БОГИ: ЗАМЕТКИ О ВИДЕНИИ

Посмотри, где мы поклоняемся нашим богам.

Мы все живем в городе.

Город образует — порой в действительности, но неизбежно

психологически — круг. Это Игра. Кольцо смерти, в центре которого -

секс. Поезжай к окраинам городских пригородов. Там ты найдешь мир

изощренного порока и скуки, детской проституции. Но именно в этом

грязном кольце, окружающем дневные деловые районы, и

сосредоточена настоящая жизнь нашего холма, только там протекает

уличная жизнь толпы, ночная жизнь. Изнуренные типы в дешевых

гостиницах, сомнительных меблированных комнатах, барах, ломбардах,

стриптиз-клубах и публичных домах, в неизменных пассажах,

приходящих в упадок, на бесконечных улицах ночных кинотеатров.

Конец игры — это Партия.

Конец секса — это Оргазм.

Все игры содержат в себе идею смерти.

Ванны, решетки на окнах, домашний бассейн. Наш поверженный вождь

распростерт на запотевшем кафельном полу. Хлор в его легких и на его

длинных волосах. Гибкое тело борца в среднем весе неподвижно. Рядом

— приближенный к вождю журналист, доверенное лицо. Ему нравилось

видеть вокруг себя людей, влюбленных в жизнь. Но большинство

репортеров были стервятниками, слетевшимися на место события,

чтобы удовлетворить любопытство самоуверенной Америки. Камеры в

гробу интервьюируют червей.

Чертовски трудно перевернуть камни в тени и показать странных червей,

живущих под ними. Явить миру жизнь его неудовлетворенных безумцев.

Камера, как всевидящий бог, удовлетворяет наше стремление к

абсолютному знанию. Шпионить за другими с ее высоты и под ее

углом: пешеходы проплывают перед объективом, как редкие водяные

насекомые.

***

Силы йоги. Стать невидимым или маленьким.

Стать огромным и дотянуться до самых далеких предметов.

Изменить законы природы. Оказаться

в любой точке времени и пространства. Вызывать мертвецов.

Обострить свои чувства так, чтобы воспринимать недоступное:

события далеких миров, глубинные образы своего

подсознания или сознания других.

***

Винтовка — продолжение глаза снайпера. Его взгляд смертоносен.

Убийца, скрываясь с места преступления, двигался с бессознательной,

инстинктивной легкостью насекомого; как мотылек, держал курс на

зону безопасности, убежище от наводненных толпой улиц. Его быстро

поглотила теплая, темная, тихая бездна театра насилия.

Современные круги Ада: Освальд убивает Президента.

Освальд ловит такси. Освальд останавливается у меблированных комнат.

Освальд выходит из такси. Освальд убивает офицера Типпитта.

Освальд роняет куртку. Освальд пойман.

Он скрылся в здании кинотеатра.

Во чреве мы слепые пещерные рыбы.

Всё плывет и кружится. Кожа вздувается, и нет больше различия между

частями тела. Нарастающий гул угрожающих, насмешливых,

монотонных голосов. Это — страх и желание быть проглоченным.

В плену сновидения застегни сон вокруг своего тела, как перчатку. Ты

теперь не зависишь от времени и пространства. Можешь свободно

раствориться в струящемся лете.

Сон — это погружение в океан ночи.

Утром просыпаешься взмокший, задыхающийся, чувствуя нестерпимую

Резь в глазах.

Глаз уродлив

Внутри своей безобразной скорлупы

Выйди на волю

Во всем своем Великолепии.

Ничто. Воздух

жжет глаза.

Я вырву их

и избавлюсь от этого жжения.

Яркий горячий белый свет

Городской полдень

Население чумных кварталов

сожжено.

(Ветра Санта-Аны — ветра пустынь.)

Сорви решетку и нырни в водосток.

Поиск воды, влаги,

«влажности» актера, любовника.

«Играют» ребенок, актер и картежник.

В мире ребенка и первобытного человека

отсутствует понятие случая. Игрок тоже чувствует себя во

власти чуждых этому миру сил. Случай — принадлежность

религии современного города: театра,

а чаще — кино, религии обладания.

Что приносят в жертву, какую цену платят за то, чтобы родился город?

Больше нет «танцоров», одержимых.

Разделение людей на актера и зрителей -

важнейшее событие нашего времени. Нами владеют

герои, живущие для нас, которых мы караем.

Если бы лишить все радио и телевизоры

источника энергии, сжечь завтра все

книги и картины, закрыть кинотеатры, запретить все представления,

все виды искусства, замещающие жизнь…

В поиске сенсаций мы довольствуемся тем,

что нам дают. Из безумного тела, танцующего

на склонах холма, мы превратились в пару глаз,

вглядывающихся в темноту.

Все заключенные страдают от сексуальных расстройств.

Депрессии, импотенция, бессонница… эротическое

содержание получают язык, чтение, игры, музыка

и физические упражнения.

Заключенные создали свой собственный театр, что

говорит о невообразимом количестве свободного времени.

Молодой моряк, которого заставляли играть женские роли, вскоре

стал «городской» милашкой — ведь к тому времени они

уже давно считают себя городом, избирают мэра,

полицейских, городское самоуправление.

В старину русский Царь каждый год — то ли эту мысль подсказал ему

собственный изощренный разум, то ли посоветовал

кто-то из приближенных — даровал свободу сроком на неделю

одному осужденному из каждой тюрьмы. Выбор осуществляли

сами заключенные, и для этого существовало

несколько способов. Иногда они голосовали, иногда тянули жребий,

но чаще всё решала сила. Очевидно, что избранный

должен быть человеком привлекательным, мужественным, опытным,

желательно уметь хорошо говорить и быть способным на всё -

короче, быть героем. Неестественность этого краткого

мига свободы, возмутительная селекция

дают определение нашему миру в момент потрясений.

Комната движется над землей, парализуя мозг, поражая взгляд. Серая

пленка плавится на глазах и стекает по щекам. Прощай.

Современная жизнь — это путешествие на автомобиле. Пассажиры

чудовищно меняются, не вставая со своих вонючих сидений, или

скитаются от машины к машине, подчиняясь всё тому же закону

непрестанной трансформации. Куда-нибудь мы неизбежно

попадем (конечная остановка не имеет значения),

ведь мы пересекаем множество городов, и их разорванные декорации

становятся движущимися изображениями окон, вывесок, улиц,

зданий. Иногда другие автомобили — замкнутые

миры в вакуумных оболочках — проезжают мимо, чтобы обогнать

нас или отстать безнадежно.

Снеси крыши, стены, загляни во все комнаты сразу.

Мы заманили богов с неба, ведь

пока они летают в вышине, их всевидящий взгляд

не способен проникнуть в наше сознание и наши города.

30 июня. На залитой солнцем крыше. Он проснулся внезапно.

В то же мгновение реактивный самолет с авиабазы бесшумно

проплыл над головой. На пляже дети пытаются

догнать его быструю тень.

Птица или насекомое, попавшие в комнату,

не могут найти окна. Потому что они не знают

никаких «окон».

Осы, замирающие в воздухе,

Их танец прекрасен,

далекие, они не принадлежат

миру нашей комнаты.

Сетка на окнах провисла

читай словарь любви

при свете зеленой лампы

раздувшейся плоти.

Люди придумали здания

И заперлись в комнатах

Но сначала у них были деревья и пещеры.

(В окна смотрят с двух сторон,

в зеркала — с одной.)

Ты никогда не сможешь пройти сквозь зеркало

или проплыть сквозь окно.

Излечи слепоту слюной блудницы.

В Риме проститутки завлекали мужчин с крыш домов, расположенных

вдоль дорог, чтобы не подвергать опасности неустойчивый общественный

порядок из-за похоти своих клиентов. Существуют свидетельства, что

иногда даже патрицианки, надев маски и обнажившись, демонстрировали

себя публике и таким образом приходили в возбуждение.

В той или иной степени, мы все — вуайеры. Это не медицинский

диагноз или заключение криминалиста, а общее физическое и

эмоциональное отношение к миру. Когда мы пытаемся преодолеть

заклятие бездействия, наши поступки жестоки и неуклюжи, и вообще

неприличны, как инвалид, разучившийся ходить.

Вуайер, соглядатай, шпион — это мрачный комедиант. Его анонимность

и тайное вмешательство в чужую жизнь вызывают отвращение. Его

одиночество вызывает жалость. Но странное дело — тишина и тайна

делают любого человека в зоне видимости вуайера его партнером. В

этом его опасность и сила.

Стеклянных домов не бывает. Шторы опущены, и начинается

«настоящая» жизнь. Некоторые действия немыслимы на глазах у всех.

За этими тайными событиями и охотится вуайер. Он выискивает их

мириадами глаз — так ребенок представляет себе божество, которое

видит всё. «Всё?» — спрашивает ребенок. «Да, всё-всё», — отвечают ему,

и ребенок отныне живет со страхом этого божественного вмешательства.

Вуайер — это мастурбатор, зеркало — его символ, окно — его добыча.

Надо прийти к соглашению с «Внешним Миром» -

впитав его в себя, впустив внутрь. Я не выйду,

ты должен войти ко мне. В сад моего чрева,

откуда я выглядываю. Где я могу создать вселенную

внутри своего черепа и бросить вызов реальности.

Она сказала:, «Твои глаза всегда черны». Зрачок

Расширяется, чтобы захватить объект видения.

Образы порождаются утратой. Утратой «дружеского

участия». Рука исчезает, и остается лицо -

холодное, любопытное, жестокое и

непостижимое.

Ты можешь наслаждаться жизнью, оставаясь в стороне. Смотри,

но не трогай. Только взглядом ты можешь

приласкать свою мать.

Тебе не удастся коснуться этих призраков.

Колода Карт. Одинокий игрок. Он

сам сдал себе карты. Прокрути кадры прошлого,

бесконечно изменяющиеся, перетасуй их и начинай. Разложи

образы в новой комбинации. И снова разложи. В этой

игре скрыто зерно правды и смерти.

Мир, по-видимому, — бесконечная карточная игра, хотя,

возможно, конец все-таки настанет. Комбинации

и изменения образов составляют суть этой всемирной игры.

Мягкое обладание, лишенное риска, по сути бесплодно. Имея дело с

образом, ты не подвергаешься никакой опасности.

Майбридж брал животных для съемок из зоопарка Филадельфии,

актеров-мужчин — из Университета. Женщины были профессиональными

натурщицами, а также актрисами и танцовщицами: они проходили

обнаженными перед 48 камерами.

Фильмы — это собрания безжизненных картинок,

подвергшихся искусственному оплодотворению.

Зрители — это тихие вампиры.

Кино — самый тоталитарный вид искусства. Вся энергия и

чувственность сосредотачивается в черепе, мозговая эрекция, череп,

разбухший от прилива крови. Калигула хотел, чтобы у всех его

подданных была одна шея, и он мог обезглавить одним ударом всё

королевство. Кино осуществило его желание. Тело живет только ради

глаз; оно становится сухим стеблем, который поддерживает два нежных

ненасытных драгоценных камня.

фильм дарует поддельное бессмертие.

Каждый фильм зависит от всех остальных и подводит вас к ним. Кино

было новинкой, научной игрушкой до тех пор, пока не накопилось

достаточно фильмов, чтобы появился особый прерывистый мир, мощная и

безграничная мифология, в которую можно погрузиться в любой момент.

Фильмы создают иллюзию безвременья — благодаря своему

регулярному, безостановочному появлению.

Привлекательность кино объясняется страхом смерти.

Современный Восток производит наибольшее количество фильмов.

Кино — это новая форма древнего восточного искусства — театра теней.

Даже обычный восточный театр — его имитация. Придуманные в

Индии или Китае, такие представления были частью религиозного

ритуала, сопутствующего кремации мертвых.

Некоторые люди утверждают, что кино принадлежит женщинам. Это

неправда. Кино создано мужчинами для утешения мужчин.

Театр теней изначально был ориентирован на мужскую аудиторию.

Мужчины могли наблюдать за этими пьесами сновидений, находясь по

любую сторону экрана. Позднее женщинам разрешили при этом

присутствовать, но им было позволено смотреть лишь на тени актеров.

Мужские гениталии — это маленькие лица,

триединства воров,

Иисусов,

Отцов, сыновей и призраков.

Нависающий над стеной нависает нос,

и два полуглаза, печальных глаза,

немых и безруких, одерживают

бесконечное множество побед.

Эти холодные и тайные триумфы, пережитые

в партере и запечатленные в тюрьмах,

прославляют наши стены

и обжигают глаза.

Боязнь пустоты

Ставит это клеймо на интимных местах.

Невеста Кайнастона

может, и не появится

но благоухание ее плоти

всегда близко.

В Айлингтон Грин пьяная толпа перевернула аппарат, и шоумен,

работавший на Мейхью, сгорел внутри вместе со своим помощником.

В 1832 году Гропиус поразил весь Париж своей Плеорамой. Публика

превращалась в команду корабля, участвующего в битве. Огонь,

крики, моряки, смерть на морском дне.

Роберт Бэйкер, художник из Эдинбурга, находясь в тюрьме за долги, был

поражен одним световым эффектом. Однажды свет, падавший сквозь решетку

тюремного окна, прошел через письмо, которое он читал — так Бэйкер

изобрел первую Панораму, вогнутое, просвечивающее изображение города.

Это изобретение вскоре уступило место Диораме, в которой путем перемещения

объемных предметов создавалась иллюзия движения. Позднее появился звук

и невиданные ранее световые эффекты. Дагерровская Диорама Лондона до

сих пор стоит в Риджентс-парке — одна из немногих, сохранившихся до

наших дней. Так как представления нуждались в искусственном свете ламп

или газовых горелок, они почти всегда заканчивались пожаром.

Фантасмагория, волшебный фонарь, нематериальные зрелища. Они

вызывают настоящие чувства посредством шума, использования

благовоний, света, воды. Возможно, наступит время, когда мы будем

ходить в Театр Погоды, чтобы вызвать в памяти ощущение дождя.

Кино эволюционирует в двух направлениях.

Первое — это зрелище. Фантасмагория, цель которой — создать

абсолютно правдоподобный суррогат всех ощущений.

Второе — это подглядывание, «пип-шоу», эротическое наблюдение без

всякого вмешательства в происходящее. Замочная скважина или окошко

для подсматривания, глядя в которые, не думаешь ни о цвете, ни о

звуке, ни о декорациях.

Кино не связано нис живописью, ни с литературой, ни с театром. Оно

по сути своей ближе к популярным развлечениям: комиксам, шахматам,

игральным и гадальным картам, журналам и татуировкам.

Кино развилось не из живописи, литературы, скульптуры или

театральных представлений, а из древней традиции шаманства. Это

современный этап в эволюции теней, восторг перед движущимися

картинками, вера в волшебство. Его происхождение связано со

жрецами и колдовством, общением с призраками. В самом начале,

используя зеркало и огонь, люди вызывали всё темное и тайное из

глубины своего сознания. Во время этих сеансов тени были духами,

отвращающими от людей зло.

Зритель — это умирающее животное.

Призывай, утешай, прогоняй Мертвецов. По ночам.

Шаман чревовещает, жестикулирует, используя различные предметы и

совершая невероятные движения, он рассказывает, куда «идет», и

остальные следуют за ним.

Во время сеанса шаман ведет за собой. Смятение чувств, сознательно

вызываемое наркотиками, заклинаниями, танцами, вводит шамана в

транс. Измененный голос, конвульсивные движения. Он ведет себя, как

сумасшедший. Эти профессиональные сумасшедшие, которых тщательно

подбирали исходя из их психопатических наклонностей, некогда были

весьма почитаемы. Они служили проводниками человека в мир духов.

Их духовные странствия были основой религиозной жизни племени.

Цель сеанса: излечить болезнь. Люди, потрясенные историческими событиями

или страдающие от тяжелых условий жизни, могут впасть в отчаяние.

Они ищут освобождения от судьбы, смерти, страха. Ищут одержимости,

ждут прихода богов и духов, которые прогонят демонов, захвативших

источник жизни. Исцеление приносил экстаз. Излечи болезнь или

предотврати ее, возроди к жизни больного, верни украденную душу.

Неправда, что зритель — обязательное условие существования искусства.

Фильм продолжается и без посторонних глаз. Это зритель не может без

него обойтись. Фильм подтверждает его существование.

Хэппенинг: процедура, когда в комнату, полную людей, через

вентиляционные отверстия запускают эфир. Газ становится актером.

Его агент, или инъектор — шоумен, организующий представление. Люди

считают себя публикой, а, на самом деле, они играют друг для друга, в

то время как газ читает собственные стихи, используя для этого

человеческое тело. Это действо находится на грани оргии и Игры с ее

бесконечными вариациями.

Цель хэппенинга — вылечить скуку, раскрыть глаза, вновь ощутить

детские связи с течением жизни. А его глубинная, сокровенная цель -

очистить восприятие. Хэппенинг воздействует на все чувства, на

организм в целом, в отличие от традиционных видов искусств, которые

ориентированы на ограниченные способы восприятия.

Все виды мультимедиа — это неизбежно печальные комедии. Они — что-то

вроде занимательной групповой терапии, жалкое спаривание актеров и

наблюдателей, взаимная мастурбация. Очевидно, актерам нужна публика, а

зрители — зрители нашли бы источник такого же легкого возбуждения в

шоу уродцев или на Ярмарке Развлечений, а еще полнее было бы

удовольствие, полученное в мексиканском борделе.

Новички, мы наблюдаем за движениями тутовых шелкопрядов, которые

возбуждаются, чувствуя мокрые листья, и вьют влажные

гнезда из волос и кожи.

Это модель нашего мира, в основе которого — жидкость, мира,

растворяющего кость и плавящего костный мозг,

открывающего поры широко, как окна.

Древние всегда воспринимали «чужака» как величайшую опасность.

Превращение. Объект отделен от имени, лишен привычек и связей. Он

становится просто вещью, вещью в себе, вещью как таковой. Когда этот

распад до состояния чистого существования произошел, объект может

стать чем угодно.

Он говорит: «Сначала я вижу множество вещей, и они танцуют… затем

всё постепенно соединяется».

Ясный взгляд и камера дают нам объекты как они есть, здесь и сейчас.

Не искаженные «видением».

Когда нет еще никаких объектов.

Первые создатели кино, как алхимики, окружали свою деятельность

тайной для того, чтобы скрыть новое искусство от зрителей-дилетантов.

Раздели, очисти, соедини вновь. Это формула Аге Маепа и его

наследника, кино.

Камера — это андрогинная машина, вид механического гермафродита.

В своей реторте алхимик повторяет работу Природы.

Некоторые отстаивают узкий взгляд на алхимию, называя ее «Матерью

Химии», и считают ее истинной целью превращение металлов. Но это

лишь внешняя сторона. Алхимия — эротическая наука, присутствующая

в самых глубинных аспектах реальности, и цель ее — очистить и изменить

всё сущее. Но это не значит, что она отрицает материальные действия.

Посвященный выполняет как мистическую, так и физическую работу.

Алхимики выявляют связь между сексуальной активностью человека и

сотворением мира, ростом растений, образованием минералов.

Соединение дождя и земли они видят в эротическом свете, как

совокупление. И это относится ко всем естественным процессам в

природе. Ибо они могут представить любовные связи химических

веществ и звезд, роман камней или плодородие огня.

Странные, плодотворные связи алхимики ощущали и между разнородными

объектами. Между людьми и планетами, растениями и жестами, словами и

погодой. Эти волнующие связи: плач младенца и прикосновение шелка;

завиток ушной раковины и появление собак во дворе; голова женщины,

клонящаяся во сне, и утренняя пляска каннибалов; вот сочетания, которые

выходят за рамки любого бесплодного искусственного монтажа. Эти

сопоставления предметов, звуков, действий, цветов, оружия, ран и

ароматов блестящи, неслыханны, невероятны.

Фильм — ничто, если он не освещает эту цепочку бытия, в которой

игла, вонзенная в плоть, вызывает взрывы в иностранной столице.

Кино возвращает нас к анимизму, религии сущего, которая обожествляет

каждую вещь и видит богов во всех живых и неживых сущностях.

Кино, наследник алхимии, самая современная эротическая наука.

Окружите Императора Тела.

Танцовщики Бали Бали

Не разрушат моего храма.

Исследователи

Всасывают глаза в голову.

Страдание здорового тела

тайное в своем течении

контролирует свое течение.

Борцы

одной весовой категории танцуют

и музыка, мимесис, тело.

Пловцы

развлекают эмбрион

сладкий опасный удар поток.

Боги. Мы ничего не знаем о происходящих вокруг событиях и не

контролируем их. Наши жизни проживаются за нас. Всё, что мы можем

— это попытаться поработить других. Но постепенно развиваются

особые виды восприятия. В сознании некоторых начинает

формироваться идея «Богов». Надо собирать их в тайные группы

«воспринимающих», чтобы они бродили по лабиринту во время своей

загадочной ночной жизни. У Богов есть потайные входы, и они

маскируются. Но их выдают мелочи. Слишком яркий блеск в глазах.

Неверный жест. Слишком пристальный и любопытный взгляд.

Боги успокаивают нас образами. Они дают нам книги, концерты,

картинные галереи, представления, кинотеатры. Особенно кинотеатры.

При помощи искусства они смущают и ослепляют нас, порабощая.

Искусство украшает стены нашей тюрьмы, заставляет нас молчать,

отвлекает и делает равнодушными.

Скучающие львы распростерлись на влажном песке.

Вселенная стоит на коленях в болоте,

с любопытством разглядывая

свои гниющие раны

в зеркале человеческого сознания.

Отстраненное и населенное людьми зеркало равнодушно

впитывает всё, что в него попадает

и удерживает его интерес.

Дверь ведет на другую сторону

Шаг — и душа освобождается.

Поверни зеркала к стене

в доме, где только что умер человек.

 

НОВЫЕ СОЗДАНИЯ

I

Куртка змеиной кожи

Глаза индейца

Сверкающие волосы

Он движется в встревоженном,

Кишащем насекомыми воздухе

Нила

II

Ты проходишь сквозь теплое лето

Мы видим твой стремительный распад

Твою дикость

Твою наполненную пустоту

Бледные леса на грани

заката.

Еще твои чудеса

Твои волшебные руки.

III

Мучительная пастьба на скудных пастбищах

Животная печаль и диван

Провисает

Железные ставни раскрываются.

Старательное солнце вырисовывает

пыль, ножи, голоса.

Взывай из Пустыни

Взывай из лихорадки, внимая

влажным снам Короля Ацтеков.

IV

Высокие и заросшие берега

пышные теплой зеленой угрозой.

Вскрой каналы.

Накажи отчаяние милой подружки сестры нашей

Хочешь мы будем такими всегда?

Ты обожаешь нас?

Когда ты вернешься

захочешь ли играть с нами?

V

Упади.

Являются быстрых враждебных позах странные боги.

Их мягкие рубашки объединяют

одежду и шерсть.

Бесчисленны орнаменты рук их

я них вены голубее крови

манят и мелькают.

Их глаза неподвижны, как у ящера.

Их суховатые насекомые крики возбуждают

новый ужас там, где страх уже царит.

Шелест секса по их коже.

Ветер уносит звук.

Оставь свой след на пораженной земле.

VI

Раны, олени и стрелы

Всплески скрытых мелькающих ног

около безучастных женщин.

Ужасающая покорность присутствующих.

В этих пещерах раздолье грабителю.

Раскованные бесчувственные танцы добычи.

Мальчишки бегут.

Девочки падая, кричат.

Воздух густ от дыма.

Мертво хрустящие ветки вытанцовывают лужи

морской крови.

VII

Женщина-ящерица

с твоими насекомыми глазами

с твоим диким изумлением

Теплая дочь тишины.

Яд.

Отвернись со скользящей стонущей мудростью.

Незакрывающиеся слепые глаза

новые истории возникают за стенами

и просыпаются рычащие и скулящие

причудливый рассвет снов.

Спящие собаки лежат.

Волк воет.

Зверю нет дела до войны.

Лес.

Шорох оборванных слов, захлебывающейся

реки.

VIII

Змея, ящерица, глаз насекомого

доверчивая покорность охотника.

Быстро, в первоначальные времена, служа

вкрадчивости и сну

Размалывая теплые леса в шевелящиеся бревна.

Теперь долину.

Теперь слипшиеся волосы.

Ударяя по глазам, расширяя небеса

за черепной костью.

Быстрый конец охоты.

Обними вздутую разорванную грудь

и испачканную красным глотку.

Собаки злорадствуют.

Возьми ее домой.

Отнеси тело сестры нашей назад,

в лодку.

Пара Крыльев

Крушение

Сильное дуновение Кармы

Сирены

Смех и молодые голоса

в горах

Святые

Негр, Африка

Татуированные

глаза как время.

Построй временное жилище, игры

и комнаты, играй там, прячься.

Первый человек стоял, меняя состояние

и частицы зрения

развертывали Флаги в его черепе

и ускорение, волосы, ногти, кожа

превращались медленно, кружились в

теплом аквариуме, теплое

вращение колеса.

Пещерная рыба, угри и серые саламандры

покачиваются ночью во сне.

Идея видения бежит

червя. Океан его -

земля, тело — глаза его.

Существует теория, что причиной рождения является желание ребенка покинуть утробу. Но на фотографии шея лошадиного зародыша отвернута внутрь, а ноги выставлены наружу.

Это причина всему:

Глотай молоко из груди,

пока оно не кончится.

Выжимай изобилие на краю,

пока кафельный бассейн не присвоит его.

Он глотает семя, свою гордость,

пока бледным ртом ног своих

она сосет корень, страшась, что

мир уничтожит дитя.

Когда я умру, разве не поглотит меня

земля, или море, если

суждено мне погибнуть в море?

Г о р о д. Улей. Или разоренный муравейник. У всех его обитателей один благородный прародитель.

Сказки Старых Времен

Открытие Священного Пруда

заставляет звучать иначе

Плач ребенка в глухо поведанной тишине.

Дикая собака

Священный зверь

Найди ее!

Он идет, чтобы увидеть девушку

из гетто.

Темные первобытные улицы.

Лачуга, освещенная свечой.

Она колдунья

Женщина-пророк

Волшебница

Пышно облаченная

В прошлое.

Звезды

Луна

Она читает будущее

По твоей руке.

Стены ослепительно красны

Лестница

Пронзительный резкий крик.

Она видит предвестья.

"Ты тоже"

"Не ходи"

Он спасается.

Вновь звучит музыка.

Клоака

"Спасение"

Соблазн двигаться по кругу.

Негритянские бунты.

Бойся Властителей, скрывающихся среди нас.

Властители среди нас.

Рожденные от лени и трусости.

Он говорил мне. Он испугал

меня смехом. Он взял

меня за руку и ввел меня сквозь

тишину в застывше нашептанные

Колокола.

Двое юношей

проходят сквозь лесок

Они снимают что-то

на улице, перед

нашим домом.

Идущие в мятеже

Рвущиеся к домам

лужайкам

внезапно ожившим

бегущими людьми.

Я не врубился, что они сделали

с этой девушкой

Милосердная свора

Они пели безумные песни

Прибивая ее руки

К призрачному

Дереву

Я видел линчевание

Встречал странных людей

из южных болот

Их речь — кипарис

Зов рыбы и песнь птицы

Корни и знаки

сами того не ведая

они стали поводырями к белым

богам.

Вооруженный лагерь

Армия армия

сжигающая себя в

празднествах.

И вот тихий парад

уже начался.

Холодные просторы

усталой земли

погружаются

в спокойствие вечера.

Облака бледнеют

и умирают.

Солнце, оранжевый череп,

тихо шепча, становится

островом, и исчезает.

Здесь они

наблюдают

нас все

погрузится во тьму.

Свет меняется.

Мы почувствовали,

по колено в ласкающем воздухе

как проснувшиеся корабли

движутся мимо подобно поездам.

Трещина рта опять

искривлена судорогой.

Гонорея.

Вели девушке идти домой

Нам нужен свидетель

для убийства.

II

Художники Ада

воздвигают мольберты в парках

ужасный пейзаж,

здесь горожане отдыхают тревожно,

страшась диких шаек юнцов.

Я не могу поверить, что это происходит

я не могу поверить, что все эти люди

презрительно кривятся при виде друг друга

и пятятся прочь

оскалясь,

взъерошив загривок, ворча, на

этом убийце-ветру.

Я — убийца призраков

являющий вам

мое благословенное ремесло

Такие дела

радости больше нет

из радостей смерть лишь

пришла.

Так ты осмелишься

отрицать мое

величие

мою доброту

и милосердие?

Попробуй

ты сгоришь

как и все

в святости

И ни за какие

деньги

не купите

лишней минуты себе

вы, дети призраков

там внизу

в пугающем мире

Ты одинок

и нет нужды в других

ты и надоевшая тебе

отлучившая от груди

сделавшая тебя мужчиной

мать

III

Убийца из фотоавтомата

хрупкий бандит

из своего укрытия

Убей меня!

Убей дитя, создавшее

Тебя.

Убей будоражащего мысль

короля похоти

доведшего тебя до ручки.

Убей ненависть

болезнь

войну

печаль

Убей мерзость

Убей безумие

Убей фото мать убийство дерево

Убей меня.

Убей себя

Убей маленького слепого эльфа.

Прекрасное чудовище

извергает поток крови часов

курантов бриллиантов ножей

серебра монет и медяшек

Исток времени и тревоги

запах бутылки виски

капли на лезвии бритвы

жидкие насекомые молотки

и тонкие гвозди лапы

птиц орлиные перья и когти

детали машин хром

зубы волосы черепки

и керамики черепа в руинах

нашего времени развалины у

озера блестящие

пивные банки ржавчина и траур

менструальный осадок.

Танцуй обнаженным на сломанных

костях ноги кровь и краска

стекло режет покровы твоего сознания

и безразличный конец пустоты

лодка пока люди

штрихи капель в спокойных водоемах

и уди древнюю форель

из ее родной глубины. Чешуйки

засохшая и блестящая зелень.

Нож был украден.

дорогой охотничий нож

какими-то чудаками из

другого лагеря за

Озером.

I

Друзья ли они нам

пробегающие трусцой

по тихим коридорам парламента

Мой сын не погибнет на войне

Он вернется

подсчитанный крестьянский голос Азиатского

рыбака

В последний раз ты говорил

что это единственный способ

нежный голос молодой девушки.

Бегучие и говорящие

зараженные зеленые

джунгли

Спроси оракула

горький ручей

крадись

они живут на речной воде

обезьянья любовь

служитель мантры

изготовитель бренди

Отравленные острова

отрава

Возьми прозрачное зерно

зловещего змеиного корня

с южного

берега

выход чудо

найдет тебя

Топор вгрызается внутрь

уверенно стуча

удар освобождает

снаряды времени от

прокаженной земли

запятнанной голодом и

цепляющейся за закон

Прошу

покажи нам свою косматую голову

и слезящиеся улыбающиеся глаза

недрогнувшие в огне

шелковую рубашку в цветах

режущую глаз, ожившую

паутину далекую ложь

телефонных гудков

приди, тихая

в эту попытку жизни

Всегда женственная, скрытная,

одетая в кожу, свободная,

отверженная, большая и слабая

Она была криком королевства

орды движущихся похотливых

ведунов

Где же твое воспитание

здесь, в залитой солнцем

пустыне

безграничные вселенные пыли

колючки кактуса, россыпь

побелевших камней, бутылки

и ржавые машины,

неплохой натюрморт.

Новый человек, солдат современности

пробирается узкими закоулками

сквозь загроможденные руины

когда-то напыщенного города,

нелепого ныне, ставшего

прибежищем крыс и насекомых

Он живет в машинах

бродит бессмысленно по

промерзшим школам

и не находит себе места

в тени послушания

Мониторы мертвы

Засыпанные великие сторожевые башни

чахнущие на западном побережье

так устали смотреть

если бы осталась хоть лошадь

чтобы на ней пересечь пустыню

или собака рядом

чтобы вынюхивать женщин

прикованных к позорному столбу

нет более резона

в постелях, ночью

чернота сожжена

Вглядись в городские гостиные

где танцует женщина

в европейском платье

знаменитые вальсы

как бы это было забавно

править пустынной землей

II

Ярко-красные пальмы

Угрюмые берега

и многое

многое другое

Вот что знаем мы

что никто не свободен

в школьных воспоминаниях

непрощающих

лживых улыбок

непредставимые тяготы

выстраданы теми,

кто мало способен

к страданию

но все пройдет

ляг в зеленую траву

и улыбайся, размышляй, вглядывайся

в ее полное сходство

с блудящей Королевой,

что, кажется, влюблена

сейчас в этого кавалериста

Какой приятный запах, не так ли,

Сэр, известно ли Вам

со своенравной беспечностью

взгляд назад

24 июля 1968 года Лос-Лос-Анджелес, Соединенные Штаты, Гавайи.

 

The LORDS: NOTES on VISION

Look where we worship.

We all live in the city.

The city forms — often physically, but inevitably psychically — a circle. A

Game. A ring of death with sex at its center. Drive towards outskirts

of city suburbs. At the edge discover zones of sophisticated vice and boredom,

child prostitution. But in the grimy ring immediately surrounding the daylight

business district exists the only real crowd life of our mound, the only street

life, night life. Diseased specimens in dollar hotels, low boarding houses, bars,

pawn shops, burlesques and brothels, in dying arcades which never die, in

streets and streets of all-night cinemas.

When play dies it becomes the Game.

When sex dies it becomes Climax.

All games contain the idea of death.

Baths, bars, the indoor pool. Our injured leader prone on the sweating tile.

Chlorine on his breath and in his long hair. Lithe, although crippled,

body of a middle-weight contender. Near him the trusted journalist, confdant.

He liked men near him with a large sense of life. But most of the press were

vultures descending on the scene for curious America aplomb. Cameras inside

the coffin interviewing worms.

It takes large murder to turn rocks in the shade and expose strange worms

beneath. The lives of our discontented madmen are revealed.

Camera, as all-seeing god, satisfies our longing for omniscience. To spy on

others from this height and angle: pedestrians pass in and out of our lens like

rare aquatic insects.

Yoga powers. To make oneself invisible or small.

To become gigantic and reach to the farthest things.

To change the course of nature. To place oneself

anywhere in space or time. To summon the dead.

To exalt senses and perceive inaccessible images,

of events on other worlds, in one's deepest inner

mind, or in the minds of others.

The sniper's rifle is an extension of his eye. He kills with injurious vision.

The assassin (?), in flight, gravitated with unconscious, instinctual insect

ease, moth-like, toward a zone of safety, haven from the swarming streets.

Quickly, he was devoured in the warm, dark, silent maw of the physical

theater.

Modem circles of Hell: Oswald kills President.

Oswald enters taxi. Oswald stops at rooming house.

Oswald leaves taxi. Oswald kills Officer Tippitt.

Oswald sheds jacket. Oswald is captured.

He escaped into a movie house.

In the womb we are blind cave fish.

Everything is vague and dizzy. The skin swells and there is no more distincion

between parts of the body. An encroaching sound of threatening, mocking,

monotonous voices. This is fear and attraction of being swallowed.

Inside the dream, button sleep around your body like a glove. Free now of

space and time. Free to dissolve in the streaming summer.

Sleep is under-ocean dipped into each night.

At morning, awake dripping, gasping, eyes

stinging.

The eye looks vulgar

Inside its ugly shell.

Come out in the open

In all of your Brilliance.

Nothing. The air outside

burns my eyes.

I'll pull them out

and get rid of the burning.

Crisp hot whiteness

City Noon

Occupants of plague zone

are consumed.

(Santa Ana's are winds off deserts.)

Rip up grating and splash in gutters.

The search for water, moisture,

«wetness» of the actor, lover.

«Players» — the child, the actor, and the gambler.

The idea of chance is absent from the world of the

child and primitive. The gambler also feels in

service of an alien power. Chance is a survival

of religion in the modern city, as is theater,

more often cinema, the religion of possession.

What sacrifice, at what price can the city be born?

There are no longer «dancers», the possessed.

The cleavage of men into actor and spectators

is the central fact of our time. We are obsessed

with heroes who live for us and whom we punish.

If all the radios and televisions were deprived

of their sources of power, all books and paintings

burned tomorrow, all shows and cinemas closed,

all the arts of vicarious existence…

We are content with the «given» in sensation's

quest. We have been metamorphosised from a mad

body dancing on hillsides to a pair of eyes

staring in the dark.

Not one of the prisoners regained sexual balance.

Depressions, impotency, sleeplessness… erotic

dispersion in languages, reading, games, music,

and gymnastics.

The prisoners built their own theater which

testified to an incredible surfeit of leisure.

A young sailor, forced into female roles, soon

became the «town» darling, for by this time they

called themselves a town, and elected a mayor,

police, aldermen.

In old Russia, the Czar, each year, granted-

out of the shrewdness of his own soul or one of

his advisors' — a week's freedom for one convict

in each of his prisons. The choice was left to the

prisoners themselves and it was determined in

several ways. Sometimes by vote, sometimes by lot,

often by force. It was apparent that the chosen

must be a man of magic, virility, experience,

perhaps narrative skill, a man of possibility, in

short, a hero. Impossible situation at the

moment of freedom, impossible selection,

defining our world in its percussions.

A room moves over a landscape, uprooting the mind, astonishing vision. A

gray film melts off the eyes, and runs down the cheeks. Farewell.

Modern life is a journey by car. The Passengers

change terribly in their reeking seats, or roam

from car to car, subject to unceasing

transformation. Inevitable progress is made toward

the beginning (there is no difference in terminals),

as we slice through cities, whose ripped backsides

present a moving picture of windows, signs, streets,

buildings. Sometimes other vessels, closed

worlds, vacuums, travel along beside to move

ahead or fall utterly behind.

Destroy roofs, walls, see in all the rooms at once.

From the air we trapped gods, with the gods'

omniscient gaze, but without power to be

inside minds and cities as they fly above.

June 30th. On the sun roof. He woke up suddenly.

At that instant a jet from the air base crawled

in silence overhead. On the beach, children try

to leap into its swift shadow.

The bird or insect that stumbles into a room

and cannot find the window. Because they know

no «windows.»

Wasps, poised in the window,

Excellent dancers,

detached, are not inclined

into our chamber.

Room of withering mesh

read love's vocabulary

in the green lamp

of tumescent flesh.

When men conceived buildings,

and closed themselves in chambers,

first trees and caves.

(Windows work two ways,

mirrors one way.)

You never walk through mirrors

or swim through windows.

Cure blindness with a whore's spittle.

In Rome, prostitutes were exhibited on roofs above the public highways for

the dubious hygiene of loose tides of men whose potential lust endangered the

fragile order of power. It is even reported that patrician ladies, masked

and naked, sometimes offered themselves up to these deprived eyes for private

excitements of their own.

More or less, we're all afflicted with the psychology of the voyeur. Not in a

strictly clinical or criminal sense, but in our whole physical and emotional

stance before the world. Whenever we seek to break this spell of passivity, our

actions are cruel and awkward and generally obscene, like an invalid who has

forgotten how to walk.

The voyeur, the peeper, the Peeping Tom, is a dark comedian. He is

repulsive in his dark anonymity, in his secret invasion. He is pitifully

alone. But, strangely, he is able through this same silence and concealment to

make unknowing partner of anyone within his eye's range. This is his threat

and power.

There are no glass houses. The shades are drawn and «real» life begins. Some

activities are impossible in the open. And these secret events are the voyeur's

game. He seeks them out with his myriad army of eyes — like the child's

notion of a Deity who sees all. «Everything?» asks the child. «Yes, every-

thing», they answer, and the child is left to cope

with this divine intrusion.

The voyeur is masturbator, the mirror his badge, the window his prey.

Urge to come to terms with the «0utside», by

absorbing, interiorizing it. I won't come out,

you must come in to me. Into my womb-garden

where I peer out. Where I can construct a universe

within the skull, to rival the real.

She said, «Your eyes are always black.» The pupil

opens to seize the object of vision.

Imagery is bom of loss. Loss of the «friendly

expanses». The breast is removed and the face

imposes its cold, curious, forceful, and inscrutable

presence.

You may enjoy life from afar. You may look at

things but not taste them. You may caress

the mother only with the eyes.

You cannot touch these phantoms.

French Deck. Solitary stroker of cards. He

dealt himself a hand. Turn stills of the past in

unending permutations, shuffle and begin. Sort

the images again. And sort them again. This

game reveals germs of truth, and death.

The world becomes an apparently infinite, yet

possibly finite, card game. Image combinations,

permutations, comprise the world game.

A mild possession, devoid of risk, at bottom sterile. With an image there is no

attendant danger.

Muybridge derived his animal subjects from the Philadelphia Zoological

Garden, male performers from the University. The women were professional

artists' models, also actresses and dancers, parading nude before the 48

cameras.

Films are collections of dead pictures which are

given artificial insemination.

Films spectators are quiet vampires.

Cinema is most totalitarian of the arts. All energy and sensation is sucked

up into the skull, a cerebral erection, skull bloated with blood. Caligula

wished a single neck for all his subjects that he could behead a kingdom

with one blow. Cinema is this transforming agent. The body exists for the

sake of the eyes; it becomes a dry stalk to support these two soft insatiable

jewels.

Film confers a kind of spurious eternity.

Each film depends upon all the others and drives you on to others. Cinema

was a novelty, a scientific toy, until a sufficient body of works had been

amassed, enough to create an intermittent other world, a powerful, infinite

mythology to be dipped into at will.

Films have an illusion of timelessness fostered by their regular, indomitable

appearance.

The appeal of cinema lies in the fear of death.

The modem East creates the greatest body of films. Cinema is a new form of

an ancient tradition — the shadow play. Even their theater is an imitation

of it. Bom in India or China, the shadow show was aligned with religious

ritual, linked with celebrations which centered around cremation of the

dead.

It is wrong to assume, as some have done, that cinema belongs to women.

Cinema is created by men for the consolation of men.

The shadow plays originally were restricted to male audiences. Men could

view these dream shows from either side of the screen. When women later

began to be admitted, they were allowed to attend only to shadows.

Male genitals are small faces

forming trinities of thieves

and Christs

Fathers, sons, and ghosts.

A nose hangs over a wall

and two half eyes, sad eyes,

mute and handless, multiply

an endless round of victories.

These dry and secret triumphs, fought

in stalls and stamped in prisons,

glorify our walls

and scorch our vision.

A horror of empty spaces

propagates this seal on private places.

Kynaston's Bride

may not appear

but the odor of her flesh

is never very far.

A drunken crowd knocked over the apparatus, and Mayhew's showman,

exhibiting at Islington Green, burned up, with his mate, inside.

In 1832, Gropius was astounding Paris with his Pleorama. The audience was

transformed into the crew aboard a ship engaged in battle. Fire, screaming,

sailors, drowning.

Robert Baker, an Edinburgh artist, while in jail for debt, was struck by the

effect of light shining through the bars of his cell through a letter he was

reading, and out of this perception he invented the first Panorama,

a concave, transparent picture view of the city.

This invention was soon replaced by the Diorama, which added the illusion

of movement by shifting the room. Also sounds and novel lighting effects.

Daguerre's London Diorama still stands in Regent's Park, a rare survival,

since these shows depended always on effects of artificial light, produced

by lamps or gas jets, and nearly always ended in fire.

Phantasmagoria, magic lantern shows, spectacles without substance. They

achieved complete sensory experiences through noise, incense, lightning,

water. There may be a time when we'll attend Weather Theaters to recall the

sensation of rain.

Cinema has evolved in two paths.

One is spectacle. Like the Phantasmagoria, its goal is the creation of a total

substitute sensory world.

The other is peep show, which claims for its realm both the erotic and the

untampered observance of real life, and imitates the keyhole or voyeur's

window without need of color, noise, grandeur.

Cinema discovers its fondest affinities, not with painting, literature, or theater,

but with the popular diversions — comics, chess, French and Tarot decks,

magazines, and tattooing.

Cinema derives not from painting, literature, sculpture, theater, but from

ancient popular wizardry. It is the contemporary manifestation of an evolving

history of shadows, a delight in pictures that move, a belief in magic. Its

lineage is entwined from the earliest beginning with Priests and sorcery, a

summoning of phantoms. With, at first, only slight aid of the mirror and fire,

men called up dark and secret visits from regions in the buried mind. In these

seances, shades are spirits which ward off evil.

The spectator is a dying animal.

Invoke, palliate, drive away the Dead. Nightly.

Through ventriloquism, gestures, play with objects, and all rare variations of

the body in space, the shaman signaled his «trip» to an audience which

shared the journey.

In the seance, the shaman led. A sensuous panic, deliberately evoked through

drugs, chants, dancing, hurls the shaman into trance. Changed voice,

convulsive movement. He acts like a madman. These professional hysterics,

chosen precisely for their psychotic leaning, were once esteemed. They

mediated between man and spirit-world. Their mental travels formed the crux

of the religious life of the tribe.

Principle of seance: to cure illness. A mood might overtake a people burdened

by historical events or dying in a bad landscape. They seek deliverance from

doom, death, dread. Seek possession, the visit of gods and powers,

a rewinning of the life source from demon possessors. The cure is culled

from ecstasy. Cure illness or prevent its visit, revive the sick, and regain

stolen, soul.

It is wrong to assume that art needs the spectator in order to be. The film

runs on without any eyes. The spectator cannot exist without it. It insures

his existence.

The happening/the event in which ether is introduced into a roomful of people

through air vents makes the chemical an actor. Its agent, or injector, is an

artist-showman who creates a performance to witness himself. The people

consider themselves audience, while they perform for each other, and the gas

acts out poems of its own through the medium of the human body. This

approaches the psychology of the orgy while remaining in the realm of the

Game and its infinite permutations.

The aim of the happening is to cure boredom, wash the eyes, make childlike

reconnections with the stream of life. Its lowest, widest aim is for purgation of

perception. The happening attempts to engage all the senses, the total

organism, and achieve total response in the face of traditional arts which

focus on narrower inlets of sensation.

Multimedias are invariably sad comedies. They work as a kind of colorful

group therapy, a woeful mating of actors and viewers, a mutual semimastur-

bation. The performers seem to need their audience and the spectators — the

spectators would find these same mild titillations in a freak show or Fun Fair

and fancier, more complete amusements in a Mexican cathouse.

Novices, we watch the moves of silkworms who

excite their bodies in moist leaves and weave wet

nests of hair and skin.

This is a model of our liquid resting world

dissolving bone and melting marrow

opening pores as wide as windows.

The «stranger» was sensed as greatest menace in ancient communities.

Metamorphose. An object is cut off from its name, habits, associations.

Detached, it becomes only the thing, in and of itself. When this disintegration

into pure existence is at last achieved, the object is free to become endlessly

anything.

The subject says «I see first lots of things which dance… then everything

becomes gradually connected».

Objects as they exist in time the clean eye and camera give us. Not falsified

by «seeing».

When there are as yet no objects.

Early film-makers, who — like the alchemists — delighted in a willful obscuri-

ty about their craft, in order to withhold their skills from profane onlookers.

Separate, purify, reunite. The formula of Ars Magna, and its heir, the

cinema.

The camera is androgynous machine, a kind of mechanical hermaphrodite.

In his retort the alchemist repeats the work of Nature.

Few would defend a small view of Alchemy as «Mother of Chemistry», and

confuse its true goal with those external metal arts. Alchemy is an erotic

science, involved in buried aspects of reality, aimed at purifying and

transforming all being and matter. Not to suggest that material operations are

ever abandoned. The adept holds to both the mystical and physical work.

The alchemists detect in the sexual activity of man a correspondence with the

world's creation, with the growth of plants, and with mineral formations.

When they see the union of rain and earth, they see it in an erotic sense, as

copulation. And this extends to all natural realms of matter. For they can

picture love affairs of chemicals and stars, a romance of stones, or the fertility

of fire.

Strange, fertile correspondences the alchemists sensed in unlikely orders of

being. Between men and planets, plants and gestures, words and weather.

These disturbing connections: an infant's cry and the stroke of silk; the whorl

of an ear and an appearance of dogs in the yard; a woman's head lowered in

sleep and the morning dance of cannibals; these are conjunctions which

transcend the sterile signal of any «willed» montage. These juxtapositions of

objects, sounds, actions, colors, weapons, wounds, and odors shine in an

unheard — of way, impossible ways.

Film is nothing when not an illumination of this chain of being which makes

a needle poised in flesh call up explosions in a foreign capital.

Cinema returns us to anima, religion of matter, which gives each thing its

special divinity and sees gods in all things and beings.

Cinema, heir of alchemy, last of an erotic science.

Surround Emperor of Body.

Bali Bali dancers

Will not break my temple.

Explorers

Suck eyes into the head.

The rosy body cross

secret in flow

controls its flow.

Wrestlers

in body weights dance

and music, mimesis, body.

Swimmers

entertain embryo

sweet dangerous thrust flow.

The Lords. Events take place beyond our knowledge or control. Our lives are

lived for us. We can only try to enslave others. But gradually, special

perceptions are being developed. The idea of the «Lords» is beginning to form

in some minds. We should enlist them into bands of perceivers to tour the

labyrinth during their mysterious nocturnal appearances. The Lords have

secret entrances, and they know disguises. But they give themselves away in

minor ways. Too much glint of light in the eye. A wrong gesture. Too long

and curious a glance.

The Lords appease us with images. They give us books, concerts, galleries,

shows, cinemas. Especially the cinemas. Through art they confuse us and

blind us to our enslavement. Art adorns our prison walls, keeps us silent and

diverted and indifferent.

Dull lions prone on a watery beach.

The universe kneels at the swamp

to curiously eye its own raw

postures of decay

in the mirror or human consciousness.

Absent and peopled mirror, absorbent

passive to whatever visits

and retains its interest.

Door of passage to the other side,

the soul frees itself in stride.

Turn mirrors to the wall

in the house of the new dead.

 

THE NEW CREATURES

I

Snakeskin jacket

Indian eyes

Brilliant hair

He moves in disturbed

Nile insect

Air

* * *

You parade thru the soft summer

We watch your eager rifle decay

Your wilderness

Your teeming emptiness

Pale forest on verge of light

decline.

More of your miracles

More of your magic arms

* * *

Bitter grazing in sick pastures

Animal sadness the daybed

Whipping.

Iron curtains pried open.

The elaborate sun implies

dust, knives, voices.

Call out of the Wilderness

Call out of fever, receiving

the wet dreams of an Aztec King.

* * *

The banks are high and overgrown

rich w/warm green danger.

Unlock the canals.

Punish our sister's sweet playmate distress.

Do you want us that way w/the rest?

Do you adore us?

When you return will you

still want to play w/us?

* * *

Fall down.

Strange gods arrive in fast enemy poses.

Their shirts are soft marrying

cloth and hair together.

All along their arms ornaments

conceal veins bluer than blood

pretending welcome.

Soft lizard eyes connect.

Their soft drained insect cries erect

new fear, where fears reign.

The rustling of sex against their skin.

The wind withdraws all sound.

Stamp your witness on the punished ground.

* * *

Wounds, stags, arrows

Hooded flashing legs plunge

near the tranquil women.

Startling obedience fom the pool people.

Astonishing caves to plunder.

Loose, nerveless ballets of looting.

Boys are running.

Girls are screaming, falling.

The air is thick w/smoke.

Dead crackling wires dance pools

of sea blood.

* * *

Lizard woman

w/your insect eyes

w/your wild surprise.

Warm daughter of silence.

Venom.

Turn your back w/a slither of moaning wisdom.

The unblinking blind eyes

behind walls new histories rise

and wake growling whining

the weird dawn of dreams.

Dogs lie sleeping.

The wolf howls.

A creature lives out the war.

A forest.

A rustle of cut words, choking

river.

* * *

The snake, the lizard, the insect eye

the huntsman's green obedience.

Quick, in raw time, serving

stealth slumber,

grinding warm forests into restless lumber.

Now for the valley.

Now for the syrup hair.

Stabbing the eyes, widening skies

behind the skull bone.

Swift end of hunting.

Hug round the swollen torn breast

red-stained throat.

The hounds gloat.

Take her home.

Carry our sister's body, back

to the boat.

* * *

A pair of Wings

Crash

High winds of Karma

Sirens

Laughter young voices

in the mts.

* * *

Saints

the Negro, Africa

Tattoo

eyes like time

* * *

Build temporary habitations, games

chambers, play there, hide.

First man stood, shifting stance

while germs of sight

unfurl'd Flags in his skull

and quickening, hair, nails, skin

turned slowly, whirl'd, in

the warm aquarium, warm

wheel turning.

Cave fish, eels, gray salamanders

turn in their night career of sleep.

The idea of vision escapes

the animal worm whose earth

is an ocean, whose eye is its body.

* * *

The theory is that birth is prompted

by the child's desire to leave the womb.

But in the photograph an unborn horse's

neck strains inward w/legs scooped out.

From this everything follows:

Swallow milk at the breast

until there's no milk.

Squeeze wealth at the rim

until tile pools claim it.

He swallows seed, his pride

until w/pale mouth legs

she sucks the root, dreading

world to devour child.

Doesn't the ground swallow me

when I die, or the sea

if I die at sea?

* * *

The City: Hive, Web, or severed

insect mound. All citizens heirs

of the same royal parent.

The caged beast, the holy center,

a garden in the midst of the city.

"See Naples die".

Jump ship. Rats, sailors

death.

So many wild pigeons.

Animals ripe w/new diseases.

"There is only one disease

and I am its catalyst",

cried doomed pride of the carrier.

Fighting, dancing, gambling,

bars, cinemas thrive

in the avid summer.

* * *

Savage destiny

Naked girl, seen from behind,

on a natural road

Friends

explore the labyrinth

— Movie

young woman left on the desert

A city gone mad w/fever

* * *

Sisters of the unicorn, dance

Sisters brothers of Pyramid

Dance

Mangled hands

Tales of the Old Days

Discovery of the Sacred Pool

changes

Mute-handed stillness baby cry

The wild dog

The sacred beast

Find her!

* * *

He goes to see the girl

of the ghetto.

Dark savage streets.

A hut, lighted by candle.

She is magician

Female prophet

Sorceress

Dressed in the past

All arrayed.

The stars

The moon

She reads the future

in your hand.

* * *

The walls are garish red

The stairs

High discordant screaming

She has the tokens.

"You too"

"Don't go"

He flees.

Music renews.

The mating-pit.

"Salvation"

Tempted to leap in circle.

Negroes riot.

* * *

A file of young people

going thru a small woods.

* * *

They are filming something

in the street, in front of

our house.

* * *

Walking to the riot

Spreads to the houses

the lawns

suddenly alive now

w/people

running

* * *

I don't dig what they did

to that girl

Mercy pack

Wild song they sing

As they chop her hands

Nailed to a ghost

Tree

I saw a lynching

Met the strange men

of the southern swamp

Cypress was their talk

Fish-call bird-song

Roots signs

out of all knowing

They chanced to be there

Guides, to the white

gods.

* * *

An armed camp.

Army army

burning itself in

feasts.

* * *

Jackal, we sniff after the survivors of caravans.

We reap bloody crops on war fields.

No meat of any corpse deprives our lean bellies.

Hunger drives us on scented winds.

Stranger, traveler,

peer into our eyes translate

the horrible barking of ancient dogs.

* * *

Camel caravans bear

witness guns to Caesar.

Hordes crawl seep inside

the walls. The streets

flow stone. Life goes

on absorbing war. Violence

kills the temple of no sex.

* * *

Terrible shouts start

the journey

— if they had migrated sooner

— a high wailing keening

piercing animal lament

from a woman

high atop a Mt. tower

— Thin wire fence

in the mind

dividing the heart

* * *

Surreptitiously

They smile

Inviting-Smiling

Choktai

leave!

evil

Leave!No come here

Leave her!

A creature is nursing

its child

soft arms around

the head neck

a mouth to connect

leave this child alone

This one is mine

I'm taking her home

Back to the rain

* * *

The assassin's bullet

Marries the King

Dissembling miles of air

To kiss the crown.

The Prince rambles in blood.

Ode to the neck

That was groomed

For rape's gown.

* * *

Cancer city

Urban fall

Summer sadness

The highways of the old town

Ghosts in cars

Electric shadows

* * *

Ensenada

the dead seal

the dog crucifix

ghosts of the dead car sun.

Stop the car.

Rain. Night.

Feel.

* * *

Sea-bird sea-moan

Earthquake murmuring

Fast-burning incense

Clamoring surging

Serpentine road

To the Chinese caves

Home of the winds

The gods of mourning

* * *

The city sleeps

the unhappy children

roam w/ animal gangs.

They seem to speak

to their friends

the dogs

who teach them trails.

Who can catch them?

Who can make them come

inside?

* * *

The tent girl

at midnight

stole to the well

met her lover there

They talked a while

laughed

then he left

She put an orange pillow

on her breast

In the morning

Chief w/drew his troops

planned a map

The horsemen rose on up

The women fixed the ropes

on tight

The tents are folded now

We march toward the sea.

* * *

Catalog of horrors

Descriptions of Natural disaster

Lists of miracles in the divine corridor

Catalog of objects in the room

List of things in the sacred river

* * *

The soft parade has now begun

on Sunset.

Cars come thundering down

the canyon.

Now is the time the place.

The cars come rumbling.

"You got a cool machine".

These engine beasts

muttering their soft

talk. A delight

at night

to hear their quiet voices

again

after 2 years.

Now the soft parade

has soon begun.

Cool pools

from a tired land

sink now

in the peace of evening.

* * *

Clouds weaken

die.

The sun, an orange skull,

whispers quietly, becomes an

island, is gone.

There they are

watching

us everything

will be dark.

The light changed.

We were aware

knee-deep in the fluttering air

as the ships move on

trains in their wake.

Trench mouth

again in the camps.

Gonorrhea

Tell the girl to go home

We need a witness

to the killing.

* * *

The artists of Hell

set up easels in parks

the terrible landscape,

where citizens find anxious pleasure

preyed upon by savage bands of youths

I can't believe this is happening

I can't believe all these people

are sniffing each other

backing away

teeth grinning

hair raised, growling, here in

the slaughtered wind

I am ghost killer.

witnessing to all

my blessed sanction

This is it

no more fun

the death of all joy

has come.

* * *

Do you dare

deny my

potency

my kindness

or forgiveness?

Just try

you will fry

like the rest

in holiness

And not for a

penny

will I spare

any time

for you

Ghost children

down there

in the frightening world

You are alone

have no need of other

you the child mother

who bore you

who weaned you

who made you man

* * *

Photo-booth killer

fragile bandit

straight from ambush

Kill me!

Kill the child who made

Thee.

Kill the thought-provoking

senator of lust

who brought you to this state.

Kill hate

disease

warfare

sadness

Kill badness

Kill madness

Kill photo mother murder tree

Kill me.

Kill yourself

Kill the little blind elf.

* * *

The beautiful monster

vomits a stream of watches

clocks jewels knives silver

coins copper blood

The well of time trouble

whiskey bottles perfume

razor blades beads

liquid insects hammers

thin nails the feet of

birds eagle feathers claws

machine parts chrome

teeth hair shards of

pottery skulls the ruins

of our time the debris by

a lake the gleaming

beer cans rust sable

menstrual fur

Dance naked on broken

bones feet bleed stain

glass cuts cover your mind

the dry end of vacuum

boat while the people

drop lines in still pools

pull ancient trout

from the deep home. Scales

crusted gleaming green

A knife was stolen. A

valuable hunting knife

By some strange boys

from the other camp across

the Lake

* * *

Are these our friends

racing shuddering

thru the calm vales of parliament

My son will not die in the war

He will return

numbed peasant voice of Orient

fisherman

Last time you said

this was the only way

voice of tender young girl

Running speaking

infected green

jungles

consult the oracle

bitter creek

crawl

they exist on rainwater

monkey-love

mantra mate

maker of brandy

* * *

The poison isles

The poison

Take this thin granule

of evil snakeroot

from the southern

shore

way out miracle

will find thee

The chopper blazed over

inward click sure

blasted matter, made

the time bombs free

of leprous lands

spotted w/ hunger

clinging to law

Please

show us your ragged head

silted smiling eyes

calm in fire

a silky flowered shirt

edging the eyes, alive

spidery, distant

dial lies

* * *

come, calm one

into the life-try

already wifelike

latent, leathery, loose

lawless, large languid

She was a kindom-cry

legion of lewd marching

mind-men

Where are your manners

out there on the sunlit

desert

boundless glaxies of dust

cactus spines, beads

bleach stones, bottles

rust cars, stored for shaping

The new man, time-soldier

picked his way narrowly

thru the crowded ruins

of once grave city, gone

comic now w/ rats

insects of refuge

He lives in cars

goes fruitless thru

the frozen schools

finds no space

in shades of

obedience

the monitors are silenced

the great graveled guard-towers

sicken on the westward beach

so tired of watching

if only one horse were left

to ride thru the waste

a dog at his side

to sniff meat-maids

chained on the public poles

there is no more argument

in beds, at night

blackness is burned

Stare into the parlors of town

where a woman dances

in her European gown

to the great waltzes

this could be fun

to rule a wasteland

II

Cherry palms

Terrible shores

more

many more

This we know

that all are free

in the school-made

text of the unforgiven

deceit smiles

incredible hardships are suffered

by those barely able

to endure

but all will pass

lie down in green grass

smile, muse, gaze

upon her smooth

resemblance

to the mating-Queen

who it seems

is in love

w/the horseman

now, isn't that fragrant

Sir, isn't that knowing

w/a wayward careless

backward glance