На следующее утро, как и обещал, Порфирий Петрович появился у Виргинского. С собой он принес грубые рабочие башмаки на толстой подошве — не новые, но вполне годные к носке.

Виргинский, сгорбясь, сидел на краешке кровати и бездумно смотрел на пару башмаков у себя между ступнями. Сквозь дырки в чулках проглядывали пальцы ног с желтыми нестрижеными ногтями.

Щеки студента рдели пятнами гневливого румянца.

— Зачем это все?

— Вы нуждаетесь в добротной обуви. Вам же носить нечего.

— Я много в чем нуждаюсь! Это что, ваша обязанность, осуществлять надо мной попечительство?

— Мне нужна ваша помощь. Я хочу, чтоб мы вместе наведались в тот дом на Большой Морской.

— Я вам что, не вполне ясно объяснил адрес?

— Вполне. Но думаю, вам будет небезынтересно прогуляться туда со мной.

— Это у вас что, такая манера ведения следствия?

— Вы очень подозрительны. Вам бы юриспруденцию изучать.

— Я как раз ее и изучал. Пока деньги были. Может, когда-нибудь и снова займусь. Когда средства позволят.

— А не задумывались, куда податься по окончании обучения?

— Возможно, что и в адвокатуру. Стану защитником в суде. Существующие общественные устои надо в корне менять.

— Значит-таки, верите в торжество закона?

— Верю в то, что смогу оправдывать обвиняемых, в том числе тех, кто шел против режима.

— А вы, смотрю, не так циничны, как мне казалось.

— Чем же еще заниматься прогрессивно мыслящему человеку, да еще с юридическим образованием?

— Ну, скажем, пойти служить в управление. Следственное.

— В таком случае я буду выполнять функцию прямо противоположную. Засуживать невиновных.

Порфирий Петрович вкрадчиво улыбнулся.

— Беру свои слова назад. Насчет цинизма. Виргинский, между тем, осторожно сунул одну ногу в башмак.

— Великоваты.

— Можно надеть еще одни носки. К тому ж теплее будет.

— У вас при себе что, еще и носки есть?

— Конечно же нет. А у вас…

— Все, что на мне, и есть моя единственная одежда.

— Такой аскетизм, знаете, вовсе необязателен… Виргинский перебил, надевая второй башмак:

— Где вы их раздобыли?

— А вы как думаете?

— С мертвеца, что ли?

Порфирий Петрович смешливо поджал губы.

— А хотя, сойдут и такие, — сказал Виргинский, вставая.

* * *

Вместе они направились вверх по Гороховой. Впереди, пронзая яркое погожее небо, горел золотом шпиль Адмиралтейства — стилет в сердце города. Струями шел дым из бесчисленных труб зданий, обступивших матово лоснящуюся мостовую. Громады жилых домов тянулись вдаль, отблескивая рядами окон, за каждым из них протекала чья-то жизнь. При виде окон само собой напрашивалось невольное сравнение с намалеванными театральными декорациями. Хотя нет, однообразные эти фасады напоминают скорее непроницаемый каменный занавес. И драмы и трагедии людские происходят скорее не по эту, а по ту, скрытую его сторону.

Виргинский, следя, как носки его новых ботинок уверенно продавливают корочку сероватого наста, втихомолку чему-то ухмыльнулся.

— Вы о чем? — поинтересовался Порфирий Петрович.

— Да так. Выходит, вы меня вроде как купили за пару ботинок. Как все же дешево я заложил вам свою душу. Кабы она, впрочем, была.

— Вы не верите в существование души?

— Я так не говорил. Я говорил, что у меня ее нет. Тем не менее, отвечая на поставленный вопрос, отвечу: в душу я действительно не верю. Ни в бога, ни в дьявола. Ни в какую другую сверхъестественную чушь. В самом деле. Появись сейчас передо мной хоть сам Мефистофель со своими посулами, я бы и то вряд ли польстился.

— Так вы меня сравниваете с Мефистофелем? Помилуйте, ведь здесь дело не в душе — заложил, не заложил. Вы же хотите выяснить, кто убил ваших друзей, не так ли? Эх, вы, а еще в юристы метите. Право, нельзя же разом быть и нигилистом и законником. Позиция, чреватая противоречиями.

— Именно. За то я себя, наряду с прочим, и презираю.

— Ну как, ботинки вам ваши нравятся? — спросил Порфирий Петрович еще через несколько шагов.

— Хотя б потому, что не пропускают сырости.

— Вот это здоровое суждение.

— Скажите, — остановившись, сказал вдруг Виргинский, как-то разом утратив показную надменность.

— Что именно?

— Вы меня не считаете подозреваемым? Помолчав, Порфирий Петрович ответил:

— Я подозреваемыми пока не располагаю.

— Скажем, подозреваемый — я. Но ведь, вовлекаясь в ход следствия, я тем самым могу его запутать? Пустить по ложному следу?

— Скажем, подозреваемый — вы. Тогда я кое-что разузнаю уже из того, как вы будете реагировать на людей в доме, где жили Тихон с Горянщиковым.

— Так я у вас действительно под подозрением? — Порфирий Петрович опять улыбнулся, поджав губы. — Вы со мной играетесь, — упрекнул Виргинский.

— Хорошо. Скажем, вы вне подозрений. Сам я сторонник именно этой версии. Однако при всем том обе жертвы входили в круг ваших знакомых. Возможно, убийца — кто-то из известных вам людей; может, даже из числа проживающих в том доме. Более того, быть может, мы его нынче там застанем. И потому само ваше присутствие может невольно вызвать некое интересное откровение… Кстати, спрошу-ка я вас вот о чем. Это, между прочим, позволит избежать лишних хлопот. У вас нет никаких предположений, кто именно мог их убить?

— Вы полагаете, я бы до сих пор об этом умалчивал?

— Нет, конечно. Но вы как-то сказали, у Горянщикова было изрядно недоброжелателей. А у Тихона?

— У Тихона недоброжелатель был единственный: сам Горянщиков. Забавно, правда?

— Да не совсем. Убийца — кто бы он ни был — постарался обставить все так, будто Тихон якобы вначале прикончил Горянщикова, а затем покончил с собой. Я уже предвкушаю: мне сейчас предстоит порядочно выслушать, как они друг с другом при жизни, извиняюсь, грызлись.

— Похоже на то.

— Я прошлым вечером наведался к мадам Келлер, — проронил Порфирий Петрович. Виргинский непроизвольно замер на ходу. — Что, ботинки великоваты? — простодушно спросил он студента.

— Да так, малость…

— Вашей знакомой, Лили, я там не застал. По мнению мадам Келлер, она обзавелась состоятельным покровителем.

— Прямо так и сказала?

— Да, если вы относитесь к ее словам всерьез.

— Почему вы так уверены, что Лиля имеет ко всему этому какое-то отношение?

— Уверенности особой нет. Однако она волей-неволей снабдила меня некой загадкой. Тот таинственный Константин Кириллович. — Следователь пристально вгляделся в Виргинского. — Вначале Лиля попадает в наше поле зрения буквально накануне того, как мы получаем анонимную записку, где фактически указывается местонахождение тех двух тел в Петровском парке. Простое совпадение? Ладно, допустим. Но затем — а именно вчера — я ее застаю в доходном доме Липпенвехселя, на пути к вам. Опять совпадение? Как следователь я по опыту должен такие совпадения учитывать. И наконец, я узнаю, что она ваша знакомая. А вы, боюсь, единственный, кого я пока могу логически увязать с этими двумя… трупами. А потому увязывается и Лиля.

— Вздор какой-то. Невнятица. Вы этим ничего не докажете.

— Пока — да. Но это единственное, на что я могу пока опираться.

— Кроме того, у них и помимо меня знакомых пруд пруди. Вы с ними просто пока не сталкивались.

— Сегодня я и думаю этот недочет исправить, — подытожил Порфирий Петрович, замедлив шаг. Незаметно они добрались до Большой Морской. — Ну вот. Что там у нас: семь, семнадцать или семьдесят? Который из них?

— Вон он, тот дом, — кивком указал Виргинский на трехэтажный особняк с мезонином по ту сторону улицы — розовый, сравнительно недавней постройки, с тяжеловатыми барельефами в виде львиных голов. Второй этаж обрамляли ионические полуколонны, а проход во внутренний двор обступали гипсовые фигуры кариатид.

— Элегантное какое строение, — вслух заметил Порфирий Петрович, хотя и без особого тепла. — Кто б мог подумать, что еще недавно в этом доме обитали наши убиенные. Может, кариатиды что подскажут? Знаете, при виде каменных истуканов Петербурга мне частенько почему-то думается о несчастных жертвах нераскрытых злодеяний.

— А у вас богатое воображение.

— Н-да, действительно. Видно, издержки профессии. Слишком много нераскрытых дел, знаете ли. Куда ни глянь, мертвые словно из тьмы взывают: «Справедливости, отмщенья!» А смотрите, какие у этих фигур бесстрастные лица. Вам не кажется? Как будто б они смирились со своей нелегкой участью.

— Подпирать собою арку?

— Хотя бы так. Или вон верхние этажи, — улыбнулся Порфирий Петрович.

— Быть женщиной — уже само по себе участь не из легких. Это же женщины?

— Женщины, женщины. Только какие-то, на мой взгляд, слишком мускулистые. Лично мне они больше напоминают мужественные фигуры атлантов. Ну что, заходим?

Повернувшись к Виргинскому, следователь заметил у него на лице еле сдерживаемое возбуждение.

— Вы не смеете меня принуждать, — проговорил студент, не отрывая взгляда от дома. При этом голову он держал слегка на отлете, словно та противилась хозяину обособленно от тела.

— Друг вы мой, да разве ж я осмелюсь…

— Вот и ладно. Я с вами не пойду. Хватит и того, что я вас сюда привел. С меня довольно!

Отвращение охватило уже все его тело — настолько, что он начал пятиться и наконец, повернувшись на пятках, припустил прочь тяжелой трусцой. — Эх, башмаки вы мои, башмаки! — крикнул он на бегу не оборачиваясь.

Умом тронулся, что ли?

* * *

Номер дома на поверку оказался 17. Еще одна табличка указывала, что он принадлежит вдове статского советника С. П. Иволгина.

Одна из дверей — та, что слева от центрального прохода с кариатидами, — выходила прямо на улицу. На стук открыла горничная в аккуратном сером платье с накрахмаленным передником. Волосы убраны под чистый белый чепец. Лицо приятное, умное; взгляд открытый, даже немножко дерзкий. На незнакомца она поглядела вопросительно, но без подозрительности. Судя по плохо скрытому нетерпению, нежданный гость отвлек ее от чего-то важного. На вид горничной было лет около тридцати.

— Добрый день, — поздоровался Порфирий Петрович. — Студент Горянщиков, случайно, не здесь проживает?

— Здесь, а что?

— Могу я его увидеть?

— Его нет, вот уж несколько дней.

— А вы, часом, не знаете, где он? — Женщина посмотрела на него более пристально. — Позвольте представиться: Порфирий Петрович, из следственного управления. Прошу прощения за неурочный визит, но дело не терпит отлагательств. Совершено серьезное преступление. — Серые глаза женщины не выдали никакого страха. — Позвольте войти.

Горничная не противясь впустила нежданного визитера, закрыв следом дверь.

Порфирий Петрович оглядел прихожую — безупречно натертый паркет, меблировка добротна и в то же время непретенциозна; на полу и на стенах персидские ковры. И приятный, чуть пряный запах откуда-то из комнат.

— Вам, наверно, лучше к Анне Александровне.

— Она и есть вдова Иволгина, хозяйка дома?

— Да.

— Безусловно, я к ней обязательно пройду. Но вначале мне бы хотелось поговорить с вами. Как вас звать?

— Катя.

— Катя, когда вы последний раз видели Горянщикова?

— Степана Сергеевича?

— Видимо, да. Так когда вы последний раз его видели?

— Дня четыре тому, — подумав, ответила горничная.

— А такое по времени его отсутствие — это, так сказать, в порядке вещей?

— Да не совсем. Ну бывает, пропадает где-то денек-другой. Но чтоб вот так, четвертые сутки кряду…

— Вы ничего на этот счет не думаете?

— Да уж впору и подумать.

— Что же именно?

— Что именно? Да что он, попросту выражаясь, деру дал. Он же Анне Александровне за проживание уж целое состояние должен.

— Вон оно что. А Анна Александровна что по этому поводу думает?

— Анна Александровна? Да то же самое. Мы уж и впрямь думаем: дожидаться его, не дожидаться? А уж денег с него — тем более. А вы это все к чему? — спросила она напрямик.

— Боюсь, что Степана Сергеевича больше нет в живых. Новость эту Катя приняла спокойно, но уже спустя секунду, распахнув глаза, с неподдельным ужасом всплеснула руками:

— Тихон?!

— При чем здесь Тихон?

— Неужто и в самом деле порешил? Ох, тут у них был скандал, чуть не до крови! Тихон аж за топор схватился. А потом, вскоре, Степан Сергеевич взял и куда-то исчез.

Руки у горничной чуть заметно дрожали.

— Отчего же они повздорили?

— Да откуда ж я знаю. Мало ли из-за чего. Следующий вопрос Порфирий Петрович задать не успел.

Откуда-то из глубины дома послышалось призывное:

— Катя! Катюша, ты где? Ты мне нужна!

Отдаленный женский голос перемежался стуком кухонной утвари.

Катя, словно опомнившись, глянула на гостя с укоризной: дескать, навязался бедоносец на нашу голову. Судя по всему, к хозяйке она относилась с большой привязанностью, чтобы не сказать преклонением.

Тем временем в прихожей показалась и сама хозяйка — прямая, чуть чопорная осанка выдавала недовольство некстати исчезнувшей прислугой. При виде Порфирия Петровича она вопросительно посмотрела на Катю, как бы ожидая разъяснений. Горничную строгий вид хозяйки, судя по всему, не смутил: она ответила той смелым взглядом.

Одета Анна Александровна была просто. Стянутые в тугой пучок волосы заколоты шпилькой. Лицо моложавое, с румянцем. Одним словом, цветущая, но уже увядающая красота женщины, умудренной жизненным опытом, который, кроме разочарования, мало что приносит. Встретившись с ней глазами лишь на секунду, Порфирий Петрович отметил, что выглядит она моложе своих лет. (Кстати, Виргинский в разговоре как-то обмолвился насчет дочери. И еще интересно, что за человек был тот статский советник, муж этой дамы. Конечно же состоятельный, судя по дому, который оставил супруге: богатый особняк, с претензией на шик.)

— Так у нас гости? Я и не знала. — Она растерянно отвела взгляд. — Катюша, я там корицу молола, ждала, что ты поможешь. А к нам, оказывается…

Было что-то трогательное в ее смущении. Помимо запаха корицы от женщины исходил тонкий аромат духов. Нежный, суховатый — истинный контраст приторно-сладкому Лилиному амбре.

— Этот господин из полиции, — хмуро сказала горничная.

— Из управления. Следственного управления, — поспешил уточнить Порфирий Петрович со смущенной улыбкой. — Порфирий Петрович, — представился он с легким поклоном.

— А… а что произошло? — спросила Анна Александровна взволнованно.

— Степан Сергеевич скончался, — произнесла Катя дрогнувшим голосом.

Порфирий Петрович украдкой следил за реакцией хозяйки. Трудно было сказать, как на нее подействовали эти слова. Судя по судорожно стиснутым ладоням, сообщение было воспринято с вполне искренним потрясением.

— Боюсь, что и это не все, — уточнил Порфирий Петрович. — Тихон — ваш дворник, я полагаю, — тоже мертв.

— Ой! — вскрикнула Анна Александровна, разом побледнев. — Тиша! Ужас-то какой! Какой ужас!

Она закрыла лицо руками. Катя, подлетев, порывисто ее обняла.

— Мне крайне, крайне неприятно сообщать вам эти горестные известия, — сказал Порфирий Петрович со скорбным видом.

— Бедный, бедный Тишенька, — безутешно раскачиваясь в объятиях Кати, причитала Анна Александровна. Наконец она совладала с собой. — Катюша, не надо. Отойди, милая. — Но стоило горничной отойти, как она беспомощно покачнулась. Порфирий Петрович протянул руку, чтобы ей помочь, но она покачала головой. — Спасибо, не надо. Извините, забыла, как вас…

— Порфирий Петрович.

— Прошу вас, Порфирий Петрович, пройдемте со мной в гостиную. — Хозяйка указала на створчатые двери. — Катюша, душенька, принеси нам чаю.

* * *

Стены гостиной покрывали синеватые жаккардовые гобелены с золотистыми карнизами в стиле рококо. Шелковистые, в тон, шторы пышными воланами обрамляли три больших окна. Струящийся сквозь тюль свет отбрасывал на темное платье Анны Александровны молочные блики. В мраморном камине тлели угли, то и дело выбрасывая мелкие язычки огня. Натоплено было жарко.

Жестом хозяйка пригласила гостя сесть на диван, золотистый с бордовым. Как раз в этот момент снаружи в стекло дунул резкий порыв ветра.

— Господи, какое потрясение, — вздохнула Анна Александровна, глядя за окно, будто бы речь шла о погоде. — Как это произошло?

— Боюсь, оба они были, как это ни прискорбно, убиты.

— Нет, не может быть! — вскрикнула она умоляющим голосом, словно не веря собственным ушам.

— Их тела обнаружили по соседству, в Петровском парке.

— Как, в Петровском? — при упоминании Петровского парка Анна Александровна как-то странно встрепенулась. Или так лишь показалось; спустя мгновение она уже взяла себя в руки и выражение ее лица сделалось непроницаемым. Она сцепила перед собой пальцы рук. Порфирий Петрович выжидательно смотрел на женщину, но хозяйка, судя по всему, переборола свои эмоции, и мимика ее ничего уже не выдавала.

Порфирий Петрович, мельком кивнув, принял стакан чая с поднесенного Катей подноса. Взяв из сахарницы щипцами кусочек наколотого сахара, он поставил стакан возле себя на миниатюрный, красного дерева столик.

— Катя мне сообщила, что у Тихона и Горянщикова — то есть Степана Сергеевича — в тот день вышла ссора. Я имею в виду, незадолго перед тем, как Степан Сергеевич исчез.

— Да, именно так. Весь дом всполошили. Аж перед домашними неловко.

— Домашними? А в доме живет кто-нибудь еще?

— Дочь моя, Софья. Потом еще Осип Максимович. И Вадим Васильевич. Правда, Осипа Максимовича в тот день не было.

— Осмелюсь спросить, кто эти господа?

— Осип Максимович снимает второй этаж. Вадим Васильевич проживает у него, выполняет обязанности секретаря. У него также есть слуга, Артур.

— Это всё?

— Нет, еще Марфа Прокофьевна. В свое время была у Софьи няней, да так при нас и осталась. Потом Лизавета, кухарка.

— И вы, при кухарке-то, да сами толчете корицу? — с притворным негодованием воскликнул Порфирий Петрович.

— Кое с чем на кухне я люблю управляться сама: мне и в удовольствие, да иной раз бывает так, что другим и не доверишь.

Следователь понимающе кивнул, часто при этом моргая: дескать, уж вы не обессудьте, что суюсь не в свое дело. Анна Александровна между тем выглядела несколько обеспокоенно.

— Нам надо будет переговорить со всеми вашими домашними, — сказал он серьезно. — Нынче же после полудня к вам подойдет кто-нибудь из моих подчиненных, снимет со всех показания.

— Что ж, извольте. Только Осип Максимович с Вадимом Васильичем будут к тому времени у себя в издательстве.

— В издательстве?

— Осип Максимович — издатель.

— Вон как. Вы сказали, Осипа Максимовича на момент ссоры здесь не было. А где он был, если не секрет?

— Он обитель навещал, под Козельском.

— Оптину пустынь?

— Да. Уединиться хотел на время.

— И когда он, говорите, уехал в обитель?

— Да где-то недели две тому.

— Он уехал один?

— Один. Вадим Васильич его только до станции довез, проводить.

— А на момент ссоры Вадим Васильевич был уже снова здесь, дома?

Анна Александровна чуть помедлила с ответом.

— Думаю, да. Точно сказать затрудняюсь.

— Когда Осип Михайлович возвратился, не припомните?

— Осип Михайлович? Вчера под вечер.

— Только вчера вечером? Что ж, ладно. А Тихон… Когда вы его хватились? Вы, видимо, обнаружили, что дворника все нет и нет?

— Да, разумеется. Только… Тихон, он частенько пропадает. Может и день и два отсутствовать.

— Попивает он у нас, — неожиданно подала голос Катя. Вопреки ожиданию, она не вышла из комнаты, а стояла в эркере, на полпути к дверям.

— Получается, он был в подпитии, когда повздорил со Степаном Сергеевичем?

— Да когда он не в подпитии, — горько усмехнулась горничная.

— Катя! — одернула ее хозяйка.

— Анна Александровна, а вы, часом, не знаете, что могло послужить причиной ссоры?

— Да у них вечно все не слава богу. Понимаете ли, Степан Сергеевич любил над Тихоном, так сказать, поязвить. Он же человек образованный, с иронией, вот он на Тихоне в своей иронии и упражнялся. А тот — душа бесхитростная, верующая. Степан же Сергеевич всю-то ему веру эдак навыверт выставлял. Надсмехался, стало быть.

— И где же у них нашла коса на камень?

— Где коса на камень, не знаю, — сказала она нерешительно. — Да уж оно теперь, наверно, и не важно.

— Катя сказала, Тихон грозился Степана Сергеевича убить.

— Тихон? Да Господь с вами! — Анна Александровна даже руками всплеснула. — Он и мухи не обидит.

— Но как, все же, по-вашему: эта именно ссора отличалась по накалу от предыдущих?

— Ох уж да. Тут такие слова летали…

— Какие ж именно?

— Ну уж увольте. Этого мне еще недоставало…

— Прошу прощения. Так где ж происходила та перепалка, не скажете?

— Во дворе. Тихон находился в дворницкой, а Степан Сергеевич на дворе, что-то там в дворницкую ему кричал…

— Что на нем было?

— На ком?

— Я имею в виду, во что при этом был одет Степан Сергеевич?

— Кажется, в шубу. Да, должно быть, как раз в нее. Он, знаете, никогда не упускал случая в ней пофорсить. На заказ ему шили, чтобы точно по размеру подходила.

— Вот любопытно. Насколько я понимаю, Степан Сергеевич ходил у вас в должниках. А вот тем не менее на шубу деньги у него нашлись.

— Он время от времени выполнял работу для Осипа Максимовича. Переводы делал. И плату, надо сказать, весьма щедрую получал. Только денежки у него долго не задерживались.

— Есть у меня к вам один вопрос, довольно деликатный. Заранее прошу за него прощения, но уж коли спрашивать, так спрашивать. Ничего не поделаешь, интересы следствия…

Анна Александровна настороженно притихла.

— Как такой человек, как Степан Сергеевич Горянщиков, мог вообще возникнуть, да еще и прижиться в вашем доме?

— Он еще при муже у нас поселился.

— Понятно. Значит, это ваш покойный супруг пожелал, чтобы Степан Сергеевич остался при вас?

— Мой муж ничего не имел против, а значит, таково и было его желание, — ответила она с неожиданной категоричностью; Порфирий Петрович даже несколько растерялся.

— Мне бы хотелось осмотреть комнату Степана Сергеевича, — сказал он наконец. — А заодно и дворницкую. Кстати, у Тихона не было, случайно, топора?

— Как же не было. У него их там целая выставка.

— Да, разумеется, какой дворник не держит у себя с полдюжины топоров. Просто, знаете, хотелось бы лишний раз убедиться. Тем более что, сдается мне, один из тех топоров сейчас как пить дать не отыщется.

— Так он топором его решил! — ахнула от своей догадки Катя.

— Топор здесь, сказать правду, действительно задействован, — обернулся к ней Порфирий Петрович. — Но интересно, с чего вы вдруг подумали, что это Тихон убил Степана Сергеевича? Я этого не говорил.

— Бореньку же, Катюша, тоже убили, — напомнила Анна Александровна, не сводя при этом глаз со следователя. — Вы же сказали, их обоих… того?

— Очевидно.

— Топором? — не унималась Катя.

Порфирий Петрович улыбнулся, но ничего не сказал.

— Вы не проводите меня в комнату Степана Сергеевича? — спросил он, вставая и опуская пустой стакан на поднос.

* * *

Чтобы войти в крохотную, с покатыми стенами каморку в мансарде, Порфирий Петрович вынужден был нагнуться.

— Тесно-то как, — сказал он стоящей сзади Кате.

— Степан Сергеевичу хватало, — отозвалась та из коридора. Двоим в такой тесноте было не повернуться. — Он и не жаловался. Мне, говорит, как раз по размеру.

Следователь не спеша оглядел жилище карлика: детских размеров кроватка под книжными полками; стол со стулом (и тот и другой с укороченными ножками). Была еще кажущаяся огромной оттоманка и резной сундук темного дерева. Небольшое мансардное окно выходило на Среднюю Мещанскую. Небо подернулось тучами; возможно, надвигалась пурга. В каморке, кстати, было жарко: дом снизу отдавал свое тепло. Пол был не паркетный — дощатые половицы. В целом вид у жилья был опрятный (беленые стены, надо отметить, абсолютно голые, без намека на иконы).

На столе рядом с аккуратной стопкой бумаги лежала открытая книга. Порфирий Петрович, подняв, взглянул на обложку; «Philosophie de la misere» Прудона.

— «Философия нищеты», — перевел он вслух.

Книга была раскрыта на 334-й странице. Внимание невольно привлекала фраза посередине, подчеркнутая красными чернилами: «J'insiste done sur mon accusation». Порфирий Петрович, возвратив книгу на стол, взял со стопки верхний листок, исписанный размашистым почерком, тоже красными чернилами — русский перевод той самой страницы. Фраза «Следовательно, я настаиваю на своем обвинении» была также подчеркнута. В русском переводе следом шли слова: «Отец Веры станет разрушителем Мудрости». Фраза показалась настолько необычной, что Порфирий Петрович вернулся к исходному французскому тексту. За подчеркнутой фразой там шло: «sous le regime aboli par Luther et la revolution francaise, l'homme, autant que le comportait le progres de son industrie, pouvait etre heureux…» На русском фраза «При режиме, отмененном Лютером и Французской революцией, человек мог быть счастлив в пропорции с ростом промышленности…» следовала лишь за вставкой насчет «отца Веры».

Положив листок на место, Порфирий Петрович обернулся к Кате с улыбкой:

— Это вы тут порядок за ним наводите? Сдается мне, хозяйство у Анны Александровны просто образцовое. Она, я бы сказал, великолепная хозяйка.

— Лучше и не сыскать.

— Вот-вот. А скажите мне, не было ли еще чего-нибудь необычного в день той ссоры? Может, к Горянщикову или Тихону кто-нибудь приходил? Какие-нибудь, к примеру, визитеры?

— А и вправду, — удивилась своей беспамятливости Катя. — Приходил, мальчик какой-то.

— Мальчик? Что еще за мальчик?

— Не знаю. Я его прежде не видела. Странно как-то: упрямый такой мальчишка, требовал видеть Степана Сергеевича. А на выходе заглянул еще и в дворницкую, кликнул Тихона. Как раз вскорости после той ссоры. А потом, буквально сразу, Степан Сергеевич засобирался, спешно так, и ушел.

— В той своей шубе?

— Ну да. В точности как Анна Александровна сказывала.

— А как скоро после ухода Степана Сергеевича вы обнаружили, что Тихона тоже нет на месте?

— Ну понятно, хватились под утро: двор-то чистить некому. Из-за снега уже дверь было трудно открывать. Пришлось слугу Осипа Максимовича упрашивать — ох и хлопотное это дело, скажу я вам. Замашки у него чисто барские: и то не по нему, и это.

— Кто же тогда следил за двором в отсутствие Тихона?

— Да вот, пришлось с соседским дворником договариваться. Он иногда приходит, когда Тихон у нас в загуле.

— Меня интересует тот мальчик. Это, наверно, друг дочери Анны Александровны?

— Еще чего! — Катя даже вспыхнула от негодования. — Этот простой был совсем, из дворовых. У Софьи Сергеевны с таким ничего общего и быть не может. К тому ж ему от силы лет десять.

— А Софье Сергеевне сколько?

— Тринадцать недавно справляли.

— Понятно. Ну, и что мальчишка? Вы с ним разговаривали?

— Только дверь открыла. Да так бы перед ним, мозгляком, и захлопнула, кабы Степан Сергеич сверху не услышал и не спустился.

— Получается, Степан Сергеевич знал того мальчика?

— Вряд ли. Просто услышал, как тот его по имени-отчеству спрашивает.

— Получается, он пропустил его в дом, позвал к себе наверх. И долго он там пробыл?

— Да нет. Минут десять от силы, а то и меньше.

— Степан Сергеевич, видимо, дает частные уроки?

— Раньше давал, теперь нет. Да какие тому оглоеду уроки! У него на физиономии одно озорство написано.

— Что-то вам, я вижу, тот сорванец не приглянулся.

— Ага, вот уж ангел небесный! Наследил по всему дому, подтирай потом за ним.

— А что Степан Сергеевич? Кстати, вы сами с ним ладили? — Вопрос остался без ответа. — Катя, будьте со мной откровенны.

— О покойниках дурно не говорят.

— Тем не менее. Наверно, непростой был человек?

— Да сущий дьявол.

— А вам не знаком такой Виргинский, Павел Павлович, — тоже друг Горянщикова?

— Да, знаю такого, захаживал сюда иногда.

— Он не заходил к вам в день исчезновения Горянщикова?

— Нет. Хотя странно, что вы его упомянули… Он как раз вчера наведывался, спрашивал Степана Сергеича.

— Прямо-таки вчера? И когда именно?

— Поздно, чуть не за полночь. Анна Александровна с дочерью уже и спать легли. А он как давай ломиться, чуть весь дом не перебудил.

— Он что, хотел видеть Степана Сергеевича?

— Нет. Просто требовал, чтобы я его к нему в комнату впустила.

Порфирий Петрович вынул было из кармана эмалевый портсигар, но под строгим взглядом Кати раскрыть не решился. Лишь подержался за него, словно за некую опору.

* * *

На улице Порфирий Петрович закурил, наконец, вожделенную папиросу. Пурга, приближение которой он заметил из окна каморки, унялась. Более того, и двор после нее уже успели подмести. Бедный Тихон: вот так сгинул человек, и следов после него не осталось. Снег и тот убрали, будто его и не было вовсе.

Дворницкая выглядела так, словно все предметы в ней скорбели по пропавшему хозяину и покинуто ютились, высвобождая место в надежде на его возвращение. В углу, возле складного ломберного столика, притаился старый заляпанный краской стул с лоснящимся протертым сиденьем. На столе угрюмо высится самовар — стоит горюет по своему хозяину в сочувственном окружении щербатых спутниц-чашек. На полу опилки и стружки, из которых торчат разные чурки. К одной из стен прислонено днище бочки. Жизнь трепетала лишь в волокнах паутины, успевшей захватить инструменты и жестяные банки со всякой всячиной.

Порфирий Петрович искусным жестом фокусника провел рукой вдоль аккуратного рядка топоров. Хотя делать это было вовсе необязательно: и так было видно, который именно из них отсутствует. А заодно и то, что по размеру в своем ряду он как раз соответствует тому окровавленному, что найден был при Тихоне.

Интересно, что же подвигло убийцу выбрать среди четырех прочих именно его? Взят был топор третий по размеру. Возможно, что схватили его в спешке. Но даже коли так, должна была быть какая-то элементарная логика, почему выбор пал именно на него. Почему, скажем, преступник не взял самый маленький топорик — казалось бы, самый удобный? Топор — точнее, его отсутствие — явно что-то подразумевало. Деталь настолько явная, что могла бы выдать и самого преступника.

Порфирий Петрович сверху вниз провел ладонью вертикальную линию, как раз в том месте, где раньше находился топор. Получилось, кстати, что-то вроде крестного знаменья. Рука сама собой легла на небольшой березовый туесок, как раз на полке под топорами. Туесок на поверку оказался заперт.

* * *

Сверху, у себя в комнате, разглядывала свои руки в бородавках Марфа Прокофьевна, сидя в одиночку за карточным столом. Она неспешно раскладывала пасьянс, мирясь с положением карт так же фатально, как и со своими бородавками, без радости и без огорчения — мол, на все воля Божья.

Марфе Прокофьевне было шестьдесят шесть лет, как раз вровень с веком. Удобно даже: коль забудешь, сколь тебе лет от роду, так надо лишь спросить, который на дворе год.

Лицо ее было изрезано морщинами; уж ни губ, ни глаз толком из-за них не видать. Тело вон тоже с годами высохло. Одна сердцевина и осталась. Ну да что Бога гневить: ведь ходим-таки еще, не ползаем. Она сидела, набросив на плечи большую черную шаль. Изящный кружевной чепец не вполне уместно смотрелся на жидких седых волосах, собранных на затылке в шишечку.

На приход Анны Александровны она даже головы не подняла.

— Что, ушел?

— Ушел.

— Кто таков?

— Говорит, следователь.

— Чего хотел?

— Степана Сергеевича с Тишенькой нашли. — Марфа Прокофьевна вскрыла пикового туза. — Неживые, оба, — устало произнесла Анна Александровна.

Марфа Прокофьевна передвинула червовую семерку, возложив ее на восьмерку пик.

— Марфа Прокофьевна, вы слышите? — в голосе Анны Александровны сквозило что-то похожее на мольбу.

— Да слышу, слышу.

— Он спрашивал насчет той ссоры.

— И что? Чего сказала?

— Да как было, так и сказала.

— Ну вот и упокоился наш Степанушка. Чему быть, того не миновать. Господа, видать, прогневил. Наказал, должно, за уродство-то.

— Да разве ж такое наказуется. Его-то греха в том не было.

— Не он один, не ему одному и кара.

Марфа Прокофьевна, отложив карты, взглянула опять себе на пальцы. Надо же, ни одного уж, чтоб без бородавки; даже суставы вон как-то искривились. Последнее время перстами омахиваться и то затруднительно. Она снова взялась за карты.

— Он сказал, они еще раз придут. Из полиции-то. Показания с нас всех снимать будут, — поежилась Анна Александровна.

Марфа Прокофьевна наконец подняла глаза, глубоко запрятанные в сетке морщин.

— За меня не бойся. Я от родни вашей сроду не отрекалась, не отрекусь и теперь.

— Да я и не боюсь особо.

Марфа Прокофьевна продолжала в тишине раскладывать карты.

— Раньше кто обо всем заботился? — сказала она наконец. — Я, нянька ваша. Вот и опять, надо будет, обо всем позабочусь. Богу богово.