— Разумеется, вы этого ожидали! — горячился Никодим Фомич, суперинтендант.

— Да у меня такого оборота событий и в мыслях не было! — горячился и Порфирий Петрович.

— Порфирий Петрович. Давайте взвешенно. — Никодим Фомич растопырил по столешнице пальцы, как будто играл на рояле или, паче чаяния, боялся, что стол сам собой оторвется вдруг от пола и взлетит. Постояв так немного, он словно для верности нажал пальцами на зеленое сукно и лишь тогда сел. — Прокурор решил…

— Прокурор — спесивый чинуша и болван!

— По его мнению, дело решенное. Карлик погиб от руки того дворника. Дворник совершил самоубийство. Ваши же следственные действия выявили несколько, скажем так, неожиданных свидетельств, вызвавших в управлении большие споры. Поручик Салытов взял недавно показания у всех жильцов того дома. И кстати, некоторые из них утверждают, что дворник во всеуслышание — можно сказать, громогласно — грозился того карлика убить.

— Однако медицинское освидетельствование…

— По мнению прокурора, оно не вполне достоверно. «Подозрительное» — так он, кажется, выразился.

— Доктор Первоедов в заключении указал: налицо самый что ни на есть наглядный случай отравления синильной кислотой.

— Прямо так и указал?

— Прямо так, — запальчиво подтвердил Порфирий Петрович.

— Прокурор, между нами, о вашем докторе не самого высокого мнения…

— Какое это имеет отношение к делу!

— Другой врач, назначенный уже прокурором, заключил, что следы синильной кислоты возникли из-за загрязнения в химической лаборатории. И что Первоедов ваш вообще занимается не тем, да и переработал, возясь с больными, порядком. Так что начальство наше вряд ли станет впредь допускать его к нашим делам. Прокурор вообще высказался в том духе, что надо бы его, дескать, наказать за некомпетентность, из-за того самого загрязнения. Факты, в его понимании, просто не вяжутся с каким-то там отравлением.

— Вздор, вздор, вздор! — сорвался Порфирий Петрович. — Глупость какая!

— Будет вам, Порфирий Петрович, полноте. В конце концов, это на вас даже не похоже.

— Никодим Фомич, но вы же сами прекрасно видите всю нелогичность таких, с позволения сказать, заявлений!

— Порфирий дорогой вы наш Петрович. Не забывайте, где мы: в России. А потому не логикой руководствуемся, но распоряжениями начальства. Вы же это не меньше моего знаете. И этот ваш Первоедов, можно сказать, еше легко отделался. Прокурор поначалу даже склонялся было, что он намеренно подделал результаты, в интересах своего служебного роста. Это уж я его разубедил.

Порфирий Петрович, рухнув в кресло, некоторое время удрученно молчал.

— Ну и что теперь делать? — проговорил он наконец.

— Что делать? Да плюнуть и растереть. Забыть все к чертям собачьим.

— А мертвые как же? Убиенные?

Горянщиков с бедолагой-дворником словно преобразовались у него в воображении в каменные изваяния, подпирающие теперь каменные своды. Только, в отличие от петербургских атлантов и кариатид, бремя это они удерживали с мучением, присущим живым.

— Мертвые, они и есть мертвые. И, по мнению прокурора, нечего им путать нам карты. Ишь чего удумали!

— Тогда почему он мне сам, в глаза это все не высказал? В конце концов, я же ему подотчетен, не вам.

— Хотите знать, что я на этот счет думаю? Он вас попросту боится. Вы же умнее его, и это налицо. За ним-то, помимо протекции да чина, особо ничего и нет. А у вас напротив. Проницательность есть, ум и сострадание.

Комплименты Никодима Фомича подействовали лишь удручающе.

— Вы мне о сострадании? Вот уж чего за собой не замечал. Хоть того же Первоедова спросите.

— А иначе зачем так биться, дознавая, кто убил тех двоих?

— Да нет, я об этом не из сострадания пекусь. К мертвым у меня участия нет. Им теперь все равно. Зачем им оно, мое сострадание.

— Я знаю, что вами движет, Порфирий Петрович. И от чего в вас сострадание.

— Что ж, в таком случае вам известно больше моего.

— Участь злоумышленников. Безнаказанность их преступных деяний.

Порфирий Петрович, сжав кулаки, костяшками пальцев подпер себе подбородок. Поза получилась почти молитвенная.

— Вы подразумеваете того мальчугана, — сказал он, глядя перед собой.

— Нет, не только его. А всех. Души людские, вот ради чего вы действуете.

— Эк куда хватили, Никодим Фомич. Да что мне дела до всех их душ? Мне б хоть свою уберечь. Это раньше я подобную околесицу нес. Но это была так, хитрость, чтобы вывести людей на откровенность. Не более чем профессиональная уловка. Тогда все на поверхность и выходит.

— Вот и я о том.

— Но не из сострадания! По мне, пусть они катятся ко всем чертям. Никакого сострадания у меня не может быть к хладнокровному убийце.

— А вот и есть, Порфирий Петрович. И вы все это на деле подтверждаете. Что и отличает вас от нашего многоуважаемого прокурора.

Порфирия Петровича сковало странное напряжение. Состояние его колебалось между уязвленностью и гневом.

— Заблуждаетесь, Никодим Фомич. Глубоко заблуждаетесь. Я единственно о славе, так сказать, радею. И амбиций у меня не меньше, чем у прокурора.

Смотреть на сослуживца он по-прежнему избегал, словно боясь увидеть в его глазах подтверждение своим словам.

* * *

Письмоводитель Заметов поджидал возле дверей в кабинет. Порфирию Петровичу сейчас страх как не хотелось сносить затаенную строптивость этого щелкопера. Тем не менее на этот раз в его поведении сквозило нечто заискивающее, не сказать подобострастное.

— Порфирий Петрович, — голос у Заметова был сама угодливость, — не смею ль я вас, ваше превосходительство, на минуту отвлечь, буквально самую малость?

Следователь, чуть нахмурясь, увидел на одном из стульев — где имеют обыкновение дожидаться очереди просители и жалобщики — изящной наружности молодого человека. Живые глаза посетителя тотчас обратились на Порфирия Петровича с мольбой и отчаянием. Вид у незнакомца был щеголеватый: галстук с крупным узлом, пальто с воротником из чернобурки, накинутое поверх костюма горчичного цвета с изумрудной жилеткой. Руки юноши нервно мяли бобровую шапку с уложенными в нее лайковыми перчатками. Волосы, похоже, с недавней завивкой; гладко выбрит — если он с такой нежной кожей вообще бреется. В самой его осанке и театральности молящего взгляда угадывалось нечто, так или иначе связанное с заискивающим тоном Заметова.

— Что тут у вас, Александр Григорьевич?

— Тут один мой друг… — молодой человек при этих словах искательно улыбнулся, — просит аудиенции в следственном управлении, по одному деликатному делу. Вопрос, я бы сказал, ну просто архиделикатный. Так вот я, Порфирий Петрович, естественным образом подумал-с, что лучше вас у нас в департаменте…

— Помилуйте, Александр Григорьевич, вы меня такой лестью просто в краску вгоняете.

Заметив, как столоначальник, открывая перед ним двери в кабинет, щелкнул каблуками, Порфирий Петрович не мог сдержать улыбки.

— Так что же мне сообщить посетителю? — заглянул в двери Заметов.

Порфирий Петрович из-за своего казенного стола бесстрастно взглянул на чиновника.

— Так вы говорите, дело деликатное? — переспросил он. — А есть ли в нем вообще, так сказать, состав преступления? Если нет, так это не ко мне. А в таком случае я вашему другу, боюсь, не помощник.

У Заметова вытянулось лицо.

— Здесь дело, в некотором роде, неоднозначное. — В своей озабоченности Заметов не заметил слегка насмешливого тона следователя. — Поскольку я сам не из следственного, мне об этих вопросах судить затруднительно.

— Да будет вам, Александр Григорьевич! Я вас сегодня, право, не узнаю.

Мимика письмоводителя сменилась с заискивающей на раздраженную. Он наконец понял, что над ним подтрунивают.

— Так что, видно, вам решать, не мне, уголовное это дело или нет.

— Вот, наконец-то!

— Так вы его примете или нет?

— Принять его — моя обязанность. Просите, Александр Григорьевич.

Молодой человек заглянул осторожно, с видом самым что ни на есть просительным. Заметову даже пришлось слегка его подтолкнуть, чтобы тот прошел к столу.

— Вы можете идти, — обратился Порфирий Петрович к выжидательно застывшему Заметову, не замедлившему, разумеется, выразить свое неудовольствие строптивым взглядом. Он вышел, закрыв дверь громче обычного.

— Ну-с, прошу. — Порфирий Петрович указал вошедшему на стул.

Молодой человек занял место осторожно, если не сказать опасливо, словно боялся, что у стула подпилены ножки. Внятного представления об этом человеке у следователя никак не складывалось.

— Итак, вы у нас…

Вопрос визитера как будто удивил, во всяком случае, озадачил — настолько, что он помедлил с ответом, не то из робости, не то из осмотрительности.

— Быков, Макар Алексеевич, — представился он наконец голосом высоким и слегка сдавленным. После чего, не заметив на лице у следователя никакой реакции на свои слова, полушепотом добавил: — Князь.

— Неужто и впрямь князь? — переспросил Порфирий Петрович; вышло слегка насмешливо.

— Вы, видимо, обо мне наслышаны?

— Да нет, — тоже помедлив, отвечал следователь.

— А ведь я пьесы пишу.

— Вы, стало быть, драматург?

— Причем вполне известный, в определенных кругах. Может, вам про них доносили, так сказать… по вашей служебной линии?

— Спешу разочаровать. Ни о вас, ни о ваших пьесах я не слышал. — Порфирий Петрович попытался улыбнуться ободряюще.

Вид у молодого человека сделался совсем уж нерешительный.

— Крамолы в них, понятно, нет, как я сам считаю. Произведения все глубоко патриотичные.

— Вот и похвально, — одобрил Порфирий Петрович.

— Только вот если их ставить, то есть опасность, что они могут быть неверно истолкованы. В смысле превратно поняты. Хотя смысл пьес досконально ясен.

— Да уж надеюсь.

— Вот Александр Григорьевич и убедил меня, что вы сможете мне помочь.

— С пьесами, извините, вам не ко мне. Я все же следователь, а не импресарио.

— А я к вам вовсе не из-за пьес пришел.

— Ах вот как. А то уж я было подумал…

Князя вдруг обуяла доподлинная буря эмоций. Притиснув руки к груди, он выпалил:

— Ратазяев пропал!

— Ратазяев?

— Да, он! — истово кивнув, князь смахнул навернувшиеся слезы.

— И кто же это?

— Это… — князь Быков даже зажмурил глаза от чувства, — очень, очень близкий мой друг.

Он открыл глаза, словно проверяя, как следователь усвоил его слова. Взгляд у него был теперь не робким и уклончивым, а полным неподдельного горя. В общем-то, проситель оказался вполне честным и не таким уж пугливым человеком.

— Понятно, — сказал Порфирий Петрович, действительно поняв, что к словам князя Быкова надо отнестись вполне серьезно. Только почему Заметов навязал этого человка именно ему? Вопрос поистине любопытный; а впрочем, сейчас не до этого. — Прошу вас, расскажите, как так вышло, что ваш Ратазяев исчез, — попросил он, закуривая.

— Я никак, никак не могу себе этого простить! Это все моя вина. Понимаете ли, у нас с ним случился разлад.

— И как именно?

Князь Быков поморщился, будто от боли.

— Видите ли, Ратазяев вдруг разжился деньгами. Я отнесся к этому с подозрением, поставил ему на вид. Даже упрекнул его. Он же мне сказал, что у него появился ангажемент, сценический. Он по профессии актер, хотя на подмостки не выходил вот уж бог весть сколько лет. Я ему так и сказал: дескать, что-то верится с трудом. И во многом его тогда обвинил. Вот смотрите. Играть он должен был в Тосно, и собирался туда якобы на неделю. На неделю, не больше. Но я вас спрашиваю, какой может быть в Тосно театр? А? И что это за сезон такой, что длится всего лишь неделю? Не-де-лю! Что можно поставить за неделю? Или он что, думает играть вовсе без репетиций? Ах да, то есть нет, не неделю, а две. Небольшой такой ангажемент, приватный. Единственный спектакль. Мол, и репетиции как раз для него предусмотрены. Дескать, все это в честь князя Строганова-Голицына, у них же имение как раз под Тосно. Якобы по случаю юбилея князя. Особое такое представление, от друзей. Что ж, ладно. А что за пьеса? Он мне, дескать, «Пир во время чумы». Вот уж действительно, самая что ни на есть пьеса для юбилея, а? Он тогда: «Ой, то есть не „Пир во время чумы“, а „Снегурочка“». Восхитительно! С Пушкина сразу на Островского! Он: «Ой, да нет, то есть не „Снегурочка“, а „Борис Годунов“». Прямо-таки весь «Годунов»? Вы что, всю постановку думаете подготовить за пару недель? Он мне: «Да нет же, нет. Так, отдельные сцены да арии». Сцены, видите ли! И какую ж ты роль думаешь там играть? «Главную». Нет, вы представляете: глав-ну-ю! Да тебя там, говорю, весь зал освищет, Борис ты Годунов. Ври, мол, да не завирайся. Все у тебя шито белыми нитками. Ох, он тогда взвился! Схватился чемодан укладывать: все, мол, уезжаю в Тосно, и точка. А меня с собой брать наотрез отказался. Даже чемодан не дал к экипажу поднести. «Не смей, — говорит, — даже приближаться». Ну да ладно, не смей так не смей. Я и не навязываюсь: ты человек вольный, поступай как знаешь. Хочешь в Тосно — поезжай в Тосно, я на дороге стоять не буду. Но лгать, мне! Этого я не потерплю! А что это, как не ложь?

Он того не знал, что я в кадетском корпусе состоял вместе с кузеном князя Строганова-Голицына. И что мы с ним иной раз в Английском клубе видимся. Вот я кузена там и спросил насчет всех этих чудесных приготовлений к юбилею, да еще с театром. А он мне: «Какой еще юбилей? Какой театр? У князя день рожденья летом, в августе». Говорю: «Может, ты ошибаешься?» — «Да нет же», — отвечает. И рассказывает, как в прошлом году самолично был зван к князю на день рожденья, и не было там никакого театра, а был фуршет и живые картины в саду. Кузен даже сам в том действе участвовал: сцены из Троянской войны; он, кажется, Патрокла изображал. Думаю, раз так, то ничего я Ратазяеву говорить не стану: сил моих нет. Не могу больше выносить такой лжи. Тем более от человека, которого я так… — князь Быков замялся, но быстро нашелся, — которым я так восхищаюсь. Тем более я его этим лишь сильнее уязвлю. — Князь посмотрел страдальчески. — А между тем лучше б мне было поступить именно так. Возможно, выложи я ему все начистоту, я бы его сейчас не потерял. А теперь это лишь так, отговорки. Однако это не все. Я за ним решил проследить. Прямо так, изменил внешность и проследовал за ним до Николаевского вокзала, откуда поезд отходит на Тосно.

— Изменили внешность? Как это?

— Да разве это важно?

— Важнее, чем вы думаете. Если б он вас увидел и узнал, это могло бы повлиять на ход дела.

— Но он меня не узнал.

— Откуда у вас такая уверенность?

— Я переоделся в женщину. — Вот как.

— Поэтому он меня не узнал, даже когда взглянул в упор.

— Итак, вы проследовали за ним на Николаевский вокзал.

— Да, и стоял как раз за спиной, когда он брал билет до Тосно. Он именно так в кассе и сказал. Я даже сам билет видел.

— Вы были так близко, и он все равно вас не распознал?

— Нет же, уверяю вас! Так вот, я сам тоже взял билет до Тосно и сел в поезд. Разумеется, не в одно с ним купе, но он все равно был так или иначе на виду. Я его на том поезде видел своими глазами.

— Ну, и что произошло?

— В Тосно я сошел на станции одним из первых. И наблюдал за всеми выходящими пассажирами.

— И?

— Ратазяев из поезда не появился.

— Возможно, он решил продолжить поездку?

— Мне вот что бросилось в глаза…

— Я весь внимание.

— Я увидел человека, мужчину, ехавшего с Ратазяевым в одном купе. Он сошел в Тосно на перрон с чемоданом Ратазяева.

— Но это был не Ратазяев.

— Именно.

— Так. А вы уверены?

— Тогда, в тот момент, уверенности особой не было. Так сказать, глазам своим не верил. А теперь уверен, точно.

— Почему же сейчас вы уверены?

— Потому что Ратазяев не вернулся. Из той поездки. Уж где б его ни носило, но возвратиться-то он был должен! Он мне клятвенно это обещал, а прошло уже без малого три дня. Тем не менее ни его самого, ни хоть какой-то весточки за все это время. Это на него не похоже. Размолвки у нас случались, не отрицаю, но так он меня никогда не наказывал. И слезы у нас бывали, и упреки. Но все кончалось полюбовно. Я прощал его, а он меня.

— Вы мне можете описать этот чемодан? — спросил Порфирий Петрович, подождав, пока князь совладает с собой.

— Чемодан? Коричневый. — Князь промокнул щеки большущим носовым платком. — Кожаный коричневый чемодан.

— Но откуда вы уверены, что это был именно чемодан Ратазяева? Мало ли у кого из пассажиров коричневые чемоданы.

— Тот был именно той формы и размера, к тому ж на нем еще и царапина приметная есть.

Князь Быков машинально проводил взглядом руку следователя, сующую папиросу в хрустальную пепельницу.

— Все равно, этого не вполне достаточно, — сказал Порфирий Петрович. На князя больно было смотреть. — Тем не менее, если вы немного потерпите, я вам кое на что предложу взглянуть.

* * *

Чемодан отыскался не сразу. Не было даже уверенности, что он вообще в участке. Поручик Салытов поначалу было воспротивился:

— Вы же в курсе, что расследование на сегодняшний день официально прекращено?

— Я-то в курсе, Илья Петрович. Только был бы очень признателен, если б вы все же выполнили эту мою просьбу. Этот господин — между прочим, князь, не кто-нибудь — заявил о пропаже человека. Причем в свидетельстве фигурирует некий чемодан, как часть багажа. Так что для большей точности показаний мне необходимо сверить его с тем, что вы нашли в Петровском парке. Только и всего.

Салытов помедлил, всем своим видом выказывая вопросительность, не сказать подозрительность. Пускаться на поиски ему явно не хотелось. Однако в конце концов чемодан все же нашелся. Из хранилища его успели убрать, но в участке он тем не менее остался. Кто-то из чинов приспособил его у себя под столом для папок со старыми делами. Папки пришлось выложить.

Едва завидев чемодан, князь нервно кивнул.

— Он самый, ратазяевский. Вон и та царапина на крышке.