Некоторое время назад возник большой интерес к тому, что на современном жаргоне называют художественной отделкой, а совсем недавно стала укрепляться уверенность, что на мало-мальски стоящей художественной отделке должна быть запечатлена индивидуальность ремесленника, а не только искусство художника, создавшего эскиз, но непосредственно не участвовавшего в его выполнении. Эта уверенность так укрепилась, что теперь мода на изделия ручного труда, даже если они никак не орнаментированы, — например, на вытканные вручную, а не на электрическом станке шерсть и холст, на связанные вручную трикотажные изделия и прочее. Нередко высказывается сожаление о ручном труде земледельца, быстро исчезающем даже в отдаленных уголках цивилизованного мира. Оплакиваются коса, серп и даже цеп, и многие весьма мрачно ждут, когда ручной плуг полностью исчезнет, как и ручная мельница, а грохот паровой машины заменит свист юного курчавою пахаря, звучавший некогда по всей стране. Люди, которые стремятся или воображают, что стремятся, подробно ознакомиться с искусствами, творящими простую жизнь, хотят полностью возродить ремесленные способы производства, а потому, вероятно, стоит подумать, результат ли это консервативных стремлений, которые нельзя претворить в жизнь, или же это, возможно, предчувствие действительно наступающих изменений в обычаях нашей жизни, изменений таких же неотвратимых, как и совсем недавние, приведшие к созданию системы машинного производства — системы, против которой пытаются теперь бунтовать.

В этой статье я предлагаю свести, насколько возможно, затронутую мною проблему к вопросу о том воздействии, какое замена ручного труда машинным производством оказала на искусство, причем это последнее слово я понимаю, по возможности, очень широко, включая в него все изделия, имеющие хоть какое-то право считаться красивыми. Я говорю: по возможности широко, ибо подобно тому как все дороги ведут в Рим, так жизнь, обычаи и стремления всех групп и классов общества основаны на экономических условиях, в которых живут массы людей, и потому при рассмотрении эстетики невозможно исключить общественно-политические вопросы. Хоть я и должен признаться, что разделяю вышеупомянутые консервативные сожаления, но с самого начала отрекаюсь от простой эстетической точки зрения, воспринимающей пахаря, его волов и плуг, жнеца, его труд, его жену и его обед как мотивы для прелестного гобелена, украшающего кабинет утонченного, склонного к созерцанию человека, ибо при таком подходе они, взятые сами по себе, лишаются всякого своеобразия и вызывают интерес разве только как красивая тема для картины. Наоборот, я хочу, чтобы жнец и его жена сами могли наслаждаться всей полнотой жизни, и я без всяких колебаний признаю справедливым, если они заставят меня нести часть своего бремени и тягот жизни, так чтобы мы вместе попытались покончить с ними, а не тащить поодиночке слишком тяжелый груз.

Возвращаясь к эстетике, отмечу, что, хотя в наши дни некоторая часть образованных классов огорчена исчезновением ремесел, они весьма смутно представляют, как и почему ремесла исчезают, как и почему они должны или могут возродиться. Ибо широкая публика чрезвычайно невежественна во всем, что касается способов и процессов промышленного производства. Разумеется, это одно из последствий машинной системы, о которой идет речь. Почти все товары создаются в отрыве от жизни их потребителей; мы не отвечаем за них, наша воля не принимала участия в их производстве, если только отвлечься от того, что мы являемся как бы частью рынка, которому эти товары навязываются ради прибыли капиталиста, израсходовавшего деньги на их изготовление. Рынок предполагает, что есть потребность в определенных товарах, и капиталист их производит, но сорт и качество этих товаров очень приблизительно соответствуют потребностям покупателей, ибо эти потребности подчинены интересам капиталистических хозяев рынка и они могут, если только захотят, заставить покупателя примириться с мало подходящими ему товарами, как они обычно и поступают. В результате получается, что хваленая индивидуальность наша — один обман, а люди, желающие хоть чуточку отклониться от проторенной дороги, должны либо тратить жизнь в изнурительном и бесплодном состязании с колоссальной системой, пренебрегающей их желаниями, либо же соглашаться, чтобы эти желания были подавлены, — лишь бы жить спокойно.

Возьмем несколько банальных, но достоверных примеров. Вам, скажем, нужна шляпа — приблизительно такая, какую вы носили в прошлом году; вы идете к торговцу шляпами, но видите, что не можете купить ее там. У вас не остается иного выхода, как смириться. Деньги сами по себе не могут купить шляпу, которая вам нужна; три месяца упорных усилий и двадцать фунтов уйдут на то, чтобы прибавить один дюйм к широкополой фетровой шляпе, ибо вам нужно пробиться к мелкому предпринимателю (а их осталось очень немного) и целым рядом сложных интриг и отчаянных поступков, которые снабдили бы материалом трехтомный роман, уговорить его ради этого случая превратить одного из своих работников в ремесленника, и — откровенно-то говоря — очень плохого ремесленника. Или вот другой пример. Я хожу с тростью. Как и всем здравомыслящим людям, мне нравится тяжелый наконечник, который позволяет описывать перед собой тростью полукруг. Год или два назад появилась мода срезать трости наподобие тощей моркови, и я на самом деле полагаю, что попытки достать палку привычной формы сократили мне жизнь, — столь трудными они были. Еще пример. Вам понадобилась какая-то мебель. Однако в интересах торговли (обратите внимание — торговли, а не ремесла!) мебель покрывают глупейшими и бездарными украшениями. Вы хотите избавиться от этого убожества и обращаетесь к драпировщику, который ворчливо соглашается выполнить вашу просьбу, но вы убеждаетесь, что за свой каприз и попытку избавиться от навязываемой торговлей отделки (я отказываюсь называть ее орнаментом) приходится платить двойную цену. И это все потому, что вы прибегли к помощи ремесла, а не машины. Таким образом большинство людей наталкиваются на запретительный тариф, накладываемый на ознакомление с производственными методами и процессами. Мы не знаем, как делается тот или иной товар, какие трудности возникают при его производстве, как он должен выглядеть, почему должен нравиться своим видом, фактурой, запахом и в какую цену обходиться, если не брать в расчет прибыль торгового посредника.

Мы утратили искусство торговать, и вместе с ним и необходимую близость с жизнью мастерской; существуй эта близость, она стала бы весьма ощутимой преградой для частных плутней.

Естественным следствием нашего незнания способов, которыми производятся товары, оказывается то, что даже те, кто восстает против чрезмерного разделения труда в важнейших профессиях и так или иначе желает возврата к ремеслам, не знают, какова же была жизнь ремесла, когда все производилось еще ручным трудом. Чтобы их протест оправдал хоть какие-то надежды, необходимо, чтобы они кое-что знали об этом. Я вынужден предположить, что многие, а возможно, и большинство моих читателей не знакомы с социалистической литературой, что лишь немногие прочли прекрасное описание различных промышленных эпох, которое содержится в великом труде Карла Маркса, озаглавленном «Капитал». Поэтому прошу позволения изложить очень кратко положения, выдвинутые главным образом Марксом, которые, будучи известны социалистам, не так уж хорошо знакомы вне их круга. Было три великих промышленных эпохи с начала средних веков. На первой, или средневековой, стадии все производство было по своему способу индивидуальным, потому что, хотя ремесленники и объединялись в большие группы для организации труда, они объединялись как граждане, а не просто как рабочие. Существовало лишь незначительное разделение труда или оно вовсе отсутствовало; механизмы, которыми тогда пользовались, представляли собой просто разнообразные инструменты, помогавшие труженику в ручном труде, но не заменявшие человека. Ремесленник трудился на себя, а не на капиталиста-нанимателя и соответственно он был хозяином своего труда и своего времени. Таков был период чистого ремесла. Когда во второй половине XVI века стали появляться капиталисты-наниматели и так называемые «свободные рабочие», ремесленников начали собирать в мастерские, прежние инструменты — машины — были улучшены и, наконец, в этих мастерских утвердилось изобретение — разделение труда. Разделение труда продолжало углубляться на протяжении всего XVII века и было усовершенствовано в XVIII, когда единицей труда стала группа, а не отдельный человек: другими словами, рабочий превратился в простой придаток машины, состоящей иногда целиком из людей, а иногда из людей в сочетании с экономящими труд машинами, которые к концу этого периода изобретались в изобилии. Летающий челнок может быть образцом такой машины. Вторая половина XVIII века увидела начало последней из известных миру промышленных эпох, когда автоматически действующие машины вытеснили ручной труд и превратили рабочего, который некогда был применявшим инструменты ремесленником, в придаток машины, а затем и в прислугу при машине.

И насколько мы можем видеть, революция в этом направлении, касающаяся качества достижений, теперь уже завершена, но что касается их уровня, то здесь, как указал в прошлом году г-н Дэвид А. Уэллс (1887), обнаруживается тенденция ко все большему и большему замещению «мускульной силы».

Такова очень кратко история развития промышленности за последние пятьсот лет. И вот встает вопрос: вправе ли мы желать, чтобы ремесла в свою очередь снова заманили машины? Или, может быть, лучше спросить иначе: разовьется ли современное машинное производство в новое, столь независимое от человеческого труда, что мы этого не можем даже представить себе, или же оно разовьется в свою противоположность, в новый и лучший вид ремесленного производства? Вторая форма этого вопроса предпочтительнее, потому что помогает дать разумный ответ людям, которые, будучи озабочены судьбами красоты, наверняка спрашивают, — хорош или плох совершившийся переход от ремесла к машинам? И на этот вопрос можно ответить, по-моему, так, как сказал мой друг Белфорт Бэкс: в статике он плох, в динамике — хорош. Как условие жизни, машинное производство в целом есть зло, но как средство, обеспечивающее лучшие условия жизни, оно незаменимо и на некоторое время останется таковым.

Попытавшись, таким образом, отмежеваться от реакционного пессимизма, я попробую показать, почему же в статике ремесло, по моим понятиям, желательно и почему его гибель ведет к разложению жизни. Итак, я не удержусь прежде всего резко и прямо заявить, что машинное производство обязательно рождает уродливую утилитарность во всем, с чем имеет дело человеческий труд, а это — серьезное зло, ведущее к распаду человеческой жизни. Так это очевидно, что не многие отважутся отрицать справедливость последней части моего утверждения, хотя в глубине души большинство культурных и образованных людей не склонно считать машинное производство злом, ибо их собственный распад зашел уже так далеко, что своими глазами они неспособны отличить красоту от безобразия. Их признание желательности красоты — лишь условность, суеверный пережиток тех времен, когда красота была необходима всем людям. Мысль, что машинное производство рождает уродство, я не могу обсуждать с этими людьми, потому что они не только не знают, но и не желают знать, как отличается красота от уродства; а с теми, кто понимает, что значит красота, мне не к чему обсуждать это, поскольку им слишком известно, что продукция нашего машинного века безобразна и что повсюду, где что-либо из старого исчезает, появляется нечто новое, уступающее ему в красоте. Это относится, кстати, к нашим полям и вообще к природе. Искусство красиво делать любые обыкновенные предметы: повозки, ворота, ограды, лодки, сосуды и протее, не говоря уж о домах и общественных зданиях, — бессознательно и без всякого сопротивления кануло в прошлое; если что-нибудь из этих простых предметов нуждается в обновлении, то единственно, над чем задумываются, — это во что это обойдется, отделываясь таким образом от ответственности и перекладывая их исправление на следующее поколение.

Могут оказать — и я сам слышал это, — что поскольку в мире еще сохранилась какая-то красота и какие-то люди, которые восхищаются ею, то в эклектизме, признанном сегодняшним днем, есть определенная польза, ибо на фоне безобразия только и может быть оценена по достоинству столь редкая теперь красота. Подозреваю, что это всего лишь вариация идеи, воспринятой как якорь спасения самым ленивым и трусливым слоем наших образованных классов, идеи, согласно которой страдать ради меньшинства — это благо большинства. Но если кто-нибудь искренне опасается, что мы можем оказаться слишком счастливы, находясь в приятном окружении и имея возможность постоянно им наслаждаться, то я должен ответить, что страх этот неоправдан. Даже когда отлив и его волны унесут наконец нынешние убожество и вульгарность, то, мне кажется, понадобятся усилия многих поколений, чтобы усовершенствовать это преобразование. И когда наконец оно завершится, то прежде всего мы будем радоваться собственному успеху и победе, а затем нам придется долго пробираться через гнилое море уродливости, от которой мы в конце концов избавимся. Но ответ на это возражение, собственно, должен быть глубже. Насколько я понимаю, мы хотели бы, чтоб ни у кого не возникало сознательное желание создавать красоту ради самой красоты; именно оно порождает жеманство и изнеженность среди художников и их поклонников. В великие художественные эпохи сознательные усилия направлялись на то, чтобы создавать замечательные произведения во славу города, во имя торжества церкви, для воодушевления граждан или для оживления набожности и веры. Даже для самого возвышенного искусства целью была не красота, а историческая правда или наставление живым людям и их потомкам.

Малое же искусство, непосредственное и естественное, никак не вмешивалось в грубые дела жизни; оно помогало вообще всем людям понимать более благородные формы искусства и воспринимать их. Но как бы непосредственны ни были творцы этой простой красоты, они не хотели и не могли отказаться от наслаждения, доставляемого им трудом. И именно это, больше чем что-либо иное, поддерживает во мне надежду на возрождение ремесел. Я говорил это достаточно часто, но должен сказать еще раз, ибо это важный довод в пользу ремесла; пока человек мирится с тем, что его повседневная работа — лишь беспросветная нудная канитель, он напрасно ищет счастья. Я утверждаю далее, что самые кровавые деспоты былых времен никогда не угнетали народ так, как современные капитаны промышленности, которые отняли у рабочих радость труда. Кроме того, я совершенно убежден, что ремесленный труд в сочетании с некоторыми другими условиями, которые явятся в скором времени, будет создавать красоту и доставлять наслаждение, о котором я говорил. И если это произойдет, если двойное удовольствие от приятного окружения и радостного труда займет место двойной пытки убогим окружением и нудным трудом, — разве нет у нас разумных оснований желать, чтобы ремесла, если это возможно, снова заняли место машинного производства?

Я не закрываю глаза на те грандиозные перемены, которые ознаменовали бы этот переворот. Заповедь современной цивилизации состоятельному человеку гласит: «Избегайте забот! Пусть как можно больше ваших обязанностей исполняется за вас другими!» «Живи за счет других!» — таков клич нашей цивилизации, и мы, состоятельные и образованные люди, пока этот девиз в силе, живем без затруднений. Но как, например, обстоит дело с приходскими священниками, которые за скудное жалованье делают для нас несравненно больше, чем просто отслуживают мессы? Суждено ли им всегда перебиваться на таком жалованье? Пора наконец перестать перекладывать на других свою ответственность и самим нести свое бремя. Однако довольно говорить об этом: моя статья не посвящена политике; подойдем к моей теме с другой стороны. Какими несчастными кривобокими существами стали мы из-за чрезмерного разделения труда в различных профессиях! А как намереваемся мы распорядиться нашим временем, доведя до совершенства искусство жить за счет других, еще больше запутав проблему непрерывным созданием искусственных потребностей, которые мы отказываемся удовлетворять собственными усилиями? Собираемся ли мы все (я имею в виду нас, великий средний класс) стать философами, поэтами, эссеистами — словом, людьми гениальными, — если мы взираем на обычные обязанности жизни с таким же презрением, с каким хорошо воспитанные люди смотрят на отличный обед, хотя и поедают его с отменным аппетитом? Я содрогаюсь при одной мысли, как мы опостылей друг другу, когда достигнем в этом совершенства. К тому же, думаю, во всех областях культуры появилось гораздо больше гениев, чем мы можем прокормить, и нам скорее не хватает аудитории, нежели проповедников. Я прошу прощения у читателей, но все это столь прискорбно, что трудно не засмеяться сквозь слезы. Предаваясь своему пессимизму, мы чванимся собственной мудростью, и все-таки мы беспомощны перед лицом потребностей, которые сами себе создали и которые, несмотря на нашу озабоченность судьбой искусства, вынуждают нас пребывать одновременно и в роскоши, не очищенной красотой, и в убожестве, чуждом подлинной жизни или романтики, причем и то и другое однажды нас погубит.

Да, мы страшно нуждаемся в такой системе производства, которая предоставила бы нам и красивое окружение и приятную работу и которая имела бы целью превратить нас в добрые человеческие существа, способные делать кое-что для самих себя, так чтобы мы все вообще могли бы стать интеллигентами, а не делиться соответственно делениям на классы, с одной стороны, на тупых поденщиков или еще более тупых охотников за удовольствиями, а с другой — на пессимистически настроенных интеллигентов или претендентов на это звание. Совершенно несомненно, что нам нужно радоваться нашей повседневной работе и наслаждаться нашим каждодневным отдыхом, а ничего этого мы не сможем добиться, если свалим весь груз наших повседневных обязанностей на машины и их обслугу. Мы вправе желать, чтобы в мир вернулся одухотворенный ремесленный труд, который некогда даже жизнь среди войн, сумятицы и житейских превратностей делал терпимой и который, надо полагать, сделает нас счастливыми теперь, когда мы стали так миролюбивы и так внимательны к общему благополучию.

Затем встает вопрос — каким образом может быть осуществлена такая перемена? И здесь мы тотчас же сталкиваемся с тем печальным фактом, что недомогание и гибель ремесел — это, кажется, естественное выражение тенденции нашего века. Мы выбрали цель, а стало быть, и средства. С последних лет средневековья создание аристократии духа было, так сказать, заветной целью цивилизации — вместе с целью материальной — заменить аристократию крови аристократией богатства. Часть цены, которую цивилизация должна была уплатить за достижение этой цели (кое-кто может считать эту часть незначительной), состояла в том, что новая аристократия духа была вынуждена изжить свой интерес к красоте и романтике жизни, интерес, который некогда был присущ по крайней мере каждому ремесленнику, если не каждому труженику, и жить в окружении уродливой вульгарности, которой мир прежде, при всех переменах, не знал до нынешних дней. Не удивительно, что до самого недавнего времени мир не сознавал этого распада, и многим может показаться странным, что теперь он начал частично осознавать его. Теперь нередко можно слышать, как люди говорят о той или иной сельской местности или городском предместье: «Ах, год назад или около того здесь было так красиво, но вот это здание все испортило». Сорок лет назад, строя здание, думали еще подчеркнуть им красоту местности. А сейчас и осознав, что мы создаем уродство, мы продолжаем его создавать. Мы видим, во что обошлась нам наша аристократия духа, и даже сама эта аристократия весьма сожалеет об этой сделке и была бы рада сохранить свои преимущества, но не платить за них сполна. Отсюда — не только пустое ворчание по поводу неослабного наступления машин на умирающие ремесленное производство, но также и всевозможные изящные увертки, имеющие целью избавиться от последствий обретенного нами привилегированного положения. Однако все эти увертки имеют лишь временный и очень ограниченный успех. Огромная волна коммерческой необходимости сметает все благонамеренные попытки преградить ей путь — и кто поймет, куда эта волна устремляется?

И тем не менее в конце концов даже такие слабые проявления недовольства тиранией коммерции — это приметы революционной эпохи. Я далек от мысли, что машинное производство будет развиваться бесконечно — жизнь утратила бы тогда всякий смысл. Верно, конечно, что у образованного среднего класса при всем его могуществе нет сил воскресить красоту и романтику жизни, но это станет задачей нового общества, которое создаст, — да нет, уже создает — сама же без удержу развивающаяся коммерческая система. Образованный класс буржуазии — это класс рабовладельцев, и его стремление жить по собственному желанию ограничено необходимостью постоянно изыскивать работу и средства пропитания для рабов, которые поддерживают его существование. Только лишь общество равных может позволить себе выбрать жизнь по своему желанию и отказаться от вульгарной роскоши и низкопробной утилитарности во имя высшего наслаждения полнотой жизни. Я твердо уверен, что в конце концов мы создадим это общество равных, и когда оно наберет силу, то не потерпит, чтоб люди жили с помощью машин за счет других и, в отличие от общества нашего века, станет хозяином, а не слугой этих машин.

Поскольку нам придется пережить ряд общественно-политических событий, прежде чем мы обретем свободу жить по собственному выбору, мы должны приветствовать даже этот слабый, возникающий сейчас протест против опошления всей жизни, во-первых, потому, что он является одним из симптомов недуга современной цивилизации, и, во-вторых, потому, что он сохраняет живыми как воспоминания о прошлом — этот необходимый элемент будущей жизни, — так и те методы работы, утратить которые не может себе позволить ни одно общество. Словом, можно сказать, что хотя движение за возрождение художественных ремесел едва пробивается на поверхность перед лицом гигантской коммерческой системы, тем не менее в соединении с разворачивающимся ныне общим движением за свободную жизнь для всех оно знаменует восстание против духовного рабства и свидетельствует о приближении перемен, связанных с поворотом нашей цивилизации к социализму, и потому оно достойно внимания и вселяет в нас мужество.