, — люди Запада первыми серьезным образом ощутили парадокс развития и первыми познали то, что я назвал «преимуществами отсталости». Рост уровня социального развития означал более высокую численность населения, более сложный образ жизни и бóльшие богатство и военную мощь. Посредством различных комбинаций колонизации и подражания общества с относительно высоким уровнем социального развития распространялись за счет обществ с более низким уровнем развития, и сельское хозяйство распространялось вдаль и вширь. Чтобы заниматься сельскохозяйственным трудом на новых землях — таких, как душные речные долины Месопотамии, — земледельцы были вынуждены практически заново изобретать, как именно это следует делать. В результате в процессе создания орошаемого сельского хозяйства были обнаружены преимущества, которые сделали эту довольно отсталую окраину даже еще более продуктивной, нежели первоначальный сельскохозяйственный центр на Холмистых склонах. И несколько позднее 4000 года до н. э., когда крупнейшие сельскохозяйственные деревни на перенаселенных Холмистых склонах пытались справиться со своими проблемами, именно жители Месопотамии додумались, как организоваться в города и государства. Примерно на две тысячи лет позднее этот же самый процесс разыгрался также и на Востоке, и тогда парадокс развития выявил довольно сходные преимущества отсталости в долинах бассейна реки Хуанхэ.

Новым государствам приходилось взаимодействовать со своими соседями по-новому, и это порождало еще более разрушительные парадоксы развития на их окраинах. Им приходилось учиться справляться с этим. Когда дела у них начинали идти неправильным образом — как это, возможно, случилось в Уруке в Месопотамии около 3100 года до н. э. и в Таосы в Китае около 2300 года до н. э. и, несомненно, произошло на Западе после 2200 и 1750 годов до н. э., — они скатывались в хаос. Каждый коллапс совпадал с периодом изменения климата. Изменение климата я предложил считать пятым всадником апокалипсиса — вдобавок к четырем другим, порожденным людьми.

Рост уровня социального развития порождал еще худшие, нежели прежде, социальные беспорядки и коллапсы, но он также порождал и бóльшую стойкость к ним, и более мощные силы возрождения. После 1550 года до н. э. города и страны Запада восстанавливались после катастроф и распространялись по восточным побережьям Средиземного моря. Далее в дело вступил второй крупный географический контраст между Востоком и Западом: на Востоке не было ничего подобного этому необычному внутреннему морю, обеспечивавшему дешевые и удобные возможности для перевозок. Однако, как и во многих других случаях, Средиземноморье являло собой парадокс: оно предлагало как возможности, так и испытания. Когда уровень социального развития достиг примерно двадцати четырех баллов, силы разрушения на этих широко открытых окраинах вышли из-под контроля, и около 1200 года до н. э. опять прискакали (или, в добавление к этой метафоре, приплыли) всадники апокалипсиса. Западный центр испытал еще более драматический коллапс, нежели прежде, и на столетия вступил в «темные века».

Благодаря парадоксу развития первенство в отношении социального развития, которое в конце ледниковой эпохи обеспечила Западу география, было «давним», но не «предопределенным». Коллапсы — штука непредсказуемая. Порой несколько различных решений или немного удачи могут отсрочить, ослабить или даже предотвратить катастрофу, результаты сделанных нами выборов могут оказаться весьма различными. Чтобы пробиться через потолок, равный двадцати четырем баллам, государствам надо было реорганизоваться и развить целый новый способ осмысления окружающего мира. В результате родилось то, что мы можем назвать первой волной «Осевого мышления». Поскольку люди Запада не сумели осуществить вышеупомянутые реорганизацию и переосмысление около 1200 года до н. э., то их превосходство над Востоком в отношении социального развития уменьшилось. А поскольку и люди Запада и люди Востока, по мере того как в I тысячелетии до н. э. уровень развития рос, равно успешно вносили необходимые изменения, — они на протяжении тысячи лет шли вровень.

Как люди Запада, так и люди Востока создали более централизованные государства, а затем полноценные империи, и после 200 года до н. э. достигли таких масштабов, благодаря которым снова начал изменяться смысл географии. На Западе Римская империя поставила под контроль непокорное Средиземноморье, после чего уровень социального развития превысил сорок баллов. А к I веку н. э. развитие снова уперлось в «твердый потолок». Однако тогда же рост Римской и Ханьской империй изменил также и значение огромных пространств, которые разделяли Восток и Запад. Поскольку на каждом конце Евразии имелось столь много богатств, то у торговцев и степных кочевников обнаружились новые причины, чтобы перемещаться с места на место. Тем самым они мало-помалу связывали центры друг с другом и начали первый «обмен в Старом Свете». Контакты способствовали еще бóльшему росту уровня развития и Востока и Запада, однако они также вызвали и беспрецедентные социальные беспорядки. Впервые пять всадников Апокалипсиса связали центры друг с другом, обмениваясь микробами, равно как и товарами и идеями. Вместо того чтобы проломить «твердый потолок», и Римская, и Ханьская империи после 150 года н. э. разрушились.

И Восток, и Запад сползли в новые «темные века», и при этом вторая волна «Осевого мышления» (христианство, ислам, новые формы буддизма) заменила старые идеи первой волны. Однако в других отношениях их коллапсы были совершенно разными. На Западе германские захватчики разрушили менее развитую часть Римской империи, расположенную вокруг западной части Средиземного моря, и прибежищем центра стали более старые и более развитые исходные земли, расположенные вокруг восточной части Средиземного моря. На Востоке захватчики из Внутренней Азии разрушили более старую и более развитую часть бывшей империи Хань вокруг реки Хуанхэ, и прибежищем центра стали менее развитые земли за рекой Янцзы.

Этот географический контраст породил большие различия. К 450 году н. э. вокруг реки Янцзы начали переживать бум новые передовые рубежи рисового сельского хозяйства. К 600 году Китай вновь воссоединился, и в течение следующего столетия Великий канал, связавший реки Янцзы и Хуанхэ, дал Китаю систему внутренних водных путей, роль которой была довольно сходной с ролью, которую Средиземное море исполняло для Древнего Рима. Однако на Западе, где арабские захватчики оказались достаточно сильны, чтобы расколоть старый средиземноморский центр, но недостаточно сильны, чтобы воссоздать его, уровень социального развития продолжал снижаться вплоть до 700 года.

Около 541 года уровень развития на Востоке превзошел уровень развития на Западе (доказывая тем самым без всякого сомнения, что западное владычество никогда не было предопределено), а к 1100 году развитие снова уперлось в «твердый потолок». По мере того как экономический рост приводил к истощению ресурсов, металлурги переключались на использование ископаемых видов топлива, изобретатели создавали новые машины, а интеллектуалы династии Сун устремились в настоящий китайский Ренессанс. Но и как Рим за тысячу лет до этого, китайцы эпохи Сун не смогли пробить «твердый потолок».

До некоторой степени события в начале II тысячелетия н. э. были аналогичны событиям в начале I тысячелетия н. э., но при этом Восток и Запад находились в противоположных позициях. Рост уровня развития вызвал второй обмен в Старом Свете, и в результате снова вышли на свободу пять всадников апокалипсиса. Уровень социального развития упал в обоих центрах, но на Востоке это падение оказалось особенно долгим и зашло особенно далеко. На Западе сильнее всего пострадали более развитые первоначальные центральные мусульманские земли к востоку от Средиземного моря, и к 1400 году сформировался новый центр, и в Западной Европе наступил свой собственный Ренессанс.

Эти разрозненные и в прошлом периферийные европейские земли теперь обнаружили преимущества в собственной отсталости. Кораблестроение и артиллерия — технологии с Востока, которым западные европейцы научились в течение второго «обмена в Старом Свете», — позволили им превратить Атлантический океан в своего рода магистраль, в очередной раз трансформировав значение географии. Жаждущие подключиться к богатствам Востока западные моряки устремились в разных направлениях и, к своему удивлению, натолкнулись на две Америки.

Люди Востока могли открыть Америку в XV веке (и некоторые люди верят, что они это сделали). Однако география всегда делала более вероятным то, что первыми там окажутся люди Запада. Люди Востока могли приобрести гораздо больше, совершая плавания не в пустынный Тихий океан, а к богатствам Индийского океана, а также продвигаясь в глубь степей, которые на протяжении почти двух тысяч лет были величайшей угрозой их безопасности.

В XVII столетии экспансия обоих центров изменила значение географии более резко, нежели когда-либо прежде. Централизованные империи со своими мушкетами и пушками закрыли степную магистраль во Внутренней Азии, которая связывала Восток и Запад, положили конец миграциям кочевников и фактически убили одного из всадников апокалипсиса. И наоборот, в Атлантике океаническая магистраль, открытая западноевропейскими купцами, стимулировала рост новых типов рынков и поставила совершенно новые вопросы относительно того, как функционирует мир природы. К 1700 году социальное развитие опять уперлось в «твердый потолок». Однако на этот раз полный комплект всадников апокалипсиса не смог прискакать, и катастрофа оказалась предотвращена, — достаточно надолго для того, чтобы западноевропейские предприниматели в ответ на стимулы со стороны океанской магистрали высвободили огромную мощь угля и пара.

Окажись у людей Востока достаточно времени, они, вероятно, сделали бы те же самые открытия, и у них была бы своя промышленная революция. Однако география сделала это намного более легким для людей Запада. И — поскольку люди (в больших группах) во многом остаются одними и теми же, — это означало, что промышленная революция впервые случилась у людей Запада. Именно благодаря географии Лути переместился в Балморал, а не Альберт — в Пекин.

 

Запад властвует не поэтому

Но вы вполне можете спросить: «А как тут насчет людей?». На страницах этой книги было полно великих мужчин (и женщин), «идиотов, заваливающих дело», воззрений, которые они убежденно выдвигали, и их неослабных конфликтов. В конце концов, неужели ничто из этого не имеет значения?

И да и нет. Мы все обладаем свободной волей и, как я неоднократно подчеркивал, сделанные нами выборы изменяют наш мир. Правда, большинство сделанных нами выборов изменяют наш мир не очень сильно. Я могу, например, принять решение прямо сейчас перестать писать эту книгу, оставить мою работу и стать охотником и собирателем.

Это, несомненно, кое-что изменит. Я покину свой дом и поскольку я знаю об охотничьем деле или собирательстве довольно мало, то, вероятно, либо отравлюсь, либо буду голодать. На некоторых людей вокруг меня мое решение окажет сильное влияние, и значительно больше людей окажутся затронуты в слабой степени. Вы, например, найдете себе почитать что-нибудь другое. Но в остальном мир будет продолжать идти своим путем. Ни одно из решений, которые я мог бы принять, не изменит того факта, что Запад властвует.

Разумеется, если миллионы других американцев также примут решение оставить работу «с девяти до пяти» и заняться собирательством, мое странное индивидуальное решение превратится из сумасшедшей личной аберрации в часть массового (однако все равно странного) движения, — и от этого кое-что изменится. Имеется множество примеров таких массовых решений. Например, в конце Второй мировой войны полмиллиарда женщин решили выходить замуж в более раннем возрасте, нежели это делали их матери, и рожать больше детей. И численность населения резко возросла. Затем, тридцать лет спустя, миллиард их собственных дочерей решили поступить прямо наоборот, и рост населения замедлился. В совокупности такого рода выборы изменяют ход современной истории.

Однако эти решения не были простыми прихотями. Карл Маркс так сказал по этому поводу полтора века тому назад: «Люди сами делают свою историю, но они ее делают не так, как им вздумается, при обстоятельствах, которые не сами они выбрали, а которые непосредственно имеются налицо, даны им и перешли от прошлого»1. У женщин XX века имелись настолько серьезные основания для принятия решения иметь больше (а затем меньше) детей, что зачастую, — как они считали, — у них реально вообще не было выбора по данному вопросу. Точно так же те люди, которые принимали решение заняться сельским хозяйством десять тысяч лет назад, или переехать в город пять тысяч лет назад, или получить работу на промышленном предприятии два столетия назад, зачастую считали, должно быть, что у них не было реальной альтернативы.

На всех нас оказываются сильные давления, заставляющие нас избирать альтернативы, согласующиеся с реальностью. И все мы знаем людей, которые игнорируют такие давления и принимают эксцентричные решения. Зачастую мы восхищаемся такими радикалами, мятежниками и романтиками, однако сами редко следуем их примеру. Большинство из нас слишком хорошо знает, что предсказуемые конформисты обычно оказываются в лучших условиях (я имею в виду в данном случае бóльшую доступность для них пищи, крова и брачного партнера), нежели Анны Каренины. Эволюция в первую очередь отбирает за то, что мы называем здравым смыслом.

То есть выбор эксцентричных альтернатив явно может привести к экстраординарным последствиям. Возьмем Мухаммеда. Правда, возможно, это крайний случай. Этот довольно заурядный арабский торговец мог предпочесть быть благоразумным. Свою внезапную встречу с архангелом Гавриилом около 610 года н. э. он мог отнести на счет расстройства желудка или объяснить ее какой-нибудь иной из тысячи других правдоподобных причин. Но вместо этого он предпочел послушаться свою жену, которая настаивала, что визит архангела произошел в действительности. Затем не один год казалось, что Мухаммед, вероятно, пойдет путем большинства пророков, и его ожидают насмешки, презрение и забвение. Однако вместо этого он объединил арабов. Халифы, что наследовали ему, уничтожили Персию, нанесли тяжелое поражение Византии и раскололи Запад надвое.

Все согласны с тем, что Мухаммед был великим человеком. Не многие люди оказали более сильное влияние на историю. Но все-таки трансформацию западного центра в VII веке и в дальнейшем нельзя приписать только его исключительности. Арабы придумывали новые версии монотеизма и создавали свои собственные государства в пустыне еще за некоторое время до того, как Гавриил посетил Мухаммеда. Византия и Персия были в отчаянно трудном положении задолго до того, как мусульманские военные отряды начали пересекать их границы, а Средиземноморье начало распадаться на части с III века.

Если бы Мухаммед сделал иной выбор, то христианам VII века просто пришлось бы воевать с кем-нибудь другим, а не со вторгшимися мусульманами. Возможно, что без Мухаммеда социальное развитие на Западе после 750 года восстановилось бы быстрее, а возможно, и нет. Однако все равно потребовались бы века, чтобы догнать Восток. Как бы ни поступил Мухаммед, западный центр оставался бы в Восточном Средиземноморье. Тюрки все равно опустошили бы его в XI веке, а монголы — в XIII (а затем снова около 1400 года). И западный центр все равно в XV столетии и после него сместился бы на запад в сторону Италии, а затем в сторону Атлантики. Если бы Мухаммед оказался более нормальным, то сейчас, возможно, от Марокко до Малайзии не полумесяц, а крест воодушевлял бы верных, — и это отнюдь не маловажно. Однако нет никаких оснований сомневаться в том, что европейцы все равно завоевали бы обе Америки, или в том, что сейчас властвовал бы Запад.

То, что верно в отношении Мухаммеда, вероятно, даже еще более верно в отношении любых других великих людей, с которыми мы встретились в предыдущих главах. Ассирийский Тиглатпаласар III и Первый император Цин оба создали ужасные, централизованные и дорогостоящие древние империи. Габсбурги в Европе и Хидэёси в Японии потерпели неудачу, когда пытались создать великие континентальные империи в XVI веке. Английская «Славная революция» в 1688 году и смерть Мао в 1976 году в обоих случаях привели к власти реформистские клики. Однако самое большее, что сделал любой из этих великих людей (или «идиотов, заваливающих дело»), было лишь ускорение или замедление тех процессов, которые уже происходили. На самом деле никому из них не удалось заставить историю пойти совершенно новым путем. Даже Мао, возможно больше всех склонный к мании величия, сумел лишь отсрочить индустриальный взлет Китая, предоставив Дэн Сяопину возможность остаться в памяти в качестве великого человека, круто развернувшего Китай «кругом». Если бы можно было в порядке эксперимента заново повторить прошлое, заменив «идиотов, заваливающих дело» великими людьми (и наоборот) и оставив все остальное тем же самым, то события развивались бы во многом так же, даже если они протекали бы с немного другой скоростью. Великие мужчины (и женщины) явно любят считать, что они изменяют мир одной лишь силой воли, но они ошибаются.

Вышесказанное применимо как в сфере политики, так и вне ее. Мэтью Болтон и Джеймс Уатт, например, были, несомненно, великими людьми, поскольку Уатт изобрел, а Болтон пустил в широкую продажу машины, которые на самом деле изменили мир. Однако они не были уникальными великими людьми, — по крайней мере, более, нежели был уникальным Александер Грейам Белл, когда он подал патент на свой, только что изобретенный им телефон 14 февраля 1876 года, — в тот же самый день, когда подал патент на свой, только что изобретенный им телефон Элиша Грей. Не были Болтон и Уатт более уникальными, нежели хорошо знакомый им Джозеф Пристли, который открыл кислород в 1774 году — спустя год после того, как это вещество также открыл один шведский химик. Они также не были более уникальными, нежели те четверо европейцев, которые по отдельности в 1611 году обнаружили пятна на Солнце.

Историки часто поражаются тому, что изобретения имеют тенденцию случаться многократно. Так, электрическая лампочка родилась в голове у нескольких людей почти в один и тот же момент. Похоже, что зачастую великие идеи являются не столько результатом гениальности, сколько логическим следствием наличия некоторого числа мыслителей, задающих одни и те же вопросы и использующих одни и те же методы. Именно так и происходило у европейских интеллектуалов в начале XVII века: после того как некто изобрел телескоп (на это претендуют девять разных человек), было бы странно, если бы многие астрономы не открыли незамедлительно пятна на Солнце.

Экстраординарное число изобретений было сделано более чем один раз, и поэтому статистик Стивен Стиглер даже предложил закон, в соответствии с которым «никакое научное открытие не было названо в честь первооткрывателя» (этот «закон Стиглера», как он заметил, был на самом деле открыт социологом Робертом Мертоном на двадцать пять лет раньше). Болтон и Уатт оказались «впереди стаи», но сама «стая» уже существовала, и если бы Болтон и Уатт не пустили в продажу относительно эффективный по затратам топлива паровой двигатель в 1770-х годах, то чуть позднее это наверняка сделал бы один из их многочисленных соперников. Фактически «стая» смогла бы сделать это даже быстрее, если бы Уатт не исхитрился получить экстраординарный патент, который исключал всех конкурентов из данной сферы.

Великие мужчины и женщины и «идиоты, заваливающие дело» являются порождениями своего времени. Не следует ли нам сделать вывод, что картину истории определяют не конкретные индивидуумы, а некоего рода «дух эпохи» — определяет тем, что порой создает атмосферу, способствующую величию, а в других случаях порождает культуру «заваливания дел»? Некоторые историки так и считают и, например, высказывают предположение, что настоящей причиной владычества Запада является то, что китайская культура в XIV веке обратилась вовнутрь себя и отвернулась от мира, в то время как европейская культура обратилась вовне и побуждала исследователей стремиться за океаны, покуда они не оказались в обеих Америках.

Я уделил этой идее некоторое время в главе 8 и высказал там предположение, что такая трактовка фактов не очень сильно согласуется со здравым смыслом. Культура — это, скорее, не некий глас у нас в головах, говорящий нам, что следует делать, а как бы городской зал собраний, где мы спорим по поводу имеющихся у нас вариантов. Каждая эпоха получает те мысли, в которых она нуждается, диктуемые проблемами того рода, которые ставят перед ней география и социальное развитие.

Это объясняет то, почему история восточной и западной мысли была в общем похожа на протяжении последних пяти тысяч лет. В обоих центрах рост первых государств — около 3500-х годов до н. э. на Западе и после 2000-х годов до н. э. на Востоке, — породил обсуждения по поводу природы и пределов Божественной царской власти. По мере того как государства в обоих центрах становились более бюрократическими, — после 750-х годов до н. э. на Западе и после 500-х годов до н. э. на Востоке, — результатом этих дискуссий стало «Осевое мышление» первой волны, сделавшее предметом дебатов природу личной трансцендентности и ее отношение к светской власти. Примерно к 200-м годам н. э., по мере того как великие Ханьская и Римская империи шли к развалу, эти вопросы, в свою очередь, уступили дорогу второй волне «Осевого мышления», сделавшей предметом споров то, как организованные церкви могут спасать верующих в хаотическом и опасном мире. А когда социальное развитие вновь оживилось — к 1000 году н. э. в Китае и к 1400 году н. э. в Италии, — более интересными стали, однако, ренессансные вопросы — как «перескочить» через недавнее, вызывающее разочарование прошлое и заново обрести утраченную мудрость первого «Осевого времени».

Я подозреваю, что мысль Востока и Запада развивалась столь сходным образом на протяжении столь продолжительного времени потому, что существовал лишь один путь, при следовании которым уровень социального развития мог оставаться возрастающим. Дабы преодолеть «потолок» в двадцать четыре пункта, и людям Востока, и людям Запада пришлось централизовать свои государства, что неизбежно привело интеллектуалов к первой волне «Осевого мышления». Упадок этих государств побудил людей ко второй волне «Осевого мышления», а их возрождение почти неизбежно привело к ренессансам. Каждая великая перемена заставляла людей рождать те мысли, в которых нуждалась данная эпоха.

Что же привело около 1600 года к «великой дивергенции», когда западные европейцы переходили к научному мышлению, в то время как люди Востока (а также те люди Запада, которые жили за пределами центра, располагавшегося у берегов Атлантики) этого не делали? Отражал ли этот эпохальный сдвиг в мышлении глубокие культурные различия между людьми Востока и Запада, или же попросту конкретная эпоха получает те мысли, в которых она нуждается?

Некоторые (западные) социологи так и считают. Например, психологи подключали людей к магнитно-резонансным томографам и просили их решать проблемы. При этом, как указывали эти ученые, у западных испытуемых лобные и теменные области мозга, если данный вопрос требует вспоминания информации, относящейся к широкому контексту, светились более ярко (это указывает на то, что они работают более напряженно, дабы сохранять внимание), нежели тогда, когда для ответа на него требуется вспоминать факты, изолированные от контекста, и рассматривать эти факты независимо. Для людей Востока верно обратное.

Что означает данная разница? Изоляция фактов и рассмотрение их независимо от контекста является отличительной чертой современной науки (как в том излюбленном предостережении «при прочих равных условиях…»). Возможно, как гласит одна теория, данный контраст в отношении функций мозга означает, что люди Запада попросту более логичны и «научны», нежели люди Востока.

А возможно, что и нет. Данные эксперименты не показали, что люди Востока не могут отделять факты от контекста или что люди Запада не могут рассматривать вещи в перспективе. Они лишь показали, что для каждой из этих групп менее привычно думать определенным образом, и в таком случае, чтобы справиться, приходится работать более напряженно. Обе группы способны выполнять оба вида заданий, и регулярно это делали.

В каждую эпоху и в каждой стране мы обнаруживаем рационалистов и мистиков; мы обнаруживаем тех, кто абстрагируется от деталей, и тех, кто вникает во все сложности; и мы даже обнаруживаем немногих людей, которые делают и то и другое. А вот что при этом варьирует, так это проблемы и испытания, с которыми эти люди сталкиваются. Когда европейцы около 1600 года начали создавать атлантическую экономику, они также создали для себя и новые проблемы. Чтобы решать их наилучшим образом, оказались необходимыми механические и научные модели реальности. На протяжении следующих четырехсот лет эти способы мышления сделались частью западного образования, все более становясь образом мыслей «по умолчанию». На Востоке, где проблемы того рода, которые породила атлантическая экономика, вплоть до XIX века представлялись не столь актуальными, данный процесс пока еще не зашел столь далеко.

Еще не далее как в 1960-х годах некоторые западные социологи утверждали, что восточная культура — в частности, конфуцианство — мешает тем, кто погружен в нее, развивать предпринимательский дух конкуренции и инноваций, необходимый для экономического успеха. В 1980-х годах — перед лицом очевидного факта японского экономического успеха — новое поколение социологов пришло к выводу, что конфуцианские ценности уважения к власти и самопожертвования ради группы не препятствуют капитализму. Скорее, на самом деле именно они служат объяснением успехов Японии. Однако, может быть, более разумным будет сделать вывод, что люди приспосабливают свою культуру к нуждам социального развития. А это развитие в конце XX века породило также конфуцианских и коммунистических капиталистов — наряду с либеральными капиталистами.

Вывод, что мы получаем такую мысль, в которой нуждаемся, возможно, имеет смысл также и в отношении другого странного феномена, который психологи называют эффектом Флинна. С тех пор как начали проводиться тесты IQ (умственного развития), получаемые при этом средние оценки неуклонно становятся выше (примерно на три балла за десятилетие). Приятно было бы думать, что все мы становимся умнее. Однако более вероятно то, что попросту у нас возрастает умение мыслить современным, аналитическим образом. Его и показывают результаты данных тестов. Чтение книг делает нас более «современными», нежели рассказывание историй. Также и компьютерные игры (к ужасу многих педагогов), по-видимому, также делают нас более «современными».

Несомненно, верно и то, что не все культуры равно восприимчивы к меняющимся обстоятельствам. Например, исламские страны имеют одиозную славу: не многие среди них являются демократическими, в не многих из них есть современные диверсифицированные экономики, и они породили мало ученых, получивших Нобелевскую премию. Некоторые немусульмане делают из этого вывод, что ислам, должно быть, является религией невежества, из-за которой миллионы людей погрязли в болоте суеверий. Но если бы это было верным, то тогда сложно объяснить, почему тысячу лет тому назад многие из лучших ученых, философов и инженеров мира были мусульманами, или почему вплоть до XVI столетия мусульманские астрономы опережали всех прочих.

Реальное объяснение, как я подозреваю, состоит в том, что после 1700 года многие мусульмане в ответ на военное и политическое поражение «обратились вовнутрь» — то есть поступили точно так же, как и многие китайские конфуцианцы в XIII и XIV веках. Ислам — это все еще «широкий шатер». Одной крайностью является Турция, которая модернизировалась настолько эффективно, что выглядит подходящим кандидатом на вступление в Европейский союз. В качестве другой крайности мы обнаруживаем людей — таких, как некоторые из движения Талибан, — которые убьют женщин, если те покажут свои лица на людях. В целом, однако, по мере того как мусульманский мир скатывался из состояния, когда он был центром Запада, в состояние эксплуатируемой периферии, его социальное развитие стагнировало, и он оказался в роли жертвы. Положить этому конец — великая задача для современного ислама. И кто знает, какие преимущества мусульманский мир сможет затем обнаружить в своей отсталости.

Культура и свобода воли являются «джокерами», усложняющими теорему Морриса, согласно которой причиной перемен являются ленивые, жадные и испуганные люди (которые редко когда знают, что они делают), которые ищут более легкие, более прибыльные и более безопасные способы что-либо делать. Культура и свободная воля ускоряют или замедляют наши реакции на изменяющиеся обстоятельства. Они искажают и запутывают любую простую теорию. Однако — как это более чем ясно показывают истории, коими полны главы с 1-й по 10-ю, — культура и свободная воля никогда не в силах надолго взять верх над биологией, социологией и географией.

 

Назад в Будущее

Причины владычества Запада являются как «давними», так и «краткосрочными», и они заключаются в постоянно меняющемся взаимодействии географии и социального развития. Но само по себе владычество Запада и не «предопределено», и не «случайно». Будет более обоснованным назвать его наиболее вероятным из результатов — на протяжении большей части истории — в ходе некоей игры, где география создавала преимущества для Запада. Мы можем сказать, что владычество Запада зачастую было результатом «хорошего расклада карт».

Дабы объяснить эти довольно загадочные комментарии, я хочу заимствовать метод из комедии 1985 года Роберта Земекиса «Назад в будущее». Вскоре после начала этого фильма безумный профессор, соединив между собой огромный усилитель для гитары, украденный плутоний и автомобиль DeLorean, создает машину времени. Когда террористы убивают этого профессора, подросток Марти Макфлай (которого играет Майкл Дж. Фокс) спасается от погони, и машина времени в виде автомобиля катапультирует его в прошлое, в 1955 год. Там он встречает своих будущих родителей, когда те были его возраста. Происходит катастрофа: вместо того чтобы полюбить его будущего отца, его будущая мать влюбляется в самого Марти. Мы можем сказать, что это всего лишь «маленький стежок» на гобелене истории, но для Марти это очень важно: если он не сможет исправить это прошлое до конца фильма, он никогда не родится.

Я полагаю, что, вместо того чтобы последовать обычному методу историков — начать повествование с самого начала и рассказывать его, покуда мы не достигнем наших собственных времен, — может оказаться полезным прыгнуть в прошлое, подобно Макфлаю, а затем, как это происходит в фильме, остановиться и задаться вопросом: что могло бы произойти, дабы не допустить, чтобы будущее — пусть у нас это будет, скажем, 2000 год — не оказалось более или менее таким, каким оно стало?

Я начну с прыжка на двести лет назад, в 1800 год. Высадившись в эпоху Джейн Остин, мы обнаружим, что в то время властвование Запада к 2000 году было уже очень вероятным. В Британии уже происходила промышленная революция, наука процветала, а европейская военная мощь намного превосходила военную мощь кого бы то ни было еще. «Ничто не высечено в камне», и, будь Наполеон немного более удачливым, он мог бы выиграть свои войны. Или же, будь правители Британии менее удачливыми, они могли бы «завалить дело», решая проблемы, поставленные индустриализацией. В обоих случаях британский «взлет» был бы более медленным, или — как я предполагал в главе 10 — промышленная революция могла бы переместиться в Северную Францию. Все возможности для этого имелись. Однако очень трудно понять, что такого правдоподобного могло бы случиться после 1800 года, что не дало бы вообще произойти промышленной революции на Западе. А раз уж индустриализация пошла, столь же трудно представить, что могло бы остановить распространение ее ненасытных рынков в глобальных масштабах. «Пытаться задержать прогресс человеческого знания, — так резко высказался лорд Макартни, когда китайское правительство отвергло его торговую миссию в 1793 году, — напрасное занятие»2. Возможно, сказано напыщенно, но все-таки он был прав.

Не важно, как много козырей мы бы выставили не в пользу Запада, — например, представив, что его индустриализация задержалась бы на сотню лет, а европейская имперская экспансия была бы незначительной вплоть до XX века. Все равно нет никаких очевидных оснований считать, что независимая промышленная революция на Востоке произошла бы раньше, нежели на Западе. Для такого «взлета» Востока, вероятно, потребовался бы рост диверсифицированной региональной экономики — наподобие той, которую люди Запада создали на берегах Атлантики. А чтобы ее создать, потребовалось бы несколько столетий. Владычество Запада к 2000 году в 1800 году не было предопределено, — в смысле, чтобы быть на 100 процентов уверенными в этом, — но, как я подозреваю, вероятность его составляла как минимум 95 процентов.

Если мы прыгнем назад еще на сто пятьдесят лет — из 1800 в 1650 год, — когда Ньютон был еще мальчиком, владычество Запада к 2000 году будет выглядеть не столь очевидным, но все еще вероятным. Огнестрельное оружие закрывало степи, а корабли создавали атлантическую экономику. Индустриализация все еще была чем-то невообразимым, но ее предпосылки в Западной Европе уже существовали. Если бы Голландия выиграла свои войны против Англии в 1650-х годах, если бы потерпел провал поддержанный Голландией переворот в Англии в 1688 году или если бы оказалось успешным вторжение французов в Англию в 1689 году, то некоторые учреждения, «взрастившие» Болтона и Уатта, возможно, никогда не сформировались бы. В таком случае — как я ранее уже высказывал предположение — для осуществления промышленной революции могло бы потребоваться на десятки лет больше времени, или же она произошла бы где-нибудь в другом месте в Западной Европе. Но опять-таки трудно усмотреть, что могло бы случиться правдоподобного после 1650 года, что не дало бы ей произойти вообще. Возможно, если бы западная индустриализация замедлилась и если бы цинские правители при этом также вели себя по-другому, Китай XVII и XVIII веков, может быть, быстрее догнал бы европейскую науку. Однако, как мы видели в главе 9, для того чтобы индустриализация впервые произошла на Востоке, потребовалось бы намного большее. Западное владычество к 2000 году в 1650 году было менее предопределенным, нежели в 1800 году, однако оно все еще было наиболее правдоподобным результатом. Возможно, его вероятность составляла 80 процентов?

Еще на сто пятьдесят лет раньше, в 1500 году, прогноз становится более мрачным. У западных европейцев имелись корабли, которые могли плавать в Новый Свет, но их первейшим инстинктом было попросту грабить его. Если бы Габсбурги оказались даже еще более удачливыми, нежели они были на самом деле (то есть если бы Лютер никогда не родился, либо если бы Карлу V удалось заставить его служить себе, либо если бы поход Армады против Англии в 1588 году оказался успешным, а восстание в Голландии было бы затем подавлено), они, возможно, действительно стали бы пастырями христианского мира. В таком случае испанская инквизиция могла бы заставить замолчать радикальные голоса — такие, как голоса Ньютона и Декарта, — а произвольное налогообложение могло уничтожить голландскую, английскую и французскую торговлю таким же образом, как оно уничтожило испанскую коммерцию в исторической реальности. Впрочем, есть множество «если». Несмотря на все, что мы знаем, империя Габсбургов могла породить прямо противоположный эффект: еще большему числу пуритан пришлось бы пересекать Атлантику и строить «города на холмах», что стимулировало бы развитие атлантической экономики и научную революцию на другой стороне Атлантики.

Альтернативно, Габсбурги легко могли бы действовать с худшими результатами, нежели они действовали на самом деле. Если бы османы нанесли более основательное поражение шиитской Персии, турки могли бы в 1529 году взять Вену. Минареты с муэдзинами могли бы все еще устремляться в небеса над Англией, и, как выразился на этот счет Гиббон, в школах Оксфорда могли бы обучать толкованию Корана. Благодаря турецкому триумфу центр тяжести Запада, возможно, продолжал бы оставаться в Средиземноморье, и в результате атлантическая экономика завяла бы на корню. Однако, с другой стороны, — так же как и победа Габсбургов, которую я только что вообразил, — турецкий триумф мог бы также способствовать возникновению даже еще более мощного атлантического мира. Еще одна возможность — если бы в XVII веке османы и русские сильнее сражались друг с другом, они могли бы оказаться слишком слабыми для того, чтобы закрыть западные степи для кочевников. В этом случае победы династии Цин в XVII и XVIII столетиях могли бы вызвать движение монголов в Европу, в результате чего кризис XVII века на Западе стал бы чем-то столь же мрачным и тяжелым, как и последние дни Рима. Если бы на Западе случились новые «темные века», то в Китае — по прошествии достаточного числа столетий — могли бы иметь место свои собственные научная и промышленная революция, когда его социальное развитие уперлось бы в «твердый потолок». Кто знает? Однако ясно одно: в 1500 году шансы на то, что Запад будет к 2000 году властвовать, были намного ниже, нежели к 1650 году, — возможно, не намного более, нежели пятьдесят на пятьдесят.

Следующий прыжок на сто пятьдесят лет назад доставит нас в 1350 год, в мрачные дни «Черной смерти». Из этого наблюдательного пункта владычество Запада к 2000 году показалось бы, откровенно говоря, довольно маловероятным. Наибольшие неожиданности в ближайшем будущем мог преподнести Тамерлан — монгольский завоеватель, который явился из Центральной Азии и опустошил Индию и Персию, а затем в 1402 году нанес поражение Османской империи. И после этого он решил повернуть на восток, чтобы отомстить китайскому императору за то, что тот, по мнению Тамерлана, проявил к нему неуважение, — однако умер прежде, чем достиг своей цели. Если бы вместо этого Тамерлан продолжил бы после 1402 года свой поход на Запад, он вполне мог бы опустошить Италию, прервать ее Ренессанс и на столетия задержать развитие на Западе. С другой стороны, если бы он не умер в 1405 году в пути на Восток, а продержался бы на несколько лет дольше, он мог бы повторить жестокое завоевание Китая ханом Хубилаем и задержал бы на столетия развитие уже не Запада, а Востока.

Есть множество и других возможных вариантов развития событий. Основатель династии Мин Хун У легко мог бы не добиться успеха в объединении заново Китая после происходивших в нем гражданских войн. В результате в восточном центре в XV веке оказалась бы не одна великая империя, а группа воюющих государств. Кто может сказать, какие последствия это бы возымело? Мог бы настать хаос. Однако возможно, что в отсутствие «тяжелой руки» минской автократии это способствовало бы развитию даже еще более мощной морской торговли. В главе 8 я высказал предположение, что минский Китай, вероятно, никогда не создал бы восточную версию возникшей позднее атлантической экономики Запада, ибо этому слишком сильно мешала география. Однако, не будь династии Мин, колонисты и купцы Востока все же могли бы создать экономику в стиле атлантической — меньших масштабов и ближе к дому — в Юго-Восточной Азии и на островах Пряностей. Однако суть дела состоит в том, что в 1350 году реализация различных вариантов развития событий была даже еще более вероятна, нежели в 1500 году. Владычество Запада к 2000 году было попросту одной из многих возможностей — с вероятностью, может быть, не более чем в 25 процентов.

Я мог бы продолжать и дальше. Забавно играть в игру «а что, если». Но суть дела, вероятно, ясна. Станет ли Запад властвовать к 2000 году — это был вопрос вероятностей, а не предопределенностей либо случайностей. И чем дальше мы уходим в прошлое, тем больше там имеется того, что могло преподнести неожиданности. В 1800 году было в высшей степени невероятно, что какие-либо иные решения, культурные тенденции или случайности воспрепятствуют владычеству Запада после 2000 года. В 1350 году такой результат был вполне правдоподобным. Тем не менее трудно придумать, что такого могло бы случиться после 1350 года, из-за чего индустриализация на Востоке произошла бы раньше, нежели на Западе, или из-за чего индустриализация вообще бы не произошла.

Чтобы отыскать такое прошлое, которое могло бы правдоподобно привести к владычеству Востока к 2000 году, нам необходимо уйти назад на целых девять столетий — в 1100 год. Если бы тогда император династии Сун Хуэй-цзун более оптимальным образом действовал в отношении кочевников-чжурчжэней и сберег бы Кайфын в 1127 году или если бы родители ребенка Темучина действительно забыли его в степях и он умер бы, вместо того чтобы вырасти и стать Чингисханом, — то кто знает, что могло бы случиться? Расстояния и технологии морского дела, вероятно, исключали тихоокеанскую версию того пути к индустриализации, которым Европа последовала в XVIII веке, — посредством создания атлантической экономики. Однако, возможно, похожую экономику можно было бы создать и иными способами. Если бы Китай избежал разрушений и опустошений от чжурчжэней и монголов, его ренессансная культура могла бы расцвести и породить научную революцию, вместо того чтобы зачахнуть и вылиться в самоуспокоенность и бинтование ног. Внутренний спрос сотни миллионов китайских подданных, торговля между сельскохозяйственным югом и промышленным севером и колонизация Юго-Восточной Азии — всего этого могло бы затем оказаться достаточно, чтобы изменить баланс. С другой стороны — а может быть, что и нет. Пока у Китая не имелось такого огнестрельного оружия и таких армий, которые могли бы «закрыть» степи, — страна оставалась открытой для опустошительных миграций. Вероятно, было бы слишком оптимистично полагать, что китайские чиновники смогли бы неопределенно долго ухитряться сохранять равновесие. Как я подозреваю, взлету Востока в XII веке препятствовали очень многие обстоятельства.

Если мы совершим напоследок еще одно путешествие на машине времени и прыгнем на одну тысячу лет назад от эпохи династии Сун, то наш основной вопрос опять меняется. Теперь он будет состоять не в том, смог бы Восток властвовать к 2000 году, а в том, смогла бы Римская империя преодолеть «твердый потолок» за семнадцать столетий до того, как Запад действительно это сделал. Если откровенно, я не представляю, каким образом это могло бы произойти. Как и Китаю династии Сун, Риму не только нужно было изыскать способ преодолеть «твердый потолок», не обладая при этом преимуществами атлантической экономики; ему также потребовалось бы и исключительное везение, чтобы избежать пяти «всадников апокалипсиса». Когда в III столетии н. э. пала китайская империя Хань, Рим отделался тем, что ослабел как государство, — только чтобы оказаться разрушенным в V столетии. Несомненно, у Рима имелись возможности каким-то образом победить готов и им подобных, чтобы и далее продолжать как-то справляться с трудностями. Но смогла бы затем эта империя справиться с кризисом VII века? И даже если бы Римская империя уцелела, оставшись более крупным [нежели было в реальности] государством, то каким образом она избежала бы длительного «сворачивания» социального развития на Западе? Римская промышленная революция после 100 года н. э. представляется даже еще менее вероятной, нежели успехи сунского Китая после 1100 года.

Все вышесказанное подкрепляет наш вывод о том, что владычество Запада к 2000 году не было давно предопределенным и не было результатом краткосрочной случайности. Оно скорее было результатом давнишней вероятности. И никогда не был особенно вероятным — даже в 1100 году — вариант, при котором Восток индустриализуется первым, приобретет способность распространять свою мощь в глобальных масштабах и обратит свое первенство в отношении социального развития во владычество таким же образом, как это впоследствии сделает Запад. Впрочем, всегда было вероятным, что кто-то в конце концов создаст такое огнестрельное оружие и такие империи, которые будут в состоянии «закрыть» степи, и создаст такие корабли и рынки, которые будут в состоянии «открыть» океаны. И как только такое случится, станет все более вероятным то, что новые географические преимущества приведут людей Запада к промышленной революции прежде, нежели людей Востока. Как я подозреваю, единственное, что могло бы предотвратить это, — подлинный момент «Прихода ночи» — такого рода катастрофа, которую Айзек Азимов описал в рассказе под этим названием. Я рассказывал о «Приходе ночи» в главе 2: это катаклизм, против которого оказываются недостаточными всякие ответные реакции, который разрушает цивилизацию и отбрасывает человечество к самому началу его развития.

 

«Приход ночи»

Но этот вариант также никогда не был особенно вероятным. До наступления эпохи владычества Запада мир ближе всего подходил к «Приходу ночи» около 10 800 года до н. э., когда громадное ледниковое озеро стекало в Северную Атлантику и в результате ее температура понизилась достаточно для того, чтобы «отключился» Гольфстрим. Последовавшая затем малая ледниковая эпоха продолжительностью в двенадцать столетий, известная как поздний дриас, остановила социальное развитие и положила конец первым экспериментам в области оседлой жизни в деревнях и раннего сельского хозяйства на территории Холмистых склонов. По сравнению с поздним дриасом каждый последующий эпизод глобального похолодания представляется «едва заслуживающим усилий, требующихся для надевания свитера».

Последствия события, по масштабам сравнимого с поздним дриасом, случись оно когда-нибудь в течение последних нескольких тысяч лет, чересчур ужасны, чтобы думать об них долго. Урожаи в мире из года в год все падали бы и падали. Сотни миллионов людей умирали бы от голода. Массовые миграции опустошили бы многие части Европы, Северной Америки и Центральной Азии. Результатом этого стали бы войны, крахи государств и эпидемии, по сравнению с которыми все ранее известное оказалось бы незначительным. Стало бы так, как если бы пять «всадников апокалипсиса» поменяли своих коней на танки. Сократившееся и дрожащее от страха население в итоге сосредоточилось бы в деревнях в области «Счастливых широт», молясь о дожде и кое-как добывая скудные средства существования из сухой почвы. Тысячи лет социального развития оказались бы стерты с нашего графика.

Можно также вообразить и другие варианты наподобие «Прихода ночи». Пессимистически настроенные астрономы рассчитали, что если в Землю ударится астероид около мили в диаметре, то взрыв при этом будет эквивалентен взрыву 100 миллиардов тонн тротила единовременно. Относительно того, насколько именно мрачно при этом будет, мнения расходятся. Несомненно, верхняя часть атмосферы временно заполнится пылью, преградив доступ солнечному свету, в результате чего миллионы людей будут умирать от голода. При этом может выделиться количество окиси азота, достаточное для того, чтобы нарушить озоновый слой, — из-за чего выжившие подвергнутся смертоносной солнечной радиации. А смоделировать удар астероида в две мили [3218 м] еще проще. Он был бы подобен взрыву 2 триллионов тонн тротила, который, вероятно, убьет всех.

Разумеется, есть и хорошие новости: никаких таких скал у нас на пути нет, так что нет большого смысла вводить себя в депрессию, строя догадки на тему, насколько скверно могли бы обернуться обстоятельства. Столкновения с астероидами и ледниковые эпохи отличаются от войн или культуры тем, что они не подконтрольны (хотя, возможно, нам следует сказать, не были подконтрольны до недавнего времени) людям. Ни «идиот, заваливающий дело», ни культурная тенденция, ни случайность не смогли бы создать еще раз массу ледяной воды, достаточно большую для того, чтобы «отключить» Гольфстрим. Это означает, что новый поздний дриас невозможен. И даже наиболее мрачно настроенные астрономы считают, что мы будем сталкиваться с астероидами диаметром в милю только раз в несколько сотен тысяч лет.

Фактически «идиоты, заваливающие дело» и прочие факторы в любой из моментов человеческой истории не смогли бы сделать почти что ничего такого, что привело бы к моменту «Прихода ночи». Даже самые кровавые войны, которые мы сами себе устраивали, — мировые войны XX столетия, — лишь подтверждали уже действовавшие тенденции. В 1900 году Соединенные Штаты — новая разновидность субконтинентальной империи с промышленным центром — уже бросали вызов океаническим империям Западной Европы. Мировые войны были в основном борьбой за то, чтобы выяснить — кто именно заменит западных европейцев. Сами ли Соединенные Штаты? Или Советский Союз, который к 1930-м годам быстро проводил индустриализацию? Или Германия, пытавшаяся в 1940-х годах завоевать свою собственную субконтинентальную империю? На Востоке Япония в 1930-1940-х годах пыталась завоевать субконтинентальную империю, провести ее индустриализацию и изгнать оттуда Запад. А когда это не удалось, Китай проводил индустриализацию уже имевшейся у него субконтинентальной империи — с катастрофическими последствиями в 1950-1960-х годах и впечатляюще с 1980-х годов. Нелегко сообразить, каким образом европейские океанические империи смогли бы уцелеть в условиях такой конкуренции, в особенности если добавить к этому нарастающее шествие национализма от Африки до Индокитая и постоянное снижение численности населения и промышленности в Западной Европе по сравнению с ее конкурентами.

Если бы великие державы Европы в 1914 и 1939 годах не «бросились сами на рифы», их океанические империи наверняка сохранялись бы дольше. А если бы Соединенные Штаты в 1919 году не уклонились от исполнения своих глобальных обязанностей, то океанические империи могли бы рухнуть даже еще быстрее. Если бы Гитлер нанес поражение Черчиллю и Сталину, то положение дел, может быть, оказалось бы иным — а может быть, что и нет. Это замечательно иллюстрирует роман Роберта Харриса «Фатерланд». В основе его сюжета — расследование загадочного убийства в Германии в 1964 году. Но, как быстро становится ясно, это Германия, которая победила во Второй мировой войне. Все выглядит пугающе по-другому. Гитлер уничтожил всех европейских евреев, а не просто большинство из них. Его архитектор Альберт Шпеер материализовал фантазии своего хозяина, перестроив Берлин, где появился проспект Победы — вдвое длиннее, нежели Елисейские Поля в Париже. В начале его находится самое большое здание в мире, где фюрер произносит речи под куполом, настолько высоким, что внутри его могут формироваться дождевые облака. Однако по мере развертывания сюжета этот пейзаж начинает приобретать даже еще более жутко знакомые черты. Между Соединенными Штатами и огромной, неустойчивой и тоталитарной империей, располагающейся в Восточной Европе, идет холодная война. Обе империи враждебно следят друг за другом, отгородившись ядерными ракетами. Они ведут войны руками своих доверенных союзников, манипулируют своими государствами-клиентами в третьем мире и медленно двигаются к «разрядке напряженности». В конце концов, в некоторых отношениях положение дел не так уж и отличается от реальности.

Мировые войны XX века могли реально привести к совершенно иному исходу единственно лишь в случае сползания ко всеобщей ядерной войне. Если бы у Гитлера имелись уже разработанные атомные бомбы, он наверняка бы их использовал. Однако после того как он в 1942 году фактически отменил свою ядерную программу, это так никогда и не стало вероятным. Это дало возможность Соединенным Штатам беспрепятственно и безнаказанно сбросить две бомбы на Японию. Но как только Советы испытали свое первое ядерное оружие в 1949 году, «Приход ночи» становился все более возможным. Но даже на своем пиковом уровне в 1986 году разрушительная мощь всех боеголовок мира, вместе взятых, составляла лишь одну восьмую разрушительной мощи от удара метеорита в две мили шириной. Однако этого все равно было более чем достаточно, чтобы уничтожить современную цивилизацию.

Трудно понять людей — типа председателя Мао, — которые могут невозмутимо думать о ядерной войне.

«Давайте вот о чем поразмышляем, — так обратился он к лидерам коммунистического мира в 1957 году. — Если война разразится, как много людей погибнет? Во всем мире имеется 2,7 миллиарда человек… В самом худшем случае погибнет, может быть, половина из них. Но ведь другая половина останется; империализм будет стерт с лица земли, и весь мир станет социалистическим. Через сколько-то лет население мира опять достигнет 2,7 миллиарда человек и, несомненно, затем вырастет еще больше» 3 .

К счастью для всех нас, люди, которые реально принимали решения в Советском Союзе и Соединенных Штатах в 1950-х годах, понимали, что единственный способ держать под контролем ядерные вооружения — следовать доктрине «гарантированного взаимного уничтожения» по принципу «третьего не дано», когда один неверный шаг может означать всеобщее уничтожение. Оставалось неясно, как именно следует играть в эту игру. Поэтому случилось несколько «последних звонков», в особенности когда осенью 1962 года Джон Фицджеральд Кеннеди и Никита Хрущев пытались вырабатывать правила игры. Хрущев, встревоженный бряцанием оружием со стороны Америки, разместил советские ракеты на Кубе, а Кеннеди, обеспокоенный этим, устроил блокаду острова. Советские корабли плавали в пределах нескольких миль от американской морской границы. Кеннеди отправил авианосец, чтобы не пускать их. В тот момент Кеннеди подозревал, что вероятность катастрофы достигла одного шанса из трех или даже одного из двух. А затем около десяти утра в среду 24 октября ситуация резко ухудшилась. Когда Кеннеди и его ближайшие советники сидели в напряженном молчании, пришли новости, что советская подводная лодка преградила путь американскому авианосцу. Какими еще могли быть ее намерения, если не атаковать? «Кеннеди поднял руку к лицу и прикрыл ею себе рот, — вспоминал его брат. — Он сжимал и разжимал свой кулак. Его лицо выглядело измученным, в глазах была боль, а сами они стали почти серыми»4. Его следующим шагом стал бы запуск четырех тысяч боеголовок. Но советская подводная лодка не стала стрелять. Часы продолжали тикать, и в 10:25 советские корабли сначала замедлили свой ход, а затем повернули назад. Ночь не наступила.

На протяжении тридцати лет в результате политики «балансирования на грани войны» и грубых ошибок не раз мучительной чередой возникали ситуации, когда явственно проглядывала «тьма внешняя». Однако самого худшего так и не произошло. После 1986 года число боеголовок в мире сократилось на две трети, а в 2010 году были достигнуты очередные договоренности о новых крупных сокращениях. Тысячи единиц оружия, которые все еще имеются у американцев и русских, могут убить всех на Земле, и при этом еще мегатонны оружия останутся неиспользованными. Однако «Приход ночи» теперь представляется намного менее вероятным, нежели на протяжении сорока лет «взаимного гарантированного уничтожения». Биология, социология и география продолжают плести свои паутины. История продолжается.

 

Основание

Рассказ Азимова «Приход ночи» не является — по крайней мере, пока что — особенно подходящей моделью для объяснения поступательного движения истории. Однако, возможно, для этого лучше подойдут его романы из цикла «Основание». В далеком-далеком будущем, рассказывает Азимов, молодой математик по имени Гэри Селдон отправляется на космическом корабле в Трантор, могущественную столицу Галактической империи, просуществовавшей уже двенадцать тысяч лет. Он выступает на проходящем раз в десять лет Симпозиуме математиков с научным докладом, в котором объясняет теоретические основы новой науки под наименованием «психоистория». Селдон утверждает, что в принципе, если мы объединим обычную историю, массовую психологию и высшую статистику, мы сможем определить силы, движущие человечеством, а затем спроецировать их наперед, дабы предсказать будущее.

Будучи продвинут со своей провинциальной родной планеты на должность профессора самого крупного университета на Транторе, Селдон разрабатывает методы психоистории. Его основной вывод состоит в том, что Галактическая империя близка к падению и это приведет к наступлению «темной эпохи», которая продлится тридцать тысяч лет, прежде чем вырастет Вторая империя. Император назначает Селдона премьер-министром. Находясь на этой блистательной должности, он планирует создать мозговой центр под названием «Основание». Ученые этого мозгового центра будут собирать воедино все знания в «Галактической энциклопедии». В то же время они будут разрабатывать тайный план реставрации империи спустя всего тысячу лет.

Романы из цикла «Основание» радуют любителей научной фантастики уже полвека, однако «Гэри Селдон» является постоянной шуткой для тех профессиональных историков, которые слышали о нем. Они утверждают, что только в буйном воображении Азимова знание того, что уже случилось, может сообщить о том, что произойдет. Многие историки отрицают, что в прошлом можно отыскать какие-либо важные закономерности. Те же из них, кто полагает, что таковые могут существовать, тем не менее склонны считать, что выявление этих закономерностей им не по силам. Например, Джеффри Элтон, — который не только возглавлял кафедру современной истории категории Regius в Кембриджском университете, но и придерживался замечательно резких мнений по всем историческим вопросам, — возможно, выражал мнение большинства. Он настаивал: «Письменная история охватывает в совокупности не более чем приблизительно двести поколений. Даже если в истории и есть некая более значительная цель, следует сказать, что пока что мы не можем реально ожидать, что мы способны выявить ее на основании того маленького кусочка истории, который имеется в нашем распоряжении»5.

В этой книге я попытался показать, что историки себя недооценивают. Нам не следует ограничиваться теми двумя сотнями поколений, когда у людей имелись письменные документы. Если мы расширим наши горизонты и привлечем к делу археологию, генетику и лингвистику — те виды доказательств, которые доминировали в первых нескольких главах моей книги, — то мы получим намного бóльшую историю. Фактически нам достаточно углубиться в прошлое на пятьсот поколений. Как я доказывал, на основании такого большого отрезка времени мы можем выявить некоторые закономерности. И теперь, как и Селдон, я хотел бы высказать предположение, что, как только мы сделаем это, мы реально сможем использовать прошлое, дабы предвидеть будущее.

 

На кладбище истории

В конце главы 3 мы оставили Эбенезера Скруджа в ужасе стоящим перед собственной могильной плитой, за которой никто не ухаживал. Сжимая руку Духа будущих Святок, Скрудж вскричал: «Ответь мне на один вопрос, Дух. Предстали ли мне призраки того, что будет, или призраки того, что может быть?»

Тогда я предположил, что мы вполне можем задать тот же самый вопрос и в отношении рис. 12.1, который показывает, что если уровень социального развития Запада и Востока будет продолжать расти с той же скоростью, что и в XX веке, то в 2103 году Восток вновь обретет свое первенство. Но поскольку темпы роста уровня социального развития после XVII века фактически ускорялись, то рис. 12.1 на самом деле представляет собой лишь консервативную оценку. Поэтому данный график, возможно, лучше всего интерпретировать следующим образом: он сообщает, что 2103 год, вероятно, является самой поздней датой окончания эпохи Запада.

Города Востока уже стали такими же большими, как и города Запада, а разрыв между общим объемом производства экономик Китая и Соединенных Штатов (возможно, это такая переменная, которую легче всего предсказать) быстро сокращается. Стратеги из Национального разведывательного совета США полагают, что по объему продукции Китай догонит Соединенные Штаты в 2036 году. По мнению банкиров из Goldman Sachs, это произойдет в 2027 году, а по мнению бухгалтеров из PricewaterhouseCoopers — в 2025 году. Некоторые экономисты, а именно Ангус Мэддисон из Организации экономического сотрудничества и развития и нобелевский лауреат Роберт Фогель, выбрали даже еще более близкие даты (2020 и 2016 соответственно)1. Конечно, потребуется более значительный срок для того, чтобы Восток догнал Запад по военному потенциалу, информационным технологиям и количеству получаемой энергии на душу населения, однако представляется разумным ожидать, что после 2050 года уровень социального развития Востока будет быстро догонять уровень социального развития Запада.

Однако остаются неотвязные сомнения. Все прогнозы экспертов, упомянутые выше, были объявлены в 2006-2007 годах, накануне финансового кризиса, которого те же самые банкиры, бухгалтеры и экономисты не смогли предсказать. К тому же следует помнить и о том, что судьба Скруджа не высечена на камне, и это одна из основных идей «Рождественской песни». «Жизненный путь человека, если неуклонно ему следовать, ведет к предопределенному концу, — произнес Скрудж. — Но если человек сойдет с этого пути, то и конец будет другим». И действительно, утром после Рождества Скрудж вскакивает со своей постели утром новым человеком. Вот как заканчивает этот рассказ Диккенс: «И таким он стал добрым другом, таким тароватым хозяином и таким щедрым человеком, что наш славный старый город может им только гордиться. Да и не только наш — любой добрый старый город, или городишко, или селение в любом уголке нашей доброй старой земли»2.

Сможет ли Запад в XXI веке, подобно Скруджу, перестроиться и остаться в авангарде? В этой заключительной главе я хочу предположить довольно неожиданный ответ на этот вопрос.

На протяжении всей этой книги я многократно заявлял, что самая большая слабость большинства попыток объяснить, почему Запад властвует, и предсказать то, что случится дальше, состоит в том, что предсказатели обычно делают это в краткосрочной перспективе, заглядывая в прошлое в лучшем случае на несколько сотен лет, прежде чем сказать нам, в чем состоит смысл и значение истории. Все это похоже на то, как если Скрудж попытался бы усвоить преподанный ему урок только после общения с Духом нынешних Святок.

Для нас лучше всего будет последовать именно тому методу, которым воспользовался Скрудж после общения с Духом прошлых Святок, или поступить как Гэри Селдон, который изучил тысячелетия истории и только после этого стал вглядываться в будущее Галактической империи. Подобно Скруджу и Селдону, нам необходимо не просто определить, куда ведут нас нынешние тенденции, но также определить, не порождают ли эти тенденции те силы, которые будут их подрывать. При этом нам следует учесть парадокс развития, определить преимущества отсталости и спрогнозировать не только то, как география будет определять социальное развитие, но также и то, как социальное развитие будет изменять смысл географии. Когда мы все это проделаем, то обнаружим, что у этой истории развязка будет неожиданной.

 

После Кимерики

Мы обречены жить в интересные времена.

Где-то после 2000 года между западным центром мира и его восточной периферией установились довольно странные отношения. В 1840-х годах западный центр рос в глобальном масштабе, повсеместно распространяя свою мощь и превращая в прошлом независимый восточный центр в новую периферию для Запада. Впоследствии отношения между этим центром и этой периферией развивались по тем же направлениям, что и отношения между центрами и перифериями на протяжении истории (хотя и в более значительных масштабах). При этом люди Востока использовали свой дешевый труд и природные ресурсы для торговли с более богатым западным центром. Как это часто случается на перифериях, некоторые люди обнаруживают преимущества в отсталости, и вот — себя «переделала» Япония. В 1960-х годах несколько стран Восточной Азии вслед за ней вышли на глобальный рынок, где доминировала Америка, и стали процветать, а после 1978 года это проделал и Китай, когда там в конце концов воцарились мир, ответственность и гибкость. Огромное и бедное население Востока и при этом наличие собственной интеллигенции, что поражало прежних западных наблюдателей как факторы, способствующие отсталости, теперь начали представляться огромными преимуществами. Промышленная революция в конце концов распространилась по Востоку, и восточные предприниматели строили фабрики и продавали дешевые по себестоимости товары Западу (в особенности Соединенным Штатам).

Ничего особенно нового в этом сценарии не было, и в течение десятилетия или дольше все шло хорошо (если не считать тех людей Запада, которые пытались конкурировать с дешевыми по себестоимости восточноазиатскими товарами). Однако к 1990-м годам производители в Китае обнаружили — как люди на столь многих перифериях до них, — что даже самый богатый центр не может себе позволить покупать все, что периферия потенциально способна экспортировать.

Решение, найденное после 2000 года, сделало столь необычными отношения между Востоком и Западом. Даже притом, что средний американец зарабатывает где-то в десять раз больше, чем средний китайский работник, Китай фактически дает жителям Запада деньги в кредит, чтобы они продолжали покупать товары Востока. Он делал это, инвестируя часть своего огромного сальдо по текущим операциям в ценные бумаги, выраженные в долларах США, такие, как казначейские облигации Соединенных Штатов. Покупка сотен миллиардов долларов также искусственно поддерживала китайскую валюту дешевой относительно валюты Соединенных Штатов, что делало китайские товары еще менее дорогими для людей Запада.

Эти отношения, по мнению экономистов, были скорее похожи на брак, при котором один супруг занимается сбережениями и инвестициями, а другой — тратами, и никто из них не может позволить себе развода. Если Китай прекратил бы покупать доллары, американская валюта, возможно, испытала бы коллапс, в результате чего 800 миллиардов долларов США, которые Китай уже имеет, потеряли бы свою ценность. С другой стороны, если американцы перестали бы покупать китайские товары, их жизненные стандарты ухудшились бы, и их легкий кредит иссяк бы. Американский бойкот мог бы ввергнуть Китай в промышленный хаос, но Китай смог бы отомстить — выбросить на рынок в большом количестве доллары и обрушить тем самым экономику США.

Историк Найл Фергюсон и экономист Мориц Шуларик эту парочку стран со странными отношениями назвали «Кимерика» (Chimerica)3. Такого рода объединение Китая и Америки, с одной стороны, обеспечивает впечатляющий экономический рост, однако с другой стороны — является химерой, тем сном, от которого мир в конце концов должен будет проснуться. Американцы не могут бесконечно продолжать занимать китайские деньги, чтобы покупать китайские товары. Кимерийский океан дешевого кредита уже привел к завышению цен по всем видам активов, от скаковых лошадей до недвижимости, и в 2007 году пузыри начали лопаться. В 2008 году западные экономики оказались в состоянии свободного падения и потащили за собой весь остальной мир. К 2009 году общее испарившееся потребительское богатство составило 13 триллионов долларов. Кимерика пала.

К началу 2010 года оперативные вмешательства правительств позволили не допустить повторения депрессии 1930-х годов, тем не менее последствия коллапса Кимерики оказались огромными. На Востоке резко выросла безработица, происходило падение фондовых рынков, а темпы роста китайской экономики в 2009 году едва достигали половины от темпов 2007 года. Однако 7,5 процента роста Китая в 2009 году все равно остаются значительно выше тех темпов, на которые экономики западного центра могут надеяться даже в лучшие для себя годы. Да, Пекину пришлось изыскать 586 миллиардов долларов для пакета стимулов, но у него, по крайней мере, были резервы для этого.

Однако Запад понес куда больший ущерб. Соединенные Штаты использовали пакет стимулов на общую сумму 787 миллиардов долларов, который добавился к их уже огромному как гора имевшемуся долгу, и даже при такой поддержке их экономика в 2009 году сократилась более чем на 2 процента. Международный валютный фонд тем летом объявил, что они ожидают, что к 2010 году экономический рост в Китае дойдет до 8,5 процента, в то время как Соединенные Штаты сумеют добиться роста всего в 0,8 процента4. Самыми тревожными из всех были прогнозы управления конгресса США по бюджету, в соответствии с которыми Соединенные Штаты не окупят заимствования, потребовавшиеся для их пакета стимулов, вплоть до 2019 года, а к тому времени льготы, предназначенные для их стареющего населения, будут в еще большей степени тащить экономику вниз5.

Когда лидеры двадцати самых крупных экономик мира встретились в апреле 2009 года, чтобы выработать общий антикризисный ответ, появилась новая поговорка: «После 1989 года [когда произошли события на площади Тяньаньмэнь] капитализм спас Китай. После 2009 года Китай спас капитализм»6. В этих словах многое верно, но еще более точной аналогией 2009 году может быть 1918 год. Это был год, когда стало неоспоримым, что мощь и богатства из старого центра в Европе, ставшего банкротом, с шумом перетекают через Атлантику в процветающий новый центр в Соединенных Штатах. 2009 год может оказаться годом, когда шум перекачки средств через Тихий океан от ставшей банкротом Америки в процветающий Китай станет столь же явственным. Кимерика, возможно, является лишь остановкой на пути к восточному владычеству.

Нет нужды говорить, что не все согласны с такими прогнозами. Некоторые авторитеты указывают, что Соединенные Штаты сами менялись уже много раз столь же полно, как это сделал Скрудж. К тому же очень многие критики списывали со счета Соединенные Штаты во времена Великой депрессии 1930-х годов и стагфляции 1970-х годов, — только чтобы увидеть вместо этого поражение нацистов в 1940-х годах и Советов в 1980-х годах. Американские предприниматели и ученые, настаивают оптимисты, что-нибудь придумают, и даже если Соединенные Штаты в 2010-х годах сползут в кризис, они все равно в 2020-х годах будут в лучшем положении, нежели Китай.

Другие специалисты подчеркивают, что у Китая тоже имеются проблемы. Самое очевидное — это то, что Китай частично теряет свои преимущества отсталости по мере того, как в результате экономических успехов растут ставки заработной платы. В 1990-х годах «дешевые» рабочие места в сфере производства начали перемещаться с китайского побережья в глубь страны, а теперь они вообще уходят из Китая в страны с еще более низкими ставками заработной платы — такие, как Вьетнам. Большинство экономистов расценивает это как естественный путь интеграции Китая в глобальную экономику, однако для некоторых из них это первый признак того, что Китай утрачивает свое преимущество.

Еще одна группа скептиков в отношении Китая более серьезную проблему усматривает в демографии. Из-за низких показателей рождаемости и иммиграции средний возраст в Китае повышается быстрее, нежели в Америке, и к 2040 году выплаты пожилым людям могут оказаться для китайской экономики более тяжелым бременем, нежели для экономики Соединенных Штатов. Нехватка в Китае природных ресурсов также может привести к замедлению экономического роста, а противоречие между переживающими бум городами и чахнущей сельской местностью может еще более усугубиться. Если произойдет что-либо из перечисленного, народные волнения (которые уже происходят по нарастающей) могут выйти из-под контроля. Этнические восстания и протесты против коррупции и экологических катастроф способствовали свержению многих китайских династий в прошлом. И они могут опять сыграть такую же роль в ближайшем будущем. А если коммунистическая партия падет, страна может распасться на отдельные части — точно так же, как она распадалась в конце правления династий Хань, Тан, Юань и Цин. Соединенные Штаты в 1920 году могут не оказаться в конечном счете лучшей аналогией для Китая в 2020 году. Тогда США впитывали богатство старого центра, однако сам Китай в 1920 году постепенно сползал к гражданской войне.

С другой стороны, влиятельная группа западных панглоссов настаивает, что, возможно, ни одно из этих предположений в реальности не имеет значения. Несмотря на то что в XX веке богатство и мощь явно утекали на другую сторону Атлантики, типичный западный европеец в 2000 году был богаче, нежели его или ее предок на пике имперского величия Европы, поскольку капиталистическая приливная волна «подняла все лодки». В XXI веке утекание богатства и мощи на другую сторону Тихого океана может поднять все лодки еще выше. Ангус Мэддисон, рассчитавший, как упоминалось выше, что валовой внутренний продукт Китая сравняется с валовым внутренним продуктом Соединенных Штатов в 2020 году, предсказывает, что за период с 2003 по 2030 год доходы китайцев утроятся (до 18 991 доллара на человека в среднем). Он ожидает, что при этом доходы американцев повысятся лишь на 50 процентов. Однако поскольку этот прирост будет происходить с более высокого исходного уровня, то типичный американец в 2030 году будет зарабатывать 58 722 доллара, — более чем в три раза больше, нежели типичный китаец. У Роберта Фогеля, который полагает, что китайская экономика «перерастет» американскую в 2016 году, прогноз даже еще более пугающий. По его словам, к 2040 году доходы китайцев достигнут поразительной величины в 85 тысяч долларов, — однако к тому времени средний американец будет зарабатывать 107 тысяч долларов, 7.

Наиболее «панглоссовским» из всех является «утешительный сценарий»8 (Soothing Scenario), как его именует журналист Джеймс Манн, — а именно утверждение, что как бы то ни было, но процветание приведет к вестернизации Востока. И тогда будет бессмысленно задавать вопрос — властвует ли все еще Запад, — поскольку весь мир станет западным. «Торгуйте с Китаем свободно, — призывал в 1999 году Джордж Буш-старший, — и время на нашей стороне»9.

Согласно данной аргументации, единственный способ, позволяющий процветать в современной глобальной экономике, — это быть либеральными и демократическими, то есть более похожими на западный центр. Когда Япония, Тайвань, Южная Корея и Сингапур в конце XX века стали богатыми, они все стали переходить от однопартийной системы к довольно демократическому правлению. И если Коммунистическая партия Китая смогла принять капитализм, то, возможно, она может принять также и демократию. В тех регионах, которые более всего включены в глобальную торговлю, это, возможно, уже происходит. Например, в провинциях Гуандун и Фуцзянь в наши дни многие местные должностные лица избираются прямым голосованием. Государственная политика, несомненно, остается авторитарной, однако правители в Пекине стали заметно более восприимчивыми к обеспокоенности в обществе по поводу природных катастроф, кризисов государственного здравоохранения и коррупции.

Однако многие люди Запада, которые провели некоторое время на Востоке, не столь увлечены идеей, что Восток именно тогда, когда он станет достаточно мощным, чтобы доминировать в глобальном масштабе, будет вестернизироваться в культурном отношении. В конце концов, американцы ведь не начали в большей степени действовать подобно европейцам, когда они сменили Европу в качестве доминирующего региона в западном центре. Скорее европейцы начали жаловаться по поводу американизации их собственной культуры.

Городским элитам Китая многое понравилось в западной культуре, когда они в 1980-х годах включились в глобальную экономику, в которой доминировали американцы. Они отказались от одежды в стиле Мао, открыли английские школы и даже потягивают кофе латте в кофейнях Starbucks в Запретном городе. В дорогих барах в районе озера Хоухай в Пекине полно гиперактивных людей возрастом чуть за двадцать, проверяющих котировки акций при помощи сотовых телефонов — так же, как и в подобных заведениях в Нью-Йорке или в Лондоне. Однако есть вопрос — будет ли продолжаться вестернизация, если мощь и богатство будут по-прежнему утекать на другую сторону Тихого океана.

Журналист Мартин Жак предполагает, что нет. Он доказывает, что на наших глазах вырастает то, что он называет «конкурирующими современностями» («contested modernities»)10, по мере того как люди Востока и Южной Азии приспосабливают для своих собственных нужд индустриализм, капитализм и либерализм, изобретенные в западном центре в XIX столетии. В первой половине XXI века, размышляет Жак, западное владычество уступит место фрагментированному глобальному порядку со множеством валютных зон (доллара, евро и деноминированного юаня) и сфер экономического и военного влияния (американская сфера в Европе, Юго-Западной Азии и, возможно, в Южной Азии и китайская сфера в Восточной Азии и в Африке), в каждой из которых будут доминировать собственные культурные традиции (евро-американские, конфуцианские и т. д.). Однако во второй половине века, предрекает он, скажут свое слово цифры. Китай будет властвовать, и мир станет истернизироваться.

Жак доказывает, — экстраполируя то, как Китай использовал свою мощь с 1990-х годов, — что китаецентричный мир в конце XXI века будет совершенно отличным от западного мира XIX и XX столетий. Он будет даже еще более иерархическим, поскольку западные теории о номинальном равенстве государств и общественных учреждений сменит старая китайская идея, что иностранцы должны прибывать в Срединное царство как просители, приносящие дань. Китай также будет нелиберальным, отбросив западную риторику об универсальных человеческих ценностях, и статичным, не терпящим никакой оппозиции власти политических правителей. Во всем мире люди забудут славу евро-американского прошлого. Они будут изучать мандаринский язык, а не английский, чествовать Чжэн Хэ, а не Колумба, читать Конфуция, а не Платона и восхищаться людьми китайского Ренессанса, такими как Шэнь Ко, а не итальянцами, такими как Леонардо да Винчи.

Некоторые стратеги полагают, что китайское глобальное владычество будет следовать конфуцианским традициям мирного ведения государственных дел и будет не столь агрессивным в военном отношении, как глобальное владычество Запада. Другие не согласны с ними. Китайская история не дает нам на этот счет ясных ориентиров. Конечно, были китайские лидеры — противники войны как инструмента политики (в особенности среди знати и бюрократии). Однако было и множество других лидеров, которые охотно использовали силу, включая первых нескольких императоров практически всех династий, за исключением династии Сун. Теоретики в области международных отношений, величающие себя «реалистами», обычно доказывают, что Китай после корейской войны был осторожен по большей части не благодаря Конфуцию, а по причине слабости. Однако военные расходы Пекина с 2006 года возрастали более чем на 16 процентов каждый год и в 2020-х годах должны сравняться с американскими военными расходами. В зависимости от тех решений, которые примут будущие лидеры, восхождение Востока к глобальному владычеству в XXI веке может оказаться даже более кровавым, нежели восхождение к глобальному владычеству Запада в XIX и XX столетиях.

И вот что мы имеем. Может быть, великие мужчины и женщины придут на помощь Америке и сохранят владычество Запада еще на несколько поколений. Может быть, «идиоты, заваливающие дело», на какое-то время прервут восхождение Китая. Возможно, Восток станет вестернизированным, и возможно, что Запад станет истернизированным. Может быть, мы все вместе окажемся в «глобальной деревне», или, может быть, исчезнем в результате столкновения цивилизаций. Может быть, все в итоге станут богаче, а может быть, мы спалим себя в третьей мировой войне.

Такая мешанина противоречащих друг другу прогнозов более всего напоминает историю о слепцах и слоне, которую я упоминал в главе 4. Каждый из них вообразил на основании того, чего он касался, нечто совершенно разное. Единственный способ объяснить, почему Запад властвует, как я предположил в той части книги, — это использовать индекс социального развития, чтобы пролить хотя бы немного света на данную сцену. Теперь же я хочу высказать предположение, что тот же самый подход может помочь нам увидеть, на что будет похож наш слон через сотню лет после настоящего времени.

 

2103 год

Давайте снова обратимся к рис. 12.1 и особенно присмотримся к той точке, где линии Запада и Востока пересекаются в 2103 году. Вертикальная ось показывает, что к тому времени индекс социального развития превысит пять тысяч баллов.

Это число поразительно. За четырнадцать тысячелетий, прошедших между концом ледниковой эпохи и 2000 годом н. э., уровень социального развития вырос на девятьсот баллов. А за следующие сто лет, согласно рис. 12.1, он вырастет на целых четыре тысячи пунктов. Девятьсот баллов перенесли нас от пещерной живописи Альтамиры к атомному веку; а куда перенесут нас еще четыре тысячи? Это, как мне кажется, действительно очень серьезный вопрос. Мы не сможем понять, что наступит после Кимерики, если сначала не разберемся с тем, на что будет похож мир при уровне социального развития в пять тысяч пунктов.

В одном из интервью в 2000 году экономист Джереми Рифкин высказал следующее предположение: «Наш образ жизни в следующие несколько десятилетий, вероятно, трансформируется куда более фундаментально, нежели за предыдущую тысячу лет»11. Это звучит экстремально, но если рис. 12.1 действительно показывает картину будущего, то данная оценка на перспективу Рифкина фактически является сильно преуменьшенной. Между 2000 и 2050 годами, согласно данному графику, уровень социального развития повысится вдвое по сравнению с предыдущими пятнадцатью тысячами лет, а к 2103 году он еще раз удвоится. Какая ирония истории!

При этом все прогнозы, которые я рассматривал в предыдущем параграфе, окажутся неверными. Все их авторы экстраполируют от настоящего времени к ближайшему будущему, и все — что неудивительно — приходят к выводу, что будущее будет во многом похоже на настоящее, но с более богатым Китаем. Однако если вместо этого мы привлечем историю в целом — то есть, если мы поговорим с Духом прошлых Святок, — то нам придется признать, насколько беспрецедентной будет грядущая волна роста уровня социального развития.

Уровень социального развития в пять тысяч баллов — это ошеломляет. Если в рамках наших рассуждений мы допустим, что избранные четыре характеристики (количество получаемой энергии, уровень урбанизации, уровень развития информационных технологий и военный потенциал) будут вносить свой вклад в общий уровень социального развития в баллах в 2103 году приблизительно в тех же пропорциях, что и в 2000 году, то через столетие появятся города с числом жителей в 140 миллионов человек (представьте себе Токио, Мехико, Нью-Йорк, Сан-Паулу, Мумбай, Дели и Шанхай, слившиеся воедино), где человек потребляет в среднем 1,3 миллиона килокалорий энергии ежедневно.

Еще сложнее наглядно представить себе пятикратное повышение военного потенциала. Уже имеющихся у нас вооружений достаточно, чтобы неоднократно уничтожить наш мир. Вместо простого роста числа ядерных боеголовок, бомб и огнестрельного оружия, вероятно, XXI век явит нам технологии, которые сделают устаревшими вооружения XX века, — подобно тому как появление автоматического оружия сделало устаревшим мушкет. Скорее всего, реальностью станет нечто подобное описанному в «Звездных войнах» — антиракетный щит, над которым американские ученые работают с 1980-х годов. Наши сражения будут вести роботы. Особо важными станут кибервойны. Нанотехнологии превратят обычные материалы в непробиваемую броню — или в смертоносное оружие. И каждое новое средство нападения будет порождать столь же изощренные средства защиты.

Однако самыми невероятными из всего станут перемены в области информационных технологий, что подразумевается на рис. 12.1. В XX веке мы перешли от несовершенных радио и телефонов к Интернету. Поэтому не будет надуманным предположить, что XXI век даст всем людям в развитых центрах возможность мгновенного доступа ко всей информации в мире. Их мозги будут образовывать сеть — нечто подобное гигантскому компьютеру с вычислительной мощностью, в триллионы раз превышающей мощность суммы всех мозгов и всех машин в наше время.

Все это, разумеется, выглядит нереальным. Города в 140 миллионов человек наверняка не смогут функционировать. В мире недостаточно нефти, угля, газа и урана, чтобы ежедневно обеспечивать миллиарды людей 1,3 миллиона килокалорий. Нановойны, кибервойны и войны роботов могут уничтожить всех нас. А объединив наши разумы с машинами, мы явно перестанем быть людьми. И все это, как я полагаю, является наиболее важными и наиболее тревожными следствиями, вытекающими из рис. 12.1.

В этой книге я сделал два основных утверждения. Суть первого из них — в том, что биология, социология и география в совокупности объясняют историю социального развития. При этом биология способствует росту социального развития, социология определяет, в каких формах происходит (или нет) этот рост, а география определяет, где именно уровень социального развития растет (или падает) быстрее всего. Суть второго утверждения — в том, что хотя география и определяет, где именно уровень социального развития растет или падает, однако социальное развитие, в свою очередь, определяет значение географии. Теперь же я хочу придать этим аргументам более широкий характер. В XXI веке уровень социального развития обещает — или угрожает — вырасти настолько, что это изменит также и значение биологии и социологии. Мы приближаемся к величайшему скачку в истории.

Изобретатель и футуролог Рэй Курцвейл называет это сингулярностью — «будущим периодом, когда темпы технологических изменений будут настолько быстрыми, а их влияние настолько глубоким… что технологии, как представляется, станут распространяться с бесконечной скоростью»12. Одно из обоснований его аргумента — закон Мура, знаменитое наблюдение, сделанное в 1965 году инженером (и будущим председателем совета директоров компании Intel) Гордоном Муром. Суть его в том, что с каждым прошедшим годом миниатюризация компьютерных чипов приводит приблизительно к увеличению вдвое их быстродействия и к снижению наполовину их стоимости. Сорок лет назад гигантские вычислительные машины, как правило, выполняли несколько сотен тысяч вычислений в секунду и стоили несколько миллионов долларов. Маленький лэптоп за тысячу долларов, на котором я сейчас стучу, может выполнять пару миллиардов операций в секунду, — то есть соотношение цены и производительности стало лучше в десять миллионов раз. Иначе говоря, происходило удвоение каждые восемнадцать месяцев, — во многом так, как и предсказывал Мур.

Если эта тенденция все еще действует, говорит Курцвейл, то ко времени около 2030 года компьютеры станут настолько мощными, что смогут выполнять программы, производящие 10 000 триллионов электрических сигналов в секунду, — сколько производят 22 миллиарда нейронов, находящихся внутри человеческого черепа. Они также будут обладать памятью, позволяющей хранить 10 триллионов единиц хранения — столько же, сколько хранит типичный человеческий мозг. К этой дате технологии сканирования окажутся достаточно точными для того, чтобы составлять карту человеческого мозга нейрон за нейроном. Это означает, — как утверждают горячие поборники данной технологии, — что мы окажемся в состоянии загружать реально существующие человеческие разумы в машины. Приблизительно к 2045 году, как считает Курцвейл, компьютеры окажутся в состоянии принять и вместить все разумы в мире, фактически объединив в единый глобальный разум интеллекты, работающие на кремниевой и углеродной основе. Это и будет сингулярность. Мы выйдем за рамки биологии, развившись в новое, объединенное существо, настолько же далеко опережающее Homo sapiens, насколько современный человек превосходит отдельные клетки, которые в совокупности образуют его/ее тело.

Энтузиазм Курцвейла вызывает столь же много насмешек, сколько и восхищения («Восторг у тупиц»13, — по выражению некоторых). Вероятно, подобно всем пророкам до него, Курцвейл окажется скорее неправым, нежели правым. Но Курцвейл, несомненно, прав в одном. Это то, что он называет «критикой из-за недоверия»14, — простое неверие в то, что может произойти что-нибудь настолько необычное. Однако это — не контраргумент. Как любит выражаться нобелевский лауреат химик Ричард Смолли: «Когда ученый говорит, что нечто возможно, — он при этом, скорее всего, недооценивает, как много времени для этого потребуется. Но если он говорит, что нечто невозможно, — он, скорее всего, ошибается»15. Люди уже сделали первые шаги на пути к сингулярности некоего рода. Правительства и военные уже воспринимают перспективу сингулярности достаточно серьезно, чтобы начать ее учитывать при планировании.

Пожалуй, мы уже можем видеть результаты некоторых из этих первых шагов. В главе 10 я указывал на то, что промышленная революция привела к более значительным изменениям в отношении того, что значит «быть человеком», нежели это сделала сельскохозяйственная революция. На большей части нашего мира благодаря лучшему питанию люди живут вдвое дольше и вырастают на шесть дюймов [15,24 см] выше своих далеких предков. Лишь немногие женщины теперь значительную часть своей жизни проводят, вынашивая и выращивая детей. Также, по сравнению с любой предшествовавшей эпохой, лишь немногие дети в настоящее время умирают в раннем детстве. В самых богатых странах врачи, по-видимому, уже способны творить чудеса. Они могут поддерживать нас молодо выглядящими (в 2008 году в Соединенных Штатах было выполнено пять миллионов процедур с применением ботокса), могут контролировать наше настроение (один из десяти американцев пользуется антидепрессантом Prozac) и стараются укрепить все, что можно, — от хрящей до эрекции (в 2005 году американские врачи выписали 17 миллионов рецептов на покупку в аптеках таких лекарств, как Viagra, Cialis и Levitra). Стареющие императоры древности, как я подозреваю, полагали бы, что эти небольшие синие таблетки — столь же чудесная штука, как и все остальное в сингулярности Курцвейла.

Исследования в области генетики в XXI веке обещают трансформировать человечество в еще большей мере, — корректируя ошибки при воспроизведении в наших клетках и выращивая новые органы, если нас подвели органы, с которыми мы родились. Некоторые ученые полагают, что мы приближаемся к «частичному бессмертию». Как знаменитый топор Авраама Линкольна (который менял у него рукоятку трижды, а лезвие — дважды), каждую часть нас можно будет обновлять, в то время как мы сами продолжаем существовать неограниченное время.

А зачем останавливаться на том, чтобы просто исправлять сломанное? Может быть, вы помните телевизионный сериал 1970-х годов «Человек на шесть миллионов долларов», который начинается с того, что пилот по имени Стив Остин (которого играл Ли Мэйджорс) после крушения самолета теряет руку, глаз и обе ноги. Закадровый голос говорит: «Мы можем восстановить его, — у нас есть такая технология»16. И Остин быстро возрождается в качестве бионического человека, который обгоняет автомобили, имеет в своей руке счетчик Гейгера и линзы с переменным фокусным расстоянием у себя в глазу, и в конце концов получает также и бионическую подружку (Линдсей Вагнер).

Спустя тридцать лет бионическими уже стали спортсмены. Когда игроку в гольф Тайгеру Вудсу в 2005 году потребовалась хирургическая операция на глазу, его зрение стало лучше нормы — 20 на 15, а в 2008 году Международная ассоциация легкоатлетических федераций даже временно запретила спринтеру Оскару Писториусу участвовать в Олимпийских играх, поскольку его искусственные ноги, по-видимому, давали ему преимущество над бегунами на настоящих ногах.

К 2020-м годам люди среднего возраста в развитых центрах смогут четче видеть, быстрее бегать и лучше выглядеть, нежели в свои юные годы. Но при этом они еще не будут столь зоркими, быстрыми и красивыми, какими будут люди следующего поколения. Генетическое тестирование уже предоставляет родителям возможность делать аборты, если зародыши предрасположены к нежелательным недостаткам. По мере того как мы учимся все лучше задействовать или убирать конкретные гены, так называемые «селекционные дети» (designer babies) будут «проектироваться» с теми чертами, которые их родители могут выбрать. Кое у кого возникает вопрос: зачем пытать счастья в природной генетической лотерее, если небольшая корректировка может дать вам такого ребенка, какого вы хотите?

А затем, отвечают другие, что евгеника безнравственна — будь то евгеника, побуждаемая расистскими маньяками наподобие Гитлера, или евгеника, диктуемая потребительским выбором. Она также может быть опасной. Биологи любят говорить, что «эволюция умнее нас». Возможно, что однажды нам придется расплачиваться за попытку перехитрить природу путем выбраковки в нашем «поголовье» таких свойств, как глупость, безобразие, ожирение и лень. Все эти разговоры о выходе за пределы биологии, по мнению критиков, являются лишь попыткой сыграть роль Бога. Крейг Вентер, один из первых ученых, ставших изучать последовательность генома человека, как говорят, выразился по этому поводу таким образом: «Мы — не играем»17.

Разногласия сохраняются, но я подозреваю, что наша эпоха — подобно столь многим другим эпохам до нес — в итоге получит именно те идеи, в которых она нуждается. Десять тысяч лет назад некоторые люди, возможно, были обеспокоены тем, что одомашненные пшеница и овца — это противоестественно. Две сотни лет назад некоторые люди, несомненно, испытывали подобные же чувства в отношении паровых двигателей. Те, кто справился со своими сомнениями, преуспели, а не сумевшие этого сделать — нет. Попытки законодательно запретить терапевтическое клонирование, красоту для всех и увеличение продолжительности жизни, похоже, неосуществимы. Еще менее осуществимыми представляются запреты военным экспериментировать с природой.

Одной из крупнейших организаций, финансирующих исследования в области модифицирования людей, является Агентство передовых оборонных исследовательских проектов министерства обороны США (Defense Advanced Research Projects Agency, DARPA). Именно благодаря DARPA мы получили в 1970-х годах Интернет (тогда он назывался Arpanet). Их нынешний проект создания нейрокомпьютерного интерфейса (Brain Interface Project) представляет собой компьютеры молекулярных масштабов, построенные скорее не из кремния, а из молекул ферментов и ДНК. Их можно имплантировать в головы солдат. Первые молекулярные компьютеры стали реальностью в 2002 году, а в 2004 году их усовершенствованные версии уже помогали бороться с раком. Однако DARPA надеется, что еще более продвинутые модели предоставят солдатам некоторые преимущества, которыми обладают машины, — прежде всего благодаря ускорению работы синаптических связей, увеличению объема памяти и даже обеспечению беспроводного доступа в Интернет. Кроме того, в рамках еще одного проекта DARPA — «Безмолвная речь» — разрабатываются имплантаты, которые будут декодировать довербальные электрические сигналы, возникающие в мозгу, и посылать их по Интернету, чтобы войска могли поддерживать коммуникации, не пользуясь радио или e-mail. В одном из отчетов Национального научного фонда (National Science Foundation) высказывается предположение, что подобная «телепатия с сетевой поддержкой»18 станет реальностью уже в 2020-х годах.

Финальный компонент сингулярности Курцвейла — компьютеры, способные воспроизводить работу биологических мозгов, грядут еще скорее. В апреле 2007 года исследователи из IBM использовали суперкомпьютер Blue Gene/L для имитации работы коры головного мозга. Он мог выполнять программу, имитирующую функции мозга мыши. Возможности этой программы соответствовали половине сложности реального мозга мыши, а скорость ее работы составляла лишь одну десятую скорости работы мозга этого грызуна. Однако уже в ноябре того же года лаборатория усовершенствовала программу настолько, что стало возможно имитировать работу более крупного и более сложного мозга крысы.

Половина относительно медленно функционирующего мозга крысы — это еще очень далеко до мозга человека, работающего на полной скорости. На самом деле, по оценкам команды лаборатории, моделирование мозга человека потребует в четыреста раз более мощного компьютера, чего не позволяли технологии 2007 года в отношении требуемых для этого энергии, охлаждения и пространства для размещения. Однако уже в 2008 году затраты резко снизились, и, по прогнозу IBM, с появлением суперкомпьютера Blue Gene/Q, который должен был быть готов и начать работать в 2011 году, будет пройдена уже как минимум четверть оставшегося [до имитации человеческого мозга] пути. Еще более амбициозным является проект Kitty hawk, предполагающий связать друг с другом тысячи компьютеров Blue Gene. К его реализации можно будет приблизиться в 2020-х годах.

Было бы опрометчиво настаивать, что это приведет к сингулярности Курцвейла к 2045 году. Но еще опрометчивее было бы отрицать то, что мы приближаемся к резкому разрыву с прошлым. Везде, куда ни посмотришь, ученые атакуют границы биологии. Крейг Вентер получил прозвище «Доктор Франкенселл» («Dr. Frankencell») за свои широко разрекламированные амбициозные намерения синтезировать жизнь. Однако в 2010 году его команда достигла успеха в изготовлении генома одной просто устроенной бактерии полностью из химических веществ и трансплантировала его в стенки клеток, создав JCVI-syn1.0 — первый на Земле синтетический самовоспроизводящийся организм. У генетиков даже есть своя собственная версия закона Мура — кривая Карлсона: между 1995 и 2009 годами затраты на синтез ДНК снизились с доллара на комплементарную пару оснований нуклеиновых кислот до менее чем 0,1 цента. К 2020 году, как полагают некоторые генетики, создание совершенно новых организмов станет обычным делом. Хотя нам и трудно осмыслить эту идею, но тенденции последних двух столетий имели следствием изменение того, что означает понятие «быть человеком», и это делает возможным появление громадных городов, удивительно высоких уровней энергетики, апокалипсических видов вооружений и информационных технологий как в научной фантастике, — то есть всего того, что подразумевается при уровне социального развития в пять тысяч баллов.

Эта книга полна описаний потрясений, благодаря которым уровень социального развития резко возрастал, делая неактуальными многие проблемы, доминировавшие над жизнью предыдущих поколений. Эволюция Homo sapiens смела всех более ранних обезьянолюдей. Изобретение сельского хозяйства сделало маловажными многие проблемы, актуальные в жизни охотников и собирателей. Появление городов и государств аналогичным образом сделало маловажными проблемы жителей доисторических деревень. Закрытие степной магистрали и открытие океанов положили конец тем реалиям, которые на протяжении двух тысяч лет ограничивали развитие Старого Света. И наконец, промышленная революция, несомненно, сделала вызывающим иронию все, что происходило прежде.

Все эти революции происходили все быстрее, базируясь одна на другой, и всякий раз приводили ко все большему и все более быстрому росту уровня социального развития. И если в XXI веке уровень развития действительно взлетит на четыре тысячи баллов — как это предсказывает рис. 12.1, — эта ныне идущая революция станет величайшей и самой быстрой из всех. Ее суть, по общему мнению многих футурологов, состоит во взаимосвязанных трансформациях генетики, робототехники, нанотехнологий и вычислительной техники, и в ее результате будет опровергнуто многое из того, что мы знаем.

На рис. 12.1 ясно видно, что показатели развития на Востоке догонят показатели развития на Западе. Однако, возможно, вы обратили внимание, что все примеры, которые я приводил в данном разделе, — DARPA, IBM, сериал «Человек на шесть миллионов долларов» — относятся к Америке. Ученые Востока внесли большой вклад в новые технологии (робототехника, например, более чем где-либо еще развита в Японии и Южной Корее). Однако данная революция все еще происходит в основном на Западе. Это может означать, что те авторитеты, которые указывают на упадок Америки и на наступление эпохи Китая, в конце концов окажутся не правы. Если Соединенные Штаты в настоящее время доминируют в новых технологиях столь же всецело, как Британия доминировала в сфере промышленности двести лет назад, то вышеупомянутая революция в области генетики, нанотехнологий и робототехники может привести к перемещению богатства и мощи на Запад в еще большей степени, нежели это произошло в результате промышленной революции.

С другой стороны, подспудное перемещение богатства с Запада на Восток в больших объемах может означать, что нынешнее доминирование Америки — это всего лишь инерция XX века и что к 2020-м годам величайшие успехи будут достигнуты в лабораториях Востока. Китай уже прибегает к щедрому финансированию, чтобы переманить обратно из Америки своих лучших ученых. Возможно, что не IBM, а компания Lenovo создаст процессоры, которые станут в 2040-х годах вместилищем для глобального разума. В таком случае рис. 12.1 в итоге окажется более или менее верным.

Или же опять-таки возможно, что сингулярность сделает такие категории, как Восток и Запад, которым уже десять тысяч лет, не имеющими никакого значения. Вместо того чтобы трансформировать географию, сингулярность может вообще ее упразднить. Слияние смертных существ и машин будет означать новые способы получения и использования энергии, новые способы совместной жизни, новые способы ведения боя и новые средства коммуникации. Это будет означать — по-новому работать, думать, любить и смеяться, а также по-новому рождаться, стареть и умирать. Это может даже означает конец всего этого и создание мира, который наши нынешние, неусовершенствованные биологические разумы просто не в состоянии себе вообразить.

Любое или даже все перечисленное выше может стать реальностью.

Разумеется, если что-либо этому не воспрепятствует.

 

Худший сценарий

В конце 2006 года нас с женой пригласили на конференцию в Стэнфордском университете, которая называлась «Мир в условиях риска». Это событие с большим числом участников-знаменитостей, в том числе некоторых из ведущих политиков мира, проходило в ясный зимний день. Когда мы ехали на конференцию, с безоблачного синего неба ласково светило солнце. Показатели на фондовом рынке, цены на жилье, занятость и потребительское доверие были едва ли не выше, чем когда-либо. Это было утро в Америке.

Однако во время завтрака мы услышали от бывшего госсекретаря и министра обороны о грозящих нам ядерных, биологических и террористических опасностях. Перед ланчем мы узнали о шокирующей степени деградации окружающей среды и о высокой степени вероятности того, что международная безопасность потерпит крах. Пока мы ели, нам сообщили, что глобальные эпидемии фактически неизбежны. А дальше было еще хуже. Один эксперт за другим докладывали о надвигающейся катастрофе, и, перегруженные всем этим, от заседания к заседанию мы все более впадали в уныние. Конференция была организована на высоком уровне, однако, когда после обеда докладчик объявил, что мы проиграли войну с терроризмом, аудитория едва ли была в состоянии что-либо на это ответить.

Этот «день отчаянья» заставил меня задуматься (мягко говоря). В I столетии н. э., а затем вновь тысячу лет спустя социальное развитие уперлось в «твердый потолок», и деструктивные силы, созданные самим этим развитием, породили коллапсы в масштабах всего Старого Света. И не обнаруживается ли сейчас перед нами некий новый «твердый потолок» — где-то на уровне около тысячи баллов индекса социального развития? И не настигает ли уже теперь — когда вы читаете эти строки — нас, делающих первые шаги по направлению к сингулярности, стук копыт «всадников апокалипсиса»?

Похоже на то, что опять возвращаются все вместе эти пять знакомых фигур — изменение климата, голод, крах государств, миграции и болезни. Первая из них — глобальное потепление — это, возможно, самый наглядный пример парадокса развития: ибо те же самые ископаемые виды топлива, которые стали движущей силой скачка в социальном развитии, который произошел после 1800 года, также привели к насыщению воздуха углеродом, в результате чего задерживается выделяющееся тепло. Пластмассовые игрушки и холодильники превратили наш мир в своего рода теплицу. С 1850 года температуры выросли на 1 градус Фаренгейта [1,8°С], причем бóльшая часть этого роста пришлась на последние тридцать лет. И ртуть в термометре продолжает подниматься.

В прошлом более высокие температуры зачастую означали более высокую продуктивность сельского хозяйства и повышение уровня развития (как в римский теплый период и в средневековый климатический оптимум). Однако на сей раз может оказаться по-другому. В 2007 году Межправительственная группа экспертов по изменению климата при ООН (United Nations Intergovernmental Panel on Climate Change, IPCC) высказала предположение, что «изменение частоты и интенсивности экстремальных состояний погоды, в совокупности с ростом уровня моря, как ожидается, будут иметь по большей части неблагоприятные последствия для природных и человеческих систем… Потепление может привести к некоторым резким либо необратимым эффектам»19. И это, возможно, мягко сказано. То, что изложено в этом отчете мелким шрифтом, вызывает даже еще бóльшую тревогу.

Пузырьки воздуха, содержащиеся в ледниковых покровах, показывают, что на протяжении последних 650 тысяч лет содержание двуокиси углерода (количество молекул двуокиси углерода на миллион молекул воздуха, промилле) колебалось от 180 промилле в ледниковые эпохи до 290 промилле в теплые межледниковья. Оно никогда не достигало уровня 300 промилле — вплоть до 1958 года. К маю 2010 года оно составляло 393 промилле. Согласно оценкам IPCC, если нынешние тенденции по-прежнему останутся вне контроля, содержание двуокиси углерода к 2050 году достигнет уровня в 550 промилле — выше, нежели оно было на протяжении 24 миллионов лет. В таком случае средние температуры подскочат еще на пять градусов Фаренгейта. И если количество получаемой энергии будет продолжать расти, — как это подразумевается на рис. 12.1, — мир может стать намного жарче, причем намного скорее.

Даже если завтра мы прекратим выбрасывать в атмосферу парниковые газы, в воздухе уже настолько много углерода, что потепление будет продолжаться. Мы изменили химический состав атмосферы. Что бы мы теперь ни делали, лед на Северном полюсе будет таять. По консервативным оценкам — как у IPCC, — предполагается, что лед там исчезнет к 2100 году. По наиболее радикальным оценкам считается, что в полярные лета льда не будет к 2013 году. Большинство ученых придерживается более умеренной даты — около 2040 года.

По мере того как будут оттаивать полюса, будет расти уровень моря. Он уже сейчас на добрые 5 дюймов [12,5 см] выше, нежели в 1900 году, а к 2100 году, по ожиданиям IPCC, он поднимется еще на 2 фута [около 61 см]. По самым ужасным прогнозам относительно оттаивания полюсов, уровень моря станет тогда еще на 50 футов [около 15 м] больше. В результате будут затоплены миллионы квадратных миль самых лучших сельскохозяйственных земель нашей планеты и богатейшие города. Наш мир становится меньше, причем более многообразными путями, нежели мы это себе представляем.

Однако, несмотря на все эти холодные талые воды, моря будут по-прежнему становиться теплее по мере поглощения ими тепла из атмосферы. А поскольку океаны теперь зимой охлаждаются меньше, нежели это обыкновенно было ранее, то сезоны ураганов и циклонов будут становиться более продолжительными и бурными. Влажные местности станут еще влажнее, с более яростными бурями и наводнениями. Сухие местности станут еще суше, и там станет больше лесных пожаров и пылевых бурь.

Многие из нас уже получали тревожный сигнал того или иного рода, который заставил лично ощутить глобальное потепление. Для меня такой сигнал был в 2008 году. Задолго до обычных сроков наступления сезона пожаров в Калифорнии — по мере того, как в окрестностях нашего дома сгорали леса, — воздух все более наполнялся пеплом. Небо стало по-неземному оранжевым, а шум винтов пожарных вертолетов заглушал наши голоса. Мы заранее расчистили широкую противопожарную полосу вокруг нашего дома, чтобы не дать пламени добраться до нас. Так что в итоге, пока не пошли дожди, у нас только один раз сложилась по-настоящему опасная ситуация. Правда, возможно, что мне следовало бы сказать: «До того как наконец-то пошли дожди». Ибо активный сезон пожаров на западе Соединенных Штатов в настоящее время продолжается на 78 дней дольше, нежели в 1970-х годах. Типичный пожар продолжается теперь в пять раз дольше, нежели тридцать лет назад. И пожарные предсказывают, что дальше будет еще хуже.

Все вышеперечисленное относится к категории того, что журналист Томас Л. Фридман именовал как «действительно страшные вещи, о которых мы уже знаем». Однако гораздо хуже то, что он называл «даже еще более худшие вещи, о которых мы не знаем». Проблема, как объясняет Фридман, состоит в том, что то, с чем мы сталкиваемся, — это не глобальное потепление, а так называемые «глобальные странности климата»20. Изменение климата является нелинейным. Ведь все связано со всем остальным, и обратные связи при этом возникают чересчур сложным образом, чтобы можно было моделировать этот процесс. Будут иметь место критические моменты, когда окружающая среда меняется резко и необратимо. Однако мы не знаем, где или что именно произойдет, когда мы их достигнем.

Самое страшное — это то, что мы не знаем, как люди будут на это реагировать. Подобно всем эпизодам изменений климата в прошлом, и на этот раз перемена климата не приведет непосредственно к коллапсу. В 2006 году в британском исследовании Stern Review была дана следующая оценка: если мы будем вплоть до 2100 года продолжать вести свои дела так же, как обычно, то изменение климата приведет к снижению глобального объема производства на 20 процентов по сравнению с нынешним уровнем. Это мрачная перспектива, но это еще не конец того мира, который мы знаем. И даже если окажутся верными наиболее ужасные прогнозы, согласно которым температуры повысятся на 10 градусов Фаренгейта, — человечество с этим справится. Реальное беспокойство вызывает не климат сам по себе, но то, что задолго до 2100 года реакции людей на изменение климата опять приведут к тому, что вырвутся на волю всадники апокалипсиса.

Самый очевидный из них — это голод. Возможно, самым великим достижением XX века была «зеленая революция», в результате которой производство пищи росло даже быстрее, нежели могла расти численность населения. К 2000 году казалось, что если бы нам удалось попросту обуздать злобу и глупость диктаторов и военачальников, то голод уже мог бы быть изгнан. Однако спустя десять лет это представляется не столь вероятным. Опять-таки срабатывает парадокс развития. По мере того как богатство растет, фермеры скармливают все больше ставшего более дешевым зерна животным, благодаря чему мы можем есть дорогое мясо, либо занимают все больше и больше акров земли под производство биотоплива, благодаря чему мы можем ездить на автомобилях, не сжигая нефти. В результате цены на основные виды продовольствия между 2006 и 2008 годами удвоились или утроились, и голодные толпы в Африке и Азии устраивали беспорядки. Благодаря величайшему урожаю зерновых за всю историю (2,3 миллиарда тонн) в сочетании с финансовым кризисом цены в 2009 году снизились. Однако поскольку население мира к 2050 году готово достигнуть 9 миллиардов человек, Продовольственная и сельскохозяйственная организация ООН ожидает, что изменчивость цен и дефицит продовольствия будут лишь нарастать.

География будет по-прежнему несправедливой и в XXI веке. Глобальное потепление приведет к росту урожаев сельскохозяйственных культур в холодных и богатых странах — таких, как Россия и Канада. Однако оно будет иметь противоположный эффект на территориях, которые Национальный разведывательный совет США называет «дугой нестабильности»21, протянувшейся от Африки через Азию (рис. 12.2). Большинство беднейших людей в мире проживает в пределах именно этой «дуги», и снижение собранных урожаев потенциально может привести к тому, что вырвутся на волю три остальных всадника апокалипсиса.

По оценке Национального разведывательного совета США, между 2008 и 2025 годами число людей, сталкивающихся с дефицитом пищи или воды, подскочит с 600 миллионов до 1,4 миллиарда, и большинство из них будут проживать в пределах «дуги нестабильности». Не отставая в отношении апокалипсических прогнозов, вывод, сделанный в отчете по исследованию Stem Review, гласит, что к 2050 году голод и засуха заставят стронуться с места 200 миллионов «климатических мигрантов»22. Это в пять раз больше численности всех беженцев в мире в 2008 году.

Множество людей в западном центре уже теперь считают миграции угрозой, хотя с тех пор, как триста лет назад была закрыта степная магистраль, миграции чаще были движущей силой развития, нежели представляли опасность для него. В 2006 году, по данным опроса, проведенного Институтом Гэллапа, американцы считали иммиграцию второй по своей тяжести проблемой (после войны в Ираке)23. По мнению многих американцев, опасность со стороны мексиканцев, занимающихся контрабандой наркотиков и забирающих у них рабочие места, перевешивает все выгоды. Многие европейцы столь же сильно боятся надвигающегося исламистского терроризма. В обоих регионах нативистские лобби доказывают, что эти новые поселенцы уникальны в том, насколько трудно они поддаются ассимиляции.

Глобальное потепление грозит к 2020-м годам привести к тому, что сбудутся даже самые зловещие страхи антииммигрантских активистов. Возможно, что десятки миллионов самых голодных, самых разозленных и наиболее отчаянных людей в мире будут бежать из мусульманского мира в Европу, а из Латинской Америки — в Соединенные Штаты. Возможно, что по сравнению с этими перемещениями населения покажется незначительным все, что происходило на протяжении истории. Тем самым вновь возродятся проблемы того рода, которые некогда создавала степная магистраль.

Одной из таких проблем могут быть болезни — четвертый всадник апокалипсиса. Миграции через степи приводили к распространению эпидемий во II и IV столетиях, а величайшая пандемия XX века — грипп H1N1 в 1918 году — распространялась с массовыми потоками между Америкой и Европой поставленных под ружье молодых людей. H1N1 за один год убил больше людей — возможно, 50 миллионов, — нежели за столетие убила Черная смерть, и в два или три раза больше, нежели убил СПИД за последние тридцать лет.

Из-за воздушных путешествий стало намного труднее сдерживать распространение болезней. После инкубационного периода в Африке — с как минимум 1959 года — в 1980-х годах стремительно распространился по всем четырем континентам СПИД. А в 2003 году в тридцати семи странах внезапно появился тяжелый острый респираторный синдром, развивавшийся на протяжении нескольких недель в Южном Китае. Генетики установили последовательность ДНК для возбудителя данного синдрома за тридцать один день (для сравнения — для вируса ВИЧ это заняло пятнадцать лет), и благодаря энергичным действиям в международном масштабе эта болезнь была пресечена в корне. К этому времени в 2009 году эпидемиологи идентифицировали так называемый свиной грипп (известный как «новый H1N1», чтобы отличать его от гриппа 1918 года). Однако он уже распространился чересчур широко, чтобы его распространение можно было заблокировать.

Если свиной грипп — или одна из вызывающих такую же тревогу разновидностей птичьего гриппа — начнет вести себя подобно вирусу H2N2, который убил 1—2 миллиона людей в 1957 году, то, по оценкам Всемирной организации здравоохранения (ВОЗ), он убьет 2—7,4 миллиона людей. Но если он поведет себя как грипп 1918 года, он убьет 200 миллионов. Мир лучше подготовлен к этому, нежели в 1918 году. Однако смерть даже одной десятой от таких масштабов может вызвать краткосрочный экономический крах, по сравнению с которым финансовый кризис 2007—2009 годов покажется незначительным. По примерным расчетам Всемирного банка, та или иная пандемия приведет к снижению глобального объема производства на 5 процентов. Некоторые из «Десяти Вещей, Которые Вам Следует Знать О Пандемии Гриппа», которые перечислены на веб-сайте ВОЗ, вызывают еще бóльшую тревогу:

• Мир, возможно, находится на пороге еще одной пандемии.

• Она поразит все страны.

• Запасы медицинских средств окажутся недостаточными.

• Будет много смертей.

• Экономические и социальные потрясения будут сильными 24 .

Подобно тому, как это бывало, когда в прошлом проходили всадники апокалипсиса, изменение климата, голод, миграции и болезни будут, вероятно, взаимно усиливать воздействие друг друга. В результате на волю выйдет пятый всадник — крах государств. «Дуга нестабильности» является местообитанием некоторых наиболее неустойчивых в мире режимов, и поэтому при росте напряженности некоторые из них могут потерпеть столь же полный крах, какой потерпели Афганистан или Сомали. Результатом станет усиление страданий и появление новых прибежищ для террористов. А если нестабильность затем двинется в центры, экономики которых сильно зависят от ресурсов «дуги нестабильности», мы можем сползти к реализации наихудшего из наихудших сценариев.

Еще в 1943 году одна из американских миссий в Персидском заливе так определила центральную проблему. В ее докладе говорилось: «Нефть в этом регионе является величайшим единократным призом за всю историю»25. Богатые страны в западном центре вскоре переориентировали свои основные стратегии относительно нефти Залива. Когда в 1950-х годах пошла на убыль мощь западноевропейских стран, в дело вступили Соединенные Штаты, которые скрыто или явно вмешивались, чтобы помогать друзьям, причинять вред врагам и сохранять доступ к «дуге нестабильности». Хотя Советский Союз менее зависел от нефти Залива, он вмешивался почти столь же решительно, чтобы воспрепятствовать американским интересам. А когда в 1990-х годах Россия ушла отсюда, «пристрастие» Китая к нефти (на эту страну приходится 40 процентов роста глобального спроса на нефть с 2000 года) вынудило его также присоединиться к этой «большой игре».

Ресурсный голод у Китая (соевые бобы, железо, медь, кобальт, древесина, природный газ, а также нефть) обещает в 2010-х годах постоянные столкновения с западными интересами в «дуге нестабильности». Китайские дипломаты делают акцент на «мирном росте» своей страны (некоторые из них еще более смягчают формулировки и говорят о «мирном развитии»)26; однако с 1990-х годов беспокойство на Западе постоянно растет. Например, в 2004 году изыскивание Китаем источников железа стало причиной того, что газеты прозвали вскоре «великим канализационным ограблением»: воры крали крышки канализационных люков и вывозили их на Восток на переплавку. Только Чикаго за месяц лишился 150 таких крышек. Жители Запада задавались вопросом: «И чем это закончится?» Сегодня крышки люков — а завтра весь мир»!27 По данным одного опроса, проведенного в 2005 году, 54 процента американцев были согласны с тем, что рост Китая является «угрозой миру в мире»28. А в одном опросе 2007 года американцы назвали Китай второй по значимости угрозой глобальной стабильности29, уступающей в этом отношении только Ирану.

Китай выступает с ответными «комплиментами». Когда в 1999 году самолеты НАТО бомбили китайское посольство в Белграде, в результате чего погибли три журналиста, разгневанные толпы китайцев забрасывали камнями западные посольства в Пекине и бросали бутылки с зажигательной смесью в одно из консульств в Чэнду. «ЛЮДИ ВОЗМУЩЕНЫ ПРЕСТУПНЫМ ДЕЯНИЕМ», — гласил заголовок в China Daily30. В 2004 году коммунистическая партия продолжала настаивать на том, что в стране на самом деле имеется «стратегический заговор враждебных сил с целью вестернизировать Китай и добиться его развала на части»31.

В 1914 году, когда великие державы Европы мерялись силами на руинах Османской империи на Балканах, сербской террористической группировке «Черная рука» понадобился всего один пистолет, чтобы вызвать Первую мировую войну. В 2008 году одна комиссия в Соединенных Штатах пришла к выводу, что «скорее вероятно, нежели нет, что к концу 2013 года будет использовано оружие массового поражения при террористическом акте где-либо в мире»32. Теперь, когда великие державы сталкиваются друг с другом на руинах европейских империй в пределах «дуги нестабильности», трудно даже представить, какой хаос могли бы вызвать Аль-Каида или Хезболла, попади в их руки такое оружие.

Сложные и запутанные противоречия, имеющиеся в этой дуге, вызывают даже больше опасений, чем похожая ситуация на Балканах век назад, поскольку они действительно легко могут стать ядерными. Большой арсенал ядерного оружия накопил Израиль (он этим занимался приблизительно с 1970 года); в 1998 году испытания своих атомных бомб провели Индия и Пакистан, а с 2005 года Европейский союз и Соединенные Штаты обвиняют Иран в стремлении добиться той же цели. Большинство аналитиков ожидают, что в 2010-х годах Иран станет ядерной державой, что может побудить несколько мусульманских стран к приобретению своих сил ядерного сдерживания. Израиль ожидал, что ядерное оружие у Ирана появится к 2011 году, чего, скорее всего, пока не произошло. Израильские военные самолеты уже разрушили ядерные реакторы в Ираке и Сирии, и, если Иран продолжит свою ядерную программу, могут последовать новые атаки.

Ни одна американская администрация не может оставаться нейтральной в случае ядерной конфронтации в «дуге нестабильности» между ближайшим другом США и их злейшим врагом. Не могут ее игнорировать, по-видимому, Россия и Китай. Обе этих страны выступают против ядерных амбиций Ирана, но не мешают этому государству подать заявку на членство в Шанхайской организации сотрудничества, довольно рыхлом образовании, созданном в первую очередь для противодействия американским интересам в Центральной Азии.

Тотальная война между Востоком и Западом приведет, конечно, к катастрофе. Для Китая это будет самоубийством: по числу боеголовок у него с Соединенными Штатами соотношение примерно один к двадцати, а по тем боеголовкам, которые действительно могут надежно достичь территории врага, оно еще больше: один к ста. В январе 2001 года Китай провел испытание своей противоракетной ракеты, но ее характеристики далеко отстают от аналогичного американского оружия. У Соединенных Штатов имеется одиннадцать военных групп авианосцев, а у Китая их вообще нет (хотя в 2009 году он начал строительство своего первого авианосца), да и в остальных видах военных технологий лидерство США является неоспоримым. Однако Соединенные Штаты не смогут победить и захватить Китай, да и не хотят этого делать, но почти любая война с американцами, которую можно представить, неизбежно закончится унизительным поражением для Китая, крахом коммунистической партии и, возможно, развалом страны на несколько составляющих.

Некоторые специалисты считают, что победа в такой войне может быть такой же неудачей для Соединенных Штатов, как и поражение для Китая. Даже конфликт низкой интенсивности здесь потребует очень больших затрат. Если Кимерика очень быстро разделится на отдельные части, некоторые из которых будут прибегать к ответным военным действиям, в конечном счете это приведет к финансовой катастрофе для обеих сторон. Обмен ядерными ударами вызовет еще более негативные последствия, так как западное побережье Северной Америки и большая часть Китая окажутся в радиоактивных руинах, погибнут сотни миллионов человек, а мировая экономика войдет в штопор понижательного движения. При самом плохом сценарии война между Китаем и Америкой может легко втянуть Россию, которая по-прежнему обладает самым большим ядерным арсеналом в мире.

Как бы мы ни анализировали такую тотальную войну, в любом случае она является сумасшествием. К счастью, имеется огромное количество литературы, составленной экспертами, которые уверяют нас, что в глобальном мире подобное безумие является невозможным. «Ни одна физическая сила не может сравниться с силой кредита»33, — утверждает один из специалистов в этой области. По мнению другого аналитика, «самой лучшей гарантией мира на нашей Земле является международное перемещение капитала»34. Третий добавляет, что такая война «потребует таких огромных расходов и такого сильного вмешательства в торговлю, что она будет сопровождаться или закончится полным коллапсом кредитной отрасли и промышленности»35, что будет означать «полное истощение и обнищание, крах промышленности и торговли и значительное ослабление мощи капитала»36.

Подобные заявления, конечно, успокаивают, если не брать во внимание тот факт, что все эти эксперты говорили вовсе не о риске конфликта между Китаем и США в 2010-х годах. Все процитированные выше высказывания появились в период с 1910 по 1914 год, когда их авторы настаивали, что современная (на тот период времени) сложная сеть мировой торговли и финансов исключает любую войну между великими державами в Европе. Теперь мы знаем, как все обернулось на самом деле.

Может быть, государственные деятели мира смогут нас оттаскивать от всех пропастей, к которым мы приближаемся. Может быть, мы не сможем избежать ядерного 1914 года еще в течение одного поколения или даже на протяжении пятидесяти лет. Но не будет ли более реалистическим подходом считать, что мы не сможем не допустить попадания ядерной бомбы в руки террористов или государств-изгоев? И не сможем остановить каждого лидера, независимо от его национальных интересов, если он решит, что лучшим вариантом в сложившихся условиях будет ядерная война? Даже если нам удастся сохранить распространение ядерного оружия с нынешней скоростью, то к 2060 году число ядерных держав приблизится к двадцати, причем некоторые из них будут из «дуги нестабильности».

Каждый год мы избегаем угрозы Армагеддона, который нам могут устроить всадники апокалипсиса. Однако давление на ресурсы будет повышаться, появятся новые болезни, ядерное оружие будет распространяться по планете и — что хуже всего — все наши расчеты самым непредсказуемым образом изменит глобальная странность климата. В таких условиях было бы неразумно быть оптимистом и полагать, что мы сможем избегать всех этих опасностей бесконечно долго.

Вполне вероятно, мы приближаемся к новому «твердому потолку». Когда римляне столкнулись со своим «твердым потолком» в I веке н. э., у них было два возможных варианта действий: отыскать способ пробиться через него, и в этом случае социальное развитие пошло бы вверх, или, если этого не удалось бы сделать, смириться с тем, что всадники апокалипсиса потащат их в обратном направлении. В реальной жизни реализовался второй вариант, после чего начался спад, продолжавшийся шестьсот лет, в ходе которого социальное развитие на Западе опустилось на одну треть. В XI веке, когда Китай династии Сун подошел к тому же самому «твердому потолку», он тоже не смог его пробить, после чего за период с 1200 по 1400 год восточное развитие снизилось почти на шестую часть.

По мере того как мы в XXI веке все ближе подходим к новому «твердому потолку», мы все больше выходим на те же самые варианты, только проявляющиеся в более жестких формах. Когда римляне и китайцы династии Сун не смогли отыскать решений, они оставались в относительно роскошных условиях: они могли медленно сползать в социальном развитии, и делать это на протяжении нескольких веков, но у нас такого счастья не будет. Имеется множество возможных путей, по одному из которых мы, скорее всего, последуем в нашем будущем, но какими извилистыми эти пути ни были бы, в конечном счете большинство из них приведут нас к одному и тому же сценарию — «Приходу ночи».

То, что сингулярность будет означать для правления Запада, остается открытым для обсуждений. Но то, что будет означать «Приход ночи», кажется более понятным. В 1949 году Эйнштейн сказал одному журналисту: «Я не знаю, каким оружием будут пользоваться в третьей мировой войне, но могу вам сказать, чем люди воспользуются в четвертой — камнями и дубинками»37. После «Прихода ночи» править не будет никто.

 

Великая гонка

Общение с Духом прошлых Святок приводит нас к тревожному выводу: XXI век будет столетием гонки. На одной беговой дорожке будет участник, стремящийся к сингулярности, на другой — к «Приходу ночи». Если в этом соревновании победы добьется первый, она будет и нашим триумфом, если второй, мы все проиграем. Никаких серебряных медалей не вручат. Либо мы вскоре (вероятно, до 2050 года) начнем трансформацию, которая будет еще более глубокой, чем промышленная революция, которая приведет к тому, что большинство наших нынешних проблем станут нерелевантными, либо мы испытаем коллапс, по своей силе и масштабам не сопоставимый ни с одним из предыдущих. Сейчас трудно понять, каким может быть промежуточный исход — компромисс, при котором, скажем, каждый станет богаче, Китай постепенно перегонит Запад, и все, как и раньше, в основном будет работать.

Сказанное выше означает, что следующие сорок лет будут самыми важными в истории.

То, что миру необходимо не допустить «Прихода ночи», на самом деле никакая не тайна. Основным приоритетом должно быть недопущение всеобщей ядерной войны, а способом, позволяющим это сделать, — сокращение великими державами своих ядерных арсеналов. Однако, как это ни парадоксально, достижение всеобщего разоружения может стать более рискованным курсом, чем нынешний, поскольку ядерное оружие нельзя изобрести «назад», и поэтому великие державы всегда могут очень быстро произвести новые бомбы, а действительно «плохие парни», террористы и правители государств-изгоев, в любом случае будут игнорировать любые соглашения. Распространение ядерного оружия повышает риск того, что в течение следующих тридцати или сорока лет войны станут ядерными, а самая стабильная ситуация будет только в том случае, если великие державы будут обладать достаточным оружием, позволяющим им сдерживать агрессию, но недостаточным, чтобы убить нас всех.

Более старые ядерные державы: Соединенные Штаты, Россия, Великобритания, Франция и Китай — после 1980-х годов целенаправленно двигаются в этом направлении. Во время холодной войны Льюис Фрай Ричардсон, математик, пацифист и метеоролог (до тех пор, пока он не отказался от проведения исследований климата, как только он понял, что результаты активно используют вооруженные силы), сделал вычисления, которые часто цитируются. Если исходить из них, вероятность ядерной войны до 2000 года составляла 15-20 процентов. Однако в 2008 году ученый в области энергетики Вацлав Смил смог предложить менее мрачную картину, при которой вероятность военного конфликта, даже если он по масштабам эквивалентен Второй мировой войне (гибель 50 миллионов человек), до 2050 года составляет менее 1 процента, а в январе 2010 года Bulletin of the Atomic Scientists перевел минутную стрелку в известных часах Судного дня’ 38.

Второй приоритет — ослабить глобальную странность климата. Здесь события идут не так хорошо, как с запасами ядерного оружия. В 1997 году представители ведущих государств мира собрались в Киото, чтобы выработать решение, и согласились, что к 2012 году выброс парниковых газов в атмосферу должен быть снижен на 5,2 процента ниже уровня 1990 года. Однако предлагаемые сокращения в основном должны были сделать богатые западные страны, и поэтому Соединенные Штаты, крупнейший загрязнитель в мире в 1990-х годах, отказались ратифицировать протокол. Многие специалисты критически восприняли предлагаемые меры — как ситуацию, при которой «толстяки, страдающие от ожирения, советуют остальным, страдающим от истощения, перейти на диету» (как один индийский чиновник сформулировал свое отношение к предлагаемым мерам)39, но американские политики на это ответили, что выбросы нельзя будет контролировать до тех пор, пока Индия и Китай (который в 2006 году заменил Соединенные Штаты в качестве самого крупного загрязнителя мира) также не сократят свои выбросы.

В 2008 году Соединенные Штаты и Китай проявили бóльшую готовность пойти на изменения, однако для подписания всесторонних соглашений необходима политическая воля, которая, по-видимому, пока отсутствует. По оценкам авторов отчета Stern Review, технологии с низким содержанием углерода, сохранение лесов и повышение эффективности использования энергии могут отвратить катастрофу. Это удастся сделать, если к 2050 году уровень углерода не превысит 450 ppm, что обойдется в целом примерно в триллион долларов. По сравнению с той ценой, которую придется заплатить, если ничего не делать, эта сумма кажется тривиальной, но в ситуации, когда после экономического кризиса 2007-2009 годов финансовое положение большинства стран оказалось в самом плачевном состоянии, многие правительства отказались реализовать свои дорогостоящие планы по сокращению выбросов, и саммит в Копенгагене, проведенный в декабре 2009 года, не привел к подписанию соглашения, обязательного для выполнения.

Несмотря на указанные очевидные разногласия, ядерная война и глобальная странность климата фактически представляют собой одну и ту же проблему. На протяжении пяти тысяч лет государства и империи являются самыми эффективными организациями на Земле, но, когда социальное развитие трансформирует значение географии, эти организации становятся менее эффективными. Очень точно это обобщил Томас Фридман: «Первая эра глобализации (приблизительно продолжавшаяся с 1870 по 1914 год) привела к сокращению мира с «большого» до «среднего», — заметил он в 1999 году, — но эра глобализации (начавшаяся в 1989 году) приводит к сокращению мира со «среднего» к небольшому»40. Шесть лет спустя это сокращение происходило уже настолько быстро, что Фридман в этом процессе обнаружил совершенно новый этап — «глобализацию 3.0». В этом случае, как он предположил, «сокращение мира идет от небольшого к крошечному и одновременно приводит к выравниванию игрового поля», то есть к созданию более равных условий41.

В этом крошечном плоском мире не останется места, где можно спрятаться. Ядерное оружие и изменение климата (не говоря уже о терроризме, болезнях, миграциях, финансах и поставках еды и воды) являются глобальными проблемами, требующими глобальных решений. Государства и империи, чей суверенитет действует только в их границах, не смогут эффективно решать эти проблемы.

Менее чем через месяц после разрушения Хиросимы и Нагасаки в 1945 году атомными бомбами Эйнштейн показал, каким может быть очевидное решение. «Единственным спасением для цивилизаций и человеческой расы, — сообщил он в The New York Times, — является создание мирового правительства»42. Публично осмеянный как наивный ученый, вмешивающийся в дела, сущность которых он не понимает, Эйнштейн сформулировал свою мысль более откровенно: «Если идея мирового правительства не является реалистической, то единственным реальным вариантом у нашего будущего будет полное уничтожение человека человеком»43.

Ориентируясь на последние пятнадцать тысяч лет, Эйнштейн, по-видимому, правильно судил об общем направлении истории. С каменного века деревни постепенно становились первыми государствами, вроде Урука и Шана, потом первыми империями, вроде Ассирии и Цин, а затем океанскими империями, такими как Британия, то есть просматривается явный тренд в сторону все более крупных политических образований. Логическим исходом этого процесса, вполне вероятно, является усиление американской глобальной империи, происходящее в начале XXI века, или, если экономический баланс опять окажется не в пользу Запада, появление глобальной китайской империи, что может случиться в середине или конце XXI века.

Правда, такая логика порождает одну проблему: все эти более крупные политические единицы почти всегда создавались при помощи войн, то есть именно того инструмента, использование которого, по мнению Эйнштейна, должно не допускать мировое правительство. Если единственный способ избежать ядерной войны — мировое правительство и если единственный способ создать мировое правительство — ядерная война между Китаем и Америкой, то перспективы такого сценария кажутся мрачными.

На самом деле ни одно из этих предположений не является целиком верным. После 1945 года на себя все больше и больше функций берут негосударственные организации. Такие структуры могут быть самыми разными, начиная от благотворительных и частных мультинациональных корпораций, действующих под прикрытием государств, до федераций, вроде Европейского союза, Организации Объединенных Наций и Всемирной торговой организации, которые в ходе своей деятельности вторгаются в сферы государственных суверенитетов. Конечно, гарантами безопасности остаются государства (ООН как механизм предотвращения войн выступает немного лучше, чем Лига Наций). То же самое можно сказать и в отношении финансов (в 2008—2009 годах именно правительственная поддержка спасла капитализм от краха), и в ближайшем времени они никуда не денутся, но самым эффективным способом не допустить «Прихода ночи» в течение следующих сорока лет может быть более масштабное и глубокое объединение органов власти с негосударственными организациями и передача правительствами части своего суверенитета в обмен на решения, к которым они сами, возможно, не способны прийти.

Это, разумеется, очень и очень непросто, и, как это часто бывало в прошлом, скорее всего, возникнут новые вызовы, которые потребуют их осмысления. И даже если нам в следующие пятьдесят лет удастся создать институты, способные отыскивать глобальные решения для глобальных проблем, это будет лишь необходимым, но не достаточным условием, помогающим сингулярности выиграть в гонке с «Приходом ночи».

Нынешнюю ситуацию можно сравнить с тем, что происходило в I, XI и XVII веках, когда социальное развитие упиралось в твердый потолок, равный сорока баллам индекса. В главе 11 я высказал предположение, что единственным способом, при помощи которого римляне или китайцы династии Сун могли бы пробить этот потолок в I и XI веках, были те действия, к которым Европа и Китай прибегли в XVII столетии, то есть реструктуризация географии: закрыть степные пути и создать океанские. Только так они смогли бы обеспечить безопасность от миграций, задать себе вопросы, для ответов на которые потребовалось бы провести научную революцию, и начать создавать стимулы, которые в конечном счете привели бы к промышленной революции. Разумеется, ни римляне, ни китайцы тех времен не смогли этого сделать, и на протяжении нескольких поколений миграции, болезни, голод и крах государств в сочетании с изменением климата периодически приводили к коллапсам в масштабах всей Евразии.

Когда в XVII столетии европейцы и китайцы все-таки провели реструктуризацию географии, им удалось пробить твердый потолок, хотя, как было показано в главе 9, они его до конца не проломили. К 1750 году проблемы начали вновь накапливаться, но на этот раз британские предприниматели воспользовались тем временем, которое им дала географическая реструктуризация, чтобы начать революцию, связанную с получением энергии.

В XXI веке нам требуется отправиться по похожему пути. Вначале мы должны реструктурировать политическую географию, чтобы получить возможности для создания глобальных институтов, способных ослабить войны и глобальную странность климата; затем мы должны использовать появившееся время, чтобы провести новую революцию в получении энергии и преодолеть потолок, возникший из-за ограниченных возможностей ископаемого топлива. Сжигая нефть и уголь дальше, как мы это делали в XX веке, мы получим «Приход ночи» еще до того, как закончатся углеводороды.

Некоторые экологи рекомендуют другой подход и призывают нас вернуться к более простым стилям жизни, которые сокращают использование энергии настолько, насколько этого будет достаточно для устранения глобальной странности климата, но сейчас трудно представить, как такой вариант действий можно было бы осуществить в реальной жизни. К 2050 году численность населения Земли вырастет еще на 3 миллиарда и выйдет на пиковое значение, равное 9 миллиардам; сотни миллионов этих людей, скорее всего, выйдут из состояния крайней нищеты, в чем им поможет большее количество энергии. Дэвид Дуглас, главный специалист по вопросам устойчивого развития в Sun Microsystems, считает, что, если каждый из этих новых людей будет иметь свою лампочку на шестьдесят ватт и пользоваться ею всего четыре часа в день, миру потребуется создать еще около шестидесяти электростанций, вырабатывающих 500 мегаватт энергии. По расчетам Международного энергетического агентства, потребности мира в нефти возрастут с 86 миллионов баррелей в день в 2007 году до 116 миллионов в 2030 году, и даже затем, по их оценкам, 1,4 миллиарда людей будут оставаться без электричества44.

Ненормальный вариант развития, при котором богатые становятся еще богаче, а бедные — беднее, приведет к тому, что на протяжении следующих пятидесяти лет потребление энергии вряд ли снизится. Если мы станем использовать меньше энергии для производства удобрений или для добычи топлива, необходимого для перемещения продуктов питания, сотни миллионов бедных людей будут голодать, что, вполне вероятно, приведет к «Приходу ночи» быстрее, чем при любом другом сценарии. Но тут имеет место замкнутый круг: если люди не будут голодать, им потребуется все больше и больше энергии.

Только в одном Китае каждый день на дороги выходят 14 тысяч новых автомобилей; в период с 2000 по 2030 год 400 миллионов людей (количество, превышающее все население Соединенных Штатов) покинут, скорее всего, сельскую местность с низким потреблением энергии и отправятся в города, где это потребление более высокое; число путешественников, отдыхающих в других странах, вполне вероятно, повысится с 34 миллионов в 2006 году до 115 миллионов в 2020 году, что приведет к увеличению количества топлива, используемого самолетами, и энергии при проживании всех этих людей в отелях.

Мы не сократим потребление энергии, если только какая-то катастрофа не заставит нас это сделать, из чего следует, что единственный способ, позволяющий избежать нехватки ресурсов, отравления планеты или одновременного протекания этих процессов, — переход к возобновляемой чистой энергии.

По-видимому, значительную ее долю мы будем получать в виде атомной энергии. После 1970-х годов из-за опасений, связанных с радиацией, многие ядерные программы были сокращены, однако в новых условиях и при новых подходах прошлые страхи, может быть, ослабнут. Вполне вероятно, больше внимания будет уделено солнечной энергии: на Землю попадает только половина одной миллиардной части энергии, испускаемой Солнцем, и только приблизительно треть ее отражается обратно. Даже в этом случае каждый час Земля получает достаточно солнечной энергии, чтобы обеспечить все потребности человека в течение года, но это произойдет только в том случае, если мы сможем эту поступающую энергию эффективно приручить. Альтернативные радикально новые источники энергии могут предложить нанотехнологии и генетика. Многое из того, что я сейчас говорю, похоже, конечно, на научную фантастику, и, разумеется, требуются огромные технологические прорывы, чтобы мы смогли оказаться в эпохе изобилия чистой энергии. Но если мы таких прорывов не сделаем, причем не сделаем их достаточно быстро, то в описываемой здесь гонке победителем окажется «Приход ночи».

Чтобы выиграла сингулярность, нам необходимо держать ужасы войны на привязи, управлять глобальной странностью климата и осуществить революцию в получении энергии. К тому же необходимо, чтобы все это было сделано правильно. А вот для «Прихода ночи» достаточно лишь одного неправильного шага. С учетом этого обстоятельства шансы на победу в рассматриваемом здесь соперничестве кажутся низкими.

 

Форма предстоящего

Некоторые ученые полагают, что они уже знают, кто победит в рассматриваемой здесь гонке, поскольку ответы записаны на звездах. Однажды в 1950 году (никто не помнит, когда именно) физик Энрико Ферми и трое его коллег встретились на ланче в Лос-Аламосской национальной лаборатории, которая находилась в Нью-Мексико. Посмеявшись над карикатурой в New Yorker, где была изображена летающая тарелка, прежде чем обратиться к более привычным для себя научным темам, они затронули вопрос об инопланетянах. Неожиданно Ферми выдал: «Ну и где же они?»45

Спутникам Ферми на ланче потребовалось время, чтобы понять, что его беспокоят космические пришельцы. Обдумав во время еды несколько цифр, Ферми решил, что, даже если у очень маленькой доли нашей Галактики, состоящей из 250 миллиардов звезд, имеются обитаемые планеты, в космическом пространстве должно быть множество инопланетян. Земля довольно молодое образование, возраст которого менее пяти миллиардов лет, и поэтому некоторые из существ на других планетах должны быть гораздо старше и более продвинутые в своем развитии, чем мы. Даже если их космические корабли были бы такими же медленными, как наши, им потребовалось бы в крайнем случае всего 50 миллионов лет, чтобы исследовать всю Галактику. Так где же они были? Почему они не вступают с нами в контакт?

В 1967 году астрономы Иосиф Шкловский и Карл Саган предложили разумное решение парадокса Ферми. Если всего одна звезда из каждой четверти миллиона имеет всего одну обитаемую планету, исходили они в своих расчетах из такого допущения, то в Млечном Пути потенциально имеется миллион других цивилизаций. Тот факт, что мы не слышали ни об одной из них, по мнению Шкловского и Сагана, должно быть, означает, что развитые цивилизации всегда себя разрушают. Эти астрономы даже высказали предположение, что они должны неизбежно это сделать через век после изобретения ядерного оружия, поскольку в другом случае иноземные существа имели бы достаточно времени, чтобы заполнить космос сигналами, которые мы приняли бы. Все свидетельства (или, строго говоря, их отсутствие) указывают на то, что «Приход ночи» на Земле случится к 2045 году, столетию после ядерных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки. (По совершенно случайному совпадению 2045 год также является тем годом, который Курцвейл указал для наступления сингулярности.)

Приведенный учеными аргумент является обоснованным, но, как всегда, имеются несколько способов оперирования цифрами. Миллион цивилизаций, заканчивающих свое существование «Приходом ночи», — это всего лишь один из вариантов трактовки цифр, а вот большинство решений уравнения Дрейка (предложенного астрономом Фрэнком Дрейком в 1961 году в качестве приблизительного способа для расчета числа цивилизаций, имеющихся в Галактике) фактически приводят к гораздо более низким оценкам. По расчетам самого Дрейка, в нашей Галактике за всю ее историю появилось всего десять продвинутых в своем развитии цивилизаций, и в этом случае внеземные существа действительно могут не знать о нашем существовании.

Более того, парадокс Ферми не очень полезен, поскольку ответ на вопрос, чем закончится великая гонка, кроется не в звездах, а в нашем собственном прошлом. Хотя история не может предоставить нам точные инструменты для прогнозов, которыми Азимов воспользовался в своем романе «Основание», она все-таки способна дать нам полезные намеки. Они, подозреваю, являются единственной настоящей основой, отталкиваясь от которой можно смотреть в будущее.

В краткосрочной перспективе закономерности, проявившие себя в прошлом, позволяют высказать предположение, что переход власти и богатства от Запада к Востоку является неумолимым процессом. Трансформация прежнего восточного центра в западную периферию в XIX веке позволила Западу выявить преимущества его отсталости, и самый последний из этих плюсов — включение огромного числа бедных китайских работников в глобальную капиталистическую экономику — по-прежнему играет свою заметную роль. Головотяпство, внутренние расколы и внешние войны могут откинуть Китай назад, как это часто уже происходило, в том числе и в период с 1840 по 1970 год, но рано или поздно, вероятно к 2030 и почти наверняка к 2040 году, валовой национальный продукт Китая превысит ВВП США. В какой-то момент времени в XXI веке Китай воспользуется преимуществами своей отсталости, и, когда это случится, центром экономического притяжения мира скорее всего окажется Восток, а затем он будет расширяться и включит в себя Южную и Юго-Восточную Азию. Переход власти и богатства от Запада к Востоку в XXI веке, вероятно, так же неизбежен, как переход от Востока к Западу, случившийся в XIX веке.

Смещение силы с Запада на Восток произойдет, конечно, быстрее, чем в любой другой период предыдущей истории, но в настоящее время старый западный центр очень сильно вырвался вперед по таким показателям, как потребление энергии на душу населения, технологии и военная мощь, и он почти неизбежно в той или иной форме сохранит свое лидерство на протяжении первой половины этого столетия. Пока Соединенные Штаты будут оставаться достаточно мощными, чтобы действовать как общепланетный полицейский, крупные войны будут, должно быть, такими же редкими, как и в XIX веке, когда в качестве такого мирового копа выступала Британия. Но где-то с 2025 по 2050 год лидерство Америки над остальным миром будет сокращаться, как это произошло с Великобританией после 1870 года, после чего начнут возрастать риски новой мировой войны. Свой вклад в нестабильность внесет и скорость технологических преобразований, поскольку повысится доступ к высокотехнологичным видам оружия. По мнению Стивена Меца, профессора United States Army War College: «Мы увидим если и не идентичные технологии, то хотя бы похожие, созданные за пределами Соединенных Штатов, особенно в тех категориях, которые имеются в наличии и выставлены на продажу. Мы достигли такого масштаба совершения сделок, при которых плохим парням вовсе не нужно заниматься разработкой новинок; вместо этого они просто могут все нужное им купить»46. В отчете RAND Corporation, опубликованном в 2001 году, даже было высказано предположение, что «США и их вооруженные силы при своем планировании возможных военных конфликтов должны учитывать, что к 2020 году Китай может стать более технологически продвинутым и более сильным в военной области»47.

Соединенные Штаты, вероятно, станут первой страной, которой удастся создать реально функционирующий противоракетный щит, а также роботов и нанооружие, благодаря чему люди как воины устареют, кибертехнологию, способную нейтрализовать компьютеры и роботов противоборствующего государства или перехватить контроль над ними, а также спутники, превращающие космическое пространство в область милитаризованных действий. Правда, существует риск, что если, а такое «если» кажется возможным, Соединенные Штаты смогут разместить некоторые элементы этого чудесного оружия или все его компоненты до 2040 года, у их лидеров может возникнуть искушение использовать временное, но огромное технологическое преимущество, чтобы покончить с происходящим долгосрочным стратегическим ослаблением лидерства. Однако, подозреваю, это маловероятно. Даже истеричная атмосфера, сложившаяся в начале 1950-х годов в Соединенных Штатах, не привела к реализации желания, имевшегося у многих людей, ударить по Советскому Союзу до того, как он сможет создать свой ядерный арсенал. Реальный риск, по-видимому, не в этом: другие страны, опасающиеся военных прорывов американцев в следующие несколько десятилетий, могут предпочесть вариант удара первыми, чтобы не отстать от лидера еще больше. Такой вид мышления во многом проявил себя в 1914 году, когда Германия решила вступить в войну.

Чтобы в очень неспокойном XXI столетии сохранить мир, потребуются великие государственные личности. На протяжении всей этой книги я утверждал, что великие мужчины и женщины и неумелые головотяпы не играют значительной роли в формировании истории, по крайней мере в той степени, в которой они сами в это верят. Вместо изменения хода истории, предполагал я, самое большее, что эти люди могли сделать, — это ускорить или замедлить более глубинные процессы, определяемые картами, то есть особенностями географии. Даже самые катастрофические решения, вроде войн, которые Юстиниан в Византии или Хосров в Персии начали в период с 530 по 630 год, лишь ускорили коллапс, который уже формировался. Без войн Юстиниана и Хосрова западное социальное развитие, возможно, начало бы восстанавливаться быстрее, но даже с их вмешательством развитие в конечном счете все равно через какое-то время пошло вверх.

Однако после 1945 года лидеры ведущих стран на самом деле получили возможность изменять историю. Хрущев и Кеннеди особенно приблизились к такой возможности в 1962 году. Ядерное оружие не дает нам права совершить фатальную ошибку и не предоставляет нам второго шанса. В прошлом ошибки обычно приводили к деградации и краху, но не вызывали «Прихода ночи». Впервые в истории роль лидеров действительно стала решающей. Мы можем только надеяться на то, что в нашу эпоху, как и в прошлом, мы получим именно те идеи, в которых нуждаемся.

В главе 11 я пришел к выводу, что объяснение того, почему Запад правит, должно строиться на показателях вероятности, а не определенностей; это еще более верно в отношении великой гонки, происходящей в XXI веке. Прямо сейчас шансы на выигрыш, очевидно, у нас не очень велики. В то же время, как мне кажется, если наша эпоха сможет выработать необходимые нам идеи, эти шансы тут же изменятся в пользу сингулярности.

Если в течение следующих пятидесяти лет источники возобновляемой чистой энергии заменят углеводороды, это ослабит (хотя, разумеется, не устранит) риск того, что великие державы вступят в схватку за нужные им ресурсы или втянутся в распри, происходящие в «дуге нестабильности». Эта смена также замедлит процесс глобальной странности климата, ослабит напряженность, сохраняющуюся в этой «дуге», и, может быть, резко повысит объем производимых продуктов, и сделает это даже более масштабно, чем в результате Промышленной революции. Если робототехника приведет к тем прорывам, которых ожидают многие ученые, умные машины смогут спасти богатые страны Европы и Японии от демографической катастрофы, предоставив дешевые механизмы труда и заботу, в которых нуждается стареющее население этих регионов. Если нанотехнологии действительно окажутся такими, какими мы сейчас с энтузиазмом их представляем, то к 2040-м годам мы, может быть, даже начнем заниматься очисткой воздуха и океанов.

Но, если исходить из реалий, фактически имеется всего лишь одно предсказание, на которое мы можем полагаться: на самом деле победителями в этой великой гонке не окажутся ни «Приход ночи», ни сингулярность, поскольку это соревнование проводится на поле, где не проведена финишная черта. Когда мы достигнем 2045 года (время, если судить по расчетам Курцвейла, наступления сингулярности и одна из последних дат, указанных Шкловским и Саганом для «Прихода ночи», знаменующая столетие бомбардировок Хиросимы и Нагасаки), мы не сможем после этого заявить, что история закончилась, и назвать победителя. Если, как я подозреваю, случится, что в середине XXI века социальное развитие пройдет планку, установленную на высоте двух тысяч баллов, нам на самом деле удастся не допустить «Прихода ночи», а формирующаяся сингулярность не столько покончит с гонкой, сколько трансформирует ее, и прежде всего трансформирует саму человеческую расу.

После анализа развития событий действительно в долгосрочной перспективе видно, что угрозы, беспокоящие нас сегодня, имеют много общего с теми силами, которые неоднократно очень сильно толкали эволюцию в прошлом назад. Время от времени относительно неожиданные изменения в окружающей среде создавали условия, при которых усиливались мутации, что приводило к трансформации генного набора. Примерно 1,8 миллиона лет назад высыхание лесов в Восточной Африке позволило, по-видимому, нестандартным особям с более крупными мозгами действовать лучше, чем Homo habilis. Вполне вероятно, суровый этап ледникового периода, случившийся сотню тысяч лет назад, также предоставил эквивалентную возможность Homo sapiens проявить себя. И теперь в XXI веке снова может случиться что-то похожее. Так как приблизительно каждые двадцать минут исчезает один из видов растений или наземных животных, можно говорить об уже проходящих массовых уничтожениях. По результатам одного исследования, проведенного в 2004 году, были получены оценки, что даже при самом оптимистичном возможном исходе 9 процентов из 10 миллионов видов растений и наземных животных, имеющихся в настоящее время в мире, к 2050 году исчезнут, а множество биологов уверены, что разнообразие биовидов сократится еще больше — на треть или даже наполовину. Некоторые специалисты вообще говорят о шестом массовом вымирании, при котором к 2100 году исчезнут две трети видов, обитающих на Земле. Среди них могут оказаться и люди, но вместо простого стирания с поверхности планеты Homo можно ожидать, что тяжелейшие условия XXI века могут выглядеть скорее похожими на те, которые возникли 1,8 миллиона или сотню тысяч лет назад и создали новые возможности для появления организмов с новой конструкцией мозгов, в данном случае такими мозгами могут быть комбинированные, которые объединят человека и машину и заменят прежние существа. Вместо того чтобы затоптать нас, всадники апокалипсиса, возможно, нас подтолкнут, благодаря чему наши первые шаги в сторону сингулярности превратятся в новый крупный скачок.

Однако сингулярность может оказаться такой же пугающей, как и «Приход ночи». В представлении Курцвейла, кульминацией сингулярности станет объединение мозгов человека и машины, которое произойдет в 2040-х годах, и те из нас, кто проживут достаточно долго, затем смогут жить фактически вечно; однако некоторые люди, которые имеют наибольший опыт в этой области, прежде всего специалисты-технологи из армии Соединенных Штатов, сомневаются, что процесс остановится на этом уровне. Томас Адам, в прошлом полковник, например, подозревает, что война уже сейчас выходит за пределы «человеческого пространства», поскольку оружие становится «слишком быстрым, слишком маленьким, слишком многочисленным, а также… создается среда, которая является слишком сложной, чтобы люди могли в ней управлять». Технология, предполагает он, «быстро подводит нас к тому пределу, за который мы, возможно, не захотим переходить, но, вероятно, избежать этого перехода не сможем»48. Объединение мозгов людей и компьютеров может быть всего лишь коротким этапом, прежде чем то, что мы снисходительно называем «искусственным интеллектом», так же полностью и везде заменит Homo sapiens, как Homo sapiens в свое время заменил всех более ранних обезьянолюдей.

Если в конце XXI века сингулярность приведет нас именно к такому развитию событий, это означает конец той биологии, которая нам известна, и конец тех видов лени, страха и жадности, которые были двигателями истории. В этом случае моя теорема Морриса, заключающаяся в том, что изменения осуществляют ленивые, жадные и испуганные люди (которые, правда, редко знают, что они на самом деле делают), стремящиеся к более легким, более выгодным и более безопасным способам выполнения своих задач, в конце концов придет к своим пределам.

Социология в том виде, в каком мы ее знаем, также двигается в этом направлении, хотя о правилах, в соответствии с которыми будет управляться роботизированное общество, пока можно только гадать. Сингулярность, конечно, уничтожит и прежнюю географию. Давние отличия между Востоком и Западом для роботов не будут ничего значить.

Когда историки (если такой вид ученых еще сохранится) из 2103 года будут оглядываться в прошлое и изучать переход от интеллекта, основанного на углероде, к кремниевому его варианту, они, возможно, решат, что этот переход был таким же неизбежным, как и предыдущие переходы от собирательства к земледелию, от поселков к городам и от сельского хозяйства к промышленности. Им покажется также очевидным, что региональные традиции, которые сформировались в первоначальных сельскохозяйственных центрах после окончания ледникового периода, неизбежно должны были слиться в единую мировую постчеловсчсскую цивилизацию. Беспокойство, проявляемое в начале XXI века о том, почему Запад правил и сможет ли он продолжать это делать и дальше, в новых условиях покажется, вполне вероятно, немного смешным.

 

Встреча близнецов

Разумеется, в описанном варианте событий чувствуется некоторая ирония. Я начал эту книгу с рассказа категории «что, если», о том, как Китайская империя в 1848 году отправила принца Альберта в Пекин в качестве заложника, а затем на протяжении одиннадцати глав объяснял, почему такой сценарий не реализовался. Ответ на основной вопрос, заданный в этой книге, пришел я к выводу, дает география: в конечном счете карты, а не люди объясняют, почему маленькая собачка Лути оказалась в Балморале, а не принц Альберт в Пекине.

В этой главе я использую этот аргумент еще более активно и высказываю предположение, что объяснение того, почему Запад правит, также в основном дает ответ и на вопрос о том, что произойдет дальше. Так же несомненно, как география диктовала правление Запада, она диктует и то, что Восток его нагонит, используя свои преимущества отсталости, и что через какое-то время его социальное развитие станет выше, чем на Западе. Но здесь мы снова сталкиваемся с некоторой иронией. Повышающееся социальное развитие всегда меняет смысл географии, и в XXI веке развитие повысится настолько, что география вообще перестанет восприниматься в прежнем виде. Единственным, что на самом деле будет что-то значить, останется гонка между сингулярностью и «Приходом ночи». Чтобы этот приход не реализовался, нам придется все более глобально относиться к нашим тревогам, а вот аргументы о том, в каких частях мира социальное развитие является самым высоким, станут значить все меньше и меньше.

Из сказанного следует самый ироничный вывод: ответ на первый вопрос книги (почему властвует Запад?) в значительной степени есть ответ и на второй (Что произойдет дальше?), но ответ на второй в значительной степени лишает первый его смысла. Понимание того, что произойдет дальше, показывает то, что должно было бы быть очевидным уже давно: на самом деле значимая для нас история не относится ни к Востоку, ни к Западу и ни к какой-то другой части человечества. Важно другое: история по своей сущности является глобальной и эволюционистской и рассказывает нам о том, как мы переходим от одноклеточных организмов к сингулярности.

На протяжении всей этой книги я утверждал, что и теории «давней предопределенности», и теории «краткосрочной случайности» не очень хорошо объясняют историю, но теперь я хочу пойти, в очередной раз, еще дальше. Действительно, в долгосрочной перспективе на временнóй шкале эволюционистской истории ни одна из указанных теорий ничего практически не значит. Пятнадцать тысяч лет назад, когда ледниковый период еще не закончился, понятия Восток и Запад ничего не значили. Через сто лет они снова будут означать очень мало. Их важность в промежуточную эпоху будет лишь побочным эффектом географии, проявившим себя с того времени, когда первые земледельцы подтолкнули социальное развитие так, что оно преодолело уровень в шесть пунктов, и до того времени, когда первые постбиологические создания, сотворенные с привлечением машинных составляющих, подтолкнут социальное развитие так, чтобы оно преодолело планку, установленную на уровне пяти тысяч пунктов. К тому времени, когда это случится, а это произойдет, как я подозреваю, в период с 2045 по 2103 год, география больше не будет слишком значимым для нас понятием. Восток и Запад останутся в основном этапом, через который мы уже прошли.

Даже если на этом этапе все изменилось бы так сильно, как только можно себе представить, если, скажем, Чжэн Хэ действительно отправился бы в Теночтитлан, если там появился бы новый вид тихоокеанской, а не атлантической экономики, если состоялась бы китайская, а не британская промышленная революция и если Альберта отправили бы в Пекин, а не Лути в Балморал, глубинные силы биологии, социологии и географии все равно подталкивали бы историю в основном в том же самом направлении. Америка (или Чжэнландия, как мы, возможно, ее сейчас называли бы) стала бы частью восточного, а не западного центра, и Запад сейчас бы догонял Восток, а не наоборот, но мир все равно бы сжимался в своих размерах от крупного до небольшого, а потом, как это происходит сейчас, до крошечного. В начале XXI века все равно бы доминировала Кимерика, и все равно продолжалась бы гонка между «Приходом ночи» и сингулярностью и понятия Восток и Запад также теряли бы свою значимость.

Такой вывод не должен никого шокировать. Еще в 1889 году, когда мир в своих размерах переходил от крупного к среднему, сущность этой истины в какой-то мере смог понять молодой английский поэт по имени Редьярд Киплинг. Только что вернувшийся в Лондон с линии фронта, которая была очень и очень протяженной, Киплинг в своем произведении «Баллада о Востоке и Западе» очень нестандартно подходит к вопросу о храбрости представителей империи. В ней рассказывается о Камале, угонявшем лошадей на границе, который украл кобылу, принадлежавшую английскому полковнику. Сын полковника вскочил на свою лошадь и поскакал за Камалом в пустыню. Для описания этого преследования автор прибегает к эпическому стилю (юный месяц они прогнали с небес, зорю выступал стук копыт, вороной несется как раненый бык, а кобыла как лань летит). Гонка заканчивается падением англичанина. Камал возвращается к нему с поднятым ружьем, готовый выстрелить, но все заканчивается хорошо: «Друг другу в глаза поглядели они, и был им неведом страх, / И братскую клятву они принесли на соли и кислых хлебах, / И братскую клятву они принесли, сделав в дерне широкий надрез, / На клинке, и на черенке ножа, и на имени Бога чудес».

О, Запад есть Запад, Восток есть Восток, и с мест они не сойдут,

Пока не предстанет Небо с Землей на Страшный Господень суд.

Но нет Востока, и Запада нет, что племя, родина, род,

Если сильный с сильным лицом к лицу у края земли встает? [238] , 49

Киплинг понимал, что люди (во всяком случае, настоящие мужчины) в целом одинаковы. Истинное положение вещей затеняет география, и поэтому нам нужно путешествовать в дальние края Земли, чтобы все выяснить на месте. Но в XXI веке резко повышающееся социальное развитие и сокращающийся мир делают такие поездки ненужными. Когда мы выйдем за пределы биологии, не будет ни Востока, ни Запада, ни границ, ни племен, ни родов. Если мы сможем отодвигать достаточно долго «Приход ночи», разлученные близнецы должны в конце концов встретиться.

Сможем ли мы это сделать? Я полагаю, что ответ на этот вопрос является положительным. Огромная разница между теми вызовами, с которыми мы сталкиваемся сегодня, и теми, которые привели к поражению Китая династии Сун, когда она уперлась в «твердый потолок» тысячу лет назад, и вызовами Римской империи еще за одну тысячу лет до этого заключается в том, что теперь мы знаем гораздо больше о происходящих при этом явлениях. В отличие от римлян и китайцев наш век, возможно, все-таки получит те идеи, которые ему необходимы.

На последней странице книги «Коллапс» уже упоминавшийся выше биолог и географ Джаред Даймонд высказал предположение, что существуют две силы, способные спасти мир от катастрофы: археологи (которые выявляют подробности ошибок, совершенных более ранними обществами) и телевидение (которое доводит до остальных эти результаты)50. Как археолог, который смотрит часто телевизор, я, несомненно, с ним согласен, но хочу добавить к его короткому списку и третьего спасителя — историю. Только историки могут обобщить огромный материал, связанный с социальным развитием; только историки могут объяснить различия, разделяющие людей, и то, как мы можем не допустить, чтобы эти различия привели к нашему крушению.

Эта книга, я надеюсь, поможет вам немного лучше разобраться в этом процессе.